Нашъ городъ нерѣдкостный какой-нибудь, — много такихъ на Руси есть. Площади тонкія, улицы немощены, тротуарчики деревянные съ двринами, всѣхъ жителей тыщи три будетъ, а церквей тридцать. Какъ бывало владыка Діонисій — у насъ викарный въ монастырѣ проживаетъ — выѣдетъ, поднимутъ трезвонъ, въ домахъ все сотрясается. Въ церквахъ нашихъ много есть богатства, рѣдкостей, а все ничему не сравняться съ самой большой диковиной, что промежъ насъ ходитъ, со старинщикомъ нашимъ — Ильей Павловичемъ Принцевымъ.
Илья Павловичъ ничего себѣ, крѣпкій стариканъ, жилистый, длинный, жердяй, однимъ словомъ; Принцевымъ прозываться еще дѣду его указано — княжескимъ камердинеромъ состоялъ, большую деликатность показывалъ на манеръ какъ бы принца какого-нибудь. Илья Павловичъ у внуковъ того князя по вольной волѣ срокъ отслужилъ и въ нашихъ краяхъ поселился.
Давно это было; сталъ онъ на досугѣ присматриваться, нельзя ли какое дѣльце завести. А въ нашемъ краѣ нѣтъ дѣла прибыльнѣе, какъ по старинкѣ итти, у бобъ парчевые шушуны, жемчуговыя кики на красный товаръ мѣнять, у мужиковъ насчетъ дѣдовскихъ крестовъ да иконъ выспрашивать. Конечно, дѣло это тонкое, сноровки требуетъ, ну да и разуму-то Ильѣ Павловичу не занимать стать.
Иной разъ такъ мужика облеститъ, — до старопечатныхъ прологовъ договорятся, по душѣ толкуючи.
Еще намедни, неподалеку эдакъ цѣлый кладъ — «Іисуса невѣдающаго скорби Богоматери» нашелъ. За тридцать цѣлкачей вымѣнялъ, а самъ, баютъ, раскольникамъ за семь сотенныхъ отдалъ.
Къ домикѣ у Ильи Павловича чего только нѣтъ — и книги разныя, и иконы древнія, цѣльный ларецъ крестами набитъ, полная горка серебра напихана — и чарочки и солоночки, и бакальчики, ложки елизаветинскія, табакерки екатерининскія и Великаго Петра; въ задней комнаткѣ сундуки съ одеждой старинной, сюда Илья Павловичъ все сваливаетъ, что накупитъ, до разборки. Словно Мамай походомъ прошелъ, не разбери-бери — ризы поповскія и рогатина, слюдяной фонарь, столбикъ точеный, позолоченный отъ царскихъ вратъ, барской барыни туфельки шитыя — цѣлая гора накладена.
Большая прошла слава про Илью Павловича — раньше по старинкѣ у насъ все больше ярославцы ходили, а тутъ онъ у нихъ весь торгъ перешибъ. Стали къ старинщику разные люди навѣдываться, дѣдовское добро привозить; Илья Павловичъ каждаго встрѣтитъ но разному, а всѣ, глядишь, довольные ходятъ — объ другихъ старинщикахъ и слуху не стало слыхать.
Есть у насъ въ гостиномъ дворѣ сапожный магазинъ Гаврилы Ивановича Маковкина — исконные купцы Маковкины всегда по сапожному товару занимались. Гаврила Ивановичъ купецъ не плохенькій, въ капиталѣ, старостой у Успенія состоитъ. Всѣмъ, кажется, человѣкъ возвеличенъ: и достатку, и семейства Богъ далъ, хозяйкой не обидѣлъ, въ людяхъ почетъ, здоровья не мало, а вотъ, вѣдь, позавидовалъ Гаврила Ивановичъ Ильѣ Павловичу — старому, да одинокому. Денегъ у Маковкина достаточно — славѣ старинщиковой возревновалъ.
Пришелъ какъ-то въ лавку мужиченки изъ худенькихъ покалякать: «У Ильи Павловича, — говоритъ, — извѣстное дѣло — снаровка да лётъ орлиный, намъ сѣропупымъ за нимъ не угоняться». Ожесточился съ той поры Гаврила Ивановичъ — охота пропала ему перебить старинку у Ильи Павловича. Сначалу все молчкомъ да тишкомъ, словно невзначай обронитъ словечко, что молъ нѣтъ нынче любви къ старинкѣ, только зря перемаклачиваютъ, кошели набиваютъ, а я бъ, молъ, ее въ чести содержалъ, въ чистой горницѣ, не сталъ бы въ анбаръ затрапезный сваливать.
По пятницамъ у насъ базаръ въ городѣ — прежде и на немъ старинка бывала, да нонѣ вся вышла, всю прикупили. Съ базара разъ заходитъ въ гостиный мужичекъ и проходитъ мимо Гаврилы Ивановича. «Что, дядя, продаешь?» «Да по старинкѣ, батюшка, пошелъ — дѣдовски книга осталась, дѣдка сталовѣромъ былъ, отъ руки книга писана, нонѣ продать лажу, овсы плохіе, коняку кормить нечѣмъ, самъ знаешь»… Взялъ Гаврила Ивановичъ книгу — рукописная подлинно. Евангеліе, заставки узорами разукрашены, закладочка шелковая, шитая, вся повыцвѣла. «А что, дядя, просишь?» «А десятку дашь — и то ладно».
Гаврила Ивановичъ и торговаться не сталъ, — на рѣдкость повезло. «Схожу, — думалъ, — вечеркомъ къ Ильѣ Павловичу, покажу новокупленку, пусть лопнетъ съ зависти перекупъ глотущій». Не помнилъ, какъ и торгъ шелъ — побѣжалъ къ Ильѣ Павловичу.
У Ильи Павловича важевато, не сразу, политично — не терпится Гаврилѣ Ивановичу. «Вотъ какую старинку я ономнясь въ рядахъ, Илья Павловичъ, заполучилъ, извольте взглянуть». Вздѣлъ очки Илья Павловичъ, взялъ книгу въ руки, полисталъ, вздохнулъ, плечомъ вздернулъ и обратно хозяину отдалъ. «Какъ будетъ ваша дума, Илья Павловичъ? Вещь стоящая — отъ руки писана, замѣтьте, и я а безцѣнокъ, такъ сказать?» «А сколько дадено?» «Десятка, Илья Павловичъ». «Ну плакали ваша денежки, Гаврила Ивановичъ. Лно, конечно, для купца десятка дѣло плевое, а все же обдулъ мужиченка васъ, скоро обдулъ, начисто. Сами посудите — эти листы писаны, да послѣ вклеены, а тѣ вотъ — печатаны и печать ихъ не древняя. Извольте прочесть: „Вниде Іисусъ въ весь нѣкупе“. Гдѣ же это видано — по старому имя Господне не таково писалось»…
Молчитъ Гаврила Ивановичъ, а Илья Павловичъ соловьемъ разливается: «Да вы. гостюшка дорогой, не кручиньтесь — убытокъ невеликъ, а старинка дѣло тонкое, не всякому дано произойти. И, къ примѣру сказать, въ серебрахъ да шелкахъ выросъ, вокругъ князей ходивши, а въ сапожномъ товарѣ, никакъ ничего не пойму, то-есть случись — въ мѣсяцъ проторгуюсь начисто. Кому ужъ какая путина указана»… Молчитъ Гаврила Ивановичъ…
Илья Павловичъ все свое тянетъ: «Намедни поѣхалъ это по старинкѣ, захожу къ мужичку знакомому: смотрю на стѣнкѣ листъ — мухи его засидѣли, тараканы избѣгали. Пригнулся я къ стѣночкѣ: манифестъ благодатный Царя-Освободителя. Ну, конечное дѣло, мужиченкѣ гривенникъ въ зубы, листикъ себѣ. Извольте взглянуть, явственно пропечатано: „Осѣни себя крестнымъ знаменіемъ“ — всецѣлешенько, даромъ, что грязненько»…
Не выдержалъ Гаврила Ивановичъ: «Ну на что вамъ, Илья Павловичъ, манифестъ? Вы вѣдь, по старинкѣ ходите?» «Ваша правда, Гаврила Ивановичъ. Только посудите сами — мнѣ 73 годика минуло, жизнь моя безпорочная, укромная — кто знаетъ, сколько отъ Бога вѣку положено. А листочку-то нолвѣка минуло — годикъ полежитъ, еще старѣе станетъ»… Разсердился Гаврила Ивановичъ, живо домой собрался, не захотѣлъ даже посмотрѣть, что еще изъ старинки у Ильи Павловича прибавилось. А Илья Павловичъ все съ благодушествомъ, съ тихостью, по-ласковому, по-хорошему: «Не гнѣвайтесь, Гаврила Ивановичъ, чрезмѣрно, что Господа гнѣвить, — книжку въ церковь пожертвуете. Зря ропщете, — васъ и такъ вознесло, возвеличило. Старый князюшка у насъ необъятнаго ума былъ человѣкъ, а и онъ попался при случаѣ. Скажи разъ въ компаніи веселой, выпивши — я, молъ, всѣ языки разумѣю, — сейчасъ это ему пріятелишко неизвѣстно откуда арапа предоставилъ. Арапъ халды-балды по-своему, по-эѳіопски, а князинька молчокъ, — и стыдиться-то совѣстно, и поговорить съ арапомъ не объ чемъ. Такія-ю, сударь мой, дѣла случаются!»…
Лѣто задалось удачливое, — дождя въ мѣру и жарыни немного, — прямо благодать. Изладился Гаврила Ивановичъ къ знакомому попику въ Биричево на Петра и Павла въ гости съѣздить. Собрался одинъ налегкѣ, — въ Биричево недалечко, ко всенощному поспѣлъ. Службу отстоялъ, пошли чай пить, — по пятому стакану осилили, про се, про то толковавши…
Попикъ въ Биричевѣ, о. Меѳеодій — маленькій, ледащенькій, бородка козьимъ хвостикомъ, голосокъ съ трещинкой, поскрипываетъ; говоритъ частенько, невразумительно, руками на манеръ мельницы машетъ. Съ Гаврилой Ивановичемъ они — давнишніе други. Какъ что — другъ къ другу жалиться ѣдутъ на тяготы людскія, на бѣсовскую шаль.
Выложилъ Гаврила Ивановичъ передъ другомъ всю невзгоду, затараторилъ попикъ во-всю: "Ужъ и не говори, Гаврюша, о старинкѣ этой треклятущей, — она у меня въ загорбкѣ сидитъ, сна не даетъ, юродица приблудная. Бывало понаѣдутъ ярославцы: «Нельзя-ли, батюшка, старинки куповать?» «Какъ нельзя, все льзя, купцы, милостивцы». Сейчасъ имъ фонарикъ слюдяной подсудобишь альбо книгу подревнѣе какую, — казнѣ прибавленіе и въ храмѣ чище. А нонче, братъ, подико съ ярославцами, — по всѣмъ церквамъ обскакалъ невѣдомый человѣкъ. Личность важная, нравъ звѣрскій, самъ изъ столицы, въ карманѣ бумагъ не сосчитаешь, — отъ преосвященнаго повелѣніе, отъ губернатора приказъ, о наукахъ всякихъ свидѣтельства. Все-то самъ высматриваеть, вынюхиваетъ, торчкомъ переворашиваетъ, дохнуть не даетъ, въ списки пишетъ, каждую пустяковину подъ номерокъ ставитъ, — хоть лопни, такъ нонче узко стало. Да еще шабаршитъ невѣдомо чего: «У васъ, — говоритъ, — батюшка, непорядокъ, нѣтъ уваженія къ святынѣ». А съ чего ей уваженіе-то, — облупилось все, потрескалось, ничего не видать, — эдакой басы мужикъ въ избѣ держать не станетъ.
Намедни такой случай вышелъ, скажу тебѣ, что лучше не надо. Было у меня еще до шебарши этой столичной кой-чего изъ старинки въ сундукѣ складено. Пріѣзжаютъ ярославцы — куповать нечего, все подъ номеркомъ да въ описи; полѣзъ я въ сундукъ, нашелъ крапильце финифтяное — такъ себѣ, мелочишка, показать стыдно. Ярославецъ за него: «пятьдесятъ цѣлковыхъ дамъ». Я, конечное дѣло, въ торгъ; ну толковали, толковали, только зря — «подумай, — говорятъ, — отецъ, на досугѣ, на обратномъ пути снова къ тебѣ будемъ». А у меня, Гаврюша, самъ знаешь къ городу-то другъ пріятель Извѣковъ — въ духовномъ смотрителя помощникъ. Дай, — думаю, — съѣзжу, посовѣтуюсь, отдавать или нѣтъ по такой цѣнѣ. Ну хорошо, пріѣхалъ я, а онъ близь старой трапезной въ монастырѣ возится, ящики устанавливаетъ — владыкѣ пожелалось древлехранилище завести. Я къ нему: «Оцѣни по совѣсти: маю ль аль достаточно купцы даютъ?» Онъ это самое крапильце въ руки сгребъ, усмѣхнулся: «Оболванить тебя, отецъ, купцы хотятъ — за эдакую работу, да пятьдесятъ цѣлкачей. Хорошо сдѣлалъ, что привезъ: мы, говоритъ, крапильце въ ящичекъ, ящичекъ на ключикъ, ключикъ въ кармашекъ, за номерочкомъ запишемъ и заглавіе дадимъ — „Пожертвовано іереемъ Меѳеодіемъ Стрѣльбицкимъ“. Благодарность отъ зладыки получишь»… Я, можно сказать, чувствъ лишился: зѣвъ раскрытъ, въ душу мухи лѣзутъ, а онъ, халдей эдакій, говорить: «Жарко, Меѳоша, развезло тебя съ дороги, пойдемъ чайку испить, вотъ только сундучки запру»… Коли отъ эдакого друга безпутство пошло, чего же отъ прочихъ-то ожидать надобно!"…
На слѣдующій день къ вечеру. Гаврила Ивановичъ уѣзжать собрался. Къ слову пришлось, на послѣдяхъ ужъ кинулъ: «Что, отецъ, въ сундукѣ пусто, поди?». «Да чему въ немъ быть-то, Гаврюша? Развѣ что вѣнцы есть — деревянные, плохонькіе, — облупившись, поколовшись». «А что просишь?» — «Пятерку дашь?» — «А три?» «Будь по-твоему, — ихъ у себя держать, — только глазъ занозишь, да прежнее вспоминать»…
Забралъ Гаврила Ивановичъ вѣнцы, покатилъ къ домамъ. Черезъ недѣльку, словно ненарокомъ, заходитъ къ Ильѣ Павловичу. Тамъ все по-старому, по-учтивому, — какъ точно и препирательства никакого не было. «Нѣтъ-ли чего новенькаго, Илья Павловичъ?» — "Какъ не быть, Гаврила Ивановичъ, какъ не быть, тѣмъ живемъ помалехоньку. Вотъ извольте взглянуть — книжки хорошія, господина Державина сочиненія, картинка къ тому же подъ титломъ: «Кони сребророзовые», манифестъ Елисаветъ преславной императриксъ, афишка объ англичанскомъ представленіи, даванномъ при Государѣ Павлѣ Петровичѣ въ Питерѣ. Рамочка затѣйная и все прочее поаккуратному припечатано: «Оный мастеръ произведетъ на всеобщую потѣху великіе скоки, противные самой натурѣ, а также фокусныя хитрости и всякіе танцы»… «А поцерковному, Илья Павловичъ, ничего не имѣете?» — «Сами, Гаврила Ивановичъ, знаете, — по-церковному нынче весьма туго». — «Мнѣ вотъ у отца Стрѣльбицкаго вѣнчики попались, — желаете взглянуть?». Глянулъ Илья Павловичъ такъ, минутку, безъ прозору: «Продаете, Гаврила Ивановичъ?» «За четвертную по старому знакомству можно». «Не подойдетъ, Гаврила Ивановичъ — любую половинку получить извольте»… Торговались немного — купилъ венцы Илья Павловичъ за 15 цѣлковыхъ. Гаврила Ивановичъ домой идетъ, ногъ подъ собой отъ радости не чуетъ: «Обдулъ кащея на дюжину цѣлковыхъ — халуйскій умишко коротенькій, не пѣвать курицѣ куромъ, не ходить воронѣ павой, не вѣкъ-те орловать надъ нами, Илья Павловичъ, другъ любезный»…
Лѣто къ концу пришло — на перваго Спаса отмолились, Ѳавору кланялись, Успенье подошло. Всенощное кончилось, Гаврила Ивановичъ за выручкой возится, народъ изъ церкви валитъ. «Здравствуйте, Гаврила Ивановичъ, съ наступающимъ васъ позвольте».. Посмотрѣлъ Илья Павловичъ самолично. Захотѣлось Гаврилѣ Ивановичу повеличаться, усмѣхнулся въ бороду: «Ну, что, Илья Павловичъ, кому вѣнчики продавали, мы ого-ль нажили?» «И смѣхъ, и грѣхъ съ ними приключился. Гаврила Ивановичъ. Есть у меня человѣчекъ вѣрный, въ Москвѣ проживающій, ему при случаѣ ихъ отсылалъ, а купилъ-то у него англичанинъ какой-то». «Много-ль далъ-то?» «Да двѣ съ половинкой». «Чего?» «Тысячи, Гавріила Иванович, тысячи…» Осовѣлъ Гаврила Ивановичъ, очухался помаленьку, дико глянулъ: «Издѣвки строить вамъ. Илья Павловичъ, желательно — это-съ не скоки, не кони федророзовые, а денежки-съ, кто на такую глупость пойдетъ-то?» «Мнѣ, можетъ, завтра помирать приспѣетъ, Гаврила Ивановичъ, такъ и шутить не приходится, не малый дитенокъ я. Извольте взглянуть — письмецо и переводецъ при мнѣ»…
Глядѣлъ, глядѣлъ Гаврила Ивановичъ, головой трясъ, заперъ выручку, не попрощавшись, домой побрелъ. Недѣлю, говорятъ, боленъ былъ, все вѣнцами бредилъ, заговаривался, словно не въ себѣ сталъ. Лекаря звали: «Это онъ, — говоритъ. — деньгами болѣетъ, лѣченью, стало быть, не подверженъ». Съ той поры отъ Гаврилы Ивановича про старинку ни слова ни въ кую пору не услышишь. Про Илью Павловича заговорятъ — стоитъ, молчитъ, словно въ ротъ воды набравши.
А Илья Павловичъ — человѣкъ жизни нѣжной, грубаго словечка не промолвитъ, развѣ смѣшкомъ, съ добротой сердечной. Съ протопопомъ намедни разбалакался: "Старинку, — говоритъ, — отецъ Павелъ, понять надо. Она словно кладъ дѣдовскій: не всякому дается. А то будетъ кумедія, какъ съ нашимъ Гаврилой Ивановичемъ — обмишурился съ вѣнцами, навѣкъ заклялся — видно, старинная пословица не мимо молвится: «Къ лавкѣ лицомъ, ко заду дубцомъ, — вотъ-те и подъ вѣнцомъ».