По поводу счастья (Бажин)/Дело 1868 (ДО)

По поводу счастья
авторъ Николай Федотович Бажин

Опубл.: 1868^[1]. Источникъ: az.lib.ru

ПО ПОВОДУ СЧАСТЬЯ.

I.

Если намъ случается иногда за чашкой чая или въ длинные зимніе вечера бесѣдовать съ тѣми почтенными, пожилыми родственницами, которыя, проживъ свою жизнь спокойно, вдали отъ житейскихъ бурь и житейской грязи, любятъ давать совѣты неопытной молодежи и излагать ей свою житейскую философію, то вы услышите отъ нихъ, что человѣкъ будетъ счастливъ, и очень счастливъ, если судьба дастъ ему умъ, крѣпкую волю и нѣкоторую привлекательность наружности, не прибавивъ, конечно, ко всему этому ни бурныхъ увлеченій, ни разрушительныхъ страстей. Тоже самое услышите вы и отъ немного сентиментальной, но очень любящей васъ дѣвушки, которая, держа въ своихъ трепещущихъ отъ волненія ручкахъ вашу руку, говоритъ съ блестящими глазками о томъ, что она (разумѣется тоже объ руку съ вами) побѣдитъ всѣ препятствія, имѣющія встрѣтиться въ ея жизни, и рано или поздно достигнетъ своего, — достигнетъ такой блаженной жизни, какую трудно и во снѣ увидѣть. Все это она увѣрена совершить единственно съ помощью вашей общей энергіи и вашего общаго ума, удесятеренныхъ любовью… Если вы, читатель, еще очень юны, такъ юны, что вся ваша жизнь лежитъ еще впереди, далеко впереди, то вы, прочтя эти строки вашего покорнѣйшаго слуги, можетъ быть, нахмурите брови, стукнете по столу кулакомъ и пробормочете: «клянусь Богомъ, это правда! Что онъ (то есть я) находитъ тутъ смѣшного»? Если же вы уже помяты жизнью, если въ вашей памяти хранится не мало прожитыхъ голодныхъ или холодныхъ дней, неудавшихся плановъ и посбившихся надеждъ, то вы, по всей вѣроятности, не безъ нѣкоторой желчи подумаете, что свѣтлый умъ и твердая воля совершенно въ загонѣ въ наши мелкія, прозаическія времена, и что дали бы современному человѣку всего только тысячь пятьсотъ звонкою или не звонкою монетою, то онъ, безъ малѣйшаго колебанія, согласился бы отдѣлаться отъ половины своего ума, отъ половины своей воли, и отъ всякаго изящества своей физіономіи. Вы думаете, что въ наше время счастье дастся только богатству, одному всемогущему богатству, которое купятъ все, что ему нужно: купитъ дружбу, любовь, уваженіе общества, купитъ поэтовъ и публицистовъ, которые будутъ воспѣвать его, купитъ счастье. Здѣсь, конечно, можно бы замѣтить, что это покупное счастье, — какъ и покупная любовь, дружба, покупные поэты, — нѣсколько недоброкачественны и во всякомъ случаѣ худшаго качества, чѣмъ счастье непокупное, — но это не къ дѣлу… И такъ вся сила въ богатствѣ. Но богатство, какъ извѣстно, есть вещь очень неопредѣленная. Если у васъ есть хоть что нибудь, хотя бы, напримѣръ, одно приличное верхнее платье (положимъ даже, что рубашки у васъ совсѣмъ нѣтъ) и какая нибудь сотня, другая годоваго дохода, то вы совершенно ясно поймете мои слова объ условности и неопредѣленности того, что мы называемъ богатствомъ. Сами вы, въ вашемъ предполагаемомъ положеніи, считаете себя обиженнымъ человѣкомъ, потому что вашъ ближній, у котораго вы служите, смотритъ на васъ, какъ на приличное, но все-таки рабочее животное, очень нерѣдко говоритъ вамъ ты и повертывается къ вамъ спиною въ то самое время, какъ вы кланяетесь ему очень и очень низко; вы находите себя несчастнѣйшимъ изъ смертныхъ, потому что, въ то время, какъ другіе ѣдутъ въ коляскахъ, вы идете пѣшкомъ, въ то время, какъ другіе ѣдутъ въ оперу, вы неожиданно открываете, что у васъ на самомъ видномъ мѣстѣ лопнулъ сапогъ и вамъ даже не на что починить его. Да, сравнительно съ тѣмъ ближнимъ, у котораго вы служите изъ-за его жалкаго жалованьи, вы — бѣдный, ничтожный, несчастный человѣкъ, рабочее животное въ приличномъ видѣ; но ежели вамъ придетъ охота попристальнѣе взглянуть вокругъ себя, то, я даю мое слово, вы увидите, что и вашъ патронъ, котораго вы считаете счастливымъ, богатымъ, сильнымъ, въ глазахъ многихъ другихъ ничто иное, какъ бѣднякъ, — вы увидите, что и ему иногда говорятъ ты, что и къ нему, во время его низкаго поклона, поворачиваются спиной, что и его сердце грызетъ зависть и сознаніе своего ничтожества. Но кромѣ того, вы увидите, (странное зрѣлище!) что и на васъ, неимѣющаго даже рубашки подъ своимъ приличнымъ платьемъ, многія тысячи вашихъ ближнихъ смотрятъ, какъ на богача, сильнаго человѣка, низко вамъ кланяются и послушно опускаютъ голову, когда вы, на ихъ смиренныя рѣчи, обращенныя къ вамъ, холодно отвѣтите: «отвяжись, братецъ» и пройдете мимо…

Однимъ словомъ, — въ какомъ бы вы ни были положеніи, всегда найдутся и такіе люди, которые назовутъ васъ бѣднякомъ, несчастнымъ, и такіе люди, которые назовутъ васъ богачомъ, достойнымъ зависти. Поэтому, намъ для нашихъ дальнѣйшихъ изысканій о счастьѣ, остается взять среднюю величину богатства, напримѣръ, такую, обладая которой вы не можете удивлять міръ какими нибудь громадными и великолѣпными дворцами, чудовищно-дорого стоющими любовницами и лошадьми, но имѣете полную возможность выстроить въ уѣздномъ городкѣ хорошенькій домикъ, окруженный садомъ, разъѣзжать въ собственномъ экипажѣ, запряженномъ собственною лошадью, пользоваться услугами миленькой экономки изъ мѣщанокъ, каждый день пить и играть въ карты, и всю свою жизнь ничего не дѣлать.

Именно въ такомъ положеніи былъ нѣкто Макаръ Иванычъ Безбрючкинъ. Я не говорю, что бы онъ каждый день игралъ въ карты, напивался и почти ничего не дѣлалъ; я хочу сказать только, что онъ имѣлъ полную возможность вести такую жизнь. На самомъ же дѣлѣ у него былъ хорошенькій домикъ, садъ, въ которомъ росло много цвѣтовъ, составлявшихъ его страсть, — была колясочка и лошадь; на счетъ дальнѣйшаго же устройства своей жизни и своего комфорта у него было свои особенныя, очень скромныя мечтанія, до которыхъ мы дойдемъ въ свое время.

II.

Я зналъ его еще въ то время, когда онъ былъ юнымъ, розовымъ семинаристомъ съ пухлыми щеками. Тогда онъ очень походилъ на здоровую, крѣпкую, но застѣнчивую дѣвушку, — до такой степени были круглы и красивы éro щски, покрытыя легкимъ румянцемъ, такъ робки были его большіе глаза, немного потупленные, такъ густы были его темные вьющіеся полосы, и такъ женственны были его движенія. Онъ былъ добрый, красивый, прилежный юноша, и его сердце было полно любви и смиренія. Онъ глубоко вѣровалъ, что если будетъ добросовѣстно учить свои уроки, содержать свое платье въ безукоризненной чистотѣ, избѣгать всякихъ ссоръ и столкновеній, дурныхъ товарищей, будетъ вѣжливъ и кротокъ, то никакое горе не омрачитъ его жизни, и будетъ она гладка и безоблачна, какъ чистое голубое небо, разстилавшееся лѣтомъ надъ его головою. Вѣроятно, онъ непоколебимо вѣровалъ въ это, потому что ни разу не случалось, чтобы онъ не зналъ своихъ уроковъ, никогда никто не видалъ, чтобы его голова не была напомажена и причесана, чтобы на его платьѣ были пятна или грязь, чтобы его руки были не вымыты, чтобы онъ позволилъ себѣ какую нибудь шалость или грубость на счетъ кого бы то ни было. Я думаю, что онъ былъ маменькинъ сынокъ и притомъ сынокъ маменьки хорошенькой, нѣжной, любящей, передавшей сыну не только свою наружность и манеры, но даже и сердце свое, — женское, мягкое и вѣрующее. Вѣроятно она уже умерла въ то время, какъ я узналъ его, потому что жилъ онъ одинъ, не получая ни отъ кого ни денегъ, ни даже простыхъ писемъ. Кое-какіе грошовые уроки, на которые онъ являлся съ акуратностію часовой стрѣлки и съ кротостію невинной голубицы, обезпечивали ему обѣдъ, крѣпкіе сапоги и маленькую, но уютную коморку. Столъ, прослужившій нѣсколько лѣтъ на кухнѣ, а теперь находившійся въ его комнатѣ, былъ на самомъ дѣлѣ грязенъ, наскобленъ и изрубленъ, но, благодаря нѣсколькимъ листамъ бѣлой бумаги, которыми нашъ герой покрывалъ его въ видѣ скатерти, онъ казался столомъ очень приличнымъ, назначеннымъ спеціально для умственныхъ занятій. Одинокое оконце, — маленькое и скривившееся на сторону, съ зеленоватыми стеклами и побитое, покрытое какъ бы повязками и пластырями, должно бы было производить не особенно веселое впечатлѣніе; но нашъ герой поставилъ на него сдѣланные имъ самимъ ширмочки изъ цвѣтной промасленной бумаги и дерева, помѣстилъ за ними два горшка съ цвѣтами, и окно совершенно измѣнило свою наружность. Стѣны были первоначально голы, но Безбрючкинъ повѣсилъ на нихъ сработанныя его собственными руками двѣ полочки; кое-какое платье, висѣвшее въ углу около постели, не могло бы служить къ вящщему украшенію комнаты, но онъ покрывалъ его шинелью, и все обошлось благополучно.

Да, онъ былъ акуратный, смирный, работящій юноша. Онъ вѣровалъ, что отъ этой смиренности зависитъ счастье его жизни, вѣровалъ, что за его акуратность и тихость ему послѣдуетъ высокая и рѣдкая награда, заключающаяся, какъ я уже говорилъ, въ томъ, что ему дастся жизнь тихая, безмятежная, невозмущаемая ни горемъ, ни нищетой, ни разочарованіями, ни потерями.

У него была одна очень хорошая пара платья. Ее можно бы было назвать новой, если бы позволительно было называть такъ вещь, которая сдѣлана года два назадъ, потому что именно два года назадъ для нашего героя было до того счастливое время, что онъ могъ, наконецъ, исполнить свою давнишнюю мечту и заказать портному новую, совершенно новую пару платья. На этомъ платьѣ и черезъ два года не было ни одного пятнышка. Безбрючкинъ берегъ его положительно больше, чѣмъ рѣсницы своихъ голубыхъ глазъ. Онъ надѣвалъ его только въ очень важныхъ случаяхъ; снимая же его съ себя, онъ тщательно осматривалъ его, сметалъ малѣйшую пылинку, бережно счищалъ каждое пятнышко и затѣмъ старательно завертывалъ свое сокровище въ бумагу. Вамъ вовсе не нужно бы было особеннаго краснорѣчія, чтобы уговорить Безбрючкина подѣлиться съ вами его послѣднимъ кускомъ хлѣба, но что касается до того, чтобы Безбрючкинъ ссудилъ вамъ часа на два свое новое платье, — что касается до этого, то, хотя бы вы были самымъ лучшимъ изъ людей, хотя бы ваше краснорѣчіе было самаго сердцопокоряющаго свойства, хотя бы отъ этого платья зависѣло нѣкоторымъ образомъ ваше счастье, я все-таки сильно сомнѣваюсь, чтобы завѣтная черная (она была черная) пара платья была одолжена вамъ. Не знаю, — поймутъ ли другіе, но я очень хорошо понимаю, почему мой герой такъ сильно дорожилъ своимъ чистенькимъ платьемъ. Онъ иногда бывалъ въ кое-какихъ, весьма почтенныхъ семействахъ. Вѣроятно ему было тамъ не особенно скучно, потому что его любили всѣ, кто только зналъ его. Предположите же теперь, что его новое платье какими нибудь судьбами оказалось бы изорваннымъ, покрытымъ пятнами, заплатами, — предположите, наконецъ, что оно совсѣмъ пропало. Что же изъ этого произошло бы? Изъ этого произошло бы, по моему глубочайшему убѣжденію, то, что Безбрючкинъ оказался бы совершенно изгнаннымъ изъ того общества, въ которомъ онъ привыкъ бывать, и въ которомъ ему было очень пріютно. Другой, на его мѣстѣ, купилъ бы еще болѣе новое платье, другой, пожалуй, даже явился бы къ своимъ почтеннымъ знакомымъ въ этомъ самомъ засаленномъ костюмѣ, въ которомъ онъ ходилъ въ училище; но Безрючкинъ, даже при самыхъ тяжелыхъ лишеніяхъ, можетъ быть, и черезъ годъ не пріобрѣлъ бы огромнаго капитала, нужнаго для покупки новаго платья, — Безбрючкинъ, при своей любви къ чистотѣ, при своей застѣнчивости, не былъ способенъ даже помыслить, что онъ въ своемъ потертомъ, сто разъ починенномъ обыденномъ костюмѣ можетъ явиться на какой нибудь домашній праздникъ, въ какое нибудь почтенное семейство. Наконецъ уроки. Могъ ли Безбрючкинъ питать какую нибудь надежду, что на него, засаленнаго и оборваннаго, мамаши и папаши будутъ смотрѣть съ такимъ же довѣріемъ и участіемъ, съ какимъ они смотрѣли на него въ то время, когда онъ нѣкоторымъ образомъ сіялъ чистотою и достоинствомъ? Положительно нѣтъ. Я твердо убѣжденъ, что мои герой не могъ не дорожить своимъ новымъ платьемъ, потому что съ этими ничтожными черными тряпками была связана его жизнь: погибни они, пошатнулось бы и разстроилось все его существованіе.

И однако же они погибли…

Это былъ дьявольски тяжелый ударъ. Сдѣлайся Безбрючкинъ передъ этимъ происшествіемъ грязенъ, лѣнивъ, нерадивъ, непослушенъ, — тогда дѣло было бы другого рода. Но дѣло въ томъ, что его поведеніе было какъ и всегда безукоризненно хорошо, — вотъ въ чемъ заключался потрясающій эффектъ этого потрясающаго происшествія. Быть прилежнымъ, послушнымъ, кроткимъ, быть нѣкоторымъ образомъ совершенствомъ, ждать высокой награды и вдругъ быть оглушеннымъ громовымъ ударомъ, — вотъ въ чемъ штука!..

Въ одинъ благоухающій лѣтній вечеръ Безбрючкинъ, собиравшійся идти на имянины въ одно изъ почтенныхъ семействъ, развернулъ бумагу, въ которой хранилось его сокровище, вынулъ его и… громовой ударъ грянулъ, потому что все платье было изъѣдено молью… Я говорю — молью, но не убѣжденъ въ справедливости этого показанія, не могу ручаться, что память не измѣнила мнѣ; иногда мнѣ кажется, что этотъ великолѣпный черный костюмъ чуть ли не сдѣлался жертвою крысъ, заслышавшихъ въ которомъ нибудь изъ его кармановъ присутствіе удобо-съѣдомыхъ крошекъ. Какъ бы тамъ ни было, чтобы тамъ ни было, но новая пара платья была уничтожена, изъѣдена, погибла, можетъ быть напоминала своимъ видомъ знамя, изстрѣлянное въ сраженіяхъ и печально колеблющееся въ воздухѣ, въ видѣ десятка изодранныхъ тряпокъ. Для Безбрючкина это была въ высшей степени скверная штука, и если вы можете представить себѣ фигуру и душевное состояніе человѣка, шедшаго на свиданіе съ возлюбленной своего сердца, и внезапно, неожиданно, подобно удару молніи, увидѣвшаго ее въ объятіяхъ другого, то вы, въ нѣкоторой, довольно впрочемъ слабой степени, можете себѣ представить какъ чувства Безбрючкина, такъ и его фигуру. Онъ былъ въ движеніи — и вдругъ окаменѣлъ; лицо его выражало нѣкоторыя чувства — и многовенно застыло; внутри его были, конечно, мысли, образы, чувства — и все это разомъ изчезло. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, смотрѣлъ и ничего не понималъ.. Затѣмъ въ немъ вѣроятно съ-такою же быстротою, съ какою вспыхиваетъ огонекъ въ затравкѣ пушки, мелькнула мысль, что «вотъ и счастье; трудись, старайся, а вотъ тебѣ и награда»; потомъ, — потомъ послѣдовало громовое проклятіе. Это была яростная, тяжелая, совершенно нецензурная брань, о которой я и до сихъ поръ не могу вспомнить безъ смѣха. И какъ же въ самомъ дѣлѣ? Онъ, тихій, кроткій, съ голубыми глазами, нѣжнымъ личикомъ и женственными движеніями, онъ, Безбрючкинъ, ругался такимъ громоподобнымъ образомъ! Онъ, такой смирный, такъ вѣровавшій въ несомнѣнность награды за свою добродѣтельную жизнь, могъ такъ тяжко проклинать судьбу! По истинѣ это была адская, хотя и непродолжительная гроза, разразившаяся среди самаго нѣжнаго и тихаго жара.

Никогда природа послѣ грозы не остается въ томъ же положеніи, въ какомъ она находилась, когда ни одна тучка не омрачала голубого неба, ни одинъ даже далекій раскатъ грома не слышался вдали. Какъ ни маловажно покажется постороннему человѣку странное происшествіе, случившееся съ моимъ героемъ, оно однако же совершенно измѣнило характеръ Безбрючкина и ввело (оно одно и ничто другое, кромѣ его), ввело его въ совершенно иной періодъ его жизни. До сего происшествія онъ только слушалъ и вѣрилъ. — послѣ него онъ сталъ слушать и критиковать. До сего — онъ, получивши урокъ, сейчасъ же садился и, не размышляя долго, училъ его; послѣ же сего онъ нерѣдко задавался размышленіями: «да зачѣмъ это? да къ чему? да стану я подбирать всякую дрянь, да развѣ не успѣю я приготовиться: къ экзамену»… и очень часто оставался въ самомъ глубокомъ невѣденіи относительно заключавшагося въ этомъ урокѣ. До сего случая онъ уважалъ и почиталъ всякаго старшаго, не разсуждая о томъ, — уменъ ли этотъ старшій или такъ себѣ, чистъ или не очень; послѣ же сего ему нерѣдко случалось скалить свои бѣлые зубы и чесать свой языкъ по поводу людей весьма почтенныхъ и по возрасту своему, и по положенію. До потери своей новой пары платья онъ никогда не участвовалъ въ шалостяхъ и дерзкихъ предпріятіяхъ своихъ школьныхъ товарищей, никогда не принималъ участія въ ихъ шумныхъ спорахъ и собраніяхъ; послѣ же, — когда у него осталось одно старенькое будничное одѣяніе, можно было только покачать головой, глядя на него и тревожно оглядываться по сторонамъ, слушая его. Вообще въ немъ начала замѣчаться довольно буйная дѣятельность мыслей, чего прежде за нимъ никогда но было видно.

Какъ теперь вижу я, какъ, въ одинъ жаркій лѣтній день, мой герой съ однимъ изъ товарищей проходилъ по площади мимо церкви. Товарищъ былъ высокъ ростомъ, худъ, съ виду мраченъ, хмурилъ брови и смотрѣлъ въ землю; Безбрючкинъ сіялъ румянцемъ, игралъ тоненькой тросточкой и беззаботно поглядывалъ по сторонамъ.

— А я пришелъ къ тому убѣжденію, что безъ права нѣтъ силы, — говорилъ товарищъ съ тѣмъ видомъ, который имѣютъ люди въ ту минуту, когда они разрѣшаютъ одну изъ великихъ судебъ человѣчества.

— То есть какъ же это? — спрашиваетъ Безбрючкинъ.

— То есть видишь ли: если между какими нибудь партіями споръ идетъ, борьба, то восторжествуютъ тѣ, непремѣнно тѣ восторжествуютъ, на чьей сторонѣ право. Нѣтъ права — нѣтъ и силы…

— Гмъ…

— Да.

— Ну, а ежели на насъ, правыхъ людей, возьметъ, да и рухнетъ вотъ эта самая колокольня? разсуждаетъ Безбрючкинъ. — Какое право она имѣетъ давить людей? а мы есмы люди и правые. И на чьей же сторонѣ здѣсь сила?

Они исчезаютъ за угломъ. Товарищъ по прежнему мраченъ и озабоченъ; Безбрючкинъ вертитъ палочкой и улыбается такимъ образомъ, что, я думаю, ему вспомнилась исторія одного молодого человѣка, который былъ правъ и чистъ, приложенъ и скроменъ, и у котораго ни за что, ни про что, мыши съѣли очень хорошее и очень дорогое платье.

Онъ ли это? Безбрючкинъ ли это? Могъ ли Безбрючкинъ разсуждать такимъ образомъ? Да, это былъ онъ. Пока у него была еще цѣла его новая пара платья, онъ, безъ всякаго сомнѣнія, согласился бы съ философскимъ взглядомъ своего мрачнаго товарища, но теперь, когда онъ печальнымъ опытомъ узналъ, что иногда, вмѣсто заслуженное и давно ожидаемой награды, могутъ пасть на человѣка жестокіе удары судьбы, теперь онъ не могъ не смотрѣть на свои права и заслуги, какъ на нѣчто весьма и весьма бренное, — онъ не могъ не сдѣлаться скептикомъ.

Скептикомъ… Я написалъ уже это слово и не вычеркну ею, но все-таки не могу не задать себѣ вопроса — не преувеличилъ ли я этимъ словомъ значеніе того перелома, который совершился въ моемъ героѣ? Точно ли онъ сдѣлался скептикомъ? Вглядываясь пристальнѣе въ его дальнѣйшую жизнь, которая мнѣ очень хорошо извѣстна, я не могу не сознаться съ глубокою грустью, что это слово дѣйствительно невѣрно, что Безбрючкинъ, въ своей позднѣйшей жизни, далеко не былъ скептикомъ, что онъ очень немного ушелъ отъ этого юноши, который ждалъ высокой награды за то, что онъ держитъ себя очень тихо и скромно.

И зачѣмъ онъ не воспользовался опытомъ! Зачѣмъ, зачѣмъ горькій опытъ юношескихъ дней не научилъ его смотрѣть на счастье, на друзей, знакомыхъ и вообще ближнихъ, улыбающихся ему, жмущихъ ему руки, уважающихъ его, — зачѣмъ опытъ не научилъ его смотрѣть на нихъ такимъ образомъ, что можетъ быть завтра же ихъ поѣстъ моль, и когда онъ придетъ къ нимъ, — онъ не узнаетъ ихъ: вмѣсто ласки онъ найдетъ обиду, вмѣсто ожидаемаго счастья встрѣтитъ горе! Зачѣмъ онъ не жилъ только тѣмъ, что уже давалось ему въ руки, — зачѣмъ онъ все-таки мечталъ о будущемъ, строилъ разные планы, работалъ для ихъ осуществленія и вѣровалъ, твердо вѣровалъ, что они осуществятся!

Онъ сдѣлался чиновникомъ. Впрочемъ, въ этомъ случаѣ произошла только перемѣна званія. Если бы и черезъ пять лѣтъ послѣ того, какъ Безбрючкинъ оставилъ школу, вы встрѣтили его на улицѣ, то вы непремѣнно, безъ всякихъ колебаній, безъ всякаго раздумья и недоумѣнія, воскликнули бы «ба, это ты, Безбрючкинъ!» Вы и не подумали бы замѣнить товарищескаго ты вѣжливымъ вы; вамъ не пришло бы въ голову говорить съ нимъ не тѣмъ тономъ, какой употреблялся между вами въ то время, когда вы оба были школьниками; вы не задумались бы при случаѣ дружески ударить его по плечу или безъ обиняковъ объявить ему, что онъ заврался, если бы только вамъ показалось, что онъ дѣйствительно заврался. Однимъ словомъ, онъ нисколько не перемѣнился.

Если вы имѣете привычку дѣлить вашихъ ближнихъ на людей героевъ и на людей рядовыхъ, людей толпы, то вы, безъ малѣйшихъ колебаній, могли бы причислить Безбрючкина ко второму разряду, потому что широкихъ взглядовъ никогда онъ не имѣлъ, судьбами человѣчества никогда но интересовался и вообще думалъ о томъ только, что происходило подъ его собственнымъ носомъ и передъ его собственными глазами. Если ни его дорогѣ валялся пьяненькій человѣкъ, то Безбрючкинъ всегда готовъ былъ помочь ему добраться до его жилища, но никогда не говорилъ и не думалъ ни о причинахъ, доводящихъ людей до пьяненькой жизни, ни о средствахъ къ успѣшному искорененію этихъ причинъ. Если у его окна останавливался голодный и оборванный нищій, то Безбрючкинъ всегда готовъ былъ ссудить его грошикомъ, но никогда не говорилъ и по думалъ о страданіяхъ человѣчества и о путяхъ къ прекращенію этихъ страданій. Если ему приходилось быть зрителемъ какого нибудь наглаго, несправедливаго или безчестнаго поступка, то онъ глубоко возмущался, негодовалъ и волновался, но никогда не задавался размышленіями о средствахъ къ исправленію людей дикихъ и порочныхъ, или, по крайней мѣрѣ, къ обузданію ихъ.

Онъ никогда не былъ героемъ, но во всю свою жизнь оставался добрымъ и честнымъ человѣкомъ. Даже безгрѣшными доходами — и тѣми онъ никогда не пользовался, если только не брать во вниманіе одинъ совершенно исключительный случай, о которомъ онъ иногда разсказывалъ своимъ знакомымъ и пріятелямъ, вѣроятно имѣя при этомъ въ виду снять съ своей совѣсти единственное маленькое пятно, упавшее на нее по волѣ судебъ.

Это случилось съ нимъ въ то самое время, когда онъ только что началъ выходить изъ ничтожества, только что началъ до нѣкоторой степени сносную жизнь. Пристроился онъ въ то время по полицейской части. Благополучно прослужилъ недѣлю, другую; приходитъ, наконецъ, первое число новаго мѣсяца, и въ этотъ самый день рано утромъ является къ нему неизвѣстный господинъ, по виду приказчикъ, и приноситъ пакетъ съ деньгами, адресованный на имя такого-то и такого-то г. Безбрючкина, но кромѣ денегъ не заключающій въ себѣ ни одной строчки, никакого объясненія, ничего, однимъ словомъ,

— Да это что же такое? — спросилъ, наконецъ, нашъ герой. Отъ кого? Зачѣмъ?

Оказалось, что это управляющій откупомъ «приказалъ кланяться». Безбрючкппъ запечаталъ пакетъ и отослалъ его обратно.

Утромъ перваго числа слѣдующаго мѣсяца точно такой же пакетъ съ точно такимъ же содержаніемъ.

Безбрючкинъ тѣмъ же порядкомъ возвратилъ его.

Ровно черезъ мѣсяцъ опять таже самая исторія.

Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Безбрючкппъ, прогуливаясь по улицѣ, встрѣтился лицомъ къ лицу съ самимъ управляющимъ откупа.

— Скажите пожалуйста, — заговорилъ управляющій, — зачѣмъ это вы хотите ссориться съ нами?

— Я? съ вами? — отвѣчалъ Безбрючкинъ. — Не думалъ. И въ голову подобной мысли никогда не заходило…

— Почему же вы не хотите брать деньги, которые вамъ посылаютъ?

— Я не знаю — съ какой стати я ихъ буду брать? За что? Я ничего такого не дѣлалъ.

— Это наше дѣло — за что, возразилъ управляющій. — А если что даютъ вамъ, такъ вы берите, не ссорьтесь съ нами. У насъ никто, — вы понимаете никто, — не отказывается. Поэтому если вы хотите ссориться съ нами, такъ поостерегитесь; намъ стоитъ только слово сказать, намекнуть только…

— Позвольте вамъ прежде всего сказать, съ волненіемъ и дрожаніемъ голоса прервалъ его Безбрючкинъ, — что потакать вамъ… что покрывать васъ я никогда, никогда не буду!!..

— Это ужь ваше дѣло, сухо отвѣчалъ его собесѣдникъ. — Я говорю вамъ только, что вы берите то, что даютъ, и помните, что я предупредилъ васъ, то есть не жалуйтесь потомъ.

Безбрючкинъ подумалъ, подумалъ, разсудилъ, что его дѣйствительно очень легко могутъ и этого мѣста лишить, и на другія должности не пускать, и вообще уничтожить могутъ, разсудилъ онъ и покорился.

Скоро откупъ прекратилъ свое существованіе, но на совѣсти Безбрючкина все-таки осталось небольшое пятно, и я видѣлъ потомъ, какъ онъ краснѣлъ каждый разъ, когда начиналъ разсказывать объ этомъ происшествіи.

Я любилъ его именно за эту совѣстливость, за эту способность краснѣть при воспоминаніи о своихъ маленькихъ грѣшкахъ (большихъ грѣховъ совсѣмъ не водилось за его душой). Начальство любило его з.а то, что онъ былъ человѣкъ тихій, кроткій, трудолюбивый и притомъ весьма способный; товарищи любили его за его готовность всегда помочь нуждающемуся собрату, женщины заглядывались на него и заслушивались его, потому что онъ былъ красивъ, веселъ и никогда не относился къ нимъ высокомѣрно. Особенно же уважали его всякіе пьянчужки и горемыки, нерѣдко попадавшіеся въ числѣ его знакомыхъ и сослуживцевъ. Безбрючкинъ постоянно, при каждомъ визитѣ котораго нибудь изъ этихъ «несчастныхъ», начиналъ немного горячиться, вздыхать, потомъ обращался къ гостю съ жалкими словами, упреками и непремѣнно кончалъ тѣмъ, что ублаготворялъ гостя, жаждавшаго или опохмѣлиться, или позаимствоваться деньжонками. Меня всегда очень занимали подобныя сцены, въ которыхъ молодой, тихій, голубоглазый Безбрючкинъ читалъ нравоученія какому нибудь, уже начавшему сѣдѣть, почтенному отцу многочисленнаго семейства.

— Эхъ, Иванъ Иванычь, восклицалъ Безбрючкинъ, ходя по комнатѣ, вздыхая и головой качая. — Когда ты Бога то вспомнишь? Вѣдь не одинъ ты, не одинъ! Будь ты одинъ одинокій, вѣдь тотда еще, куда ни шло, ничего бы. Ну, тогда и пей, если хочешь, пей, потому никого ты этимъ не обидѣлъ бы, никого, кромѣ какъ самого себя — а вѣдь у тебя семья…

Иванъ Иванычь тяжко вздыхалъ.

— Вѣдь у тебя дѣти есть… Объ нихъ подумай — это вѣдь твой священный долгъ — воспитать ихъ, образовать… Много ли ты позаботился-то объ этомъ?

— Бей меня, Макаръ Иванычъ, бей, — слезно отвѣчалъ горемыка, колотя себя кулакомъ въ грудь… — Сашкѣ, Сашкѣ, старшему моему сыну, седьмой годъ, а читать онъ и по сіе время но умѣетъ… Бей; потому все я, одинъ я.

— Ты пьешь себѣ, несчастный ты человѣкъ, а вѣдь имъ-то, я думаю, на улицу не въ чемъ выйти…

— Все я… По міру пустилъ, все погубилъ. Макаръ Иванычъ! а, Иванычъ! Убей, — достоинъ!..

И съ этими словами горемыка внезапно и стремительно сваливался въ ноги Безбрючкину.

— Убей, страстно и убѣдительно продолжалъ онъ молить. — Достоинъ, и мало того, что достоинъ, — только смертью, единою смертью можно искоренить такое чудовище… Умертви и ногой меня раздави…

— Ну вотъ и подите вы, говаривалъ Безбрючкинъ, разводя руками, когда ублаготворенный гость удалялся. — Что вы станете ему говорить? Чѣмъ вы урезоните его? Самъ вѣдь все, все понимаетъ, въ тысячу разъ лучше понимаетъ, чѣмъ мы съ вами..

Можно смѣло сказать, что нашъ герой нисколько не измѣнился противъ того времени, когда у него хранилась въ бумагѣ новая черная пара платья, впослѣдствіи съѣденнаго крысами. Тихій, трудолюбивый школьникъ Безбрючкинъ, обладавшій золотымъ сердцемъ, красивою наружностью, мягкимъ характеромъ, является передъ нами и въ позднѣйшій періодъ своей жизни украшеннымъ тѣми же добродѣтелями. Кромѣ того, онъ сдѣлался теперь человѣкомъ совершенно обезпеченнымъ съ матерьяльной стороны. Я забылъ сообщить читателю объ этомъ обстоятельствѣ, и теперь спѣшу дополнить, что, по случаю внезапной смерти старушки-тетушки или какой-то другой родственницы, нашъ герой сдѣлался обладателемъ очень порядочнаго деревяннаго домика и капитала, отданнаго купцамъ на проценты и приносившаго очень порядочный доходъ.

И такъ вотъ онъ — вотъ человѣкъ, соединявшій въ себѣ все, что, по общепринятому мнѣнію, требуется, чтобы быть счастливымъ. Онъ богатъ, красивъ, обладаетъ золотымъ сердцемъ, по своему трудолюбію можетъ служить лучшимъ доказательствомъ несчастной поговорки, что «терпѣніе и трудъ все перетрутъ», — неужели же, неужели же онъ не будетъ счастливъ, подразумевая, конечно, если не надѣлаетъ никакихъ пагубныхъ глупостей?.

Увы! Ни одна изъ подобныхъ глупостей не занимаетъ ни одной страницы изъ подлинной исторіи его жизни, но все-таки его звѣзда не принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыя называются счастливыми.

Домикъ его былъ очень хорошенькимъ домикомъ, но иногда онъ казался моему герою пустымъ и скучнымъ, друзей и пріятелей было у Бозбрючкина много, но нерѣдко ему все-таки казалось, что онъ очень одинокій человѣкъ. Сначала это недовольство своимъ уютнымъ гнѣздомъ, это чувство одиночества посѣщали героя изрѣдка, черезъ долгіе промежутки и совершенно неожиданно. Такъ, гдѣ нибудь въ пустынѣ, среди нолей, лѣсовъ и озеръ, въ тихую-тихую лѣтнюю ночь вдругъ раздастся, среди безмятежнаго спокойствія, заунывный, печальный, похожій на стонъ, крикъ птицы, — раздастся и смолкнетъ… смолкнетъ на долгое время и потомъ внезапно опять пронесется въ воздухѣ и затронетъ за душу. Сначала было такъ; потомъ эти грустныя чувства начали извѣщать моего героя чаще и чаще и, наконецъ, почти совершенно овладѣли его жизнью: дѣлали его работу скучной ему, возмущали часы его спокойствія, отравляли минуты веселья. Онъ началъ даже худѣть и блѣднѣть, что, впрочемъ, дѣлало его лицо еще болѣе красивымъ и интереснымъ.

Сначала онъ совершенно не понималъ причины своей грусти, потомъ у него начали появляться смутныя догадки и, наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, онъ внезапно прозрѣлъ, все разрѣшилъ, все понялъ… понялъ, что для его полнаго счастья недоставало любви, для его сердца недоставало нѣкотораго прекраснаго образа, который неотлучно жилъ бы въ немъ и заставлялъ бы его замирать, трепетать и т, д.

Это былъ прекрасный вечеръ. Вообразите себя за городомъ, представьте въ своемъ воображеніи берегъ рѣки, берегъ зеленый, высокій и крутой, такой крутой, что если вы какъ нибудь оступитесь на немъ, то невольно воздадите дань удивленія той быстротѣ, съ какою можетъ иногда двигаться человѣкъ, не смотря даже на препятствія, попадающіяся на его дорогѣ; представьте себѣ, что за рѣкой разстилаются нивы, озера и лѣса, изъ-за которыхъ выглядываютъ золоченые верхи церквей, — что на рѣкѣ плаваютъ лодочки, надъ рѣкой вьются бѣлыя птицы (называемыя мартышками), — что на противоположномъ берегу сверкаютъ въ темной зелени пихтовыхъ кустовъ бѣлыя мокрыя рубашки отставного солдатика сторожа, представляющіяся издали чѣмъ-то невообразимо прекраснымъ; вообразите, наконецъ, что на этомъ зеленомъ, крутомъ берегу стоитъ очень хорошенькая дѣвица въ коротенькомъ платьѣ, узенькихъ ботинкахъ и соломенной шляпѣ, — представьте себѣ, говорю я, все это, и вы будете имѣть понятіе, какой это былъ великолѣпный вечеръ.

Съ дѣвицей была тетушка; тетушку мой герой ужо довольно давно зналъ, а о дѣвицѣ онъ не безъ основанія заключилъ, что она племянница своей тетушки, только-что пріѣхавшая сюда изъ другого города, въ которомъ недавно умерли ея родители. Онъ никогда не видалъ ее, но когда увидѣлъ теперь ея лицо, ему показалось, что она не разъ являлась въ его сновидѣніяхъ, мечтахъ и грезахъ. Онъ почти ничего никогда не слыхалъ о ней, но когда она заговорила съ нимъ, въ немъ шевельнулось подозрѣніе, что его жизнь связана съ ея жизнью и его счастье связано съ ея счастьемъ. Она говорила не больше, какъ о красотахъ природы, но онъ совершенно ясно почувствовалъ, что надъ его потемнѣвшею жизнью опять восходитъ солнце, даже болѣе прекрасное, чѣмъ когда бы то ни было.

Однимъ словомъ ему явилась она.

Онъ почти совсѣмъ пересталъ ѣсть; а когда обѣдалъ не одинъ, то его собесѣдникъ или собесѣдники всегда замѣчали, что онъ слишкомъ, черезъ мѣру солитъ свое кушанье и тѣмъ изобличаетъ, что онъ влюбленъ. Онъ по десяти разъ въ день, совершенно безъ всякой нужды, проходилъ мимо одного выкрашеннаго дикой краской домика, въ которомъ жила нѣкоторая особа съ своей тетушкой. Онъ началъ замѣчать въ своихъ знакомыхъ и пріятеляхъ угрожающее безуміе, глупость и черствость сердца. Они, напримѣръ, выражались объ одной извѣстной ему, недавно пріѣхавшей въ городъ молодой особѣ, что она «недурна собой», тогда какъ для него было очевидно, что прекраснѣе и граціознѣе этой женщины невозможно не только найти во всемъ подлунномъ мірѣ, но невозможно даже и вообразить себѣ. Они также говорили объ этой молодой особѣ, что она «не злая и не глупая дѣвушка», тогда какъ онъ положительно зналъ, что такое сердце и такой умъ, какими имѣла счастье обладать эта «не злая и не глупая особа», составляли величайшую рѣдкость въ нашемъ прозаическомъ мірѣ. Въ заключеніе всего, онъ началъ писать стихи. Его друзья, не уважавшіе ничего святого, подсмѣивались надъ нимъ и называли его Шиллеромъ. Съ Шиллеромъ онъ, впрочемъ, дѣйствительно имѣлъ нѣкоторое сходство. Шиллеръ, какъ извѣстно, имѣлъ привычку рисовать во время своей творческой работы различныя прозаическія фигурки — въ родѣ лошадокъ или собачекъ, — Безбрючкинъ тоже имѣлъ это обыкновеніе. Разница же между этими двумя поэтами заключалась въ томъ, что изъ подъ-пера Шиллера выходило очень много хорошихъ стиховъ и мало собачекъ; у Безбрючкина же совершенно на оборотъ, — много собачекъ и никогда ни одного хорошаго стиха.

Сначала друзья очень много и самымъ разнообразнѣйшимъ образомъ подшучивали надъ его любовью; но потомъ они вдругъ попримолкли, когда оказалось, что въ этой любовной исторіи было очень много трагическаго. Такъ иногда люди смѣются надъ чьими нибудь стонами и оханьями, считая ихъ притворными, и вдругъ стихаютъ и проникаются внезапнымъ ужасомъ, когда докторъ объявляетъ, что за этимъ притворщикомъ можетъ быть сегодня же придетъ смерть и возьметъ его прочь.

А трагическаго было, дѣйствительно много въ любви Безбрючкина. Одинъ старичокъ, много видавшій на своемъ вѣку, предсказывалъ даже, что нашъ герой сойдетъ съ ума. Другіе возражали ему на это, что Безбрючкинъ и теперь уже до нѣкоторой степени, помѣшанъ, что было пожалуй и справедливо, потому что онъ жилъ только въ своей любви, имѣлъ только одну мысль — о предметѣ своей страсти, и хотя могъ при случаѣ разсуждать здраво объ очень многихъ вещахъ, но все-таки былъ одинъ предметъ, одинъ человѣкъ, о которомъ онъ говорилъ такъ, какъ могутъ говорить одни только съумасшедшіе. Когда этотъ человѣкъ кидалъ ему ласковый взглядъ, бросалъ ему ласковое слово, тогда Безбрючкинъ былъ на верху блаженства, готовъ былъ обниматься съ первымъ встрѣчнымъ, готовъ былъ отдать встрѣтившемуся на улицѣ нищему все свое платье; когда же этихъ подачекъ долго не было, или, что еще хуже, когда они доставались кому нибудь другому, тогда жалко было смотрѣть на его желтое лицо, на его неподвижный взглядъ.

— Катя, а, Катя! молилъ онъ старуху кухарку… Дай водочки — я только капельку, капельку выпью и спать лягу… засну…

При домѣ, въ которомъ жила владычица его сердца, былъ садъ, выходившій своей задней стороной на огромный пустырь. Герой нашъ, чуть ли не каждый день бродившій около этого дома, проходилъ однажды позднимъ вечеромъ мимо сада и увидѣлъ чрезъ невысокій заборъ, что она, его радость и мученье, прогуливается одна одинехонька но темнымъ аллеямъ. Ночь была свѣтлая, тихая, звѣзды сіяли на небѣ, и такой прекрасной, такой поэтичной казалась освѣщенная ими маленькая, легкая, бѣлая фигурка, неслышно мелькавшая среди зелени. Около забора, выходившаго на пустырь, стояли длиннымъ рядомъ бѣлоствольныя высокія березы; за одной изъ нихъ остановился Безбрючкинъ, сталъ на какой-то подвернувшійся подъ ноги камень, положивъ на заборъ руки, прильнулъ къ нимъ подбородкомъ и такъ простоялъ очень долго, не перемѣняя положенія, но шевелясь, только развѣ изрѣдка тяжело вздыхая.

Наконецъ ему показалось, что она ушла. Онъ еще разъ вздохнулъ, тихонько спустился съ камня и тихонько пошелъ прочь. Тихая звѣздная ночь, шелестъ листьевъ на деревьяхъ, еще носившійся передъ его глазами бѣлый образъ, скользившій во мракѣ аллей, — все это какъ-то завладѣло имъ, взволновало его, и не могъ онъ брести молча, — онъ запѣлъ, сначала тихонько, потомъ громче, какую-то пѣсенку на тему: «ты прости прощай, душа дѣвица».

Много сладкихъ ощущеній, волненій, много впечатлѣній оставилъ въ немъ этотъ вечеръ, и не могъ Безбрючкинъ не желать еще разъ испытать всѣ эти чувства. На другой вечеръ онъ опять стоялъ на томъ же самомъ мѣстѣ; звѣзды слѣдующей ночи опять видѣли его подъ той же бѣдой березой! Короче, онъ не пропускалъ уже ни одного вечера безъ того, чтобы не сходить къ этой березѣ и не посмотрѣть — не покажется ли въ которой нибудь аллеѣ маленькая, бѣлая фигурка. Иногда она проходила такъ близко около него, что могла бы слышать біеніе его сердца, иногда она срывала листокъ или отламывала вѣтку отъ того самаго дерева, къ которому онъ прислонялся. Иногда большого труда стоило Безбрючкину, чтобы не заговорить въ эта минуты, но позвать ее, — но онъ все-таки долго удерживался. Однакоже всѣмъ извѣстно, что всякому терпѣнію есть границы, и потому неудивительно, что въ одинъ вечеръ, прекрасный не менѣе, чѣмъ первый, уже описаный, нашъ герой лишился всякаго самообладанія, и въ ту самую минуту, когда героиня проходила мимо него, судорожно и почти безсознательно сломалъ попавшуюся ему подъ руку сухую вѣтку.

Героиня тихонько вскрикнула и отшатнулась въ сторону.

— Не бойтесь, — умоляющимъ голосомъ заговорилъ Безбрючкинъ, — ради Бога, но бойтесь, — это я…

Она остановилась и очевидно не знала — уйти ли ей прочь или подойти поближе.

— Что вы дѣлаете, — наконецъ проговорила она дрожащимъ голосомъ и съ видимымъ раздраженіемъ.

— Я только смотрю на васъ… Я хочу только видѣть васъ…

Она долго не отвѣчала, но сердце ея какъ видно очень смягчилось,.

— Но вѣдь вы пугаете, — тономъ выговора отвѣчала она…

Онъ молчалъ.

— И можете сдѣлать меня предметомъ сплетень…

— Я уйду, — отвѣчалъ онъ и однакоже не трогался съ мѣста.

— Вы и безъ того видите меня чуть не каждый день, — сказала она, уже почти смѣясь.

— Я хотѣлъ бы видѣть васъ каждую минуту. Для меня тяжелъ каждый часъ, въ который я не вижу васъ.

— Не говорите такъ громко, — прошептала она.

— Я не слышу, что вы говорите…

Она подумала и подошла ближе къ нему,

— Я говорю — могутъ услышать, — не кричите.

— Такъ подойдите же ближе… ближе… Боже мой, вы не можете знать, какъ я счастливъ теперь… Неужели это вы здѣсь, подлѣ меня, такъ близко… Неужели, неужели вы но боитесь мени? Нѣтъ, я не то говорю: чего вамъ меня бояться? Неужели вы сколько нибудь…

Вдалекѣ за деревьями скрипнула садовая калитка; героиня вздрогнула, отшатнулась и быстро скрылась въ аллеѣ.

На слѣдующій вечеръ они продолжали прерванный разговоръ. Безбрючкинъ раскрывалъ передъ ней всю глубину своей любви, разсказывалъ о своихъ мечтахъ и страданіяхъ, а она шутила и смѣялась, и не теперь, ни въ слѣдующія свиданія ни одного слова не проронила на счетъ своихъ чувствъ къ кому. Ни одного слова не посвятила она этому щекотливому предмету, — но Безбрючкинъ не придавалъ этому молчанію ни малѣйшаго значенія, потому что… потому что развѣ могъ онъ сколько нибудь сомнѣваться въ ея чувствахъ? Развѣ стала бы она видѣться и говорить съ нимъ наединѣ, въ саду, если бы не любила его? Развѣ позволяла бы она ему цѣловать ея руки, если бы сама не любила его? И наконецъ то, что не высказывали уста ея, слишкомъ ясно и краснорѣчиво высказывалось ея глазками, ея голосомъ, трепетомъ ея тѣла, когда онъ цѣловалъ ея руки. Она несомнѣнно любила его. Онъ уже началъ приготовляться къ новой жизни, — дѣлалъ кое-какія перестройки въ своемъ домѣ, съ неописуемою любовью отдѣлывалъ тѣ комнаты, которыя должны были вскорѣ сдѣлаться ея комнатами. Но… Однажды она съ видимой тоской сказала ему:

— О, какъ бы я любила тебя, если бы… если бы…

Но слова, а тонъ, голосъ ея поразили Безбрючкина. Есть такія фразы, въ которыхъ, повидимому, не заключается ничего важнаго, по тонъ, которыхъ обдаетъ холодомъ и даже убиваетъ человѣка. Сердце Безбрючкина тоскливо сжалось, рука его опустилась, въ головѣ его завертѣлась съ странной быстротой какая-то глупая по своей наружности мысль, что ему нужно уйти и никогда больше не возвращаться сюда. Но почему уходить? Зачѣмъ уходить? На какомъ основаніи нужно отказаться отъ своихъ надеждъ и проститься съ своимъ счастьемъ, казавшимся такъ близкимъ? Этого онъ никакъ не понималъ. Да и не могъ онъ понять. Его любили, онъ тоже любилъ, онъ былъ обезпеченъ, жизнь его была безупречна, никакихъ злодѣйствъ онъ не совершалъ, никакимъ порокамъ подверженъ не былъ, однимъ словомъ, имѣлъ всѣ шансы, чтобы и самому благополучно пользоваться представлявшимся счастьемъ, а ей, владычицѣ его сердца, доставить еще болѣе счастливую жизнь. Какъ же могъ онъ понять, — на какомъ основаніи ему приходится отказываться отъ своего счастья?

— Такъ ты не любишь меня? наконецъ спросилъ онъ хриплымъ голосомъ, хотя мысль его гораздо правильнѣе было бы выразить словами: «развѣ ты не любишь меня»? или еще вѣрнѣе: «что такое ты говоришь? — я ничего не понимаю».

— О, нѣтъ; не то, не то, — отвѣчала она съ замѣтной внутренней борьбой. — Я люблю тебя. Ты не такъ понялъ меня…

— Что же ты говорила? тѣмъ же хриплымъ голосомъ отчаянія спросилъ онъ. — Ты сказала, — «еслибы». Что — «еслибы»?

Она колебалась.

— Нѣтъ, нѣтъ, я никогда, никогда не скажу этого, — рѣшительно проговорила она наконецъ.

— Никогда, — повторилъ онъ, и пристальнѣе взглянулъ на нее. Она волновалась, на глазахъ ея были слезы, руки ея судорожно ломали сухую вѣтку, и въ немъ, при видѣ этихъ слезъ появилась маленькая надежда, что еще не все поторяно, что, можетъ быть, еще можно поправить дѣло, тѣмъ болѣе, что она все-таки любитъ его.

— Но можетъ быть еще можно все поправить, — проговорилъ онъ съ болѣе и болѣе возраставшей надеждой.

— Поправить, — задумчиво повторила она, видимо съ большимъ напряженіемъ размышляя, возможно или нѣтъ поправить это таинственное обстоятельство… — Нѣтъ, вскрикнула она, наконецъ. — Я никогда этого не скажу… Невозможно передѣлать. Прощай, прощай…

Она заплакала и быстро ушла, оставивъ нашего героя въ совершеннѣйшемъ недоумѣніи. Но надежда еще не совсѣмъ оставила его. Онъ не могъ повѣрить, чтобы на его дорогѣ къ счастью могло подвернуться такое обстоятельство, которое дѣйствительно никакія человѣческія силы не могли бы устранить прочь. Онъ не вѣрилъ этому и рѣшился во что бы то ни было обстоятельно разслѣдовать это темное дѣло.

Когда онъ возвращался домой, въ его головѣ мелькнуло между прочимъ предположеніе, что, можетъ быть, не въ немъ, не въ его жизни заключалось это таинственное препятствіе, что, можетъ быть, она сама, владычица его души, но считала себя достойной его любви, что, можетъ быть, ея собственная жизнь была омрачена какой нибудь ошибкой, какимъ нибудь увлеченіемъ… Горько стало у него на сердцѣ при этомъ предположеніи, но онъ далекъ былъ отъ той мысли, чтобы это препятствіе такъ бы и осталось препятствіемъ, неустранимымъ и непростительнымъ. Онъ готовъ былъ все простить…

На другой день явился онъ въ жилищѣ любимой имъ дѣвушки и вступилъ въ обстоятельное объясненіе съ ея тетушкой. Это была женщина почтенная и откровенная. Она сказала ему, что любитъ и глубоко уважаетъ его; она подтвердила, что ея племянница чувствуетъ къ нему сильную симпатію, но что, къ сожалѣнію, есть одно, въ высшей степени несчастное препятствіе, которое дѣлаетъ невозможнымъ ихъ счастье. По глазамъ и по нѣкоторой неопредѣленности выраженій этой почтенной особы нашъ герой замѣтилъ, что она нѣсколько сомнѣвается въ неустранимости этого препятствія… И дѣйствительно, послѣ нѣкотораго раздумья, она шепотомъ спросила его, — не можетъ ли онъ какъ нибудь перемѣнить свою фамилію, потому что хотя онъ и рѣдкій по своимъ достоинствамъ, заслушивающій величайшаго уваженія, молодой человѣкъ, но все-таки фамилія его такого рода, что ее не совсѣмъ прилично произносить при дамахъ.

Безбрючкинъ заболѣлъ горячкой.

Поправлялся онъ медленно, но все-таки поправился. Когда румянецъ возвратился на его блѣдныя щеки, когда его обритая голова перестала нуждаться въ парикѣ, тогда въ немъ появилось страстное желаніе немедленно отомстить той женщинѣ, которая изъ такихъ мелочныхъ, изъ такихъ невообразимо пошлыхъ побужденій разбила его мечты, надежды и счастье. Онъ рѣшился немедленно жениться на какой нибудь бѣдной, хорошей дѣвушкѣ, осчастливить ее, обставить ея жизнь такою роскошью, такимъ комфортомъ, такими удовольствіями, чтобы ни одна женщина не могла безъ зависти и подумать о ней.

Онъ сдѣлалъ одно предложеніе — ему отказали (Эта дѣвушка была очень хороша собой и надѣялась найти мужа еще болѣе богатаго, чѣмъ Безбрючкинъ, и съ приличной фамиліей).

Онъ сдѣлалъ другое предложеніе — и получилъ опять отказъ (Эта особа, хотя и но обладала такой красотой, какъ первая, но все-таки не была такъ безнадежна, чтобы выйти за человѣка, носящаго неприличную фамилію).

Тогда онъ бросилъ думать о женитьбѣ и началъ пить. Потомъ онъ взялъ къ себѣ въ экономки молодую, красивую мѣщанку и еще больше началъ прибѣгать къ крѣпкимъ напиткамъ, потому что эта грубая, капризная особа, тоже не чуждавшаяся употребленія водки, сдѣлалась для него какой-то живой, воплощенной насмѣшкой надъ его старыми мечтами о семейной жизни.

Теперь онъ умеръ, милостивые государи, умеръ черезъ три года послѣ того, какъ женщина, любимая имъ и любившая его, нашла, что соединеніе ихъ законнымъ бракомъ совершенно невозможно по независящимъ отъ нея обстоятельствамъ. Прошлой зимой онъ въ пьяномъ видѣ забрелъ на рѣку, провалился въ прорубь, простудился и умеръ. Онъ умеръ, милостивые государи, и оставилъ намъ въ своей жизни блестящее, яркое и неотразимое доказательство того, что счастье наше (по крайней мѣрѣ теперь, въ XIX столѣтіи) зависитъ отъ такихъ мелочныхъ обстоятельствъ, которые невозможно ни предвидѣть, ни разсчитать, ни представить себѣ.

Онъ былъ чистъ и добръ, его нельзя было упрекнуть въ недостаткѣ энергіи, его нельзя было не назвать веселымъ, симпатичнымъ и красивымъ господиномъ, онъ былъ человѣкомъ очень достаточнымъ, ко всему этому онъ былъ любимъ тѣми, кого любилъ — и все-таки жизнь его вышла грустною, жалкою жизнью."

Что же и насъ ждетъ впереди? Съ какой стороны намъ ждать невзгодъ?

Вѣдь почему мы знаемъ, что въ рѣшительную минуту нашей жизни у насъ не спросится греческій носъ, тогда какъ у насъ носъ римскій? Или почему мы знаемъ, что у насъ не спросится носъ римскій, когда судьба надѣлила насъ греческимъ?

Н. Бажинъ.

Примѣчанія.

1. Впервые — в журнале «Дѣло», 1868, № 11, с. 47—70.