По поводу пятидесятилѣтія со дня смерти Пушкина.
правитьВъ 1814 году было напечатано первое стихотвореніе А. С. Пушкина Къ другу Стихотворцу. Оно появилось, подъ псевдонимомъ, въ Вѣстникѣ Европы[1]. Въ 1819 году была окончена и въ слѣдующемъ году напечатана знаменитая поэма, составившая эпоху въ развитіи нашей литературы. «Когда появился въ Сынѣ Отечества 1820 года (№№ XV и XVI) первый отрывокъ изъ Руслана и Людмилы, Вѣстникъ Европы сдѣлался эхомъ ужаса, возбужденнаго въ нѣкоторыхъ людяхъ этимъ вводомъ сказочнаго русскаго міра въ область поэзіи: „Обратите ваше вниманіе на новый ужасный предметъ, — говоритъ онъ, — возникающій посреди океана россійской словесности… Наши поэты начинаютъ пародировать Киршу Данилова… Просвѣщеннымъ людямъ предлагаютъ поэму, писанную въ подражаніе Еруслану Лазаревичу“[2]. Но въ обществѣ первая Пушкинская поэма встрѣтила восторженное сочувствіе. Съ тѣхъ поръ до нашихъ дней росла слава Пушкина, множились критическіе отзывы, въ которыхъ поэта то превозносили до небесъ, то всячески старались унизить. „Тѣмъ людямъ, которые застали Пушкина въ полномъ могуществѣ его творческой дѣятельности, трудно, — замѣчаетъ г. Анненковъ, — и представить себѣ надежды и степень удовольствія, какія возбуждены были въ публикѣ его первыми опытами“. Эти надежды и это удовольствіе по временамъ блѣднѣли, затѣмъ возрождались съ новою силой. Проходили десятки лѣтъ, скончался Пушкинъ, а толки о немъ, горячіе споры о значеніи его произведеній, попрежнему, велись съ страстностью, попрежнему, его имя раздѣляло литературные лагери. Шестаго іюня 1880 года Россія праздновала открытіе въ Москвѣ памятника творцу Евгенія Онѣгина и Бориса Годунова. Споръ былъ порѣшонъ. Воздвигнутая русскимъ обществомъ мѣдная хвала (выраженіе И. С. Аксакова) явилась непререкаемымъ доказательствомъ окончательной побѣды Пушкина, великимъ актомъ общественнаго самосознанія.
Въ теченіе долгаго періода времени, о которомъ мы говоримъ, росла и крѣпла у насъ критическая мысль. Она возбуждалась творческою дѣятельностью лучшихъ нашихъ писателей-художниковъ и не оставалась безъ своей доли добраго вліянія на этихъ художниковъ. О вліяніи критики на массу читателей и говорить нечего. Она расчищала путь новымъ дарованіямъ, новымъ задачамъ и пріемамъ художественнаго созданія; она развивала въ обществѣ человѣчность и эстетическое чувство. Но, съ другой стороны, русская критика обнаружила и вредное вліяніе на ходъ общественной мысли, поддерживая обветшалые авторитеты и преданія, вооружаясь противъ смѣлыхъ и самостоятельныхъ шаговъ. Съ особенною силой и отчетливостью выразились эти теченія въ оцѣнкѣ литературной дѣятельности Пушкина, и поэтому указанія на наиболѣе важныя изъ критическихъ статей, посвященныхъ великому поэту, представляютъ значительный интересъ и въ наше время. Общіе вопросы искусства, народность и направленіе въ художественномъ творчествѣ, утилитарныя требованія, вопросъ объ искусствѣ для искусства, — все это обсуждалось по поводу сочиненій Пушкина, пояснялось его произведеніями. И несомнѣнно, что въ этомъ отношеніи нами пройдено нѣсколько крупныхъ шаговъ, впередъ.
Вышеприведенный отзывъ Вѣстника Европы не былъ, къ сожалѣнію, рѣдкимъ исключеніемъ. Много удивительныхъ нелѣпостей говорилось о Пушкинѣ и при его жизни, и долгое время послѣ его кончины. Нѣкто Мартыновъ въ Маякѣ, бывшемъ на сторонѣ тогдашнихъ „основъ“, обвинялъ Пушкина въ безнравственности и безбожіи, а героевъ его произведеній… въ уголовныхъ преступленіяхъ. По-истинѣ,
Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ.
Но было бы несправедливостью обвинять всю современную Пушкину критику въ недостаткѣ эстетическаго пониманія и жизненной чуткости. Въ этомъ отношеніи, какъ намъ кажется, г. Анненковъ впадаетъ въ нѣкоторое преувеличеніе, утверждая, что „вѣрное эстетическое чувство въ оцѣнкѣ его произведеній явилось не задолго до его смерти и было имъ же воспитано и приготовлено“. Нѣтъ сомнѣнія, что величайшій изъ нашихъ критиковъ многимъ обязанъ Пушкину; но едва ли не въ равной степени Пушкинъ обязанъ Бѣлинскому: безъ страстныхъ, увлекательныхъ, полныхъ мѣткихъ замѣчаній и глубокаго пониманія статей Бѣлинскаго, многое въ Пушкинѣ прошло бы незамѣченнымъ, многое было бы ложно истолковано его современниками. Конечно, художественныя произведенія, подобныя Каменному Гостю или Русалкѣ, не могли не содѣйствовать развитію эстетическаго такта даже въ такомъ богато одаренномъ и чуткомъ къ красотѣ человѣкѣ, какъ Бѣлинскій; но вліяніе Пушкина въ этомъ отношеніи было не одинокимъ: въ двадцатыхъ годахъ было уже написано Горе отъ ума.
„Конечно, — писалъ Бѣлинскій, заключая рядъ своихъ статей о Пушкинѣ, — придетъ время, когда потомство воздвигнетъ ему вѣковѣчный памятникъ; но тѣмъ страннѣе для его современниковъ, что они не имѣютъ еще порядочнаго изданія его сочиненій… Скоро десять лѣтъ минетъ послѣ трагической кончины нашего великаго поэта, а мы не имѣемъ даже сноснаго собранія его твореній!… Пора подумать объ этомъ“.
Но Бѣлинскому не пришлось дожить до такого изданія. Лишь въ 1855 году, подъ севастопольскими громами, на зарѣ новаго періода нашей общественной жизни, появились Сочиненія, изданныя П. В. Анненковымъ. Это изданіе вызвало рядъ критическихъ отзывовъ, на главнѣйшихъ изъ которыхъ мы и остановимся. Такими мы считаемъ статьи Н. Г. Чернышевскаго (Современникъ 1855, томы 49, 50 и 52), Аполлона Григорьева (Москвитянинъ 1855 г., №№ 13 и 14, Русская Бесѣда 1856 г., т. III, Русское Слово 1859 г., Время 1861 г.), г. Каткова Вѣстникъ 1857 г., т. I и II) и А. В. Дружинина (Библіотека для Чтенія 1855 г.).
Начнемъ съ изложенія взглядовъ критика Современника. „Нетерпѣливое ожиданіе, настоятельная потребность русской публики, — такъ начинается первая изъ четырехъ статей — наконецъ, удовлетворяется. Два первые тома новаго изданія твореній великаго нашего поэта явились въ свѣтъ; остальные томы скоро послѣдуютъ за ними“. Творенія Пушкина, — продолжаетъ критикъ, — будутъ жить вѣчно, и съ ними незабвенною останется личность поэта. Существеннѣйшее значеніе его произведеній — „то, что онѣ прекрасны или, какъ любятъ нынѣ выражаться, художественны. Пушкинъ не былъ поэтомъ какого-нибудь опредѣленнаго воззрѣнія на жизнь, какъ Байронъ, не былъ даже поэтомъ мысли вообще, какъ, напримѣръ, Гёте и Шиллеръ“. Пушкинъ былъ „по преимуществу поэтъ формы“; по это одностороннее опредѣленіе исправляется въ другихъ мѣстахъ второй статьи Н. Г. Чернышевскаго. Такъ, раньше онъ приводитъ замѣтку Пушкина, почему Малербъ забытъ, подобно Ронсару: „Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся болѣе о наружныхъ формахъ слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей отъ употребленія“. Самъ критикъ замѣчаетъ далѣе, что у Пушкина „художественность составляетъ не одну оболочку, а зерно и оболочку вмѣстѣ“. По его мнѣнію, одна только опредѣленная сторона въ характерѣ содержанія можетъ быть уловлена у Пушкина: онъ хотѣлъ быть русскимъ историческимъ поэтомъ. Никто, въ то же время, не удовлетворяло въ одинаковой съ нимъ степени глубокой потребности русскаго общества того времени, — потребности литературныхъ и гуманныхъ интересовъ вообще. „Онъ первый возвелъ у насъ литературу въ достоинство національнаго дѣла“. Мало этого: критикъ Современника утверждаетъ гораздо большее: „Вся возможность дальнѣйшаго развитія русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется Пушкинымъ“. „Каждая страница его кипитъ умомъ я жизнью образованной мысли“. Читатели пушкинской эпохи не искали и не требовали серьезнаго содержанія въ художественныхъ произведеніяхъ; у Пушкина оно для нихъ „было такъ обильно и глубоко, что они едва могли выносить это тяжелое для непривычнаго человѣка богатство“. Критикъ кончаетъ свою вторую статью призывомъ читать и перечитывать Пушкина. „И да будетъ, — говоритъ онъ, — безсмертна память людей, служившихъ Музамъ и Разуму, какъ служилъ Пушкинъ!“
Приведенныхъ выдержекъ, надѣемся, достаточно, чтобъ убѣдить читателя, съ какимъ глубокимъ уваженіемъ, съ какимъ вѣрнымъ пониманіемъ потребностей времени относится къ Пушкину критикъ Современника. Онъ указываетъ, однако, и на недостатки въ произведеніяхъ великаго поэта, присущіе имъ и въ цѣломъ, и въ частностяхъ. На нихъ обращала вниманіе добросовѣстная часть современныхъ Пушкину критиковъ. Охлажденіе къ нему читателей объяснялось отчасти тѣмъ, что публика, послѣ восхищенія первыми произведеніями поэта, ждала отъ него живаго направленія, отклика на общественные интересы, а не шекспировскаго спокойствія, которое владычествуетъ, напримѣръ, въ Полтавѣ. Въ Телеграфѣ (1830 г.) по поводу VII главы Евгенія Онѣгина высказано было, между прочимъ, слѣдующее: „жалѣемъ объ одномъ: зачѣмъ столь блестящее дарованіе окружено обстоятельствами самыми неблагопріятными? Освободиться отъ нихъ очень трудно, если не совсѣмъ невозможно. Мы еще дѣти и въ гражданскомъ быту, и въ поэтическихъ ощущеніяхъ, и потому-то Пушкинъ кажется такъ слабъ въ сравненіи съ Байрономъ, изображавшимъ въ нѣкоторыхъ сочиненіяхъ своихъ то же, что представляетъ намъ Пушкинъ въ Онѣгинѣ. Гостиныя, дѣвы и модники — герои деревень, городовъ и баловъ! Какой подвигъ взглянуть на нихъ саркастически! — вотъ господствующая мысль въ Онегинѣ, которую, можетъ быть, самъ творецъ сего романа худо поясняетъ себѣ, ибо иначе онъ увидалъ бы, что тѣсниться вокругъ нея въ семи стихотворныхъ главахъ утомительно и для него, и для читателей“. Критикъ Современника замѣчаетъ но этому поводу, что едва ли теперь можно согласиться съ такимъ отзывомъ, но что въ немъ нѣтъ недоброжелательства. Черезъ десять лѣтъ послѣ этого отзыва мысль Телеграфа защищалъ, какъ извѣстно, Писаревъ[3].
Критикъ Современника предъявляетъ къ искусству иныя требованія, чѣмъ защитники исключительно художественности. Пушкинъ придерживался теоріи, что поэтъ творитъ для себя, а не для своихъ читателей, которые не могутъ его понимать, на сужденія и потребности которыхъ онъ не долженъ обращать никакого вниманія. Разбирая знаменитое стихотвореніе Поэтъ и чернm, критикъ говоритъ: „Въ наше время (чего не видимъ въ наше время?) есть люди, думающіе, что чернь была въ самомъ дѣлѣ кругомъ виновата и что Пушкинъ былъ совершенно правъ въ своемъ образѣ мыслей о призваніи поэта“. Въ отвѣтъ такимъ людямъ приводится выдержка (изъ Бѣлинскаго), довольно большая, почему мы ограничимся лишь нѣсколькими строками[4]: „Никто, кромѣ людей ограниченныхъ и духовно-малолѣтнихъ, не обязываетъ поэта воспѣвать непремѣнно гимны добродѣтели и карать сатирою порокъ; но каждый умный человѣкъ въ правѣ требовать, чтобы поэзія поэта или давала ему отвѣты на вопросы времени, или, по крайней мѣрѣ, исполнена была скорбью этихъ тяжелыхъ, неразрѣшимыхъ вопросовъ. Кто поетъ про себя и для себя, презирая толпу, тотъ рискуетъ быть единственнымъ читателемъ своихъ произведеній. И дѣйствительно, Пушкинъ, какъ поэтъ, великъ тамъ, гдѣ онъ просто воплощаетъ въ живыя прекрасныя явленія свои поэтическія созерцанія, но не тамъ, гдѣ хочетъ быть мыслителемъ и рѣшителемъ вопросовъ“.
Критикъ Современника находитъ, что Каменный гость, Галубъ и другія посмертныя произведенія Пушкина не могутъ подлежать упреку въ эстетическомъ отношеніи, какъ Борисъ Годуновъ[5]; но всѣ они, за исключеніемъ Мѣднаго всадника, имѣли мало живой связи съ обществомъ, „потому и остались безплодны для общества и литературы“. Это опять-таки нѣсколько одностороннее утвержденіе поправляется слѣдующимъ окончательнымъ выводомъ критика: „Но художническій геній Пушкина такъ великъ и прекрасенъ, что, хотя эпоха безусловнаго удовлетворенія чистою формой для насъ миновалась, мы доселѣ не можемъ не увлекаться дивною художественною красотой его созданій. Онъ истинный отецъ нашей поэзіи, онъ воспитатель эстетическаго чувства и любви къ благороднымъ эстетическимъ наслажденіямъ въ русской публикѣ, масса которой чрезвычайно значительно увеличилась, благодаря ему, — вотъ его права на вѣчную славу въ русской литературѣ“.
Съ Замѣчаніями объ отношеніи современной критики къ искусству выступилъ по поводу анненковскаго изданія сочиненій Пушкина и Аполлонъ Григорьевъ въ Москвитянинѣ (№№ 13 и 14)[6]. Суровый критикъ находитъ, что всѣ остальныя статьи (за исключеніемъ дружинниской, о которой будетъ сказано ниже) „обличили крайнее безсиліе критики“. „Надъ Пушкинымъ надобно работать, — говоритъ А. Григорьевъ, — надобно начать на немъ перевоспитываться морально и эстетически, если воспитывались не на немъ, а на Некрасовѣ, Щербинѣ и иныхъ. Объ языкѣ пушкинскомъ, о стихѣ его сказано ли что-нибудь дѣльное и основательное?“ Дѣльное и основательное видитъ Григорьевъ, вѣроятно, въ своемъ предположеніи, что Пушкинъ „утомился своею легкою версификаціей“ и обратился къ манерѣ писателей прошлаго вѣка». Въ доказательство этого поворота указывается на Анджело. Это произведеніе неизвѣстный авторъ, подписавшійся Житель Сивцева Вражка (Молва, № 24), не безъ основанія призналъ самымъ плохимъ изъ стихотвореній Пушкина.
«Пушкинъ, — говоритъ А. Григорьевъ въ другой статьѣ, — былъ чистымъ, возвышенныхъ и гармоничнымъ эхомъ всего, все претворяя въ красоту и гармонію»[7]. Онъ борется съ понятіемъ матеріальной полезности, происходящимъ по прямой линіи отъ общественныхъ теорій XVIII вѣка[8]. Художникъ долженъ являться, однако, носителемъ свѣта и правды, высшимъ представителемъ нравственныхъ понятій своего народа и своего вѣка. Вопросъ о Пушкинѣ мало подвинулся къ своему разрѣшенію со времени Литературныхъ мечтаній Бѣлинскаго, а безъ разрѣшенія этого вопроса мы не можемъ уразумѣть настоящаго положенія нашей литературы, потому что Пушкинъ — «наше все: Пушкинъ — представитель всего нашего душевнаго, особеннаго, такого, что остается нашимъ душевнымъ, особеннымъ послѣ всѣхъ столкновеній съ другими мірами»[9]. Далѣе говорится[10], что «не только въ мірѣ художественномъ, но и въ мірѣ всѣхъ общественныхъ и нравственныхъ нашихъ сочувствій Пушкинъ есть первый полный представитель нашей физіономіи». Всѣ наши жилы бились въ натурѣ Пушкина и литература наша развиваетъ только его задачи, въ особенности же типъ и взгляды Бѣлкина[11].
Что же такое представляетъ этотъ Бѣлкинъ? «Бѣлкинъ пушкинскій есть простой здравый толкъ и здравое чувство, кроткое и смиренное, вопіющее законно противъ злоупотребленія нами нашей широкой способности понимать и чувствовать». Но критикъ самъ замѣчаетъ, что съ такимъ утвержденіемъ онъ становится на крутую наклонную плоскость, и спѣшитъ оговориться: это смиренное начало является правымъ только въ качествѣ отрицательнаго, иначе оно приведетъ къ застою, къ хамству Фамусова, къ добродушному взяточничеству Юсова. Въ другомъ мѣстѣ Григорьевъ говоритъ, что чисто-дѣйствительное, нѣсколько даже низменное воззрѣніе Бѣлкина не сопровождалось у Пушкина отреченіемъ отъ прежнихъ идеаловъ[12]. Тѣмъ не менѣе, онъ возвѣщаетъ, что великій писатель, начавши съ протеста, кончаетъ Капитанскою дочкой и Повѣстями Бѣлкина, — стало быть, смиреніемъ передъ дѣйствительностью, его окружавшею".
Пушкинъ былъ, прежде всего, художникъ, «то-есть великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, въ карлейлевскомъ значеніи героизма, — сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ» но и въ будущемъ". Эти выраженія не лишены, конечно, размаха, по имъ не достаетъ точности и убѣдительности. Сопоставимъ съ приведенными еще нѣсколько мѣстъ изъ статей Григорьева. Онъ говоритъ, напримѣръ, что «живое созданіе не укладывается въ тѣсныя рамки, назначаемыя принципами, какъ и жизнь сама въ нихъ не укладывается»[13]. «Я не знаю, да и знать не хочу, какіе принципы я какое ученіе сознавалъ Пушкинъ, а знаю, что для нашей русской натуры онъ все болѣе и болѣе будетъ становиться мѣркою принциповъ»[14]. Это утвержденіе поражаетъ своею неопредѣленностью и странностью. Григорьевъ находитъ, однако, «ключъ» къ Пушкину и къ нашей натурѣ вообще. Мы приведемъ тотъ отрывокъ Изъ путешествія Онѣгина, на который въ данномъ случаѣ ссылается критикъ[15]:
«Смирились вы, моей весны
Высокопарныя мечтанья,
И въ поэтическій бокалъ
Воды я много подмѣшалъ.
Иныя нужны мнѣ картины:
Люблю песчаный косогоръ,
Передъ избушкой двѣ рябины,
Калитку, сломанный заборъ,
На небѣ сѣренькія тучи,
Передъ гумномъ соломы кучи
Да прудъ подъ сѣнью изъ густыхъ —
Раздолье утокъ молодыхъ.
Теперь мила мнѣ балалайка
Да пьяный топотъ трепака
Передъ порогомъ кабака.
Мой идеалъ теперь — хозяйка,
Мои желанія — покой,
Да щей горшокъ, да самъ большой».
Бѣденъ и жалокъ этотъ идеалъ для поэта съ громаднымъ національнымъ значеніемъ, какимъ былъ геніальный Пушкинъ; но А. Григорьевъ напрасно навязываетъ его Пушкину. Мало ли какія мысли и выраженія могли срываться у поэта, настроеніе котораго мѣнялось многообразно. къ такому «замку», какъ творецъ Русалки, не такъ-то легко подобрать «ключъ», какъ это показалось А. Григорьеву. Самъ критикъ замѣтилъ, вѣдь, что развитіе «нѣсколько даже низменнаго» бѣлкинскаго воззрѣнія не сопровождалось у Пушкина отреченіемъ отъ прежнихъ идеаловъ. Критикъ безплодно запутался въ опредѣленіяхъ нашей народности, причемъ на долю намъ особеннаго, душевнаго, какъ онъ выражается, осталось только «смиреніе передъ дѣйствительностью», переходящее безъ помощи иныхъ вліяній въ хамство Фамусова и въ добродушное взяточничество Юсова.
Совершенно иное впечатлѣніе, чѣмъ туманное разсужденіе Григорьева, производятъ статьи о Пушкинѣ г. Каткова. Тутъ мы имѣемъ дѣло съ стройнымъ міровоззрѣніемъ, съ яснымъ эстетическимъ пониманіемъ. Упомянувъ въ началѣ первой статьи о литературныхъ толкахъ по поводу «самостоятельности», г. Катковъ, выражая полное сочувствіе этой самостоятельности, предостерегаетъ, однако, отъ подражанія несомнѣнно самобытному Тяпкину-Ляпкину. «Нерѣдко, — продолжаетъ авторъ, — случается намъ слышать и читать рѣшительные приговоры о цѣлыхъ системахъ человѣческаго разумѣнія, надъ которыми работали великіе умы въ теченіе вѣковъ и которыя самыми погрѣшностями своими были плодотворны». Г. Катковъ поздравляетъ современныхъ ему критиковъ «съ прекраснымъ свойствомъ живыхъ и бодрыхъ натуръ, въ которыхъ возбуждается нетерпѣливая и страстная реакція противъ всего мертваго, противъ всякаго застоя и всякой косности». Эта похвала могла быть направлена, если мы не ошибаемся, только въ сторону Современника.
Сбивчивость воззрѣній на искусство и на процессъ художественнаго творчества побуждаетъ г. Каткова высказать нѣсколько соображеній, далеко не лишенныхъ значенія и въ настоящее время. Искусство, — говоритъ авторъ, — должно имѣть свою внутреннюю цѣль. Эта цѣль — истина, первая и необходимая основа поэзіи. Призваніе поэта — «постигать и воспроизводить всѣ явленія жизни». Естественно поэтому, что состояніе творчества есть состояніе здраваго и трезваго духа, что художникъ не обмираетъ, какъ пиѳія, что онъ является естествоиспытателемъ въ мірѣ человѣческомъ. Мысль художника остается на рубежѣ между отвлеченною общностью и живымъ явленіемъ. «Для мысли нашей нѣтъ большей радости, какъ выйти изъ своего одиночества и найтись въ жизни, и чѣмъ индивидуальнѣе, чѣмъ особеннѣе предметъ сознанія, тѣмъ глубже наше наслажденіе. На этомъ-то чувствѣ индивидуальности и основано очарованіе искусства».
Обращаясь по поводу, главнымъ образомъ, нападеній на возбуждавшее столько толковъ и злобы стихотвореніе Пушкина Поэтъ и чернь, г. Катковъ основательно замѣчаетъ, прежде всего, что не слѣдуетъ привязываться къ словамъ. Практическое значеніе искусства велико, но оно по преимуществу не тамъ, гдѣ его обыкновенно ищутъ. Цѣль поэзіи — творческое созерцаніе жизни и истины. Искусство, служащее такой задачѣ, имѣетъ великое воспитательное значеніе: «линіи Рафаэля не рѣшали никакого практическаго вопроса изъ современнаго ему быта; но великое благо и великую пользу принесли онѣ съ теченіемъ времени для жизни; онѣ могущественно содѣйствовали къ ея очеловѣченію».
«Требуйте отъ искусства, — читаемъ мы далѣе, — прежде всего, истины; требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явленій и приводила къ общему сознанію все то, что творится и дѣлается во мракѣ жизни; требуйте этого, польза приложится сама собою — польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь пріобрѣтаетъ свѣтъ, а сознаніе — силу и господство?»
Уже изъ приведенныхъ выдержекъ видно, что г. Катковъ въ своихъ эстетическихъ воззрѣніяхъ гораздо ближе къ критику Современникъ, чѣмъ это обыкновенно думаютъ. Дѣло путала нѣсколько терминологія. Несомнѣнно, однако, что у г. Каткова преобладаетъ эстетическая точка зрѣнія, а Н. Г. Чернышевскій, нисколько не умаляя воспитательнаго, гуманизирующаго вліянія прекраснаго, выдвигаетъ на первый планъ запросы общественной жизни. Приведемъ еще нѣсколько цитатъ, чтобы не оставалось сомнѣнія въ вѣрности нашего утвержденія. «Въ интересѣ самаго искусства, — говоритъ г. Катковъ, — должно требовать, чтобы художникъ былъ развитъ и нравственно, и умственно». «Великое и всемірное можетъ быть произведено только тѣмъ, кто способенъ чувствовать великое и всемірное въ самомъ себѣ». Г. Катковъ замѣчаетъ, что онъ не преувеличиваетъ значенія Пушкина: великій поэтъ не былъ виновникомъ эпохи въ развитіи нашего народнаго сознанія. «Но мы имѣемъ полное право высказать, что онъ былъ первымъ полнымъ ея явленіемъ, что въ немъ впервые со всею энергіей почувствовалась жизнь въ русскомъ словѣ и самобытность въ русской мысли».
Установленіе литературнаго языка, — великое дѣло въ жизни народа, — есть безсмертная заслуга Пушкина. Но не менѣе значительны и другія его заслуги. «Пушкинъ, можно сказать, впервые въ исторіи нашего умственнаго образованія коснулся того, что составляетъ основу жизни, коснулся индивидуальнаго, личнаго существованія». До него поэзія была дѣломъ школы. Г. Катковъ въ доказательство своей мысли останавливается на двухъ прелестныхъ стихотвореніяхъ Пушкина:
«Подъ небомъ голубымъ страны своей родной,
Она томилась, увядала…»
И на другомъ, еще болѣе удивительномъ по художественной красотѣ:
Для береговъ отчизны дальной
Ты покидала край чужой…"
Эта послѣдняя пьеса, — говорятъ г. Катковъ, — «которая такъ крѣпко замкнута въ себѣ, такъ упорно противятся анализу, тѣмъ не менѣе, проникнута идеальнымъ значеніемъ»[16]. Въ этомъ стихотвореніи съ неотразимою силой выступаетъ идея человѣческой личности, права человѣческаго сердца.
Пушкинъ, — говоритъ далѣе г. Катковъ, — былъ по преимуществу поэтъ лирическій, «поэтъ мгновенія». Напрасно стали бы мы искать у него «полныхъ характеровъ»: вездѣ отдѣльные моменты и нѣтъ послѣдовательнаго развитія. Между тѣмъ, по справедливому замѣчанію критика Современника, «если что требуетъ внимательнаго обдумыванія, то это планъ поэтическаго произведенія». Забыть о красотѣ выраженій въ то время, какъ пишешь, — «вѣрнѣйшее средство достичь ея, насколько то въ силахъ нашего дарованія».
Указанный недостатокъ въ поэзіи Пушкина г. Катковъ объясняетъ не одною природой Пушкина, а недостаточнымъ развитіемъ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ въ общественномъ сознаніи, органомъ котораго былъ великій поэтъ. И въ самомъ дѣлѣ, по вѣрному замѣчанію Дружинина, въ то время, какъ лучшія его произведенія встрѣчали умѣренныя похвалы или полное равнодушіе и непониманіе, пошловатая Черная таль обошла всю Россію, возбуждая восторгъ. Высказывая въ этомъ отношеніи мысли, сходныя со взглядомъ г. Каткова (статьи послѣдняго написаны позднѣе), Дружининъ ставитъ Пушкина выше, чѣмъ названный писатель. «Молчи и жди!» (такъ начинаетъ свою статью Дружининъ) сказано было великому писателю, жаловавшемуся — и справедливо жаловавшемуся — на превратныя сужденія современниковъ о произведеніяхъ его вдохновенной музы. Молчи и жди! — можно было сказать Пушкину въ тотъ тяжкій періодъ его дѣятельности, когда критика встрѣчала его лучшія творенія враждебными отзывами, между тѣмъ какъ читатель громко говорилъ объ упадкѣ таланта Пушкина"[17]. Конечно, и Дружининъ признаетъ, что Пушкина надо разсматривать какъ художника. «Ни заданной мысли, ни стремленія провести какую-нибудь отвлеченную теорію не встрѣтите вы въ его созданіяхъ». Останавливаясь на Каменномъ Гостѣ, Моцартѣ и Сальери и Пирѣ во время, критикъ говоритъ: «Всѣ эти созданія навѣяны честнымъ трудомъ; въ нихъ нѣтъ такъ хвалимой непосредственности; въ нихъ даже не имѣется народности, но можетъ быть нѣчто высшее»[18]. По нѣкоторымъ качествамъ повѣствователя, — продолжаетъ Дружининъ, — Пушкинъ не имѣетъ себѣ равныхъ между величайшими поэтами нашего столѣтія. «Смѣемъ спросить, въ какой литературѣ за послѣдніе годы можемъ мы найти планъ поэмы, подобный плану Цыганъ, по своей простотѣ, замысловатости (?) и возвышенной мысли, такъ тѣсно слившейся со всею ея настройкою?» Дружининъ находитъ, что по сочиненію (терминъ живописи) въ Мѣдномъ всадникѣ, Галубѣ и Русалкѣ «Пушкинъ великъ, какъ никто». «Поэзія, которою проникнута вся Русалка, отъ первой строки до послѣдней, — безпредѣльна, какъ горизонтъ небесный». Только ранняя смерть, утверждаетъ критикъ, отняла у Пушкина мѣсто возлѣ Данте, Шекспира и Мильтона[19].
Статья Дружинина вызвала одобреніе и со стороны Современника, и со стороны Москвитянина. Объясняется это ея относительною неопредѣленностью. Во всякомъ случаѣ эстетическіе взгляды Дружинина не могутъ быть противупоставляемы тѣмъ теоріямъ, которыя защищались Н. Г. Чернышевскимъ и г. Катковымъ. Для Дружинина, какъ и для двухъ названныхъ писателей (какъ и для А. Григорьева), въ искусствѣ лежитъ глубокій жизненный смыслъ. «Пѣть подобно птицѣ, — говоритъ критикъ, — можно только посреди изнѣженнаго и нѣсколько одряхлѣвшаго народа, нуждающагося въ развлеченіи. У насъ художники являются учителями читателей»[20]. Защищая романтизмъ, Дружининъ даетъ ему такое опредѣленіе, которое почти совпадаетъ съ опредѣленіемъ искусства у г. Каткова: это не фантазія и не дѣйствительность, — волшебный рубежъ, гдѣ онѣ сливаются въ одно цѣлое, «прекрасное и, сверхъ того, правдивое» (г. Катковъ справедливо ставитъ во главу угла истину, творческое созерцаніе жизни). Въ поясненіе своихъ словъ Дружининъ приводитъ шиллеровскаго маркиза Позу. Намъ нужна поэзія, — замѣчаетъ онъ, — и Пушкинъ является противодѣйствіемъ исключительному и одностороннему господству гоголевскаго направленія.
А эта односторонность, о которой говорилъ Дружининъ, была не за горами. Въ 1865 году появились бойкія и талантливыя статьи Писарева, въ которыхъ узко-утилитарный взглядъ на значеніе искусства былъ высказанъ безъ обиняковъ. Въ этомъ нельзя не видѣть большой заслуги Писарева; дѣло окончательно выяснилось и читателямъ былъ облегченъ выборъ между эстетическими теоріями и взглядомъ, ее упразднявшимъ. Писаревъ начинаетъ свой разборъ съ Евгенія Онѣгина, который «серьезнѣе всѣхъ остальныхъ произведеній Пушкина»[21]. Поэтъ старался здѣсь вдуматься въ дѣйствительность какъ можно глубже. Однако, въ скукѣ Онѣгина «нельзя подмѣтить даже инстинктивнаго протеста противъ тѣхъ неудобныхъ формъ и отношеній, съ которыми мирится и уживается, по привычкѣ и по силѣ инерціи, пассивное большинство!» Эта скука, — продолжаетъ Писаревъ, — «есть ничто иное, какъ простое физіологическое послѣдствіе очень безпорядочной жизни», видоизмѣненіе Katzenjammer. «Онѣгинъ остается ничтожнѣйшимъ пошлякомъ до самаго конца своей исторіи съ Ленскимъ, а Пушкинъ до самаго конца продолжаетъ воспѣвать его поступки, какъ грандіозныя и трагическія событія». Мелкія чувства, дрянныя мысли и пошлые поступки, — говоритъ критикъ-утилитаристъ, — описываются Пушкинымъ такъ красиво, что онъ подкупилъ даже Бѣлинскаго. Въ другомъ мѣстѣ статьи Онѣгинъ названъ праздношатающимся шалопаемъ[22].
Не будемъ продолжать такихъ выписокъ. Придирчивость и ошибочность нападеній Писарева едва ли требуютъ новыхъ доказательствъ. Для насъ важно лишь одно: во имя чего такъ рѣзко нападалъ несомнѣнно даровитый критикъ на Пушкина? Иными словами: такъ какъ у насъ вопросъ о значеніи Пушкина есть вопросъ о значеніи художественнаго творчества вообще, — въ чемъ видитъ Писаревъ истинныя задачи искусства?
Отвѣтъ ясенъ. Пушкинъ вездѣ подмѣчаетъ фактъ и обрисовываетъ его вѣрно и красиво, но впадаетъ, по мнѣнію Писарева, въ грубыя ошибки при объясненіи этого факта; критикъ же долженъ требовать отъ художника хорошаго, то-есть честнаго направленія, широкаго умственнаго развитія, разумной любви къ человѣчеству. Для Писарева героями историческаго романа ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть Онѣгинъ или Обломовъ. Настоящіе герои должны быть натурами дѣятельными, стремящимися къ опредѣленнымъ цѣлямъ, какъ Чичиковъ, напримѣръ, Молчалинъ или Балиновичъ.
Такъ какъ достоинство художника измѣряется его направленіемъ, то и процессъ творчества, по Писареву, окончательно упрощается: различіе между поэтомъ и не-поэтомъ — пустой оптическій обманъ; поэтомъ можно сдѣлаться, какъ дѣлаются адвокатомъ, сапожникомъ.
Таковъ конечный пунктъ злоупотребленія утилитарными требованіями по отношенію къ искусству. Когда намъ говорятъ, что Шекспиромъ или Гёте можно «сдѣлаться», когда утверждаютъ, что нѣтъ различія между Моцартомъ и Сальери, тогда споръ превращается, ибо прекращается взаимное пониманіе, исчезаютъ тѣ общія основанія, на которыя могутъ ссылаться противники, чтобы до чего-либо договориться.
Критика Писарева осталась, къ счастію, одинокою, хотя нельзя не отмѣтить ея далеко не полезнаго, въ данномъ отношеніи, вліянія на общество. Добролюбовъ привѣтствовалъ въ 1858 году появленіе седьмаго тома анненковскаго изданія сочиненій Пушкина, навивая послѣдняго честью родины, однимъ изъ вождей ея просвѣщенія, хотя со многими взглядами великаго писателя онъ былъ совершенно не согласенъ и несочувственно относится къ чистой художественности[23]. Направленіе, принятое Пушкинымъ въ послѣдніе годы его жизни, Добролюбовъ объясняетъ только слѣдствіемъ слабости характера, не имѣвшаго внутренней опоры въ серьезныхъ, независимо развившихся убѣжденіяхъ. Ее онъ признаетъ, что Пушкинъ до конца дней своихъ сохранилъ живые порывы молодости, гордыя, независимыя стремленія прежнихъ лѣтъ.
«Крупная черта, — говоритъ г. Анненковъ[24], — отличающая Пушкина отъ предшественниковъ, есть его близость къ дѣйствительной жизни, которая такъ превосходно соотвѣтствуетъ практическому смыслу, лежащему въ основѣ русскаго характера. Никогда не забывалъ онъ художнической идеализаціи, безъ которой нѣтъ изящныхъ произведеній, но онъ не имѣлъ понятія о той низшей идеализаціи, которая одною данною краской расписываетъ всѣ предметы». Но идеализація предполагаетъ у художника идеалы, сложившееся, стройное міровоззрѣніе. Чѣмъ шире и глубже это міровоззрѣніе, тѣмъ благодатнѣе вліяніе создаваемыхъ художникомъ образовъ. Не направленія должно требовать отъ художника, не тенденціи, которая проводится въ картинахъ романа или поэмы, а истины. Полезное, какъ справедливо замѣтилъ г. Катковъ, приложится къ художественному воспроизведенію дѣйствительности. Не подлежитъ сомнѣнію, что нужно высокое умственное, нравственное и эстетическое развитіе, чтобы отличить въ жизненной сутолокѣ существенное отъ несущественнаго, отживающее отъ того, что обѣщаетъ разцвѣтъ. Дарованіе, вооруженное знаніемъ и жизненнымъ опытомъ, проникаетъ въ самые глубокіе тайники человѣческой души, схватываетъ въ яркомъ образѣ смыслъ переживаемаго обществомъ момента. Не требуйте отъ генія или таланта направленія или тенденціи, но требуйте отъ него идеала, который бы озарялъ всѣ его созданія, проникалъ ровнымъ свѣтомъ въ каждое изъ его произведеній[25].
Рѣдкому писателю удается сохранить въ теченіе долгаго времени свое обаяніе. Къ числу величавыхъ исключеній въ этомъ отношеніи принадлежитъ нашъ Пушкинъ. 29 января минетъ полвѣка со дня его смерти и сочиненія поэта становятся общимъ достояніемъ. Пройдутъ многіе годы, а русскій народъ все будетъ пользоваться богатымъ наслѣдствомъ, которое оставилъ ему Пушкинъ, все будетъ воспитываться на сочиненіяхъ художника, который жить хотѣлъ, чтобы мыслить и страдать. Въ знаменитые «пушкинскіе дни» имя великаго поэта объединила всѣхъ русскихъ людей, всѣхъ одушевило сознаніемъ святости служенія истинѣ и красотѣ. Этотъ прекрасный порывъ улегся, но безъ слѣда онъ не остался. Вся художественная дѣятельность Пушкина повелительно говоритъ, что
«На поприщѣ ума нельзя намъ отступать»!
- ↑ См. подробности у П. В. Анненкова: Пушкинъ. Матеріалы для его біографіи и оцѣнки произведеній. Изд. 2-е, стр. 25 и 26.
- ↑ Анненковъ, стр. 59.
- ↑ Недружелюбно встрѣтилъ Онѣгина и Надоумко (Надеждинъ) въ Телескопѣ. Это, во его мнѣнію, „бѣглое, но цѣпкое остроуміе, чистота и гладкость стиха, льющагося тонкою, хрустальною струей, — пародія на жизнь, вѣтренная и легкомысленная, но затѣйливая и остроумная, поэтическій альбомъ живыхъ впечатлѣній таланта, играющаго своимъ богатствомъ“. Дальше Онѣгинъ называется поэтическимъ суесловіемъ, блестящею игрушкой.
- ↑ См. Сочиненія В. Бѣлинскаго, т. VIII, стр. 402—406.
- ↑ Телеграфъ говоритъ про Бориса Годунова, что онъ — великое явленіе нашей литературы, надежда на болѣе совершенное для міровой литературы, что языкъ въ немъ доведенъ до совершенства, а сущность близорукая и запоздалая.
- ↑ Въ началѣ двѣнадцатой книжки этого журнала помѣщена объ этомъ изданіи замѣтка Погодина. Въ ней говорится, что льется кровь, „но вотъ объявлены въ газетахъ сочиненія Пушкина и Гоголя! Усталое вниманіе отвлекается невольно отъ ужасовъ войны къ любезнымъ страницамъ“ и т. д. „Чего не испытали они (Пушкинъ и Гоголь) при жизни! Злое невѣжество стиралось всѣми силами опозорить ихъ чистое имя, наложить свое черное клеймо на ихъ достойную память, и пламенную ихъ любовь, преданность добру и порядку вмѣнить чуть не въ преступное злоумышленіе!“
- ↑ Сочиненія А. Григорьева, т. I, стр. 14.
- ↑ Ibid., стр. 142.
- ↑ Ibid., стр. 238.
- ↑ Ibid., стр. 240.
- ↑ Ibid., стр. 254.
- ↑ Ibid., стр. 514.
- ↑ Ibid., стр. 254.
- ↑ Ibid., стр. 246.
- ↑ Сочиненія Пушкина, 1880 г., т. III, стр. 182 и 183.
- ↑ Напомнимъ по этому поводу слова Гёте: «Alles Lyrische muss im Ganzen sehr vernünftig, im Einzelnen ein bischen unvernünftig seyn» (Все лирическое въ дѣломъ должно быть очень понятно, а въ частностяхъ немного неопредѣленно).
- ↑ Собраніе сочиненій А. В. Дружинина, т. VII, стр. 30.
- ↑ Ibid, стр. 57.
- ↑ Дружининъ: Сочиненія, т. VII, стр. 65, 73, 82.
- ↑ Ibid, стр. 67 и 68.
- ↑ Писаревъ: Сочиненія, ч. III. Пушкинъ и Бѣлинскій (стр. 128—240).
- ↑ Г. Катковъ говоритъ, что Онѣгинъ — праздношатающійся и скучающій чудакъ, пустой фатъ, а впрочемъ добрый малый, изъ котораго могло бы выйти и что-либо болѣе путное.
- ↑ Добролюбовъ: «Сочиненія», 4-ое изданіе, т. I, стр. 419—431.
- ↑ Матеріалы, стр. 424.
- ↑ Ср. James Sully (Sensation and intuition, 349): «Art is to be controlled by an Ideal, or a desirable end, namely, the bighest conceivable quality and qnantity of human pleasure».