Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
По поводу предисловія Ю. Ѳ. Самарина къ богословскимъ сочиненіямъ Хомякова
правитьВъ послѣдній разъ, указавъ на вышедшее за границей изданіе богословскихъ сочиненій Хомякова и на важность появленія этой книги въ современную пору, когда сама исторія призываетъ православный Востокъ къ отвѣту, когда ставшій на распутьѣ Западъ недоумѣваетъ — покончить ли ему, разъ навсегда, прямо и откровенно, съ христіанствомъ, или же вступить въ новыя лицемѣрныя и недобросовѣстныя сдѣлки разума и совѣсти съ религіей, въ ея знакомой Западу формѣ — латинской идеи? — мы обѣщали нашимъ читателямъ познакомить ихъ ближе съ предисловіемъ къ изданію г. Самарина. Ничто лучше не ознакомитъ ихъ въ то же время съ значеніемъ Хомякова и съ его заслугою передъ церковью, и ничто не разъяснитъ имъ до такой очевидности ту живую связь, которая существуетъ между трудомъ Хомякова и всѣми живыми религіозными недоумѣніями и сомнѣніями, волнующими современное русское общество. Раскрывая картину общественныхъ отношеній къ вѣрѣ какъ ученію, г. Самаринъ своимъ точнымъ словомъ дотрогивается, будто пальцемъ, до всѣхъ больныхъ мѣстъ нашей общественной мысли и совѣсти, я заставляетъ каждаго читателя пережить вновь въ своемъ сознаніи всю исторію его личныхъ отношеній къ вопросамъ религіи и церкви, повѣрить вновь тѣ окончательные выводы, къ которымъ каждый изъ нихъ пришелъ, и оцѣнить, такимъ образомъ, благотворность той помощи, которая является нашему мышленію и чувству въ богословскомъ подвигѣ Хомякова.
Г. Самаринъ (мы будемъ держаться въ изложеніи послѣдовательнаго хода мысли самого автора) начинаетъ свое предисловіе, прежде всего, очеркомъ той среды, въ которой жилъ и дѣйствовалъ Хомяковъ, и именно въ ту пору, когда въ первый разъ появились за границей, одна за другой, на французскомъ языкѣ, три его полемическія брошюры. Онѣ были писаны по поводу разныхъ сочиненій латинскихъ и протестантскихъ о Русской церкви и о предметахъ вѣры, и хотя, изданныя за границей, не были дозволены къ свободной продажѣ въ Россіи, однакоже тотчасъ же стали извѣстны значительной части русскаго общества[1]. Каково было, настроеніе тогда, у насъ господствовавшее, подъ воздѣйствіемъ науки и внѣшнихъ обстоятельствъ? Какъ относилась къ вѣрѣ эта наука, отражавшая направленіе заграничной школы? «Наука — говоритъ г. Самаринъ — глядѣла на вѣру свысока, какъ на пережитую форму самосознанія, изъ которой человѣчество торжественно выбивалось на просторъ. Временная необходимость вѣры, ея условная законность, какъ одного изъ моментовъ безначальнаго и безконечнаго развитія чего-то саморазвивающагося, не оспаривалась, но этимъ же признаніемъ за нею нѣкотораго значенія заявлялась и ея ограниченность, какъ преходящей формы, которою это нѣчто не могло удовлетвориться навсегда. Несостоятельность притязаній вѣры на непреложность неизмѣнность и вѣчность казалась окончательно выясненною; оставалось отрѣшиться отъ нея и искать лучшаго. Это лучшее виднѣлось въ идеализмѣ самоопредѣляющагося духа. Затѣмъ окончательно ли должна исчезнуть вѣра съ лица земли и нужно ли спѣшить уборкою символовъ ея развѣнчаннаго державства, какъ думали мыслители рѣшительные и послѣдовательные, — или отвести ей въ. новомъ мірѣ, въ сторонѣ отъ царскаго пути, которымъ пойдетъ развитіе, скромный пріютъ, — къ чему склонялись какъ люди практическіе, такъ и натуры мягкія, — эти вопросы особенной важности не представляли».
Очевидно, что при такой замѣнѣ положительной религіи неопредѣленною вѣрою въ нѣчто саморазвивающееся, или же «вѣрою въ науку», — православію тутъ мѣста не оказывалось даже въ смыслѣ историческомъ. Наука подразумевалась «европейская» (о самостоятельности и объ участіи русской народности въ наукѣ тогда наши цехи ученые не смѣли и думать), а европейская наука связывалась генеалогически не съ православіемъ, а съ латинствомъ и протестантствомъ, но. съ протестантствомъ непосредственно, ибо оно, «провозгласивъ самодержавіе личнаго разума, подготовило царство наукѣ, уже вступавшей во владѣніе человѣческою совѣстью и судьбами человѣчества». Православіе, такимъ образомъ, не имѣя правъ ни на какую долю исторической заслуги, оказанной наукѣ вѣроисповѣданіями западными, оставалось совершенно въ сторонѣ.
Но такъ какъ на этомъ нѣчто держаться было не совсѣмъ удобно, то вслѣдъ за идеализмомъ возникло у насъ другое ученіе, повидимому совершенно противоположное, но только повидимому. Матеріализмъ и идеализмъ хотя и представляются какъ бы двумя полюсами, во въ сущности матеріализмъ, по выраженію г. Самарина, относился къ идеализму даже не какъ реакція, а какъ прямой изъ него выводъ, какъ законное его чадо. Но предоставимъ слово самому г. Самарину:
«Матеріализмъ выросъ подъ крыломъ идеализма, потомъ, оперившись очень скоро, онъ заклевалъ своего родителя и, оставшись безъ роду и племени, присосѣдился почти насильно къ естественнымъ наукамъ, въ сущности вовсе въ немъ непричастнымъ. Какъ совершился въ области мысли этотъ оборотъ? Объ этомъ говорить здѣсь не мѣсто, а на практикѣ переходъ былъ очевиденъ: матеріалисты были прямыми учениками идеалистовъ. Въ результатѣ, матеріализмъ, въ мнѣніи своемъ о вѣрѣ, сходился съ идеализмомъ; онъ также отвергалъ ее, только на другихъ основаніяхъ, и потоку не могъ оказать ей даже той снисходительной терпимости, къ которой склонялись идеалисты изъ мягкихъ…. Для матеріализма послѣдовательнаго насиліе, какъ орудіе прогресса, вовсе не страшно; поэтому нельзя и требовать отъ него снисхожденія къ вѣрѣ; онъ смотритъ на нее даже не какъ на необходимый моментъ въ самовоспитаніи человѣчества, а какъ на простую помѣху, съ которою онъ не можетъ ужиться и не имѣетъ причины церемониться. Отсюда особенная ожесточенность его нападокъ и грубость его глумленія, столь рѣзко противоположная рыцарскимъ пріемамъ покойнаго идеализма, который тоже выпроваживалъ вѣру, но выпроваживалъ учтиво. Поставьте съ одной стороны Грановскаго, съ другой Бѣлинскаго (въ послѣдніе годы его дѣятельности) или Добролюбова съ его учениками, и около этихъ двухъ типовъ сгруппируется почти все, что у насъ шевелилось въ области научной»….
Справедливость этихъ замѣчаній, скажемъ мы съ своей стороны, можетъ быть подтверждена личнымъ опытомъ, личными, еще очень и очень свѣжими, воспоминаніями каждаго, кто не былъ чуждъ умственной общественной жизни въ послѣднія двадцать лѣтъ. Строгая послѣдовательность матеріализма скоро вышибла нашихъ идеалистовъ изъ ихъ прекрасной неопредѣленности, — какъ можно назвать ту духовную среду, въ которой они витали, толкуя о человѣчествѣ и не уважая, въ то же время, даже не признавая правъ русской народности, преклоняясь предъ европейскою наукой и не обрѣтая въ себѣ достаточно мужества, чтобы идти за нею до конца и принять не морщась ея послѣдніе логическіе результаты. Въ этомъ отношеніи молодые ученики идеалистовъ были рѣшительнѣе, послѣдовательнѣе, честнѣе своихъ учителей, оставшихся на полдорогѣ я съ недоумѣніемъ смотрѣвшихъ на «молодое поколѣніе» (вѣра въ которое, какъ извѣстно, составляетъ одинъ изъ догматовъ идеалистическаго катихизиса). Но когда это «молодое поколѣніе», въ своемъ быстромъ стремленіи, съ размаху пустилось во вся тяжкая матеріализма, то въ средѣ идеалистовъ, вышибленныхъ изъ своей позиціи, произошла реакція. Не многіе пошли вслѣдъ за учениками, постоянно оговариваясь, ёжась, тормозя, но все же увлекаемые ихъ стремительнымъ бѣгомъ; другіе же очутились консерваторами (чему конечно способствовали и года, и пріобрѣтенное ими общественное положеніе). Въ качествѣ таковыхъ, консерваторы, не заботясь даже о разрѣшеніи противорѣчій, о подведеніи итога прежнимъ своимъ убѣжденіямъ, даже не вступили въ сдѣлку, а просто признали statu quo господствующей религіи и церкви, макнувъ рукой на все, что претило и отчасти должно претить всякому здравому уму и честному сердцу. Они стали въ положеніе генерала, который, какъ подобаетъ его чину и званію, относительно прапорщиковъ — всегда моралистъ, хотя бы въ немъ самомъ никогда и не происходило какого-либо духовнаго сознательнаго процесса, который бы давалъ ему право на отрицаніе прапорщичьей морали (нѣкогда его собственной) и который бы выработалъ въ немъ новыя, искреннія основы для высшей нравственной доктрины. Такъ было у насъ и съ ученіемъ о народности. Послѣ долгаго отрицанія самобытнаго призванія и правъ русской народности на самостоятельное развитіе во всѣхъ сферахъ духа и жизни, послѣ упорнаго западничанъя, общество, благодаря разнымъ внѣшнимъ, вразумившимъ его обстоятельствамъ, освободилось изъ-подъ плѣна отвлеченныхъ космополитическихъ теорій, перекинулось вдругъ въ такой патріотизмъ, который также, не разсуждая много и признавъ statu quo государства съ его принадлежностями, религіей и церковью, обнялся и разцѣловался со многимъ, отъ чего въ былое время общество бы отпрянуло, — да отъ чего и слѣдовало бы отпрянуть…. Подобно тому, какъ этотъ патріотизмъ еще не свидѣтельствуетъ ни о разумѣніи, ни объ искреннемъ признаніи самыхъ началъ народности, такъ и это новое отношеніе къ вѣрѣ и церкви старыхъ идеалистовъ и новыхъ консерваторовъ-патріотовъ — не есть еще вѣра, не придаетъ силы церкви и не движетъ впередъ нашего религіознаго сознанія… Просимъ извиненія у читателей за это невольное отступленіе и возвращаемся къ предисловію г. Самарина.
Объяснивъ взглядъ на вѣру въ области научной, населенной у насъ довольно рѣдко, г. Самаринъ переходитъ къ той средѣ, которую обыкновенно называютъ обществомъ и которая только отчасти испытывала вліяніе науки, «получая отъ нея не начало, даже не выводы, а общее настроеніе или тонъ». На эту среду, говоритъ г. Сахаринъ, дѣйствовали гораздо сильнѣе обстоятельства иного рода, и дѣйствовали хотя безсознательно, но заодно съ наукой, а именно:
"Во главѣ этихъ обстоятельствъ стоялъ крупный, всѣмъ бросавшійся въ глаза фактъ церковной казенщины, иначе — подчиненія вѣры внѣшнимъ для нея цѣлямъ узкаго, оффиціалъ наго консерватизма; одинъ этотъ фактъ, въ его безчисленныхъ проявленіяхъ, имѣлъ огромное вліяніе на умы. Причина понятна. Когда пускается въ оборотъ мысль подъ явнымъ клеймомъ невѣрія, она возбуждаетъ въ совѣсти если не противодѣйствіе, то по крайней мѣрѣ нѣкоторую къ себѣ недовѣрчивость, какъ выраженіе. нескрываемой вражды. Но когда оффиціальный консерватизмъ, подъ предлогомъ охраненія вѣры, благоволенія, къ ней и благочестивой заботливости о ея нуждахъ, мнетъ и душитъ ее въ своихъ безцеремоннымъ объятіяхъ, давая чувствовать всѣмъ и каждому, что онъ дорожитъ ею ради той службы, которую она несетъ на него, — тогда, очень естественно, въ обществѣ зарождается мнѣніе, что такъ тому и слѣдуетъ быть, что иного отъ вѣры и ожидать нельзя, и что дѣйствительно таково ея назначеніе. Это убиваетъ всякое уваженіе къ вѣрѣ.
"Въ государственныхъ и общественныхъ учрежденіяхъ, въ законахъ и пріемахъ правительства, — словомъ, въ томъ, что обыкновенно подразумѣвается подъ существующимъ порядкомъ вещей, всегда и вездѣ есть мѣсто для честной критики и законнаго осужденія. Пока люди, подъ этимъ порядкомъ живущіе, дѣйствительно живутъ, развиваются и идутъ впередъ, лучшіе, передовые люди никогда не находятъ въ немъ полнаго удовлетворенія всѣхъ, разумѣется разумныхъ, своихъ потребностей; въ этомъ неудовлетвореніи и въ исканіи лучшаго — начало политическаго, правильнаго прогресса. Вѣра, какъ выраженіе безусловнаго, вѣчнаго и неизмѣняющагося, не можетъ и не должна имѣть къ этой области никакихъ прямыхъ отношеній; у нея нѣтъ готовыхъ формулъ, которыми бы она могла подслуживаться правительству или обществу въ разрѣшеніи вопросовъ государственнаго или гражданскаго права; область ея творчества — личная совѣсть и только черезъ эту область, просвѣтлѣніемъ совѣсти и укрѣпленіемъ въ ней свободныхъ побужденій, участвуетъ она хотя рѣшительно, но всегда косвенно, въ развитіи юридическихъ отношеній. Но когда существующій порядокъ вещей, весь цѣликомъ, ставится подъ непосредственную охрану вѣры; когда ей такъ-сказать навязывается одобреніе, благословеніе и освященіе всего, что есть въ данную минуту, но чего не было вчера и чего можетъ не быть завтра, тогда, естественно, всѣ, самыя разумныя, потребности, неудовлетворяемыя настоящимъ, всѣ, самыя мирныя и скромныя надежды на лучшее, наконецъ самая вѣра въ народную будущность, " — все это пріучается смотрѣть на вѣру какъ на преграду, черезъ которую рано или поздно нужно будетъ перешагнуть и, мало-по-малу, склоняется къ невѣрію.
«Вѣра, по существу своему, не сговорчива и въ сдѣлки съ нею входить нельзя. Нельзя признавать ее условно, въ той мѣрѣ, въ какой она намъ нужна для нашихъ цѣлей, хотя бы и законныхъ. Вѣра воспитываетъ терпѣніе, самопожертвованіе и обуздываетъ личныя страсти, — это такъ; но нельзя прибѣгать къ ней только тогда, когда страсти разыгрываются, и только для того, чтобы кого-нибудь урезонитъ или пристращать расправою на томъ свѣтѣ. Вѣра не палка, и въ рукахъ того, кто держитъ ее какъ палку, чтобы защищать себя и пугать другихъ, она разбивается въ щепы. Вѣра служитъ только тому, кто искренно вѣритъ, а кто вѣритъ, тотъ уважаетъ вѣру: а кто уважаетъ ее, тотъ не можетъ смотрѣть на нее какъ на средство. Требованіе отъ вѣры какой бы то ни было полицейской службы есть не что иное какъ своего рода проповѣдь невѣрія, можетъ -быть опаснѣйшая изъ всѣхъ, по ея общепонятности. У насъ и эта проповѣдь дѣлала свое дѣло..»
Въ этимъ двумъ видамъ невѣрія — научному и казенному, г. Самаринъ присоединяетъ еще третій — невѣріе или точнѣе безвѣріе, но не въ смыслѣ сознательнаго отрицанія вѣры, а какъ «свойство общественнаго темперамента, какъ результатъ безмыслія, безволія» и недостатка, какъ у отдѣльныхъ лицъ, такъ и у цѣлаго общества, какихъ бы то ни было сознанныхъ идеаловъ, «служащихъ въ одно время и побужденіями къ дѣятельности, и общепризнанными мѣрилами всякой дѣятельности». Отчего же происходитъ этотъ недостатокъ? Оттого, говоритъ г. Самаринъ, что общественные идеалы
«…не выдумываются и не навязываются; они слагаются сами собою, вырабатываясь постепенно, историческою жизнью цѣлаго народа, и передаются отъ одного поколѣнія другому безчисленными, незримыми нитями живаго преданія. Гдѣ историческое преданіе порвано, тамъ идеалы теряютъ свою жизненность, тускнѣютъ въ сознаніи и въ совѣсти; гдѣ каждое поколѣніе обзаводится для своего обихода новыми, всякаго рода идеалами, политическими, художественными, религіозными, тамъ они остаются на степени мнѣній или увлеченій, но не переходятъ въ убѣжденія и не пріобрѣтаютъ разумной силы надъ волей. Гдѣ съ каждымъ десятилѣтіемъ мѣняются основы и системы воспитанія общественнаго и частнаго, тамъ не бываетъ ни зрѣлости умственной, ни крѣпкаго закала характеровъ, ни строгости нравственныхъ требованій. Самая почва общественная мало-по-малу вывѣтривается; она, повидимому, не теряетъ своей воспріимчивости: она даже слишкомъ воспріимчива и неприхотлива; повидимому на ней можетъ рости все, но все обращается въ пустоцвѣтъ, и ничто не вызрѣваетъ въ плодъ. Такая почва неблагопріятна для вѣры, не потому конечно, чтобъ она отвергала ее систематически, а просто потому, что въ ней нѣтъ на нее запроса»…
Но само собой разумѣется, что общественная среда должна была заключать въ себѣ не мало и такихъ, которые не успокоивались на научномъ невѣріи, не мирились съ бытовымъ безвѣріемъ и болѣли душой, не умѣя ни оправдать свою внутреннюю потребность вѣры предъ строгимъ судомъ науки, ни согласить эту потребность съ тѣмъ, что по обиходнымъ понятіямъ и оффиціально выдавалось за неотъемлемую принадлежность вѣры. Вотъ какъ опредѣляетъ ихъ положеніе г. Самаринъ. «Вѣра сама по себѣ» — говоритъ онъ —
«…. едина, непреложна и неизмѣнна; но въ каждомъ обществѣ, и при каждой исторической обстановкѣ, она вызываетъ своеобразныя явленія, по существу своему измѣняющіяся, во всѣхъ отрасляхъ человѣческаго развитія, въ наукѣ, въ художествѣ, въ практическихъ примѣненіяхъ. Догматъ не измѣняется, но логическое формулированіе догмата и опредѣленіе отношеній его къ другимъ ученіямъ — задача церковной науки — развивается съ наукою рука объ руку; законъ любви не измѣняется, но примѣненіе его къ практикѣ, въ жизни семейной, общественной и государственной, постепенно совершенствуется и расширяется; наконецъ, внѣшняя сторона церкви, обрядъ, обычай, правила дисциплинарныя и административныя — также измѣняются, приспособляясь къ обстоятельствамъ. Пока общество ясно создаетъ и горячо принимаетъ къ сердцу свой религіозный идеалъ, вся эта историческая, измѣняющаяся обстановка его, развиваясь и совершенствуясь безостановочно, всегда сохраняетъ свою современность, свою свѣжесть. Но, по мѣрѣ того какъ идеалъ начинаетъ тускнѣть и терять свою область надъ умами и совѣстями, изсякаетъ и общественная производительность въ этой, такъ сказать, при-церковной области. Историческія ея формы, въ наукѣ, въ обрядѣ, въ жизни, со всѣми ихъ случайностями, съ присущею имъ ограниченностью и неполнотою, остываютъ и твердѣютъ въ томъ видѣ, въ какомъ ихъ захватилъ параличъ, отнявшій у религіознаго органа его творческую силу. Черезъ это самое эти формы какъ будто приростаютъ къ вѣрѣ, получаютъ въ общественныхъ понятіяхъ одинаковую съ нею силу и обязательность, становятся чѣмъ-то непреложнымъ и неприкосновеннымъ какъ сама вѣра, — словомъ, отождествляются съ нею. Между тѣмъ, кто же не понимаетъ, что историческія, окаменѣлыя формаціи XVII-го вѣка, въ свое время живыя, понятныя, удовлетворявшія потребностямъ своей эпохи и соотвѣтствовавшія степени ея развитія умственнаго, нравственнаго и политическаго, во многихъ отношеніяхъ становятся въ прямое противорѣчіе съ понятіями, запросами и нуждами ХІX-го вѣка? Послѣдствіе этого противорѣчія, всѣми болѣе или менѣе ощущаемаго, у насъ передъ глазами. Это та болѣзнь, которою страждутъ честныя, воспріимчивыя, по природѣ своей религіозныя души, которыхъ привлекаетъ къ вѣрѣ чутье истины, и которыхъ отталкиваетъ отъ нея сознанная невозможность согласить самыя безукоризненныя требованія ума и сердца съ обиходными представленіями, съ особеннаго рода узкостью и пошлостью — стереотипныхъ понятій и опредѣленій, съ условленнымъ формализмомъ на практикѣ, съ тѣмъ хламомъ и соромъ, которыми, благодаря отсутствію честной и правдивой критики, загромождено у насъ преддверіе церкви и маскируется отъ взоровъ внѣ стоящихъ величавая стройность ея очертаній. Отсюда: это вѣчное шатаніе и колебаніе между двумя полюсами суевѣрія и сомнѣнія; отсюда: четвертый, самый прискорбный видъ невѣрія — невѣріе взывающее къ помощи, невольное, добросовѣстное невѣріе — отъ *
Такова въ общихъ чертахъ была среда, въ которой жилъ и умеръ Хомяковъ. Онъ былъ извѣстенъ ей какъ поэтъ, писатель, блистательный діалектикъ, талантливый мыслитель, способный вдумываться во все, но, за исключеніемъ очень не многихъ, онъ почти остался непонятъ своими современниками и подвергался самымъ противоположнымъ оцѣнкамъ. Его называли „дилеттантомъ“, „парадоксальнымъ умомъ“, обращающимся къ предметамъ самымъ разнообразнымъ, — и менѣе всего предполагали въ немъ внутренней сосредоточенности, тогда какъ именно цѣльность и сосредоточенность и составляли его отличительное, характерное свойство, — не только въ смыслѣ логической связности воззрѣнія во всѣхъ его частяхъ, но въ смыслѣ полнаго подчиненія воли сознанному закону, полнаго согласія жизни съ убѣжденіемъ. Въ чемъ же именно объединились у него умъ и воля, и какъ ближе опредѣлить эту отличительную черту Хомякова — спрашиваетъ г. Самаринъ и самъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ тремя словами: „Хомяковъ жилъ въ“ (разумѣется въ церкви православной, ибо двухъ церквей нѣтъ»…. «Но мы чувствуемъ, — прибавляетъ онъ — что такое опредѣленіе большинству читателей покажется черезчуръ широкимъ и скуднымъ», и поясняетъ такъ свою мысль:
"Все дѣло въ томъ, что разумѣть подъ словами: жить въ церкви. Въ томъ смыслѣ, въ какомъ они употреблены нами, это значитъ: вопервыхъ, имѣть въ себѣ несомнѣнное убѣжденіе въ томъ, что церковь есть не только что-нибудь, не только нѣчто полезное или даже необходимое, а именно и дѣйствительно то самое и все то, за что она себя выдаетъ, то есть: явленіе на землѣ безпримѣсной истины и несокрушимой правды; далѣе, это значитъ: всецѣло и совершенно свободно подчинить свою волю тому закону, который правитъ церковью; наконецъ, это значитъ: чувствовать себя живою частицею живаго цѣлаго, называющаго себя церковью, и ставить свое духовное общеніе съ этихъ цѣлымъ превыше всего въ мірѣ.
«Если насъ спросятъ: да развѣ не всѣ православные живутъ въ церкви? то мы, не задумываясь, отвѣтимъ:, далеко не всѣ. Мы живемъ въ своей семьѣ, въ своемъ обществѣ, даже, до извѣстной степени, въ современномъ намъ человѣчествѣ; живемъ также, хотя еще въ меньшей степени, въ своемъ народѣ; въ церкви же мы числимся, но не живемъ. Мы иногда заглядываемъ въ нее, иногда справляемся съ нею, потому что такъ принято, и потому что иногда это бываетъ нужно; напримѣръ, подъ вліяніемъ заботы о какой-нибудь нашей выгодѣ, положимъ хоть о сбереженіи нашихъ полей отъ потравъ или нашихъ лѣсовъ отъ порубокъ, мы вспомнимъ, что церковь учитъ нуждающихся терпѣнію и запрещаетъ посягать на чужую собственность. Учитъ — дѣйствительно, но вѣдь не одному этому, а еще и другому, и многому другому. Или, напримѣръ, въ одно прекрасное утро, узнавъ что на Руси наплодились нигилисты, мы начинаемъ бросать въ нихъ и сводомъ законовъ, и политическою экономіею, и общественнымъ мнѣніемъ Европы, да ужъ заразъ и религіею — благо она подвернулась намъ подъ руку. И здѣсь опять несомнѣнно, что нигилизмъ осуждается вѣрою; жаль только, что мы вспомнили объ ней поздно, съ перепугу, и что она намъ понадобилась только какъ камень»….
«Вообще можно сказать — продолжаетъ далѣе авторъ предисловія — что мы относимся къ церкви по обязанности, по чувству долга, какъ къ тѣмъ нѣжнымъ, престарѣлымъ родственникамъ, къ которымъ мы забѣгаемъ раза два или три въ годъ или какъ къ добрымъ пріятелямъ, съ которыми мы не имѣемъ ничего общаго, то у которыхъ въ случаѣ крайности иногда занимаемъ деньги. Хомяковъ вовсе не относился къ церкви, именно потому что онъ въ ней, и не по временамъ, не урывками, а всегда и постоянно, отъ ранняго дѣтства» и до смерти… «Церковь была для него живымъ средоточіемъ, изъ котораго исходили и къ которому возвращались всѣ его помыслы; онъ стоялъ передъ ея лицомъ и по ея закону творилъ надъ самимъ собою внутренній судъ; всѣмъ, что было для него дорого, онъ дорожилъ по отношенію къ ней; ей служилъ, ее оборонялъ, къ ней прочищалъ дорогу отъ заблужденій и предубѣжденій, всѣмъ ея радостямъ радовался, всѣми ея страданіями болѣлъ внутренно, глубоко, всею душою. Да, онъ въ ней жилъ», повторяетъ г. Самаринъ и подкрѣпляетъ затѣмъ свое слово нѣкоторыми примѣрами и біографическими данными о Хомяковѣ… Но живя такимъ образомъ въ церкви, Хомяковъ, говоритъ г. Самаринъ, представлялъ въ то же время «оригинальное, почти небывалое у насъ явленіе: полнѣйшей свободы въ религіозномъ сознаніи».
Этимъ онъ поражалъ всѣхъ, даже своихъ заклятыхъ противниковъ. Знакомый со всѣми доводами, открытіями и результатами критической науки, онъ смѣло, по выраженію о немъ Англичанина Станлея, опускался въ такую глубь скепсиса, въ которую обыкновенно не смѣютъ и заглядывать у насъ люди «вѣрующіе», боясь чтобы не закружилась у нихъ голова, — и выносилъ оттуда свои убѣжденія вполнѣ цѣлыми и неповрежденными. Сближавшіеся съ нимъ не могли не поражаться другой его чертою: Хомяковъ… Но уступаемъ опять слово самому г. Самарину:
"….Хомяковъ не только дорожилъ вѣрою, но вмѣстѣ съ тѣмъ питалъ несомнѣнную увѣренность въ ея; оттого онъ ничего не боялся за нее, а оттого что не боялся, онъ всегда и на все смотрѣлъ во всѣ глаза, никогда ни передъ чѣмъ не жмурилъ ихъ, ни отъ чего не отмахивался и не кривилъ душою передъ своимъ сознаніемъ; вполнѣ свободный, то-есть вполнѣ правдивый въ своемъ убѣжденіи, онъ требовалъ той же свободы, того же права быть правдивымъ и для другихъ. Въ то время, когда у насъ, въ виду распространявшагося въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ невѣрія, зарождались предположенія въ родѣ того, что не худо бы положить въ основаніе преподаванія геологіи книгу Бытія, онъ прямо и рѣшительно высказалъ въ одной запискѣ, что многіе изъ тѣхъ результатовъ, къ которымъ науки естественныя и историческая критика пришли своимъ законнымъ путемъ, противорѣчать принятымъ преданіямъ: что этого скрывать не должно, и что было бы не только не разумно, но и оскорбительно для вѣры стѣснять свободное развитіе науки[2], такъ какъ, съ одной стороны, сама наука еще далеко не высказала своего послѣдняго, слова, а съ другой, никто сказать не можетъ: все ли мы поняли, что намъ повѣдано, и вѣрно ли поняли. Всѣ сколько-нибудь всматривавшіеся въ обыкновенный типъ человѣка набожнаго, встрѣчающійся у насъ и вездѣ въ образованномъ кругу, вѣроятно замѣчали, что набожный человѣкъ очень часто дорожитъ своею вѣрою, не столько какъ несомнѣнною истиною, сколько ради того личнаго успокоенія, которое онъ въ ней обрѣтаетъ[3]. Онъ бережетъ и холитъ ее, какъ вещь цѣнную, но, въ то же время, хрупкую и не совсѣмъ надежную. Это отношеніе къ вѣрѣ подбито, съ одной стороны, затаеннымъ, часто, безсознательнымъ для самого вѣрующаго, но очень замѣтнымъ для другихъ невѣріемъ, съ другой стороны, оно не чуждо и нѣкоторой доли особеннаго рода эгоизма — эгоизма самоспасенія. Отъ этого, именно отъ того, что вкралось въ душу сомнѣніе въ несокрушимость вѣры, набожный человѣкъ такъ часто обнаруживаетъ крайнее снисхожденіе и малодушную терпимость къ тѣмъ болѣзненнымъ наростамъ, которые, всегда и вездѣ, встрѣчаются на исторической оболочкѣ церкви; онъ внутренно сознаетъ въ томъ и другомъ проявленіи мнимой церковности суевѣріе, натяжку, обманъ или ложь; но у него не поворачивается языкъ назвать вещь по имени; онъ видитъ злоупотребленіе, а рука не поднимается устранить его — ему страшно. Все это какъ будто освящено церковностью, все обкурено ладаномъ, все окроплено. — „Какъ бы — думаетъ онъ — снимая наростъ, не поранить живаго тѣла, и выдержитъ ли оно операцію? Вотъ кругомъ стоять врачи, давно приговорившіе его къ смерти, ну, какъ они правы!“ И набожный человѣкъ, — забывая, что это тѣло, за которое онъ дрожитъ, есть тѣло Христово, а не тѣло духовенства, или Россіи, или Греціи, — притворяется, будто ничего не видитъ и не слышитъ, отмалчивается, отписывается, лукавитъ душою передъ собою и другими, оправдывая на словахъ то, что самъ про себя осуждаетъ. Совершенную противоположность къ этому, всѣмъ намъ хорошо знакомому типу представлялъ Хомяковъ. Онъ дорожилъ вѣрою какъ истиною, а не какъ удовлетвореніемъ для себя, помимо и независимо отъ ея истинности. Самая мысль, что какая-нибудь подмѣсь лжи или неправды можетъ такъ крѣпко прироста къ истинѣ, что нужно, въ интересахъ истины, щадить эту ложь и неправду, возмущала и оскорбляла его сильнѣе чѣмъ что-либо, и этотъ видъ безсознательнаго малодушія, или сознательнаго фарисейства онъ преслѣдовалъ во всѣхъ его проявленіяхъ самою безпощадною ироніей. Онъ имѣлъ въ себѣ дерзновеніе вѣры. Оттого я случалось, что люди набожные отъ него открещивались и говорили, что для него нѣтъ ничего святаго, въ то время какъ озадаченные встрѣчею съ нимъ нигилисты говорили: „какъ жаль, что такой человѣкъ погрязъ въ византійствѣ“! Для людей безразлично равнодушныхъ къ вѣрѣ, Хомяковъ былъ страненъ и смѣшонъ; для людей, оказывающихъ вѣрѣ свое высокое покровительство, онъ былъ невыносимъ, онъ безпокоилъ ихъ; для людей сознательно и, по-своему, добросовѣстно отвергающихъ вѣру, онъ былъ живымъ возраженіемъ, передъ которымъ они становились втупикъ; наконецъ для людей, сохранившихъ въ себѣ чуткость неповрежденнаго религіознаго смысла, но запутавшихся въ противорѣчіяхъ и раздвоившихся душою, онъ былъ своего рода эмансипаторомъ, онъ выводилъ ихъ на просторъ, на свѣтъ Божій, и возвращалъ имъ цѣльность религіознаго сознанія…»
Чтобы вполнѣ уяснить, какого рода эмансипаторомъ являлся Хомяковъ для людей, томившихся мнимою несовмѣстностью вѣры съ свободой сознанія, г. Самаринъ вновь возвращается къ характеристикѣ недоразумѣній, застилающихъ для большинства образъ церкви. Этихъ недоразумѣній такъ много, говоритъ онъ, —
«…такъ много, что нѣтъ возможности ихъ перечислить; но мы едвали ошибемся сказавъ, что они сводятся окончательно къ одному, а именно: къ предположенію мнимой невозможности согласить то, чему учитъ и предписываетъ церковь, съ живою, законною, прирожденною человѣку потребностью свободы. Мы употребили слово самое неопредѣленное — свобода и не считаемъ нужнымъ опредѣлять его ближе; ибо у него нѣтъ такого значенія, въ которомъ бы оно не противопоставлялось церкви: такія у насъ теперь сложились понятія»…
"Возьмите свободу гражданскую, въ смыслѣ отсутствія внѣшняго принужденія въ дѣлахъ совѣсти, и вы услышите, что она несовмѣстна съ церковью. Почему же такъ думаютъ? А потому, что на практикѣ эта свобода сталкивается съ такими законами и порядками, изъ которыхъ невѣріе выводитъ, что вѣра и фанатизмъ одно и то же, а фанатизмъ требуетъ гоненій, и церковь непремѣнно бы ихъ потребовала, еслибы свѣтская власть, выбившись изъ-подъ ея опеки, до нѣкоторой степени не обуздывала прирожденныхъ ей поползновеній[4].
"Возьмите свободу политическую, въ смыслѣ проявленнаго и узаконеннаго участія гражданъ въ дѣлахъ государственныхъ, и здѣсь вы натолкнетесь на кажущееся противорѣчіе; ибо, принявъ комплименты, произносимые въ табельные дни, за догматы, риторику за ученіе, лесть за исповѣданіе, невѣріе успѣло убѣдить многихъ, что церковь не только благословляетъ идею государства, т. е. народный союзъ подъ общепризнанною властью, но освящаетъ будто бы именно одну изъ формъ государственнаго союза за исключеніемъ всѣхъ другихъ, опредѣляетъ будто бы эту власть какъ непосредственный даръ Божій, какъ частную собственность лица или рода, и тѣмъ становится поперекъ всякому политическому прогрессу, заранѣе осуждая его какъ посягательство на Божественную заповѣдь.
"Наконецъ, возьмите свободу мысли, самую дорогую, самую святую, самую нужную изъ всѣхъ, и здѣсь уже вы услышите не одинокіе голоса, а цѣлый хоръ, который возвѣститъ вамъ, что вѣра и свобода мысли — два взаимно-исключающіяся понятія, что не даромъ вѣрующій (croyant) и свободно-мыслящій (libre penseur) всегда противопоставляются одинъ другому; что кто дорожитъ свободою своей мысли, тотъ долженъ распроститься съ церковью, а кто не можетъ обойтись безъ вѣры, тотъ долженъ непремѣнно обрѣзать крылья своей мысли, запереть ее въ клѣтку, наложить на нее запретъ и сдержать прирожденное ей стремленіе къ истинѣ, и только къ истинѣ "…
Разъясненіе этихъ недоразумѣній составляло главную тему и характеръ полемическихъ бесѣдъ Хомякова. Повторимъ здѣсь снова то, что приводили мы изъ предисловія г. Самарина въ прошлый разъ: живые умы и воспріимчивыя души выносили изъ этихъ бесѣдъ то убѣжденіе, или положимъ, хоть то ощущеніе, что
«…нѣтъ такой истины научной, которая бы не согласовалась или не должна была окончательно совпасть съ истиною повѣданною; что нѣтъ такого чувства или стремленія, въ нравственномъ отношеніи безукоризненнаго, нѣтъ такой разумной потребности, какого бы рода она ни была, отъ которыхъ бы мы должны были отказаться, вопреки нашему сознанію и нашей совѣсти, чтобы купить успокоеніе въ лонѣ церкви, — словомъ, что можно вѣрить честно, добросовѣстно и свободно, что иначе какъ честно, добросовѣстно и свободно нельзя и вѣрить. Вотъ что уяснялъ, развивалъ, доказывалъ Хомяковъ своимъ могучимъ, неотразимымъ словомъ и слову своему онъ самъ, всѣмъ существомъ своимъ, служилъ живымъ подтвержденіемъ и свидѣтельствомъ. Вотъ въ какомъ смыслѣ мы назвали его эмансипаторомъ людей расположенныхъ вѣрить, но запуганныхъ и смущенныхъ встрѣчею съ противорѣчіями повидимому неразрѣшимыми. Узнавъ его, они начинали дышать полною грудью, чувствуя себя какъ бы освобожденными въ своемъ религіозномъ сознаніи и какъ бы оправданными въ своемъ внутреннемъ протестѣ противъ всѣхъ двуличныхъ и незаконныхъ, хотя подчасъ и соблазнительныхъ, сдѣлокъ съ тою примѣсью лжи, неправды и условности, которою застилается въ нашихъ понятіяхъ образъ церкви»…
Въ слѣдующій разъ мы обратимся, слѣдуя предисловію г. Самарина, къ значенію Хомякова въ области церковной науки.[5]
- ↑ Вотъ заглавіе этихъ брошюръ: «Нѣсколько словъ православнаго христіанина о западныхъ вѣроисповѣданіяхъ по поводу брошюры г. Лоренеи». Изд. въ Парижѣ 1853 г. — «Нѣсколько словъ православнаго христіанина о западныхъ вѣроисповѣданіяхъ по поводу одного посланія парижскаго архіепископа», изд. въ Лейпцигѣ 1855 г. — «Еще нѣсколько словъ православнаго христіанина о западныхъ вѣроисповѣданіяхъ по поводу разныхъ сочиненій латинскихъ и протестантскихъ о предметахъ вѣры». Лейпцигъ 1858 г. Переводъ этихъ брошюръ на русскій языкъ былъ дозволенъ только въ 1863 г. и появился въ «Православномъ Обозрѣніи». Въ настоящемъ изданіи богословскихъ сочиненій Хомякова онѣ являются въ совершенно новомъ, строго-провѣренномъ переводѣ.
- ↑ «Наукѣ нужна не только свобода мнѣнія, но и сомнѣнія, говоритъ въ этой запискѣ (писанной, кажется, въ 1850 году) Хомяковъ. Она была напечатана вами въ „Днѣ“ въ 1 No (1 окт. 1861 г.).
- ↑ Въ этомъ смыслѣ кто-то сказалъ, и многіе повторяютъ, какъ мудрое изреченіе, что еслибы не было Бога, то слѣдовало бы выдумать его, не подозрѣвая, что это слово есть полнѣйшая исповѣдь невѣрія, дошедшаго до цинизма. Прим. г. Самарина.
- ↑ Многіе ли, напримѣръ, догадываются, что уголовныя преслѣдованія за отпаденіе отъ истинной вѣры гораздо, по существу своему, противнѣе духу церкви, чѣмъ такъ-называемому гуманизму или либерализму? Прим. г. Самарина.
- ↑ Обѣщанная статья не была написана, потому что «Москва» была запрещена.