По поводу выставки объ искусствѣ.
(Посвящаю Эрнесту Карловичу Коцебу).
править
Очень можетъ быть, что моя замѣтка о нынѣшнемъ движеніи искусства въ Парижѣ будетъ не во время… У насъ вообще мало интересуются нагляднымъ искусствомъ, а внѣ сезоновъ выставокъ и подавно. Изо всѣхъ отраслей искусства мы больше всего любимъ музыку, пѣніе въ особенности. Хорошіе голоса приводятъ насъ въ восторгъ, а нервныхъ дамъ даже въ экстазъ. Правда, пѣніе вездѣ и всегда сильно дѣйствуетъ на людей, но никогда до такой степени, какъ теперь и нигдѣ, какъ у насъ. Нигдѣ не кричатъ до охриплости: bravo, bis, какъ у насъ, нигдѣ не вызываютъ артистовъ по 101 разу, какъ у насъ, а вовремя антрактовъ нигдѣ не происходитъ такого карнавала и баталіи цвѣтовъ, — опять таки, какъ у насъ. Здѣсь-же въ театрахъ хлопаютъ наемные клакеры: актеры увѣряютъ, будто хлопанье въ ладоши — необходимый стимулъ для ихъ игры, а публика находитъ, что выраженіе чувства криками и стукомъ свойственно только жителямъ тропическихъ странъ или людямъ невысоко-культурнымъ. Зато здѣсь всѣ увлечены нагляднымъ искусствомъ. Любоваться красотою формъ, гармоніей красокъ — для французовъ высшее наслажденіе. Поэтому и не удивительно, что теперь во время выставки всѣ о ней только и говорятъ и пишутъ. Выставка сдѣлалась здѣсь чѣмъ-то въ родѣ олимпійскихъ игръ, народнаго праздника… Въ день открытія выставки собирается чуть-ли не весь Парижъ — лучшіе представители всѣхъ слоевъ общества. Наглядное искусство — это лучшая сила Франціи: въ этомъ она сильнѣе всего, и отъ этого зависитъ то, что ея вкусъ сдѣлался закономъ для всѣхъ. Все, что-бы она ни сдѣлала, все, что-бы она ни предприняла — находитъ вездѣ отголосокъ и подражателей.
И вотъ здѣсь, въ Парижѣ, въ сферѣ искусства, случилось что-то необычайное: къ великому огорченію любителей искусства, выставка въ этомъ году изъ неудачныхъ, какихъ не запомнятъ. Критика забила тревогу и стала въ боевое положеніе. Вотъ почему и мнѣ хотѣлось-бы сказать свое слово.
Удивительный народъ французы! Ихъ фантазія и воображеніе такъ же плодовиты, какъ и ихъ почва. Въ искусствѣ, какъ и въ жизни, событія смѣняютъ у нихъ событія, какъ волна волну. И только жизненность французскаго характера можетъ выдержать такой натискъ всевозможныхъ впечатлѣній. Давно-ли. напр.. появились разные фальшивые монетчики искусства, — импрессіонисты съ началомъ безъ конца и декаденты безъ того и другого? Недавно — и даже очень недавно. А теперь что сталось съ ними? Импрессіонисты совсѣмъ исчезли, а декаденты болѣзненно слабѣютъ и часы ихъ сочтены. Да иначе и быть не могло. Это были плоды пустой мечты, безсмысленной фантазіи, неестественнаго стремленія быть не тѣмъ, чѣмъ должно быть, отрицанія свѣта и исканія призраковъ въ сумеркахъ.
Два года тому назадъ Парижъ переживалъ ужасное время. Въ высшемъ обществѣ появились симптомы чего-то въ родѣ флорентійской чумы. Пѣвицы изъ кафе-шантановъ, какъ Иветта Гильберъ, вдругъ стали предметомъ обожанія: весь Парижъ бѣгалъ слушать ея скабрезныя шансонетки; ее стали приглашать на вечера въ высшіе слои общества, на такіе вечера, куда хозяева приглашали почтенныхъ родителей пожаловать безъ дочерей, а дочери съ своей стороны приглашали своихъ друзей и подругъ пожаловать безъ родителей: «il sera gai, on marchera sur les tкtes» — и сдерживали слово… А искусствомъ овладѣла какая-то галлюцинація, которая разразилась выставкой Sar-Peladan’а. Я былъ на этой выставкѣ: мнѣ казалось, что я попалъ въ сумасшедшій домъ въ отдѣленіе помѣшавшихся художниковъ. Незадолго до этого я видѣлъ рисунки покойнаго Ѳедотова, когда онъ уже былъ боленъ — они могли-бы быть тутъ выставлены съ успѣхомъ. Нѣтъ сомнѣнія, что всѣ эти явленія въ различныхъ сферахъ общества были близки между собою — это была одна и та-же болѣзнь, связанная съ опредѣленнымъ общественнымъ настроеніемъ.
Поневолѣ припоминаются мнѣ тутъ и наши «крайніе». Правда, крайность крайности рознь; между Петербургомъ и Парижемъ разстояніе огромное, разница большая, но крайности часто сходятся. Въ Парижѣ избытокъ искусства, у насъ его недостатокъ; здѣсь художники искали и заблудились, — у насъ не ищутъ и не заблуждаются, а просто апатично дремлютъ. Здѣсь искусство сдѣлаюсь прозаическимъ, а у насъ проза достигла горныхъ высотъ художественной атмосферы, — и всѣ возстали противъ всѣхъ, каждый за себя… Но возвращусь къ своему предмету.
Надо отдать французамъ справедливость: они умѣютъ смотрѣть чорту прямо въ глаза, они не боятся своей собственной тѣни, не сбрасываютъ съ своей больной головы на чужую здоровую, не охаютъ отъ зубной боли, не давая къ себѣ притронуться, какъ это бываетъ всегда съ слабохарактерными людьми… Напротивъ, они съ истинно спартанскимъ героизмомъ раскрываютъ ротъ: рви, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Они страстно обожаютъ своихъ великихъ людей, гордятся ими; но разъ они замѣтили на нихъ малѣйшее пятнышко, они становятся къ нимъ жестоки, болѣе жестоки, чѣмъ чужіе. То-же самое случилось теперь съ искусствомъ.
Никогда я не слышалъ здѣсь такихъ горькихъ сѣтованій по поводу искусства, какъ теперь. Обыкновенно здѣсь или хвалятъ, или молчатъ. Послѣднее — худшее наказаніе, хуже всякой брани. Выть незамѣченнымъ значитъ не заслужить даже вниманія. Но когда французы начинаютъ порицать — значитъ что-то тронуло ихъ глубоко за сердце.
Послушаемъ, что ихъ критики говорятъ о нынѣшнемъ французскомъ искусствѣ. Вмѣсто обычныхъ похвалъ, какія мы привыкли слышать въ день открытія выставки, на этотъ разъ они разразились ѣдкими нападками. Они увѣряютъ, что изъ двухъ тысячъ художественныхъ произведеній только дюжина хорошихъ, и что даже въ этой дюжинѣ только четыре дѣйствительно прекрасны (belles). Они горько жалуются на отсутствіе въ искусствѣ мысли, содержанія, поэзіи, глубины чувства, хотя и отдаютъ полную справедливость техническимъ достоинствамъ. Они спрашиваютъ, гдѣ то новое искусство, которое намъ сулятъ вотъ уже столько лѣтъ, что оно сдѣлало за послѣдніе годы?.. Ничего! Только рядъ попытокъ безъ результата… Искусство владѣетъ прекраснымъ языкомъ для выраженія своей мысли и чувства, но именно ихъ-то и нѣтъ…
Но гдѣ же причины этого? Ни теперешняя выставка, ни таланты, ни даже trouble d’esprit, о которой я говорилъ выше, — тутъ ни при чемъ. Искусство не можетъ быть однимъ и тѣмъ же изъ году въ годъ. И на его произведенія бываетъ урожай, какъ и неурожай. Таланты всѣ налицо и съ ними ничего особеннаго не случилось, да и не могло случиться въ такое короткое время. Что же касается до trouble d’esprit, то въ этомъ искусство менѣе всего виновато… Но какъ одно, такъ и другое, такъ и третье было лишь только искрой, прикоснувшейся къ горючему матеріалу — и взрывъ послѣдовалъ моментально. Повторяю, причина тутъ не въ талантахъ, не въ самомъ искусствѣ, а въ условіяхъ, въ которыхъ искусство находится, въ атмосферѣ, которою дышитъ художникъ.
Странно, однако, что всѣ тѣ блага, которыя сначала казались подпорой для искусства, теперь оказались вредными для него: выставка, напримѣръ, фирма художественныхъ произведеній и свободное его развитіе.
Начну съ перваго. Въ сороковыхъ годахъ на здѣшней выставкѣ было всего 400—500 художественныхъ произведеній, въ восьмидесятыхъ годахъ число ихъ возросло до 4000. Осмотрѣть такую массу произведеній — то же самое, что прослушать музыку десять часовъ подъ рядъ. Положимъ, что каждый изъ публики бываетъ на выставкѣ среднимъ числомъ по-три раза, каждый разъ по-три часа — въ общемъ 9 часовъ или 540 минутъ… Спрашивается, сколько же секундъ можно удѣлить для внимательнаго осмотра каждаго произведенія? Къ этому слѣдуетъ прибавить, что въ послѣднее время число художниковъ сильно возросло и соотвѣтственно съ ними и число художественныхъ произведеній. Одинъ салонъ казался для всѣхъ тѣснымъ, недостаточнымъ, образовался другой салонъ — такой же; далѣе — выставка réfusés, акварельная, пастельная, выставка импрессіонистовъ, женская выставка, выставка въ cercle de Mirliton, въ cercle Volnay. Выставляютъ отдѣльные художники, даже по одной картинѣ… Публика бѣгаетъ съ одной выставки на другую, на все смотритъ бѣгло, поверхностно, передъ ней пестрѣютъ картины, бюсты, портреты, цвѣты, пейзажи — все это смѣшивается въ общій хаосъ… Наконецъ, публика устаетъ и кричитъ: trop de fleurs! Не лучшую услугу оказываетъ выставка и самимъ художникамъ. Нѣтъ ничего удивительнаго, что каждый художникъ желаетъ, чтобы его произведеніе было замѣчено, какъ каждый писатель, чтобы его книга была прочитана, или какъ пѣвецъ, чтобы его слушали. Чтобы обратить на себя вниманіе среди нѣсколькихъ тысячъ произведеній, они часто пускаются на хитрости. Есть художники, которые пишутъ спеціально для выставокъ, оригинальничаютъ большею частью безуспѣшно, а иногда и удачно. Такія средства недостойны истиннаго художника, да притомъ они и не всегда ему помогаютъ.
Но еще хуже для искусства оказываются фирмы художественныхъ произведеній. Для нихъ: что талантъ — то концессія, что картина — то акція. Замѣтивъ восходящій талантъ, фирма беретъ его подъ свою опеку, заключаетъ съ нимъ условіе, даетъ ему обильное содержаніе, и за это онъ долженъ работать для нея и только для нея. Такимъ образомъ художникъ незамѣтно для себя попадаетъ въ золотую клѣтку, подъ ключъ. Иной разъ у него зажигается божья искра, страсть его воспламеняется, онъ хочетъ создать то, что его поражаетъ, что его волнуетъ; его фантазія требуетъ большого холста, широкихъ размѣровъ, но фирма ему говоритъ: кому это нужно? этого не купятъ! И художникъ поневолѣ опять дѣлаетъ то, что дѣлалъ вчера и третьяго дня, его мотивы становятся бѣдны, однообразны, и онъ скоро впадаетъ въ условность… Скажу только то, что даже такой великій художникъ, какъ Мейссонье, не избѣгъ общей участи. Онъ, который создалъ «Возвращеніе Наполеона I изъ Москвы», равносильное только «Войнѣ и миру» гр. Толстого, онъ, который могъ-бы сдѣлать еще что-нибудь въ этомъ родѣ — не сдѣлалъ больше ничего подобнаго ни по глубинѣ содержанія, ни по историческому драматизму. Зато его «Читающій» — сюжетъ въ сущности пустой, повторенъ на 18 различныхъ манеръ.
Торговцы художественными произведеніями подняли цѣну живописи, расширили районъ артистической дѣятельности, увеличили престижъ французскаго искусства, обогатили художниковъ, но въ то-же время и способствовали паденію искусства, потому что все, что они дѣлали, было искусственное, холодно разсчитанное коммерческое предпріятіе — и только. Въ наше время любители искусства не меценаты стараго закала, съ любовью слѣдившіе за ходомъ работы художника, не аристократы съ наслѣдственной культурой, а по большей части биржевые выскочки, которымъ нравится то, что богато, что дорого, что бьетъ въ глаза, что есть у другого или что трудно достать. Такіе люди легко поддаются шумливому увлеченію газетной рекламы и т. н. Среди нихъ, къ чести Франціи, меньше всего французовъ, но больше всего иностранцевъ, которые хотятъ быть французами больше, чѣмъ сами французы, аристократами — больше чѣмъ сами аристократы, и такъ какъ они не могутъ этого достигнуть, то впадаютъ въ карикатурность, подражаютъ не лучшему, а худшему. Такіе люди могутъ быть въ душѣ прекрасными, добрыми, полезными для многаго и для многихъ, но меньше всего для искусства — въ особенности, когда между ними и художниками стоитъ торговецъ художественными произведеніями.
Третья и главная причина ненормальности теперешняго искусства что — отсутствіе художественнаго воспитанія. Объ этомъ я говорилъ въ свое время по поводу преобразованія академіи художествъ, такъ что теперь, для полноты, мнѣ приходится отчасти только повторить прежде сказанное. Парижъ для европейскаго искусства подобенъ морю: всѣ рѣки изъ него вытекаютъ и въ него возвращаются. На его искусство устремлено вниманіе всего художественнаго міра, сюда пріѣзжаютъ учиться изо всѣхъ странъ. Число учащихся очень велико — если вѣрить — около 10 тысячъ. Но только десятая доля ихъ учится въ академіи художествъ, гдѣ получаетъ правильное образованіе, остальные въ мастерскихъ; большая-же часть мастерскихъ, это — не что иное, какъ помѣщеніе, нанятое какимъ-нибудь X или Y, который приглашаетъ двухъ художниковъ для преподаванія, ставитъ модель, и каждый за 30 фр. въ мѣсяцъ можетъ придти туда и работать. Удалось кому-нибудь написать хорошій этюдъ въ видѣ портрета или пейзажа, принятъ этотъ этюдъ въ салонъ, и авторъ его. уже подписывается artiste-peintre… У такихъ художниковъ часто сильныя руки, но слабая голова, часто есть чувство, но нѣтъ умѣнья его примѣнить. Удивительно, для того, чтобы получить аттестатъ зрѣлости необходимо окончить среднее учебное заведеніе; для того, чтобы получить дипломъ магистра или доктора, необходимо пройти высшее учебное заведеніе; но для того, чтобы сдѣлаться художникомъ, ничего подобнаго не требуется. Точно художникъ, въ самомъ дѣлѣ, пѣвецъ природы, въ родѣ соловья, для котораго и ноты но писаны. Правда, геніи, говорятъ, и въ потемкахъ находятъ свою дорогу, — но не всѣ вѣдь геніи! Да и геній, подобно алмазу, безъ шлифовки не блеститъ.
Таково въ общихъ чертахъ печальное положеніе искусства, положеніе далеко не естественное, а потому и дающее ненормальные результаты. Вотъ почему нельзя не поздравить французскую критику съ такими отрезвляющими взглядами на нынѣшнее состояніе искусства. Нѣтъ сомнѣнія, что она въ этомъ найдетъ вездѣ самое живое сочувствіе.
Но все, что я до сихъ поръ говорилъ, касалось только живописи. Совершенно въ другихъ условіяхъ находится скульптура. Она, подобно полевому цвѣтку, растетъ среди ненастной погоды; вѣтеръ ее гнетъ, дождь ее мочитъ, а солнце ее выправляетъ. Она не цвѣтетъ въ оранжереяхъ, любители за ней не ухаживаютъ, на нее нѣтъ спроса и никакія фирмы ею не занимаются. Поэтому-то она медленно растетъ, но зато не скоро вянетъ. Въ этомъ году скульптура не только не ниже живописи, не только не ниже, чѣмъ была въ прошломъ году, чѣмъ два года тому назадъ, но напротивъ — теперь есть на что указать, чѣмъ восторгаться. Укажу сперва на конную статую Жанны д’Аркъ, работу Поля Дюбуа. Это произведеніе не только высокоталантливое, но въ высшей степени честно и добросовѣстно исполненное до малѣйшихъ подробностей, какъ только можно это встрѣтить у великихъ мастеровъ великихъ эпохъ. Второе произведеніе — тоже изъ ряду вонъ — это большой барельефъ работы Фремьера, изображающій лютую борьбу орангъ-утанга съ человѣкомъ. Правда, это произведеніе не ласкаетъ глазъ, но зато, увидѣвши его разъ, не скоро забудешь. Но что меня особенно радуетъ, это — маленькія произведенія. Я долженъ сказать, что до сихъ поръ ими какъ-то пренебрегали; до сихъ поръ они ютились то около большихъ произведеній, то гдѣ-нибудь въ углу подъ лѣстницей. Теперь-же имъ отвели почетное мѣсто. Мало того, выставка широко открыла двери и для индустріальнаго искусства, и вотъ индустріальное искусство, соединяясь съ идеальнымъ, сдѣлало быстрое движеніе впередъ и завоевало себѣ подобающее мѣсто. Теперь на выставкахъ вы увидите всевозможныя попытки, большею частью удачныя, превосходныя. Тутъ есть раскрашенный мраморъ, терракотта, бронза, соединенная съ слоновою костью, слоновая кость съ золотыми украшеніями; есть произведенія изъ разноцвѣтнаго дерева, есть ювелирныя работы, слесарныя, фаянсы со всевозможной поливой металлическихъ рефлексовъ… Все это выглядитъ какъ брызги золота, среди каменной глыбы.
Но пальму первенства, несомнѣнно, заслуживаетъ посмертная выставка произведеній скульптора Carriès’а, помѣщающаяся на Марсовомъ полѣ, тамъ-же, гдѣ въ прошломъ году живописецъ Тиссо выставлялъ свои произведенія съ такимъ успѣхомъ. Карріесъ достигъ не меньшаго успѣха. Его выставка рѣдкое явленіе среди искусства. Перечислю сначала всѣ недостатки этого замѣчательнаго художника. Онъ не былъ творцомъ, мало компоновалъ, мало даже дѣлалъ цѣльныхъ фигуръ, работа его чуть-чуть манерна, фантазія не богата, за красотою онъ не гонялся и отдалъ дань декадентству. Его большой порталъ, на подобіе готическаго, съ причудливыми масками и химерами, вмѣсто орнамента и розетокъ, капризенъ, лишенъ всякой логики. Правда, и въ готикѣ встрѣчаются подобныя химеры, но всегда на своемъ мѣстѣ, какъ, напр., на крышахъ, служа водостоками, извергая изо рта дождевую воду и т. п. Зато его головы, портреты, тины, одѣтые во всевозможные костюмы, историческіе и современные — изумительно хороши, и техника ихъ до того совершенна, что въ нѣкоторыхъ изъ нихъ, кажется, и сама природа дальше-бы не пошла. У него все хороши, облюбовано, начиная съ головки малютки и кончая чудовищной головой спящаго сатира. Мало того, на его выставкѣ нѣтъ ни бѣлаго, ни чернаго — ни бѣлаго мрамора, ни черной бронзы. Его многочисленныя терракотты покрыты особенной, причудливой, въ высшей степени симпатичной патиной, или матовой поливой grès emaillée съ легкой полихроміей, что придаетъ имъ особую жизненность и прелесть. Такими-же достоинствами отличаются и его бронзы — по тонкости отливки и разнообразію патины.
Здѣсь я остановлюсь на минуту, чтобы сказать нѣсколько словъ о патинѣ, которая такъ цѣнна для артистовъ и любителей. Хорошая патина — такое-же достоинство, какъ и хорошая отливка. Отъ патины многое зависитъ: она можетъ сдѣлать произведеніе какъ симпатичнымъ, такъ и антипатичнымъ. Художники прилагаютъ не мало стараній, чтобы получить на своихъ произведеніяхъ хорошую патину; къ сожалѣнію, только это рѣдко имъ удается. Извѣстно, что лучшую патину даетъ время, а поддѣлаться подъ время не легко. До сихъ поръ больше, чѣмъ кому-либо, удавалось этого достигнуть итальянцамъ. Они, вообще, необыкновенные мастера на все, не менѣе и на поддѣлки. Но ничто не можетъ сравниться съ китайской и японской патиной. Извѣстный фабрикантъ бронзъ Барбедьеннъ потратилъ не мало труда, чтобы добиться секрета японской патины дѣлалъ всевозможные опыты, анализировалъ японскія бронзы — и безуспѣшно. И вотъ на выставкѣ Карріеса поразила меня именно патина и больше всего то, что патину эту ему дѣлалъ японецъ, жившій здѣсь въ Парижѣ. Странно, въ XVIII столѣтіи французское творчество, опираясь на китайскую индустрію, создало удивительный и самостоятельный стиль, такъ называемый стиль Людовика XV, а теперь французская скульптура, взявъ отъ японцевъ патину и перенося ее на свои произведенія, создаетъ что-то необыкновенное. Замѣчу еще, что и самая grès emaillée и раскраска ея, и даже самыя химеры сильно напоминаютъ японскія. Европа какъ-то устала въ своихъ стиляхъ, заимствуя ихъ изъ вѣка въ вѣкъ одинъ отъ другого. Римляне заимствовали у грековъ, Renaissance — у римлянъ, эпоха Людовика XIV у Renaissance, эпоха Людовика XVI заимствовала стиль Людовика XIV, Empire уже совсѣмъ слѣпо подражала греческому, а мы слѣпо подражаемъ всему… Только стиль Людовика XV — рококо — носитъ свой самостоятельный характеръ: французы взяли тогда у китайцевъ одинъ лишь аккордъ, мотивъ-же творчества принадлежитъ имъ самимъ. Въ 1878 году, на всемірной выставкѣ въ Парижѣ, всѣ были поражены японской художественной индустріей, какъ находчивостью мотива, его новизною и логичностью, такъ и тонкостью и изяществомъ отдѣлки. Уже тогда было ясно, какъ день, что Японія внесетъ въ европейскую индустрію новый, освѣжающій элементъ. Мнѣ кажется, что теперь именно мы присутствуемъ при началѣ этого.
Не меньшаго удивленія всѣхъ, кто только понимаетъ и цѣнитъ литейное искусство, заслужилъ и самъ литейщикъ бронзъ Карріеса — Р. Bingen. Къ сожалѣнію, такихъ знатоковъ этого дѣла у насъ въ Россіи мало, почти нѣтъ,. — не въ обиду будь сказано, даже среди художниковъ… А между тѣмъ они у насъ были и еще недавно. При Академіи художества, было даже литейное заведеніе, гдѣ была отлита знаменитая конная статуя Фальконета, тамъ-же и баронъ Клодтъ отливалъ и своихъ лошадей, что на Аничковомъ мосту и т. д. Теперь-же отъ литейной остался только пустой звукъ — названіе Литейнаго двора. Не стану распространяться о процессѣ литейнаго дѣла, — скажу только, что этотъ процессъ называется cera perduta; одно названіе показываетъ, во-первыхъ, что онъ итальянскаго происхожденія и, во-вторыхъ, что самое произведеніе, сдѣланное изъ воска, исчезаетъ и вмѣсто него является бронза. Подобная отливка очень сложна, трудна, требуетъ особенно разумныхъ и талантливыхъ мастеровъ и присутствія самого художника, зато результаты ея до того тонки, тщательны, что нисколько не уступаютъ самому восковому произведенію. Въ нашемъ столѣтіи фабричныя издѣлія совершенно вытѣснили эту благородную индустрію. Если не ошибаюсь, въ шестидесятыхъ годахъ первымъ попытался воскресить это художественное литье тосканскій скульпторъ профессоръ Паппи. Попытка его увѣнчалась успѣхомъ. Правительство построило ему большое литейное заведеніе во Флоренціи, которое со славой процвѣтаетъ и понынѣ, и лишь только лѣтъ десять тому назадъ молодому Bingen’у удалось воскресить это искусство и здѣсь, во Франціи.
Все это вмѣстѣ дѣлаетъ выставку Карріеса и скульптуры вообще въ высшей степени интересной, небывало новой и отрадной. Не отрадно лишь только то, что самъ художникъ умеръ такъ рано: ему было всего 38 лѣтъ. Нельзя не упомянуть еще и о другомъ талантливомъ скульпторѣ — Cheré, тоже подвизавшемся на томъ же поприщѣ керамики, что и Карріесъ, хотя уже совсѣмъ въ другомъ жанрѣ — жанрѣ нѣжномъ и шаловливомъ, въ небольшихъ размѣрахъ, но, къ сожалѣнію, тоже рано умершемъ для искусства. На выставкѣ есть его работы изъ обожженой глины и съ легкой окраской. Превосходенъ его небольшой, очень нѣжно сработанный горельефъ «Феи, забрасывающія удочку у берега».
Таковы задатки новѣйшей скульптуры. Искусство вообще не есть правда, какъ правда не есть искусство: оно не то и не другое, но и то и другое вмѣстѣ, конечно, въ смыслѣ исполненія. Это не фраза, а художественная истина. Доведите, напримѣръ, скульптуру до дѣйствительности, и она потеряетъ всякій художественный смыслъ, станетъ похожей на фотографію, на слѣпокъ съ натуры, на восковую фигуру анатомическаго музея. Съ другой стороны, слишкомъ удаляясь отъ дѣйствительности, искусство становится искусственнымъ, условнымъ, манернымъ до лживости. Таковы черная бронза и бѣлый мраморъ. Эти два крайніе тона менѣе всего встрѣчаются въ дѣйствительности и менѣе всего пріятны нашему глазу. И если мы вспомнимъ, съ какимъ гармоническимъ тактомъ древніе греки раскрашивали свои скульптуры, тогда намъ будутъ понятны стремленія нынѣшнихъ скульпторовъ дѣлать то-же самое, — конечно, съ осторожностью. Отъ великаго до смѣшного вездѣ одинъ только шагъ, а тутъ въ особенности. Но раскрашиваніе статуй существовало также въ Египтѣ и въ средніе вѣка… Долгое и очень долгое время считалось потомъ какимъ-то святотатствомъ трогать бѣлый мраморъ; правда, были кой-какія попытки раскрашивать его, но безъ успѣха. Теперь-же, когда за это берутся французы, — нѣтъ сомнѣнія, что съ ихъ техническимъ совершенствомъ и съ ихъ вкусомъ и плодовитостью фантазіи они достигнутъ многаго и очень многаго. Я съ удовольствіемъ могу констатировать, что отнынѣ скульптура вступаетъ въ новый фазисъ.
Живопись и скульптура, несмотря на свое самое близкое родство, рѣдко шли рука объ руку. Между ними всегда происходила извѣстная борьба. Въ разныя эпохи торжествовала то одна, то другая. Въ древней Греціи, напримѣръ, торжествовала пластика, въ средніе вѣка — живопись, во время Renaissance — то и другое вмѣстѣ, въ эпоху классицизма — опять скульптура, а теперь опять живопись. Причины этой борьбы заключаются въ томъ, что живопись болѣе соотвѣтствуетъ мистическому настроенію, скульптура-же, по самой сущности своей — реальна. Изъ всѣхъ видовъ искусства, скульптура не только самый лаконическій, какъ я уже разъ гдѣ-то выразился, но и самый ясный и здоровый и, прибавлю, самый трудный видъ его. Не даромъ Микель-Анджело говорилъ, что живопись — для женщинъ, а скульптура для мужчинъ… И это не только по трудности исполненія, но и по духовному настроенію. Скульптура не можетъ изобразить ни тѣни, ни сумерокъ, ни видѣнія, ни призрака, ни восхода, ни заката солнца, какъ не можетъ изобразить и разные нюансы цвѣтовыхъ оттѣнковъ — fanés, которые теперь такъ нравятся. Въ наше время люди стали до того чувствительны и болѣзненно-нервны, что не могутъ прямо смотрѣть на природу, именно тогда, когда она радостно цвѣтетъ со всей своей силой и блескомъ. Нынѣшній глазъ не можетъ переносить яркости красокъ, ему необходимы очки самые туманные, самые замысловатые… Сквозь такіе очки смотритъ теперь живопись, сквозь нихъ начинаетъ смотрѣть и извѣстная категорія людей, болѣзненно расшатанныхъ до décadence’а. Скульптура-же чужда всему этому: она конкретна, рельефна и осязательна, даже для слѣпыхъ…