ПО ПОВОДУ «КНЯЗЯ ИГОРЯ» БОРОДИНА НА МАРІИНСКОЙ СЦЕНѢ.
правитьКогда въ Россіи бываетъ сочинена новая талантливая опера, въ большинствѣ случаевъ нѣтъ конца затрудненіямъ, чтобы ей попасть на сцену. Иной можетъ подумать, что талантъ — такое непозволительное, и даже непристойное дѣло, которое тщательно надо скрывать отъ всѣхъ, какъ-бы публика не испортилась и не развратилась въ своихъ понятіяхъ и вкусахъ. Въ остальной Европѣ на талантливыхъ композиторовъ обыкновенно радуются, обыкновенно восхищаются ими, начальники театровъ просто одинъ у другого рвутъ талантливую новинку, изъ всѣхъ силъ стараются какъ-бы ее поскорѣе на сцену, поскорѣе всѣмъ дать ее услышать и налюбоваться. У насъ напротивъ: каждый прикосновенный къ оперному дѣлу только о томъ и хлопочетъ, какъ-бы поскорѣе дать подножку покрасивѣе и побольнѣе новой оперѣ, если она въ самомъ дѣлѣ очень талантлива; если можно, то и совсѣмъ помѣшать ей появиться на сценѣ, а если нельзя, то какъ нибудь взять, да прогнать ее со сцены послѣ немногихъ первыхъ представленій. У насъ по 14, по 15, по 16 лѣтъ не даютъ лучшія наши оперы, а иныя (какъ напримѣръ, «Хованщина») и вовсе не допускаютъ до театра. Примѣровъ много, всѣ ихъ знаютъ. Съ «Игоремъ» произошло то же самое, ему пришлось ждать нѣсколько лѣтъ, пока всѣ служащіе театральные продѣлали всѣ свои бенефисы, пока прошла напередъ на сценѣ цѣлая масса всякаго музыкальнаго сора и дряни, и только тогда уже «Игорь» удостоенъ былъ чести появиться на сценѣ, въ хвостѣ всего остального. Все это въ порядкѣ вещей. Но удивительно то, что никто у насъ не находитъ этого удивительнымъ, никто даже не жалуется. На нынѣшній разъ только одинъ «Сынъ Отечества» напечаталъ на своихъ столбцахъ такія строки:
«Нѣсколько разъ принимались у насъ ставить оперу Бородина „Князь Игорь“, по приходилось считаться съ очень сильною оппозиціей, и опера снималась съ репертуара до слѣдующаго сезона. Такое откладываніе продолжалось нѣсколько сезоновъ сряду. Теперь опера поставлена, но не безъ протестовъ со стороны нѣкоторыхъ членовъ оперной труппы, и даже г. Направника, который отказался дирижировать оперой. Вотъ какъ трудно въ Россіи добиться постановки новой оперы русскаго композитора, а рядомъ съ этилъ репертуаръ нашей сцены наполняется старыми итальянскими операми въ родѣ „Травіаты“.
Не чудное-ли все это дѣло? А „Травіатъ“, „Троваторовъ“, „Демоновъ“, „Рогнѣдъ“ никогда не оттягивали и никогда никакому капельмейстеру не приходило въ голову отказываться отъ ихъ дирижированія. Напротивъ, за глубочайшею честь, за величайшее счастіе считали. Егце-бы! Все тутъ такъ по плечу!
Однако-же, такъ или иначе, „Игорь“ поставленъ. ѢІаконедъ-то, наконецъ-то! Но какой-же успѣхъ имѣла опера? У публики — очень большой, огромный. Даже, можно сказать, такой, какого трудно было ожидать. Если не вся публика, то большинство съ перваго-же раза отнеслось къ ней съ величайшей симпатіей. Знакамъ сочувствія, апилодпементамъ, требованіямъ повторить — не было конца. Будь самъ Бородинъ еще живъ, несомнѣнно ему сдѣлали-бы пріемъ самый блистательный. Но такъ какъ Бородина болѣе нѣтъ, то, вмѣсто него, горячо, ревностно вызываютъ Римскаго-Корсакова, который докончилъ и наоркестровалъ все, что въ оперѣ осталось недоконченнымъ и неоркестрованнымъ, а также и Глазунова, тоже помогавшаго Римскому-Корсакову. Публика показала себя искренне благодарною имъ за все то, что они сдѣлали для созданія покойнаго великаго музыканта, для возможности появленія его на сценѣ. Однимъ словомъ, опера понравилась. Уже цѣлый мѣсяцъ она идетъ на сценѣ, а театръ вѣчно полонъ, и желающихъ получить мѣсто, но не получающихъ его, цѣлая масса. Такой успѣхъ, какъ этотъ, да еще по поводу истинно-крупнаго, истинно-капитальнаго музыкальнаго созданія — у насъ рѣдкость. Общія симпатіи, любовь, признаніе достоинствъ, обожаніе, все это, для крупныхъ музыкальныхъ созданій, приходитъ у насъ, обыкновенно, очень поздно.
Большинство музыкальной прессы стало также на сторонѣ „Игоря“. Многія наши газеты высказали такія-же симпатіи къ оперѣ Бородина, какъ и публика. Въ „Новомъ Бремени“ (2 статьи: одна неизвѣстнаго, другая А. Суворина), въ „Недѣлѣ“, „Днѣ“, „Гражданинѣ“, „Сынѣ Отечества“, „Петербургскомъ Листкѣ“ и даже въ нѣкоторыхъ иногороднихъ газетахъ: „Русскихъ Вѣдомостяхъ“ и „Одесскомъ Листкѣ“, явились отзывы, говорившіе съ восхищеніемъ о новомъ талантливомъ явленіи нашего музыкальнаго міра и радостно привѣтствовавшіе его. Въ статьѣ „Недѣли“, озаглавленной „Опера -былина“, говорилось, даже, что „Князь Игорь“, одно изъ самыхъ драгоцѣнныхъ и выразительныхъ произведеній русской музыкальной школы, первое послѣ Руслана»; писатель «Русскихъ Вѣдомостей» говорилъ по поводу хора въ 4-мъ актѣ («охъ, не буйный вѣтеръ завывалъ»): «Слушаешь и чувствуешь что-то несказанно простое, родное, захватывающее, какъ будто изъ дали вѣковъ принеслась въ звукахъ вся поэтическая грусть самого „Слова о полку Игоревѣ“. Я положительно забылъ, гдѣ я, и только взрывъ рукоплесканій привелъ меня въ себя. По меньшей мѣрѣ минутъ 10 длились неистовые крики, апплодисменты, стукъ, громъ. Хоръ повторили…» Въ «Новомъ Времени» неизвѣстный писатель говорилъ, что «вообще опера производитъ живое, яркое, радостное впечатлѣніе, полна русскими мотивами и выдающеюся оригинальностью…» Подобные-же отзывы можно было прочесть послѣ перваго представленія во многихъ нашихъ газетахъ.
Но нашлось тоже, къ сожалѣнію и стыду нашему, тогда же нѣсколько и такихъ писателей, которымъ понадобилось совсѣмъ иначе относиться къ Бородину и его оперѣ. Это были тѣ, которые ничего не въ состояніи понимать въ новой русской школѣ и въ новой русской музыкѣ, и потому вѣчно на нихъ нападаютъ. Большинство ихъ — это все люди, которыхъ Бородинъ называлъ «les ratés», люди давшіе осѣчку: съ молоду они вообразили себя композиторами, принялись сочинять музыку, никогда не имѣли никакого успѣха, потому что никакого дарованія не имѣли, и вслѣдствіе того вѣчно злились на тѣхъ современниковъ, у кого оно было и у кого оно было признаваемо.
Вотъ, напр., г. Соловьевъ. Онъ во всю жизнь успѣлъ добраться только до той глубокой мысли, что Сѣровъ, его учитель, первый русскій оперный композиторъ, и всѣ должны у него учиться. Что касается до Бородина, то еще задолго до появленія «Игоря» на сценѣ, онъ, послѣ разныхъ концертовъ, гдѣ исполнялись отрывки изъ этой оперы, писалъ:
"Музыка симфонической поэмы Бородина «Средняя Азія» довольно миленькая и составляетъ утѣшительный контрастъ съ мазней изъ оперы"Игорь", которою публика угощалась въ концертахъ Безплатной Школы… «Плачъ Ярославны» — назойливая мелодія, которая спать не даетъ… «Пѣснь Владиміра Галицкаго» — неистовая, грубая декорація, написанная не кистью, а шваброй… Арія Копчака типичности не имѣетъ, но отличается нѣкоторой музыкальной красотой, въ особенности въ послѣдней части, шопеновскаго пошиба (!)… Увертюра слушается легко… и подходитъ къ типу увертюръ французскихъ комическихъ оперъ-"…
Ныньче, послѣ появленія Бородинской оперы на сценѣ, г. Соловьевъ повторяетъ довольно близко прежніе умные и талантливые приговоры свои, но прибавилъ къ нимъ нѣсколько новыхъ, столько же замѣчательныхъ: напримѣръ, что Бородинъ еще «неопытный сочинитель»; что восточный элементъ у него выходитъ лучше всего остального, но съ 3-го дѣйствія «начинаетъ пріѣдаться»; что же касается русскаго элемента, то Бородинъ нерѣдко подпадаетъ вліянію то Глинки, то Сѣрова, то Мусоргскаго; что арія Ярославны «не выигрышная» (Господи, какой пошлый цеховой терминъ!); «хоровъ много, но благодарныхъ мѣстъ въ нихъ мало»; наконецъ, что «со стороны исполнителей, режиссерской и обстановочной частей для оперы сдѣлано все. Если опера не возбудитъ интереса публики, то тутъ уже повинна только музыка»… Пе правда-ли, какъ хорошо? Если что не понравится г. Соловьеву или подобнымъ, то уже, конечно, никто не виноватъ, кромѣ Бородина. Чтобы это произошло отъ упорнаго невѣжества и глубокой неспособности г. Соловьева къ музыкѣ — о, нѣтъ, какъ это возможно, это невообразимо! Виноватъ одинъ только Бородинъ. И вотъ, согласно съ такимъ образомъ мыслей, г. Соловьевъ расхаялъ всего бѣднаго «Игоря», облаивая все самое высокое и самое талантливое и, въ видѣ исключенія, подхваливая то, что тамъ есть неудачнаго, ординарнаго или слабаго (напримѣръ, любовный дуэтъ 2-го акта и тому подобное).
Другой «raté», г. Ивановъ, точно также уже задолго до перваго представленія «Игоря» высказывалъ самыя кривыя мнѣнія о разныхъ отдѣльныхъ номерахъ изъ «Игоря», слышанныхъ имъ въ концертахъ. Конечно, вообще говоря, онъ объявлялъ Бородина «крупнымъ талантомъ», но это у него выходитъ очень похоже на поговорку: «семь безъ четырехъ, да три улетѣло». Что тутъ остается въ результатѣ? Ровно ничего, — нуль. Бородинъ крупный талантъ — чего же лучше? Но еще раньше постановки «Игоря», г. Ивановъ уже писалъ, что «Плачъ Ярославны» — это что-то въ родѣ причитанія Оксаны и Солохи въ оперѣ Чайковскаго, и что «нѣтъ надобности употреблять на каждомъ шагу простонародные обороты»; писалъ, что арія князя Владиміра Галицкаго размашисто тривіальна, какъ долженъ быть размашисто-тривіаленъ и его разгулъ; про изумительную, по талантливости, арію Кончака онъ только и нашелъ написать, что она «обладаетъ мелодичностью и гармоничностью, доступными для слушателей любого музыкальнаго направленія»… Какъ отлично! Похвалить которое-нибудь высокое созданіе Пушкина или Лермонтова только за то, что оно «доступно» читателю любого направленія! Значитъ, если оно не будетъ «доступно», потому что читатель глухъ или слѣпъ, то въ этомъ виноваты Пушкинъ и Лермонтовъ. Точь въ точь разсужденія г. Соловьева. Но въ своемъ пониманіи «крупнаго таланта» Бородина г. Ивановъ шелъ такъ далеко, что сожалѣлъ, зачѣмъ арія Кончаковны написана для голоса, а не для одного оркестра (!!!). Это все было нѣсколько лѣтъ назадъ. Ныньче же г. Ивановъ написалъ такую статью, что онъ на видъ какъ будто и хвалитъ Бородина, но въ сущности только и дѣлаетъ, что «семь безъ четырехъ, да три улетѣло». Что можетъ быть лучше того, что въ продолженіи всей статьи онъ старается увѣрить читателя, что Бородинъ вовсе былъ неспособенъ писать оперу. И какое самое лучшее тому доказательство? Онъ самъ въ этомъ признавался, вотъ въ такихъ-то и такихъ-то письмахъ. Пожалуй, иной читатель увѣруетъ, станетъ на сторону г. Иванова, станетъ твердить: «самъ Бородинъ, самъ Бородинъ это про себя сказалъ!» Но, вѣдь, это чистый эскамотажъ, вѣдь это ничто иное, какъ недостойная карточная штука. Бородинъ писалъ о своей «неспособности» къ оперѣ и о томъ, что онъ «по натурѣ лирикъ и симфонистъ», что его не удовлетворяетъ либретто «Игоря»: все это онъ писалъ въ 1870 году. Но, вѣдь, позже онъ писалъ, а главное, создавалъ то, что было совершенно противуположно заявленіямъ 1870 года. И что-же? именно объ этомъ-то г. Ивановъ ни слова! Бородинъ снова воодушевился своимъ сюжетомъ, вложилъ туда множество драматическихъ мотивовъ, прежде вовсе тамъ отсутствовавшихъ, вставилъ нѣсколько совершенно новыхъ сценъ и даже дѣйствующихъ лицъ, вообще измѣнилъ весь обликъ оперы — но объ этомъ г. Ивановъ ни-гу-гу! Посмотрите, съ какимъ одушевленіямъ говоритъ Бородинъ въ разныхъ письмахъ 70-хъ годовъ о своей оперѣ, о разныхъ ея подробностяхъ, о вносимомъ туда движеніи и т. д.; неужели это все говоритъ «эпикъ и симфонистъ», человѣкъ, мало или вовсе неспособный къ оперѣ? Но пускай Бородинъ говорилъ или не говорилъ про себя то или другое, намъ до этого мало дѣла, когда, у насъ передъ глазами само его созданіе, громко свидѣтельствующее о великомъ оперномъ и драматическомъ дарованіи Бородина. Всѣ доказательства тутъ, а не въ письмахъ стараго времени, гдѣ мало-ли какія вліянія, минутныя вспышки и печальныя внѣшнія настроенія могли самымъ неблагопріятнымъ образомъ дѣйствовать на нервнаго, впечатлительнаго художника. Мало-ли что иной разъ разсказываетъ про себя живописецъ, поэтъ, музыкантъ. Онъ и вовсе неспособенъ-то къ своему искусству, и померкъ весь, и никуда негоденъ сталъ — неужели мы, зрители и слушатели, обязаны этому непремѣнно вѣрить? Созданія — здоровыя, талантливыя, мужественныя, полныя жизни и поэзіи, говорятъ громче самонападеній и самогрызеній художника. Но, кромѣ всего этого, даже и письма-то Бородина отъ 1875 года и послѣдующихъ годовъ говорятъ совершенно другое, чѣмъ его-же письма 1870 года. Это все г. Ивановъ утаилъ отъ своихъ читателей, я ужъ и не знаю, по нечаянности, по неразумію, или нарочно. Во всякомъ случаѣ вотъ какія доказательства нужны ему были: самъ-дескать Бородинъ весь свой вѣкъ отказывался отъ оперы; значитъ, понятно, что у него, когда онъ все-таки писалъ ее, оказалось пропасть всего худого, неудачнаго и негоднаго.
Еще онъ увѣряетъ, что "подъ вліяніемъ, быть можетъ, статей Сѣрова и его «Вражьей силы», Бородинъ «началъ склоняться къ оперѣ народнической и современной». Откуда эти выдумки? Ничего подобнаго не бывало. Надъ статьями Сѣрова Бородинъ только смѣялся или негодовалъ на нихъ, какъ и прочіе его товарищи, но никогда онѣ не подвинули его ни на какое новое направленіе, точно также какъ и опера «Вражья сила», всѣмъ товарищамъ Бородина и ему самому вполнѣ несимпатичная, кромѣ немногихъ тактовъ, изображающихъ внѣшнюю картину масляницы. Если кто «склонялся» къ народническимъ и современнымъ сюжетамъ оперы, такъ это жена и нѣкоторые знакомые Бородина, но никогда объ этомъ у него самого не было и помина. Все это разсказано у меня въ біографіи Бородина. Г. Ивановъ спуталъ жену Бородина съ самимъ Бородинымъ. Но вѣдь, кажется, между ними есть нѣкоторая разница. Но главное — какія это Бородинъ написалъ оперы, которыя доказываютъ, что онъ склонялся къ «народническимъ и современнымъ сюжетамъ»? «Царская невѣста», «Млада», «Игорь» — вотъ какіе были у него всегда сюжеты, всѣ и всегда эпическіе, изъ древней русской или славянской жизни.
Еще выдумка: «Бородинъ подчинялся взгляду, что въ оперѣ либретто не играетъ большого значенія». Откуда это? Такія изреченія про Бородина, котораго письма и біографія полны безчисленныхъ доказательствъ въ пользу того, какъ именно онъ безконечно заботился о либретто, серьезно приготовлялся къ нему, много изучалъ матеріаловъ, обдумывалъ и обработывалъ ихъ!
Всѣхъ клеветъ и выдумокъ г. Иванова на Бородина, и не перечтешь. На помощь имъ, г. Ивановъ, точь въ точь г. Соловьевъ, старается указать на всевозможныя вліянія на Бородина. Кто только на него, бѣднаго, не «повліялъ», «начиная съ Глинки и Сѣрова, и кончая Чайковскимъ»! И это все у г. Иванова только отъ большой любви, въ доказательство крупнаго таланта Бородина, а также великой симпатіи и уваженія самого г. Иванова. Есть на что порадоваться! Онъ даже предлагаетъ собственныя свои соображенія о томъ, какъ можно было-бы совершенно иначе устроить либретто, даже помимо самой поэмы «Слово о полку Игоревѣ». Кто можетъ сомнѣваться, что у столько талантливаго и столько умнаго г. Иванова, и либретто, и опера вышли бы въ сто разъ лучше, чѣмъ у бѣднаго заблуждавшагося Бородина? Г. Ивановъ доходитъ въ своей ревности даже до того, что сообщаетъ, что именно можно бы вовсе выбросить изъ оперы, наприм. партію Владиміра Галицкаго, гудочниковъ и т. д. Но тогда надо жалѣть, что онъ не возьмется сократить «Бориса Годунова» Пушкина, «Горе отъ ума» Грибоѣдова, всѣ комедіи Островскаго, даже пожалуй всего Шекспира. Вездѣ тутъ можно указать десятки сценъ и лицъ, которыя, по его понятіямъ, не нужны для пьесы. Пименъ, Басмановъ, Репетиловъ, Загорѣцкій, и сколько хотите еще другихъ, все это вѣдь не нужно для драмы! Ну, да что дѣлать, теперь ужъ не поможешь. Вонъ г. Ивановъ ссылается даже на Аристотеля, на счетъ того, что драма должна быть «элементомъ, очищающимъ нашъ духъ». Ботъ онъ, вѣроятно, ужъ давно и «очистился». Несчастный Бородинъ навѣки остался «неочищеннымъ», да и другихъ тоже не способенъ «очищать». Куда ему до г. Иванова!
Я не стану разбирать всѣхъ нападокъ г. Иванова на оперу Бородина, среди, впрочемъ, разныхъ комплиментовъ за все то, что у Бородина есть «консервативнаго», держащагося (къ сожалѣнію) старыхъ оперныхъ формъ и условностей. По своимъ понятіямъ итальянскаго дилеттанта, г. Ивановъ только въ этихъ формахъ и условностяхъ и видитъ все счастье и всю суть музыки, дальше этого онъ не способенъ идти, а потому и у Бородина только подобныя формы и условности и одобряетъ. Еще бы: по его словамъ, безъ этого останешься «одинокъ». Чтожъ! Человѣкъ практическій. Знаетъ, что надо дѣлать, чтобы не остаться, чего Боже сохрани, одинокимъ!
Нѣтъ, нѣтъ, подальше отъ такихъ кисло-сладкихъ статей, гдѣ приворства во сто разъ болѣе, чѣмъ всего остального. Я предпочитаю прямую, открытую вражду и ненависть г. Соловьева на чистоту.
Я не стану распространяться о попугаяхъ и придакивателяхъ гг. Соловьева и Иванова во второстепенныхъ газетахъ, наприм. въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ», въ «Петербургской Газетѣ». Это писатели, во сто разъ еще болѣе жалкіе и невѣжественные, чѣмъ ихъ принципалы. Но довольно указать на одно то, что эти господа отроду не слыхали коренного русскаго и картни наго выраженія «лада», столь часто употребляемаго въ «Словѣ о полку Игоревѣ», и потому беззубо подтруниваютъ надъ нимъ у Бородина.
Однако, изъ всей этой затхлой атмосферы воротимся еще разъ къ нему-то получше и посимпатичнѣе: къ публикѣ. Она выказала себя, относительно «Игоря», съ лучшей, казистой стороны своей. Вопреки всевозможнымъ ретроградамъ и ненавистникамъ, не слушая ихъ даже и краемъ уха, она горячо полюбила оперу Бородина, и, кажется, навсегда останется ея искренней поклонницей. Надо только желать, и это, навѣрное, сбудется — что ея вкусъ и понятія будутъ все болѣе и болѣе просвѣтляться, и что она не останется навѣки при тѣхъ бѣдныхъ и ограниченныхъ представленіяхъ, которыя омрачаютъ иногда ея мысль и чувство. Значительная доля публики все еще держится старинныхъ музыкальныхъ формъ, къ которымъ ее пріучили съ дѣтства, а потому она въ оперѣ иной разъ прежде всего ищетъ мелодій, арій, дуэтовъ и т. д.; гдѣ встрѣчаетъ эту и всякую другую старинную условность, противную разсудку и давно изгнанную изъ литературы (трагедій, комедій и драмъ), но еще упорно гнѣздящуюся въ онерѣ, тамъ радуется на устарѣлую архивную ветошь и уже совершенно довольна. Конечно, большее музыкальное образованіе и собственный разумъ мало-по-малу справятся какъ, надо, со стариннымъ предразсудкомъ и закоснѣлою привычкой.
Другое, что жалко было встрѣчать въ сужденіяхъ публики — это жалобы на «отсутствіе драматичности и характеровъ» въ новой оперѣ Бородина. Это меня нисколько не удивляетъ. Наша публика не виновата, что ей перепортили весь вкусъ итальянскими и подобными имъ либреттами и операми, и что эта порча продолжается давно и упорно. Тамъ, гдѣ нѣтъ раздирательныхъ и нелѣпыхъ сценъ въ родѣ какъ въ «Аидѣ» и ей подобныхъ шаблонныхъ созданіяхъ стариннаго покроя, — тамъ, гдѣ лица — живые люди, а не оперныя куклы, со сладкими или крикливыми и всячески преувеличенными оперными рутинностями, тамъ ей драма не въ драму, и ей всего самаго талантливаго мало. Но г. Суворинъ уже отвѣчалъ, и, по моему, глубоко справедливо, на нелѣпыя обвиненія.
«Не говоря уже о „Словѣ“, которое полно драматизма и одушевленія, говоритъ онъ, по моему, и въ князѣ „Игорѣ“ много драматизма и даже движенія, благодаря чрезвычайно даровитой музыкѣ, которая захватываетъ васъ, заставляя васъ принимать горячее участіе въ судьбѣ героевъ. Въ „Русланѣ“ вѣдь почти нѣтъ того драматизма, о которомъ говорятъ, однако мы слушаемъ эту оперу съ радостнымъ, живымъ и горячимъ чувствомъ. А есть русскія оперы, натесанныя на драматическія либретто, и ровно ничего не стоющія. Музыка оперы должна увлекать меня, она должна волновать меня, радовать, печалить, давать наслажденіе, должна рисовать мнѣ характеры. И музыка Бородина все это дѣлаетъ: она даетъ характеры, положенія, драматизмъ. Въ оперѣ мало драматизма завязки и развязки, столкновенія характеровъ, но она проникнута драматизмомъ общественнымъ, народнымъ, прямо примыкаетъ къ „Жизни за Царя“… Да, это патріотическая опера, близкая сердцу каждаго русскаго, и патріотизмъ этотъ не кричащій, не фразистый, не побѣдоносный, а тотъ естественный, необходимый и благородный патріотизмъ, которымъ дѣлалась Россія и возросгала, и за который народъ славилъ князей и дружину…»
Столько правды, мнѣ кажется, никто не сказалъ про «Игоря» и его содержаніе. Бородину потому такъ и понравился этотъ сюжетъ, что ничто тутъ не выдумано, ничто не нафантазировано, ни единой черточки нѣтъ «сочиненной» — все прямо взято изъ «Слова» и «Русской Лѣтописи». Просто готовая была канва для драмы или оперы. Характеры — чудесно простые, цѣльные, естественные, и потому — драгоцѣнные для художества и высоко оригинальные. Прямо бери и пиши. Ярославна — это русская Пенелопа, страдающая и преслѣдуемая жадными пройдохами въ отсутствіи мужа, Игорь — это настоящій живой герой лѣтописи, Владиміръ Галицкій и его безпутная, подлая, пьяная компанія со Скулой во главѣ, — оригинальный типъ Кончакъ, — полу-русскій половчинъ Овлуръ, доброжелательный Руси и русскимъ — все это тоже цѣликомъ изъ лѣтописи и «Слова». За то и такой глубокій талантъ, какъ Бородинъ, сдѣлалъ изъ этой оперы — одно изъ величайшихъ художественныхъ чудесъ нашего вѣка. Что за бѣда, что у насъ этого еще не понимаютъ! Придетъ время — поймутъ. Что дѣлать, коли такова судьба всѣхъ нашихъ шедевровъ. Вѣдь сколько лѣтъ прошло прежде чѣмъ «Руслана» Глинки уразумѣли во всей его колоссальности. Такъ вотъ и теперь. Конечно, «Игоря» бородинскаго хвалятъ, хвалятъ, но что это вещь истинно колоссальная, наврядъ ли многіе изъ среды публики понимаютъ и рѣшатся выразить это.
Вѣдь что всего болѣе нравится большинству публики? Аріи 2-го акта, потому что въ нихъ, при всей ихъ красотѣ и талантливости, присутствуютъ старинныя оперныя условныя формы, а изъ-за нихъ и весь 2-й актъ признанъ «лучшимъ и значительнѣйшимъ». Затѣмъ также хвалятъ хоръ народа въ 4-мъ дѣйствіи «охъ, не буйный вѣтеръ завывалъ»: и въ самомъ дѣлѣ, это хоръ прекрасный, что и говорить; но сколько въ этой же оперѣ есть другихъ хоровъ, гораздо выше, сильнѣе и талантливѣе его, о которыхъ, однакоже, никто ничего не говоритъ. Напримѣръ, всѣ хоры «пролога», истинно колоссальные по своей эпической ширинѣ, по великому въ нихъ присутствующему чувству, по.глубокой народности; чудные, поразительные хоры дѣвушекъ, пришедшихъ жаловаться княгинѣ; заключительный народный хоръ въ концѣ оперы, вмѣстѣ съ предыдущими достойный лучшихъ стра, ницъ въ «Русланѣ». Потомъ еще, большинство восхищается каватиной молодого Владиміра во 2-мъ дѣйствіи, потому что она «любовная», потому что она «сладкая», потому что въ ней есть значительная доля условной квадратности и общепринятой формалистики. Но хотя она и дѣйствительно красива, но въ сто разъ выше ея тотъ высоко талантливый речитативъ, который ей предшествуетъ. И однакоже, на него никто даже не обращаетъ и вниманія. Речитативъ, дескать, что о немъ много заботиться? Вѣдь это не то, что настоящая музыка, арія! Точно также всѣ пропускаютъ совершенно мимо ушей и всѣ разнообразныя части партіи Кончака, не имѣющія себѣ ничего подобнаго во всей музыкальной литературѣ, также всю сцену Ярославны передъ пріѣздомъ князя Игоря изъ плѣна — здѣсь не только «плачъ», но вся дальнѣйшая сцена княгини, изображающая ея ожиданія, потомъ подозрѣніе, что это ѣдетъ Игорь, потомъ ея безпредѣльный восторгъ, счастье — это все музыкальные безцѣнные перлы, которыхъ большинство почти не замѣчаетъ и не подозрѣваетъ. Такъ и со многимъ другимъ. Все самое драматическое, глубокое, душевное — летитъ мимо, не достигая даже до слуха многихъ изъ числа слушателей: они все только и ждутъ, что мелодій и арій! Даже самыя «половецкія пляски» — изумительнѣйшій музыкальный chef d’oeuvre, всего больше дѣйствуютъ плясовыми ритмами и безпредѣльнымъ увлеченіемъ плясовой оргіи. Собственно музыка и вся ея поразительная талантливость остаются еще мало замѣчены.
Но все однажды будетъ, надо надѣяться, понято и оцѣнено, все станетъ на свое настоящее мѣсто. Въ этомъ, кажется, нельзя сомнѣваться: теперь начинаетъ понемногу повышаться общій вкусъ, и публика не слушаетъ болѣе воплей злосчастныхъ музыкальныхъ критиковъ.
Изъ исполнителей мнѣ показались всего лучше двое: гг. Стравинскій и Карякинъ. Оба они необычайно вошли въ свои роли и выполнили ихъ съ большимъ совершенствомъ. Г. Карякинъ нигдѣ еще прежде не проявлялъ, какъ здѣсь, своихъ драматическихъ способностей. Передъ нами, въ лицѣ его, былъ настоящій ханъ дикой орды, свирѣпый, дикій, страшный, но и полный какого-то азіатскаго благородства и великодушія. И это не выдумка. Въ средніе вѣка бывали на свѣтѣ такіе азіаты. Кромѣ Кончака нашей лѣтописи, такимъ былъ, въ томъ-же XII вѣкѣ, султанъ Саладинъ, пріятель Ричарда Львиное-сердце (вспомните ВальтеръСкотта). Г. Стравинскій былъ еще выше въ своей роли гудочника Скулы. Онъ былъ, по моему, замѣчательнѣе всѣхъ остальныхъ своихъ товарищей по сценѣ (а между ними было тутъ не мало даровитыхъ, напр. г. Мельниковъ). Онъ передалъ Скулу, притворщика, труса, предателя, пьяницу, съ тѣмъ неподражаемымъ совершенствомъ, правдою и глубиною, какой отъ него ожидалъ самъ Бородинъ. У него Скула вышелъ по исполненію первою ролью оперы.
Вся обстановка, костюмы и декораціи прекрасны въ оперѣ. Ясно, что объ этомъ старались и хлопотали, справлялись и съ русской исторіей, и съ рускими художественными памятниками, но также и съ Средней Азіей. Оттого и вышло прекрасно. Однако проскользнули и нѣкоторые промахи. Напр., ни у одного половца, во всей оперѣ, нѣтъ никакой сабли. Но какъ же это? Какъ же азіяты приходятъ на сцену, кто съ охоты, кто съ войны, и все безъ сабель? Чѣмъ-же они сражались? Вѣдь «Слово» много разъ поминаетъ «сабли половецкія». Далѣе: половцы должны бы напиваться кумысомъ (III-й актъ) не изъ кувшиновъ, а по-азіатски, изъ мѣховъ, бурдюковъ. У князя Игоря долженъ быть и шлемъ золотой, и сѣдло золотое, и стремена золотыя, на шеѣ — золотая гривна, такъ говоритъ «Слово». Древки у половецкихъ знаменъ должны быть серебряныя. Купола у русскихъ церквей и теремовъ должны быть въ формахъ XII вѣка, а не XVI-го и XVII-го, какъ написали гг. декораторы. Ярославна, произнося свой «Плачъ», должна стоять на такой вышкѣ, откуда-бы глядѣла въ поле (откуда пріѣдетъ мужъ), а не внутрь города. Впрочемъ, все-таки постановка оперы — прекрасная, которая много прибавляетъ къ чудному впечатлѣнію великой бородинской оперы.