ПО ДЕРЕВНЯМЪ.
правитьVII
правитьРано утромъ, легковой извозчикъ довезъ меня до большой подмосковной деревни Мневники, гдѣ я и остановилась въ избѣ старосты. Его самого не было дома; мнѣ приходилось остаться нѣсколько часовъ, и я воспользовалась этимъ временемъ, чтобы поближе познакомиться съ матерью старосты, Пелагеей Алексѣевной, хозяйкой маленькаго заведенія, въ которомъ работали чулки машиннымъ способомъ.
Пелагея Алексѣевна — женщина не молодая, но крѣпкая, здоровая. Родъ ея, какъ тамъ про нихъ говорятъ, «родъ хорошій, вина не пьетъ, слабости не подверженъ». Одинъ изъ ея сыновей второе трехлѣтіе старостой служитъ, другой — торговлей занимается и живетъ своимъ домомъ, третій занимается лѣснымъ дѣломъ. Живутъ они въ хорошей, большой избѣ о нѣсколькихъ комнатахъ; всѣ комнаты оклеены обоями, обстановка мѣщанская, кровать завѣшена ситцевымъ пологомъ. Въ избѣ чисто, свѣтло; сами хозяева ходятъ и говорятъ степенно. Грудной ребенокъ, въ люлькѣ, меньшой сынъ старосты, завернутъ въ чистую простыню, обшитую кружевами. Одинъ изъ старшихъ мальчиковъ закашлялъ — и на мои разспросы они мнѣ сообщили, что его возили къ доктору въ Москву, что тотъ прописалъ лекарство, и теперь ребенку получше. Къ стѣнкѣ придѣланъ маленькій шкапчикъ, и въ немъ пакеты и пузыречки съ разными лекарствами «на запасъ»: капли датскаго короля, капли Боткина, шалфей, ромашка и др.
Землю они не бросили обработывать, но женщины выходятъ только сѣно шевелить и убирать. Скотину убираютъ сами. За двумя чулочными машинами, стоящими въ отгороженной комнаткѣ, сидѣли наемныя мастерицы, молодыя дѣвушки отъ 19 до 23 лѣтъ. Онѣ были взяты изъ другой деревни и только на Рождество и Пасху на нѣсколько дней уходили домой погостить. Женщины, принадлежащія къ семьѣ Пелагеи Алексѣевны, занимались только домашнимъ дѣломъ и вязали разныя гуньки, кофточки, кружевца.
Кромѣ чулочной фабрики, Пелагея Алексѣевна занимается тѣмъ, что скупаетъ шерсть пудами, раздаетъ ее мастерицамъ для вязанія и платитъ по 50 коп. за фунтъ (т. е. за вязаніе изъ 1 фунта шерсти разныхъ кофтъ, фуфаекъ, шапочекъ и т. п.). Она также покупаетъ всякія рукодѣлія у крестьянокъ, когда тѣмъ случится «нужда», и продаетъ ихъ, когда онѣ въ «цѣнѣ». Большею частью она за эти вещи платитъ не деньгами, а разными припасами, и кладетъ ихъ въ цѣну болѣе дорогую, чѣмъ можно тутъ же купить въ лавкахъ. Кромѣ крестьянства, всѣ члены семьи занимаются торговлей.
— Такъ-то, барынька, говоритъ Пелагея Алексѣевна: — вы вотъ, поди, подумали, на насъ поглядѣвши, что намъ куда какъ вольготно живется, а дѣло-то вышло не хорошее. Трудно намъ, очень трудно, въ особенности за послѣднее время. Съ однѣми мастерицами что муки примешь! Хозяйское добро совсѣмъ не жалѣютъ, все у нихъ подъ руками такъ и горитъ. Совсѣмъ ныньче отъ рукъ отбились, страху нѣтъ никакого. А сколькопопрековъ слышишь отъ торговцевъ! Сниметъ мастерица чулокъ съ машины, а онъ весь въ дырахъ. Не досмотришь, а торговецъ возьметъ, палецъ проткнетъ, да тебя же изругаетъ. Иной мѣсто потеряетъ изъ-за нихъ, подлыхъ. Совсѣмъ съ ними по-міру пойдетъ!
— Ну, будто при вашемъ достаткѣ скоро по-міру пойти можно? У васъ, говорятъ, родъ трезвый, хозяйственный.
Пелагея Алексѣевна видимо почувствовала себя польщенной.
— Точно, благодаря Господа, живемъ исправно. Только времена плохія, не то что прежде. Народъ-то не понимаетъ, что его кормишь, а наровитъ тебя же обойти, въ убытокъ ввести.
— Да чѣмъ же народъ васъ въ убытокъ вводитъ?
— Чѣмъ? да всякимъ обманомъ подлымъ.
И начала Пелагея Алексѣевна перечислять, къ какимъ уловкамъ прибѣгаютъ вязей для того, чтобы утаить часть шерсти и увеличить такимъ образомъ свой заработокъ.
— Ихъ учишь, учишь, а онѣ васъ всячески обираетъ. Не понимаютъ онѣ, что ихъ кормишь, что и дѣло-то заведено больше для нихъ!
Вошла дѣвушка лѣтъ пятнадцати, внучка Пелагеи Алексѣевны, дочь средняго сына, женатаго во второй разъ. Она вернулась отъ какой-то подруги и принесла готовую работу.
— Кто же васъ граматѣ научилъ? спросила я ее, когда она, усѣвшись за столъ, гдѣ мы сидѣли, нагнулась надъ картой и стала читать имена селеній: — вѣдь у васъ тутъ школы нѣтъ.
— У насъ школы нѣтъ, а я ходила къ Дарьѣ Артемьевнѣ.
Когда я стала спрашивать, кто такая Дарья Артемьевна, Пелагея Алексѣевна разсказала про нее слѣдующее.
Жила въ Мневникахъ вдова, торговала всѣмъ, чѣмъ ни попало, занималась всякими дѣлами: сватовствомъ, сводничествомъ и т. д. Вообще баба была на всѣ руки. Былъ у ней сынъ, изъ себя красивый, но «слюнявый», блажной, однимъ словомъ, такой, какіе бываютъ, когда родъ идетъ на переводъ. Если у такихъ людей дѣти и родятся, то въ дѣтяхъ ужь крѣпости не бываетъ, и ими родъ приканчивается. Выросъ онъ, и задумала Арина Семеновна женить его, да такъ, чтобы выгоду извлечь, чтобы себя въ почетъ привесть, да богатымъ домомъ зажить. Такъ какъ она по всѣмъ деревнямъ въ округѣ бывала и про всѣхъ все знала, то и нашла, наконецъ, кого ей было надо. Сиротка круглая осталась послѣ причетника, когда-то жившаго въ богатомъ приходѣ. Отецъ умеръ и оставилъ дѣвочкѣ рублей триста деньгами, да кое-какое добро. Крестная у ней торговала въ Москвѣ, тоже обѣщала ея не оставить; а сиротка жила у дяди. У того своихъ дѣвицъ много, жизнь сиротки незавидная была, вотъ ее и стала сватать Арина Семеновна для своего сына. Въ Москвѣ какіе-то векселя достала — говорятъ, что какой-то адвокатъ, которому она услугу оказала, обмѣнялся съ ней векселями — да съ этими документами и прельстила родныхъ Дарьи Артемьевны. А сиротка была хорошо обучена и граматѣ, и рукодѣлью. Сладили дѣло, выдали сиротку. Крестная, какъ узнала, что за птица Арина Семеновна, и про крестницу забыла; а «слюнявый» приданое жены живо спустилъ. Четверыхъ дѣтей народили. Безобразничалъ, безобразничалъ слюнявый надъ женой, и прибралъ его, наконецъ, Господь, успокоилъ мученицу-жену. И мать гдѣ-то сгинула: видно, за хорошее дѣло и ее кто-нибудь убралъ. Осталась Дарья Артемьевна съ сиротами. Откуда у ней только силы брались совсѣмъ справляться, и не поймешь. Правда, что когда мужъ умеръ, крёстная стала ей помогать, да и то по малости. Дѣти вышли тихія, не бойкія. Сама она ихъ стала и граматѣ обучать, да и чужихъ дѣтей набирала: больше этимъ и жила. Брала она по десяти рублей за выучку, или же по рублю и по два въ мѣсяцъ, по достатку глядя. У кого достатку не было, да охота была, такъ и даромъ обучала. Земли не бросала, а выговаривала, чтобы ей ее и вспахали, и посѣяли, и убрали. Ей охотно всякій почетъ оказывали, потому что женщина степенная и справедливая была. Подросли дѣти; она, научивши ихъ всему, что сама знала, пристроила: одного мальчика отдала въ купцу въ Москву, другого — въ сапожное заведеніе. Дочери-дѣвицы при ней остались, помогаютъ ей обучать. Однакожь, года четыре тому назадъ, открыли въ селѣ Хорошовѣ школу, стали туда посылать дѣтей учить. Но въ деревнѣ Териковой міръ не далъ своего согласія на школу, когда собирали приговоръ; и по сю пору тамъ все посылаютъ дѣтей учиться къ Дарьѣ Артемьевнѣ. Человѣкъ десять и теперь у ней есть.
— Что же, Саша, обратилась я къ внучкѣ Пелагеи Алексѣевны: — хорошо васъ учила Дарья Артемьевна?
— Ничего, хорошо. Только вотъ тѣ, которыя теперь ходятъ въ школу, говорятъ, что тамъ ужь очень хорошо учатъ. Тамъ, конечно, школа настоящая. А только Дарью Артемьевну мы очень любимъ: славная она.
— Чѣмъ же славная?
— Да не знаю какъ сказать. Такъ, по всему видно, что она напраслины не скажетъ; добрая, точно всю душу насквозь видитъ. Очень, очень хорошая, заключила дѣвушка, оживляясь по мѣрѣ того, какъ говорила.
Не успѣла я предложить дальнѣйшій вопросъ, какъ она, точно припомнивъ что-то, опять заговорила.
— У насъ въ деревнѣ безъ нея почти никто не умираетъ. Она и отходную читаетъ, и распоряжается всѣмъ. Если кто очень боленъ, она тоже ходитъ, скажетъ, надо ли къ доктору или нѣтъ, а то и записку напишетъ. Самой сидѣть у больного нельзя — она скажетъ, кому ночь сидѣть съ больнымъ, и что съ нимъ дѣлать. Если сироты останутся, она пойдетъ для нихъ просить у кого побогаче. Ей не откажутъ, совѣстно, потому что она сама готова послѣднее отдать; для себя никогда ничего не попроситъ. Иногда ученики приносятъ ей молока, она и то подѣлится. Вотъ она какая. Славная! закончила дѣвушка, и личико ея просвѣтлѣло отъ удовольствія, что ей удалось ясно и отчетливо высказать, почему она любитъ Дарью Артемьевну.
— А вы часто къ ней ходите?
— Да мы всѣ, дѣвушки, къ ней любимъ ходить; съ работой у ней сидимъ по вечерамъ.
— Что-жь, и парни тамъ бываютъ?
— И парни бываютъ, которые у ней прежде учились.
— Пѣсни, что ли, поете?
— Иногда и пѣсни поемъ. А больше сидимъ и говоримъ; она насъ разспрашиваетъ, кто что дѣлаетъ, и сама разсказываетъ. Иногда къ больному кого изъ насъ возьметъ. И дочерей пріучаетъ къ этому дѣлу.
— А дочери такія же хорошія, какъ и мать?
Дѣвушка съ минуту не отвѣчала. Ей какъ будто трудно было формулировать свои мысли.
— Дочери тоже хорошія, но онѣ по иному. Онѣ все дѣлаютъ, что Дарья Артемьевна имъ велитъ, а сами по себѣ не умѣютъ, не знаютъ. Нѣтъ, нѣтъ, Дарья Артемьевна лучше! она душевная, она хорошая! торопливо заявила Саша.
— А вы давеча говорили, Пелагея Алексѣевна, что мужъ Дарьи Артемьевны былъ «слюнявый», что у него родъ идетъ на переводъ; однако, вотъ четверо дѣтей у него было и всѣ живы.
— Нѣтъ, барыня, ужь этому роду не жить, увидите. Дочери замужъ не пойдутъ, потому что не такія дѣвушки. Бѣдный крестьянинъ ихъ не возьметъ, потому что онѣ не обучены крестьянскому дѣлу. Богатый тоже не возьметъ — нѣтъ у нихъ ни приданаго, ни нрава. Хорошія онѣ, да не характерныя, только имъ при матери и жить, а безъ нея онѣ пропадутъ. Да хоть и замужъ выйдутъ, такъ рожать не будутъ, или дѣти жить не станутъ. По отцу знаемъ, что не жить этому роду. А сыновья такіе же. Ничего не будетъ, это ужь навѣрное. И у «слюняваго» не было бы дѣтей, еслибы жена другая попалась.
Все слышанное мною о Дарьѣ Артемьевнѣ сильно заинтересовало меня, но зайти къ ней безъ дѣла, просто изъ любопытства, я не рѣшалась.
Пошла я знакомиться съ другой хозяйкой «фабрички» (такъ называютъ въ тѣхъ мѣстностяхъ тѣ мастерскія, гдѣ вяжутъ чулки на машинахъ), съ Еленой Ивановной Крюковой.
Вхожу въ сѣни избы, и мнѣ на встрѣчу выходитъ дѣвушка лѣтъ 35, маленькаго росту, крѣпкаго сложенія; все лицо ея въ какихъ-то бѣлыхъ пятнахъ и шрамахъ, точно когда-то оно была отморожено или изъѣдено золотухой. Глаза маленькіе, живые безпокойно бѣгаютъ по сторонамъ.
— А я къ вамъ, Елена Ивановна: ваше производство посмотрѣть хочется.
Но Елена Ивановна не выказываетъ ни малѣйшей охоты меня пускать къ себѣ и стоитъ въ сѣняхъ, загораживая дорогу въ комнату.
— Нечего у насъ смотрѣть, красавица моя, говоритъ она скороговоркой: — ничего у насъ нѣтъ; машины всѣ поломаны, стоятъ безъ дѣла.
— Ну, все равно, поломанныя покажите; я посмотрю, какой онѣ системы, что у нихъ поломано. Можетъ быть, у васъ чулки есть связанные, и ихъ посмотримъ; если найдутся подходящіе, на выставку пойдутъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, красавица моя, ничего у меня нѣтъ, ни чулокъ, ни машинъ, ничего нѣтъ. И смотрѣть у насъ нечего, вниманія никакого не стоитъ — по пусту безпокоитесь.
— Да какъ же Елена Евановна мнѣ не безпокоиться? вѣдь обязана я все это хорошенько узнать.
— Да зачѣмъ это вамъ, моя красавица, все это понадобилось? говорила Елена Ивановна жалобнымъ тономъ: — и къ чему это утруждаете себя по избамъ ходить? Вы — барыня, не достойно это васъ. Вѣрьте, нечего вамъ здѣсь дѣлать…
Однако-жь, хоть и раздосадованная, Елена Ивановна, наконецъ, впустила-таки меня въ комнату.
Изба о двухъ половинахъ. Въ одной половинѣ жили отецъ и братъ съ семьей, въ другой — Елена Ивановна съ сестрами и мастерицами. Взошла я именно въ послѣднюю половину. Въ первой комнатѣ, въ которой, повидимому, онѣ постоянно сидѣли и работали, стоялъ столъ, покрытый скатертью, диванъ, стулья, комодъ; лавокъ не было.
За перегородкой сидѣли мастерицы за двумя машинами. На диванѣ сидѣла одна изъ сестеръ Елены Ивановны и двѣ маленькія, блѣдныя, худыя дѣвочки, босыя, въ порванныхъ ситцевыхъ платьицахъ; всѣ онѣ занимались зашиваніемъ и заштопываніемъ чулокъ, связанныхъ на машинѣ.
Елена Ивановна немного смутилась и насупилась, когда а увидала и дѣвицъ, и машины, и издѣлія. Чтобы дать ей время оправиться, я стала разсказывать, что видѣла въ другихъ деревняхъ, на сколькихъ машинахъ тамъ работаютъ, сколько успѣваютъ дѣлать. Понемногу она оправилась отъ своего смущенія и стала уже покойно бесѣдовать.
— Сколько у васъ дѣвицы жалованья получаютъ, Елена Ивановна?
— Да видите ли, красавица моя, оно разно бываетъ. Дѣло у насъ всего года три. Высмотрѣла я машину, да дѣвушку и послала учиться въ деревню Погорѣлки, къ Максиму Иванычу. Дѣвочку скоро выучили; ну, я первый годъ держала ее безъ жалованья, за обученье. Одѣвала, кормила, поила. Потомъ ей жалованье положила, четыре рубля въ мѣсяцъ. Охъ, дорого мы платимъ! не стоютъ онѣ того! Хозяйскаго добра вовсе не жалѣютъ. Вотъ было сманили ее, ушла она въ городъ, а тамъ все равно ее держать не стали. Работать чисто не можетъ, а тамъ работу требуютъ благородную, на вашу ножку, красавица моя, чулочки работаютъ. Она ко мнѣ и вернулась опять. А у насъ что за Заведеніе! Кормиться даже этимъ дѣломъ вовсе нельзя. Одни убытки несемъ.
— Ну, ужь вы мнѣ этого не говорите, Елена Ивановна! были бы убытки, бросили бы работать. А то вѣдь вы съ товаромъ, говорятъ, даже въ Казань, да въ Полтаву ѣздили. А что у васъ товаръ плохъ, такъ это правда; еслибы лучше работали, и товаръ бы лучше съ рукъ шелъ.
— Вотъ слышишь, Лблька, слышишь, что барыня говоритъ? обратилась она въ старшей дѣвушкѣ, работающей за машиной — Да, красавица, плоха работа, правду вы говорите, а поэтому и убытки бываютъ изъ-за этихъ вонъ «птицъ перелетныхъ». — И Елена Ивановна кинула на мастерицу злобный взглядъ. — Вотъ отъ этой самой плохой работы убытки и бываютъ. Отъ того и товаръ нашъ, хотя и самый нужнѣйшій онъ предметъ, плохо берутъ. Поѣхала я въ Казань на ярмарку, думала, хоть тамъ наверстаю. А тамъ еще хуже вышло, вовсе цѣны не даютъ. Такъ я и думала, совсѣмъ пропаду — только ужь добрый человѣкъ на умъ-разумъ наставилъ. Посовѣтовалъ изюму, рису, разныхъ сушеныхъ фруктовъ, миндалю намѣнять. Боялась я страсть; думала, совсѣмъ пропаду. Въ деревню привезла, разъѣзжать стада, и что-жъ вы думаете? — все сбыла за цѣну настоящую. Я ужь и не знала какъ Бога благодарить. Нѣтъ, красавица моя, на одной работѣ теперь не проживешь, потому что самой за ней сидѣть нельзя, некогда, а съ наемницами — просто бѣда.
— А вы, Елена Ивановна, бросьте дѣлать товаръ для виду, а возьмите шерсть въ 4 нитки, а не въ три, да возьмите шерсть не линючую, пеструю, а сѣрую, либо малиновую, либо красную, т. е. такую, которая отъ стирки не теряетъ цвѣтъ, да мастерицѣ не задавайте большихъ уроковъ, а пусть дѣлаетъ поменьше въ день, да и потребуйте тогда, чтобы было сдѣлано безъ дыръ. Вамъ и за штопку придется меньше платить, и цѣну лучшую за чулки дадутъ.
Елена Ивановна внимательно слушала.
— Не дадутъ цѣны больше — нечего и говорить; а мастерицѣ ежели урокъ сбавите, она все равно путать будетъ, да рвать.
— А вы мастерицѣ положите съ пары по полкопейки, если — не будетъ ни одной дыры въ чулкѣ. Она для себя стараться будетъ. А вы, человѣкъ предпріимчивый, сами ѣздите сбывать товаръ, вы и укажите, что ваши чулки въ носкѣ хороши будутъ, прочные.
Елена Ивановна задумалась; повидимому, доводы ей казались достойными вниманія.
— Нѣтъ, красавица моя, вдругъ объявила она рѣшительно: — такъ дѣло не пойдетъ. Какое торговцу дѣло, что товаръ прочнѣй будетъ? Продаемъ мы свой товаръ палаточникамъ — тѣ отдаютъ разнощицамъ, которыя на рукахъ (нося на рукахъ) продаютъ. Покупаютъ все люди какіе попадутся. Купитъ чулки, а тамъ съ кого искать, коли плохіе попали? Намъ бы ихъ сбыть только, да и палаточнику одна забота — сбыть скорѣе съ рукъ, да и разнощицѣ та же забота; чѣмъ дешевле товаръ, тѣмъ скорѣе сбудешь. Мы такъ и пригоняемъ, чтобы скорѣе сбыть, да побольше. Это вотъ вамъ, господамъ, хорошо. Облюбовали магазинъ, ну, и пошли въ немъ брать. Тамъ и купецъ приглядится къ покупателю, да и къ фабрикѣ, а нашъ товаръ пусть для народа; онъ этого не разбираетъ, ему лишь бы подешевле.
— Но вы хоть немного попытайтесь сдѣлать такого товару, ну хоть для выставки сдѣлайте, да и Лёлѣ полкопеечки на эти чулки набавьте, а урокъ убавьте. Вѣдь вы пустое сказали, что Лёлѣ четыре рубля жалованья даете: всего два съ полтиной; такъ вѣдь, Лёля?
Лёля сильно покраснѣла, но молчала. Елена Ивановна опять встревожилась и вскочила со стула.
— Ну, что не говоришь, дураі выругалась она. — Да на что это вамъ надо, на что? проговорила она нѣсколько плаксиво.
— Да что вы это, Елена Ивановна, боитесь! Надо намъ это потому, что вездѣ говорятъ, что плохи дѣла; стало быть, и нужно доискаться, почему они плохи. Вы вотъ лучше попытайтесь-ка сдѣлать, какъ вамъ говорю. Чулки выйдутъ славные.
— Да вѣдь мы, красавица моя, для себя и то дѣлаемъ лучше; еще пятку двойную дѣлаемъ.
— Вотъ то-то и есть, для себя-то получше, а народу всякую дрянь сбываете.
Елена Ивановна была видимо задѣта за живое.
— Вы, красавица моя, въ торговлѣ, видно, ничего не смыслите. Мы дѣла наши ведемъ какъ и всѣ торговцы ведутъ; а о своей душѣ мы помнимъ. Мы вѣдь по старой вѣрѣ, больше, чѣмъ православные, о спасеніи души печемся. Вотъ другая дѣвушка, что за машиной сидитъ, изъ нищихъ взята. Всѣ съ матерью изъ Тверской губерніи пришли, побирались, я у матери и взяла ихъ на года. Кормлю, учу ихъ, обуваю и одѣваю.
Въ эту минуту Елена Ивановна замѣтила, что я очень пристально посмотрѣла на босыя ножки и изорванныя платьица дѣвушекъ.
— Да вамъ въ диковинку, видно, что дѣвочки босикомъ, а мы и своихъ дѣтей все равно такъ водимъ, какъ будто отвѣчая на мое замѣчаніе, возражала Елена Ивановна. — Теперь хлѣбъ дорогой, и все дорого, а торговля плохо идетъ. Вотъ тоже давеча на счетъ Лельки говорили. Я ей къ Святой на платье ситцу 13 аршинъ подарила, да на Рождество сестра ей пять аршинъ миткалю на рубашку подарила. У насъ тоже совѣсть есть.
Долго еще пришлось толковать съ Еленой Ивановной и о мастерицахъ, и о чулкахъ, и даже о томъ, какъ она полагала заботиться о спасеніи своей души, пока, наконецъ, не настала пора разстаться. Обѣщалась она непремѣнно ко мнѣ заѣхать въ городъ и, дѣйствительно, потомъ была нѣсколько разъ. Ни разу она не соглашалась напиться чаю, потому что мѣра ей запрещала ѣсть и пить изъ посуды, изъ которой ѣли иновѣрцы. Очень подробно разсказала она мнѣ, какъ вѣра ихъ пошла «отъ Никона», и какъ многіе теперь ослабли, стали уже «мѣшаться» съ другими. Но спасеніе души и вѣра были у ней особо, а торговля, дѣвочки, вообще вся дѣловая обстановка — особо. Для спасенія души она постилась и иногда въ постъ даже вовсе ничего не ѣла. Потомъ, она уже настолько свыклась со мной, что звала къ себѣ, и тогда обѣщала уже свезти къ такому человѣку, который мнѣ можетъ ясно доказать, что правильнѣе ихъ вѣры нѣтъ.
Было уже часовъ пять когда я доѣхала до деревни Черенки. Отъ старосты пошла по избамъ, въ которыхъ плели черные шелковые шнурки — гайтаны и разноцвѣтные шелковые пояса. Зашла, между прочимъ, въ избу, гдѣ «дѣвушки сидѣли», т. е. собирались и работали. Довольно просторная изба вся была заставлена высокими подставочками, на которыхъ лежали неуклюжія, продолговатыя подушки, обшитыя кожей. Тѣ изъ дѣвушекъ, которыя плели гайтаны изъ чернаго шелка, были совсѣмъ черныя. Шелкъ, изъ котораго работали, такъ сильно пачкалъ ихъ руки, что онѣ, хватаясь ими за лицо, дѣлались «мазанными». Кромѣ дѣвушекъ, которыя сидѣли за работой, тутъ же сидѣли я нарой. Нѣкоторые только наканунѣ откуда-то пришли съ работы и теперь весело болтали, разсказывая о жизни «на сторонкѣ».
Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ разсказовъ, дѣвушки находились въ нѣсколько возбужденномъ состояніи, отвѣчали весело на моя вопросы; парни, то и дѣло, дѣлали замѣчанія, вмѣшивались въ разговоръ.
— Будетъ вамъ путаться, грѣховодники вы этакіе! наконецъ, вмѣшалась одна дѣвушка: — вѣдь ноньче постъ, грѣхъ балагурить. Вѣдь не васъ спрашиваютъ — ну, и молчите.
— Ей безъ насъ ничего не узнать! огрызнулся парень. — Вы безтолковыя: спрашиваютъ васъ одно, а вы сказываете другое. Все вавилоны выводите, чтобы вашихъ хитростей не выдавать.
— Молчи, лѣшій, безпутный. Ничего ты не смыслишь! Вели имъ уйти, обратилась одна изъ дѣвушекъ во мнѣ.
— А велишь намъ выйти, тебѣ безъ насъ дѣла не справить, — опять вмѣшался парень. — Вѣдь онѣ какія, наши дѣвки-то! Погоди, сударыня, мы тебѣ сейчасъ всю ихнюю механику откроемъ!
Поднялся между дѣвушками крикъ, смѣхъ; слышались возгласы: «Нешто сами не сказали бы», «тожь выдумалъ секретъ отыскать», «да тутъ ничего и нѣтъ»… А парень вскочилъ, принесъ изъ-за перегородки «свѣтецъ» (стоечку, въ которую вкладываютъ лучину, когда ее жгутъ вмѣсто свѣчи), вправилъ въ него лучину, зажегъ ее, отыскалъ въ другой комнатѣ сплетеный гайтанъ, намочилъ его и позвалъ другого парня тащить снурокъ чрезъ огонь. Другой держалъ кусокъ сахарной бумаги и чрезъ эту бумагу протаскивался снурокъ, пропускаемый чрезъ огонь.
— Летитъ голубь черезъ городъ,
Несетъ вѣстку про невѣсту,
Про такую, про сякую,
Про Дуняшу черноброву.
не то пѣлъ, не то говорилъ на распѣвъ парень.
— Да какой же тутъ обманъ? удивленно спросила я.
— Это онѣ, чтобъ ихъ рвани не видно было, сказалъ Иванъ, парень, все время балагурившій съ дѣвушками. — Онѣ вѣдь, дѣвки-то, либо съ нами балуются, либо что сороки трещатъ, шелкъ-то, мотавши, весь изорвутъ, узловъ навяжутъ. Черезъ свѣтецъ гайтанъ пустятъ, узлы и обожгутъ. Не видать станетъ рвани, а станешь носить — гайтанъ и расползется. Насъ же и заставляютъ чрезъ свѣтецъ тащить гайтаны! Вотъ онѣ смиренницы какія!
Дѣвушки все время смѣялись, визжали.
— Ахъ, ты грѣховодникъ, Ванька, чортъ безпутный! Погоди, мы тебя заставимъ на духу покаяться.
А Иванъ все не унимается, хохочетъ.
— Вонъ про нее, про Дуняшку-то, и сложена пѣсня, говорилъ онъ, указывая на красивую дѣвушку. — А я въ ней мясоѣдомъ свататься посылать хочу, вдругъ бухнулъ онъ.
Поднялся гвалтъ между дѣвушками.
— Да кто за тебя, безпутнаго, пойдетъ? Ишь выдумалъ! Озорники, окаянные…
Всѣмъ, повидимому, было очень весело.
Взошелъ еще парень въ избу, небольшого роста, но съ веселымъ, смѣющимся лицомъ. Въ рукахъ у него большая связка барановъ да узелочекъ. Въ первую минуту онъ меня не замѣтилъ и шумно бросилъ баранки на столъ.
— Ну, вы, ротозѣи, чего самовара-то не поставили? Я вотъ свое угощеніе принесъ. Подставки въ сторону! успѣете наработаться, а теперь, чтобъ у насъ пиръ былъ.
Вдругъ онъ меня увидалъ и нѣсколько озадаченно посмотрѣлъ вокругъ. Дѣвушки расхохотались.
— Что, прикусилъ языкъ?
— Ничего, она съ нами въ компанію; чай, не побрезгаетъ, вмѣшался Иванъ. — Станешь съ нами, сударыня, чай пить?
— Коли угостите, стану. Да вы въ долю, что ли, кладете, такъ вотъ и я на свою долю своего чаю заварю.
Но они не согласились.
— Нѣтъ, ты — человѣкъ заѣзжій, гостьей будешь, не надо.
Живо подставочки были отодвинуты въ сторону; дѣвушки умылись, поставили на столъ чистый столешникъ, принесли самоваръ, чашки.
— Ну, Степанида Григорьевна, обратился къ одной изъ дѣвушекъ парень, принесшій барановъ: — воли милость ваша будетъ, займитесь угощеніемъ. Намъ, на васъ глядя, и чай покажется слаще.
— Ну, еслибы не постъ, я бы тебѣ за такія рѣчи спину-то огрѣла, отвѣтила дѣвушка. — Вотъ еслибы ты у насъ пожила, сударыня, увидѣла бы, какой народъ отпѣтый эти парни. Придутъ, работать не дадутъ, за снурокъ дергаютъ.
— Кабы не постъ, эхъ, кабы не постъ! протянулъ Иванъ.
— А что же, «кабы не постъ»? спросила я его.
— А то бы было, чего и въ умѣ вамъ не держать. Пѣсни стали бы пѣть… лихіе у насъ есть пѣвцы; на гармоніи бы играли. Вотъ у насъ, въ Лыковѣ, престолъ на Троицу бываетъ. Съѣдутся это со всѣхъ деревень на праздникъ, дѣвки тамъ красивыя, надѣнутъ онѣ платья шерстянныя, да шелковыя, весело смотрѣть, какъ высыпютъ на лужокъ, хороводы водить станутъ… Всю ночь пѣсни играемъ да пляшемъ, страсть какъ весело.
— Въ особенности, коли разъ пять въ кабакъ пойдетъ — страсть какъ весело! передразнила Степанида. — Выйдетъ, и начнетъ это качать его изъ стороны въ сторону, глаза-то осоловѣли, руками-то но воздуху машетъ. Скажетъ: стой, красавица, пойдемъ въ кругъ! а замѣсто красавицы, схватитъ Алешку-пастуха…
Видно было, что разсказывалась быль; дѣвушки такъ и покатились со смѣху, нѣкоторые изъ парней тоже. Иванъ былъ задѣтъ за живое.
— Такъ что-жь, что пьянъ былъ, теперь всѣ пьютъ. Неужто изъ-за васъ не пить? И буду пить. Безъ водки и веселья настоящаго нѣтъ. А вы какъ тамъ ни смѣйтесь, все-таки за нашего брата пойдете!
— Какъ за насъ не пойти, усмѣхнулся другой, нѣсколько фатоватый парень съ самодовольнымъ видомъ. — Неужто за насъ не пойдутъ? Помашешь — сейчасъ и пойдутъ.
— Тоже расходился, мочалка ты эдакая! выругалась дѣвушка. — Думаешь, что освободили отъ солдатства, такъ всякая дѣвка тебѣ и на шею повиснетъ. Нѣтъ, Гришка, за тебя изъ нашего села ни одна дѣвка не пойдетъ! Ступай, бери изъ другого села, гдѣ тебя не знаютъ!
— А какія у васъ пѣсни поются, Иванъ? спросила я шутя, чтобы перемѣнить разговоръ.
— Да всякія бываютъ; на какую линію попадешь, такую и запоешь.
— Йу, а еслибы теперь не постъ былъ, какую бы ты пѣсню затянулъ?
— Такъ не припомнишь. Да вотъ, запѣлъ бы, къ примѣру, Дуню-то, «какъ наша Дуняша пиво, медъ не пила, вина въ ротъ не брала».
— Отстанешь ты, Ванька? откликнулась Дуняша: — что пристаешь!
— Да развѣ я про тебя — сама знаешь, такая пѣсня есть.
— А что бы тебѣ, сударыня, къ намъ на Троицу не пріѣхать? вдругъ сказала Степанида. — Пріѣзжай и увидишь, какое наше веселье. И на парней посмотришь, увидишь, какіе озорники. Тогда поймешь, почему наровишь выйти не за своего, а за дальняго: по крайности, коли и плохо будешь жить, не знаешь напередъ.
— Пріѣзжай, сударыня, говорилъ и Иванъ. — Пѣснямъ тебя научимъ, въ хороводъ поставимъ. Увидишь и дѣвокъ нашихъ, и наряды ихніе, и поймешь, что надо дѣвку брать съ приданымъ, а иначе на нее не наработаешься. Только и веселье, пока холостъ, да вотъ съ дѣвушками компанію водишь. А тамъ…
— А тамъ, вмѣшалась Дуняша: — и пойдетъ канитель. Знаешь пѣсню:
Между двухъ бѣлыхъ березъ
Вода протекала…
Пришелъ староста и объявилъ, что подвода готова.
— Только ты, сударыня, не дозволишь ли съ собой женщину посадить? Она къ отцу пришла погостить, а теперь домой собралась, туда же, куда и ты ѣдешь. Такъ за одно и свезли бы.
— Ничего, ничего, сажайте.
— Это Анютку, что ли, батюшка везти хочетъ? спросила Степанида.
— Ее, ее, онъ самъ и поѣдетъ.
— Давай, Дуняша, мы замѣсто батюшки барыню повеземъ.
— Гдѣ вамъ довезти! презрительно отозвался Иванъ. — Либо съ дороги собьетесь, либо въ дорогѣ ночуете.
— Пустое болтаешь. Поѣдешь, сударыня? спросила Стеша.
Порѣшила я ѣхать съ ними, а не съ отцомъ, но съ тѣмъ, чтобы дорогой заѣхать въ одну деревню. Сѣли мы вчетверомъ въ сани и отправились.
Дорогой Анна Григорьевна, молодая женщина лѣтъ 28, сестра Степаниды, отданная въ другое село, предложила мнѣ у ней переночевать. «У насъ изба хорошая, просторная, только что ребята малые. Но дѣти смирныя, ночью не блажатъ». Я охотно приняла ея предложеніе.
Было уже совсѣмъ темно, когда мы пріѣхали въ Екатериновку, къ Авдотьѣ Спиридоновнѣ. Долго пришлось стучаться, пока, наконецъ, Авдотья Спиридоновна не рѣшилась впустить насъ въ избу.
Встрѣтила насъ женщина лѣтъ 40, небольшого роста, живая, съ немного грубымъ груднымъ голосомъ.
— И что это васъ ночью носитъ, прости Господи! обратилась она къ дѣвушкамъ. — Вѣдь испугали какъ меня! Не узнала бы васъ въ окошко, ни за что васъ не впустила. До смерти боюсь страннихъ.
Дѣвушки засмѣялись.
— Какія же мы страннія, тетушка Авдотья! Вотъ смотри, какую къ тебѣ барыню привезли. Прослышала она, что тетушка Авдотья гайтаны на машинкѣ плететъ, учиться къ тебѣ собралась.
Сначала тетушка Авдотья немного недовѣрчиво отнеслась ко мнѣ, но скоро приглядѣлась и, узнавши, въ чемъ дѣло, стала обстоятельно все объяснять. Несмотря на грубый голосъ и немного рѣзкую манеру, во всемъ, что она ни говорила, проглядывало безконечное добродушіе, пропасть энергіи, силы воли и заражающая веселость.
Жила Авдотья Спиридоновна одна, съ своей дочерью, дѣвушкой лѣтъ 17, такой же веселой и живой, какъ и она сама. Изба была небольшая, но чистая. Уже 16 лѣтъ вдовѣла Авдотья Спиридоновна и сама все хозяйство справляла. Она принадлежала къ тѣмъ исключительнымъ женщинамъ въ той мѣстности, которыя, несмотря на близость Москвы и на измѣнившіеся порядки, сами пахали свою полосу и скородили — однимъ словомъ, «за мужика» справляли всю полевую работу. Но въ то же время она и примѣнилась въ измѣнившимся условіямъ. Она отвозила молоко отъ своихъ коровъ въ Москву продавать; продавала осенью и цыплятъ, и яйца.
Увидала она, что въ Черкизовѣ стали плести гайтаны на машинѣ и не давала себѣ новою, пока не собрала пятидесяти рублей и не купила себѣ машину. Работала она съ дочерью не торопясь, не надсажаясь, но работала хорошо. У ней постоянно была работа; постоянно она брала у одного купца шелкъ и сдавала ему же гайтаны. Купецъ зналъ, что въ гайтанахъ Авдотьи Спиридоновны рвани не бываетъ; на сотню аршинъ онъ набавлялъ ей за это одну копейку, а въ день, коли усидно работать, она на машинѣ пятьсотъ сработаетъ.
Разъ въ годъ она непремѣнно сходитъ къ Троицѣ-Сергію пѣшкомъ Богу молиться, тамъ отслужитъ молебенъ; и до сихъ поръ Богъ ее милуетъ. Только недавно у ней бѣда случилась. Пошли онѣ съ дочерью опять къ Сергію Богу молиться, избу заперли. Приходятъ домой — а замокъ сломанъ. Пустили онѣ какъ-то намеднись нищаго ночевать — изъ знакомаго села былъ — а онъ вѣрно и высмотрѣлъ, что у нея въ печкѣ кирпичокъ вставленъ, а тамъ деньги хранились — семьдесятъ рублей было. Онъ безъ нея, вѣрно, и пришелъ, сломалъ замокъ, да и стащилъ деньги. И сапоги скоро у него явились; и взяли-было его, да доказать не могли.
— Ну, что-жь, долго тужили?
— Какъ не тужить! вѣдь денежки трудовыя; да больно долго-то печалиться некогда. Такъ, знать, нужно было, а деньги — дѣло наживное.
Чѣмъ болѣе Авдотья Спиридоновна разсказывала, тѣмъ симпатичнѣе она становилась. Она, вѣрно, почувствовала, какими глазами я начинала на нее смотрѣть.
— Ну, дѣвки, поѣзжайте-ка своей дорогой, сказала она вдругъ: — а она пусть у меня переночуетъ. Я ее завтра на своей лошади до Москвы довезу. А тебя, обратилась она ко мнѣ: — я успокою, какъ слѣдуетъ, у меня и перина есть. Дѣвкѣ приданое коплю, тебя на ней и уложу.
Но оставаться было нельзя, и мы съ дѣвушками уѣхали.
У Анны Григорьевны была хорошая, просторная изба, перегорожена на три горенки. Въ одной горенкѣ готовили въ русской печи, другая изображала переднюю, а третья горница, самая просторная, служила и спальней, и столовой, и рабочей. Изразцовая печка занимала очень большое пространство; около нея стояла большая кровать хозяевъ; старуха-мать съ старшимъ внучкомъ спала на печи.
Когда мы вошли, мужъ Анны Григорьевны укачивалъ грудного ребенка, который, соскучившись по матери, громко плавалъ. Въ одну минуту Анна Григорьевна сбросила съ себя полушубокъ и приложила къ груди ребенка. Петя и Маша, мальчикъ лѣтъ четырехъ и дѣвочка лѣтъ трехъ, бросились къ матери.
— Привезла гостинцу отъ дѣдушки, мамка? лепетала дѣвчонка: — привезла молочка, барановъ?
— Привезла, дѣтки, привезла, родненькія! Дайте младенца-то накормить — всего дамъ!
Но ребята не отходили, не переставали разсказывать.
— Бабушка вашу давала, да молока не было, я и не стала ѣсть, лепетала дѣвочка. — Не люблю такъ кашу. Мамка! гдѣ Пестравка? приведи Пестравку!
— Нешто забыла, зарѣзали Пестравку, нѣтъ Пестравки, настаивалъ Петя. — Тебѣ молока не надо, грѣхъ!
Во все время Анна Григорьевна разговаривала съ мужемъ и не обращала никакого вниманія на дѣтей.
— Подрядилъ онъ меня камни везти въ Москву, да дешево больно даетъ. Знаетъ, шельма, что теперь, окромя какъ у него, и работы не достать. Бился, бился съ нимъ, порѣшилъ за тридцать копеекъ везти въ Москву, съ воза. Даромъ просто, а онъ еще говоритъ — самому снѣгъ съ ямы чистить, чтобы до камней добраться. Я ушелъ, не сталъ и говорить. Оставилъ до тебя, что ты скажешь. У батюшки дѣла не подыскала?
— Ничего у батюшки нѣтъ.
Мужикъ уныло опустилъ голову.
— Шутка ли — съ ямы снѣгъ сгребать, да еще за тридцать копеекъ возъ вести въ Москву! Два раза въ день не обернешь. Лошадей изморишь! Эхъ, доля! грустно заключилъ онъ.
Между тѣмъ, мать его успѣла самоваръ поставить, дѣвушки успѣли къ подругамъ сбѣгать. Успокоился грудной ребенокъ, и сѣли мы чай пить.
Какъ только усѣлись за столъ, Маша опять начала приставать: дай-да-дай молочка.
— Что же не дадите ей молочка, Анна Григорьевна? спросила я ее.
— Да грѣхъ ей, три года ужь минуло ей.
— Ну, что ребенку не дать молока! А ты что-жь, Петя, чай безъ молока пьешь.
— Я не стану, степенно отвѣтилъ Петя: — теперь постъ.
— Бѣда просто безъ молока съ малыми ребятами, сказала Анна Григорьевна, погладивъ Петю по головкѣ. — Отъ своихъ привезла. У насъ корова была, славная, молочная, да захворала. Наслышались мы, будто что падежъ начинается, что дохнуть стали коровы, и побоялись ее оставить; взяли, зарѣзали, да въ городъ и повезли продавать.
— Какъ же это вы рѣшились мясо больной коровы продавать? Вѣдь такъ дѣлать не годится.
Хозяева немного смутились.
— Да вѣдь она не очень больна была, мы только испугались; у насъ тутъ и потомъ не дохли.
— Да все же не слѣдъ такъ дѣлать, вѣдь могли вы и грѣхъ на душу взять. Ну, если бы люди заболѣли отъ этого мяса!
— Больно ужь насъ бѣдность одолѣла, сказалъ самъ хозяинъ, не мѣшавшійся до сихъ поръ въ разговоръ. — Вы не смотрите, что изба у насъ хорошая, ее мы выстроили еще допрежь, когда достатки лучше были. А теперь на насъ со всѣхъ сторонъ бѣда валитъ. Весной лошадь угнали, лѣтомъ пришелъ сюда полкъ стоять по близости. Пришелъ староста съ офицерами, понравилась имъ моя изба. И отвели избу доктору военному и дѣлопроизводителю. Два деньщика у нихъ было. Дворъ-то у меня огороженъ, въ него и поставили шесть лошадей, и къ нимъ приставили пять человѣкъ нижнихъ чиновъ. Просили, просили мы, хоть лошадей не ставить — нѣтъ, не послушались. Хозяйка моя тяжелая была, послѣдній мѣсяцъ ходила. Пришлось намъ жить въ холодномъ амбарчикѣ, а вотъ видите, ребята маленькіе, да мать старуха. Простояли до 1-го сентября, шесть недѣль. Не повѣрите, какъ стѣснили. Амбаръ топить нельзя, хозяйка родила, а новорожденнаго и обмыть нечѣмъ, теплой воды не достанешь, да въ нетопленномъ амбарѣ какъ его мыть-то? Умучились мы совсѣмъ — и сказать нельзя. Хозяйка захворала, до Рождества все болѣла. Лошади весь огородъ стоптали, ничего не собрали. Маша вонъ, сколько мѣсяцевъ все кашляла, къ доктору даже зимой возили. Съ того времени все и пошло. Сказали, что заплатятъ, что въ волостное правленіе пришлютъ деньги, дали мнѣ какую-то записку — и все даромъ. Ничего не дали, ни копеечки.
Попросила я ихъ взглянуть на бумажку. На четвертушкѣ простой бумаги было написано, что полковой лекарь С--скій и дѣлопроизводитель квартировали отъ такого-то числа, по такое-то число; кромѣ того стояло пять человѣкъ нижнихъ чиновъ, и 6 лошадей, что за все это время слѣдуетъ получить 18 рублей.
Но крестьянинъ ихъ не получилъ и теперь.
Поздно вечеромъ, часу въ одиннадцатомъ, дѣвушки собрались домой въ свою деревню.
На другое утро, когда я отправилась ходить по избамъ, я прежде всего попала именно въ ту, въ которой жили подруги моихъ знакомыхъ дѣвушекъ изъ Черенкова. Было еще очень рано, и большинство дѣвушекъ еще лежало на лавкахъ, на полу, на печи. Онѣ снимали эту избу у вдовы; дѣвушки обязаны были отоплять и освѣщать ее. По очереди дѣвушки привозили хворосту и по очереди покупали керосинъ. Чай пить, обѣдать онѣ ходили домой, а весь день сидѣли тутъ за работой и ночевали здѣсь. Тѣ дѣвушки, которыя принадлежали къ малочисленной семьѣ, помогали матерямъ дома убирать скотину и убраться на дому. Въ мясоѣдъ ихъ часто навѣщали парни и развлекали игрой на гармоніи, и пѣли вмѣстѣ пѣсни. И тутъ жаловались на озорство парней. Только одинъ и есть, разсказывали онѣ, изо всей деревни смирный, хорошій. Увидитъ, что безобразничаютъ, уговаривать начнетъ. Иной разъ и послушаются. На Рождества онъ купилъ всѣмъ дѣвушкамъ этихъ посидѣлокъ гармонію и подарилъ. А дѣвушки сложились и сплели ему шелковый поясъ, съ тремя кисточками на концахъ. Дѣвушки съ другихъ посидѣлокъ тоже ему поясокъ сплели.
— Только нашъ-то получше будетъ, сказала одна изъ дѣвушекъ: — хотите, мы вамъ покажемъ поясокъ?
— Покажите!
Одна изъ дѣвушекъ быстро выбѣжала изъ избы и взяла у матери парня оба пояска.
Долго мы судили, и рядили, какой поясъ лучше, у котораго цвѣта шелка поярче и стрѣлки пошире, и кисточки лучше перевязаны.
— А вѣрно любъ онъ вамъ, парень-то? сказала я наконецъ дѣвушкамъ: — пожалуй, каждая изъ васъ не прочь бы за него выйти замужъ?
— Ну, хоть и не каждая, а, конечно, есть кто и пошелъ бы, сказала одна изъ дѣвушекъ. — Смиренъ больно. Хоть онъ и бѣденъ, а по нраву лучше всѣхъ другихъ парней.
— Да не очень намъ замужъ-то хочется! Вѣдь каждую изъ насъ кто-нибудь сваталъ, да не пошли. Вышли вонъ кое-кто изъ нашихъ подружекъ, да и плачутся. Дѣти пошли, трудно по дому справиться съ ребятишками, а тамъ мужъ пьяный озорничаетъ.
— Времена нынѣ трудныя!
— Да вѣдь и прежде, дѣвушки, у бабъ дѣти были, а спрашивалось съ нихъ больше, чѣмъ съ васъ. Онѣ и въ полѣ, и дома все справляли; ленъ пряли, холсты ткали, да не жаловались, какъ теперь дѣвушки жалуются.
— Да вѣдь прежде одной семьей жили, не дѣлились. Бабамъ со всѣми дѣлами и легче справляться было. Одна у печки стоитъ, за всѣхъ сготовитъ, а другія — другую работу дѣлаютъ. Теперь какъ врозь пошли жить, всякая сама за себя и печку топи, я избу убери, и ребятъ няньчи. Вотъ оно и не споро выходитъ. А потомъ и на счетъ домашняго дѣла хуже. Развѣ холстъ выткать долго? А его сколько носили? А теперь все ситцы да миткали! такъ и горитъ все на тебѣ! Тоже почище жить стали, нельзя безъ этого теперь.
Побесѣдовала съ дѣвушками, побывала еще въ нѣсколькихъ избахъ и отправилась въ дорогу. Везъ меня крѣпкій, дюжій парень, съ грубымъ голосомъ, рѣзкими ухватками. Распрашивалъ онъ меня про выставку, будетъ ли она открыта въ этомъ году. Я ему сказала, что пока ничего неизвѣстно.
— А должно быть не отмѣнятъ ея. Убытковъ ужъ очень много будетъ. Много народу пострадаетъ. Положимъ, не изъ нашего брата, а все же на нашей шеѣ отзовется. Имъ, купцамъ, плохо, а они на насъ и вымѣщаютъ, и всегда свое возьмутъ. Вотъ тоже говорятъ, что не позволятъ на Пасху увеселительныя мѣста открыть. Сказывали въ Москвѣ, что тому, кто заведеніе Лръ содержитъ, каждый день обходится 400 рублей, а самъ-то юнъ человѣкъ не богатый — все свое имѣніе въ заведеніе положилъ. Ежели теперь ему не позволятъ на Святой заведеніе открыть, онъ совсѣмъ раззорится. И отчего бы это не позволить? Кому тяжело, тотъ не пойдетъ въ такое мѣсто. Пойдетъ, конечно, тотъ, кто и безъ того найдетъ себѣ веселье — все равно не удержишь.
— А вѣдь вотъ, гдѣ теперь выставку выстроили, началъ онъ немного спустя: — прежде все лѣсъ былъ, да такой дремучій лѣсъ, что въ немъ разбойники жили. Я страсть какъ люблю про этихъ разбойниковъ слушать. Весела имъ жить было. Теперь народъ сталъ уже не такой, совсѣмъ безсильный. А чего только разбойники ни дѣлали! Всю округу подъ свою власть забрали. Бѣдныхъ не трогали, а богатыхъ подчиняли. Убивать, слышь, не убивали, а дѣлились. Разъ, говорятъ, очень ужь голодалъ народъ, хлѣбъ дорогой сталъ, а купцы скупили все зерно, да и потянулись обозы къ Москвѣ. А разбойники узнали, отбили обозъ, извощиковъ полностью разочли, а хлѣбъ-то себѣ взяли, да по деревнямъ, кому побѣднѣе и роздали. Лихо жили. А то еще вотъ что они надумали сдѣлать. Жилъ тутъ въ деревнѣ мужикъ богатый, народъ тѣснилъ, а денегъ награбилъ — и невѣдомо сколько. Выстроился онъ на краю деревни, были у него и амбары, и сараи, и всякаго добра много. А изъ себя онъ святого корчилъ, все въ церковь ходилъ, на богомолье пѣшкомъ отправлялся. Вотъ они къ нему и пріѣхали, прикинулись богомольцами, привезли лошадиныхъ костей и увѣрили его, что это мощи, стали молебны служить, уговорили къ Троицѣ съ ними отправиться. Съ пол-дороги, они вернулись безъ него — его-то съ своими же оставили — да и сказали хозяйкѣ, что хозяинъ велѣлъ еще обѣдню служить. Собрали всѣхъ бабъ въ избу, одинъ сталъ служить, а другіе начали ломать амбаръ, гдѣ были деньги, а одинъ стоялъ на чердакѣ и караулилъ. Когда все дѣло было сдѣлано, онъ сталъ бить въ заслонку и закричалъ: «обѣдня на небѣ кончилась». Тогда всѣ выбѣжали и уѣхали. И не отъискали ихъ никогда.
— Полно тебѣ, парень, врать-то, сказала я ему. — Развѣ можно лошадиныя кости за мощи выдавать? Какой же дуракъ повѣритъ?
Парень грубо разсмѣялся и началъ наставительнымъ тономъ объяснять.
— А кто-жъ кости отличитъ? Коста костями и останутся, въ особливости если взять мелкія. Кто вѣритъ, тотъ не разбираетъ. Въ особливости за кѣмъ нечистыя дѣла водятся, тотъ всего боится и не повѣрить-то боится. Коли онъ на такую линію напалъ, на него все равно что затмѣніе найдетъ. Вѣдь они, разбойники, допрежъ что съ нимъ сдѣлали. Мужикъ онъ скупой былъ, все копилъ да копилъ. Какъ деньги увидитъ — затрясется! Они въ первой-то ночью пріѣхали, да и постучались. Онъ ихъ не пускаетъ. «Пусти, говорятъ, мощи по святымъ мѣстамъ возимъ! Грѣхъ на душу возьмешь, коли не пустишь». Онъ и пустилъ. Послали они за калачами, за водкой, стали пить, но въ мѣру, чтобы разумъ не терять, хозяина угощали. А тамъ вынули карты и стали играть. Деньги вынули, да все крупныя бумажки, сторублевыя. У мужика глаза и разбѣжались. Видитъ, что богаты: знать, ненужно имъ чужого добра. А они стали ему толковать: видишь, съ этими мощами мы сколько денегъ набрали! Мы мощи представимъ въ монастырь, а деньги себѣ оставимъ за труды. Въ монастырѣ монахи своимъ чередомъ станутъ наживать, а мы хоть до того времени попользуемся. А ты — человѣкъ богобоязненный, такъ или ужь къ намъ въ компанію. Вотъ мужикъ и поддался. А какъ потомъ разбойники его ограбили, да уѣхали по питерской дорогѣ, то становой, какъ ни гонялся за ними — не нагналъ. Трое сутокъ безъ отдыха все скакалъ за ними, сколь лошадей на дорогѣ положилъ — а не догналъ. А послѣ нашли въ амбарчикѣ сломанный гробикъ съ костями. Повезъ мужикъ къ батюшкѣ, а тотъ и открылъ обманъ: кости-то лошадиныя, говоритъ, и никакихъ отъ нихъ исцѣленій не можетъ быть.
— Да гдѣ же разбойники жили? въ лѣсу притонъ у нихъ что ли былъ?
— Мало ли гдѣ они жили! Всего много было. Вотъ стоялъ въ лѣсу стогъ сѣна, лѣтъ двадцать стоялъ. Вотъ запримѣтилъ мужичекъ, что стожокъ все стоитъ да стоитъ. Знать, ему хозяина нѣтъ, давай я его свезу на продажу. Пріѣхалъ ночью къ стогу съ телегой, вилами ткнулъ — и слышитъ гулъ — точно лошадь ржетъ. Онъ какъ испугался, думалъ нечистая сила, да домой. Днемъ подошелъ, сталъ прислушиваться, и опять слышитъ въ стогу топотъ, точно лошади топочутся, ржутъ. Объявилъ начальству, тайкомъ освидѣтельствовали и нашли, что стогъ только сверху сѣномъ прикрытъ, а въ стогу 12 лошадей стоятъ, и ходъ подземный есть. А подъ землей пещера устроена. Изловили тогда многихъ, и много добра нашли. Тутъ ужъ стали къ Государю просьбы посылать, дозволить лѣсъ рубить, чтобы разбою конецъ положить. Какъ лѣсъ вырубили, и разбойниковъ не стало.
— А отъ кого ты всѣ эти разсказы про разбойниковъ слышалъ?
— А я заѣзжаю въ Москву къ одному торговцу, у котораго лавочка у тріумфальныхъ воротъ, тотъ мнѣ все и сказывалъ. Вотъ коли хочешь послушать, ты съ нимъ знакомство заведи, да отъ чаю, смотри, не отказывайся — онъ этого не любитъ. Онъ всѣ эти исторіи доподлинно знаетъ; самъ въ то время жилъ, когда онѣ случались, кое-кого зналъ, да всякія вѣдомости читалъ.
Видно было, что всѣ эти разсказы о разбойникахъ сильно повліяли на развитіе фантазіи у парня. Кажется, еслибы водились теперь разбойники, онъ бы къ нимъ примкнулъ, нестолько изъ-за того, чтобы грабить, сколько для того, чтобы вести безшабашную вольную жизнь, полную приключеній. Его такъ и тянуло въ лавочку знакомаго купца.
— Не жить мнѣ въ деревнѣ, говорилъ онъ: — а куда сунуться, не знаю. А ужь это вѣрно, что уйду. Народъ — рохля въ деревнѣ, ничего не смыслитъ.
Постоянно намъ приходилось останавливаться въ разныхъ деревняхъ; мелькали лица, схватывались на лету разныя черты изъ деревенской жизни.
Пріѣхали въ небольшую деревню. По всему видно было, что деревня крайне бѣдная, раззоренная. Крошечныя избы стояли покосившись, мѣстами крыши были наполовину раскрыты, господствовала всюду какая-то странная тишина.
Вошла въ избу, стала разспрашивать женщинъ о ихъ занятіяхъ. Входитъ дѣвушка лѣтъ пятнадцати.
— Барыня, зайди къ намъ, Христа ради!
— Зачѣмъ это я тебѣ понадобилась?
— Да у насъ всѣ больные. Недавно отца похоронили, теперь братъ слегъ, жена его заболѣла, ребенокъ свалился. Что и дѣлатъ съ ними — не знаю. Зайди, ради Христа, можетъ что и скажешь.
— Голубка ты моя, зайти-то я зайду, да помочь мнѣ нечѣмъ. Я вѣдь не умѣю лечить и никакого лекарства со мной нѣтъ.
Пошла я за дѣвушкой. Когда мы вошли въ избу, представилось слѣдующее зрѣлище. На печи лежалъ молодой еще крестьянинъ, на широкой лавкѣ, замѣняющей кровать; у входной двери лежала молодая женщина. Губы сухія, вся въ жару, съ путными глазами, на головѣ у ней платокъ, намоченный уксусомъ.
— Помоги, барыня, помоги! умираю! стонала женщина. — Трое ребятъ, а она, золовка-то, сама дѣвчонка, ничего не смыслитъ, ничего дѣлать не можетъ.
— Былъ ли у васъ докторъ?
— Посылали къ нему лошадь, не поѣхалъ. Прислалъ фельдшера, а онъ всѣхъ уже третій мѣсяцъ все однимъ лечить: уксусомъ велитъ голову мочить, да капель какихъ-то даетъ. А у насъ народъ все мретъ, да мретъ. Все одной болѣзнью.
Въ избу вошелъ молодой крестьянинъ. Услыхавъ, о чемъ идетъ рѣчь, онъ вмѣшался въ разговоръ.
— Плохо у насъ, что и говорить. На большую округу всего одинъ лекарь, на всѣхъ не угодитъ. Вонъ жалятся люди, что къ старостѣ, мужику богатому, онъ поѣхалъ, а къ другимъ нѣтъ. Все равно, и у старосты братъ умеръ. Такая ужъ болѣзнь. Вонъ намеднись потребовали рекрутовъ въ присутствіе. А у насъ парень, которому слѣдовало явиться, и захворалъ. А тамъ говорятъ — знать не хотимъ, чтобы былъ парень въ присутствіи, либо свидѣтельство представь. А свидѣтельство представитъ, все равно парня надо въ больницу вести. Доктора своего звали — не поѣхалъ. Ну, и повезли его въ присутствіе. А тамъ докторъ, который принималъ, и говоритъ: «что мертвыхъ везете, мнѣ такихъ не надо». Какъ повезли обратно, онъ на другой день и умеръ.
А женщина, между тѣмъ, все металась, молила о помощи. Чѣмъ помочь? Какъ помочь? Тяжело становится человѣку, когда онъ сознаетъ свое полнѣйшее безсиліе въ виду такого горя.
Когда пришлось увидаться съ докторомъ, онъ объяснилъ, что въ деревнѣ господствовалъ голодный тифъ.
Вотъ опять деревня.
Вошла, между прочимъ, въ небольшую, но чрезвычайно чисто убранную избу. Сидитъ молодая женщина у окна на лавкѣ, рядомъ съ ней дѣвочка лѣтъ семи. И мать, и дочь тщательно выкладываютъ чернымъ снуркомъ узорчатыя фигурки по сахарной бумагѣ и украшаютъ ихъ стеклярусомъ.
— Дѣло новое, объясняетъ мнѣ женщина: — непривычны еще къ нему. Недавно взяли, въ первый разъ. На прежней-то работѣ, на бахромѣ немного теперь выработаешь, я и думала, давай попытаю другую работу взять. Трудно намъ, неученыя мы. Вотъ говорю дѣвочкѣ своей, надо бы учить тебя, да не знаю, гдѣ обучаютъ, да и достатку нѣтъ.
Разсказала я ей, что въ Москвѣ есть такія школы, гдѣ обучаютъ, если и не всѣмъ ремесламъ, то шитью; что если тамъ выучиться хорошенько работать, легче будетъ и другія работы дѣлать. Что есть въ этихъ школахъ и даровыя мѣста, и можно будетъ похлопотать.
— Запиши ты ее, сударыня, сдѣлай милость, пристрой, когда постарше будетъ. Теперь еще мала больно. Очень ужъ плохо неученой быть, въ особливости но теперешнему времени. Старое какъ-то все рухается, ныне все новое пошло, а какъ приступиться — не знаемъ. На старомъ не выработать, а къ новому не привычны. Запиши ее, сдѣлай милость!
— А меня, сударыня, не запишешь, я бы тоже учиться стала? сказала дѣвушка лѣтъ шестнадцати, которая тутъ же сидѣла и застѣнчиво улыбнулась.
— Я не знаю, примутъ ли такую большую; вѣдь ты, вѣроятно, неграматная? спросила я ее.
— Ничему я не учена, отвѣтила дѣвушка, и низко-низко наклонялась ея голова на работу…
Въ слѣдующей деревнѣ пришлось остаться нѣсколько дольше. Обошла нѣсколько избъ вижу, стоитъ изба немного особнякомъ. Встрѣтила меня женщина лѣтъ сорока.
— Можно къ вамъ войти присѣсть? Извощикъ пошелъ въ трактиръ чай пить, скоро вернется, а я устала ходить.
— Войдите.
Изба чистая, очень чистая. Все въ ней прибрано, все на мѣстѣ, но какъ-то пусто. Нѣтъ ни дѣтей, ни животныхъ, нѣтъ никого, кромѣ хозяйки.
— Вы вдова, что ли, будете?
— Нѣтъ, не вдова. Мужъ въ дворникахъ въ Москвѣ живетъ.
— А дѣтей у васъ нѣтъ?
— Никого нѣтъ.
— Что же къ мужу не идете въ Москву? скучно вѣдь одной: быть.
— Нѣтъ, не скучно.
— Чулки вяжете?
— Чулки.
— Такъ все однѣ и сидите за работой?
— Все одна и сижу.
— Много, чай, передумали, сидя за работой?
— Ничего не думаю, какъ-то странно улыбаясь, сказала женщина. — Одна думушка и есть у мужика, какъ бы хлѣба стало прокормиться.
— Да вѣдь вы одинокія — одной не трудно кормиться.
— Кому не трудно, а у кого и дѣло изъ рукъ валится. Опостылѣлъ мнѣ свѣтъ Божій, не глядѣла бы на людей, не слушала бы ничьихъ рѣчей! вдругъ выговорила женщина, порывисто, съ какимъ-то дикимъ отчаяніемъ. — Все, все опостылѣло.
Вдругъ она точно опомнилась, вышла изъ избы и вернулась только уже тогда, когда извощикъ подъѣхалъ въ крыльцу.
Лицо ея опять было спокойно, сдержанно, почти апатично.
Въ небольшой избѣ, слѣдующей деревни, было много народу. Старикъ-отецъ, жена его, сынъ женатый, трое его дѣтей, взрослая дочь старика и чужая дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати.
Съ большимъ вниманіемъ взрослая дѣвушка слѣдитъ за моими разспросами, отвѣчаетъ толково, выражается иначе, какъ обыкновенно приходилось слышать отъ крестьянокъ.
— Вы граматная? спрашиваю я ее, наконецъ.
— Граматная.
— Вѣдь въ вашей деревнѣ школы нѣтъ, гдѣ же вы граматѣ. обучились.
— Недалеко отъ насъ дача генеральши Щ. Она каждый годъ, когда пріѣзжаетъ на дачу, приглашаетъ учительницу къ себѣ, и та обучаетъ всѣхъ желающихъ граматѣ. Бѣдныхъ дѣвочекъ генеральша одѣваетъ отъ себя; если кто изъ дѣвочекъ далеко живетъ, она ихъ у себя на все лѣто оставляетъ и кормитъ. Многихъ изъ тѣхъ, которыхъ она обучила, она замужъ отдала и приданымъ наградила. Вотъ дѣвочка, которая здѣсь сидитъ — дочь одной изъ воспитанницъ генеральши. Генеральша очень любила ея мать, обучила, замужъ отдала. Вскорѣ послѣ того, какъ дѣвочка родилась, мать ея и умерла. Генеральша и ее женщинѣ отдала, у которой грудной ребенокъ умеръ, платила за нее, а. когда побольше выросла дѣвочка — намъ ее отдала, шесть рублей въ мѣсяцъ за нее платитъ, одѣваетъ ее. Я съ ней занимаюсь, граматѣ ре обучаю. Въ зиму раза два генеральша насъ требуетъ къ себѣ въ Москву и сама дѣлаетъ дѣвочкѣ экзаменъ, чтобы видѣть, сколько она успѣваетъ. Вотъ и завтра къ ней отправляемся.
У дѣвочки окавивается нѣкоторый запасъ книгъ, которыми ее надѣлила генеральша. Генеральша спрашиваетъ дѣвочку, что она читала, нравится ли ей то, что прочла, почему ей нравится одно болѣе, другое менѣе. Дѣвочка одѣта совсѣмъ просто, но чисто. Все, что на ней — рубашка, платье, чулки — все сработано ею самой. Лѣтомъ, всѣ дѣвочки, обучающіяся у генеральши, въ свободное время работаютъ въ саду и огородѣ. Смотря по работѣ, дѣвочки получаютъ нѣкоторое вознагражденіе, что служитъ поводомъ къ тому, что и бѣдные крестьяне охотно посылаютъ лѣтомъ своихъ дѣвочекъ къ генеральшѣ учиться, хотя лѣтомъ дѣти могли бы другимъ путемъ больше заработать.
— Дай Богъ ей добраго здоровья! крестясь, приговариваетъ старикъ-крестьянинъ, покуда дочь его, все болѣе и болѣе воодушевляясь, передаетъ все новыя подробности.
Вотъ мы свернули съ большой дороги и направились по проселочной, болѣе близкой дорогѣ въ городъ. Тянется длинный обозъ, возовъ 15, съ дровами. Завтра рыночный день, мужики торопятся въ Москву. Приходится подняться на горку. На холмикѣ стоятъ два крошечные мальчугана, лѣтъ семи-восьми, въ рваныхъ полушубкахъ. Холодно, морозно, лица красныя; переминаются они съ ноги на ногу, кулаки прижали къ самому носу, а глазами пристально глядятъ на приближающійся обозъ.
Подъѣзжаетъ первый возъ — мальчики такъ и впились глазами въ мужика. Тотъ сначала дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ мальчугановъ. Наконецъ, не вытерпѣвъ, мужикъ повернулся къ нимъ лицомъ и засмѣялся..
— Вы что тутъ, пострѣлята, толчетесь? за полѣномъ, что ли, пришли?
Мальчики молчатъ, а мужикъ вытаскиваетъ изъ воза полѣно и бросаетъ его по направленію въ мальчикамъ.
Бросаетъ крестьянинъ полѣно также изъ другого воза и съ третьяго, каждый крестьянинъ по полѣну.
— Спасибо, дядинька, спасибо! кричатъ ребятишки, подбираютъ полѣна, кладутъ ихъ въ кучку, такъ какъ снести все за разъ не подъ силу ихъ слабымъ ручейкамъ.
— Ишь пострѣлята обрадовались! слышится добродушный окликъ одного изъ крестьянъ.
— Изъ рощи, что-ли, возите дрова-то? спрашиваетъ мой извощикъ.
— Изъ рощи.
— На хозяина работаете?
— Зачѣмъ! Мы изъ своей, на базаръ, кричатъ они въ слѣдъ.
Свои дрова продаютъ — значитъ, въ ущербъ себѣ надѣляютъ ребятишекъ. А какъ досадно бываетъ, когда, сторговавши дрова, мы замѣчаемъ, что они плохо, не плотно сложены. Непремѣнно мужика въ мошенничествѣ, въ недобросовѣстности заподозришь.
А можетъ быть, въ рощѣ возъ былъ и хорошо уложенъ, а дорогой попадались пострѣлята… не стерпѣлъ мужикъ, бросилъ полѣно-другое. Зимой холодно, бѣднаго народу много, инымъ и дровъ негдѣ взять, не на что купить. «А покупателю что! не великъ убытокъ, воли противъ настоящей-то укладки не окажется полѣнъ пяти, шести!»