По голымъ полямъ. править
Засуха, неурожай… Мало-по-малу замолкли даже скептическіе голоса, отрицавшіе это, замолкли въ виду неопровержимыхъ, печальныхъ извѣстій, сыпавшихся со всѣхъ концовъ уѣзда. Скоро, вслѣдъ за этими вѣстями, въ Е--скую земскую управу посыпались крестьянскіе приговоры съ просьбами о ссудѣ на сѣмена. Недостаточный урожай прошлаго года и безъ того уже тяжело отозвался на крестьянскомъ хозяйствѣ Е--скаго уѣзда, а теперь впереди, надвигалась еще болѣе грозная, зловѣщая туча… Земство послало отрядъ своихъ служащихъ для выясненія степени неурожая на мѣстѣ. Мнѣ тоже достались двѣ волости, которыя я долженъ былъ объѣхать.
Стояло страшное пекло, когда я тронулся въ путь. Глубоко просохшая земля пепельнаго цвѣта была покрыта трещинами. Низкая, рѣдкая трава вся сплошь пожелтѣла и безсильно прилегла. Отъ бѣга лошадей и колесъ вокругъ насъ поднималось облако пыли, которая забиралась всюду, слѣпила глаза, першила въ горлѣ… Пыль покрывала сѣрымъ слоемъ и придорожную, увядшую траву, и побурѣвшіе, поблекшіе листья трактовыхъ березъ, неподвижно свѣсившихъ истомленныя вѣтви…
А солнце все пекло, накаляя еще сильнѣе землю и изсушая въ ней остатки жизни. Ни облачка, ни полоски тумана, одно блѣдно-голубое, съ прозрачными молочными тѣнями, знойное небо, отъ котораго вѣяло чѣмъ-то безпощаднымъ, неумолимымъ…
— Совсѣмъ все выжгло, начисто…-- повторялъ мой ямщикъ, указывая на поля. — Ишь ты, ишь ты! Какъ ладонь голо!..
Солнце уже опускалось раскаленнымъ шаромъ, когда я въѣхалъ въ первую татарскую деревню Т… и остановился посреди улицы. Неправильно расположенныя, маленькія избенки въ одно или два оконца, скудныя надворныя постройки — все говорило о томъ, что здѣсь живетъ «бѣднота». По пыльной дорогѣ бѣгали черномазые ребятишки, которые мигомъ собрались вокругъ тарантаса и что-то, неумолкая, щебетали. Я приподнялся и оглянулся — дѣтвора вспорхнула и разсыпалась въ стороны, какъ вспугнутая стая воробьевъ. Въ окнахъ ближнихъ избъ виднѣлись татарки. Мелькали черные восточные глаза, красные платки, зеленые передники, желтыя и голубыя платья…
— Киля ля! (иди сюда!) — позвалъ по татарски мой ямщикъ какую-то старуху, закрывавшую платкомъ свое морщинистое лицо отъ нашихъ взоровъ.
— Ны кирякъ? (что надо)?
— Кайда староста? Кайда илларъ? (гдѣ староста, гдѣ мужики)?
— Тыгында! (вонъ тамъ) — махнула рукой старуха. — У пожарной… сходка гулялъ… Тыгында!
Мы поѣхали дальше, пробираясь по кривымъ узкимъ улицамъ и переулкамъ. Большинство татарскихъ домишекъ прятались за заборомъ. Вотъ дворъ какого-то мѣстнаго богача: высокій, пестро-раскрашенный домъ съ крутой крышей прячется въ глубинѣ двора за высокимъ заборомъ. Большія ворота съ навѣсомъ раскрашены, какъ и самый домъ, пестрыми, крикливыми красками. Сочетанія ихъ самыя невозможныя: тутъ и голубая, и красная, и зеленая, и лиловая, и желтая… Въ общемъ же получалось впечатлѣніе чего-то оригинальнаго, выдержаннаго въ одномъ своеобразномъ стилѣ.
У пожарнаго сарая стояла большая толпа татаръ. Всюду виднѣлись скуластыя лица, окаймленныя, подбритыми на щекахъ козлиными бородками, круглыя, какъ шаръ, головы въ разноцвѣтныхъ «сяплашкахъ» или въ мѣховыхъ малахаяхъ, длинныя, широкія рубахи, бешметы…
— Ну, какъ у васъ хлѣбъ? — спрашиваю.
— Плоха, совсѣмъ плоха!.. Ашаки булды!.. загудѣла толпа. — Дуясжа нѣтъ… все горѣлъ… Сыпать (сѣять) нечего. Сапсимъ аптрагонъ (бѣда)! А ты кто будишь? На счетъ сѣмянъ будишь? Отъ казны?
— Нѣтъ, я отъ земства. Мнѣ поручили посмотрѣть на мѣстѣ — каковъ хлѣбъ.
— А-а! Ерэръ, ерэръ!.. ладна! Смотри, пожальста, смотри самъ: свой глазъ лучше… Мы приговоръ обчествомъ писалъ, земской управа давалъ… Тебѣ управа калякалъ? — Сѣмянъ іокъ (нѣтъ), хлѣбъ іокъ, трава іокъ… деньга іокъ… Смотри, пожальста — самъ увидишь!.. Староста проводитъ, кажитъ. Эй, Мухаметьянъ, или сюда!
— Сичасъ, сичасъ! — отвѣтилъ корявый, приземистый таторинъ съ оттопыренными большими ушами и проворно взлѣзъ на козлы.
— Айда!..
— Вотъ смотри… смотри хорошенько самъ, — оборотившись ко мнѣ, забормоталъ староста, когда мы выѣхали въ ржаное поле. — Вонъ туда смотри… сюда… Вездѣ смотри… Видишь? Все одна форма будетъ, плохой форма!..
Дѣйствительно, трудно было представить что нибудь болѣе удручающее, чѣмъ видъ этого поля. Обожженное, растрескавшееся, оно было какого-то коричнево-бураго цвѣта и большею частью совершенно голо; на немъ не росло даже сорной травы… Лишь кое-гдѣ, около изгородей, гдѣ снѣгъ лежалъ дольше, еще виднѣлись кустики ржи. На нѣкоторыхъ, наиболѣе унавоженныхъ полосахъ еще безсильно мотались жалкіе, худосочные, рѣдкіе и низкіе стебли съ тощимъ, высохшимъ колосомъ…
— Смотри, смотри, хорошенько смотри! — монотонно, уныло бормоталъ староста.
Мы были посреди поля. Я велѣлъ ямщику остановиться, чтобы сорвать нѣсколько колосковъ. Смолкъ стукъ копытъ, звонъ колокольчика. Изъ деревни не доносилось ни одного звука. Надъ полемъ стлалась невозмутимая, грустная тишина. Бурыя полосы съ рѣдкими заплатками ржи развертывались во всѣ стороны и казались какимъ-то заброшеннымъ, угрюмымъ пустыремъ. Какъ будто тяжелое, гнетущее раздумье рѣяло надъ этой пустынной равниной и ложилось на грудь тяжелымъ камнемъ…
— Вотъ видишь? Все одна форма будетъ, — слышится тихое бормотаніе татарина. — Ничего нѣтъ! Какъ жить будемъ? Скажи, пожальста!
Съ поля меня провезли на «казенную фатеру». Она находилась прямо противъ мечети въ домѣ зажиточнаго татарина. Полъ и нары были устланы бѣлыми, чистыми кошмами. На нарахъ, по обыкновенію, лежали цѣлой горой пуховыя перины и подушки въ яркихъ и пестрыхъ наволочкахъ. Всѣ стѣны были увѣшаны вышитыми полотенцами. На одной стѣнѣ висѣло зеркальце, печатныя изреченія корана, изображеніе Каабы, четки, шапка, обвитая, въ видѣ чалмы, полотенцемъ… Потолокъ тоже былъ задрапированъ полосами разноцвѣтныхъ матерій, такъ что обыкновенная крестьянская изба напоминала какую-то кибитку или кочевую палатку.
— Садись, пожальста, отдыхай! — приглашалъ меня хозяинъ, подкладывая мнѣ подушку.
На столѣ уже сіялъ и пыхтѣлъ большой самоваръ. Кругомъ него стояли разныя угощенія: баранки, яйца, сливочное масло, липовый медъ и особенное кушанье — «чикчагей» — мелко нарѣзанное тѣсто, пряженое на маслѣ и меду.
Хозяинъ сталъ наливать въ маленькія чашечки чай.
— Ашай, ашай, пожальста! — угощалъ онъ. — Ашай, ни жалка… Живемъ славъ Богъ: коровка есть, куриска есть… Славъ Богъ! Ашай, сколь хошь, — ни жалка!
— Рахматъ, рахматъ (благодарю)! — отвѣчаю я, къ общему удовольствію присутствующихъ татаръ.
А послѣднихъ въ избѣ добирается все больше и больше. Еще больше ихъ на дворѣ, откуда несется неумолчный, энергичный, гортанный говоръ…
Когда я сталъ разспрашивать о величинѣ посѣвовъ, о числѣ душъ и пр., — толпа насторожились и примолкла..
— Вотъ у насъ деревенскій писарь есть — бульно толковый человѣкъ. Онъ лучше скажитъ.
Изъ толпы скоро выдвинулся благообразный татаринъ съ военной выправкой.
— Тохтіа, тохтеле! (стой, погоди!) — послышалось въ толпѣ. — Акрымъ (тише!).
— Ты изъ военныхъ?
— Такъ точно, ваше благородіе, николаевскій солдатъ!
Я удивился: ничего старческаго въ немъ не было, — здоровое, крѣпкое лицо, прямой станъ, ясные, живые глаза. Впрочемъ, татары, въ силу своей гигіеничной жизни, предписанной кораномъ, сохраняются вообще замѣчательно долго, и у нихъ, можно встрѣтить всего больше стариковъ, достигнувшихъ глубокой старости. Оттого-то эта народность, не смотря на дурныя экономическія условія быта, все таки увеличивается даже сильнѣе окружающаго русскаго населенія, какъ подтверждаетъ статистика.
Пока я разспрашивалъ писаря, толпа раздвинулась и пропустила впередъ сухощаваго старика въ чалмѣ и зеленомъ халатѣ.
— Салямаликамъ (привѣтствіе)… Указаной мулла…-- приложивъ руку къ сердцу, степенно и красиво поклонился онъ, потомъ сѣлъ на нары и положилъ руки на колѣни.
— Плохой нынче урожай, — обратился я къ нему.
Старикъ вскинулъ глазами, перебралъ пальцами полу халата и тихо сказалъ:
— Алла… Божья воля…-- и, вздохнувъ, опять замеръ въ своей позѣ, склонивъ впередъ голову.
— Пиши, ваше благородіе, пожальста пиши: бульно плохо, сапсимъ ничего нѣтъ, — между тѣмъ убѣждалъ меня писарь.
— Іе, іе! (да, да!). Плохо живемъ, плохо наше житье! — вторила ему толпа по татарски.
— Пиши, что народъ у насъ хурошій, бикъ-якшинскій… стурательный народъ! Не пьяница, не мотыга…
— Такъ, такъ! — поддерживала толпа.
— Стурательный, бульно стурательный! Даромъ просить не станетъ… Ну, что подѣлаешь, — нужда! Такъ и пиши… хорошенько пиши: сѣмянъ іокъ, трава, яровой іокъ… Сапсимъ кунсалъ все! Сапсимъ аптрагонъ! лучше, когда пишешь, — не засудишь…
— Пиши, хорошенько пиши! — откликалась опять толпа по татарски.
— Какъ Богъ велитъ… Божья воля…-- шепталъ старый мулла и, поднявшись, поклонился:
— Исамбулъ (прощай)… Пора на молитву…-- За нимъ ушли я другіе. Скоро съ минарета раздался протяжный, невыразимо-грустный, какъ будто плачущій призывъ…
Въ избѣ все притихло.
— О, Алла, бисмилла! — прошепталъ хозяинъ, проводя ладонями по лицу и, извинившись, тоже пошелъ въ мечеть. Въ окно было видно, какъ тихо, важно и степенно, опираясь на посохи, шли въ мечеть старики, въ бѣлыхъ чалмахъ, въ длинныхъ халатахъ… Передо мной какъ будто вдругъ развернулся маленькій уголокъ востока. И эта изба, похожая на кибитку, эти разбросанные какъ попало, въ полнѣйшемъ безпорядкѣ, маленькіе домишки, — все напоминало кочевье. Какъ будто какая-то бродячая орда только еще вчера остановилась здѣсь, тѣснясь своими кибитками къ мечети, готовая завтра-же сняться и уйдти на новое мѣсто… Но нѣтъ — орда осѣла навсегда, о прежнемъ кочевомъ привольѣ сохраняются только легенды. Теперь остались — нелюдимый сѣверъ, чуждая природа, чужое небо, непривычный, тяжелый трудъ пахаря. И бывшій кочевникъ до сихъ поръ не можетъ освоиться съ этимъ трудомъ и, усердно работая, тѣмъ не менѣе остается плохимъ хозяиномъ. Онъ остается прежнимъ кочевымъ сибаритомъ: спитъ не иначе, какъ на перинѣ, каковая имѣется почти у каждаго бѣднаго татарина; холитъ и бережетъ свою любимую утѣху-жену, не даетъ ей тяжелыхъ работъ, одѣваетъ ее въ яркія нарядныя платья, покупаетъ румянъ и бѣлилъ; въ поле онъ выѣдетъ не иначе, какъ покейфуя со своей «катынъ» (женой) за чаемъ… Въ его хозяйствѣ всегда дефицитъ и татарское населеніе чаще нуждается въ ссудахъ, представляя для земствъ тяжелую обузу…
Трудная жизнь, чуждая жизнь!
И безконечной покорной грустью полонъ рыдающій голосъ муэдзина. Онъ какъ будто напоминаетъ правовѣрнымъ о далекомъ знойномъ востокѣ, о пышномъ краѣ, откуда произошла ихъ религія, которая такъ не подходитъ къ нашему суровому, угрюмому сѣверу… Этотъ голосъ словно сзывалъ заброшенную сюда кучку вѣрныхъ мусульманъ сплотиться въ храмѣ молитвы и крѣпко охранятъ этотъ послѣдній оплотъ отъ вторженія враждебнаго міра… Но велика сила времени. Какъ ни оберегайся, какъ ни чурайся окружающаго, — оно все-таки врывается подъ видомъ, съ одной стороны, арака (водки), картъ, запретнаго разврата, а съ другой — русской грамоты, новыхъ понятій, новыхъ экономическихъ отношеній… врывается и бьетъ своими могучими волнами объ устои истиннаго мусульманства, готовое размыть, растворить ихъ въ себѣ…
И, словно предчувствуя это, рыдаетъ, рыдаетъ дрожащій, за сердце берущій голосъ муэдзина…
II. править
— Чего-же теперь? а? Какъ жить то? Помирать видно — одно осталось! — отрывисто говорилъ возлѣ меня низенькій мужиченко въ русской деревнѣ А--вой, какъ будто подшучивая надъ своимъ положеніемъ, хотя въ его блуждающихъ глазахъ виднѣлась полная жалкая растерянность, такъ что на него было больно смотрѣть.
— Чего, братецъ мой! Все съѣли! Теперь у меня чисто, — вору ужъ поживы не будетъ… И въ полѣ чисто, и въ избѣ чисто, и во дворѣ — любо! Потащилъ это я у бабы послѣдній кожухъ, она — выть… Дура, одно слово, стоеросовая дура! Ткнулъ я ей въ морду кожухомъ-то: на молъ, возьми, глодай его!.. ха-ха!
Онъ оглянулъ всѣхъ, словно приглашая посмѣяться надъ нимъ. Но всѣ молчали и опускали глаза.
— Ну, коровешка тоже была, — звонко продолжалъ онъ. — Зиму-то перебились, — думаю, на выгонѣ отгуляется… выпустилъ… Такъ что же, братцы мои, вы думали? на ногахъ — лядящая, не стоитъ! Право слово! Хоть за хвостъ тащи!.. И смѣхъ и грѣхъ… Выпустилъ, а травы ущипнуть нечего… Сталъ опять гнилую солому съ избы сдирать… Тесовая-то крыша въ такомъ разѣ куда годна? Нашему брату — гольтепѣ соломенная-то, матушка, куда сподручнѣе.. Ну, сдираю солому-то, кормлю — не жалѣю: кушай на доброе здоровье за первый сортъ!.. А коровешка-то возьми да и сдохни! Вотъ, вѣдь, паскуда какая, братцы мой! На зло околѣла: на-ка, молъ, выкуси!.. Пнулъ я ей въ брюхо со злости, а тамъ, какъ въ барабанѣ отдалось… Лежитъ это она, языкъ высунула… кожа да кости… шерсть клочьями торчитъ… настоящій шкилегь! Смотрю я, братцы, на нее, смотрю да какъ взвою… Вотъ, ей Богу, братцы!.. Какъ взвою, чище всякой бабы, да какъ на колѣночки-то передъ ней паду… «Коровушка, молъ, ты, моя матушка… кормила ты насъ, вѣрная, а теперь до чего дожили!..» Умора, одно слово! Чисто приставленье!… Ха — ха!
— Ну, будетъ тебѣ… Чего ты? — попробовали его остановить.
— А что? Я вѣдь ничего… Я только его благородію разсказываю, потому какъ занятно больно… Я вѣдь не грублю, ничего… Ну, зарылъ я свою коровешку… Баба, какъ надъ покойникомъ, причитала… Ахъ, думаю, шутъ тебя побери! Что теперь дѣлать? Взялъ это я свою клячу, да, благословясь, маршъ на базаръ… Нагрѣлъ, нагрѣлъ ей бока то, — думаю, взбодрю, такъ за рысака сойдетъ… Что-же вы думаете, братцы мои? — Христомъ Богомъ чуть-чуть десятку-то за него выклянчилъ! И то слава Богу, потому одеръ! Сущій од-деръ! — Ладно, думаю, наплевать! Чего тужить-то? Вали за одно ужъ!.. А тутъ какъ разъ и дѣвченку-то Богъ прибралъ… Толковая больно дѣвченка-то была… Какъ она, родимая, о коровешкѣ-то убивалась!.. Ну, слава Богу, успокоилась… навсегда угомонилась… Не знаю отчего, все животомъ маялась, какъ свѣчечка восковая истаяла… Ну, отнесъ, закопалъ, — лежи смирно… Этакъ-то лучше, чѣмъ весь вѣкъ маяться… Старуха, вотъ, все воетъ… забыть не можетъ… А чего выть-то? Вой не вой — не пробудишь!.. А я теперь такую штуку придумалъ: возьму да окончательно со своимъ домишкомъ и порѣшу, за пустякъ скачу, да и махну куда ни на есть отсюда подальше… Чего думать-то? Думай — не думай, а ничего лучше не придумаешь! Зорить гнѣздо, такъ зорить! Вотъ, невидаль какая!..
Тяжело было смотрѣть на этого человѣка, бравирующаго своимъ горемъ. Наконецъ, онъ умолкъ и его лицо сразу приняло какое-то окаменѣлое выраженіе, а глаза тупо смотрѣли впередъ. Было видно, что онъ совсѣмъ не замѣчалъ, гдѣ онъ находится, что происходитъ вокругъ него. Невзначай его толкнули нѣсколько разъ, онъ испуганно оглянулся, обдернулся и поплелся куда-то разбитой походкой вдоль деревни…
— Ишь какой сталъ! Совсѣмъ какъ будто даже не въ разсудкѣ… А раньше-то какой мужикъ былъ: умный, справный…-- замѣтилъ кто-то изъ толпы.
А солнце пекло невыносимо, безпощадно, словно хотѣло сжечь все живое. Что-то зловѣщее было въ этомъ неподвижномъ, все изсушающемъ, упорномъ зноѣ, который начинался, послѣ сухой ночи, съ самымъ восходомъ солнца. Чуялось надвигающееся стихійно-страшное бѣдствіе, передъ которымъ такъ беззащитны, такъ безоружны эти лохматыя избенки, эти понурые, темные люди…
Рожь погибла, но если-бы пошли дожди, то морли-бы поправиться яровые хлѣба и трава. И вотъ, во всѣхъ разговорахъ, на каждомъ шагу, проскальзывало самое страстное, напряженное ожиданіе этого благодатнаго, спасительнаго дождя. Съ губъ то и дѣло срывалось: «эхъ, кабы дождика…», «эхъ, кабы помочило…» Глаза невольно поднимались къ небу, жадно слѣдили за малѣйшимъ призракомъ облачка, за малѣйшей бѣлой полоской…
И вдругъ на горизонтѣ набѣжала откуда-то тучка. Это сейчасъ же замѣтили всѣ. Тучка стала подвигаться все ближе и ближе. Весь народъ какъ-то замеръ, притаился… Было видно, что за всѣхъ вдругъ вспыхнула радостная надежда, и никто не смѣлъ проявить ее открыто, какъ будто боясь спугнуть какимъ-нибудь неосторожнымъ жестомъ, лишнимъ звукомъ эту надвигающуюся благодать… Однако быстрые, частые взгляды въ сторону тучки, радостное поблескиваніе глазъ — выдавали общее волненіе. Я тоже невольно подчинился общему настроенію и — странное дѣло — даже не поѣхалъ въ поле, какъ будто тоже изъ боязни потревожить надвигавшуюся тучу…
Между тѣмъ слышался уже отдаленный рокотъ грома… Уже зашумѣлъ вѣтеръ, завивая вихремъ пыль… Уже крупныя рѣдкія капли зашелестили въ воздухѣ и зашлепали въ пыли. Общее волненіе росло, прорывалось явственнѣе… «Слава Богу… Сжалился Господь Батюшка… Не совсѣмъ насъ оставилъ…» На вѣтеръ все крѣпчалъ. Туча неслась съ ужасающей быстротой. Вотъ, она прошумѣла полосой рѣдкаго дождя, пронеслась надъ деревней и… ея раскаты скоро стали раздаваться уже гдѣ-то вдали… Опять проглянуло солнце и дохнуло нестерпимымъ зноемъ…
Всѣ опять понурились, и я выѣхалъ изъ деревни при общемъ тоскливомъ молчаніи…
III. править
Улица вотской деревни. Объ этомъ даетъ знать специфическій тяжелый запахъ, свойственный вотскимъ селеніямъ, и характерныя постройки и ихъ расположеніе: широкіе дворы, амбары съ балкончиками, «шалаши», въ которыхъ совершаются домашнія вотскія моленія.
На улицѣ было пусто. Только въ щели заборовъ и изъ-за косяковъ выглядывали женщины и дѣти.
— Попрятались, мыши этакія…-- проворчалъ ямщикъ (русскіе часто называютъ вотяковъ «мышами»). — Эй, ты, гдѣ у васъ мужики-то?
Бабья голова, къ который относилось послѣднее восклицаніе, сначала было спряталась, но потомъ высунулась изъ окна и что-то «залопотала» по-вотски: Отынъ, отынъ! (Тамъ, тамъ).
— Вотъ, ты тутъ съ ней и разговаривай! — съ досадой произнесъ ямщикъ. — Совсѣмъ дикій народъ!
Въ это время мы замѣтили за заборомъ сосѣдняго двора мужскую бѣлую шляпу, какія носятъ вотяки; владѣлецъ-же этой шляпы не былъ видѣнъ, такъ какъ, очевидно, прятался за заборомъ.
— Эй, ты, чего тамъ прячешься? Вылѣзай, вылѣзай! — закричалъ ему ямщикъ. Шляпа безпокойно зашевелилась, и изъ воротъ вылѣзъ, наконецъ, приземистый, рыжій, подслѣповатый вотякъ съ большимъ брюхомъ и короткими кривыми ногами. Еще издали онъ сдернулъ свою шляненку и, держа ее обѣими руками, подбѣжалъ съ испуганнымъ видомъ къ тарантасу.
Я попросилъ его позвать еще нѣсколько сосѣдей.
— Пуганный народъ, всего боится, — замѣтилъ ямщикъ. — Ишь, какъ выползаютъ… Мыши, такъ мыши и есть!
Низенькіе, нескладные, съ некрасивыми плоскими лицами, подслѣповатые, заросшіе волосами, съ корявыми, не по росту большими руками, — собравшіеся вотяки напоминали дѣйствительно какихъ-то кротовъ землероевъ, какихъ-то мышей, вылѣзшихъ изъ своихъ норъ…
Если татаринъ, бывшій кочевникъ, плохой и неразсчетливый хозяинъ, то вотякъ, наоборотъ, весь ушелъ въ землю и хозяинъ прямо идеальный. По самымъ незамѣтнымъ явленіямъ природы, по какимъ нибудь тучкамъ, по расположенію какой набудь паутины, — онъ можетъ предсказывать погоду, можетъ угадать, кадая будетъ весна, лѣто, осень… Работаетъ онъ медленно, вяло; ковыряетъ землю допотопной сохой, но ковыряетъ усердно, упорно и засѣваетъ всю землю, какую только возможно засѣять. Плохо питаясь, крайне скупой въ своемъ обиходѣ, стараясь вездѣ обойтись своими средствами, безъ купли и продажи, онъ употребляетъ кремень и огниво вмѣсто спичекъ, мочало вмѣсто веревокъ, лыко вмѣсто котомныхъ ремней, самъ дѣлаетъ сукно, валяетъ шляпы и проч., и проч. Онъ цѣпко держится за свой патріархальный строй жизни, за свое первобытное натуральное хозяйство; какъ кротъ, какъ мышь, тащитъ онъ въ свою нору каждую кроху, скопидомствуетъ, почему почти каждая вотская деревня окружена кладями или «кабанами» хлѣба. Въ Малмыжскомъ, напр., уѣздѣ есть селеніе Старая Бія, гдѣ пространство, занимаемое кладями, больше самой деревни.
Но послѣдніе годы взяли свое, пожирая завѣтный хлѣбъ, на которомъ иногда выростали цѣлыя березки фактъ: на старыхъ кабанахъ не рѣдкость видѣть маленькія березки….
Въ той деревнѣ, гдѣ я находился, отъ прежнихъ запасовъ хлѣба оставалось лишь нѣсколько небольшихъ кабановъ, торчавшихъ кой гдѣ на задворкахъ.
— Ну, что, какъ у васъ нынче хлѣба? Какова рожь? — спрашиваю я окружающихъ вотяковъ.
— А? Клѣбъ? (вотяки букву «х» выговориваютъ какъ «к») — Плокой клѣбъ… Нѣтъ клѣба… Съ весны больно корошъ былъ… Сердце радовался… Теперь сѣмянъ не возьмешь… Лебеды и то нѣтъ… Кое гдѣ колосокъ торчатъ — жучка опять доѣдаетъ… Жучка взвелся. Поѣдешь въ поле — возьми, кажи управѣ.. Такъ и кишитъ, такъ и кишитъ… Томоша! (непереводимое слово — «чрезвычайно много»).
Когда я вернулся съ поля, хозяинъ распорядился относительно неизбѣжнаго чаю.
— Самоваръ поставь! — приказалъ онъ своей дочери.
— Себась? — обратился онъ къ старостѣ, держа бутылку съ кумышкой.
— Ю! — отвѣтилъ тотъ. Оба выпили по стаканчику.
Въ избѣ было невыразимо грязно и пахло чѣмъ-то оченъ сквернымъ. Самоваръ былъ нечищенъ и позеленѣлъ у крана. Отъ чайника пахло кирпичнымъ чаемъ. Поданный хлѣбъ былъ сырой, съ отрубями. Вообще, во всемъ проглядывало чисто вотское, удивительное неряшество…
На улицѣ прогнали коровъ. Изъ воротъ выскочили дѣвки, бабы и, звонко перекликаясь, забѣгали взадъ и впередъ, загоняя скотъ по дворамъ. Чѣмъ-то крайне первобытнымъ казались ихъ балахоны, — пестро расшитые, сквозь которые отчетливо обрисовывались всѣ формы тѣла, — странные головные уборы, обиліе мѣдныхъ украшеній и побрякушекъ
— А что, много у васъ некрещеныхъ? — спростлъ я.
— Есть… И русскихъ есть дворовъ пять. Вотъ этотъ, Эшпай Ишмулдиновъ, некрещеный… Васька Ибрагимовъ — тоже…
— Креститься ежели, такъ больно дорого будетъ, — какъ будто оправдываясь, замѣтилъ одинъ изъ язычниковъ. — Родился человѣкъ — попу надо давать; женишься — тоже… Коронить время придетъ — опять плати… А наша такая вѣра — ничего не надо платить… Старая вѣра, какъ старики молились…
— Извѣстно, какая ваша вѣра, — въ лѣсу кругъ елки, — насмѣшливо замѣтилъ кто-то изъ русскихъ.
— Ну, ты… Зачѣмъ зря болтаешь? — остановилъ его другой русскій мужикъ. — Конешно, ваше благородіе, они на вольномъ воздухѣ молятся, такъ уважаютъ… Извѣстно, всякъ по своему вѣритъ. Пущай ихъ!
Я началъ разспросы: какъ велики посѣвы, сколько душъ, сколько запасовъ хлѣба въ зернѣ и кабанахъ.
Вотяки недовѣрчиво насторожились, тихо переговаривались, послѣ каждаго моего вопроса и отвѣчали уклончиво, неопредѣленно.
— А что, ваше благородіе, вечеромъ вамъ народъ не нуженъ будетъ? — спросилъ, переминаясь, староста вотякъ, когда я окончилъ разспросы.
— Нѣтъ, не нуженъ. А что?
— Да такъ… оно тутъ… дѣло такое есть…
— Моленье у нихъ сегодня ночью-то, вотъ что, надо прямо говорить, — пояснилъ кто-то изъ русскихъ.
— Гдѣ моленье?
— Въ лѣсу, на мольбищѣ… Пять деревень собирается; ну, и наши тоже… Вотъ, этотъ старикъ-то бодзимъ-восясь и есть… попъ, значитъ, ихній…
— Клѣба нѣтъ, годъ плокой…-- зашамкалъ старикъ, на котораго указали. — Какъ жить будемъ — не знаемъ… Вотъ, старики и надумали по вотски молить. Можетъ лучше будетъ… Раньше, когда молили, такъ, старики сказывали — лучше было… Не знаемъ! Чего мы знаемъ? Живемъ, какъ въ лѣсу, кодимъ, какъ слѣпой… Можетъ и правду лучше. Кто знаетъ? Въ старину-то, старики баютъ, корошо было: клѣба было много, лѣсу много, скота много, звѣря много… Прошлую недѣлю иконъ сюда носили, полемъ ташшили… Батька служилъ, чтобы Богъ дождя давалъ… А теперь по своему котимъ, по вотски… Телку молить котимъ… Можетъ, лучше будетъ. Чего мы знаемъ? Мы ничего не знаемъ, ничего не понимаемъ…
— Энъ кушты Иньмаре! Энъ кушты Иньмаре! (Господи, помилуй! Господи помилуй!) — слышалось между тѣмъ въ толпѣ вмѣстѣ съ тяжелыми вздохами.
Мало-по-малу народъ разошелся. Скоро мимо нашей избы провезли котелъ, жертвенную телку, которую выворожилъ «туно». Прошло нѣсколько вотяковъ въ бѣлыхъ рубахахъ и съ пестерями за спиной.
Улица опустѣла. Солнце уже садилось. По землѣ протянулись длинныя тѣни. Скоро послѣдніе лучи позолотили верхушки деревьевъ и крыши — и погасли… Пыль улеглась. Съ луговъ повѣяло болѣе свѣжимъ воздухомъ. Дышать стало легче… Темный боръ, синѣвшій кругомъ, почернѣлъ еще больше и охватывалъ деревню непроницаемымъ, таинственнымъ кольцомъ. Много чего видѣлъ этотъ старый боръ! Онъ помнить еще то время, когда онъ покрывалъ большую часть Вятской губерніи, когда расчищенныя поля встрѣчались въ немъ только какъ рѣдкіе островки, когда еще никто не тревожилъ мирнаго вотскаго народа. Кроткій, довѣрчивый вотякъ не зналъ, что такое кража, и не запиралъ даже своей избы, своихъ клѣтей. Да и зачѣмъ было брать чужое, когда кругомъ было полное приволье: сѣй — сколько можешь расчистить земли; коси — гдѣ хочешь; въ водахъ было множество рыбы, въ лѣсу — всякой птицы, звѣря… Но вотъ явились русскіе. Пришлецы были умнѣе, сильнѣе мелкорослыхъ вотяковъ и безцеремонно хозяйничали въ ихъ владѣніяхъ, захватывая лучшіе куски, обирая и обманывая довѣрчиваго, смирнаго вотяка и потомъ смѣясь надъ его же простотой и глупостью. «Начальство», особенно мелкое, тоже не дремало. Не бралъ только тотъ, кто былъ лѣнивъ. Достаточно прочесть «Губ. очерки» Щедрина, чтобы понять, въ какой возмутительно жестокой и откровенной формѣ шло это грабительство… И вотякъ сталъ недовѣрчивъ, сталъ вѣчно трепетать отъ страха, сталъ прятаться въ свою нору, сдѣлался «мышью», забитой, запуганной, жалкой «мышью».
Онъ молчаливо и навсегда подчинился новой силѣ; онъ робко и покорно преклонился передъ великимъ и всемогущимъ Богомѣ русскихъ, передъ которымъ всѣ вотскіе боги казались такими маленькими, безсильными защитить отъ постигшихъ несчастій… Но, склонившись передъ могуществомъ великаго Инмара, вотякъ не хочетъ покинуть и своихъ старыхъ боговъ: они ближе къ нему, понятнѣе; они сопутствовали ему и охраняли его много-много вѣковъ; ими полны дремучіе лѣса, вся природа, онъ ихъ любитъ, какъ своихъ, кровныхъ старыхъ родныхъ, не смотря на ихъ немощь и дряхлость… И молится до сихъ поръ своему воршуду въ родовомъ и семейномъ шалашѣ бѣдный вотякъ, съ грустью вспоминая невозвратное, старое житье…
IV. править
Разбитый, усталый, исколесивъ десятка три голыхъ полей, возвращался я домой. Обожженная кожа саднила, раздражаемая тонкой пылью, которой я пропитался, казалось, насквозь. Но еще хуже было мое душевное настроеніе. Унылымъ, безнадежно-голымъ полямъ, отъ которыхъ я теперь спѣшилъ уѣхать, казалось не было конца. Одно за другимъ развертывались они передъ глазами и угнетали, какъ тяжелый кошмаръ… И въ головѣ тянулись такія же безотрадныя, унылыя мысли, рисовались всѣ ужасы грядущаго бѣдствія, — ужасы цѣлаго голоднаго года… представлялось полное безсиліе убогихъ деревнюшекъ передъ этимъ надвигающимся бѣдствіемъ: представлялось разореніе на много лѣтъ, разореніе, отъ котораго трудно поправиться… Представлялась вся неустойчивость, вся некультурная, жалкая безпомощность деревни, отчего первое же стихійное бѣдствіе, одинъ неурожай, — въ корень подрываетъ крестьянское хозяйство… Рисовалась вообще вся нескладица нашей жизни… Какой, напримѣръ, ироніей кажутся въ такое время хотя бы всѣ земскія начинанія! Медицина? — Но что она подѣлаетъ, когда люди будутъ пухнуть отъ голода и когда нужны будутъ не лѣкарства, а хлѣбъ? Что она значитъ со своими микстурами и порошками, когда народное здоровье надорвется и расшается отъ одного голоднаго года на много лѣтъ?.. Агрономія?.. Но что она подѣлаетъ со своими улучшенными орудіями и сѣменами, когда земли выпаханы, истощены, нѣтъ лѣсовъ, нѣтъ влаги, когда надѣлы ничтожны, когда нѣтъ возможности, безъ лошади, всковырять родную полоску даже простой сохой… Даже скудное народное образованіе, тѣ скудныя искры просвѣщенія, какія перепадаютъ деревнѣ, и тѣ готовы померкнуть, погаснуть: школы пустѣютъ, потому что родителемъ трудно ссужать своихъ дѣтей нужнымъ «кускомъ» и «приваркомъ», потому, наконецъ, что эти дѣти «домовничаютъ», когда старшіе уходятъ «въ кусочки»…
И что значатъ всѣ вообще старанія замазать дыры крестьянскаго хозяйства и крестьянской жизни, которая расползается по всѣмъ швамъ, когда эту жизнь точатъ хроническія язвы, когда дефицитъ крестьянскаго хозяйства растетъ съ каждымъ годомъ… Тяжелыя думы! Тяжелыя минуты навѣваютъ онѣ!.. И кто изъ интеллигентныхъ людей, стоящихъ близко къ деревнѣ, не переживалъ ихъ въ критическіе моменты?.. Гаснетъ вѣра въ свое дѣло, замираетъ надежда, и вся жизнь, и собственный трудъ кажутся тогда безсмысленными, безцѣльными, безплодными, оставляющими только горечь пустоты и неудовлетворенія…
А голыя поля все развертывались и развертывались передо мной безъ конца. Чахлые рѣдкіе колоски безсильно колыхались на своихъ тонкихъ стебелькахъ. Солнце жгло съ жестокой безпощадностью… Но вотъ, вдали я замѣтилъ какое-то большое облако пыли. Оно подвигалось на встрѣчу намъ. Скоро въ этомъ облакѣ сверкнули шесты покачивающихся хоругвай. Шумъ все росъ, росъ, — и мимо насъ, съ грузныхъ топотомъ, тяжело дыша, вся пропитанныя пылью, прокатилась большая толпа народа… Въ серединѣ ея колыхались огромныя иконы съ темными ликами, сверкая ризами. Ихъ несли большею частію дѣвушки, несли съ благоговѣніемъ, охватывая ихъ десятками рукъ…
Иконы остановились посреди поля. Пыль унеслась впередъ и разостлалась по землѣ. Подъѣхалъ старый батюшка, тоже съ запыленнымъ, загорѣлымъ лицомъ, вылѣзъ изъ тарантасика, облачился въ ветхую полинявшую ризу — и среди глубокой тишины послышался его старческій дребезжащій голосъ… хоругви повисли неподвижно. Темные лики смотрѣли строго, и солнце ослѣпительно играло на позолотѣ иконъ… На запыленныхъ, загорѣлыхъ лицахъ, по которымъ струился обильный потъ, въ устремленныхъ на иконы глазахъ читалась одна горячая, проникновенная, трогательная мольба… Слышались вздохи, чуялись незримыя слезы… Казалось, что вся крестьянская душа изливалась теперь въ этой горячей безмолвной молитвѣ… Казалось, что тутъ выставлялась теперь передъ лицомъ Бога вся крестьянская убогая жизнь, вся крестьянская суровая доля; показывались Богу вотъ эти оголенныя выжженныя поля, на которыхъ напрасно зарыто такъ много труда и заботъ; показывалась полная собственная безпомощность, полное безсиліе…