По Испании (Шкловский)/ДО

По Испании
авторъ Исаак Владимирович Шкловский

Опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru

ПО ИСПАНІИ.

ГЛАВА I.

Отъѣздъ. — Каналъ. — На границѣ Испаніи. — Первыя впечатлѣнія. — Испанскіе политики. — Старая Кастилія. — «Караванъ въ пустынѣ». — Мадридъ. — Пуэрта-дель-Соль. — Уличная жизнь. — «Вопросы дня» современной Испаніи. — Бой быковъ.

I.

…Я ѣду въ густомъ грязно-желтомъ туманѣ. По свѣту, проникающему въ окна кэба, трудно опредѣлить, что теперь — день или ночь. Стекла завѣшаны непроницаемой занавѣсью, скрывающей все. Порой, какъ бы невидимой рукой, грязно-желтая полоса отдергивается на нѣсколько секундъ, и тогда я вижу расплывающійся свѣтъ фонарей, грума въ бѣлыхъ лосинахъ и въ сапогахъ съ желтыми отворотами, застывшаго у дверей отеля. Я вижу на мокрыхъ, липкихъ тротуарахъ быстро мчащихся впередъ прохожихъ, скрытыхъ подъ черными зонтиками. И подъ вліяніемъ желтаго, фантастическаго свѣта и нагнаннаго имъ гнетущаго чувства тоски и оторванности отъ дѣйствительности, — кажется, что я перенесенъ изъ Лондона въ призрачную страну, порожденную парами гашиша, кажется, что я въ городѣ, населенномъ живыми черными грибами. Иные изъ нихъ — съ тонкими, другіе — съ толстыми ножками; но у всѣхъ одинаково большія и одинаково уродливыя шляпки. Грязно-желтая пелена, отдернутая невидимой рукой, снова падаетъ и снова все исчезаетъ въ непроницаемомъ мракѣ. Неужели вокругъ все знакомыя улицы, а не нѣчто невѣдомое, неизвѣстность котораго нагоняетъ жуткое чувство страха? Неужели тутъ рядомъ есть еще живыя существа? Неужели черезъ нѣсколько минутъ будетъ ярко освѣщенная станція, а не безконечная тьма? Отъ желтаго свѣта порой кажется, что я не въ прозаическомъ кэбѣ, а въ гробу, нѣсколько болѣе просторномъ, чѣмъ обыкновенный, который невѣдомой силой увлеченъ въ пустое пространство, безконечность котораго нагоняетъ ужасъ… Какъ просвѣты въ туманѣ, возникаютъ и обрываются мысли, нестройныя, несвязныя, не отлитыя въ какую-нибудь опредѣленную форму.. Давно позабытые образы выплываютъ и таютъ; давно пережитыя впечатлѣнія снова заставляютъ сильнѣе биться сердце… Контролирующее самосознаніе, сдерживающее при нормальныхъ условіяхъ фантазію и кладущее ея порывамъ порогъ дѣйствительности — смыто безпричиннымъ, но острымъ тоскливымъ чувствомъ, нанесеннымъ, мглой. Сказочное, поражавшее въ дѣтствѣ, сплетается съ дѣйствительностью въ одинъ узоръ. Изъ невѣдомыхъ тайниковъ памяти выползаютъ отрывки фразъ, слышанныхъ двадцать лѣтъ назадъ, возникаютъ картины, давнымъ давно позабытыя. Вотъ смѣющійся мальчикъ съ искрящимися глазами, съ двумя родинками на щекѣ. Это — мой товарищъ, съ которымъ, четверть вѣка тому назадъ, мы вмѣстѣ экзаменовались во второй классъ. Но вѣдь онъ утонулъ уже давно… Лицо расплывается во мглѣ. Слышится ясно другой, хорошо знакомый голосъ. Я вижу пустынную рѣку, на ней въ карбасѣ мой товарищъ по скитанію на далекомъ сѣверо-востокѣ. Я учу его французской пѣсенкѣ, и прибрежные тальники гулко передаютъ хохотъ: товарищъ, незнающій по французски, такъ забавно коверкаетъ слова!.. Но вѣдь онъ умеръ уже, гдѣ-то въ Псковской губерніи. Я самъ читалъ, всего лишь нѣсколько дней тому назадъ, въ газетѣ некрологъ. Умеръ, заразившись тифомъ въ деревнѣ; умеръ, оставивъ четырехъ дѣтей… И еще, и еще возникаютъ и таютъ въ туманѣ лица. И все это люди, давно уже умершіе. Тѣ глаза, которые глядятъ на меня, давно уже погасли и давно уже выѣдены червями. Тоскливое чувство, нагнанное фантастической мглой, пробуждаетъ въ памяти лишь мертвыхъ. Сердце болѣзненно сжимается. Неужели же есть мѣсто, гдѣ нѣтъ этой мглы? Неужели черезъ недѣлю, не больше, я увижу голубое, глубокое небо, померанцовыя рощи, а далѣе — и пальмы африканскаго берега? Теперь въ рѣдкихъ просвѣтахъ я вижу только мокрыя, печальныя деревья, съ которыхъ тихо сыплются хворые листья, сморщенные, блѣдно-зеленые, не успѣвшіе даже состариться, когда эта мгла принесла имъ смерть.

…Станція.

II.

Ясное небо я увидалъ, однако, гораздо раньше, черезъ два часа послѣ выѣзда изъ Лондона, въ каналѣ. Полный мѣсяцъ стоялъ надъ почти заснувшимъ моремъ. Подъ вліяніемъ яркаго луннаго свѣта казалось, что въ бороздахъ, взрытыхъ движеніемъ парохода, плаваютъ безчисленныя стаи золотыхъ рыбокъ съ сверкающей чешуей. Вода была спокойна; не вѣрилось, что здѣсь именно бываютъ короткія волны, — «рубленное море» по англійской терминологіи, — которыя быстро укладываютъ даже тѣхъ, кто въ океанѣ не страдаетъ отъ морской болѣзни. Пассажиры, приготовившіеся къ непріятному переѣзду, гордо похаживали по дрожавшей отъ сотрясеній машины палубѣ и на обычный вопросъ: «are you a good sailor?» (хорошо ли вы переносите море), со страшной увѣренностью отвѣчали: «о, да!» Сколькихъ изъ нихъ каналъ могъ бы изобличить въ хвастовствѣ! Ожили даже дамы, которыя, какъ только пароходъ тронулся, усѣлись на палубѣ въ креслахъ съ выраженіемъ покорнаго упрека морю. («Ну, качай, если хватаетъ совѣсти!..» говоритъ этотъ видъ).

Въ Парижѣ я нашелъ ясное небо; но отпечатокъ осени лежалъ уже на всемъ. Лишь за Бордо ландшафтъ, повидимому, еще не думалъ о смерти. На акаціяхъ — всюду яркая зелень, на поляхъ — цвѣты. Вотъ даже давно невиданная мною душистая богородичная трава (по южному «чепчикъ»); но у насъ теперь она уже высохла въ пыль, а здѣсь еще въ полномъ цвѣту. Мимо между тѣмъ убѣгаютъ печальныя ланды съ сосновыми зарослями. Мы въ Гаскони. Я припоминаю слова Коклэна, котораго видѣлъ недавно въ пьесѣ Ростана:

Ce sont les cadets de Gascogne…

Bretteurs et menteurs sans vergogne.

и присматриваюсь въ пассажирамъ, которые подсѣли въ Даксѣ. Не знаю, всѣ ли они «plus nobles que des filous», но «oeil d’aigle» и «dents de loups» видѣлъ я въ изобиліи. Не успѣвъ еще усѣсться, пассажиры эти принимаются хохотать, разсказывать невѣроятныя исторіи и допрашивать всѣхъ, куда и зачѣмъ ѣдутъ.

Чѣмъ ближе мы подъѣзжали къ испанской границѣ, къ Ируну, тѣмъ опредѣленнѣе становилось тревожное чувство, смущавшее меня еще въ Лондонѣ. Чтобы дать понятіе объ этомъ чувствѣ, нужно представить себѣ человѣка, который очень хорошо изучилъ по «самоучителю верховой ѣзды» это искусство… у себя въ комнатѣ, практикуясь на обыкновенномъ табуретѣ, и которому предстоитъ въ первый разъ усѣсться на настоящаго, довольно строптиваго коня. Ѣздокъ «чуетъ смущенной душой», что первый опытъ закончится большимъ скандаломъ. Со мною было въ томъ же родѣ; но только не съ верховой ѣздой, а съ испанскимъ языкомъ. Я учился ему когда-то, лѣтъ семь тому назадъ, затѣмъ бросилъ, научившись читать съ словаремъ. Когда поѣздка въ Испанію была окончательно рѣшена, я снова взялся за испанскій языкъ и научился довольно бойко, безъ словаря почти, понимать похожденія «Caballero de la Triste figura» (т.-е. Рыцаря Печальнаго образа). Передъ самымъ отъѣздомъ я спохватился, что, собственно, практичнѣе было бы, вмѣсто Донъ-Кихота, изучить обыкновенныя фразы; но было уже поздно. Теперь предстояло съ «табурета» пересѣсть на «настоящаго коня». И вотъ, подъѣзжая къ Ируну, я устраивалъ самому себѣ экзаменъ. Первый билетъ былъ: «заказать обѣдъ въ гостиницѣ». Но, увы! я припоминалъ лишь слезное моленіе Санчо Панса объ ингредіентахъ для приготовленія драгоцѣннаго бальзама: «nu poco de aceite, vino, sal y romero» (немного масла, вина, соли и розмарина). «Vino» — отличная вещь; «aceite» (уксусъ) — пригодится; «sal» (соль), пожалуй, тоже ничего; но «romero» (розмаринъ), зачѣмъ онъ мнѣ? Далѣе, слезное моленіе вѣрнаго оруженосца, не знающаго, дадутъ ли ему ингредіенты или въ шею, тоже не годится для туриста. Навѣрно, теперь никто не говоритъ: будьте великодушны и милосердны и дайте мнѣ пообѣдать… Все обошлось, впрочемъ, благополучно, не столько въ силу моихъ познаній въ испанскомъ языкѣ, сколько потому, что въ Ирунѣ на станціи и въ таможнѣ понимаютъ по французски.

III.

Испанія встрѣтила меня непривѣтливо. Изъ тяжелыхъ тучъ лилъ проливной дождь. Сквозь частую сѣтку его я видѣлъ бурныя воды Бискайскаго залива, окрашенныя въ три цвѣта: бѣлый отъ пѣны у береговъ, зеленый — подальше и лиловый — къ горизонту. Видъ этихъ громаднымъ валовъ, которые мчались съ разметавшейся гривой пѣны на прибрежныя скалы, признаться, подѣйствовалъ на меня не особенно утѣшительно: я вспомнилъ, что черезъ три недѣли придется возвращаться моремъ изъ Африки, т. е., что шесть дней будутъ трепать меня эти волны.

Тучи тяжело припали къ невысокимъ горамъ, поросшимъ до вершины лѣсомъ. По грязной дорогѣ ползли тяжело нагруженныя двухколесныя арбы, запряженныя неуклюжими быками съ какими-то странными подушками между рогами. Такая именно арба описана у Сервантеса. На ней въ клѣткѣ «perezosos y tardios animales» повезли красу Ламанча. Быковъ за «налыгачъ» вели бородатые погонщики въ синихъ блузахъ, съ беретами на головахъ. Далѣе, трусцой выступалъ осликъ, а на немъ, между двумя корзинами, женщина подъ зонтикомъ невѣроятныхъ размѣровъ. За осликомъ три мула волокли допотопный рыдванъ, въ которомъ развалился жирный патеръ… Отрываюсь отъ окна, чтобы присмотрѣться къ попутчикамъ. Ихъ въ нашемъ отдѣленіи достаточно. Прежде всего, утонченно вѣжливый старикъ въ золотомъ пенснэ поверхъ такихъ же очковъ. Сѣдые волосы старика зачесаны назадъ, подъ губой снѣжной бѣлизны — эспаньолка. Такъ гриммируются у насъ въ провинціи актеры, изображающіе въ. мелодрамахъ благородныхъ отцовъ. Въ одной рукѣ у благороднаго отца — Бедекеръ, въ другой — маленькій томикъ, повидимому, словарикъ. Второй пассажиръ — сдобный, крупичатый священникъ съ смачными, постояно причмокивающими губами, весь, какъ будто, смазанный елеемъ. Напротивъ сидятъ два смуглыхъ, черноусыхъ,

крутоносыхъ испанца. Передъ самымъ отъѣздомъ вскакиваетъ еще шестой пассажиръ, неизвѣстныхъ лѣтъ, неизвѣстной національности и неизвѣстной профессіи. Разговоръ завязывается сразу. Благородный отецъ утонченно-вѣжливо приподнимаетъ шляпу, тщательно раскрываетъ углы рта, какъ это дѣлаютъ всѣ, говорящіе на мало знакомомъ языкѣ, и съ ласковой улыбкой обращается къ крупичатому патеру:

— Como es el clima del pais! — замѣчаетъ онъ (Какой здѣсь, однако, климатъ).

— Вы испанецъ? — переспрашиваетъ елейный священникъ.

— Soy aleman! (я нѣмецъ) — такъ же тщательно раскрывая, углы рта, отвѣтилъ благородный отецъ. Послѣдовали комплименты по поводу того, что «senor aleman» такъ хорошо изучилъ испанскій языкъ. Разговоръ принялъ филологическій характеръ. Священникъ допытывался, произносится ли въ нѣмецкомъ языкѣ «ch», какъ «j» въ испанскомъ или какъ-нибудь иначе. Одинъ изъ черноусыхъ испанцевъ вставилъ, что нѣмецкій языкъ, должно быть, очень трудный; но все же не такъ, какъ баскскій, и для доказательства издалъ совершенно непередаваемые звуки, нѣчто среднее между хрюканьемъ и шипѣніемъ разсерженнаго гусака. Тутъ-же сдѣлано было замѣчаніе, что баскскій языкъ очень похожъ на англійскій.

— А вотъ русскій языкъ, такъ тотъ еще труднѣе, — началъ другой черноусый испанецъ. — Говорятъ, въ сорокъ лѣтъ ему нельзя научиться.

Филологическая тема этимъ исчерпалась. Одинъ изъ испанцевъ развернулъ нумеръ «El Liberal», другой «Heraldo de Madrid». Я тоже вспомнилъ, что пріобрѣлъ нумеръ послѣдней газеты въ Крулѣ, и погружаюсь въ чтеніе передовой статьи «Lo que hay que evitar». Газеты были переполнены извѣстіями о готовящемся карлистскомъ возстаніи въ Саррагосѣ. Въ виду этого мнѣ посовѣтововали, когда я покупалъ билеты, не только захватить паспортъ, но и визировать его у испанскаго консула. Къ слову, ни на границѣ, ни въ Мадридѣ никто не поинтересовался ни визой, ни паспортомъ. Завязался страстный политическій разговоръ между испанцами.

— Каковъ по вашему министръ иностранныхъ дѣлъ? — спросилъ читатель «Heraldo de Madrid».

— Bandido! (разбойникъ), — какъ топоромъ отрубилъ читатель «El Liberal».

— Ну, а министръ финансовъ? Онъ вѣдь честный человѣкъ?

— Traidor! (измѣнникъ), — такъ же лаконически отрубаетъ собесѣдникъ. — За сто реаловъ готовъ душу продать.

— Послушайте! Въ министерствѣ много честныхъ людей, — заволновался другой испанецъ.

— Все это одна шайка! Хотятъ лишь обокрасть казну. — И разговоръ продолжался въ томъ же духѣ. Я слышалъ отдѣльныя восклицанія и безаппеляціонные приговоры: «ladron» (воръ), «bergante» (разбойникъ), «bobo» (дуралей), «una cabeza de plomo» (свинцовая башка). Невыгодно, однако, быть испанскимъ министромъ!

— Ну, а каково ваше мнѣніе насчетъ карлистскаго возстанія? — обратился вдругъ ко мнѣ одинъ изъ испанцевъ, замѣтивъ, какъ прилежно я разбираю передовую статью. Теперь наступила моя очередь округлять ротъ и вытягивать углы губъ.

— No entiendo de politica, — скромно отвѣтилъ я, что въ вольномъ переводѣ означаетъ: «моя хата съ краю».

Священникъ, два испанца и неизвѣстный вышли въ Виторіи. Вмѣсто нихъ явились новые пассажиры, смуглый красавецъ лѣтъ 25, жена его, молодая дама съ груднымъ ребенкомъ и мальчикъ лѣтъ 12 въ штанахъ, обшитыхъ лампасомъ изъ золотого галуна, въ курткѣ съ форменными пуговицами и золотыми лаврами на воротникѣ и въ беретѣ (такова форма воспитанниковъ испанскихъ гимназій, «iustitutiones»). Поѣздъ тронулся. Красавецъ взялъ на руки ребенка и сталъ выплясывать съ нимъ, осыпая его ласковыми словами. Мальчикъ, котораго дама звала Павлито, въ то время ловко устраивалъ постельку для ребенка. Маленькій пассажиръ помычалъ немного и заснулъ. Испанцы, повидимому, не могутъ сидѣть съ незнакомыми и потому быстро завязался разговоръ.

— Usted es extranjero, ше рагесе? (Кажется, вы иностранецъ) — ласково спросила меня дама. Я отвѣтилъ. — Французъ? — Мой отвѣтъ вызвалъ всеобщее изумленіе. Россія это такъ далеко. Разговоръ завязался быстро, хотя молодого испанца мнѣ понимать было труднѣе, чѣмъ первыхъ собесѣдниковъ или жену его. Онъ говорилъ по кастильски, конечно, но съ особымъ произношеніемъ, которое затрудняло меня.

Я не встрѣчалъ еще такихъ обаятельно любезныхъ собесѣдниковъ, какъ испанцы. Черноусый красавецъ справился, знаемъ ли мы въ Россіи что-нибудь про Испанію. Я сказалъ, что у насъ она всѣмъ извѣстна, какъ las patria de Cervantes (родина Сервантеса). Затѣмъ разговоръ быстро перескочилъ на политику, къ которой, повидимому, испанцы питаютъ большую слабость. Говорилъ, собственно, испанецъ. Я отвѣчалъ односложно, какъ въ силу запаса словъ, такъ и потому, что помню опредѣленіе, сдѣланное испанскимъ писателемъ Армандо Паласіо Вальдесомъ: «у насъ все прощается, кромѣ возраженій и противорѣчій».

— У насъ было много и все отняли! — закончилъ собесѣдникъ. — «Pobre Espana! Desgraciado pais!» («Бѣдная Испанія! Несчастная страна!») И мнѣ мучительно стало жаль эту гордую націю, рискующую, дѣйствительно, потерять все… Поѣздъ подошелъ къ Бургосу, къ родинѣ Сида Кампеадора, къ столицѣ царей Кастиліи. Мое новые знакомые вышли здѣсь. Мы разстались, какъ старые друзья.

— Yogase Usted cen Dios, senor Ruso! (Поѣзжайте съ Богомъ, господинъ русскій!) — крикнулъ мнѣ Павлито, когда поѣздъ тронулся.

IV.

Страна, по которой мы ѣхали теперь, меньше всего напоминала край, гдѣ воздухъ «лимономъ и лавромъ пахнетъ». До горизонта, очерченнаго грядой невысокихъ, зубчатыхъ, лиловыхъ холмовъ, тянется унылая, безлѣсная, волнистая равнина. Было до того холодно, что приходилось кутаться въ плэды. Кое-гдѣ на равнинѣ, прямо на юру виднѣлись отдѣльные домики, жилища labradores, крестьянъ собственниковъ^[1]. Въ сильный бинокль я различилъ людей, пахавшихъ буроватую землю допотопнымъ плугомъ alamo negro, запряженнымъ быками. Въ этой части Старой Кастиліи, подальше отъ линіи желѣзной дороги, говорятъ, особенно сохранилась прежняя Испанія. Здѣсь можно встрѣтить еще крестьянъ, закутанныхъ, какъ въ плащъ, въ свое grandeza (величіе), увѣренныхъ, что выше ихъ лишь одинъ король. Здѣсь, говорятъ, можно встрѣтить еще гордыхъ labradores, какихъ далъ Рохасъ (Rojas) въ своемъ «Dal Rey abajo Ninguno» и Морето въ «Valiente Justiciero». Отсюда вышли тѣ крестьяне, которые защищали Испанію «плугомъ и мечемъ» (Aratro et ense). Отсюда явились доблестные защитники Сарагосы и… здѣсь также твердыня воинствующаго католицизма. — Сгущается ночь, холодная, догадливая, безконечность которой особенно чувствуется въ испанскомъ вагонѣ, накуренномъ до того, что воздухъ хоть ножомъ рѣжь. Наиболѣе выносливый и терпѣливый путешественникъ перепробуетъ напрасно не одну позу, чтобы вздремнуть хоть на нѣсколько минутъ. Но все имѣетъ конецъ. Проходитъ и длинная осенняя ночь. Дождь пересталъ. Небо прояснилось. Виднѣлись лишь кое-гдѣ тѣ круглыя, мелкія дождевыя тучки, которыя напоминаютъ брызги грязи на великолѣпномъ голубомъ шелковомъ балдахинѣ. Мы ѣхали дикой равниной, усыпанной громадными валунами. Нигдѣ ни деревца. Торчали лишь въ завѣтріи жалкіе кусты молочайника. Вотъ сѣрая, мрачная котловина, а въ ней — колоссальное, холодное, суровое зданіе съ высокой башней. Это — Эскуріалъ. Сердце бьется сильнѣе. Близокъ Мадридъ, который въ воображеніи все еще окутанъ поэтической дымкой, навѣянной чтеніемъ. Безъ сомнѣнія, Мадридъ рѣзко отличается отъ другихъ европейскихъ городовъ. Онъ лежитъ въ тѣсныхъ границахъ, намѣченныхъ строителями, и не расплывается незамѣтно въ своихъ контурахъ. Берлинъ, Парижъ, Лондонъ окружены широкимъ поясомъ пригородовъ. Уличный шумъ тамъ мало-по-малу теряется въ тишинѣ полей. Безконечныя предмѣстья, сливающіяся незамѣтно съ столицей, носятъ полугородской, полудеревенскій характеръ. Не то мы видимъ въ Мадридѣ. У него нѣтъ пригородовъ. Городъ кончается сразу. За великолѣпными улицами непосредственно начинается дикая, пустынная равнина. Ни одинъ домъ, какъ-будто, не дерзнулъ оставить тѣсную толпу товарищей и выступить въ поле. Зданія жмутся другъ къ другу на безконечномъ пустырѣ, какъ-будто боятся холода, жары и лихихъ людей. Испанскій писатель (Benito Perez Goldôs) сравнилъ Мадридъ съ громаднымъ караваномъ, расположившимся на ночь въ безконечной пустынѣ. Наступитъ утро, караванъ снимется и тронется дальше, не взглянувъ даже на то мѣсто, гдѣ провелъ ночь. За громадными домами, безъ всякой переходной тѣни, разстилается глухая степь, въ которой преобладаютъ желто-сѣрый и бурый тона. Равнина эта, повидимому, никогда не вѣдала плуга. Вѣтеръ, налетающій съ далекихъ холмовъ, поднимаетъ тучи пыли и несетъ ее въ глаза любопытнымъ пассажирамъ, высунувшимся въ окна вагоновъ. Изрѣдка на монотонной равнинѣ видѣнъ до-историческій кирпичный заводъ или одинокій домишко. Облупленныя стѣны его и подслѣповатыя окна съ радужными стеклами придаютъ ему особое выраженіе. Домишко какъ-будто испуганъ тѣмъ, что забрался такъ далеко одинъ. Поѣздъ подползаетъ ближе къ кирпичному заводу. Теперь видно, что къ послѣднему тѣснится еще нѣсколько жалкихъ хибарокъ, слѣпленныхъ изъ соломы и глины. Возлѣ нихъ — громадныя кучи отбросовъ, повидимому, вывезенныхъ изъ города. Оборванные мусорщики роются въ кучахъ газетной бумаги, тряпокъ, битыхъ бутылокъ, соломы и пр. Тутъ же гомозится толпа полуголыхъ ребятишекъ, кожа которыхъ имѣетъ такой же бурый тонъ, какъ и вся равнина. Лица у ребятишекъ оживленныя, черные глаза сверкаютъ. Доносится заразительный смѣхъ… Порой мы проползаемъ мимо громадной лужи, въ которую смотрится небо и какъ бы удивляется, что въ вонючемъ зеркалѣ оно кажется такимъ грязнымъ. Поѣздъ остановился. Меня окружила толпа нервныхъ, черноволосыхъ людей, которые успѣваютъ сказать двадцать словъ, прежде, чѣмъ я могу вспомнить одно. Еще черезъ минуту меня съ багажомъ вталкиваютъ въ старинный рыдванъ, запряженный мулами. Тамъ уже сидитъ жертва, изловленная раньше меня. Съ грохотомъ и трескомъ рыдванъ тронулся, когда черноволосые ловцы убѣдились, что больше никого не поймаютъ. По англійскимъ источникамъ я имѣлъ самыя мрачныя представленія объ испанскихъ гостиницахъ; но они оказались до крайности преувеличенными. Прежде всего поражаетъ удивительная дешевизна этихъ гостиницъ. Въ этомъ отношеніи, Испанія идеальный край для путешественниковъ. За пять песетъ въ день, т. е. за 1 р. 40 к., можно имѣть полный пансіонъ въ casas de huespedes; за 8 песетъ, т. е. 2 р. 20 коп. — пансіонъ въ хорошей гостиницѣ съ завтракомъ изъ четырехъ блюдъ и обѣдомъ изъ семи блюдъ, съ великолѣпнымъ испанскимъ виномъ.

V.

Чудное голубое небо. Солнце, Sol criador, какъ величаютъ его испанцы, припекаетъ, какъ у насъ въ іюнѣ, но оно льетъ на площадь не тотъ палящій зной, во время котораго по улицамъ бродятъ «лишь собака да англичанинъ», «un perro о un inglés», а живительную теплоту, пробуждающую бодрое, жизнерадостное настроеніе. Я — въ сердцѣ Мадрида, на площади Пуэрта-дэль-Соль, куда, какъ артеріи, прибѣгаютъ главныя улицы города: Калье-Маіоръ, Кальедэль-Ареналь, Каррера де-С.-Херонимо и др. Меня оглушаетъ говоръ, пѣніе нищихъ, выкликанія политическихъ памфлетовъ… Пуэрта-дель-Соль не просто площадь, а въ одно и то же время открытый салонъ, бульваръ, театръ, академія, садъ, рынокъ, мѣсто для фехтованья. Отъ разсвѣта до двухъ часовъ ночи здѣсь можно найти всегда громадную толпу. Здѣсь торгуютъ, говорятъ о политикѣ, объясняются въ любви, гуляютъ, читаютъ газеты, охотятся за должниками, разыскиваютъ пріятелей, приготовляютъ демонстрацію противъ «necio viliano» (мерзавца), занимающаго какой-нибудь постъ въ кабинетѣ, здѣсь смакуютъ la chronique scandaleuse. Безпрерывной волной идутъ воспитанники учебныхъ заведеній, горничныя, генералы, крестьяне, священники, закутанные въ черные плащи, съ сигарами въ зубахъ, дамы, одѣтыя по парижски, но съ кружевной «мантильей» вмѣсто шляпы, бродяги, которые, узнавъ въ васъ иностранца, не преминутъ попросить «хоть щенка» («щенкомъ», perro chico въ Испаніи зовутъ монету въ пять сантимосъ; монету въ 10 сантимосъ величаютъ «псомъ», perro gordo). Вотъ «toreros», т. е. участники въ боѣ быковъ, въ широкополыхъ шляпахъ, съ косичками сзади. Гомонъ виситъ надъ площадью отъ выкликаній газетчиковъ и продавцовъ сладостей («кабаллеросъ, лучшія конфекты во вселенной, по „щенку“ за пакетъ»), отъ шарканья, старческаго кашля, восклицаній молодежи, заразительнаго смѣха граціозныхъ дѣвушекъ-фабричныхъ, съ кружевными мантильями на черныхъ, какъ вороново крыло, изящно подобранныхъ волосахъ, отъ звонковъ электрическаго трамвая, бренчанья гитары, пѣнія слѣпцовъ. Гремитъ военный маршъ, въ которомъ особенно рѣзко выдѣляются звуки ударныхъ мѣдныхъ инструментовъ, на восточный ладъ. Изъ безчисленныхъ кафэ выбѣгаютъ люди съ сигарами въ зубахъ, чтобы посмотрѣть на процессію. Вначалѣ показываются мальчишки въ синихъ блузахъ и беретахъ, ребятишки въ возрастѣ отъ четырехъ до десяти лѣтъ. Они машутъ руками и стараются попасть въ тактъ нѣсколько дикаго марша. За мальчишками идутъ солдаты, въ клеенчатыхъ кэпи, въ красныхъ штанахъ съ синими лампасами и въ сандаліяхъ. Иные солдаты въ чулкахъ, у другихъ сандаліи обуты прямо на босую ногу… Васъ захватываетъ эта праздная, веселая, жизнерадостная, утонченно-вѣжливая толпа. Какъ бы вы ни были печально настроены, какъ бы ваши нервы ни были истрепаны и измочалены, — вы поддаетесь общему настроенію. На васъ дѣйствуетъ эта общая приподнятость, это прекрасное голубое небо, эти потоки солнечнаго свѣта, оживляющіе, какъ чудное испанское вино. Вы вздыхаете облегченно и начинаете невольно улыбаться.

— «El Pueblo»! берите «El Pueblo», защитника демократіи! — пронзительно выкликаетъ маленькій босоножка въ громадномъ беретѣ.

— Кабаллеросъ, спрашивайте «Донъ-Кихотъ», тамъ отмѣнная каррикатура на поповъ, — старается перекричать другой маленькій политикъ, замѣтивъ двухъ патеровъ въ черныхъ плащахъ и въ круглыхъ шапочкахъ съ четырьмя рожками. Испанію мы не можемъ себѣ представить иначе, какъ классической страной дикаго фанатизма и воинствующаго католицизма, всесильнаго здѣсь. Между тѣмъ, нигдѣ, кажется, оппозиціонныя газеты не наполнены такими рѣзкими статьями противъ клерикализма, какъ здѣсь. Я купилъ «Донъ-Кихота», сатирическій журналъ, состоящій всего изъ четырехъ страницъ. Изъ нихъ двѣ — заняты каррикатурами. Одна — посвящена событіямъ, подготовляющимся въ Аррагоніи, т. е. возстанію карлистовъ. Рядъ вооруженныхъ съ ногъ до головы ословъ шествуетъ подъ хоругвью съ надписью: «Viva la Virgen! Viva Carlos VII!» Другая каррикатура изображаетъ тучу нетопырей въ клерикальныхъ шапочкахъ и несмѣтную массу жабъ, змѣй, ящерицъ и другихъ гадовъ, ползущихъ черезъ Пиренеи изъ Франціи въ Испанію. Подпись гласитъ: «La lenta pero continuada invasion de las ordenes religiosas» (т. e. медленное, но безпрерывное вторженіе религіозныхъ орденовъ). Нѣтъ сомнѣнія, «отсталая» Испанія въ дѣлѣ свободы слова и совѣсти ушла дальше, чѣмъ нѣкоторые изъ ея обличителей: за такой рисунокъ, немного десятковъ лѣтъ тому назадъ, журналъ былъ бы сожженъ вмѣстѣ съ редакторомъ.

— Карандаши, что сами пишутъ, ремешки самые лучшіе и всего только за «щенка»! — голоситъ густымъ басомъ великолѣпная черная борода.

— Лотерейные билеты. Розыгрышъ — черезъ два дня! — тянетъ одноглазая старуха. Объявленія о продажѣ лотерейныхъ билетовъ видны всюду. Всѣ разносчики продаютъ ихъ. Билеты пришпиленны къ беретамъ и шляпамъ продавцовъ. Я подошелъ къ окну книжнаго магазина. Прежде всего меня поразила дешевизна книгъ: толстый, увѣсистый томъ — предлагается за песету (28 к.), а то и за два реала (14 к.). Затѣмъ бросается въ глаза обиліе памфлетовъ, посвященныхъ современному кризису Испаніи. Въ «отсталой» странѣ, повидимому, не зажимаютъ ротъ критикамъ, не велятъ признавать, что все обстоитъ благополучно. Увидалъ я тутъ же переводы съ русскаго, главнымъ образомъ, произведенія Толстого. Выставлены еще переводы Тургенева и «Воспоминанія» кн. Крапоткина.

Я купилъ памфлетъ: «Вопросы дня», помѣченный шестымъ изданіемъ, и зашелъ въ кафэ, чтобы пробѣжать его. «Англія практикуетъ у насъ тотъ же маневръ, — доказываетъ, между прочимъ, авторъ (Франсиско де ла Эскалера), который употребляла во Франціи во времена революціи, когда изъ эмигрантовъ и шуановъ устроила настоящую англійскую партію. Англіи, повидимому, нужна или Испанія, находящаяся всецѣло въ ея рукахъ, какъ, напр., Португалія, или же Испанія, ослабленная внутренними неурядицами и потерявшая волю и иниціативу. Ей нужна страна, съ которой можно сдѣлать рѣшительно все, страна, могущая защищаться лишь ложью и хитростью, словомъ, родъ Турціи на далекомъ западѣ. Наше положеніе теперь отчаянное. Мы становимся объектомъ алчнаго вожделѣнія. Потеря Кубы, Филиппиновъ и Пуэрто Рико — лишь начало окончательнаго расхвата Испаніи… Есть, конечно, одна Испанія, которая умираетъ и лучше, если она умретъ возможно скорѣе; но нація наша не вырождается, она здорова, рвется къ жизни и свѣту. Должна возродиться другая Испанія, федеративная, демократическая. Испанія, объединенная деспотизмомъ и невѣжествомъ — осуждена на смерть. Она должна возродиться для свободы при помощи свободы. И когда всѣ провинціи поймутъ это, — обновленіе свершится». Грустное чувство навѣяло на меня чтеніе памфлета. Я припомнилъ страшныя картины послѣдняго великаго испанскаго художника Гойя «Казнь патріотовъ въ 1808 г.» и «Осада Сарагосы'», которыя только что видѣлъ въ «Національномъ музеѣ». Мнѣ припомнились также огненныя поэмы пѣвца борьбы за независимость — Мануэля Хозе Кинтана, его оды «Al armamento de las provincias espanolas» (На вооруженіе испанскихъ провинцій) и «А Espana, despues de la revoluzion de Marzo» (Испанія послѣ мартовской революціи), которыя заучивалъ наизусть. Вспомнилъ героевъ партизанской войны: Эль Эмпесинадо, Хуана Палеара, Морильо, священника Марино и др. И за кого сражался народъ? Чего онъ добился отчаяннымъ сопротивленіемъ? Возвращенія Фердинанда VII, который немедленно принялся казнить друзей свободы, сражавшихся для него, возобновилъ тайную полицію, призвалъ іезуитовъ, возстановилъ инквизицію и вступилъ въ тайные переговоры со свящ. союзомъ для усмиренія народа. Пѣвца независимости посадили въ крѣпость, гдѣ онъ провелъ шесть лѣтъ. Націонализмъ — одна изъ тѣхъ идей, въ исторіи которыхъ особенно ярко наблюдаемъ три періода: 1) за идею преслѣдуютъ, 2) идея торжествуетъ и 3) во имя идеи начинаютъ преслѣдовать другихъ… Изъ соображеній историческаго свойства меня вызываетъ пронзительный крикъ мальчишки: «Asiéntos de Barréra» (мѣста у барьера), «Boletins de sombra!» (Билеты въ тѣни цирка). Сегодня — бой быковъ, «пятнадцатая коррида сезона», какъ значится на громадныхъ афишахъ на всѣхъ перекресткахъ.

VI.

«Пойти или не пойти на бой быковъ?» — рѣшалъ я и въ Лондонѣ, и въ вагонѣ, и въ Мадридѣ. Съ одной стороны, описанія заставляли содрогаться отъ ужаса; съ другой, — какъ пропустить послѣдній чисто испанскій couleur locale въ европеизированномъ Мадридѣ? Я видѣлъ состязаніе боксеровъ, а вѣдь зрѣлище, какъ человѣкъ бьетъ человѣка болѣе отвратительно, чѣмъ состязаніе человѣка съ быкомъ. Кончилось тѣмъ, что я внялъ убѣдительному увѣщанію мальчишки, предлагавшему за 20 реаловъ (около 1 р. 40 к.) «лучшее мѣсто въ мірѣ». До цирка, до Plaza de Toros ведетъ красивая, бойкая улица, впадающая въ Пуэрта-дель-Соль — Калье де Алкама. Значительная часть ея проходитъ мимо громаднаго, прекраснаго парка — Буэнъ Ретиро. Затѣмъ улица приводитъ къ колоссальному круглому цирку, построенному въ мавританскомъ стилѣ изъ кирпича и гранита. А далѣе городъ сразу кончается. За циркомъ непосредственно начинается волнистая, буроватая пустыня, очерченная на горизонтѣ цѣпью невысокихъ горъ (Сьерра де Гуадаррама). Съ нихъ во всякое время года можетъ сорваться на столицу леденящій вѣтеръ, который приноситъ съ собой воспаленіе легкихъ и смерть. Поэтому-то въ Мадридѣ совѣтуютъ спрятать пальто… лишь сорокового мая. (Hasta еі cuarenta del Mayo no te quites el sayo). По дорогѣ къ цирку валила толпа. Шли группами и сплошной волной. Вагоны электрическаго трамвая были биткомъ набиты. Въ томъ же направленіи тянулась безконечная цѣпь извощичьихъ дрожекъ и собственныхъ экипажей. Предъ входомъ въ циркъ расположился цѣлый лагерь маркитантовъ: оборванныя женщины предлагали какія-то лепешки и трубочки съ кремомъ; далѣе мальчишки усердно поддували ручными мѣхами угли подъ котломъ, въ которомъ шипѣло и пузырилось какое-то густое и тягучее варево. Нищіе голосили на всѣ лады и тыкали въ лицо уродливыя культяпки или пальцы, сросшіеся вмѣстѣ въ какое-то копыто. Маленькіе, черноглазые, босоногіе разносчики ожесточенно выкликали желтыя программы предстоящаго зрѣлища. За «щенка» вы получаете полную біографію не только эспадасъ (т. е. тореадоровъ), выступающихъ сегодня, но и всѣхъ восьми быковъ. Я обошелъ громадное зданіе. Всюду стояли усиленные патрули карабинеровъ и полицейскихъ. Карабинеры, въ странныхъ шляпахъ опереточнаго типа, держали коней въ поводу и, повидимому, были приготовлены ко всему. Сотни мальчишекъ слонялись тутъ же или устраивали шалашики у заднихъ воротъ, черезъ которыя выволакиваютъ убитыхъ быковъ и лошадей. Я вошелъ въ циркъ. Нужно представить себѣ громадную, открытую арену, шаговъ въ 250 діаметромъ, т. е. шаговъ 750 по окружности. Къ ней уступами, какъ въ римскихъ циркахъ, спускаются концентрическіе ряды гранитныхъ скамей. Арена окружена невысокимъ, аршина въ 2½ заборомъ. За нимъ, на разстояніи четырехъ или пяти шаговъ, другой барьеръ, повыше, къ которому и спускаются гранитныя скамьи. Вокругъ стѣнъ — опять скамьи въ нѣсколько рядовъ, а надъ ними ложи. Одна изъ нихъ убрана въ мавританскомъ стилѣ, а надъ ней — королевская корона. Рядомъ съ этой ложей двѣ другія, отдѣланныя бархатомъ — для губернатора, дающаго сигналъ къ началу боя, и для премьера. Противъ королевской ложи запертыя ворота. Весь циркъ былъ наполненъ гомономъ, крикомъ, пѣньемъ, свистомъ, завываньемъ, оборванныхъ разносчиковъ, предлагавшихъ фисташки и пиво. На аренѣ тысячи зрителей. Они смотрѣли, какъ служители въ красныхъ рубахахъ посыпали площадь пескомъ и поливали ее. Скамьи наполнялись. Какая пестрая смѣсь типовъ! Вотъ молодые люди, которыхъ въ Лондонѣ я принялъ бы за клэрковъ, рядомъ съ ними — толстые, пожилые господа съ увѣсистыми золотыми цѣпями по борту жилетовъ. Далѣе — пожилая дама въ черной кружевной мантильѣ на сѣдыхъ волосахъ. А рядомъ съ ней — загорѣлый, плохо одѣтый, еще хуже выбритый господинъ въ широкополой шляпѣ и съ такимъ лицомъ, что машинально щупаешь карманъ: все ли въ немъ обстоитъ благополучно. А тамъ сидятъ, повидимому, носильщики или погонщики муловъ. Мѣсто стоитъ 20 реаловъ и обошлось имъ, должно быть, цѣной не малыхъ лишеній. Рядомъ съ носильщиками солдаты, гимназисты въ форменныхъ беретахъ, молодыя изящныя женщины съ матовыми, какъ бы точеными лицами, дамы съ грудными младенцами. Въ ложахъ, повидимому, золотая молодежь. Отъ лондонской она отличается большей вѣжливостью, большею красотою и не признаваніемъ цилиндровъ. Ряды скамей принимаютъ живописный видъ вслѣдствіе пестрыхъ вѣеровъ, которыми вооружены рѣшительно всѣ и которые, собственно говоря, теперь излишни: въ громадномъ, открытомъ гранитномъ зданіи скорѣе прохладно, чѣмъ жарко. Затрубили трубы, и раздался рѣзкій звонъ литавровъ. На аренѣ показались два альгвазила верхомъ, въ черныхъ короткихъ плащахъ, въ шляпахъ съ перьями, съ кружевными манжетами и стали выгонять толпу, которая бросилась занимать мѣста. Арена очистилась. Внезапно, какъ порывъ вѣтра, сорвался взрывъ хохота, свистъ и улюлюканье. Черезъ всю арену перебѣгаютъ запоздавшіе зрители: старикъ въ широкополой шляпѣ и простоволосая дѣвушка, косы которой убраны цвѣтами. Теперь арена была совершенно пуста. Губернаторъ изъ своей ложи махнулъ платкомъ. Снова затрубили трубы и загремѣли литавры. Ворота противъ королевской ложи распахнулись, и при оглушительныхъ аплодисментахъ, въ которыхъ тонули совершенно звуки марша, показалась блестящая «кадрилья». Впереди шли, сверкая золотомъ на театральныхъ костюмахъ, «эспадасъ» (тореадоры), стройные и граціозные, какъ прирѣчные осокори. Это все — знаменитости: Антоніо Фуэнтесъ, Хозе Гарсіа, выступающій подъ псевдонимомъ Алгабальо, Рафаэль Молина, только что раскрывшій свой псевдонимъ Хагартихо, и Рафаэль Гонзалесъ. По маленькимъ книжкамъ составляющимъ серію Biblioteca Taurina и продающимся въ циркѣ, я знаю, что ни одному изъ четырехъ «зспадасъ» нѣтъ еще 30 лѣтъ, что Хагартихо убилъ въ одинъ сезонъ 200 быковъ и чуть не былъ поднятъ на рога въ Севильи; что Фуэнтесъ получилъ въ прошломъ году 100 тысячъ песетъ (около 28 тысячъ руб.) «гонорара»; что Алгабальо любитъ проводить часы досуга въ своемъ великолѣпномъ помѣстьѣ близъ Алхесйраса и т. д. За «эспадасъ» идутъ, тоже сверкая золотымъ шитьемъ великолѣпныхъ костюмовъ, — «бандериллеросъ». Ихъ имена тоже значатся на афишѣ. Далѣе слѣдуютъ «капеадоросъ» съ малиновыми плащами, подбитыми лиловымъ шелкомъ на рукахъ. За ними верхомъ нѣсколько «пикадоросъ», въ широкополыхъ шляпахъ, въ короткихъ курткахъ и въ желтыхъ широкихъ замшевыхъ штанахъ. Въ рукахъ у всадниковъ — длинныя пики съ очень короткимъ, не болѣе, чѣмъ въ дюймъ, остріемъ. Шествіе замыкали конюхи, «чулосъ», въ красныхъ рубахахъ съ синими выпушками. Оглушительно гремятъ литавры. «Кадрилья» обходитъ арену. «Эспадасъ» и «бандериллеросъ», проходя мимо губернаторской ложи, снимаютъ шапочки. Музыка умолкла. Эспадасъ и бандериллеросъ перескочили черезъ барьеръ. На аренѣ остались пикадоросъ, капеадоросъ и нѣсколько конюховъ. Тутъ я разсмотрѣлъ жалкихъ клячъ съ выдавшимися ребрами и вылѣзшею шерстью, на которыхъ сидѣли всадники. Глаза у клячъ были крѣпко завязаны клѣтчатыми платками. Альгвазилъ вручилъ одному изъ конюховъ (торилеро) ключъ, брошенный губернаторомъ. И вотъ желѣзныя двери противъ королевской ложи открылись съ большими предосторожностями. Черезъ нѣсколько секундъ тамъ показалась грожадная голова съ длинными, острыми и изогнутыми рогами. Еще черезъ секунду на арену стремительно выскочилъ колоссальный, муругій быкъ. Раздались отрывистыя восклицанія:

— Tiene buenas carnes (мяса великолѣпны).,

— Сага venerable! (почтенная физіономія) — коротко замѣтилъ другой знатокъ. Быкъ, между тѣмъ, ослѣпленный на мгновеніе яркимъ свѣтомъ и оглушенный гамомъ, остановился и глухо замычалъ; но немедленно затѣмъ кинулся на одного капеадора, который почти по ноздрямъ мазнулъ животное своимъ плащомъ. Капеадоръ стремительно побѣжалъ къ барьеру и перескочилъ черезъ него. Быкъ повернулся. Тутъ онъ замѣтилъ пикадора, который направлялъ въ него пику. Въ мгновеніе быкъ подскочилъ къ всаднику, всадилъ рогъ почти до основанія въ животъ несчастной лошади, приподнялъ и швырнулъ ее на арену. Упавшаго пикадора моментально подхватили конюхи, а капеадоросы въ это время своимъ плащами отвлекли быка въ другую сторону.

— Anda que vales un tresoro! (Вотъ животное, стоющее сокровища) — раздались крики со всѣхъ сторонъ.

— Вамъ дурно, сеньоръ иностранецъ! — насмѣшливо крикнула мнѣ на ухо сосѣдка. — Повидимому, по ошибкѣ, вмѣсто дѣтской, вы попали въ Plaza de Toros? — Признаться, я былъ потрясенъ. У лошади изъ широкой раны вывалились внутренности; но пикадоръ ударами заставилъ коня приподняться и вскочилъ опять въ сѣдло. По песку, какъ длинныя окровавленныя тряпки, волоклись кишки. Быкъ снова подскочилъ и однимъ ударомъ окончательно свалилъ раненую лошадь. Она конвульсивно дернула ногами и околѣла. Конюхи быстро сняли сѣдло, узду и засыпали лужу крови пескомъ. Быкъ, между тѣмъ, бросился на другого коня и всадилъ ему рогъ въ бокъ. Кровь хлынула на арену широкой струей. Очевидно, была перерѣзана яремная жила.

— Hola! Hola! (отлично!) — кричалъ бѣшено весь циркъ. Тутъ наступилъ самый ужасный моментъ: лошадь упала; въ предсмертныхъ корчахъ она судорожно и сильно била ногами, какъ бы пытаясь отогнать приближающуюся смерть. И тактъ смертной конвульсіи громадный циркъ апплодировалъ… Я буду кратокъ. Черезъ пять минутъ на аренѣ лежали трупы четырехъ убитыхъ лошадей. Быкъ былъ ужасенъ. Къ окровавленнымъ рогамъ его прилипли куски внутренностей и лоскутья кожи убитыхъ имъ клячъ.

Забили литавры, и пикадоросъ оставили арену. Начался второй актъ: suerte de banderillear. На арену вышло нѣсколько «бандериллеросъ» съ короткими дротиками, украшенными цвѣтной бумагой. Одинъ изъ бандериллеросъ выступилъ на середину арены и сталъ въ балетную позу, поднявъ оба дротика въ вытянутыхъ рукахъ. Быкъ его замѣтилъ, нагнулъ голову и кинулся впередъ. Еще мгновеніе, и острый рогъ вонзится въ животъ смѣльчаку, но въ это мгновеніе быстрымъ движеніемъ бандериллеръ всадилъ дротики въ шею животному и отскочилъ въ сторону. Быкъ заревѣлъ и сталъ рыть песокъ копытомъ, затѣмъ яростно кинулся къ одной изъ убитыхъ лошадей и нѣсколько разъ приподнялъ трупъ рогами. Еще выступилъ бандериллеръ, но прежде, чѣмъ всадить дротики, сталъ дразнить быка. Скоро въ шеѣ его бились шесть дротиковъ. Широкій потокъ крови залилъ его муругую шерсть. Снова забили литавры. Наступилъ послѣдній и рѣшительный моментъ: suerte de Matàr. Сверкая золотомъ, вышелъ на арену красавецъ эспада, съ мускулами, какъ будто отлитыми изъ стали. Въ одной рукѣ онъ держалъ блестящій клинокъ, въ другой — кусокъ краснаго сукна, привязаннаго къ короткой палкѣ. По крикамъ и привѣтствіямъ я узналъ, что это и есть знаменитый Алгабельо. Онъ остановился предъ губернаторской ложей, снялъ шляпу и сказалъ что-то; слова тонули въ общемъ крикѣ. Эспада посвящалъ губернатору быка, котораго собирался убить. Отъ губернаторской ложи Алгабельо подошелъ къ барьеру, поклонился и улыбнулся кому-то.

— Здѣсь аморита (возлюбленная) Альгабельо! Браво, Кармелита! — крикнули въ циркѣ.

Смѣло и твердо подошелъ эспада къ залитому кровью быку, который стоялъ въ недоумѣніи, высунувъ языкъ, и махнулъ предъ нимъ мулетой. Быкъ кинулся впередъ, чтобы поднять на рога эспаду; но тотъ ловко отскочилъ въ сторону, снова сталъ противъ страшнаго животнаго и мазнулъ его по ноздрямъ краснымъ сукномъ. Эспада былъ всего лишь въ двухъ шагахъ отъ острыхъ роговъ, которые нагнулись, чтобы боднуть; снова Алгабельо отскочилъ въ сторону, но не просто, а повернувшись на мѣстѣ предварительно, какъ кубарь. Этотъ отчаянно-смѣлый пріемъ былъ оцѣненъ аплодисментами и криками «hola!» Я понялъ, что представляетъ для испанцевъ главную прелесть въ боѣ. То — не кровь, не убитыя лошади, а отчаянное мужество. Бой быковъ — прославленіе смѣлости и мужеской силы. Вотъ почему женщины еще болѣе страстно увлекаются боемъ быковъ, чѣмъ мужчины… Послѣдній моментъ наступилъ. Эспада сталъ какъ разъ противъ быка и вытянулъ руку со шпагой. И въ тотъ моментъ, когда животное нагнуло голову, чтобы поднять на рога врага, острый клинокъ по самую рукоятку вонзился въ шею, сверху. Громадный быкъ зашатался. Глаза его въ послѣдній разъ поднялись на ликующую публику; у рта заклубилась розовая пѣна и хлынули оттуда струйки крови. Быкъ упалъ и околѣлъ. При звукахъ музыки и оглушительныхъ аплодисментахъ эспада обошелъ арену. Восторженные зрители бросали ему сигары, шляпы, вѣера. Между тѣмъ, покуда побѣдителю устраивали тріумфъ, на арену ввели тройку муловъ, украшенныхъ флагами и бубенчиками. Мулы быстро выволокли убитыхъ лошадей и быка, арену усыпали пескомъ, и кровавое зрѣлище началось опять. Приходилось дожидаться конца. Зрители сидятъ такъ тѣсно, что уйти раньше могутъ лишь тѣ, мѣста которыхъ возлѣ барьера. Когда второму быку эспада всадилъ шпагу, онъ завертѣлся колесомъ и крутился минуты двѣ, покуда упалъ бездыханный. Поднялся отчаянный свистъ. Зрители грозили эспадѣ кулаками и кричали ему: «Asesino!» (убійца), «Barbaro!» (варваръ). Взволнованный сосѣдъ объяснилъ мнѣ, что ударъ — не по правиламъ; знатоки, по круженію быка, сразу поняли, что шпага нерерѣзала какой-то нервъ, котораго нельзя трогать. Четвертый быкъ, черный, какъ уголь, сразу убилъ двухъ лошадей; въ силу этого, публика на него возлагала большія надежды, которыхъ онъ не оправдалъ. Быкъ упорно убѣгалъ отъ бандериллеросъ; тогда настроеніе цирка сразу измѣнилось: «Cobarde!» (трусъ), «Berdante!» (негодяй), кричали ему негодующіе зрители: «Anda!» (впередъ). Но на быка не дѣйствовали даже кулаки, которыми ему грозили дамы. Тогда въ циркѣ раздался одинъ отчаянный, тысячеголосый, ужасный вопль: Fuego! (огня), fuego! Banderillas de fuego! (шутихи!).

Чтобы пустить въ ходъ огонь, нужно разрѣшеніе губернатора, который медлилъ. Раздраженіе цирка обратилось на губернатора.

— No sea ustednecio! (нечего валять дурака). Fuego! fuego!

Разрѣшеніе дано. Бандериллеръ всадилъ въ шею быка двѣ шутихи, которыя сейчасъ же затрещали. Шерсть несчастнаго животнаго зашипѣла. Но и это не привело въ ярость быка. Тогда пытка повторилась. Еще двѣ горящія шутихи впились въ шею быку. Понесся острый запахъ горящаго мяса. Быкъ какъ-будто понялъ, что смерть наступила, и покорно сталъ среди арены. Когда ему нанесли смертельный ударъ, онъ зашатался, но добрался до трупа убитой имъ лошади, свалился на нее и издохъ… Я вышелъ изъ цирка, разбитый, потрясенный; ноги у меня дрожали и подгибались. Зрѣлище было до того жестокое, до того кровавое, что мнѣ казалось оно тяжелымъ сномъ… Солнце, между тѣмъ, уже закатилось; но все небо горѣло розовымъ свѣтомъ. Многотысячная толпа (въ циркѣ было 12 тысячъ зрителей), возбужденная и опьяненная зрѣлищемъ, хлынула широкимъ потокомъ на Пуэрта-дель-Соль, гдѣ мальчишки продавали уже только что отпечатанный, липкій отъ типографской краски нумеръ «Heraldo Taurino», газеты, посвященной исключительно бою быковъ. Репортеры, повидимому, обмокнули свои перья не въ чернила, а въ кровь убитыхъ быковъ, до того пластически передавали они подробности…

ГЛАВА II.

Ламанча. — Родина Донъ-Кихота. — Андалузія. — Хиральда. — Англійскіе капиталы и нѣмецкія машины. — Fabrica de tabacoe. — Тріана. — Гитаны. — Фантазія поэтовъ и дѣйствительность. — Вечеръ въ Севильѣ. — «Натіосъ». — Уличныя сцены. — Кафэ. — Народный балъ. — «Серено». — Asociacion de Trabajodores.

I.

Я опять въ поѣздѣ, который уноситъ меня на югъ, въ Андалузію, представляющуюся поэтамъ въ такомъ же волшебномъ свѣтѣ, какъ Америка — десятилѣтнимъ мальчикамъ. Для дѣтей — Америка, конечно, — Скалистыя горы, громадные косматые бизоны и гризли, вой команчей, «Кожаный чулокъ» и безконечная прерія. Для поэтовъ Андалузія — ночи, пахнущія лимономъ и лавромъ, мантильи и кастаньеты, гитаны и фанданго, сверкающіе черные глаза и тихій рокотъ гитары, струи Гвадалквивира и Карменъ. Когда мальчикъ подростетъ, онъ узнаетъ, что гризли и бизоны встрѣчаются теперь лишь въ зоологическихъ садахъ; что на преріяхъ всюду пыхтятъ фабрики, вокругъ которыхъ послѣдніе остатки спившихся команчей, уцѣлѣвшихъ отъ оспы, просятъ милостыню или воруютъ куръ; что «Кожаный чулокъ», по приказу его величества доллара, стрѣляетъ въ стачечниковъ въ Питсбургѣ. Поэтъ, побывавши въ Андалузіи… но зачѣмъ забѣгать впередъ. Поѣздъ называется экспресомъ и отправляется на югъ изъ Мадрида лишь черезъ день, что не мѣшаетъ ему ползти по двадцати пяти верстъ въ часъ. Онъ состоитъ изъ трехъ вагоновъ перваго класса и двухъ — второго. И тѣ, и другіе одинаково грязны и одинаково неудобны. Но для привычныхъ людей все это полбѣды. Бѣда въ томъ, что испанцы понимаютъ надпись «prohibido fumar» въ смыслѣ: «пожалуйста, курите». Какъ только поѣздъ трогается, въ отдѣленіи для некурящихъ всѣ достаютъ сигары. Скоро оно наполняется густыми, ѣдкими облаками, въ которыхъ всѣ пассажиры исчезаютъ, какъ боги на Олимпѣ. Я передаю лишь впечатлѣніе некурящаго. Быть можетъ, сигары испанцевъ высоко цѣнятся знатоками, но мнѣ онѣ напоминали одну марку, не совсѣмъ понятную на Пиринейскомъ полуостровѣ, но очень хорошо извѣстную въ Россіи: «Регалія де-ласъ Капустасъ». За то испанцы никогда ничего не имѣютъ противъ открытыхъ оконъ.

За станціей Темблеке начинается безконечная, унылая равнина, которая до извѣстной степени напоминаетъ наши южныя степи къ Николаеву. Только тамъ «въ балкахъ», близь прудка всегда видны осокори и вербы, а здѣсь — ни кустика. Мы ѣдемъ по Ламанчѣ часъ, другой и нигдѣ ни слѣда дерева. И я сталъ вѣрить тому, что читалъ, и что казалось мнѣ всегда преувеличеніемъ: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Ламанчи люди родятся и умираютъ, никогда не видавъ дерева. Испанская пословица говоритъ, что жаворонокъ, намѣревающійся перелетѣть черезъ Ламанчу, долженъ захватить съ собою провизію. Трудно представить большій контрастъ между унылымъ прозаическимъ, сѣрымъ міромъ дѣйствительности, въ которомъ жилъ Caballero de la Trista figura и тѣмъ чуднымъ, поэтическимъ, богатымъ космосомъ, который онъ себѣ создалъ. Глядя изъ оконъ вагона на однообразную равнину, приходитъ въ голову соображеніе, что Сервантесъ умышленно выбралъ прозаическую Ламанчу, чтобы сильнѣе оттѣнить основную мысль романа… Солнце близится къ закату, обливая жаркими лучами монотонную, бурую равнину, такъ вѣрно описанную Сервантесомъ. Вотъ и теперь рядъ вѣтряныхъ мельницъ, которыя тихо шевелятъ громадными крыльями. Мы въ Аргамазильѣ, которую испанскіе историки литературы считаютъ родиной дона Родриго-де-Пачеко, съ котораго, какъ они говорятъ, Сервантесъ писалъ портретъ Донъ-Кихота. Въ нѣсколькихъ верстахъ отсюда лежитъ бѣдная деревушка Тобозо. Солнце скрывается. На небѣ облака принимаютъ видъ бронзовыхъ слитковъ. Пыль, приподнятая проходящимъ стадомъ, прохваченная послѣдними лучами, сверкаетъ, какъ золотой дождь. По дорогѣ видны загорѣлые плугари, въ широкополыхъ шляпахъ, съ глиняными тыквами у пояса, гонящіе быковъ съ поля. Потухъ бронзовый свѣтъ облаковъ. Стало темнѣть небо, и надъ громадной равниной спустилась южная ночь, теплая, таинственная съ все болѣе и болѣе разгорающимися звѣздами. Приподнятое, восторженное чувство умиленія приноситъ съ собою эта дивная ночь, эти давно невиданныя яркія, знакомыя: созвѣздія, которыя здѣсь имѣютъ такой нарядный видъ. Даже тусклое «утиное гнѣздо» (плеяды) представляется въ новомъ свѣтѣ, какъ прозаическое лицо, внезапно одухотворенное порывомъ энтузіазма. «Какъ хорошо!» — беззвучно шепчутъ губы.

За Аргамазильей въ нашъ вагонъ садятся два карабинера, вооруженные съ головы до ногъ. Стража эта сопровождаетъ поѣздъ до самой Севильи, мѣняясь въ большихъ городахъ. На станціяхъ, гдѣ поѣздъ стоитъ нѣсколько минутъ, карабинеры, съ ружьями на перевѣсъ, съ необыкновенно заботливымъ видомъ обходятъ кругомъ всѣ вагоны. Ужъ не скрывается-ли здѣсь гдѣ-нибудь потомокъ каторжника Хенилья, освобожденнаго Донъ-Кихотомъ? Не собралъ-ли онъ удалыхъ добрыхъ молодцовъ, распѣвающихъ по испанскимъ кабакамъ самую популярную въ Андалузіи пѣсню: «Іо que soy contrabandista» («я — контрабандистъ»), и не собираются-ли они напасть на поѣздъ, чтобы отнять у меня громадный бинокль, отъ котораго я не знаю какъ отдѣлаться? Или эти карабинеры посажены Кукомъ, чтобы придать путешествію по Испаніи нарочитую прелесть? Вѣдь говорятъ же, что въ Нилѣ теперь остались только два крокодила, которыхъ Кукъ кормитъ спеціально для того, чтобы показывать «condneted parties», организованнымъ ихъ. (Отдыхающіе клэрджимэны и престарѣлыя дѣвицы, которыхъ возитъ Кукъ къ пирамидамъ, были бы обижены, если бы Нилъ оказался безъ крокодиловъ). На шутливый вопросъ карабинеры отшучиваются тоже. Поѣздъ тронулся. Публика, накурившись до одури, стала устраиваться на ночь. И раньше всѣхъ заснули карабинеры, держа винтовки наготовѣ…

II.

Ослѣпительные лучи яркаго солнца заливаютъ нашъ вагонъ. Они какъ бы сжалились надъ запыленными пассажирами со смятыми лицами и красными глазами и хотятъ придать имъ болѣе привлекательный видъ. Выспавшіеся карабинеры поправляютъ свои опереточныя шляпы и съ необыкновенно сосредоточеннымъ видомъ сметаютъ пыль съ винтовокъ, револьверныхъ кобуровъ и ноженъ кортиковъ. Затѣмъ стража молодцовато покручиваетъ усы и покровительственно смотритъ на осовѣвшихъ пассажировъ: «не бойтесь-де, мы тутъ, не выдадимъ!» На станціяхъ къ окнамъ вагоновъ подходитъ самая разнообразная коллекція нищихъ. На ихъ штанахъ и курткахъ столько заплатокъ, въ ихъ широкополыхъ шляпахъ столько заштопанныхъ бѣлыми нитками и незаштопанныхъ дырокъ, что это, наконецъ, становится красиво. Нѣкоторые нищіе какъ-будто вышли изъ рамъ картинъ Гойя. Съ сигарой въ одной рукѣ и шляпой — въ другой, они просятъ у «caballeros» одну «перриту» (т. е. 6 сантимовъ) съ такимъ видомъ, который выражаетъ: «а вѣдь, пожалуй, и дашь!» И пассажиры, въ особенности иностранцы, дѣйствительно бросаютъ мѣдныя монеты довольно щедро.

Чѣмъ ближе мы подъѣзжали къ провинціи Севилья, тѣмъ ландшафтъ становился менѣе безплоднымъ. До самаго горизонта убѣгала равнина, напоминающая волнующееся море, внезапно застывшее въ сильную бурю. По кроваво краснымъ бокамъ бугровъ тянутся безконечныя линіи оливковыхъ деревьевъ. Изрѣдка среди пепельной зелени ихъ видны бѣлыя маслобойни, въ которыхъ отжимается «янтарная кровь» оливокъ. Ландшафтъ разнообразился желтымъ квадратомъ сжатой нивы, по которой сонно бродили стада овецъ. Чѣмъ дальше мы подвигались на югъ, тѣмъ болѣе казалось, что небо куда-то уходитъ вглубь. Синева его становилась гуще и сильнѣе. Не смотря на октябрь, мы всѣ задыхались отъ жары. Казалось, что на темно-фіолетовые зубцы горъ, очерчивающихъ горизонтъ, накинута бѣловатая прозрачная кисея. Африканскій характеръ флоры уже ярко намѣтился. Вотъ растенія, которыя до сихъ поръ я зналъ лишь по картинкамъ: изъ кучи громадныхъ, аршина въ 2½, мясистыхъ, синевато-зеленыхъ листьевъ поднимаются высокіе, аршина въ 4—5, буровато-зеленые шесты съ странными пупками на нихъ. Это — алоэ, образующее безконечныя изгороди, изъ которыхъ кое-гдѣ, какъ поднятыя руки, торчатъ утыканные иглами кактусы. По кактусамъ ползетъ сильно-душистое растеніе, которое я не могу разсмотрѣть хорошо, но запахъ его, принесенный легкимъ вѣтеркомъ, наполняетъ весь вагонъ. И странно видѣть въ такой именитой компаніи нашу прозаическую степную «дерезу» (лицію), лиловатыми цвѣточками и красными приторными маленькими ягодами которой объѣдаются у насъ дѣти… Рядомъ съ дерезой индійскія фиги, утыканныя колючками, а надъ ними пышнымъ вѣеромъ поднимаются пальмы. Чѣмъ дальше къ югу, тѣмъ болѣе оливковыя деревья поражаютъ причудливой формой своихъ искривленныхъ, корявыхъ стволовъ. Они стараются припасть къ землѣ, чтобы лучше высосать изъ нея скудную влагу. Трудно представить себѣ что либо болѣе уродливое, чѣмъ эти деревья. И вѣтеръ, какъ будто сжалившись надъ ихъ уродствомъ, начинаетъ играть пепельными рѣдкими кудрями оливъ, чтобы сдѣлать ихъ красивѣе. И дѣйствительно, на темно-синемъ фонѣ, подъ яркими снопами ослѣпительнаго свѣта, листья кажутся серебряными пластинками. Мы приближаемся къ Севильѣ, которую поэты всѣхъ странъ сдѣлали символомъ заразительнаго веселья, блеска и жизнерадостности. Уже на равнинѣ показались померанцовыя рощи. Когда поѣздъ идетъ медленно (что съ испанскими «экспресами» случается постоянно), я различаю въ изумрудной зелени темно-красные гранаты и зеленые, только что еще начинающіе желтѣть апельсины. Легкій вѣтерокъ напоенъ сладкимъ запахомъ южныхъ цвѣтовъ. Грудь жадно вдыхаетъ этотъ воздухъ. Еще одна станція, и мы въ Севильѣ. Среди зеленыхъ купъ деревьевъ показывается мутная, желтоватая рѣка. Неужели это — Гвадалквивиръ? Испытывается нѣкоторое разочарованіе. И вотъ на совершенно гладкой равнинѣ на темномъ фонѣ вырисовывается бѣлая башня. Изъ померанцовыхъ садовъ и гордыхъ пальмъ выныряютъ ряды ослѣпительно бѣлыхъ домовъ. Даже пыхтящія и коптящія высокія фабричныя трубы не успѣли еще покрыть сажей и грязью эту снѣжную бѣлизну. Мы — въ Севильѣ.

III.

Изъ оконъ Hôtel Ingleterra я вижу широкую площадь св. Фердинанда, обсаженную громадными финиковыми пальмами и померанцовыми деревьями. Направо, высоко надъ заснувшими подъ ослѣпительными потоками свѣта и тепла пальмами, поднимается красавица квадратная башня, хитро изукрашенная восточнымъ узоромъ. На крышѣ ея, высоко въ темной синевѣ, вырисовывается громадная статуя. «А вѣдь это Хиральда!» мелькнуло у меня въ головѣ. И черезъ нѣсколько минутъ я былъ уже у источенныхъ вѣками воротъ ея. «Что такое Хиральда?» — спроситъ читатель. Мавры завладѣли Севильей въ началѣ восьмого вѣка. Въ самомъ началѣ одиннадцатаго вѣка одинъ изъ наиболѣе блестящихъ арабскихъ полководцевъ Абулъ Касимъ Магометъ сталъ во главѣ возстанія, и Севилья превратилась въ самостоятельную мавританскую республику. Тогда начался тотъ удивительный расцвѣтъ арабской литературы и науки, о которомъ подробно говоритъ Дрэперъ, авторъ столь популярной у насъ когда-то книги — «Исторія умственнаго развитія Европы». Въ вѣкъ, когда во всей Европѣ духовенство костромъ и мечемъ препятствовало всякому проблеску критической мысли, арабскіе ученые провозгласили, что знаніе — величайшее украшеніе человѣка и имѣетъ большее значеніе, чѣмъ его религіозныя воззрѣнія. Мавры тогда выдѣлили цѣлый рядъ блестящихъ математиковъ и астрономовъ, какъ Аверроэсъ, Абу Османъ, Алгабасъ, Бенъ-Гуса и др., медиковъ, какъ Албувазисъ, Авензоаръ, поэтовъ, зодчихъ. Кристаллическимъ выраженіемъ расцвѣта мавританской мысли того времени является Хиральда, служившая минаретомъ и обсерваторіей. Она смѣла и горда по замыслу, какъ сама мавританская наука того времени; она прекрасна, какъ окружающая природа; въ ея арабескахъ такой же могучій полетъ фантазіи, какъ и въ произведеніяхъ арабскихъ поэтовъ… Потомъ явились суровые побѣдители. Они сожгли библіотеки, поломали астрономическіе инструменты, закрыли школы, а ученыхъ или убили, или изгнали, или, что еще хуже, превратили въ парій и загнали въ зарѣчный кварталъ въ Тріану. Побѣдители пристроили въ Хиральдѣ колоссальный соборъ, тоже являющійся кристаллическимъ выраженіемъ духа эпохи. Чувство ужаса и собственнаго ничтожества внушаютъ эти темные, мрачные своды, уходящіе куда-то въ безконечность. Уродливыя каменныя изваянія припадаютъ къ капителямъ колоннъ, глядятъ изъ темныхъ угловъ и страшатъ и безъ того испуганную мысль. Грозные звуки могучаго органа, наполняющіе громадные своды, кажутся мощными, громовыми раскатами голоса разгнѣваннаго Божества, карающаго до седьмого колѣна. Подавленный страшными сводами, я припоминаю слова шекспировскаго Клавдія: «гнитесь, упрямыя колѣни! Сердце, окованное полосами стали, размягчись, какъ мышцы новорожденнаго младенца!» Но суровый соборъ, планъ котораго внушенъ геніальному зодчему сознаніемъ ничтожества и грѣховности, разума, разрушается (главный куполъ упалъ 1 августа 1888 г.), а гордая Хиральда стоитъ, такая же прекрасная и смѣлая, какъ и девять вѣковъ тому назадъ. Ее мало изуродовала даже надстроенная колокольня. Я не стану описывать башню; ничего не скажу также о другомъ удивительномъ памятникѣ арабскаго творчества — Альказарѣ. Всякія подобныя описанія блѣдны и скучны; при томъ же я не спеціалистъ, а лишь простой отдыхающій путешественникъ. До самой вершины Хиральды взобраться очень легко даже человѣку со слабымъ сердцемъ: арабскій зодчій построилъ не лѣстницу со ступеньками, а рядъ отлогихъ покатостей. Лишь когда вы поднимаетесь, то въ амбразурахъ видите, какъ монументально построена Хиральда, кажущаяся снизу такой воздушной. Стѣны — почти въ двѣ сажени толщиной. Подъ самой вершиной вы проходите мимо каморки, откуда несетъ печенымъ лукомъ, подогрѣтымъ оливковымъ масломъ и чеснокомъ. Дѣти, какъ ласточки, играютъ на выступѣ, въ сорока саженяхъ отъ земли. Тутъ жилище «Кампаниллы», т. е., по просту, пономаря. Съ вершины Хиральды открывается не только вся Севилья, но и далекая окрестность. Бѣлые дома среди пальмъ и померанцовыхъ деревьевъ производятъ впечатлѣніе ранняго снѣга, выпавшаго, когда зелень еще не успѣла поблекнуть. Кое-гдѣ на ослѣпительно бѣлой поверхности видны бурыя пятна, надъ которыми, какъ колоссальные пиѳоны, поднимаются фабричныя трубы, окутанныя чернымъ дымомъ. Я передамъ здѣсь одинъ разговоръ, который у меня былъ въ самый день отъѣзда изъ Мадрида. Въ тотъ самый отель, въ которомъ я остановился, Кукъ только что привезъ свою партію. Съ однимъ изъ участниковъ ея у меня завязалась бесѣда. То былъ одинъ, изъ тѣхъ, которые въ послѣднее время властно выступили впередъ подъ предводительствомъ Daily Mail.

— Испанцы ненавидятъ насъ, — сказалъ мнѣ собесѣдникъ, которому только что я перевелъ передовую статью изъ El Liberal по поводу южно-африканскихъ дѣлъ. — Это — обычное проявленіе черной неблагодарности, кусающей руку благодѣтеля. Много лѣтъ Англія поила Испанію драгоцѣнной кровью своего народа (собесѣдникъ имѣлъ въ виду наполеоновскія войны) и что же? Если здѣсь кто упоминаетъ про Веллингтона, то только, чтобы сказать, что безъ помощи испанцевъ англичанамъ пришлось бы плохо на Пиренейскомъ полуостровѣ. Нынѣ Англія кормитъ Испанію своими капиталами. Yes, sir! England feeds the country with her capital. Эта гнусная газета не заикнулась даже о томъ, что Англія является благодѣтельницей Испаніи. — Высокія фабричныя трубы напомнили мнѣ разговоръ. Въ Севильѣ, дѣйствительно, много фабрикъ. Дѣйствительно, онѣ находятся, главнымъ образомъ, въ рукахъ иностранцевъ, но тутъ тоже наблюдается одна любопытная черта. Въ Севильѣ фигурируетъ лишь денежный англійскій капиталъ. Англія давно уже потеряла Испанію, какъ рынокъ, и является здѣсь лишь банкиромъ. Организаторами и руководителями фабрикъ являются иностранные инженеры, не англичане. На англійскіе капиталы выстроенъ, напр., севильскій электрическій трамвай; но всѣ машины, рельсы и вагоны — изъ Германіи! Англійскій денежный капиталъ проявляетъ тенденцію эксплоатировать мѣстныя богатства при помощи туземнаго дешеваго труда. Большая часть виноградниковъ въ Хересѣ, въ Малагѣ, въ Вальдепеньясъ, въ Ріохѣ принадлежатъ англичанамъ. Ртутныя копи въ Альмаденѣ (богатѣйшія въ мірѣ по залежамъ киновари) тоже принадлежатъ одному изъ королей лондонской биржи. Эксплоатація производится такимъ же первобытнымъ путемъ, какъ и тогда, когда рудники находились въ рукахъ Карѳагена. Сотни дѣтей погибаютъ ежегодно тамъ отъ ртутнаго отравленія. (Дѣти чистятъ конденсаторы и снимаютъ тотъ слой копоти, въ которомъ находится еще около 8 % ртути). Дѣйствительно ли ужъ неблагодарность испанцевъ къ ихъ благодѣтелямъ такъ черна, какъ увѣрялъ мой собесѣдникъ?

IV.

Налѣво, неподалеку отъ берега рѣки, съ вершины Хиральды я вижу большое, розоватое зданіе. Справляюсь съ картой. Это — Fabrica de Tabacos, та самая, которую мы всѣ знаемъ, по первому акту оперы Бизэ. Я спустился съ башни и направился къ фабрикѣ. У входа уже меня захватилъ крѣпкій, острый табачный запахъ. Сторожъ понесъ въ администрацію мою «trajeta» (визитную карточку). Въ передней дожидалась уже группа французскихъ туристовъ: молодожены парижане съ такими милыми лицами, что немедленно явилось желаніе заговорить. И, дѣйствительно, черезъ минуту мы уже болтали. Третій французъ — черноволосый, крутоносый южанинъ съ изрядно помятымъ лицомъ и подушечками подъ глазами, тоже оказался не изъ молчаливыхъ. Пока сторожъ возвратился, мы уже всѣ говорили, какъ старые знакомые. Вотъ вышелъ работникъ въ синей полотняной курткѣ, и привратникъ началъ его осматривать медленно, методически: вначалѣ вывернулъ карманы, затѣмъ ощупалъ все тѣло, потомъ велѣлъ работнику снять башмаки, чулки и пр. Зрѣлище было не изъ пріятныхъ; но тутъ возвратился сторожъ съ разрѣшеніемъ осмотрѣть фабрику. Насъ повелъ маленькій, сморщенный старичекъ, засыпавшій насъ цыфрами: фабрика построена въ 1759 г., стоила она 9 мил. песетъ и пр. фактами, которые забылъ теперь. Въ правительственной Fàbrica de Tabacos работаютъ теперь четыре тысячи дѣвушекъ и женщинъ. У дверей первой громадной, сводчатой залы меня захватилъ крѣпкій, острый запахъ. Обусловливался онъ не только табакомъ, но еще дыханьемъ и испареніями нѣсколькихъ тысячъ человѣкъ, работающихъ въ жаркій день въ плохо вентилированныхъ комнатахъ. Въ фабрикѣ было душно, какъ въ банѣ на полкѣ.

— Подождите, нужно предупредить maestra, надсмотрщицу, — замѣтилъ нашъ старичекъ, подозвалъ толстую женщину, едва передвигавшую, повидимому, распухшія ноги, и шепнулъ ей нѣсколько словъ. Женщина скрылась, но черезъ минуту вышла и предложила войти.

— Extranjeros! — донесся изъ залы шопотъ сотни голосовъ. Когда мы вошли, то поняли значеніе восклицанія: работницы наскоро застегивали корсажи или накидывали на плечи платки. Въ громадной, низкой, сводчатой залѣ, за не высокими столами сидѣли тысячи двѣ женщинъ, въ возрастѣ отъ 17—60 лѣтъ. Возлѣ каждаго стола стояли бочки съ мокрыми табачными листьями. Работницы быстро раскатывали ихъ руками, затѣмъ приглаживали полированной дощечкой, свертывали въ сигару и склеивали. Все это продѣлывалось съ удивительной быстротой (работницы получаютъ поштучно). Иныя работницы одной рукой раскатывали сигару, а въ другой держали кусокъ хлѣба. Атмосфера была ужасная и до такой степени спертая, что ее хоть ножомъ ковыряй.

— Que de bébés! Il у а ici bien des ouvrières qui ont mangé le lis, — шепнулъ мнѣ на ухо черноволосый французъ съ подушечками подъ глазами. Дѣйствительно, возлѣ многихъ работницъ стояли колыбели съ грудными младенцами. (Старичекъ объяснилъ, что зыбками снабжаетъ фабрика). Маленькія дѣти въ возрастѣ отъ 2—4 лѣтъ чинно сидѣли возлѣ работницъ, повидимому, приходившихся имъ бабушками. Нужно было нагулять подушечки подъ глазами, чтобы не замѣтить это. Иногда работница, оторвавшись отъ раскатыванья табачныхъ листьевъ, принималась кормить грудью ребенка. Многія работницы не взглянули даже на насъ. Мы видѣли лишь нагнутыя черныя и сѣдыя головы. Изрѣдка лишь кто-нибудь вскидывалъ на насъ черные, истомленные, усталые, но все же иногда еще прекрасные глаза. Порой кто либо изъ работницъ поднимался, чтобы поправить лампадки возлѣ громадной, убранной цвѣтами Мадонны. Въ воздухѣ отъ сдержаннаго шопота стояло какъ бы жужжаніе громаднаго роя. И ко всему этому густая, ѣдкая, ядовитая атмосфера, сдавливающая виски, какъ тисками, царапающая горло; атмосфера, отъ которой кружится голова и начинаютъ дрожать ноги. А проворные пальцы быстро свертываютъ табачные листья, лишь изрѣдка отрываясь, чтобы покачать заплакавшаго ребенка. И такъ для Карменъ дѣйствительности проходятъ безконечные мѣсяцы и годы въ этой адской атмосферѣ. Такая же атмосфера и въ другой залѣ, гдѣ еще двѣ тысячи молодыхъ и старыхъ работницъ приготовляютъ папиросы. Наиболѣе усердныя и ловкія получаютъ до трехъ песетъ (около 90 коп.) въ день.!

— Et les yeux! Ah, les yeux! — восторгался французъ съ мѣшечками подъ глазами, когда мы вышли: Deux phares toujours allumés, deux veilleuses qui llambent!

— Перестаньте! — замѣтила, наконецъ, серьезно француженка. — Я лично помню лишь одуряющую атмосферу; а въ ней тысячи молодыхъ и старыхъ измученныхъ женщинъ, да сотни грудныхъ дѣтей. Дѣйствительность не похожа на оперу. — И мы всѣ согласились съ этимъ.

V.

Улицы Севильи распланированы маврами еще. Этимъ объясняется извилистый характеръ ихъ. Узкія улицы, напоминающія скорѣе корридоры, вьются, какъ громадныя змѣи. Это очень оригинально и красиво, но имѣетъ одно неудобство для туриста: въ Севильѣ ему не такъ легко оріентироваться сразу, какъ въ Мадридѣ, напр. Одна изъ улицъ подобнаго типа, Ріоха Санъ Пабло довела меня до изрядно-таки грязнаго бульвара Рейесъ Католикосъ. Странную смѣсь составляютъ запахи розъ, открытыхъ клоакъ, лимонныхъ деревьевъ, жаренной на деревянномъ маслѣ рыбы, померанцевъ и чеснока! Предо мною открылась рѣка: вѣдь это воспѣтый поэтами Гвадалквивиръ, который «шумитъ, бѣжитъ». Нужно сознаться, рѣка имѣла крайне неприглядный видъ. Вода ея — мутно желтая, консистенціи жидкаго киселя. Прямо въ рѣку «шумятъ и бѣгутъ струи»… открытыхъ клоакъ. Набережная лишь въ одномъ мѣстѣ и совершенно первобытная, изъ бревенъ. Въ другихъ мѣстахъ всюду — топкіе берега. Грязь въ данный моментъ увеличивалась еще отливомъ. Морская вода, las aquas yivas, какъ говорятъ андалузцы (живыя струи), поднимающая уровень рѣки на 6—10 футовъ, еще не прибѣгла, поэтому Гвадалквивиръ походилъ на широкую сточную канаву. Черезъ мостъ Изабеллы я перебрался въ зарѣчную сторону, въ знаменитую Тріану, населенную «фламенко» (гитанами). Путешественники такъ много и такъ красиво описывали Тріану и севильскихъ гитанъ; ихъ такъ увлекательно изображали художники, что я почти стыжусь передавать мои впечатлѣнія, вынесенныя изъ этого излюбленнаго поэтами предмѣстья. «Тріана»! у читателей, вѣроятно, возникаетъ декорація второго акта «Карменъ». Приблизительно такъ же изображаютъ предмѣстье авторы различныхъ путешествій «въ страну померанцевъ и лимоновъ», «фанданго и сегедильи», «мантилій и кастаньетовъ» и пр. Вотъ что я видѣлъ. Нужно себѣ представить очень широкія, неправильныя, не вымощенныя улицы, обстроенныя грязными одноэтажными и двухъэтажными домами. У нѣкоторыхъ изъ этихъ домовъ балкончики, въ такомъ случаѣ, на нихъ сушилось мокрое бѣлье и различныя тряпки, у другихъ — окна, на восточный ладъ, забраны желѣзными рѣшетками, выкрашеиныии въ зеленый цвѣтъ. Какъ и въ Севильѣ, въ Тріанѣ ворота очень часто ведутъ въ особый дворикъ, patio, но послѣдній грязенъ до крайности. Кое гдѣ сквозь раскрытыя ворота я видѣлъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, занятыхъ изготовленіемъ колесъ, посуды на примитивныхъ станкахъ или плетеніемъ стульевъ изъ ситника. Я едва успѣлъ пройти одну улицу, какъ со всѣхъ сторонъ стали сбѣгаться мальчишки и дѣвченки, босые, безъ рубашенокъ, грязные, какъ чумички. Нѣкоторыя изъ дѣтей были хороши, какъ античныя статуэтки (слѣдовало бы прибавить: только что вытащенныя изъ сточной канавы). Лица ихъ рѣзво цыганскаго типа, какъ будто бы вылиты изъ темной бронзы. Но еще гораздо больше видѣлъ я дѣтей, на которыхъ вѣковая нищета наложила неизгладимую печать, — я видѣлъ лица, отуманенныя идіотизмомъ, изъѣденныя отвратительными болячками, съ красными, гноящимися глазами. Съ каждымъ шагомъ число сопровождавшихъ меня ребятишекъ увеличивалось. Иные изъ нихъ голосили: «Una perrita, caballero»! («собачку», т. е. пять сантимосъ). Другіе гнались со словомъ «муни», что должно было означать «money», по англійски. Вслѣдъ за дѣтьми высыпали изъ воротъ женщины, молодыя и старыя, очень смуглыя и свѣтлокожія, нѣкоторыя недурныя, нѣкоторыя уродливыя; но всѣ одинаково грязныя. У многихъ глаза гноились, какъ и у дѣтей.

— Segnor extranjero, baikremos las carceleras! (мы попляшемъ вамъ карселеру) — предлагали онѣ.

— Ollé! Ollé! — кричали другія, хлопая въ ладоши и подергивая плечами. — Нужно имѣть очень крѣпкіе нервы, чтобы согласиться смотрѣть, какъ танцуютъ голодныя женщины! И нужно обладать воображеніемъ поэтовъ, чтобы воспѣть потомъ пляску гитанъ, какъ нѣчто изъ ряда вонъ красивое и изящное. Ребятишки и женщины не улюлюкали и не швыряли камнями, какъ это практикуется надъ иностранцами въ дикихъ кварталахъ Лондона; но все же я ничего не имѣлъ бы, если бы свита была менѣе многочисленна.

— Хотите видѣть цыганскій дворъ? — предложилъ смуглолицый не то работникъ, не то погонщикъ муловъ. Мы вошли. Въ углу помѣщалась кузница. Мальчишка, въ однѣхъ штанишкахъ, безъ рубахи, раздувалъ мѣхи. Полуголый цыганъ держалъ щипцами раскаленный кусокъ желѣза, которому молотобоецъ придавалъ форму подковы. Старая собака съ облѣзлымъ хвостомъ выползла изъ подъ померанцоваго дерева, возлѣ котораго лежала громадная куча навоза, и завыла хрипло, съ остервененіемъ. Насъ моментально окружила тѣсная толпа дѣтишекъ и женщинъ всѣхъ возрастовъ. У многихъ темныя лица были изъѣдены оспой, у иныхъ — другой, не менѣе отвратительной болѣзнью. Со всѣхъ сторонъ протягивались рученки. Все кругомъ говорило о тяжелой нищетѣ, о болѣзняхъ и страданіяхъ. Щемящее чувство жалости охватываетъ туриста, въ особенности послѣ того, какъ онъ узнаетъ, что тутъ не одни цыгане, но и потомки марановъ, насильно обращенные въ христіанство послѣ паденія халифатовъ. И это потомки богато-одареннаго народа, державшаго когда-то высоко свѣточъ разума во мракѣ средневѣковой Европы! Предками этихъ выродившихся людей, быть можетъ, были геніальные зодчіе Хиральды и Альказара! Суровый побѣдитель загналъ ихъ предковъ въ отверженный кварталъ, запретилъ заниматься наукой, отнялъ всѣ средства къ существованію, и богато одаренный народъ выродился въ жалкихъ нищихъ. Не томленіе восторга, какъ увѣряютъ поэты, охватываетъ путешественника въ Тріанѣ, а жгучее чувство боли и жалости. Вѣченъ лишь разумъ, а здѣсь грубая мгла затоптала факелъ его, пылавшій когда-то такъ ярко! И сознаніе этого вызываетъ слезы на глазахъ. Скорѣе изъ этого несчастнаго квартала!

VI.

Когда я снова подошелъ въ рѣкѣ, приливъ кончился. Рѣка совершенно измѣнилась. Солнце только что закатилось. Горизонтъ пылалъ пурпурнымъ свѣтомъ, который, чѣмъ выше въ зениту, тѣмъ все блѣднѣлъ и переходилъ, наконецъ, въ жемчужный. Налѣво Torre vdel Oro (золотая башня), залитая свѣтомъ заката, сверкала, какъ будто дѣйствительно выкованная изъ золота. Дальше надъ стѣной домовъ поднимались ослѣпительно бѣлые зубцы Torre de la Plata (серебряной башни), а еще дальше, какъ кружево, выдѣлялась Хиральда. У ногъ текла рѣка. Теперь она вздулась приливомъ и не производила уже прежняго впечатлѣнія. Желтыя воды ея съ безчисленными струйками, образованными высокимъ приливомъ, подъ послѣднимъ отблескомъ заката казались дрожащимъ зеркаломъ, отражавшимъ удивительную смѣсь цвѣтовъ, отъ опала до кармина. На другомъ берегу, какъ колоссальный тростникъ, виднѣлись мачты ошвартованныхъ судовъ. Сладкое, томительное чувство разливается по всему тѣлу. Все это такъ чудно, что кажется сномъ, который вотъ-вотъ исчезнетъ безъ слѣда.

А далеко, на сѣверѣ…

Быть можетъ, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идетъ и вѣтеръ дуетъ,

какъ говоритъ Лаура въ «Каменномъ Гостѣ». Но что до того! Бродить вечеромъ по улицамъ Севильи все равно, что посѣщать дома. Съ улицы двери ведутъ въ patio, родъ дворика, вымощеннаго мраморомъ, съ журчащимъ фонтаномъ по серединѣ, окруженнымъ померанцовыми деревьями. Эти patio — гостиныя севильцевъ. Дворики уставлены мебелью, а въ богатыхъ домахъ устланы коврами. Patios освѣщены были лампами и китайскими фонарями. Сквозь желѣзную рѣшетку, служащую дверью, видно все. Вотъ въ одномъ patio дама съ черными волосами, убранными красной гвоздикой, небрежно качается въ вѣнскомъ креслѣ и прислушивается, что нашептываетъ ей на ухо изящный молодой человѣкъ. Порой дама заливается смѣхомъ и ударяетъ собесѣдника по рукѣ вѣеромъ. Въ другомъ patio старикъ учитъ грамотѣ маленькаго мальчика. Далѣе доносится тихій, сладкій рокотъ гитары, подъ аккомпаниментъ которой женскій голосъ поетъ грустную пѣсню. Вотъ слышится благодушный смѣхъ взрослыхъ, въ которомъ, какъ звуки колокольчиковъ, вплетенъ звонъ дѣтскихъ голосовъ. Да, правъ былъ тотъ добродушный нѣмецъ, который воскликнулъ: «Wen Gott lieb hat, dem giebt er ein Hans in Sevilla!» (Кого богъ возлюбитъ, тому дастъ домъ въ Севильѣ!)

Узкій, длинный, извилистый открытый корридоръ, обстроенный лавками и ярко освѣщенными, великолѣпно отдѣланными мраморомъ, въ мавританскомъ стилѣ кафэ, — такова главная улица Севильи — де-ла^:Сіерпесъ. Она имѣетъ въ ширину всего лишь шесть шаговъ, поэтому ни лошадей, ни экипажей на эту улицу не впускаютъ. Она лишь для пѣшеходовъ. Это еще болѣе оттѣняетъ пеструю толчею на асфальтовой мостовой. Толпа заняла всю улицу, отъ стѣны до стѣны, и идетъ непрерывной волной. Толстые патеры въ длинныхъ плащахъ, кокетливыя дѣвушки съ кружевными мантильями на убранныхъ цвѣтами волосахъ, маленькіе, какъ бы игрушечные офицеры на тонкихъ ножкахъ, съ тоненькими шпажками, погонщики муловъ, чернорабочіе, откормленные господа съ золотыми цѣпями на вздутыхъ животахъ, туристы съ неизбѣжнымъ Бедекеромъ — все это движется, шутитъ, смѣется, перекидывается остротами. Андалузія вообще и Севилья въ частности славится своими «saladas», т. е. остроумными женщинами (Salada происходитъ отъ слова sal, т. е. соль). Васъ безпрерывно окидываетъ съ ногъ до головы взглядъ черныхъ, какъ ночь, блестящихъ, какъ Сиріусъ, великолѣпныхъ глазъ. Бѣдный герой изъ записокъ молодого человѣка (Герцена)! Во всемъ Малиновѣ онъ нашелъ лишь три выразительныхъ глаза: два принадлежали заѣзжей барышнѣ, а одинъ — кривой болонкѣ губернаторши. Не знаю, нашелъ-ли бы Искандеръ въ громадной толпѣ на Де-ласъ-Сіерпасъ три не выразительныхъ глаза! Окна и двери лавокъ ярко освѣщены. Изъ одной витрины глядятъ кастаньеты, украшенные желтыми и черными лентами, тамбурины, вѣера, съ изображеніемъ различныхъ моментовъ боя быковъ, мантильи. Это все для пріѣзжихъ, — вещественныя доказательства пребыванія въ Севильѣ, которыя они повезутъ во всѣ концы бѣлаго свѣта. Въ открытыя двери я вижу сцену, которая приводитъ на память знаменитыя слова изъ оперы Россини:

Numero quindici

А mano manca.

Цирульникъ, правда, не въ костюмѣ театральнаго Фигаро, а въ длинной курткѣ изъ полосатаго тика, усиленно мылитъ щеку андалузца и сыплетъ такъ же быстро словами, какъ и его воспѣтый товарищъ по оружію. Я колеблюсь, не пожертвовать-ли бородой, чтобы послушать розсказни новаго Фигаро. Къ слову. Болѣе двадцати цирульниковъ оспариваютъ другъ у друга честь, чью лавку воспѣлъ когда-то Россини.

Въ нарядныхъ кафэ публика поразительно пестрая: рядомъ сидятъ офицеры и носильщики. Повидимому, все населеніе привыкло жить на улицѣ. Вотъ одно изъ кафэ, попроще другихъ, но биткомъ набитое. Тутъ Salon Gantante — Охеды, любимое мѣсто севильскаго простонародья. «Салонъ» помѣщается въ крытомъ patio. Въ одномъ углу — маленькая сцена, которую закрываетъ грубо размалеванный занавѣсъ. Нѣсколько мраморныхъ арокъ въ мавританскомъ стилѣ поддерживаютъ родъ верхней галлереи, откуда глядятъ женскія и дѣтскія лица. Внизу за столиками и на длинныхъ скамьяхъ — нѣсколько сотъ человѣкъ работниковъ въ синихъ курткахъ и въ шляпахъ съ прямыми полями, погонщиковъ муловъ, солдатъ, работницъ съ цвѣтными шалями на плечахъ да пять или шесть иностранцевъ. Къ послѣднимъ публика относится ласково и утонченно любезно. Поднялся зананѣсъ. На сцену вышли два человѣка: одинъ съ гитарой, другой, толстый, съ узенькими глазами, съ коротенькой палочкой въ рукахъ. Оба сѣли. Гитаристъ сталъ щипать струны, пробуя ладъ, а толстый постукивалъ пока палочкой по стулу. Но вотъ толстый запѣлъ. Я затрудняюсь, какъ собственно назвать пѣсню. Мелодіи нѣтъ. Музыка носитъ рѣзко восточный характеръ. Это — рядъ жалобныхъ, протяжныхъ руладъ въ носъ, выпираемыхъ какъ будто съ усиліемъ изъ глубины горла.

— Arre! — крикнулъ восторженно одинъ изъ слушателей, верхъ шляпы котораго былъ пришитъ бѣлыми нитками. Сосѣдъ испанецъ объяснилъ, что пѣсня эта — «Малагенья», на языкѣ фламенко (т. е. гитанъ), что пѣвецъ — знаменитость въ своемъ родѣ.

А знаменитость, между тѣмъ, все постукивала палочкой и старательно, по совѣсти, выдѣлывала рулады то горломъ, то носомъ. До меня долетали лишь отдѣльныя, совершенно не испанскія слова, вродѣ «га-а-ачи», «чунго», и пр. О чемъ это онъ поетъ? — шепнулъ я сосѣду. — "О, онъ говоритъ, любитъ «гачи» (дѣвушку); но она причиняетъ ему лишь «чунго» (муку). — Признаться, потому ли, что переводчикъ мнѣ попался неудачный, но я вынесъ о пѣніи «фламенко» не особенно высокое мнѣніе. Пѣвецъ кончилъ. Раздались оглушительные аплодисменты. Занавѣсъ упалъ, затѣмъ, послѣ короткаго антракта, опять поднялся. За кулисами и увидалъ нѣсколько женщинъ, одѣтыхъ въ театральный испаискій костюмъ. Одна изъ нихъ, повидимому, первая балерина, высокая красивая женщина, держала на рукахъ толстенькаго ребенка лѣтъ двухъ, затѣмъ поцѣловала его и усадила на полу, возлѣ кулисъ. Послѣ этого всѣ танцовщицы застучали кастаньетами и выбѣжали на сцену. Публика подбадривала ихъ криками: «anda!» Когда танцовала первая балерина, остальныя танцовщицы стояли и щелкали лишь кастаньетами, а маленькій ребенокъ, между тѣмъ, хватался рученкой за край обшитаго блестками платья. Потомъ опять послѣдовала малагенья, только на этотъ разъ пѣлъ не баритонъ, а теноръ, такой же толстый и съ такой же палочкой въ рукахъ, выдѣлывавшій такія же рулады то горломъ, то носомъ. А въ антрактахъ, между тѣмъ, разносчики выкликали послѣднее изданіе маленькой мѣстной газеты El Noticiero Sevillano.

— «La decadencia de Inglaterra!» (Паденіе Англіи) голосили они. Публика жадно набросилась на газету. Я нашелъ въ ней замѣтку, озаглавленную такъ, какъ выкликали разносчики и гласившую, что «hijo del célébré estadista inglés» (сынъ знаменитаго англійскаго государственнаго дѣятеля) произнесъ важную рѣчь, въ которой доказывалъ, что паденіе Англіи очевидно. Вотъ и все. Я не видалъ другихъ газетъ, кромѣ мѣстныхъ, поэтому не зналъ, о какомъ «hijo» (сынѣ) идетъ рѣчь и что именно сказалъ этотъ «сынъ». Въ томъ же нумерѣ я нашелъ «злободневный» фельетонъ о «картухѣ» (cartuja), т. е. фабрикѣ, помѣщающейся въ бывшемъ картезіанскомъ монастырѣ, и крайне детальную мѣстную хронику. «El Noticiero», повидимому, въ этомъ отношеніи отбилъ практику у цирульника Фигаро, монополизировавшаго прежде сообщеніе новостей.

Представленіе такимъ образомъ, какъ я его описалъ, продолжается до трехъ часовъ утра. Я не сидѣлъ такъ долго, а перешелъ въ другое отдѣленіе кафэ, тоже въ крытомъ patio, гдѣ былъ въ то время народный балъ. Публика тамъ собралась все молодая.

— Кто знаетъ, какъ пляшутъ Seguidilla? — крикнулъ кто-то.

— Какъ кто? — конечно, Кармелита. Нужно видѣть, какъ она танцуетъ! — послышались голоса изъ глубины залы.

— А кто станетъ противъ нея?

— Кому же, какъ не Паломино!

Кармелита, повидимому, работница на табачной фабрикѣ, молодая дѣвушка лѣтъ восемнадцати, заставила себя просить. Наконецъ, возраженія ея стали слабѣе. Она вышла въ кругъ, подколола платье булавками, чтобы оно не мѣшало движеніямъ, перестала улыбаться, потупила черные глаза, опустила голову на грудь и безсильно бросила руки, — затѣмъ подняла ихъ высоко надъ головой, соединила въ кольца большіе и указательные пальцы и медленно поплыла впередъ коротенькими шажками въ тактъ скрипкѣ и гитарѣ. Кармелита сдѣлала кругъ, не поднимая глазъ, наконецъ, остановилась и взяла кастаньеты. Покуда Кармелита «щепетко» выступала павой, молодой Паломино, тоже, повидимому, работникъ, снялъ полотняную куртку, шляпу и крѣпче стянулъ цвѣтной поясъ, затѣмъ оглянулся.

— Викторина, кастаньеты! — скомандовалъ онъ. Маленькая, черноглазая дѣвочка помчалась стрѣлой и возвратилась черезъ минуту съ кастаньетами. Паломино вдѣлъ пальцы въ петли изъ бичевокъ, затѣмъ гордо вскинулъ голову и сталъ противъ Кармелиты. Его видъ выражалъ увѣренность въ побѣдѣ. Паломино медленно, но твердо засеменилъ ногами, какъ будто убѣждая дѣвушку обратить вниманіе на его ухаживанье. Онъ то плясалъ на цыпочкахъ, то твердо опускался на всю ступню, то дѣлалъ рѣзкія движенія всей ногой, рискуя вывихнуть колѣно. Въ тактъ движеніямъ рѣзко, сильно и самоувѣренно щелкали кастаньеты. Въ отвѣтъ слышался робкій и слабый трескъ кастаньетовъ Кармелиты. Никогда я не думалъ, что такому примитивному инструменту можно придать такъ много экспрессіи.

— Ollé!! Ollé!! — кричали присутствующіе., Настойчивѣе, болѣе повелительно щелкаютъ кастаньеты Паломино. Въ нихъ слышится увѣренность грубаго самца въ близости побѣды. И это сознаетъ трепещущимъ шопотомъ кастаньетовъ Кармелита. Напрасно въ испугѣ убѣгаетъ она. Кастаньеты выражаютъ страхъ, стыдъ, мольбу. Но все болѣе грубо и болѣе упорно становится преслѣдованіе. Паломино властно смотритъ на Кармелиту, кастаньеты которой щелкаютъ робко и отрывисто. При видѣ этой пляски, окружающее совершенно исчезаетъ. Предъ глазами вырисовывается картина ухаживанія первобытнаго обитателя Иберіи, во времена каменнаго періода, когда женщина подчинялась грубой силѣ и отдавалась не столько подъ дѣйствіемъ страсти, сколько страха.. Громъ аплодисментовъ награждаетъ искусныхъ танцоровъ.

VII.

Часъ ночи; на Sierpes еще множество гуляющихъ. Всѣ кафэ открыты, и публика въ нихъ, повидимому, не думаетъ еще расходиться. Sereno, ночной сторожъ, выползшій съ громадной алебардой (повидимому, чтобы отгонять ею собакъ), съ фонаремъ и съ связкой ключей, — покуда еще излишенъ. Часа черезъ два въ его помощи прибѣгутъ возвращающіеся домой севильцы, приведенные густымъ душистымъ крѣпкимъ испанскимъ виномъ въ такое состояніе, что никакъ не могутъ попасть ключомъ въ замочную скважину. Тогда стоитъ имъ только крикнуть: «Sereno!» и услужливый сторожъ явится на помощь. По улицѣ, задѣвая прохожихъ крыльями, носятся тучи летучихъ мышей. Нигдѣ не видалъ я ихъ въ такомъ страшномъ количествѣ… Молодой работникъ лѣтъ двадцати стоялъ на Сіерпесъ и раздавалъ всѣмъ прохожимъ маленькіе отпечатанные листки. «А los obreros sevillanos» (къ севильскимъ работникамъ), — прочиталъ я заголовокъ. Изъ дальнѣйшаго чтенія узналъ, что «Ассоціація труженниковъ» (Asociacion de Trabajadores), собравшаяся вмѣстѣ съ представителями различныхъ рабочихъ союзовъ и гильдій, приняла предложеніе союза литейщиковъ устроить громадный митингъ. Цѣль послѣдняго — протестовать, въ частности, противъ обращенія съ работниками въ Моронѣ и Кармонѣ (верстахъ въ тридцати отъ Севильи) и, въ общемъ, противъ положенія «nuestras hermanos» (нашихъ братьевъ) въ Испаніи. Митингъ назначался черезъ день, въ 8 часовъ утра. «Asociacion de Trabajadores» крайне любопытна. Она объединяетъ не только людей, придерживающихся одного экономическаго взгляда, какъ, напр., въ Германіи. Въ союзъ входятъ и довольно умѣренные прогрессисты, кооператоры, трэдъ-юніонисты и пр. Испанское правительство умышленно придаетъ умѣреннымъ, въ сущности, группамъ названіе, пугающее общество и вводящее въ заблужденіе иностранцевъ. Двадцать шесть членовъ различныхъ «гильдій» были арестованы, если судить по общей испанской прессѣ, повидимому, безъ всякаго повода. Въ тюрьмахъ съ ними обращались крайне жестоко. Испанское правительство, кажется, не забываетъ еще порой нравовъ инквизиціи. На митингѣ мнѣ не удалось быть и о немъ я знаю лишь по мѣстнымъ газетамъ.. На слѣдующій день послѣ выхода воззванія я нашелъ въ «Noticiero» и въ другой мѣстной газетѣ «Provenir» текстъ его и комментаріи. «Noticiero» посвятилъ воззванію спеціальную статью, въ которой говоритъ, между прочимъ: «безполезно было бы отрицать, что предстоящій митингъ произведетъ громадное впечатлѣніе, какъ на всю Севилью, такъ и на мѣстныхъ властей. Симпатіи общества — на сторонѣ протестующихъ. Asociacion de Trabajadores борется не только за свои, но и за обще-гражданскія права». «Властямъ рекомендуется быть осторожнѣе и не раздражать манифестантовъ»^[2]. Еще черезъ день въ вечернемъ изданіи «Noticiero» я нашелъ подробный отчетъ. На митингѣ собралось болѣе тысячи человѣкъ, что для Севильи и для закрытаго помѣщенія, конечно, очень много. Повидимому, митингъ былъ очень бурный. Онъ начался декламаціей поэта испанскаго пролетаріата Агуире (Aguirre), прочитавшаго стихи, въ которыхъ «ensalzando la union obrerо» (прославлялось объединеніе работниковъ). Затѣмъ выступили съ рѣчами делегаты отъ союзовъ сапожниковъ, плотниковъ, каменщиковъ, кузнецовъ, золотыхъ дѣлъ мастеровъ, оружейниковъ, угольщиковъ, пробочныхъ мастеровъ, литейщиковъ и пр. Изъ перечисленія можно видѣть, какія «гильдіи» входятъ въ составъ Asociacion de Trabajadores…

Читатели видятъ, что Севилья не только городъ пѣнія, вина и кастаньетовъ. Они могутъ видѣть также, что теперь тамъ свобода печати нѣсколько иная, чѣмъ та, которая дана была во времена Фигаро; «свобода прессы, — какъ объяснялъ цирульникъ графу Альмавивѣ, — подъ условіемъ не касаться ни властей, ни церкви, ни политики, ни нравственности, ни чиновныхъ лицъ, ни почитаемыхъ сословій, ни оперы, ни другихъ театровъ, ни кого бы-то ни было, кто съ кѣмъ имѣетъ связь; помимо этого, все дозволяется печатать подъ наблюденіемъ трехъ цензоровъ».

ГЛАВА III.

Безпорядки въ Севильѣ. — El Liberal о военномъ положеніи. — Хересъ. — Англійскіе капиталы. — Кадиксъ. —"Повапленный гробъ". — Въ дилижансѣ. — Испанская глушь. — «Маризмасъ». — Алхесирасъ. — Гибралтаръ. — Каменный сфинксъ и каменный кулакъ. — Мнѣніе англійскаго кацитана о Гибралтарѣ, какъ крѣпости. — Adios, Espana!

Въ день выѣзда изъ Севильи оказалось, что за ночь произошли громадныя перемѣны: объявлено estado de guerra, военное положеніе. Содержатели отеля и лакеи импонировали своимъ таинственнымъ видомъ. На улицахъ — ни души, на площади св. Фердинанда — настоящій военный лагеръ. Спѣшно прошли синіе солдаты, затѣмъ проскакала кавалерія. Слышится рѣзкая барабанная дробь и троекратный трубный звукъ, затѣмъ, какъ горохъ, затрещали выстрѣлы. Я вышелъ на улицу. Севилья поражала своимъ печальнымъ видомъ. Лавки всюду заперты, а въ кафэ — спущены шторы. Въ «Ліонскомъ Кредитѣ» къ окнамъ и дверямъ спѣшно привинчивали громадныя рѣшетки. Движеніе трамвая прекратилось. Извозчики куда-то исчезли. Кое-гдѣ виднѣлись лишь небольшія кучки работниковъ въ синихъ курткахъ, возлѣ которыхъ шмыгали какія-то подозрительныя, темныя фигуры, съ острыми ястребиными глазами. Профессію этихъ господъ не трудно было отгадать. Опять проскакали, гремя саблями, кавалеристы; быстро мчится полосатый городовой съ «казенкой», т.-е. очень большой и очень грязной книгой подъ мышкой. Возлѣ отроющагося дома показалось нѣсколько каменщиковъ, собравшихся, повидимому, на работу; но ихъ быстро окружила толпа въ нѣсколько сотъ человѣкъ, главнымъ образомъ, молодыхъ людей и дѣвушекъ съ табачной фабрики. Раздался свистъ, улюлюканье, послышались укоризненные крики «traidoros!» (измѣнники). Старыя женщины особенно рѣзко и экспрессивно выражали свое презрѣніе. Смущенные каменщики забрали инструменты и ушли.

Тр-р-рах-та-та-тахъ! — затрещалъ барабанъ. Спѣшилъ патруль. Впереди солдатъ необыкновенно воинственно выступаетъ крошечный офицерикъ, какъ будто игрушечный, съ усиками, закрученными кренделькомъ, и съ тоненькой обнаженной шпажкой въ рукахъ. Между тѣмъ, одно слово, зародившееся въ маленькой напомаженной головкѣ, можетъ завалить мостовую трупами. Толпа быстро разсѣялась. Повидимому, вызвали всѣ военныя силы, имѣвшіяся въ Севильѣ. Пришелъ даже отрядъ «Serenos», т.-е. ночныхъ сторожей, съ алебардами на плечахъ. На площадь Конституціи, тамъ, гдѣ впадаетъ въ нее узкая, извилистая улица Хр. Колумба, толпа молодыхъ людей свалила двухколесную арбу и быстро выворачивала мостовую но постройки баррикады не допускали свои же. Чѣмъ дальше отъ центра, тѣмъ массы были настроены болѣе враждебно, тѣмъ больше усилій приходилось употреблять своимъ же, чтобы предупредить вооруженное столкновеніе. Одно такое столкновеніе прозошло таки на улицѣ Альказаръ. Послышался револьверный выстрѣлъ, затѣмъ — залпъ, къ счастью, въ воздухъ, безъ послѣдствій. Говорили, что въ Тріанѣ (въ кварталѣ фламенкосъ) былъ случай, когда въ ходъ пустили навахи. Опять барабанный трескъ и трубные звуки. Алькадъ возглашаетъ правила военнаго положенія, въ силу котораго театры и зрѣлища закрываются. Воспрещается собираться группами на улицахъ. Суровыя наказанія сулятся всѣмъ подстрекателямъ толпы, хотя бы и путемъ печати, къ безпорядкамъ. Всякая дѣятельность пріостановилась. Лишь газетчики поражали необыкновенно озабоченнымъ видомъ. Они мчались по пустыннымъ улицамъ съ только что отпечатанными экстренными изданіями: «Alteration del Orden Publico!» голосили они: «Sevilla triste!» Дѣйствительно, жизнерадостная, ликующая Севилья имѣла очень печальный видъ.

Въ чемъ же дѣло? Все описанное — продолженіе тѣхъ манифестацій; о которыхъ я говорилъ раньше. «Asociacion de Trabajadores», какъ крайнее средство, провозгласила большую, общую стачку. Прекратившіе работу останавливали тѣхъ, которые не послушались распоряженія ассоціаціи. Власти поспѣшили вызвать войска и объявить военное положеніе. «Положеніе вещей, крайне печально, — говорилось въ передовой статьѣ севильскаго изданія El Liberal. — Серьезность его увеличивается еще тою поспѣшностью, съ которой правительство прибѣгаетъ къ такимъ крайнимъ мѣрамъ, какъ вызовъ войскъ и провозглашеніе военнаго положенія. Такая торопливость можетъ повести лишь къ дискредитированью гражданской власти и правительство само спѣшитъ разрушить основу культурной страны — законное правосудіе черезъ посредство представителей общества. Введеніемъ военнаго положенія, т.-е. отрицаніемъ законности, правительство лишь учитъ массы презирать законность»^[3]… При такихъ-то печальныхъ обстоятельствахъ я оставилъ Севилью и уѣхалъ въ Кадиксъ. О севильскихъ событіяхъ говорили въ вагонѣ, говорили въ Хересѣ, и всюду всѣ осуждали правительство. Отмѣчу еще одну черту. Повидимому, южане относятся иначе къ маленькимъ революціямъ, чѣмъ сѣверяне. У послѣднихъ кровь густая, тяжелая. Требуется большой огонь, чтобы разогрѣть ее. За то, разъ разогрѣтая, она кипитъ долго и бурно, сильными всплесками. На югѣ страсти напоминаютъ нѣсколько физическій приборъ, извѣстный подъ названіемъ франклинова кипятильника. Спиртъ, находящійся въ немъ, закипаетъ, какъ только возьмете шаръ въ руку; но за то едва вы отнимете ее — кипѣніе моментально прекращается. Такіе безпорядки, какіе я только что описалъ, съ патрулями, съ попытками строить баррикады, были уже въ Севильѣ не дальше, какъ въ маѣ 1901 г.

II.

Виноградники, доставляющіе то вино, которое прославило Хересъ и по которому многіе, абсолютно не интересующіеся географіей, знаютъ, во всякомъ случаѣ, три города на пиренейскомъ полуостровѣ, — занимаютъ теперь 150.000 aranzados, т. е. болѣе 50 тысячъ десятинъ. Подъѣзжая къ Хересу, вы видите всюду виноградники. Тяжелое, душистое вино пришлось по вкусу, главнымъ образомъ, англичанамъ. Они его оцѣнили еще во времена Шекспира. Фальстафъ, если припомните, очень высокаго мнѣнія о хересѣ, который составлялъ его любимый напитокъ. Поэтому англійскіе капиталы захватили почти всецѣло винодѣліе въ Хересѣ и въ другомъ сосѣднемъ важномъ пунктѣ, въ Пуэртѣ де Санта Марія. Англичанамъ принадлежатъ самыя крупныя фирмы въ Хересѣ: «Гарвей и К^о» и «Біасъ и К^о». Фирма Гонзалесъ тоже почти всецѣло теперь находится въ рукахъ англичанъ. Испанцамъ, кажется, принадлежитъ лишь одно названіе. Фирма «Гонзалесъ» ввела знаменитый хересъ, отмѣченный буквами «Е. I. S.» (East India Sherry). Прежде, чѣмъ попадетъ въ желудокъ потребителей, это вино совершаетъ путешествіе черезъ экваторъ. На англійскія деньги выстроена и всецѣло въ рукахъ англичанъ находится также желѣзнодорожная сѣть, пересѣкающая Андалузію: Кадиксъ, Хересъ, Севилья, Ла Года, Бабадилья, Алхесирасъ.

Въ своей картинно написанной книгѣ объ Испаніи Амичисъ говоритъ: "Что вамъ сказать о Кадиксѣ? Напишите бѣлымъ карандашемъ, на синей бумагѣ, слово бѣлый тысячу разъ и подпишите: «Воспоминанія о Кадиксѣ».

Дѣйствительно, Кадиксъ напоминаетъ издали громадную стаю бѣлыхъ чаекъ, плавающихъ на синемъ морѣ. Городъ расположенъ на островкѣ, соединенномъ съ материкомъ низкой, длинной песчаной косой верстъ въ десять. Коса эта такъ низка, что вы удивляетесь, какъ это ее не смыли еще волны Атлантическаго океана. Коса такъ узка, что изъ оконъ вагона вы все время видите съ одной стороны — океанъ, съ другой — кадикскій заливъ. Пѣшеходъ пересѣчетъ косу въ самомъ широкомъ мѣстѣ минутъ въ 15—16. И въ концѣ этой косы — бѣлый городъ, занявшій весь острововъ. Высокія крѣпостныя стѣны уходятъ прямо въ море. Поэтому Кадиксъ еще похожъ на оснащенный корабль, который вотъ-вотъ развернетъ паруса и умчится въ просторный океанъ, если бы не удерживала его якорная цѣпь — узкая коса. Въ нѣсколько минутъ можно пройти весь городъ отъ моря до моря. Въ два часа я обошелъ кругомъ весь островокъ вдоль берега. Увы! Теперь Кадиксъ не только повапленный городъ, но и повапленный гробъ. Величіе Кадикса миновало. Было время (всего лишь въ серединѣ XVIII вѣка), когда въ бухту Кадикса прибывали изъ Мексики и южно-американскихъ колоній корабли, нагруженные серебромъ и золотомъ. Испанія хотѣла создать имперію лишь при помощи одной военной силы и погибла. Мексика и южно-американскія колоніи — отпали. Два года тому назадъ Испанія потеряла съ послѣдними колоніями 155 тысячъ кв. миль (т. е. ²/₃ Германіи) и почти 8 милліоновъ жителей. Съ тѣхъ поръ Кадиксъ окончательно опустѣлъ. Онъ напоминаетъ теперь тотъ вырытый изъ финикійскаго некрополя (на мѣстѣ Кадикса была когда-то карѳагенская колонія Гадиръ) мраморный саркофагъ, который я видѣлъ въ Museo Arqueológico. Въ великолѣпномъ бѣломъ гробѣ лежитъ скелетъ. Послѣдній наводитъ на кое-какія не новыя, но постоянно забываемыя соображенія. Кадиксъ служитъ еще однимъ доказательствомъ, что насиліе и милитаризмъ не годятся для созиданія имперіи. Цѣлый рядъ попытокъ въ различные вѣка былъ сдѣланъ тутъ — создать имперію не на принципахъ разума, свободы и справедливости, а на силѣ солдатскаго кулака. Въ ярмо имперской колесницы подчиненные народы вгонялись силою меча. И что же? Здѣсь господствовала богатая и сильная карѳагенская республика и погибла. Здѣсь была колонія еще болѣе мощной имперіи; но погибъ и Римъ. Затѣмъ мечи испанскихъ воиновъ создали великую и богатую имперію, въ которой солнце никогда не закатывалось. Удержалъ ли ее милитаризмъ? Нѣтъ. Испанія погибла, не смотря на то, что, быть можетъ, міръ еще не видалъ и не увидитъ болѣе смѣлыхъ и отважныхъ солдатъ, чѣмъ испанцы (Вспомните лишь безумную смѣлость испанскихъ полководцевъ, какъ Пизарро, какъ Кортецъ, вписавшихъ окровавленнымъ кулакомъ свое имя въ исторіи). Неужели то же самое не повторится и дальше? Почему мы видимъ на всемъ континентѣ возрожденіе культа вооруженнаго кулака, когда рядъ «погостовъ культуры» такъ краснорѣчиво говоритъ, каковъ конецъ солдатскаго государства?

Кадиксъ, въ буквальномъ смыслѣ, повапленный гробъ, даже съ сильнымъ запахомъ тлѣна. Вслѣдствіе первобытной канализаціи и массы гніющихъ водорослей, — Кадиксъ можно, издали узнать по запаху. Смертность въ городѣ 44 на тысячу. Такимъ образомъ, не смотря на океанъ, Кадиксъ побиваетъ даже московскій рекордъ. «Yellow Jack», какъ говорятъ американцы, т. е. желтая лихорадка, здѣсь порой превращается въ страшную эпидемію.

III.

Я хотѣлъ узнать, что представляетъ собою та Испанія, куда туристъ не заглядываетъ, Испанія, лежащая за линіей желѣзной дороги, и рѣшилъ отъ Кадикса до Алхесираса (возлѣ Гибралтара) проѣхать въ почтовомъ дилижансѣ. Конечно, семнадцать часовъ на почтовыхъ въ Россіи — пустяки: я ѣхалъ 23 сутки, день и ночь, и проѣхалъ всего отъ Якутска до Иркутска. Но для Западной Европы и семнадцать часовъ большой переѣздъ. Почтовый дилижансъ уходитъ изъ Кадикса по расписанію въ пять часовъ утра; но никто не думалъ торопиться. Уже видъ самой конторы свидѣтельствовалъ объ Испаніи, за западной цивилизаціей находящейся. Въ низенькой комнатѣ — треногій столъ, въ углу — какіе-то мѣшки и просто рожь, насыпанная въ іручу. Въ конторѣ смѣшанный букетъ печенаго лука, засаленныхъ книгъ и зерна. Было еще темно. Лилъ проливной дождь. Публика собиралась по немногу и осматривала то громадный, временъ чуть ли еще не маврскаго владычества рыдванъ, то шестерку муловъ, стоявшихъ понуро, повѣсивъ длинныя уши; то совѣтовала, какъ лучше укладывать сундуки на крышкѣ. Пріѣхали двѣ дамы, одна очень пожилая, другая — помоложе. Пришли два толстяка въ широкополыхъ шляпахъ, съ толстыми пултами (шалями) на плечахъ. Явилась веселая, жизнерадостная компанія, состоявшая изъ четырехъ молодыхъ людей, повидимому, нѣсколько уже выпившихъ, не смотря на ранній часъ. Приплелась потомъ ветхая старушка, въ черномъ платочкѣ, вся сморщенная, но съ живыми, черными глазами. Стало бѣлѣть на дворѣ. Мало-по-малу просыпался городъ, а мы все еще не трогались. Дождь лилъ попрежнему. Наконецъ, все было уложено; съ гамомъ и крикомъ выкатили дилижансъ изъ-подъ навѣса. Майоралъ, т. е. главный почталіонъ облачился въ желтый клеенчатый пиджакъ и въ такіе же штаны. Муловъ впрягли. Затрубилъ рожокъ, и мы тронулись. Повидимому, майоралъ обязанъ, прежде всего, обладать крѣпкими легкими.

«Геральда! Геральда! Что съ тобой стало? — началъ кричать почталіонъ на передового мула, какъ только мы въ хлещущій дождь выѣхали на косу: — А ты, Викторія! Ты неслась всегда, какъ ракета, а теперь ползешь, какъ»… Я слышу незнакомое слово, справляюсь въ словарикѣ и нахожу, что можно и не передавать сравненія. Трудно представить болѣе печальную мѣстность, чѣмъ окрестности Кадикса. Дорога идетъ солончаковыми болотами. Всюду ржавая, низкорослая трава. Болото изрѣзано канавами, куда стекаетъ разсолъ. Солнце должно его сгустить, прежде, чѣмъ начнутъ вываривать въ котлахъ. На островкахъ сложены гигантскія грязно-бѣлыя пирамиды самоосадочной соли. Мѣстность совершенно пустынная. Лишь кое-гдѣ, на островкахъ торчитъ жалкая, полу облупленная мурья… еще болѣе печальная въ этотъ дождь. За солончаковыми болотами дорога пошла посуше; но все же мы ѣхали мѣстностью ровной и плоской, какъ блинъ. Это — Marismas, дельты большихъ, исчезнувшихъ рѣкъ. Здѣсь происходила долгая борьба между сушей и океаномъ; его вода, являвшаяся разрушителемъ, въ себѣ самой содержала созидательное начало: рѣчная вода откладывала миріады частицъ земли, а океанъ строилъ песчаныя дюны. Дождь то прекращался на нѣсколько минутъ, то опять припускалъ. Сквозь сѣтку его едва можно было различить стада быковъ, которыхъ здѣсь откармливаютъ для цирка. Проѣзжіе встрѣчались рѣдко, еще рѣже — прохожіе. Попадались, большею частью, лишь одинокіе крестьяне на осликахъ, накрывшіеся мѣшками, которые наполовину скрывали крупъ животнаго. Сзади верховые имѣли странный видъ. Можно было подумать, что по дорогѣ идутъ фавны съ лошадиными ногами… Дождь опять припустилъ. Испанскіе дилижансы не признаютъ фордековъ, и скоро въ ногахъ образовалась цѣлыя лужи отъ воды, стекавшей съ лоснящейся спины майорала. Почталіонъ еще болѣе укоризненно упрекалъ муловъ. На этотъ разъ читались нотаціи и другимъ: Каннелѣ, Цельрѣ, Амерѣ и Марелѣ. Но поощренія отнюдь не ограничивались одними словами. Майоралъ усиленно дѣйствовалъ длиннымъ бичемъ. Порой съ козелъ соскакивалъ второй почталіонъ и усердно принимался хлестать всѣхъ муловъ кнутовищемъ. Животныя прижимали уши и неслись вскачь, а почталіонъ на всемъ скаку взбирался на козлы; черезъ нѣсколько минутъ майоралу опять приходилось упрекать Геральду и Викторію: мулы снова плелись трусцой. Жизнерадостная компанія молодыхъ людей достала изъ ящика шесть бутылокъ вина и распивала прямо изъ горлышка, усиленно угощая и майорала. Затѣмъ бутылки передавались на крышу, гдѣ подъ дырявымъ брезентомъ сидѣли еще ямщики, мальчикъ и пожилой съ стариннымъ ружьемъ въ рукахъ, съ мѣднымъ раструбомъ у дула. Наблюдая, какъ ямщикъ, доставая бутылку, постоянно задѣвалъ куркомъ за брезентъ, я началъ соображать, оправдаетъ ли ружье свое названіе, т. е. выпалитъ ли оно само какъ-нибудь раньше, чѣмъ изъ-за кустовъ карликовой пальмы, которою въ изобиліи поросли маризмы, поднимется голова и крикнетъ: «la boisa ó la vida, Caballeros!» (въ вольномъ переводѣ: «сарынь на кичку, чортовы дѣти!»). Я высказалъ мои соображенія сосѣду и замѣтилъ, что съ пистонными ружьями иногда бываетъ неблагоразумно ерзать такъ. «Не заряжено», — отвѣтилъ сосѣдъ. Самопалъ, повидимому, нуженъ почталіону затѣмъ же, зачѣмъ ружье — Ивану Ивановичу. «Недобрымъ часомъ нападутъ разбойники, — говорилъ онъ. — Теперь я спокоенъ, потому знаю, у меня въ номерѣ лежитъ ружье». Впрочемъ, пикеты карабинеровъ встрѣчались довольно часто, въ особенности, въ лѣсу.

— Resta! (отдыхъ) — подбадривалъ муловъ майоралъ. На пустынной дорогѣ показалось низенькое зданіе, съ плоской черепичной крышей, съ навѣсомъ. Рядомъ — пять-шесть избъ, крытихъ соломой. Почталіонъ трубитъ въ рожокъ. Подъѣзжаемъ къ станціи. Вывели перемѣнныхъ муловъ. Публика высыпала въ венту (трактиръ), гдѣ за прилавкомъ трактирщикъ отпускалъ ломти сильно прокопченнаго сала, черный кофе, обыкновенное вино и хересъ, отъ рюмки котораго живительная теплота разливается по всему тѣлу. Заборъ каждаго отмѣчался мѣломъ на стойкѣ. Суммы ничтожныя: рюмка хереса полреала, т. е. три съ половиной копѣйки! чашка кофе — шесть сантимосъ и т. д. Здѣсь туристовъ еще не знаютъ. Веселая компанія роспила всѣ шесть бутылокъ и пріобрѣла въ вентѣ еще шесть, за которыя и принялась, какъ только мы тронулись. Скоро прикончили и эти шесть бутылокъ. Публика запѣла романсы, кто въ лѣсъ, кто по дрова.

— Не пойте, — убѣждалъ майоралъ, — а то мулы пугаются. Компанія добродушно захохотала. Одинъ изъ компаніи, молодой мальчикъ (приказчикъ изъ мелочной лавочки) сталъ декламировать очень хорошо и съ большимъ чувствомъ стихи Зорильи. Затѣмъ устроился настоящій хоръ, стройной, очень недурной. Демократизмъ и равенство, повидимому, одна изъ отличительныхъ чертъ испанцевъ. Дамы присоединились къ хору. Майоралъ подтягивалъ осипшимъ басомъ… Кончились Маризмы. Пошли отроги горъ. Среди нихъ — воздѣланныя плантаціи, на которыхъ изрѣдка виднѣлись одинокія бѣлыя фермы и еще рѣже — маленькія деревушки. Иногда верстъ двадцать не встрѣчали мы жилья. Къ вечеру показалось море, холодное, бурное, отъ котораго тянуло пронизывающей сыростью. Стало темно, такъ темно, что мулы сливались съ окружающимъ мракомъ. Дождикъ опять припустилъ. Въ унылой, дождливой ночи есть своеобразная прелесть. Въ безоблачную тихую ночь въ дорогѣ человѣкомъ овладѣваетъ приподнятое чувство. Онъ тогда особенно сознаетъ сліяніе своего я съ космосомъ, свое единство съ природой. Въ дождливую, темную ночь въ дорогѣ — не то. Тяжело нависшія облака, какъ будто, конденсируютъ мысль внутрь, давятъ ее къ землѣ. Въ туманной темнотѣ ночи — ярко тогда и отчетливо вырисовываются то радостныя, то грустныя картины пережитаго прошлаго. Воспоминанія тянутся безконечной, несвязной и пестрой вереницей, зарождаясь отъ какого-нибудь созвучія, случайно услышаннаго слова, и такъ же внезапно обрываются. Въ тайникахъ памяти случайное слово будитъ давно забытое… Ясная ночь въ пути окрыляетъ мысль; дождливая ночь — пробуждаетъ фантазію. И мысль, и фантазія одинаково дороги человѣку. Ими жизнь красна… Около полуночи замелькали во мглѣ огни. Мы — въ Алхесирасѣ.

IV.

На другой день я отправился на небольшомъ пароходѣ изъ Алхесираса въ Гибралтаръ. Переѣздъ черезъ бухту занимаетъ всего лишь полчаса; но картина долго не забывается. Съ берега въ Алхесирасѣ вы видите громадную свалу, которою странно заканчивается длинная и низкая коса. Кое-гдѣ скала перечерчена прямыми линіями. Когда пароходъ подъѣзжаетъ ближе, вы видите, что прямыя линіи — крѣпостныя стѣны, поднимающіяся отъ морского берега до самаго гребня. Вся скала густо поросла кустарникомъ, изъ котораго кое-гдѣ торчатъ сѣрые, голые камни. Скала напоминаетъ поэтому колоссальное животное, у котораго отъ старости вылѣзла уже кое-гдѣ шерсть. Чѣмъ внимательнѣе вы всматриваетесь съ приближающагося парохода въ скалу, тѣмъ болѣе поражаетъ форма ея. Въ своихъ поэтическихъ, причудливыхъ очеркахъ Испаніи Теофиль Готье сравниваетъ скалу съ громаднымъ сфинксомъ, загадочно глядящимъ на Африку, закутанную туманной дымкой («Un sphinx de granit énorme… La tête… est tournée vers l’Afrique, qu’elle semble, regarder avec une attention rêveuse et profonde»). Пожалуй, туловище и лапы сфинкса отлично видны; но головы нѣтъ. Вмѣсто нея на вершинѣ горы наблюдательная станція, съ которой внимательно и зорко слѣдятъ за каждымъ проходящимъ кораблемъ. Станція связана электрическими проволоками съ безчисленными батареями, какъ соединенъ нервами мозгъ съ различными частями тѣла. Та часть скалы, которая обращена на сѣверъ, имѣетъ тоже опредѣленную форму: она похожа на исполинскій кулакъ, сжатый по направленію Европы. Англійскіе авторы говорятъ, что Гибралтаръ похожъ на британскаго льва, не спускающаго глазъ съ Марокко. Почему онъ такъ жадно смотритъ на послѣдній обломокъ мавританскаго владычества, съ котораго не спускаютъ теперь также глазъ Франція, Испанія, Италія и др.? На это даетъ намъ отвѣтъ Хюгъ Суатфильдъ, авторъ интересной и любопытной во всѣхъ отношеніяхъ книги: «El Maghreb». "…Наши интересы въ Марокко крайне велики, — говоритъ этотъ писатель. — Помимо торговли, они могутъ быть суммированы такъ: «Марокко намъ нужно для безопасности Гибралтара, для господства на Средиземномъ морѣ и для охраны пути въ Индію». «Взгляните на карту, — продолжаетъ Суатфильдъ въ другомъ мѣстѣ, — и вы поймете, что нельзя допустить, чтобы Франція владѣла южнымъ берегомъ пролива. Гибралтаръ всецѣло зависитъ отъ Марокко въ подвозѣ провизіи. Укрѣпленный Танжиръ явится вѣчной угрозой для насъ и отниметъ господство надъ проливомъ». Но не одинъ каменный сфинксъ, какъ я сказалъ, «задумчиво смотритъ на Африку» теперь… Ближе и ближе подходитъ пароходъ. Теперь видны желтые дома съ зелеными ставнями, вытянувшіеся у подножья колоссальнаго сфинкса. Въ бинокль можно различить уже отверстія въ сѣрой скалѣ, изъ которыхъ, какъ драконы изъ пещеръ, глядятъ жерла пушекъ. Пароходъ присталъ къ небольшому молу, соединенному висячимъ мостомъ съ крѣпостными воротами. Послѣ заката солнца ворота запираются, мостъ поднимается, и тогда скала отдѣлена отъ всего міра. Тогда она можетъ безопасно, какъ говорятъ, выдержать бомбардировку соединеннаго флота всѣхъ державъ. Черезъ рядъ крѣпостныхъ воротъ я достигъ до главной и, впрочемъ, до единственной улицы Гибралтара — Уотерфоръ-стритъ. Прежде всего бросаются въ глаза солдаты въ красныхъ курткахъ, въ хаки, въ индійскихъ тюрбанахъ, въ юбкахъ, Затѣмъ даже не спеціалистъ обратитъ вниманіе на батареи, бойницы, откосы, площадки, рвы, встрѣчающіеся на каждомъ шагу. Кулакъ не даромъ обращенъ на сѣверъ. Безконечное число пушекъ можетъ во всякое время поддержать угрозу. Уотерфордъ-стритъ носитъ интернаціональный характеръ. Чаще всего слышна испанская рѣчь, ходячая монета — испанская. Характеръ зданій тоже скорѣе испанскій. За то вы сразу отличите англійскій домъ. Англичане привезли съ собою все, что можетъ напомнить «home», какъ это дѣлали когда-то римляне. Въ Гибралтаръ они явились не только съ гиподромомъ. Даже въ мелочахъ они желаютъ устроить все, какъ въ Англіи: на дверяхъ англійскихъ домовъ не звонки, а молотки; окна не створчатыя, какъ въ другихъ домахъ, а «гильотиной» и пр. И англичанъ вы сразу отличите на улицѣ отъ другихъ европейцевъ. Въ каждомъ жестѣ, въ каждомъ словѣ, обращенномъ къ прохожему, видѣнъ побѣдитель, увѣренный въ своей силѣ, чувствующій себя двумя головами выше остальныхъ смертныхъ. Я — въ первый разъ въ британской колоніи и никогда не думалъ, что скромные Смисы и Томкинсы, пріѣхавшіе сюда клэрками, могутъ смотрѣть такими гордыми римлянами. Нужно сознаться, что и населеніе держитъ себя вольноотпущенниками. Правда, въ денежномъ отношеніи вольноотпущенникамъ живется привольно въ колоніи. Военный духъ чувствуется всюду. Въ газетныхъ кіоскахъ можно найти лишь ультрапатріотическую Daly Mail Оппозиціонныя газеты, повидимому, изгнаны. Мѣстная «Хроника Гибралтара» — безцвѣтный, оффиціальный листокъ, помѣщающій даже изъ рейтеровскихъ телеграммъ только тѣ, которыя содѣйствуютъ славѣ Англіи. Толпа на улицѣ крайне пестра: испанцы, итальянцы, французы, японцы, мавры, лондонскіе «снобы» въ высоко подвернутыхъ штанахъ, въ желтыхъ башмакахъ и съ презрительно оттопыренной губой… Я не стану описывать бастіоны, батареи, галлереи, вырубленные въ скалѣ. Обо всемъ этомъ уже сказано много. При томъ же мои познанія въ фортификаціи слишкомъ ужъ смутны. Дѣйствительно ли, однако, Гибралтаръ такъ абсолютно неуязвимъ? Пусть на это отвѣтитъ англійскій морякъ, капитанъ Эдуардъ Стэнрордъ. («Gibraltar: is it worth holding? and Marocco», by Edward Stanford, R. N.) «Представьте лишь себѣ крѣпость съ гарнизономъ въ шесть тысячъ человѣкъ и гражданскимъ населеніемъ въ 20.000, въ которую подвозъ провизіи отрѣзанъ, — говоритъ этотъ авторъ. — А именно таково будетъ положеніе Гибралтара, если Франція захватитъ Танжиръ. Если Испанія присоединится къ Франціи (что очень вѣроятно), то удержать Гибралтаръ будетъ невозможно. Намъ отрѣжутъ дорогу въ Индію». Капитанъ доказываетъ, что Англіи выгоднѣе обмѣнять Гибралтаръ на Цеуту, на испанскую крѣпость, находящуюся на африканскомъ берегу…

Послѣдній пароходъ уходитъ изъ Гибралтара въ Алхесирасъ въ шесть часовъ вечера. Было уже темно. Тяжелыя тучи, нанесенныя съ африканскаго берега, нависли надъ бухтой, побѣлѣвшей отъ гребней волнъ. Въ Гибралтарѣ зажглись огни. Съ удаляющагося парохода кажется, что то свѣтляки поползли по бокамъ и лапамъ сфинкса. Оглянувшись, вы видите, что огни въ морѣ образуютъ треугольникъ: на сѣверѣ огни Гибралтара, на югѣ — Алхесираса, а далеко на западѣ, въ туманѣ можно различить сильный огонь маяка на африканскомъ берегу. Огни на югѣ и западѣ являются блуждающимъ свѣтомъ надъ могилами: тамъ похоронены культуры народовъ, пробовавшихъ господствовать при помощи арміи. Громадный британскій левъ на сѣверѣ только что сворачиваетъ на тотъ путь, которымъ идутъ уже столь многія континентальныя державы, на тотъ путь, который привёлъ къ гибели Карѳагенъ, Римъ, Мавританскіе халифаты и Испанію. Въ наше время гораздо труднѣе (хотя не невозможно) повтореніе гибели Карѳагена, но абсолютно возможно повтореніе исторіи Испаніи, т. е. потеря всѣхъ колоній, а затѣмъ — смерть…

Пароходъ причаливаетъ къ сонному, бѣдному Алхесирасу, послѣднему испанскому городу на моемъ пути…

Діонео.

"Русское Богатство", № 2, 1902

---

1. Сѣверная Испанія — страна мелкихъ земельныхъ собственниковъ. Изъ 8,426.083 владѣній, подлежащихъ обложенію — 624.920 такихъ, которыя платятъ отъ 1—10 реаловъ (реалъ по курсу равенъ 7½ коп.), 511.666 — отъ 10—20 реаловъ, 416.546 — 100—200 реаловъ; 165.202 отъ 200—500 реал. Остальныя 279.188 владѣній помѣстья, платящія отъ 500—1000 реаловъ и выше. Дробленіе фермъ — дѣло послѣднихъ лѣтъ. Въ 1800 г. всѣхъ фермъ было лишь 677.520, въ рукахъ 273.760 собственниковъ и 403.760 арендаторовъ.
2. ElNoticiero Sivillano, 12 de octobre, 1901. (Sábado).
3. El Liberal, «Junte de autaridades», Martes 15 de Octobre, 1901.