Поэт с Монмартра (Дорошевич)/ДО
| Поэтъ съ Монмартра : Парижскій типъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 45. |
Позвольте васъ познакомить: Monsieur[1] Пишонъ.
Да вы его знаете!
Поэтъ Пишонъ.
Ну, конечно жъ, вы его знаете! Вы никогда не читали его стиховъ, но если вы просматриваете парижскія газеты, вамъ, вѣроятно, намозолило глаза это имя. Пишонъ. Свѣтскій поэтъ Пишонъ.
— Вчера у графини X… состоялся именитый вечеръ, — одинъ изъ самыхъ блестящихъ въ сезонѣ. Любезная хозяйка приготовила для избраннаго общества рѣдкій сюрпризъ: присутствовавшій въ числѣ гостей извѣстный поэтъ Пишонъ прочелъ нѣсколько новыхъ произведеній своей музы.
«Рѣдкое» удовольствіе! Оно повторяется каждый день. Тамъ, здѣсь, тутъ…
— Послѣ обѣда у маркизы Игрекъ извѣстный поэтъ Пишонъ декламировалъ свои стихи.
— Пріятнымъ экспромптомъ на балу у княгини Дзэтъ былъ извѣстный поэтъ Пишонъ, который по усиленной просьбѣ гостей согласился прочесть нѣсколько своихъ стихотвореній.
— Украшеніемъ артистическаго вечера у архи-милліонера W… было нѣсколько стихотвореній, прочитанныхъ авторомъ, извѣстнымъ свѣтскимъ поэтомъ г. Пишономъ.
Пишонъ человѣкъ лѣтъ 45, коротенькій, пузатый и жирный. Съ наружностью свиньи и съ душой, въ которой есть немного бога. Въ засаленномъ фракѣ и всегда немного. смятой рубашкѣ; отъ толщины Пишонъ ужасно потѣетъ.
Утро Пишона начинается пріемами. Квартирная хозяйка — Пишонъ состоитъ съ ней въ интимностяхъ и потому не платитъ за квартиру, — докладываетъ ему:
— Лакей графини такой-то.
— Дворецкій герцогини такой-то.
— Чортъ съ нимъ! Пусть войдетъ! — разрѣшаетъ Пишонъ и короткими, грязными пальцами разрываетъ длинненькій надушенный конвертъ съ гербомъ.
— Cher maitre[2]! Тогда-то у меня обѣдъ. Не будете ли добры украсить его вашимъ присутствіемъ, чѣмъ очень обяжете поклонницу вашего таланта и т. д.
— Хорошо. Кланяйтесь! — говоритъ Пишонъ и заноситъ день на бумажку, которая пришпилена у него надъ кроватью.
Пишонъ является, холодно выслушиваетъ комплименты хозяйки и нетерпѣливо поглядываетъ на дверь, въ которой долженъ появиться дворецкій и объявить, что обѣдъ готовъ.
— Когда же, чортъ ихъ возьми, дадутъ жрать? Пишонъ ѣстъ за двоихъ, съ жадностью и чрезвычайно неаппетитно. Онъ уничтожаетъ невѣроятное количество хлѣба, кладетъ всего по два куска, и когда подходящій лакей докладываетъ:
— Mouton Rotschild[3], такого-то года, — Пишонъ ворчитъ, прожевывая:
— Хорошо. Лейте.
Пьетъ онъ все. И все съ жадностью, какъ человѣкъ, палимый неугасимой жаждой. Къ концу обѣда онъ красенъ, глаза слегка мутнѣютъ.
Когда всѣ переходятъ въ столовую, хозяйка дома съ льстивой улыбкой обращается къ поэту:
— Не будетъ ли добръ cher maitre[2] подарить намъ нѣсколько строчекъ вдохновенія своей неувядаемой музы.
Пишонъ слегка ломается. Проводитъ рукой по красной лысинѣ, говоритъ, что онъ не расположенъ, что:
— Это, право, не стоитъ того.
И, наконецъ, становится въ позу у камина.
Все смолкаетъ.
Дамы слегка наклоняются впередъ, приготовляясь слушать, или мечтательно откидываются къ спинкѣ кресла. Кавалеры застываютъ въ живописныхъ позахъ. Пишонъ дѣлаетъ шагъ впередъ, съ отчаяннымъ видомъ еще разъ проводитъ рукой по лысинѣ и начинаетъ нараспѣвъ, то замирая, то крича своимъ хриплымъ голосомъ.
Я переведу вамъ нѣсколько стихотвореній Пишона. Извините, что въ прозѣ.
«У милой моей вовсе нѣтъ сердца.
Ахъ нѣтъ сердца совсѣмъ!
У милой моей въ груди цвѣтетъ роза.
Нѣтъ сердца совсѣмъ.
Упреки моей милой шипы этой розы.
Дыханье ея, — той розы ароматъ.
И съ каждымъ поцѣлуемъ, знойнымъ и жгучимъ, распускается новый лепестокъ розы въ груди моей милой.
Въ тихую полночь, когда звѣзды караулятъ поцѣлуи, приходи ко мнѣ, милая, — и пусть твоя роза расцвѣтаетъ пышнѣй!
Въ груди моей милой вовсе нѣтъ сердца.
Нѣтъ сердца совсѣмъ».
— Браво! Браво! — сдержанно раздается кругомъ.
— Ахъ, сколько тутъ восточнаго колорита! — вздыхаютъ дамы.
— Cher maitre[2]! — стонетъ хозяйка дома. — Еще что нибудь! Еще!
Пишонъ на минуту задумывается и, вскидывая голову, начинаетъ новое стихотвореніе:
«Увидѣвъ Зюлейку, сказалъ я:
— Аллахъ всемогущъ!
Услышавъ нѣсколько словъ, которыя она бросила, смѣясь, — я сказалъ:
— Аллахъ премудръ!
Когда качнулся ея станъ, я сказалъ:
— Аллахъ великій художникъ!
Когда вѣтеръ сорвалъ съ нея покрывало, и я увидалъ всю ея красоту, я воскликнулъ:
— Аллахъ, какъ ты щедръ!
И только когда я увидѣлъ ея ножку, я подумалъ:
— Аллахъ очень скупъ!»
— Браво! Браво! Браво! — раздается кругомъ. Пишонъ читаетъ еще два-три стихотворенія и начинаетъ вдругъ ужасно торопиться.
Хозяйка его удерживаетъ, но слабо:
— Не смѣю мѣшать вашему вдохновенію и отнимать время, принадлежащее музамъ. Быть-можетъ, наше скромное общество навѣяло вамъ нѣсколько строфъ; cher maitre[2]?
Пишонъ буркаетъ:
— Быть-можетъ. Быть-можетъ.
Хозяйка провожаетъ его до передней.
— Еще разъ благодарю васъ отъ имени всѣхъ нашихъ друзей!
И она незамѣтно подаетъ ему конвертъ. Пишонъ суетъ конвертъ въ карманъ и, не сказавъ даже «спасибо», поворачивается и уходитъ.
Онъ садится въ омнибусъ и ѣдетъ съ безконечными пересадками къ себѣ, на Монмартръ.
Тамъ онъ заходитъ въ кабачокъ, подсаживается къ пріятелямъ, спрашиваетъ себѣ:
— Un bock![4]
Распечатываетъ пакетъ и разражается ругательствами:
— Скоты! Хамы! Свиньи! Подлецы! Поэтъ, настоящій поэтъ, декламируетъ имъ свои стихи! Плоды своего вдохновенія! А они платятъ за это! Негодяи! Твари! Платятъ какъ извозчику!
Онъ съ осторожностью складываетъ сто или двѣсти франковъ. которые имѣются въ пакетѣ, «глядя по дому», и прячетъ ихъ въ жилетный карманъ.
— Негодяи! Буржуа! Аристократишки! Зазвать къ себѣ человѣка въ гости и потомъ заплатить ему! Какъ поденщику! Просятъ, клянчатъ, умоляютъ прійти къ нимъ пообѣдать, — и потомъ! Платятъ! Скоты! Мерзавцы! Твари! Encore un bock, s’il vous plait![5]
Выпивъ пять-шесть «боковъ», онъ отправляется домой спать.
А на завтра снова обѣдъ въ аристократическомъ или просто богатомъ, — теперь это одно и то же, — домѣ. Пишонъ опять читаетъ стихи и потомъ опять ругательски ругается за то, что его оскорбили, заплативши.
Такъ оскорбляютъ Пишона каждый день. Впрочемъ, что жъ это я разсказываю все въ настоящемъ времени? Это было. Этого больше нѣтъ.
Въ прошломъ году я встрѣтилъ Пишона въ одномъ аристократическомъ кабачкѣ на Монмартрѣ.
Онъ былъ, какъ всегда, красный, потный, полупьяный, въ лоснящемся фракѣ и взъерошенномъ цилиндрѣ.
— Вы не на вечерѣ, cher maitre[2]! Или уже ушли, получивши оскорбленіе?
— Къ чорту! — отвѣчалъ онъ. — Я бросилъ этихъ скотовъ, мерзавцевъ, негодяевъ, ничего не понимающихъ въ поэзіи! Довольно съ меня этихъ свиней.
— Какъ, maitre[6]? Вы больше не ведете свѣтской жизни?
— Иногда… бываю… въ избранныхъ домахъ…
«Избранными домами» Пишонъ называетъ тѣ, гдѣ платятъ не менѣе трехсотъ франковъ.
— Тоже скоты… Но сноснѣе!
— Чѣмъ же вы теперь занимаетесь, cher maitre[2]?
Пишонъ посмотрѣлъ на меня величественно:
— Театромъ!
— А? Вы драматическій авторъ? Поздравляю, cher maitre[2], отъ всей души поздравляю. Для какого театра работаете? Для комедіи? Для одеона? Для какого-нибудь изъ большихъ бульварныхъ?
— Къ чорту! Ерунда! Мякина! «Комедія» — рутина, пошлость, старье. Одеонъ — выставка туалетовъ. Gymnase[7] — дрянь. Бульварные вздоръ, плоскость, мѣщанство. Выставка кокотокъ. Тряпки. Ерунда. Я работаю для Grand-Guignol[8]. На Монмартрѣ. Вотъ театръ. Работалъ еще для реальнаго театра. Вы знаете директора? Maitre[6] Ширакъ. Вотъ голова. Онъ теперь въ тюрьмѣ.
— Въ тюрьмѣ? За что въ тюрьмѣ?
— Полиція посадила въ тюрьму. Реакціонеры, твари, дурачье! За сцену адюльтера. Въ моей пьесѣ. Мужъ застаетъ жену en flagrant delit[9]. Но вы понимаете: настоящій! Со всѣмъ реализмомъ! Ново! Смѣло! Великолѣпно! Въ тюрьму. Его въ тюрьму. Я выскочилъ. Рутинеры, скоты, низменная тварь, — имъ бы все на сахарной водичкѣ. Не понимаютъ. Ширака въ тюрьму, театръ закрыли. Работаю теперь для Grand-Guignol[8]. Успѣхъ колоссальный. Сборы биткомъ.
— Что-нибудь въ стихахъ?
— Проза. Одинъ актъ. Къ чорту стихи! Проза. Реализмъ. Дѣйствіе въ Кайеннѣ. Два каторжника. Бѣжали. Убили третьяго. Ѣдятъ мясо.
— Его мясо?
— Его.
— Бррр…
— Сходите. Это интересно. Сначала боятся другъ друга. «Убьетъ и съѣстъ». Убитъ третій, — конецъ. Жарятъ, ѣдятъ. На сытый желудокъ полны благодушія. Довѣріе другъ къ другу. Наскребаютъ табаку. Курятъ. Разваливаются около огня. Шутятъ. Смѣются. Разсказываютъ анекдоты. Переходятъ къ высокимъ разговорамъ. Даже впадаютъ въ сентиментализмъ. Совсѣмъ какъ буржуа послѣ обѣда. Скоты. Мерзавцы. Твари. Нравятся?
— О, чрезвычайно, cher maitre[2]! Чрезвычайно!
— Всѣмъ нравится. Высшее общество. Ложи по сто франковъ. Расписаны всегда за недѣлю. Сидятъ въ закрытыхъ ложахъ. Смотрятъ. Подлецы. Мерзавцы. Негодяи. Какъ человѣка ѣдятъ. Не скоты?
— Какъ? На сценѣ ѣдятъ?
— Ѣдятъ. Телятину жрутъ. Актеры нарочно. Цѣлый день не жрутъ. Телятина немножко не дожарена. Кровь. Иллюзія полная. Многихъ тошнитъ. Подлецы.
И maitre[6] продолжалъ тянуть «бокъ» за «бокомъ» и ругательски-ругать и анаѳематствовать публику, которая смотритъ такіе спектакли:
— Ужинать потомъ ѣдутъ. Жрать. Не скоты? Не твари?
— Имѣете еще что-нибудь въ головѣ cher maitre[2], въ этомъ родѣ?
— Имѣю. Почище.
Въ этомъ году, зайдя въ кабачокъ, гдѣ въ полночь всегда можно застать Пишона, я его не нашелъ въ числѣ другихъ maitre’овъ[6].
— А нашъ Пишонъ? Неужели померъ?
— Пишонъ?!
Одинъ изъ «maitre’овъ[6]» только свистнулъ.
— Пишонъ держитъ теперь кабачокъ!
И мнѣ назвали одинъ изъ извѣстнѣйшихъ кабачковъ на Монмартрѣ.
— Купилъ по случаю. Прежній хозяинъ спился самъ въ своемъ кабачкѣ и обанкротился!
— Но такая же участь ждетъ и Пишона!
— Пишона? Никогда! Пишонъ знаетъ, въ чемъ штука. Онъ, говорятъ, пьетъ каждый вечеръ, передъ началомъ торговли, рюмку прованскаго масла, — чтобъ не опьянѣть. Ну, а потомъ ужъ льетъ въ себя, какъ въ бочку. Все кругомъ спаиваетъ, а самъ ни въ одномъ глазу.
— Молодчинище! Ну, а стихи?
— Пишетъ попрежнему. Грязь такая, что слушать тошно. Понятно, ходятъ слушать. Артистовъ подобралъ, какъ одинъ! Во весь вечеръ ни одного слова, кромѣ грязи, не услышите. Весь вечеръ сплошь изъ однихъ ругательствъ. Даже плакатъ вывѣшенъ: «Разговаривать разрѣшается исключительно на языкѣ Мазаса». Любой сутенеръ, — и то бы глаза вытаращилъ, — такія словечки!
Надо было посмотрѣть Пишона въ новой роли.
Онъ былъ теперь въ пиджакѣ съ продранными локтями, въ засаленномъ беретѣ, еще болѣе толстый, еще болѣе потный, еще болѣе грязный.
— А-а-а! Русскій журналистъ! — привѣтствовалъ онъ меня. — Садитесь! Великолѣпно! Deux bocks![10]
И, предоставивъ мнѣ платить за оба «бока», онъ подлетѣлъ къ какому-то скромному юношѣ, повидимому, иностранцу, который зашелъ, скромненько сѣвъ недалеко отъ входа, и спросилъ:
— Donnez moi un bock, s’il vous plait![11]
Пишонъ подскочилъ къ нему и треснулъ своимъ мясистымъ кулакомъ по столу.
— Что? Тебѣ «бокъ»? Тварь! Тебя повѣсить надо! Колесовать! Четвертовать!
Молодой человѣкъ вскочилъ, глядѣлъ съ изумленіемъ, съ испугомъ.
— «Бокъ» ему! — ревѣлъ Пишонъ. — Грязный буржуа! Негодяй! Тварь! Съ какой висѣлицы ты сорвался?
Посѣтители умирали отъ хохота. Монмартрскія дѣвицы визжали, стонали.
— Вотъ я покажу тебѣ «бокъ»!
Юноша бросился къ двери.
— Держите его! Вѣшать его! — завопилъ Пишонъ.
Все заулюлюкало.
Юноша какъ бомба вылетѣлъ за дверь.
— Bravo, papa Pichon![12] — закричали дѣвицы.
«Залъ» разразился рукоплесканіями.
Пишонъ подскочилъ къ одному изъ столовъ:
— Сколько васъ? Восемь? Шестнадцать «боковъ»!
Подскочилъ къ другому:
— Васъ сколько? Четверо! Двѣнадцать боковъ имъ!
Подскочилъ ко мнѣ:
— Дать ему три бока! Ловко я его?
— Да за что? За что? Кто это такой?
— Чортъ его знаетъ. Не знаю. Такъ. Человѣкъ. Посѣтитель.
— Да за что же?
— Трюкъ. Публикѣ нравится. Подлецы. Скоты. Свиньи.
И онъ завопилъ:
— Начинать! Вниманье! Тишина, чортъ возьми! Настоящая поэзія! Не академическія твари! Безъ сиропа! Сама жизнь!
Около піанино появилась артистка съ выкрашенными въ огненный цвѣтъ волосами и запѣла о томъ, какъ уличная женщина въ больницѣ, придя въ сентиментальное настроеніе, съ любовью вспоминаетъ всѣ ругательства, которыми награждалъ ее сутенеръ.
На-дняхъ утромъ я гулялъ въ Булонскомъ лѣсу.
У дорожки остановился великолѣпный англійскій фаэтонъ, запряженный парой кровныхъ сѣрыхъ; господинъ, правившій самъ, бросилъ вожжи груму, сошелъ съ фаэтона и пошелъ по дорожкѣ навстрѣчу мнѣ.
Это былъ невысокій, очень полный господинъ, щегольски одѣтый.
Только встрѣтившись носъ съ носомъ, я невольно вскрикнулъ:
— Пишонъ?! Cher maitre[2]! Васъ ли я вижу? Каждый день. По утрамъ. Въ лѣсу. Правлю. Замѣняетъ гимнастику.
— Cher maitre[2], ради Бога! Собственныя лошади?
— Мои. Недурны? 20 тысячъ пара.
— Ого-го-го! Позвольте, впрочемъ, я что-то слышалъ. Но не обратилъ вниманія, — думалъ, что клевета… Что-то про отель.
Пишонъ самодовольно улыбнулся.
— И отель. И лошади. Все. Что жъ? Однимъ буржуа? Скотамъ? Свиньямъ? А честному труженику? Артисту? Пѣшкомъ? Къ чорту!
— Какъ же такъ? Утромъ лѣсъ, пара — вечеромъ кабачокъ?
Пишонъ пожалъ плечами, насколько позволяла его толщина.
— Ремесло. Какъ и другія!
— Но все-таки, cher maitre[2]… Простите мое непониманіе. Вы всегда такъ были противъ буржуа, аристократіи, — и вдругъ…
Пишонъ посмотрѣлъ на меня величественно.
— Что жъ? Могу сказать? Жизнь прожилъ! Артистомъ. Всѣхъ ругалъ. Скоты. Подлецы. Гордымъ артистомъ.
Въ это время мимо насъ проходилъ какой-то господинъ. Пишонъ съ пріятнѣйшей улыбкой поднялъ шляпу и раскланялся.
Господинъ съ величайшей привѣтливостью отвѣтилъ на поклонъ.
Пишонъ почтительно сказалъ, указывая мнѣ глазами:
— Министръ.
Неужели онъ мѣтитъ въ депутаты?