Поэтъ-богатырь.
правитьI.
правитьУ благодушнаго Я. П. Полонскаго есть слѣдующее замѣчательное стихотвореніе:
Писатель, если только онъ
Волна, а океанъ — Россія
Не можетъ быть не возмущенъ,
Когда возмущена стихія…
Писатель, если только онъ
Есть нервъ великаго народа,
Не можетъ быть не пораженъ,
Когда поражена свобода…
Истинный писатель, всегда и всюду, есть первый страдалецъ своего народа, и можетъ быть, онъ одинъ — истинный страдалецъ. Его прекрасный даръ часто обращается для него въ проклятіе: въ его сердцѣ минутами сосредоточивается все зло міра, вся боль общественнаго сознанія. Народная масса гибнетъ, но психически не страдаетъ; больныя ткани тѣла разлагаются, но не ощущаютъ этого, и только одни нервы испытываютъ жгучую боль, сами оставаясь нетронутыми. Испытывать отдѣльной волнѣ всѣ дрожанія океана! Быть первомъ великаго народа и выносить его страданія! Участь трагическая. Она былабы невыносимой, если-бы не была естественной: скорбь свойственна генію, какъ замѣтилъ еще Аристотель. Генію-же, прибавилъ-бы я, свойственна и высшая радость: въ томъ-же сердцѣ истиннаго писателя есть мѣсто и для мірового счастья, для острыхъ наслажденій сознанія недоступныхъ толпѣ. Счастливъ «нервъ великаго народа», чувствующій себя въ тѣлѣ живомъ и цвѣтущемъ, полномъ кипучей жизни. Но гораздо чаще этотъ нервъ ощущаетъ себя среди гнойныхъ язвъ, застарѣлыхъ, неизлѣчимыхъ…
Въ примѣръ писательскихъ мученій позвольте привести графа Алексѣя Толстого, насколько жизнь его отразилась въ недавно напечатанныхъ очень интересныхъ письмахъ его. Исполнилось 20 лѣтъ со смерти поэта, но онъ не дождался, конечно, отъ своего поколѣнія даже сколько-нибудь приличной біографіи. Этотъ замѣчательный талантъ уже заволакивается въ памяти общества забвеніемъ, сочиненія его расходятся по одному изданію въ десять лѣтъ… Такъ вотъ ради этой неблагодарности къ нему общества, вспомнимъ-же, какъ онъ страдалъ при жизни — не за себя страдалъ, а за тѣхъ, которые его и не знали и которые такъ скоро забыли…
Повидимому, совсѣмъ не подходящій примѣръ; судя по мимолетнымъ свѣдѣніямъ о личности графа и его бодрой и ясной музѣ, нельзя предположить въ немъ «страдальца за народъ». Аристократъ pur sang, принятый въ самыхъ высокихъ сферахъ, другъ дѣтства императора Александра II, независимый, блестящій, одаренный… Какой онъ страдалецъ? Онъ былъ скорѣе тонкій литературный жуиръ, любитель рѣдкостей въ обширныхъ, ему доступныхъ сокровищахъ исторіи и поэзіи. Въ его стихахъ и прозѣ почти не отразилась современность, его занимала древняя русская эпоха или легенды западныхъ, странъ.
Таково ходячее мнѣніе объ этомъ поэтѣ. По отвратительной русской чертѣ — искать въ человѣкѣ прежде всего дурныхъ качествъ и даже навязывать ихъ ему, Алексѣя Толстого упрекаютъ еще въ консерватизмѣ, «царедворствѣ» и т. п. и все это на гадкой подкладкѣ будто-бы какихъ-то корыстныхъ разсчетовъ. Но на самомъ дѣлѣ все это очень несправедливо. «Консерваторъ» и «царедворецъ», подобно Пушкину, Толстой былъ, несомнѣнно, одинъ изъ искреннѣйшихъ людей своего времени, — не безъ недостатковъ, не безъ заблужденій, конечно, — но человѣкъ съ истинно-рыцарскими наклонностями и ужь вовсе не холопъ. Ему все было дано для праздной и безпечной жизни, но дано было и больше: чуткое сердце, которое тотчасъ и обрекло его на страданія. Да, вопреки ходячему мнѣнію, великосвѣтскій поэтъ, оказывается, былъ «нервъ великаго народа», былъ «пораженъ» — да еще какъ! — со всею жгучестью страстной, въ своемъ родѣ «толстовской» души — не даромъ-же онъ назывался графомъ Толстымъ. Эти писательскія страданія графа сквозятъ изъ всѣхъ его крупныхъ вещей, въ его мощной лирикѣ и исторической прозѣ. Болѣе опредѣленно подчеркиваютъ эти страданія его частныя письма.
Кому адресованы письма — неизвѣстно, даже одному-ли лицу. Но они писаны по-французски, часть ихъ адресована чрезъ Государственный Совѣтъ, и есть глухіе намеки на высокое положеніе нѣкоторыхъ изъ читавшихъ эти письма. Чтобы понять тягостное настроеніе этихъ писемъ, надо вспомнить, что всю свою юность А. Толстой провелъ при дворѣ, пробовалъ служить при самыхъ блестящихъ условіяхъ, ему открывалась самая широкая карьера — и все-таки онъ отъ всего отрекся, — «бѣжалъ», какъ говорится, чтобы «прозябать въ деревнѣ»… Уже весною 1860 года черезъ m-lle Тютчеву Ал. Толстому было сдѣлано какое-то новое предложеніе, которое причиняетъ ему видимыя страданія. "Вотъ что я имѣю сказать въ отвѣтъ m-lle Тютчевой, пишетъ Алексѣй Толстой: «…Я готовъ преклониться передъ тѣмъ, который съумѣетъ приспособиться къ какой-нибудь роли, чтобы дойти до благородной цѣли… но для этого необходимы особенныя дарованія, которыхъ у меня нѣтъ. Интересно было бы на меня посмотрѣть въ мундирѣ III отдѣленія! Развѣ есть у меня необходимая для этого ловкость? Я только себя запачкаю безъ всякой пользы для кого-либо! Но это лишь примѣръ! Есть положенія, которыя, не будучи нечистыми, также невозможны для меня; такъ-какъ пришлось-бы постоянно лгать. Я не говорю это, чтобы похвастаться — совсѣмъ нѣтъ! Я-бы хотѣлъ быть способнымъ лгать, чтобы убить ложь, но этихъ дарованій у меня нѣтъ!»
II.
правитьПовидимому, въ нѣкоторыхъ сферахъ дѣлались энергическія усилія привлечь поэта къ какой-то службѣ, почетной, по общему мнѣнію, можетъ быть административной, но которая угрожала Алексѣю Толстому потерей независимости — а онъ былъ гордъ и свободенъ до послѣдней клѣточки мозга! Уродиться такимъ дикимъ въ средѣ самыхъ высокихъ связей и самыхъ тонкихъ подчиненій — большое несчастье. «Я вамъ говорю, съ отчаяніемъ продолжаетъ Толстой, что я въ этой средѣ задыхаюсь, въ полномъ смыслѣ слова задыхаюсь! Предложите Тамберлику пѣть по уши въ водѣ. Этотъ элементъ не по мнѣ, я въ немъ никогда не могъ-бы жить. Если я въ чемъ виноватъ, то лишь въ томъ, что я раньше категорично не объяснился, — и повѣрьте мнѣ, что еслибы я высказалъ свое credo отъ начала до конца, то не только-бы не захотѣли-бы меня удерживать, но пожали-бы плечами отъ жалости. У меня другія дарованія, и большая моя вина въ томъ, что я не отдался имъ вполнѣ. Но лучше поздно, чѣмъ никогда. Если компромиссъ былъ возможенъ, то это тотъ, который есть, и я его принялъ изъ уваженія, изъ почтительности, изъ привязанности… Если этотъ компромиссъ мнѣ удастся, — я останусь; если нѣтъ, — я сдѣлаю иначе, но не такъ, какъ думаетъ m-lle Тютчева. Если-бы я могъ довести мой образъ мыслей и чувствъ выше, я-бы сдѣлалъ это съ радостью».
Похожъ-ли этотъ Толстой, несомнѣнный «консерваторъ», на «лукаваго царедворца», какимъ его считали въ литературѣ? Приводимое письмо предназначено, повидимому, для очень высокаго вниманія, и оно дышетъ самою рѣшительною несговорчивостью, терзаніями между чувствомъ «привязанности» и нравственнымъ долгомъ.
«Мои силы, пишетъ Толстой въ томъ-же письмѣ, совершенно парализованы по отношенію къ средѣ о которой рѣчь. Что она мнѣ говоритъ про мою искренность, которую якобы цѣнятъ?! Ее, можетъ быть, терпѣли иногда, но всегда безъ всякаго результата. Могутъ-ли двѣ линіи, одна изъ которыхъ идетъ на востокъ, другая на западъ, когда-нибудь соединиться? Два человѣка, изъ которыхъ одинъ не понимаетъ языка, на которомъ говоритъ другой, могутъ-ли когда-нибудь столковаться? Можно-ли разсуждать объ отвлеченныхъ матеріяхъ, когда не сговорились насчетъ азбуки? Можно-ли достигнуть общаго результата, когда не только исходныя точки, но и цѣли совершенно различны? Можно-ли придти къ соглашенію, когда, напримѣръ, одинъ изъ собесѣдниковъ говоритъ: — вотъ скала посреди дороги, мѣшающая проходу, и потому необходимо удалить скалу; а другой отвѣчаетъ: — вотъ дорога, которая можетъ повести къ устраненію скалы, и потому необходимо закрыть эту дорогу? — Вотъ какія отношенія между мною и моимъ собесѣдникомъ (курсивъ А. Толстого), но я иду слишкомъ далеко, такъ какъ мой собесѣдникъ никогда не входилъ со мной въ обсужденіе какихъ-нибудь мыслей, — никогда! Въ его собственныхъ мысляхъ есть благородство, но его система невѣрная, фальшивая. Его система не выдерживаетъ разсужденія, — и если я буду дѣйствовать по его системѣ, я буду невѣренъ самому себѣ».
Похоже-ли это на лукаваго царедворца?
Черезъ годъ, въ 1861 году, въ одномъ его письмѣ есть такая приписка: «…До свиданія, дорогой другъ. Доброта и память обо мнѣ императрицы меня трогаютъ, лишь-бы только эта доброта не была для меня причиною рабства. Цѣпи — всегда цѣпи, даже когда они изъ цвѣтовъ!»
III.
правитьТакова была одна изъ печалей души поэта. Вольнолюбивый, могучій, гордый, онъ родился въ мірѣ для него чуждомъ. Вся молодость его прошла при дворѣ Николая I, въ вихрѣ свѣтской жизни, не лишенной обаянія, какъ онъ признается, но отъ которой онъ «часто убѣгалъ, чтобы по цѣлымъ недѣлямъ пропадать въ лѣсахъ», стрѣляя лосей и медвѣдей. Его тревожилъ даръ поэзіи, опьяняющая красота природы, умъ сильный и своеобразный, влекущій къ какимъ-то страннымъ для того времени идеаламъ. Алексѣю Толстому открывалась, очевидно, самая «блестящая карьера», императоръ Александръ II дѣлалъ всѣ усилія, чтобы привлечь своего любимца на службу — сначала военную, сдѣлавъ поэта даже флигель-адъютантомъ, но Алексѣй Толстой все отказывался:
О, государь, внемли: мой санъ,
Величье, пышность, власть и сила
Все мнѣ несносно, все постыло!
Инымъ призваніемъ влекомъ,
Я не могу народомъ править:
Простымъ рожденъ я быть пѣвцомъ,
Глаголомъ вольнымъ Бога славить,
Въ толпѣ вельможъ всегда одинъ
Мученья полонъ я и скуки…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, отпусти меня, калифъ,
Дозволь дышать и пѣть на волѣ!
Эта мольба Іоанна Дамаскина (изъ поэмы А. Толстого того-же названія) имѣетъ, какъ мнѣ кажется, автобіографическое значеніе. То самое смутное влеченье, что заставило Іоанна промѣнять чертоги калифа Дамаскскаго на пустыню, неудержимо влекло Толстого изъ столичной жизни въ деревню, въ Красный-Рогъ, на грудь природы:
Благословляю васъ, лѣса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубыя небеса!
Въ этомъ (какъ и во многомъ другомъ) нашъ поэтъ напоминаетъ своего великаго однофамильца, бѣжавшаго рано въ ясную жизнь своей деревни. Но оба они не успокоились на волѣ и успокоиться не могли. Оба черезчуръ гордые, чтобы нести цѣпи, свитыя даже изъ розъ, были одержимы самой страстной влюбленностью въ свободу, хотя оба-же очень долго (а многими и до сихъ поръ) считаются за «отсталыхъ консерваторовъ». Но отношеніе обоихъ Толстыхъ къ консерватизму было совсѣмъ особое, чрезвычайно характерное и недававшее имъ ничего, кромѣ страданій.
Вотъ что пишетъ Алексѣй Толстой въ 1868 году: "Перехожу къ литературѣ, которая и есть Ding an und für sich, такъ какъ все остальное есть лишь явленія и… Вы мнѣ говорите, что Теофилъ — эхо салонныхъ консерваторовъ… Я вамъ скажу съ грубой откровенностью… что такое эти консерваторы… ваши салонные консерваторы. Вы знаете, насколько я`ненавижу все красное, и чортъ меня возьми, если я въ той или другой изъ моихъ трагедій хотѣлъ что-либо доказать. Я презираю всякую тенденцію въ литературномъ трудѣ, я ее презираю какъ пустой патронъ… Я это говорилъ и повторялъ, и перевысказывалъ! Но не моя вина, если изъ написаннаго мною ради любви къ искусству само собою вытекаетъ, что деспотизмъ никуда не годится. Тѣмъ хуже для деспотизма! Оно вездѣ выскажется, во всякомъ художественномъ трудѣ; оно выскажется даже въ Бетховенской симфоніи. Я ненавижу деспотизмъ такъ-же, какъ я ненавижу Сенъ-Жюста и Робеспьера и т. я…
«Я это не скрываю и провозглашаю это громко, да, m-r… V., да, я провозглашаю, не посѣтуйте, m-r Т… Я готовъ кричать это съ крышъ, но я слишкомъ художникъ, чтобы втискивать это въ художественную работу, и я слишкомъ монархистъ, да, m-r М… я слишкомъ монархистъ, чтобы нападать на монархію. Я даже скажу, я слишкомъ художникъ, чтобы нападать на монархію. Но развѣ монархія и то или другое лицо, носящее корону — одно и то же? Развѣ Шекспиръ былъ республиканецъ, потому что онъ написалъ „Макбета“ или „Ричарда III?“ Шекспиръ при Елизаветѣ поставилъ на сцену своего „Генриха VIII“ и Англія отъ этого не рухнула!»
Надо замѣтить, что гр. А. Толстой — личный другъ императора, егермейстеръ двора — не миновалъ участи быть обвиненнымъ въ «потрясеніи основъ». Его историческія драмы — «Смерть Іоанна Грознаго», «Ѳеодоръ Іоанновичъ» и пр. были сочтены памфлетами противъ монархіи и строго запрещены въ провинціи. Въ письмѣ отъ 16-го дек. 1868 года А. Толстой съ горькой ироніей разсуждаетъ объ участи своихъ пьесъ. «Смерть Іоанна», пишетъ онъ, запрещена безъ всякихъ церемоній, но «Василиса Мелентьева» и «Опричникъ» позволены съ условіемъ, что губернаторъ дастъ имъ аттестатъ. Лонгиновъ (бывшій въ то время курскимъ губернаторомъ) очень озадаченъ циркуляромъ, который ему приказываетъ преслѣдовать всѣ пьесы, которыя не были разрѣшены для провинціи, тогда-какъ онъ не имѣетъ никакого способа узнать ихъ. Пьесы раздѣлены на нѣсколько категорій: однѣ разрѣшены лишь въ столицахъ, другія — въ столицахъ я провинціяхъ; другія-же — въ провинціяхъ, но съ аттестатомъ отъ губернатора. Это очень напоминаетъ парадную форму: праздничную, полную праздничную, полную парадную и парадную походную. Многіе изъ нашихъ лучшихъ генераловъ сошли съума отъ этихъ усложненій. Нѣкоторые впали въ младенчество, вслѣдствіе постояннаго застегиванья и разстегиванья; двое застрѣлились. Я очень боюсь, что то-же самое случится и съ тѣми, и что они начнутъ ржать и ходить на четверенькахъ…" Даже «Князя Серебрянаго» Толстой писалъ со страхомъ и трепетомъ, хотя и «старался забыть, что цензура существуетъ…»
IV.
правитьНо зачѣмъ было трепетать Толстому? Онъ могъ-бы писать рутинныя «патріотическія» пьесы, спокойно выводить въ нихъ отцовъ-благодѣтелей въ лицѣ Іоанновъ и Ѳеодоровъ, и никто-бы не причинилъ ему ни малѣйшей непріятности. Вѣдь дѣлали-же это многіе другіе писатели и дѣлаютъ до сихъ поръ. Да, другіе, но не онъ. Другіе — пишущая челядь, а онъ былъ истинный аристократъ — не только по титулу, а по благородной душѣ своей, не терпѣвшей ни малѣйшаго покушенія на ея свободу:
Надъ вольной мыслью Богу неугодны,
Насиліе и гнетъ,
Она, въ душѣ рожденная свободно.
Въ оковахъ не умретъ…
Это вдохновенное, страстное убѣжденіе А. Толстого, которое онъ проповѣдывалъ всю жизнь, онъ вложилъ въ уста Іоанна Дамаскина. Можно подумать, что сладость свободы была подсказана поэту этими личными его страданіями? Въ самомъ дѣлѣ, — чувствовать себя одареннымъ свыше — и не смѣть обнаружить этотъ даръ — это обидно; быть убѣжденнымъ другомъ порядка, и быть заподозрѣннымъ въ измѣнѣ ему — это обидно; быть русскимъ до глубины сердца и чувствовать себя безправнымъ въ Россіи, какъ-бы вѣчнымъ гостемъ у какихъ-то хозяевъ, засѣдающихъ въ департаментѣ — это обидно… «Другіе» не обижались, но онъ, съ душою рыцаря… Да, онъ страдалъ глубоко и за себя, но нетолько за себя, и можетъ быть и за себя-то страдалъ только острою болью проснувшагося въ немъ стихійнаго, народнаго сознанія.
Что составляетъ отличительную черту гр. Алексѣя Толстого, какъ писателя? Кромѣ честной души, которая и между писателями встрѣчается не часто, кромѣ выдающагося таланта и образованія — Алексѣй Толстой выдѣляется совершенно своеобразнымъ историческимъ міросозерцаніемъ, своими особенными общественными вкусами. Онъ не былъ ни западникъ, ни славянофилъ, ни консерваторъ, ни либералъ, ни государственникъ, ни анархистъ, а нѣчто совсѣмъ особое, для чего нѣтъ еще и названія въ русской жизни. Онъ считалъ идеаломъ государственности монархію — но какую? Современную ему? Нѣтъ, хотя личная дружба и связывала его съ императоромъ-Освободителемъ. Монархію «петербургскаго» (до-реформъ) періода? О, нѣтъ, хотя онъ и служилъ ей, выросши при дворѣ. Монархію стараго, московскаго періода, столь воспѣтую нѣкоторыми славянофилами?"Онъ -ее ненавидѣлъ. «Моя ненависть, пишетъ онъ (въ 1869 г.), къ московскому періоду есть идіосинкразія, и я не подвинчиваю себя, чтобы говорить о немъ то, что говорю. это не тенденція, — это я самъ. Откуда взяли, что мы антиподы Европы? Туча прошла надъ нами, облако монгольское, но это была лишь туча и чортъ долженъ поскорѣе убрать ее… Я нѣсколько словъ сказалъ объ этомъ въ моемъ проектѣ о постановкѣ „Ѳеодора“. Нашли-ли вы это сомнительнымъ: русскіе — европейцы, а не монголы!»
Вотъ корень міросозерцанія А. Толстого и источникъ его страданій. «Мы европейцы, а не монголы!» съ. отчаяніемъ восклицалъ онъ въ вѣкъ грубый, когда русская жизнь еще едва начинала освобождаться отъ монгольскаго духа. Это было, скажете вы, въ разгарѣ нашего либерализма. Да, либерализма на монгольскій ладъ — съ новыми цѣлями, но со старыми средствами борьбы. Деспотизмъ монгольскій въ тѣ либеральные бо-е годы еще былъ живъ въ нашихъ нравахъ, какъ живетъ онъ и доселѣ. «Мы европейцы, а не монголы!» готовъ былъ кричать съ крышъ бѣдный поэтъ, видя всюду въ жизни, и вправо, и влѣво отъ себя, монгольскія начала. Тѣ, кто слышали его, соглашались, что мы европейцы — но, какъ нѣкоторые славянофилы и лжеохранители, проповѣдывали монголизмъ, сами того, быть, можетъ, не замѣчая. Истинный русскій человѣкъ, графъ А. Толстой чувствовалъ себя, сверхъ того, и истиннымъ европейцемъ: онъ носилъ въ себѣ подлинные инстинкты нетолько своего племени, но и великой расы, къ которой это племя принадлежитъ. Онъ не даромъ еще ребенкомъ сидѣлъ на колѣняхъ Гете и чуть не молился на статую работы Микель-Анджело: Европа была его истинною второю родиной послѣ Россіи, его душа вмѣщала всѣ откровенія западныхъ цивилизацій не какъ чуждыя, а какъ родныя, — правда припозабытыя, но свои, какъ свои они для англичанина, нѣмца и француза.
V.
правитьАлексѣй Толстой, «двухъ становъ не боецъ, а только гость случайный», какъ онъ себя характеризуетъ, — отвергаемый обоими лагерями — консерваторами и либералами — я думаю, онъ былъ невѣдомо для себя предвѣстникомъ новой и въ то-же время очень старой эры русскаго сознанія. Какъ консерваторъ, онъ былъ гораздо, такъ-сказать, древнѣе «салонныхъ консерваторовъ», и даже московскихъ патріотовъ: то, что онъ считалъ за основы жизни русской, старше нетолько сегодняшняго дня, съ такимъ упорствомъ отстаиваемаго охранителями, но и старше ближайшихъ вѣковъ нашей исторіи. «Москва! Какъ много въ этомъ звукѣ для сердца русскаго слилось, какъ много въ немъ отозвалось». Даже столь искренніе люди, какъ Пушкинъ, были захвачены культомъ «матушки Москвы», единственнымъ подвигомъ которой послѣ Петра было сдаться французамъ безъ боя. Памятный для Россіи 1812 годъ, тяжелая война и тяжелая побѣда омрачили и безъ того смутное сознаніе тогдашняго общества: изъ пепла Москвы возникла нетолько общественная реакція послѣдующихъ сорока лѣтъ, но и романтическій культъ до-петровскаго времени. Нетолько Карамзинъ, но даже Пушкинъ и его созвѣздіе писателей были подъ вліяніемъ этого ложно-патріотическаго культа. Алексѣй Толстой всего на 18 лѣтъ былъ моложе Пушкина — но какая колоссальная разница въ міросозерцаніи! Впрочемъ, возвратившись къ до-татарскимъ идеаламъ, Алексѣй Толстой обогналъ сразу нетолько Пушкина, но даже и Тургенева съ его «постепеновскими» воззрѣньями. Онъ обогналъ нашъ вѣкъ; кромѣ Льва Толстого, котораго идеалъ еще шире и всемірнѣе — люди даже нашего поколѣнія «конца вѣка» пока не въ состояніи вмѣстить мысль Алексѣя Толстого. Но я думаю, что будетъ-же когда-нибудь время, когда эта мысль восторжествуетъ, когда мрачные «средніе» вѣка нашей исторіи будутъ признаны не единственнымъ и не лучшимъ выраженіемъ духа народнаго. Глубокъ еще сонъ русскаго общества, но когда онъ пройдетъ, возникнетъ-же потребность усовершенствованія нашей жизни на началахъ дѣйствительной цивилизаціи, и вотъ тогда обнаружится, что общественное творчество — на самомъ дѣлѣ очень старое, только слишкомъ, къ сожалѣнію, забытое: это творчество первыхъ, самыхъ свѣжихъ и ясныхъ вѣковъ нашей исторіи. Самъ Алексѣй Толстой — этотъ блестящій придворный и аристократъ — что онъ такое, какъ не просыпающаяся душа великаго народа, послѣ многовѣковаго гипноза? Алексѣй Толстой не отдѣлялъ себя отъ народа:
Но Потокъ говоритъ: — Я вѣдь тоже народъ.
Такъ за что-жь для меня исключенье?..
Алексѣй Толстой былъ народенъ въ высшей, доступной его таланту степени и былъ страстно влюбленъ въ народность, но все-же «катался на землѣ» отъ отчаянія вспоминая, что судьба иногда дѣлала съ народомъ въ исторіи. Отчаяніе — одна изъ вершинъ сознанія, любовь и гнѣвъ вмѣстѣ:
Средь міра лжи, средь міра мнѣ чужого
Не навсегда моя остыла кровь:
Пришла пора, и вы воскресли снова,
Мой прежній гнѣвъ и прежняя любовь!
Въ лицѣ поэта просыпающійся народъ какъ-бы припоминаетъ свои забытыя мечты, стародавніе, какъ сны юности, идеалы. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь мы не монголы, — въ самомъ дѣлѣ мы рождены для иного, болѣе благороднаго удѣла, нежели тотъ, который навязало намъ вѣяніе Востока.
VI.
править«Теорія» гр. Алексѣя Толстого въ томъ, что было когда-то время, когда нравы наши были иные, полные достоинства и свободы, и духъ деспотизма былъ чуждъ нашимъ предкамъ, какъ душѣ поэта. Но когда-же была эта эпоха и была-ли? Гр. А. Толстому принадлежитъ честь ея открытія русскому обществу, хотя онъ былъ и не историкъ и хотя и ранѣе его нѣкоторые историки догадывались объ этой, въ своемъ родѣ затопленной волнами монгольства, Атлантидѣ. Гр. А. Толстой былъ только поэтъ, но и одного художественнаго чутья было мало, чтобы найти лучшую изъ эпохъ исторіи: нужно было имѣть благородную душу, нерастлѣнные народные инстинкты, ясный нравственный идеалъ. Все это нашлось у Алексѣя Толстого, и онъ безъ труда увидѣлъ единственный «европейскій періодъ нашей исторіи», какъ онъ его называетъ. Онъ его увидѣлъ не послѣ Петра, какъ принято смотрѣть, а послѣ… Рюрика. Неслыханная смѣлость, почти дерзость! Ересь противъ науки русской, противъ установившихся общественныхъ воззрѣній. Вѣдь наука того времени утверждала, что настоящая русская исторія начинается только со временъ Москвы, которая одна явилась создательницей Россіи, собирательницей ея изъ хаоса удѣльнаго дробленія. Періодъ до Москвы считается подготовительнымъ, временнымъ, можетъ быть неизбѣжнымъ, но не настоящимъ. По мнѣнію историковъ, онъ непремѣнно долженъ былъ окончиться тѣмъ, чѣмъ окончился, даже еслибы и не было татаръ. Иначе, совсѣмъ иначе смотритъ гр. Алексѣй Толстой. Его можно назвать романтикомъ удѣльнаго періода, — дотого привлекательною ему кажется наша древняя, вѣчевая и княжеская старина. Онъ воспѣвалъ ее въ своихъ поэмахъ, балладахъ и былинахъ, въ своихъ историческихъ драмахъ («Посадникъ»), проповѣдывалъ въ письмахъ. Изучая древнѣйшій періодъ нашей исторіи, онъ приходитъ въ восторгъ, встрѣчая несомнѣнныя доказательства живого общенія тогдашней Руси съ Западомъ. «У Ярослава были три дочери, пишетъ онъ: Елизавета, Анна и Анастасія. Анна вышла замужъ за Генриха I, короля Франціи, который, чтобы просить ея руки, прислалъ въ Кіевъ епископа шалонскаго Рожера, въ сопровожденіи 12 монаховъ и 60 рыцарей. Третья, Анастасія, была женой Андрея Венгерскаго, а первая, Елизавета, была сватана Гаральдомъ Норвежскимъ, тѣмъ самымъ, который сражался противъ Гаральда Англійскаго; онъ былъ бѣдный человѣкъ и ему отказали. Огорченный своей неудачей, онъ сдѣлался пиратомъ въ Сициліи, Африкѣ и на Босфорѣ, откуда и вернулся въ Кіевъ съ большимъ богатствомъ и былъ принятъ въ зятья Ярослава». Алексій Толстой восхищенъ этимъ лишнимъ доказательствомъ почетнаго положенія Кіева въ семьѣ народовъ, и онъ пишетъ балладу о Гаральдѣ. «Кстати, знаете-ли вы, пишетъ онъ, что Григорій VII, знаменитый Гильдебрантъ, былъ признанъ Йзяславомъ? И что его предшественникъ, папа Климентъ, не знаю который, послалъ посольство въ Кіевъ? Что вы на это скажете? Католическій нунцій на византійскихъ улицахъ Кіева! Генрихъ IV, императоръ германскій, посылающій съ своей стороны посольство къ Изяславу; монахи свиты нунція, чокающіеся съ печерскими иноками! Византія и Римъ ссорятся, но ихъ ссоры не достигаютъ еще народовъ, которые, сознавая себя одинаково недавними христіанами, братаются между собою, какъ о томъ свидѣтельствуютъ безчисленные браки между нашею и другими европейскими династіями. Графиня Матильда де-Бѣлоозеро? А? Что вы скажете на это? Есть въ этомъ колоритъ? А? Подходитъ-ли это къ моей теоріи?» Написавъ балладу о Гаральдѣ, Алексѣй Толстой выписалъ исторію Даніи Дальмана, и къ своему восторгу, нашолъ тамъ «подтвержденіе многимъ подробностямъ, которыя написалъ по наитію». Дальманъ, между прочимъ, говоритъ, что скандинавами былъ вложенъ въ русскую почву «благородный зародышъ германской государственности, уничтоженный лишь яростью монголовъ, которые какъ туча саранчи напали на Россію. Товремя, когда говорили: кто противъ Бога и Великаго Новгорода? — не было замѣнено ни Іоанномъ III, ни Іоанномъ IV, ни Петромъ Великимъ». Алексѣй Толстой очень радъ, что встрѣтилъ поддержку со стороны Дальмана, но горячо возражаетъ, будто скандинавы принесли въ Россію зародышъ нашей государственности. «Дальманъ, пишетъ онъ, ошибается, приписывая скандинавамъ наши начала свободы. Скандинавы не установили, а нашли вѣче уже совсѣмъ установленнымъ. Ихъ заслуга въ томъ, что они его подтвердили, тогда-какъ отвратительная Moсква уничтожила его, — вѣчный стыдъ Москвѣ! Не было надобности уничтожать свободу, чтобы покорить татаръ., Не стоило уничтожать менѣе сильный деспотизмъ, чтобы. замѣнить его болѣе сильнымъ. Собираніе русской земли! Собирать хорошо, но надо знать, что собирать? Горсточка земли лучше огромной кучи…» Вотъ до какой дерзости противъ установленныхъ взглядовъ доходилъ нашъ поэтъ. И какъ онъ одинокъ былъ въ своемъ благородномъ идеализмѣ! Сколько страданій причиняло ему торжество совсѣмъ иной, псевдо-патріотической школы.
VII.
правитьЛюди темперамента гр. А. Толстого могутъ влачить дни свои во всякую эпоху, среди всякихъ мерзостей, — связанные, они могутъ молча выносить свои страданія, но не страдать они не могутъ. Примириться съ униженіемъ — никогда! Они могутъ жить потому, что кромѣ — горькихъ огорченій отъ людской глупости, остается еще красота природы и красота ихъ" собственной души, такъ-что жить всегда хочется. Полюбуйтесь, какою страстной жизнью горитъ 52-лѣтній поэтъ (въ 1869 году): «Теперь ночь, тепло, громъ гремитъ, дождь идетъ, но если погода разгуляется, я живо сяду верхомъ и поѣду въ лѣсъ съ докторомъ стрѣлять глухарей, что я дѣлаю каждую ночь съ тѣхъ поръ, какъ они токуютъ… Въ часъ ночи, всякій день аккуратно я сажусь верхомъ и ѣду верстъ за десять ждать у горящаго костра восходящую зарю, чтобы стрѣлять великолѣпныхъ глухарей… Третьяго дня я взялъ съ собой мою жену, и она была такъ восхищена всѣмъ, что видѣла и слышала, что ей жаль было уѣзжать. Луна была полная, и прежде чѣмъ заря появилась, лѣсъ запѣлъ! — Цапли, дикія утки, и особенный сортъ маленькихъ бекасовъ проснулись, и начался весь ихъ гармоническій шумъ и гамъ…» Совершенно богатырское время препровожденіе, радость свѣжей, первобытной души. Сказать кстати, этотъ пѣвецъ богатырскихъ временъ богатырь былъ и тѣломъ, обладая огромной силой. Немудрено, что его тянуло къ мощной жизни природы. Но онъ не могъ быть счастливъ. Его сердце точитъ все та-же мысль о нашемъ историческомъ горѣ, о китаизмѣ, которымъ насъ отравили монголы. Въ томъ-же письмѣ, гдѣ онъ описываетъ ночи на охотѣ, Толстой посылаетъ шуточную, очень горькую «балладу». Главный мандаринъ Дху Кинь-Дцинь, по порученію владыки, спрашиваетъ совѣтъ мандариновъ: — «Зачѣмъ у насъ, въ Китаѣ, досель порядка нѣтъ?»
Китайцы всѣ присѣли,
Задами потрясли,
Гласятъ: — затѣмъ доселѣ
Порядка нѣтъ въ земли,
Что мы вѣдь очень млады,
Намъ тысячъ пять лишь лѣтъ,
Затѣмъ у насъ нѣтъ складу,
Затѣмъ порядку нѣтъ.
Клянемся разнымъ чаемъ,
И желтымъ, и простымъ,
Мы много обѣщаемъ
И много совершимъ!..
Мандарину отвѣть этотъ понравился, но на всякій случай
… Приказалъ онъ высѣчь
Немедля весь совѣтъ.
Живя въ черниговской глуши, стрѣляя глухарей, А. Толстой не могъ превратиться, какъ большинство помѣщиковъ, самъ въ глухаря, совершенно равнодушнаго къ судьбѣ своего народа. «Лукавый царедворецъ» и «консерваторъ», онъ болѣлъ вопросами времени не меньше, чѣмъ другой прославленный поэтъ, издатель передового журнала, жившій въ Петербургѣ. Если Некрасову нельзя отказать въ искренности душевныхъ мученій, то нельзя въ ней отказать и Алексѣю Толстому, который составлялъ во многомъ антиподъ Некрасова. Пусть Некрасовъ провелъ молодость въ петербургскихъ трущобахъ, а Толстой въ придворныхъ сферахъ — оба поэта были истерзаны современною жизнью, каждый — на свой образецъ. Некрасову, съ преобладаніемъ у него ума надъ чувствомъ, гнетъ тогдашняго настроенія, пожалуй, былъ даже легче, чѣмъ пылкому и страстному Алексѣю Толстому. Одно изъ писемъ, помѣченное 20-мъ апрѣля 1869 года, отражаетъ душевное волненіе поэта совсѣмъ не деревенскаго характера:
«Какой русскій не желалъ-бы сліянія польскаго элемента съ русскимъ? Но не запрещеніемъ говорить по-польски на улицахъ, въ кофейняхъ и въ аптекахъ этого достигаютъ… Вы имѣете грустную храбрость порицать мой тостъ за всѣхъ подданныхъ Государя Императора, какова-бы ни была ихъ нація. Но знаете-ли, что вы и ваши… тѣмъ самымъ утверждаете польскую національность гораздо болѣе меня, ставя ее внѣ закона. Вы говорите: „Нѣтъ болѣе поляковъ“, и нападаете съ кулаками на все польское! Вы называете себя русскими, а ваши упреки за мой тостъ — это однѣ нѣмецкія придирки. Вы вмѣстѣ съ бѣднымъ Щербиной говорите, что нельзя допустить разныя національности въ могущественномъ государствѣ. Милыя дѣти, посмотрите въ лексиконъ! Что такое національность? Вы смѣшиваете государство съ національностями; нельзя допустить разныя государства; но не отъ васъ зависитъ допустить или не допустить національности. Армяне, подвластные Россіи, будутъ армянами; татары — татарами; нѣмцы — нѣмцами; поляки — поляками… Старайтесь — я буду очень радъ — рядомъ искусныхъ мѣръ обрусить различныя національности вашего государства. Но главное — будьте искусны и не будьте глупы и грубы… Возвращенныя губерніи должны быть русскими, — кто въ этомъ сомнѣвается? Но какъ? Дѣлая то, что Пруссія сдѣлала для Познани, а не отрицая польскую національность, которая тѣмъ или другимъ способомъ установилась. Фактъ существуетъ, цифры непричемъ. Напротивъ, чѣмъ меньше цифръ, тѣмъ менѣе вамъ извинительно употреблять мѣры насилія и топтать ногами соціальные законы…
„Еще одно слово: наша глупость, запрещающая католикамъ молиться по-русски, не оправдываетъ глупости въ противномъ смыслѣ. Это — исторія пьяницы, который не можетъ взлѣзть на лошадь, но все или перескочитъ, или недоскочитъ… И когда я вспомню о красотѣ нашего языка, когда я думаю о красотѣ нашей исторіи до проклятыхъ монголовъ и отвратительной Москвы, которая болѣе позорна, чѣмъ они, мнѣ хочется броситься и кататься по землѣ отъ отчаянья: что мы сдѣлали съ дарами, которые далъ намъ Богъ?!“
VIII.
правитьВы видите, какъ близко къ сердцу принималъ поэтъ даже такіе отдаленные отъ поэзіи вопросы, какъ положеніе русскихъ инородцевъ. Нынѣшніе разнѣженные, изнеможенные поэты сочли-бы ужасомъ дотронуться до столь прозаической вещи: что для нихъ исторія, историческая справедливость, народное достоинство? Что для нихъ страданія народныя? Совсѣмъ что-то ненужное, неинтересное, „пошлое“…
Но поэты шестидесятыхъ годовъ были иного склада: они — даже такими аристократами, какъ А. Толстой, даже въ придворномъ званіи, способны были „броситься и кататься по землѣ отъ отчаянья“ при видѣ торжества грубости нашей, нашей все еще монгольской жестокости въ отношеніи къ ближайшимъ братьямъ и даже къ самимъ себѣ…
Любовь къ народному достоинству составляетъ самую рельефную черту поэзіи гр. А. Толстого. Онъ не демагогъ, онъ ненавидитъ „красныхъ“, онъ монархистъ — и ужь, конечно, честный монархистъ, не торгующій, какъ иные наши исты (обоихъ лагерей) своими политическими убѣжденіями, — но онъ въ то-же время народолюбецъ, да еще какой! Одна мысль о народномъ рабствѣ жалитъ его и заставляетъ взвиваться на дыбы, какъ стрѣла нубійца — дикаго льва. Лучшіе звуки сердца онъ посвятилъ когда-то бывшей, легендарной, но общенародной вольности на зарѣ нашей исторіи, оплакивая гибель ея въ послѣдующія эпохи. Вспомните былины о „Змѣѣ Тугаринѣ“, „Потокѣ-богатырѣ“ и пр. На пиру Владиміра, окружоннаго богатырями, является татаринъ-пѣвецъ и предсказываетъ, что внуки князя, столь великаго и славнаго, будутъ держать золоченое стремя его, бѣднаго нищаго, внукамъ. Богатыри волнуются, но дерзкій пѣвецъ продолжаетъ:
И честь, государи, замѣнитъ вамъ кнутъ,
А вѣче — каганская воля…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обычай вы нашъ переймете,
На честь вы поруху научитесь класть,
И вотъ, наглотавшись татарщины всласть,
Вы Русью ее назовете!
И съ честной поссоритесь вы стариной,
И предкамъ великимъ на соромъ,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: станемъ къ варягамъ спиной,
Лицомъ повернемся къ Обдорамъ!
Добрыня узналъ злодѣя-Тугарина и схватилъ свой богатырскій лукъ. Пѣвецъ, какъ вы помните, перекинулся въ змѣя и уплылъ по Днѣпру. Поэтъ заставляетъ хохотать и князя, и богатырей, и весь народъ русскій надъ предсказаньями змѣя:
— Чтобъ мы отъ Тугарина приняли ерамъ!
Чтобъ спины подставили мы батогамъ!
Чтобъ мы повернулись къ Обдорамъ!
Нѣтъ, шутишь! Живетъ наша русская Русь,
Татарской намъ Руси не надо!
Такъ восклицаетъ Владиміръ-Солнце и приказываетъ принести большую чару, добытую въ сѣчѣ съ хозарскимъ ханомъ:
— За русскій обычай до дна ее пью,
За древнее русское вѣче!
За вольный, за честный славянскій народъ,
За колоколъ пью Новаграда,
И если онъ даже и въ прахъ упадетъ,
Пусть звонъ его въ сердцѣ потомковъ живетъ!..
Пьетъ Владиміръ за варяговъ, своихъ могучихъ дѣдовъ, „кѣмъ русская сила подъята“, — и на этотъ тостъ въ былинѣ отвѣчаетъ тостомъ-же весь народъ кіевскій:
— За князя мы пьемъ.
Да правитъ по-русски онъ русскій народъ,
А хана намъ даромъ не надо!
Въ этой былинѣ вылилось все историческое міросозерцаніе Алексѣя Толстого, все его изболѣвшее скорбью за Россію сердце.
Другая, шуточная былина: Потокъ-богатырь пляшетъ всю ночь на пиру у Владиміра и засыпаетъ на полтытячи лѣтъ. Спитъ и видитъ чудные сны, сначала изъ своего времени, какъ между сѣчами „князь съ боярами судитъ на вѣчѣ“, — видитъ вѣжливый, культурный дворъ Владиміра, который, однако, „въ совѣтѣ настойчиво споритъ“. Потомъ сонъ переноситъ его на Москву-рѣку, къ терему царевны: та обливаетъ его, кіевскаго кавалера, самою площадною бранью. Дальше видитъ Потокъ:
Ѣдетъ царь на конѣ, въ зипунѣ изъ парчи,
А кругомъ съ топорами идутъ палачи,
Его милость сбираются тѣшить:
Тамъ кого-то рубить или вѣшать.
И во гнѣвѣ за мечъ ухватился Потокъ:
— Что за ханъ на Руси своеволитъ?
Но вдругъ слышитъ слова: — То земной ѣдетъ Богъ
То отецъ нашъ казнить насъ изволитъ!
И на улицѣ сколько тамъ было толпы,
Воеводы, бояре, монахи, попы,
Мужики, старики и старухи —
Всѣ предъ нимъ повалились на брюхи.
Вотъ картина, которая преслѣдовала благороднаго нашего поэта, какъ кошмаръ, и которой онъ не могъ простить нашей исторіи до конца дней! Потокъ-богатырь, какъ и Алексѣй Толстой, былъ пораженъ московскою низостью:
— Если князь онъ, или царь напослѣдокъ,
Что-жь метутъ они землю предъ нимъ бородой?
Мы честили князей, да не этакъ!
Да и полно, ужь вправду-ли я на Руси?
Отъ земного насъ бога Господь упаси!
Намъ Писаніемъ велѣно строго
Признавать лишь небеснаго Бога!
Вы, конечно, помните, какъ Потокъ-богатырь попалъ затѣмъ въ слѣдующую, петербургскую эпоху и даже въ 60-е годы, къ тогдашнимъ народникамъ, ученымъ барышнямъ и прогрессистамъ, — помните также его забавныя столкновенія съ ними. Эти столкновенія — несомнѣнно автобіографическаго характера. Къ тогдашнимъ народолюбцамъ Алексѣй Толстой чувствовалъ отвращеніе, и къ сожалѣнію, нельзя сказать, чтобы оно было вовсе не заслужено. Искреннихъ, умныхъ, сердечныхъ друзей народа и тогда было очень мало, зато было очень много полуинтеллигентной черни, которая во всякое, самое возвышенное движеніе всегда вноситъ свои грубые инстинкты, эгоизмъ и скудоуміе. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что либерализмъ благородныхъ представителей этого движенія погубленъ либерализмомъ низкихъ, низведшихъ его до пошлой и даже гадкой каррикатуры. Движеніе самое высокое изъ всѣхъ возможныхъ, истинный либерализмъ лишь тогда имѣетъ смыслъ и силу, когда онъ нравственно безупреченъ, когда онъ возвышенъ религіозно. Либерализмъ вѣдь есть не только свобода, но и братство, и братство прежде всего. Но тогдашніе либералы (кромѣ немногихъ идеалистовъ) были чужды братства, ими двигалъ личный эгоизмъ; ненависть къ злу у нихъ переходила въ ненависть къ отдѣльнымъ людямъ и выражалась въ тѣхъ-же недостойныхъ формахъ борьбы, какія практиковалъ и противоположный лагерь. Либералы, носители высшей правды, дробились на мелкія секты, дравшіяся другъ съ другомъ на ножахъ и топтавшія въ грязь знамена одна другой, причемъ не было формулы свободы, которая не была-бы осмѣяна, поругана и проклята друзьями-же свободы. Дѣло доходило до отрицанія нравственнаго закона, до отрицанія самой свободы! Во имя прогресса про повѣдывались дѣянія вродѣ тѣхъ, о которыхъ въ средней Азіи свидѣтельствуютъ пирамиды изъ человѣческихъ череповъ» оставшіяся послѣ Тамерлана. Естественно, что отъ этого содома, будто-бы либеральнаго, тошнило не только честныхъ консерваторовъ (нечестные рукоплескали ему), но и честныхъ либераловъ, вродѣ Тургенева. А графъ Алексѣй Толстой — съ рыцарской стремительностью натуры — особенно не скрывалъ своего презрѣнія къ такому прогрессу. Кіевскій богатырь съ удивленіемъ слушаетъ (во снѣ), что
… молъ, нѣту души, а одна только плоть,
И что если и впрямь существуетъ Господь,
То онъ есть только видъ кислорода,
Вся-же суть въ безначальи народа.
Тѣ-же самые люди, что отрицали душу и Бога, требовали отъ Потока поклоненія мужику и даже рабства передъ нимъ:
Знай, что только въ народѣ спасенье!
Но Потокъ говоритъ: — Я вѣдь тоже народъ,
Такъ за что-жь для меня исключенье?
Но къ нему патріотъ: — Ты народъ, да не тотъ,
Править Русью призванъ только черный народъ;
То по старой системѣ всякъ равенъ,
А по нашей лишь онъ полноправенъ!
Подивился еще разъ богатырь кіевскій и подумалъ:
— Вѣдь вчера еще, лежа на брюхѣ, они
Обожали московскаго хана;
А сегодня велятъ мужика обожать.
Мнѣ сдается, такая потребность лежать
То предъ тѣмъ, то предъ этимъ на брюхѣ
На вчерашнемъ основана духѣ.
Этотъ вчерашній, московскій, монгольскій духъ, духъ, крайняго рабства предъ какою угодно теоріей, отравлялъ дыханіе нашему поэту одинаково — шолъ-ли онъ изъ кухни ретроградовъ или радикаловъ. Богатырь признается, что онъ не знаетъ, «что значитъ какой-то прогрессъ»,
Но до здраваго русскаго вѣча
Вамъ еще, государи, далече!
Я напомнилъ здѣсь эти двѣ извѣстныя былины Алексѣя Толстого потому, что онѣ особенно характеризуютъ его завѣтные идеалы. Обнародованныя письма бросаютъ на нихъ особый свѣтъ. Въ рядѣ другихъ балладъ и историческихъ драмъ звучитъ та-же мысль; о прекрасномъ началѣ нашей исторіи и напрасной гибели древней народной культуры. Ненавидя татарскую и московскую эпоху, Алексѣй Толстой отрицательно относится и къ петровской реформѣ (См. «Государь ты, нашъ батюшка» и пр.). Послѣдній царь московскій «палкою» заваривалъ свою кашу и вышла она «крутенька». Въ сущности петербургскій періодъ (до императора Александра II) явился не отрицаніемъ Москвы, а ея — хоть и не прямымъ — продолженіемъ, какъ Москва — своего рода продолженіемъ Золотой Орды. Вспомните въ петербургскомъ, періодѣ времена Бирона и Аракчеева. Послѣдняго Алексѣй Толстой могъ еще хорошо помнить. Даже сравнительно гуманное время его царственнаго друга дѣтства, какъ видно изъ перваго приведеннаго письма, не вызывало въ поэтѣ полнаго сочувствія — иначе, нѣтъ сомнѣнія, онъ, какъ кіевскій богатырь, отдалъ-бы всѣ свои огромныя силы на службу новому Владиміру. Нѣтъ, онъ чувствовалъ, что «поворотъ къ Обдорамъ» все еще не совсѣмъ кончился и (въ «Потокѣ-богатырѣ») предсказываетъ еще лѣтъ двѣсти его господства. Онъ это чувствовалъ и страдалъ до охоты «броситься и кататься по землѣ отъ отчаянія».
IX.
правитьГлубокій интересъ къ русской исторіи — отличительная черта поэзіи гр. Алексѣя Толстого. Ни одинъ изъ второстепенныхъ нашихъ поэтовъ не тяготѣлъ такъ страстно въ туманную даль нашей старины, не волновался роковою загадкою о судьбѣ родины. Второстепенные поэты наши (Фетъ — Некрасовъ) отличались или безпечностью своего настроенія или ужь крайнею односторонностью его. О третьестепенныхъ и говорить нечего, — это грубѣйшіе эгоисты, вниманіе которыхъ не выходитъ изъ границъ собственной персоны. Только у Пушкина и Лермонтова замѣтно настоящее чувство народности, искренній интересъ къ старинѣ и исторіи. До «Пѣснѣ о купцѣ Калашниковѣ», по «Борису Годунову» можно судить, что дали-бы эти могучіе таланты, проживи они дольше. Пушкинъ все-таки успѣлъ оставить и образцовый историческій романъ, и образцовую (въ отдѣльныхъ сценахъ) историческую драму, и рядъ чудесныхъ, хотя и не изъ русской жизни набросковъ историческихъ балладъ, и рядъ превосходныхъ народныхъ сказокъ- Менѣе удачны его историческія поэмы, написанныя въ чуждомъ для Пушкина родѣ. Гр. Алексѣй Толстой примыкаетъ въ этомъ отношеніи къ великимъ нашимъ поэтамъ: не равняясь, конечно, съ ними талантомъ, онъ почти не уступаетъ имъ въ чувствѣ народности и, можетъ быть, даже превосходитъ ихъ въ высотѣ настроенія. Пушкинъ любилъ исторію какъ художникъ, насыщая свое воображеніе богатствомъ и разнообразіемъ формъ жизни, скопленныхъ въ вѣкахъ; онъ любовался ими и срисовывалъ ихъ съ тѣмъ-же удовольствіемъ какъ и чужую, иностранную старину. Великимъ поэтомъ двигало любопытство, и читатель выноситъ изъ его твореній удовлетворенное историческое любопытство. Не то Алексѣй Толстой: онъ къ старинѣ относился какъ къ живой современности, съ пылкою заинтересованностью, съ осужденіемъ или восторгомъ. Это не тенденція, отъ которой онъ открещивался, — это — нравственная впечатлительность. Ему не все равно, тиранъ былъ Грозный или нѣтъ, благородны были нравы бояръ, или низки. Алексѣй Толстой самъ признается (въ предисловіи къ «Князю Серебряному»), что при чтеніи источниковъ о царствованіи Ивана Грознаго «книга не разъ выпадала у него изъ рукъ и онъ бросалъ перо въ негодованіи, — не столько отъ мысли, что могъ существовать Іоаннъ IV, сколько отъ той, что могло существовать такое общество, которое смотрѣло на него безъ негодованія». Это «тяжелое чувство», говоритъ Алексѣй Толстой, «постоянно мѣшало необходимой объективности его труда и было причиной того, что романъ писался болѣе десяти лѣтъ». Видите, какъ горячо къ сердцу онъ принималъ всѣ эти стародавніе ужасы. Свой страшный романъ онъ не можетъ, при всемъ стараніи, кончить «эпически»: онъ заканчиваетъ его молитвой, «чтобы Богъ помогъ намъ изгладить изъ сердецъ нашихъ послѣдніе слѣды того страшнаго времени, вліяніе котораго, какъ наслѣдственная болѣзнь, еще долго потомъ переходило въ жизнь нашу отъ поколѣнія къ поколѣнію!» Великодушный поэтъ приглашаетъ простить грѣшную тѣнь царя Іоанна, «ибо не онъ одинъ создалъ свой произволъ, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее въ обязанность и въ обычай»… Сама «земля, упавшая такъ низко, что могла смотрѣть на нихъ безъ негодованія, создала и усовершенствовала Іоанна, подобно тому какъ раболѣпные римляне временъ упадка создавали Тиверіевъ, Нероновъ и Калигулъ». Съ высокимъ паѳосомъ поэтъ благословляетъ тѣхъ немногихъ, которые, подобно Василію Блаженному, князю Репнину, Морозову или Серебряному, имѣли мужество отстаивать правду предъ лицомъ Грознаго/ «Ибо тяжело, пишетъ онъ, не упасть въ такое время, когда всѣ понятія извращаются, когда низость называется добродѣтелью, предательство входитъ въ законъ, а самая честь и человѣческое достоинство почитаются преступнымъ нарушеніемъ долга!»
Конецъ этотъ въ художественномъ отношеніи — совершенный кляксъ: подвести мораль къ роману съ тоюже наивностью, какъ подводили ее къ своимъ баснямъ прежніе баснописцы — значитъ испортить впечатлѣніе всего разсказа. И ужь, конечно, какъ художникъ, Алексѣй Толстой зналъ, что это не эпическій пріемъ, но не выдержалъ, не могъ выдержать: не успѣлъ замолкнуть въ немъ художникъ, какъ закричалъ человѣкъ, взволнованный и негодующій. Поэтъ приглашаетъ читателей «простить грѣшную тѣнь Ивана Васильевича», но самъ, очевидно, не можетъ ей простить; это свыше его человѣческихъ силъ! Въ посвященіи романа императрицѣ. І^аріи Александровнѣ, Алексѣй Толстой опять волнуется и со всею страстностью подчеркиваетъ для Высочайшаго вниманія то, что двигало имъ въ работѣ. Все посвященіе состоитъ изъ четырехъ строкъ: «Имя Вашего Величества, пишетъ онъ, — которое Вы позволили мнѣ поставить во главѣ повѣсти временъ Іоанна Грознаго, есть лучшее ручательство, что непроходимая бездна отдѣляетъ темныя явленія нашего минувшаго отъ духа свѣтлаго настоящей поры». Замѣтьте, какая гипербола — «непроходимая бездна». Вы чувствуете, что бѣдный поэтъ не совсѣмъ вѣритъ въ «непроходимую бездну», хотя и жаждетъ ея всѣми силами изстрадавшейся души. Вы ясно видите, какъ, покатавшись по землѣ съ отчаянія, онъ вскакиваетъ на крыши и готовъ кричать противъ всякой татарщины всенародно, на весь міръ! Но татарщина, однако, вѣдь исчезла: всѣ эти ужасы и низости были три вѣка тому назадъ. Чего-же волноваться? Пушкинъ не волнуется. Онъ только художникъ, какъ Гете, — Алексѣй же Толстой не только художникъ, а и проповѣдникъ. Онъ нравственно оскорбленъ исторіей и мучится этимъ оскорбленіемъ. Онъ болѣе сродни Лермонтову, въ «Иванѣ Калашниковѣ» котораго чувствуется это, хотя крайне затаенное, но жгучее чувство нравственнаго оскорбленія (въ отвѣтѣ купца опричнику и въ драмѣ всего событія). Пушкинъ не былъ оскорбленъ, напротивъ: московская старина ему въ общемъ нравилась; онъ очень гордился, что его предки участвовали въ эпохѣ Іоанновъ; Ивана Грознаго онъ называетъ съ чувствомъ нѣкотораго любованія имъ — «гнѣвъ вѣнчанный». Пушкинъ очень высоко ставилъ исторію Карамзина, т.-е. панегирикъ Московской Руси. Отношеніе къ нашей исторіи у Пушкина было политическое, — у Алексѣя Толстого нравственное.
Для Пушкина (какъ и Карамзина) высшимъ критеріемъ въ исторіи была внѣшняя сила государства, грубая, побѣждающая сила: отсюда преклоненіе его предъ Петромъ Великимъ и даже Наполеономъ, благоговѣніе у гробницы Кутузова и т. д. Гр. Алексѣй Толстой ближе къ нашему времени: у него историческій критерій — сила не внѣшняя, а внутренняя — правда, человѣческое достоинство, гражданскій духъ. Этотъ нравственный критерій — явленіе совершенно новое и весьма еще непрочное въ нашемъ обществѣ. Алексѣй Толстой, современникъ поэтовъ славянофиловъ, первый изъ нихъ выдвинулъ нравственный взглядъ на исторію — чѣмъ всего рѣзче онъ отъ нихъ и отличается. Тѣ были заражены подчасъ крайне эгоистическимъ патріотизмомъ и ради невѣрныхъ соображеній о внѣшней силѣ и величіи государства охотно жертвовали народною свободой, человѣческимъ достоинствомъ, благородствомъ жизни, лишь-бы только «наша взяла». Они — хорошіе московскіе бояре, — онъ — рыцарь въ душѣ и преисполненъ чести. Онъ не выноситъ насилія съ одной стороны и холопства съ другой; нечестная побѣда ему противна. Нѣтъ сомнѣнія, что живи онъ при дворѣ Ивана Грознаго, онъ кончилъ-бы какъ князь Михайло Репнинъ: низачто въ свѣтѣ онъ не унизился-бы, не надѣлъ-бы маски, чтобы быть шутомъ у свирѣпаго царя. А можетъ быть, какъ Курбскій, онъ повелъ-бы даже литовскіе полки противъ своего-же отечества. По рыцарскимъ понятіямъ оскорбленіе достоинства снимало долгъ вѣрности сюзерену. До эпохи Грознаго, пока еще тлѣла искра рыцарства среди дружинниковъ и бояръ, практиковалось право «отъѣзда», но уже въ XV вѣкѣ, съ освобожденіемъ отъ татаръ, нравы дотого испортились, что русское рыцарство почти сплошь превратилось въ челядь московскихъ «хановъ», какъ звалъ ихъ Алексѣй Толстой.
X.
правитьНравственное отношеніе къ исторіи и судьбѣ народной заставило нашего поэта отречься и отъ прошлаго, и отъ современнаго ему настоящаго, которое во многомъ еще было омрачено вліяніями прошлаго. Онъ остался внѣ прямого участія въ жизни, въ роли простого поэта, подающаго голосъ изъ черниговскаго захолустья. Большой соблазнъ для него было примкнуть къ тогдашнимъ отрицателямъ-революціонерамъ, — нѣкоторые вожди послѣднихъ тоже вышли изъ аристократіи, — но гр. Алексѣй Толстой былъ слишкомъ оригиналенъ и свободолюбивъ, чтобы отдаться чужой и притомъ насильственной теоріи. Радикализмъ казался ему новымъ рабствомъ, въ стремленіи «похѣрить все, что нельзя ни взвѣсить, ни смѣрить» онъ чувствовалъ московскую, ненавистную ему жестокость. Подобно Льву Толстому Алексѣй Толстой самостоятельно искалъ своего идеала свободы. Онъ нашолъ его для многихъ неожиданно — не впереди исторіи, а позади ея, въ удѣльно-вѣчевомъ складѣ жизни. Новгородская и Кіевская Русь, монархія, основанная на вѣчѣ, казалась ему верхомъ мудрости, достоинства и справедливости, естественною системой, обезпечивавшей и порядокъ, и счастье. Въ каждомъ большомъ городѣ свой колоколъ и свой князь, и затѣмъ объединяющая связь независимыхъ и свободныхъ клѣточекъ одного и того-же огромнаго племени, въ случаѣ нужды помогавшихъ другъ другу, какъ Псковъ своему «старшему брату» Новгороду. Алексѣй Толстой не признавалъ, какъ многіе, что этотъ типъ государственной жизни — зародышевый и что онъ непригоденъ для высшей культуры Онъ считалъ его, повидимому, такимъ-же законченнымъ и жизнеспособнымъ, какъ и всякій иной типъ, только менѣе грубымъ и потому болѣе хрупкимъ. Ему казалось, что только въ мелкихъ областныхъ единицахъ народъ можетъ быть дѣйствительно свободенъ, и только въ нихъ можетъ проявить все свое культурное творчество. Доказательство этого ему могла дать древняя раздробленная Эллада, давшая столь высокую культуру, раздробленная Италія эпохи Возрожденія, разъединенная Германія временъ Шиллера и Гете или существующія доселѣ федеративныя государства. Не найди на насъ туча монгольская, по мнѣнію Толстого, — Москва не возобладала бы, не было-бы внутренней тираніи XV—XVII вѣковъ, восторжествовали-бы начала кіевскія и новгородскія. Правъ-ли въ этомъ идиллическомъ взглядѣ Алексѣй Толстой — мы разсматривать не будемъ; романтизмъ его не шолъ, конечно, далѣе одной теоріи, и онъ едва-ли мечталъ о дѣйствительномъ возстановленіи когда-нибудь древнихъ порядковъ. Но о чемъ онъ страстно мечталъ и проповѣдывалъ — это о возстановленіи благородства отношеній между государствомъ и личностью. Для этого было еще недостаточно освобожденія крестьянъ изъ рабства, необходимъ былъ рядъ дальнѣйшихъ возстановленій вчерашняго раба на степень гражданина.
XI.
правитьАлексѣй Толстой, мнѣ кажется, изъ всѣхъ русскихъ поэтовъ можетъ быть названъ художникомъ русскаго возрожденія. Русское Возрожденіе! Была-ли у насъ такая эпоха? Несомнѣнно, и даже болѣе того: она еще продолжается. На призывъ Петра Россія, говоритъ одинъ мыслитель нашъ, «отвѣтила огромнымъ явленіемъ Пушкина». Въ самомъ дѣлѣ: послѣ скудныхъ зародышей культуры въ эпоху Екатерины, стремительный, почти внезапный расцвѣтъ русскаго генія въ эпоху Николая I — что это какъ не возрожденіе послѣ безпросвѣтныхъ нашихъ «среднихъ вѣковъ»? — Но, скажутъ, на русской почвѣ не было античной цивилизаціи, какъ въ Италіи XV вѣка, такъ-что и возрождаться было нечему. На это я замѣчу, что вѣдь и въ Англіи, и въ Германіи не было античной культуры, а эпоха Возрожденія была. Мы съ нашею неудачной исторіей и столь-же неудачной географіей стояли всегда въ сторонѣ отъ міровыхъ движеній и подошли къ эпохѣ Возрожденія «съ опозданіемъ» на два вѣка… Но все-таки подошли къ ней, этогоотрицать нельзя. Кромѣ античной цивилизаціи, для нашего Возрожденія явилась и новѣйшая европейская, заслонившая первую: эта европейская цивилизація, какъ современная намъ, отнимаетъ у нашего расцвѣта видъ возрожденія, но въ сущности мы переживаемъ именно тотъ культурный процессъ, какой пережили западные народы въ XV—XVI столѣтіи, хотя — увы, — съ меньшею пылкостью, чѣмъ они, съ меньшею яркостью генія.
Нынѣшнее время есть эпоха «русскаго Возрожденія» не только по внутреннему процессу раскрытія народнаго духа. Она во многомъ есть дѣйствительное возрожденіе, возстановленіе древней, античной нашей культуры. Честь указать на эту культуру принадлежитъ болѣе всѣхъ гр. Алексѣю Толстому. Романтикъ древне-русской, удѣльно-вѣчевой Руси, онъ одушевленнѣе всѣхъ провозгласилъ, что у насъ была своя античная культура — не въ наукахъ, не въ философіи, не въ искусствахъ, но въ формахъ общественной жизни, въ сравнительно высокомъ достоинствѣ народномъ, въ благообразіи нравовъ, въ свободѣ и гуманности. Все это, какъ хотите, плоды культуры и не менѣе цѣнные, чѣмъ физика Аристотеля и торсы Праксителя. Алексѣй Толстой провозгласилъ, что эта наша собственная античная культура, подобно греко-римской, смытой переселеніемъ варваровъ, была затоплена татарскимъ нашествіемъ и смѣнилась мрачнымъ, жестокимъ средневѣковьемъ Московскаго царства. Тогда древніе идеалы наши были забыты, утонченныя пріобрѣтенія духовной культуры были утрачены, вмѣсто свободы гражданской водворилась самая грубая тиранія, какая извѣстна на европейскомъ материкѣ, и жизнь народная погрузилась въ дремучее варварство. Алексѣй Толстой, наконецъ, если не раньше всѣхъ, то вдохновеннѣе всѣхъ провозгласилъ, что это темное время заслуживаетъ ужаса и омерзенія, что необходимо отречься отъ всѣхъ его доселѣ дѣйствующихъ мрачныхъ вліяній, что пора возстановлять утраченные, драгоцѣнные дары нашей древней культуры. Все это, какъ мнѣ кажется, очень ясно и громко высказано и въ лирикѣ, и эпосѣ и драмѣ Толстого. Что такое самъ онъ какъ не возрожденный въ условіяхъ современности древній богатырь временъ Владиміра? Что-бы оставалось Потоку-богатырю дѣлать среди насъ, явись онъ теперь, какъ не напоминать о дѣлахъ давно минувшихъ дней, преданьяхъ старины глубокой?
Къ сожалѣнію, литературный талантъ Алексѣя Толстого не достигалъ геніальности: это былъ проповѣдникъ прекрасныхъ истинъ, но безъ дара чудесъ: мертвыхъ онъ не воскрешалъ, слѣпымъ не давалъ зрѣнія. Но все-же это былъ талантъ мощный и сродни пророкамъ, все-же онъ останется звучать въ русской жизни, пока жива будетъ русская литература. И не его вина, если его призывъ къ возрожденію не былъ принятъ въ обществѣ съ тѣмъ-же одушевленіемъ, съ какимъ былъ сдѣланъ: вѣдь это не первый голосъ, вопіющій въ пустынѣ! Но если въ этой пустынѣ появятся наконецъ люди, имѣющіе уши, — они услышатъ этотъ въ своемъ родѣ трубный, «мажорный» (по собственному опредѣленію А. Толстого) призывъ, и онъ скажетъ душѣ ихъ то, что, можетъ быть, не дастъ иной и геній. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ не великая это задача жизни — возстановленіе истинныхъ основъ ея? Развѣ не нуждаемся мы — стомилліонная народная масса — въ возвращеніи намъ самосознанія, достойнаго великаго народа? Этого самосознанія у насъ теперь нѣтъ въ сколько-нибудь опредѣленной степени. Еще горсточка интеллигенціи вкривь и вкось разсуждаетъ «объ общественныхъ вопросахъ» (называя этимъ словомъ даже такія вещи, какъ дешевый кредитъ, желѣзнодорожные тарифы и пр.), вся-же толща націи, переберите ее по одному человѣку, не думаетъ ни о судьбѣ родины, ни о высшемъ законѣ, который долженъ быть у каждаго народа, какъ и у отдѣльной личности, ни объ историческомъ призваніи своемъ, ни объ осуществленіи правды въ жизни — единственной цѣли, оправдывающей народное существованіе. Народъ, слишкомъ приниженный, обо всѣхъ этихъ вещахъ не думаетъ уже многіе вѣка, и потому правды и нѣтъ въ жизни, а она — утверждаетъ А. Толстой — была, когда народъ думалъ о ней: была въ несравненно большей степени, чѣмъ въ послѣдующіе вѣка.
XII.
правитьВсякое возрожденіе начинается съ самосознанія. «Кто мы? Гдѣ мы? Откуда мы? Для чего мы?» — рядомъ такихъ торжественныхъ вопросовъ начиналъ, какъ говорятъ, Погодинъ свой курсъ русской исторіи, — и слушатели тотчасъ-же приподнимались на высоту серьезнаго и важнаго настроенія. Раздробленная на безконечныя мелочи будней душа собирается и устремляетъ вниманіе на дотого не замѣчаемое великое общее, не замѣчаемое именно по великости своей. Бродя постоянно среди отдѣльныхъ людей, мы очень рѣдко воспринимаемъ идею общества, чего-то огромнаго, всѣхъ насъ охватывающаго, живущаго и пользующагося нами, какъ матеріаломъ для своей жизни. Мы обыкновенно смутно догадываемся объ истинномъ существѣ государства и человѣчества, ежемгновенно направляющаго нашу маленькую особь къ какимъ-то цѣлямъ, спасительнымъ или гибельнымъ для насъ. Указать на это необъятное цѣлое и связать съ нимъ мысль слушателя — крайне важное дѣло, и въ иныя времена даже самое важное изъ всѣхъ. «Кто мы? Для чего мы»? — эти вопросы мучили до отчаянія Алексѣя Толстого — и не напрасно. — Великій-ли мы народъ или простая орда, принадлежимъ-ли мы къ благородной европейской расѣ, одарены-ли мы вмѣстѣ съ нею задатками истинной, гуманной цивилизаціи, — или мы племя рабовъ, обреченное «на под, стилку» для великихъ племенъ? Нашъ рыцарственный поэтъ, носившій въ сердцѣ какъ-бы всю совѣсть своего народа, стыдившійся за него предъ человѣчествомъ, не напрасно отчаявался надъ этими вопросами. — Мы не монголы! кричалъ онъ неистово изъ своей черниговской деревни, но этотъ крикъ не могъ-же заглушить напримѣръ свиста розогъ, ложившихся на тѣло окружавшихъ его «арійцевъ»… Какой позоръ! Отъ него, по взгляду А. Толстого, должны-бы переворачиваться всѣ славянскія кости въ гробу. Да, и — сказать кстати — прошло уже двадцать лѣтъ со смерти поэта, а этотъ взятый у татаръ обычай нетолько еще не вышелъ у насъ изъ употребленія, но даже находитъ ревностныхъ защитниковъ, и даже среди писателей, даже среди аристократовъ (по плоти, конечно, а не по духу)! Вы видите, какъ еще нужна до сихъ поръ проповѣдь о человѣческомъ достоинствѣ, и какъ недалеко еще мы ушли въ своемъ Возрожденіи! Если считать со временъ гр. Алексѣя Толстого, то мы, пожалуй, отступили даже назадъ.
Отступили — но я увѣренъ, что скоро намъ неизбѣжно придется наверстывать упущенное. Жизнь не стоитъ на мѣстѣ — особенно жизнь Запада. Она движется съ небывалою быстротою и побѣждаетъ настолько нашу инерцію, но даже косность языческихъ, азіатскихъ странъ. Россія — и Европа, наполняющая собою міръ, вышедшая изъ береговъ, Россія — и Азія, застоявшееся, гніющее болото. Куда примкнуть? Мы — 100 милліонное славянорусское племя — стоимъ между 400-милліоннымъ высоко-культурнымъ христіанствомъ Запада (считая и Америку) и 400-милліоннымъ высоко-культурнымъ-же, но остановившимся язычествомъ. Чья судьба намъ больше по душѣ? Гдѣ больше достоинства и красоты жизни?
Наше возрожденье, мнѣ кажется, фактъ неотвратимый. Противъ воли своей, какъ и другія страны Востока, мы уже увлечены всемірнымъ потопомъ цивилизаціи и двинуты въ общее теченіе ея. Посмотрите, какъ Европа охватываетъ насъ со всѣхъ сторонъ, подбираясь неожиданно къ нашей косности изъ тѣхъ странъ, гдѣ мы считали себя на вѣки обезпеченными: изъ-за Камчатки (черезъ вооруженную Европейской наукой Японію), изъ-за песчаныхъ пустынь Средней Азіи (чрезъ Афганистанъ). Форпосты цивилизаціи надвигаются на насъ со всѣхъ сторонъ, и изъ простого чувства самосохраненія мы должны усвоить то-же оружіе. Я говорю, конечно, не о военномъ оружіи: кромѣ кровавой борьбы, существуетъ менѣе изнурительная мирная борьба экономическая, наконецъ — борьба нравственная. Въ самомъ дѣлѣ, обидно быть вѣчными данниками Запада въ матеріальномъ отношеніи, расплачиваться народною энергіею за недостатокъ просвѣщенія. Обидно быть работниками Европы, — но еще обиднѣе чувствовать себя и нравственно слабѣе ея, уступать ей въ справедливости и достоинствѣ жизни. Это сознаніе парализуетъ духовное творчество нашего общества, лишаетъ его радости существованія. Пока мы искренно не повернемся «лицомъ къ варягамъ», пока не признаемъ себя, какъ мечталъ Алексѣй Толстой, кровными европейцами, пока не почувствуемъ, что начала гуманности — наши родныя начала, до тѣхъ поръ и матеріально, и духовно мы будемъ въ подчиненіи у Запада, въ роли варваровъ, которыхъ боятся, но презираютъ. Хорошо не знать этого презрѣнія, но знать его — и чувствовать, какъ Алексѣй Толстой, что оно заслужено… Это тяжелое страданіе.