Поэма Байрона о Дон Жуане (Дашкевич)/ПСС Байрона 1905 (ДО)

Поэма Байрона о Донъ Жуанѣ
авторъ Николай Павловичъ Дашкевичъ (1852—1908)

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на книгу Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.

Поэма Байрона о Донъ Жуанѣ.

Въ ряду типичныхъ образовъ мірового творчества Донъ Жуанъ Байрона не можетъ занять выдающееся мѣсто: обрисовка его не отличается необходимою для того глубиною, объективностью и рельефностью и уступаетъ другимъ поэтическимъ изображеніямъ этого вѣковѣчнаго типа блестящаго, но мрачнаго эгоиста и безпокойнаго искателя новыхъ и новыхъ утѣшеній и откровеній въ женской любви^[1]. Но, какъ поэма, выражающая съ особою силою, яркостью, разносторонностью и полнотою своеобразно-могучую личность и геній бурнаго и мятежнаго поэта, стоявшаго одинокимъ въ мірѣ, желавшаго свободно разсуждать обо всемъ^[2] съ невиданною дотолѣ искренностью^[3], — какъ заключительное слово его міровоззрѣнія и какъ исповѣдь его души великой, мятущейся и озлобленной, «Донъ Жуанъ» Байрона, безспорно, занимаетъ одно изъ первыхъ, а по мнѣнію большинства даже первое мѣсто въ числѣ произведеній этого поэта по мастерству построенія и изложенія, по глубинѣ психологическаго анализа, а также въ силу общественныхъ идей, нашедшихъ здѣсь выраженіе. Во всякомъ случаѣ, «Донъ Жуанъ» — знаменитѣйшее и наиболѣе читаемое произведеніе Байрона.

Поэзія автора «Донъ Жуана» вообще полна неудовлетворенности и тоски, сжимающей сердце, проистекающей изъ особо отзывчиваго воспріятія разлада и печальной дѣйствительности, наполняющихъ человѣческую жизнь. Вмѣстѣ съ тѣмъ разсматриваемая поэма исполнена гордыхъ порываній къ какому-то высшему счастью и лучшему будущему человѣчества. Какъ мощный вопль великой мятежной души, она сохранитъ надолго привлекательность и интересъ для читателей съ благородной душой, внимательныхъ и чуткихъ къ дисгармоніи человѣческаго міра, вѣчно гнетущей наши чувства и мысль. Къ Байрону можно примѣнить слова одного изъ дѣйствующихъ лицъ его трагедіи:

«I speak to Time and to Eternity»^[4] — я говорю къ современникамъ и къ вѣчности. Слова эти довольно вѣрно характеризуютъ двоякое — ближайшее и общечеловѣческое содержаніе его поэзіи и въ частности одного изъ самыхъ крупныхъ созданій послѣдней — «Донъ Жуана».

Эта поэма принадлежитъ порѣ зрѣлаго творчества если не величайшаго, то во всякомъ случаѣ одного изъ самыхъ выдающихся и наиболѣе вліявшихъ на европейскую литературу англійскихъ поэтовъ XIX и., — порѣ, когда безпокойная мысль и поэзія Байрона начали вызрѣвать и испытывать переломъ. Въ тѣ годы Байронъ началъ отрѣшаться отъ преобладанія серьезнаго, идеалистическаго тона и романтической меланхоліи «Чайльдъ Гарольда» и повѣствованій о другихъ, подобныхъ послѣднему гордыхъ индивидуалистахъ и склоняться одновременно къ натурализму, насмѣшкѣ, ироніи и веселому, легкому, фривольному тому «Донъ Жуана». Это согласовалось съ дѣйствительнымъ либо мнимымъ познаніемъ людей вообще, а не примѣнительно лишь къ самоанализу страдающей и озлобленной души одного изъ замѣчательнѣйшихъ индивидуалистовъ новѣйшаго времени, какимъ являлся поэтъ въ лицѣ героевъ большинства своихъ произведеній. Въ этихъ произведеніяхъ, предшествовавшихъ «Донъ Жуану», Байронъ придерживался возвышеннаго тона, становился чуть не сверхчеловѣкомъ, впадалъ въ титанство и занимался преимущественно индивидуумомъ. Типичная фигура Байрона, выступающая во всѣхъ его поэмахъ, — созданіе таинственнаго рока. Его герои рисуются какъ одиноко и обособленно стоящія личности, не понятыя окружающею средою, которую превосходятъ своимъ высшимъ душевнымъ складомъ, силою ума и воли, пониманіемъ всей неприглядности существующихъ порядковъ; они борятся съ ними, скорбятъ о мірѣ и предаютъ его проклятію. Во всемъ этомъ было много высокомѣрнаго пренебреженія, между тѣмъ какъ истинная мудрость, по Гете, состоитъ не въ презрѣніи къ міру, а въ познаваніи его. Теперь Байрону казалось, что онъ изображаетъ людей точь въ точь такими, какими послѣдніе являются на дѣлѣ^[5], и поэтъ относился теперь къ міру не съ такимъ, какъ прежде, страстнымъ негодованіемъ и скорбію. Можно сказать даже, что поэмою о Донъ Жуанѣ, выразившею весьма ярко ту особенность Байронова генія, которую Тэнъ назвалъ «sombre manie belliqueuse», закончились^[6] исканія этой мятежной душой въ размышленіи о себѣ и о другихъ и изученіи жизни въ современномъ и ближайшемъ обществѣ отвѣта на вѣчные запросы человѣческаго духа. Выработался окончательный, болѣе примирительный, чѣмъ прежде, но все же весьма мало утѣшительный отвѣтъ на вопросы бытія.

Въ промежуткахъ между выходами въ свѣтъ отдѣльныхъ частей «Донъ Жуана» Байрономъ были написаны другія произведенія, дававшія такой же отвѣтъ и еще болѣе поразившія современниковъ. Но отчаяніе и глубокій трагизмъ «Манфреда» — по выраженію самого Байрона, произведенія «дикаго метафизическаго типа», душевный разладъ, титанство, идущій въ разрѣзъ съ установленною религіею и зовущій къ борьбѣ протестъ Каина, недаромъ вступившаго въ общеніе съ Люциферомъ, не могущаго примириться со зломъ въ мірѣ и не желающаго покланяться Богу, поставившему человѣка въ невыносимыя условія жизни и сдѣлавшаго его прахомъ, отпаденіе отъ Бога духовъ «Неба и земли», — всѣ эти мотивы получили новую, не разъ совершенно иную (нерѣдко комическую) параллель въ «Донъ Жуанѣ». Здѣсь нарисована полная безотрадности натуралистическая картина свѣта и людей. Главное дѣйствующее лицо отлично отъ другихъ Байроновыхъ героевъ. Оно почти лишено всякаго романическаго ореола. Сначала совсѣмъ нетвердо стоящій на ногахъ мальчишка, непрерывно съ юныхъ лѣтъ блуждающій по широкому свѣту и испытывающій множество неожиданныхъ, часто потѣшныхъ приключеній, горячій и необузданный Донъ Жуанъ, хотя отваженъ и исполненъ благородныхъ порывовъ, не выказываетъ крѣпкой воли^[7], а напротивъ плыветъ по теченію, отдаваясь своему необузданному темпераменту вопреки лучшимъ задаткамъ, присущимъ его душѣ, и попадаетъ всякій разъ въ новыя ловушки, изъ которыхъ самъ не умѣетъ выпутаться, Онъ почти всюду раздѣляетъ пороки общества, въ которомъ вращается, и въ то же время выказываетъ пренебреженіе къ нему и заявляетъ себя безпощаднымъ цинизмомъ. Въ отличіе отъ большинства прежнихъ произведеній Байрона, стоявшихъ болѣе или менѣе далеко отъ ближайшей современности, изображавшихъ сравнительно узкій кругъ эмоцій и менѣе всего реалистическихъ, въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ находимъ уже рядъ бытовыхъ картинъ, обращеніе къ простымъ явленіямъ жизни, непосредственное соприкосновеніе поэта съ весьма многими сторонами современности и дѣйствительности, съ радостями и горестями жизни, съ соціальнымъ и политическимъ строемъ. При этомъ Байронъ, со свойственнымъ ему субъективизмомъ, откровенно и ничѣмъ не стѣсняясь, говоритъ всему свѣту и въ особенности своимъ соотечественникамъ, что онъ думаетъ о нихъ. Крайній, непримиримый индивидуализмъ поэта, ополчавшійся противъ нравовъ и условностей современнаго ему европейскаго общества, сказался преимущественно въ многочисленныхъ выходкахъ и замѣчаніяхъ по поводу излагаемыхъ имъ внѣшнихъ фактовъ исторіи Донъ Жуана. Такимъ образомъ нѣтъ замѣтной внутренней связи въ поэмѣ, а есть внѣшнее сцѣпленіе. Рядъ всевозможныхъ картинъ и размышленій сосредоточивается около личности героя повѣствованія, который является связующимъ звеномъ характеристикъ и эпизодовъ. Въ этомъ отношеніи построеніе «Донъ Жуана» являлось до извѣстной степени повтореніемъ пріемовъ поэмы о Чайльдъ-Гарольдѣ, въ особенности ІѴ-й пѣсни послѣдней, гдѣ личность самого поэта заявляетъ себя постояннымъ вторженіемъ въ ходъ повѣствованія. Байронъ при этомъ имѣлъ въ виду не столько обрисовку самого Жуана, сколько предвзятое изображеніе лицъ, съ которыми соприкасался послѣдній, между прочимъ — и участницъ его любовныхъ приключеній. И за веселымъ и шутливымъ тономъ «Донъ Жуана» скрывалась прежняя тоска поэта, недовольство міромъ и протестъ, печальнѣйшаго изъ людей", какъ назвала однажды Байрона его жена, противъ устоевъ общественной и политической жизни, стѣснявшихъ свободное развитіе личности. За Донъ Жуаномъ, какъ и за другими героями Байрона, скрывался въ этомъ протестѣ самъ поэтъ, но — поэтъ, уже понаблюдавшій, пережившій и передумавшій весьма многое, познавшій свѣтъ, людей и себя, насколько то было возможно для его чрезмѣрнаго субъективизма и стремительнаго, страстнаго и пламеннаго темперамента.

Какъ увидимъ, Байронъ можетъ быть сближаемъ съ Донъ Жуаномъ менѣе, чѣмъ съ другими героями его творчества, но онъ не напрасно называлъ Донъ Жуана своимъ другомъ. Донъ Жуанъ Байрона — не беззаботный повѣса и грѣшникъ времени Возрожденія, какимъ являлся испанскій прототипъ этой личности и отчасти Мольеровскій снимокъ ея. Нѣтъ, это герой, также выношенный въ душѣ самого поэта, взлелѣянный ея болѣзненною чувствительностью, скорбнымъ скептицизмомъ, и вмѣстѣ сынъ своего времени, англійскаго общества времени Георга III. Это былъ также отчасти двойникъ поэта, отражавшій отношеніе послѣдняго къ міру и испытывавшій ту самую глубокую моральную болѣзнь, которая снѣдала самого поэта и порождала взрывы его смѣха. Эта болѣзнь развилась въ домъ Жуанѣ приблизительно такъ же, какъ и въ его поэтѣ. Повѣствуя о начальныхъ годахъ жизни своего героя, Байронъ какъ бы вновь переживалъ воспоминанія своего дѣтства и дни своей молодости; излагая приключенія Донъ Жуана, Байронъ передавалъ впечатлѣнія, какія производили на него самого люди различныхъ странъ Европы и прежде всего англійское общество начала XIX вѣка.

Приключенія во время путешествія по Испаніи, предпринятаго Байрономъ, когда ему былъ всего 21 годъ, могли послужить зерномъ, которое развилось впослѣдствіи въ эпосъ о Донъ Жуанѣ^[8]. А необузданная жизнь Венеціи, вновь открывшая поэту глубокіе просвѣты въ сторону человѣческой чувственности, противорѣчій и извращеній человѣческой натуры, окончательно вызвала наружу задатки новаго реалистическаго направленія, издавна таившіеся въ Байронѣ. Они проскальзывали и раньше какъ въ его перепискѣ такъ и творчествѣ^[9], но теперь достигли большей силы въ поэтѣ параллельно серьезно-идеалистическому пошибу его творчества, наилучше выразившемуся въ «Чайльдъ-Гарольдѣ».

Потому-то Байронъ и избралъ Донъ Жуана героемъ одного изъ самыхъ крупныхъ и зрѣлыхъ своихъ произведеній, начатаго въ Венеціи въ 1818 г. Въ этомъ произведеніи Байронъ хотѣлъ дать эпосъ новаго времени, равный по значенію Иліадѣ^[10].

Канву Байронову эпосу доставило не оригинальное изобрѣтеніе, а заимствованіе изъ сказанія о любовныхъ приключеніяхъ знаменитаго испанскаго обольстителя Донъ Жуана. Поэтъ хотѣлъ въ общемъ слѣдовать этой фабулѣ до конца. Онъ обѣщалъ^[11] изобразить и конечную катастрофу съ Донъ Жуаномъ, о которой повѣствовало вѣковое преданіе, пріурочивавшее конецъ Донъ Жуана къ мести статуи убитаго имъ отца одной изъ его жертвъ. Очевидно, по первоначальному плану Байрона, Донъ Жуанъ, совершивъ круговое путешествіе, долженъ былъ изъ Англіи возвратиться въ Испанію и тамъ окончить свои дни.

Типъ легкомысленнаго, ненасытнаго и увлекательнаго обольстителя Донъ Жуана^[12], отличающагося необычайнымъ и утонченнымъ развитіемъ чувства, избыткомъ фантазіи, скептическимъ отношеніемъ къ догмамъ, цинизмомъ, отдающагося по преимуществу чувственнымъ удовольствіямъ, слагался издавна^[13], но окончательно выработался въ мірѣ романскихъ народностей Европы^[14]. Онъ намѣчался, подобно второстепеннымъ элементамъ, вошедшимъ въ легенду о немъ^[15], уже въ средніе вѣка^[16] и во всякомъ случаѣ вызрѣвалъ, — быть можетъ, подъ вліяніемъ тѣхъ или иныхъ дѣйствительно существовавшихъ личностей, въ творческомъ представленіи корсиканцевъ и испанцевъ^[17] уже до той поры, какъ его художественно очертилъ, не позднѣе 1630 г., и вывелъ на театральныхъ подмосткахъ авторъ испанской піесы о Донъ Жуанѣ, носящей заглавіе «El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra»^[18]. Къ сожалѣнію, вопросъ объ источникахъ этого перваго драматическаго произведенія о Донъ Жуанѣ остается доселѣ не вполнѣ порѣшеннымъ.

Выведенный въ этой драмѣ севильскій гордый и необузданный грѣшникъ, безсовѣстный похотливецъ, питающій любовь къ самому себѣ и издѣвающійся надъ жертвами своей страсти, презираетъ мораль и добродѣтель, но еще не атеистъ^[19]. Онъ только отлагаетъ покаяніе въ грѣхахъ, потому что для того «есть еще время». Онъ жестоко ошибся, надѣясь избѣжать Божія наказанія, и подумалъ о раскаяніи и потребовалъ священника, когда было уже поздно. Этотъ испанскій гидальго, любящій удивлять своимъ мужествомъ, блестящій, смѣлый и предпріимчивый герой оканчиваетъ жизнь трагически, какъ титанъ грѣха плоти, въ духѣ испанскаго мистицизма и глубокой вѣры въ Божіе правосудіе. Онъ выказалъ себя настоящимъ испанцемъ своего времени и созданіемъ испанской культуры.

Но этотъ испанскій Донъ Жуанъ заключалъ въ своей личности столько общечеловѣческаго содержанія, что мало по малу уже съ XVII в. сталъ привлекательнымъ сюжетомъ для художественнаго творчества многихъ странъ и не перестаетъ увлекать до нашихъ дней. Этотъ типъ привлекъ вниманіе такихъ художниковъ, какъ Мольеръ, Гольдони, Моцартъ, Байронъ, Пушкинъ, Ленау, А. Толстой, Зорилья и др., проникъ также въ народную словесность, словомъ сталъ соперничать въ популярности съ Фаустомъ.

Испанскіе артисты занесли піесу о Донъ Жуанѣ въ Италію^[20], и тамъ изъ auto sacro, къ которому приближалась въ «E1 Burlador de Sevilla», она превратилась въ арлекинаду, стала commedia dell’arte, а затѣмъ фигура Донъ Жуана, благодаря итальянскимъ комедіантамъ появилась на подмосткахъ Парижскихъ театровъ. Тамъ она такъ увлекала зрителей, что вызвала нѣсколько оригинальныхъ французскихъ пьесъ. Между прочимъ вслѣдъ за двумя другими драматургами величайшій французскій писатель комедій Мольеръ избралъ Донъ Жуана героемъ своей піесы «Dom Juan, ou le Festin de Pierre», 1665), привнесши въ этотъ традиціонный образъ черты столь презираемаго великимъ драматургомъ вельможи Версальскаго двора Людовика XIV. Мольеръ надѣлилъ Донъ Жуана изяществомъ, искусствомъ «perdre des femmes, tenir l'épée ferme, ne pas payer ses dettes» и сдѣлалъ его настоящимъ атеистомъ, между тѣмъ какъ прежде Донъ Жуанъ былъ лишь легкомысленнымъ и поверхностнымъ христіаниномъ. Руководясь моральною тенденціею, Мольеръ, слѣдовательно, сдѣлалъ шагъ дальше въ сторону антипатичнаго изображенія этой личности въ духѣ параллельной саги о богохульствующемъ вольнодумцѣ Леонтіи, отрѣшивъ Донъ Жуана отъ вульгарности итальянскихъ обработокъ, а также и отъ иныхъ изъ тѣхъ симпатичныхъ качествъ, которыя были хотя въ нѣкоторой степени присущи испанскому первообразу. Мольеровскій grand seigneur méchant homme чувствуетъ особое наслажденіе побѣждать сердца намѣченныхъ имъ красавицъ и доводить ихъ до желательнаго ему конца; въ этомъ конечная цѣль его стремленій.

Вообще, начиная съ итальянскихъ обработокъ сказанія о Донъ Жуанѣ послѣдній сдѣлался достояніемъ комедіи, не взирая на трагическій характеръ его исторіи. Пьеса Мольера послужила исходнымъ пунктомъ для цѣлаго ряда дальнѣйшихъ изображеній Донъ Жуана. Писавшіе вскорѣ послѣ Мольера Rosоmond и Shadwell представили Донъ Жуана философствующимъ libertin’омъ ХѴІІ-го вѣка, т. е. вольнодумцемъ, атеистомъ и изящнымъ кавалеромъ.

Великій Зальцбургскій артистъ Моцартъ, либретто для оперы котораго «Il dissoluto punito ossia il Don Giovanni» написалъ италіанскій аббатъ Da Ponte, напротивъ, подвинулъ творческій замыселъ, связанный съ личностью Донъ Жуана, въ противоположную сторону — болѣе благосклоннаго изображенія этого героя. То было неизбѣжно, разъ Донъ Жуанъ сталъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ лирическо-музыкальной драмы, какою являлась опера Моцарта. Къ такому изображенію вполнѣ подходилъ музыкальный характеръ «Донъ Жуана».

Со времени появленія этой «оперы оперъ» «музыкальнаго Шекспира», какъ назвали Моцарта, начался новый періодъ въ исторіи существованія Донъ Жуана въ творчествѣ. Понятый съ болѣе привлекательной стороны — въ Фаустовскомъ смыслѣ постояннаго искателя — идеалиста, этотъ типъ, какъ весьма драматичный, не сходитъ вплоть до нашихъ дней со своего пьедестала и вызываетъ все новыя и новыя усилія поднять его выше и сдѣлать привлекательнѣе. Такъ Гофманъ въ 1814 г. понялъ Донъ Жуана какъ существо исключительное, какъ искателя идеала, какъ личность, гоняющуюся за «блаженствомъ любви», отождествляемымъ съ божественнымъ и прочнымъ счастьемъ.

Байронъ въ своей комической поэмѣ занялъ срединное положеніе между этимъ идеализирующимъ направленіемъ въ пониманіи Донъ Жуана и Мольеровскимъ комическимъ изображеніемъ его, быть можетъ — отдавая себѣ строгій отчетъ въ томъ^[21]. Въ любви Байроновскій Донъ Жуанъ, за исключеніемъ отношеній къ Доннѣ Юліи и въ особенности къ Гаидэ поддается порывамъ минуты. Онъ — не столько изящный гидальго, сколько надѣленный прекрасною наружностью, привлекательный сорви-голова, авантюристъ и насмѣшникъ, всюду отлично прилаживающійся къ окружающей обстановкѣ. Его побѣды объясняются такъ въ поэмѣ Байрона:

Мой вѣтреный герой, какъ всѣ герои,

Былъ знатенъ, юнъ, любовь вселялъ въ сердцахъ;

Понятно, что не могъ онъ быть въ покоѣ

Оставленъ *).

• ) D. J XI, 74. См. еще XV, 72 и 74 и XI, 47 и слѣд. Въ приведенной выдержкѣ, какъ и въ послѣдующихъ, пользуемся переводомъ П. А. Козлова, несмотря на недостаточную точность его во многихъ мѣстахъ.

Это былъ легкомысленный эпикуреецъ и вмѣстѣ мимовольный сердцеѣдъ, отличительная черта котораго — добродушіе. Но поэтъ такъ оправдываетъ легкомысліе своего героя въ любовныхъ увлеченіяхъ почти въ самомъ началѣ, сейчасъ же послѣ разлуки его съ предметомъ первой любви:

Но Джулію ужель могъ позабыть

Такъ скоро Донъ Жуанъ? Я въ затрудненье

Вопросомъ тѣмъ поставленъ. Вы винить

Во всемъ должны луну, что безъ сомнѣнья

Всегда готова въ грѣхъ вводить;

А иначе найти ли объясненье

Тому, что предъ кумиромъ новымъ пасть

Всегда мы рады, прежнихъ свергнувъ власть!

Но я непостоянства врагъ заклятый;

Мнѣ жалки тѣ, что только чтутъ законъ

Своей мечты игривой и крылатой;

Я жъ вѣрности воздвигнулъ въ сердцѣ тронъ,

И мнѣ ея велѣнья только святы;

Однако я вчера былъ потрясенъ

Нежданной встрѣчей: обмеръ я отъ взгляда

Миланской феи въ вихрѣ маскарада.

Но мудрость мнѣ шепнула: «твердымъ будь!

Измѣну не оставлю безъ протеста»…

И я ей внялъ. Окончу разсужденье:

То чувство, что невѣрностью зовутъ,

Есть только дань восторговъ и хваленья,

Что красотѣ всѣ смертные несутъ,

Къ ней чувствуя невольное влеченье.

Такъ скульптора васъ восхищаетъ трудъ!

Пусть насъ хулятъ — объ этомъ мы не тужимъ:

Служа красѣ, мы идеалу служимъ *).

• ) II, 208—211. Ср. I, 62—63 и 102. Прозаическій переводъ 211-й строфы см. у А. H. Гилярова, стр. 132, и въ статьѣ г. Смирнова, Подъ знаменемъ науки, 687.

Немного далѣе поэтъ уподобляетъ измѣнчивость сердца перемѣнчивости неба:

Какъ съ небомъ сердце наше схоже! Также въ немъ,

Какъ въ небесахъ, порой бушуютъ грозы,

Неся съ собою холодъ, мракъ и громъ *),

• ) II, 214.

и ту же мысль повторяетъ и къ концу поэмы:

Зародыши измѣнъ въ себѣ несетъ

Любовь, вселяясь въ насъ. Понятно это:

Тѣмъ къ холоду быстрѣе переходъ,

Чѣмъ пламеннѣй любовью грудь согрѣта;

Сама природа въ томъ примѣръ даетъ:

Всегда ль сіяньемъ молніи одѣта

Лазоревая высь *)?

• ) XIV, 94.

Мы находимъ здѣсь въ шутливой оболочкѣ два основные тезиса, которыми Байронъ извинялъ легкомысліе въ любви своего героя, а въ сущности и свое. Другіе доводы въ защиту поведенія Донъ Жуана лишь примыкаютъ къ этимъ и являются ихъ варіаціями.

Оставимъ въ сторонѣ ссылки на природу и обратимся къ прямому выраженію взгляда на любовь, развиваемаго Байрономъ въ разсматриваемой поэмѣ.

По словамъ Байрона, и непостоянная любовь не что иное, какъ должное удивленіе передъ красотою, которою надѣляетъ природа; этотъ родъ обожанія реальнаго предмета есть лишь возвеличеніе прекраснаго идеала, воспріятіе прекраснаго, утонченное расширеніе нашихъ способностей, платоническихъ, универсальныхъ, чудесныхъ, воспринятыхъ съ небесъ; чувственная примѣсь при этомъ незначительна и лишь намекаетъ на то, что плоть составлена изъ огненнаго праха^[22].

Понятно при такомъ воззрѣніи увѣреніе поэта, что

Жуанъ душой былъ чуждъ всего дурного;

Въ любви, какъ на войнѣ, его вели

Чистѣйшія намѣренья. Вотъ слово,

Что люди, какъ оплотъ, изобрѣли *).

• ) VIII, 25.

Но, конечно, врядъ ли можно принимать серьезно заявленіе поэта о Донъ Жуанѣ, что

…..хоть онъ порой грѣшилъ,

Поддаться искушеніямъ готовый,

Но платонизмъ былъ чувствъ его основой *),

• ) X, 54. Байронъ, впрочемъ, говорилъ и o о себѣ (Чайльдъ Гарольдъ, IV), что въ глубинѣ сердца у него былъ Платонъ. О Платонѣ — I, 116.

да еще вдобавокъ «чистѣйшій». Болѣе правдоподобно замѣчаніе поэта о любви Донъ Жуана и Гаидэ, что она была неизмѣнна въ радостяхъ, не знавшихъ пресыщенья, потому что души ихъ поднимались, никогда не будучи связываемы одною чувственностью; и то, что наиболѣе губитъ любовь, — обладаніе — у нихъ послѣ каждой ласки становилось милѣе^[23]. Проведши своего героя черезъ нѣсколько пикантныхъ приключеній, далеко не платоническаго свойства, Байронъ опять говоритъ, что въ домъ Жуанѣ обновились чувства, утраченныя имъ, либо очерствѣвшія въ послѣднее время:

Аврора воскресила въ немъ страданья

Минувшихъ дней; но дѣвственно чиста

Была такая страсть, что воплощала

Въ себѣ святую жажду идеала.

Такое чувство — свѣтлая любовь

Къ прекрасному, желанье лучшей доли;

Съ надеждой васъ оно сродняетъ вновь;

Съ нимъ жалокъ свѣтъ *).

• ) XVI, 107—108.

Байронъ опять называетъ эти чувства Донъ Жуана божественными, потому что въ основѣ ихъ была любовь къ предметамъ высшимъ и къ лучшимъ днямъ. Вотъ какъ надо понимать платонизмъ Донъ Жуановой любви по Байрону. То было увлеченіе женской красотой съ эстетической точки зрѣнія:

Предъ красотой склонялся онъ ревниво

И даже въ часъ молитвы отъ Мадоннъ

Не отводилъ очей, любуясь ими

И не мирясь съ угрюмыми святыми *).

• ) II, 149: … Woman’s face was never formed in vain For Juan.

И этотъ платонизмъ не мѣшалъ совсѣмъ неплатоническимъ отношеніямъ. Полюбивъ Аврору, Донъ Жуанъ, тѣмъ не менѣе, врядъ ли памятовалъ о ней во время ночной встрѣчи съ герцогиней, послѣ чего на утро явился съ невиннымъ видомъ^[24].

Изъ всего этого можно вывести, что Донъ Жуанъ представленъ у Байрона человѣкомъ, чистосердечно увлекающимся, дѣйствующимъ постоянно съ увлеченіемъ, присущимъ молодости, а только молодости свойственны по Байрону романтическія чувства^[25], къ которымъ принадлежитъ и любовь Донъ Жуана. Байронъ надѣлилъ послѣдняго способностью искренно любить, но глубины чувства не видно при этомъ, и любовь Донъ Жуана у Байрона поверхностна и мимолетна. Пушкинскій Донъ Жуанъ стоитъ въ этомъ отношеніи выше Байроновскаго. По Байрону, «кто любитъ — безумствуетъ», Любовь — метеоръ подобно другимъ; идолы любви въ большинствѣ случаевъ съ теченіемъ времени отрѣшаются отъ чаръ. Если же любовь не безуміе, то — суета и себялюбіе отъ начала до конца^[26]. Любовь Донъ Жуана — безуміе въ томъ смыслѣ, въ какомъ понималъ ее Байронъ. Подобно Гофману и Байронъ говоритъ о «блаженствѣ чувствъ», какое испытывалъ Донъ-Жуанъ въ любви. Въ ней можно узнать рай на землѣ, какъ то показываетъ примѣръ Гаидэ и Донъ Жуана^[27]. Любовь — все, что оставила Ева своимъ дочерямъ послѣ изгнанія изъ рая^[28].

Такимъ образомъ, Байронъ отнесся весьма мягко къ поведенію Донъ Жуана, мало отличая идеализмъ отъ реализма въ любви {Самъ поэтъ (X, 20) заявилъ, что «real or ideal, — both are much the same»; cp. XVI, 107:

… feelings which, perhaps ideal,

Are so divine, that I raust deem them real.}.

Было не мало основаній для такого нѣсколько обезцвѣчивающаго представленія Донъ Жуана подъ перомъ Байрона.

Вѣдь даже испанскій Донъ Жуанъ, въ ультракатолической Испаніи небрегшій о томъ свѣтѣ и искавшій наслажденій въ жизни настоящей, заключалъ въ себѣ столько элементовъ вольнодумнаго человѣка новаго времени, котораго хотѣлъ изобразить своею личностью, жизнью и творчествомъ Байронъ! Сверхъ того поэтъ долженъ былъ такъ снисходительно относиться къ проступкамъ, вызываемымъ страстью, какъ выраженіемъ природы, и являющимся въ то же время вызовомъ, бросаемымъ въ лицо обществу, руководящемуся предразсудками лицемѣрной добродѣтели! Байронъ, какъ и Донъ Жуанъ, всю жизнь жаждалъ и искалъ любви^[29] и относился довольно легко къ любовнымъ связямъ, какъ то показываютъ хотя бы его отношенія къ Дж. Клермонтъ. Понятно, что Донъ Жуанъ явился у Байрона родовитымъ, милымъ, искренно влюбленнымъ побѣдителемъ сердецъ, мало похожимъ на свой старый прототипъ искуснаго и рыцарственнаго обольстителя.

Изъ стараго сказанія были удержаны имя, знатность происхожденія, очаровательность {IX, 83:

Though modest, on his unembarrassed brow

Nature had written «Gentleman!»

He said Little, but to the purpose; and his manner

Flung hovering grвces o’erhim like abanner.}, да общія очертанія типа, принципіальное пренебреженіе къ общепризнанному нравственному закону и наклонность къ любовнымъ приключеніямъ. При этомъ искреннее и сильное увлеченіе послѣдними замѣчается лишь въ первыхъ четырехъ пѣсняхъ. Разлукой съ Гаидэ оканчиваются вполнѣ искреннія любовныя увлеченія Донъ Жуана.

У Байрона Донъ Жуанъ получилъ совсѣмъ новое назначеніе — быть либо прямымъ носителемъ, либо поводомъ къ выраженію нѣкоторыхъ изъ самыхъ излюбленныхъ идей своего автора. главная задача поэмы Байрона заключалась не въ той или иной творческой обрисовкѣ личности Донъ Жуана, а въ сатиризмѣ, скептицизмѣ и пессимизмѣ, какіе можно связать съ разсказомъ о цѣломъ рядѣ разнообразныхъ приключеній Донъ Жуана. Въ этомъ отношеніи удобство рамки повѣствованія о Донъ Жуанѣ было весьма важно для поэта, который предположилъ заставить своего героя, не ограничиваясь Испаніею, много странствовать по свѣту^[30], между прочимъ и по Востоку, очаровывавшему Байрона въ годы его юности своею красотою и поэтичностью. Чувственность востока какъ нельзя болѣе подходила къ характеру Донъ Жуана.

Такъ, кажется, можно истолковать съ наибольшею правильностью знаменитый отзывъ Гёте о разсматриваемомъ произведеніи, какъ о самомъ безнравственномъ и, съ другой стороны, какъ объ эпосѣ безгранично геніальномъ^[31].

Критикою и провѣркою этого сужденія, думаю, можно исчерпать почти всѣ существенные вопросы, возникающіе при разсмотрѣніи поэмы Байрона о Донъ Жуанѣ.

Остановимся прежде всего на первой половинѣ сужденія Гёте, въ которой послѣдній сошелся съ большинствомъ современниковъ-соотечественниковъ Байрона^[32].

Обвиненіе ими поэмы Байрона о Донъ Жуанѣ въ безнравственности вполнѣ понятно: оно объясняется рѣзкимъ отклоненіемъ поэта отъ англійской морали и его радикализмомъ^[33].

Къ такому отклоненію располагалъ уже самый сюжетъ поэмы, фривольный и чисто романскій^[34]: нѣсколько предрасполагала и усвоенная Байрономъ романская манера эпическаго изложенія въ ottava rima {IV, 6: To the kind reader of our sober dime

This way of writing will appear exotic.}, впервые внесеннаго имъ въ обработку сказанія о Донъ-Жуанѣ, отливавшагося дотолѣ преимущественно въ драматическую форму. Недаромъ первыя пѣсни «Донъ-Жуана» были начаты въ разгульной Венеціи, городѣ, въ семейномъ бытѣ котораго играли такую видную роль «cavalieri serventi».

Съ такимъ характеромъ является nosзія Байрона уже въ начатой въ октябрѣ 1817 г. юмористической поэмѣ «Беппо». Байронъ къ 1814-му году уже довольно хорошо ознакомившійся съ итальянскою поэзіею и начавшій подпадать ея вліянію съ 1816 г.^[35], во время пребыванія въ Италіи много читалъ ея знаменитыхъ скептическихъ, насмѣшливыхъ и бурлескныхъ эпиковъ эпохи Возрожденія — Пульчи, Боярдо, Аріосто^[36] и Берни, и позднѣйшихъ (Касти) и вслѣдъ за своимъ другомъ (J. H. Frere’омъ, авторомъ Whistlecraft) усвоилъ ихъ манеру небрежной, веселой и, казалось съ перваго взгляда, беззаботной ироніи, быстрыхъ переходовъ къ неожиданнымъ для читателя настроеніямъ, отъ трагическаго и возвышеннаго стиля къ комическому, отъ торжественности къ смѣху.

Поэма «Беппо» была небольшимъ и одностороннимъ опытомъ въ томъ родѣ творчества, въ которомъ крупнымъ созданіемъ явился ,Донъ Жуанъ"^[37]. Отсюда, изъ тѣхъ же литературныхъ пріемовъ скептическаго итальянскаго эпоса и изъ такъ называемой романтической ироніи, первостепеннымъ мастеромъ которой явился Байронъ^[38], проистекли особенности «вѣчно измѣняющагося стихотворенія»^[39] Байрона, частая смѣна тоновъ повѣствованія «De rebus cunctis et quibusdam alils»^[40], неожиданныя замѣчанія, которыя кажутся будто диссонансами съ общимъ характеромъ извѣстнаго эпизода и поражаютъ своею неожиданностью {Напр., во ІІ-й пѣснѣ ужасныя картины кораблекрушенія и послѣдующей голодовки передаются шутливо и насмѣшливо, какъ самыя забавныя происшествія, сопровождаясь циничными сентенціями вродѣ слѣдующей (II, 34):

Всего вѣрнѣй религія и ромъ

Дарятъ душѣ покой.

О техникѣ «Донъ Жуана» см. у Kraeger’а, 100 fgdе.}, но въ общемъ поддерживаютъ художественное единство тона. Такое же единство тона замѣчается изъ разговорѣ блестящаго собесѣдника о самыхъ разнородныхъ предметахъ. А Байронъ, по свидѣтельству его друзей, Шелли и Вальтеръ-Скотта, былъ именно самымъ восхитительнымъ собесѣдникомъ^[41]. Какъ авторъ «Донъ Жуана», онъ выказываетъ тѣ же качества: онъ умѣетъ заинтересовывать читателя, переносить его въ извѣстное настроеніе к затѣмъ какъ бы обдавать его холодной водою; сюда же надо отнести неожиданныя сопоставленія разнородныхъ предметовъ съ цѣлью комическаго воздѣйствія. Все становится предметомъ насмѣшки:

Не все жъ свои оплакивать страданья,

И такъ какъ жизнь — лишь горестный обманъ,

Что можетъ привести въ негодованье,

И выставка пустая, то не грѣхъ

Дарить всему на свѣтѣ только смѣхъ *).

• ) VII, 2: To laugh at all things… IV, 4: I laugh at any mortal thing. Въ письмахъ Байрона читаемъ: «It is… meant to be а little quietly facetious upon every thing» (19 сент. 1818); "а work never intended to be serions « (12 авг. 1819).

Очевидно, авторъ поэмы не преслѣдовалъ цѣли вполнѣ серьезнаго по тому и трогательнаго въ тѣхъ или иныхъ частностяхъ повѣствованія, и не въ одной лишь передачѣ таковыхъ усматривалъ смыслъ своего произведенія:

За отступленья сердятся читатель

И осуждать меня за нихъ готовъ;

Но это мой обычай. Я — мечтатель,

Не признающій никакихъ оковъ;

Отмѣтивъ мысль, не спрашиваю, кстати ли.

Я посвятилъ ей рядъ стиховъ;

Моя поэма-лишь мечты забава,

Что обо всемъ писать даетъ мнѣ право *).

• ) См. еще III, 96 и сл. XIV, 7:

This narrative is not meant for narration;

But a mere airy and fantastic basis

То build up common things with common places.

Смыслъ поэмы Байрона заключался, главнымъ образомъ, въ скептицизмѣ и ироніи, наполняющихъ почти все произведеніе. Горизонтъ „Донъ Жуана“ не шире Аріостовскаго, но контрасты, оттѣняющіеся на немъ, рѣзче, а иронія несравненно шире и охватываетъ не военные лишь подвиги и любовныя приключенія. Аріосто также безотрадно глядѣлъ на фантасмагорію міра и поражалъ неожиданностью картинъ въ изображеніи міра рыцарства, жившаго любовными грезами и проявлявшаго въ нихъ нерѣдко безуміе, несмотря на свою доблесть. Байронъ въ похожденіяхъ своего героя, совсѣмъ легкомысленнаго въ любви, съ ослѣпительнымъ остроуміемъ и съ еще болѣе поразительною неожиданностью размышленій и настроеній постоянно оттѣняетъ контрасты, представляющіе ему „рыцарей и дамъ“, какихъ выдвинули новыя времена (XV, 25) въ мірѣ, пестромъ не менѣе Аріостова, и противорѣчія въ понятіяхъ о нравственности^[42]. При этомъ романтически-субъективная иронія Байрона подобно Вольтеровской преисполнена не разъ презрѣнія и гнѣва^[43]. Байронъ достигалъ въ ней эффектовъ, удивительныхъ при трудностяхъ, какіе, казалось бы, представляетъ англійскій языкъ для смѣлой игры звуками, образами, чувствованіями и настроеніями. Неожиданные переливы во всемъ этомъ у Байрона еще сильнѣе дѣйствуютъ, чѣмъ у Аріосто: Байронъ еще въ большей степени, чѣмъ Аріосто, обладалъ острымъ взоромъ, охватывавшимъ разныя стороны предметовъ, возвышенныя и комическія.

Такого рода способъ повѣствованія превосходно согласовался съ самымъ сюжетомъ — смѣною разнообразнѣйшихъ приключеній во время странствованій Донъ Жуана и сообщалъ болѣе невинный видъ фривольнымъ похожденіямъ послѣдняго. Въ то же время онъ выдвигалъ тѣмъ рельефнѣе соотвѣтственный приключеніямъ легкомысленный характеръ главнаго дѣйствующаго лица.

Герой поэмы „Донъ Жуанъ“ какъ будто и съ самого начала былъ предназначенъ авторомъ для обрисовки легкомысленнаго, можно сказать, безпутнаго отношенія къ жизни. Называя Донъ Жуана самымъ безнравственнымъ поэтическимъ произведеніемъ, какое только зналъ, Гёте разумѣлъ не самыя по себѣ любовныя похожденія его героя, выходящія, конечно, изъ всякихъ предѣловъ, полагаемыхъ „нравственностью“, а что-то другое. Вѣроятно Гёте имѣлъ въ виду, что чувственность Байронова Донъ Жуана не столь наивна, какъ у испанскаго Донъ Жуана, а сопряжена съ издѣвательствомъ. Она исходитъ подчасъ изъ безнравственности, возведенной въ принципъ, и изъ мрачно-скептическаго міровоззрѣнія, не имѣющаго никакихъ опоръ въ самомъ себѣ, а лишь идущаго въ разрѣзъ со сложившимся нравственнымъ міропорядкомъ, который признавалъ и Гете несмотря на то, что также былъ не особенно строгъ въ любовныхъ похожденіяхъ.

Но и признавая все это, не слѣдуетъ впадать вотъ въ какую ошибку: хотя самъ Донъ Жуанъ безнравственъ, и описанія его любовныхъ приключеній иногда .столь же циничны, какъ и самыя эти приключенія, съ нимъ нельзя всецѣло отождествлять автора, какъ отождествляли Байрона съ Чайльдъ Гарольдомъ и другими его героями. Донъ Жуанъ, разумѣется, нѣсколько напоминаетъ Байрона, это внѣ спора» Оба они — скитальцы вдали отъ родной земли и космополиты, пренебрежительно относящіеся къ морали родины. Но какъ міровую скорбь, воплощавшуюся въ герояхъ перваго періода дѣятельности Байрона, нельзя всецѣло усвоять самому поэту и надлежитъ удѣлять въ ней кое-что поэтическому преувеличенію, если желательно составить правильное понятіе о личности и воззрѣніяхъ Байрона, такъ надо кое-что убавить изъ фривольности Донъ Жуана, чтобы составить себѣ правильное понятіе объ авторѣ поэмы. Байронъ въ глубинѣ своего сердца и думъ не былъ такъ легкомысленъ, какъ то могло казаться и казалось инымъ на основаніи его похожденій. Ища безпрестанно любви и охватывая своею любовью весь полъ женщинъ (VI, 27), Байронъ столь же интенсивно жилъ стремленіемъ къ справедливости, свободолюбивыми мечтами и порывами въ высь къ познанію истины. И хотя Байронъ замѣтилъ о своемъ героѣ, что его улыбка переходила въ язвительное зубоскальство, этого нельзя сказать о самомъ поэтѣ, несмотря на все его высокомѣріе, раздражительность и склонность язвить. Не слѣдуетъ, разумѣется, упускать изъ виду, что муза Байрона, какъ справедливо замѣчено^[44], отражала страсти души «по ту сторону добра и зла», далекія отъ всякой мѣры и самообладанія. Но для правильности сужденія, слѣдуетъ помнить, что Байронъ, былъ англичанинъ и ему слишкомъ хорошо была извѣстна истинная цѣна англійскаго морализированія. Англичане болѣе чѣмъ какой-либо другой изъ европейскихъ народовъ стоятъ за ригоризмъ въ религіи и морали, но кто больше ихъ повиненъ въ напускной pruderie и ханжествѣ^[45]. Позволяя себѣ втихомолку жить, какъ захочется, англичанинъ громогласно отстаиваетъ только консервативныя начала и формы. Потому и протестъ противъ такой условной «нравственности» долженъ былъ проявиться въ поэзіи гораздо рѣзче и страстнѣе, чѣмъ то было бы подъ перомъ поэта иной національности. Быть можетъ, и въ своей личной жизни Байронъ нарочно выставлялъ на видъ свое безпутство для оттѣненія контраста англійской лицемѣрной добродѣтели, какъ мы это видимъ, напр., въ мѣсяцы житья въ Венеціи, когда зародился «Донъ Жуанъ».

Обратимся теперь къ опредѣленію того, въ чемъ же состоитъ безграничная геніальность, которую Гете находилъ въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ?

Невольно приходитъ на мысль искать этой геніальности въ мастерской и глубокой ироніи поэмы. У Байрона получилась удивительно богатая содержаніемъ и проникающею послѣднее мыслью картина міра, охватывающая безконечныя видоизмѣненія жизни^[46]. Въ силу этого иные называютъ поэму Байрона образцовымъ эпосомъ новаго времени^[47] въ противоположность эпосамъ древнему и новому. Но надо постоянно помнить, что поэма Байрона — въ значительной степени эпосъ субъективный и насмѣшливый. Иногда ее согрѣваетъ теплота и неподдѣльная сердечность, какъ мы это видимъ, напр., въ эпизодѣ съ Гаидэ, но еще чаще читателя поражаетъ иронія. Послѣдняя тѣмъ горьче, что основа ея — скептицизмъ философски-романтическаго субъективизма, основанный на противоположеніи я, мыслящаго и протестующаго субъекта, остальному міру не я; скептицизмъ, полный романтической печали и ужасающій своею безотрадностью, если въ него вдуматься поглубже, но съ перваго взгляда скрывающійся за легкостью тона.

Смѣюсь я надъ всѣмъ, чтобъ слезъ не лить, говоритъ поэтъ^[48]. Дѣло въ томъ, что, изображая судьбу своего увлекающагося и легкомысленнаго героя, Байронъ съ большимъ искусствомъ по поводу ея перипетій постоянно поднимаетъ вѣковѣчные вопросы о жизни, смыслѣ наполняющихъ ее увлеченій, порядковъ, противорѣчій и находитъ неразрѣшимыми возникающіе при этомъ недоумѣнія и сомнѣнія. Здѣсь они сильнѣе, чѣмъ въ болѣе раннихъ произведеніяхъ Байрона, потому что исходятъ изъ болѣе или менѣе зрѣлой мысли поэта и введены въ широкую рамку человѣческой жизни вообще почти во всевозможныхъ ея проявленіяхъ, Такимъ образомъ, въ этой поэмѣ болѣе, чѣмъ во многихъ другихъ своихъ произведеніяхъ, Байронъ является, говоря его собственными словами, однимъ изъ пловцовъ по вѣчности:

…….wanderers o’er Etenity

Wliose bark drives on and on, and anchor’d ne’er shall be *).

• ) Child Harold, III, 70.

Они шли противъ вѣтра —

Я также противъ вѣтра плылъ и волнъ;

Бороться и донынѣ продолжаю;

Про землю позабывъ, отваги полнъ,

По океану вѣчности блуждаю;

Средь грозныхъ волнъ плыветъ мой утлый чолнъ,

А бѣшенымъ валамъ не видно краю!

говоритъ поэтъ^[49] — «пилигримъ вѣчности», какъ назвалъ его Шелли въ 1821 г. Понимать эти образы и выраженія надо такъ, что Байронъ затрагивалъ въ рамкѣ похожденій своего героя основные вопросы жизни, долженствующіе интересовать всѣхъ и каждаго^[50]. Поэтъ хвалится тѣмъ, что его яликъ

….Несясь впередъ, проходитъ тамъ,

Гдѣ гибель бы грозила кораблямъ *).

• ) VI, 4.

Это произошло отъ того, что поэтъ ставитъ основные вопросы, но не рѣшаетъ ихъ и указываетъ, что мыслящему человѣку приходится постоянно оставаться съ неудовлетворенностью сомнѣнія. Въ разсматриваемой поэмѣ Байронъ приступалъ къ обзору и уясненію жизни преимущественно съ точки зрѣнія разсудочной критики, при чемъ въ немъ здѣсь сравнительно рѣдко говорила сердечность, скорбь объ участи человѣка, въ особенности — въ низшихъ сферахъ человѣческой жизни.

Критика Байрона начиналась съ самоуничтоженія субъекта и признанія его ничтожества:

Какъ много есть вопросовъ безъ отвѣта!

Намъ не провѣдать тайны роковой.

Откуда мы, что скажетъ намъ могила? —

Вопросовъ тѣхъ неотразима сила *).

• ) VI, 63: What are we? and whence came we? bat shall be etc.

Тѣмъ таинственнѣе и неразрѣшимѣе вопросы о вѣчности^[51]. Байронъ повторяетъ слова трагедіи о Гамлетѣ:

Зачѣмъ на свѣтѣ люди? Нѣтъ отвѣта;

Грядущее жъ темно *).

• ) XV, 99.

Въ виду настоятельности этихъ вопросовъ поэтъ ищетъ ихъ рѣшенія, но постоянно остается въ безпомощности. На нашу умственную дѣятельность такъ вліяетъ желудокъ^[52]. Метафизическія рѣшенія не могутъ удовлетворить Байрона:

… бредни метафизики сходны

Съ лѣкарствами, что слабаго больного

Отъ злой чахотки вылѣчить должны,

А потому оставлю ихъ…

Другъ друга пожираютъ ихъ системы;

Такъ ѣлъ Сатурнъ дѣтей, какъ знаемъ всѣ мы *).

• ) XI, 5; XII, 52; XII, 72.

Не помогаетъ Байрону и психологія, потому что она не знаетъ, что такое наша душа и нашъ умъ^[53]. Нашимъ чувствамъ нельзя довѣрять^[54]. Единства личности нѣтъ^[55]. Слѣдовательно, мы не можемъ почерпнуть увѣренности ни изъ великой природы, ни изъ собственной пучины мысли:

О, если бъ мы могли изъ нѣдръ природы

Иль изъ себя лучъ истины извлечь,

На правый путь вступили бы народы,

Котораго ощущаютъ недостатокъ *).

• ) XIV, 1.

Такъ что же такое дѣйствительность?

…..Who has itsclue?

Philosophy? No; she too much rejects.

Religion? Yes; but which of ail her sects? *)

• ) XV, 89.

Признаніе истины въ утвержденіяхъ религіи, хотя бы въ принципѣ" уже выводитъ изъ состоянія полной безпомощности. Такъ Байронъ, ставшій тогда пантеистомъ, какъ будто преодолѣвалъ иногда скептицизмъ и пессимизмъ и вполнѣ не чуждался религіозности, по крайней мѣрѣ религіи природы (natural piety)^[56], оставаясь отъявленнымъ врагомъ христіанства, какъ государственной религіи.

Но и помимо религіи и философскихъ системъ, можно пріобрѣсти кое-какую долю познанія, и Байронъ не одобряетъ скептицизма Сократа, утверждавшаго, что все наше знаніе сводится къ признанію того, что ничто не можетъ быть познано^[57]. По крайней мѣрѣ, сомнѣваясь во всемъ, нельзя предаваться и отрицанью:

Тому, кто сомнѣвается во всемъ,

Предаться отрицанью невозможно ¹).

Такъ сбивчивы и шатки наши мнѣнья

Что сомнѣваться можно и въ сомнѣньѣ ²).

Съ Пиррономъ мнѣ скитаться не съ руки;

По безднѣ мысли плавать безразсудно:

Опасности отъ бурь тамъ велики;

Нагрянетъ шквалъ — какъ разъ потонетъ судно;

Всѣ мудрецы — плохіе моряки;

Такъ плавать утомительно и трудно;

Не лучше ли пріютъ на берегу,

Гдѣ отдохнуть средь раковинъ могу? ³).

¹) XV, 88. Cp. XIV, 3. For me, I know nought; nothing I deny,

Admit-reject — contemn…

²) IX, 17.

³) IX, 18.

Конечный выводъ тотъ, что все для насъ проблема^[58].

Наиболѣе вѣроятно наше познаніе лишь въ вопросѣ о смерти, но и въ утвержденіи о ней нельзя ручаться за полную достовѣрность и безошибочность:

…. можетъ быть и это станетъ ложно,

Коль вдругъ опора вѣчности блеснетъ.

Мы ужаса полны, насмерть взираемъ,

Однако жъ сну треть жизни посвящаемъ *).

• ) XIV, 3: Death, so called, is а thing which makes men weep,

And yet а third ot Life is passed in sleep.

Смерть именуется въ этой строфѣ «такъ называемой». Поэтъ, слѣдовательно, не вѣрилъ въ то, что она — настоящая смерть; онъ не отличаетъ ея отъ жизни, потому что жизнь кажется ему иногда также смертью^[59]. Смерть — какъ бы высшая ступень жизни: она открываетъ путь къ дѣйствительному познанію и истинному существованію^[60].

Существованіе же настоящее — «жизнь таинственнѣй загадки» — вызываетъ въ Байронѣ немало горечи. Въ «Донъ Жуанѣ» постоянно проглядываетъ мысль, что все прекрасное на землѣ — какъ бы бредъ опьяненія, которое разрушается сомнѣніемъ.

Въ концѣ концовъ, счастливѣй тотъ, конечно,

Кто крѣпче свитъ, тоски не зная вѣчной *).

• ) IX, 15.

Какъ мышленіе есть сомнѣніе. такъ жизнь есть опьяненіе. По Байрону усматриваніе красы въ мірѣ — послѣдствіе своего рода упоенья:

Для мыслящихъ существъ въ винѣ есть сладость;

Даритъ вамъ упоеніе оно,

Какъ слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,

Коль поле жизни въ степь превращено.

Безъ радостныхъ утѣхъ безцвѣтна младость;

Итакъ, совѣтъ даю я пить вино,

Хоть голова болѣть съ похмелья можетъ

Но средство есть, что отъ того поможетъ ¹).

Вольтеръ намъ говоритъ, но это — шутка,

Что, лишь поѣвши, сладость свѣтлыхъ думъ

Вкушалъ Кандидъ. Вольтеръ неправъ: желудка

Не можетъ гнетъ не дѣйствовать на умъ;

Лишь тотъ, кто пьянъ, лишается разсудка ²).

¹) II, 179; cp. II, 169 и XVI, 86.

²) V, 31.

За каждымъ опьяненіемъ слѣдуетъ похмелье. Бракъ самое худшее похмелье. — «Король нами повелѣваетъ, врачъ насъ мучитъ, священникъ наставляетъ, и такъ наша жизнь даетъ немножко дыханія, любви, вина, честолюбія, славы, борьбы, благочестія, праха, — быть можетъ имени»^[61].

Смерть глядитъ на жизнь, которая въ лучшихъ своихъ отрадахъ является опьяненіемъ, и на мышленіе, которое есть вѣчное сомнѣніе, — и смѣется надъ ихъ безплодной гоньбой.

Байронъ доходитъ до грандіозности Шекспировской концепціи, внушая трезвое отношеніе къ жизни:

Смѣется смерть своимъ беззвучнымъ смѣхомъ,

И жизнь примѣръ съ нея должна бы брать;

Она могла бъ, служа ей вѣрнымъ эхомъ,

Всѣ призрачныя блага попирать,

Глумясь надъ славой, властью и успѣхомъ.

Ничтожества на васъ лежитъ печать.

Ничтожны мы, какъ капли въ бурномъ морѣ

Да и земля лишь этомъ въ звѣздномъ хорѣ *).

• ) IX, 13; I, 218—220; II, 199—200.

Байронъ разоблачаетъ тщету славы, человѣческихъ надеждъ, любви. Правитъ ли разумъ міромъ? Сомнительно:

Запри весь міръ, но дай свободу тѣмъ,

Которые въ Бедламѣ. Будь увѣренъ,

Что все пойдетъ по старому затѣмъ;

Давно людьми ужъ здравый смыслъ потерявъ.

Будь свѣтъ уменъ, то ясно было бъ всѣмъ;

Съ глупцами жъ въ споръ вступать я не намѣренъ *).

• ) XIV, 81. Ср. о томъ, что люди не внемлютъ разуму, V, 48.

Мотивы людскихъ дѣяній въ большинствѣ случаевъ низменны: они кроются въ страстяхъ и той или иной подкупности^[62]. Своими насмѣшливыми замѣчаніями о возвышеннѣйшихъ состояніяхъ и порывахъ человѣческаго духа Байронъ только усиливаетъ колоритъ реализма и натурализма, присущій всей поэмѣ. Люди — псы и даже хуже^[63]. Міръ подвластенъ милліонамъ^[64]. Не страсть, а злато царствуетъ надъ всѣмъ.

……..Мальтусъ научаетъ

Безъ денегъ женъ не брать. Любви Эдемъ

И тотъ металлъ презрѣнный созидаетъ *).

• ) XII, 14.

Однако Эдемъ Донъ Жуана въ идиллической исторіи любви послѣдняго и Гаидэ созданъ не тѣмъ. Но самъ поэтъ не вѣритъ собственному сердцу:

Я только сердцемъ жилъ, но безъ пощады

Его разбила жизнь. Прости любовь! *).

• ) I, 215: No more — no more — Oh! never more, my heart,

Canst thou be my sole world, my universe!

Вообще въ «Донъ Жуанѣ» Байронъ склонялся къ дуалистическому представленію о человѣческой природѣ и ея дисгармоніи. Пренебреженіе къ призрачнымъ благамъ, проповѣдуемое поэтомъ, не означаетъ отрицанія:

Хоть отъ него, порой, несносна боль,

Все жъ идеалъ — небесный алкоголь *).

• ) XI.

Но небо есть вино, съ трудомъ переносимое нашимъ мозгомъ.

Столь много печальныхъ истинъ о преходимости міра и ничтожествѣ человѣческаго существованія и дѣйствованія повѣдалъ намъ Байронъ въ своей холодной анатоміи человѣка, безпощадно, съ полною искренностью и откровенностью разоблачающей всякія иллюзіи. Различно опредѣляютъ это міровоззрѣніе Байрона. Современникъ и противникъ Байрона, Соути назвалъ этого поэта главою «Сатанинской школы» «людей больного сердца и развращеннаго воображенія, работающихъ надъ тѣмъ, чтобы сдѣлать и другихъ столь же несчастными, какъ они сами, заражая ихъ моральнымъ ядомъ, въѣдающимся въ душу. Новѣйшіе изслѣдователи выражаются мягче. Они говорятъ, что Байронъ впалъ въ „фривольно-нигилистическое направленіе“^[65], проникся „цинически-нигилистическимъ міропониманіемъ“, перерядился Мефистофелемъ^[66], что онъ дошелъ до „горькаго, даже циничнаго пессимизма“, что его міровоззрѣніе непрактично-пессимистично^[67], отличается нездоровымъ характеромъ и т. п.^[68].

Какъ бы ни относиться къ міровоззрѣнію, выражаемому „Донъ Жуаномъ“, нельзя не признать, что остроумно-шутливый тонъ скрашиваетъ многіе изъ парадоксовъ и чрезмѣрныхъ необузданностей поэта. Разлагающій анализъ поэта, благодаря сопровождающему его юмору, по временамъ убаюкиваетъ читателя, въ особенности — когда разсужденія поэта сливаются съ глубокимъ личнымъ чувствомъ. Говоря обо всемъ блестяще и остроумно, Байронъ выказалъ геніальное умѣнье ставить такъ сомнѣніе во всемъ, что исчезаетъ иногда и самое сомнѣніе^[69], и мы остаемся безъ прочнаго опорнаго пункта. Все быстро смѣняется, а быстрѣе всего проносятся чувствованія, настроенія и мысли поэта. Байронъ самъ въ концѣ концовъ приравниваетъ свои пѣсни къ дѣтской игрѣ^[70], но его игра чрезвычайно остроумно освѣщаетъ молніеносными проблесками непроглядную мглу жизни.

Такъ, подобно разростанію концепціи „Донъ-Кихота“, постепенно расширились объемъ, задача и смыслъ поэмы Байрона. Первоначально же она предназначалась быть только „а playful satire“ — сатирой, въ области которой Байронъ также выказалъ себя первостепеннымъ мастеромъ, какъ то видно еще изъ „Видѣнія Суда“. „Я вознамѣрился, писалъ Байронъ 16 февраля 1821 г. къ своему издателю Murray’ю, сдѣлать Донъ Жуана Cavalier Servente въ Италіи, виновникомъ развода въ Англіи, а въ Германіи сентиментальнымъ человѣкомъ съ физіономіею Вертера, чтобы такимъ образомъ въ каждой изъ этихъ странъ выставить различныя смѣшныя стороны общества; (я хотѣлъ) постепенно, по мѣрѣ того какъ онъ становился старше, показать его gâté (испорченнымъ) и blasé (усталымъ), какъ то естественно. Я только не вполнѣ еще рѣшилъ, покончить ли съ нимъ въ аду, или же въ несчастномъ супружествѣ, не зная, что тяжелѣ“. Очевидно, Байронъ первоначально хотѣлъ дать длинный рядъ сатирическихъ картинъ, и Ю. Шмидтъ справедливо считалъ первую пѣсню, содержащую множество ядовитыхъ насмѣшекъ и намековъ на обстановку, окружавшую поэта въ Англіи, классическою въ этомъ смыслѣ по силѣ выдержанности тона, всецѣло соотвѣтствующаго содержанію. Сюжетъ, какой содержится въ этой пѣснѣ, уже нельзя было изложить болѣе пріятно, увлекательно и остроумно. Много мастерскихъ картинъ содержитъ и послѣдующее изложеніе, и Байрона справедливо называютъ Ювеналомъ XIX в.

Мало по малу первоначальная рамка поэмы разрослась, благодаря болѣе широкой идеѣ, введенной въ нее. Поэтъ задумалъ выставить на видъ сатирически и насмѣшливо всевозможныя стороны» странныя, противорѣчивыя и смѣшныя явленія новѣйшей культуры. Байронъ пожелалъ вразумить свое время и свой народъ, и началъ думать, что затѣянная имъ борьба противъ сложившихся воззрѣній послужитъ на «пользу человѣчеству» {XII, 39: My Muse by exhortation means to mend

All people, at all times, and in most places…}, выясняя извращенія основныхъ началъ жизни и нравственности, данныхъ природою^[71], истинною нашею руководительницею. Искусственные обычаи и нравы^[72] — созданіе людей и не должны имѣть руководящаго значенія, между тѣмъ какъ теперь наоборотъ: нравы создаютъ людей^[73]. Благодаря этому, въ противоположность благамъ состоянія, близкаго къ природѣ, цивилизація надѣлила насъ своими «великими радостями», «милыми послѣдствіями разростанія общества», каковы война, жажда славы^[74] и т. п. Байронъ желалъ освѣщать (окрашивать) природой искусстивнные обычаи и возводить частное въ общее {XV, 25: The difficulty lies in colouring

With Nature manners which are artificial,

And rend’ring generai that which is especial.}. Ратуя за природу и преподнося современникамъ неприглядный образъ ихъ, Байронъ явился, несмотря на вольность, даже цинизмъ нѣкоторыхъ изъ нарисованныхъ имъ картинъ^[75], суровымъ моралистомъ, производившимъ сильное впечатлѣніе на современное ему общество, въ особенности на англичанъ, съ ужасомъ увидѣвшихъ язвительное изображеніе многихъ личностей и порядковъ. Такимъ образомъ, Байронъ примыкаетъ къ фалангѣ моралистовъ, издавна сообщившихъ особый отпечатокъ англійской литературѣ, отличаясь отъ нихъ методой. Подобно Боккаччіо, оправдывавшему Декамеронъ моральною задачей, и Schadwell’ю, и Байронъ (вопреки рѣзкимъ критикамъ) считалъ Донъ Жуана «самой моральной изъ всѣхъ поэмъ»^[76].

Высказано мнѣніе, что основная цѣль соціальной сатиры «Донъ Жуана» — «не въ глумленіи или ѣдкомъ цинизмѣ, а въ призывѣ къ терпимости, гуманности, справедливости». До извѣстной степени это вѣрно^[77], но, повидимому, Байронъ хотѣлъ выразить по преимуществу оппозицію новѣйшей мысли противъ всѣхъ консервативныхъ элементовъ общества {XII, 40: I mean to show things really as they are,

Not as they ought to be…

H. C. Мuller, Lectures, 31, справедливо называетъ словъ Жуана, мастерскимъ произведеніемъ новѣйшей европейской мысли и чувства, продуктомъ новѣйшаго духа міровой литературы, охватывающаго весь свѣтъ, поэтическимъ протестомъ ХІХ-го вѣка противъ всего лицемѣрія общества.}.

При этомъ многое въ воззрѣніяхъ и чувствованіяхъ автора «Донъ Жуана» напоминаетъ уже мрачный реализмъ и пессимизмъ Мопассана и концепцію позднѣйшаго періода дѣятельности послѣдняго, но въ душѣ Байрона на дѣлѣ еще не водворялся такой мракъ, какой находимъ въ «Sur l’eau» и «La vie errante» Мопассана.

Міръ полонъ зла и безотрадныхъ явленій въ мірѣ политической и соціальной, а равно и личной жизни, но есть въ немъ не мало и прекраснаго. Байронъ страстно любилъ это прекрасное въ жизни.

Первое мѣсто въ этомъ прекрасномъ занимаетъ природа, которая полна гармоніи^[78].

Какъ хороша природа! Сколько силы

И красоты во всѣхъ ея явленьяхъ!

говоритъ Манфредъ. И въ «Донъ Жуанѣ» находимъ такія же прелестныя картины великаго колориста, какъ и въ другихъ произведеніяхъ Байрона. Чудный гимнъ природѣ^[79], навѣянный знаменитой Дантовской картиной и свидѣтельствующій о религіозномъ, все еще нѣсколько пантеистическомъ, не взирая на совершившійся въ Байронѣ поворотъ къ Богу^[80], обожаніи вселенной, стоитъ множества всякихъ другихъ описаній. Наша жизнь нераздѣльна съ природой. Воображеніе Байрона не разъ манила жизнь вдали отъ людныхъ городовъ, въ уединеніи среди прекрасной природы и въ сліяніи съ нею, и въ этомъ отношеніи онъ приближался къ Руссо и Вордсворту^[81]. Эпизодъ о Гаидэ не находился ли въ нѣкоторой связи съ лелѣянными Байрономъ планами поселиться на одномъ изъ прекраснѣйшихъ острововъ греческаго архипелага? Этотъ эпизодъ — настоящая идиллія. Вспомнимъ еще строфы, посвященныя генералу Буну, предпочитавшему жизнь среди красотъ природы всякому другому существованію:

Изъ всѣхъ людей, прославленныхъ молвою,

Счастливѣйшимъ считаю Буна я… *).

• ) VIII, 61 и слѣд.

Красота той или иной личности въ ея цѣломъ очаровывала поэта, какъ, напр., это показываетъ образъ чуднаго дитяти природы, пылкой Гаидэ, превозносимый почти всѣми критиками, или второй дочери природы, мистически настроенной Авроры^[82].

Увлекали Байрона и великіе порывы души въ ея свободолюбивыхъ стремленіяхъ^[83]. Вѣдь самъ поэтъ былъ революціоннымъ борцомъ за свободу личности и народовъ противъ угнетателей мысли и противъ «всякаго деспотизма во всѣхъ странахъ». Я хочу, чтобы люди были одинаково свободны какъ отъ толпы (и отъ демагоговъ), такъ и отъ королей, отъ васъ, какъ и отъ меня^[84], говорилъ Байронъ. Не разъ въ его поэмѣ находимъ возгласы и заявленія ненависти къ тираннамъ. Этими своими идеями Байронъ всюду снискивалъ пламенныхъ поборниковъ, ставъ интернаціональнымъ поэтомъ въ силу своихъ интернаціональныхъ симпатій.

Европа, въ томъ числѣ и Англія, превратилась въ царство ханжества и раболѣпія (ср. D. J., Dedic, XVI). Но и въ культурномъ мірѣ есть уголки, гдѣ, по мнѣнію Байрона, жизнь построена на лучшихъ началахъ, чѣмъ въ старомъ свѣтѣ. Такимъ уголкомъ Байронъ представлялъ себѣ Америку, убѣжище свободы, куда онъ и намѣревался переселиться^[85]. Подобнымъ же пріютомъ долго казалась Америка и другимъ пылкимъ мечтателямъ XIX вѣка, пока не открылось всемогущество доллара и въ ея жизни.

Итакъ, въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ, которая является лебединою пѣснью Байрона наряду со стихотвореніемъ: «Сегодня мнѣ исполнилось 36 лѣтъ…», поэтъ попытался охватить весь міръ человѣческой жизни со всѣмъ его разнообразіемъ. Байронъ вступилъ съ полной смѣлостью и искренностью въ борьбу съ политическою, общественною и всевозможною ложью, несомнѣнно выказалъ въ высокой степени мужественныя чувства и явился со свойственною ему энергіею и силой пѣвцомъ освобожденія человѣчества отъ политическихъ золъ и моральныхъ предразсудковъ. Но, по словамъ Гёте, "Байронъ великъ, пока остается поэтомъ, а когда разсуждаетъ, то уподобляется ребенку своею наивностью. Сила Байрона — въ описаніяхъ и глубокомъ чувствѣ. Отчетливаго воплощенія положительныхъ идеаловъ, прочныхъ руководительныхъ началъ жизни и мысли лишена и поэма о «Донъ Жуанѣ», какъ и вся его поэзія. Признаемъ все значеніе Байроновой ироніи, основанной на поэтическомъ оттѣненіи контрастовъ человѣческой жизни и разлада между голой, чувственно-эгоистическою, ограниченною натурою человѣка и ея безграничными стремленіями, выраженнаго Байрономъ съ особенною силой. Однако, хотя бы и геніальнаго, «дьявольскаго темперамента», какой признавалъ въ себѣ самъ Байронъ^[86], еще мало для полноты обаянія. Конечно, скептицизмъ, оппозиція ради оппозиціи, язвительная критика неудовлетворительныхъ современныхъ общественныхъ отношеній, ѣдкій политическій сатиризмъ до извѣстной степени благотворны. Пѣсни о свободѣ заманчивы. Мечта о вполнѣ непринужденномъ, гордомъ и свободномъ развитіи человѣчества прекрасна, но въ своемъ отрѣшеніи отъ наглядныхъ формъ, въ своей безплотности при непризнаніи поэтомъ никакихъ ограниченій свободы, она рискуетъ оставаться безплодной и неосуществимой утопіею. Мечтательныхъ указаній человѣчеству неяснаго идеала въ туманной дали и въ жизни среди природы по идеямъ Руссо и его послѣдователей, при постоянныхъ противорѣчіяхъ въ мысли поэта, соотвѣтствующихъ противорѣчіямъ въ его характерѣ и настроеніяхъ, при неполной продуманности построеній его мысли и творчества, недостаточно для возведенія автора на высшую ступень геніальности. Истинно геніальныя эпопеи человѣческой жизни дали человѣчеству такіе поэты цѣльнаго міровоззрѣнія, какъ Данте въ «Божественной Комедіи*, Шекспиръ въ великихъ трагедіяхъ и символическихъ драмахъ, Сервантесъ въ „Донъ-Кихотѣ“, Гете въ „Фаустѣ“, „Донъ-Жуанъ“ Байрона не принадлежитъ къ числу такихъ величайшихъ созданій художественнаго творчества, какъ ни ярка сама по себѣ печать геніальности, лежащая на этой поэмѣ и сколь великими достоинствами ни отличается она въ отдѣльныхъ частяхъ.

Н. Дашкевичъ.

Примѣчанія.

1. Новѣйшее и вмѣстѣ съ тѣмъ лучшее изданіе — въ The Works of Lord Byron. Poetry. Vol. VI. Ed. by E. H. Coleridge, Lond. 1903 г. Кромѣ характеристикъ этого произведенія, содержащихся въ общихъ трудахъ о Байронѣ, перечисленныхъ въ книгѣ А. H. Веселовскаго, Байронъ, 1902 (по выходѣ этой книги явилась въ свѣтъ еще книга E. Koeppel, Byron, Berl. 1903), на русскомъ языкѣ имѣются еще спеціальныя статьи о Байроновомъ «Донъ Жуанѣ»: М. Смирнова, Два Донъ Жуана — («Подъ знаменемъ науки». Юбилейный сборникъ въ честь Н. И. Стороженка, М. 1902, 682 и слѣд.); весьма интересенъ этюдъ проф. А. Н. Гилярова въ книгѣ о русскихъ переводахъ западно-европейскихъ поэтовъ, представляющій между прочимъ оцѣнку русскихъ переводовъ поэмы Байрона.
2. Психологическія очертанія этого типа см. у Civello, Studi critici, Pal. 1900, 127—130. Разборъ взгляда Bauber, Die Don Juansage im Lichte biologischer Forschung, Dorpat 1899, см. въ J. Baumann, Dichterische und wissenschaftliche Weltaneicht, Gotha 1904, 171 и. fgde.
3. Don Juan, XVII, 5.
4. Marino Faliero V, 3.
5. D. J., ѴІІ, 7; VIII, 89.
6. Байронъ занимался этой поэмой съ лѣта 1818 г., въ сентябрѣ котораго была закончена 1-я пѣсня «Донъ Жуана», до конца своей жизни. Говорятъ, что поэтъ продолжалъ работать надъ этимъ произведеніемъ еще въ Аргостоли на островѣ Кефалоніи до отъѣзда въ Мессолонги, но мы не имѣемъ подтвержденія извѣстія о томъ. Недавно изданное начало ХѴII-й пѣсни, за которое Байронъ принялся въ Италіи 8-го мая 1823 г. и на которомъ, сколько извѣстно, оборвалась нить повѣствованія, было найдено соперникомъ и сподвижникомъ Байрона въ Греціи Трелони послѣ смерти поэта въ Мессолонги. См. Poetical Works or Lord Byron, vol. VI, p. 608.
7. 1, 185: His temper not being under great command… Cp. XVII, 12. Въ концѣ XVI-й пѣсня Донъ Жуанъ очутился въ положеніи, которое давало ему возможность выказать твердость характера; восторжествовала однако необузданность.
8. Такую догадку высказалъ Hoops.
9. Указываютъ на «Англійскихъ Бардовъ и Шотландскихъ Обозрѣвателей», въ особенности на «Чортову Поѣздку» (1813), какъ на первоначальный эскизъ, зерно изъ котораго развился «Донъ Жуанъ» (Kraeger, Der Byronscne Heldentypus, Münch. 1898, 98—99; ср. у Веселовскаго, 86).
10. Подъ конецъ Байронъ называлъ свое произведеніе «эпической сатирой» (D. J, XIV, 99), «безсвязными стихами» импровизатора (XV, 20). См. еще VII, 138.
11. D. J., I, 200: обѣщаніе дать со временемъ А panoramic view of Hell’s in training. См. однако заявленіе Байрона въ письмѣ къ Morray (16 февраля 1821 г.), что онъ намѣревался наставить Донъ Жуана совершить туръ по Европѣ и окончить свои дни во время французской революціи. Дальнѣйшую выдержку изъ этого письма см. ниже въ текстѣ.
12. Литературу саги о Донъ Жуанѣ см. въ ст. J. Bolte, Der Ursprung der Don Juan Sage въ Ztschr. f, Vgl. Litt. Gesch. N. F., XIII, Heit. 4 и. 5, 374 и 375, въ ст. А. Farinelli, Cuatro palabras sobre Don Juan y la literatura Donjuanesca del porvenu (Homenaje & Menéndez y Pelayo, I, Madrid 1899, 206 и слѣд.) и въ книжкѣ А. Steiger, Thomas Shadwell’s «Libertine». А Complementary Study to the Don Juan-literature, Berne 1904. Эти указанія можно бы еще пополнить. Новѣйшій этюдъ — О. Fischer Don Juan und Leontius — въ Studien z. vergl. Lit.-Gesch., V, 2 (1905).
13. А. de Gubernatis усматривалъ прототипъ Донъ Жуана въ народной индоевропейской повѣсти объ Иванѣ безстрашномъ. Мотивъ мщенія статуи оскорбленнаго мертваго указываютъ уже въ древне-греческой легендѣ о статуѣ Митиса (см. у Boдte 398), но тамъ мы встрѣчаемъ лишь одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ сложилась позднѣйшая сага о Донъ Жуанѣ.
14. Farinelli, Don Giovanni, въ Giorn. stor. d.letter. italiana, vol. XXVII (1896), 2, назвалъ онъ Жуана южнымъ братомъ сѣвернаго Фауста. Въ дальнѣйшемъ (св. выше) этюдѣ онъ не разъ считаетъ Донъ Жуана родственнымъ Фаусту и приписываетъ легендѣ о первомъ такое-же міровое глубокое и символическое значеніе, какъ и сказанію о Фаустѣ.
15. Farinelli, Cuatro palabras, 214—215; Fischer; 243 fgde.
16. Scheffler, Die französische Volksdichtung und Sage, l, Leipz. 1883, 140—141 — o баронѣ de Castera Гасконской пѣсни.
17. О томъ, что легенда о Донъ Жуанѣ не чисто испанскаго происхожденія и о найденной на островѣ Корсикѣ старинной версіи Донъ Жуановской легенды было недавно сообщено въ журналѣ «La Revue d’Europe».
18. Прежде авторомъ этой піесы считался Тирсо де Молина, какъ именовалъ себя для публики благочестивый авторъ монахъ, дѣйствительное имя котораго было Габріель Теллецъ. Теперь нѣкоторые ученые (Farinelli, Baist) отрицаютъ принадлежность драмы El Hurlador Теллецу.
19. Въ Испаніи, впрочемъ, по нѣкоторымъ извѣстіямъ, и въ Италіи, существовали піесы о Донъ Жуанѣ, именовавшія послѣдняго атеистомъ: El ateista fulminado, Atheista fulminato.
20. Тамъ, вѣроятно, была уже въ ходу аналогичная пьеса о Леонтіи, котораго изслѣдователи считаютъ двойникомъ либо прототипомъ Донъ Жуана.
21. Байронъ, быть можетъ, видавшій Don Giovanni Моцарта, почти не ссылается на своихъ литературныхъ предшественниковъ въ обработкѣ сказаній о Донъ Жуанѣ (см. 1,203) и говоритъ лишь о народной пантомимѣ, которая была въ ходу въ Англіи, какъ и въ другихъ мѣстахъ. Объ англійской пантомимѣ, основанной на пьесѣ Shadwell’а см. Poetical. Works of Lord Byron, vol. VI, 1903, p. XVI и 11, п. 2 Выдержку изъ статьи Кольриджа, характеризовавшую Донъ Жуана наподобіе Чайльдъ Гарольда или самого Байрона и могшую служить исходнымъ пунктомъ послѣдняго, см. тамъ же р. XVII—XVIII и 4, п. 1.
22. II, 211—212; прозаическій переводъ см. у А. H. Гилярова, стр. 132.
23. IV, 16.
24. XVII, 13: with his virgin face. Cp. XV, 28: he had an air of innocence, и VI, 73.
25. IV, 18.
26. Ch. Har, IV, 123 и слѣд. D. J., VII, 1; IX, 73.
27. II, 193 и слѣд.
28. II, 189.
29. Cp. стихотвореніе, написанное Байрономъ незадолго до кончины, когда ему исполнилось 36 лѣтъ.
30. Байронъ подпалъ при этомъ вліянію Вольтеровскаго Кандида и вообще Вольтеровскихъ нападковъ на ложь и лицемѣріе, которыя были такъ ненавистны и Фервейскому отшельнику. Не остался Байронъ и безъ воздѣйствія Руссо. Указываютъ еще на книгу де-Монброна «Le cosmopolite ou le citoyen du monde» 1753, очень понравившуюся Байрону. Наконецъ, находятъ въ «Донъ Жуанѣ» послѣднюю формацію также дышащаго вольтеріанствомъ Гётевскаго Мефистофеля (Kraeger, Der Byronsche Heldenlypus, Münch. 1898, 99).
31. «Das Unsittlichste was jemals die Dichtkunst hervorgebracht»; cein grenzenlos geniales Werk".
32. См. IV, 7. Отзывы современной Байрону англійской критики были не разъ собираемы издателями его поэмы. Подруга Байрона, графиня Гвиччіоли, также была недовольна цинизмомъ «Донъ Жуана». Совсѣмъ иного мнѣнія былъ Шелли. Выслушавъ одну изъ пѣсенъ поэмы, Шелли писалъ: «она ставитъ его не только выше, но далеко выше всѣхъ современныхъ поэтовъ. Каждое слово носитъ отпечатокъ безсмертія». Вполнѣ благосклонно отнесся къ «Донъ Жуану» и Вальтеръ Скотъ.
33. Pughe, Studien über Byron und Wordsworth, Heidelb. 1902, пришелъ, подобно нѣкоторымъ другимъ изслѣдователямъ, къ выводу, что на неблагопріятныя сужденія о Байронѣ въ Англіи вліяло полное соціальное преобразованіе, представителемъ котораго былъ Карлейль, и противоположное эстетическое теченіе, начатое Вордсвортомъ и Китсомъ.
34. Въ развитіи его англійской литературѣ принадлежитъ весьма малая доля участія: Steiger, Thomas Shadwell’s «Libertine», 6—9.
35. См. L. Fuhrmann. Die Belesenheit d. jungen Byron, Friedenau bei Berl., 1903, S. 98. Прибавимъ Эразма.
36. О раннемъ знакомствѣ Байрона съ поэмою Аріосто см. тамъ же. 99. Защищаясь отъ нападковъ на «Донъ Жуана», Байронъ указывалъ въ своихъ письмахъ на примѣръ Аріосто, Пульчи и кромѣ того на Свифта, Раблэ и Вольтера. Но кромѣ сарказма Свифта, реализмъ Байроновскаго «Донъ Жуана» имѣлъ и другихъ предшественниковъ въ англійской литературѣ какъ ХѴДІ, такъ и XIX вѣка (Фильдингъ и Смоллетъ, Hookham). См. J. Schmidt и Koeppel; Pughe, Studien etc. 136 ff, отмѣтилъ связи «Донъ Жуана» съ плутовскими романами и другими англійскими романами XVIII и., и указалъ, какъ Байронъ примыкалъ къ декламаторскому стилю и литературѣ разсудка и остроумія, культивированной Попомъ и его послѣдователями и ставившей своею задачею the enunciation of thoughts и критику жизни, что такъ удобно было осуществить въ комическомъ эпосѣ (см. S. 10—11). Самъ Байронъ приравнивалъ свою поэму къ Донъ Кихоту и Іорганте. На Пульчи онъ указалъ въ IV, 6, на Верни — въ письмѣ къ Murray отъ 25 марта 1818 г.
37. Тожественность стиля и манеры обоихъ произведеній отмѣтилъ самъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ (19 сент. 1818); признавалъ ее и Шелли, нашедшій при этомъ, что «Донъ Жуанъ» «безконечно лучше».
38. Байрону подражалъ въ томъ Гейне. См. Е. Schaues, Heines Verhältnis zu Shakespeare (Mit einem Anhang über Byron), Berl. 1904, S. 63.
39. VII, 2.
40. XVI, 3. См. еще VIII, 138: Reader!… You have now Had sketches of Love — Tempest — Travel — War.
41. «Онъ веселъ, откровененъ и остроуменъ», писалъ Шелли. Это болѣе серьезный разговоръ — своего рода упоеніе; люди охватываются ямъ какъ бы въ силу чаръ".
42. I, 167; XV, 87—88. Прозаическій переводъ послѣдней строфы см. у Гилярова 118.
43. Ср. XVI, 3.
44. Pughe, 45.
45. Ср. XI, 86.
46. XV, 19.
47. Н. С. Muller, Lectures on the science of literature, first series, Haarlem 1904, 72 и слѣд.
48. IV, 4.
49. D. J, X, 34,
50. VI, 63: My tendency is to philosophise On most things… О фазисахъ мысли Байрона см. въ книжкѣ J. О. Е. Donner, Lord Byrons Weltanschauung, Helsingfors 1897 (Acta societatis scientiarum Fennicae, t. XXII, № 4). Глава ѴІІ-я этой книжки посвящена позднѣйшему скептицизму Байрона — въ «Донъ Жуанѣ».
51. X, 20; XI, 34.
52. V, 32.
53. VI, 23.
54. XIV, 2.
55. XVII, 11.
56. О Байроновой религіи природы см. въ книгѣ Pughe главу: Die Natur und Weltanschatrang Byron’s im Verhältnis zu derjenigen Wordsworth’s und seiner Zeitgenossen, въ особенности стр. 73; см. затѣмъ 82—83.
57. См. VII, 5 и примѣчаніе у Donnera 129—130; cp. Poetical Works, 1899, II, 103, п. 2.
58. XVII, 13: I have the thing а problem, like all things.
59. IX, 16: I sometimes think that Life is Death.
60. Ср. Pughe, 86—87.
61. II, 4.
62. V, 25 и 27.
63. VII, 7.
64. XII, 5.
65. Hoops, 78.
66. Kraeger, 98.
67. Pughe, 17.
68. Zdziechowski, Byron i jego wiek, I, 181.
69. См. выше, стр. 204, столбецъ 2, прим. 3 и 4.
70. XIV, 8.
71. XV, 3; II, 191; cp. однако II, 75.
72. XV, 26.
73. XV, 26.
74. VIII, 68.
75. См., напр., VIII, 130—132 — o вдовахъ и старыхъ дѣвахъ. Предыдущая редакцій этихъ строфъ — въ «Чертовой поѣздкѣ» ср. замѣчаніе въ The Athenaeum 1904, № 3995. Вслѣдствіе такого рода подробностей отчасти «Донъ Жуанъ» считается произведеніемъ, опаснымъ въ моральномъ отношеніи, и, напр., St. Gwynn, The masters of English Literature, Lond. 1904, замѣтилъ, что это произведеніе «is likely to deprave. It would be cant to say that it is healthy reading for the sexually impressionable…»
76. I, 207; XII, 86, 39. Вмѣстѣ съ тѣмъ Байронъ готовъ былъ признать, что его поэма «слишкомъ вольна» для его весьма скромнаго времени, что она «тамъ и сямъ сладострастна».
77. Во имя этихъ началъ Байронъ явился въ ряду поэтовъ однимъ изъ самыхъ страстныхъ противниковъ войны и военной славы, какъ то показываютъ «Видѣніе Суда», гдѣ говорится о «crowning carnage, Waterloo», и VII и VIII пѣсни «Донъ Жуана», содержащія сатирическое изображеніе взятія Суворовымъ крѣпости Измаила, причемъ Байронъ забылъ, что Суворовъ воевалъ съ тѣми самыми турками, противъ которыхъ выступилъ въ концѣ своихъ дней и самъ поэтъ; Суворовъ въ сущности подкапывалъ тираннію турокъ и, слѣдовательно, подготовлялъ освобожденіе народовъ, подвластныхъ послѣднимъ. Байронъ признавалъ лишь войны за свободу и справедливость, отдавалъ должное подвигамъ Леонида и Вашингтона, а нечестиваго завоевателя заклеймилъ позоромъ. "Такъ же строго отнесся онъ и къ Веллингтону (см. начало ІХ-й пѣсни). Во имя тѣхъ же высшихъ началъ Байронъ безпристрастно указывалъ на всѣ несимпатичныя стороны и дѣянія своихъ соотечественниковъ (X, 66—67) и предостерегалъ ихъ относительно грозящей имъ участи, подобной участи другихъ морскихъ государствъ, уже лишившихся своего могущества.
78. XV, 5: There’s Music in ail things, if men had ears…
79. III, 102—104.
80. Kraeger, 98 и слѣд.
81. Объ отношеніи Байрона къ Руссо см. О. Schmidt, Rousseau und Byron.
82. XV, 45; XV1, 48.
83. VIII, 155 и слѣд.
84. IX, 24—25.
85. См. Kraeger, Lord Byrous Beziehungen zu Amerika. — Beilage zur Allgemeinen Zeitung 1897, № 58.
86. См. письмо Байрона къ миссисъ Ли объ Аллегрѣ.