Поэзия и правда человечности в творчестве Вл. Г. Короленко (Глинка)/ДО

Поэзия и правда человечности в творчестве Вл. Г. Короленко
авторъ Александр Сергеевич Глинка

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru

Волжскій

Изъ мира литературныхъ исканій
Сборникъ статей

С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго

1906

Поэзія и правда человѣчности въ творчествѣ Вл. Г. Короленко.

Среди представителей современнаго русскаго художественнаго творчества, — творчества далеко не столь скуднаго и безцвѣтнаго, какъ оно можетъ показаться, если прислушиваться къ постояннымъ жалобамъ критики на безпременье и оскудѣніе въ литературѣ, — есть писатель большой и оригинальный, достойный занять видное мѣсто не только среди текущей литературы, но и въ славномъ пантеонѣ классиковъ русскаго слова. Онъ давно уже пріобрѣлъ въ критикѣ и у читателя всеобщее вниманіе и уваженіе. Книги его постоянно требуютъ новыхъ и новыхъ изданій, онѣ читаются съ любовнымъ вниманіемъ и трепетнымъ восхищеніемъ, ими не только эстетически наслаждаются, но и нравственно вдохновляются. Къ самому автору относятся съ теплой симпатіей и благодарной преданностью… Успѣхъ этого художника большой, прочный и несомнѣнно заслуженный; несмотря на это онъ отличается чрезвычайной скромностью. На литературной дѣятельности этого писателя лежитъ печать благородной сдержанности. Въ изданіи своихъ произведеній онъ доводитъ эту сдержанность до излишней скромности и даже скупости. Значительная часть написаннаго имъ все еще остается на страницахъ старыхъ журналовъ. До сихъ поръ мы не имѣемъ собранія сочиненій этого художника. Несмотря на это читатель знаетъ его и онъ знаетъ своего читателя.

Я говорю о Владимірѣ Галактіоновичѣ Короленко.

Въ нынѣшнемъ году^[1] истекаетъ 50 лѣтъ со дня его рожденія (15-го іюля). Родной городъ Житоміръ собирается, какъ сообщаютъ «Русскія Вѣдомости» (№ 34) со словъ газеты «Волынь», «торжественно отпраздновать эту годовщину». Домовладѣльцемъ г. Житоміра, г-номъ Бернацкимъ подано черезъ городского голову въ житомірскую думу соотвѣтствующее заявленіе. Пятидѣсятилѣтіе дня рожденія любимаго современнаго русскаго писателя есть, конечно, не только мѣстное событіе, но общій праздникъ русской литературы.

I.

В. Г. Короленко родился 15-го іюля 1853 г. въ Житомірѣ. Отецъ его былъ дворяниномъ Полтавской губерніи, происходилъ изъ стараго казацкаго рода. Прадѣдъ Владиміра Галактіоновича былъ еще настоящій запорожецъ, казацкій старшина. Мать Короленка была дочерью польскаго шляхтича-посессора. Отецъ его служилъ чиновникомъ по разнымъ должностямъ въ Житомірѣ, Дубнѣ и Ровнѣ. Какъ сообщаетъ С. А. Венгеровъ, въ главныхъ чертахъ сынъ обрисовалъ его въ полуавтобіографической повѣсти «Въ дурномъ обществѣ»^[2]. "Первоначальное образованіе, по даннымъ г. Скабичевскаго, г. Короленко получилъ въ пансіонѣ В. Рыхленскаго въ свое время лучшемъ заведеніи этого рода въ Житомірѣ. Затѣмъ, поступивъ во второй классъ житомірской гимназіи, мальчикъ пробылъ въ ней два года. Въ это время отецъ, переведенный сначала въ г. Дубно на мѣсто уѣзднаго судьи, перешелъ на службу въ уѣздный городъ Ровно, куда за нимъ переѣхала изъ Житоміра вся семья. В. Г. Короленко съ братьями поступилъ здѣсь въ третій классъ реальной гимназіи, въ которой въ 1870 г. и окончилъ курсъ съ серебряной медалью. Этотъ небольшой городокъ, нынѣ оживившійся послѣ проведенія желѣзной дороги, съ полной точностью, по словамъ Короленко, описанъ имъ въ разсказѣ «Въ дурномъ обществѣ»^[3].

«Въ 1868 г. (31-го іюня) умеръ отецъ Короленка. Это былъ чиновникъ строгой и рѣдкой по тому времени честности. Получивъ скудное воспитаніе и проходя службу въ низшихъ ступеняхъ среди дореформенныхъ канцелярскихъ порядковъ и общаго взяточничества, онъ никогда не позволялъ себѣ принимать даже того, что по тому времени называлось „благодарностью“, т. е. приношеній уже послѣ состоявшагося рѣшенія дѣла. А такъ какъ въ тѣ годы это было недоступно пониманію средняго обывателя, отецъ же Короленка былъ чрезвычайно вспыльчивъ, то сынъ помнитъ много случаевъ, когда онъ прогонялъ изъ своей квартиры „благодарныхъ людей“ палкой, съ которою никогда не разставался (онъ былъ хромъ, вслѣдствіе односторонняго паралича). Понятно поэтому, что семья (вдова и пятеро дѣтей) остались послѣ его смерти безъ всякихъ средствъ, съ одною пенсіей. В. Г. Короленко былъ въ то время въ пятомъ классѣ. Частью казенному пособію, выданному во вниманіе къ выдающейся честности отца, но еще болѣе истинному героизму, съ которымъ мать отстаивала будущее семьи среди нищеты и лишеній, обязанъ былъ Короленко тѣмъ, что могъ окончить курсъ и въ 1871 году поступить въ технологическій институтъ. Здѣсь почти три года прошли въ напрасныхъ попыткахъ соединить ученіе съ необходимостью зарабатывать хлѣбъ. Пособіе съ окончаніемъ гимназическаго курса прекратилось, и В. Г. Короленко теперь рѣшительно не можетъ дать отчета, какъ удалось ему прожить первый годъ въ Петербургѣ и не погибнуть прямо отъ голода. Безпорядочное, неорганизованное, но душевное и искренное товарищество, связывавшее студенческую голытьбу въ тѣ годы, одно является въ качествѣ необходимаго объясненія. Какъ бы то ни было, но даже 18-ти копѣечный обѣдъ въ тогдашнихъ дешевыхъ кухмистерскихъ Великой Княгини Елены Павловны для Короленка и его сожителей былъ въ то время такою роскошью, которую они позволяли себѣ не болѣе 6—7 разъ во весь этотъ годъ. Понятно, что объ экзаменахъ и систематическомъ ученіи не могло быть и рѣчи. Въ слѣдующемъ году Короленко нашелъ работу, сначала раскрашиваніе ботаническихъ атласовъ, потомъ корректуру. Видя однако, что все это ни къ чему не ведетъ, В. Г. Короленко уѣхалъ въ 1874 г. съ десяткомъ заработанныхъ рублей въ Москву и поступилъ въ Петровскую академію. Выдержавъ экзаменъ на второй курсъ и получивъ стипендію, онъ считалъ себя окончательно устроившимся. Но благополучіе это продолжалось не долго: въ 1876 г. Короленко былъ исключенъ съ третьяго курса и высланъ съ двумя товарищами изъ Москвы въ Вологодскую губернію, но съ дороги былъ возвращенъ въ Кронштадтъ, гдѣ въ это время жила семья его»^[4]. Жизнь студентовъ Петровской академіи и самая мѣстность, очень живописная и красивая, впослѣдствіи была воспроизведена Короленкомъ въ двухъ повѣстяхъ: «Прохоръ и студенты» («Русская Мысль») 1888 г. № 1 и 2) и «Съ двухъ сторонъ» (разсказъ о двухъ настроеніяхъ) («Рус. Мысль» 1888 г. №№ 11 и 12). Оба произведенія эти, изъ которыхъ первое осталось незаконченнымъ, не вошли въ отдѣльныя изданія «Очерковъ и разсказовъ». «Годъ спустя послѣ исключенія изъ академіи онъ переселился съ семьей въ Петербургъ, гдѣ съ братьями опять, занялся корректурой. Къ 1879 г. относятся первыя его литературныя попытки. Съ того же 1879 г. начинаются, странствія Короленка по отдаленнымъ восточнымъ мѣстамъ: сначала онъ попалъ въ Глазовъ Вятской губерніи, затѣмъ въ глухія дебри Глазовскаго уѣзда; оттуда въ Томскъ, изъ Томска въ Пермь; оттуда въ 1881 г. въ Якутскую область»^[4], гдѣ онъ пробылъ три года. Съ 1884 года онъ поселился въ Нижнемъ-Новгородѣ, гдѣ провелъ около десяти лѣтъ; затѣмъ переѣхалъ въ Петербургъ и, наконецъ, съ 1900 года основался въ Полтавѣ.

Еще изъ Перми В. Г. Короленко послалъ литературный очеркъ въ журналъ «Слово», гдѣ онъ былъ напечатанъ въ польской книжкѣ 1879 г., подъ названіемъ «Эпизоды изъ жизни искателя». Этотъ первый разсказъ, подписанный иниціалами, такъ и остался на страницахъ «Слова»; авторъ не включилъ его, какъ, впрочемъ, и многіе другіе свои разсказы, ни въ одно изъ отдѣльныхъ изданій «Очерковъ и разсказовъ». Извѣстнымъ же въ литературѣ имя Короленко становится только съ 1885 г., когда онъ, вернувшись изъ Якутской области, печатаетъ въ № 3 «Русской Мысли» «Сонъ Макара». «Успѣхъ „Сна Макара“ былъ огромный», сообщаетъ Венгеровъ. Общій приговоръ по прочтеніи этого произведенія былъ, — какъ сообщаетъ А. М. Скабичевскій, — тотъ, что послѣ «Подлиповцевъ» Рѣшетникова ничего не появлялось въ этомъ родѣ въ литературѣ нашей до такой степени сильнаго и поразительнаго". Вслѣдъ за «Сномъ Макара» появился разсказъ «Въ дурномъ обществѣ» (въ № 10) «Русской Мысли» за тотъ же 1885 г.). Далѣе, въ 1886 г., въ № 1 «Русской Мысли», — «Лѣсъ шумитъ» и потомъ безпрерывно, изъ года въ годъ, цѣлый рядъ произведеній, которыя печатались въ разныхъ журналахъ (по преимуществу въ «Русской Мысли» и въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ»), а за послѣднее время почти исключительно въ «Русскомъ Богатствѣ».

Къ прежнимъ впечатлѣніямъ, вынесеннымъ изъ разъѣздовъ по Сибири и восточнымъ окраинамъ Россіи прибавились новыя — изъ жизни верховьевъ Волги. Подъ этими впечатлѣніями написаны: «Рѣка играетъ», «За иконой», «На солнечномъ затменіи», а затѣмъ «Павловскіе очерки» и «Въ голодный годъ». Въ результатѣ поѣздки въ Америку явился разсказъ «Безъ языка», нынѣ вышедшій отдѣльнымъ изданіемъ, и нѣсколько очерковъ, еще не вошедшихъ въ сборники.

Первое отдѣльное изданіе «Очерковъ и разсказовъ» B. Г. Короленко относится къ 1887 году. Теперь они выходятъ въ новыхъ и новыхъ изданіяхъ, многіе изъ нихъ давно уже переведены на нѣмецкій, французскій, англійскій, итальянскій, шведскій и нѣкоторые славянскіе языки. Во французскомъ журналѣ «Revue illustrée» появился въ переводѣ разсказъ В. Г. Короленко «Une étrange fille» («Чудная») съ иллюстраціями русскихъ художниковъ H. Н. Каразина, Ел. Бемъ и А. П. Шнейдеръ. Той же художницѣ, г-жѣ Ел. М. Бемъ, принадлежитъ иллюстрація «Сна Макара», на большомъ листѣ in fR, въ изданіи Сытина. Кромѣ чисто беллетристическихъ произведеній отмѣтимъ воспоминанія В. Г. Короленко о Гл. И. Успенскомъ и о Чернышевскомъ. Публицистическія статьи (кромѣ «Голоднаго года») до сихъ поръ не выходили отдѣльнымъ изданіемъ.

II.

О впечатлѣніяхъ, которыя питали дѣтство и самую раннюю юность В. Г. Короленко, намъ извѣстно слишкомъ мало. Кое-что о томъ, чѣмъ жила душа Короленко-ребенка, говорятъ, конечно, всѣ очерки и разсказы изъ дѣтской жизни; впечатлѣнія собственнаго дѣтства, несомнѣнно, отразились здѣсь. Мы узнаемъ также, что впечатлѣнія природы родины В. Г. Короленко оставили прочные, неизгладимые слѣды въ душѣ писателя. Поэзія казацкихъ преданій и музыкальность украйнскихъ пѣсенъ, особенностъ происхожденія отъ отца-украйнца и матери-польки и, наконецъ, свособразная бытовая обстановка, все это, конечно, сыграло свою роль въ духовномъ развитіи писателя и, несомнѣнно, отразилось на характерѣ его творческой работы, но усчитать болѣе или менѣе точно вліяніе всѣхъ этихъ факторовъ мы не имѣемъ никакой возможности.

Гораздо болѣе опредѣленными представляются намъ идейныя вліянія, среди которыхъ протекла юность Короленко и подъ вліяніемъ которыхъ сложились и опредѣлились начальные элементы, положенные въ основаніе его творческой работы. В. Г. Короленко становится юношей въ знаменательный моментъ русской жизни, на сгибѣ двухъ замѣчательныхъ десятилѣтнихъ граней развитія нашего общественнаго самосознанія. То было время смѣны двухъ славныхъ міросозерцаній, переломъ настроеній русскаго общества. То было время подъема все еще прибывающихъ волнъ общественнаго оживленія, всколыхнувшихся отъ мощнаго толчка гигантскаго историческаго событія. Это была неумолимая логика фактовъ и настроеній, этими фактами вызванныхъ. Яркіе и блестящіе боевые лозунги 60 гг. стали тогда замѣтно терять свою нѣкогда неоспоримую власть и обаяніе надъ умомъ, а на ихъ мѣсто все увѣреннѣе и опредѣленнѣе становились новые идеалы, органически выросшіе изъ прежнихъ, но все же существеннымъ образомъ осложняющіе ихъ и ослабляющіе ихъ безусловность и всемогущество.

Между 60-ми и 70-ми годами не пролегаетъ шумнаго и бурливаго водораздѣла, какъ это случалось раньше и позже въ смѣнѣ десятилѣтій русской литературы и жизни; новое не вставало въ непримиримое противорѣчіе со старымъ; два общественныхъ движенія 60-ыхъ и 70-ыхъ гг. не враждовали между собой, не сталкивались лбами. Скорѣе одно изъ нихъ являлось только дополненіемъ и поправкой другого… Здѣсь борьба поколѣній вела насъ впередъ такъ же, какъ ранѣе въ конфликтѣ людей 40-ыхъ гг. съ новыми людьми 60-ыхъ гг., такъ же, какъ впослѣдствіи въ разногласіяхъ семидесятниковъ съ людьми 90-ыхъ годовъ, въ конфликтѣ нынѣшнихъ «марксистовъ» съ «идеалистами»… Но вела прямо и неуклонно; борьба не принимала тогда столь рѣзкихъ, обостренныхъ формъ; изъ-за разногласій представители обоихъ теченій не теряли общей почвы, на которой всѣ они являлись, несомнѣнно, союзниками, какъ это часто случалось до и послѣ… Новое органически выростало изъ стараго, не разрывало съ нимъ, держалось его завѣтовъ и традицій, обогащая ихъ своимъ опытомъ и мыслью. Поэтому-то такъ часто и въ извѣстномъ смыслѣ съ полнымъ основаніемъ многіе писатели, друзья или враги — все равно, ставятъ 60-ые и 70-ые годы въ нашемъ общественномъ развитіи за одну общую скобку. Эта общая скобка, тѣсная близость ихъ не стираетъ существенныхъ различій, не затушевываетъ и перелома, который, какъ мы увидимъ дальше, отразился и въ творчествѣ Короленка.

Идейныя увлеченія интеллигенціи 60-ыхъ гг. пред-ъставляютъ собой очень интересную, психологически сложную амальгаму сознательнаго матеріализма и безсознательнаго идеализма. Вотъ какъ говоритъ объ этомъ времени писатель, лично юностью своей пережившій эту эпоху: «Кто хочетъ понять характеръ и значеніе шестидесятыхъ годовъ, долженъ прежде всего остановиться на… необыкновенно счастливомъ и чрезвычайно рѣдкомъ въ исторіи сочетаніи идеальнаго съ реальнымъ, головокружительно-возвышеннаго съ трезво-практическимъ»^[5]. За это H. B. Шелгуновъ назвалъ реалистовъ 60-ыхъ гг. «идеалистами земли».

Въ общихъ чертахъ, характеръ нашего умственнаго движенія, примѣрно съ пятидесятыхъ годовъ, — писалъ въ 77 году въ «Письмахъ о правдѣ и неправдѣ» H. K. Михайловскій, — можетъ быть сведенъ къ двумъ пунктамъ. Подъ наитіемъ своихъ домашнихъ дѣлъ и иностранныхъ вліяній мы желали, во-первыхъ, знать неподкрашенную правду о существующемъ, о мірѣ, какъ онъ есть, со включеніемъ ближайшихъ къ намъ, окружающихъ насъ вплотную явленій. Поэтому мы благоволили къ разнымъ философскимъ системамъ, носившимъ названія матеріализма, реализма, позитивизма. Собственно въ философскія системы мы никогда особенно пристально не вглядывались и довольно неразборчиво валили ихъ въ кучу, лишь бы онѣ обѣщали намъ правду. Къ нимъ мы питали больше платоническія чувства. Но направленіе все-таки очень сильно сказалось въ частныхъ областяхъ, въ пристрастіи къ естественнымъ наукамъ, въ особенныхъ пріемахъ въ беллетристикѣ и въ другихъ искусствахъ, въ критикѣ, въ обличительной литературѣ. Въ то же время насъ занимала и другая половина правды — вопросы о томъ, каковъ міръ долженъ быть, міръ человѣческой жизни, разумѣется"^[6]. Но вторая половина правды, правда-справедливость, въ 60-е годы, въ разгаръ увлеченія писаревскимъ реализмомъ, болѣе молчаливо предполагалась, суровый и стыдливый реализмъ упорно оставлялъ эту правду въ тѣни, выдвигая прежде всего правду-истину, смѣло и безстрашно обнажающую дѣйствительность. На мѣсто матеріализма 60-хъ годовъ движеніе 70-хъ годовъ выдвигаетъ систему двуединой правды, продолжающей «безбоязненно смотрѣть въ глаза дѣйствительности и ея отраженію — правдѣ-истинѣ, правдѣ объективной» и въ то же врема стремящейся опредѣленно и сознательно «охранять и правду-справедливость, правду субъективную». Исходнымъ пунктомъ для возведенія этого зданія послужила ранняя, тогда только еще просыпающаяся критика позитивизма. На мѣсто прежняго мыслящаго реализма и апологіи непосредственнаго чувства, на мѣсто протеста шестидесятниковъ, особенно Писарева, противъ идеализма явилась сознательная апологія точки зрѣнія идеала. Односторонности и излишества, вытекающія изъ спѣшной «ликвидаціи старой системы», изъ борьбы противъ лже-идеализма «отцовъ» стали практически ненужными, и потому естественно сгладились. Вѣра во всемогущество разума, господство односторонняго раціонализма смѣнились апологіей всесторонне развивающейся личности, съ разумомъ, чувствомъ и волей. Дѣйствительность стала не только объектомъ естественно-научнаго изученія, но и «соціологическаго» познанія, предметомъ субъективной нравственной оцѣнки. Гордая честь естествоиспытателя, знающаго только свой ученый кабинетъ, да развѣ еще научную популяризацію, осложнилась работой противоположнаго моральнаго элемента — совѣстливымъ народничествомъ. Просвѣщенный эгоизмъ, самосовершенствующійся въ гармоніи своей личной пользы съ интересомъ всего человѣчества, встрѣтился съ альтруистической моралью, съ проповѣдью долга и самопожертвованія; естественныхъ наукъ и самообразованія оказалось недостаточно, проснулась совѣсть, потянуло къ массамъ, внизъ, въ подвалы, на фабрики, въ деревню — къ народу, къ мужику, рабочему человѣку; въ интересахъ людей труда воплощались интересы человѣческой личности вообще. «Вотъ замѣчательный и, смѣю сказать, историческій фактъ, — говоритъ Григорій Темкинъ, герой повѣсти H. K. Михайловскаго „Въ перемежку“, — въ то время, какъ Писаревъ и другіе изыскивали программу чистой, святой жизни, уединенной отъ всякой общественной скверны, а мы, чуть ли не большинство тогдашней молодежи, старались проводить эту программу въ жизнь, въ это самое время, всѣ эти Помяловскіе, Рѣшетниковы, Щаповы, Нибуши и проч. знать не хотѣли никакихъ эпитимій и знакомились съ бѣлой горячкой. Они были полны ненависти и были правы въ своей ненависти… Ихъ не могло мучить сознаніе личной отвѣтственности за свое общественное положеніе, ихъ могла мучить только злоба на искалѣченную жизнь. Но они были все-таки близки намъ, именно своею ненавистью, и изъ этой близости возникли чрезвычайно странныя столкновенія. Прежде всего они насъ спасли отъ окончательнаго погруженія въ писаревщину. Мы готовы были совершенно закупориться въ тѣсную раковину собственной чистоты, примирившись съ тѣмъ фактомъ, что въ нижнемъ этажѣ того самаго зданія, гдѣ мы себѣ устроили уютное гнѣздышко, живетъ непроглядное невѣжество, безысходная нищета. Но разночинцы выходили именно отсюда, изъ этого страшнаго подвала и вносили съ собой живую струю»^[7]. Пришелъ разночинецъ, поднявшись откуда-то со дна русской жизни, и встревоженная, разбуженная совѣсть напряженно заработала по всей линіи интеллигенціи 70 гг.; на первое мѣсто выдвигается уже не моральная проблема личности, а вопросъ общественнаго дѣла; соціальныя противорѣчія требуютъ разрѣшенія; убѣжденно и трепетно проповѣдуется ученіе о долгѣ передъ народомъ; критически мыслящая интеллигенція горячо, словомъ и дѣломъ, призывается къ активной расплатѣ за «все растущую цѣну прогресса», къ погашенію вѣкового долга народу… Осложняются какъ психологическіе и моральные мотивы интеллигентскихъ увлеченій, такъ и практическая программа движеній, осложняются теоретическія основы міросозерцанія. Многія простыя и ясныя матеріалистическія формулы теряютъ свое недавно почти волшебное обаяніе, уже не такъ просто «психическіе процессы сводятся къ физіологическимъ», «обществознаніе къ естествознанію», «нравственное начало къ эгоизму».

Среди этихъ броженій въ эпоху смѣны интеллигентcкиxъ увлеченій на рубежѣ двухъ славныхъ десятилѣтій русской общественной жизни протекла юность В. Г. Короленко. Въ 1870 году онъ оканчиваетъ гимназію. На борьбу настроеній двухъ десятилѣтій въ творчествѣ В. Г. Королевко указываетъ печатающійся въ 1888 г. въ «Русской Мысли» разсказъ «Съ двухъ сторонъ», въ подзаголовкѣ названный «Разсказъ о двухъ настроеніяхъ». Правда, общественный переломъ отразился здѣсь чуть замѣтными, слабыми тонами. Герой, студентъ Петровской академіи, Гавриловъ «взялъ у Бокля истину о мясѣ и картофелѣ и принялъ ее со всѣмъ жаромъ прозелита». «Другой мой любимый писатель, — разсказываетъ онъ, — былъ Фогтъ. Его портретъ висѣлъ у меня въ студенческой квартиркѣ, а на портретѣ была надпись: „Gegen Dummheit kämpften Götter selbst vergebens“. Точность и трезвость научной мысли производили на меня такое же впечатлѣніе, какое производитъ красота на ея поклонника. Я благоговѣлъ передъ этимъ разрушителемъ метафизическихъ предразсудковъ, а его девизъ ставилъ его въ моихъ глазахъ на пьедесталъ полубога, титана. Боги напрасно боролись противъ глупости, но великій человѣкъ борется не напрасно. Бѣдный великій человѣкъ! Я не зналъ, что уже въ то время его самого уличили въ метафизикѣ, которую онъ такъ ненавидѣлъ, и что глупость доказала дѣйствительно свою силу, закравшись даже въ его собственныя произведенія»… «Мысль есть выдѣленіе мозга, какъ жолчь — печени». Это казалось мнѣ и новымъ и оригинальнымъ. Я видѣлъ въ этомъ безстрашно провозглашенную истину и съ ревностью прозелита готовъ былъ довести ее до логическихъ предѣловъ. Да, какъ жолчь печени, какъ всѣ другія выдѣленія… И тѣмъ не менѣе, едва ли передъ чѣмъ-либо я преклонялся такъ, какъ передъ мыслью"^[8]. Мы видимъ здѣсь характерное, особенно характерное для юношей-прозелитовъ, амальгамированіе «идеальнаго съ реальнымъ», смѣшныхъ курьезовъ съ возвышеннымъ благородствомъ… Но вотъ въ молодомъ матеріалистѣ, поклонникѣ Бокля и Фогта, происходитъ переворотъ, онъ наталкивается на раздавленный поѣздомъ трупъ пріятеля. И страшная картина, особенно разбросанныя по желѣзнодорожному полотну «бѣлые кусочки мозга», праизводятъ на него неотразимое впечатлѣніе. Прежнее міросозерцаніе, простое и ясное, трещитъ по всѣмъ швамъ, юноша переживаетъ страшный и мрачный переломъ, что принесетъ съ собой онъ — объ этомъ оборванный разсказъ не говоритъ еще съ сколько-нибудь достаточной ясностью. Но все же Гавриловъ высказываетъ увѣренность, что онъ «испытывалъ тогда въ очень остромъ видѣ самое общее и наиболѣе распространенное настроеніе нашего времени»^[9]. Въ разсказѣ бѣгло рисуются студенческія сходки, поминается фамилія широко извѣстнаго въ то время критика-публициста Зайцева, читается статья, въ которой говорится «о неоплатномъ долгѣ интеллигенціи передъ народомъ» и пр., и пр.

Несмотря на возраженія нѣкоторыхъ критиковъ, нельзя не признать, что самый кризисъ настроеній героя удался художнику… Кризисъ прежняго міросозерцанія, душевной безмятежности пробуждаетъ молодого героя къ новымъ исканіямъ, тяжесть переживаемаго имъ переходнаго настроенія не разъ останавливаетъ его на мысли о самоубійствѣ, съ этой мыслью часто бродитъ онъ около платформы, заглядывая подъ колеса вагоновъ.

«Я приносилъ туда, — говоритъ онъ, — и уносилъ оттуда омраченную душу, умъ, угнетенный сознаніемъ безсмыслія жизни (зачѣмъ же искать смысла въ частностяхъ, когда цѣлое лишено всякаго смысла?), и застывшее въ холодномъ и тупомъ отчаяніи сердце. А кругомъ злилась зимняя вьюга, лежали холодные снѣга, телеграфные столбы стонали точно отъ внутренняго озноба, а съ откоса, на другой сторонѣ дороги, глядѣлъ на меня грустный огонекъ сторожевой будки. Тамъ, въ темнотѣ, среди спертаго воздуха жила цѣлая семья сторожа, и красный огонекъ глядѣлъ въ темноту такъ сиротливо и жалко, какъ жалки были эти существованія. Дѣти были золотушны и несчастны; мать — изможденная, сердитая и тоже несчастная. Она рожала и хоронила, и въ этомъ была ея жизнь. А отецъ, съ которымъ я много разъ говорилъ прежде, былъ, можетъ быть, несчастнѣе всѣхъ, потому что вся семья ждала чего-то отъ него, а самъ онъ не видѣлъ надежды ниоткуда… Онъ выносилъ это положеніе потому, что простымъ сердцемъ вѣрилъ въ высшую волю и полагалъ, что кому-то, для чего-то это нужно. У меня отъ его разсказовъ и отъ зрѣлища этой безпросвѣтной жизни сжималось сердце, но и я тогда могъ выносить это зрѣлище, потому что у меня были тоже надежды: я думалъ, что мы скоро найдемъ пути для того, чтобы сдѣлать жизнь для всѣхъ свѣтлой и радостной. Какъ, когда, какимъ образомъ? — это другое дѣло, но смыслъ жизни былъ въ этой цѣли… Теперь же для меня не было ни этого и никакого смысла, и видъ безцѣльныхъ и ничѣмъ не вознаградимыхъ страданій этой сторожевой будки былъ бы поистинѣ невыносимъ для меня, если бы я не заключился въ какую-то скорлупу холоднаго безчувствія къ себѣ и другимъ» («Русская Мысль», 1888 г. № 12, стр, 242).

Настроеніе Гаврилова, какъ и другихъ героевъ В. Г. Короленка, какъ и настроеніе самого художника лучше всего назвать «правдоискательствомъ». Этимъ словомъ раскаявшійся эмигрантъ Келсіевъ^[10] характеризовалъ общественное броженіе того времени. «Правдоискателями» были шестидесятники въ своихъ увлеченіяхъ матеріалистическими формулами, которыя одухотворялись ими и возводились на степень религіи, правдоискательство лежало въ основѣ проповѣди Писарева, правдоискательство же привело къ кризису настроенія въ самомъ концѣ 60-хъ годовъ и къ новымъ увлеченіямъ семидесятниковъ.

В. Г. Короленко съ первыхъ шаговъ своей литературной дѣятельности, съ перваго произведенія, «Эпизоды изъ жизни искателя», является передъ нами увлеченнымъ, неугомоннымъ правдоискателемъ. Страстно искомый смыслъ жизни не выливается у него въ какое-нибудь одно, несомнѣнное, разъ навсегда законченное рѣшеніе. Онъ постоянно ищетъ его съ своей задумчивой грустной улыбкой; вотъ, вотъ, кажется, уже нашелъ, обладаетъ имъ, но потомъ снова теряетъ и снова ищетъ. Смыслъ этотъ для В. Г. Короленко нѣчто огромное, неуловимое, необъятное, но обаятельное, прекрасное и завлекательное, то, о чемъ нельзя не думать, чего живому человѣку нельзя не искать. Въ томъ же разсказѣ, «Съ двухъ сторонъ», разсказчикъ съ грустной ироніей говоритъ о смыслѣ жизни. «Иногда мнѣ казалось, что я нашелъ его, потомъ терялъ опять, падалъ и подымался. И еще долго не одинъ я, всѣ мы будемъ искать его… Но я почувствовалъ только, что смыслъ этотъ есть, и никогда уже не терялъ этого проблеска вѣры». И вотъ Королевко ищетъ его, думаетъ о немъ и, какъ умѣетъ, раскрываетъ повсюду въ своихъ произведеніяхъ.

Глубоко искреній «правдоискатель», В. Г. Короленко ищетъ самъ, наблюдаетъ и изображаетъ «искателей» всевозможныхъ типовъ и направленій. Его литературная дѣятельность открывается небольшимъ разсказомъ: «Эпизоды изъ жизни искателя». Здѣсь юный герой, студентъ, встаетъ передъ читателемъ съ своими неопредѣленными, неразрѣшившимся исканіями, онъ обрѣтаетъ «то, чего совсѣмъ не искалъ», но за нимъ идутъ много другихъ… Въ дальнѣйшихъ произведеніяхъ В. Г. Короленка встрѣчаются весьма различные виды взыскующихъ. Здѣсь и шумно волнующаяся интеллигентная молодежь («Съ двухъ сторонъ» и «Прохоръ и студенты») и сосредоточенные носители народной мудрости, выразители стихійнаго влеченія мысли народа къ правдѣ и свѣту, сектанты и раскольники («Убивецъ», «Яшка» «Въ послѣдственномъ отдѣленіи», «Камышинскій мѣщанинъ», «Рѣка играетъ», «Надъ лиманомъ»), или просто безпокойные люди, какъ сапожникъ Андрей Ивановичъ и Микеша («За иконой», «На затменіи» «Государевы ямщики»), мятущіяся души, какъ бродяга Пановъ («На пути»), или «Соколинецъ»; образы наивно пытливыхъ «искателей» -дѣтей («Ночью», «Въ дурномъ обществѣ», «Парадоксъ») и окутанные загадочно поэтической дымкой прихотливаго вымысла прекрасные силуэты сказокъ («Сказанія о Флорѣ», «Необходимость» и др.). Поиски неудовлетворенной души — излюбленная тема В. Г. Короленка, постоянный предметъ думъ и поэтическихъ вдохновеній; грустная задумчивость — его господствующее настроеніе.

Вопросы вѣры, жизни, Бога и правды занимаютъ въ произведеніяхъ Короленка самое видное мѣсто. Здѣсь, главнымъ образомъ, сосредоточивается вниманіе художника. Жизнь широко захвачена авторомъ; неисчерпаемо разнообразная и могучая, течетъ она безостановочнымъ шумнымъ потокомъ, развертывая въ своемъ неустанномъ шествіи очаровательно красивыя, говорящія выразительнымъ языкомъ, полныя красокъ и какого то таинственнаго, неразгаданнаго еще, но обаятельнаго и зовущаго смысла, картины природы, а среди этой одухотворенной природы выдѣляя людей, съ грустной задумчивостью всматривающихся въ темную загадку жизни, въ глубину своей совѣсти, ищущихъ смысла этой жизни, пекущихся о вѣрѣ истинной, о правдѣ Божіей, о Богѣ праведномъ. И среди красивой Украйны съ ея мягкими нѣжными красками и тихими ласкающими звуками, и въ живописныхъ окрестностяхъ шумной Москвы, и въ далекой Сибири, среди непривѣтливо суровыхъ береговъ Лены, среди якутовъ въ глухой тайгѣ, среди лѣсовъ и медвѣдей, и въ блестящемъ, подавляющемъ своей огромностью гигантѣ Нью-Іоркѣ, на берегахъ свободной страны человѣкъ является неудовлетвореннымъ искателемъ, неустанно Бога ищетъ, тревожится изъ-за вѣры, хочетъ жить по правдѣ. Вездѣ вопросы религіи и морали волнуютъ его прежде всего. Среди богатой галлереи взыскующихъ вѣры Короленка есть всевозможныя градаціи «искателей», есть обрѣтшіе предметъ своихъ исканій и вставшіе на вѣрѣ своей, какъ на камнѣ, есть безнадежно разочарованные, нигилисты въ самомъ точномъ смыслѣ этого слова, но всего болѣе просто «искателей». Остановимся на нѣкоторыхъ наиболѣе яркихъ изъ нихъ.

III.

Жизнь въ далекой Сибири, гдѣ художникъ провелъ долгіе годы, дала ему обильный матеріалъ для его наблюденій надъ всякаго рода искателями. Большинство изъ нихъ, какъ и самъ писатель, пришли сюда «изъ-за вѣры», ихъ привело смѣлое стремленіе къ своей собственной правдѣ, подвижническая готовность независимо и свободпо исповѣдывать своего собственнаго Бога ил", по крайней мѣрѣ, за свой страхъ и рискъ искать его, они отстаивали право быть самими собой, право вѣровать, молиться и жить по своему. На ряду съ этими пришельцами авторъ рисуетъ также не мало искателей изъ туземцевъ.

Въ глубинахъ народнаго сознанія идетъ неустанная своеобразная работа. Несмотря на принижающее дѣйствіе холода, голода и нищеты, подъ тяжелымъ давленіемъ деспотизма и навязчивой культуры съ ея карикатурными преломленіями въ чуждой ей средѣ, за порогомъ медленно растущаго зданія образованности и грамотности, помимо работы интеллигенціи, стучащей молоточкомъ своей просвѣщенной гуманности гдѣ-то на отшибѣ, далеко отъ темныхъ закоулковъ народнаго сознанія, неуклонно совершается глухая подпочвенная работа народной мысли. Сдавленная въ своемъ ростѣ, несвободная и лишенная свѣта, мысль эта боязливо и недовѣрчиво прячется въ старинныхъ преданіяхъ и гшсаніяхъ расколькичества, въ пытливомъ суемудріи сектантскихъ ученій, невольно уважая въ нихъ самостоятельность и непринужденность, а порою и геройское мученичество. Неудовлетворенную, наскучавшуюся въ своихъ религіозныхъ исканіяхъ душу увлекаетъ здѣсь ореолъ мученичества за правду гонимой вѣры.

Ниоткуда не видя спасенія, затосковавшій искатель изъ народа идетъ порою искать вѣры въ острогъ. Таковъ «Убивецъ», который надумалъ въ арестанты поступить. Вотъ какъ разсказываетъ онъ свою исторію:

«Крѣпко меня люди обидѣли, — начальники. А тутъ и Богъ вдобавокъ убилъ; жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, остался одинъ-одинешенекъ на свѣтѣ: ни у меня родителей, ни у меня друга. Попъ и тотъ послѣднее имѣнье за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ, того, пошатился въ вѣрѣ. Въ старой-то пошатился, а новой-то еще не обрѣлъ. Конечно, дѣло мое темное. Грамотѣ обученъ плохо, разуму своему также не вовсе довѣряю… И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то-есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на бѣломъ свѣтѣ не жить… Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко все кинулъ… Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапогъ пару, вырѣзалъ въ тайгѣ посошокъ и пошелъ. Въ одномъ мѣстѣ поживу, за хлѣбъ поработаю — поле вспашу хозяину, а въ другое къ жатвѣ поспѣю. Гдѣ день проживу, гдѣ недѣлю, а гдѣ и мѣсяцъ; и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ вѣруютъ… Праведныхъ людей искалъ» («Очерки» кн. I, 270—271).

Но исканія эти ни къ чему не привели: Затосковалъ онъ еще больше и тутъ же «надумалъ въ арестанты поступить добровольно». Назвался бродягой, посадили. «Въ родѣ крестъ на себя наложилъ», говоритъ. Но и тюрьма не успокоила скорбную душу «Убивца». «Довольно я узналъ, каковъ это есть монастырь». «На скверное слово, на отчаянность самый скорый народъ, а чтобы о душѣ подумать, о Богѣ тамъ — это за большую рѣдкость, и даже еще смѣются». Объявилъ свое имя, сталъ проситься изъ тюрьмы. Но тутъ его очаровалъ вновь приведенный арестантъ «покаянникъ Безрукій, оказавшійся впослѣдствіи ужаснымъ злодѣемъ»… Принявъ этого человѣка за святого, «Убивецъ» подчинился его авторитету. Выйдя съ его помощью изъ тюрьмы, онъ попалъ въ разбойничью шайку. Защищая проѣзжую барыню, онъ убиваетъ покушающагося на нее Безрукаго, за что и получаетъ свое прозвище «Убивецъ», столь страшное для разбойниковъ. Такъ и не нашелъ своей правды «Убивецъ», пока его не убилъ какой-то бродяга за то, что онъ его не хотѣлъ убивать.

Вотъ Пановъ, бродяга отъ рожденія, сынъ бродяги, по прозванію Безпріютный, всю жизнь проводитъ въ пути отъ этапа къ этапу, среди арестантовъ и каторжниковъ. Но могучая и страстная натура бродяги не легко мирится съ этой жизнью, порою съ страшною стихійною силой просыпается въ немъ тоска о чемъ-то другомъ, неиспытанномъ и недоступномъ, что обошло его въ жизни, о какой-то другой жизни… Онъ носилъ въ себѣ какую-то невысказанную, но глубокую тайну и это всѣмъ импонировало въ увѣренной фигурѣ бродяги.

И вотъ этотъ-то бродяга, прочитавъ однажды въ книгѣ идущаго съ нимъ въ одной партіи ссыльнаго интеллигента фразу, подчеркнутую синимъ карандашемъ: «Нашъ вѣкъ жадно ищетъ вѣры», сказалъ «это вѣрно!» — -«Что вѣрно?» — спросилъ интеллигентъ. «Справедливо здѣсь написано насчетъ вѣры». Онъ проситъ эту книгу и читаетъ ее по вечерамъ со свѣчей, ложась спать на нарахъ. Въ философской книгѣ Пановъ не нашелъ настоящаго отвѣта на неясные запросы своей тоскующей души. Пробуя залить душевную бурю водкой, пьяный и дерзкій онъ вызывающе кричитъ интеллигенту, давшему ему злополучную книгу:

«Ва-а-просы… Я, братъ и, самъ спрашивать-то мастеръ: Нѣтъ, ты мнѣ скажи, долженъ я отвѣчать или нѣтъ… ежели моя линія такая. А то ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ».

Въ очеркѣ «Въ подслѣдственномъ отдѣленіи» рисуется цѣлый рядъ гонимыхъ за вѣру. Особенно характерна фигура такъ называемаго сумасшедшаго Якова. Это уже не «искатель» только, но самоотверженный, героически смѣлый борецъ за свою правду. Онъ обрѣлъ свою правду и стоитъ за нее, какъ на камнѣ. Запертый въ одиночномъ заключеніи, онъ исповѣдуетъ свое служеніе «праву-закону» неукоснительнымъ стукомъ, всякій разъ, какъ вблизи его камеры показываются «слуги антихристовы», «беззаконники», т.-е. кто-нибудь изъ тюремныхъ начальниковъ. «Званія своего, фамиліи, напримѣръ, не открываетъ, — разсказываетъ о немъ одинъ арестантъ въ разговорѣ съ авторомъ. — Сказываютъ такъ, что за непризнаніе властей былъ онъ сосланъ»…

«А зачѣмъ онъ стучитъ?» — «И опять же какъ сказать… Собственно для обличенія».

Авторъ склоненъ къ мнѣнію, «что Яшка былъ вовсе не сумасыіедшій, а подвижникъ». «Да, — говоритъ онъ, — если въ нашъ вѣкъ есть еще подвижники строго послѣдовательные, всѣмъ существомъ своимъ отдавшіеся идеѣ (какова бы она ни была), неумолимые къ себѣ, „не вкушающіе идоложертвеннаго мяса“ и отвергшіеся всецѣло отъ грѣшнаго міра, то рекомендую вамъ: такой именно подвижникъ находится за крѣпкою дверью одной изъ одиночныхъ камеръ подслѣдственнаго отдѣленія». Таковъ былъ Яшка. Его ученіе борьбы «государственнаго начала», за которое онъ самоотверженно стоялъ, противъ «земскаго», справедливо представляется автору «какою-то странной смѣсью миѳологіи и реализма». Но въ этомъ путанномъ и несуразномъ ученіи было крѣпкое и здоровое зерно непреклоннаго, ни передъ чѣмъ не сгибающагося идеализма. Изъ-подъ страннаго покрова его свособразнаго суемудрія, подъ «ужасно мрачной миѳологіей», вычитанной имъ изъ какого-то «Сборника», яркимъ свѣтомъ свѣтитъ искреннее уваженіе къ правамъ личности. Яковъ по своему защищаетъ автономію личности, у него есть свособразный «категорическій императивъ». «Онъ прикидывалъ, — говоритъ разсказчикъ, — все къ нѣкоторымъ, незыблемымъ въ его представленіи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мѣрку». Онъ отдается своему нравственному служенію независимо отъ тѣхъ реальныхъ послѣдствій, къ которымъ можетъ повести это служеніе и даже, пожалуй, вопреки имъ. «Стучу, вотъ, слава-те, Господи, Царица Небесная… поддерживаетъ меня Богъ-отъ!»

Послѣдствіемъ стука Якова было то, что этотъ стукъ предупреждалъ арестантовъ общей камеры о приближеніи начальства, но для него это было только случайнымъ результатомъ его стоявія «за Бога, за великаго государя». Настоящій же смыслъ своего стучанья онъ полагалъ не въ этомъ, оно вытекало изъ требованій категорическаго морільнаго принципа служить праву-закону.

Устойчивости положительной вѣры Яшки въ «Бога», «великаго государя», его неуклонному служенію «праву-закону» соотвѣтствуетъ устойчивость отрицанья камышинскаго мѣщанина. Это сплошной отрицатель, религіозный нигилистъ. Какъ Яковъ отстаиваетъ право личности на свободное самоопредѣленіе своимъ неугомоннымъ стучаньемъ, такъ и камышинскій мѣщанинъ отстаиваетъ свое право быть самимъ собой, отстаиваетъ своимъ свободнымъ отрицаніемъ.

« — Вѣры какой? — спрашиваетъ арестанта писарь.

— Никакой.

— Какъ никакой? Въ Бога вѣруешь?

— Гдѣ Онъ, какой Богъ? Ты что ли его видѣлъ?..

— Какъ ты смѣешь такъ отвѣчать? — набросился смотритель. — Я тебя, сукина сына, сгною!.. Мерзавецъ ты этакой!

Мѣщанинъ изъ Камышина слегка пожалъ плечами.

— Что жъ? — сказалъ онъ. — Было бы за что гноить-то. Я прямо товорю… За что и сужденъ.

Недоумѣваютъ по поводу сплошного отрицанія этого человѣка и сами арестанты.

— Какъ же, чудакъ, — говоритъ какой-то рыжеватый философъ, съ тузомъ на спинѣ, — пра-а чудакъ! Вѣдь ежели сказываешь, къ примѣру: „нѣтъ“, такъ что же есть?

— Ничего! — отрѣзалъ камышинскій мѣщанинъ коротко и ясно.

„Ничего!“ Выходитъ, что камышинскій мѣщанинъ сужденъ, осужденъ, закованъ, сосланъ, наконецъ готовъ воспріять осуществленіе смотрительскихъ обѣщаній, которыя порой бываютъ хуже всякаго приговора, вообще страждетъ изъ-за… ничего! Казалось бы, къ тому, что характеризуется этимъ словомъ „ничего“, можно относиться лишь безразлично. Между тѣмъ, камышинскій мѣщанинъ относится къ нему страстно, онъ является какъ бы адептомъ, подвижникомъ чистаго отрицанія. Онъ безстрашно исповѣдуетъ свое „ничего“ передъ врагами этого оригинальнаго ученія» («Очерки», I, 222).

«Ничего» — его религія, столь же самобытная, несомнѣнно и устойчивая, какъ и религія Якова. Очевидно, долгими муками выстраданы, въ долгихъ исканіяхъ выношены эти религіозныя откровенія. Авторъ находитъ въ нихъ «много общаго». Въ этихъ своеобразныхъ съ перваго взгляда столь различныхъ и одинаково темныхъ и дикихъ выраженіяхъ работы народной мысли, въ этихъ извилинахъ и глубинахъ народнаго религіознаго сознанія, дѣйствительно, «много общаго». Въ обоихъ олицетворяется протестъ личности противъ посягательствъ на ея право свободнаго самоопредѣленія, протестъ — свособразный, чисто русскій. В. Г. Короленко глубоко вскрываетъ психологію этого родного ему явленія, ему посвящены прекрасныя страницы въ книгѣ «Голодный годъ», «У казаковъ» и въ другихъ мѣстахъ… Любопытный типъ искателя представляетъ собой сапожникъ Андрей Ивановичъ. Въ великолѣпномъ разсказѣ «За иконой» передъ читателемъ рисуется путешествіе автора съ Андреемъ Ивановичемъ. Изображаются проводы иконы, посѣщающей Нижній-Новгородъ. Фигура сапожника выполнена превосходно. Андрей Ивановичъ — «отличный сапожникъ и прекрасный семьянинъ», съ «давальцами» обращается почтительно, словомъ, ведетъ жизнь, какая полагается по чину заправскому сапожнику, но временами какъ бы просыпается отъ этой своей монотонно текущей, тягучей жизни, «снимаетъ хомутъ» и какъ бы преображается. Тогда «въ немъ проявляется строптивый демократизмъ и наклонность къ отрицанію. „Давальцевъ“ онъ начиналъ разсматривать, какъ своихъ личныхъ враговъ, духовенство обвинялъ въ чревоугодіи, полицію — въ томъ, что она слишкомъ величается надъ народомъ и, кромѣ того, у пьяныхъ, ночующихъ въ части, шаритъ по карманамъ (это онъ испыталъ горестнымъ опытомъ во время своего запиванія). Но больше всего доставалось купцамъ» («Очерки», II, 180). По своему душевному складу подвижному и неуравновѣшенному, а также и по демократическимъ тенденціямъ, и другимъ сторонамъ, этотъ искренній и милый человѣкъ нѣсколько напоминаетъ незабвеннаго героя «Разоренія» Успенскаго — Михаила Ивановича. Чуткій и воспріимчивый, съ рѣзко выраженной наклонностью къ самопожертвованію, другъ «простого человѣка» и врагъ прижимки", Андрей Ивановичъ во многомъ и отличается отъ героя Успенскаго. Андрей Ивановичъ, пожалуй, даже реальнѣе его, онъ болѣе живое, единичное лицо, чѣмъ герой «Разоренья». Но за то Михаилъ Ивановичъ полнѣе выразилъ идеологію людей своего типа: онъ вдохновеннѣе и ярче, выразительнѣе и послѣдовательнѣе. Онъ также, какъ и Андрей Ивановичъ «за правду помереть готовъ во всякое время», зато уже и «давальцевъ» ненавидитъ во всякое время, за «простого человѣка» всегда горой, всегда во власти своего краснорѣчиваго демократизма и потому искренно негодуетъ на товарища, малодушно отступающаго передъ чистой публикой, со словами: «Вашъ-бродь, дозвольте бутень-броду…» Михаилъ Ивановичъ послѣдовательнѣе, но герой Короленка жизненнѣе, допустимѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ сложнѣе. Онъ имѣетъ сильный уклонъ въ сторону религіозныхъ запросовъ, не останавливается даже передъ проблемами отзывающимися «буквоѣдствомъ», отъ которыхъ неуклонно преданный своему дѣлу Михаилъ Ивановичъ отшатнулся бы съ негодованіемъ, какъ отъ своеобразной «прижимки», способной только утѣснить простого человѣка и отуманить открывающееся передъ нимъ поприще. Андрей же Ивановичъ этимъ не смущается, въ немъ слабѣе власть принципа, онъ непосредственнѣе, расплывчатѣе, съ непростительною легкомысленностью — онъ часто, употребляя его излюбленнае выраженіе, «не туда гнетъ»…

IV.

Ту же тревогу неудовлетворенной души, тоже ищущее безпокойство о вѣрѣ, о правдѣ, о Богѣ встрѣчаемъ мы и въ большей части другихъ произведеній Короленко. Таковы разсказы: «На затменіи», «Атъ-Даванъ»; о томъ же говоритъ прелестный и характерный также и во многихъ другихъ отношеніяхъ разсказъ «Рѣка играетъ», Тѣмъ же настроеніемъ проникнута поэзія воли и удали въ увлекательномъ разсказѣ Соколинца.

«Я видѣлъ въ немъ, — говоритъ художникъ, — только молодую жизнь полную энергіи и силы, страстно рвущуюся на волю… Куда?

Да куда?»

Въ смутномъ бормотаніи спящаго бродяги ему «слышались неопредѣленные вздохи о чемъ-то…» Неясная и туманная, темная даль жизни властно притягиваетъ къ себѣ тоскующую душу, увлекаетъ и манитъ своей загадочной глубиной, страстно хочется понять тайну этой дали, хочется заглянуть въ самый кратеръ этой бездонной жизненной глуби… А она все уходитъ, то приближаясь, то снова удаляясь, порою кажется близкой и пояятной и такой доступной, а въ сущности всегда недосягаемо далека и всегда загадочна и очаровательна. Жизнь зоветъ къ себѣ, и въ страшной власти этого зова кроется для человѣка тайна ея смысла, разгадать которую онъ снова и снова стремится повсюду въ своихъ исканіяхъ. .

Въ одномъ изъ лучшихъ и наиболѣе цѣльномъ произведеніи В. Г. Короленка въ повѣсти «Безъ языка», смутныя броженія неудовлетворенной души уносятъ нѣсколькихъ жителей захолустнаго мѣстечка «Лозище», "однодворцевъ Лозинскихъ, въ далекую Америку искать новой жизни: когда въ самомъ концѣ повѣсти герой Матвѣй Лозинскій и его соотечественникъ интеллигентный правдоискатель Ниловъ подводятъ итоги тому, что имъ дала новая жизнь въ новой странѣ, читатель убѣждается, что они нашли, пожалуй, много, но не то, что искали. Самое глубокое и заманчивое осталось все-таки тамъ впереди, освѣщая собой новыя, вѣчныяисканія. Казалось бы, Матвѣй Лозинскій послѣ тяжелыхъ злоключеній нашелъ то, къ чему стремился, но его все-таки тянетъ куда-то, онъ подумываетъ о родинѣ, онъ не знаетъ, чего ему хочется…

Стоя рядомъ съ своей будущей женой на пристани Нью-Іорка, задумчиво всматриваясь въ море, въ подходящіе изъ Европы пароходы, Матвѣй «сознавалъ, что вотъ у него есть клочекъ земли, есть домъ, телка, и корова… скоро будетъ жена… Но онъ забылъ еще что-то и теперь это что-то плачетъ и тоскуетъ въ его душѣ». Но назадъ, на родину, онъ не вернется, «тамъ теперь Ниловъ съ своими вѣчными исканіями». Такимъ образомъ авторъ привелъ своего героя къ пристани, а все же «что-то плачетъ и тоскуетъ въ его душѣ», напоминаетъ о чемъ то далекомъ и еще недостигнутомъ, слышатся «неопредѣленные вздохи о чемъ-то» и тайна жизни снова и снова зоветъ искать и искать… Глубокая задумчивость не покидаетъ автора, съ его устъ не сходитъ грустная улыбка. Но значитъ ли это, что онъ только ищетъ, но ничего не находитъ, что поиски его ни къ чему не приводятъ?

Въ разсказѣ «Ночью» рисуется такая картина. Въ спальной происходятъ роды, а въ другой половинѣ дома, въ дѣтской, четверо дѣтей собрались на ночную бесѣду около свѣчи. Голованъ, Мордикъ, Маша и Шура. Няня спитъ, въ дѣтской тихо, но дѣти чувствуютъ, что въ домѣ что-то происходитъ, они уже знаютъ, что «у мамы скоро родится дѣвочка»; изъ другой половины доносится движеніе, кто-то пріѣхалъ, слышны голоса взрослыхъ и, наконецъ, до ихъ ушей долетаетъ пискъ ребоночка, Дѣти заинтересовываются и, пробѣжавъ черезъ коридоръ, попадаютъ въ спальную. Тамъ они наталкиваются на двухъ пріѣхавшихъ «дядей». Одинъ, дядя Михаилъ, студентъ медицинской академіи, онъ извѣстенъ дѣтямъ, какъ насмѣшливый отрицатель; они слышали «онъ говоритъ, когда человѣкъ умретъ, то изъ него сдѣлается порошокъ и человѣка нѣтъ вовсе». Другой — дядя Генрихъ; этотъ «говоритъ, что человѣкъ уходитъ на тотъ свѣтъ и смотритъ оттуда и жалѣетъ…» Дѣти знаютъ, что у него нѣсколько лѣтъ умерла жена Катя, этимъ они объясняютъ его вѣру. «Если изъ человѣка дѣлается порошокъ, то значитъ, и изъ Кати тоже. А онъ этого не хочетъ…» Этихъ-то дядей дѣти и находятъ около мамы въ спальнѣ. На вопросы дѣтей въ объясненіе происшедшаго событія дядя Михаилъ прибѣгаетъ къ традиціонному лопуху, «подъ лопухомъ нашли», «прямо съ неба на ниточкѣ спустили». Ни та, ни другая гипотеза не удовлетворяетъ дѣтской пытливости и вотъ бойкій Мордикъ разсказываетъ свою, которую онъ слышалъ отъ жида Мошки: это извѣстная, еврейская легенда объ ангелѣ смерти и ангелѣ жизни; у Бога есть два ангела, одинъ вынимаетъ изъ людей душу, а другой приноситъ новыя души съ того свѣта. Вотъ когда надо у кого-нибудь родиться ребенку, та женщина дѣлается больна… Богъ посылаетъ обоихъ ангеловъ и т. д.

Эта поэтическая легенда Мошки болѣе говоритъ дѣтскому воображенію, чѣмъ лопухи и ниточки, быть можетъ, еще и потому, что Мошка вѣрилъ въ грезы и передалъ эту вѣру вмѣстѣ съ разсказомъ, а трезвые люди не вѣрятъ въ свои лопухи и ниточки, и чуткая душа ребенка всегда живо чувствуетъ фальшь… Но все-таки Мордику хочется подкрѣпить мошкину правду авторитетомъ взрослыхъ.

« — Что же, это все… правда? — спрашиваетъ онъ, кончивъ разсказъ.

— Все правда, мальчикъ, все это правда! — сказалъ серьезно Генрихъ.

Тогда Михаилъ, еще за минуты передъ тѣмъ утверждавшій, что ребятъ находятъ подъ лопухомъ, нетерпѣливо повернулся на стулѣ.

— Не вѣрь, Маркъ. Все это глупости, глупыя мошкины сказки… Охота, — повернулся онъ къ Генриху, забивать дѣтскую голову пустяками!

— А ты сейчасъ не забивалъ ее лопухомъ?

— Это не такъ вредно: это очевидный абсурдъ, отъ котораго имъ отдѣлаться легче.

— Ну, разскажи имъ ты, если можешь…

— Ты знаешь, что я могъ бы разсказать…

— Что?

Михаилъ звонко засмѣялся.

— Физіологію… разумѣется, въ популярномъ изложеніи… Надѣюсь, это была бы правда…

— Напрасно надѣешься…

— То-есть?

— Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все… А они чувствуютъ тайпу и стараются облечь ее въ образы. По моему оно ближе къ истинѣ».

Это очень выразительныя слова, и хотя сказаны они авторомъ не отъ своего лица, но въ нихъ вложено художникомъ много своего. Онъ напряженно и внимательно всматривается въ жизнь, всматривается глубокимъ и долгимъ взглядомъ, неустанно доискивается смысла этой жизни, хочетъ разгадать ея тайну, но находитъ далеко не все, что ищетъ, узнаетъ немногое, и не думаетъ, что знаетъ все. Также интеллигентный искатель повѣсти «Безъ языка» нашелъ многое изъ того, что онъ искалъ, но это многое не все. И другимъ дѣйствующимъ лицамъ, героямъ другихъ очерковъ и разсказовъ Короленка, подобно Матвѣю Лозинскому, «чудится еще что-то, что манило ихъ и манитъ, но что это такое они рѣшительно не могли бы ни сказать, ни опредѣлить въ собственной мысли… Но было это глубоко, какъ море и заманчиво, какъ дали просыпающейся жизни…»

Въ жизни много глубоко таинственнаго и непонятнаго, то, что знаетъ человѣкъ, слишкомъ немного и слишкомъ не полно. При этомъ поэзія глубокаго чувства непособна больше понять въ жизни, болѣе приблизиться къ ея тайнѣ, чѣмъ холодный свѣтъ гордаго разума, голосъ опытнаго, объективнаго знанія. Разумъ многое можетъ, но онъ не всемогущъ, какъ это кажется одностороннему раціонализму, разумъ не составляетъ еще всего человѣка, не выражаетъ собой всего человѣческаго сознанія, полной и цѣльной человѣческой личности; у живого человѣка есть и чувство, и воля. И часто то, что недоступно разумному познанію, открывается чувству и полагается волей… И тогда гордый и сильный на своемъ мѣстѣ разумъ не долженъ вставать у нихъ на пути. Здѣсь, а также, какъ далѣе увидимъ, и въ другихъ произведеніяхъ В. Г. Короленко является глубоко вдумчивымъ художникомъ, апологетомъ цѣльной человѣческой личности противъ всевозможныхъ посягательствъ на нее, какъ со стороны внѣщнихъ, такъ все равно и внутреннихъ идоловъ, обезцѣнивающихъ жизнь и комкающихъ полноту человѣческаго сознанія во имя обидной ясности своихъ претенціозныхъ ученій.

Художникъ не думаетъ, что онъ знаетъ все; онъ не проникъ въ тайну жизни, но нѣчто въ ней онъ все же уяснилъ себѣ и изъ этого слагается его вѣра, здоровая и сильная.

Вслушиваясь въ основные мотивы поэзіи В. Г. Короленка, вдумываясь въ смыслъ его разсказовъ о людяхъ, взыскующихъ праведной вѣры, пристально всматриваясь въ своебразную красоту его картинныхъ изображеній природы, мы вездѣ явственно ощущаемъ живое дыханіе Бога, вдохновляющаго художника, чувствуемъ ласкающее тепло его идеала, обаяніе его правды. Предметъ религіозныхъ вдохновеній В. Г. Короленка — живая человѣческая личность, его Богъ, — образъ и подобіе человѣка, живитъ въ человѣкѣ и человѣкомъ, его идеалъ — человѣчность, его поэзія — поэзія человѣческой жизни и человѣческой правды. Гуманитарный характеръ поэзіи Короленко отражается на изображеніи, какъ религіозныхъ вѣрованій, такъ и естественныхъ явленій. Какъ Богъ, такъ и природа одинаково окрашиваются имъ въ цвѣтъ человѣческихъ представленій, одухотворяются и очеловѣчиваются. Онъ смотритъ на жизнь съ человѣческой точки зрѣнія, воспроизведенный имъ міръ существуетъ только въ человѣкѣ и для человѣка, главная идея, положенная въ основу художественнаго творчества В. Г. Короленка, та же, которую положилъ, какъ гносеологическій принципъ, въ основу своей системы двуединой правды одинъ изъ вождей идейнаго движенія 70-хъ годовъ — «истина только для человѣка». Въ этомъ смыслѣ Короленко является вѣрнымъ сыномъ своего времени, своеобразно претворившимъ въ своемъ творчествѣ одно изъ основныхъ его увлеченій со всей правдой и неправдой этихъ увлеченій…

V.

Человѣческая личность стала завѣтной святыней В. Г. Короленка, обладающей въ его глазахъ высшей нравственной цѣнностью; его поэзія сдѣлалась поэзіей борьбы за права этой личности, неотъемлемыя морально, но постоянно нарушаемыя жизнью фактически. Вездѣ въ произведеніяхъ Короленка забота о душѣ. вопросы совѣсти, исканіе Бога, безпокойство о вѣрѣ носятъ явные слѣды вдохновляющаго ихъ моральнаго начала — человѣческой личности. Религіозныя увлеченія его героевъ всюду представляютъ собой идеологію человѣка. Боги ихъ — образъ и подобіе человѣческой личности. Оскорбленный человѣческой неправдой «Убивецъ» «крестъ на себя наложилъ»; попранная человѣческая личность бурно просыпается и-клокочетъ въ безсильномъ порывѣ въ душѣ бродяги Панова послѣ разговоровъ добродушнаго, но безтактнаго полковника; для «обличенія» безнаказанныхъ надругательствъ надъ личностью неукоснительно стучитъ и самоотверженный подвижникъ Яшка. «Непреложнаго авторитета для Яшки не существовало. Онъ прикидывалъ все къ нѣкоторымъ, незыблемымъ въ его представленіи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мѣрку». Нигилистическое отрицаніе всякой вѣры, выразительное «ничего» Камышинскаго мѣщанина — это страшный крикъ человѣческаго отчаянія извѣрившейся личности, обратившей своего Бога въ ничто. Чуть просыпающаяся личность ямщика Микеши, еще робко и неувѣренно дѣлающая первые шаги на пути отвоеванія своихъ правъ, отражается въ его своеобразной религіи «худенькаго-худого Бога». Чуткая, отзывчивая, впечатлительная къ чужому горю и жаждущая подвига натура Андрея Ивановича вся цѣликомъ выливается въ его душевномъ восклицаніи: «За правду умереть готовъ во всякое время». Особенно выпукло и явственно человѣкообразный характеръ Бога чувствуется въ «Снѣ Макара», гдѣ Богъ, на судъ котораго попадаетъ Макаръ во снѣ, является въ образѣ стараго Тайона, и творитъ свой судъ старый Тайонъ на основаніи законовъ человѣческой правды, той правды, которой нѣтъ на землѣ, но которая тѣмъ не менѣе безусловно обязательна для этой земли. Человѣческая личность полагается этой правдой высшей цѣнностью на землѣ… Устами Макара въ его грезахъ говоритъ проснувшаяся личность, сознавшая свои права и гнѣвно протестующая во имя ихъ противъ постоянно и безжалостно попирающей ее неправды; этотъ же голосъ личности, борящейся за свои права, можно различить вездѣ въ произведеніяхъ Короленка; онъ явственно слышится въ устахъ всѣхъ его искателей, несмотря на своеобразный покровъ всевозможныхъ историческихъ и бытовыхъ наслоеній и специфическихъ уродливостей. По красивому выраженію Фейербаха, «испаренія слезъ сердца сгущаются въ небѣ фантазіи въ туманные образы божественныхъ существъ». Этими словами въ полномъ согласіи съ общимъ духомъ творчества Короленка можно формулировать смыслъ религіозныхъ исканій его героевъ.

Произведенія В. Г. Короленка представляютъ собой блестящую апологію человѣческой личности, — это несомнѣнно. Но въ увлеченіи культомъ личности человѣка возможны два уклона, два крайнихъ преломленія истиннаго гуманизма. Мораль свободно самоопредѣляющейся личности одинаково запрещаетъ полагать что-нибудь выше самой личности, какъ внѣ ея, такъ и въ ней самой, какое-нибудь исключительное ея содержаніе. Мораль эта осуждаетъ превознесеніе, какъ условій человѣческаго существованія выше самого человѣка, такъ и особенностей личности выше ея человѣческаго достоинства. Какъ тѣ, такъ и другіе идолы одинако поведутъ отъ истиннаго культа человѣка къ идолопоклонству, къ униженію человѣка. Въ одну сторону уклоняются тѣ съ виду гуманистическія ученія, которыя выше личности живого человѣка ставятъ внѣшніе человѣку идолы въ родѣ безликаго человѣчества, общества, государства, всеобщаго благоденствія, счастья абстрактратнаго человѣчества, науки, вещественнаго безличнаго прокресса, цѣлей природы и т. п.; съ другой стороны, живому человѣку грозятъ божки и идолы, свившіе себѣ гнѣздо въ самомъ его внутреннемъ мірѣ. Счастье и довольство претендуютъ на мѣсто человѣческаго достоинства; польза, разумъ, красота, отдѣльныя чувства и страсти со всѣхъ сторонъ утѣсняютъ автономную и цѣльную личность; до послѣдней степени обостренныя индивидуалистическія теченія также стремятся поставить на мѣсто всей личности какіе-нибудь исключительные, обособившіеся ея моменты и настроенія. Здѣсь цѣнна уже не столько самая личность, сколько ея индивидуализированные утонченные узоры, дорога не цѣльность и полнота живой личности, не живой человѣкъ, а исключительное содержаніе личности, нѣчто въ человѣкѣ ставится здѣсь выше самого человѣка, какъ сверхчеловѣческое. Цѣнна только индивидуализированная, а не всякая личность, для нея живая жизнь только подножіе. Наше время знаетъ эти увлеченія крайняго индивидуализма въ ученіяхъ Ницше и его предтечи Макса Штирнера. Итакъ, съ одной стороны личность живого человѣка приносится въ жертву всепоглощающему Молоху безликаго человѣчества или вещественнаго прогресса, съ другой — презрительно отдается для унавоженія почвы, на которой надлежитъ произрастать сверхчеловѣческой индивидуальности. Между этими крайними полюсами долженъ лавировать истинный гуманизмъ, чтобы не сотворить себѣ кумира на мѣсто человѣческой личности ни внѣ, ни внутри ея. Ему дорогъ самъ человѣкъ. «Человѣкъ живетъ, — говоритъ Короленко, — не для того, чтобы служить матеріаломъ для тѣхъ или другихъ схемъ, и процессъ жизни важенъ не по тѣмъ лишь конечнымъ формуламъ, которыми отмѣчаются тѣ или другіе періоды, а и самъ по себѣ. Дорогъ „человѣкъ“, дорога его свобода, его возможное на землѣ счастье, развитіе, усложненіе и удовлетвореніе человѣческихъ потребностей…^» («Русск. Бог.» 1889, г. № 8, «О сложности жизни»). И если здѣсь, защищая живого человѣка отъ посягательства абстрактнаго схематизма, В. Г. Короленко огрубляетъ свои формулы, уравнивая человѣка и человѣческую свободу съ «счастьемъ, возможнымъ на землѣ», «усложненіемъ и удовлетвореніемъ человѣческихъ потребностей», то въ его художественныхъ произведеніяхъ принципъ личности какъ высшей и автономной моральной цѣнности, ставится въ чистомъ видѣ внѣ подчиненія его «счастью» и «удовлетворенію потребностей». Дорогъ человѣкъ самъ по себѣ, «счастье» же и «удовлетвореніе» — только «обстановка» и условія его существованія, а потому, будучи поставлены на мѣсто самаго человѣка, грозятъ сдѣлаться идолами не менѣе страшными, чѣмъ всякіе другіе.

Но человѣкъ, какъ вдохновляющее начало поэзіи В. Г. Короленка даже и въ томъ болѣе точномъ опредѣленіи, которое мы здѣсь пытались ему дать, далеко, конечно, не исчерпываетъ собою всей сложности мотивовъ художественнаго творчества этого писателя. Всматриваясь пристальнѣе въ основныя черты убѣжденной апологіи человѣка, поскольку она сказалась въ художественныхъ произведеніяхъ Короленка, мы убѣждаемся, что художника въ его культѣ личности увлекаетъ эта личность своимъ свободнымъ самоопредѣленіемъ. Человѣкъ дорогъ В. Г. Короленко не только въ положительномъ моментѣ самоутвержденія, здоровой работой чести (какъ Яшка Пановъ, Макаръ передъ «Тойономъ», Соколинецъ, Микеша и др.), а также и въ отрицательномъ моментѣ, въ подвигѣ совѣсти (Убивецъ, Игнатовичъ, интеллигентъ Залѣсскій и др.). Но при неизжитыхъ еще вліяніяхъ ужаснаго прошлаго, при условіяхъ современной русской жизни, часто не менѣе тягостныхъ и ужасныхъ, русскій человѣкъ, по прекрасному выраженію Г. И. Успенскаго, — «замордованъ», у него нѣтъ разработки своей собственной личности, она стерта, ослаблена, дезорганизована. Русскій человѣкъ подавленъ и обезличенъ всѣмъ ходомъ исторіи, и настоящее очень мало способствуетъ правильному развитію личности безъ уродливостей и болѣзненныхъ уклоненій и эксцессовъ. Человѣкъ не можетъ быть просто самимъ собой, не чувствовать себя каждую минуту, какъ здоровый не чувствуетъ своего здоровья; онъ непремѣнно хочетъ быть всѣмъ, отрицая личность въ другихъ, или ничѣмъ, отказываясь отъ собственной личности, но въ обоихъ случаяхъ носится съ своей личностью, какх съ больнымъ мѣстомъ, чувствуя тяготу отъ нея, какъ отъ внѣшняго посторонняго бремени. Воистину «замордованъ» русскій человѣкъ, и вотъ почему такъ часты у насъ какъ заболѣванія чести, такъ и заболѣванія совѣсти. Болѣзнь, конечно, всегда болѣзнь, и какова бы она ни была, ее нельзя предпочесть здоровью, больному такъ сладко мечтать о возможности выздоровленія. Но бываютъ условія жизни, въ которыхъ трудно быть нравственно здоровымъ, бываютъ такія условія, въ которыхъ странно быть здоровымъ, порою просто стыдно жить. Имѣя въ виду наличность такихъ условій, о которой такъ много и такъ хорошо писалъ покойный Г. И. Успенскій, волей-неволей приходится съ благоговѣйнымъ почтеніемъ останавливаться на болѣзни совѣсти. Не то болѣзнь чести; въ сравненіи съ съ нею болѣзнь совѣсти очень почетная болѣзнь. Быть можетъ, именно поэтому, разсматривая заболѣванія подавленной личности русскаго человѣка, В. Г. Короленко болѣе склоненъ останавливаться на болѣзняхъ чести, чѣмъ на болѣзни совѣсти. Аномаліямъ, своеобразнымъ вздутіямъ и припухлостямъ больной чести Короленко посвятилъ нѣсколько очень содержательныхъ публицистическихъ статей^[11]. Гипертрофія чести унижаетъ человѣка. Здоровая же работа совѣсти и проповѣдь альтруистической морали ничѣмъ не грозитъ автономной личности, ничѣмъ не нарушаетъ ея свободнаго самоопредѣленія. Самопожертвованіе не отрицаніе личности, а ея выешее самоутвержденіе. Не самозванство или самовозвеличеніе, не моральничаніе или идеальничаніе утверждаетъ личность, а свободное самопожертвованіе. Большей заповѣди нѣтъ въ законѣ, какъ душу свою положить за други своя. Если пшеничное зерно, падши на землю, не умретъ, то останется одно; а если умретъ, то принесетъ много плода. Любящій душу свою въ мірѣ семъ сохранитъ ее въ жизнь вѣчную. Христіанскій крестъ не посягаетъ на автономность личности, но вѣнчаетъ ее, только мораль свободнаго долга и любовнаго самопожертвованія утверждаетъ личность во истину.

VI.

Въ разсказѣ «Морозъ», лучшемъ изъ всего, что до сихъ поръ написано В. Г. Короленкомъ, передъ читателемъ рисуется именно такое утверждающее личность самопожертвованіе, героическій подвигъ неуступчивой совѣсти, подвигъ практически безполезный, съ утилитарной точки зрѣнія совершенно не нужный, словомъ героическій подвигъ проснувшейся совѣсти въ чистомъ его видѣ.

Внѣшняя фабула разсказа очень не сложна, но зато его внутреннее психологическое содержаніе глубоко и замѣчательно. Основной моральный мотивъ разсказа, органически слитый съ его содержаніемъ, производитъ могучее и неотразимое впечатлѣніе, настроеніе художника сказывается въ разсказѣ мощнымъ потокомъ все прибывающихъ душевныхъ волнъ, властно захватываетъ читателя очаровательной поэзіей самоотверженной любви и самой высокой красотой, красотой неподкупной, неустойчивой совѣсти. Эти мотивы живутъ и дышатъ въ разсказѣ, они не въ рѣчахъ дѣйствующихъ лицъ, очень сдержанныхъ и некраснорѣчивыхъ, не въ сентенціяхъ автора, которыхъ вовсе нѣтъ, а въ самомъ разсказѣ, въ самой его формѣ, въ несложной фабулѣ, въ очаровательныхъ картинахъ сибирской природы, въ настроеніяхъ не только людей, но, какъ это ни странно и звѣрей и птицъ. Все пропитано человѣческой поэзіей совѣсти, которой охваченъ и самъ авторъ, и эта цѣльность и единство создается безыскусственно и просто силой правдивости настроенія и талантливости изображенія. Здѣсь особенно ярко и выразительно сказался излюбленный художественный пріемъ Короленка — очеловѣчивать и одухотворять окружающую жизнь, населять природу міромъ своихъ настроеній и переживаній, понимать ея жизнь въ отраженіи своихъ чувствъ и думъ, оживотнорять и согрѣвать ее. «Знаете — говоритъ одинъ изъ дѣйствующихъ лицъ Короленка, — порой есть что-то изумительно сознательное въ голосахъ природы… особенно, когда она грозитъ» («Очерки и разск.», III, 149). Художникъ пристально всматривается въ темноту жизни, подобно тому, какъ смотримъ мы въ непроглядную мглу ночи изъ ярко освѣщенной комнаты, приникнувъ къ оконному стеклу. Глубокая, бездонная тьма ночи подъ творческимъ взглядомъ художника оживаетъ и одухотворяется, богатая внутреннимъ содержаніемъ душа художника населяетъ этотъ дотолѣ чужой и невѣдомый міръ отраженіемъ своей собственной жизни, наполняя его своей собственной музыкой, музыкой человѣческой души. Различая чуть выступающія ночныя тѣни и движущіеся темные силуеты, прислушиваясь къ чуждымъ звукамъ, поэтическая душа художника озаряетъ этотъ міръ своимъ собственнымъ внутреннимъ свѣтомъ, населяетъ его своими чувствами и мыслями, осмысливаетъ своимъ человѣческимъ смысломъ и согрѣваетъ тепломъ своего человѣческаго сознанія. И чуждый міръ, міръ нѣмой природы начинаетъ говорить человѣческимъ языкомъ, неясный шопотъ таинственной стихіи художникъ переводитъ на свой собсувенный человѣческій языкъ, поэтическій и красивый. Чуждая природа становится своей, родной, близкой, одухотворяется и очеловѣчивается. Въ этомъ очеловѣченіи природы, въ этомъ свособразномъ художественномъ пантеизмѣ, или какъ окрестилъ его одинъ изъ критиковъ В. Г. Короленка, г. Ивановъ, въ этомъ «панкардизмѣ», — сила огромнаго впечатлѣнія описаній Короленка, сила волшебнаго обаянія его поэзіи.

Апологія автономной человѣческой личности, свободно утверждающей себя въ добровольномъ самопожертвованіи, требуетъ признанія свободы человѣческихъ дѣйствій. Великій Богъ, живущій въ душѣ героевъ Короленка, категорическій моральный императивъ, призывающій Яшку во имя правъ человѣка, воплощенныхъ имъ въ «Богѣ и великомъ государѣ», неукоснительно стучать, или зовущій Игнатовича страдать и погибнуть отъ голоса разбуженной совѣсти, все это требуетъ допущенія свободы. На стихійной необходимости нельзя помириться, нужна еще нравственная правда, которая несговорчива, она не всегда помѣщается въ границахъ возможнаго и дозволеннаго природой и ея законами; нравственная правда не мирится съ фактомъ необходимости, а непремѣнно требуетъ свободы… И Короленко отстаиваетъ эту столь необходимую для живой человѣческой личности и ея совѣсти свободу въ поэтической сказкѣ «Необходимость». Необходимость въ его пониманіи не исключаетъ человѣческой воли, она ею полагается, необходимость слагается изъ счета свободныхъ дѣйствій; необходимы законы природы, необходимы дѣйствія естественныхъ стихій, необходимо замерзаніе совѣсти при пониженіи температуры на два градуса, но столь же необходимы и законы морали, столь же необходимо протестующее противъ принужденія силы стихій велѣніе нравственной правды, столь же необходимъ стыдъ и покаяніе разбуженной совѣсти, приведшіе Игнатовича къ самоотверженному протесту противъ «подлости» природы: «Пойдемъ ли мы направо, — говоритъ старый мудрецъ Дарну своему старому другу Пурану въ сказкѣ „Необходимость“, это будетъ согласно съ необходимостью. Пойдемъ ли мы налѣво это тоже будетъ съ ней согласно. Развѣ ты не понялъ, другъ Пурано, что это божество признаетъ своими законами все то, что рѣшитъ нашъ выборъ. Необходимость не хозяинъ, а бездушный счетчикъ нашихъ движеній. Счетчикъ отмѣчаетъ лишь то, что было. А то, что должно быть нуждается въ нашей волѣ для своего осуществленія… Значитъ, предоставимъ необходимости заботиться о себѣ, какъ она знаетъ. А сами выберемъ путь, который ведетъ туда, гдѣ живутъ наши братья». Такъ сочетаетъ Короленко свободу выбора съ естественной необходимостью.

VII.

Казалось бы, въ такомъ пониманіи необходимости, могучая сила стихійной жизни не должна бы быть страшна для свободы и нравственной отвѣтственности личности. Нравственная правда должна бы устоять противъ посягательства на нее со стороны властныхъ стихій жизни. Полная и цѣльная человѣческая личность, какъ идеалъ, убѣжденнымъ апологетомъ котораго является Короленко въ своемъ творчествѣ, живетъ въ его душѣ и не позволяетъ ему мириться съ дѣйствительностью, страстно и гнѣвно возмущаясь ея посягательствами на права личности. Великій живой Богъ Короленка не позволяетъ ему принять жизнь такою, какова она есть, принять не спрашивая съ нея никакой отвѣтственности за обиды и страданія людей, не споря съ ней, не предъявляя никакихъ идеальныхъ требованій и нравственныхъ исковъ, ни въ чемъ не виня ее, не оскорбляясь ничѣмъ и ни на что не негодуя. Поэтъ борьбы за человѣка, онъ неустанно ведетъ съ жизнью тяжбу за права личности, напряженно ища въ ея дѣявіяхъ человѣческаго смысла, больно оскорбляясь и мучительно болѣя безнаказанно свершающимся въ ней поруганіемъ человѣка. Но встрѣчаются у Короленка такія мѣста и цѣлыя произведенія, которыя говорятъ какъ бы совершенно о другомъ. Есть здѣсь настроенія, проникнутыя скорбнымъ безсиліемъ передъ страшной властью жизни, передъ ея темными и безсмысленными силами, есть настроенія, какъ бы зовущія къ примиренной покорности этой жизни, къ примиренному, хотя и опоэтизированному, нѣжно ласкающему и красивому пантеизму. Это дало поводъ одному изъ критиковъ Короленка, г. Новополину («Въ сумеркахъ литературы и жизни») чуть не все идейное содержаніе художественнаго творчества Короленка свести къ этимъ настроеніямъ, — «примиряющимъ читателя съ печальною дѣйствительностью». Критикъ ссылается на разсказъ «Смиренные» (Русск. Бог." 1899 г., январь), не включенный авторомъ въ третью книжку «Очерковъ и разсказовъ», но выводы г. Новополина совершенно ошибочны.

Въ разсказѣ «Смиренные» передъ читателемъ рисуется страшная картина — человѣкъ на цѣпи. Сумасшедшій мужикъ Гераська міромъ посаженъ на цѣпь въ своей избѣ и вотъ уже десятый годъ живетъ въ этомъ нечеловѣческомъ положеніи. Въ сосѣднее село пріѣзжаетъ дачникъ Бухвостовъ, газетный корреспондентъ, по самой профессіи своей человѣкъ нервный, впечатлительный. Когда Бухвостовъ узналъ отъ ямщика, какой смыслъ имѣетъ долетѣвшее до его слуха «металическое лязганіе» цѣпи, «ему казалось, что онъ сейчасъ же долженъ выскочить изъ телѣги, кого-то позвать, на кого-то накинуться, кого-то непремѣнно обвинить и сразу, сію минуту, немедленно прекратить этотъ ужасъ… Ему казалось вообще, что онъ нашелъ или сейчасъ найдетъ виноватыхъ, и, значитъ, дастъ исходъ томительному и гнетущему ощущенію, болѣвшему въ душѣ…» Но виновныхъ не находится, крестьяне говорятъ о какой-то порчѣ. Здѣсь «вина относилась на счетъ невѣдомой темной силы, на счетъ какихъ-то необыкновенныхъ людей, которые съ этой силой знаются».

Но Бухвостову надо было завинить какое-нибудь лицо, найти кого либо лично отвѣтственнаго за страшное явленіе, совершающееся у него передъ глазами, но лично виновныхъ не было.

"Не виновата деревня, «міромъ» приковавшая на цѣпь живого человѣка… Нельзя же допустить, чтобы сумасшедшій рубилъ людей топоромъ. Не виноваты бабы… Не виноваты врачи, — они все время толкуютъ земству о необходимости новыхъ затратъ. Не виновато земство — оно не можетъ взыскать недоимокъ, а нуждъ такъ много… Не виноваты ни эти поля, ни перелѣски, ни хлѣба, ни темный лѣсъ, съ одной стороны все ближе подступавшій къ его дорогѣ… И Бухвостовъ съ тоской оглядывался кругомъ, среди этой ласковой тишины, чувствуя, что чисто деревенское «смиреніе» передъ этой общей невинностью такъ и льется въ его цѣпенѣющую душу и что въ умѣ его уже готова сложиться фраза, которая, казалось, такъ и носится въ воздухѣ надъ этими «смиренными» нивами и надъ спящими деревнями:

— Ничего не подѣлаешь!..

А между тѣмъ онъ чувствовалъ, что вина на лицо, огромная, хотя и безличная, и это по «прежнему не давало ему покоя, а сознаніе прокрадывающагося въ душу смиренія только доводило его до бѣшенства…»

Бухвостовъ не мирится на формулѣ «общей невинности», вина «огромная, хотя и безличная» не даетъ ему покоя, нравственное чувство не можетъ успокоиться и возмущенно клокочетъ… И даже природа властная и чарующая, столь сильно и неотразимо дѣйствующая всегда на чуткую къ ея красотѣ душу художника, не можетъ своими ласками усмирить негодующее сердце его героя, не можетъ облегчить и прояснить его омраченную тяжелымъ впечатлѣніемъ душу. «Хоть ночь была чудесная, такая, о какихъ онъ мечталъ въ городской сутолкѣ, такая, которая способна взять у человѣка всѣ его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душѣ, покрыть всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты, но онъ чувствовалъ, что даже ей не побѣдить неопредѣленной тревоги, которая торчала въ немъ настоящей занозой…»

Почти въ каждомъ произведеніи изображается поруганіе человѣка жизнью, способное до глубины души потрясти читателя, вызвать въ немъ чувство возмущеннаго негодованія. Объ этомъ говорятъ почти всѣ произведенія В. Г. Короленко. Обойденный жизнью человѣкъ, только во снѣ разгибающійся во весь свой истинно человѣческій ростъ, рисуется художникомъ въ лицѣ несчастнаго Макара («Сонъ Макара»); страшная драма подъ шумъ лѣса разыгрывается въ разсказѣ «Лѣсъ шумитъ»; неизвѣстно, за что человѣкъ убиваетъ человѣка въ разсказѣ «Въ ночь подъ праздникъ»; цѣлая галлерея униженныхъ и изуродованныхъ людей содержится «Въ послѣдственномъ отдѣленіи»; вотъ глухо и незамѣтно заѣзженный жизнью "старый звонарь, человѣкъ, для котораго вся жизнь «сомкнулась въ угрюмую и тѣсную вышку колокольни»; вотъ «крѣпко обиженный людьми» и «Богомъ убитый» «Убивецъ»; вотъ тоскующій Соколинецъ, вотъ скорбный герой Атъ-Давана, вотъ бродяга отъ роду — Пановъ, вотъ страшный «феноменъ», безрукій уродъ, изрекающій горькіе парадоксы о человѣческомъ счастьи, вотъ человѣкъ на цѣпи и т. д., и т. д., все это вольныя и невольныя, личныя и безличныя надругательства надъ человѣческой личностью. О томъ же говорятъ и публицистическія статьи В. Г. Короленко, и въ нихъ онъ является гуманистомъ въ наилучшемъ смыслѣ слова, страстнымъ апологетомъ живой и цѣльной человѣческой личности, борцомъ за ея право и свободу. И здѣсь онъ скорбитъ объ умаленіи личности. В. Г. Короленко протестуетъ противъ «человѣческихъ жертвоприношеній» въ «мультанскомъ дѣлѣ»^[12], гдѣ обвиняемые вотяки оказались, какъ онъ блестяще показалъ, не жрецами, а жертвами, человѣческими нсертвами полицейскаго насилія и слѣдственнаго произвола. О полной потери собственной личности, до желанія подмѣнить ее какой-нибудь чужой, самозванной, объ умаленіи личности какъ въ нечеловѣческихъ самоуниженіяхъ, такъ въ столь же нечеловѣческихъ самовозвеличеніяхъ говоритъ В. Г. Koроленко въ «Современной самозванщинѣ» и «Самозванцахъ гражданскаго вѣдомства»; извращенныя понятія о чести и искажающія ликъ человѣческій заболѣванія личности интересуютъ его въ статьяхъ: «Русская дуэль въ послѣднее время», «Два убійства» и др.

Мысль и чувство художйика постоянно сосредоточены около этихъ вопросовъ; онъ напряженно думаетъ объ униженіи человѣка, постоянно болѣетъ имъ; горьки эти думы и мучительны болѣнія. Кто, какъ и чѣмъ отвѣтитъ за всѣ надругательства надъ человѣкомъ, за попраніе личности? Человѣкъ родится свободнымъ, но повсюду въ цѣпяхъ, сказалъ великій гуманистъ. «Человѣкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета…», а онъ, лишенный рукъ, изуродованный жизнью, пресмыкается въ грязи и униженіи, несчастный и подавленный… Кто виноватъ во всемъ этомъ, кто отвѣтитъ за это? Какъ быть?

В. Г. Короленко не мирится съ печальной дѣйствительностью, онъ не чуждъ «энергичнаго протеста» и властныхъ призывовъ къ активной борьбѣ, но онъ не хочетъ и не можетъ разорвать всѣ связи съ дѣйствительной жизнью настоящаго, не хочетъ огульно осудить ее, отказаться отъ нея совершенно, вступивъ въ вѣчно непримиримый, безысходный конфликтъ съ этой жизнью. Короленко умѣетъ протестовать противъ дѣйствительности, онъ расходится съ ней во имя своего идеала, борется и негодуетъ, но конфликтъ его не безнадежный, война — непримиримая. Не все въ дѣйствительности для него безусловно скверно, не вся она и не всегда она печальна, не все въ ней вызываетъ протестъ, и протестъ противъ темныхъ сторонъ дѣйствительности никогда почти не принимаетъ у Kopoленка форму чувства брезгливости, холоднаго презрѣнія; онъ не уходитъ на неприступныя, недосягаемыя высоты, безнадежно и навсегда отрѣзанныя отъ міра дѣйствительности, и къ дѣйствительности хочетъ вернуться. Его идеалъ земной, идеалъ человѣческій, подымаясь съ земли, отъ человѣка, отъ слезъ и страданій человѣческихъ, онъ къ нимъ же хочетъ вернуться. «Испаренія сердца», сгущаясь въ небѣ, осѣдаютъ снова на землю въ поэтическихъ грезахъ для облегченія и возвеличенія земного бытія. Мысль и чувство художника поднимаются надъ землею, порою высоко, высоко, но только не упускаютъ изъ виду землю и ея интересовъ. В. Г. Короленко любитъ землю и любитъ живущаго на ней близкаго, конкретнаго человѣка, и его гуманистическій идеалъ не можетъ оторваться отъ этого, вдохновляющаго его, земного человѣческаго идеала. Авторъ любитъ живого человѣка и вѣритъ, чта живъ Богъ въ человѣкѣ. Не въ идеалѣ только, но реально въ такомъ, каковъ онъ есть, со всей земной пылью и грязью… Поэтому-то жизнь не представляется Короленко такой безотрадной, сплошь выжженной пустыней, въ которой нѣтъ мѣста идеалу; онъ любитъ простой, здоровой, безыскусственной любовью жизнь, которая властно зоветъ къ себѣ художника, сильная и мощная, обогащая его впечатлѣніями и вдохновеніями, заставляя мыслить и страдать, мучиться и радоваться. Жизнь растетъ и ширится, не устраняя человѣка съ его человѣческой правдой, но и не подчиняясь ей, не слушаясь и не смиряясь передъ ней.

Характерно въ этомъ отношеніи одно мѣсто въ очеркѣ «На пути» («Сѣверн. Вѣстн.» 1888 г., февраль). Въ партіи арестантовъ идетъ староста, бродяга Пановъ «Безпріютный», о которомъ намъ приходилось говорить. На одномъ изъ этаповъ его встрѣчаетъ инспекторъ, который помнитъ Панова еще молодымъ человѣкомъ. Полковникъ и самъ былъ тогда молодъ, и вотъ добродушному человѣку захотѣлось поговорить со старымъ арестантомъ. «Онъ вспомнилъ себя еще молодымъ урядникомъ конвойной стражи, вспомнилъ первую провожаемую имъ партію и молодого бродягу…» Старый служака съ удовольствіемъ пересматриваетъ свою жизнь, полную тепла, довольства, удачи, онъ указываетъ бродягѣ на своего сынишку и, отдаваясь безсознательному, но жестокому эгоизму, хвалится передъ бродягой своей удачливой жизнью. «Безпріютный стоялъ передъ нимъ сгорбившись, съ потемнѣвшимъ лицомъ и съ угрюмой лихорадкой во взглядѣ. Встрѣча эта заставила и его обозрѣть свою жизнь… Что-то смятое, спутанное, какой-то рядъ годовъ, ничѣмъ не отмѣченныхъ, какіе-то обрывки воспоминаній, отзывающіеся тупой болью…» Онъ что-то бормочетъ о миѳическихъ сестрахъ, ради которыхъ онъ предпринималъ свои одиннадцать побѣговъ. «Онъ вспомнилъ свою жизнь и смутно чувствовалъ, что жизни не было», не было жизни, не было и личности, нѣтъ ничего въ прошломъ, впереди только тоска безцѣльнаго существованія, безконечныя тысячи пройденныхъ верстъ, этапы, тюрьма… и пустота жизни, безпріютность. Эгоистично добродушный полковникъ, въ простотѣ своей самъ того не понимая, подвергъ безпріютнаго бродягу своимъ ласковымъ разговоромъ жестокой нравственной пыткѣ. Молчаливый свидѣтель этой сцены, арестантъ-интеллигентъ Залѣсскій, и мальчикъ, сынъ инспектора, почувствовали въ настроеніи бродяги грозу, готовую разразиться надъ головой полковника. Пытка была свыше силъ. Полковникъ ушелъ, а "Пановъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело, его глаза сверкали и губы шевелились, но словъ не было слышно.

«Въ этотъ вечеръ староста Пановъ закутилъ».

Прошла страшная, бурная ночь. Душа бродяги всколыхнулась до самаго дна, сердце заныло, заклокотало, забурлило, боль обиды жизни, тоска безцѣльнаго существованія чувствовалась остро и сильно. Тюрьма въ эту ночь была свидѣтельницей безсильнаго и дикаго протеста противъ жизни человѣка, надъ которымъ этой жизнью совершена несправедливость. И Короленко съ свойственнымъ ему удивительнымъ умѣньемъ рисуетъ потрясающую картину, которая можетъ «ударить по сердцамъ съ невѣдомою силой». Происходитъ буря въ душѣ интеллигентнаго свидѣтеля этой сцены — Залѣсскаго, его совѣсти. задана огромная работа. «Вина налицо огромная, хотя безличная» — за что загубленъ человѣкъ, съ кого спрашивать за эту явную, вопіющую несправедливость, совершенную надъ человѣкомъ, какъ успокоить совѣсть?

На эти вопросы нѣтъ у художника прямого отвѣта; онъ въ глубокой задумчивости останавливается передъ этими страшными вопросами, не отворачиваясь отъ нихъ, но и не находя полнаго, все разрѣшающаго отвѣта… Измученный вопросами, Залѣсскій отдается всеисцѣляющему дѣйствію красивой и ласкающей природы, которая нашептываетъ ему, спящему, «слова нѣги и счастія», нѣжно склоняя принять свою собственную правду, правду своего рѣшенія.

Полнаго, всеразрѣшающаго отвѣта на мучительные вопросы Короленко не знаетъ, какъ вообще не знаетъ онъ всей полноты истины, всецѣло раскрывающей тайну жизни; но онъ чувствуетъ и знаетъ, что природа одна только «способна взять у человѣка всѣ его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душѣ, покрыть всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты». Но и она, могучая и огромная природа, не всегда способна побѣдить въ немъ душевную боль и тоску мучительныхъ вопрошаній. Силы ея чаръ имѣютъ удивительную власть надъ чутко воспринимающей ихъ душой художника, но чары эти не всесильны, онѣ не всегда могутъ сдѣлать такъ, чтобы ужаснаго вчерашняго какъ будто не было.

Хотя иногда художнику представляется, подъ обаяніемъ этихъ чаръ, что жизнь, «покрывая всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты», какъ бы носитъ въ себѣ самой элементъ моральности, человѣчности, самими стихіями могучей природы обезпечивая торжество человѣческой правды и добра. Въ разсказѣ «Морозъ» авторъ какъ бы даже боится одобрить слова Сокольскаго, когда тотъ говоритъ, что его другъ «казнилъ въ себѣ подлую человѣческую природу…» «Вы сказали, кажется, — подлую человѣческую природу?» переспрашиваетъ онъ разсказчика. Слишкомъ любитъ художникъ живую жизнь, слишкомъ вѣритъ онъ въ человѣка, въ его человѣческую природу, чтобы безъ колебаній допустить этотъ рѣзкій и огульный приговоръ. Но какъ бы то ни было, все же глубокимъ нравственнымъ смысломъ художественнаго образа «романтика» Игнатовича, погибающаго изъ протеста противъ совѣсти, способной замерзать (при пониженіи температуры тѣла на два градуса), изъ брезгливости къ оскорбляющимъ достоинство человѣка проявленіямъ природы, В. Г. Короленко достаточно ясно и выразительно говоритъ о своей неувѣренности во все разрѣшающей и все исцѣляющей силѣ могучей природы, о своей неувѣренности въ томъ, что великая природа, порою успокаивающая и исцѣляющая, не способна посягнуть на человѣческую правду, совѣсть, добро. Конфликтъ идеала и дѣйствительности, требованій нравственной правды человѣка и условій реальной жизни самой природы разрѣшается здѣсь очень неблагопріятно для дѣйствительности и природы. Въ такія минуты трудно любить жизнь; нельзя любоваться природой, когда она замораживаетъ совѣсть…

На ряду съ столь прославленнымъ, примиреннымъ пантеизмомъ въ творчествѣ В. Г. Короленка живетъ и столь же страстно заявляетъ о себѣ непримиримый идеализмъ, выше всего полагающій человѣка и его правду. Кромѣ того, и самый пантеизмъ Короленка требуетъ болѣе опредѣленной квалификаціи, чѣмъ тѣ огульныя и одноцвѣтныя утвержденія, въ какихъ обычно Короленко называется пантеистомъ.

VIII.

Значеніе художественнаго творчества Короленко очень велико. Кромѣ непосредственнаго вклада въ литературу, который сдѣлалъ Короленко своими художественными произведеніями и публицистическими статьями, его значеніе въ исторіи русской литературы обнаруживается вліяніемъ на послѣдующихъ, болѣе молодыхъ писателей, и прежде всего на Максима Горькаго.

О значеніи Короленко въ его литературной судьбѣ самъ Максимъ Горькій въ своей автобіографіи^[13] вотъ что говоритъ: «Въ 1893—1894 г. и познакомился съ В. Г. Короленко, которому обязанъ тѣмъ, что попалъ въ большую литературу. Онъ очень много сдѣлалъ для меня, многое указалъ, многому научилъ». «Напишите объ этомъ, непремѣнно напишите, — пишетъ Горькій въ письмѣ къ г. Городецкому: — его, Горькаго, училъ писать Короленко, а если Горькій мало усвоилъ отъ Короленко, въ этомъ виноватъ онъ, Горькій». Но, на самомъ дѣлѣ, Горькій, какъ художникъ, не мало усвоилъ отъ своего, четвертаго, учителя^[14]. Онъ усвоилъ отъ Короленко основной его художественный пріемъ, мастерское умѣнье оживотворять мертвую природу, одухотворять и очеловѣчивать ее. Пріемъ этотъ Горькій развилъ и индивидуализировалъ, но исходнымъ пунктомъ, сознательнымъ или безсознательнымъ первоначальнымъ образцомъ послужило, надо думать, художественное творчество Короленко. И трудно сказать, кто ушелъ въ этомъ отношеніи дальше — учитель или ученикъ. У обоихъ картины могучей и красивой природы обильно напоены тончайшими ароматами человѣческой души, сочно пропитаны яркими красками душевныхъ переживаній, согрѣты и освѣщены теиломъ и свѣтомъ человѣческаго сознанія. Природа у обоихъ художниковъ рисуется живой, говорящей, понятной, она груститъ и радуется, грозитъ и жалуется, смѣется и плачетъ, стонетъ и негодуетъ, бунтуетъ и смиряется. Природа для нихъ близкая, родная душа, понятная и чуткая. Учителю болѣе близка далекая Сибирь, оттуда онъ вывезъ свои поэтическія вдохновенія, ученикъ исходилъ всю матушку Россію европейскую, и ея невеселыя картины наложили неизгладимую печать на его поэзію. У Короленко вы найдете прекрасныя картяны ледохода на сибирскихъ рѣкахъ, задумчиво грустные виды суровой сибирской природы, поэзію ея морозовъ и снѣговъ, одинокіе берега Лены, тайгу и степь. Горькій любитъ больше всего море, вольное степное раздолье. Море изображаетъ онъ во всѣхъ видахъ. Великолѣпными морскими пейзажами начинаются большинство разсказовъ Горькаго: «Мальна», «Макаръ Чудра», «Пѣсня о соколѣ» и т. п. Въ нѣсколькихъ красивыхъ метафорахъ художникъ съ удивительной экономіей формы фиксировалъ выразительные моменты жизни моря, этого какъ бы живого, родного и близкаго ему существа: «Море смѣялось», «Море дремлетъ», «Море ластится къ берегу»… Его поэзія моря можетъ соперничать съ живописью Айвазовскаго. Прекрасныя картины морского берега, которыми открывается разсказъ «Мальва», стоитъ великолѣпнаго эскиза Короленко «Рѣка играетъ». Мы жалѣемъ, что изъ опасенія неумѣренно увеличить размѣры статьи, намъ не придется здѣсь сдѣлать характеристику художниковъ параллельными выдержками изъ ихъ произведеній.

Короленко также передалъ Горькому смѣлость размаха художественной кисти, создающіе грандіозныя картины большого образца. Характерно для Короленко въ этомъ отношеніи то мѣсто изъ повѣсти «Безъ языка», гдѣ яркими и сочными красками рисуется величественный видъ Нью-Іорка, какъ онъ открывается приближающимся путешественникамъ, или еще значительнѣе великолѣпное большое полотно Ніагары.

«Было еще темно, поѣздъ какъ-то робко вползалъ на мостъ, висѣвшій надъ клубящейся далеко быстрой рѣкой. Мостъ вздрагивалъ и напрягался подъ тяжестью, какъ туго натянутая струна, а другой такой же мостъ, кинутый съ берега на берегъ, на страшной высотѣ, казался тонкой полоской кружева, сквозившей во мглѣ. Внизу шумѣло пѣнистое теченіе рѣки, и на скалахъ дремали зданія города, а надъ ними изъ камней струилась и падала книзу вода тонкими бѣлыми лентами. Дальше пѣна рѣки сливалась съ бѣловатымъ туманомъ, который клубился и волновался точно въ гигантскомъ котлѣ, закрывая зрѣлище самаго водопада. Только глухой шумъ, неустанный, ровный и какой-то безнадежный, рвался оттуда, наполняя трепетомъ и дрожаніемъ сырой воздухъ мглистой ночи. Будто бы въ туманѣ ворочалось и клокотало что-то огромное и глухо стонало, жалуясь, что нѣтъ ему-то покоя отъ вѣка и до вѣка.

Поѣздъ продолжалъ боязливо ползти надъ бездной, мостъ все напрягался и вздрагивалъ, туманъ клубился, какъ дымъ огромнаго пожара, и, подымаясь къ небу, сливался тамъ съ грядой дальнихъ облаковъ. Потомъ вагонъ пошелъ спокойно, подъ вагономъ зазвучала твердая земля, поѣздъ сошелъ съ моста и потянулся, прибавляя ходъ, вдоль берега. Тогда стало вдругъ свѣтлѣе, изъ-за облака, которое стояло надъ всѣмъ пространствомъ огромнаго водопада, приглушая его грохотъ, — выглянула луна, и водопадъ оставался сзади, а подъ водопадомъ все стояла мглистая туча, соединявшая небо и землю… Казалось, какое-то летучее чудовище припало въ этомъ мѣстѣ къ рѣкѣ и впилось въ нее среди ночи, и ворчитъ, и роется, и клокочетъ»…

Близкая духовная связь, кровное родство Горькаго съ Короленко замѣчается также въ отношеніи идейнаго содержанія ихъ творческой работы, хотя это, какъ увидимъ далѣе, не исключаетъ самыхъ существенныхъ различій между ними. У Короленко же, быть можетъ, первоначально вдохновлялся Горькій въ своемъ правдоискательномъ настроеніи. Напряженныя, активныя исканія смысла жизни, исканія Бога, жажда воли и безпокойная, куда-то зовущая тоска, тоска по настоящей правдѣ, по настоящей жизни всюду слышится въ произведеніяхъ Горькаго, какъ и Короленко. Типъ мятежно тоскующей, возмущенной несправедливостью жизни, недовольной и активно протестующей личности, столь общій всѣмъ произведеніямъ Горькаго, какъ изъ босяцкой, такъ и изъ всякой другой жизни, въ основныхъ своихъ чертахъ былъ уже фиксированъ Короленко, и фиксированъ тоньше, изящнѣе. «Типъ протестующаго униженнаго, — писалъ еще въ 1887 г. Мережковскій о Короленко, — преслѣдуетъ молодого беллетриста». Яркіе художественные образы Соколинца, Тибурція, бродяги — Панова, сапожника Андрея Ивановича, камышинскаго мѣщанина, феномена и др., многое предвосхищаютъ въ Челкашѣ, Кувалдѣ, Коноваловѣ, сапожникѣ Гришкѣ Орловѣ, Безрукомъ («Тоска»). У Короленко уже мы находимъ столь излюбленную героями Горькаго «линію». «Такая линія… каждому человѣку своя линія назначена, изъ своей линіи, какъ не тянись, не вытянешься»… такъ говоритъ Безпріютный «На пути», это очень напоминаетъ фаталистическія разсужденія горьковскихъ героевъ о линіи и планидѣ, Коновалова, «Безрукаго» (въ «Тоскѣ») и др.

Но Горькій не усвоилъ въ полной мѣрѣ у своего учителя послѣдовательно и неуклонно проведенной черезъ всю литературную дѣятельность Короленко, апологіи человѣка и человѣчности. Конечно, и въ произведеніяхъ Горькаго мы встрѣчаемся съ увлеченной защитой правъ индивидуальности, конфликтъ этой индивидуальности съ общественной средой, съ общимъ строемъ жизни, доминирующій мотивъ въ поэзіи Горькаго. Но его странная апологія гармонической индивидуальности, имѣющая, какъ много разъ указывалось, близкое, сознательное или безсознательное родство съ сверхчеловѣческимъ индивидуализмомъ Ницше, въ увлеченіи своемъ достигаетъ крайняго гиперболическаго развитія основныхъ принциповъ. Культъ индивидуальнаго въ личности у Горькаго вплоть подходитъ къ тѣмъ крутымъ и темнымъ обрывамъ крайняго индивидуализма, гдѣ онъ допускаетъ на алтарѣ своего бога даже и человѣческія жертвы. «Нѣкоторые, — говоритъ „читатель“ Горькаго, эта воплощенная совѣсть писателя, — смѣло ищутъ чего-то, что окрыляя умъ, возстановило бы вѣру людей въ самихъ себя. Часто идутъ не въ ту сторону, гдѣ хранится вѣчное, объединяющее людей, гдѣ живетъ Богъ… Тѣ, которые ошибаются въ путяхъ къ истинѣ — погибнутъ! Пускай, не нужно имъ мѣшать, не стоитъ ихъ жалѣть — людей много! Важно стремленіе, важно желаніе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленіемъ къ Богу, Онъ будетъ съ ними и оживитъ ихъ, ибо Онъ есть безконечное стремленіе къ совершенству»…^[15]. Гуманистъ-апологетъ живого человѣка, Короленко не можетъ не жалѣть людей, отдаваемыхъ въ жертву невѣдомому богу, выше живого человѣка постановленному, — «безконечному стремленію къ совершенствованію». «Человѣкъ живетъ, — говоритъ онъ, — не для того, чтобы служить матеріаломъ для тѣхъ или другихъ схемъ… а и самъ по себѣ. Дорогъ „человѣкъ“, дорога его свобода, его возможное на землѣ счастіе»… Горькій въ своемъ индивидуализмѣ готовъ посягнуть на самаго человѣка, выше самаго человѣка онъ ставитъ его силу и красоту. Короленкѣ съ его гуманизмомъ, чтущемъ личность, какъ высшую святыню, дорогъ человѣкъ самъ по себѣ. Но только самъ человѣкъ не можетъ быть подмѣненъ его счастьемъ и удовлетвореніемъ потребностей, самъ человѣкъ не въ счастьи, а въ человѣческомъ достоинствѣ, и здѣсь у Короленко чувствуется сознательный или безсознательный уклонъ въ сторону эвдемоническаго идеала. У Горькаго гораздо болѣе значительный уклонъ въ другую сторону отъ истиннаго гуманистическаго культа свободно самоопредѣляющейся живой человѣческой личности. «Не въ счастьи смыслъ жизни, — говоритъ тотъ же „Читатель“ и довольствомъ собой не будетъ удовлетворенъ человѣкъ, — онъ все же выше этого. Смыслъ жизни въ красотѣ и силѣ стремленгя къ цѣлямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытія имѣлъ свою высокую цѣль»^[16]. Творческое начало красоты и силы признается имъ высшей цѣнностью. Его увлеченное и восторженное воспроизведеніе красивой и мощной гармонической индивидуальности въ образахъ Промотова въ «Проходимцѣ», «Челкаша», «Мальвы», «Вареньки Олесовой», Кузьки въ «Тоскѣ» достаточно выразительно говоритъ объ этомъ. Еще ярче и опредѣленнѣе говорятъ о культѣ красивой мощи, сильной и гармонически смѣлой индивидуальности сказочные образы въ разсказѣ «Макаръ Чудра», «Старуха Изергиль», «Ханъ и его сынъ» и др. Даже прекрасный образъ Сокола, поднявшагося высоко въ небо, увлекаетъ художника, прежде всего очаровательной красотой своего полета; и аморальный соколиный полетъ, если такъ можно выразиться, вызываетъ у художника столь же сильное восхищеніе, какъ и моральный. «Благодаря этой чувствительности къ красотѣ силы, въ чемъ бы она ни проявлялась, — пишетъ H. K. Михайловскій, — г. Горькій и самъ стоитъ, и читателей своихъ держитъ на нѣкоторомъ распутьи»^[17]… H. K. Михайловскій очень вѣрно указалъ въ творчествѣ Горькаго культъ «красоты силы» независимо отъ ея нравственныхъ свойствъ. «Это сильно, прежде всего сильно, а потому морально и хорошо», — говоритъ дѣйствующее лицо въ «Ошибкѣ». Но сила, такъ же, какъ и «красота, — говоритъ H. K. Михайловскій, — есть нѣчто въ родѣ великолѣпной крышки, покрывающей сосуды съ самымъ разнообразнымъ цѣлебнымъ и ядовитымъ, чистымъ и грязнымъ содержаніемъ»^[18]. У Короленко эта великолѣпная крышка занимаетъ свое второе, подчиненное мѣсто; автономность нравственной цѣнности живой человѣческой личности выдержана имъ въ несравненно большей чистотѣ и послѣдовательности. Онъ чуждъ свособразнаго горьковскаго художественнаго аморализма, полагающаго красивую силу и сильную красоту гармонической, вездѣ и въ добромъ, и въ зломъ остающейся самой собой индивидуальности, — аморализма, все позволяющаго ради могучаго творческаго начала жизни, отрицающаго долгъ и нравственную обязанность. У Короленко страстная любовь къ природѣ, обаяніе ея красоты и силы не парализуетъ моральнаго начала, примата нравственной воли, а, напротивъ, находится подъ ея постояннымъ контролемъ и авторитетомъ, потому что въ немъ заключено самое высшее и дѣнное въ человѣкѣ, божественное начало человѣческой личности. Богъ, какъ высшая правда земли.

IX.

Изъ нашихъ художниковъ-классиковъ В. Г. Короленко больше всего напоминаетъ Тургенева. Кромѣ внѣшняго сходства, ихъ сближаетъ и роднитъ замѣтная общность настроеній, ласковая, но грустная улыбка, неопредѣленный задумчивый взоръ, устремленный куда-то въ темную неясную даль, куда уходитъ быстро текущая, измѣнчивая и непреклонная въ своихъ рѣшеніяхъ жизнь, унося съ собой наши боли и радости, увлеченія и ошибки. Тихая скорбь остается въ душѣ читателя, скорбь о жизни прекрасной и могучей, но быстро уходящей и безсильной отвѣтить на полноту нравственныхъ запросовъ человѣка и его правды. Бренность и преходимость навѣваетъ безотчетную, тяжелую грусть, а нравственное существо человѣка требуетъ вѣчности. «Природа неотразима; ей спѣшить нечего и рано или поздно она возьметъ свое. Безсознательно и неуклонно, покорная законамъ, она не знаетъ искусства, какъ не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра: отъ вѣка движущаяся, отъ вѣка преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмѣннаго… Человѣкъ — ея дитя; но человѣческое — искусственное — ей враждебно, именно потому, что онъ силится быть неизмѣннымъ и безсмертнымъ. Человѣкъ дитя природы: но она всеобщая мать и у ней нѣтъ предпочтеній: все, что существуетъ въ ея лонѣ, возникло только на счетъ другого и должно въ свое время уступить мѣсто другому — она создаетъ, разрушая, и ей все равно: что она создаетъ, что она разрушаетъ — лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла правъ своихъ…»^[19]

То же возмущеніе или только задумчивая грусть, вызываемыя сознаніемъ конечности и случайности нашего существованія, то же сдержанное, еще болѣе, чѣмъ у Тургенева, сдержанное, но тѣмъ не менѣе несомнѣнное требованіе вѣчности, вытекающее изъ моральныхъ побужденій, чувствуется и въ творчествѣ Короленка. Вотъ напр., какъ въ неоконченномъ разсказѣ «Съ двухъ сторонъ» («О двухъ настроеніяхъ») разсказчикъ Гавриловъ высказывается на этотъ счетъ:

«Какъ вы думаете, если бы наука доказала намъ, что наша планета состарилась, смертельно заболѣла, кашляетъ и умираетъ, и что человѣчеству остается прожить на ней не болѣе какихъ-нибудь… ну, скажемъ, трехъ тысячъ лѣтъ? Повидимому, не все ли равно вамъ? А между тѣмъ, навѣрное, вамъ было бы очень грустно, и я полагаю, что это печальное обстоятельство стало бы фигурировать въ газетахъ, какъ причина многихъ сумасшествій и самоубійствъ. Это доказываетъ, конечно, старую истину: намъ мало жить непосредственною жизнью, въ своемъ личномъ сушествованіи; намъ необходимо чувствовать звено, связанное съ чѣмъ-то болѣе возвышеннымъ, болѣе постояннымъ и прочнымъ. Это чувство составляетъ содержаніе вѣры. Формы могутъ мѣняться и мѣняются постоянно, но когда исчезнетъ самое содержаніе, когда отдѣльная жизнь представляется жалкою случайностью, когда все, какъ для меня въ то время^[20], сводится, наконецъ, къ комку грязи, въ которомъ замыкается весь Божій міръ, тогда и моя собственная жизнь теряетъ цѣну и меркнетъ»^[21].

Смыслъ жизни полагается здѣсь въ вѣчности, но въ какой-то относительной вѣчности. «Мало жить непосредственной жизнью», хочется связать свое преходящее существованіе съ чѣмъ-то болѣе возвышеннымъ, болѣе постояннымъ и прочнымъ".

Знай, для любви и для счастья мнѣ нужно безсмертье.

Вѣчности счастіе проситъ, вѣчности требуетъ жизнь…

Эта тяжелая мысль надъ душой тяготѣетъ,

Сердце грызетъ, какъ змѣя, отравляетъ блаженство.

Кромѣ этихъ разговоровъ его героя о нравственной необходимости хотя бы относительной вѣчности, кромѣ особеннаго интереса В. Г. Короленка къ религіознымъ исканіямъ все разрѣшающей истины, кромѣ хотя сдержаннаго, но серьезнаго, глубокаго, вдумчиваго отношенія къ тайнѣ жизни, общая картина жизни, нарисованная хѵдожникомъ въ его произведеніяхъ, оставляетъ такое впечатлѣніе, что полная правда на землѣ неосуществима, полное возстановленіе личности въ ея правахъ невозможно. Въ погибшихъ уже жертвахъ жизни она поругана невозвратимо. Но если нѣтъ полной и безусловной правды, если нельзя раскрыть весь смыслъ жизни, «глубокій, какъ море, и заманчивый, какъ дали просыпающейся жизни», если уже человѣкъ не созданъ для счастья, какъ птица для полета, если невозможна жизнь, въ настоящемъ по крайней мѣрѣ, безъ приношенія человѣческихъ жертвъ, людей на цѣпи, людей безъ солнца и свѣта, феноменовъ безъ рукъ, то все же и въ этомъ преходящемъ и бренномъ существованіи еще очень возможно любить человѣка и дѣлать ему возможное на землѣ добро. Это возвышаетъ жизнь, осмысливаетъ и согрѣваетъ ее любовнымъ тепломъ, это украшаетъ жизнь истинно человѣческой красотой, нравственной красотой сознательнаго служенія человѣку. И здѣсь Короленко напоминаетъ Тургенева.

В. Г. Короленко не закрываетъ глаза на ужасы жизни, не прячетъ голову подъ крыло близорукаго оптимизма, но онъ не боится жизни, а любитъ ее и любуется ею. Онъ видитъ въ ней глубокіе бездонные омуты, и грозные неприступные обрывы, видитъ давящія человѣка громады, чувствуетъ ихъ тяжесть, видитъ и голыя, безжизненныя, холодныя скалы и далекія вершины, озаренныя золотыми лучами восходящаго солнца, видитъ впереди огни, но любитъ, болѣе всего любитъ настояшую, непосредственную жизнь, любитъ эту близкую дѣйствительность, живого близкаго человѣка и умѣетъ находить въ немъ свои хорошія стороны.

Все это даетъ ему силы жить и работать…

---

1. Печаталось въ 1903 году въ № 7 «Міра Божьяго».
2. Энциклопедическій словарь Врокгауза и Ефрона т. XVI, 31 полутомъ.
3. А. М. Скабичевскій. "Исторія новѣйшей русской литераратуры 1848—1898 гг. Изд. 4-е, стр. 381.
4. Тамъ же, стр. 382.
5. «Сочиненія H. K. Михайловскаго», т. V, стр. 358.
6. «Сочиненія», т. IV, 414 стр.
7. "Сочиненія Н. К. Михайловскаго*, т. IѴ, стр. 322.
8. «Русская Мысль» 1888 г. № 11, стр. 179—180.
9. Тамъ же, стр. 176.
10. См. о немъ статью Н. К. Михайловскаго: «Жертва старой русской исторіи» т. IV.
11. «Русская дуэль въ послѣдніе годы». «Руское Богатство» 1897 г. № 2. «Современная самозванщина» Русское Богат. 1896 г. № 5; «Самозванцы гражданскаго вѣдомства» Русск. Бог. 1896 г. № 8. «Два убійства» Русск. Бог. 1899 г. № 7 (10). Разсматривается убійство Сморгунера какъ жертвы «извращенныхъ понятій о чести».
12. «Русское Богатство» 1894 г., № 11, 1895 г., № 6. «Мультанское жертвоприношеніе». «Русское Богатство» 1895 г., № 11. «Рѣшеніе сената по мультанскому дѣлу». «Русское Богатство» 1896 г. Подписано только «Вл. Кор.». «По поводу доклада священника Блинова» («новые факты изъ области человѣческихъ жертвоприношеній»). «Русское Богатство» 1898 г, № 9.
13. «Семья» 1899 г., № 35.
14. Первымъ, какъ извѣстно, онъ называихъ солдата — повара Смураго, вторымъ адвоката Ланина, третьимъ — человѣка «внѣ общества» Калюжнаго и четвертаго В. Г. Короленко.
15. Разсказы М. Горькаго, томъ III (1900 г., стр. 246).
16. III томъ, стр. 254. Курсивъ мой.
17. «Русское Богатство», 1902 т. № 2. «Литература и жизнь», стр. 175.
18. Тамъ же, стр. 174.
19. «Сочиненія И. С. Тургенева» (изд. 1880 г.) т. ѴІЙ «Довольно», стр. 55.
20. Разсказчикъ переживалъ тогда періодъ увлеченія матеріализмомъ, столь характерный для юношей 60-ыхъ гг.
21. «Русская Мысль» 1888 г., № 12, стр. 245.