I.
правитьКупецъ Сидоръ Сидоровичъ Тяпкинъ пришелъ изъ лавки часовъ въ десять вечера, по обыкновенію поругалъ домашнихъ, надѣлъ халатъ и сѣлъ ужинать; послѣ ужина расположился въ залѣ на диванѣ почитать святцы, перелистовалъ нѣсколько страницъ, три раза икнулъ, упалъ и ужъ болѣе не вставалъ. Съ нимъ сдѣлался ударъ. Въ домѣ поднялась суматоха. Домашніе побѣжали — кто за докторомъ, кто за фельдшеромъ, кто за священникомъ. Тяпкину пустили кровь, старались привести его въ чувство, — но тщетно, ночью онъ померъ.
На другой день поутру у крыльца съ навѣсомъ, около ушата съ помоями, на поверхности которыхъ плавали обглоданныя лимонныя корки, уголья, вытрясенные изъ самовара, и яичная скорлупа, — стояли двѣ женщины: кухарка Тяпкина и сосѣдская прачка.
— Вотъ она жизнь-то человѣческая, Анисьюшка, слезливо и приложа руку къ щекѣ говорила прачка: — все былъ живъ, а пришла смерть — и померъ. Грѣхи наши тяжкіе, Господи прости! Сама-то поди у васъ плачетъ?
— Плачетъ…. Страсти Божіи какъ убивается; да вѣдь какъ же и не плакать, отвѣчала кухарка, сморкаясь въ передникъ.
— Знаю, знаю, что говорить!.. А дѣтки-то плачутъ?
— Махонькой-то извѣстно ангельская душенька, гдѣ ему…
— Такъ, такъ… А старшій-то?
— Плачетъ. Вотъ покойничекъ-то его все женить собирался. По зимѣ въ трехъ домахъ невѣстъ смотрѣли.
— Ахъ болѣзные, ахъ сиротинки! Обмытъ у васъ покойничекъ-то?
— Около раннихъ обѣденъ все справили и на столъ положили. Читальщики ужь пришли, читаютъ.
— Вотъ, Анисьюшка, не сказали вы мнѣ: ужь больно я люблю покойничковъ-то обмывать. Вѣдь за это и на томъ свѣтѣ хорошо будетъ… Кто мылъ-то?
— Да тутъ за двумя старушками посылали; странненькія онѣ.
— Жалко, жалко. Съ покойничка-то имъ все отдали?
— Все до ниточки, даже халатъ сама велѣла отдать. Совсѣмъ новый халатъ, только объ Рождествѣ сшитъ.
— Да вотъ, чувствовалъ ли, голубчикъ. Посмотрѣть-то можно?
— Поди посмотри. А я такъ, дѣвушка, страсть какъ покойниковъ боюсь. Теперь, кажется, мнѣ ни въ жизнь одной въ комнатѣ не уснуть!
— А ты за заслонку подержись да въ печку посмотри, и пройдетъ.
— Смотрѣла, да все какъ-то…
— А-то землицы горсточку или песочку ему подъ столъ подложи. Онъ и перестанетъ пугать.
— И то развѣ положить, а то ужасти какъ страшно.
— Пойду посмотрю… Царство ему небесное! проговорила прачка, перекрестилась и пошла въ комнаты.
Въ залѣ было душно и жарко. Сторы были спущены, зеркала и картины завѣшены простынями. На столѣ подъ образами, у которыхъ горѣли лампады, лежалъ Сидоръ Сидорычъ Тяпкинъ.
Читальщикъ въ длиннополомъ коричневомъ сюртукѣ читалъ псалтырь, по временамъ вынималъ табакерку и нюхалъ табакъ. Другой читальщикъ сидѣлъ на окнѣ и ѣлъ соленую рыбу. Около него стоялъ графинъ съ водкой и рюмка.
— "Хранитъ Господь вся кости ихъ, и ни едина отъ нихъ не сокрушится, « читаетъ читальщикъ, останавливается и шепчетъ товарищу: — Семенъ Семенычъ, ты оставь мнѣ; тамъ ужь и то на донышкѣ… „Смерть грѣшниковъ люта есть…“
— Ну вотъ, мало будетъ, такъ еще спросимъ, отвѣчаетъ товарищъ, забивая въ ротъ кусокъ рыбы.
— „…и не прегрѣшатъ вси уповающіе на него-о-о!..“ Ты чтоль будешь читать-то? я кончилъ…
— Прочти еще два псаломчика, — дай рыбу доѣсть.
— Ну ладно. А водки-то оставь…
Читальщикъ высморкался въ руку, съ шумомъ понюхалъ табаку и началъ читать новый псаломъ.
Въ прихожей стоялъ сынъ Тяпкина, парень лѣтъ двадцати двухъ, передъ нимъ въ почтительномъ отдаленіи, заложа руки за спину, помѣщался гробовщикъ.
— Мы двадцать лѣтъ этимъ ремесломъ занимаемся, и все больше по купечеству, говорилъ гробовщикъ. — Останетесь довольны. Товаръ первый сортъ: скобы густой позолоты поставимъ, газы положимъ широкіе, не линючіе.
— Да ужь заказалъ я. Приходили сегодня, отвѣчалъ Тяпкинъ.
— Теперича мы и вашего дѣдушку, дай Богъ царство небесное, хоронили и вашихъ сродственниковъ…
— Экъ что сморозилъ! дѣдушка мой въ деревнѣ померъ.
— Такъ-съ… А то у васъ старичокъ какой-то въ прошломъ году преставился… Или не у васъ?.. Эка память! Это у тѣхъ… какъ ихъ… Ну да все равно… Теперича вотъ у Бабулина купца, извольте справиться, жена померла, — все мы. У Голохватовыхъ насчетъ большихъ Богъ миловалъ, а младенцевъ мы хоронили…
— Да уже заказали мы, заказали!..
— Такъ-съ. Позвольте, не обидьтесь, кому заказать изволили?
— Габзунову…
— Это что на Разъѣзжей? — знаемъ-съ. Нести ихъ будутъ?
— Да, понесутъ.
Гробовщикъ презрительно улыбнулся.
— Носильщики у него пьяница на пьяницѣ. Еще уронятъ, чего оброни Боже. Теперича у него ни людей, ни лошадей… На той недѣлѣ генеральшу Скунцову хоронили, такъ еще до выноса, и фонарей не зажигали, ужь трое факельщиковъ пьянѣе вина были; лошади — одры, до Растанной дошли, а тамъ хоть ты зарѣжь, — нейдутъ. Траурныя одежды лохмотъ на лохмотѣ.
— Какъ бы тамъ ни было, а дѣлать нечего, заказали.
— Конечно, Иванъ Сидорычъ, мнѣ все равно… Такъ, кажется, изволите прозываться?.. а только острамитъ онъ васъ, этотъ Габзуновъ, ей Богу, острамитъ.
— Да что же дѣлать-то?
— Да вѣдь это дѣло такое, — закажите намъ, а ему дайте пять рублей отступнаго, онъ и будетъ доволенъ. Копейки не возьму, ежели что не по нраву придется. Прикажите мѣрочку снять!
Гробовщикъ даже вытащилъ изъ задняго кармана мѣрку и началъ ее крутить въ рукахъ.
— Нѣтъ, ужь это не подходитъ.
— А мы бы супротивъ его цѣны десять рублей уступили и все бы въ лучшемъ видѣ сдѣлали.
Тяпкинъ началъ выходить изъ себя.
— Не нужно, говорю, что не нужно! Самому мнѣ въ вашъ гробъ лечь, что-ли?! крикнулъ онъ и вышелъ изъ прихожей, хлопнувъ дверью. Гробовщикъ приотворилъ дверь и высунулъ голову.
— Покаетесь, ей Богу покаетесь! Прикажите хоть печальный путь ельничкомъ усыпать. Два воза самаго лучшаго поставимъ!
Тяпкинъ не отвѣчалъ ни слова и не оборачивался.
Въ спальной сидѣло нѣсколько женщинъ. Тутъ были и старыя, и молодыя; онѣ дошивали покойнику саванъ. На диванѣ сидѣла вдова Тяпкина. Голова у ней была укутана платкомъ, зубы подвязаны. Передъ ней стоялъ молодецъ и разбиралъ лежащую на столѣ траурную матерію.
— Отрѣжь, Кузьма, байки-то пятнадцать аршинъ, говорила молодцу Тяпкина. — Анна Власьевна, вамъ люстрину на платье-то, обратилась она къ одной изъ женщинъ.
— Люстринчику… Куда съ байкой-то… Люстриновое-то и потомъ таскать можно. Чтожъ такое, мужчины вонъ и все въ черномъ ходятъ… Богъ милостивъ…
— Такъ пятнадцать аршинъ байки, да четырнадцать люстрину… Ой какъ зубы ноютъ!
— Съ перепугу это; вчера перепугались. Водкой пополоскайте или чернильный орѣшекъ положите…
— Къ сторожу бы вотъ въ нашъ приходъ послать; тоже воскъ наговоренный даетъ. Какъ рукой сниметъ!
Молодецъ смѣрялъ матерію.
— Байки семнадцать аршинъ имѣется, все не возьмете ли. Пригодится вѣдь.
— Ну вотъ, каркай, пророчь тутъ! Экой у тебя, Кузьма, языкъ ядовитый!
— Настасья Ивановна, помилуйте, смѣю-ли я подумать!.. Я собственно для того, что куда жъ намъ въ лавкѣ съ остатками-то! Вѣдь ихъ не приткнешь. Пошире платьице сдѣлаете.
— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ ты меня не тревожь. Рѣжь пятнадцать. Говорятъ, послѣ покойника ничего оставлять не слѣдуетъ. Вы, Анна Васильевна, обрѣзки-то отъ савана соберите, да въ гробъ положите, а то такъ сжечь. Охъ Сидоръ Сидорычъ! Господи, вспомнить объ немъ не могу. Гдѣ-то его теперь душенька летаетъ?
Настасья Ивановна прослезилась и полѣзла въ карманъ за платкомъ.
— Куда я платокъ-то свой дѣвала? Таня, принеси мнѣ носовой платокъ.
— Они теперь тамъ-съ, идѣже нѣсть болѣзней и воздыханій. Тамъ, въ горнихъ селеніяхъ! проговорилъ молодецъ и указалъ на потолокъ.
— Говорятъ, душа-то все слышитъ, пока еще тѣло не похоронено, говорила повязанная чернымъ платкомъ женщина. — Тоже вотъ, когда человѣкъ умираетъ, такъ стаканъ или какой нибудь сосудъ съ водою въ комнату ставятъ. Тогда и душѣ изъ тѣла легче выходить. Обмоется она.
— Вотъ грѣхъ какой, а мы этого и не сдѣлали. Голова кругомъ пошла. У меня руки и ноги подкосились. Все былъ здоровъ онъ и передъ смертью-то кушалъ таково хорошо за ужиномъ. Вышли мы изъ-за ужина, а онъ голубчикъ и говоритъ: вишни, говорятъ, теперь дешевы, завтра куплю, такъ водку бы настоять.
— Мы такъ страсти какъ перепугались, началъ опять молодецъ. — Сидимъ мы это за ужиномъ и хлебаемъ щи, вдругъ Анисья вбѣгаетъ. Полно вамъ жрать-то, говоритъ, безбожники, — хозяинъ помираетъ. Да какъ броситъ на столъ чашку съ кашей! Мы и не вѣримъ. Я еще ее, грѣшный человѣкъ, словомъ обозвалъ. Только ужъ слышимъ, шумъ въ залѣ: выбѣжали, — и видимъ… Платковъ-то три возьмете?
— Три, отвѣчала Настасья Ивановна и зарыдала.
Женщины начали ее утѣшать.
Въ прихожей раздался звонокъ.
— Маменька, попы пришли панихиду служить, проговорилъ вбѣжавшій въ комнату Иванъ Сидорычъ. — Кузьма, сбѣгай на кухню, спроси, есть ли уголья для кадила, а то къ сосѣдямъ послать. Да чтобъ самоваръ поставить, чайкомъ что ли поповъ-то попотчивать?
— Да, да…. водочки тамъ, грибковъ, да солененькаго, сквозь слезы говорила Настасья Ивановна.
Въ залѣ послышались шаги и басовой кашель дьякона. Читальщикъ пересталъ читать.
Въ тотъ же вечеръ въ Молодцовой на раскрытомъ ломберномъ столѣ горѣли два сальныхъ огарка. У стола сидѣли два молодца и надписывали фамиліи на похоронныхъ пригласительныхъ билетахъ. Молодцы были въ нанковыхъ халатахъ и въ туфляхъ на босу ногу. На кровати лежалъ старшій молодецъ, курилъ папиросу и тихонько пѣлъ: „Бога человѣкомъ невозможно видѣти, на него же лицы ангельстіи не смѣютъ взирати“.
— Шесть перемѣнъ обѣдъ-то будетъ, говоритъ молодецъ. — Вина что, — страсти! Давеча я носилъ въ погребщику записку, Иванъ Сидорычъ посылалъ, такъ поднесъ онъ мнѣ коньяшки стакашекъ. Такъ по жилкамъ и разошлось… Круповъ… чиновникъ это въ комисаріатѣ… Какъ ему писать-то — его благородію или высокородію? Съ виду-то онъ такой важный. Какъ онъ меня разъ выругалъ, такъ я и въ жизнь не забуду. Ей Богу… Тихонъ Семенычъ, обратился онъ къ старшему молодцу: — какъ Крупову-то писать? Это что пузо-то толстое, съ бородавкой около глаза.
— Пиши — высокоблагородію… Или валяй превосходительству — человѣкъ нужный…
— Съ супругою?
— Да развѣ у него есть? Это у него съ боку припека… Пиши такъ…
— А обидится?
— Ну такъ катай съ семействомъ!
— Вотъ кому забыли: надзирателю и помощнику. Изъ ума вонъ!
— Вотъ все такъ у васъ, наставительнымъ тономъ замѣтилъ Тихонъ Семенычъ и запѣлъ: — „Житейское море…“ А этому Эдуарду Крейцу написали? спросилъ онъ вдругъ.
— Нѣтъ… А какъ его звать-то? Эдуардъ… Какъ по отчеству-то?
— Какой Эдуардъ, нешто эдакіе святые есть?.. Иванъ Адамычъ онъ…
— Какъ же это, братцы, когда нѣмецъ родится, два ему имя даютъ, что ли? въ раздумьи спрашивалъ молодецъ. — Русское и нѣмецкое надо статься…
— Извѣстно два…
— А вотъ также есть и русскіе съ двумя именами. Отъ порчи это. Настоящее-то имя его никто не знаетъ. Примѣрно онъ Андрей, а зовется Иваномъ. Злой человѣкъ ежели, или колдунъ, такъ его ни испортить не можетъ, ни болѣзнь напустить. Станетъ заговаривать на Ивана, — ну ему и не чувствительно, потому что онъ Андрей.
Молодцы кончили писать билеты за полночь. Огарки догорѣли.
— Спать пора… проговорилъ кто-то.
— Кухарку бы теперь попугать: надѣть простыню, да и зарычать на нее…
— Ну ее, не стоитъ! Заоретъ какъ свинья ошпаренная.
Тихонъ Семенычъ давно уже храпѣлъ. Изъ залы слышался гнусливый голосъ читальщика, въ столовой стучалъ маятникъ стѣнныхъ часовъ, да на дворѣ кричали кошки.
Молодцы начали раздѣваться.
На утро мальчишки Тяпкина, какъ гончія собаки, бѣгали по городу и разносили пригласительные билеты.
II.
правитьВъ день похоронъ въ дохѣ Тяпкина поднялись всѣ ранѣе обыкновеннаго. Кухарка варила на таганѣ кутью. Мальчишка раздувалъ самоваръ.
— Вишь дыму-то напустилъ! говорила кухарка. — Радъ, что не бьютъ! Ужь будь самъ живъ, онъ бы тебѣ треуховъ-то надавалъ!
Изъ комнаты въ кухню заглянулъ молодецъ.
— Ванюшка! Ты что тутъ, каналья, дѣлаешь? крикнулъ онъ мальчику. — Поди прибери у насъ комнату. Ужо съѣзжаться начнутъ, такъ къ намъ курить будутъ забѣгать… Ну живо, а то за виски!..
— Ты съ дуру-то не вымети тамъ, замѣтила кухарка.
— А что?
— Не мети. Послѣ выноса и выметемъ, и вымоемъ. Ужь такъ старые люди дѣлаютъ. Нехорошо. Подмахни къ углу да и дѣлу конецъ!
— Ладно.
Въ девять часовъ у крыльца, съ котораго должны были выносить тѣло, толпился народъ. Тутъ были сосѣдскіе дворники, кухарки, водовозы, горничныя.
— Кого это хоронятъ? спрашиваетъ проходящая мимо женщина.
— Покойника, отвѣчаетъ дворникъ,
— Знаю, что не живаго. Фамилію спрашиваю. Какъ зовутъ?
— Зовутъ зовуткой, а прозываютъ дудкой. Кузьму Федора Иваныча.
— Тяпкина, купца… Оставьте его, матушка, онъ ужь завсегда такой озорникъ, отвѣчала стоящая около дворника кухарка, въ черной суконной кацавейкѣ, накинутой на голову.
— Жалко, жалко… Молодой или старый? Дѣточки остались?
И начались разспросы.
Къ подъѣзду начали подъѣзжать экипажи. Изъ экипажей выходили приглашенные на похороны. Толпа разступалась и пропускала ихъ на крыльцо.
— Вонъ купецъ Галдыревъ съ сыночкомъ ѣдетъ. Богатѣйшій… Прошлый годъ у насъ въ приходѣ куполъ на свой счетъ вызолотилъ, говорили въ толпѣ. — Такому-то человѣку и на томъ свѣтѣ будетъ хорошо. И сыночекъ съ нимъ… Почтительный… Куда отецъ, — туда и сынъ, — ни на шагъ… Отецъ въ церковь, и сынъ сзади, отецъ по дѣламъ, и сынъ съ нимъ. Такъ гуськомъ и идутъ.
— Голубчики!
— Священники ѣдутъ! крикнулъ кто-то.
Толпа разступилась шире. Къ подъѣзду подъѣхала карета. Дьячокъ соскочилъ съ козелъ и началъ отворять дверцы..
— Отецъ Никита… Бородка-то какая у него у батюшки бѣленькая! Старшій онъ нынче у насъ… По зимѣ съ нимъ несчастіе случилось: шапку бобровую изъ ризничей украли. Купецъ Теркинъ узналъ объ этомъ и сейчасъ же ему новую подарилъ, разсказывала какая-то женщина и бросилась подъ благословеніе къ отцу Никитѣ
Комната, гдѣ стоялъ покойникъ, была полна приглашенными. Панихиды еще не начинали. Поджидали кого-то. На креслахъ сидѣли священники и разговаривали съ стоящими около нихъ мужчинами.
Въ прихожей помѣщались пѣвчіе. Басы и тенора останавливали горничную и спрашивали: „гдѣ-бы водочки испить“, „гдѣ-бы покурить“. Она ихъ посылала на черную лѣстницу. Дишканты и альты щипали и пихали другъ друга'.
— Я вотъ васъ уйму! Тише! крикнулъ регентъ и схватилъ одного мальчишку за вихоръ. Тотъ завизжалъ.
Въ молодцовой на стульяхъ, на диванѣ и даже на столѣ сидѣли курильщики. Окна были отворены, изъ нихъ такъ и валилъ дымъ. Тутъ былъ и дьяконъ. Онъ сидѣлъ на кровати. Противъ него сидѣлъ молодецъ Тяпкина и говорилъ:
— Противъ васъ теперича ни одинъ дьяконъ не устоитъ. Какъ-то я былъ у обѣдни, такъ вы послѣ молебна многолѣтіе провозглашали; у меня даже такъ вотъ мурашки по тѣлу. Ужасно громко. Страсти какая сила!
Дьяконъ самодовольно улыбался.
— Скажите, въ тѣ поры вы ничего эдакъ не чувствуете? Когда вы кончаете „на многая лѣта-а“, подъ сердцемъ не больно?
— Нѣтъ, вѣдь ужъ это привычка.
— А то вотъ когда я въ деревню ѣздилъ, такъ у насъ тамъ одинъ мужикъ стоялъ на берегу это и перекрикивался съ другимъ черезъ рѣку. Такъ крикнулъ, что у него колотье подъ сердце и голосъ пропалъ. Вотъ у насъ молодецъ Петра тоже октавой поетъ. Верха у него ни капельки, все низъ. Петра!
— А?
— Спусти-ко октаву, вотъ отецъ дьяконъ послушаетъ.
Въ комнату вбѣжалъ молодой Тяпкинъ.
— Отецъ дьяконъ, пожалуйте начинать, всѣ съѣхались!
Изъ молодцовой начали выходить.
Во время панихиды молодцы и нѣкоторые любители пѣнія сгруппировались съ пѣвчими и пѣли вмѣстѣ съ ними. Женщины плакали и сморкались, нѣкоторые даже рыдали. Мужчины были серьозны. Въ залу вбѣжала кошка. Ее стали гнать вонъ.
— Оставьте ее, говорилъ кто-то: — кошка ничего, собака ежели, такъ та нехорошо, а кошка ничего; кошку и въ церкви держутъ.
— У собаки шерсть поганая, а у кошки ротъ поганый.
Покойника начали выносить, — женщины зарыдали еще громче.
На улицѣ гробовщикъ принялъ гробъ и привязалъ его къ носилкамъ, перекрестился и крикнулъ:
— Ну трогайте! съ Богомъ.
Процессія тронулась. Впереди шли пѣвчіе, за пѣвчими священники. Потомъ несли гробъ, за гробомъ шли знакомые и родственники. Проходящіе мимо останавливались и спрашивали — „кого хоронятъ?“ Имъ говорили.
— Вы до самаго кладбища пѣшкомъ пойдете?
— Нѣтъ, до половины дороги… А тяжелъ онъ? Я въ головахъ несъ, такъ всю руку оттянуло. И то сказать, вѣдь не болѣлъ…
— Хочу одну штуку попробовать. Говорятъ, хорошо. Послѣ отпѣванья отъ свѣчки воску отломить и спрятать. Говорятъ, въ картахъ это хорошо, выигрывать будешь. Попробую…
— Что вы это! страшно… Скоро его скрутило. Въ понедѣльникъ еще у меня былъ, въ горку играли. Проигралъ онъ и ругался: ни за что, говоритъ, въ эту проклятую горку играть не буду, трынка лучше. А вчера вдругъ похоронный билетъ.
— Да, всѣ мы смертны… Вѣдь еще до обѣда-то долго, зайти-бы намъ да выпить; послѣ догонимъ.
— Пожалуй, позовемте только Родивона Иваныча.
Трое шли и говорили:
— Ты, Федоръ Ивановъ и я. Въ первомъ погребкѣ я плачу, во второмъ ты, въ третьемъ онъ.
— Ладно!
— Сынка-то его только жалко, старшаго-то, Ванюшку, разговаривали ѣхавшія въ каретѣ женщины. — Оболтается. Гдѣ теперь Настасьѣ Ивановнѣ съ нимъ справиться. Не успѣлъ при жизни устроить, такъ теперь его и не женишь.
— Да, маленькіе-то лучше. А съ большими что! Вотъ у Фуфиркина пять дней сынъ пропадалъ. Весь домъ съ ногъ сбился искавши. Молодцы каждый день по десяти рублей на извощикахъ проѣзжали, его искавши. Нашли въ трактирѣ потомъ. Сталъ считать отецъ кассу, — тысячи и нѣтъ. А отъ чего? Отъ того, что до двадцати шести лѣтъ холостымъ, пустили бѣгать.
Ближе къ кладбищу въ нѣкоторыхъ провожающихъ была уже замѣтна веселость.
— Назаходились… Одурѣли… говорили про мужей жены.
Обѣдня была уже начата, когда въ церковь внесли гробъ.
На паперти толпились нищіе.. Они справились о имени покойника и на распѣвъ причитали:
„Помяни Господи раба твоего Исидора! Царство небесное!“
— Послѣ обѣдни подавать буду, послѣ обѣдни! говорилъ старшій молодецъ Тяпкина.
Въ рукахъ у него былъ мѣшокъ съ мѣдными деньгами.
Въ церкви стояла только половина провожающихъ. Остальные бродили по кладбищу, курили, читали надписи на памятникахъ.
— Сеня! кричалъ купеческій сынокъ-франтъ другому купеческому сынку: — пойдемъ въ трактиръ, что здѣсь-то болтаться! Тутъ близко есть.
— Ходитъ! А отпѣванье?
— Успѣемъ. Теперь только „пріидите поклонимся“. Почтенный, пожалуйте сюда! крикнулъ онъ какому-то нищему
Нищій подошелъ.
— Вотъ вамъ пятіалтынный серебра. Мы пойдемъ на уголъ въ трактиръ, а вы, какъ обѣдня кончится, прибѣгите къ намъ и скажите. Рюмку водки поднесемъ.
— А не придешь, такъ взлупцуемъ въ лучшемъ видѣ! Наши идутъ! Вася! Ганя! откуда?
— А я вотъ тутъ Ганѣ показывалъ мѣстечко. Прошлый годъ въ гулянье я тутъ съ одной штучкой познакомился. Вы куда?
— Мы въ трактиръ.
— Такъ пойдемте вмѣстѣ. На узелки бутылку хересу выпьемъ.
III.
правитьОтпѣванье кончилось. Гробъ вынесли изъ церкви и понесли къ могилѣ. Настасья Ивановна такъ и заливалась плачемъ. Женщины вторили ей. Дѣти ревѣли на рукахъ у нянекъ.
— Не плачьте, Настасья Ивановна, не плачьте, матушка. Никто какъ Богъ, утѣшала ее какая-то женщина. — А вы лучше вотъ что сдѣлайте; землицы съ могилки возьмите послѣ того, какъ его зароютъ. Это помогаетъ. Тогда и скучать меньше будете.
Сзади всѣхъ шелъ старшій молодецъ, вынималъ изъ мѣшка, мѣдныя деньги и подавалъ нищимъ.
— Ваше боголюбіе! ваше степенство! Господинъ купецъ, насъ-то сирыхъ не одѣлите, говорили нищіе.
По окончаніи похоронъ всѣ бросились къ экипажамъ. Каретъ уже не разбирали: кто въ какую попалъ, въ той и ѣхалъ. Въ нѣкоторыхъ сидѣло по шести человѣкъ и седьмой на козлахъ. Всѣ спѣшили на поминовеніе души на обѣдъ въ кухмистеру.
— Не поѣду, ни-за что не поѣду обѣдать, говорила мужу какая-то купчиха въ длинныхъ серьгахъ и ковровомъ платкѣ. — Всѣхъ онъ звалъ помянуть, въ двухъ шагахъ отъ меня Анна Дмитріева стояла, и ту звалъ, а мнѣ хоть бы плюнулъ.
Мужъ упрашивалъ ее ѣхать.
— Гдѣжъ ему всѣхъ упомнить, ему не до того… Сама посуди, — отецъ померъ.
— Берегись! Раздвинься грязь, навозъ ползетъ! кричалъ совсѣмъ уже пьяный гость, во всю прыть летя на линейкѣ, и у кухмистерскаго подъѣзда соскочилъ съ дрожекъ. — Вотъ тебѣ рубль цѣлковый, заѣшь имъ и поминай за здравіе Ивана Флорова, проговорилъ онъ, давая извощику деньги, и началъ взбираться по лѣстницѣ.
У кухмистера были накрыты обѣденные столы. Въ двухъ углахъ на маленькихъ столикахъ стояла закуска и водка. Гости чинно ходили изъ угла въ уголъ, разговаривали въ полголоса и уговаривались садиться рядомъ. Было тихо, изрѣдка тишь возвышалъ голосъ какой нибудь гость, до обѣдни и во время обѣдни перехватившій малую толику, да въ женской уборной покрикивалъ чей-то грудной ребенокъ. Нѣкоторые бродили около стола съ закуской и умильно посматривали на графины, но подойти къ столу не рѣшались. Ждали, пока начнутъ священники. Наконецъ священники начали. Гости послѣдовали ихъ примѣру и началось чоканье. Пропѣли передобѣденную молитву и начался обѣдъ. На первомъ мѣстѣ у образовъ сидѣли священники, далѣе почетные гости, женщины, и наконецъ, второстепенные гости, молодцы, пѣвчіе и дьячки. Сначала было тихо; гости передавали другъ другу чашку съ кутьей и глотали по ложкѣ, разговаривали въ полголоса, а въ половинѣ обѣда ужъ кто-то кричалъ:
— Ежели ты меня любишь, то выпей три рюмки залпомъ, а то ты будешь скотина! Сейчасъ околѣть!
— Тише, не кричи! останавливали его.
— Вѣдь вотъ, Анна Дмитревна, какъ послѣ этого не вѣрить снамъ-то, говорила одна женщина другой, — А какой я страшный сонъ про Сидора Сидорыча видѣла. Дня за два передъ тѣмъ, какъ ему умереть, вижу я, что сижу будто въ саду въ какомъ-то и чай пью. Вдругъ изъ кустовъ выходитъ Сидоръ Сидорычъ, подходитъ ко мнѣ и говоритъ: дай мнѣ, говоритъ, сапоги и рубашку, да чтобъ чистая была. Взглянула я это ему на ноги-то, а онъ какъ есть босой. Смотри, говоритъ. Распахнулъ сертукъ, а подъ сертукомъ-то голое тѣло, и рубашки нѣтъ. Я такъ и обмерла! Дай-же, говоритъ: сына женить буду, приданое за невѣстой возьму, такъ сочтемся. Я молчу; а онъ какъ захохочетъ эдакъ дико, да побѣжитъ… Вотъ оно что сны-то!..
— Чтожъ, вѣдь это и вамъ нехорошо… Сонъ не къ добру.
Разсказчица замахала руками.
— И что вы, Христосъ съ вами! Не пугайте меня…
— Какъ же, голое тѣло, рубашка…
— Анна Дмитривна, Бога ради оставьте, я и то такая пугливая.
Къ послѣднему блюду, къ киселю, сдѣлалось очень шумно. Говорили всѣ. На заднемъ столѣ одинъ гость лѣзъ черезъ столъ цаловаться: другой схватилъ его за шиворотъ и посадилъ на мѣсто. Офиціанты понесли кисель. Всѣ стали съ мѣста. Дьяконъ началъ „во блаженномъ успеніи“. Запѣли „вѣчную память“. Пѣли всѣ.» Выходила разладица.
— Вотъ послѣ обѣда я тебѣ покажу, какой у меня басъ, говорилъ пѣвчій молодцу: — крикну въ рюмку верха, — и рюмка въ дребезги!
— Врешь?
— Идетъ на полдюжины пива?
Обѣдъ кончился. Вышли изъ-за стола. Стали подавать кофей. Любители пѣнія и пѣвчіе собрались вмѣстѣ и начали пѣть сначала духовное, провозглашали вѣчную память, потомъ многая лѣта сыну Тяпнина.
— Пѣвчіе, а пѣвчіе! Христомъ Богомъ прошу, спойте «Помощникъ и покровитель», упрашивалъ одинъ пьяный. — Ужъ больно я это пѣніе люблю… Такъ вотъ въ душу. Слезы… И все эдакое…
— Что все божественное да божественное, веселую какую нибудь лучше, подалъ совѣтъ кто-то.
— Да не хорошо. Обижаться будутъ.
— Ничего! Валяй! и запѣлъ:
«Солнце на закатѣ, время на утратѣ».
Остальные подхватили. Пьяный, просившій прежде спѣть, хотѣлъ было плясать поднялся съ мѣста и тотчасъ же упалъ.
— Яко мертвъ и бездыханенъ, говорили гости. — Уши-бы потереть, или скипидаромъ…
Долго угощались гости и выпили все вино. Послали на свои. Пробило шесть часовъ. Кухмистеръ просилъ гостей расходиться.
— У меня черезъ часъ свадьба должна быть, говорилъ онъ: — не хорошо-съ. Вѣдь у меня только для похороннаго обѣда комнаты нанимали.
Гости стали расходиться. Нѣкоторыхъ выводили подъ руки. Четверо изъ гостей не удовольствовались и этимъ угощеніемъ, вышли на подъѣздъ и кричали:
— Извощикъ! На Крестовскій! Къ русскому трактиру?