Похождения семинариста Хлопова (Старостин)/ДО

Похождения семинариста Хлопова
авторъ Василий Григорьевич Старостин

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Похожденія семинариста Хлопова. Повѣсть. Выбранное, что лучше Старостина. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28. 1901.

I.

Былъ прекрасный солнечный день въ половинѣ іюля. На берегу рѣки Вологды, близь обширнаго зданія вологодской духовной семинаріи, толпилась куча народа, большею частію молодежь, питомцы этого обширнаго зданія. На набережной валялись красные, бурые и пестрые сундуки, подушки, одѣяла, коробья и коробки. На иномъ сундукѣ лежала пара тоненькихъ колбасъ, на другомъ — огромный коровай хлѣба. На рѣкѣ стояли три некрытыхъ лодки, человѣкъ на тридцать каждая. Въ лодкахъ семинаристы укладывали свое имущество. Они сбирались на каникулы. Лица ихъ разгорѣлись, у всѣхъ такое счастіе на душѣ, — шутка ли, полтора мѣсяца они будутъ свободны! правда, это немного, если принять въ разсчетъ два пути по 500—700 верстъ, изъ которыхъ верстъ 100 или 200 надо отмахать пѣшкомъ.

Скоро лодки были нагружены выше бортовъ. Углы одѣялъ, рукава ветхихъ пальтишекъ спускались въ рѣку. Иной двадцатилѣтній шалунъ вытягивалъ изъ воды смоченный рукавъ и дружески смазывалъ имъ лицо своего сосѣда. Сосѣдъ въ свою очередь схватывалъ рукавъ, макалъ имъ въ воду и хлопалъ шалуна. Другіе торопились развязать свои узлы и скорѣе распорядиться съ накупленными съѣстными припасами. Крикъ, гамъ, смѣхъ. Наконецъ все было сложено, улажено; сначала съ одной лодки, потомъ съ другой раздалась команда, въ подражаніе заправскимъ лодочникамъ: отчалива-а-ай!.. Съ берега послышались крики: ура! махнули два-три платка.

Всѣ лодки дружно отвалилді отъ берега и голосовъ 50—70 грянули пѣсню: «Вѣкъ юный, прелестный, друзья!» Это было дѣйствительно хорошо. Голоса свѣжіе, звучные, сотнями лѣтъ подготовляемые для церковныхъ надобностей, пѣніе стройное, модуляція нѣжная, — на такую гастроль, при отсутствіи другихъ увеселеній въ городѣ, каждый годъ привыкла сбираться большая толпа горожанъ.

Ур-ра! ур-р-ра! теперь уже болѣе дружно крикнула толпа, увлеченная пѣсней. Семинаристы на минуту смолкли, довольные не столько одобреніемъ публики, сколько сами собой. Затѣмъ два-три голоса, а за ними и весь хоръ, медленно, глухо, какъ бы издалека, затянули новую пѣсню:

Льются слезы, духъ мятется,

Томно сердце, томно бьется,

Гдѣ любезная моя?

Нѣтъ ея…

И это нѣтъ ея, три раза повторяемое послѣ каждаго куплета, такъ заунывно, такъ протяжно заканчивалось этимъ огромнымъ хоромъ, что казалось, будто всѣ семинаристы поѣхали искать своихъ любезныхъ и всѣ отчаявались найти ихъ.

Масса народа по обоимъ берегамъ двигалась за лодками, перебѣгая одинъ другого. Окна домовъ, стоявшихъ на набережной, открывались по мѣрѣ того, какъ лодки плыли впередъ и пѣсня слышалась яснѣе. Лодки же плыли тихо, потому что рѣка Вологда лѣтомъ бываетъ мелководна и лодки нерѣдко садятся на мель; многіе горожане и горожанки, изъ года въ годъ провожающіе семинаристовъ, знаютъ это обстоятельство и для забавы загадываютъ другъ другу дорогой: сядутъ или не сядутъ?.. Если лодка садится, семинаристы должны вылѣзать въ воду, чтобы сняться съ мели; иные продѣлываютъ это въ одеждѣ, другіе раздѣваются; то и другое одинаково потѣшаетъ публику. Впрочемъ, на этотъ разъ ничего подобнаго не случилось и лодки благополучно дошли до загороднаго села Турундаева, гдѣ обыкновенно бываетъ остановка.

Увы, выйдя изъ-подъ присмотра начальства разнаго рода — городского и семинарскаго — и не войдя еще въ сферу вліянія родителей, семинаристы здѣсь позволяютъ себѣ разныя глупости, слухъ о которыхъ часто доходитъ и до города. Въ старые годы бывали тутъ безобразія и дорога между пристанью и небольшимъ домикомъ, осѣненнымъ елкою, бывала усѣяна тѣлами юныхъ поклонниковъ Вакха; бывали разныя стычки съ обывателями съ пролитіемъ и безъ пролитія крови; иной разъ стащатъ ковригу хлѣба, полдесятокъ ячныхъ пироговъ, — и то сказать — у другого денегъ ни гроша не остается, а надо плыть три дня. Къ сожалѣнію, и на этотъ разъ стоянка въ Турундньвѣ не прошла безъ приключенія. Спустя часа два, когда остававшіеся въ лодкахъ начинали уже роптать на товарищей слишкомъ долго невозвращавшихся, гдѣ-то за дворами послышался крикъ голосовъ не столь пріятныхъ и звучныхъ, какими пѣлись пѣсни, и въ этомъ крикѣ слышалась кому то угроза. Вслѣдъ за тѣмъ изъ-за амбаровъ выбѣжалъ одинъ изъ плывшихъ съ риторами и, ввалившись въ свою лодку, коснѣющимъ языкомъ выговорилъ: — ребята, голубчики, дѣйствуй! — товарищи тотчасъ поняли его и кинулись отвязывать веревку. Въ это же время толпа мужиковъ, выдвинувшись изъ-за одного амбара, съ угрозами стала наступать на собиравшихся семинаристовъ, но послѣдніе поспѣшили, по примѣру своего товарища, ретироваться въ лодки и оттолкнуть ихъ отъ берега. Исторія осталась невыясненной и только впослѣдствіи дѣлались болѣе или менѣе вѣроятные комментаріи къ ней.

Герой этой исторіи, плывшій въ лодкѣ съ риторами, и былъ герой настоящей повѣсти, господинъ Хлоповъ, какъ съ уваженіемъ называли его юные товарищи по плаванію. Господинъ Хлоповъ, видимо, сдѣлалъ въ селѣ излишнія возліянія, послѣ которыхъ у него оставалось силъ ровно столько, чтобы добѣжать до лодки и завалиться между сундуками. Тутъ онъ заснулъ богатырскимъ сномъ и проснулся спустя нѣсколько часовъ, когда лодка выплыла въ рѣку Сухону и другихъ лодокъ кругомъ не было видно.

Каждая рѣка имѣетъ свои красоты. Рѣка же Сухона красотами не уступитъ самой царицѣ Волгѣ, если, конечно, принять въ разсчетъ разницу въ длинѣ. Сухона тянется всего 500 верстъ, но на ней есть свои Жигули и Столпяки, есть и швейцарскіе виды, въ родѣ волжскаго посада Плёссъ или г. Романова; широкая, быстрая, она катитъ свои воды среди высокихъ горъ, покрытыхъ дремучими лѣсами; лишь изрѣдка увидишь на холмѣ бѣлую церковь съ сквозной колокольней, изрѣдка мелькнетъ лошадь на пастьбѣ или баба съ ведрами на коромыслѣ. Впрочемъ, семинаристамъ не приходилось много любоваться видами природы. Хотя лодки и плыли по теченію рѣки, но для ускоренія хода семинаристы поперемѣнно работали въ гребкахъ; смѣны чередовались чрезъ полчаса; жара была до 30° R.; потъ градомъ лилъ съ гребцовъ; вообще работа была нелегкая и Хлоповъ отлично зналъ вкусъ ея по опыту. Вотъ почему, проснувшись на рѣкѣ Сухонѣ и посмотрѣвъ кругомъ себя осовѣлыми глазами, онъ снова растянулся на своемъ угловатомъ ложѣ и заснулъ. Такъ онъ продѣлывалъ нѣсколько разъ и когда его спутники намекнули ему объ очереди, то онъ удовлетворился только рычаніемъ и, почерпнувъ въ свой картузъ воды, отпилъ изъ него сколько требовалось, а остальное вылилъ на сосѣда. Больше риторы уже не безпокоили его, какъ изъ уваженія къ его теперешнему положенію, такъ еще болѣе въ виду слуховъ о его женитьбѣ и поступленіи на мѣсто, ибо важность этихъ дѣйствій и юнцамъ была понятна. Впрочемъ, не мѣшаетъ съ героемъ нѣсколько покороче познакомиться.

Сосипатръ Петровичъ Хлоповъ уже съ годъ какъ кончилъ курсъ семинаріи и за это время успѣлъ обрости изрядной бородкой и кудрявыми бакенбардами. Кончилъ онъ не хуже людей — первымъ во второмъ разрядѣ. Будь онъ на одинъ нумеръ повыше, былъ бы студентомъ семинаріи… Это обстоятельство наводило его подчасъ на длинныя размышленія о судьбѣ людской, о суетѣ мірской и т. п. Въ самомъ дѣлѣ, если бы онъ кончилъ въ первомъ разрядѣ, давно былъ бы попомъ, да еще на хорошемъ мѣстѣ. A теперь цѣлый годъ — и какой бѣдственный годъ! просилъ онъ архіерея, клянчилъ въ консисторіи и только вотъ теперь получилъ нѣкоторую надежду на полученіе мѣста. Надежда эта была въ видѣ пакета съ надписью: «по казенной надобности». Въ пакетѣ находился документъ такого содержанія:

«М. г., я получилъ указъ Его Преосвященства, въ которомъ Вы, вмѣстѣ съ окончившимъ курсъ семинаріи Степаномъ Богослововымъ, назначены кандидатомъ на должность священника при церкви Козьмы и Даміана, что близь г. Устюга. Мѣсто сіе оставлено, вслѣдствіе ходатайства священника Николая Бѣлавина, за дочерью его Вѣрой Бѣлавиной. Какъ сами усматриваете изъ прилагаемой при семъ копіи съ указа Его Преосвященства, мѣсто останется за тѣмъ изъ кандидатовъ, который сойдется въ условіяхъ съ вышеозначенными лицами. Г. Богослововъ прибудетъ сюда въ іюлѣ мѣсяцѣ, какъ мнѣ то извѣстно, а посему и Вы должны поспѣшить въ своихъ дѣйствіяхъ. Подписано: Благочинный такой то».

Такимъ образомъ Хлопову предстояла еще конкуренція, а такъ какъ онъ былъ не слишкомъ самонадѣянъ, то и не очень обрадовался этому письму. Но дѣло было лѣтомъ, скоро семинаристы должны разъѣзжаться на каникулы и Хлоповъ не прочь былъ побывать на родинѣ и повидаться со старой матерью, бывшей просфорнею въ бѣдномъ приходѣ верстъ за сто отъ г. Устюга. На дорогу надо было немного денегъ, такъ какъ семинаристы путешествовали тѣмъ способомъ, съ которымъ и до сего времени не можетъ конкурировать пароходное сообщеніе, несмотря на его дешевизну. Въ самомъ дѣлѣ, переѣздъ на пароходѣ между Вологдой и Устюгомъ стоитъ 3 p., между тѣмъ какъ семинаристы совершаютъ его за 60 коп. съ тою же быстротой, а въ мелководье даже и быстрѣе, такъ какъ перекаты значительно задерживаютъ пароходы.

Три дня и три ночи плыли лодки, то перегоняя одна другую, то вытягиваясь въ линію вдоль рѣки. Колбасы, огурцы и другіе припасы давно уже вышли при томъ волчьемъ апетитѣ, какой развивается у молодежи на водѣ. Денегъ ни у кого уже не было. Но всѣ молчали и терпѣли. Дѣлались предложенія пристать къ какой нибудь деревнѣ, гдѣ въ это время оставались дома однѣ старухи, которыхъ легко было заставить подѣлиться кое чѣмъ изъ съѣстныхъ припасовъ. Но поставимъ точку здѣсь, даже не одну…

Итакъ, чрезъ трои сутки семинаристы достигли обѣтованной земли. Передъ ихъ глазами открылся Великій Устюгъ со своими 26 церквами и высокими колокольнями. Опять понеслась въ воздухѣ старинная пѣсня и чрезъ полчаса набережная около гостинаго двора была покрыта горожанами.

Стоялъ такой же солнечный день, какъ и при отплытіи изъ Вологды. Семинаристы опять герои минуты. Всѣ воодушевлены, радостны; многіе достали изъ сундуковъ платье, что было получше, и переодѣлись. Хлоповъ тоже хотѣлъ надѣть свой старенькій суконный сюртукъ, но оставилъ эту мысль, вѣдь впереди предстояли такія торжественныя минуты, какъ свадьба и посвященіе въ священство, — для этихъ случаевъ сюртукъ необходимъ, а заводить новый будетъ не на что. Вмѣстѣ съ юными товарищами вышелъ онъ на набережную и оглядѣлся.

— Сосипатръ Петровичъ! вы ли это? окликнулъ его какой то субъектъ въ подрясникѣ и войлочной шляпѣ.

— А, о. дьяконъ! мое почтеніе!

— Мое почтеніе!.. Жениться пріѣхали? Слышалъ, слышалъ… A вотъ кстати и ваша невѣста.

Дьяконъ указалъ на розовую шляпку, гулявшую рядомъ съ чернымъ чепцомъ. Хлоповъ оглянулся по указанію его и боязливо замѣтилъ: — потише, услышатъ!

— Ха, ха, ха! разнесся дьяконъ въ провинціальномъ тонѣ.

— Пожалуйста потише! Иванъ Ивановичъ!.. пойдемте скорѣе!

— Какое скорѣе! я васъ познакомлю… Софья Семеновна! Вѣра Николаевна! очень экстренный человѣкъ!.. имѣю честь!..

Хлоповъ къ своему ужасу замѣтилъ, что розовая шляпка и черный чепецъ смотрятъ на нихъ. Совершенно смущенный, онъ отвернулся отъ дьякона и быстро пошелъ вдоль гостинаго двора.

— Сосипатръ Петровичъ! постойте! кричалъ дьяконъ, поспѣшая за нимъ.

Но Сосипатръ Петровичъ удиралъ безъ оглядки, только изъ-подъ полы его пальто, накинутаго на плечи, неуклюже болтался кошель. Пробѣжавъ до слѣдующей улицы, онъ оглянулся и увидѣлъ, что дьяконъ тоже недалеко отсталъ отъ него. — Эдакъ все дѣло можно испортить! сердито проворчалъ онъ; дьякона однако подождалъ.

— Ну, что вы? куда? чай, ко мнѣ станете на квартиру? спрашивалъ тотъ, — у меня теперь стоитъ пустая комната, школьники разъѣхались по домамъ. A съ васъ я недорого взялъ бы, по старой памяти.

— Покорно благодарю! По правдѣ сказать, я на васъ и надѣялся, ибо въ карманѣ воздушная пустота.

— Гм., пустота… задумчиво проговорилъ дьяконъ. — A я думалъ, что вы богаты пекуніями! вѣдь жениться ѣхали… Ну, да ладно, женитесь расплатитесь!

— Безъ сомнѣнія! первымъ долгомъ…

— Поди, и содержаніе надо вамъ представлять?

— Да, да, и содержаніе.

— Ну, такъ положите пять рубликовъ въ мѣсяцъ!

— Пять рубликовъ? воскликнулъ Хлоповъ.

— Нынѣ не прежнія времена; все вздорожало!

— Да хоть одинъ рубликъ сбавьте!

— Не могу, повѣрьте Богу… Опять же и получка не вдругъ… Хлоповъ молчалъ и думалъ: «вотъ она старая память! Пять рублей… по устюгскимъ цѣнамъ это дорого; квартира-то весьма небогатая; и съ содержанія тоже не разжирѣешь… Да нечего дѣлать; не станешь голодомъ жить… Однако, можетъ быть, выгодно женюсь; тогда расплачусь безъ труда».

— Дѣлать нечего! сказалъ онъ, вздыхая. — Надо гдѣ-нибудь приклонить свою главу.

Затѣмъ дьяконъ повелъ его къ себѣ домой.

II.

Домъ дьякона называли чичковой палатой. Эта палата стояла какъ-разъ у самаго духовнаго училища. По одну сторону ея было озеро, по другую — большая монастырская стѣна, въ которой были прорѣзаны окна; за этой стѣной и помѣщалось училище. Вообще виды были нероскошные. Самая палата, представлявшая продолговатое, узкое зданіе, съ низенькой крышей, напоминала тотъ ящикъ, въ которомъ люди въ концѣ жизни находятъ упокоеніе. Однако въ этомъ ящикѣ постоянно жила и шумѣла куча школьниковъ, никогда не знавшая покоя; дьяконъ бралъ съ нихъ недорого, потому что держалъ гуртомъ; близость къ училищу — тоже немалое удобство.

Дьяконъ, наконецъ, довелъ Хлопова до своего дома. Оба они вошли въ большую комнату, ходъ въ которую былъ отдѣльный, прямо изъ сѣней. Хлоповъ когда-то выжилъ въ этой комнатѣ цѣлыхъ восемь лѣтъ; поэтому она была очень хорошо знакома ему. Первая особенность ея та, что она представляла не прямоугольникъ, какъ обыкновенно бываетъ, а какую-то трапецію. Это была темная, даже лѣтомъ сырая трапеція, съ низкимъ потолкомъ, съ маленькими окнами, въ которыхъ стекла до того заржавѣли, что ничего сквозь нихъ не было видно. Громадный топорный столъ, съ толстыми ножками безъ всякихъ токарныхъ украшеній, годенъ былъ только для рабочей артели; столъ этотъ и до сихъ поръ сохранялъ прежній здоровый видъ, несмотря на всѣ страданія, какія приходилось испытать за нимъ школьникамъ надъ зубреніемъ латинскихъ и греческихъ глаголовъ.

Осматривая эту комнату и обстановку ея, Хлоповъ живо вспомнилъ давно минувшія времена. Вспомнилъ, какъ отецъ привелъ его въ первый разъ въ этотъ домъ, какъ дьяконъ торговался съ ними о десяти фунтахъ солода и какъ, наконецъ, онъ согласился держать Патрю на квартирѣ и кормить овсянкой за 12 пудовъ муки, 2 пуда крупы, 30 фунт. солода и рубль деньгами въ годъ. Въ этотъ день, въ первый день пріѣзда Патри въ городъ, по улицамъ ходило много поповъ и дьячковъ, все съ ребятами и все такіе лохматые, длинноволосые, немытые и нечесаные, въ такихъ ветхихъ, дырявыхъ, заплатанныхъ и грязныхъ подрясникахъ, что Патря не могъ надивиться и постоянно обращался къ отцу съ вопросами: тятька, а это какой? тятька, а этотъ откуда? — не говори, Патря, отвѣчалъ отецъ, — здѣсь не деревня; вишь, благородные ходятъ. И день тогда былъ такой же прекрасный, какъ сегодня; лица поповъ и дьячковъ были такія пасмурныя! и эта комната была такая темная, мрачная!… Ахъ, тогда очень хотѣлось ему уѣхать домой, на вольный воздухъ, къ свободнымъ людямъ — безъ благородства! A еще отецъ говорилъ: учись, Патря, и ты будешь благороднымъ!

Быстро пронеслись эти мысли въ головѣ Хлопова: и печаль, и какая-то неясная, но тяжелая дума подернули лицо его. A туть дьяконъ съ чего-то сильно хлопнулъ себя по лбу и воскликнулъ: ахъ, что же это я, забылъ сказать, что у васъ есть уже соперникъ! пріѣхалъ Богослововъ, который, кажется, имѣетъ успѣхъ…

Это извѣстіе заставило Хлопова очнуться и подумать о настоящихъ обстоятельствахъ. Пріѣздъ Богословова отчасти смутилъ его, особенно, когда дьяконъ съ замѣтнымъ опасеніемъ проговорилъ: — да, да, имѣетъ кажется успѣхъ, пожалуй, вы еще не женитесь… а содержаніе нынѣ такъ вздорожало… говядина четыре — пять копѣекъ!

— Ну, да ладно, о. дьяконъ! поспѣшилъ успокоить его Хлоповъ, я тотчасъ узнаю, есть ли надежда, и если нѣтъ, то послѣзавтра же уѣду домой.

— Вотъ и отлично!.. Я вѣдь такъ… къ слову пришлось… A то, конечно… старое знакомство и христіанское чувство…

Дьяконъ смущенно бормоталъ разныя фразы и совсѣмъ не походилъ на того добродушнаго хохотуна, какимъ выказалъ себя на набережной. Не зная, что отвѣчать ему, Хлоповъ повторялъ одно слово: конечно! конечно!..

— Вотъ бы чайку теперь! подумалъ онъ, однако сказать не рѣшился. Дьяконъ съ своей стороны не заикнулся объ этомъ. Поздравивъ Хлопова съ новосельемъ, онъ вышелъ изъ комнаты и чрезъ пять минутъ бродилъ съ топоромъ въ рукѣ около своего домишка, тюкалъ какія-то палки, сбиралъ щепы.

Хлоповъ долго сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ, такъ что соскучился. Но потомъ придумалъ себѣ занятіе.

— О, дьяконъ, одолжите мнѣ ножницъ, сказалъ онъ въ окно своему хозяину. — Хочу немного пріостричься… знаете, невѣста и все такое…

— Маша! крикнулъ дьяконъ стоявшей въ воротахъ дѣвочкѣ, поди, дай ножницы Сосипатру Петровичу.

Чрезъ минуту Маша принесла Хлопову ножницы. Это была 12-лѣтняя дѣвочка, немного блѣдная для ея дѣтскаго возраста, съ потупленными глазами, въ короткомъ платьицѣ съ рукавами, едва досягавшими до локтей. Ноги ея, такія тоненькія, были голы до самыхъ колѣнъ.

— Что, Машутка, еще не забыла меня? спросилъ ее Хлоповъ.

— Не забыла… конфузливо отвѣтила дѣвочка.

— То-то… Три года вѣдь прошло, какъ я былъ у васъ. Тогда всѣ вы были такіе скучные послѣ смерти мамаши. Какъ же вы безъ нея справляетесь съ хозяйствомъ?

— Такъ, справляемся… Папа ходитъ на базаръ, закупаетъ что надо готовить, а мы съ сестрой въ ту пору печку топимъ. Сестра ростомъ выше меня только годовъ ей меньше.

Когда Маша вышла изъ комнаты, Хлоповъ вынялъ изъ своего дорожнаго кошеля деревянную коробочку, изъ которой въ свою очередь досталъ маленькій осколокъ зеркала, поставилъ его на окно и началъ стричь волосы на подбородкѣ и щекахъ. Во время дороги растительность на этихъ мѣстахъ выказала немалый успѣхъ. Къ несчастію, ножницы были слишкомъ тупы и только скользили по волосамъ; Хлоповъ всячески приноравливался къ нимъ, ворочалъ свою голову кверху и книзу, направо и налѣво, но все невпрокъ. Тогда онъ бросилъ ножницы и досталъ изъ коробочки перочинный ножъ. Забравъ пальцами одной руки волосы, другой рукой онъ срѣзывалъ или, вѣрнѣе сказать, отпиливалъ ихъ; дѣло пошло удачнѣе и послѣ нѣкоторыхъ усилій щеки и подбородокъ его приняли видъ какъ бы выжженной полянки, на которой лишь изрѣдка растутх молодыя деревца! Еще разъ посмотрѣлся онъ въ зеркало, провелъ ладонью по лицу и уложилъ въ коробочкѣ все постарому.

Объ этой коробочкѣ стоитъ сказать нѣсколько лишнихъ словъ. Во-первыхъ, она — собственное произведеніе Хлопова. Когда-то, еще въ философскомъ классѣ, ему пришла идея построить ее. Начать было легко: выстрогалъ ножомъ дощечки, вырѣзалъ на нихъ шипы, сложилъ и дѣлу конецъ. Но ему хотѣлось сдѣлать что-нибудь особенное, похитрѣй. И вотъ онъ сталъ выдумывать, какъ бы построить въ коробкѣ потайное отдѣленіе, котораго бы никто не могъ найти. Думалъ онъ объ этомъ нѣсколько дней, думалъ дорогой, во время лекцій, за обѣдомъ, наконецъ придумалъ сдѣлать потайное отдѣленіе подъ дномъ коробки, такъ, чтобы открывалось оно снизу. Придумано — сдѣлано. Осталось придѣлать деревянныя задвижки вверху и внизу. И перейдетъ эта коробка въ наслѣдство внучатамъ и будутъ вспоминать они, что вотъ, дескать, дѣдушка сдѣлалъ ее собственными руками, когда былъ семинаристомъ.

Хлоповъ скучненько легъ спать въ этотъ вечеръ; скучненько и всталъ на слѣдующее утро. Принесли самоваръ. За сосновымъ столомъ усѣлась вся семья, т. е. дьяконъ, двѣ дочери и семилѣтній сынишка. Дьяконъ хлопоталъ около самовара, бѣгалъ въ кухню и стукалъ тамъ заслонкой, бѣгалъ въ погребъ со сливочникомъ, читалъ нотаціи дѣвочкамъ и велъ занимательный разговоръ съ постояльцемъ. Онъ былъ веселъ; не столько веселъ, сколько хлопотливъ и подвиженъ. Усаживаясь за столъ, онъ съ апетитомъ выпивалъ чашку и въ то же время соболѣзновалъ о своей жизни, съ маленькими ребятами, безъ глаза хозяйки, о дороговизнѣ содержанія и т. п.; словомъ, онъ совершенно походилъ на добрую, заботливую хозяйку, которая любитъ подчасъ всплакнуть, посплетничать. Обстоятельства и изъ мужчины сдѣлаютъ бабу.

Хлоповъ попросилъ дьякона указать адресъ дома, въ которомъ жилъ о. Николай Бѣлавинъ. Дьяконъ началъ объяснять ему, чертя по столу пальцемъ, напоминалъ какіе-то купеческіе дома, совѣтовалъ повернуть то на правую руку, то на лѣвую, и въ концѣ концовъ заявилъ, что онъ самъ доведетъ его до дома и кстати зайдетъ на базаръ.

Чрезъ полчаса они отправились въ путь. Хлоповъ, тщательно вымытый и одѣтый, держался, точно дерево, боясь какъ-нибудь смять свою манишку. Въ рукахъ у дьякона былъ буракъ подъ молоко. Время было около полудня.

— Мы зайдемъ сначала на базаръ; а то, пожалуй, прозѣваемъ! сказалъ онъ и повелъ Хлопова на большую площадь, къ преображенской церкви, гдѣ обыкновенно бываетъ базаръ. Тамъ стояло еще много деревенскихъ бабъ съ бураками молока, съ лукошками ягодъ, грибовъ и т. д. Дьяконъ подходилъ къ бабѣ, пробовалъ молоко, т. е. отпивалъ его изъ бурака, чмокалъ языкомъ, торговался и переходилъ къ другой бабѣ. Попадались ему знакомые попы и дьячки, какія-то «почтеннѣйшія матушки» и «добрѣйшія Агафьи Дмитріевны»; разговоры, спросы о цѣнахъ, зазыванія на чашечку чайку. Хлопову надоѣла вся эта канитель и онъ сталъ торопить дьякона. Дьяконъ быстрѣе бѣгалъ отъ бабы до бабы, уже не торговался съ ними подолгу, а прямо говорилъ: — перекрестись, голубушка! вонъ за гривну отдаютъ такой буракъ… и вралъ, совершенно вралъ, потому что за гривну отдавали совсѣмъ не такой буракъ.

— Что же, о. дьяконъ, пойдемте! уже въ десятый разъ повторялъ Хлоповъ.

— Сейчасъ, сейчасъ! Только сходимъ къ той бабѣ, у которой спервоначалу были…

— Ну, что, голубушка, берешь гривенникъ за десятокъ яицъ и за этотъ буракъ? говорилъ онъ бабѣ.

— Нѣть, нѣтъ, батюшко, четыре гривны.

— Завела одно — четыре гривны! Возьми одиннадцать… ну, Богъ съ тобой, копѣйку передамъ.

Неизвѣстно, чѣмъ бы кончился торгъ, если бы не Хлоповъ, который рѣшительно отказался дольше ждать. Дьяконъ махнулъ рукой и, отдавъ бабѣ деньги, самъ перелилъ молоко въ свой буракъ, при чемъ очень долго держалъ буракъ бабы вверхъ дномъ, а яйца завязалъ въ носовой платокъ. Такимъ образомъ, съ буракомъ въ одной рукѣ, съ узломъ въ другой онъ повелъ Хлопова къ о. Бѣлавину и всю дорогу твердилъ_г что яйца сегодня дешевы, а къ молоку и приступу нѣтъ, что лучше бы купить у карявой бабы маленькій бурачекъ за четыре копѣйки и что самое лучшее держать свою корову. Хлоповъ не слушалъ этихъ разсужденій. Его сильно безпокоилъ предстоявшій визитъ. Въ головѣ все путалось и на сердцѣ было такъ тяжело, что въ иную минуту онъ готовъ былъ махнуть рукой на все — и на невѣсту! — вотъ вѣдь давѣ пошелъ изъ дома — ничего, а теперь, какъ нарочно, трусость взяла!.. Ну, скажи на милость, чего трусить? ободрялъ онъ себя, — конечно, все это надо половчѣй… войти въ домъ и объясниться, такъ и такъ молъ… ну, какъ это водится! бывали, слава Богу, въ разныхъ домахъ…

Наконець дьяконъ остановился и указалъ домь о. Бѣлавина. Пожелавъ своему спутнику счастливаго совершенія дѣла, онъ отправился домой столь поспѣшно, какъ только позволяли занятыя руки и длинное платье.

III.

О. Бѣлавинъ жилъ на широкой улицѣ, почти на самомъ краю города. Домъ его съ виду казался очень недурнымъ, былъ выкрашенъ какой-то бурой краской и имѣлъ пять оконъ налицо. По одну сторону дома, вдоль улицы, тянулся невысокій заборъ, поверхъ котораго виднѣлись длинныя гряды съ огородными овощами и два три смородинныхъ куста.

Хлоповъ сначала два раза прошелъ мимо дома, посмотрѣлъ огородъ, заглянулъ въ окна и, скрѣпя сердце, постучалъ въ крыльце. Дверь скоро отворилась и Хлоповъ увидѣлъ передъ собой существо, подобное серафиму (не забудьте, что онъ былъ духовнаго званія), съ бѣлоснѣжнымъ ликомъ, съ голубыми глазами, съ кудрявыми волосами и наконецъ съ ангельскимъ голосомъ. По крайней мѣрѣ, такимъ показалось оно Хлопову. На самомъ дѣлѣ это была двадцатилѣтняя дѣвушка, съ блѣднымъ лицомъ, съ русыми волосами, зачесанными въкосой проборъ и растрепанными на лбу. Растрепанность ея показалась Хлопову кудреватостію, блѣдность — бѣлизною.

— Вамъ что угодно? спросила дѣвушка, дѣйствительно пріятнымъ голосомъ.

— A здѣсь живетъ о. Николай Бѣлавинъ?

— Вамъ на что его?

— Мнѣ надо бы увидѣть его… Дѣло очень важное!

— A какое у васъ дѣло? приступала къ нему дѣвушка.

— Я… я пріѣхалъ жениться къ нему! рѣшительно проговорилъ Хлоповъ и въ упоръ посмотрѣлъ на дѣвушку.

Послѣдняя замѣтно смутилась. Она лишь сейчасъ признала Хлопова за вчерашняго товарища леонтьевскаго дьякона и поняла, въ чемъ дѣло.

— Пожалуйте въ комнату, сказала она. — Папаша легъ отдохнуть; онъ сейчасъ явится.

Хлоповъ вошелъ въ домъ. Въ глазахъ его немного рябило. Однако онъ замѣтилъ, что домовая обстановка была не очень шикозна. Прихожая комнатка была совсѣмъ темная, съ кучей разнаго платья и тряпокъ въ углу; въ ней было всего навсе два деревянныхъ гвоздя, на которыхъ висѣли поповскіе рясы и подрясники. Прихожая вводила въ залу, въ большую комнату въ шесть оконъ. Широкія, ничѣмъ неоклеенныя стѣны придавали комнатѣ какой-то плотничій видъ; въ ней было довольно пусто; только у двухъ стѣнъ стояли солдатской шеренгой стулья и столы, у прочихъ не было ничего: надъ однимъ столомъ висѣло зеркало въ такомъ наклонномъ положеніи, что смотрѣться въ него можно было только присѣвши. Слѣдующая комната служила вѣроятно гостиной; на одной сторонѣ ея, почти во всю стѣну, стоялъ широчайшій диванъ, покрытый какимъ-то печатнымъ ситцемъ; надъ диваномъ вился по гвоздикамъ плющъ; немного повыше висѣли три портрета какихъ-то архимандритовъ или архіереевъ, безъ рамъ и безъ стеколъ, настолько полинявшіе отъ времени, что всѣ трое очень походили другъ на друга по своимъ бородамъ и чернымъ клобукамъ. Другихъ стѣнъ Хлоповъ еще не видѣлъ, потому и мы оставимъ ихъ въ покоѣ. Войдя въ залу, онъ поклонился на правую сторону, предполагая, что тамъ сидитъ человѣкъ; но это былъ не человѣкъ, а подрясникъ, который лежалъ на столѣ и спустился подоломъ на стулъ. Увидѣвъ свою ошибку, Хлоповъ внутренно разсмѣялся и повеселѣе взглянулъ кругомъ себя. Серафима уже не было въ залѣ. Хлоповъ постоялъ, подумалъ и сѣлъ на стулъ у дверей. — Видишь, все это какъ просто! а я ужъ и ослабѣлъ… укорялъ онъ себя, — худое, братецъ, впечатлѣніе оставишь, вотъ чтосъ!.. Однако, на дѣвушку онъ не произвелъ худого впечатлѣнія. Напротивъ, его смущенное, раскраснѣвшееся лицо очень понравилось ей; особенно понравились ей сѣрые глаза, быстро бѣгавшіе по сторонамъ и только мелькомъ, съ какимъ-то испугомъ раза два брошенные на нее. По правдѣ сказать, ея первый женихъ, Богослововъ, уже съ недѣлю каждодневно посѣщавшій ихъ, не очень нравился ей. Такой тощій, долговязый, со впалыми щеками и хвастунъ! чуть кто заговорить, онъ сейчасъ протягиваетъ руку впередъ и кричитъ: нѣтъ, нѣтъ, вы постойте, я вамъ скажу… и пойдетъ, и пойдетъ. Опять же и говоритъ всегда такими вычурными фразами, такими экивоками, и все это хвастаетъ!.. О, она отлично знаетъ, что хвастаеть! Признаться, она и сама любила похвастать, а какъ непріятно видѣть свои недостатки въ другихъ людяхъ.

Въ залу вошелъ о. Николай. Хлоповъ всталъ и, не говоря ни слова, подалъ ему бумагу. Это была копія съ указа преосвященнаго. О. Николай прочиталъ ее и спросилъ Хлопова, какъ зовутъ его. Хлоповъ отвѣтилъ.

— Гм, признаться сказать, вы опоздали. По этому дѣлу сюда пріѣхалъ Степанъ Сидоровичъ Богослововъ и вотъ уже больше недѣли знакомъ съ нами.

Хлоповъ молчалъ.

— Жалко, жалко… опоздали.

Хлоповъ совершенно растерялся и никакъ не могъ сообразить, что теперь слѣдуетъ ему дѣлать. Казалось, что слѣдовало взять фуражку и удалиться; но съ другой стороны, какъ же это такъ быстро? Вѣдь онъ тоже надѣялся… вѣдь и онъ тоже женихъ… Совершеннымъ дуракомъ стоялъ нашъ пріятель предъ о. Николаемъ; но и о. Николай не зналъ, что сказать, смотрѣлъ на гостя и молчалъ. Обоимъ было плохо. Къ счастію, въ это время къ дому подъѣхала извощичья линейка. Изъ сосѣдней комнаты раздался пріятный голосокъ: папаша, Степанъ Сидоровичъ пріѣхалъ! Хлоповъ машинально посмотрѣлъ въ окно. Противъ дома медленно слѣзалъ съ линейки долговязый молодой человѣкъ; стряхнувъ пальцами со своего пальто соринку, онъ бросилъ взоръ на окна и вдоль улицы, досталъ изъ кармана портмонэ и раскрылъ его. Все это дѣлалось имъ очень солидно, какъ и слѣдуетъ человѣку, который ѣздитъ на извощикахъ и у котораго въ карманѣ портмонэ, а не какой-нибудь замшевый кошелекъ

Чрезъ нѣсколько минутъ въ залу вошелъ Богослововъ.

— Ну, ужъ эти проклятыя линейки! говорилъ онъ, фамильярно подавая руку о. Николаю и мелькомъ взглянувъ на Хлопова. — У насъ въ городѣ всегда дрожки; хоть и онѣ порядкомъ трясуть, но все же не такъ, какъ эти гробницы. A гдѣ наша persona grata, сирѣчь Вѣра Николаевна?

При этомъ Богослововъ заглянулъ въ гостиную и, увидѣвъ тамъ Вѣру Николаевну, съ сладчайшей улыбкой подошелъ къ ней, взялъ ея руку и приложилъ къ своему сердцу.

— Ахъ! воскликнула дѣвушка и, отдернувъ руку, потупила глаза.

— Повѣрьте — отъ всей души! Вы ангелъ-хранитель моего тернистаго пути, ибо жизнь — что зимняя дорога, которую необходимо обстанавливать вѣхами, чтобы не заблудился усталый путникъ. Васъ нѣкоторымъ образомъ можно сравнить съ вѣхой.

— Перестаньте жантильничать! жеманно сказала Вѣра Николаевна.

Затѣмъ оба они вошли въ залу. Хлоповъ встрепенулся и, проговоривъ: прощайте! — обернулся къ двери. Губы его передернуло.

— Зачѣмъ же такъ быстро? Посидите, поговорите, сказалъ о. Николай и обратился къ Богословову: рекомендую, вашъ соперникъ, Сосипатръ Петровичъ Хлоповъ. Понимаете?.. Ты, Вѣра, поговори съ гостями, а я прикажу поставить самоваръ.

Собственно говоря, о. Николай пошелъ за тѣмъ, чтобы послать за женой, которая въ это время была въ гостяхъ у coсѣдней купчихи. Самъ онъ остался ждать ее въ кухнѣ, потому что находилъ нужнымъ неотлагательно посовѣтоваться съ ней. Появленіе новаго жениха теперь стало представляться ему довольно важнымъ обстоятельствомъ. Положимъ, они съ женой находили Богословова хорошей партіей для дочери, главнымъ образомъ потому, что у него была хорошая родня въ губерніи; но Богослововъ попрошайка и видимо разсчитываетъ на приданое, а будь приданое, тогда бы они выдали дочь и безъ помощи шурина, служившаго въ Консисторіи, у котораго была охапка своихъ дочерей. Теперь же, въ виду соперника, Богослововъ можетъ быть станетъ поскромнѣе. Да наконецъ, чѣмъ и этотъ не женихъ? и почему не предоставить дочери сдѣлать выборъ изъ двухъ?..

Въ то время, какъ о. Николай размышлялъ объ этомъ въ. кухнѣ, въ залѣ произошла небольшая исторія, которая быстро повернула фортуну въ сторону Хлопова. Лишь только Богослововъ услышалъ отъ о. Николая слово «соперникъ», какъ понялъ, въ чемъ дѣло, и въ первую минуту смутился. Встрѣча двухъ жениховъ у невѣсты, какъ бы то ни было, щекотливое положеніе. Однако, глядя на печальную фигуру Хлопова, на его бѣдный костюмъ и соображая, что самъ онъ, Богослововъ, уже пріобрѣлъ значительный вѣсъ въ семействѣ и неофиціально считается женихомъ, сообразивъ все это, онъ успокоился. Желая выказать предъ невѣстой свое остроуміе и ствснить соперника, онъ комически-серьезнымъ тономъ заявилъ: «за, вы мой соперникъ! Въ такомъ случаѣ не угодно ли взять пистолетъ и выдти на дуэль!» И не будучи въ состояніи сдерживаться отъ собственнаго остроумія, онъ разразился раскатистымъ хохотомъ. Хлоповъ совершенно смутился и стоялъ какъ нашалившій школьникъ предъ инспекторомъ. Глядя на него, Богослововъ еще сильнѣе захохоталъ. На него напала та минута, когда человѣкъ чувствуетъ, что ненужно, неприлично смѣяться, и все таки смѣется и никакъ не можетъ удержаться отъ смѣха. Вѣра Николаевна сначала съ любопытствомъ смотрѣла то на Хлопова, то на Богословова; но глаза ея шире и шире раскрывались, по мѣрѣ того, какъ закатывался Богослововъ; въ нихъ показалось смущеніе, блеснули слезы. Ей стало жаль Хлопова.

— Вы сегодня очень неавантажны! дрожащимъ голосомъ, но уже совсѣмъ не жеманно сказала она Богословову. Глаза ея замигали быстрѣе. Она поспѣшно вышла изъ залы.

Богослововъ увидѣлъ, что онъ сдѣлалъ большую неловкость, и, растрепывая волосы, быстро зашагалъ по комнатѣ. Въ это время Хлоповъ хотѣлъ-было улизнуть, но, къ несчастію, въ залу вошли хозяинъ и хозяйка. Хозяйка была довольно почтенная дама, съ «вальяжными» пріемами, съ благообразной наружностію; только на лицѣ былъ излишекъ жира. Она была одѣта довольно хорошо для попадьи. Черные волосы были причесаны постаринному: на косичкахъ вавилоны. Поздоровавшись съ гостями, она пригласила ихъ сѣсть и, сѣвши сама, обратилась къ нимъ съ общимъ вопросомъ: — а вы, господа, какъ смѣли обижать мою Вѣру? Вонъ она плачеть о чемъ то, а Николай Степановичъ говоритъ, что она съ вами осталась.

Богослововъ откинулъ пятерней свои волосы и что-то промычалъ.

Въ залу вошла Вѣра Николаевна. Мать спросила ее, о чемъ она плакала.

— Ахъ, мамаша, когда же я плакала? краснѣя, отвѣтила дочь.

— Прошу покорно, отпирается!

— Ей-Богу, не плакала! Вамъ вѣрно показалось…

Мать строго взглянула на нее и велѣла сбирать чайный приборь.

Въ это время о. Николай вполголоса бесѣдовалъ съ Хлоповымъ. Послѣдній мало-по-малу пришелъ въ разумъ, началъ бодрѣе посматривать кругомъ себя и толковѣе отвѣчать на вопросы хозяина. Одно плохо — рукава у сюртука были слишкомъ коротки, такъ что приходилось постоянно одергивать ихъ, да и руки сегодня были черезчуръ красны.

Вскорѣ вся компанія перешла въ гостиную, къ самовару. По незнанію приличій, или потому, что это было ближе, только Хлоповъ сѣлъ на диванъ, рядомъ съ Вѣрой Николаевной, которая распоряжалась чаемъ. На губахъ у нея промелькнуло что то въ родѣ улыбки; Богослововъ замѣтилъ это и сталъ ожесточенно теребить свою жиденькую бороду.

Пошелъ общій разговоръ о томъ, о семъ, а то минутку и молчали. Богослововъ помаленьку вошелъ въ колею и началъ разсказывать о своей жизни и особенно о жизни какого то богатаго дяди, протопопа. Подъ шумокъ Вѣра Николаевна тоже вступила въ разговоръ съ своимъ сосѣдомъ.

— Вы здѣсь живете? тихо спросила она.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Хлоповъ, пытливо взглянувъ на нее: не смѣется ли, молъ!

— Вы въ губернскомъ городѣ живете? чрезъ минуту снова спросила она.

— Н-нѣтъ, т. е. въ губернскомъ.

Вѣра Николаевна разлила чай и разставила чашки по столу. Одну чашку поставила предъ Хлоповымъ. Послѣдній тотчасъ налилъ на блюдечко и началъ пить съ кускомъ сахару. Вѣра Николаевна нечаянно уронила чайный платокъ и, поднимая его, мимоходомъ сказала: вы лейте сливокъ!

— Хорошо! прошепталъ Хлоповъ и, какъ послушный мальчикъ, вылилъ почти полмолочника сливокъ въ чашку и блюдечко, вслѣдствіе чего изъ послѣдняго чай сплеснулся на салфетку. Вѣра Николаевна, зная акуратность своихъ родителей, сдѣлала недовольную минку и незамѣтно стянула со стола замоченную часть салфетки. Словомъ, она покровительствовала новому жениху.

Вообще, Вѣра Николаевна была добрая и простая дѣвушка, хотя и любила подчасъ сказать хитрое словечко, поздороваться съ знакомымъ мужчиной словами — «ареуваръ, мусье», разсказать своей подругѣ о какихъ то богатыхъ знакомыхъ, у которыхъ она бываетъ, какъ дома, про какія то ученыя книги, которыя она будто читала и т. п. Это была настоящая провинціяльная барышня, которая плачетъ надъ полузамерзшимъ воробьемъ, отогрѣвая его въ своихъ ладоняхъ, а случись гдѣ нибудь пожаръ, она съ сердечнымъ замираніемъ будетъ ждать, скоро ли загорится большой сосѣдній домъ. Характеръ у Вѣры Николаенны былъ небойкій и, какъ у большинства особъ духовнаго званія, у нея была извѣстная доля застѣнчивости. Вотъ почему она сочувственно отнеслась и къ застѣнчивости Хлопова. Къ тому же онъ былъ женихъ, который въ глазахъ дѣвушки всегда имѣетъ нѣчто мистическое. Всего этого было довольно для того, чтобы она, сидя на диванѣ, чувствовала себя хорошо, особенно когда удавалось ей встрѣтить смущенный взглядъ сосѣда.

Чай уже кончался, когда дверь въ гостиную немного пріотворилась и въ ней показалась толстая голова какой то бабы, должно быть кухарки. — Подомарь пришелъ за благословленьемъ благовѣстить къ вечернѣ! однимъ духомъ проговорила голова.

— А, пусть велитъ благовѣстить! сказалъ о Николай. — Какъ время то идетъ! Вы, господа, вѣроятно, дождетесь меня?

— Нѣтъ ужъ, зачѣмъ же-съ! сумрачно отвѣтилъ Богослововъ.

Хлоповъ ничего не сказалъ, но всталъ съ мѣста и началъ прощаться.

— Посидите, господа, сказала въ свою очередь матушка.

— Покорно благодарю! мнѣ уже пора… да, пора домой… бормоталъ Хлоповъ, учащенно кланяясь ей.

— Ну, какъ угодно! Милости просимъ завтра, завтра воскресенье. Но по крайней мѣрѣ, вы, Степанъ Сидоровичъ, останьтесь!

Степанъ Сидоровичъ подумалъ, нахмурившись, и будто нехотя согласился остаться.

Хлоповъ раскланялся и вышелъ въ сѣни. Въ сѣняхъ какимъ то образомъ попала на встрѣчу ему Вѣра Николаевна, которая быстро и убѣдительно проговорила: приходите же завтра. Хлоповъ даже съежился отъ такой нечаянности.

У воротъ настигъ его о. Николай въ рясѣ и съ длинной камышевой тростью.

— Вотъ и я готовъ! сказалъ онъ; — вы какъ разъ проводите меня по пуги. Кстати и потолкуемъ о дѣлѣ.

Однако о дѣлѣ они не успѣли потолковать. Едва лишь вышли изъ воротъ, какъ попалъ короткій знакомый о. Николая. Минутку постояли, поговорили. Чрезъ 20 шаговъ опять знакомый. Опять постояли, поговорили. Дальше о. Николай почти на каждомъ шагу снималъ свою шляпу и раскланивался съ прохожими — съ толстопузыми купцами, съ чиновниками, съ дьяконами и причетниками, съ женщинами всѣхъ сортовъ — и въ бѣлыхъ чепцахъ, и въ шелковыхъ косынкахъ, и въ соломенныхъ гарибальдійкахъ, и въ какихъ то допотопныхъ шляикахъ, похожихъ на деревенскія накладушки, въ которыхъ возятъ зимой небольшихъ «левизоровъ по казенному». Казалось, весь городъ былъ на короткой ногѣ съ нимъ. И всѣмъ отдавалъ онъ почтительный и въ то же время солидный, неунизительный для духовной особы поклонъ. И при каждомъ поклонѣ на лицѣ его свѣтилась добродушнѣйшая въ мірѣ улыбка.

— Неужели все это знакомые вамъ? спросилъ Хлоповъ, вспоминая, какъ часто здоровался и дьяконъ со встрѣчными на улицѣ.

— Помилуйте, гдѣ же тутъ познакомишься со всѣми? отвѣтилъ о. Николай. — Иного и въ глаза въ первый разъ видишь, но если онъ почтенный человѣкъ, отчего не поклониться? Опять же наше дѣло — особь статья. Надо всѣмъ почтеніе оказать: иначе самъ въ убыткѣ останешься. Вонъ, видите, на встрѣчу идетъ купецъ; онъ принимаетъ насъ со славой… здравствуйте, почтеннѣйшій Петръ Кузьмичъ!.. каждое Рождество и Пасху онъ принимаетъ, а вотъ варваринскій причтъ не принимаетъ! между тѣмъ оба причта равны для него, потому что онъ приписанъ къ другому приходу. — Здравствуйте, почтеннѣйшая! снова раскланялся о. Николай съ какой то прохожей женщиной, — вотъ забылъ у этой имя, а тоже принимаетъ насъ. — А, добрѣйшій Аксентій Петровичъ!.. тутъ слѣдовалъ длинный и пріятельскій разговоръ съ Аксентіемъ Петровичемъ. Дальше попалъ еще Лаврентій Николаевичъ. Дальше шла дражайшая Ирина Никитишна… но тутъ уже и церковь. Ирина Никитишна шла къ вечернѣ, такъ что о. Николай долженъ былъ идти рядомъ съ ней остальную дорогу. При прощаньи съ Хлоповымъ, онъ еще разъ пригласилъ его завтра къ вечернему чаю.

IV.

Разставшись съ о. Николаемъ, Хлоповъ пошелъ на свою квартиру и дорогой сталъ раздумывать о случившемся. Припоминая поведеніе Богословова, грубый смѣхъ его и не менѣе грубыя замѣчанія, онъ невольно почувствовалъ въ душѣ злобу, которая отчасти была поддержана прежними воспоминаніями, оставшимися отъ того времени, когда Богослововъ учился въ старшемъ классѣ семинаріи и, будучи «коридорнымъ», частенько хваталъ риторовъ за чубы. Но среди этого раздумья вдругъ онъ вспомнилъ слова Вѣры Николаевны: — приходите же завтра! — и сердце его встрепенулось. — Вѣдь можетъ же быть такое, а! думалось ему, — вѣдь что нибудь это значитъ: приходите завтра!.. эхъ, кабы она пошла за меня, вотъ бы зажили!.. домъ этакой славный, въ комнатахъ зеркала, картины; сзади дома садъ, дорожки тамъ разныя, а въ серединѣ бесѣдка, а въ бесѣдкѣ сидитъ Вѣра Николаевна, а рядомъ съ ней я, чорть возьми! Kажется бы съ утра до вечера просилѣлъ рядомъ… Да гдѣ! этотъ проклятый медвѣдь не дастъ совершиться такому счастію!

Хлоповъ вернулся на квартиру въ грустномъ настроеніи и, не желая входить съ дьякономъ въ объясненія, немедленно легъ спать. Однако Маша не дала ему скоро заснуть. Сначала она принесла ему стаканъ молока съ ломтемъ хлѣба; потомъ вторично зашла въ комнату и спросила — не надо ли еще чего? — при этомъ дѣтски-внимательно посмотрѣла на него и вышла, а чрезъ минуту вернулась съ одѣяломъ. Вообще Хлоповъ замѣтилъ у дѣвочки какую то особенную ласковость и, желая выразить со своей стороны расположеніе къ ней, онъ взялъ ея тощую руку повыше локтя и сжалъ. — Папа говорить, что вы небогатые, сказала она, разнѣжившись, — мы смотрѣли у васъ въ кошелѣ, тамъ одна рубашка изорвана — такъ я ушила. — А, вотъ откуда ея ласковость! съ неудовольствіемъ подумалъ онъ и, не чувствуя уже расположенія къ ней, хмуро проговорилъ: — ну, ну, поди, Маша, не мѣшай…

На другой день, послѣ обѣда, Хлоповъ снова отправился къ о. Николаю. На дорогу онъ взялъ у Маши руку, якобы счастливую. Рука, дѣйствительно, оказалась счастливой.

У о. Бѣлавина встрѣтила его, какъ и вчера, Вѣра Николаевна. Сегодня она была въ другомъ платьѣ со множествомъ сборокъ и разныхъ финтифлюшекъ. Папаша и мамаша въ это время спали; они всегда спали послѣ обѣда; для мамаши исключеніе было только тогда, когда она уходила въ гости къ сосѣдней купчихѣ; но зато папаша спалъ иногда и до обѣда. Вѣра Николаевна любезно сказала гостю, что его «съ нетерпѣніемъ ждали», упомянула о пріятности вчерашняго вечера, сказала, что Богослововъ еще долго сидѣлъ послѣ него, Хлопова, но былъ такой сумрачный, что мамаша даже не могла заставить его сыграть пульку въ преферансъ, хотя они, т. е. мамаша, папаша, Богослововъ и она, Вѣра Николаевна, каждый вечеръ играли въ преферансъ. Вѣра Николаевна говорила все это очень весело и съ небольшими гримасками. Повременамъ она хлопала своей маленькой ладонью по фуражкѣ Хлопова, лежавшей на столѣ, и почти постоянно болтала ногой. Хлоповъ съ своей стороны велъ себя прилично и, хотя не безъ робости, но все же толково отвѣчалъ на вопросы и даже слегка возражалъ, даже выказалъ нѣкоторое остроуміе, т. е. не то, что остроуміе, а скорѣе востроуміе, но это почти одно и то же. Видно было, что Вѣра Николаевна съ удовольствіемъ смѣялась.

— A вы долго обучались наукамъ? спросила она, истощивъ другіе сюжеты.

— Четырнадцать лѣтъ. Хотя полный курсъ у насъ только 12 лѣтъ, но рѣдко такъ кончаютъ. Иные учатся 16, 18 лѣтъ… вотъ намучатся-то! воскликнулъ Хлоповъ и засмѣялся, считая послѣднюю фразу тоже востроуміемъ.

— A какія науки у васъ изучаютъ?

— Всякія!

— Какія всякія?

— Катехизисъ, ариѳметику, математику…

— И вы знаете всѣ?

— Не то, чтобы всѣ, а знаю!

— A какую, напримѣръ, знаете?

— Да вамъ на что это?

— Такъ! хочется знать.

— Да всякія знаю… конечно, теперь позабылъ.

— A какую не забыли?

— Не скажу…

— А, видно всѣ забыли?

Хлоповъ завертѣлся на стулѣ.

— Нѣтъ, не всѣ… только я забылъ ужъ!.. Вотъ прежде математику хорошо зналъ, — лучше всѣхъ въ нашемъ классѣ. Меня и учитель за это любилъ!

— Матиматику? A это какая такая?

— Да вотъ такая! Разныя фигурки рисуютъ… Однако по ней можно измѣрить какое угодно разстояніе или высоту. Примѣрно, это колокольня, — Хлоповъ указалъ въ окно, въ которомъ виднѣлась колокольня, — я не знаю высоты ея, но если захочу — сейчасъ смѣряю ее, сидя на мѣстѣ!

— Какъ это? съ любопытствомъ спросила Вѣра Николаевна.

— Да вотъ такъ! Хлоповъ подумалъ, — хотите, покажу?

— Пожалуйста, покажите! встрепенулась она, вскочила съ мѣста и захлопала въ ладони, потомъ немного подумала и сказала: — только смотрите, если не выйдетъ!. она погрозила пальчикомъ.

Этотъ пальчикъ окончательно сразилъ Хлопова.

— Головой ручаюсь, что выйдетъ! самонадѣянно отвѣтилъ онъ, вставая съ мѣста. — Только для этого опыта надо нитки, аршинъ, палочку… двѣ палочки, ну тамъ какія-нибудь линейки; потомъ надо карандашъ и бумагу… впрочемъ, у меня есть карандашъ и бумага.

— Сейчасъ все будетъ готово! воскликнула Вѣра Николаевна и шумно побѣжала изъ залы, но въ дверяхъ остановилась и шопотомъ прибавила: — не шумите, это папаша и мамаша разбудятся.

Чрезъ минуту предъ Хлоповымъ лежали двѣ толстыя лучины, линейка, аршинъ, мотокъ нитокъ и все, какъ слѣдуетъ. Хлоповъ поставилъ два стула на нѣкоторомъ разстояніи одинъ отъ другого и сталъ натягивать нитку. Дѣло было весьма хлопотливое. Много разъ онъ приклонялся къ полу, прищуривалъ одинъ глазъ и смотрѣлъ другимъ на крестикъ колокольни, потомъ мѣрялъ что-то аршиномъ, чертилъ на бумагѣ… Вѣра Николаевна все это время смирно стояла въ сторонѣ и смотрѣла на Хлопова. Послѣдній, наконецъ, сѣлъ за столъ и долго писалъ цифры на бумагѣ.

— Три сажени и… и пять аршинъ! громко сказалъ онъ, поднимая голову.

— Что? спросила Вѣра Николаевна.

— Три сажени и пять аршинъ.

— Колокольня-то?

— Д-да…

— Хи-хи-хи! разсыпалась Вѣра Николаевна, — двадцать пять саженъ, а вы говорите три!..

— По разсчетамъ такъ выходитъ! смущенно отвѣтилъ Хлоповъ, глядя на бумагу.

Вѣра Николаевна захлопала руками и еще пуще захохотала.

— Надъ чѣмъ вы такъ смѣетесь? неожиданно раздался сзади громкій голосъ Богословова. Вѣра Николаевна вздрогнула и оглянулась.

— Ахъ, какъ вы меня фрапировали! сказала она, оттопыривъ свои губки.

— Извините, пожалуйста: я безъ всякаго намѣренія!.. Богослововъ взялъ руку Вѣры Николаевны и повчерашнему приложилъ ее къ сердцу. Вѣра Николаевна съ чего-то осердилась, вырвала руку и прошептала съ краской на щекахъ: — развѣ можно такъ? убирайтесь!..

Богослововъ насильно разсмѣялся. Вѣра Николаевна принялась разставлять стулья по мѣстамъ. Хлоповъ упорно смотрѣлъ на свою бумагу съ цифрами и, по правдѣ сказать, ничего не видѣлъ въ ней и думалъ совсѣмъ о другомъ.

Въ залу вошли о. Николай и матушка, только-что возставшіе отъ сна. Пошли обычные вопросы и отвѣты, легкія любезности, потомъ чай. Словомъ, все шло, какъ вчера. Только Хлоповъ, забывъ свой провалъ по математикѣ, велъ себя развязнѣе и Богослововъ старался пустить ему шпильку, спутать въ разговорахъ. Увы, онъ видѣлъ хорошо, что Вѣра Николаевна больше симпатизируетъ новому жениху, чѣмъ ему. Старался онъ и невниманіемъ къ ней обратить ее на прежній путь любви, старался и грубостію смягчить ея сердце, но все напрасно!

Послѣ чаю матушка предложила сыграть въ преферансъ по двадцатой. Надо сказать, что она была большая любительница до преферанса, ералаша и бостона, а въ кругу своей семьи не отказывалась сыграть и въ мельники, или въ московскіе дураки. Съ гостями она играла непремѣнно на деньги и всегда была довольна, если выигрывала 20 коп. — Это для меня высшее наслажденіе выиграть нѣсколько копѣекъ, говорила она; — много я не желаю выигрывать съ знакомыхъ, а проиграть тоже не хочется. Ну, конечно, въ мысляхъ ея были сильныя поползновенія къ выигрышу полтинниковъ и рублей, но то бѣда, что гости такіе куши не любили платить тотчасъ.

— Надѣюсь, вы, Степанъ Сидоровичъ, составите партію? сказала она на этотъ разъ Богословову.

— Напрасно надѣетесь, отвѣтилъ онъ, — у меня дѣла; тотчасъ надо ѣхать.

— Какія тутъ дѣла? нечего, оставайтесь-ка!

— Не могу, не могу! упрямо говорилъ онъ.

— Жалко… A вы, Сосипатръ Петровичъ, играете въ преферансъ?

Вѣра Николаевна быстро взглянула на него и вытянула свое личико.

— Да, умѣю играть, отвѣтилъ Хлоповъ.

— A на деньги будете играть? Я не люблю на пустую.

Хлоповъ нѣсколько смутился, однако отвѣтилъ: — да, буду и на деньги. Только съ собой нѣтъ у меня, а завтра я заплачу.

— Да и дома поди нѣтъ! вполголоса замѣтилъ Богослововъ, но такъ, что его могла слышать Вѣра Николаевна. Она сердито взглянула на него и отвернулась.

Хозяйка стала хлопотать около карточнаго стола. Богослововъ взялъ картузъ и небрежно раскланялся съ ней, потомъ съ о. Николаемъ и Вѣрой Николаевной. На Хлопова онъ даже не взглянулъ.

Сѣли за карты. Хлоповъ былъ развязенъ, потому-что не долженъ былъ искать матеріяловъ для разговора; игра представляла для этого богатый матеріялъ. Къ тому же матушка находила его отличнымъ игрокомъ, ибо онъ всегда уступалъ ей прикупъ. Матушка говоритъ: — разъ куплю; онъ отвѣчаетъ: — два куплю; матушка говоритъ: — три… ну, будьте добры отпустите! Онъ съ готовностію отпускаетъ. Заглянетъ случайно въ его карты Вѣра Николаевна и съ удивленіемъ скажетъ: — ахъ,

— Боже, у васъ игра восемь!

— Нѣтъ, опасно, Вѣра Николаевна! отвѣтитъ Хлоповъ.

Послѣ этого вечера онъ каждодневно посѣщалъ семейство Бѣлавиныхъ, игралъ въ карты у нихъ, пилъ чай, разговаривалъ. За то Богослововъ пересталъ являться; но всѣ какъ будто не замѣчали этого; только матушка высказала разъ сожалѣніе, что Степанъ Сидоровичъ забылъ ихъ.

— Господинъ Богослововъ совсѣмъ не забылъ насъ! замѣтила Вѣра Николаевна. — Онъ куражится, я знаю его, думаетъ, что о немъ всѣ такъ и плачутъ! Вѣроятно, ждетъ отъ насъ курьера!

— Цыцъ! вполголоса сказала мать и строго взглянула на нее.

На другой или на третій день послѣ этого Хлоповъ пришелъ къ Бѣлавинымъ во время послѣобѣденнаго отдыха хозяевъ. Въ такое время онъ пришелъ къ нимъ въ первый разъ послѣ достопамятнаго измѣренія колокольни. Какъ и тогда, дверь отперла ему сама Вѣра Николаевна.

— Не шумите, спятъ! тотчасъ прошептала она, приставивъ къ носу палецъ.

Хлоповъ поднялся на цыпочки и тише воды потекъ за Вѣрой Николаевной. Въ залѣ она оглядѣлась и вынула изъ кармана какое-то письмо.

— Знаете отъ кого? спросила она Хлопова.

Хлоповъ покачалъ головой и заглянулъ въ письмо. На сердцѣ его натянулись всѣ струны.

— Нѣтъ, вы не заглядывайте, сказала Вѣра Николаевна, — вы такъ отгадайте!.. Что, не знаете? Это отъ него. Самъ принесъ, подалъ мнѣ въ дверяхъ и ушелъ. Такой сумрачный и… даже не посмотрѣлъ на меня! Я только успѣла прочитать, какъ вы идете…

— Кто же это однако? спросилъ Хлоповъ.

— Да онъ! Степанъ Сидоровичъ. Нате, читайте!

Хлоповъ дрожащими руками взялъ письмо и прочиталъ слѣдующее. —

Жестокая Вѣра Николаевна!

Вы разбили мою жизнь, и безъ того усѣянную терніями! Было время, когда я молился на Васъ, но теперь!.. въ сердцѣ моемъ бушуютъ самыя разнообразныя чувства противъ Васъ. Ну, скажите, не грѣшно ли измѣнить старому другу для какого нибудь невѣдомаго Хлопова, который живетъ здѣсь изъ милости у леонтьевскаго дьякона? Я хорошо знаю его. Когда онъ еще учился въ училищѣ, разъ инспекторъ похваталъ его съ кошелемъ, съ которымъ онъ ходилъ подъ окнами, за что и выпороли подъ колокольчикомъ. Это мнѣ навѣрное сказывалъ пріятель его Духоборовъ. Онъ же, сирѣчь Вашъ любезный Хлоповъ, еще очень недавно укралъ топоръ въ Турундаевѣ, за что и сидѣлъ при полиціи два дня. Я могъ бы много насбирать такихъ фактовъ, но для чего все это, если не хочу имѣть съ Вами никакого дѣла?.. Но нѣтъ, я все еще люблю Васъ! Возвратите же мнѣ свою любовь! Отвѣтъ пошлите съ кухаркой отъ себя, а я ей заплачу. Въ противномъ случаѣ я долженъ буду въ скорѣйшемъ времени уѣхать изъ города навсегда.

Вашъ несчастный поклонникъ Ст. Сид. Богослововъ.

Хлоповъ молча подалъ письмо Вѣрѣ Николаевнѣ и устремилъ глаза на носокъ своего сапога.

— Вотъ вѣдь какой хитрый! сказала Вѣра Николаевна. — Онъ все это штуки подводитъ… мы знаемъ его!..

— Я топора не воровалъ, Вѣра Николаевна, ей-Богу не воровалъ! проговорилъ Хлоповъ. — Мы только такъ… пошутили…

— Да это онъ вретъ все! Вы ему не вѣрьте! Хотите, я сейчасъ изорву его письмо? Вотъ такъ, вотъ такъ…

И Вѣра Николаевна въ клочки изорвала несчастное письмо.

— Я знаю, что вы лучше его и потому больше вѣрю вамъ! сказала при этомъ она.

Хлоповъ благодарными глазами взглянулъ на нее и отвернулся. Лицо его и уши и шея покрылись краской. Онъ прошелся раза два по комнатѣ и снова остановился предъ Вѣрой Николаевной, все еще рвавшей и безъ того мелкіе клочки письма.

— A вы пойдете замужъ за меня, если я посватаюсь? дрожащимъ голосомъ спросилъ онъ ее.

Вѣра Николаевна смутилась и въ первую минуту ничего не отвѣтила.

— Я не знаю; какъ мамаша велитъ, прошептала она потомъ и убѣжала въ гостиную.

Хлоповъ остался на мѣстѣ. Онъ не зналъ, вѣрить ли ему своему счастію? Онъ готовъ былъ схватить всѣ эти стулья и съ трескомъ разбить ихъ о стѣну! нѣтъ, не разбить, а прижать ихъ къ себѣ и расцѣловать… т. е. онъ и самъ не зналъ, что сдѣлалъ бы съ этими стульями! Такое состояніе продолжалось нѣсколько минутъ. Наконецъ онъ опамятовался и пошелъ въ гостиную. Тамъ у стѣны стояла Вѣра Николаевна, устремивъ свои широко-раскрытые глаза на двери въ залу. При входѣ Хлопова она замахала руками и быстро проговорила: уйдите, уйдите сегодня! приходите завтра!..

Хлоповъ остановился, подумалъ и пошелъ за фуражкой. На этотъ разъ они такъ и не простились.

V.

Разсказываютъ, что выпившій опія чувствуетъ удивительную легкость во всѣхъ членахъ; и кажется ему, что онъ не ходитъ, а летаетъ на поларшина или на аршинъ отъ земли. Въ такомъ состояніи былъ и Хлоповъ, когда шелъ отъ Бѣлавиныхъ домой, Значитъ, онъ одержалъ побѣду надъ ненавистнымъ Богослововымъ! Онъ женится на этой доброй дѣвушкѣ! Значитъ, кончено пресмыканіе его по бѣлому свѣту! Онъ будетъ имѣть тихое пристанище, будетъ сытно обѣдать, гулять въ саду и пить чай въ бесѣдкѣ съ милою! это ли не жизнь, это ли не счастіе!

Дома Хлоповъ прежде всего встрѣтилъ въ сѣняхъ Машу и, не думая много, обнялъ ее и крѣпко поцѣловалъ. Бѣдная дѣвочка, такъ рѣдко видѣвшая ласки, чуть не заплакала отъ этого поцѣлуя. Блѣдныя щеки ея вспыхнули яркимъ румянцемъ. Она протянула впередъ свои голыя ручонки, какъ бы прося еще поцѣлуя.

— A вы развѣ женитесь на той? наивно спросила она.

— Женюсь, Маша, женюсь! Цѣлый пудъ кроянаго жди отъ меня!

Хлоповъ заскакалъ по своей комнатѣ, точно сумасшедшій. Это были не солидные прыжки Павла Ивановича Чичикова, а размашистое выкидываніе ногами, производившее стукъ и брякъ по всему дому. Хлоповъ походилъ на степного жеребца, который скачетъ, скачетъ, потомъ встанетъ, какъ вкопанный, подумаетъ, ляжетъ на землю, перевернется два-три раза и снова скачетъ впередъ и впередъ. Хлоповъ скакалъ до того, что несчастный сюртукъ его не выдержалъ и треснулъ подъ мышкой.

— Поздравляю, поздравляю! кричалъ дьяконъ, влетая въ комнату. — Вотъ такъ удружилъ! Покорно благодарю… Знаете, я еще сегодня говорилъ о васъ съ матушкой Софьей Ивановной; она да покровская дьячица — какъ завели одно, что не видать вамъ этой невѣсты, — просто я ничего не могъ подѣлать съ ними! Постойте, голубушки, я сегодня же огорошу васъ этой новинкой!.. Ну, что? какъ? разсказывайте, все по порядку разсказывайте!

— Нечего и разсказывать, Иванъ Ивановичъ, сказалъ Хлоповъ, — фортуна, истинно фортуна!.. Поставьте-ко самоварчикъ, да попьемте съ радости чайку!

— Сейчасъ, Сосипатръ Петровичъ. Эй, Маша! бѣги скорѣе за водой! скорѣе!. A я забѣгу къ Софьѣ Ивановнѣ, подразню ее, прибавилъ дьяконъ, обращаясь къ Хлопову.

Чрезъ минуту онъ шелъ по двору къ сосѣднему дому. Маша въ припрыжку бѣжала къ озеру съ буракомъ. У всѣхъ на душѣ было весело.

За чаемъ шли разсказы, смѣхъ, шалости съ дѣтьми. Маша съ открытымъ ртомъ смотрѣла на Хлопова и не могла удержаться, чтобъ не спросить его: — а вы теперь уѣдете отъ насъ?

— Уѣду, Машутка! и тебя возьму послѣ въ деревню въ гости, тутъ всего пять верстъ.

Маша радостно закричала: — въ деревню, въ деревню!.. Да вы не возьмете меня! съ сомнѣніемъ сказала она. — Я бы все стала дѣлать у васъ, — самоваръ ставить, посуду мыть, полы мести…

Хлоповъ сталъ увѣрять, что не позволитъ ей ставить самоваръ, посуду мыть.

— Ну, тогда и мнѣ перепадетъ какой-нибудь фунтишко масла, простодушно сказалъ дьяконъ, — тамъ у васъ это ничего не будетъ стоить.

Хлоповъ обѣщалъ не только фунтишко, а цѣлую кадушку и еще сотню яицъ въ придачу. Общее удовольствіе.

Часу въ десятомъ вечера Хлоповъ сидѣлъ у окна въ своей комнатѣ и починивалъ сюртукъ, что изорвалъ. Онъ былъ мастеръ на эти дѣла, а потому не хотѣлъ отдавать починку Машѣ. Дѣлать нечего, спать не хочется, шитье же было для него удовольствіемъ. У него были свои нитки и иголки. Прежде въ училищѣ и семинаріи, бывало, постоянно сшиваетъ тетради, осматриваетъ платье — нѣтъ ли гдѣ прорѣхи, не оторвалась ли пуговка. Сейчасъ пришьетъ, починитъ. Сапогъ лопнулъ, и его зашьетъ. Въ то время у него было и шило.

У воротъ послышался стукъ, потомъ шумъ. Въ комнату вошли пріятели Хлопова — Духоборовъ, Поповъ и какой-то дьячокъ.

— А, поздравляемъ, дружище! крикнулъ одинъ изъ нихъ.

— Надѣлъ наушникъ, слава Богу! прибавилъ другой.

— Да какъ вы успѣли и пронюхать? съ удивленіемъ сказалъ Хлоповъ.

— Слухомъ земля полнится!.. Ну, давай, покупай пива да вина! Повеселимся, попляшемъ, поскачемъ, попоемъ: дубрава зеленая!..^[1].

— У меня, братцы, нѣтъ денегъ ни гроша! отвѣтилъ Хлоповъ.

— Возьми взаймы, теперь тебѣ хоть тысячу повѣрятъ!

Хлоповъ, хотя неохотно, но все-таки пошелъ просить у дьякона денегъ, напередъ сказавъ компаніи, что больше полуштофа не выставитъ. Дьяконъ далъ ему двугривенный и заявилъ, что у него осталось всего на все гривенникъ, который завтра пойдетъ на молоко.

— Этого мало, братцы! сказалъ Духоборовъ, подбрасывая на ладони двугривенный Хлопова.

— Такъ и быть, я прибавлю еще двугривенный, проговорилъ Поповъ, — Хлоповъ, ты не забудь послѣ женитьбы!

Чрезъ полчаса угощеніе было готово. Пріятели весело потирали руками. Поповъ ударилъ вилкой по столу и поднесъ ее къ уху, дьячокъ тоненькимъ теноромъ протянулъ: у-у-у и точно сговорившись, они двое крикнули: Исаіе ликуй!

— Смиррно! перебилъ Духоборовъ, — ну, господа, приступайте.

Прошлись по рюмкѣ. Прошлись по второй и по третьей. Компанія совсѣмъ повеселѣла.

— Ну, теперь разсказывай, братецъ, какъ ты обдѣлалъ свои дѣлишки? спросилъ Духоборовъ Хлопова.

— Да что тутъ разсказывать? — пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ! — храбро отвѣтилъ Хлоповъ.

— Молодецъ! это значитъ veni, vidi, ѵісі, вотъ что дѣлаетъ латынь! сказалъ къ чему то Поповъ.

— За побѣдителя! прибавилъ дьячокъ. Прошлись по четвертой.

Въ это время въ комнату вошелъ дьяконъ. Вся компанія была давно знакома ему; поэтому всѣ устремились къ нему съ распростертыми руками.

— Нашъ почтеннѣйшій камрадъ! сказалъ Духоборовъ и облобызался съ дьякономъ.

— Нашъ старинный другъ и покровитель! — крикнулъ въ свою очередь Поповъ, который когда-то жилъ въ этой самой комнатѣ вмѣстѣ съ Хлоповымъ. — Сколько лѣтъ, сколько зимъ!.. и Поповъ также облобызался съ дьякономъ. Дьяконъ провелъ ладонью по усамъ и расчувствовался.

— Да, много воды утекло! сказалъ онъ Попову. — Семь лѣтъ, какъ вы жили въ этой горницѣ… такіе были шалуны… Этта дымъ коромысломъ! ссоры, драка… A теперь выросли, слава Богу, сами стали людьми!

— Да еще женихами! прибавилъ Погювъ.

— За жениховъ! воскликнулъ дьячокъ.

Выпили за жениховъ.

Дьяконъ и Поповъ сѣли на скамью и стали вспоминать прошлое. Хлоповъ бесѣдовалъ съ Духоборовымъ.

— A ты, Духоборовъ, подлецъ! говорилъ онъ ему, — ну, на кой чортъ ты сказалъ Богословову, что мы топоръ украли въ Турундаевѣ?

— Я? развѣ я это говорилъ? Помилуй, дружище! я сказалъ, что мы благопріобрѣли топоръ, понимаешь благопріобрѣли, а Хлоповъ, говорю, выпилъ на него. Да вѣдь для чего я сказалъ это? Для того, чтобы посмѣяться, вотъ и все!

— Вотъ онъ и посмѣялся! Представь себѣ, все описалъ въ письмѣ къ моей невѣстѣ и прибавилъ еще, что я два дня въ полиціи сидѣлъ.

— Ахъ, этого я не говорилъ, честное и благородное слово!.. A въ томъ каюсь! что ты подѣлаешь? — пришелъ онъ ко мнѣ, какъ старый другъ… а какой онъ старый другъ? старая свинья, больше ничего! Пришелъ это и давай выспрашивать, да вѣдь какъ тонко выспрашивалъ!

— Ну, прощаю сей грѣхъ! пере.билъ Хлоповъ, — все прощаю теперь!.. Пойдемъ-ка выпьемъ!

Къ сожалѣнію, въ бутылкѣ ничего не оказалось. A водка только начала разбирать. Нужно снова покупать ее, а денегъ нѣтъ у Хлопова. Послѣ шумнаго совѣщанія рѣшили сдѣлать складчину. Дьяконъ принесъ свой остальной гривенникъ; дьячокъ прибавилъ столько же; Духоборовъ и Поповъ вынули по двугривенному. Позвали Машу и послали ее за водкою. У Маши только ноги засверкали.

— Ну-съ, братцы, о чемъ вы говорили? спросилъ Духоборовъ дьякона и Попова.

— Старину перетряхивали, сказалъ послѣдній.

— Кривошея вспомнили, какъ онъ поролъ вашего брата! прибавилъ дьяконъ.

— А, вы припомнили этого антихриста, чортъ бы его побралъ! злобно сказалъ Хлоповъ. — То есть вотъ кому я съ удовольствіемъ свернулъ бы голову и думаю, что никакого грѣха не зачлось бы мнѣ за это.

— Что, братъ, видно онъ солонъ достался тебѣ? смѣясь, спросилъ его дьяконъ.

— Не солонѣе другихъ.

— A знаете, господа, отчего онъ былъ кривошеій? спросилъ Поповъ. — Это я въ Вологдѣ узналъ. Когда онъ училъ еще въ вологодскомъ училищѣ, школьники сбросили его ночью, зимой, съ моста. Много снѣгу было, это ему не остаться бы въ живыхъ. Послѣ тѣхъ поръ онъ и перешелъ въ наше училище.

Человѣкъ, когда то извѣстный среди мѣстныхъ школьниковъ подъ названіемъ Кривошея, очень долго былъ учителемъ устюгскаго духовнаго училища. Съ виду это былъ довольно почтенный господинъ, говорилъ теноромъ и не любилъ выпить. Въ училищѣ онъ завелъ «цифирный журналъ», въ которомъ записывались цензоромъ шалуны. Если ученикъ въ продолженіе недѣли попался въ шалостяхъ 6 разъ, то въ субботу предъ его фамиліей и ставилась цифра 6. Такимъ образомъ, за недѣлю 20—30 человѣкъ попадали въ этотъ журналъ и предъ каждымъ стояли разныя цифры. Приходитъ суббота. Является въ классъ Кривошей и беретъ журналъ. — Сосипатръ Хлоповъ! вызываетъ онъ. Сосипатръ Хлоповъ, еще маленькій мальчишка, встаетъ ни живъ, ни мертвъ. Онъ знаетъ, что передъ нимъ стоитъ «7» въ журналѣ. Онъ хотя не очень шалитъ, но его всегда записываютъ, потому что онъ не можетъ носить цензору пироговъ и лепешекъ. — Трижды семь — много ли? спрашиваетъ Кривошей. — Двадцать четыре, дрожащимъ голосомъ отвѣчаетъ Хлоловъ. — Ну, получи двадцать четыре, да шесть за незнаніе ариѳметики, итого тридцать. Хотя Кривошей былъ учителемъ грамматики, но дралъ и за ариѳметику; а умножать имѣлъ обыкновеніе каждую цифру, записанную въ журналѣ; если ученикъ записанъ семь разъ, онъ помножалъ на три, если записанъ пять разъ, помножалъ на четыре. Сѣкли у него очень больно, потому что нельзя было «сберегать»: онъ всегда велѣлъ ученику ложиться поперекъ класса и всегда смотрѣлъ, какъ его сѣкутъ. Въ это время въ физіономіи его выражалось какое то странное удовольствіе и на губахъ блуждала улыбка. Но самое странное было то, что нѣкоторыхъ мальчиковъ послѣ этого онъ цѣловалъ, преподавъ приличныя наставленія, и больше никогда уже не трогалъ ихъ.

Пока разговаривали собравшіеся гости о Кривошеѣ и вспоминали разные случаи изъ школьной жизни, на столѣ снова явилась бутылка изъ зеленаго стекла. Пошла опять круговая. Въ головахъ у всѣхъ шумѣло порядкомъ. A въ такія минуты у русскаго человѣка являются разрушительныя склонности. По крайней мѣрѣ онѣ проявились у нашихъ пріятелей.

— Слушайте, почтенное собраніе! громко сказалъ Духоборовъ, — я предлагаю выпороть Кривошея, дабы показать ему непригодность этой мѣрывоспитанія.

— Какимъ образомъ? гдѣ? когда? раздались голоса.

— Необдуманно сказано! шутливо замѣтилъ дьяконъ.

— Но легко выполнимо! по вечерамъ онъ постоянно болтается въ городскомъ саду и выкуриваетъ сигарку въ большой клумбѣ, — посмотрите за скамьей, увидите его окурки. Въ саду въ это время пусто.

Идея была такъ проста, что всѣ увлеклись ею; даже дьяконъ и дьячокъ были не прочь принять участіе въ экспедиціи противъ Кривошея, хотя онъ и не сдѣлалъ имъ никакого вреда.

Однако Хлоповъ немного опамятовался и сталъ отговаривать товарищей отъ этой затѣи, опасаясь, чтобы не дошло о ней до Бѣлавиныхъ; притомъ самое это дѣло, т. е. порка, было противно ему. — Зачѣмъ кровопійство? говорилъ онъ пьянымъ языкомъ, — лучше выждемъ попозже время, пойдемъ къ его дому и околотимъ углы! да кошечью музыку! да пожалуй полѣно-другое въ окна! а если чуть кто изъ сосѣдей, моментально скроемся во тьмѣ.

— Тоже невредная мысль! пробасилъ Поповъ, — умная голова у тебя, Хлоповъ, хоть бы самому Платону.

— Пьемъ за Платона! подхватилъ дьячокъ.

Выпили за Платона. Въ комнатѣ было душно. Нервы у всѣхъ были высоко настроены; молодость требовала моціона. Новая идея еще разъ подверглась разсмотрѣнію и была окончательно одобрена.

На дворѣ уже темнѣло. Пріятели начали сбираться въ путь. Только дьяконъ въ послвднюю минуту отказался слѣдоватъ имъ и, покачиваясь на скамьѣ, бормоталъ себѣ подъ носъ: — бросьте и вы, братики, эту затѣю, добра не будетъ! Кривошей у-у! онъ васъ всѣхъ переберетъ… онъ васъ цифирями… ци-фи-ря-а-а…

Между тѣмъ пріятели наши, выйдя на улицу, направились къ городскому саду, близь котораго былъ домъ Кривошея. У сада они пріостановились, чтобы сдѣлать нѣкоторьге уговоры. Языки ихъ неясно выговаривали слова. Ихъ фигуры какъ то таинственно двигались въ темноти изъ стороны въ сторону. Былъ двѣнадцатый часъ ночи, самое темное время въ іюлѣ мѣсяцѣ.

Переговоривъ кое-какъ о наступательныхъ дѣйствіяхъ, пріятели двинулись къ злополучному дому. Ихъ было трое и каждый несъ въ рукахъ палку, захваченную дома. Дьячка не оказалось въ компаніи. Должно быть, онъ предпочелъ удрать домой съ полѣномъ, которое несъ было въ рукахъ.

— Бери его штурмомъ! во всю мочь заоралъ Духоборовъ.

— Бери штурмомъ! повторилъ Хлоповъ.

И всѣ трое стали колотить палками по стѣнѣ дома, подъ окнами. Забрякали стекла. Въ дому послышались крикъ и визгъ, — караулъ! — залаяла собачонка. A пріятели наши все сильнѣй и сильнѣй били по стѣнамъ.

Вдругъ раздался тяжелый стукъ въ ворота и отчаянный крикъ: — держи ихъ! точно тамъ сидѣла цѣлая рота солдатъ. Наши пріятели струсили и давай Богъ ноги, да въ разныя стороны, да по разнымъ улицамъ. Видя бѣгство непріятеля, изъ воротъ дома выскочилъ какой-то человѣкъ и побѣжалъ за бѣглецами, крича во все горло: держи ихъ! держи!

На этотъ крикъ выбѣжали люди и бросились на человѣка, бѣжавшаго мимо. Человѣкъ сей безъ сопротивленія отдался имъ въ руки и тотчасъ упалъ безъ чувствъ. Это былъ Хлоповъ.

Съ тяжелой головой, съ предчувствіемъ всего нехорошаго проснулся онъ утромъ въ какой-то мрачной каморкѣ и сталъ припоминать случившееся. — Все пропало! мелькнуло у него въ головѣ, — и Вѣра Николаевна пропала, и мѣсто пропало, и всѣ мечты, всѣ эти сады и бесѣдки пропали!.. Какъ попавшій въ западню звѣрь, онъ пугливо оглядывался кругомъ. Въ головѣ его мелькали отчаянные планы бѣгства изъ этого проклятаго мѣста, въ случаѣ нужды даже побитія караульныхъ солдатъ… Въ извѣстныхъ положеніяхъ храбрость для мужчинъ служитъ утѣшеніемъ, какъ слезы для женщинъ.

Однако Хлоповъ не рѣшился ни бѣжать, ни подвергать избіенію караульныхъ солдатъ. Послѣ продолжительнаго раздумья, сердитаго плеванья на полъ, щелканья рукой по своей «башкѣ», онъ вынулъ изъ кармана карандашъ и бумагу, заготовленную на сигарки, и написалъ дьякону записку. Въ запискѣ этой онъ просилъ «отца и благодѣтеля» принести ему три рубля, за которые, какъ онъ думалъ, непремѣнно выпустятъ его изъ заключенія цѣлымъ и сохраннымъ. Онъ убѣждалъ, что Вѣра Бѣлавина будетъ сегодня же помолвлена за него и что въ самый день свадьбы онъ выплатитъ благодѣтелю пять рублей вмѣсто трехъ.

Пообѣщавъ караульному на водку, онъ попросилъ его тотчасъ переслать записку леонтьевскому дьякону. Чрезъ часъ или чрезъ полтора явился дьяконъ въ сопровожденіи какого-то попа. Попъ былъ очень толстый, съ лоснящимся лицомъ, съ высокоподнятымъ спереди подрясникомъ, съ огромной шляпой на головѣ; въ рукѣ его была камышевая трость по плечо; изъ одного кармана висѣлъ уголъ цвѣтного платка.

— Вотъ это о. Карпъ, изъ Бобовскаго прихода, тридцать верстъ — по ту сторону… мотнулъ дьяконъ головой.

— Э-э, молодецъ, куда ты попалъ! сказалъ въ свою очередь о. Карпъ. — Я вотъ пріѣхалъ въ городъ по дѣламъ и остановился у леонтьевскаго дьячка, который вчера тоже гулялъ съ вами. Онъ-то и сказалъ мнѣ о вашемъ подвигѣ. Потомъ я зашелъ къ о. дьякону; тоже говорили о васъ; а тутъ вдругъ ваша записка. Ну, и пошли вмѣстѣ… Какъ же теперь? Я думаю, что вамъ надо поскорѣе выбираться отсюда, а то, пожалуй, подъ судъ… Выбили стекла, напугали людей…

— Да, плохо, надо выбираться! подхватилъ Хлоповъ. — Только вотъ… я хотѣлъ просить васъ, добрѣйшій о. дьяконъ.

— Радъ бы, всей душой радъ; да сами знаете — денегъ теперь ни гроша… Вотъ развѣ о. Карпъ… давѣ будто соглашался.

— Такъ, это такъ! нерѣшительно сказалъ о. Карпъ, прищуривъ одинъ глазъ. — Деньги-то нынче туго наживаются!

— О. Карпъ, я заплачу вамъ тотчасъ, лишь только женюсь; клянусь своей честью! торжественно воскликнулъ Хлоповъ.

— Женитесь? гм… на комъ вы женитесь?

— На Вѣрѣ Николаевнѣ Бѣлавиной. У насъ почти совсѣмъ рѣшено это дѣло.

— Н-ну, это наврядъ сбудется… Знаете, у меня есть на примѣтѣ мѣстечко… и невѣста есть… только я не знаю… о. Карпъ чесалъ свою нижнюю губу и искоса посматривалъ въ уголъ.

— Нѣтъ, о. Карпъ, я увѣряю васъ, что женюсь и поступлю на то мѣсто, за которымъ пріѣхалъ! Только одолжите три рубля и дайте возможность выйти отсюда.

— Гм… гм… нѣтъ, не могу одолжить вамъ денегъ! рѣшительно сказалъ о. Карпъ.

— Ну, о. Карпъ, сдѣлайте милость для молодого человѣка, вступился дьяконъ, — повѣрьте, что заплатитъ.

О. Карпъ долго что-то соображалъ.

— Вотъ если вамъ, о. дьяконъ, я, пожалуй, могу на короткое время… сказалъ онъ наконецъ.

О. дьяконъ въ свою очередь началъ соображать. Онъ не рѣшался и подозрительно поглядывалъ на Хлопова.

— Ну же, о. дьяконъ… заплачу, съ какими угодно процентами заплачу, жалобно сказалъ послѣдній.

— Дѣлать нечего: одолжите ужъ! проговорилъ дьяконъ, думая, что иначе пропадутъ деньги за содержаніе и квартиру.

Однако, о. Карпъ не далъ въ руки ему денегъ, а вышелъ съ нимъ въ маленькій коридоръ и потребовалъ какого-то квартальнаго. Квартальный, или другой кто, явился. Пошелъ тихій разговоръ, — убѣдительная октава о. Карпа и жалобный шопотъ дьякона. Дѣло, какъ видно, уладилось. Оба воротплись къ Хлопову съ повеселѣвшими лицами.

— Ну, братъ, за рубль отдѣлались! радостно сказалъ дьяконъ, потирая ладонями.

— То есть, нельзя сказать, чтобы за рубль… больно ужъ дешево захотѣли… Однако сбирайтесь скорѣе! обратился о. Карпъ къ Хлопову и потомъ тихо прибавилъ дьякону: зачѣмъ говорите — за рубль? Пусть думаетъ — за три!

Дьяконъ сдѣлалъ глазами вопросъ, но о. Карпъ довольно безцеремонно ткнулъ его рукой.

Хлоповъ вышелъ изъ полиціи въ сопровожденіи своихъ благодѣтелей, радуясь въ душѣ, что такъ благополучно кончилась вся эта исторія. Онъ думалъ, что никто еще не знаетъ объ аресте его. Но скоро долженъ былъ разочароваться; первый же знакомый о. дьякона, попавшій на встрѣчу и не знавшій въ лицо Хлопова, какъ разъ заговорилъ объ этой исторіи; а когда они пришли домой, Маша, радуясь возвращенію жильца, а можетъ быть надѣясь и обрадовать его, поспѣшно подала ему конвертъ: въ конвертѣ была записка такого содержанія: «Милостивый государь, господинъ Хлоповъ! О. Николай, матушка, а равно и Вѣра Николаевна, зная вашъ гнусный поступокъ, просятъ не срамить ихъ своимъ посѣщеніемъ».

— A!? не то вопросъ, не то восклицаніе издалъ Хлоповъ, смущенно смотря на Машу.

— Это принесъ какой то длинный-длинный… Поклонъ, говоритъ, сказывай, а самъ смѣется. Я думала, что въ письмѣ хорошее написано, лепетала Маша.

О. Карпъ взялъ изъ рукъ Хлопова записку и прочиталъ ее.

— Ну, вотъ видите: я вамъ говорилъ! внушительно сказалъ онъ и какъ будто опечалился. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ очень доволенъ такимъ быстрымъ оборотомъ дѣла.

Хлоповъ молча и угрюмо сѣлъ за сосновый столъ. О. Карпъ медленно сталъ накладывать трубочку съ короткимь чубукомъ и потомъ закурилъ ее. Въ комнатѣ нѣсколько минутъ было тихо. Только и слышно было пыканье о. Карпа: пп, пп, пп…

— Не печальтесь, еще не пропали, утѣшительно проговорилъ онъ между своимъ пыканьемъ.

— Какъ не пропалъ? Что вы говорите пустяки? съ сердцемъ отвѣтилъ Хлоповъ и хлопнулъ себя по головѣ. На лицѣ его рисовалось такое горе, что Маша, грустно стоявшая въ сторонкѣ, стала помаленьку придвигаться къ нему.

— Я вамъ говорилъ, что у меня есть для васъ мѣстечко, снова заговорилъ о. Карпъ. — Недавно умеръ священникъ, мой сосѣдъ. Вотъ я бы и хотѣлъ пристроить тутъ свою дочь, потому что близко, и мѣсто хорошее. Тоже вѣдь родительское сердце. Однако, вы не думайте, что я за женихами гонюсь, — этого брата есть довольно! Я только изъ-за мѣста хлопочу.

Дьяконъ_г до сихъ поръ сидѣвшій съ опущенной головой, началъ нѣсколько оживать. О. Карпа онъ зналъ давно: богатый попъ, не чета о. Бѣлавину.

Однако отъ Хлопова не могли добиться никакого слова. Поэтому о. Карпъ заблагоразсудилъ оставить его пока въ покоѣ и ушелъ на свою квартиру, сказавъ на прощаньи Хлопову: — такъ вотъ подумайте, молодой человѣкъ, а я зайду вечеркомъ…

За о. Карпомъ ушли и дьяконъ съ Машей. Хлоповъ остался одинъ. Вскочивъ со скамьи, онъ началъ бѣгать по комнатѣ и громко ругать себя за вчерашній подвигъ. Набѣгавшись и наругавшись досыта, онъ снова усѣлся на скамью и началъ размышлять, нельзя ли какъ поправить дѣло. Въ головѣ его мелькало, что, можетъ быть, Бѣлавины ничего и не знаютъ и что Богослововъ нарочно написалъ записку. Но это предположеніе показалось ему невѣроятнымъ. Тогда пришло ему на мысль идти къ о. Николаю и кинуться въ ноги — одинъ на одинъ — и вымолить прощеніе. Словомъ, мысли самыя несообразныя приходили ему въ голову и ни одной разумной, на которой бы можно было остановиться.

Вечеромъ онъ вышелъ на улицу и направился къ дому Бѣлавиныхъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, хотѣлъ какъ-нибудь узнать, что у нихъ дѣлается. Увы, еще далеко до дома онъ замѣтилъ линейку, на которой, всеконечно, пріѣхалъ Богослововъ. Подойдя къ забору, онъ услышалъ изъ дома шумъ, смѣхъ, а главное, голосъ своего счастливаго соперника… Хлоповъ со злостію вернулся обратно, прошелъ нѣсколько улицъ, вышелъ на набережную и сталъ смотрѣть на рѣку. Въ головѣ его бродили горькія думы, воспоминанія о минувшихъ дняхъ, о милой Вѣрѣ Николаевнѣ, объ этой яркой звѣздочкѣ, сверкнувшей въ тусклой жизни его и такъ скоро исчезнувшей. Теперь опять неизвѣстное будущее, горемычное скитаніе, заботы… Онъ невольно вспомнилъ объ о. Карпѣ, о предложеніи его. Но какъ трудно было соноставить образъ этого бурбона съ мягкимъ и деликатнымъ о. Николаемъ и всѣмъ семействомъ его! — развѣ пройтись мимо ихъ дома? подумалъ онъ, — стало темненько, теперь не увидятъ.

У воротъ дома Бѣлавиныхъ все еще стояла линейка; но теперь около нея стоялъ и самъ Богослововъ. Онъ что-то говорилъ съ о. Николаемъ, высунувшимся въ окно. Хлоповъ навострилъ уши.

— Такъ смотрите же: больше недѣли я не хочу ждать! говорилъ Богослововъ.

— Ладно, ладно! Наживетесь еще, длинный вѣкъ! отвѣтилъ о. Николай.

— Только вы, Вѣра Николаевна, опять не измѣните мнѣ для какого-нибудь Хлопова!

— Да перестаньте смѣяться! раздался изъ комнаты сладкій голосокъ.

Затѣмъ Богослововъ сѣлъ на линейку и поѣхалъ. Изъ окна послышалось: прощайте, прощайте!

Хлоповъ махнулъ рукой и поплелся на свою квартиру.

VI.

На другой день, въ позднія обѣдни, со двора леонтьевскаго дьякона выѣхала телѣга, въ которой сидѣли о. Карпъ и Хлоповъ. Въ воротахъ долго еще послѣ нихъ стояли дьяконъ и Маша. Хлоповъ нѣсколько разъ оглядывался и кивалъ головой, пока телѣга не заворотпла за уголъ.

О. Карпъ поминутно дергалъ вожжами и понукалъ свою лохматую лошадку, которая, зная характеръ хозяина, навострила уши и работала во всѣ лопатки. Признаться, о. Карпъ опасался, чтобы Хлоповъ не вздумалъ воротиться. Но Хлоповъ не имѣлъ ничего подобнаго въ мысляхъ и въ свою очередь, не менѣе самого о. Карпа, желалъ поскорѣе проѣхать городъ. Онъ сильно боялся встрѣтить кого-нибудь изъ своихъ знакомыхъ, могшихъ знать постыдное фіаско, какое онъ потерпѣлъ у своей невѣсты, и когда видѣлъ впереди сомнительнаго человѣка, то ловко спрятывалъ свою голову за широкую спину о. Карпа, какъ бы поправляя сѣно подъ собой.

Наконецъ, проѣхали городъ. Телѣга покатилась по мягкой песчаной дорогѣ. Оба сѣдока немного поожили. О. Карпъ первый прервалъ молчаніе.

— Вамъ тутъ ловко ли сидѣть? А то я могу подвинуться! сказалъ онъ по возможности ласковымъ голосомъ и, приподнявшись на мѣстѣ, такъ удачно подвинулся, что Хлоповъ, прижатый къ самому краю телѣги, долженъ былъ сѣсть нѣсколько бокомъ. — ну, теперь кажется хорошо, проговорилъ о. Карпъ, — телѣга большая, десять мѣшковъ свезъ въ городъ, да всѣмъ было мѣста.

«Мѣшки-то, чай, будутъ потоньше тебя», подумалъ Хлоповъ и затѣмъ прибавилъ вслухъ: — муку изволили возить?

— Муку. Больше шестидесятитрехъ не дали, канальи. Два дня я стоялъ изъ-за копѣйки, да вышло напрасно.

Разговоръ прервался. О. Карпъ, казалось, углубился въ разсчеты. Хлоповъ думалъ, о чемъ бы еще спросить собесѣдника.

— A славная у васъ лошадка! сказалъ онъ.

— Быстро бѣгаетъ, отвѣтилъ о. Карпъ. — Двадцать безъ четвертака далъ. A мнѣ о. Михаилъ Срѣтенскій давалъ за нее тридцать, да я не отдалъ.

— По случаю купили?

— Весной, мужику деньги были нужны… Ну, ну, мотай ушами то! крикнулъ о. Карпъ лошадкѣ. Деньги, братъ, великое дѣло. Они сами себя ростятъ. У меня вотъ есть ихъ малая толика, такъ я накуплю осенью ржи по сорока копѣекъ, а весной продамъ по шестидесяти… Вы живали когда-нибудь въ нуждѣ?

— Чего не было!

— A вотъ я какую нужду испыталъ! Бывало, въ училищѣ только и знаешь одинъ хлѣбъ; развѣ овсянку когда-нибудь сварятъ. Крупы-то по полуфунту на день оставлялъ мнѣ отецъ, да хозяева воровали. A денегъ этихъ, такъ перебывало или нѣтъ у меня съ полтинникъ во всѣ шесть годовъ. Отецъ чрезъ два мѣсяца ѣздилъ, — привозилъ мнѣ провизіи. Напьется пьяный, приколотитъ меня и поѣдетъ домой. A я бѣгу за нимъ, за санями-то, да плачу, зачѣмъ, молъ, не купилъ мнѣ бумаги и перьевъ! учителя, молъ, дерутъ меня за неисправность и прочее такое… Этакъ версты двѣ либо три трясешься за нимъ, а онъ только ругается. Потомъ, должно быть, восчувствуетъ мое горе, вынетъ кошель, да и сунетъ мнѣ въ зубы пятакъ мѣди. Тутъ на все — про все. Еще закажетъ, чтобы не держалъ на пустое, а то, говоритъ, выдеру. По полугоду носилъ рубаху безъ мытья!.. Ну, зато теперь и знаю цѣну деньгамъ.

О. Карпъ говорилъ басисто, съ интонаціями; этимъ же тономъ, вѣроятно, онъ говорилъ и проповѣди своимъ мужикамъ, которые должны были отлично понимать его. На жирномъ лицѣ его, вмѣсто обычной суровости, выражалось какое то теплое чувство, не то жалость къ самому себѣ, не то насмѣшка. О. Карпъ сталъ нѣсколько нравиться Хлопову.

— A что, у васъ богатый приходъ? спросилъ послѣдній.

— Нешто, можно жить, коли умѣешь вести дѣла. Я не даю потачки мужикамъ.

Телѣга быстро неслась по дорогѣ. Мелькали мимо почтовые столбы, сосны и ели; пробѣгали мимо деревни, поля и полянки. Не пробило и пяти часовъ, какъ о. Карпъ и Хлоповъ подъѣхали къ селу Бобову. Село стояло на большой дорогѣ. Большая каменная церковь, съ деревянной колокольней, была обнесена деревянной оградой, выкрашенной желтой краской. Главный входъ представлялъ нѣчто похожее на тріумфальныя ворота. Между двумя огромными столбами висѣли двери вдвое выше ограды, выкрашенныя красной, а не желтой краской, что издали давало живописный видъ. Впрочемъ, когда подъѣхали ближе, Хлоповъ увидѣлъ, что ворота были простѣйшей конструкціи и столбы не толще тѣхъ, на которыхъ устраиваются деревенскія качели. Выходило что называется ни складу, ни ладу.

Тотчасъ за оградой стоялъ домъ о. Карпа. Это были широкія и чрезвычайно высокія хоромы, окна которыхъ находились почти подъ самой крышей, — признакъ того, что внизу живетъ скотина. Подъѣхавъ ко двору, мохнатая лошадка весело заржала, чѣмъ, вѣроятно, и вызвала движеніе въ домѣ. Въ окнахъ показались два бѣлыхъ и сдобныхъ лица, съ раскрытыми ртами; лица оттѣнялись отъ солнца тоже очень сдобными руками, которыя были обнажены до самыхъ локтей.

Лишь только Хлоповъ взглянулъ на окна, какъ сдобныя лица вмигъ исчезли и только изрѣдка выглядывали изъ-за того или другого косяка. Еще разъ показалась рука, пролетѣло что то бѣлое. Должно быть, переодѣвались.

Между тѣмъ къ телѣгѣ со стороны церкви подбѣжалъ, загіыхавшись, мужикъ съ обстриженной бородой. Это былъ церковный сторожъ. О. Карпъ былъ строгъ къ подчиненнымъ. Сторожъ съ обнаженной головой подошелъ къ своему повелителю и подставилъ ладонь. Повелитель благословилъ его, причемъ стукнулъ коготкомъ по лбу и ткнулъ свою руку ему въ губы.

— Все ли хорошо? спросилъ онъ.

— Все хорошо! отвѣтилъ тотъ по-солдатски.

— Была треба?

— Никакъ нѣтъ! Иванъ Головинъ съ Гризина приходилъ просить позволенія на свадьбу.

— Въ экую пору вздумалъ жениться! Должно быть, богатую беретъ?

— Говорятъ, богатую. Изъ другого прихода. Слыхать, что невѣста напослѣдяхъ, такъ вотъ и сбываютъ ее.

— А-а! протянулъ о. Карпъ. — Ну, теперь обряди лошадь и принеси съ рѣки воды на самоваръ. Пойдемте въ комнату! обратился онъ къ Хлопову.

Хлоповъ встрепенулся и перевелъ глаза отъ сторожа на окна. Отъ одного изъ нихъ снова отпрыгнула голова, точно резиновый мячикъ, и сердце его усиленно забилось. Сдобныя лица начинали смущать его!

О. Карпъ и гость поднялись на крыльцо, прошли длинныя и темныя сѣни, съ дверями по обѣ стороны, и вошли сначала въ избу, а потомъ въ комнату. Вопреки ожиданію Хлопова, ни одно сдобное лицо не встрѣтилось имъ. Находясь за спиной о. Карпа, онъ торопливо сунулъ въ уголъ свой кошель, обдернулся, пригладилъ ладонями волосы и нѣсколько осмотрѣлся. Комната была довольно большая, въ два окна, широко разставленныя; голыя стѣны ея были покрыты прямолинейными рядами крупныхъ желтыхъ сучьевъ съ крючковатыми хвостиками, придававшихъ имъ видъ батальныхъ картинъ, гдѣ огромное войско маршируетъ и двигается на своего непріятеля, расположеннаго на сосѣдней стѣнѣ. На одной стѣнѣ висѣло небольшое зеркало; подъ зеркаломъ стоялъ столь. На столѣ лежалъ кринолинъ^[2] изъ небѣленаго холста, большой гребень и шпильки; все это, вѣроятно, было забыто поповнами, которыя не успѣли кончить своего туалета до гостей. О. Карпъ подошелъ къ столу, сердито схватилъ кринолинъ и бросилъ его чрезъ заборку въ сосѣднюю комнату.

— Разбросали, пиголицы! крикнулъ онъ и затѣмъ уже болѣе ласково обратился къ Хлопову; — садитесь, отдохните послѣ дороги, а я пойду распоряжусь…

Хлоповъ остался одинъ и молча обводилъ глазами комнату. Сначала нѣсколько времени было тихо. Потомъ кто то вошелъ въ сосѣднюю комнату и сталъ ходить на цыпочкахъ. Чрезъ минуту еще кто то вошелъ.

— Это ты, лошадь, бросила мой кринолинъ? послышался злобный, но сдержанный шопотъ.

— Сама ты лошадь! Это папенька! отвѣтилъ другой шопотъ.

Вслѣдъ за этимъ раздался глухой стукъ, какъ будто чья то не очень нѣжная рука опустилась на чужую спину.

— Отстань, воронье пугало! Смотри, со щекъ текутъ румяна!

— Поговори еще, такъ я нарумяню тебя!

— Тьфу тебѣ!

— Тьфу!

Въ комнатѣ поднялась возня, но тотчасъ стихла.

— Они въ угловой сидятъ? чрезъ минуту снова раздался шопотъ.

— Бэ-бэ-бэ-бэ! кто то отвѣтилъ такимъ тономъ, какимъ обыкновенно дразнятся дѣти.

Опять тихо. Слышно было шуршаніе платья, швырканье носомъ, и только. Потомъ неожиданно отворилась дверь въ ту комнату, въ которой сидѣлъ Хлоповъ.

— Охъ! пронзительно раздалось. Дверь моментально захлопнулась и дѣва молодая побѣжала дальше, стукая пятами, какъ ступами. За ней еще кто то вышелъ мѣрными, осторожными шагами. Вѣроятно, другая молодая дѣва.

Все это подѣйствовало на Хлопова нельзя сказать чтобы хорошо, однако не слишкомъ и дурно. Какъ женихъ, онъ не желалъ бы сдѣлать какую нибудь лошадь женой; какъ гость, онъ почувствовалъ себя спокойнѣе. Сдобныя лица, смутившія его, теперь потеряли часть своихъ смутительныхъ свойствъ. Онъ увидѣлъ, что здѣсь тѣ же смертные люди, та же грязь, которая окружала его во время дѣтства, во время училищной и семинарской жизни. Быть въ своей тарелкѣ пріятно для всякаго человѣка, а тѣмъ паче для застѣнчиваго семинариста.

Вскорѣ въ комнату явился о. Карпъ. Онъ шарилъ въ карманѣ своего подрясника и сердито бормоталъ: — вотъ былъ туть карандашъ, осколокъ! небольшой и осколокъ, а нѣтъ его! Только увернись, у нихъ и пойдетъ безпорядокъ: ничего на найдешь на мѣстѣ.

Заслышавъ чей то женскій голосъ, онъ отворилъ дверь въ кухню и крикнулъ:

— Слышь ты, попадья, куда дѣвали карандашъ, что въ сѣромъ подрясникѣ былъ?

— Никуда не дѣвали! кому надо твой карандашъ? отвѣтила попадья пискливымъ голосомъ, въ которомъ звучали и заносчивость, и смиреніе.

— Да вотъ нѣтъ его! У меня чтобы сейчасъ былъ сысканъ! слышишь?

Попадья что то проворчала, однако тотчасъ крикнула:

— Эй, дѣвки! ищите карандашъ! куда, шельмы, дѣвали?

— Наташка, поди ищи карандашъ! гдѣ то въ сѣняхъ раздался громкій дѣвичій голосъ.

— A ты что сама не ищешь? отвѣтила Наташка изъ сосѣдней комнаты.

— Пошли голосить! проворчалъ о. Карпъ.

Чрезъ минуту попадья принесла мужу карандашъ — такой маленькій, что едва виднѣлся въ ея пальцахъ. Отдавъ карандашъ, она молча поклонилась гостю и вышла изъ комнаты. Никакихъ рекомендацій не послѣдовало.

О. Карпъ правилъ семействомъ деспотически. Въ его дѣла никто не вмѣшивался. Гости иногда приходили и уходили, не видавъ ни попадьи, ни дочерей. Равнымъ образомъ ни попадья, ни дочери не получали безъ нужды никакихъ свѣдѣній о гостяхъ. Однако Хлоповъ былъ не простой гость, — о. Карпъ велѣлъ тотчасъ поставить для него самоваръ и сказалъ, что вся семья будетъ пить чай. Это рѣдко случалось; онъ обыкновенно предпочиталъ пить чай безъ своихъ домочадцевъ.

Взявъ отъ попадьи карандашъ, о. Карпъ шаркнулъ имъ раза два о столовую ножку и сталъ что то записывать въ книжку. — Вездѣ надо акуратность! проговорилъ онъ, — не запиши, послѣ и забудется. Прежде я всякую всячину записывалъ, а теперь одни только долги.

— Неужели все это долги, что записано? спросилъ Хлоповъ.

— Да. Я крестьянъ ссужаю охотно; но и самъ не въ накладѣ. Вездѣ надо смѣтку.

Принесли самоваръ, что называется ведернымъ. Самоваръ этотъ былъ единственный въ домѣ и наставлялся, какъ для двухъ человѣкъ, такъ и для большой компаніи. Наставлялъ и носилъ его сторожъ, который при этомъ дѣлался до того краснымъ, что походилъ на другой самоваръ изъ красной мѣди.

— Позови нашихъ! скомандовалъ о. Карпъ сторожу.

Вскорѣ вошли попадья и двѣ поповны. Хлоповъ всталъ съ мѣста, поклонился и сѣлъ, но все это сдѣлалъ такъ быстро, что успѣла поклониться ему только попадья, когда же стали кланяться поповны, онъ уже сидѣлъ и глупо смотрѣлъ на нихъ.

О. Карпъ досталъ изъ своего кошелька ключъ отъ шкафа и подалъ его женѣ. Этотъ ключъ онъ всегда носилъ съ собой. Попадья отперла шкафъ и достала чайницу. О. Карпъ взялъ эту чайницу, досталъ изъ нея чайной ложкой чаю и всыпалъ его въ чайникъ, потомъ заглянулъ въ чайникъ и еще досталъ изъ чайницы нѣсколько крупицъ; повторивъ это еще раза три или четыре, онъ подалъ чайникъ женѣ, которая и налила въ него кипятку.

Хлоповъ между тѣмъ смотрѣлъ на поповенъ. Сдобныя лица ихъ совсѣмъ не имѣли той привлекательности, какую онъ прелполагалъ, глядя на нихъ съ улицы. Они не цвѣли здоровьемъ, не отличались крѣпостію и румянцемъ, какъ обыкновенно бываетъ у здоровыхъ деревенскихъ дѣвушекъ. Видно было, что эти лица имѣли хорошій аппетитъ, но при этомъ слишкомъ много спали. Особенно въ старшей поповнѣ было много дряблости, несмотря на то, что у нея то, вѣроятно, и текли румяна со щекъ.

Обѣ поповны чинно сѣли на стулья и сложили руки. Послѣднія невольно обратили вниманіе Хлопова. Удивительныя руки были у поповенъ; толстыя, лоснящіяся и блѣдныя, словно вѣкъ лежали въ водѣ.

— Да вы садитесь вотъ тутъ, поближе къ гостю, посовѣтовалъ о. Карпъ своимъ дочерямъ. — Авось знакомство придется съ нимъ водить.

Дѣвушки переглянулись и замѣтно покраснѣли.

Хлоповъ сдѣлалъ пріятную мину и зашевелилъ губами, желая что то сказать, однако ничего не сказалъ.

О. Карпъ сѣлъ за самоваръ и сталъ разливать чай, между тѣмъ какъ попадья пріютилась въ одномъ уголкѣ комнаты. Онъ поднесъ гостю сахарницу, потомъ самъ выбралъ три кусочка сахару и роздалъ ихъ женѣ и дочерямъ. Послѣ этого сахарницу поставилъ на полъ подъ свой стулъ.

Выпивъ двѣ-три чашки, онъ благодушно погладилъ свою бороду и сказалъ женѣ: слышь, попадья, заварили кашу, не надо жалѣть масла! принеси-ко со снѣгу сладкій пирогъ, что отъ Троицы остался.

— Ахъ, попъ, мы съѣли безъ тебя этотъ пирогъ! приниженнымъ голосомъ отвѣтила попадья.

— Ну-у!.. все съѣли! уже совсѣмъ неблагодушно сказалъ попъ и нахмурилъ брови.

Чрезъ минуту онъ всталъ и вышелъ въ сѣни.

— Съѣли и такъ! вѣдь не приказано было! крикнулъ онъ, воротившись въ комнату и неся подъ пазухой что то бурое. Это былъ тоже пирогъ, но уже не сладкій, а съ рыбой, какъ послѣ оказалось.

Всѣ молчали и смотрѣли въ полъ. При этомъ поповны такъ искусно водили зрачками по отцу и по гостю, что со стороны трудно было замѣтить.

— Наталья, принеси ножъ! приказалъ отецъ одной дочери.

Наталья сходила въ кухню и принесла ножъ. Отдавъ его отцу, она будто нечаянно стала садиться ближе къ гостю, на стулъ, стоявшій между нимъ и сестрой,

— Ну, куда же ты лѣзешь? сердито сказала послѣдняя и сзади толкнула ее своей рукой.

О. Карпъ отчистилъ ножемъ плѣсень у принесеннаго имъ пирога и сталъ рѣзать его. Конечно, рыбный пирогъ не совсѣмъ годился къ чаю, но что же дѣлать, если съѣли сладкій пирогъ! Одну часть этого пирога онъ подалъ гостю, другую взялъ себѣ, третью подалъ дочерямъ, проговоривъ: — дѣлите, да не раздеритесь. Остатокъ пирога онъ положилъ подъ стулъ на сахарницу. Такимъ образомъ попадья не получила своей части, — вѣроятно, въ наказаніе за то, что съѣла сладкій пирогъ.

— Такъ то, Сосипатръ Павловичъ! сказалъ о. Карпъ, вздохнувъ на всю комнату.

«Петровичъ!» хотѣлъ подсказать Хлоповъ, однако смолчалъ.

— Вы, чай, и не помышляли, что будете въ гостяхъ въ этихъ мѣстахъ!

— Истинно не прмышлялъ, о. Карпъ! убѣдительно отвѣтилъ Хлоповъ.

— Судьба!

Хлоповъ молчанъ соображая, что бы такое придумать для разговора.

— Гм, какъ сказать, о. Карпъ, глубокомысленно замѣтилъ онъ, — судьба — это есть безразсудный предметъ и находится только въ воображеніи, такъ сказать идеальная фантазія, потому и говорятъ, что судьба — индѣйка.

Хлоповъ украдкой взглянулъ на поповенъ. Старшая изъ нихъ, казалось, со вниманіемъ слушала его и въ то же время выщипывала пальцами мягкія части пирога.

— Мм… промычалъ о. Карпъ. Нѣть, ужъ вы попроще изъясняйтесь. Я о судьбѣ упомянулъ собственно къ тому, что не будь вашего учителя — Кривошея то, какъ его называютъ, — вы, можетъ быть, никогда и не были бы здѣсь.

Хлоповъ заерзалъ на мѣстѣ, опасаясь, чтобы онъ не разсказалъ городскую исторію.

«Видишь, шельма, блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, что заяцъ», подумалъ о. Карпъ. — Я помню этого Кривошея, продолжалъ онъ, — вмѣстѣ учились въ семинаріи. Сущій выжига былъ. Но въ латыни имѣлъ большія способности, потому и въ спискахъ шелъ хорошо; цѣлыми фразами хваталъ изъ Цицерона на память! За это любилъ его инспекторъ, который былъ учителемъ по латыни. Ну, извѣстно, инспекторскому любимцу и другіе учителя поблажали.

Въ это время о. Карпъ протянулъ свою руку къ рукѣ старшей дочери и сильно ущипнулъ ея жирное тѣло. Дочь взвизгнула и поблѣднѣла, такъ что румяна образовали на щекахъ нѣчто въ родѣ двухъ оазисовъ въ блѣдной пустынѣ.

— Вотъ такъ же болитъ Христосъ, когда ты выщипываешь хлѣбъ, какъ ты теперь болишь! внушительно сказалъ отецъ.

Бѣдная дѣвушка судорожно потирала рукой ущемленное мѣсто и ожигалась.

Это обстоятельство нѣсколько разстроило всѣхъ. Чай пили точно по подряду. Одинъ хозяинъ быстро выпивалъ чашку за чашкой, шумно обсасывая сахаръ и чмокая губами.

Въ кухнѣ послышался стукъ двери и чрезъ минуту раздался громкій голосъ сторожа: ваше благословенье, Иванъ Головинъ пришелъ!

— Экая пасть! проворчалъ о. Карпъ и всталъ съ мѣста.

— Вы, Сосипатръ Павловичъ, позанимайтесь съ дѣвками… A вы что напустили такое смиреніе на себя? сказалъ онъ дочерямъ и вышелъ въ кухню.

Хлоповъ, какъ мужчина, долженъ былъ начинать разговоръ съ барышнями. Поэтому онъ перекинулъ одну ногу на другую, поигралъ нѣсколько пальцами по колѣну и съ наипріятнѣйшей улыбкой спросилъ — а вы любите хороводы?

Дѣвушки взглянули на него, опустили глаза и стали мять пальцы.

— Любимъ! проговорила одна заунывнымъ голосомъ.

— Любимъ! повторила другая еще заунывнѣе.

— Молоды еще, какъ не любить! сказала попадья въ оправданіе своихъ дочерей. — A ты, соколикъ, по какимъ дѣламъ заѣхалъ сюда?

— Гм… гм, по важнымъ дѣламъ!

— Чай, отъ благочиннаго съ дѣлами?

— Нѣтъ, по своимъ дѣламъі A вы, я думаю, много держите скота?

— Есть, слава Богу! Двѣ лошадки, да семь коровушекъ, да овецъ десятка полтора…

— Вѣдь у насъ пять коровъ, маменька! перебила ее младшая дочь, которую о. Карпъ назвалъ Натальей.

— Полно, дитятко, ты ничего не знаешь!.. Вы не на мѣсто ли пріѣхали сюда? снова обратилась мать къ Хлопову, почему-то перемѣняя ты на вы.

— Можетъ быть. На все судьба!

— Какъ же судьба? вы давеча сказали, что судьба — индѣйка! возразила младшая дочь, да и струсила, и забѣгала глазами по сторонамъ, какъ трусливая мышка.

— A ты завсегда смѣшное скажешь! дорѣзала ее сестра. Съ своей стороны и Хлоповъ не остался въ долгу.

— Я, дѣйствительно, давеча сказалъ, что судьба составляетъ ни болѣе, ни менѣе, какъ воображеніе, но при этомъ… какъ бы вамъ объяснить? при этомъ… вы еще очень молоды и не можете понимать серьезнымъ вещей! любезно прибавилъ онъ.

Этотъ комплиментъ сразилъ старшую поповну и наполнилъ ея сердце завистью. Она надула свои почтенныя губки и сердито поглядывала на сестру.

Разговоръ прекратился. Хлоповъ, весьма довольный самъ собой, усѣлся съ большимъ удобствомъ на стулѣ и поглаживалъ усы, не отличавшіеся военной выправкой. Въ комнатѣ стало тихо. Изъ кухни слышенъ былъ разговоръ о. Карпа съ мужикомъ.

— Нельзя, нельзя, говорилъ онъ, — въ это время никто не играетъ свадьбы, значитъ не по закону.

— Да вѣдь нигдѣ не написано такого закона! смиренно отвѣтилъ мужикъ.

— A ты почемъ знаешь? Правительство заботится о своихъ подданныхъ; заботится, чтобы въ рабочее время не было свадебъ. Ты и самъ посуди, если бы всѣ стали вѣнчаться въ это время, тогда бы остановились всѣ работы на поляхъ.

Противъ такого аргумента мужикъ спасовалъ. Но чрезъ минуту онъ снова заговорилъ: — какъ же ты говоришь, что законъ? а въ позапрошломъ году въ это же время вѣнчался Степка Сыровоткинъ.

За этимъ послышался стукъ, похожій на то, когда колѣнями стукаютъ о полъ.

— Батюшка, возьми двадцать, только завтра обвѣнчай!

— Обвѣнчать не долго… Только я не знаю… надо посовѣтоваться съ дьякономъ и другими. Ты знаешь, что я не одинъ!

Дальше слышенъ былъ шелестъ бумажекъ. Послѣ шелеста вопросъ: — такъ когда же?

— Да когда угодно! безъ нужды притѣснять не станемъ.

Вскорѣ въ комнату вошелъ о. Карпъ. Въ одной рукѣ его были бумажки которыя онъ и положилъ въ шкафъ, подъ косую доску; ключа отъ этой доски никогда никому онъ не давалъ.

— Ну, что, вы еще не подрались? шутливо сказалъ онъ дочерямъ, какъ будто онѣ всегда дрались безъ него. — A ты, Наталья, брала сахаръ? прибавилъ онъ, осматривая сахарницу подъ стуломъ.

— Не брала!

— Чего не брала? вишь пирогъ-то другимъ концомъ лежитъ!

Всѣ переглянулись съ удивленіемъ, такъ какъ всѣ знали, что никто не трогалъ пирога.

— Что ты, попъ, при гостѣ стыдишь дѣвокъ? вступилась попадья, — спроси вонъ его, и онъ скажетъ, что никто не бралъ твоего сахару.

— Ну, ну, я вѣдь нарочно! а ты рада!.. о. Карпъ какъ будто пристыдился.

Послѣ этого онъ собралъ всѣ кусочки сахара, какіе остались на столѣ, и положилъ ихъ въ сахарницу. Потомъ взялъ кусокъ пирога, недоѣденный поповнами, и благополучно отправилъ его въ свой ротъ, послѣ чего сказалъ: — видно, не хотите пирога?

Не прошло и получаса послѣ чаю, какъ стали сбирать ужинъ. О. Карпъ и тутъ выказалъ множество заботъ и хозяйственныхъ соображеній. Онъ зналъ, гдѣ лежатъ яшные пирога, изъ которой крынки брать молоко и т. д. Словомъ онъ игралъ роль хозяйки, а жена оставалась кухаркой.

Послѣ ужина онъ велѣлъ попадьѣ принести съ чердака перьяную постель. Всѣ переглянулись съ такимъ видомъ, который говорилъ: такъ и есть, — женихъ!

Хлопова уложили въ угловой комнатѣ, смежной съ той комнатой, въ которой пили чай. Это было часу въ девятомъ вечера. Поповны тоже ушли спать въ какую то клѣть. Только попъ съ попадьей хлопотали еще въ кухнѣ по хозяйству. Хлоловъ могъ слышать ихъ разговоръ чрезъ узенькій коридоръ, проходившій между его комнатой и кухней. Этотъ коридоръ служилъ вмѣсто чуланчика и весь былъ увѣшанъ платьями и юбками поповенъ.

— Завтра испеки пироговъ получше, попадья, говорилъ о. Карпъ. — Гость-то, смотри… можеъ быть, породнимся!

— Женихъ развѣ? спросила попадья.

— Женихъ!.. Заведи квашню пшеничной мукой, а завтра замѣси крупичатой. Да тамъ въ кладовой, въ сосновомъ шкапчикѣ, на нижней полкѣ, въ маленькомъ ящичкѣ, въ бумажномъ тюричкѣ есть изюму немного, такъ положь его въ пирогъ. Да смотри, не пускай дѣвокъ въ кладовую.

— Ладно, ладно! отвѣчала попадья, стукая мутовкой въ квашнѣ.

— A кости положь завтра во щи!

— Что ты, попъ, окрестись! сегодня и такъ въ другой разъ переваривала ихъ; а завтра еще гость…

— Что гость! на костяхъ клейма не положено; а все же отъ нихъ понапрѣютъ щи!

Надо сказать, что о. Карпъ былъ скупердяй, какихъ немного. Обломокъ ли гвоздя, или грязная тряпка, ничто не ускользало отъ его руки, иной разъ поѣдетъ съ требой верстъ за пять и увидитъ по дороги изорванный башмакъ, — непремѣнно подниметъ его и притащитъ домой. Однимъ словомъ, въ родѣ почтеннаго Плюшкина, но разумнѣе его. Каждая найденная вещь, будь она сущая дрянь, непремѣнно пойдетъ у него въ дѣло; — сломанный гвоздь онъ подвостритъ обухомъ топора и вобьетъ его, гдѣ нужно; грязную тряпку самъ же вымоетъ и велитъ попадьѣ что нибудь заплатить. Да ужъ и часовъ зря не подарилъ бы.

VII.

На слѣдующее утро Хлоповъ еще съ просонокъ услышалъ движеніе и шорохъ въ сосѣдней комнатѣ. Совершенно очнувшись отъ сна, онъ началъ вслушиваться въ чей-то шогютъ и вскорѣ узналъ, что это были поповны. Одна изъ нихъ убѣждала другую, что большія клѣтки на платьяхъ не въ примѣръ красивѣе маленькихъ, другая же утверждала, что коротенькія черточки и особенно крестики, въ углахъ которыхъ сидятъ бѣленькія точечки, и все это расположено такими полосами — полосами, а полосы лежатъ на платьѣ поперекъ, — ахъ, это не въ примѣръ лучше большихъ клѣтохъ!

На улицѣ послышался колокольчикъ. Поповны кинулись къ окнамъ.

— Лѣсничій, лѣсничій! раздался торопливый шопотъ.

— Ну-ко, пусти-и!

— Поди къ тому окну!

— Тьфу, лѣшая!

Колокольчикъ звенѣлъ подъ самымъ окномъ.

— И картузъ бѣлый! прошептала одна поповна.

— A сапоги-то, сапоги! выше колѣнъ!

— Смотри, какъ свѣтлѣютъ!

— A самъ какой красный!

— Эхъ, славно отжариваетъі

— Да чтой0то, еще пара ѣдетъ!

Въ сторонѣ дѣйствительно былъ слышенъ другой колокольчикъ.

— Это писарь съ засѣдателемъ!

— И правда. Смотритъ на окна!

— Кланяется, кланяется!.. Здравствуйте, Иванъ Дмитріевичъ, здравствуйте! послѣднія слова были произнесены уже не шопотомъ, а вполголоса. Затѣмъ послышался чмокъ. Очевидно, одна изъ поповенъ послала Ивану Дмитріевичу воздушный поцѣлуй.

— A вотъ я маменькѣ скажу! прошептала другая поповна.

— Охъ, какъ я струсила тебя!

— A вотъ нарочно пойду скажу!

Послышались шаги.

— Наташка, ради Христа!.. Слышь не ходи!.. Ну, и я скажу, какъ ты любезничала съ Мишкой Огурцомъ! эти слова были произнесены уже совсѣмъ громко, такъ что Наташа тотчасъ воротилась и успокоила сестру.

Послѣ этого въ комнатѣ затихло на нѣсколько времени. Кто-то сталъ передвигать стулья. У заборки послышался шорохъ. Хлоповъ вверху увидѣлъ макушку чьей-то головы, которая тихонько поднималась вверхъ надъ заборкой; сверкнули два глаза. Онъ тотчасъ защурился. И когда снова немного пріоткрылъ свои вѣки, то увидѣлъ уже четыре глаза. Онъ снова защурился. Слышно было осторожное и порывистое дыханіе дѣвушекъ. Потомъ шумъ, отодвиганіе стульевъ. Потомъ опять какой-то шорохъ. Хихиканье. Что-то упало на полъ; тихій шопотъ. Хлоповъ внимательнѣе сталъ прислушиваться.

— Рубаха! у, какая черная!.. платокъ!.. коробка! а вотъ отгадай, что въ ней?.. хочешь, отопру? у меня есть кривой гвоздь… Смотри, мыло въ рубахѣ… какое запашистое! — отрѣжемъ себѣ, не замѣтитъ! — Давай, отрѣжемъ; неси ножикъ. Потомъ было тихо; потомъ опять хихиканье. — A туть еще что? старая шапка… и пакля выѣхала! Не большое, братъ, богатство у него.

«Дуры! это онѣ мой кошель осматриваютъ!» подумалъ Хлоповъ.

Въ сосѣднюю комнату еще кто-то вошелъ. По голосу Хлоповъ узналъ попадью.

— Нате, поѣшьте до отца, говорила она, — онъ ушелъ сейчасъ въ церковь; ужо я принесу вамъ масла, — помочите.

— И толокна, толокна! прибавили поповны.

— Да не кричите!

Попадья на минутку сходила въ кухню.

— Ѣшьте скорѣе, а я посмотрю на улицу! сказала она.

Послышалось чавканье и шопотъ: — Ай, горячо! — Смотри, каплешь! — И носъ въ толокнѣ! — Маменька, еще бы немного…

— Вишь, жадныя! сказала маменька и вышла изъ комнаты.

— A ты что не ѣшь, маменька? спросила одна поповна, когда мать вернулась, должно быть, съ новой порціей лепешекъ.

— Ну, я, дитятко, успѣю, отвѣтила она. — Ахъ, Боже, идетъ! отецъ идетъ! убирайте все скорѣе! толокно-то, столъ оботри!.. въ комнатѣ пошла суматоха, стукъ и громкій говоръ.

— Попадья, что это масломъ пахнетъ? спросилъ о. Карпъ, входя въ комнату.

— Не знаю, попъ, какое тутъ масло! развѣ деревяннымъ масломъ?

— Скоромнымъ масломъ пахнетъ! видно, ты кормила дѣвокъ!

— Полно ты, попъ, говорить! у дѣвокъ съ самаго утра маковой росинки во рту не бывало!

— То-то, смотри у меня!.. A гость все еще спитъ?

— Спитъ! а ты пошире роть разѣвай!

— Ну, ну… яйца курицу не учатъ! пробормоталъ о. Карпъ. Хлоповъ всталъ съ постели и началъ одѣваться.

— Встаю, о. Карпъ! Немного заспался! откликнулся онъ.

— Пора и вставать, гостенекъ! Я ужъ сколько дѣлъ исправилъ!

Хлоповъ одѣлся, умылся и все какъ слѣдуетъ. Опять пошли сборы съ самоваромъ. Опять о. Карпъ нѣсколько разъ запускалъ ложку въ чайницу и заглядывалъ въ чайникъ. Явились и поповны въ новыхъ шурчавшихъ платьяхъ съ желтыми клѣтками. Лица ихъ были красныя и потныя; такія же и руки. Хлоповъ умственно назвалъ одну изъ нихъ фефелой, а другую какъ бы оставилъ подъ сомнѣніемъ. Впрочемъ русые волосы ихъ, густые, заплетенные въ двѣ косы, понравились ему. За всѣмъ тѣмъ онъ любезно раскланялся съ ними и спросилъ, что онѣ видѣли во снѣ. Оказалось, что онѣ обѣ видѣли что-то очень страшное, только заспали.

Сѣли за чай. Стали ѣсть лепешки. Пошла бесѣда. Сегодня всѣ разговаривали довольно свободно. Хозяева были довольны женихомъ. Женихъ въ свою очередь былъ доволенъ своимъ положеніемъ; — послѣ крѣпкаго сна, послѣ вкусныхъ лепешекъ, да когда лѣтнее солнце грѣеть и весело играетъ на полу и на стѣнахъ, да когда въ окнѣ виднѣется лѣсъ и зеленые луга, а широкая песчаная дорога ровно и гладко стелется между изгородями и мелкимъ кустарникомъ, — при такой обстановкѣ веселье и довольство сами закрадываются въ молодое сердце. Хлоповъ былъ въ хорошемъ настроеніи, шутилъ не стѣсняясь и несъ подчасъ околесицу. Даже о. Карпъ сегодня веселіе выглядѣлъ и суровый голосъ его звучалъ какъ будто мягче. Заслышавъ въ кухнѣ сторожа, онъ позвалъ его въ комнату и налилъ чашку чаю, а потомъ долго рылся въ сахарницѣ и собственными зубами откусилъ ему кусочекъ сахару; но такъ какъ сторожъ въ это время успѣлъ уже выпить всю чашку, а другой невоспослѣдовало, то кусочекъ сахару снова спустился въ сахарницу.

Послѣ чаю о. Карпъ пригласилъ Хлопова съѣздить ко Власу на Пять Сосенъ, чтобы осмотрѣть тамошнее мѣсто. Именно въ этомъ приходѣ незадолго передъ тѣмъ умеръ священникъ, въ преемники котораго онъ готовилъ Хлопова. Власьевскій погостъ отстоялъ на двѣнадцать верстъ отъ Бобовскаго, но лохматая лошадка черезъ часъ была уже на мѣстѣ. Каменная церковь, стоявшая на холмѣ, съ высокой, узенькой колокольней, издали производила недурное впечатлѣніе; кругомъ ея версты на три разстилалась равнина, на которой не было ни одного деревца; только утлыя деревни были разсѣяны, какъ черные грибы на гладкой лужайкѣ. Впрочемъ у самой церкви росло пять вѣковыхъ сосенъ, отчего произошло и названіе прихода.

О. Карпъ подъѣхалъ къ старому дому умершаго священника. Собственно, домъ былъ казенный и долженъ былъ перейти во владѣніе новаго священника, а старуха попадья должна искать себѣ новое жилище.

— Здравствуй, старушка! сказалъ о. Карпъ, встрѣчаясь въ огородѣ съ попадьей.

Надо сказать, что онъ былъ когда-то благочиннымъ и еще въ то время познакомился съ попадьей, а равно и со всей домовой обстановкой ея.

— Здравствуй, батюшка! отвѣтила старушка. — Какъ это Богъ занесъ тебя сюда?

— Да вотъ хочу познакомить его съ мѣстомъ… Думаетъ уснаститься здѣсь.

— Э-э! Охъ-охъ-о! Мнѣ, значить, въ отставку… искать другое гнѣздышко… Вѣдь сорокъ пять лѣтъ жила, обжилась… старушка расплакалась. — Словно роднымъ сталъ этотъ домишко… каждая полочка знакома, каждая печурочка грѣла когда-то… Шутка ли сорокъ пять лѣтъ… Ахъ, батюшки мои свѣты, пришли гости, а я и въ комнату не приглашаю! и старушка, утирая передникомъ глаза, повела гостей въ домъ.

— Чѣмъ же васъ потчивать? Чаекъ-то вотъ есть, да сахару нѣтъ! Сама-то по старой привычкѣ иногда и попью чайку, да такъ, безъ сахару… будто горяченькое.

— Не хлопочи, старушка, мы пили дома! — сказалъ о. Карпъ.

— Ну, пили, такъ и слава Богу! Хоть бы пирожкомъ попотчивать, да тоже нѣтъ… мучки-то ни пшеничной, ни яшной нѣтъ… Съ покойничкомъ жили въ добрѣ, благодаря Создателя, а теперь не то… совсѣмъ не то.

— У васъ нѣтъ дѣтей? спросилъ Хлоповъ.

— Были, батюшко, были двѣ дочки, да выданы. Теперь я круглая сирота… и домокъ отнимутъ… сорокъ пять лѣть… и слезы снова градомъ потекли изъ глазъ старушки; она то передникомъ, то рукавомъ старалась вытереть ихъ, но онѣ еще сильнѣе, еще быстрѣе катились по щекамъ, по подбородку и совершенно смочили морщинистое лицо ея. Хлоповъ не могъ выдержать, отвернулся и лицо его сморщилось не лучше старушки. Только о. Карпъ остался совершенно равнодушнымъ.

— Ну, и будетъ, пожила довольно, сказалъ онъ, — теперь пора на покой!

— На покой, давно пора на покой! покорно согласилась старушка.

— Покажико лучше намъ свои аппартаменты!

— Да вѣдь ты, батюшко, знаешь.

— Вотъ ему нужно посмотрѣть!

— Такъ, та-акъ… надо вить другое гнѣздышко…

Старушка повела гостей изъ кухни въ комнаты, которыхъ впрочемъ и было только двѣ. За комнатами осмотрѣли чуланы, погребъ, амбаръ, баню, словомъ все, что можно было осмотрѣть. О. Карпъ водилъ, показывалъ, объяснялъ, какъ настоящій хозяинъ всего этого. Старушка едва успѣвала бѣгать за ними. Осмотрѣли и огородъ; о. Карпъ даже землю потрясъ на ладони. Все оказалось въ удовлетворительномъ положеніи. Еще поразспросили старуиіку о доходахъ и затѣмъ распростились съ ней.

— Ну, какъ вамъ нравится? спросилъ о. Карпъ дорогой Хлопова.

— Ничего, протянулъ тотъ.

— Мѣстечко порядочное. Хотя мужики туть не богаты, но за то въ приходѣ около тысячи душъ. Я вамъ скажу, что о. Федосей, вотъ съ Сухонской Богородицы — слыхали, знать? — хочетъ сдать свое мѣсто за дочерью и перейти ко Власу, а вѣдь у него тоже недурной приходъ, — хотя и пятьсотъ душъ, за то мужики его богаче… Ужъ, повѣрьте, не введу васъ въ обманъ!

«Ну, тысячный приходъ намъ не по рылу, ни за что не дастъ архіерей!» подумалъ Хлоповъ, однако не высказалъ этого о. Карпу. A о. Карпъ не зналъ, что онъ второразрядный, да по правдѣ сказать и не думалъ объ этомъ; самъ-то онъ вышелъ изъ философскаго класса семинаріи, да вотъ былъ попомъ на хорошемъ мѣстѣ, да былъ еще и благочиннымъ.

— Такъ какъ же, я хотѣлъ бы знать ваше рѣшеніе, снова заговорилъ онъ. — Нсьѣсту вы видѣли, дѣвка молодая, только что минуло девятнадцать лѣтъ, — старшая то, говорю… теперь видѣли и мѣсто

Хлоповъ ничего не отвѣчалъ. На душѣ у него было грустно. Онъ очень хорошо видѣлъ, что не поступитъ на это мѣсто; первое — тысяча душъ, а второе — невѣста была не по душѣ; да и вся семья не нравилась ему. Вспомнилъ онъ, какъ сестры вчера перебранивались, называли одна другую лошадью, дразнились; какъ мать кормила ихъ сегодня лепешками украдкой отъ мужа; какъ онѣ перебирали кошель его и хихикали. И вступить въ вѣчную, нерасторжимую связь съ одной изъ такихъ дѣвушекъ! Изо дня въ день, изъ года въ годъ жить вмѣстѣ съ ней, дѣлить радость и горе!..

— A мѣсто я берусь выхлопотать вамъ, говорилъ между тѣмъ о. Карпъ. — Въ консисторіи у меня знакомые есть… Вамъ стоитъ лишь разинуть ротъ, да проглотить! засмѣялся онъ, желая развеселить своего печальнаго сосѣда. — Что жъ, женитесь и живите съ Богомъ; я вамъ въ приданое корову, да лошадь дамъ, вотъ эту лохматую… по рукамъ, что ли?

— Нельзя, о. Карпъ, надо подумать! сказалъ Хлоповъ, хотя въ душѣ и рѣшилъ, что этому дѣлу не бывать.

— Отчего нельзя? мало развѣ? Лошадка славная, — сорокъ рублей стоитъ! Вы не смотрите, что я двадцать далъ.

— Да нѣтъ, я не про то…

— И корову отдамъ вамъ самую лучшую! перебилъ его о. Карпъ, — и корову лучшую отдамъ…

— Все не то! задумчиво покачалъ Хлоповъ головой.

— Чего же вамъ? Денегъ я не дамъ! рѣшительно сказалъ о. Карпъ. — Вѣдь и безъ того придется много издержать съ этой проклятой консисторіей, да со свадьбой. Да вамъ денегъ и не надо! лошадка будетъ, корова тоже… A невѣста, я вамъ скажу, теплая, — настоящая печка!

— Н-ну! невольно произнесъ Хлоповъ и еще глубже погрузился въ свои думы.

Недалеко отъ Бобовскаго погоста послышались въ сторонѣ колокольцы и бубенчики, а вслѣдъ за тѣмъ выскакалъ на большую дорогу верховой и за нимъ пара, заложенная въ тарантасъ; потомъ и еще пара и нѣсколько одиночекъ; всѣ лошади были убраны въ блестящія мѣдныя сбруи; въ тарантасахъ сидѣли мужики въ синихъ армякахъ и бабы въ пестрыхъ нарядахъ. Лошади скакали во всю прыть, однако не могли перегнать телѣгу о. Карпа.

— А, ужъ и готово! сказалъ о. Карпъ — скоро снарядились.

Пріѣхали на погостъ. Еще не успѣли вылѣзть изъ телѣги, какъ прискакалъ и свадебный поѣздъ. Одинъ изъ поѣзжанъ настигъ въ воротахъ о. Карпа и началъ говорить, что вотъ, молъ, такъ и такъ… Чрезъ четверть часа о Карпъ вмѣстѣ съ Хлоповымъ былъ уже въ церкви. Хлоповъ остался на паперти и сталъ смотрѣть на невѣсту, которая въ это время сидѣла на скамьѣ и плакала. Съ обѣихъ сторонъ ея стояли бабы и наскоро убирали ея голову. Недалеко отъ нихъ толпились поѣзжане и гулко перешептывались. Дьячокъ носился съ огромной книгой, въ которой должны были подписаться свидѣтели жениха и невѣсты. Одинъ изъ свидѣтелей былъ грамотный; другой попросилъ Хлопова подписать вмѣсто себя. Хлоповъ подписалъ и кстати посмотрѣлъ въ клировыя вѣдомости, которыя лежали въ свидѣтельской книгѣ. Онъ хотѣлъ узнать, дѣйствительно ли 19 лѣтъ старшей дочери о. Карпа? Оказалось 23 года. Хлоповъ только покачалъ головой. Онъ прислонился къ стѣнѣ и началъ раздумывать, куда теперь идти, — прямо ли домой, или зайти еще къ о. Федосею, о которомъ говорилъ о. Карпъ? — Авось тамъ что нибудь выйдетъ, думалось ему…

Между тѣмъ въ церкви шло вѣнчанье; слышалось «Господи помилуй» и «Тебѣ Господи». Хлоповъ подошелъ къ молодымъ и сталъ смотрѣть на нихъ. — Женихъ, довольно дюжій парень, не очень молодой, стоялъ съ нахмуреннымъ лбомъ. Рядомъ съ нимъ — молодая дѣвушка, когда-то красивая, цвѣтущая, теперь стояла блѣдная, со впалыми щеками, съ красными глазами. Она смотрѣла въ полъ и ни однимъ мускуломъ не двигалась. По временамъ какая-то баба припадала къ ея уху и шептала: кланяйся Богу! Хлоповъ стоялъ близко и слышалъ этотъ шопотъ. Молодая машинально поднимала руку, кланялась и снова упирала глаза въ полъ. Баба снова шептала: кланяйся Богу!.. A на клиросѣ дьячокъ такимъ заунывнымъ, старчески-дребезжащимъ голосомъ напѣвалъ: «положилъ еси на главахъ ихъ вѣнцы», точно «со святыми упокой». За то о. Карпъ велъ себя солидно и звучнымъ голосомъ на всю церковь спрашивалъ молодую: — не обѣщаласъ ли иному мужу? да громче говори! прибавлялъ онъ внушительно. У невѣсты не хватало голоса сказать это громко, и та же баба, которая совѣтовала ей кланяться Богу, отвѣчала за нее: нѣтъ, батюшко, не обѣщалась, куда ей обѣщаться?

Хлоповъ вышелъ изъ церкви. Въ ожиданіи о. Карпа онъ облокотился на ограду и сталъ смотрѣть на большую дорогу. Недалеко отъ него, у той же ограды, стоялъ какой-то мужикъ. Между ними вскорѣ завязался разговоръ.

— A ты, почтенный, по какимъ дѣламъ живешь у о. Карпа? спросилъ мужикъ.

— Такъ, было маленьхое дѣло… нехотя отвѣтилъ Хлоповъ.

— A развѣ и кончилъ?

— Кончилъ… вотъ жду о. Карпа, а потомъ и въ путь!

— Выходитъ, ты не женишься на дочкѣ его?

— A почему ты думаешь, что я жениться пріѣхалъ?

— На селѣ болтаютъ. Слыхать, и по рукамъ ужъ вдарили, приданаго тысячу берешь! усмѣхнулся мужикъ.

— Тысячу! развѣ онъ такъ богатъ?

— Говорятъ… я не шибко вѣрю. Есть, конечно, малая толика, тоже наживаеть. Весной то что раздастъ хлѣба по деревнямъ: дастъ мѣру, получитъ двѣ.

— Должно быть, крестьяне не очень любятъ его?

— Да какъ сказать, ничего, ладятъ!.. вотъ я не лажу съ нимъ.

— Отчего жъ такъ?

— Я вѣдь староста церковный, вотъ и не ладимъ. Онадысь вышелъ у насъ споръ на счетъ казенной пожни; по тѣ годы онъ самъ арендовалъ эту пожню и платилъ въ казну пятнадцать рублей. Только на этотъ годъ хотѣлъ взять пожню одинъ мужичекъ, семнадцать рублей давалъ. О. Карпъ не соглашался передать аренду; а я говорю — надо передать, потому — дѣло казенное. Онъ говоритъ — я сколько жертвовалъ на церковь, потому, говоритъ, для меня можно два рубля уступить… Это и правда, что онъ иногда жертвуетъ на церковь; вотъ и сево года купилъ три позвонка на колокольню, — одинъ въ полтора пуда и два по полпуду. Однако, я говорю ему, — хоша ты, о. Карпъ, и жертвуешь на церковь, но это дѣло любовное, а пожню, говорю, надо передать. Ну, онъ больше не сталъ спорить и убѣжалъ домой. Только глядь на другое утро, — позвонковъ-то нѣтъ на колокольнѣ. Куда дѣвались? Я немного струхнулъ; сталъ искать вездѣ, да выспрашивать… и что бы ты думалъ? позвонки оказались у него въ подпольѣ, — кто-то изъ его домашнихъ проговорился. Должно быть, онъ хотѣлъ напугать меня… Только я и говорю ему: — о. Карпъ, говорю, отдай позвонки; они, молъ, лежатъ въ подпольѣ у тебя. — Нѣтъ, говоритъ, не отдамъ; я, говоритъ, на собственныя деньги купилъ ихъ; и въ книгу, говоритъ, они еще не записаны. Долго мы спорили съ нимъ, да гдѣ переспоришь его? Я такъ и бросилъ; думаю, самъ образуется, на кой прахъ ему позвонки?.. Чрезъ недѣлю образумился и вправду: — самъ перетаскалъ ихъ ночью на колокольню, такъ что никто и не видалъ.

Хлоповъ засмѣялся.

— A вотъ я никакъ не пойму, отчего онъ отказался отъ благочинія? спросилъ онъ, — говоритъ, самъ отказался.

— Слушай его — самъ отказался! отвѣтилъ староста, — отказали, вотъ и все!.. Пожалуй разскажу, худого тутъ немного. Въ тѣ поры наѣзжалъ въ наши мѣста архирей. О. Карпъ и послалъ дьячка по сухонскимъ церквямъ, чтобы, значитъ, извѣстить поповъ. Дьячокъ съѣздилъ, извѣстилъ поповъ, и лепортуетъ о. Карпу, что, молъ, такъ и такъ, сполнилъ вашъ приказъ. — Ну, теперь поѣзжай въ эту сторону, говоритъ о. Карпъ, — извѣсти и тамошнихъ поповъ. — Дьячокъ взмолился, — смилостивься, говоритъ, лошаденка вся измучилась, пошли, говоритъ, сторожа. A сторожъ у o. Карпа замѣсто батрака, во всякую пору нуженъ дома. Ну, о. Карпъ разсерчалъ, — какъ ты смѣешь супротивляться мнѣ, да я, говоритъ, сейчасъ тебя упеку!.. на языкъ то онъ невоздержный. Дьячокъ испугался, — а то, можетъ, и со злости, — кинулся на село и палъ на колѣнки посередь улицы. — Добрые хресьяне, говоритъ, спасите, погибаю! такъ и такъ молъ… Мужики взяли, да и написали заступу за него и послали, куда слѣдуетъ. Глядь, мѣсяца чрезъ два о. Карпа отрѣшили отъ благочинія.

Въ это время изъ церкви сталъ выходить народъ. Прежде, чѣмъ разстаться со старостой, Хлоповъ спросилъ у него дорогу на погостъ Сухонской Богородицы, о которой поминалъ о. Карпъ. Дорога оказалась попути Хлопову и заблудиться было нельзя.

— Тамъ о. Федосей, не такъ ли? сказалъ онъ.

— Есть! есть такой попъ! отвѣтилъ староста.

— Добрый?

— Ничего попъ, добрый попъ.

Затѣмъ Хлоповъ и староста разстались. Хлоповъ направился къ дому о. Карпа, желая до прихода его изъ церкви собраться въ дорогу. Мысли его вполнѣ опредѣлились.

Въ средней комнатѣ, въ которой пили чай, онъ засталъ Наталью Карповну, сидѣвшую у окна. Онъ былъ нѣсколько сконфуженъ и не зналъ, что сказать. Но Наталья Карповна скоро выручила его.

— Сосипатръ Павловичъ, правду говорятъ, что вы пріѣхали жениться? тихо сказала она.

Послѣ такого вопроса конфузливость у Хлопова прошла; онъ сдѣлалъ кругъ по комнатѣ и съ явной обидчивостію сказалъ: — говорятъ, говорятъ, Наталья Карповна! говорятъ, что куръ доятъ! и спрашивается, откуда эти удивительные слухи?

Однако слова эти нимало не подѣйствовали на Наталью Карповну. Продолжая перебирать складки платья на колѣняхъ, она такъ же тихо, какъ и первыя слова, сказала ему: — Сосипатръ Павловичъ, вы не разсердитесь — что я скажу?

Хлоповъ взглянулъ въ лицо поповны. Его поразилъ печальный тонъ голоса и еще болѣе та глубокая грусть, которая виднѣлась въ глазахъ ея и въ образовавшихся морщинкахъ около опущенныхъ губъ.

— Скажите, Наталья Карповна.

— Побожитесь, что не разсердитесь.

— Ей Богу не разсержусь.

— И никому не скажете?

— Нѣтъ.

— А… я бы хотвла… я хотѣла сказать… Наталья Карповна была страшно взволнована, грудь ея порывисто поднималась, а языкъ не могъ выговорить словъ.

— Да что такое? скажите пожалуйста! проговорилъ Хлоповъ.

— Женитесь на мнѣ! со слезами прошептала она. Хлоповъ и ротъ раскрылъ.

— Папенька и маменька завсегда бранятъ меня, сестра дерется, я ихъ не люблю, а… васъ бы я повѣкъ любила…

Слезы нѣсколько разъ прерывали рѣчь поповны. Хлоповъ почувствовалъ искреннюю симпатію къ ней. Онъ хотѣлъ сказать ей какое-нибудь утѣшеніе; онъ уже протянулъ къ ней руку, какъ вдругъ послышались въ кухнѣ чьи-то шаги. Поповна вздрогнула и побѣжала вонъ изъ комнаты, но въ дверяхъ столкнулась съ отцомъ.

— Куда ты бѣжишь, загнувъ голову? Да ты плачешь… о чемъ плачешь?

О. Карпъ съ удивленіемъ смотрѣлъ то на дочь, то на Хлопова. Поповна что-то объясняла, заикаясь и судорожно обтирая глаза кулаками.

— Ступай прочь! крикнулъ онъ на нее и обратился къ Хлопову: — это вы разгнѣвили ее?

— Да, стану я гнѣвить! не ребенокъ! заносчиво отвѣтилъ Хлоповъ. — Я вотъ собрался домой. Прощайте, о. Карпъ! Покорно благодарю за угощенье!

— A мѣсто какъ же?

— Не желаю на это мѣсто!

— Какъ не желаете? Съ чего не желаете?

Но Хлоповъ выходилъ уже изъ комнаты и не слушалъ его.

— Я, пожалуй, дамъ вамъ и денегъ рублей тридцать въ приданое! крикнулъ ему о. Карпъ.

Но тотъ летѣлъ безъ оглядки подальше отъ этого дома. — Только Наташки мнѣ жалко! бормоталъ онъ дорогой. — Этотъ шабала подумаетъ, что я изъ-за нея убѣжалъ, — отколотитъ! какъ есть отколотитъ!

VIII.

Найти дорогу къ Сухонской Богородицѣ было очень нетрудно для Хлопова. Версты чрезъ три отъ Бобовскаго погоста, какъ сказалъ староста, нужно было своротить съ широкой столбовой дороги на проселочную, уже съ самаго начала которой была видна Богородицкая церковь. На разстояніи семи верстъ Хлоповъ все имѣлъ ее въ виду, такъ что идти было весело. Церковь была большая, каменная, очень красивая съ своими пятью главами и блестящими крестами. Глядя на нее, Хлоповъ старался угадать, какіе тутъ люди живутъ, каковъ попъ, какова невѣста и т. п. Онъ соображалъ, что, можетъ быть, чрезъ два-три мѣсяца ему придется поселиться на всю жизнь ви этомъ мѣстѣ, у этой пятиглавой церкви, и будетъ онъ жить тутъ, какъ въ родномъ гнѣздѣ, будетъ у него женка… Въ головѣ его появилось какое то суевѣрное чувство и чтобы отогнать эти преждевременныя загадыванія, онъ чуть замѣтнымъ движеніемъ руки перекрестилъ себя на груди.

На погостѣ онъ спросилъ домъ священника. Ему указали. Съ нѣкоторымъ безпокойствомъ вошелъ онъ въ огородъ и приблизился къ крыльцу. У крыльца играли какія-то дѣвочки. Двѣ-три изъ нихъ были одѣты въ платьяхъ; значитъ, принадлежали причту. Прочія были изъ крестьянскихъ дѣтей. Хлоповъ подошелъ къ одной дѣвочкѣ, которая была одѣта лучше другихъ, и спросилъ ее: — дома о. Федосей?

— Нѣтъ дома папы! бойко отвѣтила дѣвочка и замѣшалась въ толпу подружекъ.

Хлоповъ отступилъ на нѣсколько шаговъ и сталъ смотрѣть на ихъ игру. Дѣвочки немного смутились и затихли, но скоро оправились и снова начали играть.

— Ты, Анютка, будто мой мужъ, а это нашъ ребенокъ! сказала поповна одной дѣвочкѣ и при этомъ указала на годовалаго ребенка, съ которымъ мать, должно быть, заставила водиться ее.

— Ладно! отвѣтила Анютка; — только ребенка у насъ не Ваней зовутъ!

— Станемъ звать Тимошкой! рѣшила та.

— A у меня мужа не будетъ! громко заявила другая дѣвочка, — я будто вдова и ребятъ у меня много… ты, Аксютка, ты, Маринка, ты… ты, всѣ вы будто мои робята, — согласны?

И Аксютка, и Маринка, и другія двѣ-три дѣвочки изъявили свое согласіе.

— Это нашъ домъ! сказала поповна, отмѣривая небольшое пространство земли. — A мы всѣ будемъ жить въ одной избѣ? спросила она вдову и мать многочисленнаго семейства.

— Веселѣе всѣмъ! сказала эта. — Ну, дѣвки, давайте обряжаться! несите муки, воды, соли!..

Дѣвки разсыпались по сторонамъ и чрезъ минуту принесли кто глины, кто песку, кто щепъ и черепковъ. Началась стряпня. Глина замѣнила тѣсто, песокъ — соль, черепки — чашки и тарелки.

— Я стану одѣваться! неожиданно заявила поповна и ускользнула въ какой-то сарай. Изъ сарая она вынесла небольшой обручъ и рогожу.

— Что ты, Олюшка, хочешь дѣлать? спросилъ ее мужъ.

— Карналинъ надо сшить! отвѣтила жена.

A сшить «карналинъ» было очень нетрудно; стоило только привязать къ обручу длинную мочалку, и дѣлу конецъ! Сдѣлавъ это, Олюшка снова ушла въ сарай и вскорѣ вернулась оттуда уже въ карналинѣ. Мужъ ея, Анютка, самъ изъявилъ желаніе нарядиться въ карналинъ. Но Олюшка засмѣялась и сказала, что мужчины не наряжаются такъ. Другія дѣвочки съ завистью смотрѣли на растопыренное платье ея и рѣшили, что послѣ обѣда онѣ также сдѣлаютъ себѣ карналины.

Между тѣмъ, на большомъ чурбанѣ, замѣнявшемъ столъ, появились глиняные пироги и булки. Въ одинъ черепокъ налили воды, а въ воду насыпали стружекъ и травы: это щи.

— Ну, робята, садитесь, садитесь! торопливо сказала вдова, — отобѣдаемъ, да и на работу; севодни надо сѣно сгрести, съ поля убрать… охъ, время то страдное!

Всѣ дѣвочки усѣлись за столъ. Одинъ Тимошка, т. е. годовалый ребенокъ Ваня, остался въ сторонѣ.

— Тимка, садись! крикнула мать.

Тимка возился въ пескѣ и не обращалъ вниманія на нее.

— Слышь, Тимка? ты ужъ своей матери не слушаешься, своей то матери!.. и мать, схвативъ небольшой прутокъ, побѣжала къ ребенку.

— Слушайся, слушайся, слушайся! приговаривала она, легонько стегая ребенка.

Ребенокъ началъ плакать.

— Только пикни! Тимошка, только посмѣй!.. Ну, Ванюшка, Ванюшка, я вѣдь нарочно… не плачь, пойдемъ обѣдать… о-о! вотъ и Тимошка мой идетъ, ай Тимошка, умница Тимошка!

Олюшка посадила своего Тимошку за столъ и подала ему кушанье. Ребенокъ успокоился и безцеремонно положилъ въ ротъ глиняную лепешку.

Дѣвочки засмѣялись. Ребенокъ сначала улыбался и весело посматривалъ на компанію; потомъ началъ пускать слюну и заплакалъ.

Мать снова стала уговаривать, но, не успѣвъ въ этомъ, воскликнула съ пафосомъ: — Господи ты Боже, какой ревунъ!.. за восклицаніемъ послѣдовалъ щелчокъ.

— A вы, щенята, чего роты разили? кричала между тѣмъ вдова своимъ ребятамъ, — ступайте на работу!.. ты, Маринка, что зубы скалишь?

Маринка захохотала. Вдова съ сердцемъ бросилась къ ней и стала теребить ее за волосы. Ta въ свою очередь вцѣпилась въ волосы матери. Мать отпустила ей въ спину тяжеловѣсный тумакъ и тотчасъ сдачи получила тумака. Произошла небольшая битва, въ которой мать осталась побѣдительницей. Маринка заревѣла на всю деревню и побѣжала жаловаться своей бабушкѣ. Мать, обезкураженная, какъ бы въ оправданіе себя, сказала: да вѣдь она моя дочь и я могу учить ее, а она меня не можетъ, потому что она моя дочь.

На всю эту сцену Хлоповъ смотрѣлъ не столько съ удовольствіемъ, сколько для отдыха. Видя разстройство игры, онъ снова подошелъ къ Олюшкѣ и спросилъ ее: — а гдѣ твой папа?

— Папа тамъ, удитъ, отвѣтила она, сдѣлавъ неопредѣленный жестъ.

— Рыбу удитъ?

— Да; онъ завсегда рыбу удитъ.

Хлоповъ спросилъ, въ какомъ мѣстѣ онъ удитъ и какъ добраться до него. Дѣвочка объяснила. Тогда онъ пошелъ сначала къ церкви, потомъ вышелъ на берегъ и спустился къ рѣчкѣ. Недалеко отъ рѣчки, у самой рѣки, лежала огромная сосна, наполовину замытая пескомъ и глиной. Образовался холмъ, на которомъ появилась уже муравка. За этимъ холмомъ сидѣлъ о. Федосей въ заплатанномъ подрясникѣ, а предъ нимъ были воткнуты въ берегъ двѣ удочки. Хлоповъ подошелъ и тихонько кашлянулъ. О. Федосей не шевельнулся; онъ уперъ свои щеки въ ладони и, казалось, думалъ о чемъ то. Хлоповъ подошелъ къ нему и заглянулъ въ лицо. Глаза были закрыты. Спитъ! съ нѣкоторымъ удовольствіемъ подумалъ Хлоповъ, посмотрѣлъ на его фигуру, на удочки, потомъ заглянулъ въ буракъ, стоявшій недалеко отъ о. Федосея; въ буракѣ была вода, а въ водѣ плавалъ пискарь. Около бурака ползали черви, какимъ то образомъ выползшіе изъ тюрика бумаги, въ которомъ были завернуты. Хлоповъ еще разъ кашлянулъ, погромче.

— Ась? воскликнулъ о. Федосей, быстро провелъ пальцами по глазамъ и сразу вытащилъ обѣ удочки. На удочкахъ не было ни рыбы, ни червяковъ.

— Здравствуйте, ваше благословеніе! проговорилъ Хлоповъ.

— Ась? снова прозвучалъ о. Федосей и оглянулся.

— Я говорю — здравствуйте! Вотъ къ вамъ пришелъ по небольшому дѣльцу… шелъ, знаете, мимо, отчего, думаю, не зайти?

— Такъ, такъ! садитесь, прошу покорно… Ахъ, что же я усаживаю, точно дома! феноменальная забывчивость!

О. Федосей поднялся на ноги и благословилъ Хлопова, не давая однако поцѣловать своей руки.

— Покорнѣйше прошу васъ продолжать, свое занятіе! проговорилъ Хлоповъ съ любезной миной.

— Ничего, можно и прервать. Это мнѣ по привычкѣ. Иногда самый отличный клевъ подойдетъ, optimus! вдругъ кто-нибудь съ требой!.. служба!

— A сегодня, какъ я усматриваю, клевъ несильный былъ.

— Что и говорить! часа два ужъ сижу, а въ буракѣ одинъ пискарь! повѣрите ли Богу — одинъ пискарь!

— Вы, должно быть, большой любитель уженья?

— Да, да, любитель… скучно; дома-то сидишь, сидишь одурь возьметъ; а здѣсь, по крайней мѣрѣ, видишь жизнь; паплавки шевелятся, рыба плещется… очень люблю! Особенно ерши хороши; для меня ужасное удовольствіе — вытащить этакого вертунчика! Однако, что же мы стоимъ? садитесь, то бишь… хотѣлъ сказать — пойдемте домой.

И о. Федосей медленно, акуратно началъ свертывать удочки, при чемъ говорилъ: — да, нынче такое ужъ время, что плохо клюетъ. Вотъ весной — другое дѣло. Я тогда, почитай, съ разсвѣта до потемокъ сижу на берегу; буракъ принесу большой, вдвое больше этого, а къ вечеру онъ полонъ ельцами, и какіе ельцы, я вамъ скажу! по четверти!.. вы не вѣрите?

— Нѣтъ, отчего же?

— Да, по четверти!.. Зато каждый день тогда уха, пирогъ, жаркое, настоящая масляница! Знаете, своя рыбка какъ-то всегда бываетъ вкуснѣе покупной… Впрочемъ, я не однимъ уженьемъ занимаюсь, — весной ставлю мережки, а лѣтомъ помчи и морды; особенно люблю ставить морды! Удить, конечно, не столь пріятно, но все же времяпрепровожденіе не безъ пользы, а главное — день въ занятіи не замѣтишь, какъ пройдетъ. Наше житье какое, день да ночь — сутки прочь!.. A смѣю спросить, по какому дѣльцу вы прибыли сюда?

Въ это время о. Федосей и Хлоповъ уже шли по берегу къ погосту.

— По какому дѣльцу — изволите спрашивать? сказалъ Хлоповъ. — Я, имѣю честь вамъ доложить, кончившій курсъ семинаріи, и какъ наслышавшись, что вы имѣете намѣреніе сдать свое мѣсто за дочерью, а сами перейти ко Власью на Сосны, то я и пришелъ самолично объясниться съ вами касательно этого предмета.

Хлоповъ мелькомъ взглянулъ на о. Федосея, чтобы узнать, какое дѣйствіе произвели на него эти слова. О. Федосей что-то молча соображалъ. Въ эту минуту въ рѣкѣ, недалеко отъ берега, булькнула рыба. О. Федосей остановился и сталъ вглядываться въ водяные круги.

— A знаете, это окунекъ! непремѣнно окунекъ! шопотомъ заговорилъ онъ. — Закинемте разокъ, авось на счастіе… на ваше счастіе… бормоталъ онъ, торопливо развертывая удочки.

Хлоповъ хотѣлъ что-то сказать, но тотъ не далъ и пикнуть ему. — Не шумите, не шумите… мы сейчасъ въ буракъ его, голубчика… благослови Господи… Окунекъ!.. не выдавай… бормоталъ онъ съ напряженнымъ вниманіемъ въ лицѣ и даже съ замѣтнымъ сотрясеніемъ рукъ. Но когда были закинуты удочки, уста его совсѣмъ замолкли и фигура приняла полусогбенное, выжидательное положеніе.

Хлоповъ молча стоялъ на берегу и смотрѣлъ на о. Федосея, на поплавки, на рѣку, на погостъ; потомъ сѣлъ, досталъ бумаги и сталъ свертывать сигарку. О. Федосей оглянулся и одобрительно кивнулъ головой. Хлоповъ съ своей стороны улыбнулся. Странности попа нравились ему, потому что при нихъ вольнѣе чувствовалось.

Тишина продолжалась довольно долго, такъ что Хлопову стало наскучивать. Наконецъ, о. Федосей вытянулъ уду и громко сказалъ: нѣтъ, шельма, не клюетъ! Потомъ еще разъ закинулъ ее, подержавъ въ водѣ нѣсколько минутъ и снова громко сказалъ: — нѣтъ, шельма, не клюетъ!

— Видно, мое счастіе плохо! замѣтилъ Хлоповъ.

— Нѣтъ, это не потому! Вотъ весной безъ всякаго счастія бываетъ отличный клевъ… И о. Федосей снова началъ разсказывать, какъ онъ удитъ тогда рыбу, ставитъ мережки и т. д. — Теперь не стоитъ и ходить на рѣку, безъ преувеличенія это говорю! убѣдительно прибавилъ онъ. — Да что подѣлаете, привычка! сидишь ино дома, думаешь, что бы подѣлать? сходишь въ огородъ, посмотришь, пощупаешь, а такъ на умъ и взбредетъ — не идти ли, молъ, поудить? Да нѣтъ, думаю, не пойду!.. вотъ развѣ попробовать, есть ли черви въ мусорѣ? знаете, копнешь заступомъ, а тутъ, какъ нарочно, превосходная червь попадетъ! Ну, нѣтъ, все-таки, думаю, не пойду сегодня удить!.. A тамъ, смотришь, чрезъ часъ и сижу на рѣкѣ. О. Федосей далъ себѣ небольшой роздыхъ.

— Такъ вы, государь мой, хотите взять мое мѣсто за Солей?

— Да-а, т. е. побесѣдовать съ вами объ этомъ предметѣ, сказалъ Хлоповъ.

— Съ удовольствіемъ… гм, отчего не побесѣдовать… Опять другое мое пристрастіе — посидѣть за самоваромъ. Повѣрите ли, по два часа сижу! для того у меня есть маленькія чашки. Время то незамѣтно и проходитъ.

— Значитъ, по приходу у васъ немного дѣла?

— Даже очень немного. Приходъ небольшой; опять же теперь заведено привозить новорожденныхъ для крещенія на погостъ; да часто и больные плетутся сюда исповѣдаться…

Въ этихъ и подобныхъ разговорахъ о. Федосей и Хлоповъ поднялись на гору, прошли церковную ограду и вошли въ огородъ, уже знакомый намъ.

На крыльцѣ они встрѣтили попадью, женщину еще не старую, съ размашистыми пріемами, въ рабочемъ костюмѣ, въ полотняномъ передникѣ, спускавшемся до самыхъ ступней.

— Вотъ это моя супруга! A это нашъ гость, матушка… по весьма важному дѣлу! внушительно прйбавилъ о. Федосей.

— Милости просимъ въ горницу, не совсѣмъ любезно сказала она, поправляя свой костюмъ. Слова «по весьма важному дѣлу» не произвели на нее никакого дѣйствія, ибо она знала, что для супруга ея каждый пустякъ представлялъ важное дѣло. A на этотъ разъ она тотчасъ догадалась, что гость не болѣе не менѣе, какъ изъ духовнаго правленія.

IX.

О. Федосей съ матушкой, а за ними Хлоповъ вошли въ домъ. Комнаты были маленькія, но довольно уютныя, оклеенныя свѣтлыми обоями, съ многочисленными картинами въ рамкахъ и безъ рамокъ, съ крашенымъ поломъ, покрытымъ полосатыми половиками, вообще недурно обставленныя. Странность: на одной стѣнѣ висѣли двое часовъ, въ рубль цѣной, которые быстро, точно взапуски, колотили своими маятниками. Два небольшихъ зеркала очень ясно отражали предметы, какъ будто вчера были отполированы. Большая изразцовая печь своимъ блескомъ немного уступала зеркаламъ. Такой уютности, такой чистоты и опрятности Хлоповъ давно уже не видалъ; поэтому, онъ смотрѣлъ кругомъ себя съ пріятнымъ удивленіемъ, какъ если бы нечаянно попалъ въ невѣдомую прекрасную страну. Къ несчастію, матушка скоро разрушила его иллюзію.

— Вы, щенята! крикнула она, войдя въ комнату, и дала по колотушкѣ попавшимся ей двумъ дѣвочкамъ, изъ которыхъ одна, уже знакомая намъ Олюшка, принялась куксить глаза и, какъ ретивый конь, лягнула локтемъ своего Тимошку, т.-е. маленькаго Ваню. Ваня заревѣлъ.

— A тебѣ чего надо? видно, мало давѣ досталось? говорила матушка, утирая носъ ребенку. Ребенокъ немного успокоился и полѣзъ ручонкой за пазуху къ матери. — Ишь, чего захотѣлъ, пузгленокъ эдакой! малъ, да знаетъ, гдѣ раки зимуютъ!

Сказавъ это, матушка усѣлась возлѣ Вани, посадила его на колѣни и распахнула то мѣсто, гдѣ раки зимуютъ.

О. Федосей въ свою очередь тоже сѣлъ на стулъ и сталъ колотить пальцами по столу, приговаривая въ тактъ: трахъ-тарарахъ-тахъ-тахъ-тарарахъ.

— Ты бы чайкомъ попотчивала насъ! вдругъ обратился онъ къ матушкѣ.

Матушка не успѣла ничего отвѣтить, потому-что въ это самое время въ комнату вошла молодая дѣвушка, оглянулась, состроила испуганное лицо и выскользнула обратно въдверь.

— Вишь, коза! проговорила матушка.

— Это дочь наша Соля; по ангелу Соломонія. Очень застѣнчива! отрекомендовалъ о. Федосей. — Такъ какъ же, матушка, поставишь для насъ самоварчикъ? обратился онъ къ женѣ.

— Ну-у! Вѣдь ты ужъ пилъ сегодня утромъ! недовольнымъ голосомъ отвѣтила она.

— Эхъ ты какая… такая недобрая… Посуди сама, гость и все такое…

— Гость не проситъ… Ему съ дороги, я думаю, отдохнуть всего лучше!

— Помилуйте, я совсѣмъ не усталъ! сказалъ Хлоповъ, какъ бы заявляя этимъ, что онъ предпочитаетъ самоваръ отдыху.

— Каждый день чаи да чаи… состоянья не хватитъ! бормотала матушка, выходя изъ комнаты.

Чтобы заглушить ея ворчанье, о. Федосей снова забарабанилъ свое трахъ-тарарахъ.

— A вы хорошо подшутили надъ ней! весело сказалъ. онъ, подмигивая глазомъ.

— Какъ подшутилъ?

— A вотъ сказали, что совсѣмъ, молъ, не усталъ!.. «Како не дивимся», запѣлъ онъ, когда матушка снова вошла въ комнату съ чайнымъ приборомъ.

— Вы не смотрите на нее, что ворчунья, сказалъ онъ, по выходѣ ея въ кухню; — въ сущности она добрѣйшее существо, только скупенька. Знаете, когда я женился на ней и поступилъ на это мѣсто, въ первое время она никакъ не хотѣла давать мнѣ чаю; — хорошо и такъ, говоритъ; мужики, говоритъ, не пьютъ, да живутъ. Однако я сильно привыкъ къ этому напитку еще въ семинаріи, потому урезонилъ ее, что безъ чаю нельзя. Съ тѣхъ поръ мы каждый день пьемъ по разу. Но ужъ бѣда для нея, если придутъ гости и приходится въ другой разъ ставить самоваръ, какъ будто отъ этого раза все наше состояніе лопнетъ!

— Такъ, послушайте, для чего же теперь ставить самоваръ? Что касается меня, то повѣрьте…

— Ну, полноте, за компанію отчего не выпить! добродушно перебилъ о. Федосей. — Я самъ очень радъ, что вы пришли въ такое время! при этомъ онъ подмигнулъ уже обоими глазами.

Хлоповъ скромно улыбнулся.

О. Федосей началъ пѣть: «Прейде сѣнь законная», но скоро отсталъ и обратился къ Хлопову съ вопросомъ: такъ вы откуда держите путь?

— Изъ Устюга, домой пробираюсь; отсюда верстъ семьдесятъ будетъ. Попути заѣзжалъ къ о. Карпу Бобовскому, вѣроятно, знаете. Онъ-то и сказалъ мнѣ, что вы хотите сдавать свое мѣсто. Отчего, думаю, не зайти? благо, крюкъ небольшой…

— Совершенная истина!.. Такъ вы были у o. Карпа? Знаю хорошо. Онъ еще крестный отецъ моей Ольгѣ, вотъ что здѣсь была маленькая дѣвочка. Однако, я слышалъ, что онъ самъ хочетъ хлопотать объ этомъ мѣстѣ для своей дочери?

— Можетъ быть, только онъ ничего не говорилъ мнѣ. Правду сказать, я недолго и былъ у него… очень недолго.. A позвольте спросить, который приходъ лучше, вашъ или Власьевскій?

— Власьевскій богаче будетъ. Зато тамъ глушь; никакого вида. Деревни небольшія, разстоянія дальнія; одна деревня въ восемнадцати версгахъ отъ погоста. Извольте-ка ѣхать съ требой такую даль! A здѣсь у меня дальше шести верстъ нѣтъ деревни. Мѣстоположеніе здѣсь благодатное. Вы посмотрѣли бы, что тутъ дѣлается весной! Барки, соляныя суда, тихвинки съ ранняго утра и до вечера все плывутъ и плывутъ по рѣкѣ. До смерти люблю смотрѣть. Представьте себѣ, плыветъ этакая барка, съ гору можно сказать, на ней люди ходятъ, копошатся, — и не думаютъ, что сію минуту ихъ можетъ поглотить водная стихія. Вотъ какъ пораздумаешь объ этомъ, станетъ удивительно и грустно. По веснамъ я цѣлыми часами высиживаю у окна. A то еще на угорышкѣ. Знаете, пташки эдакія какія-нибудь, божьи коровки, цвѣточки тамъ разные желтенькіе, а тутъ, смотришь, и солнце на закатѣ! Поужинаешь и на боковую.

— Я думаю, что вамъ, пожалуй, и скучно будетъ у Власья, проговорилъ Хлоповъ и тотчасъ спохватился, что не слѣдовало это говорить.

— Это вы вѣрно! Я самъ тоже думаю, задумчиво сказалъ о. Федосей. — Однако и то можетъ быть, что на новомъ мѣстѣ веселѣе жизнь пойдетъ. Сначала, эта переборка, хлопоты, новая обстановка, все это завлекательно. A тамъ заложилъ лошадку, да и маршъ въ гости, сюда къ дочкѣ! Вотъ-вотъ, что хорошо-то! Въ гостяхъ все же не то, что дома, поговоришь о томъ, о семъ, попьешь чайку, погуляешь по старымъ мѣстамъ, вспомнишь о прошломъ, можетъ быть и сгрустнешь немного и пожалѣешь…

о. Федосей поникъ головой и впалъ въ мечтательное состояніе. Бесѣда эта была прервана Пелагеей Ивановной, которая вошла въ комнату съ самоваромъ. О. Федосей тотчасъ всталъ со стула и, напѣвая съ хитрыми варіяцами какой-то тропарь, весело началъ разставлять чашки и стаканы на столѣ.

— Ужъ ты сиди лучше на мѣстѣ! — сурово сказала матушка.

— Ну, вотъ сиди! Я люблю возиться съ чашками, ласково прогаворилъ о. Федосей. — Сегодня буду пить изъ стакана… Знаете, я постоянно пью изъ разныхъ посудинъ, точно каждый день въ гостяхъ! обратился онъ къ Хлопову.

Но послѣдній не слушалъ его и устремилъ свои глаза на дверь, за которой переговаривались дѣвичьи голоса: — ты большая, тебѣ и надо первой идти!

— Ну, смотри, Олюшка, я никогда не стану давать тебѣ лоскутковъ…..

На минуту стихло. Потомъ дверь отворилась и въ комнату вошла Ольга, оглянулась назадъ и схихикнула.

— Пожалуйте, Соломонія Федосеевна, на чашечку чайку! шутливо сказалъ о. Федосей, заглядывая въ дверь.

Соломонія Федосеевна нерѣшительно вошла въ комнату, съ потупленной головой прошла къ столу и усѣлась за самоваръ.

Хлоповъ встряхнулъ головой, какъ бы говоря этимъ: въ такомъ обществѣ и мы не ударимъ лицомъ въ грязь.

— A гдѣ Ваня? спросила матушка дочерей.

— Онъ у Польки, отвѣтила Ольга.

— A ты зачѣмъ оставила ребенка у чужой дѣвчонки? Бѣги скорѣй, принеси его!

— Да-а! Мнѣ наскучило водиться съ нимъ! плаксиво сказала Ольга, однако тотчасъ пошла за ребенкомъ.

— Наскучило тебѣ! A бѣгать небось не наскучитъ хоть цѣлые дни!

— Дѣти любятъ играть! заискивающимъ голосомъ проговорилъ Хлоповъ.

— Неоспоримая истина! прибавилъ о. Федосей. Дѣтскій возрастъ — золотое время!

— Ужъ что говорить! сказала матушка. — Ты самъ-то на дитю походишь! Выдумалъ въ такую пору самоваръ…

— Ну, ну, не ворчи, Пелагія Ивановна. Вотъ придетъ Спасовъ день, поѣдемъ въ городъ и такихъ платьевъ накупимъ тебѣ, что на всю волость шумъ пойдетъ отъ нихъ!

— Да вотъ какъ еще денегъ дадутъ тебѣ! сказала Пелагея Ивановна и, смѣясь, обратилась къ Хлопову: — я запираю отъ него деньги, а то какъ разъ протранжиритъ!

— Ну, это дѣло семейное… дѣло семейное… Подноси-ко, Соля, стаканчикъ гостю.

— Зачѣмъ же? встрепенулся гость. — Я и самъ возьму.

— A чѣмъ переноситься, садитесь всѣ къ столу, присовѣтовала матушка.

— Именно къ столу! Ты, Пелагія Ивановна, иногда бываешь умница!

Пелагея Ивановна издала какой-то звукъ. О. Федосей не безъ намѣренія усадилъ Хлопова возлѣ дочери, а самъ сѣлъ рядомъ съ ними. Соля немного отодвинулась.

— Что же, сударыня? или я такъ противенъ для васъ? любезно сказалъ гость.

— Нѣтъ, я это такъ! испуганно отвѣтила Соля и, не зная, куда дѣвать свои руки, схватилась ими за стулъ и еще дальше отодвинулась.

— A вы къ ней двигайтесь, а вы къ ней! засмѣялся о. Федосей, ерзая на стулѣ.

Хлоповъ и Соля также засмѣялись. Даже Пелагея Ивановна улыбнулась. Компанія немного оживилась. A тутъ еще пришла Олюшка съ Ваней и разсказала какую-то смѣшную исторію про дьякона. Ваня безотчетно смѣялся и хлопалъ Солю линейкой. Соля хватала линейку, закрывала Ваню платкомъ и тоже смѣялась. Ваня еще пуще разсыпался, срывая платокъ съ своей головы. Мать, съ любовью глядя на всю эту сцену, ласково сказала: — ишь, пузгленокъ!

— Вотъ и у васъ будутъ такіе пузглятка! пріятнымъ голосомъ сказалъ Хлоповъ Солѣ.

— Я въ монастырь пойду! отвѣтила она такимъ тономъ, какъ будто дразнила его.

— A я сберу войско, осажу монастырь и возьму васъ въ плѣнъ! прибавилъ Хлоповъ въ униссонъ, внутренно ликуя за свою ловкость.

— A я въ рѣку кинусь!

— A онъ раздѣнется, да вплавь за тобой! воскликнулъ о. Федосей.

— A она возьметъ, да прутомъ васъ обоихъ! сказала матушка и захохотала. Вмѣстѣ съ ней захохотали и о. Федосей съ гостемъ. Только Соля стыдливо улыбалась. Бесѣда вошла въ обычную колею. Хлоповъ, къ собственному удивленію, чувствовалъ себя очень свободно и велъ разговоръ съ «востроуміемъ». Даже Соля теперь казалась не такой трусихой, ловко закидывала глазки на гостя, подставляла ему стаканъ, потуплялась и краснѣла, словомъ барышня хоть куда! Хлоповъ въ свою очередь часто посматривалъ на нее любовными глазами, стараясь это скрыть и въ то же время очень хорошо зная, что она видитъ всѣ его штуки. Отпили чай. Уже о. Федосей заявилъ своей семьѣ, что гость останется ночевать, такъ какъ онъ пріѣхалъ изъ города по важному дѣлу. Уже матушка убрала со стола чайгіую посуду, а Хлоповъ, Соля и о. Федосей. все еще сидѣли рядомъ и перекидывались вопросами… Соля нечаянно задѣла ногой Хлопова. Хлоповъ, по какому-то наитію свыше, толкнулъ ея ногу и улыбнулся. Помедля двѣ-три минуты, Соля потихоньку придвинула свое колѣно къ нему. Хлоповъ говорилъ съ о. Федосеемъ и какъ бы нечаянно прижалъ ея колѣно. Ея нога немного дрогнула. Ротъ постепенно раскрывался. Станъ какъ будто невольно выдвигался впередъ. Она впала точно въ забытье. Хлоповъ тоже испытывалъ пріятное чувство и въ разговорѣ съ о. Федосеемъ дѣлалъ невольные пуанты.

— Пойдемте-ко, Сосипатръ Петровичъ, — кажется, такъ вы называли себя, — прогуляемтесь недалеко, посмотримъ нашихъ видовъ и подышемъ благоуханнымъ воздухомъ, сказалъ о. Федосей.

Хлоповъ весело всталъ съ мѣста и взялъ свою фуражку. Онъ ощущалъ въ душѣ, ощущалъ въ каждомъ суставѣ своего организма какое-то особенное состояніе, которое дѣлало его счастливымъ и счастіе это было такого рода, какого онъ до сихъ поръ еще не испыталъ. Но главное, онъ былъ у себя дома. Послѣ длинныхъ путешествій, разныхъ приключеній, онъ попалъ, наконецъ, на родныя мѣста, въ среду родныхъ людей, въ числѣ которыхъ была такая пріятная сестрица, какъ Соля, или даже пускай она будетъ невѣста. Хорошо ему было въ городѣ, когда Вѣра Николаевна сидѣла возлѣ него и хлопала маленькой ручкой по фуражкѣ, и слушала рѣчи его, и сама лепетала разныя глупости, но все же тамъ было не дома, не такъ легко, не такъ свободно.

Итакъ, пошли они съ о. Федосеемъ гулять. Былъ пятый часъ вечера. Прежде всего они вышли на окраину горы и увидѣли богатое царство. Хлоповъ и давеча могъ бы видѣть это царство, но тогда безпокоило его предстоявшее свиданіе и знакомство съ о. Федосеемъ и семействомъ его; поэтому, онъ не могъ наслаждаться прелестными видами. Теперь же онъ взглянулъ и, очарованный, развелъ руками. Глазамъ его представилась небольшая площадка высоченной горы, на которой какъ разъ умѣстился погостъ съ его бѣлокаменной церковью и насаженными рядами рябинъ и черемухъ. Подъ горой искрилась отъ солнца и чудовищной змѣей извилась рѣка Сухона. Одинъ конецъ ея, вправо, упирался въ утесъ и, дѣлая острый уголъ, сразу скрывался изъ глазъ, точно отрѣзанъ, точно скала поглотпла его. Лѣвый конецъ, напротивъ, постепенно терялся вдали, между зелеными пожнями и сѣрыми деревушками, крыши которыхъ отражались отъ солнца зеркалами. Изъ-за рѣки открывалась другая картина: все поля и поля, обширная желтая равнина точно золотымъ пескомъ разсыпалась по землѣ.

— Видъ! проговорилъ Хлоповъ, тихо качая головой.

— Да это не все! Пойдемте сюда.

О. Федосей повелъ Хлопова за правое крыло своего дома. Опять пейзажъ. — Внизу, въ глубокомъ рву, протекала рѣчка; въ перспективѣ открывались горы и пригорки, мысы, желтыя полянки, зеленыя лужайки и, наконецъ, въ узенькомъ ущельѣ водяная мельница, точно разбойничій притонъ. Выходило тоже недурно.

— A тамъ за церковью опять ложбина, сказалъ о. Федосей, — такъ что нашъ погостъ походитъ на замокъ или крѣпость; съ которой стороны ни подойди непріятель, вездѣ бревнами задавимъ… Теперь я поведу васъ въ огородъ. За нимъ я самъ ухаживаю, самъ и обсаживаю, т. е. разсаду, лукъ, морковь, все самъ. Только гряды копаетъ сторожъ.

О. Федосей съ особенною любовью сталъ показывать на труды своихъ рукъ и прежде всего объяснилъ, что онъ ни одному плоду не даетъ предпочтенія. Въ самомъ дѣлѣ, съ краю двѣ гряды были засѣяны картофелемъ; рядомъ съ ними шли двѣ гряды луку, дальше — двѣ гряды моркови, двѣ гряды свеклы, двѣ тряды огурцовъ и двѣ гряды капусты; только гороху и бобовъ было по одной грядѣ, но это потому, что они садятся для ребятъ; значитъ, «двѣ гряды и для ребятъ», прибавилъ о. Федосей. Предъ каждой грядой стояла рябина, а съ краю было нѣсколько черемухъ, окруженныхъ высокимъ малинникомъ, на которомъ ягодъ совсѣмъ не было.

— Ужъ какъ я ухаживаю за этой малиной, а толку хоть бы на эстолько! съ прискорбіемъ сказалъ о. Федосей, отмѣривая на одной рукѣ небольшую часть пальца, а другой раздвигая вѣтви малинника.

— Оттого, можетъ быть, и не растетъ, что очень ухаживаете, пояснилъ Хлоповъ. — Я слыхалъ, что на слишкомъ хорошей землѣ малинникъ бываетъ пустоцвѣтъ.

— Неужели правда? Неужели труды столькихъ лѣтъ изъ-за этого втунѣ остались?

— Непремѣнно такъ.

— Поразительно! Такъ вы думаете, что безъ ухода и ягоды явятся?

— Какъ дважды-два — четыре!

— Вотъ, кабы раньше вы сказали это! Жалко, очень жалко… Вотъ рябина, какъ нарочно, всегда урожайна, а ягоды ѣсть нельзя. Только что для красоты; знаете, эдакія красныя кучки — и торчатъ въ окнѣ! Я нарочно такъ приспособилъ, что иная вѣтвь упирается въ стекло… Ахъ, канальи эти ребятишки! воскликнулъ о. Федосей, — видите, отломили вѣточку! Подождите тутъ, я принесу веревочку и привяжу…

Затѣмъ онъ рысцой побѣжалъ къ крыльцу; только длинные волосы, непокрытые шляпой, развѣвались въ воздухѣ. Хлоповъ остался одинъ и съ любопытствомъ озирался кругомъ. Эти чинно и ровно лежавшія гряды, роскошные маковые цвѣты, густыя и высокія деревья и здѣсь пріятный видъ. Сквозь плодовитыя рябины привѣтливо выглядывалъ сѣрый домъ о. Федосея, въ которомъ невольно предполагаешь тихое семейное счастіе, нѣкое подобіе аркадской идилліи. — Ну, жизнь! подумалъ Хлоповъ, — а еще о. Федосей жалуется на скуку!

Вскорѣ о. Федосей вернулся съ веревкой и сталъ привязывать отломанную вѣтку рябины. Дѣлалъ онъ это очень медленно, осторожно; обернетъ веревку вокругъ вѣтки и пригладитъ ее, осмотритъ со всѣхъ сторонъ, потомъ опять обернетъ и пригладитъ и т. д.; даже потъ показался на лбу, потому что онъ долженъ былъ все время стоять на колѣнѣ, обхвативъ одной рукой дерево.

— Ну, слава Богу, привязалъ! съ облегченіемъ сказалъ онъ и, покачавъ рябину, повелъ Хлопова дальше.

На одной грядѣ лежала палка. О. Федосей снова выбранилъ ребятишекъ, поднялъ палку и сравнялъ гряду.

— A вотъ огурцы надо половать, сказалъ онъ, дойдя до огурцовъ. — Вы умѣете? Маленькій кончикъ остался; вдвоемъ мы сразу бы кончили.

— Я очень радъ! отвѣтилъ Хлоповъ. — Только вы поучите меня.

О. Федосей сходилъ въ сарай и принесъ оттуда двѣ дощечки, тщательно вытеръ ихъ о траву, положилъ въ борозду и, пригласивъ Хлопова сѣсть на одну изъ нихъ, самъ усѣлся на другую.

Пошелъ урокъ. Ученикъ оказался понятливымъ и вскорѣ могъ полоть гряду безъ присмотра. Оба они такъ углубились въ это занятіе, что даже забыли разговоръ. Съ четверть часа было тихо.

На улицѣ раздался глухой стукъ и потомъ смѣхъ.

— Э-э, нашъ Философъ опять видно соскучился сидѣть у жены! сказалъ о. Федосей.

— Какой философъ? не безъ любопытства спросилъ Хлоповъ.

— Это нашъ дьяконъ. Вы не подумайте, что онъ ученый, нѣтъ, его просто зовутъ Философъ Дмитричъ. Однако онъ не прочь и помифистировать, особенно, когда въ городки поиграетъ.

— Въ городки?

— О, онъ не только въ городки, и въ мячикъ съ ребятами играетъ! Мускулы, говоритъ, развиваются; а я думаю, что больше для препровожденія времени.

— Должно быть, молодой человѣкъ?

— Двадцати девяти. Живетъ вдвоемъ съ женой; дѣтей нѣтъ; сидятъ и воркуютъ; она шьетъ, а онъ шитье придерживаетъ. Либо пойдутъ за грибами, за ягодами. Я бывалъ съ ними и довольно смѣялся. Ходятъ они всегда съ одной корзиной; одинъ носитъ ее, а другая сбираетъ грибы и ягоды въ руку или въ платокъ; когда много насбираетъ, начнетъ кричать дьякона, который и летитъ къ ней на всѣхъ парусахъ. Тутъ они станутъ считаться, кто больше насбиралъ; — этотъ грибъ; говоритъ, мой; — а нѣтъ, мой, другой говоритъ; ну, и поссорятся; дьяконъ назоветъ ее стрекозой, а та такая пискулька да картавитъ, — ты самъ стьекоза, говоритъ. Я думаю, во всей Россіи не найти такой удивительной пары.

Поднявшись со своей дощечки, о. Федосей сличилъ, который изъ нихъ чище выпололъ, и выдернувъ нѣсколько сорныхъ травъ, оставленныхъ Хлоповымъ, повелъ его дальше. Въ заднемъ углу огорода они остановились и стали смотрѣть на широкую улицу погоста, которая лишь теперь имъ открылась. У крайняго дома, совершенно похожаго на домъ о. Федосея, игралъ дьяконъ въ городки. Въ подрясникѣ, съ открытой головой, онъ быстро ходилъ отъ одного города къ другому, сбиралъ и ставилъ городки, потомъ разбивалъ ихъ направо и налѣво, снова сбиралъ и ставилъ и т. д.

— Эй, ноги береги! крикнулъ онъ какой то бабѣ, проходившей мимо.

Баба встала у самаго города и не двигалась. Дьяконъ замахнулся палкой, но не посмѣлъ ее кинуть. Баба засмѣялась.

— То-то трусъ! сказала она. — Дай-тка я дерну по твоимъ ногамъ.

И, схвативъ съ земли палку, она неуклюже размахнулась и бросила ее подъ самыя ноги дьякона. Къ счастію, дьяконъ успѣлъ перескочить палку. Баба опять засмѣялась.

— A теперь ты, о. дьяконъ, пусти ей въ ноги! крикнулъ о. Федосей.

— Здравствуйте, о. Федосей! Не хочу связываться съ бабой, а то я показалъ бы ей феферу! отвѣтилъ дьяконъ.

— Который городъ выигралъ?

— Этотъ всегда выигрываетъ; покато что ли туда, Господь его знаетъ.

— Идите сюда; у меня въ гостяхъ есть преинтересный индивидуумъ, который разскажетъ вамъ губернскія новости.

Дьяконъ наскоро собралъ городки и палки въ кучу и направился къ дому о. Федосея. Его фигура и особенно лицо чрезвычайно удивили Хлопова. Въ самомъ дѣлѣ, это былъ очень статный и красивый господинъ, съ великолѣпными русыми волосами, которые толстыми и прелестными локонами опускались на шею; они были зачесаны въ косой проборъ. Здоровое лицо было залито румянцомъ; чудесные, въ высшей степени ласковые глаза выражали такое простодушіе, что Хлоповъ и самъ почувствовалъ желаніе быть простымъ и добрымъ человѣкомъ, какимъ онъ въ хорошія минуты желалъ быть.

Поздоровались. Сдѣлали обычные вопросы о здоровьѣ и пошли на гору бесѣдовать. Хлоповъ объяснилъ дьякону, что онъ кончившій семинаристъ и теперь пробирается домой въ гости; — а что касается новостей, сказалъ онъ, такъ это о. Федосей заимствовалъ изъ своего ума, какъ заимствуютъ единицу при вычитаніи чиселъ. О. Федосей тронулъ пальцами рукавъ дьякона, что обозначало: а-а, что я говорилъ!

Компанія усѣлась на горѣ. Дьяконъ вынулъ изъ кармана кисетъ и сталъ дѣлать крючекъ, т. е. сигару изъ крупки.

— Вы курите? спросилъ онъ Хлопова.

— Курю… тоже крупку; но здѣсь, въ дому о. Федосея, удерживался; потому, думаю, крупа — не весьма благородный продуктъ.

— Эво, что выдумали! ха, ха, ха!

О. Федосей тоже засмѣялся. Хлоповъ поспѣшилъ вытащить изъ кармана свой кисетъ, содержавшій въ себѣ крупку, бумагу и сѣрныя спички. Кисетъ этотъ былъ сшитъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ лоскутьевъ и сшитъ собственноручно имъ самимъ еще въ Вологдѣ. Вскорѣ были зажжены два крючка; двѣ синія струйки спиральными кольцами поплыли по воздуху, расплываясь пеленой надъ головами сидѣвшихъ.

— Да, мѣстоположеніе у васъ на рѣдкость, сказалъ Хлоповъ.

— Эдемъ, я вамъ скажу! воскликнулъ дьяконъ. — У Адама и Евы не лучше было въ раю. Въ этакомъ мѣстѣ только и жить! A мы, думаете, живемъ? Прозябаемъ! быліе травное и больше ничего!

— Я вамъ говорилъ, что любитъ мистифировать! лукаво сказалъ о. Федосей, толкая локтемъ Хлопова.

Дьяконъ промолчалъ и сдѣлалъ такую мину, которая говорила: да, молъ, люблю пофилософствовать.

— Знаете, о. Федосей, какая мысль пришла мнѣ сегодня въ голову? сказалъ онъ спустя минуту.

— Очень интересуюсь знать, отвѣтилъ о. Федосей.

— Вотъ видите, устроимъ здѣсь небольшой садъ, въ которомъ были бы цвѣты, дорожки, клумбы и небольшой домикъ съ бельведеромъ…

— Дѣйствительно, хорошая мысль! съ особенной солидностію сказалъ о. Федосей.

— Да я еще не договорилъ. Главное дѣло въ томъ, что крестьянскія дѣти очень полюбятъ такой садъ и будутъ ходить въ него; добро, наши деревни недалеко отъ погоста. Ну-съ, сберутся ребятишки, пошалятъ, побѣгаютъ да наконецъ должно же это наскучить; захотятъ отдохнуть. A мы съ вами сейчасъ предложимъ свои услуги имъ: дадимъ каждому по азбукѣ и станемъ учить грамотѣ.

О. Федосей, долго сдерживавшій себя, теперь разразился оглушительнымъ хохотомъ.

— Значитъ, мы станемъ учить на ходу! Пери… ха-ха… перипатетикъ ха-ха-ха! — о. Федосей трясся на мѣстѣ и судорожно указывалъ пальцемъ на дьякона.

— Что вы тутъ говорите? Какой паритетикъ?

— Это были такіе философы, отъ Аристотеля пошли, ха-ха… учили народъ въ садахъ, ха-ха-ха!

— Неужели правда? съ пафосомъ воскликнулъ дьяконъ и вскочилъ съ мѣста. — Значитъ, моя мысль еще раньше извѣстна была? Это удивительно, удивительно!.. Но увѣряю васъ, господа, что я прежде и не зналъ этихъ философовъ!

— Вѣримъ, вѣримъ! сказалъ о. Федосей и снова захохоталъ.

— Да что вы смѣетесь? Если тамъ какіе то философы учили людей въ садахъ, отчего и намъ не поучить? возразилъ дяьяконъ.

— A если ваши ребятишки убѣгутъ изъ сада?

— Съ какой стати убѣгутъ?.. Тогда мы можемъ сказать, что больше не пустимъ ихъ въ садъ!

— Да они отвѣтятъ — плевать намъ въ вашъ садъ! Мы, дескать, и въ лѣсу не хуже набѣгаеися!

— Хе-э! Лѣсъ то надоѣлъ имъ давно! Опять и то сказать, если имъ сначала будетъ такъ противна грамота, въ такомъ случаѣ можно чѣмъ нибудь подсластить ее… чаемъ тамъ что ли… Да тутъ не устоитъ никакая лѣнь, когда въ саду, въ этакой клумбѣ, да при этихъ видахъ, да разоставимъ самоваръ и чашки!.. Непремѣнно, о. Федосей, осуществимъ эту мысль!

— Осуществимъ, о. дьяконъ. Завтра же начнемъ устраивать садъ! Какъ вы думаете, не лучше ли устроить его въ вашемъ огородѣ? Гряды то можно сравнять…

Дьяконъ взглянулъ на него и развелъ руками. — Вотъ у насъ все такъ! проговорилъ онъ, обращаясь къ Хлопову. — Скажи что нибудь дѣльное, сейчасъ тебя высмѣютъ! Назадъ тому пять лѣтъ вздумали школу завести, — думали, думали, — помѣщенія нѣтъ! Такъ и бросили. Спустя два года опять вспомнили школу; на этотъ разъ и помѣщеніе нашли, и школьниковъ набрали. Однако чрезъ двѣ недѣли ничего не стало; сначала учителямъ некогда было учить, потомъ школьниковъ домашняя работа держала. Такъ все и сгинуло.

— Да вѣдь вы первый тогда махнули рукой! сказалъ о. Федосей.

— Потому и махнулъ, что вы не стали ходить въ школу.

— Нѣтъ, я то, хоть изрѣдка, но все же ходилъ, а вы совсѣмъ бросили ее.

— Помилуйте! Да я еще хотѣлъ перемѣстить школу въ свой домъ и одинъ учить ребятъ; вотъ что я хотѣлъ еще сдѣлать!

— Отчего же не сдѣлали?

— Да что тутъ, думаю… не стоитъ хлопотъ! дьяконъ махнулъ рукой и снова вытащилъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ.

Но въ это время въ окнѣ раздался стукъ и послышался голосъ Пелагеи Ивановны: — ужинать пора, будетъ вамъ баклушй бить.

— Э-э, какъ время то летитъ! воскликнулъ о. Федосей. — Ну, о. дьяконъ, завтра мы снова поговоримъ объ этомъ предметѣ, а сегодня прощайте. — Пойдемъ-ко, Сосипатръ Петровичъ, подкрѣпимъ свои силы!

— Прощайте, о. Федосей! Прощайте, Сосипатръ Петровичъ! грустно сказалъ дьяконъ и пошелъ къ своему дому.

— A вѣдь опять станетъ играть въ городки! тихо сказалъ дорогой о. Федосей.

Дѣйствительно, минутъ чрезъ пять дьяконъ снова каталъ по улицѣ городки и палки.

Въ то же время семья о. Федосея и гость, подъ предсѣдательствомъ матушки, сидѣли за столомъ и прилежно истребляли разныя снадобья. Съѣли много говядины и жареной свинины, выхлебали полгоршка каши и крынку молока. Послѣ такого ужина никому не шелъ на умъ разговоръ. Всѣ стали частенько позѣвывать, пока не разошлись по разнымъ утламъ, пожелавъ другъ другу хорошаго сна.

Давно уже въ такомъ безмятежномъ состояніи духа Хлоповъ не ложился спать, какъ въ этотъ вечеръ. Онъ былъ сытъ и доволенъ, не думалъ ни о прошедшемъ, ни о будущемъ и лишь мелькомъ вспоминалъ о красавцѣ дьяконѣ, о Пелагеѣ Ивановнѣ и Солѣ, наскоро перебиралъ въ головѣ сегодняшнія встрѣчи и впечатлѣнія и удивлялся тому, что въ одинъ день могло случиться столько событій и приключеній.

X.

Въ самое лицо Хлопова ударяло утреннее солнце. Было уже 9 часовъ. Въ домѣ всѣ давно встали. Хлоповъ только что проснулся. Онъ спалъ въ мезонинѣ, итальянское окно котораго обращено было къ югу. Въ окнѣ сверху блестѣло яркое солнце, снизу смотрѣлась рябина съ кистями ягодъ. На узкихъ листьяхъ рябины играло солнце, на вѣтвяхъ скакали и щебетали воробьи и тянули свою незатѣйливую пѣсню чижи. Слышно было, какъ на крышѣ ворона чистила свой носъ и каркала. Ворона слетѣла, на мѣсто ея прилетѣла другая и со всего маху стукнула лапами о крыши. Опять карръ-карръ.

Очень хорошо чувствовалъ себя Хлоповъ. Онъ готовъ былъ передразнить карканье вороны, пискъ воробьевъ, готовъ былъ цѣлый день лежать на постели. Однако внизу раздался знакомый голосъ. — Гдѣ же отецъ? Надо будить гостя, чай перекипѣлъ!.. Вскорѣ послышался осторожный стукъ въ потолокъ. Хлоповъ вскочилъ. Сойдя внизъ, онъ тихонько прошелъ на улицу, желая тамъ гдѣ нибудь умыться. На дворѣ ходилъ о. Федосей и прибиралъ съ земли щепки, палки и т. п. хламъ.

— А, вы встали! радушно привѣтствовалъ онъ Хлопова. — A я уже давно брожу на улицѣ. Видите, щепъ навалилъ цѣлую кучу.

У крыльца дѣйствительно лежала изрядная куча щепъ. Тутъ же у стѣны рядышкомъ стояли палки и палочки, длинныя и короткія, толстыя и тонкія. Хлоповъ окинулъ взглядомъ дворъ. Дворъ былъ чистъ, точно паркетъ; только песокъ, которымъ онъ былъ обсыпанъ, походилъ на дресву; на немъ остались слѣды ногъ о. Федосея. Но и слѣды о. Федосей сгладилъ лопатой.

— Люблю чистоту и порядокъ! проговорилъ онъ. — Посмотрите0ко у меня въ сараѣ, — точно библіотека!

Хлоповъ посмотрѣлъ въ сараѣ. Тамъ дѣйствительно походило на библіотеку. Полѣнницы дровъ были выровнены; крупныя полѣнья лежали внизу, выше слѣдовали болѣе мелкія и т. п., а въ самомъ верху лежали простыя палки, которыя о. Федосей собиралъ на дворѣ и на улицѣ.

— Папа, пора будить гостя! крикнула Соля изъ сѣней.

— Экъ, куда хватила! Гость-то всталъ пораньше насъ! смѣясь, отвѣтилъ папа.

Въ это время Хлоповъ вышелъ изъ сарая и раскланялся съ Солей.

— Ахъ, такъ вы встали! съ милой интонаціей сказала она. — Встали и не хотѣли показаться намъ! Ну, ладно, припомнимъ это…

Соля обернулась и убѣжала въ домъ.

— Воно какая вертушка! Съ вами она скоро ознакомилась. Съ другими — слова не выжмешь изъ нея, сказалъ о. Федосей.

— Значитъ, я умѣю ладить съ людьми, похвасталъ Хлоповъ. — Однако… что же я не спрошу васъ о томъ предметѣ, за которымъ пріѣхалъ?

— Да, да… Я говорилъ съ Пелагеей Пвановной… Какъ вамъ сказать? Она не прочь… только вы не торопитесь, погостите у насъ, не сразу то мы и надумаемъ что нибудь! Нельзя же такъ скоро…

О. Федосей и Хлоповъ вошли въ домъ.

— Не правда ли, Пелагея Ивановна? Я говорю Сосипатру Петровичу пускай у насъ ногоститъ, а тамъ мы и понадумаемъ.

— Погостите, погостите, Сосипатръ Петровичъ. Дѣло это не пустое.

Соля съ недоумѣніемъ смотрѣла на нихъ и думала, зачѣмъ это оставляютъ гостя, да еще и мама, когда съ гостемъ сопряжены вечерніе чаи и другія излишества, нетерпимыя ею.

Стали пить чай и ѣсть пряженыя лепешки. Матушка умѣла обращаться съ женихами. Хлоповъ, какъ и вчера, сидѣлъ рядомъ съ Солей, но сегодня ихъ не усаживали другіе, а сами такъ усклись. Соля, хотя не очень остроумна была въ разговорахъ, за то очень мило смѣялась, такъ что разъ даже Хлоповъ замѣтилъ ей это.

Послѣ чаю Хлоповъ и Соля, съ разрѣшенія о. Федосея и матушки, отправились въ огородъ. Только-что они вышли на улицу, какъ почувствовали себя неловко. Въ большой компаніи, при шумной вознѣ дѣтей они могли еще что нибудь сказать другъ другу, но теперь ни который не могъ придумать занимательнаго разговора. Молча прошли они по горѣ, обогнули церковь и возвратились въ свой огородъ. Проходя мимо смородиннаго куста, Соля сломала одну вѣтку, ударила ею по плечу Хлопова и, смѣясь, подала ему. Хлоповъ взялъ вѣтку и черезъ минуту бросилъ.

— А, вы такъ-то! проговорила она, кивнувъ головой.

— Гм… да… я, знаете, не привыкъ… совершенно стѣснившись, отвѣтилъ онъ, думая, что она выговариваетъ ему за молчаливость.

— A зачѣмъ бросили вѣтку!

— Вѣтку? Да мнѣ зачѣмъ ее?

— Ну, ужъ я не скажу! протянула Соля и впала въ задумчивость. Конечно задумчивость была миражъ.

— О чемъ вы задумались? спросилъ Хлоповъ.

— Такъ! отвѣтила Соля и громко вздохнула. Съ минуту продолжалось молчаніе.

— Я думаю, пора домой идти, сказалъ тотъ.

— Зачѣмъ же? живо возразила Соля. Вы развѣ обѣдать хотите?

— Нѣтъ! Однако пора идти домой… надо поговорить съ вашимъ папашей.

Ну, конечно, ни о чемъ ему не надо было говорить съ папашей, но это все таки фраза, — отчего же не воспользоваться ею при трудныхъ обстоятельствахъ?

Дома, въ кухнѣ, они застали цѣлую ватагу дѣтей, которыхъ Хлоповъ уже видѣлъ, когда въ первый разъ явился сюда. Въ комнатѣ у окна сидѣлъ о. Федосей и перебиралъ «Губернскія Вѣдомости». Хлоповъ облегченно вздохнулъ и съ пріятной улыбкой подсѣлъ къ нему.

— А-а, вы, значитъ, и газетнымъ чтеніемъ интересуетесь? спросилъ онъ.

— Изрѣдка заглядываю. Только мы теперь не выиисываемъ этихъ вѣдомостей, а прежде они были обязательны для каждой церкви. У меня много валяется ихъ за старые годы. Вотъ я сейчасъ читалъ «правительственныя распоряженія». Знаете, пріятно узнать, что вотъ такой-то награжденъ Владиміромъ 4 степени, — для него это, можетъ быть, составляетъ и не вѣсть какое счастіе! сдѣлаетъ тамъ какое нибудь угощеніе, назоветъ знакомыхъ… суета, копошатся всѣ!

— Да, да! Это и есть самая, такъ сказать, суть жизни! проговорилъ Хлоповъ и тоже взялся за No Вѣдомостей.

Кстати и Соля взяла одинъ номеръ.

Всѣ углубились въ чтеніе. Въ комнатѣ стало тихо; только глухо слышался со двора голосъ Пелагеи Ивановны, воевавшей съ дѣтьми.

— Генералъ-маіоръ Ивашинцевъ прибылъ въ Вологду въ воскресенье въ 7 часовъ вечера! громко прочиталъ о. Федосей и обратился къ Хлопову: — вѣдь особа, а?

— Да вѣдь это было назадъ тому ю лѣтъ, возразилъ Хлоповъ.

— Да-а… конечно! Но все же, такая особа!..

Затѣмъ они снова занялись чтеніемъ вѣдомостей, шумно перевертывали листы и сообщали другъ другу разныя «новости». Даже Соля разъ спросила отца: а зачѣмъ, папаша, написано, «выходитъ еженедѣльно»? Словомъ, время до обѣда провели очень хорошо.

Послѣ обѣда о. Федосей прилегъ на диванъ «покейфовать», какъ онъ выражался. Матушка ушла въ кухню. Дѣти убѣжали на улицу. Хлоповъ и Соля сѣли въ уголъ и сначала молчали. Потомъ Соля вытащила изъ стола карты и предложила играть въ дурачки. Хлоповъ изъявилъ свое величайшее удовольствіе. О. Федосей между тѣмъ писалъ пальцемъ въ воздухѣ. Палецъ двигался сначала быстро, потомъ тише и тише, пока рука не опустилась на грудь. Чрезъ минуту снова поднимался палецъ и снова что-то писалъ въ воздухѣ. Послѣ трехъ такихъ пріемовъ послышался легонькій храпъ.

— У насъ папаша всегда эдакъ засыпаетъ, прошептала Соля. — Сначала пишетъ, а потомъ хрр-хрр, хи-хи-хи!

— А? воскликнулъ о. Федосей и быстро приподнялъ голову.

— Мы играемъ въ дурачки! невиннымъ голосомъ сказала Соля.

— Это хорошо… дѣтство, то бишь юность самое золотое время!

О. Федосей получше уложилъ свою голову на подушку и снова палецъ его забѣгалъ въ воздухѣ.

— Перейдемте въ ту комнату, предложила Соля. Перешли въ другую комнату.

— A вы разскажите мнѣ что нибудь изъ дѣтства, попросилъ Хлоповъ, выходя тройкой.

— Ухъ, изъ дѣтства!.. Только эту тройку я припомню вамъ… Мнѣ вѣдь теперь 19 годъ идетъ, гдѣ же тутъ упомнить дѣтство? Очень давно оно было!

— Такъ-таки ничего и не помните? спросилъ Хлоповъ, покрывая карты.

— Ничего. Помню только, что я маленькая была очень богомольна. Бывало, когда закажутъ сорокоустъ, такъ я и въ будни ходила къ обѣднѣ; встану въ темный уголъ и нашептываю разныя молитвы, а лбомъ объ полъ колочу чуть не на всю церковь: я вѣдь думала, что Богу это пріятнѣе. Тогда старухи мнѣ все говорили, что у меня хорошій женихъ будетъ… больше ничего не помню. Поздравляю, вы дуракъ! радостно воскликнула она, бросивъ свою послѣднюю карту.

— Да ужъ отъ роду такъ! остроумно отвѣтилъ онъ

Во все это время изъ сосѣдней комнаты слышался негромкій храпъ. На улицѣ свѣтило яркое солнце, въ окнахъ торчали красныя кисти рябины; тепло, пріятно. При такихъ условіяхъ молодые люди знакомятся очень быстро. Уже и признака стѣсненія не было въ отношеніяхъ Хлопова и Соли. Они весело ходили тройками и пятками, плутовали, смѣялись и трогали другъ друга ногами. Наконецъ играть имъ надоѣло и карты были брошены. Соля достала изъ кармана какіе-то лоскутки, выбрала изъ нихъ красную ленточку и подала ее Хлопову. Хлоповъ взялъ ее, осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ и спросилъ: для чего?

— Вы и этого не знаете? удивилась Соля.

— Развѣ это что нибудь значитъ? Можетъ быть, и давишняя смородинная вѣтка значила что-нибудь? Скажите мнѣ, я желаю знать.

— Много захотѣли!..

И какъ онъ ни настаивалъ, но Соля осталась твердой и не сказала ему, что значитъ красная лента и смородинная вѣтка. Однако извѣстно, что на любовномъ языкѣ красная лента значитъ: «поцѣлуй меня», а смородинная вѣтка «я люблю, я пылаю къ тебѣ». Къ собственному своему несчастію, Хлоповъ не зналъ этихъ вещей..

— Станемте въ «бубны» играть! шутя предложила Соля.

— Это цѣловаться? извольте, съ моимъ удовольствіемъ.

— Ахъ, вы знаете эту игру? смущенно проговорила Соля. — A я хотѣла испытать васъ…

Въ это время о. Федосей сдѣлалъ еще одинъ послѣдній, звучный храпъ и проснулся.

— Эй, Соломія, квасу, квасу бы мнѣ, квасу-у! забормоталъ онъ.

— Сейчасъ, сейчасъ! торопливо сказала Соля и сходила за квасомъ.

Но напившись квасу, о. Федосей уже не заблагоразсудилъ снова заснуть и всталъ съ дивана. Такимъ образомъ не суждено было осуществиться игрѣ въ бубны.

Весело и беззаботно Хлоповъ проживалъ у o. Федосея; каждый день гулянья, игра въ дурачки, обѣды, да чаи, да спанье въ мезонинѣ на мягкой постели! Иногда онъ отправлялся съ о. Федосеемъ удить рыбу и по цѣлымъ часамъ высиживалъ молча возлѣ бурака, въ которомъ плавали какіе-нибудь два пискаря; о. Федосей по временамъ оглядывался, дѣлалъ молчаливую улыбку и снова устремлялъ свои глаза на поплавки. Такъ прошла недѣля, можетъ быть и больше. Хлоповъ начиналъ уже привыкать къ этой тихой жизни, среди этихъ безмятежныхъ людей и ему было бы грустно разстаться съ ними. Съ другой стороны и Соля нравилась ему, т. е. нельзя сказать, чтобы очень нравилась, но ему пріятно было проводить съ ней время. Семинаристъ вообще любитъ препятствія, а Соля уже слишкомъ скоро поддалась ему; въ началѣ это было пріятно, но послѣ это же самое уменьшило значеніе побѣды. Особенно слѣдующій случай уронилъ ее въ глазахъ Хлопова.

Разъ какъ то о. Федосей предложилъ ему отдохнуть послѣ обѣда на сѣновалѣ, въ темномъ чуланчикѣ, куда обыкновенно удалялись жаждущіе прохлады въ лѣтніе дни. Въ чуланчикѣ стояла кровать, кое-какъ сдѣланная изъ досокъ. На эту-то кровать Хлоповъ и легъ. Онъ уже началъ дремать, какъ вдругъ отворилась дверь и въ чуланъ кто-то вошелъ.

— Кто тутъ? спросилъ Хлоповъ.

— Ахъ, это вы? сказала Соля. — Да какъ же вы… тутъ и постели вѣдь нѣтъ… а сама подвигалась ближе.

— Ничего, отвѣтилъ Хлоповъ.

— Нѣтъ, эдакъ нельзя… хоть подушка-то есть ли? и рука ея опустилась на подушку. — Подушка есть, подушка есть… лепетала она и, наклонивъ голову, своими губами стала искать его губъ, точно ими хотѣла ощупать подушку. Въ чуланчикѣ раздался едва слышный поцѣлуй, послѣ котораго Соля пошла вонъ оттуда и все еще лепетала: подушка есть, подушка есть. A Хлоповъ во все это время лежалъ, какъ чурбанъ, и ни на іоту не принялъ участія въ исканіи Солей подушки, и не обнялъ ее и не прижалъ къ своимъ губамъ. Онъ былъ недоволенъ. И то сказать, онъ былъ все-таки болѣе или менѣе солидный человѣкъ уже 23 лѣтъ, и искалъ себѣ тихаго пристанища и хорошую жену, а Соля была такъ глупо-наивна. Впрочемъ, онъ надѣялся вышколить ее въ случаѣ женитьбы.

Къ сожалѣнію, женитьба его ничуть не подвигалась. Не разъ онъ заговаривалъ съ о. Федосеемъ объ этомъ предметѣ, но тотъ уклонялся высказаться ясно, хотя уже и самъ видимо начиналъ безпокоиться. Однажды Хлопову удалось услышать разговоръ его съ Пелагеей Ивановной. Дѣло было утромъ. Хлоповъ всталъ раньше обыкновеннаго и, сойдя внизъ, остановился въ сѣняхъ. — Такъ рѣшай въ которую нибудь сторону, говорила матушка, — и Солька ужъ знаетъ, что онъ женихъ. — Что же такое, дѣло не худое. — Ну, пусть поступаетъ ко Власу. — Тамъ тысяча душъ, а онъ второго разряда, пожалуй и не дадутъ того прихода. — Такъ къ чорту его, нечего насъ и объѣдать!

Послѣ этого Хлоповъ поспѣшилъ выйти изъ сѣней на улицу. Ему стало ясно, что гостить дальше было невозможно и онъ рѣшилъ окончательно переговорить съ о. Федосеемъ. Правду сказать, уже нѣсколько и раньше онъ замѣчалъ, что прежней простоты отношеній между нимъ и семействомъ не стало; гулянье съ о. Федосеемъ не сопровождалось такимъ пріятнымъ разговоромъ, какъ въ первые дни; конечно и Соля не могла уже такъ довѣрчиво обращаться съ женихомъ, какъ съ простымъ гостемъ, мало шутила, не играла въ карты, не толкала колѣнками и замѣтно стѣснялась его.

— Послушайте о. Федосей, я уже довольно долго живу у васъ, а вы все еще не дали рѣшительнаго отвѣта относительно главнаго предмета, сказалъ Хлоповъ, когда они съ о. Федосеемъ вышли послѣ чаю прогуляться.

— Да, да… я думалъ все… соображалъ… Боюсь разстаться съ старымъ мѣстомъ… Вы подождите еще… я подумаю…

— Нѣтъ, нельзя, о. Федосей; вы сами знаете… вотъ и матушка…

— Что матушка?.. Нельзя же мигомъ рѣшить такого дѣла!.. A вотъ послушайте, не лучще ли вамъ поступить ко Власу?

— Не пустятъ! Просился-было на мѣста и похуже, но преосвященный твердитъ одно, — есть, говоритъ, достойнѣе тебя… Однако, на ваше мѣсто я надѣюсь… пятьсотъ душъ… да и вы уже заслуженный, написали бы въ консисторію, что желаете передать мѣсто дочери, — васъ уважатъ.

— Такъ, такъ… все это возможно… но страхъ беретъ, когда подумаю, что вотъ, молъ, жилъ, жилъ, такъ сказать, укоренился на мѣстѣ и вдругъ все это бросилъ!.. Для кого же я рябину и смородину и другія произрастенія садилъ? Вѣдь все это я самъ!.. Опять же рѣка, барки… дальше о. Федосей говорилъ только отрывки мыслей, которыя, видимо, не предназначались для гостя, а срывались съ языка между другими, интимными мыслями. Во всякомъ случаѣ онъ рѣшилъ еще разъ поговорить съ Пелагеей Ивановной сегодня вечеромъ, когда улягутся спать. — Подождите, Сосипатръ Петровичъ, до завтра, завтра окончательное рѣшеніе я дамъ.

Но раньше, чѣмъ наступило это завтра, случилось обстоятельство, которое значительно упростило дѣло и сомнѣнія о. Федосея сами собой разсѣялись. Обстоятельство это было такого рода.

Вскорѣ послѣ обѣда, когда о. Федосей не успѣлъ еще заняться на диванѣ каллиграфіей, на дворѣ послышался стукъ отъ колесъ. О. Федосей взглянулъ въ окно.

— О. Карпъ! воскликнулъ онъ, расширяя глаза болѣе обыкновеннаго.

— Вотъ нелегкая принесла! пробормотала матушка.

Хлоповъ смутился и тупо посмотрѣлъ на о. Федосея.

Чрезъ минуту, дѣйствительно, въ кухню вошелъ о. Карпъ. Вся семья вышла изъ комнаты на встрѣчу ему. Одинъ Хлоповъ остался на старомъ мѣстѣ и безпокойными глазами озирался кругомъ.

О. Карпъ поцѣловался съ о. Федосеемъ въ плечи, благословилъ матушку и ткнулъ св’ою руку въ губы дѣтей.

— А, здорово крестница! Не сломала еще головы? обратился онъ къ Олюшкѣ.

— Нѣтъ, боязливо отвѣтила она и скривила губки въ знакъ любезности.

— Поди, гостинца ждешь отъ меня? спросилъ онъ. Олюшка молчала.

— Экая бѣда! Забылъ тебѣ гостинца! Совсѣмъ вонъ изъ головы… съ сожалѣніемъ говорилъ о. Карпъ. — Ужотко посмотрю въ карманѣ… Да нѣтъ, хоть вывороти! Экая причина… а тебѣ, я вижу, больно хочется?

— Нѣтъ! прошептала дѣвочка, видимо тяготясь этой сценой.

— Постой, постой! Кажись, нашелъ! крикнулъ о. Карпъ. — Нашелъ! нашелъ!.. при этомъ онъ вытащилъ изъ кармана засусленный паточный пряникъ, въ квадратный вершокъ. — Небось, не забуду! благодушно прибавилъ онъ и еще разъ ткнулъ ей въ зубы свою руку.

Затѣмъ хозяева и гость вошли въ комнату. Хлоповъ сердито нахмурилъ чело. Онъ рѣшилъ въ своей головѣ не сдаваться непріятелю безъ боя.

— Ба, ба, Сосипатръ Павловичъ, какими судьбами? воскликнулъ о. Карпъ, глядя на него.

Въ скобкахъ сказати онъ раньше зналъ о пребываніи Хлонова въ Богородицкомъ погостѣ. Самый пріѣздъ его объясняется именно тѣмъ, что онъ хотѣлъ сдѣлать еще послѣднее усиліе привлечь къ себѣ жениха.

— A вы развѣ знакомы съ Сосипатромъ Петровичемъ? съ недоумѣніемъ спросила его матушка.

— Какъ же, какъ же! Сосипатръ Павловичъ на моей лошадкѣ пріѣхалъ изъ города и гостилъ у меня сутки; ѣздили мы съ нимъ ко Власью, смотрѣли мѣсто; а потомъ съ чего-то онъ убѣжалъ… Что же вы, Сосипатръ Павловичъ, тогда убѣжали отъ насъ? A вѣдь за вами еще должокъ остался… послѣднія слова о. Карпъ произнесъ довольно сурово.

— Какой должокъ? помилуйте… И когда же я убѣжалъ отъ васъ? сказалъ Хлоповъ и потомъ забормоталъ что-то совсѣмъ непонятное. Увы, мужество измѣнило ему.

— Такъ вотъ какъ! снова проговорила матушка. — Что жъ вы, Сосипатръ Петровичъ не сказали этого прежде?

— Я говорилъ… вы, можетъ быть, забыли… я заѣзжалъ попути…

— Ну, да хорошо, мы съ вами послѣ поговоримъ! А теперь, кумушка, ты угости чѣмъ-нибудь тепленькимъ.

— Сейчасъ, о. Карпъ, сейчасъ наставлю самоваръ, уныло отвѣтила матушка.

Бряканье чайнаго прибора норазвеселило о. Федосея. Онъ заговорилъ съ о. Карпомъ въ шутливомъ тонѣ, подшучивалъ надъ Хлоповымъ, возился съ маленькимъ Ваней и проч. Компанія какъ будто развлеклась. Только Хлоповъ сидѣлъ совершенно очумѣлымъ, и фигура его какъ-то умалилась, и голосъ сдѣлался такимъ мизернымъ, что Господи Боже! Съ каждой минутой онъ ждалъ, что о. Карпъ начнетъ разсказывать его городскія похожденія. Это для него было хуже остраго ножа. И во взглядахъ Соли онъ замѣчалъ что-то подозрительное, и матушка что-то слишкомъ оттопыривала губы, когда смотрѣла на него.

— Такъ вы, Сосипатръ Павловичъ, или какъ васъ Сосипатръ Петровичъ, не думаете воротиться ко мнѣ? неожиданно спросилъ его о. Карпъ.

— Нельзя, надо поспѣшить домой… т. е. не то, что поспѣшить, а такъ… вообще…

— A зачѣмъ ворочаться къ вамъ Сосипатру Петровичу? спросила матушка.

— Дѣльцо есть! Онъ знаетъ. Главное, его собственная польза!..

— Какое такое дѣльцо?

— Гм… Онъ хотѣлъ жениться на моей Александрѣ! нѣсколько угрожающимъ тономъ сказалъ о. Карпъ.

— Аа! произнесъ о. Федосей и качнулъ головой.

Хлоповъ окончательно смутился и не зналъ, пить ли ему чай, стоявшій у него подъ носомъ, или отвѣтить что-нибудь о. Карпу. Въ глазахъ его былъ такой туманъ, что, вмѣсто куска пшеничной булки, онъ взялъ въ ротъ кусокъ сахару и схрупалъ его. Однако онъ чувствовалъ необходимость ободриться, чтобы совсѣмъ не упасть лицомъ въ грязь; поэтому, онъ громко откашлянулся, шумно всталъ со стула и прошелся по комнатѣ. Къ счастію его, въ это время сильно заревѣлъ ребенокъ и не было настоятельной необходимости дать немедленно объясненіе на слова о. Карпа. — Ужъ правда, что нелегкая принесла, думалъ онъ. — Непремѣнно все разскажетъ… Ну, да что, разсказывай! чихать мнѣ, не велика и бѣда. Что я такое сдѣлалъ? вотъ новости… Гм., о. Карпъ, мы еще тово… знаешь что?.. Но несмотря на это самоуспокоеніе, Хлоповъ чувствовалъ себя совершенно разстроеннымъ, голова его кружилась, дыханіе было стѣснено. Онъ испытывалъ необходимость минуту отдохнуть и потому рѣшилъ отправиться въ свой мезонинъ.

Въ мезонинѣ онъ прилегъ на постель. Онъ дѣйствительно чувствовалъ себя нѣсколько больнымъ. — Снизу слышался голосъ о. Карпа, разговаривавшаго съ о. Федосеемъ; ну, конечно, о. Карпъ разсказывалъ о немъ, о Хлоповѣ, о городскомъ скандалѣ, о сидѣньѣ въ полиціи и т. д. Своего еще прибавитъ! подумалъ онъ. — Ну, какъ я покажусь имъ на глаза и какъ посмотритъ Соля на меня?.. Положимъ, если на то пошло, о чемъ печалиться? Не хотятъ — и не надо… и мое почтеніе! Міръ не клиномъ сошелся… Чваниться мы тоже не позволимъ… потому, что я!.. фи-и, вотъ что!

Раздумывая такъ, Хлоповъ незамѣтно заснулъ, — жизнь допускаетъ такой выходъ въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Уснулъ онъ очень хорошо и вѣроятно проспалъ не одинъ часъ. Разбудила его Оля, которая звала его внизъ; но онъ напустилъ на себя хворость, хотя уже и не чувствовалъ ея, и просилъ Олю дать ему поспать. Затѣмъ приходилъ и о. Федосей, но онъ прикинулся спящимъ и только невнятно бормоталъ, подобно самому о. Федосею: — дайте, дайте поспать… дайте поспать!.. О. Федосей ушелъ, а Хлоповъ опять сталъ думать о случившихся обстоятельствахъ. Уже темнѣлось; снизу слышался брякъ посуды. Хлоповъ натянулъ на уши уголъ одѣяла и снова незамѣтно заснулъ.

Проснулся онъ ночью. Внизу было тихо. Несомнѣнно всѣ уже спали. — Уѣхалъ или остался ночевать? подумалъ онъ про о. Карпа. Онъ всталъ и посмотрѣлъ въ окно. Голова его была свѣжая, никакой хворости не чувствовалось.

— A что, если я теперь уйду отъ нихъ? нечаянно пришло ему въ голову. — Пожалуй, это будетъ недурно. Добро, кошель мой туть же въ мезонинѣ, — возьми и шествуй; никого не разбудишь. Даже прямо отсюда можно уйти, — въ окно! Съ крыши перейдешь на сарай, а тамъ и земля недалеко. Весьма удобный путь!.. Хлоповъ отодвинулъ задвижку и пріоткрылъ окно; окно открывалось легко и безъ шума. Онъ съ минуту подумалъ и досталъ свой кошель; а кстати посмотрѣлъ, тутъ ли его пальто. Собственно говоря, онъ еще не рѣшился уйти; онъ только примѣривался мысленно и даже перешагнулъ для пробы на крышу, покрывавшую сѣни. Присмотрѣвшись нѣсколько въ темнотѣ и еще подумавъ, онъ вернулся въ комнату, одѣлся, взялъ свой кошель и вылѣзъ въ окно. Оставалось спуститься по крышѣ на сарай, а съ сарая на землю; на это пошло не больше минуты.

— Вотъ такъ съ носомъ останетесь вы! прошепталъ онъ, когда стоялъ уже на землѣ, и невольно улыбнулся. — Чортъ съ вами… давно бы мнѣ сдѣлать такъ! Потому, гдѣ же этому мумлѣ рѣшиться перейти на другое мѣсто? Тутъ хоть цѣлый годъ жди, не дождешься… Еще хлѣбомъ стали попрекать! За это будетъ вамъ завтра славная закуска… Только Солька — любопытная дѣвчонка… да вѣдь что Солька? Хороша она дѣвчонкой, а какова будетъ женой? Ужъ больно податлива! Если станетъ послѣ вязаться всякому на шею, такъ покорно благодарюіъ!.. Опять и имя у нея совсѣмъ неинтересное! Соломія, да еще Соломонія! Ну, что это за имя? Соломонія Федосеевна! крикнетъ кто-нибудь… смѣхъ!

Хлоповъ осторожно вышелъ изъ огорода и пошелъ миио погоста. Вотъ и домъ о. дьякона съ кучей городковъ у стѣны; дальше домъ дьячка, два сарая; потомъ крестьянскія хижины; съ дыроватыми соломенными крышами, съ горшками вмвсто трубъ, съ квадратными оконцами; съ узенькими и крутыми лѣстницами, ведущими въ сѣни. И все это освѣщено бѣлесоватымъ свѣтомъ чуть-чуть занимавшейся зари, Выйдя въ поле, Хлоповъ остановился; въ головѣ его были какія то сомнѣнія.

— Ну, что тамъ толковать, кончено! вдругъ проговорилъ онъ, оправляясь. — До свиданія, господа! до свиданія о. Федосей и Соломонія Федосеевна!.. Хлоповъ поклонился и тронулъ пальцами фуражку.

XI.

Полуденное солнце живило и грѣло природу. Голубое небо, теплый воздухъ, наполненный ароматами полей и луговъ, щебетанье птицъ, цвѣты въ травѣ, — все это возбуждало бодрыя и пріятныя чувства въ душѣ путника. Хлоповъ прошелъ уже 35 верстъ отъ Сухонской Богородицы; еще осталось столько же. Онъ шелъ босикомъ. На спинѣ, на одномъ концѣ пояса, висѣлъ кошель; на груди — сапоги. Въ дорогѣ онъ успѣлъ уже отдохнуть, у опушки лѣса, на мягкой травѣ, въ тѣни отъ солнца; поэтому, еще не слишкомъ усталъ. Только ѣсть хотѣлось; а денегъ нѣтъ въ карманѣ. Это обстоятельство нѣсколько тревожило его. Развѣ зайти въ избу и попросить… ну, конечно не ради, а такъ сказать во имя Христа; такъ и такъ, молъ, въ дорогѣ ошибся. Вотъ и деревня стоитъ. Хлоповъ постоялъ на задворкахъ, подумалъ и зашелъ въ крайній домъ. Въ избѣ сидѣли двѣ бабы. Онъ раскланялся съ ними, пожаловался на жаръ и попросилъ воды. По правдѣ сказать, возлѣ самой деревни протекалъ ручей и онъ могъ бы напиться, но для бабъ нуженъ былъ какой-нибудь предлогъ. Дали ему ковшъ воды, спросили, откуда и куда идетъ. Онъ, отвѣтивъ на вопросы, сѣлъ на скамью и самъ приступилъ къ разспросамъ. Бабы охотно разсказывали про свою жизнь, про урожай и т. п., жаловались на старшаго брата, который выгналъ ихъ изъ большой избы въ эту конурку и теперь не пускаетъ скотинку во дворъ. — Дворъ у насъ общій, говорили онѣ, — большой да просторный, а братъ одно твердитъ, что по закону онъ весь ему принадлежитъ. Жаловались старостѣ, да тоже ничего не подѣлалъ. Теперь вотъ наша скотинка живетъ на улицѣ; вонъ, видишь, огородъ, а въ огородѣ солома; это нашъ хлѣвъ.

— A вы бы въ волостное пожаловались, посовѣтовалъ Хлоповъ.

— Волостное отъ насъ далеко; да не знаемъ, какъ и къ дѣлу приступить… тоже, чай, надо строчить.

— Что жъ строчить… пожалуй и я настрочу. У меня вотъ и бумага есть.

Бабы переглянулись и долгонько раздумывали. — Пускай строчитъ, сказала одна въ минорномъ тонѣ. — Пускай строчитъ, совсѣмъ уже по-нищенски повторила другая.

Хлоповъ энергично развязалъ свой кошель и досталъ оттуда огрызокъ карандаша и четверку бумаги, припасенной на сигарки.

— A ты, батюшка, чай, недаромъ хочешь строчить? спросила баба постарше.

— Чай, цѣлковый сдеру съ тебя! обидчиво отвѣтилъ Хлоповъ. — Я вѣдь не подъячій… вижу, люди простые, отчего не помочь?

— Строчи, строчи! можетъ Богъ и ближе къ тебѣ! поспѣшила другая баба успокоить его.

Въ то время, какъ Хлоповъ усаживался за столъ и разглаживалъ бумагу, старшая баба достала изъ коробки шерстяной шнурокъ, сходила съ нимъ зачѣмъ то къ печкѣ и велѣла Хлопову навязать его на указательный палецъ. — Вотъ, голубчикъ, это есть такая примѣта! объяснила она, сѣла къ столу и стала ждать, когда Хлоповъ начнетъ строчить. Хлоповъ, съ своей стороны, немного поправилъ на пальцѣ шнурокъ и принялся за дѣло. Минутъ чрезъ 10 прошеніе было готово. Хотя оно и написано было карандашомъ и на четверкѣ бумаги, но бабы вполнѣ удовлетворились мудреньгмъ и сбивчивымъ изложеніемъ дѣла и въ особенности однимъ изреченіемъ о «правдѣ Божіей».

Хлоповъ положилъ свой карандашъ въ узелъ, сложилъ исписанную четверку бумаги и подалъ старшей бабѣ. — Вотъ и не дрова рубилъ, а все затруднился, сказалъ онъ, вытягивая свою грудь. — Принеси-ка, тетушка, молока, да ломтикъ хлѣба, позакушу малость. Ты не бойся, я тебѣ деньги заплачу! совершенно свободно прибавилъ онъ.

— Что ты, что ты, батюшка, какія деньги!

Баба побѣжала въ подполье и принесла оттуда большую крынку молока и два яшныхъ пирога.

Хлоповъ помолился Богу и сѣлъ за столъ.

— Еще чего не надо ли написать? спросилъ онъ, уплетая пироги съ молокомъ.

— Нѣтъ, батюшко, больше ничего.

— Ну, тамъ родителей что-ли… У васъ дьячки вѣдь и за это деньги бѳрутъ.

— Берутъ, берутъ, это что говорить! скажешь полдесятокъ именъ, грошъ и подавай!

— То-то! а мнѣ написать ничего не стоитъ! сказалъ Хлоповъ,

— Н-ну, пожалуй, напиши.

Хлоповъ отодвинулъ пустую крынку, досталъ лоскутокъ бумаги и сталъ черкать на немъ разныхъ Ивановъ, Николаевъ, Матвѣевъ и т. д. Именъ двадцать написалъ и все еще заставлялъ бабъ придумывать какихъ нибудь родственниковъ. Бабы придумывали, склонивъ головы на бокъ, а Хлоповъ терпѣливо ихъ ждалъ.

— Вишь ты, сколько набралось! воскликнула одна баба, когда онъ прочиталъ написанныя имена, — за эстолько и гривны не хватитъ на погостѣ!

Хлоповъ всталъ изъ-за стола, снова помолился Богу и опуская одну руку въ карманъ, спросилъ бабъ, сколько слѣдуетъ съ него за хлѣбъ — за соль?

— Полно, батюшко, какія съ тебя деньги! пожалуй, съ насъ еще причтется!

— Да вѣдь я не за деньги писалъ.

— И не говори, не говори, никакихъ денегъ не возьмемъ.

Хлоповъ вынулъ руку изъ кармана и успокоился. Онъ благодушно усѣлся за столомъ и началъ свертывать сигарку. При дальнѣйшемъ разговорѣ онъ узналъ отъ бабъ, что эта деревня принадлежитъ ко Спасу на Болотѣ, что до погоста 12 верстъ и все волокъ, что попъ у нихъ хорошій и что у него большая семья; есть и невѣста; Степанида съ Лукьяновки слышала отъ дьячихи, что ищутъ жениха.

Хлоповъ разсудилъ, что до родины его прямымъ путемъ осталось 30 верстъ съ чѣмъ нибудь; если же онъ зайдетъ ко Спасу, то придется пройти верстъ 8 лишнихъ, — что за бѣда, онъ теперь поѣлъ!.. между тѣмъ можетъ что нибудь и выйти, — семья большая, попъ похлопочетъ. A какъ было бы пріятно прійти домой съ чѣмъ нибудь положительнымъ!

Обдумавъ этотъ вопросъ, Хлоповъ распрощался съ бабами и отправился въ путь. Почти тотчасъ за деревней начинался волокъ, который безъ перерыва и продолжался до самаго Спаса. Низенькія поджарыя ели и приземистый вереснякъ скоро смѣнились дремучимъ лѣсомъ. Проселочная дорога акуратно огибала всѣ провалы, пригорки, а подчасъ и гнилую колоду. Индѣ она съуживалась до тѣсноты; въ другомъ мѣстѣ съ обѣихъ сторонъ увѣшивалась еловыми вѣтвями, которыя скрывали все небо и давали путнику пріятную прохладу. Неизвѣстно сколько версть прошелъ Хлоповъ плетенымъ коридоромъ, но наконецъ показался просвѣтъ, открылась широкая полоса неба. Птицы стали чаще попадаться; иногда коровы и овцы мелькали сквозь стволы деревьевъ. Послышался пастушій рожокъ, сыгравшій скучную и всегда однообразную руладу. Кончился еловый лѣсъ; за нимъ пошелъ мелкій березнякъ, все ниже и ниже, пока не открылась въ глубокой ложбинѣ извилистая рѣчка. У этой рѣчки стоигь маленькая деревянная церковь, а рядомъ съ ней узкая, долговязая колокольня, въ восемь граней, изъ мелкихъ деревянныхъ брусьевъ. Стѣны, какъ у церкви, такъ и у колокольни, отъ непогоды и жаркаго солнца были совсѣмъ черныя.

Въ боковыхъ стѣнахъ церкви было по три окна, изъ которыхъ среднее ютилось подъ самой крышей, а остальныя два отстояли одно отъ другого сажени на четыре-на пять; въ колокольнѣ же, тоже подъ самой крышей, были прорѣзаны какія-то узкія щели, въ которыхъ висѣло нѣсколько маленькихъ колоколовъ. Деревянная ограда состояла изъ простыхъ кольевъ, натыканныхъ въ землю и ничѣмъ не связанныхъ. За этой оградой открылось нѣсколько деревянныхъ строеній. Немного въ сторонѣ стояло длинное зданіе съ красной крышей безъ оконъ, какъ надо полагать — общественный хлѣбный магазинъ. Направо отъ магазина, внизъ по косогору, тянулись разныя строенія, еще болѣе бѣдныя, чѣмъ наверху.

— И глушь же тутъ! не безъ удовольствія подумалдь Хлоповъ, надѣвая сапоги недалеко отъ церковной ограды.

Идя мимо этой ограды, со стороны рѣчки, онъ замѣтилъ человѣческія фигуры, которыя выходили изъ воды и, не одѣваясь, спокойно шли, или въ припрыжку бѣжали, на подобіе козликовъ, по задворкамъ деревни все выше и выше, пока не скрывались за какимъ-нибудь дворомъ. Хлоповъ вспомннлъ, что въ этихъ мѣстахъ, за неимѣніемъ бань, имѣютъ обыкновеніе париться въ кухонныхъ печкахъ и въ лѣтнее время послѣ паренья ходятъ купаться въ рѣчку. А, какъ сегодня была суббота, то и хожденіе нагихъ людей по задворкамъ вполнѣ объяснилось ему.

Въ деревнѣ Хлоповъ встрѣтилъ двухъ мужтковъ въ сѣрыхъ армякахъ, въ зимнихъ шапкахъ съ выбившейся паклей, въ мѣшкообразныхъ сапогахъ съ обширными ступнями, къ которымъ были пришиты еще болѣе обширныя подошвы изъ толстой кожи. По ихъ закоптѣвшимъ лицамъ и всклоченнымъ волосамъ было очевидно, что они сейчасъ вышли изъ овина.

— Скажите, братцы, который домъ попа? спросилъ ихъ Хлоповъ.

Мужики переглянулись.

— A вамъ на что его?

— Да я по дѣлу.

— А, по дѣлу, такъ это я самый попъ и есть, сказалъ одинъ изъ мужиковъ.

Хлоповъ разинулъ ротъ и оглянулъ попа съ головы до ногь.

— Что смотрите? будто оскорбившись, сказалъ тотъ, — по хозяйственнымъ дѣламъ шляндалъ. — Тому приличный и костюмъ. Вамъ что надо отъ меня?

— Да я по своимъ дѣламъ… какъ бы вамъ сказать… отъ благочиннаго пришелъ… сказалъ Хлоповъ въ смущеніи.

— Отъ благочиннаго? съ безпокойствомъ спросилъ попъ. — Что же нужно отъ меня благочинному?.. Кажется, отчеты сдалъ… Развѣ архирей ѣдетъ?

— Н-нѣтъ… т. е. я имѣю указъ отъ благочиннаго, но къ вамъ пришелъ по своимъ собственнымъ дѣламъ.

— Гм… не могу собраться съ мыслями! Знаете, это хозяйство, да хлопоты… пожалуйте ко мнѣ… Прощай, Исакъ! прибавилъ попъ, обращаясь къ своему спутнику.

— Это нашъ дьячокъ! объяснилъ онъ, идя съ Хлоповымъ. — Такъ по какимъ дѣламъ вы явились ко мнѣ?

— Да какъ вамъ сказать, дѣла не такъ чтобы важныя, а пришлось, знаете, по-пути, — отчего, думаю, не зайти?

— Гм-м… протянулъ попъ.

Они молча дошли до попова дома и поднялись на крыльцо. Хлогіовъ услышалъ плескъ воды изъ сѣней. Лишь только они отворили дверь, какъ увидѣли какую-то двуногую фигуру, которая тотчасъ крикнула свѣжимъ, еще дѣтскимъ голоскомъ: — кто тутъ?

— Ты смотри — кто тутъ! люди!

Фигура прыгнула въ избу. Надо сказать, что на дворѣ начинало уже смеркаться, а въ сѣняхъ было-таки довольно темно. Однако Хлоповъ догадался, что фигура парилась въ печкѣ и вотъ теперь вздумала окатиться въ сѣняхъ.

Попъ отворилъ въ избу дверь и пропустилъ Хлопова. Въ избѣ было тихо. Только за перегородкой слышался шумъ платья. Вѣроятно, фигура одѣвалась.

— Ну, до завтраго ждать васъ? сердито сказалъ попъ, заглядывая за перегородку.

— Сейчасъ, готово!

— Пожалуйте въ комнату.

Хлоповъ пошелъ въ горницу. За перегородкой, гдѣ стояла печка, онъ услышалъ сдержанное пышканье; въ носъ ударило паренымъ вѣникомъ. Въ горницѣ, въ одномъ углу, прижавшись къ стѣнѣ, стояла молодая дѣвушка, красная, какъ вареный ракъ, съ круглымъ лицомъ, черты котораго теперь нельзя было разобрать, частію отъ красноты, частію отъ сумерекъ. Дѣвушка быстро прошмыгнула въ избу.

— Васъ о. Дмвтріемъ зовутъ? спросилъ Хлоповъ попа.

— О. Дмитрій! отчеканилъ послѣдній.

Оба усѣлись на стулья и молчали. За перегородкой парились и пышкали.

— Итакъ, изъяснитесь, какія имѣете дѣла? спросилъ о. Дмитрій.

— A вотъ видите, о. Дмитрій… ужъ иэвините, я не буду много распространяться, а прямо скажу: получилъ я свѣдѣнія, что вы сдаете свое мѣсто дочери, или, можетъ быть, имѣете въ виду мѣсто, на которое хотите пристроить свою дочь.

— Позвольте, позвольте! кто же это вамъ сказалъ?

— Въ деревнѣ, вотъ что за волокомъ стоитъ… какъ ее, Ковригой что-ли зовутъ?

— Можетъ быть, Коноплянки?

— Нѣтъ, не Коноплянки. Тутъ еще два брата поссорились и раздѣлились.

— Ну, такъ Коврига. Эти братья, при жизни отца, жили очень богато. Бывало, пріѣдешь къ нимъ за петровскимъ, всегда по два десятка яицъ, а теперь только чашечку крупки дадутъ! Вѣдь судились они своимъ судомъ, деревенскимъ! да судъ покончили дракой… Отецъ-то ихъ торговалъ богородской травой. Говорятъ, эта трава спасаетъ отъ многихъ болѣзней! Ну, у насъ ея много, а въ другихъ мѣстахъ совсѣмъ нѣтъ. Такъ вотъ онъ насбираетъ ея пудъ или два и потащитъ на плечахъ въ городъ, безъ мала сто верстъ… Тутъ о. Дмитрій пустился въ подробности о мужикѣ съ богородской травой, нѣсколько словъ сказалъ о плодородіи ковригинской почвы, упомянулъ о необыкновенной глубинѣ тамошнихъ колодцевъ и т. п. — A что касается до меня, прибавилъ онъ въ концѣ, — такъ это все наврали вамъ! Старшей дочери моей еще только 15 лѣтъ; своего мѣста я никогда и не думалъ сдавать; да какъ его и сдашь, когда на плечахъ сидятъ семеро дѣтей, изъ которыхъ одинъ учится въ семинаріи, другой въ училищѣ, а остальныя пятеро живутъ при мнѣ.

Хлоповъ изъявилъ удивленіе, что его обманули такъ., О. Дмитрій развелъ руками,

— Позволите ли мнѣ ночевать у васъ? дѣло уже къ ночи, а притомъ я довольно усталъ, прямо сказалъ Хлоповъ.

— Помилуйте, объ этомъ нечего и спрашивать! Только я не спросилъ еще васъ, куда вы направляетесь?

Хлоповъ объяснилъ.

Затѣмъ о. Дмитрій принесъ ему закусить, при чемъ сказалъ, что сами они уже отъужинали. Во время закуски круглолицая поповна притащила въ комнату перину, на которую о. Дмитрій и уложилъ Хлопова.

На другой день Хлоповъ проснулся, когда уже кончилась обѣдня. Собственно говоря, не самъ проснулся, а былъ разбуженъ о. Дмитріемъ, который при этомъ заявилъ, что на столъ сбираютъ завтракъ. Въ комнатѣ, дѣйствительно, взадъ и впередъ ходила та же поповна и носилась съ ложками, чащками и другими столовыми принадлежностями. Хлоповъ долженъ былъ встать и одѣться при ней, — что-жъ дѣлать? — о. Дмитрій торопитъ, а поповна не выходитъ изъ комнаты. Надо сказать, что собственно для него стали сбирать на столъ въ комнатѣ; обыкновенно же обѣдали въ кухнѣ. Чай никогда не пьють у Спаса на Болотѣ; урто начинаютъ завтракомъ, вечеръ кончаютъ ужиномъ, вотъ и все; въ рабочее время бываетъ и паужинъ.

Умываться Хлоповъ долженъ былъ идти за перегородку. Тамъ онъ встрѣтилъ попадью, худенькую, низенькую женщину, съ бойко бѣгающими глазами, съ добродушной, нѣсколько миндальной улыбкой. Она поклонилась ему въ поясъ и начала извиняться, что въ печкѣ у нея выплыли щи и потому въ избѣ какъ будто угарно.

Когда Хлоповъ снова вошелъ въ комнату, тамъ около стѣнъ стояли пятеро дѣтей о. Дмитрія, четыре дѣвочки и одинъ мальчикъ. Все это были круглыя лица, хоть циркулемъ обведи, здоровыя, но не пухлыя, загорѣлыя, съ черными глазами. На поклонъ Хлопова они переглянулись между собой и немного отвернулись къ стѣнѣ.

— Садитесь, милости просимъ! сказала попадья и поклонилась въ поясъ.

Всѣ усѣлись. Старшая дочь подавала яства. Поставивъ блюдо на столъ, она молча кланялась въ поясь и садилась подлѣ матери. Затѣмъ мать вставала съ мѣста и тоже кланялась въ поясъ, приговаривая: милости просимъ, гости дорогіе!

— Такъ ты за невѣстами ѣздишь? сказала попадья Хлопову уже подъ конецъ завтрака. — Сказывалъ мнѣ сегодня мужъ. Настращалъ, говоритъ, сначала, отъ благочиннаго пришелъ… а ты, выходитъ, за невѣстой!.. Да нѣтъ, голубчикъ, раненько пожаловалъ, — видишь самъ, молода еще, куда ей въ невѣсты?

Хлоповъ взглянулъ на невѣсту. Невѣста невозмутимо возилась съ блиномь.

— Теперь къ матери поѣдешь? спросила попадья.

— Къ матери. Два года не видѣлись!

— Э, какъ она обрадуется!.. А долго станешь гостить?

— Не знаю, какъ придется.

— Коли долго прогостишь, такъ заѣзжай къ намъ назадъ; тогда и невѣста будеть готова; мы станемъ откармливать ее къ тому времени, а не то и за уши повытянемъ.

— Ну, нѣтъ; я не могу жить дома цѣлый годъ.

— Экая бѣда! пригорюнилась попадья. — Послушай-ко, мужъ, нельзя ли теперь окрутить Анютку; у насъ вѣдь цѣлыхъ три останется. A ты, голубчикъ, не смотри, что она молода! Выйдетъ славная хозяйка! Вотъ и теперь все дѣлаетъ сама, и коровушекъ обрядитъ, и пироги замѣситъ, и рубахи выстираетъ, нигдѣ не сыщешь такой хозяйки!

— Да нельзя, матушка, я бы радъ! радушно сказалъ Хлоповъ. Гм, экое дѣло… A поди и можно! въ книгахъ-то можно надбавить годокъ, невеликая бѣда! семья большая, надо всѣхъ воспитать, да выкормить, Богъ видитъ!.. Богъ все видитъ! вздохнувъ, повторила она.

— Ты, Агафья Васильевна, и скажешь какую околесину! вступился о. Дмитрій.

— Какая же околесина? Въ прежнія времена дѣвки въ 13 лѣтъ выходили замужъ. Вонъ у меня былъ двоюродный дядя, волостнымъ писаремъ былъ, такъ онъ женился, когда невѣстѣ и 13 лѣтъ не вышло; она, голубушка, за свадебнымъ столомъ и уснула! Женихъ взялъ ее на руки и унесъ въ спальню!

— A я тяжелая! меня не вдругъ унесешь! вмѣшалась Анюта.

Такая наивность разсмѣшила всѣхъ. Завтракъ кончился весело. Попадья еще разъ поклонилась въ поясъ и сказала: — не обезсудьте, гости дорогіе!

Хлоповъ хотѣлъ отправиться въ путь, но хозяева совѣтовали остаться до обѣда, т.-е. именно совѣтовали, а не просили, не будучи увѣрены, что гостю пріятно будетъ остаться. Но Хлоповъ былъ человѣкъ простой и съ удовольствіемъ остался.

Попадья и дѣти ушли въ кухню. О. Дмитрій открылъ окно и сталъ смотрѣть на улицу. Хлоповъ усѣлся къ другому окну и принялся дѣлать сигарку. Разговоръ шелъ отрывочными фразами. О. Дмитрій, какъ видно было, больше обращалъ вниманіе на уличные виды и сцены, чѣмъ на гостя.

— Эй, Савасьянъ, куда лошадь-то водилъ? крикнулъ онъ какому-то мужику.

Савасьянъ снялъ шапку и сказалъ, что лошадь водилъ на водопой и что страсти сколько мухъ завелось! О. Дмитрій согласился, чта мухъ много, но прибавилъ, что прошлаго года не въ примѣръ больше было этой твари. Затѣмъ мужикъ простился и пошелъ дальше съ своей лошадью.

О. Дмитрій и Хлоповъ перекинулись незначительными фразами насчетъ тощаго лошадинаго хребта.

— A ты куда, трясогузъ? спросилъ о. Дмитрій какого-то мальчишку.

— Некуда! на бѣгу отвѣтилъ тотъ.

— Что, мать ушла къ зятю?

Мальчишка что-то отвѣтилъ, но словъ его нельзя было разобрать.

О. Дмитрій замѣтилъ, что этому зятю всего еще 22 года и женился онъ въ прошломъ году на 16-лѣтней дѣвицѣ, а между тѣмъ каждый день бьетъ свою жену. Хлоповъ выразилъ изумленіе.

— Куда ходила, Марья? спросилъ о. Дмитрій проходившую мимо старуху, которая ругала вполголоса «разбойника».

— Ходила, батюшко, на заднюю полянку, весь лѣвый уголъ стравили свиньи, какъ есть стравили!

— Плохо!.. а какова рожь въ полянкѣ?

— Хороша! во всѣхъ полянкахъ хороша, нечего Бога гнѣвить; вотъ только въ Кривушинкѣ ребята вымяли!

— Пошто дала? внушительно сказалъ о. Дмитрій.

— Да какъ имъ запретить? Тамъ малины сево года пропасть уродилось, вотъ они и повадились, да каждый день, не тотъ, такъ другой! капкановъ не наставишь!

— Для страху можно и капканъ поставить, сказалъ о. Дмитрій, и тотчасъ крикнулъ мужику, проходившему въ саженяхъ десяти: у Федосьи былъ, Степанъ?

— Чего у Федосьи?

— Говорю, у Федосьи былъ?

— Былъ у Федосьи.

— Еще жива?

— Жива, да скоро отойдетъ!

— Причащалъ сегодня! обратился о. Дмитрій къ Хлопову. — Вдова и четверо дѣтей! съ корзинами пойдутъ… Марья, а ваши пойдутъ за ягодами? снова крикнулъ онъ старухѣ, которая успѣла уже порядочно отойти отъ дома.

— Сбирались давѣ; вишь, севодни какая погодка!

— Славная погодка!

Съ часъ, а можетъ и больше о. Дмитрій бесѣдовалъ съ прохожими. Все занимало его; даже двухъ коровъ и свиньи, галопомъ бѣжавшей мимо дома, онъ не пропустилъ безъ замѣчаній; такъ, онъ сказалъ, что нѣтъ полезнѣе животнаго, какъ корова, что свиньи и телята некрасиво бѣгаютъ. Можетъ быть, и еще съ часъ продолжалъ бы онъ свои замѣчанія, если бы не вошла въ комнату попадья и не сказала, что пришелъ зачѣмъ то сторожъ. Послѣ этого онъ вышелъ въ кухню.

На его мѣсто сѣла попадья и завела съ Хлоповымъ разговоръ. Она оказалась любознательнѣе о. Дмитрія и разспрашивала гостя о его родныхъ, объ Устюгѣ, о Вологдѣ, о какихъ-то медовыхъ пирогахъ; зато и сама разсказывала много, особенно о своемъ зятѣ, который въ это время работалъ на грибановской фабрикѣ, за Устюгомъ. Оказалось, что старшая сестра ея вышла замужъ за простого крестьянина; въ то время семья ихъ жила въ такомъ захолустьѣ, что кругомъ только и были мужики; а сестра была уже на возрастѣ; она была веселая, красивая дѣвушка и сама нашла себѣ жениха. Отецъ ихъ тоже былъ священникъ.

Скоро ушла и попадья. Хлоповъ остался одинъ и началъ вслушиваться въ разговоръ о. Дмитрія со сторожемъ.

— Куда тебѣ, о Дмитрій! говорилъ послѣдній, — прежнія времена не въ примѣръ лучше были теперешнихъ; главное, во всемъ была простота! пойдешь это къ писарю, сунешь гривну и ждешь благополучно. Я разскажу тебѣ про одно дѣло, — было лѣтъ двѣнадцать назадъ… Тутъ сторожъ повелъ какой-то длинный разсказъ о богатомъ старостѣ и писарѣ; какъ писарь обманулъ старосту и самъ сдѣлался богатымъ, а староста и до сихъ поръ служитъ разсыльнымъ при правленіи. О. Дмитрій терпѣливо слушалъ эту исторію и только послѣ окончанія ея сказалъ, что онъ, сторожъ, уже не разъ разсказывалъ ему, о. Дмитрію, про старосту и писаря.

— Разсказывалъ? ну и память!.. Тогда я разскажу тебѣ другую исторію, — недавно слышалъ отъ Пафнутья Пурчи…

Дальше слѣдовала новая, такая же длинная, исторія о травлѣ медвѣдя двумя деревнями. О. Дмитрій признался, что исторія любопытная и, въ свою очередь, началъ разсказывать собственную исторію, тоже не менѣе любопытную. О гостѣ онъ нимало не заботился, предоставивъ ему проводить время по своему усмотрѣнію. A такъ какъ времени прошло уже довольно и Хлопову наскучило сидѣть одному, то онъ перешелъ къ открытому окну, у котораго раньше сидѣлъ о. Дмитрій. — Хотя бы эта Анюта пришла! подумалъ онъ, выглянувъ въ окно… A она какъ разъ сидѣла на крыльцѣ и ковыряла палочкой доску.

— Анна Дмитріевна, такъ вы не пойдете замужъ за меня? шуткой спросилъ онъ ее.

— Я ни за кого не пойду!

— Отчего же?

— И дома хорошо! много подружекъ, — ходимъ за ягодами, купаемся, у насъ весело.

— A въ карты любите играть?

— Люблю.

— Такъ поиграемте.

Анюта подумала и пригласила его на крыльцо, при чемъ вынула и карты изъ кармана. Однако онъ не пошелъ, а пригласилъ ее самоё въ комнату.

— Онъ зоветъ меня въ карты играть! сказала она, заглядывая въ сѣни.

— Иди, поиграй, ему скучно сидѣть одному, послышался изъ сѣней голосъ попадьи.

Анюта пришла въ комнату и сѣла къ столу.

— Какъ же станемъ играть? спросила она.

— Какъ хотите, я всяко умѣю, отвѣтилъ Хлоповъ.

— Развѣ въ дураки?

— Пожалуй, въ дураки; только съ какимъ нибудь уговоромъ.

Хлоповъ оглянулся. На одномъ стулѣ стоялъ забытый жбанъ съ солью. Хлоповъ взялъ у дѣвочки карту и уголкомъ ея почерпнулъ соли. — Вотъ, кто останется дуракомъ, тотъ долженъ съѣсть столько соли! сказалъ онъ.

Анюта улыбнулась и приняла условіе.

Время пошло веселѣе. Хлоповъ, какъ настоящій кавалеръ, старался остаться дуракомъ и дѣлалъ пресмѣшныя гримасы, высыпая съ карты себѣ въ ротъ соль. Только разъ Анюта осталась въ дуракахъ и когда хотѣла съѣсть свою порцію соли, Хлоповъ стряхнулъ послѣднюю съ карты, а потомъ они оба со смѣхомъ сметали ее со стола. Въ такихъ занятіяхъ время незамѣтно прошло до обѣда.

Послѣ обѣда хозяева, видимо, уже не были расположены удерживать гостя и Хлоповъ собрался въ дорогу. До дома ему оставался одинъ переходъ и къ ночи онъ надѣялся увидѣть свою матушку. Нельзя сказать, чтобы на душѣ у него было очень весело. Вѣдь такимъ же безпріютнымъ голышомъ онъ придетъ на родину, какимъ ушелъ изъ нея назадъ тому два года.

XII.

Рвы, да пригорки, да зеленыя полянки съ обугленными пнями, извилистая рѣчка, поросшая ольхами и смородиной, на горизонтѣ вѣчно зеленый хвойный лѣсъ, — вотъ какова мѣстность, гдѣ стоитъ погостъ Николы Деревяннаго. Въ иномъ мѣстѣ, на какомъ-нибудь курганѣ, открывается порядочный видъ съ широкой перспективой; въ другомъ мѣстѣ — со всѣхъ сторонъ въ гору, — хоть на небо ползи.

Хлоповъ съ нѣкоторымъ замираніемъ сердца проходилъ по этимъ роднымъ, давно знакомымъ мѣстамъ. Вѣра Николаевна, о. Карпъ, Наташка, со слезами просившая его жениться на ней, о. Федосей съ простушкой Солей, о. Дмитрій съ Анюткой, — всѣ эти личности были теперь забыты имъ. Онъ думалъ о томъ, какъ встрѣтитъ его матушка, какъ онъ будетъ жить у нея, да еще и можно ли жить? Вѣдь она не въ своемъ домѣ живетъ, а въ поповомъ флигелѣ. Собственно флигель церковный, но все же онъ считается поповымъ. Матушка писала ему, что зимой попова семья переходитъ въ него, когда морозитъ таракановъ въ большомъ домѣ; тѣснота бываетъ страшная.

Церковь Николы Деревяннаго, назадъ тому 10 лѣтъ, дѣйствительно была деревянная; но, при помощи богатаго старосты и двухлѣтнихъ сборовъ по разнымъ городамъ и деревнямъ, она была перестроена въ каменную; однако названіе «деревянной» сохранила и теперь. Съ виду новая церковь не представляетъ ничего особеннаго; маленькія окна и толстыя желѣзныя рѣшотки дѣлали ее не очень привѣтливой; зато бѣлыя стѣны и миніатюрная каменная ограда съ выточенными балясинами глядѣли довольно весело.

Около церкви стояли три дома, побурѣвшіе отъ времени, но всѣ съ красными крышами, — признакъ, что они были казенные; поодаль отъ этихъ домовъ стсяли большіе дворы съ пологими съѣздами, два стога сѣна, два амбара и столько же бань, — тутъ весь погостъ. Крестьянскихъ домовъ нѣтъ, и не видно ни одной деревни съ погоста; кругомъ рѣденькій березнякъ и много травы. За то грибовъ бываетъ масса, растутъ у самыхъ строеній.

Среди такой-то обстановки выросъ Хлоповъ. Среди нея три съ половиной семьи мирно проводятъ свои скучные, монотонные дни. Но живуть сытно, хлѣба и разныхъ деревенскихъ продуктовъ вволю и все безъ фальсификаціи.

Въ тотъ день, когда Хлоповъ прибылъ на свою родину, на погостѣ была помочь. Съ двухъ-трехъ ближайшихъ деревень были приглашены мужики и бабы, парни и дѣвки для уборки хлѣба съ полей. A вечеромъ происходилъ пиръ. Въ нѣсколько десятковъ голосовъ пѣли хороводныя пѣсни; визгливые дѣвичьи голоса сливались, а иной разъ и не сливались, съ рѣзкими тенорами парней; среди пвсни иногда слышалась поднебесная мужская фистула, какъ финалъ куплета; иногда проносился въ воздухѣ молодецкій свистъ. И вдругъ все это обрывалось и слышались пьяные голоса мужиковъ, крикъ и безшабашный гвалтъ.

Хлоповъ постоялъ около ограды, послушалъ пѣсенъ и пошелъ къ дому священника. На дворѣ было темно и онъ былъ радъ этому, такъ какъ сегодня ему не хотѣлось встрѣтить знакомыхъ. Вошелъ онъ во флигель. Пусто. — «Должно быть, на помочь ушла», подумалъ онъ. Развязалъ кошель и вынулъ оттуда коробку; изъ коробки вынулъ мыло и гребень. Потомъ умылся, причесался; немного осмотрѣлся и одумался; потомъ вышелъ на улицу и опять осмотрѣлся; вблизи никого не было; — можно немного прогуляться… Но лишь только успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ набѣжала на него какая-то старуха.

— Господи Іисусе, какъ будто на Патрю походитъ! прошептала она, посмотрѣвъ на Хлопова.

— Здравствуй, матушка! Это я самый и есть!

— Съ нами крестная сила! Да откуда ты?

— Пріѣхалъ повидаться съ тобой.

— Такъ это и вправду, значитъ, ты! A глаза-то стары стали… Здравствуй, Патрушко! здравствуй, голубчикъ!

Пошли объятія, поцѣлуи, разспросы, аханья, и все это такъ безтолково на первый разъ. Старушка кстати всплакнула.

— Экая втора, нельзя мнѣ и побыть съ тобой подольше. Лизавета Львовна послала меня за квасомъ. Ужъ послѣ, голубчикъ… послѣ о всемъ потолкуемъ, а теперь поди посмотри на наше веселье.

Старушка побѣжала въ домъ священника, а Хлоповъ, нѣсколько подумавъ, рѣшилъ пойти на помочь. Помочь справлялась у дьячка. Въ большой избѣ, окна которой были раскрыты, пѣли пѣсни и плясали; нѣсколько въ сторонѣ отъ дома, на лужайкѣ, пили вино и кричали. Хлоповъ заглянулъ въ одно изъ оконъ и увидѣлъ нѣсколько дѣвушекъ, сидѣвшихъ у стола; между ними онъ тотчасъ узналъ молоденькую дочь дьячка, съ румянымъ личикомъ, съ длинными русыми волосами, заплетенными въ двѣ косы, которыя кончались узенькой лентой.

— Здравствуйте, Вѣра Михайловна! сказалъ Хлоповъ, протягивая свою руку въ окно.

Дѣвушка вскочила съ мѣста.

— Ахъ, это Сосипатръ Петровичъ! Да какъ вы очутились здѣсь?

— Давно не бывалъ! думаю, пойду посмотрю на Вѣру Михайловну!.. Ну, и дѣйствительно, въ два года вы порядкомъ измѣнились, выросли, похорошѣли.

— Правда похорошѣла? съ радостію сказала она, — только зачѣмъ вы не говорите попрежнему ты?

— Да вѣдь и вы тоже самое.

— Я помоложе васъ.

— Значитъ, старшихъ почитаете?

— Долголѣтна буду за это!.. дѣвушка засмѣялась; улыбка у нея была наивная и милая.

Хлоповъ хотѣлъ продолжать разговоръ, но къ Вѣрѣ Михайловнѣ подошелъ какой-то парень и повелъ ее въ хороводъ.

Хлоповъ пошелъ въ избу. Тамъ десять-двѣнадцать паръ парней и дѣвушекъ чинно ходили кругомъ, пѣли пѣсни, перемигивались, останавливались и цѣловались, при чемъ парни утирали губы передъ поцѣлуемъ и послѣ него. Хлоповъ пробрался въ передній уголъ и сѣлъ на скамью. Знакомыхъ въ избѣ почти никого не было.

— A вы зачѣмъ это въ сарафанъ нарядились? спросилъ онъ Вѣру Михайловну, когда она подошла къ нему.

— Такъ! у меня есть подружка, изъ Слезына… вонъ она сидитъ, видишь, съ парнемъ… она любитъ, чтобы я такъ наряжалась; ея и сарафанъ.

— Ну, разсказывайте, какъ вы живете? Каковъ вашъ папка? вы все еще папкой зовете его?

— Папкой! онъ добрый у меня! Какъ и прежде, все самъ дѣлаетъ: квашню мѣситъ самъ, корову доитъ самъ… Я нарочно возьму ино подойницу, онъ сейчасъ закричитъ: «куда тебѣ, Вѣрка, еще рогомъ болданетъ!..»

Хлоповъ хорошо помнилъ этого добраго стараго дьячка, который до страсти любилъ всѣхъ дѣтей и особенно свою Вѣрку. Помнилъ онъ, какъ дьячокъ бралъ ее съ собой на клиросъ, когда ей было лѣтъ 10—12, — стоятъэто вдвоемъ и поютъ! одинъ толстымъ, довольно сиповатымъ голосомъ, а другая мягкимъ, тончайшимъ дискантомъ, который у задней стѣны едва было слышно. Къ заутрени ли, къ вечернѣ, дьячокъ все идетъ съ Вѣркой, держа ее за руку… Жена у него умерла, когда Вѣркѣ было пять лѣтъ; съ тѣхъ поръ они живутъ вдвоемъ — веселые, довольные собой; только теперь Вѣрка уже не ходитъ на клиросъ. Теперь и ребята рѣдко сбираются къ нимъ. Прежде, бывало, что воскресенье, то у дьячка стономъ стоитъ изба отъ дѣтскихъ голосовъ. Самъ, бывало, напечетъ пшеничныхъ крендельковъ, разныхъ тамъ уточекъ и другихъ финтифлюшекъ, да и потчуетъ ребятишекъ, равно и самъ лакомится, Ребятишки тогда любили ходить къ обѣднѣ, зная, что послѣ обѣдни дьячокъ зазоветъ ихъ къ себѣ.

— A гдѣ вашъ папка теперь? спросилъ Хлоповъ у Вѣры Михайловны.

— Онъ недавно былъ съ о. Алексѣемъ у мужиковъ, — куда же онъ дѣвался… Ахъ, вотъ онъ… папка, идико сюда! крикнула она отцу и, закрывъ ладонями лицо Хлопова, спросила: — отгадай, кто?

— Иванъ Степановичъ, кому же быть! отвѣтилъ дьячокъ (Иванъ Степановичъ — писарь волостной).

— Анъ, нѣтъ, не отгадалъ! Ну, еще…

Но тотъ не сталъ больше отгадывать, а штурмомъ взялъ руки своей дочери и оттянулъ ихъ отъ Хлопова.

— Сосипатръ Петровичъ! воскликнулъ онъ. — Здорово живешь!.. Когда на сихъ мѣстахъ явился?

— Сейчасъ только-что явился и пошелъ на помочь…

— И съ дѣвками сидишь! перебилъ дьячокъ. — Ужъ мы покалякаемъ завтра съ тобой, всѣхъ по косточкамъ переберемъ. A теперь прощай: большое дѣло есть… Потомъ дьячокъ наклонился къ уху Хлопова и шепнулъ: — ты пріударь за Вѣркой-то.

Хлоповъ засмѣялся. Дьячокъ хлопнулъ его по плечу и куда-то побѣжалъ.

— A я знаю, что онъ сказалъ! проговорила Вѣра Михайловна.

— Что?

— A велѣлъ тебѣ быть со мной подобрѣе!

Хлоповъ снова засмѣялся.

Тутъ подошелъ къ Вѣрѣ Михайловнѣ тотъ же парень и попросилъ ее въ хороводъ.

— Идти? спросила она Хлопова.

— Какъ же не идти! отвѣтилъ онъ и подумалъ: — какая смѣшная!

Затѣмъ онъ сталъ смотрѣть на толпу, слѣдилъ, какъ парни увивались за дѣвушками, какъ иные поцѣлуи продолжались незаконно долго. Вѣра Михайловна кончила съ парнемъ хороводъ и, по обычаю, стала цѣловаться съ нимъ; но въ это времнона взглянула на Хлопова и немного стѣснилась. Поцѣлуй вышелъ неловкій.

Очень весело провелъ Хлоповъ первый вечеръ на родинѣ. — Хорошій признакъ! подумалъ онъ, идя домой. Дома встрѣтила его мать, тоже недавно пришедшая съ помочи. Пошли безконечные разговоры о жизни, о будущихъ планахъ и т. д. Хлоповъ сказалъ, между прочимъ, что у него было очень много мѣстъ, но что всѣ они не понравились ему по разнымъ причинамъ.

— A вотъ, дитятко, на Перемыслѣ упразднилось мѣстечко; знаешь, всего шесть верстъ отсюда. О. Досифей умеръ съ полгода тому. Архирей оставилъ мѣсто за дочерью; да жениховъ все не могутъ пріискать! Кругомъ такая глушь, что и вѣсточки некуда послать! Благочинный велѣлъ исправлять тамошнія требы нашему о. Алексѣю, да ему не всегда это и можно! таинственно прибавила старушка. — Такъ вотъ подумай-ко, голубчикъ, да и съ Богомъ! Этта рукой подать; я бы стала ходить къ тебѣ въ гости, а ты ко мнѣ, — вотъ, дитятко!

— A каково мѣсто? Я совсѣмъ не знаю его.

— Мѣсто… не шибко богато оно, а жить можно. Земли тамъ немного, зато хорошая земля.

— A невѣста?

— Невѣста тоже, нельзя сказать, чтобы молодая была, — двадцать два года, а можетъ и побольше, однако хозяйственная дѣвка. Высокая такая и тихая; словомъ не замутитъ!

— Ладно, подумаемъ! сказалъ Хлоповъ.

Уже совсѣмъ разсвѣло, когда они стали ложиться спать. Мать приготовила для сына мягкую постель, т. е. въ старый соломенный матрацъ прибавила охапки двѣ свѣжей соломы и зашила.

Родныя мѣста, добрая мать-старушка, эта наивная Вѣрка, да еще и мѣстечко какое-то къ услугамъ, — все это хорошо подѣйствовало на Хлопова. — Давно бы мнѣ ѣхать изъ Вологды домой! подумалъ онъ, — сколько тутъ этихъ мѣстовъ, — ройся, какъ свинья! A тамъ чего дождался? Въ цѣлый годъ вышелъ одинъ случай, да и тотъ скулебячился!

XIII.

На другой день рано утромъ мать Хлопова истопила печку, обрядилась и ушла въ поле. Она разсчитывала еще кой-что сдѣлать, пока сынъ проснется. Часа черезъ два она воротилась домой; но видя, что сынъ все еще спитъ, снова ушла въ поле. Однако вскорѣ послѣ прихода ея проснулся и онъ, герой Николы Деревяннаго, радость и послѣдняя надежда старухи-матери. Проснулся и еще въ постели сталъ осматривать свое новое пристанище. Много избъ, горницъ и каморокъ видалъ онъ на своемъ вѣку, но такой, какая была теперь, еще не видалъ. Въ самомъ дѣлѣ, горенка была очень оригинальна: махонькая, низенькая, и большая русская печь! Возлѣ печки — кровать, въ углу большой столъ; пустого пространства оставалось не больше двухъ аршинъ. Одна стѣна была вся завѣшена платьемъ, а остальныя три почти сплошь заклеены картинами, главнымъ образомъ божественнаго содержанія; всего рѣзче бросалась въ глаза красная огненная краска и потомъ черные круглые вѣнцы на святыхъ. Между картинами было два экземпляра страшнаго суда, — очень страшные экземпляры! — однако были и мірскія картины, но онѣ пріютились около дверей и на самыхъ дверяхъ. Печка тоже была оклеена какими-то битвами; въ одной битвѣ стояли безголовые генералы и солдаты, напирающіе на врага, который поражаетъ ихъ саблями и въ то же время самъ поражается; подъ картиной написано: «а нашихъ Богъ милуетъ — безъ головъ стоятъ».

Пока Хлоповъ осматривалъ комнату и эти картины, пришла домой мать. Въ рукахъ ея были два маленькихъ тюричка, которые она и положила на столъ.

— Чайку, дитятко, взяла у Лизаветы Львовны. Самоваришка тоже дадутъ, когда сами отопьютъ. Свой то я продала: помнишь, ты просилъ три рубля, — гдѣ, думаю, взять? туда — сюда сунусь, вездѣ отказъ; ну, я и продала… старушка махнула рукой. Вскорѣ она принесла и самоваръ, еще теплый, и стала готовить чай.

— О, от. Алексѣй опять запилъ послѣ вчерашней помочи! со вздохомъ сказала она. — Теперь двѣ, либо три недѣли не увидишь его. Лизавета Львовна просто убивается, — ребятишекъ бьетъ, въ избѣ дымъ коромысломъ!

— Прежде я считалъ ее смирной!

— Она смирная, нечего сказать, и добрая женщина; вотъ и мнѣ ни въ чемъ не даетъ отказа… A когда запьетъ о. Алексѣй, на нее находитъ такое, что и глазъ не кажи! Сегодня будто для тебя я сходила къ ней, а то ни за что не пошла бы! и то къ чорту послала! къ чорту, говоритъ, и съ сыномъ твоимъ… Вишь ты, дитятко!

— Тэкъ… прозвучалъ Хлоповъ. — A давно ли онъ запоями сталъ пить?

— Года два-полтора. И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже; сначала пилъ по недѣлѣ, а теперь по двѣ и по три. Вотъ теперь, должно быть, долго пропьетъ. Давѣ ранешенько поднялся, забралъ бутылокъ, полуштофовъ и заперся въ горницу. Изоставилъ это бутылки по угламъ, а одну на срединѣ, потомъ и ползаетъ отъ бутылки до бутылки и все потчуетъ себя. — Прошу покорно, Алексѣй Федоровичъ, выкушайте рюмочку, говоритъ. — Покорно благодарю, о. Доримедонтъ, сейчасъ выпилъ у сосѣда… О. Доримедонта помнишь? въ одинъ годъ потерялъ жену и дѣвочку, еще младенчика, и сталъ пить-пить! сломалъ себѣ ногу, послали въ монастырь, — куда священникъ на костылѣ! Былъ по веснѣ у o. Алексѣя, пріѣхалъ за восемьдесятъ верстъ на пароходѣ посмотрѣть на старыя мѣста, такой горькій! пьетъ и плачетъ! покачала старушка головой.

Пока происходилъ этотъ разговоръ, самоваръ скипѣлъ и изъ маленькихъ сѣней послышалось сердитое бульканье. На столѣ появилась чайная посуда и горшокъ горячаго молока, съ жирной красной пѣнкой. Старушка стала жаловаться на жизнь, на бѣдность и т. п., сказала, что теперь она очень мало набираетъ петровскаго и льна, а за рѣпой и лаптями совсѣмъ не ходитъ; только Лизавета Львовна теперь и сбираетъ ихъ.

— Да велика ли ужъ корысть отъ лаптей! сказалъ Хлоповъ.

— Ну, все же, дитятко! сто паръ, семикопѣечникъ за пару, считай! Лизавета Львовна хозяйственная женщина; у нея ничего не пропадетъ; поѣдетъ за льномъ, а домой пироговъ навезетъ; кусокъ дадутъ, и тотъ кладетъ въ пестерь. Она, да еще перемысловская попадья, дочку которой вчера я сватала тебѣ, завсегда возьмутъ свое!

Послѣ чаю Хлоповъ пошелъ гулять по окрестностямъ, осмотрѣть знакомыя мѣста, помечтать о прошломъ. Нигдѣ ничего новаго, понятно, не нашелъ онъ; въ этой глуши, при этой полумертвой жизни развѣ землетрясеніе или наводненіе измѣнитъ видъ природы. Онъ замѣтилъ, что дорожки, даже тропинки, протоптанныя коровами, точно такъ же извивались, какъ и прежде, когда онъ, еще мальчишкой, бѣгалъ по нимъ. Вотъ и знакомая рѣчка, или вѣрнѣе ручей. По ту и другую сторону его стоятъ ольхи и черемухи, которыя густолиственной аллеей изгибаются вмѣстѣ съ ручьемъ и тянутся очень далеко, до груздинскихъ полей, до коровинскихъ пожень, дальше которыхъ Хлоповъ не смѣлъ проникнуть, когда былъ мальчишкой. Тогда ему казалось, что этотъ ручей и эта аллея идутъ еще на тысячи верстъ, до самаго края свѣта, и очень хотѣлось ему дойти до конца этого ручья, посмотрѣть другія царства, другихъ людей. Въ былое время часто онъ бѣгалъ сюда съ корзинкой за ягодами. Вся ольховая линія поросла внутри малинникомъ и смородинными кустами; плодородіе было чрезвычайное; заберется онъ въ кусты, ближе къ ручью, и начинаетъ горстями брать ягоды, — только дно у корзины стучитъ! Всѣ руки исцарапаетъ, да крапивой обожжетъ, но мало горя въ этомъ; только ожигается, да ругаетъ крапиву проклятой. Корзина скоро наполняется съ верхомъ. Тогда онъ ставитъ ее на землю и начинаетъ ѣсть ягоды. Носъ, губы, все лицо вымараетъ въ нихъ; доѣстъ до того, что станетъ тяжело. Подумаетъ, оглянется, посмотритъ на ягоды и лѣниво полѣзетъ изъ кустовъ. Ягодъ еще много, а ѣсть не можетъ. Какую-нибудь сажень или двѣ онъ прошелъ по ручью, а тамъ дальше что! приходи весь свѣтъ, всѣмъ достанетъ ягодъ!

Хлоповъ побродилъ около ручья, заглянулъ кое гдѣ въ кусты, поѣлъ и ягодъ въ одномъ мѣстѣ, но немного ѣлъ, потому что боялся крапивы и колючекъ. Потомъ улегся на траву и предался безотчетнымъ мечтамъ о прошломъ, перебиралъ въ своей головѣ разные случаи изъ дѣтской, поэтически-прекрасной жизни, среди веселыхъ пріятелей, бѣгающихъ, дерущихся и смѣющихся. Потомъ вспомнилъ онъ то время, когда сидѣлъ за азбукой, рядомъ съ отцомъ, который не былъ слишкомъ строгъ и часто самъ, какъ школьникъ, убѣгалъ съ мѣста, пользуясь каждымъ маловажнымъ случаемъ. Сидитъ онъ за книжкой, а самъ смотритъ въ окно, — тамъ ребятишки, галки, вороны и всякая тварь, тамъ поросята у самаго окна валяются въ грязи, жмутся другъ къ другу, визжатъ и хрюкаютъ, тамъ Петька козелъ, съ закорюченной бородкой, съ отчаяніемъ бьется рогатой головой между жердями, куда онъ попалъ съ воровскимъ намѣреніемъ попробовать чужую капусту. Все это очень занимало его тогда, а вотъ теперь лежитъ онъ на травѣ, кругомъ та же чудная жизнь, а онъ — ничего! смотритъ безстрастно, хватаетъ комаровъ и холодно, методически обрываетъ имъ хоботки и ноги, давитъ букашекъ, которыя такъ беззаботно грѣются на солнышкѣ, сидя на цвѣтахъ. Давятъ дѣти комаровъ и букашекъ, но они дѣлаютъ это съ интересомъ, съ любопытствомъ, а онъ-то къ чему?

Не мало времени лежалъ Хлоповъ въ пріятной прохладѣ, то мечтая о прошломъ счастливомъ времени, то раздумывая о настоящемъ грустномъ житьѣ-бытьѣ. Подъ вліяніемъ теплаго воздуха и можетъ быть нѣкотораго утомленія нервовъ онъ незамѣтно заснулъ. Спалъ онъ тоже не мало времени, а когда проснулся, возлѣ него сидѣла Вѣра Мйхайловна.

— Что вы тутъ дѣлаете? спросилъ онъ, съ удивленіемъ смотря на нее.

— Такъ! Я мухъ сгоняла съ тебя! смѣясь, отвѣтила она.

— Да какъ вы нашли меня?

— Я видѣла изъ окна, что ты пошелъ сюда. Ждала-ждала, когда пойдешь взадъ, да сама и пошла искать тебя!.. A зачѣмъ ты говоришь мнѣ «вы»?

— Не ловко какъ-то… не привыкши!

— Значитъ, и я должна говорить «вы»?

— Нѣтъ! такія розовыя губки должны всѣмъ говорить «ты»!.. сказавъ это, Хлоповъ протянулъ свою руку и хотѣлъ обнять Вѣру Михайловну.

— Такъ не надо… ей-Богу не надо! проговорила она, отодвигаясь отъ него.

Онъ убралъ свою руку и конфузливо улыбнулся. Произошло неловкое молчаніе.

— A хорошо жить въ городѣ? спросила Вѣра Михайловна, срывая какой-то цвѣтокъ.

— Конечно, лучше, чѣмъ въ деревнѣ! Я думаю, этта со скуки умрешь… Мужики, да бабы, никакихъ наслажденій, — живи какимъ-нибудь животнымъ.

— А въ городѣ что? Вы разскажите мнѣ о немъ; я вѣдь ничего не слыхала…

— Городъ, такъ сказать, центръ благородства! Здѣсь и поговорить не съ кѣмъ, а тамъ сберутся къ тебѣ пріятели, — сейчасъ разсказы, да споръ, и все о наукахъ, о разныхъ событіяхъ…

— Вы, должно быти очень ученый! несмѣло спросила Вѣра Михайловна и взглянула на него исподлобья.

Надо сказать, что она уже не такъ свободно и просто относилась къ нему съ тѣхъ поръ, какъ онъ хотѣлъ обнять ее. Съ другой стороны, и Хлоповъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко; ему было стыдно за свой поступокъ, а отчасти и за то, что какая-нибудь Вѣрка оставила его «съ носомъ», какъ говорятъ семинаристы; поэтому онъ хотѣлъ показать, что онъ не какой-нибудь парень крестьянскій, а человѣкъ достойный уваженія и всего такого.

— Будешь ученымъ, когда проучишься столько годовъ! отвѣтилъ онъ на вопросъ Вѣры Михайловны. — Если перебрать всѣ науки, какія у насъ проходили, такъ вамъ день твердить, да не запомнить!.. A я всегда числился отличнымъ ученикомъ: Вотъ по геометріи такъ мнѣ всѣ говорили въ глаза: господинъ Хлоповъ, говорятъ, всю геометрію съѣлъ! Меня учитель этотъ очень любилъ и по-дружески со мной обращался. Я часто ходилъ къ нему на обѣдъ. Такихъ кушаньевъ нанесутъ, что здѣсь никто и не нюхивалъ! Этакой соусъ какой-нибудь, либо жиле тамъ разное… Ну, конечно, попробуешь всего, чтобы деликатно было, а ѣсти не ѣшь. A то припусти другого, онъ все опишетъ, ха, ха!

— A что такое гиметра? спросила Вѣра Михайловна.

— Геометрія! поправилъ Хлоповъ. — Это такая наука, о которую ноги обломаешь! Однако, очень интересно, чортъ возьми, узнать, напримѣръ, сколько верстъ до этого облака? послѣднія слова онъ произнесъ какъ будто не для Вѣры Михайловны, а такъ себѣ, для собственнаго научнаго интереса. Произнося ихъ, онъ прищурилъ одинъ глазъ и посмотрѣлъ на облако съ такой миной, съ какой дѣти смотрятъ на выпущенный змѣекъ; — высоко, молъ, ты летаешь, а вотъ захочу — сейчасъ будешь въ моихъ рукахъ.

— Неужели это можно узнать? съ большимъ любопытствомъ спросила Вѣра Михайловна.

— Кхе, какъ вамъ сказать… Хлоповъ нечаянно вспомнилъ, какъ онъ осрамился на этомъ дѣлѣ передъ Вѣрой Николаевной въ Устюгѣ, — ученые, конечно, могутъ узнать, но для этого необходимы разные инструменты… да, разные, хорошіе инструменты, а кочерыжки да линейки тутъ не годятся… Однако солнце то! не пора ли и домой идти?

Дорогой они уже не могли возстановить разговоръ. Вѣра Михайловна думала — какой онъ ученый! и неужели можно до облака смѣрять?.. можетъ немножко и прихвасталъ, а все же… не какой-нибудь писарь Сѣроизбый!.. По временамъ она съ любопытствомъ поглядывала на Хлопова и хотѣла бы что-нибудь спросить, но вйдя его задумчиво-склоненную голову, нахмуренное чело и другіе признаки глубокомыслія, невольно удерживалась.

— Ходите чаще къ намъ! сказала она, прощаясь съ нимъ въ погостѣ.

— Съ удовольствіемъ! только не знаю, какъ время…

— Вы развѣ и здѣсь хотите заниматься?

— Да-а… не сидѣть же сложа руки!

Послѣ этого оба раскланялись. Хлоповъ самодовольно улыбался, идя къ своему флигелю. Былъ ли онъ доволенъ хорошенькой Вѣркой, или тѣмъ, что удачно выдержалъ свою роль до конца, — неизвѣстно.

XIV.

Хлоповъ скоро сдѣлался своимъ человѣкомъ въ Никольскомъ погостѣ, какъ оно и должно быть. Самъ онъ недурно чувствовалъ себя въ этой маленькой семьѣ. Каждый день гулялъ по окрестнымъ мѣстамъ, ѣлъ ягоды, курилъ свои крючки и подолгу спалъ на травѣ. Каждый день ходилъ къ дьячку, разспрашивалъ о всякой всячинѣ и самъ разсказывалъ. Иногда онъ держалъ себя просто, весело, нѣсколько хвастливо, иногда же напускалъ на себя излишнюю серьезность, трактовалъ о всемъ свысока, вздыхалъ по Вологдѣ съ ея учеными занятіями и жаловался на деревенскую скуку. Эту важную хламиду онъ надѣвалъ больше при Вѣрѣ Михайловнѣ, которую непремѣнно хотѣлъ заинтересовать своей особой. Вѣра Михайловна, дѣйствительно, съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ смотрѣла на ученаго мужа, который всѣ науки изучилъ, бывалъ въ трехъ городахъ и сколько людей, сколько свѣту видалъ! — между тѣмъ какъ сама она ничего не видѣла, ничего не знаетъ…

Только у о. Алексѣя Хлоповъ ни разу не бывалъ, потому что тотъ все еще пилъ и вся семья находилась въ тревогѣ, какъ говорила ему мать. Однажды онъ случайно встрѣтился съ о. Алексѣемъ у дьячка. Въ тотъ день стояла скверная погода — на улицѣ грязь и дождь; все небо заволокло облаками. Въ маленькой каморкѣ сидѣли дьячокъ, Вѣра Михайловна и Хлоповъ. Первый разсказывалъ какую-то исторію; остальные слушали его. Вдругъ раздался въ дверяхъ стукъ. Дьячокъ, а за нимъ Вѣра Михайловна вышли въ кухню. Къ удивленію ихъ, тамъ у дверей стоялъ о. Алексѣй. Онъ былъ совершенно мокрый и безъ шляпы; на ногахъ сидѣли валенки, отъ которыхъ образовалась на полу лужа грязной воды. На эти валенки дьячокъ прежде всего обратилъ свое вниманіе.

— Что вы, о. Алексѣй? воскликнулъ онъ, — вѣдь пропадутъ у васъ валенки!

— Тш… произнесъ о. Алексѣй и оглянулся, — попадья, и-и, попадья!.. Послушай, Михайло Семеновичъ, налей скляночку, не оставь, голубчикъ! молящимъ голосомъ сказалъ онъ, вытаскивая изъ кармана пустую косушку.

— Ой, нѣтъ, о. Алексѣй! ни капли нѣтъ у меня!

— Ну, Михайло Семеновичъ, не куражься! Послѣ самъ удружу… Я вѣдь знаю, что у тебя всегда водится это проклятое зелье!

— Да нѣтъ! хоть бы росинка былаі

— Ну-у! протянулъ тотъ. — A посмотри-ко въ этомъ шкафчикѣ!

О. Алексѣй подошелъ къ шкафу и сталъ отворять его.

— Да нельзя, о. Алексѣй! о. Алексѣй!.. матушка Христомъ и Богомъ просила меня, чтобы я не давалъ вамъ вина!

— Матушка не узнаетъ… т. е. ни-ни! т. е., ежели узнаетъ, пусть я буду дуракомъ во вѣки вѣковъ!.. Ну же, голубчикъ… умру, ей Богу умру! Жжетъ, вотъ тутъ;.. адъ кромѣшный! Терпѣнья нѣтъ!.. Добрѣйшій Михайло Семеновичъ! немножко! смотри, какая скляночка!

Въ голосѣ его слышалась такая мольба, такое глубокое страданіе, что дьячокъ не могъ отказать и полѣзъ въ шкафъ; оттуда досталъ онъ штофъ водки и налилъ склянку о. Алексѣю. Послѣдній съ нетерпѣніемъ ждалъ его, протянувъ свои руки; руки дрожали, голова выдвинулась впередъ и какъ-то съежилась; глаза сдѣлались ужасно широкими и пронзительными. Онъ взялъ налитую склянку, поднесъ ее ко рту и съ упоеніемъ, даже съ какой-то яростію отпилъ два-три глотка.

— О-о-о! Опять человѣкъ! т. е. рай! говорилъ о. Алексѣй, поглаживая грудь. — Былъ адъ кромѣшный, а теперь рай небесный!.. Дай, я обниму тебя, Михайло Семеновичъ! Т. е., ты не знаешь, какое благодѣяніе сдѣлалъ… оживилъ человѣка!.. Теперь попадья ничего не даетъ мнѣ… вотъ видишь, въ валенкахъ пришелъ; сапоги-то спрятала; боится, чтобы я не убѣгъ туда — о. Алексѣй подмигнулъ — подъ елочку! Она не знаетъ, какое страданіе, какое мученіе тутъ у меня!.. а вѣдь только одинъ глотокъ! дай одинъ глотокъ и живъ человѣкъ!

— Бросьте вы пить, о. Алексѣй! сказала Вѣра Михайловна.

— А, Вѣра, моя добрая Вѣрочка! Носилъ я когда-то на рукахъ тебя, а теперь ты меня учишь! Ты, Вѣрочка, учишь меня!.. О. Алексѣй подошелъ къ ней и сѣлъ рядомъ на скамью. — Ты думаешь, мнѣ не тяжело, когда всѣ указываютъ пальцами на меня! Когда голова готова разлетѣться на мелкія частички!.. Когда попадья таскаетъ меня заволосы!.. Вѣрочка!

О. Алексѣй наклонился къ колѣнямъ ея и на минуту замолкъ. Она въ свою очередь отвернулась къ окну. На минуту въ кухнѣ все смолкло.

— Ахъ, чуть я не всплакнулъ тутъ, да больно стыдно! проговорилъ о. Алексѣй, поднимаясь на ноги. Затѣмъ онъ поднесъ склянку къ своимъ опаленнымъ губамъ и отпилъ глотокъ. — Прощайте, добрые люди, сказалъ онъ, и, взявъ руку Вѣры Михайловны, поцѣловалъ ее, чѣмъ привелъ дѣвушку въ болыыое смущеніе.

— A ты, Михайло Семеновичъ, не сердись на меня, слышишь?.. Велика милость предъ Господомъ! Тш… у васъ кто-то сидить тамъ?

— Да, это свой человѣкъ! Сосипатръ Петровичъ пріѣхалъ изъ Вологды, слышали? Сосипатръ Петровичъ, крикнулъ дьячокъ.

Сосипатръ Петровичъ вышелъ изъ каморки.

— Что же вы тамъ сидите? Вѣдь вамъ не въ первый разъ знакомиться съ о. Алексѣемъ!

Хлоповъ раскланялси съ попомъ. Тотъ незамѣтно сунулъ въ карманъ косушку и сдѣлался совершенно серьезнымъ.

— А, вы пріѣхали къ намъ въ гости! сказалъ онъ, — слава Богу! Ну, какъ идутъ ваши дѣла?

— Ничего, идутъ помаленьку! Хочу вотъ отдохнуть отъ городской жизни, отъ хлопотъ…

— Извините, теперь не имѣю времени, да! прервалъ о. Алексѣй, — господинъ дьячокъ, мы уже съ вами переговорили, да! имѣю честь! имѣю честь! дома ждутъ дѣла… О. Алексѣй сдѣлалъ общій поклонъ и, немного пошатываясь, вышелъ изъ кухни.

— Болѣзнь! непреодолимая болѣзнь! вздыхая, сказалъ дьячокъ послѣ него. — Когда не пьетъ, самый почтенный человѣкъ! а запьетъ, — совсѣмъ изъ разума выходитъ Теперь жизнь его состоитъ, такъ сказать, изъ двухъ половинъ: чтенія священныхъ книгъ и запоя. Кажется, до корня онъ узналъ всю книжную премудрость, а все-таки не можетъ пересилить себя…

— Правду ли, говорятъ, что отъ книгъ можно съ ума сойти? спросила Вѣра Мивайловна. — Можетъ быть, и запои эти отъ нихъ происходятъ!

— Все въ рукахъ Бога! философски замѣтилъ дьячокъ. — Можетъ быть и отъ книгь, вѣдь онъ все время корпитъ надъ ними; уткнетъ голову въ руки и вотъ такъ неподвижно сидитъ! Читаетъ все какія-то мудреныя книги, — Богословія тамъ разныя, Камень, да Памятникъ вѣры, Путь, ведущій въ царствіе славы, и тому подобныя. Когда-то онъ заставилъ меня переписывать заглавія всѣхъ этихъ книгъ, — я никакого толку въ нихъ не взялъ! Иногда онъ велитъ мнѣ прочитать какую-нибудь книгу, — я только рукой махну!

— A когда онъ запьетъ, такъ не бушуетъ? спросилъ Хлоповъ.

— Тише воды! тогда матушка помыкаетъ имъ, какъ Богъ знаетъ чѣмъ. Иной разъ кланяется въ ноги ей, чтобы рюмочку дала, а она не даетъ, — ногами-то пинаетъ его! руки связываетъ, одежу прячетъ! ну, развѣ можно этимъ взять? Коли человѣкъ запилъ, водка — жизнь его! хоть немного, а дай! Я на себѣ испыталъ; самъ когда-то имѣлъ эту болѣзнь, да Вѣрка вылечила!

— Вѣра Михайловна?

— Да! только выпьешь въ первый разъ, она и начнетъ ухаживать за тобой; уговариваетъ, смѣется, а пить не даетъ! Ну, иногда покуражишься надъ ней, щелканешь разъ, два, а она все ласкается къ тебѣ, да укладываетъ спать. Поневолѣ уснешь; а проснешься, у нея самоваръ на столѣ! Смотришь, голова и протрезвится, и водки не хочется! Тутъ первый шагъ — самое главное…

Чрезъ нѣсколько дней послѣ этого событія Хлоповъ въ первый разъ посѣтилъ семейство о. Алексѣя. Послѣдній уже не пилъ. Хлоповъ засталъ его въ маленькой комнатѣ за книгой. На столѣ лежала цѣлая кипа бумагъ, тетрадей, «Странниковъ» «Епархіальныхъ Вѣдомостей» и т. п. Недалеко отъ стола стоялъ большой старинный шкафъ, наполненный книгами. Книги были въ старинныхъ переплетахъ, засаленныя, неуклюжія, то слишкомъ толстыя, то слишкомъ тонкія и широкія. Тутъ были житія святыхъ in folio, рукописные акаѳисты въ большую четверть, псалтыри въ 16 долю листа и въ полчетверть высоты. Многія изъ этихъ книгъ о. Алексѣй читалъ до трехъ разъ; другія читалъ онъ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ и даже цѣлыхъ годовъ.

— Здравствуйте, о. Алексѣй! сказалъ Хлоповъ, стоя у дверей. О. Алексѣй вздрогнулъ и оторвался отъ книги.

— Фу, какой пугливый сталъ! сказалъ онъ и пригласилъ гостя къ себѣ.

Послѣ нѣсколькихъ взаимныхъ вопросовъ о времяпрепровожденіи, о. Алексѣй спросилъ Хлопова, надолго ли онъ пріѣхалъ домой. Тотъ отвѣтилъ, что не думаетъ долго жить, но все же надо извѣстное время для приготовленія къ такому великому сану, каковъ санъ священника. О. Алексѣй замѣтилъ, что это истинная правда и что онъ можетъ предложить гостю, какъ для назиданія, такъ и для препровожденія времени, свою библіотеку. Затѣмъ оба стали осматривать и выбирать книги. Хлоповъ отложилъ себѣ нѣсколько «Бесѣдъ» и прихватилъ якобы только посмотрѣть Анекдоты Балакирева съ картинками и Сонникъ, неизвѣстно какимъ образомъ попавшіе въ этотъ аскетическій шкафъ.

Пока они разбирались въ книгахъ, въ комнату вошли два мальчика, сыновья о. Алексѣя. Послѣдній спросилъ ихъ, зачѣмъ пришли, погладилъ по головкамъ и сталъ говорить о трудности воспитанія, о неимѣніи времени самому слѣдить за дѣтьми и мимоходомъ прибавилъ, что вотъ если бы онъ, Сосипатръ Петровичъ, научилъ этихъ мальчиковъ письмоводству, да развѣ еще ариѳметическому сложенію и вычитанію, то сдѣлалъ бы большую услугу и, такъ сказать, полезное дѣло. Хлоповъ съ радостію принялъ это предложеніе, говоря, что у него здѣсь очень мало дѣла и что онъ давно хотѣлъ попробовать свои силы на воспитательномъ поприщѣ. — Ну, вотъ и прекрасно, вотъ и прекрасно! проговорилъ о. Алексѣй, — теперь у меня съ плечъ гора свалилась.

При прощаніи Хлоповъ еще разъ подтвердилъ и выразилъ искреннее удовольствіе, что будетъ учить мальчиковъ письмоводству и ариѳметикѣ. Эта мысль и въ самомъ дѣлѣ нравилась ему, частію по своей новизнѣ, частію потому, что представляла небольшое развлеченіе. Къ тому же пріятно подумать, что познанія его перейдутъ къ другому человѣку и будутъ служить основаніемъ для дальнѣйшаго развитія его. При размышленіи объ этомъ, въ головѣ Хлопова зародились новыя мысли. Во первыхъ, подумалъ онъ, не все ли равно заниматься съ двумя или съ десятью мальчиками и не лучше ли, поэтому, устроить настоящую школу? сдѣлать грамотными 10-15 человѣкъ, вѣдь это завидно! весь околотокъ говорилъ бы о немъ… A какъ занимательно возиться съ ребятами, — этакіе маленькіе, ничего не знаютъ, а ты ихъ учи! Они тебѣ смотрятъ въ глаза, считаютъ тебя превыше неба и всѣ боятся тебя! идешь мимо — кругомъ тебя шопотъ: учитель, учитель идетъ!.. Да, чортъ возьми, очень хорошо имѣть какую-нибудь значительность! эдакую своего рода славу или знаменитость!

Эти и подобныя мысли занимали Хлопова въ теченіе нѣсколькихъ дней. Онъ обдумывалъ планъ устройства школы, методы обученія, способы наказанія и т. п. Онъ жилъ общественной, міровой жизнію и слѣдовательно былъ счастливъ. Жизненный пульсъ значительно повысился.

Свои мысли онъ передалъ Вѣрѣ Михайловнѣ; сдѣлалъ онъ это не столько потому, чтобы найти въ ней сочувствіе или содѣйствіе, сколько изъ хвастовства. Вѣра Михайловна приняла къ сердцу его планъ и высказала свои соображенія. Тотъ выслушалъ ихъ снисходительно.

Прошло еще нѣсколько дней, въ кoторые Хлоповъ ничего не дѣлалъ и только думалъ; все думалъ, обдумывалъ. Явились новыя мысли и соображенія; планъ значительно измѣнился. Все это онъ снова сообщилъ Вѣрѣ Михайловнѣ, которая была несказанно рада и счастлива собой и своимъ другомъ. Въ порывѣ откровенности она достала съ полки тетрадь съ какими то каракульками, показала ее Хлопову и спросила, каково написано? Тотъ посмотрѣлъ въ тетрадь, чуть-чуть прищуривъ глаза, и заявилъ, что написано плохо, но въ ученикѣ «видна рачительность». Вѣра Михайловна не вѣсть Богъ какъ была довольна такимъ отзывомъ и заскакала по кухнѣ, махая тетрадкой.

— Такъ вы говорите, порядочно написано? спросила она, немного успокоившись.

— Да-а, т. е. яне говорю, что порядочно, а видно стараніе, такъ сказать, задатки…

— Ну, скажите, что порядочно! Хоть такъ себѣ скажите! Я вѣдь недавно и пишу… Папка училъ меня маленькую только читать, а писать, говоритъ, дѣвкѣ не для чего. Зато теперь я заставляю его учить.

— Конечно, это не мѣшаетъ!

— Все не мѣшаетъ знать… Вотъ вы какъ то сказали, что на свѣтѣ много наукъ и что всему можно научиться, — даже смѣрять, сколько верстъ до облаковъ; въ тотъ вечеръ я долго не могла уснуть и все думала объ этомъ… Охъ, никогда я ничего не узнаю!

Вѣра Михайловна вздохнула. Хлоповъ ничего не придумалъ сказать въ утѣшеніе.

— A когда мы школу откроемъ? спросила она. — Смотрите, и я буду учителемъ… то есть не учителемъ, а такъ… подамъ что нибудь вамъ, или поправлю ученика, если невѣрно станетъ читать…

— Да, это можно… я съ удовольствіемъ. Только гдѣ мы помѣстимъ школу?

— О, объ этомъ я говорила съ папкой! Школу можно въ нашей избѣ помѣстить, потому что мы не помѣшаемъ ему. Вѣдь онъ можетъ сидѣть за перегородкой… уже не такъ рѣшительно прибавила Вѣра Михайловна, изъ чего можно было заключить, что папка не совсѣмъ охотно отдалъ избу подъ школу. — Мы съ папкой обо всемъ говорили; онъ сказывалъ, на какихъ ребятишекъ можно разсчитывать; человѣкъ около десятка насбирали, да поповыхъ два…

— Гм… произнесъ Хлоповъ, оттопыривъ губы. По правдѣ сказать, ему не очень пріятно было, что дѣло такъ быстро двигается, да еще и безъ его позволенія.

— A вамъ надо сходить въ эти деревни, тутъ недалеко. Надо тоже урезонить, а то матери не пустятъ. Смотрите, зима близко, въ морозы не сладишь съ ними, а?

— Ну, нельзя же такъ быстро; да я и не знаю, въ какіе дома идти? возразилъ Хлоповъ.

— Объ этомъ не безпокойтесь, папка сходитъ съ вами… или не лучше ли ему одному сходить?

— A пожалуй, что это будетъ лучше! согласился тоть, внутренно радуясь, что такое нелегкое дѣло уклонилось отъ него. Однако, что же это такое? какая нибудь дьячкова Вѣрка, которая только-что учится писать, ворочаетъ всѣмъ дѣломъ! Это обидно, чортъ возьми!.. Хлопова забирала досада; онъ насупилъ брови и больше ничего не отвѣчалъ на вопросы Вѣры Михайловны, или отвѣчалъ сердитымъ «ну-у!» такъ что въ концѣ концовъ она тоже смолкла.

— Вы сердитесь на меня? помолчавъ, спросила она.

— Что?

— Я говорю, вы сердитесь на меня!

— Помилуйте, за что же сердиться?

— Да такъ… я вѣдь такая глупая!

Она взглянула на него и это былъ такой пристыженный взглядъ милаго и наивнаго существа, что Хлоповъ смущенно посмотрѣлъ ей въ лицо, ощутивъ на минуту инстинктивное чувство, что вотъ тутъ именно и есть его счастіе.

— Нѣтъ, вы умная, Вѣра Михайловна! выговорилъ онъ въ приливѣ какого то великодушія, на что Вѣра Михайловна отвѣтила конфузной улыбкой и ничего не съумѣла сказать. Разговоръ прервался. Хлоповъ чувствовалъ себя чѣмъ то неудовлетвореннымъ; не то досада на себя, не то обида какая то закралась въ душу его, но больше всего онъ боялся стѣснительности, которая начинала одолѣвать его, и потому онъ поторопился разстаться съ Вѣрой Михайловной, оставивъ рѣшеніе школьныхъ вопросовъ до другого раза.

— Ну, зачѣмъ я назвалъ ее умной! размышлялъ онъ дорогой, — еще возмечтаетъ, что она умнѣе всѣхъ; подумаетъ, что и школу она выдумала! Ужъ эта натуришка… никогда не можешь сдержаться!

Однако, онъ напрасно укорялъ себя за искренно сказанное слово. Съ этихъ поръ Вѣра Михайловна еще выше стала цѣнить его и не сомнѣвалась въ учености, а равно и въ высокихъ замыслахъ его. Прежде этотъ грѣшокъ водился за ней, хотя и въ небольшой дозѣ.

XV.

Пока Хлогіовъ составлялъ свои планы, гулялъ по полямъ, уже потерявшимъ лѣтнюю физіономію, о немъ дошли слухи до перемысловской попадьи, за дочерью которой было оставлено мѣсто. Она изъ вѣрнаго источника узнала, что Сосепатрій, — такъ называли его крестьянскія бабы, — сымъ стараго никольскаго дьячка, пріѣхалъ домой за невѣстой и пока не можетъ найти таковой. Сначала она думала, что женихъ самъ явится къ ней съ поклономъ. Но такъ какъ онъ самъ не являлся, то она рѣшилась сдѣлать визитъ никольской просфирнѣ подъ какимъ нибудь предлогомъ и самолично узнать о намѣреніяхъ ея сына.

Такимъ то образомъ разъ явилась въ Никольскій погостъ небольшая телѣжка, въ которой сидѣла перемысловская попадья. Телѣжку тащила большая, мускулистая лошадь, взятая у одного прихожанина, занимавшагося извозомъ.

— Здравствуй, матушка Степанида Лукинишна! сказала попадья, встрѣтивъ на дворѣ просфирню.

— Здравствуйте, матушка Марья Ивановна! въ свою очередь отвѣтила послѣдняя. — Это вы Лизавету Львовну пожелали навѣстить?

— Нѣтъ, родная, прямо къ тебѣ: принимай гостей!

— Ой, матушка, да какъ вы вздумали ко мнѣ?.. Пожалуйте, пожалуйте… Палаты, правда, тѣсненьки у меня, да что подѣлаешь? Ладно хоть Патря ушелъ къ Михайлу, а то и сѣсть было бы некуда.

— Это какой Патря? невиннымъ тономъ спросила Марья Ивановна.

— Это, матушка, мой сынокъ. Пріѣхалъ въ гости изъ губерніи. Отдохнуть захотѣлъ послѣ ученья.

— Ужъ какъ не отдохнуть послѣ такого тяжкаго ученья! воскликнула Марья Ивановна.

— Да еще какого тяжкаго? Четырнадцать годковъ высидѣлъ на книгахъ!

Обѣ старушки вошли во флигель. Хозяйка стала очищать мѣсто гостьѣ и въ то же время говорила, что хижинка у нея очень мала, а печка большая и что хотя печка большая, а въ хижинкѣ зимой бываетъ холодно, потому что во всѣхъ стѣнахъ сквозитъ, точно въ птичьей клѣткѣ.

— A ты дровъ не жалѣй! сказала попадья. — Вонъ у меня каждый мужикъ обязанъ привезти къ зимѣ одинъ возъ, такъ дровъ — пали, сколько хочешь, вороха стоятъ!.. A что, дорогая, слышала я, сынокъ твой за невѣстой пріѣхалъ?

При этомъ вопроси на Степаниду Лукинишну нашелъ кашель, да такой старческій, неотвязный, что съ трудомъ она освободилась отъ него. A освободившись, проговорила: — Кто же это сказалъ вамъ, матушка? У Патри, славу Богу, было довольно невѣстъ: пока ѣхалъ отъ Устюга — цѣлый ворохъ, что у васъ дровъ!.. Недалеко сказать, о. Федосей съ Сухонской Богородицы, — слыхали чай? — мнѣ случалось бывать въ тѣхъ краяхъ. Мѣсто прямо сказать рай, а невѣста — райская птица! Возьми, говорятъ, ради Христа!.. самъ-то хотѣлъ перейти въ другой приходъ. Да вотъ не пожелалъ Патрушко, не пожелалъ.

— A это потому, дорогая, что онъ хотѣлъ найти мѣстечко поближе къ родинѣ да къ родимой матушкѣ! пояснила Марья Ивановна.

— Не знаю его мыслей… Правду сказать, и мнѣ бы хотѣлось посадить его поближе отъ себя: стара стала, случись болѣзнь, некому будетъ присмотрѣть за мной; умрешь — и схоронить некому.

— Это ты самую истину сказала! A потому чего лучше — поступить ему на мѣсто моего покойничка. Было бы и мнѣ лестно имѣть такого зятька; слыхала я, человѣкъ добрый необидчикъ; а тебя то, родная, и давно уже знаю. Да вотъ и вся родня у васъ; не надо много харчиться.

— A вотъ идетъ самъ Патря, вы поговорите съ нимъ, сказала Степанида Лукинишна, завидѣвъ въ окно своего сына.

Въ комнату, дѣйствительно, вошелъ Хлоповъ и раскланялся съ гостьей.

— Вотъ, Патрушко, матушка съ Перемыслова пріѣхала сватомъ, сказала мать. — Знаешь Перемыслово? — его вѣдь ребеночкомъ восьми лѣтъ увезли въ городъ, да съ тѣхъ поръ только на короткое время и бывалъ дома то! жалостно обратилась она къ гостьѣ.

Хлоповъ молчалъ. Гостью эту ему и прежде случалось видать и онъ тотчасъ догадался, зачѣмъ она пріѣхала. Теперь онъ соображалъ, соблюсти ли холодность и достоинство, или быть простымъ и добродушнымъ человѣкомъ. То и другое представляло свои выгоды.

— Я уже слышалъ, что мѣсто оставлено за вашей дочерью, но мѣсто незавидное, вотъ бѣда!

— Полно, батюшко! будетъ на твой вѣкъ… Зато живи дворяниномъ: сиди дома да ѣшь пироги. Я все сама дѣлала при покойничкѣ, ну, вѣдь и ты будещь свой человѣкъ… Да я въ жизнь не пущу тебя за льномъ, либо за петровскимъ! Чего ты насбираешь? — нѣтъ ли, голубушка, ленку? Нѣтъ ли, голубушка, маслица? передразнивала попадья, какъ онъ будетъ сбирать. Мой покойничекъ такъ же дѣлалъ. Какой, думаю, выйдетъ толкъ изъ такого обхожденія!.. Да вотъ и стала сама сбирать. Придешь въ деревню, повстрѣчаешь на улицѣ дѣвку и крикнешь: эй, ты, пріятная, коли хочешь жениха, вели бабамъ того сего, да чтобъ больше несли! Ну, дѣвка и бѣжитъ, жениха тоже хочется!.. Вотъ эдакъ и нашъ приходъ не уступитъ самолучшему… ужъ я отвѣчаю за это!

— Это вы хорошо описываете, сказалъ Хлоповъ, — только все же, знаете, вопросъ такъ сказать жизни… A что же гостью то… чайкомъ… обратился онъ къ матери, да и запнулся.

— Чайкомъ? Можно-то можно… только знаешь…

— Нѣтъ ужъ чайкомъ я буду потчивать васъ! перебила попадья. — Признаться сказать, поѣхала къ вамъ — прихватила чайку. Думаю, дѣло у нихъ сиротское, въ городъ некому ѣздить, гдѣ же тутъ чаю достанешь? и говоря это, она вытащила изъ кармана маленькій сверточекъ и нѣсколько кусковъ сахару.

Хлоповъ и мать переглянулись.

— Помилуйте, матушка, сказалъ первый, — хозяева потчиваютъ гостей, а не гости хозяевъ!

— Что за счеты? мы по домашнему… У меня вѣдь чай даровой: дорожникъ Никита Никитовичъ что съѣздитъ къ Макарью или въ Москву — мнѣ фунтикъ и везетъ!

Степанида Лукинишна пошла ставить самоваръ, который сначала надо было достать у Лизаветы Львовны. Хлоповъ и попадья остались вдвоемъ. Послѣдняя, не теряя времени, тотчасъ стала приглашать его въ Перемыслово, чтобы ознакомиться съ мѣстомъ и хозяйствомъ. При этомъ она не преминула высчитать выгоды поступленія на мѣсто своего покойничка, не преминула росписать и невѣсту: — и какая она ласковая, говоритъ, и какая жаркая любовь горитъ въ ея сердцѣ… къ кому и къ чему любовь — она ужъ не объяснила, но Хлоповъ долженъ былъ понять, что хорошо имѣть супругу съ такой жаркой любовью.

Послѣ чаю попадья быстро собралась домой и, прощаясь съ хозяевами, взяла съ нихъ слово побывать въ Перемысловѣ въ первое воскресенье.

Однако въ первое воскресенье Хлоповъ отказался пойти въ Перемыслово, сказавъ своей матушкѣ, что они большее значеніе будутъ имѣть, если себя нѣсколько выдержатъ Степанида Лукинишна подумала и согласилась съ нимъ; а послѣ говорила матушкѣ Лизаветѣ Львовнѣ, что ея Патря хитрый человѣкъ и, должно быть, имѣетъ непустую голову.

Но затѣмъ, пропустивъ недѣлю, они отправились на Перемыслово.

Перемысловскій погостъ стоитъ въ глуши, какъ и Никольскій. Куда ни погляди — все лѣсъ да поля; все такъ плоско и однообразно: даже рѣчки нѣтъ вблизи погоста; зато колодцевъ много, и колодцы все съ высокими бабами, которыя стоятъ точно долгоносыя цапли въ кругу приземистыхъ птицъ.

Каменная церковь не отличалась великолѣпіемъ и имѣла очень мало похожаго на стиль. Время и непогода изранили стѣны: известка обвалилась; бѣлый цвѣтъ мѣшался съ краснымъ; каждая стѣна представлялась издали пестрой картиной. Неуклюжій маленькій куполъ когда-то былъ украшенъ бѣлыми деревянными звѣздами по зеленому полю, но теперь эти звѣзды валялись около церкви или на печкахъ въ числѣ разныхъ игрушекъ маленькихъ ребятъ.

Недалеко отъ церкви стоитъ большой старый домъ вдовой попадьи. Домъ былъ ея собственный. Въ этомъ приходѣ полагалась руга и потому не было земли. Собственный домъ и руга — заманчивыя вещи для жениха-семинариста. Поэтому Хлоповъ въ душѣ молилъ Бога объ успѣхѣ.

Марья Ивановна увидѣла гостей въ окно и вышла встрѣтить ихъ. Степанида Лукинишна извинилась, что они не были въ прошлое воскресенье; Хлоповъ прибавилъ, что тогда у него было очень много дѣла. Вошли въ домъ. Комнаты были довольно большія и свѣтлыя, но обстановка ихъ не отличалась богатствомъ. Шпалеры во многихъ мѣстахъ изорвались и загрязнились; стѣны немного покосились; столы и стулья выглядѣли дряхлыми инвалидами; полъ чуть не насквозь былъ протертъ дресвой. Большіе часы въ футлярѣ съ разбитымъ стекломъ послѣ каждыхъ двухъ движеній маятника производили странный шорохъ со скрипомъ.

Въ гостиной, на кожаномъ диванѣ, сидѣла Анна Доримедонтовна, дочь попадьи. Это была уже не молодая дѣвушка, лѣтъ 28-ми, длинная и костлявая. Хлопову она сразу не понравилась, такъ что онъ молча поклонился ей и, чтобы скрыть свою сконфуженность, началъ осматривать комнату.

— Домокъ-то хоть старый, да хорошъ еще, сказала попадья. — Четыреста рубликовъ всталъ! Зато и горницы — только бы дѣлать балы! И чуланы тамъ разные есть.

Хлоповъ мотнулъ головой. Степанида Лукинишна сказала, что чуланчики необходимы въ хозяйствѣ и что у нея дома всегда плѣсневѣетъ хлѣбъ, такъ какъ некуда положить его, кромѣ кухоннаго стола.

Послѣдующая бесѣда не отличалась многословіемъ. Хлоновъ все посматривалъ кругомъ себя и покеркивалъ, никакъ не придумывая что сказать. Степанида Лукинишна вздыхала. Попадья возилась съ самоваромъ и только урывками заходила въ комнату. На столѣ появилась чайная посуда, черные сухари, булка и крынка горячаго молока.

Лишь съ появленіемъ этой крынки и съ водвореніемъ хозяйки у стола явилось нѣкоторое оживленіе. Анна Доримедонтовна попросила у матери позволенія взять крупы съ молокомъ. Мать позволила, при чемъ объяснила гостямъ, чта ея Аннушка очень любить это кушанье.

— A вы любите? обратилась она къ Хлопову.

— Не имѣлъ счастія пробовать, отвѣтилъ онъ.

— Принеси, Аннушна, побольше крупы, сказала та своей дочери.

Аннушка сходила въ кухню и воротилась оттуда съ цѣлой кухонной чашкой крупы. Она налила въ одинъ стаканъ горячаго молока, горстью всыпала въ него крупы и подала Хлопову. Послѣдній сталъ ѣсть это кушанье чайной ложкой.

— Нравится ли? спросила попадья. .

— Весьма хорошо!

— Ну, вотъ, вкусы сходятся съ Аннушкой!

— A вы любите сухую крупу зобать? спросила его Анна Доримедонтовна.

— Сухую зобалъ прежде.

— Ну, и моя Аннушка страсть любитъ ее. По зимнимъ вечерамъ, когда бываетъ ужастенная скука, она постоянно носится съ чашкой и зобаетъ крупу. Впрочемъ, она и толокно любитъ. — A вы?

— Зобать не люблю, а вотъ съ квасомъ люблю.

— Ахъ, болтушка — это мое любезное кушанье! Зато Аннушка не любитъ его!

— Значитъ, она не болтушка! сострилъ Хлоповъ.

— A и впрямь не болтушка! сказала попадья. Она всегда дома; иной разъ посылаешь на какое-нибудь игрище, нейдетъ, — что мнѣ тамъ дѣлать, говоритъ.

— Вы насчетъ того, что Анна Доримедонтовна болтаться не любитъ, а я насчетъ языка. Значитъ, и такъ не болтушка и этакъ!

Удачный оборотъ рѣчи привелъ въ хорошее настроеніе Хлопова и онъ повеселѣе сталъ смотрѣть кругомъ себя. A такъ какъ вскорѣ послѣ чаю стали накрывать обѣдъ, то разговоръ сдѣлался еще оживленнѣе и содѣйствовалъ дальнѣйшему сближенію компаніи. Также умно было сдѣлано и то, что послѣ обѣда гости тотчасъ стали сбираться домой. Правда, попадья хотѣла было удержать ихъ до вечера, но Степанида Лукинишна заявила, что въ первый разъ нехорошо сидѣть долго и что, если Патря не откажется, они въ другой разъ придутъ къ нимъ.

Почти всю дорогу Хлоповъ молчалъ и думалъ, что ему дѣлать при такихъ обстоятельствахъ? Онъ былъ убѣжденъ, что можетъ поступить на это мѣсто, которое уже полгода оставалось празднымъ; но невѣста не нравилась ему. Вѣра Николаевна, Соля, Вѣра Михайловна изощрили вкусъ его въ этомъ отношеніи и сдѣлали болѣе требовательнымъ.

— И какая же она жаркая? думалъ онъ; — мокрая курица… безперая!

Эту мысль онъ высказалъ своей матери. . — Полно, дитятко! сказала она, — не съ невѣстой жить, а съ женой. Эдакая тихая, да смирная, — она всю жизнь будетъ твоей рабой! И спокойно, и привольно.

XVI.

Прошло еще недѣли двѣ. Хлоповъ, какъ и прежде, каждодневно заходилъ къ дьячку. Иногда онъ былъ хорошъ, веселъ и шутливъ; тогда и Вѣра Михайловна была весела. Иногда онъ напускалъ на себя серьезность и снисходительный тонъ въ разговорѣ, которые дѣлали его, правду сказать, довольно смѣшнымъ; тогда Вѣра Михайловна становилась скучной и боязливо обращалась съ нимъ. Нерѣдко и сама она забѣгала къ Степанидѣ Лукинишнѣ не за какимъ-нибудь дѣлишкомъ, а собственно для того, чтобы повидаться съ Хлоповымъ и перекинуться съ нимъ двумя-тремя словами. Завидѣвъ ее въ окно, Хлоповъ раскрывалъ книгу, взятую у o. Алексѣя, и углублялся въ нее. Но при входѣ ея, книгу онъ осторожно перекладывалъ на другое мѣсто вверхъ корешкомъ и между ними начинался разговоръ, въ которомъ не совсѣмъ скучно проходило время.

Кромѣ дьячка, Хлоповъ теперь часто ходилъ въ домъ о. Алексѣя. На дворѣ была осень и гулять уже не тянуло; на поляхъ все пусто и голо; въ лѣсу желтые листья. Притомъ и матушка Лизавета Львовна оказалась женщиной простодушной и изобрѣтательной на разныя удовольствія; часто она приносила гороху, солоду или рѣпы и неотступно потчивала Петровича, какъ она называла Хлопова, а попотчивавъ его, остальное разсыпала своимъ дѣтямъ по подоламъ; иногда же и сама лакомилась солодомъ или скоблила рѣпу ножомъ. Хлоповъ ходилъ къ нимъ больше вечеромъ. По привычкѣ, или по экономіи, только семья подолгу сидѣла въ потьмахъ, «вечерѣла». Часто Лизавета Львовна и дѣти забирались на печку, съ которою они сроднились въ длинныя морозныя зимы. Лизавета Львовна приглашала и Хлопова въ компанію, но ему сначала стыдно было лѣзть туда. Однако разъ онъ какъ бы въ шутку согласился на это и нашелъ, что время тамъ забавнѣе прошло. Случалось и потомъ взлѣзать ему на печку. Правда, для шестерыхъ маловато было мѣста, но можно было потѣсниться. Дѣти складывали ноги калачомъ, матушка протягивала ихъ впередъ, а Хлоповъ свѣшивалъ на ступеньку. Начинался маленькій разговоръ, между которымъ слышался шорохъ вязальныхъ спицъ матушки, щелканье гороху, дѣтскій смѣхъ; кто нибудь зѣвнетъ, за нимъ и другіе зѣваютъ. Въ то же время изъ задней комнаты слышались шаги о. Алексѣя, который очень рѣдко выходилъ въ кухню; а такъ какъ свѣчки для одного себя не зажигалъ, то и приходилось ему или сидѣть на мѣстѣ и дремать, или ходить по комнатѣ и размышлять; но о чемъ онъ размышлялъ, никому не было извѣстно.

Около 9-ти часовъ о. Алексѣй выходилъ изъ своей комнатки и говорилъ: — не пора ли ужинать, Лизавета Львовна?

— Сейчасъ, Алексѣй Николаевичъ! отвѣчала матушка. Съ трезвымъ мужемъ она была деликатна.

Печная идиллія прекращалась. Хлоповъ слѣзалъ на полъ и бралъ фуражку.

— Откушай съ нами, Петровичъ, говорила матушка.

— Покорно благодарю! Я вѣдь закусилъ, когда пошелъ сюда, отвѣчалъ онъ и раскланивался.

О. Алексѣй иногда напоминалъ Хлопову его обѣщаніе позаняться съ дѣтьми. Тотъ говорилъ, что скоро примется за дѣло и что онъ находитъ удобнымъ заниматься съ мальчиками въ общей школѣ для крестьянскихъ дѣтей, на открытіе которой о. Алексѣй уже далъ разрѣшеніе. Объ этой школѣ Хлоповъ дѣйствительно думалъ не мало и все назначалъ себѣ сроки, когда откроетъ ее. — Вотъ съ понедѣльника начну… думалъ онъ въ субботу, а въ понедѣльникъ откладывалъ до середы. Время тянулось, а онъ палецъ о палецъ не тронулъ.

Только Вѣра Михайловна нѣсколько хлопотала о школѣ. Не разъ она ходила въ ближайшія деревни къ своимъ подружкамъ, у которыхъ были маленькіе братья, и разговаривала тамъ съ мужиками и бабами на счетъ этого дѣла. Ну, что-жъ? на дворѣ стояла осень; полевыя работы кончены; ребятишкамъ дѣлать нечего и дома пожалуй спокойнѣе безъ нихъ; школа будетъ въ домѣ дьячка, а дьячка они любили. Такимъ образомъ, у Вѣры Михайловны дѣла шли удачнѣе. Она уже имѣла въ виду до десятка школьниковъ. Оставалось только, чтобы сотрудникъ ея взялся за дѣло.

Въ тотъ день Хлоповъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа и потому безъ напускной. важности разговаривалъ съ Вѣрой Михайловной. Они сидѣли у окна; заходившее косой полосой солнце освѣщало подоконникъ и передній уголъ кухни; у ногъ ихъ сидѣлъ жирный котъ, поднявъ свою поперечную морду. — Ну, когда же откроется школа? уже не въ первый разъ спросила Вѣра Михайловна.

— О, я готовъ хоть сейчасъ! воскликнулъ Хлоповъ.

— Правда? правда? Такъ въ понедѣльникъ откроемъ! такъ и знай, въ понедѣльникъ ребятишки придутъ! отлично! отлично!.. она захлопала руками.

Хлоповъ схватилъ ея руки и, сжавъ ихъ въ одной ладони, другую ладонь положилъ ей на шею, на толстую косу, которою онъ всегда любовался. Она весело смотрѣла на него.

— A славные волосы у тебя! сказалъ онъ смѣясь.

— Мнѣ и папка это говоритъ, и подруга Маша, всѣ говорятъ!

— A ты отчего не распускаешь ихъ на спину, какъ было въ тотъ вечеръ, — помнишь?

— Да вѣдь вы тогда сказали, что такъ нехорошо!

— Нѣтъ… т. е. да, этакъ, пожалуй, лучше… A знаешь, Вѣрочка, я очень люблю тебя!

Хлоповъ обнялъ ея плечи и прижалъ къ себѣ. Грудь его взволновалась.

— Да вы такъ не дѣлайте! зачѣмъ обниматься!.. Вѣрочка выскользнула отъ него.

— Значитъ, ты не любишь меня! печально сказалъ онъ.

— Я-то! Я давно полюбила васъ, только вы такой ученый, что я не смѣла сказать.

— Какой же я ученый? Конечно, я привыкъ заниматься, но все же… если бы ты хоть немного любила меня…

— Нѣтъ, я много люблю тебя! перебила Вѣра Михайловна. — Только ты никогда не полюбишь меня, потому — что я такое? Неученая… не невѣста тебѣ… такъ, совсбмъ дура!

Разгорѣвшееся лицо ея показалось Хлопову такимъ милымъ, такимъ симпатичнымъ, что онъ невольно вскочилъ съ мѣста и воскликнулъ: — ты во сто разъ лучше ученой! ты такая… такая… что я готовъ поклониться тебѣ!

— Зачѣмъ кланяться? я вѣдь не Богъ! проговорила она.

— Ты не богъ, но идолъ мой! театрально сказалъ Хлоповъ, быстро опускаясь на одно колѣно, чтобы взять ее за талію.

— Какой ты смѣшной! я и не знала… Только и я люблю тебя! очень люблю! хочешь поцѣлую? лепетала она, глядя ему въ глаза.

— Ишь, дѣвка, какая быстрая! раздался изъ-за перегородки голосъ дьячка.

Хлоповъ вздрогнулъ и вопросительно взглянулъ на Вѣру Михайловну.

— A вы почему не сказали мнѣ этого? съ неудовольствіемъ и даже строго спросилъ онъ ее.

— Да не сердись! Я и сама не знала, что онъ тутъ, смѣясь отвѣтила она.

— Чего жъ туть сердиться? сказалъ дьячокъ, выходя изъ-за перегородки. — Дѣло нехудое, полюбились другъ другу — и баста! Смотришь, лишній хорошій денекъ и выпадетъ въ жизни… Вѣдь не заставимъ тебя жениться на насъ! Небось, мы знаемъ свой чинъ! говорилъ онъ, похлопывая того по плечу.

Хлоповъ окончательно смутился и нѣсколько времени молча мялся на мѣстѣ. Это еще болѣе развеселило дьячка и онъ добродушно расхохотался.

— Экъ его, надулся, какъ мышь на крупу! Полно, другъ, все хорошо, что хорошо.

Вѣра Михайловна чувствовала себя не очень ловко и потому нашла причину выйти на минуту въ сѣни. Когда она вернулась, Хлоновъ и отецъ ея сидѣли уже на мѣстахъ и мирно бесѣдовали.

— A почему вы думаете, что я не женюсь на Вѣрочкѣ? говорилъ Хлоповъ.

— Она тебѣ не пара!.. Впрочемъ, отчего и не жениться? Пусть не получишь скоро мѣста, но можно и подождать годикъ, либо два! Архирей не оставитъ же безъ мѣста! A пока жили бы у меня… Я тебѣ скажу по секретцу, что у меня есть небольшой капитальчикъ! — дьячокъ лукаво подмигнулъ Хлопову. — Вѣдь сорокъ лѣтъ на мѣстѣ выжилъ! Хотя прежде я и былъ пономаремъ, а все же въ годъ около десятка перепадало мнѣ деньгами; ну, сотняги три и скопилъ!.. Господи Іисусе, другой желаетъ богатства, почестей, того-сего, а я не промѣнялъ бы ни на что такого счастія, какъ выдать Вѣрку за тебя… она-то бы радовалась, вотъ что главное!..

— Ну, папка, ты ужъ что заговорилъ! съ досадой сказала Вѣра Михайловна.

— A развѣ не ладно?.. Ну, не смотри на меня, мало-ли что сболтнется!.. Всячески я сегодня напою васъ чаемъ, т. е. такой пиръ заведемъ, что разойдется на весь міръ!

Дьячокъ сталъ хлопотать съ самоваромъ. По правдѣ сказать, они съ Вѣркой пили чай только въ большіе праздники; вотъ почему онъ думалъ удивить міръ своимъ самоваромъ.

Пріятно и весело прошло время за чаемъ. Между прочимъ еще разъ поговорили о школѣ. Вѣра Михайловна помечтала о томъ, какъ ребятишки научатся читать, писать и считать по ариѳметикѣ, какъ они потомъ научатъ грамотѣ своихъ дѣтей и какъ грамота распространится по всему околодку. И все это сдѣлаетъ ихняя школа.

Хлоповъ. тоже увлекся этими мечтами и окончательно рѣшилъ, что въ понедѣльникъ начнется ученье.

Дѣйствительно, въ слѣдующій понедѣльникъ въ домѣ дьячка утромъ собрались крестьянскіе мальчики въ числѣ семи — восьми человѣкъ. Вѣра Михайловна ухаживала за ними, какъ за дорогими гостями, усаживала ихъ за столъ и съ нетерпѣніемъ ждала Хлопова. Но послѣдній что-то долго не приходилъ на урокъ. Наконецъ, она послала за нимъ своего отца.

Чрезъ десять минутъ пришелъ Хлоповъ съ двумя мальчиками о. Алексѣя. Онъ былъ серьезенъ и важенъ. Солидно поклонился Вѣрѣ Михайловнѣ, оглянулъ учениковъ и съ снисходительной улыбкой сказалъ имъ: — учиться пришли, мальчуганы?

Вѣра Михайловна, не говоря ни слова и въ большомъ волненіи подала ему нѣсколько азбукъ, приготовленныхъ раньше, и молча встала къ косяку у своей каморки.

Хлоповъ усадилъ мальчиковъ въ рядъ, посмотрѣлъ на поповичей и что-то подумалъ.

— Какъ бы это обдѣлать? проговорилъ онъ въ недоумѣніи. — О. Алексѣй сказывалъ мнѣ, что вы склады знаете — правда?

— Знаемъ, отвѣтили поповичи.

— И буквы знаете?

— Знаемъ.

Хлоповъ раскрылъ одну книжку и подставилъ ее мальчикамъ.

— Это какая буква? спросилъ онъ.

— Мыслете.

— A нѣтъ! Это «эмъ» называется. Васъ по старинному учили… A это какая буква?

— Глаголь.

— Опять не глаголь, а ге! Значитъ, вамъ надо снова учиться! порѣшилъ Хлоповъ и внутренно былъ доволенъ, что уладилъ такое трудное дѣло. Въ самомъ дѣлѣ, не учить же двоихъ отдѣльно отъ другихъ! Поповичи съ недоумѣніемъ смотрѣли на него. Но онъ, не обращая на нихъ вниманія, нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, остановился предъ столомъ и сказалъ ученикамъ рѣчь.

— Слушайте, дѣти! говорилъ онъ. — Народная пословица гласитъ, что ученье — свѣтъ, а неученье — тьма! Если вы вникнете въ эти слова, то усмотрите въ нихъ глубокое значеніе. Напримѣръ, что такое тьма? Онъ бываетъ ночью. Я не буду распространяться о томъ, что вы знаете, что ночь гораздо хуже дня, такъ сказать, дневного свѣта… замѣтьте «свѣта»! Ночью бываетъ и мрачно, и холодно. Если хочешь что-нибудь дѣлать, такъ свѣчку или лучину зажигай; все же убытокъ! Вотъ я вамъ въ простыхъ словахъ объяснилъ, что тьма хуже свѣта, т. е. ночь хуже дня. Такъ ли я говорю?

— Безпремѣнно такъ! отвѣтилъ какой-то мальчикъ.

— Ночью играть нельзя! шутя прибавилъ другой.

— A здѣсь не мѣсто смѣху, да шалостямъ! строго сказалъ Хлоповъ. — Пришли дѣломъ заниматься, такъ и занимайтесь!

Ученики присмирѣли. Учитель присѣлъ къ столу и роздалъ по одной азбукѣ на каждыхъ двухъ мальчиковъ.

— Ну, теперь вникайте! Вотъ это «а», видите, какое оно бываетъ… Дальше «бе», хорошенько замѣтьте бе! Тутъ слѣдуетъ «ве»…

И т. д. Хлоповъ назвалъ столько буквъ, сколько помѣщалось въ первой строкѣ. Потомъ спросилъ одного ученика, указывая на «а»: — какая это буква? Ученикъ молчалъ. Спросилъ другого; то же молчаніе. Хлоповъ снова громко и чотко назвалъ буквы. Послѣ этого ученики признали букву «а», но другихъ никто не назвалъ.

Хлоповъ надулъ губы и мрачно задумался. Потомъ провелъ рукой по волосамъ и принялся въ третій разъ читать азбуку. Прочиталъ и въ четвертый. И все-таки ученики могли признать только одну букву — а. Даже дѣти о. Алексѣя какъ-то особенно глупо хлопаля глазами, глядя на Хлопова, когда онъ спрашивалъ ихъ.

Онъ началъ терять свое терпѣніе, всталъ изъ-за стола и прошелся по кухнѣ. Вѣра Михайловна испуганно слѣдила за нимъ.

Чрезъ минуту онъ снова усѣлся за столъ и снова два раза сряду прочиталъ буквы. Однако ученики не сдѣлались умнѣе; одинъ изъ нихъ даже «а» не могъ припомнить.

— Вотъ тупоголовые-то! воскликнулъ Хлоповъ, обращаясь къ Вѣрѣ Михайловнѣ. — Я еще въ жизнь не видалъ тахихъ!

Вѣра Михайловна окончательно смутилась и пробормотала, что они еще въ первый разъ, — боятся и все такое…

— A если такъ, то оставимъ сегодня, сказалъ онъ. — Завтра будетъ уже не въ первый разъ и потому дѣло, можетъ быть, толковѣе пойдетъ.

Учениковъ распустили. Самъ учитель, будучи не въ духѣ, скоро ушелъ домой. Вѣра Михайловна пригорюнилась.

XVII.

Отъ перваго визита къ перемысловской попадьѣ до открытія школы прошло довольно много времени. Хлоповъ съ матерью еще два раза были на Перемысловѣ; равно и перемысловская попадья не разъ пріѣзжала на Никольскій погостъ, однажды и съ дочерью. Наконецъ, Степанида Лукинишна украдкой отъ сына ходила разъ на Перемыслово. У нихъ съ попадьей шли какіе-то разговоры, неизвѣстные ни Хлопову, ни Аннѣ Доримедонтовнѣ. Особенно въ послѣднее время, когда Хлоповъ цѣлые дни просиживалъ у дьячка и когда стали ходить слухи, что онъ хочетъ жениться на Вѣрѣ Михайловнѣ, Степанида Лукинишна находилась въ большомъ безпокойствѣ. Это безпокойство еще увеличилось, когда перемысловская попадья заявила ей, что къ дмитріевскому попу пріѣхалъ сынъ, сего года кончившій семинарію, и что она, Марья Ивановна, имѣетъ виды на него.

— Вотъ за этимъ-то я нарочно пришла къ тебѣ, Степанида Лукинишна, прибавила попадья. — По правдѣ сказать, мнѣ больше хотѣлось бы породниться съ тобой и съ твоимъ сынкомъ; вы и теперь мнѣ точно бы родные. Опять же и женихъ тотъ вновѣ проявился и никому онъ невѣдомъ, а Сосипатрія Петровича я сама знаю, какой онъ скромный человѣкъ!

— Скромный, матушка, это что говорить, вступилась Степанида Лукинишна, — хоть и сынъ мнѣ, а всегда скажу, что скромный и почтительный человѣкъ. Только одно — не слушаетъ моихъ совѣтовъ; ужъ какъ я твержу ему, что надо, молъ, поступить на Перемыслово, — нѣтъ! Подождемъ, говоритъ, матушка… Не знаю, какъ и быть! Мнѣ бы и самой хотѣлось, чтобы онъ поступилъ на ваше мѣстечко!

— Ой ты, голубушка Степанида Лукинишна! Ты бы и жить къ намъ перебралась! Домишко теплый, такой теплый, что и-и!.. У дѣтокъ пошли бы свои дѣтки; мы съ тобой возились бы съ ними, вспоминаючи прежніе годы… охъ-о! было и наше время, голубушка, было, да прожито! вздохнула попадья.

— Такъ, такъ… кабы Господь услышалъ молитву мою!

— Тутъ Господь въ сторонѣ, Степанида Лукинишна! Ты лучше поговори съ сыномъ… дай ему приказъ что-ли легонькій, — дескать, у меня хлѣба не сусеки ломятся и все такое…

— Поговорю, еще поговорю!

— Ну вотъ! A я стану ждать васъ въ будущій четвергъ, понастряпою кой чего, смотри же — приходи съ нимъ… Мы теперь станемъ заодно съ тобой дѣйствовать.

Въ тотъ же день Степанида Лукинишна сказала своему сыну, что въ четвергъ приглашали ихъ на Перемыслово. Хлоповъ былъ не въ духѣ; онъ только-что пришелъ изъ школы, послѣ своего неудачнаго дебюта въ ней. Идти на Перемыслово онъ наотрѣзъ отказался. Мать опечалилась, но смолчала и рѣшилась ждать. Однако, на другой день Хлоповъ былъ не веселѣе, потому что школьный урокъ его прошелъ такъ же неудачно, какъ и первый. Ученики совсѣмъ были глупы и даже первыхъ трехъ буквъ не могли запомнить. Мало этого, когда учитель хотѣлъ отодрать одного изъ нихъ за ухо, тотъ заревѣлъ на весь домъ и убѣжалъ домой. Вѣра Михайловна была очень печальна. Хлоповъ чувствовалъ, что онъ роняетъ себя въ глазахъ ея, что онъ учитъ дѣтей какъ-то не такъ, но какъ не такъ — этого не могъ понять. То же случилось и на третій день. На четвертый, т. е. въ четвергъ, мать напомнила ему утромъ, что сегодня звали на Перемыслово въ гости и непремѣнно будутъ тамъ ждать. Онъ подумалъ и согласился идти. Это дало ему поводъ сказать Вѣрѣ Михайловнѣ, что сегодня онъ не можетъ явиться въ школу.

Послѣ завтрака они съ матерью снарядились въ дорогу. День былъ хорошій; осеннее солнышко замѣтно пригрѣвало; гладкая тропинка посреди муравы, коровы, овцы и разная другая тварь, по дорогѣ деревушки, въ деревушкахъ бабы и дѣвки, такія розовыя, веселыя, — все это развлекло Хлопова. Онъ забылъ свою школу, забылъ и печальную Вѣру Михайловну. Въ головѣ его вертѣлась перемысловская попадья съ дочерью, съ чаемъ, съ угощеніемъ и проч.; добро, апетитъ его успѣлъ возбудиться во время дороги.

Вотъ и Перемыслово. Вотъ и домъ попадьи. Хлоповъ и мать его вошли въ огородъ. Въ открытыхъ дверяхъ погреба показалась Анна Доримедонтовна и ахнула. За ней выглянула сама попадья. Гости подошли къ погребу.

— Здравствуйте, матушка Марья Ивановна! Здравствуйте Анна Доримедонтовна! выводила Степанида Лукинишна.

— Здравствуйте-съ! проговорилъ Хлоповъ.

Анна Доримедонтовна любезно поклонилась ему и первая подала руку. Сегодня она казалась какъ будто интереснѣе по наружности. Полосатое ситцевое платье ловко обхватывало ея тоненькій станъ; широкіе рукава открывали до локтей ея бѣлыя съ розовымъ оттѣнкомъ руки, старательно вымытыя и, можетъ быть, немного подрумяненныя. На щекахъ былъ разлитъ нѣжнѣйшій румянецъ изъ склянки. Чубомъ причесанные волосы красиво оттѣняли маленькое овальное лицо. И улыбка ея сегодня хорошо была вышколена.

— A я, Степанида Лукинишна, сбиралась было просѣять пшеничной муки! сказала попадья.

— Просѣйте, матушка; это вѣдь недолго.

— Пожалуй, недолго. Мы съ тобой покалякаемъ, а они пусть идутъ въ горницу!

Старушки остались въ погребѣ, а молодые люди ушли въ домъ. Анна Доримедонтовна потирала руками и ожигалась. — Холодно, говоритъ, платьишко легонькое, а въ погребѣ бр-р!..

— A мнѣ, напротивъ, кажется, что сегодня очень тепло, сказалъ Хлоповъ.

— Тепло? A дайте-ко ваши руки… Ой, какія теплыя у васъ! А-а, погрѣю немножко свои-то! сказала она и запустила ему въ рукавъ свою руку.

Тотъ засмѣялся.

— A тамъ еще теплѣе у васъ! воскликнула она, все дальше и дальше запуская руку, пока не дотянулась до самаго локтя. — Не боитесь щекотки! а, не боитесь? не боитесь? говорила она, легонько перебирая пальцами по его рукѣ.

Хлопову показалось это очень весело. Онъ захохоталъ и самъ началъ щекотать ее. Она съежилась, схватила его руки и прижалась къ нимъ. Нѣсколько моментовъ оба стояли спокойно и молча.

— А, покорились! сказала она и отпустила его. Потомъ чрезъ минуту прибавила: — вы посидите тутъ, а я пойду — переодѣну платье.

Она побѣжала въ сосѣднюю комнату, а оттуда въ маленькій чуланъ, въ которомъ хранились разныя платья и другія вещи. Чуланъ сообщался съ комнатой низенькой дверью, едва замѣтною за печкой; надъ дверью было прорѣзано оконцо, пропускавшее свѣтъ въ чуланъ, но оно было безъ стекла.

Хлоповъ съ улыбкой стоялъ въ комнатѣ и смотрѣлъ на дверь, въ которую выщла Анна Доримедонтовна. Сегодняшняя наивность ея, запусканіе руки въ рукавъ къ нему чуть не до самаго плеча — и какой бѣлой, теплой руки! наконецъ, самыя слова «я пойду — переодѣнусь», сказанныя такъ простодушно и весело, — все это порядкомъ раздразнило его. Онъ тихо подошелъ къ сосѣдней комнатѣ и отворилъ ее. Тамъ никого не было. Но за одной стѣной онъ услышалъ шорохъ платья. Еще тише подошелъ онъ къ низенькой двери и пріотворилъ ее. Посреди чуланчика стояла Анна Доримедонтовна и одѣвалась. — Ахъ! крикнула она, увидѣвъ Хлопова, и прикрыла себя спереди платьемъ. Онъ сталъ дразнить ее. Она стыдилась, краснѣла и просила затворить дверь. Ему страсть захотѣлось пощекотать ее, и онъ шутя вошелъ въ чуланъ. Анна Доримедонтовна кинулась къ стѣнѣ, потомъ къ двери; Хлоповъ притворилъ послѣднюю.

— А, попались! сказалъ онъ, подходя къ ней. — Попались! Теперь я васъ!

Анна Доримедонтовна присѣла въ одномъ углу и молила Хлопова выйти. Но онъ еще болѣе дразнился и протягивалъ къ ней руки.

— Аннушка! раздался голосъ попадьи.

Аннушка испуганно вскочила на ноги. Платье ея упало на полъ и она, бѣдняжка, стояла еле жива въ своемъ бѣломъ костюмѣ предъ Хлоповымъ. Послѣдній, съ своей стороны, разинулъ ротъ и остолбенѣлъ.

— Да гдѣ же ты, Аннушка? спрашивала попадья, отворяя дверь въ чуланъ. — Ахъ… что вы? воскликнула она.

— Ну, спасибо, гостенокъ! Опозорилъ мою вдовую головушку!.. A ты что, безстыдная… что ты дѣлаешь? а?.. а? Степанида Лукинишна, иди-ко сюда, полюбуйся на сынка! Посмотри на нихъ обоихъ!

Въ это время Хлоповъ сдвинулся съ мѣста и хотѣлъ было выйти изъ чулана, но попадья захлопнула дверь и замкнула ее на ключъ. — Нѣтъ, голубчикъ, не уйдешь! сказала она и заголосила: — ой-ой-ой, куда теперь дѣнется моя побѣдная головушка? Кто защититъ насъ, бѣдныхъ сиротъ?

— Да что, матушка, что такое случилось? спрашивала Степанида Лукинишна.

— A твой-то безстыдникъ… да моя безстыдница, ой-ой! теперь никто не заглянетъ въ нашъ домъ!

— Матушка! Послушайте, матушка! крикнулъ Хлоповъ изъ чулана. — Съ чего вы заперли насъ? Отоприте, я вамъ все разскажу!

— Охъ, голубчикъ… широко хватаешь… чтобы я отперла тебѣ! говорила попадья, какъ будто задыхаясь. — Я вотъ созову старосту, да дьякона и другихъ сввдѣтелей, пусть они разсудятъ насъ! Пусть срамится при людяхъ, охъ! охъ!.. и охая, она кидалась изъ стороны въ сторону, хватала разныя вещи и бросала ихъ на полъ.

— Ну, матушка, вьшусти его, вступилась Степанида Лукинишна. — Пусть онъ разскажетъ намъ, что такое случилось!

— Нѣтъ, голубушка, и не думай, чтобы я выпустила его! Дай онъ мнѣ росписку, что женится на Аннушкѣ, тогда выпущу!

— Какую тамъ росписку? возразилъ Хлоповъ. — Отоприте мнѣ скорѣе! Иначе я… иначе, чортъ знаетъ, что такое!

— Больно прытокъ! Я вотъ сейчасъ сгоню людей! Пусть они видятъ мое сиротское горе, пусть они… да въ жизнь я не пущу тебя! Свидѣтелей! Сейчасъ свидѣтелей!

Попадья побѣжала на улицу.

— Патря, что ты надѣлалъ? испуганно сказала Степанида Лукинишна. — Вѣдь Марья Ивановна пошла за людьми… что ты надѣлалъ?

— Ничего не надѣлалъ! Пусть она зоветъ хоть цѣлую баталіюіъ!

— Что ты, голубчикъ, какой позоръ выйдетъ! какой позоръ! Поговори съ ней… я окрикну… Эй, матушка, воротись! крикнула она въ окно.

Матушка воротилась.

— Ну, что, спокаялся? плаксиво сказала она, входя въ комнату.

— Да въ чемъ мнѣ спокаяться, когда я ни въ чемъ не виноватъ? сердито крикнулъ Хлоповъ.

— Ты, батюшка, не сердись даромъ! Я тебѣ сказала, что не выпущу, пока не напишешь росписки! A не то весь погостъ сгоню сюда; силой заставятъ жениться!

— Уговаривай его писать! шепнула она Степанидѣ Лукинишнѣ.

— Напиши ты, Патрушко! плачевно сказала послѣдняя. Хлоповь молчалъ.

— Уговаривай пуще! снова шепнула попадья и вышла въ другую комнату.

Степанида Лукинишна начала уговаривать сына написать росписку, убѣждала, что надо поступить на мѣсто, что хлѣба у нея не сусѣки ломятся, а въ концѣ прибавила, что лучше этой невѣсты ему не найти.

Между тѣмъ попадья написала на полулистѣ бумаги нѣсколько строкъ и воротилась въ комнату.

— Вотъ подпиши эту записку, тогда выпущу; иначе сейчасъ оповѣщу людей! сказала она, просовывая бумагу въ чуланъ чрезъ надверное оконцо.

Хлоповъ подумалъ и взялъ записку. Въ запискѣ стояло слѣдующее: «Такъ какъ я обезчестилъ своимъ поведеніемъ и поступками дѣвицу Анну Сазикову и престарѣлую мать ея Марію Сазикову, то обязуюсь жениться на ней со взятіемъ священническаго мѣста въ Перемысловской церкви». Прочитавъ это, Хлоповъ совершенно не зналъ, что и дѣлать. Онъ видѣлъ, что попадья непремѣнно призоветъ свидѣтелей… скандалъ, стыдъ! Но съ другой стороны, что же онѣ дѣлаютъ съ нимъ? и какая же это будетъ жена?.. Положимъ, она даетъ и мѣсто… все же какое нибудь мѣсто!.. Ахъ, думать то о всемъ этомъ некогда было!

— Что, не хочешь подписать? спросила попадья, держа въ оконцѣ чернильницу. — Не хочешь? Ну, такъ не пеняй на меня… ой-ой-ой, моя злосчастная судьбинушка!..

Попадья выбѣжала изъ комнаты.

— Подписывай, Патрушко, подписывай скорѣе, а то сраму наживешь! убѣдительно проговорила Степанида Лукинишна.

— Ну, окричь ее, чортъ васъ хвати!.. послѣднія слова Хлоповъ сказалъ довольно тихо, такъ что ихъ могла слышать развѣ Анна Доримедонтовна.

Попадья снова воротплась. Снова пошли переговоры съ Хлоповымъ. Послѣдній, наконецъ, подписалъ росписку. Попадья отперла чуланъ.

— Вотъ, батюшка, пиши сейчасъ прошеніе архирею! сказала она, подавая листъ бумаги, и убѣдительно подмигнула Степанидѣ Лукинишнѣ. Послѣдняя всѣми силами стала уговаривать сына написать прошеніе. A тутъ еще вышла изъ чулана Анна Доримедонтовна и такъ печально, такимъ заунывнымъ голоскомъ сказала ему: Сосипатрій Петровичъ, неужели вы оставите меня на посмѣяніе людямъ?

Хлоповъ не могъ устоять противъ непріятельскаго союза и сталъ писать прошеніе. Попадья и Степанида Лукинишна отошли въ сторону и шопотомъ заговорили о какихъ-то важныхъ предметахъ. Первая иногда подходила къ нему и просила прочитать написанное. Тотъ читалъ, скрѣпя свое сердце; она подсказывала, что слѣдуетъ дальше писать и снова уходила къ Степанидѣ Лукинишнѣ.

Наконецъ, прошеніе было написано. Попадья тотчасъ позвала сторожа и велѣла ему отнести на почтовую станцію, которая была въ пяти верстахъ отъ Перемыслова. «Теперь не увернется, голубчикъ, подумала она; какъ разъ окрутимъ».

Стали ставить самоваръ. Пошли лепешки, сѣтованія на сиротскую жизнь, небольшія шуточки въ видахъ увеселенія гостей. Впрочемъ, Степанида Лукинишна была очень довольна благополучнымъ окончаніемъ дѣла, только Хлоповъ сидѣлъ такой хмурый и такъ лѣниво ѣлъ лепешки, что попадья сочла нужнымъ утѣшить его.

— Полно, батюшка, печаловаться! Все прекрасно будетъ; свадебку сыграемъ, попируемъ и таково мирно, да весело заживемъ, сто разъ спасибо скажешь! Тутъ надо радоваться…

— Немного радости въ томъ, что обращаются съ тобой какъ съ бараномъ.

— Какой же тутъ баранъ? Все стараемся для твоей пользы!

— Однако, зачѣмъ сводить на человѣка такую напраслину? Развѣ нельзя иначе какъ-нибудь тамъ эдакъ?.. A то посудите сами, человѣкъ не сдѣлалъ никакого прегрѣшенія, а его ведутъ на убой!

— Экое словечко ты выдумалъ, батюшка, — на убой! Господь съ нами!.. Да вѣдь и ты пустился въ какія шалости съ дѣвкой! Самъ знаешь, какой здѣсь народъ, ничего не устоитъ! все разнесется, разметется, какъ разъ худая славушка пройдетъ!

— Да кто бы сталъ разносить? Мы и были только одни!

— О, батюшко, я даже за себя не отвѣчаю! Кому нибудь сказала бы по дружески, а тамъ и пойдетъ!..

Послѣ чаю гости ушли домой. Понятно, что разставанье не очень веселое было; женихъ хмурился, невѣста вздыхала, попадья охала и соболѣзновала о чемъ-то. Однако она взяла съ гостей слово побывать на Перемысловѣ въ воскресенье.

Дорогой Степанида Лукинишна стала уговаривать сына не печалиться, хвалила невѣсту, высчитывала перемысловскіе доходы и удобства тамошней жизни; говорила, какой домокъ хорошій тамъ, какія службы и проч. Хлоповъ слушалъ, слушалъ ее и, наконецъ, не вытерпѣлъ.

— Да отстань, пожалуйста, молоть! съ досадой крикнулъ онъ. — Поди впередъ, я одинъ хочу идти!

Степанида Лукинишна испуганно посмотрѣла на него и поплелась одна по дорогѣ съ поникшей головой.

— И съ чего я написалъ это прошеніе? бормоталъ Хлоповъ. — Уступилъ какой-то попадьѣ, ну, не дуракъ ли я?.. И чего я давѣ струсилъ, когда она заперла меня? Не хочу, молъ, и баста! Что ты подѣлаешь? Тутъ никакіе свидѣтели не помогутъ! Вѣдь нельзя же насильно заставить человѣка жениться, потому… это такое священное дѣйствіе… «по взаимному согласію жениха и невѣсты»… насильно вздумали женить!.. Да хватить бы мнѣ хорошенько въ дверь, она и вылетѣла бы, вотъ тебѣ и свидѣтели! Именно!.. именно такъ бы надо сдѣлать! Сбирай она свидѣтелей, а мы давно бы дома были!.. Хлоповъ замолчалъ и задумался; но чрезъ минуту снова пустился въ разсужденія, на манеръ гоголевскаго городничаго. — Да и я хорошъ, говорилъ онъ. — Какая-нибудь фря соблазнила меня, дай, молъ, пощупаю плечико! Тьфу!.. Ну, что въ ней есть хорошаго? Походитъ ли она на Вѣрку, или на Сольку, на Вѣру Николаевну? Сущая треска!.. Право, дуракъ!

На другой день въ Никольскомъ погостѣ всѣ уже знали, что Хлоповъ женится на перемысловской поповнѣ. Вѣра Михайловна не могла утерпѣть и пошла лично узнать отъ него, правду ли говорятъ на погостѣ? Онъ встрѣтилъ ее очень солидно, съ небывалой важностію и первый заявилъ, что онъ женится.

— Женитесь? протянула она.

— Точно-съ. Надо и службой заняться, не все баклуши бить.

Вѣра Михайловна какъ-то осунулась и минуту молчала.

— A невѣста перемысловская? спросила она.

— Да… Дѣвушка, конечно… но образованная!.. можно поговорить съ ней, такъ сказать… отъ души… гм, да!

Вѣра Михайловна еще минуту-двѣ постояла, подумала и ушла отъ Хлопова, даже забывъ проститься съ нимъ. A нашъ бѣдняга и не почувствовалъ, что прошло мимо него счастіе.

↑ Извѣстный въ провинціи кантъ.
↑ Повѣсть эта печаталась въ 70-хъ годахъ, когда вышеуказанный предметъ въ отдаленныхъ уголкахъ былъ еще въ почетѣ. Прим. авт.

[1] Извѣстный въ провинціи кантъ.

[2] Повѣсть эта печаталась въ 70-хъ годахъ, когда вышеуказанный предметъ въ отдаленныхъ уголкахъ былъ еще въ почетѣ. Прим. авт.

[1]

[2]