ПОХОДНАЯ БАРЫШНЯ.
правитьInsipid In this naughty world of ours,
Where our first parents never learn'd to kiss
Till they were exiled front their earlier bowers.
Есть городъ… что нужды читателю до его имени? — есть много городовъ на Руси, подобныхъ тому городу, въ который введу я сейчасъ читателя, похожихъ одинъ на другой, какъ листы бумаги, на которой пишемъ, какъ люди, съ которыми встрѣчались и кланялись вчера, встрѣтимся и поклонимся ныньче, и завтра, и, можетъ-быть, послѣ-завтра… Читатель, я въ томъ увѣренъ, не остановитъ надъ этимъ городомъ своего вниманія. Для читательницъ, — для нѣкоторыхъ, исключительныхъ читательницъ, которыя будутъ пробѣгать эти строки и которыхъ женское, минутное любопытство могло бы быть возбуждено ими — я не сдѣлаю исключенія и также покрою мѣстность моего разсказа непроницаемою завѣсою… Вѣдь прочтутъ и забудутъ… Не все ли равно, въ этомъ горестномъ для автора обстоятельствѣ, объ Аѳинахъ ли разсказывалъ онъ имъ на сонъ грядущій, или о Великихъ-Дукахъ?
Прошлымъ лѣтомъ въѣзжалъ я въ этотъ уѣздный городъ. Почтовая ѣзда въ жаркій лѣтній день невообразимо-утомительна, а я былъ въ дорогѣ уже другія сутки. Цѣлый день (солнце заходило, когда я подъѣзжалъ къ городу) мелькали передо мной дорожные столбы, проѣзжающіе и проходящіе, селенія съ ихъ кабаками, станціи съ почтовыми дворами и вѣчно-праздными ихъ обитателями, — однимъ словомъ, все такое, что не возбуждаетъ въ проѣзжемъ ни тѣни отрады. Прибавьте къ этому, что солнце пекло меня безъ всякаго милосердія; пыль залепляла глаза, набивалась всюду, куда только могла набиться; шмели и оводы докучливо жужжали надъ ухомъ, какъ неотвязчивые просители, какъ кредиторы, — крутились передъ глазами, какъ вертящіеся дервиши, съ тою только отъ нихъ разницею, что не падали въ безсиліи, а располагались отдыхать на моемъ лбу, или носѣ, смотря по своей прихоти. Другаго болѣе-опаснаго, хотя и не такъ докучливаго врага, имѣлъ я въ моемъ возничемъ, здоровомъ, коренастомъ ямщикѣ, котораго далъ мнѣ на послѣдней станціи случай, олицетворенный въ образѣ станціоннаго смотрителя. Каждый разъ, когда мнѣ вздумалось пробуждать ямщика отъ дремоты, онъ привскакивалъ на козлахъ повозки, вскрикивалъ (отъ-чего измученныя «обратныя» лошади пробѣгали шаговъ двадцать рысью), и начиналъ разводить кнутомъ своимъ круги такими длинными радіусами, что они едва не прикасались ко мнѣ со всею геометрическою точностью. Такимъ образомъ, въ постоянно-оборонительномъ положеніи подвигался я къ уѣздному городу — къ цѣли моего путешествія, — подвигался съ тѣмъ же равнодушіемъ, съ какимъ томимый жаждою мусульманинъ приближается къ полу изсохшему колодцу аравійской степи. Темными, грязными красками представлялась моему воображенію ожидавшая меня существенность. Я уже напередъ видѣлъ себя въ скверной, прокопченной табачнымъ дымомъ, размалеванной яркими колерами, комнатѣ трактира, среди суздальскихъ лубочныхъ воспоминаній двѣнадцатаго года, за столомъ, покрытомъ скатертью, — такою скатертью, о которой одно воспоминаніе могло уничтожить и танталовскій аппетитъ, — за цикутой, поданной подъ привлекательнымъ для дорожнаго названіемъ чая. Дородная баба, хозяйка трактира, встрѣчала меня у порога съ низкими поклонами; трактирный прислужникъ, выскочившій какъ-будто изъ земли, провожалъ меня по темной, полусгнившей лѣстницѣ, исчисляя приготовленныя третьяго-дня кушанья, въ числѣ которыхъ бифстекъ, заливная рыба и холодный поросенокъ играли главную, а щи и солянка второстепенную и весьма-сомнительную роль, и пересыпая свои исчисленія свѣжими новостями, касавшимися благосостоянія города и примерной администраціи исправника и городничаго…
Городъ былъ уже у меня передъ глазами. Верстъ за пять показывалась единственная городская церковь — соборъ, архитектуры екатерининскаго времени, съ итальянскими куполомъ и портиками. За церковью виднѣлось нѣсколько каменныхъ строеній, занимаемыхъ уѣздными присутственными мѣстами, а вокругъ нихъ, какъ мухоморы подлѣ репейника, — тѣснились деревянные домы горожанъ. Вся панорама, какую могли образовать описанныя мною строенія въ прихотливой и разнообразной смѣси ихъ, замыкались къ сторонѣ дороги длиннымъ змѣеобразнымъ хвостомъ, издали чрезвычайно-похожимъ на мочалочный хвостъ бумажнаго змѣя: — хвостъ этотъ былъ ямской посадъ, служившій городу достойнымъ преддверіемъ. Самъ городъ лежалъ на вершинѣ небольшой возвышенной плоскости, по отлогости которой спускался ямъ. Съ одной стороны отдѣлялся отъ городскихъ луговъ узкою извилистой рѣкою; въ другой тянулись пахотныя поля, съ волнующеюся золотистою рожью, замыкаясь на горизонтѣ темною лентою городской лѣсной дачи. Въ общемъ весь пейзажъ былъ не безъ нѣкотораго достоинства, особенно въ глазахъ проѣзжаго, невстрѣчавшаго на разстояній ста верстъ ничего, кромѣ болотъ, трясинъ, поросшихъ чахлымъ, уродливымъ кустарникомъ, да кое-гдѣ молодаго и уже испорченнаго еловаго лѣса. Городскія жители, особенно тѣ, которые считали себя одаренными изящнымъ вкусомъ, въ окрестностяхъ своего города видѣли Аркадію и передъ пріѣзжими не могли нахвалиться его мѣстоположеніемъ. Супруга исправника, воспитывавшіяся въ пансіонѣ губернскаго города, въ письмѣ къ своей пансіонской подругѣ описывала на цѣломъ листѣ самыми яркими красками это мѣстоположеніе, просила подругу пріѣзжать къ ней погостить, и въ числѣ различнаго рода уѣздныхъ эстетическихъ наслажденій упоминала объ одномъ прелестномъ мѣстѣ, на берегу рѣки, гдѣ, подъ тѣнію плакучей березы, могли бы онѣ читать вмѣстѣ повѣсти Марлинскаго и преимущественно «Аммалатъ-Бека», въ котораго исправинца была влюблена по наслышкѣ, еще со временъ пансіонскихъ. За достовѣрность подобныхъ показаній ручался почтмейстеръ, имѣвшій невинную привычку распечатыватъ всѣ письма, которыхъ конверты носили на себѣ слѣды почерка женской ручки. Такой же ревизіи подвергались письма судьи и городничаго, съ которымъ почтмейстеръ былъ «въ контрѣ», да еще письма смотрителя уѣзднаго училища, къ которому онъ ревновалъ, надъ Отелло, свою Дездемону.
Почти передъ самымъ въѣздомъ въ городъ встрѣтилась со мной телега, биткомъ набитая бабами. Это былъ, какъ казалось, поѣздъ, возвращавшійся со свадьбы, или съ новинокъ. На лицахъ бабъ и дѣвокъ, выражаясь поэтически, цвѣли розы — тѣ искусственныя розы, которыя вырастаютъ на ланитахъ каждаго смертнаго послѣ штофа полугара. Бойкою лошадкою правилъ молодой парень въ красной рубахѣ, въ шапкѣ, надѣтой на-бекрень, съ павлиньимъ перомъ, обвернутымъ вокругъ ея околыша. Бабы и дѣвки пѣли пѣсню, въ которой самый отъявленный славянофилъ не нашелъ бы, еслибъ искалъ совѣстливо, ни складу, ни ладу, а самый закоснѣлый меломанъ и признака гармоніи. Пѣсня эта, видно, хватила за сердце моего возничаго, пробудивъ вмѣстѣ съ тѣмъ и все утонченное рыцарство, какимъ отличается обращеніе простаго народа съ прекраснымъ поломъ. Глаза моего ямщика прищурились какъ глаза Калмыка, улыбка искривила лицо и ротъ. Поравнявшись съ телегою, онъ стегнулъ кнутомъ дѣвку, которая показалась ему покрасивѣе, отъ-чего та пріятно улыбнулась, процѣдивъ сквозь зубы что-то въ родѣ привѣтствія, — такого привѣтствія, отъ котораго покраснѣла бы не одна русская барышня, еслибъ услышала его при чужихъ, и которое, впрочемъ, было ей знакомо, какъ дважды-два — четыре, отъ частыхъ визитовъ въ кухни, дѣвичьи и переднія. Умилительная сцена съ бабами вырвала у меня невольную улыбку, — тѣмъ болѣе, что тутъ же пришли мнѣ на мысль многочисленные романы и повѣсти пресловутыхъ нашихъ писателей, которые, подражая старымъ грѣхамъ Карамзина и Жуковскаго, представляли, въ услажденіе легковѣрныхъ своихъ читателей и читательницъ, русскихъ крестьянъ и крестьянокъ, ни дать ни взять пастухами и пастушками вѣчно-счастливой Аркадіи.
Ямская слобода, въ которую въѣзжалъ я, представляла картину чрезвычайно-оживленную. Почти все праздное народонаселеніе яка высыпало на улицу. На завалинахъ избъ сидѣли старики и бабы, въ нѣмомъ созерцаніи вечерней природы и собственнаго молодаго ихъ поколѣнія, которое разыгрывалось передъ ними на свободѣ, въ истинно-живописной небрежности. По серединѣ улицы бѣгали полунагіе ребятишки, забавляясь бросаніемъ въ собакъ и куръ мелкаго шоссейнаго булыжника. Хозяйки постоялыхъ дворовъ сторожили у своихъ воротъ, какъ аргусы, каждаго дорожнаго пѣшехода и, завидѣвъ его издалека, аттаковывали со всѣхъ сторонъ, — тащили за руки и за полы платья, каждая въ свою сторону, восхваляя наперерывъ одна передъ другою удобство ночлега и отличный вкусъ щей и селянки. Читатель можетъ вообразить себѣ въ эту минуту всю игру физіономіи бѣднаго путника, на которой усталость, алчность, разсчетливость и нерѣшительность мѣшались, какъ камни въ калейдоскопѣ, составляя въ то же время самые разнообразные и прихотливые узоры. Большой, двуэтажный, каменный «общественный» домъ, въ которомъ помѣщалась почтовая станція и ямская волостная расправа (и ту и другую обозначали приличныя вывѣски), служилъ огнивомъ, гдѣ сосредоточивались жизнь и движеніе, т. е. шумъ и толкотня. Густая толпа ямщиковъ обступила два пріѣзжіе тарантаса и одну двумѣстную карету, громко споря объ очереди и о какомъ-то мазѣ и перебраниваясь съ деньщикомъ въ военной ливреѣ, сидѣвшемъ на козлахъ одного изъ тарантасовъ и накладывавшемъ украдкою табакъ изъ барскаго кисета въ свою деревянную трубку. Подъ каретою сидѣлъ приземистый кузнецъ, весь выпачканный сажею, и, пользуясь общимъ смятеніемъ, преусердно вывинчивалъ винтъ, для того, чтобъ ввинтить его опять за рубль серебромъ, который, такимъ образомъ, падалъ ему въ карманъ будто съ неба. Въ волостной расправъ замѣтно было особенное движеніе. Въ растворенныхъ окнахъ то-и-дѣло мелькали фигуры волостнаго головы и засѣдателя въ форменныхъ темнозеленыхъ обшитыхъ галунами кафтанахъ. Тамъ, какъ я узналъ послѣ, ожидали изъ губернскаго города какого-то новаго, начальника. Волостное начальство собиралось встрѣчать новаго сановника со всею подобающею честью, по древнему русскому обычаю, съ хлѣбомъ-солью, для чего деревенскій десятскій несъ въ расправу, изъ квартиры головы, на тарелкахъ баранки и яблоки, а въ воротахъ дома баба раздувала огромный самоваръ, изъ трубы котораго, какъ изъ трубы паровоза, вылетали густой снопъ искръ и облака дыма. За столомъ, покрытомъ краснымъ сукномъ, волостной писарь строчилъ почетный рапортъ, не переставая то-и-дѣло торопить двухъ бабъ, которыя терли мочалками полъ. Въ заключеніе, деревенскій скотъ. возвращался съ поля, и мычаніе тощихъ коровъ, прерываемое то-и-дѣло трескомъ арапника, мѣшалось съ общимъ гуломъ. Густыя облака пыли носились надъ слободою. Это былъ какъ-бы послѣдній взмахъ кисти живописца въ картинѣ фламандской школы, если только снисходительному читателю угодно признать хоть за слабую копію то, что начертало теперь, подъ диктовку воспоминанія, перо мое.
Начало уже смеркаться, когда, отдохнувъ и подкрѣпивъ свои силы чѣмъ Богъ послалъ, или точнѣе, чѣмъ вздумалось угостить меня хозяйкѣ того трактира, въ которомъ я имѣлъ обыкновеніе останавливаться, — я вышелъ на улицу. Ничѣмъ-невозмутимую картину спокойствія и безмолвія представляла тогда единственная улица уѣзднаго города. Изъ яма вы нечувствительно переходили въ городъ. Ничто не обозначало тутъ рубежа, который необходимо долженъ былъ раздѣлять два сословія — городскихъ и сельскихъ обывателей. Прихотливость архитектуры домовъ и яркость колеровъ, которыми были выкрашены ихъ стѣны, крыши и ставни, возвышались crescendo, по мѣрѣ того, какъ приближались вы къ центру города — собору, упомянутому мною выше, и присутственныхъ мѣстъ, еще не упомянутыхъ и едва-ли могущихъ подвергнуться столь слабому, какъ мое, описанію. Опытный глазъ наблюдателя могъ бы, однакожъ, подмѣтить особенности вкуса обоихъ сословій. Домы зажиточныхъ ямщиковъ, примыкавшіе къ городской границѣ, раскрашены были большею частью во вкусѣ гротескъ. На ярко-зеленомъ полѣ ставень намалеваны были горшки съ цвѣтами, вѣроятно, райскими, потому-что ни описанія, ни изображенія ихъ вы не нашли бы ни въ одной ботаникѣ. На многихъ воротахъ поражали вашъ взоръ чудовищныя изображенія львовъ, драконовъ и другихъ апокрифическихъ животныхъ, которыми любитъ населять воображеніе русскаго мужичка свою хату, и всякія заморскія, басурманскія страны. Въ архитектурѣ домовъ горожанъ, примыкавшихъ къ чертѣ яма, фантазія уступала положительному, идеальной существенному. Почти всѣ домы были окрашены когда-то яркими, но теперь полинявшими, красками, или росписаны подъ мраморъ. Въ центрѣ города преобладали уже не колера, но замысловатость въ постройкѣ. Тутъ было страшное смѣшеніе всѣхъ возможныхъ архитектуръ, изъ которыхъ ни для одной вы не пріискали бы, впрочемъ, названій. Портики, перистили, колоннады, карнизы, балконы, террасы, аркады — все тутъ являлось налицо и нерѣдко въ одномъ и томъ же домѣ. Архитектура чисто классическая осуществлялась въ зданіи, посвященномъ богинѣ уѣзднаго правосудія. Какъ аѳинскій Парѳенонъ, возвышалось оно, это зданіе, надъ дружными кружкомъ обступившихъ его домиковъ и переглядывалось черезъ ихъ головы съ уѣздной Бастиліей — городскою тюрьмой, выстроенной на другомъ концѣ площади. Вывѣски, красовавшіяся на нѣкоторыхъ домахъ, свидѣтельствовали о торговой, промышленой, или художественной дѣятельности города. Замѣтно было, что мысль и рука одного художника изобрѣтала и выполняла эти вывѣски. Портной, «военный и портикулярный», изображенъ былъ на вывѣскѣ сидящимъ по-турецки, съ мундиромъ въ рукахъ, а надъ головою его, какъ мечъ Дамоклеса, висѣли ножницы. Цирюльникъ и брадобрѣй представленъ былъ пускающимъ кровь (эта кровь била изъ руки фонтаномъ) супругѣ исправника, — въ чемъ не было никакого сомнѣнія, потому-что дама была изображена въ голубомъ салопѣ и съ страшно-нарумяненными щеками, а во всемъ городѣ голубой салопъ былъ у одной исправницы, и во всемъ городѣ никто такъ страшно не румянился, какъ она. На вывѣскѣ мелочнаго лавочника изображенъ былъ рогъ изобилія, изъ котораго сыпались, какъ бирюльки, чай, сахаръ, изюмъ, черносливъ, валдайскіе баранки и пряники,
Въ десять часовъ вечера, какъ извѣстно, уѣздный городъ уже ложится почивать. На улицахъ я не встрѣтилъ ни души, и только лай собакъ, да крикъ деревенскаго пѣтуха Прерывали истинно-мертвенную тишину. Надъ городомъ стояла прелестная лунная лѣтняя ночь, впрочемъ свѣтлая и безъ луны, какъ всѣ наши сѣверныя лѣтнія ночи; голубое небо искрилось мильйонами звѣздъ, — не тѣхъ яркихъ, огненныхъ звѣздъ, какими украшаетъ чело свое темная южная ночь, но брильянтовыхъ звѣздъ нашихъ полярныхъ ночей, которыхъ яркость ослабляютъ обѣ зари, сливающіяся въ страстномъ поцалуѣ, какъ два любовника, улучившіе неожиданную минуту свиданія. Впрочемъ, не смотря на немножко-поэтическій оборотъ моей рѣчи, въ-слѣдствіе картинности образа, я былъ въ то же время немножко разочарованъ на счетъ поэзіи сѣверной природы вообще и той ночи, которую описываю, — въ особенности ночнымъ вѣтеркомъ, сырымъ, крѣпкимъ, холоднымъ, который заставлялъ меня уже сожалѣть о докучномъ дневномъ жарѣ, отъ котораго я только-что освободился.
Я шелъ по главной городской улицѣ, въ которой почти и заключался весь городъ; надобно сказать, что я шелъ не думая рѣшительно ни о чемъ. Даже порученіе, для котораго посланъ я былъ въ городъ и о которомъ думалъ безпрестанно дорогою, какъ-то вышло у меня теперь изъ головы. Порученіе это, заключавшееся въ слѣдствіи по одному «важному дѣлу», должно было кончиться, какъ и многія другія слѣдствія «по важнымъ дѣламъ». Пріймешься за дѣло съ рвеніемъ, съ желаніемъ открыть истину, которая, надобно сказать къ чести ея, и не прячется отъ васъ съ умысломъ, — и опустишь руки, рѣшительно опустишь руки, обезоруженный; подавленный, уничтоженный хладнокровіемъ депутатовъ, какихъ-нибудь уѣздныхъ чиновниковъ въ истертыхъ, покрыты іѣ пылью и пухомъ вицмундирахъ, да показаніями бородатыхъ свидѣтелей, готовыхъ ни съ того, ни съ сего отречься отца и матери, отъ которыхъ только и слышишь, что «не можемъ знать, не вѣдаемъ, не видали, не слыхали, мы люди темные». А между-тѣмъ, эти темные люди смекаютъ все какъ-нельзя-лучше и могли бы, конечно, одномъ ударомъ разсѣчь весь гордіевъ узелъ самаго хитросплетеннаго, запутаннаго дѣла, еслибъ хотѣли, еслибъ умышленно простодушно не чесали себѣ въ затылкѣ… Тутъ сама Ѳемида со всей своей неподкупностью стала бы въ тупикъ и опустила бы руки, еслибъ ей пришлось сойдти съ своего Олимпа и стать на моемъ мѣстѣ…
Вдругъ порывъ ночнаго вѣтерка, — нескромный порывъ, изобличавшій все непостоянство упрямаго сѣвернаго зефира, который я, только ради прозаичности своего разсказа, называю вѣтромъ, — донесъ до моего слуха звукъ фортепьяна… Звукѣ фортепьяна! Знаете ли вы, вы, неѣзжавшіе на перекладныхъ по казенной надобности, вы, неудовлетворявшіе своего голода стряпнею уѣздной трактирщицы — заливной рыбой, холоднымъ поросенкомъ или бифштексомъ, живымъ подобіемъ отваренной сапожной подошвы — вы, небранившіеся на станціяхъ съ смотрителями и почтовыми старостами, — знаете ли вы, что значитъ звукъ фортепьяна, услышанный вами гдѣ-нибудь въ захолустьѣ, послѣ длиннаго переѣзда въ жару и въ пыль? Если вы не понимали поэзіи музыки, если языкъ ея не былъ знакомъ вашему сердцу, то въ такую минуту вы познакомитесь съ нею и поймете ее.
Таково было и мое положеніе, когда услышалъ я фортепьяно. Съ каждымъ шагомъ становились явственнѣе эти звуки. Сначала, я не могъ ничего разобрать, что такое играли, и слышалъ только басовые звуки; потомъ они начали обозначаться явственнѣе, и я узналъ, что играютъ вальсъ; наконецъ, черезъ нѣсколько шаговъ, я уже могъ различить, какой именно играли вальсъ. Играли знакомый мнѣ и вамъ романтическій вальсъ Ланнера. Не знаю, почему мнѣ показалось тогда, что играющая непремѣнно должна быть молодая дѣвушка, я невольно ускорялъ шаги, упрекая себя въ то же время за любопытство, которое не совсѣмъ шло ко мнѣ, какъ къ человѣку, пріѣхавшему въ эти страны по казенной надобности, «по важному дѣлу», и утомленному скучной, безпокойной дорогой.
По всей вѣроятности, этотъ упрекъ, сдѣланный мною самому себѣ, заставилъ меня оглянуться, чтобъ удостовѣриться, не нашлось ли другаго любопытнаго, которому внезапно-учащенные шаги мои могли показаться подозрительными. Любопытнаго, однакожъ, не оказалось, за исключеніемъ развѣ собаки, сидѣвшей на заднихъ лапахъ по срединѣ улицы, и флегматически-поглядывавшей на луну. Черезъ минуту, я уже стоялъ передъ низенькимъ, одноэтажнымъ домикомъ дикаго цвѣта, съ крылечкомъ, поддерживаемымъ двумя тоненькими колонками, съ двумя фонарями, прибитыми къ этимъ колонкамъ. Четыре или пять низенькихъ окошекъ, уставленныхъ цвѣтами и полузавѣшенныхъ кисейными занавѣсками, весело смотрѣли на улицу.
Взглянувъ въ одно изъ этихъ окошекъ, я увидѣлъ небольшую комнату, которая, казалось, служила гостиной. Комната убрана была съ нѣкоторою изъисканностью, что тотчасъ же поселило во мнѣ мысль о довольствѣ обитателей дикаго домика. Двѣ софы, обитыя цвѣтною матеріею, и передъ ними круглые столы, покрытые клеенкою съ чудовищными изображеніями какого-то фантастическаго града, занимали два фаса. Стѣны комнаты, оклеенныя бумажками, были симметрически увѣшаны литографіями, изъ которыхъ двѣ, изображавшія генерала въ лентѣ и его супругу, занимали почетныя мѣста и отличались отъ прочихъ литографій вычурными бумажными рамками. Въ. другомъ мѣстъ висѣла цѣлая коллекція птицъ съ натуральными наклейными перьями, — дивныя произведенія искусства и смышлености доморощеннаго художника, какими снабжаетъ отдаленнѣйшіе закоулки Россіи меркантильность ходебщика. У окошка, чрезъ которое производилъ я свои нескромные наблюденія, стояли пяльцы съ узоромъ, изображавшимъ утопающее въ пруду дитя, и книгою съ заложенною между страницъ замѣткою. Постоянно слѣдуя въ практической жизни своей пародированному правилу философи: скажи мнѣ, что ты читаешь, и я скажу тебѣ кто ты, — я не могъ не обратить на книгу особеннаго вниманія. Это было знаменитое сочиненіе московскаго досужаго романиста: «Танька, разбойница растокинская», — сочиненіе неизвѣстное ни мнѣ, ни вамъ, но которое, по всей вѣроятности, тѣмъ не менѣе, должно было обогатить издателя, а въ городѣ, мною описываемомъ, нашло многочисленныхъ и усердныхъ читателей, что доказывала страшно-засаленная и измаранная обертка. На окнѣ лежалъ томъ сочиненій Пушкина безъ начала и безъ конца, въ сосѣдствѣ съ книжкою какого-то журнала тридцатыхъ годовъ, также страшно-запачканною и зачитанною. У третьей стѣны, откуда выходила дверь въ переднюю, стояло фортепьяно, отъ котораго бы мнѣ по настоящему и слѣдовало начать свое описаніе, еслибъ о немъ можно сказать что-нибудь, кромѣ того, что оно, по положенію всѣхъ уѣздныхъ и деревенскихъ фортепьанъ, было страшно разстроено.
Сидѣвшая за фортепьяно была молодая брюнетка и показалась мнѣ очень-недурною. Смуглое лицо ея, очерченное довольно-правильно, принадлежало къ числу тѣхъ счастливыхъ, нестарѣющихся лицъ, которыя могли бы ввести въ грубую ошибку самаго искуснаго хронолога и отгадчика женскихъ лѣтъ. Брюнетка сидѣла ко мнѣ спиною и только тогда позволяла полюбоваться классическое чистотой своего профиля, когда повертывала голову къ окошку, куда привлекали ея вниманіе шаги пѣшехода, или стукъ проѣзжавшаго по шоссе экипажа. Въ послѣднемъ случаѣ, т. е. если дилижансъ или карета проѣзжали мимо окошка, пальцы брюнетки быстрѣе бѣгали по клавишамъ, сильнѣе ударяли по нимъ, заставляя такимъ-образомъ какой-нибудь отрывочный мотивъ романтическаго вальса долетѣть до проѣзжавшаго экипажа и пріятно поразитъ слухъ дремавшаго въ немъ московскаго или петербургскаго франта, мечтавшаго о наслѣдствѣ и хорошенькой богатой женѣ, — или романическую молодую даму, которую звуки эти тотчасъ же переносили мысленно на балъ, въ маскарадъ, на раутъ, гдѣ она, богатая, молодая и прекрасная, возбуждала говоръ похвалъ, удивленія и ропотъ зависти. Любуясь профилью прекрасной брюнетки, я не могъ не отдать должной справедливости достоинствамъ ея чернаго, блещущаго какъ огонь глаза, и чернымъ, какъ крыло ворона, волосамъ, которые спускались отъ лба къ затылку широкими пасмами, закрывая смуглую щечку на столько, на сколько могла она быть закрытою по законамъ кокетства и искусства нравиться.
Занятый прекрасною брюнеткою, я не слыхалъ, что кто-то прошелъ мимо меня, и не обратилъ бы на это обстоятельство никакого вниманія, еслибъ не получилъ толчка и еслибъ довольно-громко сказанное вслѣдъ за тѣмъ «извините» не заставило меня оглянуться и подумать о не со всѣмъ-завидномъ моемъ положеніи. Тогда увидѣлъ я передъ собой новое лицо, носившее на себѣ всѣ признаки уѣзднаго чиновника. Недовольное моимъ молчаніемъ, новое лицо это успѣло уже въ третій разъ повторить свое «извините», приподнимая за каждымъ разомъ свою форменную фуражку, и, казалось, не рѣшалось идти далѣе, покуда не услышитъ отъ меня удовлетворительнаго отвѣта. Немного смѣшавшись, какъ ребенокъ, пойманный въ шалости, проговорилъ я обычное «не стоить извиненія», и вслѣдъ за тѣмъ продолжалъ свой путь, прерванный любопытствомъ. Присутствіе мое на этотъ разъ не могло быть незамѣченнымъ прекрасною брюнеткою, въ чемъ убѣдилъ меня возвысившійся тонъ и учащенный тактъ романтическаго вальса и пара сверкнувшихъ передо мною черныхъ глазъ. Чиновникъ также продолжалъ свой путь. Замѣтно было, что онъ куда-то спѣшилъ, что, однакожъ, не препятствовало ему обертываться назадъ, нѣсколько разъ я осматривать меня съ ногъ до головы съ тѣмъ вниманіемъ, какимъ отличаются мелкіе уѣздные чиновники и провинціалы. Казалось, однимъ взглядомъ хотѣлъ онъ подмѣтить всѣ оттѣнки моей физіономіи, фасонъ моего пальто; цвѣтъ жилета, покрой брюкъ и даже форму часовой цѣпочки. Чиновникъ долго дробилъ передо мною ногами, пока наконецъ не исчезъ въ воротахъ одного дома.
Романтическій вальсъ долго еще отзывался въ ушахъ моихъ. Наконецъ, послѣ шумной и энергической коды, затихъ и онъ, — и все по-прежнему утонуло въ тишинѣ и безмолвіи… Спалъ уѣздный городъ съ его надеждами и интересами, съ его взятками, сплетнями и кляузами; съ его жирными обѣдами и неустаннымъ преферансомъ, спалъ тѣмъ крѣпкимъ сномъ; какимъ можетъ уснуть только довольный собою счастливецъ, или измученный длинною дорогою пѣшеходъ.
Возвращаясь назадъ и проходя подѣ окнами дикаго домика, я не замѣтилъ въ немъ никакого движенія. Закрытыя окна и опущенныя сторы говорили ясно; что и въ немъ уже все предалось крѣпкому сну. При переходѣ изъ города въ ямъ, по скату небольшого холма, около котораго шло шоссе, устроенъ былъ бульваръ, обсаженный жиденькими березками. Бульваромъ этимъ, какъ плохъ и мизеренъ онъ ни казался, городъ обязанъ былъ городничему, постоянно-гордившемуся имъ, какъ своимъ произведеніемъ, въ которомъ онъ видѣлъ побѣду искусства надъ природою, хотя вся эта побѣда и заключалась въ узенькой, посыпанной песочкомъ дорожкѣ, врѣзанной въ покатости холма, и въ тощихъ березкахъ, которыя; не смотря на придерживавшіе ихъ зеленые колья, росли вкривъ и вкось, и какъ-будто противъ своего собственнаго желанія. Двѣ-три скамѣечки, выкрашенныя зеленою краскою, составляли едвали не лучшее украшеніе этого импровизированнаго бульвара; тьмѣ болѣе, что доставляли возможность спокойно смотрѣть на проходившихъ и проѣзжавшихъ по шоссе, не бывъ ими замѣченнымъ. Усталость, или просто желаніе полюбоваться тишиной и спокойствіемъ ночи и подышать свѣжимъ воздухомъ, возбудили во мнѣ желаніе отдохнуть. Я присѣлъ на одну изъ скамѣекъ и закурилъ сигару. Дорожныя впечатлѣнія, отъ привычки разъѣзжать по большимъ дорогамъ, оставались во мнѣ не на долго, и я уже почти забылъ о дикомъ домикѣ и о прекрасной брюнеткѣ съ ея романтическимъ вальсомъ. Слѣдя за дымомъ сигары, я предался другимъ мыслямъ и мечтамъ, интересовавшимъ меня гораздо-болѣе, но новое непредвидѣнное и неожиданное обстоятельство напомнило мнѣ снова о прекрасной брюнеткѣ, и вотъ какимъ образомъ.
Мимо меня, внизу, по шоссе, проходили двое мужчинъ. Они шли къ сторонѣ яма, громко и горячо разговаривая. Въ одномъ изѣ нихъ я тотчасъ же узналъ докучливаго своей вѣжливостью чиновника; другой былъ плотный средняго роста господинъ, съ круглымъ, какъ луна, лицомъ, заросшимъ бакенбардами, въ сюртукѣ гороховаго цвѣта, въ фуражкѣ, надѣтой на бекрень. Чиновникъ размахивалъ руками, вертѣлся, какъ вьюнъ, дробилъ ногами, безпрестанно обгоняя своего товарища, который шелъ тѣмъ твердимъ, увѣреннымъ шагомъ, какимъ обыкновенно ходятъ важные уѣздные сановники.
— Да перестанешь ли ты меня толкать, Андрей Ильичъ? говорилъ толстый господинъ: — дороги что ли ты не видишь передъ собой? чортъ что ли въ тебѣ сидитъ и толкаетъ въ шею?.. Экая ты юла, Андрей Ильичъ!
— Виноватъ, виноватъ, Иванъ Тимоѳеичъ, проговорилъ скороговоркой чиновникъ, и снова толкнулъ своего товарища.
— Опять!.. Да что у тебя, братецъ, въ-самомъ-дѣлѣ, куричья слѣпота, что ли?.. продолжалъ остановившись и возвысивъ голосъ Иванъ Тимоѳеевичъ. — Говори-ка ты мнѣ лучше дѣло, все, какъ оно было. Такъ ты самъ это видѣлъ, своими главами, а?
Говоря такъ, Иванъ Тимоѳеевичъ скрестилъ на груди руки и пристально посмотрѣлъ на чиновника.
— Экой вы Ѳома невѣрющій, Иванъ Тимоѳеичъ!.. Ну, какъ же не видѣлъ? Такъ вотъ видѣлъ все, какъ на васъ теперь смотрю. Что же, въ-самомъ-дѣлѣ, вы думаете не станется отъ нея этого?
— Ну, ну, ну, разсказывай.
— Вотъ видите, какъ было дѣло. Не будетъ тому и четверти часа, иду я отъ Петра Захарыча, — иду, знаете; задумавшись; глядь — у Ивана Ивановича подъ окномъ кто-то стоитъ. Вижу, что не изъ нашихъ, и пальто-то на немъ, знаете, такое-этакое, и фуражка-то совсѣмъ не такая, какъ у нашихъ. Кто бы такой былъ? думаю. Дай, посмотрю. Подошелъ къ самому окошку — не слышитъ: такая бѣда! Уткнулъ, видите, голову въ окошко, а подъ окошкомъ-то, вижу, сидитъ Марья Ивановна, вся красненькая, какъ калина. Слышу: разговариваютъ… Ай, плохо, думаю; а поглядѣть хочется. Вернулся, прошелъ еще разъ — не слышитъ, не оборачивается. Что тутъ станешь дѣлать? Досада, право, такая…
— Ну, а говорили-то они о чемъ? перервалъ толстый господинъ.
— Во всемъ неудача, Иванъ Тимоѳеичъ, повѣрите ли? И говорили-то, злодѣи, по-французски. Вотъ я, видите, опять вернулся, — опять прохожу мимо. Дай толкну его, думаю: авось оглянется; ну что жь? извинитъ — не велика бѣда! Отъ-чего жъ и не толкнуть невзначай пріѣзжаго? какъ-будто пріѣзжій и не человѣкъ. Вонъ я прошлаго года и губернатора невзначай толкнулъ, да вѣдь не сняли же съ меня головы. Было тогда, признаться, страшно, и мурашки забѣгали по всему тѣлу, да, къ-счастію, вразумилъ Богъ. «Извините», говорю, «ваше превосходительство, совершенно нечаянно»… Ничего, говоритъ, ничего, и, знаете, еще улыбнулся этакъ… Толкнулъ, повѣрите ли, толкнулъ, Иванъ Тимоѳеичъ; ну да и надѣлалъ тревоги. Марья Ивановна, знаете, прыгъ къ фортепьянамъ, а онъ-то, какъ-будто, знаете, совсѣмъ о другомъ шла рѣчь: поиграйте, говорятъ, Марья Ивановна, на фортепьянахъ, поиграйте, говоритъ, сдѣлайте одолженіе; вы, говорятъ, такъ хорошо играете; да потомъ ко мнѣ: ничего, говоритъ, милостивый государь, не стоитъ благодарности… Ну ужь, какая тутъ благодарность, думаю; благодарности-то тутъ и не слѣдуетъ быть никакой… Такъ вотъ оно какъ, Иванъ Тимоѳеичъ; дѣло-то выходитъ не шуточное.
— Ну, а кто же онъ-то, господинъ-то, любезникъ-то?
— А Богъ его знаетъ! должно быть пріѣзжій. Одѣтъ, знаете, такъ по-петербургскому, и бакенбарды, знаете, этакіе… Ужь я забѣгалъ и къ Шкурину и къ Перекупкину справляться, не остановился ли у нихъ кто изъ проѣзжихъ: нѣтъ, никого.
— Ну, вотъ видишь ты что, Андрей Ильичъ; завтра ты мнѣ все это разузнай хорошенько, понимаешь ли? т. е., гдѣ онъ остановился, и кто онъ, и зачѣмъ пріѣхалъ, и пробудетъ долго ли… Авось мы Петрушу-то какъ-нибудь и выпутаемъ. Ай-да Марья Ивановна! Ну, брать! удружилъ ты мнѣ, Андрей Ильичъ. Спасибо тебѣ; вѣкъ не забуду.
Чиновникъ и толстый господинъ пошли далѣе, и мнѣ ужь не слышно было ихъ разговора. Толстый господинъ шелъ тѣмъ же ровнымъ шагомъ, изрѣдка останавливаясь, для того, чтобъ послушать своего товарища съ болѣе-напряженнымъ вниманіемъ, а этотъ по-прежнему суетился я дробилъ ногами, дополняя жестами рукъ и лица то, чего онъ, казалось, никакъ не могъ выразить отчетливо и понятно.
Предоставляю читателю вообразить все мое негодованіе. Дѣло шло обо мнѣ, въ этомъ я не могъ сомнѣваться. Не успѣлъ появиться я въ городѣ, никѣмъ-незнаемый, ничему-непричастный, ни въ чѣмъ невиновный, и вотъ уже уѣздная сплетня вплетаетъ меня въ какую-то подозрительную, можетъ-быть, даже просто въ скверную исторію, заставляетъ меня играть роль въ комедіи, въ драмѣ, можетъ-быть, вѣрнѣе — въ фарсѣ, въ пародіи; употребляетъ меня для развязки этой, вѣроятно, давно уже разъигравшейся комедіи, для конца которой не доставало только случайности, и этой случайностью суждено было стать моему любопытству, любопытству очень-извинительному для путешественника. Потомъ, пораздумавъ обо всемъ хорошенько, я не зналъ, смѣяться ли, или досадовать на такой случай, и изъ двухъ золъ выбралъ меньшее. Я принялся смѣяться и смѣялся, признаюсь, отъ души. Въ городѣ меня не зналъ никто, я также не зналъ никого: пусть ихъ болтаютъ-себѣ, что хотятъ. Но, съ другой стороны, меня тревожила мысль, въ которой я не находилъ ничего забавнаго. Гнусная ложь, выдуманная ничтожною тварью; ложь, которая должна была обезславить, быть-можетъ, достойную женщину, невинную дѣвушку, занесенную судьбою противъ ея воли въ нечистый омутъ уѣздной жизни… тутъ было отъ-чего прійдти въ негодованіе! На другой день, по утру, трактирный прислужникъ стоялъ у дверей моей комнаты съ сложенными на крестъ руками, съ свойственнымъ однимъ трактирнымъ прислужникамъ краснорѣчіемъ разсказывалъ мнѣ обо всѣхъ таинствахъ уѣзднаго города, не упуская при этомъ случаѣ поразвѣдать кое-что и обо мнѣ самомъ. Отъ него узналъ и, что въ дикомъ домикѣ обитаетъ городничій, Иванъ Ивановичъ, вдовецъ и отецъ единственной дочери, Марьи Ивановны; что городничимъ всѣ были довольны; а что Марьей Ивановной, его дочкой, не всѣ были довольны, что женихамъ ея нѣтъ счета, и что вотъ и теперь сватаются за нее ихъ трое: смотритель училища, помощникъ окружнаго и военный офицеръ, почтмейстерскій племянникъ, и что, какъ кажется, побѣда останется за военнымъ. Отъ городничаго половой перешелъ къ другимъ не менѣе-значительнымъ лицамъ въ уѣздѣ — къ исправнику, судьѣ, предводителю, винному откупщику, почетному попечителю училища, и по поводу ихъ коснулся репутаціи городскихъ дамъ, причемъ глаза его съуживались, а ротъ кривился сладкой и многозначительной гримасой. Къ концу его разсказа я былъ уже хорошо ознакомленъ со всѣми дѣйствующими лицами моей правдивой исторіи.
Обращаясь къ героинѣ этой исторіи, названной мною, какъ вы уже знаете, походною барышней, я начинаю ab ovo, съ ея родословной.
II.
правитьWith no great lore for learning, or the learn'd.
Для звуковъ жизни не щадить,
Не могъ онъ ямба отъ хорея,
Какъ мы ни бились, отличитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ рыться не имѣлъ охоты
Въ хронологической пыли
Бытописанія земли...
Иванъ Ивановичъ, городничій города К***, происходилъ отъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей, у которыхъ, къ счастію ихъ, онъ былъ одинъ. Тридцать душъ въ одной изъ степныхъ губерній составляли все ихъ имущество. Трудно опредѣлить генерацію Каава Ивановича: судя по нѣмецкой фамиліи, надобно полагать, что предки его были выходцами изъ Польши или изъ Пруссіи; но когда они вышли и отъ-чего судьба не была къ нимъ благосклонна и не улыбнулась имъ, подобно многимъ другимъ, — эти обстоятельства покрыты были непроницаемымъ мракомъ. Вѣрнѣе что, что они оставалась бѣдными, но честными ремесленниками и предпочитали лучше довольствоваться немногимъ, лишь-бы оставить своимъ дѣтямъ доброе имя и любовь къ труду, чѣмъ пускаться въ открытое тогда для каждаго иностранца поприще интригъ и происковъ. Дѣдъ Ивана Ивановича, однакожъ, пріобрѣлъ дворянство, которое дало потомъ право сыну его купить небольшой клочокъ земли, гдѣ онъ и поселился, убѣгая мірскихъ треволненій. Въ этомъ-то крошечномъ помѣстьѣ родился Иванъ Ивановичъ. Умная мать, также Нѣмка происхожденіемъ, сама занималась его воспитаніемъ и учила ребенка всему, что знала. Ребенокъ былъ одаренъ прекрасными способностями, но, избалованный доброю и нѣжною матерью, рано свыкся съ своеволіемъ и лѣностью. Семи лѣтъ, Ваня былъ уже отъявленнымъ шалуномъ, на котораго не дѣйствовали отцовскія угрозы и наказанія, отъ-того ли, что мать почти всегда умѣла оправдать въ глазахъ его своего любимца и облегчать наказаніе, если наказаніе было неизбѣжно, или отъ-того, что самъ отецъ не могъ быть слишкомъ-строгимъ къ своему сыну и смотрѣлъ иногда сквозь пальцы на его шалости, — отгадать трудно; вѣрнѣе, что отъ того и отъ другаго вмѣстѣ. Ваня между-тѣмъ росъ, и надобно было серьёзно подумать о его будущности. Въ то время военная служба была единственною дорогою, какую могло избрать для службы бѣдное дворянство. Отцу посчастливилось записать Ваню въ одну изъ петербургскихъ военныхъ школъ, которыя за полвѣка предъ симъ, именно въ то время, когда Ваню повезли въ Петербургъ, были въ довольно-жалкомъ состояніи. Зимою 1800 года, Ваню повезли въ Петербургъ. Больной отецъ не могъ отвезти его самъ, да къ-тому же и средствъ его не достало бы на такое долгое путешествіе, а въ деревнѣ присмотрѣть за хозяйствомъ было некому. Мальчика закутали въ нагольный тулупъ и, наградивъ родительскимъ благословеніемъ да пятирублевою ассигнаціею, ввѣрили артельщику обоза гь рыбою, тянувшагося въ Петербургъ изъ Астрахани. Артельщикъ довезъ Ваню только до Москвы, гдѣ почти-полумертваго сдалъ его на руки другому артельщику, собиравшемуся вслѣдъ за нимъ въ Петербургъ. Солянка ли и тухлая рыба, которыми кормили Ваню дорогою, или мѣшокъ съ пряниками, гостинцемъ матери на дорогу, которые Ваня съѣлъ въ одинъ день, только съ нимъ сдѣлались вдругъ сильные желудочные припадки. Къ довершенію несчастія, артельщику вздумалось лечать больного обыкновенными въ крестьянскомъ быту медицинскими средствами, водкой и квасомъ съ солью, что, безъ-сомнѣнія, еще болѣе усилило болѣзнь. Къ-счастію, въ Москву подоспѣли еще во время, и стараніями какого-то человѣколюбиваго лекаря въ три недѣли Ваня поставленъ былъ на ноги. Въ Петербургъ привезли Ваяю уже весною. По просьбѣ отца, переданной новому артельщику прежнимъ, Ваню надобно было доставить какому-то отставному сенатскому повытчику, старому сослуживцу отца, вмѣстѣ съ письмомъ, въ которомъ тотъ просилъ его Христомъ-Богомъ отвести сына въ школу и представить тамъ начальству. Повытчика артельщикъ насилу отъискалъ гдѣ-то у Выборгской-Заставы, у Самсонія, въ грязной, полуразвалившейся лачугѣ, гдѣ. онъ занималъ небольшой уголъ. Артельщикъ нашелъ чиновника мертвецки-пьянымъ и не могъ отъ него добиться ни одного разумнаго слова. Онъ смотрѣлъ на него безчувственными, оловянными глазами и только помахивалъ рукою, прищелкивая иногда пальцами по галстуху и повторяя: «знаю… знаю…» Артельщикъ отдалъ-было ему и письмо, которое тотъ долго не могъ поймать рукою, захватывая ею одинъ воздухъ. Артельщикъ былъ мужикъ умный и совѣстливый и не рѣшился повѣрить дитя пьяницѣ. Онъ взялъ у него письмо, прочиталъ его и тутъ же упросилъ хозяйку лачуги, солдатку Лукинишну, свезти барченка въ школу на Петербургскую-Сторону, и даже не задумался пожертвовать для этого кровнымъ цѣлковымь.
Да другой день, Лукинишна представила грязнаго, неумытаго, всего въ лохмотьяхъ Ваню въ школу. Начальникъ школы или «набольшій», какъ называла его Лукинишна, былъ въ этотъ день не въ духѣ не разсудилъ сдѣлать бѣдному мальчику лучшаго пріема, какъ назвать его медвѣжонкомъ, порядочно подрать за вихоръ и въ-добавокъ объяснить, что отпоретъ его, если онъ въ школѣ будетъ ходить такимъ же замарашкой. Бѣдный Ваня стоялъ, какъ ошеломленный, дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ и долго крѣпился, но наконецъ не выдержалъ и зарыдалъ. Это еще болѣе разсердило набольшаго. Онъ далъ Ванѣ тумака и закричалъ служителя, который въ ту же минуту выскочилъ изъ передней и вытянулся передъ нимъ, будто проглотилъ шомполъ. На бѣду Вани, Лукинишна, которая до-сихъ-поръ будучи безмолвною свидѣтельницею всего происходившаго, стояла у двери и утирала кулакомъ славы, рѣшилась вступиться за Ваню и бросилась въ ноги строгому начальнику, сказавъ: «Ужь не прикажи, батюшка, ваше превосходительство, бить-то малаго… въ чемъ же онъ провинился передъ тобой?» Начальникъ весь побагровѣлъ и тутъ же приказалъ людямъ выгнать бабу въ три-шеи, что и было исполнено ими въ буквальномъ смыслѣ. Ваню отвели въ другую комнату, гдѣ тотчасъ же остригли страшно-тупыми ножницами я одѣли въ форменное платье. Деньги, зашитыя въ мѣшечекъ, вмѣстѣ съ золотымъ образкомъ, благословеніемъ матери, конфисковали. Никто бы, даже сами отецъ и мать, не узнали теперь своего живаго, рѣзваго и веселаго Вани. Жалко было смотрѣть на этаго куцаго, тщедушнаго мальчика съ остриженными подъ гребенку волосами. Онъ барахтался, какъ въ мѣшкѣ, въ длинномъ двубортномъ сюртукѣ свѣтло-зеленаго цвѣта. Высокій воротникъ давилъ ему шею, рѣзалъ подбородокъ; онъ едва могъ передвигать ноги, стиснутыя, какъ лубками, узкими и толстыми панталонами…
Въ такомъ-то видѣ явился Ваня въ рекреаціонную залу, откуда едва издали доходилъ до его слуха страшный гулъ. Въ безконечно-длинной и смрадной залѣ, прокопченной копотью лампъ, куда едва проникалъ свѣтъ сквозь тусклыя зеленыя стекла окошекъ, бѣгали, шумѣли, кричали сотня грязныхъ, оборванныхъ мальчишекъ звѣрообразной наружности. Посрединѣ залы ходилъ высокій дѣтина съ обнаженнымъ тесакомъ въ рукахъ, которымъ онъ стучалъ по полу, сопровождая эти удары громкимъ крикомъ ти-ше! отъ-чего гулъ и шумъ на минуту утихали. На грязномъ полу, подлѣ стѣнъ, и на лавкахъ, въ амбразурахъ окошекъ, лежали въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ тѣ, которые предпочитали крѣпкій сонъ мирному бодрствованію. Одни стригли другимъ волосы, другіе сидѣли, поджавъ ноги и зашивали изорванное свое платье. Отъ страшной бѣготни густая пыль поднималась въ залѣ. Нельзя было разслышать ни одного слова въ этомъ хаосъ криковъ, восклицаній, плача, пѣсень, и только звонокъ, сзывавшій въ классы, къ обѣду, или на ученье, могъ возстановить на время тишину и порядокъ.
Не успѣлъ показаться Ваня въ залѣ, какъ уже шумная ватага бросилась къ нему и окружила его съ каннибальскими криками: «Новенькій, новенькій!» Каждый спрашивалъ у него фамилію и еще находилъ удовольствіе спрашивать неоднократно, забавляясь смущеніемъ новичка. Ваня едва успѣвалъ отвѣчать на всѣ вопросы. У него зарябило въ глазахъ; онъ не зналъ, что отвѣчать, и безпрестанно путался въ отвѣтахъ, что возбуждало громкій, единодушный смѣхъ. Высокій дѣтина, который такъ грозно и шумно расхаживалъ по залѣ, также подошелъ къ вену и спросилъ его фамилію. «Какъ тебя зовутъ?» сказалъ онъ ему густымъ басомъ, перекачиваясь съ нога на ногу. — «Иваномъ» отвѣчалъ нашъ бѣдняжка. «Экій колпакъ!» сказало страшилище, щелкнувъ его въ носъ: «Фамилія твоя какъ?» Фатальный щелчокъ, отъ котораго у Вани пошла, кровь изъ носа, былъ сигналомъ для новыхъ пытокъ и истязаній. Его начали щипать, толкать, щелкать, дергать за фалды, и Богъ-знаетъ когда и чѣмъ окончились бы эти мученія, еслибъ не раздался звонокъ. Вслѣдъ за нимъ послышались учащенные удары о полъ и громкій крикъ, приказывавшій строиться. На этотъ голосъ, какъ на голосъ судной трубы, отвѣчали тысячи новыхъ криковъ: «строиться, строиться!» и все, что ни было въ залѣ, пришло въ то судорожное, хаотическое движеніе, изъ котораго долженъ былъ образоваться порядокъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, скоро вся нестройная масса образовала изъ себя фронтъ, окаймившій всю длинную стѣну залы. Воцарилось мертвое молчаніе, прерываемое на этотъ разъ глухимъ всхлипываніемъ нашего бѣднаго новичка, начинавшаго свой школьный терновый путь.
Но такъ-какъ на свѣтѣ нѣтъ столь тяжелаго положенія, къ которому бы нельзя было привыкнуть, то и нашъ Ваня, покоряясь печальной необходимости, скоро свыкся съ своей жизнію. Позорное въ общемъ мнѣніи прозвище новенькаго было съ него снято и онъ уже считалъ себя въ правѣ сдѣлаться самому тираномъ другихъ новенькихъ. Сначала его щипали и били; теперь онъ, въ свою очередь, начиналъ щипать и бить другихъ, и, надо признаться, превзошелъ скоро въ этомъ ремеслѣ своихъ сверстниковъ. Натура взяла свое, и прежній деревенскій шалунъ становился шалуномъ школьнымъ — самымъ несноснымъ изъ всѣхъ шалуновъ въ мірѣ. Прошли для него эти длинныя, безсонныя ночи, которыя онъ выплакивалъ напролетъ; прошли эти дни гоненій, дни, начинавшіеся и оканчивавшіеся слезами, и замѣнились ночами съ безмятежно-крѣпкимъ сномъ, веселыми днями безъ работы и безъ заботы. Въ классахъ ему совершенно-нечего было дѣлать. Приготовленный довольно-хорошо дома, онъ могъ считать себя профессоромъ между неучами нижняго, послѣдняго класса, куда его посадили, и гдѣ большая половина остановилась на складахъ азбуки и на нумераціи. По-французски онъ немного даже болталъ, и это обстоятельство давало ему важное преимущество передъ товарищами не только своего, но и всѣхъ другихъ классовъ, гдѣ вообще языкознаніе не выходило изъ пеленокъ. Французскій учитель, попавшій по прихоти случая чуть не изъ парижскихъ дворниковъ въ наставники россійскаго юношества, отличая познанія Вани, сдѣлалъ его своимъ репетиторомъ, и, спустя мѣсяцъ послѣ поступленія своего въ школу, нашъ Ваня уже пресерьёзно выслушивалъ уроки другихъ и преисправно надѣлялъ палями тѣхъ, кто не откупался отъ нихъ пирогами и булками. Такая прыть обратила на Ваню вниманіе инспектора классовъ и даже снискала ему отъ него нѣкоторое покровительство. Въ Ванѣ открылась какая-то разрушительная способность, — та способность истребленія, которая переходитъ въ страсть и не даетъ рѣзвому шалуну покоя ни днемъ, ни ночью. Замучить тирански бѣдное попавшееся ему животное, напакостить что-нибудь товарищу, побить и праваго и виноватаго, столкнуть съ крутой лѣстницы пьянаго дядьку, и столкнуть такимъ-образомъ, чтобъ тотъ остался безъ глаза или безъ носа, — было для Вани дѣломъ весьма-обыкновеннымъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, никто изъ его товарищей не былъ такъ изобрѣтателенъ въ мученіяхъ, ожидавшихъ пойманную крысу, никто такъ ловко не подбивалъ крыла голубю, никто такъ искусно не снималъ птичьихъ гнѣздъ и не терзалъ еще неоперивишхся птенцовъ, какъ нашъ степной шалунъ. Эти отрицательныя достоинства, въ которыхъ отчасти обнаруживалось умственное превосходство его передъ другими, привлекали къ нему множество поклонниковъ и послѣдователей, и Ваня скоро сдѣлался начальникомъ шайки маленькихъ браконьеровъ, для которыхъ не было ничего невозможнаго въ дѣлѣ шалости. Въ изобрѣтеніи игръ и забавъ, Ваня былъ неистощимъ — и, надобно сказать правду, всѣ изобрѣтенія его носили какой-то отпечатокъ оригинальности, чтобъ не сказать мысля, и удивляли своей компликаціею. Задумывалъ ли онъ завести почтовую станцію — и въ ту же минусу дюжины три троекъ являлись къ его услугамъ. Откуда бралось возжей, постромокъ, упряжи! Страшнымъ топотомъ оглашались тогда своды рекреаціонной залы и окружавшія ее галереи. Всѣ эти тройки неслись во весь опоръ, и первою удалою тройкою управлялъ Ваня. Крики и гики, отъ которыхъ дрожали стекла, удары кнутомъ, сыпавшіеся на пристяжныхъ (въ пристяжку обыкновенно шли новенькія), фырканье и ржаніе коней, или тѣхъ, которые на этотъ разъ представляли ихъ собою, — все это смѣшивалось въ одинъ неясный гулъ, способный заглушить барабанъ. Приходило ли Ванѣ въ голову сдѣлаться генераломъ, и въ минуту на зовъ его собиралась армія — пѣхота, кавалерія, артиллерія. Ваня, весь въ бумажныхъ звѣздахъ, крестахъ и лентахъ, въ треугольной, изъ сахарной бумаги, и надѣтой на бровь шляпѣ, верхомъ на здоровомъ и росломъ новичкѣ, гордо выѣзжалъ передъ ряды, окруженный пестрою свитою адъютантовъ. Барабанщики били ему честь въ табуреты, привязанные на манерѣ барабановъ, музыканты сурнили въ бумажныя трубы, войско привѣтствовало его радостнымъ крикомъ, начальники подавали рапорты; трубили кавалерійскіе трубачи; громкими залпами привѣтствовала его артиллерія. Потомъ войска проходили мимо Вани церемоніальнымъ маршемъ; Ваня хвалилъ солдатъ и громко бранилъ начальниковъ. Въ другой разъ, Ваня дѣлался разбойничьимъ атаманомъ, набиралъ шайку отчаянныхъ головорѣзовъ и выходилъ см ними на опасный промыселъ — обыкновенно въ кухню или въ буфетъ, гдѣ уже и производилось страшное опустошеніе всего съѣдомаго. Ни одна изъ такихъ игръ не обходилась безъ бѣды, за которою слѣдовало наказаніе: пристяжные подбивали себѣ глаза, кавалерія нерѣдко спотыкалась и получала шишки на лбу; отчаяннаго мародера иногда неловко задѣвалъ уполовникъ повара; другаго брали въ плѣнъ и представляли въ синедріонъ, въ камеру дежурнаго начальника, откуда рѣдкому удавалось возвращаться безъ іероглифовъ на той части тѣла, для которой до-сихъ-поръ не выдумано печатнаго названія. Все это, впрочемъ, было ни по чемъ, и такъ-какъ à force de forger on devient forgeron, то и Ваня, отъ частыхъ посѣщеній синедріона, сдѣлался совершенно-равнодушнымъ, если не нечувствительнымъ, къ орудіямъ пытокъ и истязаній. Я уже говорилъ, что никто не былъ такимъ тираномъ новенькихъ, какъ Ваня. Забывъ о собственномъ уничиженіи и о тѣхъ гоненіяхъ, которымъ подвергался онъ, бывши новенькимъ, въ противность всѣмъ разумнымъ убѣжденіямъ, которыя, какъ кажется, и не приходили ему въ голову, онъ находилъ какое-то звѣрское удовольствіе терзать и мучить несчастныя существа, оторванныя отъ тихаго домашняго крова и брошенныя въ дикій; чуждый имъ міръ, въ сообщество каннибаловъ; одно имя Вани заставляло трепетать каждаго новенькаго, и — Боже мой, цѣною какихъ слезъ и мученій окупалось имъ звакомство съ тираномъ! Пинки и побои находилъ Ваня слишкомъ-обыкновенными: жертвы его свыкались съ ними, какъ съ насущнымъ хлѣбомъ. Изобрѣтательность его прибѣгала къ другимъ, болѣе-утонченнымъ средствамъ. Одинъ разъ онъ посылалъ новичка въ лавочку купить ему на гривенникъ пол-фунта фортификаціи и восьмушку алгебры — и ожесточенный этими старыми и давно-знакомыми шутками лавочникъ предавалъ невиннаго покупателя въ руки правосудія, откуда трудно было вырваться безъ раздѣлки, Въ другой разъ, Ваня посылалъ куда-нибудь новичка съ запискою и бѣдный новичокъ, согласно указаніямъ, попадалъ въ квартиру сердитаго начальника, который, не доискиваясь причинъ, тутъ же производилъ ему судъ и расправу. Даже ночью не давалъ Ваня покою своимъ жертвамъ, привязывалъ ихъ, сонныхъ, къ кроватямъ, или искусно развинчивалъ ножки этихъ кроватей, такъ-что онѣ поворачивались на одну сторону и бѣдныя жертвы падали на полъ и иногда ушибались до крови. Суевѣрныхъ и боязливыхъ онъ пугалъ привидѣніями и страшилищами, для чего костюмировался чортомъ, бралъ въ зубы горячій уголь, а страшную маску натиралъ фосфоромъ. Послѣдствія такихъ выдумокъ бывали иногда весьма-серьёзны, и испуганнаго новичка относили замертво въ лазаретъ, гдѣ еще счастье его, если онъ отдѣлывался одною горячкою.
Между-тѣмъ шли годы; но наука и познанія Вани не подвигались ни на йоту. Большую часть учителей онъ дурачилъ немилосердымъ образомъ, и тѣ, наконецъ, отступились отъ него, ради собственнаго спокойствія. Отъ строгихъ же учителей, которымъ было ни-по-чемъ собственное спокойствіе, онъ умѣлъ отдѣлываться особеннымъ, одному ему свойственнымъ, образомъ, т. е. залѣзалъ въ ящикъ конторки или подъ задній столъ, гдѣ предавался крепкому и безмятежному сну, или принималъ въ стаканѣ воды порцію зеленаго солдатскаго табаку, отъ-чего съ нимъ дѣлалась рвота и головокруженіе, отворявшія ему дверь въ лазаретъ. Такимъ-образомъ тратились у Вани и пропадали постепенно тѣ способности, какими наградила его природа, пока, наконецъ совсѣмъ не заглохли. Можно сказать, что эти способности изъ умственныхъ дѣлались у него механическими; ремесленными. Во всемъ заведеніи не было болѣе искуснаго механика и ремесленника; никто съ такимъ совершенствомъ не дѣлалъ барабановъ, мышеловокъ, капкановъ для крысъ, не клеилъ картонныхъ домиковъ для мухъ, не устраивалъ клѣтокъ для воробьевъ, какъ Ваня, никто не перенималъ скоро новаго марша или барабаннаго похода, никто не умѣлъ такъ искусно подражать голосомъ малому оркестру военной музыки и мѣшать хрипящіе внуки тромбона съ трелью флейты или англійскаго рожика и глухой дроби маленькаго китайскаго барабана съ громомъ тамъ-тама и звономъ мѣдныхъ тарелокъ и треугольниковъ. Эти музыкальныя способности были въ Ванѣ удивительны, и казалось ему стоило только услышать любую музыкальную пьесу, чтобъ разъиграть ее потомъ на своемъ языкѣ безъ всякаго фальша. На барабанѣ онъ билъ въ совершенствѣ, а на трубѣ не уступалъ штаб-горнисту. Ружьемъ онъ дѣйствовалъ, какъ артистъ, въ цѣломъ заведеніи не нашли бы лучшаго флигельмана…
Восемь лѣтъ прошло такимъ образомъ для Вани, — и какъ зачерствѣли и огрубѣли въ эти восемь лѣтъ сердце и чувства его! Такая метаморфоза показалась бы невѣроятною тому, кто не знаетъ всей силы привычки и вліянія, производимаго на человѣка тѣмъ обществомъ, въ которомъ онъ находится. А между-тѣмъ, въ то же время, въ убогой деревнѣ, за тысячу слишкомъ верстъ отъ Петербурга, билась по немъ два сердца, — сердца нѣжно любившихъ его отца и матери. Старички только и думали, что о немъ, о своемъ дорогомъ Ванѣ, молились за него утромъ и вечеромъ, строили въ воображеніи своемъ воздушные замки, въ которыхъ царилъ ихъ Ваня — красавецъ, умный, образованный. Родительская любовь ихъ не щадила никакихъ красокъ, никакихъ цвѣтовъ воображенія, которыми мысленно убирали они своего любимца сына. «Что-то онъ теперь подѣлываетъ, мой милый?» говорила старушка-мать, покачивая посѣдѣвшею головою. «Думаетъ ли онъ объ насъ?.. Когда-то милосердый Богъ приведетъ увидѣть его, роднаго! То-то, чай, выучился-то всему; чай ужь и по-французски говоритъ, какъ большой». Старикъ-отецъ не отвѣчалъ ничего и только улыбался сквозь слезы, — улыбался тою праведною улыбкой спокойной старости, въ которой смерть мирится съ жизнію и горе съ радостію. Давно уже старики собирались послать къ Ванѣ о себѣ вѣсточку, ждали оказіи послать письмо, — но оказія не приходила. Три года назадъ тому, они и послали къ Ванѣ письмо съ какой-то богомольной старушкою, отправлявшеюся въ Соловецкій-Монастырь, — но отвѣта не могли дождаться цѣлые три года, и уже перестали ждать его, полагая, что старушка гдѣ-нибудь умерла дорогою и письмо ихъ затерялось. До Вани, однакожъ, дошло это письмо — черезъ годъ. Богомольная старушка сама отъискала Ваню, сама отдала ему письмо. Ваня распечаталъ письмо, съ трудомъ прочиталъ его, и бросилъ, и уже никогда послѣ того не вспоминалъ объ этомъ письмѣ, такъ точно, какъ не вспоминалъ никогда объ отцѣ и о матери. Когда ему было думать о нихъ, да и что могло напомнить ему о нихъ! Никакая серьёзная мысль не приходила никогда въ голову Вавѣ. Какъ Божьи птицы, которыя ни жнутъ, ни сѣютъ, а сыты и счастливы, такъ и Ваня былъ счастливъ. Онъ ни разу не подумалъ о своей будущности. Онъ видѣлъ, что товарищи его выходили, дѣлались людьми чиновными и пріѣзжали потомъ въ школу показаться и блеснуть. Онъ видѣлъ ихъ такъ же довольными, веселыми и счастливыми, какъ были они довольны, веселы и счастливы въ школѣ. Ему казалось, что весь вѣкъ, вся жизнь его, пройдетъ въ такомъ же ничѣмъ невозмутимомъ спокойствіи. Въ письмѣ отца и матери ничто не говорило ему знакомымъ языкомъ, — ничто въ немъ не расшевеливало его огрубѣвшаго сердца.
Старики, по обыкновенію, посылали ему навѣки ненарушимое ихъ родительское благословеніе, просили его молиться Богу и прибѣтгать къ Нему въ каждомъ случаѣ, умоляли его учиться хорошенько, вести себя благонравно, быть послушнымъ и почтительнымъ къ старшимъ и къ начальникамъ, убѣгать дурныхъ товарищей. Обо всемъ этомъ Ваня слыхалъ когда-то отъ нихъ и самъ, и теперь, правда, говорилъ ему о томъ же самомъ священникъ, — но все это было и старо и скучно!
Въ эти восемь лѣтъ пребыванія своего въ школѣ, Ваня добрался до одного класса, имѣвшаго странную судьбу и назначеніе. Кто однажды попадалъ въ этотъ классъ, тотъ уже не долженъ былъ оставлять его. Онъ заключалъ въ себѣ отъявленныхъ шалуновъ и лѣнивцевъ, на которыхъ не дѣйствовали никакія угрозы и наказанія, — страшилищей, бичей и язвы всего заведенія. Названіе седьмовца (классъ, видно, назывался по счету седьмымъ), однозначило съ названіемъ школьнаго старика, ветерана, и давало какое-то право, узаконенное давностію и преданіемъ, не учиться ничему и ждать вожделѣннаго выпуска. Выпуски изъ этого класса не были ежегодными, какъ въ старшихъ классахъ, но зависѣли отъ обстоятельствъ. Начальство школы было или слишкомъ-сострадательно, или слишкомъ-боязливо, т. е. не хотѣло продавать свой дешевый товаръ лицомъ, и сбывало его подъ шумокъ суматохи. Еще три года пришлось ждать Ванѣ выпуска, о которомъ онъ, впрочемъ, мало думалъ.
Наступилъ одиннадцатый годъ — годъ томительныхъ ожиданій, предвозвѣстникъ кровавой брани, начавшейся на при-нѣманскомъ рубежѣ Россіи и окончившейся подъ стѣнами Парижа. Правительство занято было огромными военными приготовленіями. Армія приказано было укомплектовывать солдатами и офицерами. Судьбу Вани рѣшило это смутное время: онъ попалъ какъ-то прапорщикомъ въ одинъ изъ новыхъ армейскихъ полковъ, формировавшихся въ окрестностяхъ Москвы. Ему уже было двадцать-три года, и потому офицеръ вышелъ изъ него бравый. Его обмундировали, привели къ присягѣ и изъ церкви посадили прямо на почтовую ямскую телегу.
Черезъ нѣсколько дней по отъѣздѣ Вани, пришло въ школу адресованное на его имя письмо, въ которомъ одна изъ родственницъ съ матерней стороны увѣдомляла его о кончинѣ его родителей. Письмо это такъ и пропало, и Ваня узналъ о своемъ сиротствѣ спустя три года, по возвращеніи съ полкомъ изъ-за границы.
Теперь изъ Вани уже сдѣлался Иванъ Ивановичъ. Дивное вліяніе оказала на него эта свобода, о которой онъ имѣлъ самое превратное понятіе. Странною и новою показалась ему жизнь, которую сначала онъ думалъ мѣрять школьною мѣркою, потому-что отъ школы оставалось еще въ немъ много свѣжихъ воспоминаній, Труды, заботы, лишенія, нужду, — вотъ, что увидѣлъ онъ въ жизни. Темная, неясная мысль о будущемъ впервые блеснула блудящимъ огонькомъ въ умѣ его. Когда онъ увидѣлъ, что на свѣтѣ можно умереть съ голода, когда онъ познакомился съ эгоизмомъ людей, когда, наконецъ, убѣдился, что одни только познанія и трудъ могли обезпечить ему его будущность, то ему стало стыдно самого-себя. Что онъ? чѣмъ былъ онъ? Послѣдній мастеровой; и — нищій имѣлъ болѣе противъ него права на людское участіе… Тутъ только принимался онъ благодарить судьбу, которая сдѣлала для него такъ много, — съ признательностью вспоминалъ онъ тутъ школьныхъ своихъ начальниковъ, которые были такъ снисходительны къ его грубымъ шалостямъ, къ его невѣжеству… Чего-чего не далъ бы онѣ теперь, еслибъ могъ воротить два-три года, и выучиться тому, чему учились другіе, чему и онъ долженъ былъ учиться въ то время! Искусству жить малыми средствами научила его нужда. Жалованья было всего триста рублей, и изъ этого жалованья онъ долженъ быть сытъ и одѣтъ. Иванъ Ивановичъ умѣлъ оборотиться и съ этимъ жалованьемъ. Къ избытку онъ не привыкъ и въ школѣ, — а тутъ по неволѣ должно было довольствоваться малымъ. Поутру онъ завтракалъ кускомъ хлѣба съ молокомъ, — если только можно было найдти молока, — солдатскія щи, немного приправленныя кашеваромъ, въ полдень и вечеръ, составляли его неприхотливый обѣдъ и ужинъ. О забавахъ и «кутежѣ», къ которымъ пристрастны были его армейскіе товарищи, въ то время нечего было и думать. Офицеры были заняты цѣлый день, съ утра до вечера: они учили ружьемъ новобранцевъ, прилаживали имъ аммуницію, занимали ихъ стрѣльбою въ цѣль. О разныхъ тонкостяхъ строевой службы не было и помина. Думали только о темѣ, чтобъ солдатъ умѣлъ ходить въ ногу, равняться въ фронтѣ, зарядить ружье да покрѣпче взять имъ на-руку. Иванъ Ивановичъ исправлялъ свою обязанность съ особеннымъ усердіемъ и успѣлъ обратить на себя вниманіе своего генерала.
Открылась кампанія, знаменитая кампанія двѣнадцатаго года. Первый свистъ пули, первый гулъ ядра услышалъ нашъ Ваня въ бородинскомъ сраженіи: Одного такого сраженія достаточно было, чтобъ изъ новобранца и рекрута сдѣлать стараго обстрѣленнаго солдата. Смерть, во всѣхъ ея ужасахъ, стояла тутъ такъ близко, что нельзя было не познакомиться съ нею и не сдѣлаться къ ней равнодушнымъ. Счастіе, однакожь, сохранило Ваню: Изъ двухдневной битвы онъ вышелъ цѣлъ и невредимъ. Кругомъ его люди падали; какъ колосья. Еще въ началѣ сраженія одинъ изъ его товарищей, съ которымъ онъ разговаривалъ, упалъ прямо къ нему на руки съ раздробленнымъ черепомъ. Свѣжій мозгъ брызнулъ Ванѣ въ лицо и залѣпилъ глаза. Онъ едва успѣлъ обтереться, а тутъ еще полковникъ командуетъ «Смирно!» а впереди, взвѣвая густые клубы пыли, несется на нихъ туча кавалерійской колонны, — сверкнули выстрѣлы, мелкою дробью посыпался бѣглый огонь, и справа и слѣва отъ него валятся люди, и опятъ смерть, все та же неумолимая смерть во всѣхъ ей измѣняющихся образахъ. Съ какой теплотой и жаромъ благодарилъ Ваня Бога за свое чудесное избавленіе!.. Голубой сводъ неба, усѣянный тысячью звѣздѣ; накрывалъ остатки враждующихъ. Кругомъ пылали костры бивуаковъ, раздавались стоны умирающихъ, слышались оклики часовыхъ, и изрѣдка оглашалъ воздухъ отдаленный выстрѣлъ. Тепла и удушлива была эта послѣдняя для многихъ ночь 26 августа. Въ первый разъ подумалъ тутъ Ваня, что, можетъ-быть, молитвамъ отца и матери обязанъ онъ своимъ спасеніемъ, — онъ, такъ рѣдко думавшій о Богѣ, еще рѣже прибѣгавшій къ Нему съ молитвою. И онъ молился за нихъ теперь съ тою горячностью, какую только можетъ дать внезапно-пробужденное религіозное чувство и вѣра, для которой нѣтъ ни сомнѣній, ни разсужденій. Крѣпко и сладко уснулъ онъ послѣ этой молитвы.
Къ веснѣ тринадцатаго года войска наши были уже за границею. Много лишеній и бѣдствій досталось на ихъ долю, но увѣренность въ побѣдѣ, поддерживаемая постоянно-наступательнымъ движеніемъ, подавала имъ силъ и отваги. Подъ-часъ бывало и холодно, и голодно, но солдатъ забывалъ и холодъ и голодъ. Онъ вытерпѣлъ уже такъ много… Впереди ждали его достатокъ и слава новыхъ побѣдъ. — На неудачи и пораженія онъ не разсчитывалъ. Во всей Германіи Русскихъ принимали, какъ гостей, какъ освободителей. Походъ этотъ былъ скорѣе тріумфальнымъ шествіемъ. Правда, прерывалось иногда это шествіе кровавыми битвами, въ которыхъ Наполеонъ являлся могучимъ противникомъ; но споръ съ нимъ уже становился неравнымъ, и его союзники оставляли его вслѣдъ за каждою его новою неудачею. Въ стѣнахъ Парижа заключалась судьба великаго человѣка. 14 марта 1814 года русскій солдатъ вступалъ въ этотъ Парижъ побѣдителемъ.
Оставимъ ходъ происшествій и займемся нашимъ героемъ. Передъ вступленіемъ въ Парижъ, онъ былъ уже штабс-капитаномъ и ротнымъ командиромъ съ двумя крестиками въ петличкѣ. Въ Парижѣ вы бы не узнали его, да и кто бы, — желаю спросить — узналъ его, неуклюжаго, грубаго, неловкаго въ этомъ франтѣ, котораго указали бы вамъ въ Тюильрискомъ-Саду или въ кофейняхъ Пале-Руаяля? На немъ черный фракъ съ высокой таліей, съ длинными и узкими фалдами, на немъ высокое жабо и манишка съ безчисленными складками, — шляпа временъ реставраціи; въ рукахъ его хлыстикъ, въ карманѣ кошелекъ туго-набитый золотомъ.
Такому-то чудному превращенію подвергся Ваня, попавшій въ Парижъ, какъ Аннибалъ въ Капую. Едва пахнулъ обольстительный воздухъ Парижа, какъ уже забыто было все: и пожаръ Москвы, и ужасы березинской переправы, и титаническія трехдневныя битвы. Все, что могло быть приманчиваго и обольстительнаго въ жизни, предлагало тутъ каждому свои услуги. Страсть шумно покутить, пожить на распашку, поставить ребромъ послѣднюю копейку, развернуласъ тутъ со всею энергіей. Деньги лились рѣкой, и никто не жалѣлъ о нихъ. Рулетка, вино и женщины страшно опустошали кошельки и здоровье. Бѣдняки тянулись вслѣдъ за богачами и не уступали имъ ни въ чемъ, покуда доставало послѣднихъ средствъ. Съ ранняго утра являлись они изъ отдаленныхъ предмѣстій, изъ окрестныхъ деревень, и разсѣивались по кофейнямъ, рестораціямъ и публичнымъ садамъ, или шумно хозяйничали у какой-нибудь мадамъ Жермансе или Александръ, въ Улицѣ-Ришльё, и у другихъ дамъ, имена которыхъ сохранитъ на долго исторія филантропіи. Даже и неприхотливый солдатъ бралъ свою дозу наслажденія въ неистощимой сокровищницѣ Парижа. Онъ, неблагодарный, забывалъ о родныхъ щахъ и кашѣ за стаканомъ дешеваго бордо, за вкуснымъ пирогомъ съ яблоками, который подавала ему услужливая хозяйка, живая, веселая, соблазнительная. Глядя на искрометные черные глаза ея, на обаятельную, лукавую улыбку, невольно вспоминалъ онъ и о своей Ѳеклѣ Карповнѣ съ перевязанными грудями, вѣчно-неугомонной, вѣчно-бранчивой, — и брало его раздумье, и грустно качалъ онъ головою, и еще съ большимъ увлеченіемъ всматривался онъ въ черные глаза, въ обаятельную улыбку…
Наконецъ, пришло время оставить Парижъ и возвратиться на родину. Тутъ-то пошла суета! Явились ростовщики, кредиторы. На бѣду вдругъ пришла страсть жениться; отъ просьбъ и рапортовъ по этому поводу не было отбоя. Лукавыя Француженки увѣреніямъ въ вѣчной любви какъ-то не вѣрили, и требовали отъ своихъ поклонниковъ болѣе-положительныхъ доказательствъ, — доказательствъ законныхъ и неоспоримыхъ. Латинскій-Кварталъ и модные магазины осиротѣли. За арміей потянулся длинный обозъ съ перинами, съ шляпками, съ картонками; изъ телегъ и бричекъ высовывались женскія головки, — головки, правда, уже не первой свѣжести и немного-подержанныя, но все-таки французскія, грёзовскія головки. Куда ни обернулись бы, вездѣ слышался французскій языкъ; порой достигала до вашего слуха и пѣсня Беранже или Марсильянка и Ça ira, воспѣваемыя поручикомъ въ угоду поручицѣ.
Но всю эту французовщину заглушала иногда веселая хоровая пѣсня полковыхъ пѣсенниковъ, какая-нибудь «Во лузяхъ», далеко разносившаяся по окрестности и еще издалека вызывавшая оглушеннаго ея звуками французскаго блузника. И слушалъ, оставивъ плугъ, эту пѣсню блузникъ, и. слышались ему въ этой пѣснѣ одинъ разъ рыданіе и стонъ, и содрогался онъ въ другой разъ отъ дружнаго громоваго крика, въ которомъ противъ воли высказывалась вся мощь народа, всѣ надежды его и радости, и жадно присматривался онъ къ этимъ покрытымъ сѣдою пылью лицамъ солдатъ, и къ этимъ скокамъ и жестамъ запѣвалы, и долго потомъ отзывались въ ушахъ его и присвистъ, и затянутая безъ конца дребезжащая трель, и звонкій ударъ въ бубенъ, и вторившій ему глухой стукъ барабана….
Къ чести нашего героя, онъ не пошелъ по слѣдамъ своихъ сослуживцевъ, не подавалъ рапорта о позволеніи вступить въ законный бракъ. Этому подвигу помѣшало, на его счастіе, одно непредвидѣнное обстоятельство, о которомъ зналъ только онъ, да полковой штаб-лекарь, и о которомъ мы не считаемъ нужнымъ доводить до свѣдѣнія вашихъ читателей. Его успѣла завлечь въ свои сѣти одна цвѣточница, свѣженькая, какъ цвѣты, которые продавала. Цѣною клятвъ и увѣреній въ любви, а еще болѣе цѣною золота, ему удалось снискать ея расположеніе, которое скоро превратилось въ довольно-тѣсное знакомство и которое могло бы повести къ болѣе-рѣшительнымъ результатамъ, еслибъ не упомянутое мною выше обстоятельство.
Незамѣтно и весело пролетѣла безконечно-длинная дорога въ отечество. Каждый день приносилъ съ собою новыя впечатлѣнія, каждая днёвка новыя ощущенія и новыя радости. Дорогой, по обыкновенію, товарищи Вани развлекались картами: гнули углы на привалахъ, гнули на походѣ, на вьючныхъ лошадяхъ, вездѣ, гдѣ можно было загнуть карту. Иванъ Ивановичъ также предался ощущеніямъ игры, и счастье польстило ему на первый разъ: онъ рвалъ банкъ за банкомъ, и съумѣлъ остановиться во-время.
Наконецъ показались и берега Нѣмана. «Граница!.. Россія!.. Пришли!» раздавалось со всѣхъ сторонъ. Время подходило уже къ осени. Съ живописныхъ береговъ Нѣмана смотрѣли солдаты на безконечный, разстилавшійся за рѣкой горизонтъ. Передъ ними по небу ходили свинцовыя тучи. Назади; за ними, все было свѣтло и радостно, все дышало ароматической теплотой поздняго лѣта.
— Ну, вотъ и Рассея! говорилъ кашеваръ, подбирая подъ себя полы шинели.
— Эхъ, назадъ бы, во Хранцію! замѣчалъ длинный гренадеръ съ сѣдыми усами.
— Нечего сказать: сторонка! куда насупротивъ нашей! отзывался другой.
— Ну, братцы, да я нѣмечина-то нешто, замѣчалъ самоувѣренно барабанщикъ.
— Да ужь теперь заговѣйся, братъ, хранцузскимъ винцомъ, да мамзелью. Скажи адью!
— Ишь ты, Мироновъ, и говорить-то по ихнему разучился. Забылъ, что ли, какъ хозяйка-то насъ учила! Скажи: адью, сель ву пле! продолжалъ кашеваръ съ ничѣмъ-невозмутимою флегмою.
Все эти замѣчанія и остроты, на который всегда такъ щедръ солдатскій юморъ, пересыпались громкимъ смѣхомъ.
Офицеры собирались въ кружокъ и также передавали другъ другу свои замѣчанія, также шутили и смѣялись. Таможенные чиновники и надсмотрщики увивались около полковаго обоза и любевичаля съ прекраснымъ поломъ, который, какъ извѣстно, весьма благосклоненъ къ таможеннымъ чиновникамъ и особенно къ тѣмъ, которые не заглядываютъ въ ихъ дорожные чемоданы…
III.
правитьÉ uni cronaca d'amor.
Хоръ. Leggi, leggi.
Въ то время, на которомъ мы остановились, Иванъ Ивановичъ былъ уже типомъ браваго молодца, — типомъ, который нынѣ переводится. Три года боевой жизни дали ему двадцатилѣтнюю опытность. Въ своемъ полку, Иванъ Ивановичъ считался душою общества. Искусный на вымыслы, весельчакъ, краснобай, онъ былъ любимъ всѣми, отъ старшихъ до младшихъ. Прогулка за-границею и жизнь въ Парижѣ давали ему какой-то лоскъ, какую-то гордость и чувство собственнаго достоинства. Тогда всѣ кутили, ставили ребромъ послѣднюю копейку, проигрывались дочиста, но не унывали духомъ, не обращались съ горя къ ultime ratio — къ штофу съ водкою. Привольна и весела была въ то время жизнь! Помѣщикъ, у котораго квартировалъ Ваня, носилъ его, какъ говорится, на рукахъ; жена его и дочери были отъ него безъ ума. Разсказы о Наполеонѣ, о битвахъ, а главное, о Парижѣ, которымъ бредили во снѣ и на яву маменьки и дочки, запоемъ читавшія д’Арленкура и Дюкре-Дюмниля, эти разсказы его были неистощимы. Въ общемъ энтузіазмѣ, съ какимъ вездѣ встрѣчали храбрыхъ офицеровъ; имѣло свою долю и патріотическое чувство; на каждаго изъ военныхъ смотрѣли тогда, какъ на прямаго освободителя отечества. Въ столицѣ это чувство высказывалось яснѣе; но въ провинціи, особенно западной, гдѣ стоялъ корпусъ, въ которомъ служилъ Иванъ Ивановичъ; чувство это не высказывалесь явственно. Польша въ это время праздновала свое возрожденіе. Она встрѣчала своихъ ветерановъ, безразсудно дѣлившихъ всю славу и всѣ бѣдствія Наполеона; увлажившаго бѣдное ихъ отечество слезами и кровью. По этому поводу баламъ и забавамъ не было счету. Офицеры всего полка получали непремѣнныя приглашенія, и, надобно отдать имъ справедливость — умѣли вести себя прилично и благопристойно, сыпали французскими фразами, танцовали до упада и неутомимо волочились за панями и за паннами. Въ домахъ средней-руки они разъигрывали довольно-значительную роль, и не разъ красавица-панна отдавала имъ преимущество въ любви и въ танцѣ передъ мѣстными волокитами, принадлежавшими, по-большой-части, къ мелкой шляхтѣ, и у которыхъ за душой не было ни гроша. Въ бѣдныхъ семействахъ арендаторовъ и экономовъ, господа-офицеры царствовали самовластно и сводили съ ума и дочекъ и маменекъ. Въ бригадныхъ и полковыхъ штабахъ музыканты сурмили безъ умолка, балы смѣнялись обѣдами, пикниками и другими parties de plaisir. Было очень-весело…
Въ эту эпоху любви, волокитства и женитьбъ, и нашъ Иванъ Ивановичъ не могъ устоять. Крѣпко приглянулась ему молоденькая панна Констанція, дочь арендатора. Представьте себѣ семнадцатилѣтнюю дѣвушку съ прелестнымъ личикомъ, какія вы встрѣтите только въ Польшѣ, съ тонкою таліей, съ вѣчной улыбкой на прелестныхъ, созданныхъ для поцалуя, губкахъ, живую, рѣзвую, говорливую. Воспитаніе ея ограничивалось начатками французскаго языка и ариѳметики; но природа вознаграждала этотъ недостатокъ другими достоинствами, которыя не всегда даетъ воспитаніе, и которыми отличаются польскія женщины, — этой граціозностью, которую вы могли подмѣтить въ каждомъ движеніи, этимъ натуральнымъ кокетствомъ, которое всасывается тамъ съ молокомъ матери и которое, по нашему мнѣнію, необходимо для женщины, какъ для птицы воздухъ, — этой мягкостью всегда воспріимчиваго къ любви сердца, — добротою чистой, незлобной души, руководимой религіею. Констанція играла на клавесинѣ, на гитарѣ, пѣла, и при этомъ вѣрно бы не уступила никому въ искусствѣ рукодѣлья, въ знаніи хозяйственныхъ секретовъ, въ присмотрѣ за кухнею. Вѣчно живая и дѣятельная, отъ пялецъ переходила она къ очагу, отъ очага въ кладовую, или на скотный дворъ и часто прямо отъ вертѣла длинненькіе и бѣленькіе ея пальчики ложилась на педали клавесина, и нѣжнымъ голоскомъ своимъ вторила она мазуркѣ Домбровскаго или народной пѣснѣ Нѣмцевича, которая знакомила ее съ родною исторіею. Отецъ ея, панъ Вержбовскій, старый легіонистъ, какимъ-то чудомъ возвратившійся изъ Сен-Доминго, принималъ у себя Ивана Ивановича со всѣмъ уваженіемъ, какого требовалъ капитанскій чинъ постояльца и отношенія мирнаго обывателя къ военнымъ властямъ. Армейская откровенность капитана понравилась старому ветерану; онъ подалъ ему руку, какъ товарищу, и просилъ его, по давнему старопольскому обычаю, считать его домъ своимъ. — «Гость въ домъ — Богъ въ домъ, капитане, говорили наши старики, и добрый Полякъ всегда радъ гостю. Хлѣбомъ моимъ не побрезгуешь, а за добрымъ желаніемъ съ моей стороны дѣла не станетъ. Милости просимъ, чѣмъ Богъ послалъ!» И старикъ указывалъ на завтракъ; около котораго хлопотала панна Констанція, наливалъ первую рюмку водки и пилъ ее, по польскому обычаю, за здоровье гостя. — «Да ветчины, ветчины вели подать капитану, моя Костуся, — прошу отвѣдать ветчины, пане капитане! славная ветчина; отвѣдай хоть потому, что готовила ее моя панна цурка». При этихъ словахъ, Констанція краснѣла и убѣгала, а Иванъ Ивановичъ съ галантерейной улыбкой принимался за ветчину и превозносилъ ее небесъ.
Въ первое время знакомства съ Вержбовскими; Иванъ Ивановичѣ былъ нечувствителенъ къ прелестямъ панны Констанціи. Балы и развлеченія, о которыхъ я говорилъ, требовали почти-безпрерывнаго присутствія его въ бригадномъ и полковомъ штабахъ; волокитства — неизбѣжныя послѣдствія этихъ баловъ, разнообразіе впечатлѣній, знакомство съ новыми лицами, наконецъ, слабое знаніе польскаго языка, который онъ только-что понималъ, — все это мѣшало ему сблизиться съ его прелестной хозяйкою и, слѣдственно, полюбить ее. Какъ-будто предчувствуя, что любовь эта не уйдетъ отъ него, онъ не торопился идти ей на встрѣчу, предоставляя времени и обстоятельствамъ сдѣлать все то, что отъ нихъ зависѣло. Все такъ и случилось, какъ онъ разсчитывалъ. Прошло время баловъ и свадебъ, и въ перспективѣ будущаго представлялся ротный дворъ, зимняя скука съ ея охотою и другими идиллическими наслажденіями, къ которымъ не оказывалъ большаго расположенія Иванъ Ивановичъ. Посѣщенія Ивана Ивановича въ домѣ Вержбовскаго становились более и болѣе частыми, и съ каждымъ новымъ посѣщеніемъ онъ уносилъ въ пустую свою квартиру какое-то отрадное чувство, которое обозначалось тѣмъ яснѣе, чѣмъ болѣе его привязывали къ себѣ добрые хозяева. Его начинала уже томить тоска одиночества. Сначала, это было простое желаніе поболтать съ кѣмъ-нибудь, и, какъ говорится, перелить изъ пустаго къ порожнее; потомъ онъ уже началъ находить удовольствіе въ этой болтовнѣ, въ которой такое живое участіе принимала хорошенькая панна Констанція; наконецъ, ему уже было скучно, когда онъ не слыхалъ серебристаго голоска и звонкаго смѣха, когда не слышалъ около себя шелеста платья, не дышалъ той атмосферой, въ которой живетъ и вращается молодая дѣвушка. Все это, наконецъ, привело его къ тому, что ему опротивѣла его квартира и онъ тогда только дышалъ свободно, когда оставлялъ ее. Въ квартирѣ его, благодаря заботамъ деньщика Грошова, все было въ порядкѣ; но ему казалось, что въ ней съ его отсутствіемъ все становилось вверхъ дномъ, что щи его, когда случалось ему ѣсть ихъ дома, или пересолены, или недосолены, что жаркое пережарено, или недожарено, что даже будто-бы и самъ Грошовъ пьянствовалъ болѣе обыкновеннаго. Отъ этого Иванъ Ивановичъ всегда сердился и называлъ Грошова подлецомъ, на что Грошовъ, обыкновенно покорный и молчаливый, отвѣчалъ, собравъ напередъ въ головѣ своей всѣ аргументы и доказательства: «Какой же я подлецъ, ваше благородіе? и за что же я подлецъ? Водки, вотъ видитъ Богъ, другой день не бралъ, а въ щи, хоть присягнуть, не клалъ и щепотки соли. Отъ-чего жь имъ быть пересоленымъ? Эхъ, ваше благородіе, обиждаете вашего слугу ни за што, ни про што. Ужь кушали бы лучше у пана. Въ добрый часъ молвить, въ худой помолчать, — связались вы съ панами, не во гнѣвъ будь сказано вашей милости; не научатъ васъ они доброму!» — Молчи, дурачина! обыкновенно говорилъ ему еще болѣе разсерженный Иванъ Ивановичъ: — я говорю тебѣ, что пересолены щи, ну такъ и пусть будутъ пересолены! — «Ну, пусть ихъ будутъ пересолены» продолжалъ съ обычною флегмою Грошовъ: «только ужь я не виноватъ: какъ угодно, ваше благородіе!» Иванъ Ивановичъ любилъ Грошова, и ему всегда было жаль бѣднаго старика послѣ незаслуженной имъ побранки и нагоняя. Въ такомъ случаѣ онъ брался за ложку, пробовалъ вкусныя щи, въ которыхъ и не слыхать было соли, и въ досадѣ на самого-себя бралъ фуражку и шелъ къ пану Вержбовскому, не обращая вниманія на провожавшаго его Грошова, который долго смотрѣлъ ему вслѣдъ и потомъ безнадежно махалъ рукою, говоря: «ну, пошелъ!!»
Иванъ Ивановичъ уже любилъ, но не хотѣлъ сознаться въ этомъ передъ собою. Смѣшною казалась ему эта любовь, о которой до-сихъ-поръ онъ не имѣлъ понятія. Онъ будто стыдился ея, убѣгалъ, но, убѣгая, еще болѣе запутывался въ сѣтяхъ ея. У пана Вержбовскаго онъ былъ какъ свой, и почти жилъ въ его домѣ. Констанція учила его по-польски, по Календарю и Опытной Кухаркѣ — двумъ единственнымъ книгамъ, какія нашлись въ домѣ, и, нечего сказать, успѣхи ученика превосходили всѣ ожиданія миловидной наставницы. Въ первое время знакомства Иванъ Ивановичъ былъ весьма любезенъ съ Констанціей, занималъ ее, смѣшилъ анекдотами, показывалъ фокус-покусы, пѣлъ, игралъ на гитарѣ, декламировалъ. Потомъ, когда злодѣйка-любовь закралась въ его сердце, онъ сталъ скучнѣе, задумчивѣе. Въ длинные вечера, его едва могли усадить за карты, за марьяжъ, который и прекращался послѣ двухъ-трехъ сдачь отъ необыкновенной разсѣянности Ивана Ивановича. Онъ сбивался въ счетѣ, путалъ очки и заставлялъ обыгрывать себя по неволѣ. «Съ капитаномъ играть нельзя» говорилъ Вержбовскій, бросая на столъ карты: «капитанъ играетъ, какъ Турокъ. Поиграй-ка намъ лучше, да спой что-нибудь, Костуся!» Тогда Констанція, какъ птичка, перепархивала отъ круглаго стола къ фортепьянамъ и начинала пѣть любимыя пѣсня старика, отъ которыхъ у него навертывались на глазахъ слезы. То была или пѣснь нищаго-ветерана, возвратившагося на родину, у котораго злой сосѣдъ сжегъ хату, у котораго судьба отняла жену и дѣтей и оставила ему одну руку, чтобъ протягивать ее за милостыней, — или то была пѣснь Спартанки, жертвующей своимъ милымъ для отечества. Старикъ особенно любилъ тѣ пѣсни, которыя напоминали ему прошлое, и каждый разъ, когда Констанція начинала мазурку Косцюшки словами:
«Нашъ Косцюшко добрый былъ,
Онъ Москалей славно билъ…»
онъ пожиналъ руку Ивана Ивановича и просилъ его не сердиться и извинить его, старика. «Билъ онъ васъ, за то и вы побили и полонили его подъ Мацѣйовицами» прибавлялъ панъ Вержбовскій. «Сердиться тутъ, право, не за что. Вотъ и мы недавно дрались съ вами, панове, а теперь подружились и молимъ вмѣстѣ Бога, чтобы Онъ далъ долгіе дни нашему общему молодому государю». И въ-слѣдъ за тѣмъ старикъ снова принимался подтягивать пѣсню, чему слѣдовалъ иногда и Иванъ Ивановичъ.
По воскресеньямъ и праздникамъ Иванъ Ивановичъ сопровождалъ двоихъ хозяевъ въ приходскій косцёлъ, отстоявшій отъ деревни въ пол-мили. Панна Констанція ѣхала съ служанкою впереди на своей парной бричкѣ съ краковскою упряжью; Иванъ Ивановичъ приглашалъ въ свою бричку, запряженную парой казанокъ, пана Вержбовскаго. По этому случаю, Грошевъ облекался въ неопредѣленнаго цвѣта армякъ и поярковую шляпу съ зеленымъ чахломъ и вооружался кнутомъ собственнаго изобрѣтенія. Въ касцёлѣ Иванъ Ивановичъ занималъ мѣсто въ сакристіи, откуда всего удобнѣе могъ наслаждаться лицезрѣніемъ прекрасной панны Констанцы и другихъ мѣстныхъ красавицъ. Онъ всегда находилъ случай оказать ей множество мелкихъ услугъ, на какія была изобрѣтательна его утонченная вѣжливость. Онъ подавалъ ей молитвенникъ, принималъ салопъ, если въ косцёлѣ было слишкомъ жарко, при выходѣ и при процессіяхъ очищалъ ей дорогу и весьма-ловко подсаживалъ въ бричку. Такая утонченная любовность и вниманіе къ нѣжному полу не могли оставаться незамѣченными, и старушки-маменьки, сосѣдки пана Вержбовскаго, начинали смотрѣть на нашего героя весьма-снисходительнымъ взглядомъ.
— Какого прекраснаго постояльца вы имѣете! говорила старику Вержбовскому, выходя въ косцёла, жена регента.
— Онъ долженъ бытъ порядочный человѣкъ, перерывала ее исправница; посматривая на пару гладкихъ казанокъ въ наборчатыхъ шлеяхъ.
— И Москаль, — скажите! замѣчала ея дочка, отцвѣтшая сентиментальная красавица и разборчивая невѣста.
— Гдѣ же тамъ Москаль! отзывалась судьиня {Sedrina, жена судьи, судьина.
}; — Курляндчикъ! Сейчасъ слышно по фамиліи.
— Что же вы не привезете его никогда къ намъ, пане Вержбовскій? говорила его сосѣдка-помѣщица, у которой было шесть нѣвстъ дочорой, седьмая племянница и восьмая воспитанница.
— Отъ бережетъ его для своей Костуси, говорилъ на ухо регенту чиновникъ трибунала, извѣстный въ околоткѣ зоилъ и острякъ.
Выѣзжая съ своей дочерью въ гости, старикъ Вержбовскій приглашалъ иногда ѣхать съ нимъ и Ивана Ивановича. Въ гостяхъ Иванъ Ивановичъ умѣлъ обворожить всѣхъ своей любезностью. Въ танцахъ онъ былъ главнымъ распорядителемъ, и въ мазуркѣ шелъ въ первой парѣ съ самой хозяйкою, или съ ея дочкою, ловко пристукивалъ каблуками, еще ловче звѣнѣлъ шпорами, которыя имѣлъ привычку надѣватъ для танцевъ. И подлинно, въ мазуркѣ нельзя было не любоваться на него. Казалось, танецъ проникалъ его до костей: все въ немъ шевелилось, все играло, все слѣдовало за тактомъ музыки. Подернуть во-время плечомъ, погладить бакенбарды (усовъ тогда не носили), Поправить волосы, или густо-накрахмаленные воротнички жабо, откинуть ногою какую-нибудь штуку, ловко стать на колѣни и обвести около себя восхищенную даму, поцаловатъ ея руку, — все это выполнялось Иваномъ Ивановичемъ съ рѣдкимъ совершенствомъ. Дамы выбирали его въ фигурахъ наперерывъ; говоръ одобренія сопровождалъ обыкновенно каждый сдѣланный имъ туръ, послѣ котораго онъ ловко перебрасывалъ даму на правую руку, охватывая ладонью тонкую талію, и кружился, кружился… Боже мой, какъ кружился! У старухъ захватывало духъ отъ радости, отъ восхищенія; старики глядя на него, такъ и порывались идти танцовать. — «Вотъ это хорошо, вотъ это по-старопольски, капитане! вотъ такъ, вотъ такъ!» говорили они, притопывая ногами въ тактъ музыкѣ, и припѣвая мазуречки.
— Езусъ-Марія! ужь какъ онъ танцуетъ! — говорила не одна старушка, покачивая отъ наслажденія головою…
— Что вы хотите? Москаль! Москали способной народъ. Они все переймутъ отъ насъ, — увидите! — замѣчала ея сосѣдка пани Старостина, въ аршинномъ чепцѣ и въ зеленыхъ очкахъ на носу.
Танцы, уже если они начинались, никогда не оканчивдлись раньше разсвѣта. Въ промежуткахъ между ними, Иванъ Ивановичъ занималъ дамъ фокус-покусами, или выдумывалъ невинныя игры — въ сосѣда, въ рубль, въ слѣпую бабу, въ фанты. Дамы шебетали и хохотали безъ умолка. Отъ игръ переходили снова къ танцамъ, и на дворѣ уже всходило солнышко, а мазурка не умолкала.
Всѣ эти удовольствія и забавы только поджигали любовь. Констанція, увлеченная общими похвалами, невольно задумывалась, смотря на своего постояльца. Иванъ Ивановичъ совсѣмъ терялъ голову, слѣдя за Констанціей въ танцѣ, гдѣ она, легкая, воздушная, весело порхала, какъ птичка въ теплое лѣтнее утро. — «Душка, душка!» говорилъ онъ самъ себѣ: «вотъ такъ бы и съѣлъ тебя!» Тогда впервые западала въ него мысль о женитьбѣ. «Какого же счастія искать мнѣ больше въ жизни?» говорилъ онъ самъ себѣ: «Богъ-знаетъ, далеко ли еще уйдешь въ чинахъ, когда-то еще дослужишься, до полковника, а время идетъ, — прійдеть сѣдина въ голову, а бѣсъ въ ребро… Жениться?..» И тутъ онъ принимался разсчитывать всѣ выгоды и невыгоды подобнаго положенія, вспоминалъ о майорѣ своего полка, который вывезъ изъ Парижа жену и потерялъ ее дорогою, — вспоминалъ о другомъ майорѣ, который также вывезъ изъ Парижа жену, и теперь чуть-ли не умираетъ съ голода, а дерется съ женой каждый день, — задумывался, упадалъ духомъ, но скоро утѣшался, приводя себѣ на память третьяго майора, только не ихъ, а другаго полка, который вотъ уже четвертый годъ живетъ съ молодой женою, живетъ спокойно и счастливо, и нужды не терпитъ; все у него, кажется, какъ у всякаго порядочнаго человѣка. — «Не-уже-ли же я не могу быть также счастливъ съ этимъ ангеломъ?» говорилъ онъ въ заключеніе. «Нѣтъ! быть не можетъ!.. Я буду счастливъ, — непремѣнно буду счастливъ!.. Женюсь!»
Рѣшимость эта привела его въ весьма-хорошее расположеніе духа. Онъ легъ на кровать, закурилъ трубку и предался всѣмъ прихотливымъ фантазіямъ влюбленнаго наканунѣ свадьбы. Онъ слѣдилъ за клубами дыма, принимавшаго самыя прихотливыя фигуры, застилавшаго передъ нимъ всѣ предметы туманною пеленою, — и въ нихъ безпрестанно мелькалъ ему образъ Констанціи. Онъ уже воображалъ себя и женатымъ. Вотъ онъ лежитъ на постели и куритъ трубку, а у окошка пяльцы, а за пяльцами его Констанція… Воображеніе такъ явственно рисовало ему ея образъ, что онъ не разъ раздувалъ дымъ и серьёзно посматривалъ къ сторонѣ окошка… Нѣтъ! у окошка никого, — только столъ съ засаленою колодою картъ и «Опытной Хозяйкой», по которой онъ учится читать по-польски… нѣтъ! а сейчасъ была, сейчасъ сидѣла! Черезъ минуту опять клубился и ходилъ столбомъ по комнатѣ табачный дымъ, и опять являлись у окошка пяльцы и съ ними Констанція, — и опять нѣтъ ея, опять все пусто, — только Грошовъ въ углу чиститъ метелкой сюртукъ его.
— Грошовъ! сказалъ ему Иванъ Ивановичъ: — знаешь ли что? Вѣдь я хочу жениться.
Грошовъ имѣлъ привычку глубоко обдумывать каждый вопросъ" предложенный ему бариномъ, — и обдумывать для того, чтобъ согласиться съ нимъ во всемъ безусловно.
— Ну, что жь, ваше благородіе! Жениться, такъ жениться, отвѣчалъ онъ.
— Да знаешь ли ты, на комъ я женюсь? — продолжалъ Иванъ Ивановичъ, немного-раздосадованный тѣмъ, что Грошовъ принялъ это извѣстіе хладнокровно.
— Ну, какъ не знать, ваше благородіе!.. Не бойсь, на той, на Полячкѣ, на панской дочкѣ, ваше благородіе?.. отвѣчалъ Грошовъ, и на этотъ разъ уже съ улыбкою, что заставило пріятно улыбнуться и Ивана Ивановича. — Эхъ, ваше благородіе, прибавилъ потомъ, по достаточномъ размышленіи, Грошовъ: — лучше бы, ваше благородіе, съѣздили къ намъ, въ Вологду… Тамъ невѣстъ-то разливанное море, — не чета здѣшнимъ Полячкамъ…
На этотъ совѣтъ Иванъ Ивановичъ сказалъ Грошову дурака, и послалъ его самого сначала къ чорту, а потомъ въ Вологду. Тѣмъ разговоръ и кончился.
Допустивъ къ себѣ однажды мысль о женитьбѣ, Иванъ Ивановичъ уже не могъ отъ нея освободиться. Она была съ нимъ неразлучна, на яву и во снѣ. Прежде всего ему надобно было объясниться, но какъ и съ кѣмъ объясниться? Объясниться съ старикомъ было бы и не трудно, но онъ желалъ узнать прежде волю дочери; и съ ней объясниться — на это не доставало у него силы, и воли, рѣшимости. Незнаемая до-сихъ-поръ робость овладѣвала имъ каждый разъ, когда онъ готовился приступить къ столь щекотливому разговору, а Констанція, угадывая причину его замѣшательства, умѣла сводить рѣчь на другой предметъ. Каждый разъ, выходя изъ своей квартиры, онъ давалъ себѣ слово объясниться во что бы ни стало, — и каждый разъ возвращался домой ни съ чѣмъ. Такое положеніе тяготило Ивана Ивановича, тѣмъ болѣе, что любовь его не могла быть тайною ни для отца, ни для дочери. Потомъ онъ разсчитывалъ на какой-нибудь благопріятный случай, который бы могъ вызвать объясненіе, — по случая не представлялось, или, лучше сказать, случай этотъ представлялся слишкомъ часто, что отнюдь не додавало рѣшимости нашему страдальцу.
Одинъ разъ, — это случилось весною и въ саду, когда Констанція хлопотала около любимаго своего парника, а Иванъ Ивановичъ усердно поливалъ цвѣты, — ей захотѣлось показать ему распустившіеся левкои. «Пойдемте, капитанъ», сказала она, взявъ его за руку: «я покажу вамъ мои левкои, посаженные прошлою осенью. Увидите, какъ они принялись. Прелестные цвѣты! Сѣмена ихъ папенька нарочно выписывалъ изъ Вильны. Да вы любите ли цвѣты, капитанъ? Какой вашъ любимый цвѣтокъ?» продолжала она, улыбаясь и смотря на него.
Иванъ Ивановичъ, серьёзный, скучный и задумчивый, вдругъ остановился.
— Какой мой любимый цвѣтокъ? повторялъ онъ, и вслѣдъ за тѣмъ опустился на колѣни. — Вы, панна Констанція, вы мой любимый цвѣтокъ; отъ васъ зависитъ все мое счастіе. Рѣшите судьбу мою, осудите меня на смерть, или возвратите къ жизни. Я люблю васъ, люблю, Констанція…
— Капитане! капитине! — раздался вдругъ голосъ старика Вержбовскаго. который давно уже стоялъ позади Ивана Ивановича и Констанціи и слышалъ весь разговоръ ихъ. — «Не стыдно ли, капитану гнуть кольни передъ молодой дѣвочкой? Испортить ты хочешь мою Костусю; загордится она, пожалуй. Вотъ, какъ выйдетъ изъ нея добрая жена и мать, такъ и я, старикъ, не постыжусь стать передъ ней на колѣни. А я думалъ, что капитанъ, какъ добрый и честный человѣкъ, прійдешь ко мнѣ, къ отцу ея, съ этой просьбой. Ну, любишь ее, что ли? Любишь, — то и говорить нечего. Бери ее себѣ, съ Богомъ. Человѣкъ ты честный, а мнѣ больше ничего и не надо. Люби только мою Костусю, а за счастіемъ дѣло не станетъ. Ты видишь самъ, она у меня добрая дѣвушка… Не такъ ли, Костуся?..»
Предоставляемъ читателю вообразить себѣ смущеніе Ивана Ивановича. Констанція успѣла вырвать у него свою руку и убѣжать при первыхъ звукахъ знакомаго ей голоса, — бѣдный Иванъ Ивановичъ растерялся до послѣдней крайности. Онъ все стоялъ на колѣняхъ; его бросало въ жаръ и холодъ. Онъ хотѣлъ извиняться, хотѣлъ говорить, но, вмѣсто словъ, выходили у него какіе-то неясные звуки. Послѣднія слова пана Вержбовскаго привели его въ себя. Тогда онъ всталъ и бросился обнимать старика.
— Довольно, довольно! задушишь меня, капитанъ! говорилъ старикъ, освобождаясь отъ его объятій и утирая платкомъ слезы. — Пойдемъ-ка лучше къ Констанціи, да поговоримъ объ этомъ съ нею.
Констанцію насилу могли вызвать изъ спальни. Она лежала въ постели и, затопивъ голову въ подушки, рыдала навзрыдъ. Блѣдная, какъ полотно, съ раскраснѣвшимися отъ слезъ глазами, едва дотащилась она до гостиной и упала на колѣни передъ отцомъ. Старикъ прослезился. «Встань, встань, доню, — встань, мое золото, говорилъ онъ, всхлипывая: — чего же ты испугалась? чего же ты плачешь, дурочка? Слышишь: нашъ добрый капитанъ проситъ тебя у меня. Что мнѣ сказать ему? Научи меня, старика… вѣдь ты у меня умница, доню!» И старикъ поднималъ ее, ласкалъ, приголубливалъ, цаловалъ. Констанція ничего не отвѣчала. Слезы ея заглушили бы слова, еслибъ она и добыла ихъ изъ груди своей… Она могла только собрать послѣднія силы, чтобъ приводится и обмять отца…
Никакихъ большихъ объясненій и не могло быть. Иванъ Ивановичъ переходилъ отъ отца къ дочери, цаловалъ у ней руки, обнималъ старика. Всѣ была такъ счастливы, но и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ были такъ встревожены, что надобно было разстаться какъ можно-скорѣе.
Грошовъ встрѣтилъ Ивана Ивановича въ передней и тотчасъ угадалъ, что съ бариномъ должно было случиться что-нибудь необыкновенное, но что именно необыкновенное и въ какой степени необыкновенное, — въ этомъ онъ не могъ дать себѣ отчета. Однакожь, по веселому виду барина, не смотря на крѣпко-заплаканные глаза его, а еще болѣе по спокойному тону, съ какимъ онъ велѣлъ раздѣвать себя и потомъ поставить самоваръ и набить трубку, Грошовъ могъ заключить съ основательностью, что это необыкновенное было вмѣстѣ съ тѣмъ и очень-пріятнымъ необыкновеннымъ, и что, слѣдственно, онъ не рисковалъ быть послану своимъ бариномъ туда, куда обыкновенно посылалъ онъ его когда былъ не въ духѣ и куда, сказать мимоходомъ, посылалъ Ноздревъ жену своего зятя. Такимъ-образомъ, Грошовъ рѣшился вступить съ Иваномъ Ивановичемъ въ разговоръ, къ чему и было имъ приступлено по достаточномъ размышленіи.
— Вотъ, ваше благородіе, сказалъ онъ: — коли вы задумали жениться, ваше благородіе, не худо бы, то-исть, подумать и о свадьбѣ.
— Подумаемъ, подумаемъ, Грошовъ, отвѣчалъ Иванъ Ивановичъ: — ужь тебѣ и напиться позволю въ этотъ день, Грошовъ; только смотри, чтобъ на другой день не было ни въ одномъ глазѣ…
— Ужь останетесь довольны, ваше благородіе. Послужу вамъ, какъ слѣдуетъ, отвѣчалъ Грошовъ съ радостною улыбкою.
— Добрая будетъ у тебя барыня, Грошовъ! Продолжалъ Иванѣ Ивановичѣ.
— Ужь извѣстно, ваше благородіе, что добрая будетъ барыня, отвѣчалъ Грошовъ, собравшись съ мыслями: — за то ужь мы ей послужимъ.
— То-то же, любезный Грошовъ, служи ей вѣрой и правдой, какъ мнѣ служишь; и будетъ тебѣ хорошо, и будетъ любить и награждать тебя барыня…
— Останется довольна, ваше благородіе… Какъ же мнѣ и не послужитъ-то ей, ваше благородіе? И сытъ я, и обуть, и всѣмъ доволенъ, и обиды отъ васъ никакой не терплю, ваше благородіе…
— Ну, ну, хорошо, Грошовъ; ступай же, ставь самоваръ, да разбуди меня, какъ будетъ готовъ. Я сосну маленько.
Растроганный до глубины сердца Грошовъ вышелъ изъ комнаты.
Усталый, весь потрясенный ощущеніями этого счастливаго дня, Иванъ Ивановичъ напрасно силился сомкнуть глаза. Сонъ бѣжалъ его, какъ всегда бѣгаетъ несчастливцевъ въ первую минуту внезапно-озарившаго ихъ счастія. Въ душѣ его было столько сладостныхъ ощущеній, что онъ рѣшительно не зналъ, какъ съ ними справиться. Они не давали ему покоя, мучили, щекотали его, какъ русалки. До чая онъ не дотронулся, не смотря на безпрерывныя напоминанія Грошева, о томъ, что простынетъ самоваръ. Въ-самомъ-дѣлѣ, самоваръ, давно уже выражавшій свое нетерпѣніе громкимъ шипѣньемъ, началъ утихать и запищалъ наконецъ дискантомъ, какъ-будто говоря: «пейте скорѣе, не то погасну совсѣмъ и останетесь вы безъ чая». Уже и Грошову наскучило напоминать барину о самоварѣ, и онъ безмолвно смотрѣлъ на барина и не могъ надивиться, какимъ образомъ баринъ его могъ спать съ открытыми глазами… Наконецъ и удивленіе это уже наскучило Грошову. Онъ опустился на стоявшій подлѣ него стулъ и черезъ минуту громкое храпѣніе его прервало царствовавшее до того въ комнатѣ безмолвіе. Подъ однообразный, усыпительный шумъ этого храпѣнья уснулъ наконецъ и Иванъ Ивановичъ.
IV.
правитьПойте: "многи лѣта!"
Красицкій.
Свадьба отпразднована была шумно и весело. Гостей было множество. Всѣ тѣ, которые уважали старика Вержбовскаго, почли себѣ обязанностью присутствовать на семейномъ его праздникѣ, — а кто его не уважалъ? Изъ почетныхъ гостей была пани старостина съ сестрой своей, исправницей; была сосѣдка-помѣщица съ шестью невѣстами-дочерьми, седьмой племянницей и восьмою воспитанницей; пріѣхала регентша съ регентомъ, пани сэдизина съ паномъ судьей, даже сама маршалкова[1], аристократка и гордячка, послала своего мужа, пана маршалка, Мужчинъ, званыхъ и незваныхъ, собралось множество. Тутъ были почти всѣ франты въ сосѣдствѣ: Якубовскій, Ивановскій, Квятковскій, Маевскій, Домейко, Ловейко, Явгайло, Довгайло и три брата Радзывилловича. Изъ военныхъ кавалеровъ присутствовали, comme de raison, всѣ четверо ротныхъ офицеровъ: штабе капитанъ Рахитоновъ — записной гурманъ и душа общества, патронъ и покровитель всѣхъ молодыхъ офицеровъ въ полку, — который, если и не отличался въ искусствѣ волокитства и не танцовалъ ничего, кромѣ модной кадрили (по причинѣ довольно-значительной своей тучности), за то умѣлъ, какъ онъ выражался, достойно репрезантировать, и, что называется, пустить пыль въ глаза, и отличался отъ прочихъ офицеровъ самымъ щегольскимъ покроемъ сюртука и брюкъ, по какому поводу онъ и становился всегда въ академическія, античныя позы; — поручикъ Лопатовъ, страшный весельчакъ и кутила, впрочемъ, очень-любезный молодой человѣкъ, который игралъ на гитарѣ, никогда не выходилъ изъ долговъ, вѣчно веселился и вѣчно жаловался на свою жалкую участь; — поручикъ Блестовскій, мазуристъ и волокита, пріѣхалъ съ своей молодой супругой, паны поручинковой, которая приходилась ему, кромѣ того, и кузина; — наконецъ, младшій ротный офицеръ, прапорщикъ Богданицовъ — юноша, только-что выпущенный изъ кадетскаго корпуса, который волочился на-пропалую за всѣми дѣвицами и молодыми дамами вообще и за каждою изъ нихъ въ-особенности и исписывалъ всѣ уѣздные альбомы стихами собственнаго изобрѣтенія. Изъ штаба пріѣхалъ полковой казначей Орѣшковъ, человѣкъ очень-серьёзный и весь погруженный въ ариѳметическія тройныя правила и въ правила учета векселей; — полковой адъютантъ, представитель будто бы хорошаго тона и изящныхъ манеръ; — пріѣхали майоръ съ майоршей-француженкой, съ которой онъ жилъ, какъ живутъ кошка съ собакой; — пріѣхалъ и еще одинъ офицеръ, чтецъ книгъ и журналовъ, и потому имѣвшій претензіи на литераторство, насмѣшникъ и безпокойный человѣкъ, непризнававшій за авторитетъ литературныя мнѣнія Рахитонова (литературныя познанія — была одна изъ слабыхъ сторонъ Рахитонова), и потому бывшій съ нимъ въ нѣсколько-непріязненныхъ отношеніяхъ.
Гости съѣхались еще съ утра и встрѣтили молодыхъ по возвращеніи ихъ изъ косцёла. Полковой адъютантъ сдѣлалъ Ивану Ивановичу сюрпризъ: при входѣ молодыхъ въ комнаты, скрытый за ширмами квартетъ музыкантовъ заигралъ тушъ, что привело всѣхъ присутствовавшихъ, особенно молодыхъ дамъ и дѣвицъ, въ неизъяснимый восторгъ. Шампанское напѣнило бокалы — и принялись пить здоровье счастливой четы. За шампанскимъ слѣдовало венгерское, для дамъ сладкое, для мужчинъ — вытравное. Старикъ Вержбовскій не могъ налюбоваться своей Костусею, — и подлинно, было чѣмъ любоваться. Констанція была необыкновенно-мила въ подвенечномъ платьѣ и показалась еще милѣе, когда замѣнила это платье другимъ. Иванъ Ивановичъ весь блестѣлъ счастіемъ и радостью и во весь вечеръ не отходилъ отъ нея, безпрестанно цаловалъ ея руки и, по требованію нѣкоторыхъ изъ почетныхъ гостей, поцадовалъ не одинъ разъ и въ губки, что, натурально, очень компрометтировало старыхъ дѣвицъ, а со стороны холостой молодёжи вызывало многозначительныя улыбки и даже нѣкоторыя двусмысленныя замѣчанія. Угощеніе вполнѣ соотвѣтствовало торжеству, и гости не имѣли никакого повода быть недовольными. Грошовъ, въ новомъ синемъ казакинѣ, веселый и радостный не менѣе барина, разъигрывалъ роль Ганимеда и разносилъ венгерское вмѣстѣ съ лакомствами и прохладительными. Терять времени было нечего, тотчасъ же приступлено къ танцамъ. Музыканты грянули полонезъ: «Славься симъ Екатерина, славься нѣжная къ намъ мать». Въ первой парѣ шелъ панъ маршалокъ съ молодою, во второй шелъ Иванъ Ивановичъ со старухою старостиною. Въ комнатахъ расходиться было негдѣ, и танцующія пары, съ музыкантами впереди, вышли въ садъ, и изъ сада на улицу. Дорогой закричали: отбивать! и молодая переходила изъ рукъ въ руки. Каждый спѣшилъ отбитъ ее, чтобъ сказать нѣсколько комплиментовъ, приличныхъ настоящему случаю, отъ которыхъ улыбалась и краснѣла Констанція. За полонезомъ пошли матрадуры, англезы, обертасы, модныя кадрили и безконечныя мазурки, въ которыхъ даже сама вага старостина съ очками на носу приняла непосредственное участіе. А ужь какихъ фигуръ не выдумывали въ мазуркѣ! Принесли подушку, бросили ее къ ногамъ дамы и становились на колѣни, — качали на подушкѣ дамъ, — заставили Констанцію снять башмачокъ и пили изъ него венгерское за ея здоровье. Съ французской кадрилью было много хлопотъ: многія дамы вовсе не танцовали ея, многіе, кавалеры не нашли vis-à-vis, потому-что не хотѣли танцовать съ тѣми или другими. Домейко не соглашался танцовать противъ Ловейки по поводу ихъ граничнаго спора; штабс-капитанъ Рахитоновъ не хотѣлъ танцовать напротивъ поручика по поводу разности ихъ литературныхъ мнѣній. Всѣ эти препятствія были, однакожъ, устранены усиліями майорши, которой страхъ-какъ хотѣлось порисоваться въ національномъ своемъ танцѣ. Въ деревнѣ солдаты праздновали по-своему свадьбу своего капитана. Для нихъ испечены были пироги и отпущена двойная порція водки. Пѣсенники пѣли на площади пѣсни, и охотники до танцевъ, подъ звуки ихъ, выплясывали трепака и комаринскую. Еще шумнѣе веселились въ корчмѣ, гдѣ самъ арендаторъ Іосель игралъ на цымбалахъ, а парни съ молодицами кружились въ вальсѣ.
Послѣ ужина, называемаго въ Польшѣ «сахарнымъ»[2], и за которымъ гости не могли надивиться искусству Констанціи въ приготовленіи всякаго рода сластей, молодыхъ проводили на квартиру жениха. Квартира Ивана Ивановича приняла совершенно-другой видъ. Сама Констанція занималась ея устройствомъ. Мило было взглянутъ на нее. На всемъ замѣтенъ былъ отпечатокъ женской предусмотрительности, порядка, опрятности. Чисто-вымытый полъ былъ посыпанъ песочкомъ. Скромная мебель разставлена была симметрически. Кисейныя занавѣски драпировали окна, на которыхъ стояли горшки съ цвѣтами.
Послѣ шумнаго шаривари, исполненнаго молодёжью подъ окнами молодыхъ, гости разъѣхались. При разъѣздѣ, какъ водится, безъ хлопотъ не обошлось. Многихъ пришлось укладывать въ повозки и брички, — другихъ разнимать. Майоршу насилу уговорили ѣхать домой въ одной бричкѣ съ мужемъ и помириться съ нимъ хоть на время дороги. Зато уже Домейко съ Ловейкой, бывшіе въ ссорѣ по поводу граничнаго спора, поѣхали вмѣстѣ, благодаря миротворному свойству венгерскаго.
Такимъ-образомъ, свадебный праздникъ прошелъ счастливо и весело. Послѣдствія его оказались развѣ только на Грошовѣ, котораго на другой день нашли на ротномъ сѣновалѣ. Громкое храпѣніе прерывалось по-временамъ бредомъ, въ которомъ отрывисто и несвязно выражались его усердіе и преданность барину. «Останетесь довольны, ваше… благородіе… ваше благородіе» говорилъ онъ повертываясь на другой бокъ. «И барыня останется довольна» ваше благородіе". Иванъ Ивановичъ не велѣлъ будить его, и уже на другой день Грошовъ явился къ нему съ повинной головой. Иванъ Ивановичъ прочелъ ему длинную рацею о дурныхъ послѣдствіяхъ пьянства, и прослезившійся Грошовъ принялся увѣрять его въ тысячный разъ, что броситъ пить, и что на будущее время Иванъ Ивановичъ останется имъ совершенно-доволенъ. Осмѣленный снисходительностью барина, Грошовъ поздравилъ Констанцію съ новосельемъ, сказалъ, что будетъ служить ей вѣрой и правдой и попросилъ поцаловать ручку. Говоря съ Констанціей, онъ страшно коверкалъ русскій языкъ, мѣшая его съ польскими словами и фразами, отъ-чего ни Констанція, ни Иванъ Ивановичъ не могли понять его, не смотря на все ихъ желаніе.
Со времени женитьбы начался въ жизни Ивана Ивановича періодъ тихаго, ничѣмъ-невозмутимаго счастія, которое цвѣтитъ даже исполненную лишеній жизнь и дѣлаетъ людей довольными собой и другими. Констанція была ангеломъ-хранителемъ, ангеломъ-утѣшителемъ Ивана Ивановича. Ея любовь и кротость умѣли обезоруживать его въ минуты тѣхъ порывовъ, въ которыхъ выказывалась по-временамъ его простая, грубая натура. Одинъ взглядъ Констанціи — взглядъ полный упрека и участія, заставлялъ его приходитъ въ себя, сознавать свою ошибку, зарекаться ее на будущее время. Констанція принесла съ собой въ домъ довольство и порядокъ. Нигдѣ не чувствовалъ себя Иванъ Ивановичъ такъ хорошо, нигдѣ не было ему такъ отрадно и спокойно, какъ дома. Онъ отказался бы отъ богатствъ великаго-могола, еслибъ кто-нибудь предложилъ ему ихъ безъ Констанціи. Съ какою радостью спѣшилъ онъ теперь домой, возвращаясь изъ батальйоннаго штаба или съ ученья! Онъ зналъ, что его ждетъ, что его встрѣтитъ на порогѣ дома Констанція… Отъ лаекъ жены переходилъ онъ ко вкусному завтраку, къ чудесному кофе съ жирными густыми сливками. Иванъ Ивановичъ по цѣлымъ часамъ сидѣлъ на своемъ плетеномъ креслѣ, пускалъ дымъ изъ трубки и въ этомъ і dolce far niente, казалось, созерцалъ свое счастіе… Констанція сидѣла подъ окномъ за работою и напѣвала свои любимыя пѣсенки, или хлопотала о чемъ-нибудь по хозяйству. Во весь день не было минуты, въ которую бы она не была чѣмъ-нибудь занята — и вездѣ поспѣвала, все успѣвала сдѣлать. Послѣ обѣда, Иванъ Ивановичъ любилъ немножко вздремнуть, и въ урочный часъ, передъ чаемъ, его всегда будила веселая пѣсня Констанціи. Иванъ Ивановичъ отзывался изъ спальни, — вѣдь новую строфу той же пѣсни:
Stój, poczekaj, moja duszko,
Zkąd tak drobną spieszysz nóžką?
На что серебряный голосокъ Констанціи продолжалъ:
Ja z tej chatki, rwałam kwiatki,
J povrracam juž…
Потомъ раздавались тяжелые шаги Грошова, шипѣніе самовара и стукъ чашекъ. Къ чаю обыкновенно приходилъ старикъ-отецъ. Старикъ долго не могъ освоиться съ одиночествомъ, безпрестанно грустилъ и тогда только чувствовалъ себя довольнымъ и счастливымъ, когда видѣлъ подлѣ себя Констанцію. «Отнялъ ты у меня, старика, мое счастіе, мою доню», говорилъ онъ Ивану Ивановичу: «но видно ужь такъ Богу было угодно. Лишь бы вы были счастливы, а старикъ пробьетъ какъ-нибудь и одинъ свои годы… да немного ихъ ему и осталось…»
Констанція была создана для любви. Ее любили всѣ, кто только зналъ ее. Даже полковыя дамы, которыхъ она затмѣвала своей красотой и молодостью, не допускали въ-отношеніи къ ней чувства зависти, столько сроднаго всѣмъ данамъ вообще и полковымъ въ-особенности. Не дружась ни съ кѣмъ изъ нихъ, Констанція со всѣми была одинаково доброю и привѣтливою. Полковница, плотная барыня, румяная, здоровая и полная, какъ московская сайка, страшная кокетка, не смотря на свои тридцать-восемь лѣтъ, изъ которыхъ восемь она откидывала для болѣе-ровнаго счета, узнавъ Констанцію, не могла не полюбить ея и перемѣнила даже для нея свое мнѣніе о Полькахъ, къ которымъ вообще была расположена очень-дурно и о которыхъ всегда отзывалась, какъ о кокеткахъ и вѣтренницахъ, неспособныхъ составить счастіе порядочнаго мужчины.
Но такъ-какъ на свѣтѣ нѣтъ ничего совершеннаго, и даже безплотный духъ, слетѣвшій съ неба на землю въ образѣ человѣческомъ, непремѣнно нашелъ бы на ней своихъ недоброжелателей, такъ и Констанція нашла себѣ недоброжелательницу въ особѣ супруги полковаго аудитора — отъявленной сплетницы и попрошайки, которая переносила полковницѣ всѣ подробности домашняго быта женатыхъ офицеровъ. — «И, матушка!» говорила она обыкновенно пріятельницѣ своей, попадьѣ: «прикидывается только скромницей, а сама себѣ-на-умѣ. Знаемъ мы этихъ скромницъ! Въ тихомъ-то болотѣ, мать моя, и черти водятся. Ужь такія лукавыя эти Полячки — прости Господи! — гдѣ поскромничать, то ужь поскромничаютъ, а, чай, муженёкъ-то со двора, такъ и пошли у него хозяйничать ротные офицеры…» На всѣ эти доводы попадья соглашалась только въ половину, и при этомъ вспоминала о своей свекрови, которая была еще и больше скромница, а впустила-таки къ себѣ въ избу лукаваго. Надобно сказать, что Констанція, противъ которой направлены были ядовитыя стрѣлы злословія этихъ двухъ полковыхъ барынь, даже не знала объ ихъ существованіи.
Но болѣе всѣхъ любили Констанцію солдаты роты Ивана Ивановича. Для нихъ она была настоящимъ ниспосланнымъ съ неба ангеломъ. Тѣ изъ нихъ, на комъ долженъ былъ разразиться капитанскій гнѣвъ, надъ кѣмъ висѣли палки, какъ дамокловъ мечъ, прибѣгали къ ея ходатайству чрезъ посредство Грошова — и кара, какъ грозная туча, проходила мимо. Стоило только Грошову явиться къ «доброй пани» (такъ звали солдаты Констанцію) съ постною миною и заикнуться объ осужденномъ, и Констанція, не разбирая вины, просила Ивана Ивановича о прощеніи, и эта просьба обезоруживала Ивана Ивановича. Въ другихъ случаяхъ, особенно на ротномъ ученьи, которое производилось, подъ окнами капитанской квартиры, если до слуха Констанціи достигало какое-нибудь грозное приказаніе разсерженнаго, выведеннаго изъ терпѣнія Ивана Ивановича, — она тотчасъ же посылала къ нему Грошова вызвать его къ ней по какому-нибудь важному дѣлу, и этого ужо было достаточно, чтобъ утишить гнѣвъ командира, достаточно, чтобъ онъ снова явился передъ фронтомъ не страшнымъ судьею, а скромной овечкой. Любовь и уваженіе солдатъ къ доброй ихъ капитаншѣ обнаруживались при каждомъ случаѣ. Если Констанціи случалось идти черезъ деревню, солдаты вставали передъ нею, скидали фуражки, привѣтствовали ее обычнымъ солдатскимъ привѣтствіемъ, снимали сушившееся въ окнахъ бѣлье свое, котораго видъ могъ оскорбить ея женскую стыдливость. Ни одни крестины въ ротѣ не обходились безъ Констанціи. Ни одинъ больной ни уходилъ отъ нея безъ совѣта и помощи… Благотворное вліяніе Констанціи оказалось и на Грошовъ: онъ началъ меньше пить, и если случалось иногда, что натура превозмогала и онъ напивался по-прежнему, за то уже ему и стыдно было потомъ показаться на глаза доброй барынѣ. На всѣ вопросы ея о причинѣ его отсутствія, Грошовъ обыкновенно ссылался на немочь и нездоровье.
— Что жъ у тебя болѣло, Грошовъ? съ участіемъ спрашивала его Констанція.
— Да все, сударыня, отвѣчалъ Грошовъ: — всѣмъ корпусомъ былъ болѣнъ. И тутъ вотъ схватило, и тамъ схватило. — При этомъ Грошовъ указывалъ на разныя части тѣла, но потомъ, какъ-бы стыдясь своей лжи, поправлялся, и, принявъ видъ совершеннаго раскаянія, сваливалъ болѣзнь на лукаваго, который попуталъ его и надоумилъ идти къ земляку-каптенармусу.
— Ну, видишь, Грошовъ, не говорила ли я тебѣ. что водка доведетъ тебя до бѣды? Хорошо ли бы было, еслибъ ты попался тогда Ивану Ивановичу? Эй, послушайся, брось скверную водку.
— Брошу, матушка, брошу, отвѣчалъ Грошовъ, цалуя у Констанціи руку: — только ужь гнѣваться на меня не извольте: — вотъ, видитъ Богъ, брошу, и чтобъ съ мѣста мнѣ съ евтаго не сойдти, если не брошу. Совсѣмъ закаюсь пить горѣлку; съ ней только согрѣшишь, съ горѣлкой-то…
И Грошовъ дѣйствительно сдерживалъ слово — до перваго приглашенія со стороны земляковъ, которыхъ въ ротѣ у него было безчисленное множество. Съ лѣтами и вино стало дѣйствовать на него сильнѣе. «Нѣтъ, землякъ», говорилъ онъ, отказываясь отъ повторительной чарки: «больше не наливай, пожалуйста, братецъ, не наливай… Старъ ныньче становится Грошовъ. Выпьешь двѣ чарки, и тутъ и влѣзетъ къ тебя въ голову лукавый и учнетъ уговаривать: „выпей-де, Грошовъ, третью; безъ троицы дома не строится, чего боишься? солдату водка обноковенное питье“; а тутъ, глядишь, тебя вотъ такъ и покачиваетъ, — на ногахъ не держишься, того и глядя, что малое дитя съ ногъ тебя сшибетъ. Наткнешься еще, пожалуй, сдуру на барина, попадешься барынѣ, а ужь это мнѣ пуще всего, землякъ. Учнетъ тебя барыня уговаривать — такъ вотъ бы все ее и слушалъ! Эхъ, братецъ, добрая у насъ барыня; не нажить намъ такой барыни… Пожалуйста, землякъ, не наливай!..»
Одного только не доставало къ совершенному счастью. Ивана. Ивановича. Пять лѣтъ прошло уже со времени женитьбы, а у него не было дѣтей, — онъ не могъ назвать себя отцомъ. Эта мысль занимала его постоянно. Констанція отгадывала эту мысль, раздѣляла желаніе мужа, и просила Бога объ его исполненіи. Религіозная и набожная, она давала обѣты съѣздить въ Вильно, въ Нечаевъ — поклониться тамъ чудотворнымъ иконамъ Богоматери, и исполняла эти обѣты при первой возможности. Наконецъ, почувствовала она признаки беременности и повѣрила свою радость мужу. Иванъ Ивановичъ не чувствовалъ себя отъ восторга. Восторгъ этотъ перешелъ всѣ границы, когда Констанція благополучно разрѣшилась отъ бремени — дочерью. По этому поводу цѣлые три дня гуляла и веселилась рота. Подъ окнами квартиры Ивана Ивановича съ утра до вечера не умолкали солдатскія пѣсни. Ребенка окрестили и назвали Марьею, въ честь Остробрамской Богородицы.
Иванъ Ивановичъ не отходилъ отъ ребенка. Онъ пеленалъ его, няньчился съ нимъ, забавлялъ его, игралъ съ намъ. Ребенокъ былъ прехорошенькій. Живые черные глазки его блестѣли огнемъ. Иванъ Ивановичъ долго терялся въ догадкахъ, въ кого родилась его маленькая Маша, въ него или въ мать, и наконецъ согласился съ общимъ мнѣніемъ, которое стояло на томъ, что верхняя половина лица была матерняя, а нижняя ни-дать-ни-взять Ивана Ивановича. Счастливый и тѣмъ, что дочь походила на него только вполовину, Иванъ Ивановичъ подходилъ къ зеркалу, улыбался, и самодовольно поглаживалъ себя по небритому подбородку. Старикъ Вержбовскій со слезами на глазахъ обнималъ и поздравлялъ Ивана Ивановича. — «Привелъ Богъ и меня дождаться внучки», говорилъ онъ: «теперь ужь спокойно лягу въ могилу.»
И Грошовъ раздѣлялъ общую радость. Тихонько, на ципочкахъ проходилъ онъ мимо спальни родильницы и нетерпѣливо заглядывалъ въ щелку дверей, желая хоть украдкой взглянуть на свою барышню. Ивана Ивановича онъ поздравилъ тотчасъ же и получилъ отъ него четвертакъ на водку.
— Ну, вотъ, Грошовъ, у насъ теперь есть и дочка, сказалъ ему съ ласковой улыбкой Иванъ Ивановичъ.
V.
правитьЛюбуясь ею, говорилъ папаша.
Въ тиши зимнихъ квартиръ и въ шуму лагерномъ росла наша Машенька и наливалась, какъ яблочко. Здоровье ребенка крѣпло на свѣжемъ воздухѣ и въ тѣхъ безпрерывныхъ переходахъ съ мѣста на мѣсто, какимъ подвергалась рота. Бывало, ничто не возбуждало въ ребенкѣ такой радости, какъ выступленіе въ лагери, или въ батальйонный и полковой штабы. Наканунѣ похода приходило изъ штаба приказаніе, а на утро рота была уже готова. Иванъ Ивановичъ осматривалъ ее, приказывалъ надѣть на ружейные замки полунагалища, командовалъ «по отдѣленіямъ», и тутъ, подъ частую дробь генерал-марша, выступала рота. Пѣсенники шли впереди и запѣвали пѣсню «Въ славномъ городѣ въ Парижѣ», которую вторила вся рота, растянувшаяся на четверть версты. За ротой шли зеленые патронный и денежный ящики, за ними ѣхала капитанская крытая бричка, нагруженная перинами и подушками, а за нею бричка старика Вержбовскаго, который обыкновенно провожалъ свою Констанцію до перваго перехода. На все время похода Машенька поручалась Грошову, который несъ ее на рукахъ, или бережно сажалъ въ ротный котелъ, привязанный къ ящику, и забавлялъ ее прибаутками. Ребенокъ засыпалъ на его рукахъ, какъ въ колыбели, и тогда Грошовъ бережно клалъ его въ бричку, на подушки, набожно крестилъ, и закрывалъ одѣяльцемъ. Машенька привыкла къ Грошову, какъ къ нянькѣ, и плакала каждый разъ, когда его брали отъ нея. Грошовъ привязался къ ребенку всею любовью простаго, безхитростнаго солдатскаго сердца, и не отходилъ отъ Машеньки по цѣлымъ днямъ, водилъ ее гулять, разсказывалъ ей сказки, тѣшилъ игрушками, которыя, но просьбѣ его, мастерилъ ротный плотникъ. Заводилась ли у Грошова лишняя копейка, и онъ уже не сносилъ ея, по обыкновенію, въ кабакъ, а покупалъ на нее гостинецъ для своей барышни. Нельзя было смотрѣть равнодушно и безъ смѣха на этого неповоротливаго, серьёзнаго старика, когда онъ принимался играть съ Машею, или забавлялъ ее своими солдатскими побасёнками. Лѣтомъ, Грошовъ обыкновенно водилъ гулять Машу въ лагерь, сажалъ ее на лагерную линейку (дорожку), гдѣ она могла привольно рыться въ мелкомъ песочкѣ и пересыпать его въ манерныя крышки. Самъ Грошовъ садился подлѣ нея на завалинку и штопалъ платье ея куклы, или починивалъ разломанную игрушку, прерывая иногда свою работу шутками. «А что же, барышня, не пожалуете Грошову водки? Грошовъ любитъ водку», говорилъ онъ, обращаясь къ Машенькѣ. Тогда Машенька насыпала въ крышку манерки песку и подавала ее Грошову, который высыпалъ черезъ плечо песокъ и показывалъ будто пьетъ изъ манерки, послѣ чего прищелкивалъ языкомъ, отиралъ рукавомъ губы и отдавалъ крышку Машенькѣ, цалуя у нея при этомъ ручку. «Спасибо, барышня; славная водка; дай Богъ здоровья барышнѣ». Машенька улыбалась ангельской улыбкой ребенка и снова подавала Грошову наполненную пескомъ манерку, и снова Грошовъ пилъ воображаемую водку и благодарилъ барышню. Наигравшись вдоволь, Машенька протягивала къ Грошову свои ручонки. «Ну, теперь пойдемъ къ тятенькѣ!» говорилъ Грошовъ, укладывая въ мѣшокъ машенькины игрушки, бралъ ее на руки и уносилъ домой.
Иванъ Ивановичъ и Констанція не могли не быть признательными къ Грошову, видя усердіе его и любовь къ ребенку. Грошовъ освобожденъ былъ отъ всѣхъ обязанностей по хозяйству и уже почти не заглядывалъ въ кухню, гдѣ властвовала кухарка и домоправительница Маріанна, съ которою онъ безпрестанно ссорился. Отвыкнувъ отъ обычной работы, Грошовъ не могъ и вообразить себѣ, что бы онъ сталъ дѣлать, еслибъ не было Машеньки. Мысль, что она выростетъ и что, рано или поздно, ему надобно будетъ разстаться съ нею, рѣдко приходила ему въ голову, хотя онъ и предсказывалъ своей барышнѣ самую счастливую будущность. «Будетъ полковницей, генеральшей, и тогда не забудетъ старика Грошова», говорилъ онъ. — Да и дожить ли еще мнѣ, старику, до этой поры?" Въ другой разъ, фантазія его рисовала ему болѣе-скромную, но не менѣе счастливую будущность Машеньки. «Вотъ, подростетъ» думалъ онъ «моя красавица, приглянется молодому поручику, пойдетъ за него замужъ. Опять походы и опять переходы, опять лагери и хата на зимней квартирѣ, — опять собирайся въ дорогу, Грошовъ, завязывай узелки, укладывай посуду. Эхъ-ты, моя походная барышня! Много прійдется тебѣ выходить на своемъ вѣку съ нашимъ братомъ; обобьешь свои ножки, наплачешься отъ нужды и холода!» Этою фразою оканчивались всѣ фантазіи Грошова.
Когда Машенькѣ минуло семь лѣтъ, ее посадили за книжку. Машенька плакала, жаловалась втихомолку Грошову, и Грошовъ, въ простотѣ своего сердца, разражался негодованіемъ противъ людей, выдумавшихъ книжную мудрость на дѣтскую пагубу. Но потомъ, когда Машенька выучилась читать и читала въ длинные зимніе вечера во всеуслышаніе священную исторію, Грошовъ мирился тогда съ книжною мудростью. Внимательно вслушивался онъ въ исторію Іоны, пробывшаго во чревѣ кита три дня и три ночи, въ исторію войнъ іудейскихъ, когда стѣны Іерихона разсыпались отъ звука трубъ навиновыхъ, когда Навинъ останавливалъ солнце… «Экая вы умница, барышня!» говорилъ Грошовъ Машенькѣ: «старикъ Грошовъ научится отъ васъ уму-разуму. Прочитанте-ка, матушка, еще что-нибудь; куда какъ оно хорошо, что вы читаете; вотъ вѣдь и дьячокъ читаетъ о томъ же въ церкви, да тамъ какъ-то въ толкъ не возьмешь, а у васъ все само такъ къ тебѣ въ ротъ и ложится. Вотъ, подумаешь, темный народъ мы, безграмотные. Учитесь, барышня, грамоткѣ!..»
Громовая туча несчастія собиралась, между-тѣмъ, надъ головою Ивана Ивановича. Въ началѣ октября полкъ выходилъ изъ лагеря. Погода стояла ужасная. Непромерзшая земля покрыта была снѣгомъ. Сильный сѣверный вѣтеръ наносилъ на сѣрое небо одну на другою черныя тучи. Дождь и снѣгъ не уставали во весь день. Солдаты шли по колѣни въ грязи и останавливались въ каждой деревнѣ, гдѣ можно было отогрѣть окоченѣвшіе отъ холода члены. Констанція, которая и безъ того чувствовала себя нездоровою, ѣхала, по обыкновенію, сзади роты. Измученная тройка едва вытаскивала бричку изъ грязи, въ которую колеса уходили по ступицу.
Поздно ночью, верстахъ, въ двухъ отъ деревни, гдѣ назначенъ былъ ночлегъ, разсыпалось колесо брички, и Констанція, больная слабая, должна была дойдти до деревни пѣшкомъ. Машеньку Грошовъ принесъ на рукахъ. Почти полумертвая дотащилась Констанція до избы. Горячій чай согрѣлъ ее, и она кое-какъ уснула въ эту ночь. На другой день вечеромъ, рота пришла на квартиры, и въ ту же ночь у Констанціи открылась сильная горячка. Два дня не помнила она себя, была въ безпамятствѣ, не узнавала никого, бредила. Испуганный Иванъ Ивановичъ послалъ въ полковой штабъ за лекаремъ. Лекарь пріѣхалъ на другой день и нашелъ больную — на столѣ…
Не берусь описывать вамъ всю горесть, все отчаяніе бѣднаго мужа. Вы, если не испытали подобныхъ потерь въ жизни, не поймете этого безвыходнаго отчаянія, которое готово на все… Иванъ Ивановичъ безумствовалъ, не помнилъ себя, не видѣлъ, что вокругъ него дѣлается, не узнавалъ окружающихъ; онъ помнилъ только то, что счастіе его отнынѣ разбито однимъ громовымъ ударомъ, что уже нѣтъ надежды воротить это счастіе, развѣ собственною смертью. Онъ видѣлъ только ее одну, Констанцію, его прошлое счастіе, — видѣлъ ее холодною, безмолвною, неподвижною. Пронзительный стонъ вырывался у него изъ груди; онъ скрежеталъ зубами, ломалъ въ отчаяніи руки, рвалъ на себѣ волосы: «За что? за что?» восклицалъ онъ рыдая: «я ли не дѣлалъ добра людямъ съ-тѣхъ-поръ, какъ люди дали мнѣ этого ангела; я ли не благодарилъ Бога, котораго считалъ участникомъ въ моемъ счастіи?..» Отчаяніе людей, подобныхъ Ивану Ивановичу, — людей, которыхъ не могла укротить въ свое время мысль о міродержавномъ Промыслѣ, — отчаяніе ужасное. Въ эти минуты, Иванъ Ивановичъ забывалъ о другихъ не менѣе дорогихъ и священныхъ обязанностяхъ, — объ обязанностяхъ отца: онъ даже не вспомнилъ о своей дочери, и когда ему напомнили о ней, желая тѣмъ успокоить его, онъ махалъ рукою и предавался еще большему отчаянію. Насилу могли его оторвать отъ гроба…
Не знаю, кто-то сказалъ, что въ глазахъ людей, въ глазахъ толпы, одни достатокъ и счастіе дѣлаютъ людей благородными и достойными уваженія. Несчастіе, которое прежде всего должно бы было возбуждать участіе ближняго, попрано ногами этой толпы. Мы такъ часто встрѣчаемъ людей смѣшныхъ, ничтожныхъ, низкихъ, которые, можетъ-быть, были когда-то и несмѣшными и неничтожными и ненизкими, но которыхъ сдѣлало такими несчастіе и потомъ равнодушіе ближняго! Съ Иваномъ Ивановичемъ было почти то же. Онъ не нашелъ въ себѣ столько моральной силы, столько твердости духа, чтобъ перенести несчастіе, выдержать ударъ судьбы. Онъ палъ подъ этимъ ударомъ: бросился снова въ разгулье походной, кочевой жизни, сначала для того, чтобъ забыть въ немъ свое горе; а потомъ, забывъ горе, онъ уже не могъ вырваться изъ грязной трясины жизни и погружался въ нее болѣе и болѣе. Онъ сдѣлался по-прежнему лихимъ гулякою, бѣднякомъ, надъ которымъ всѣ смѣются и о которомъ жалѣютъ, немногіе, потому-что весьма-немногіе отъискиваютъ въ смѣшномъ серьёзную мысль, достойную состраданія и братскаго человѣческаго участія…
Принявъ однажды такое рѣшеніе, Иванъ Ивановичъ немного думалъ о своей Машенькѣ, теперь сироткѣ вдвойнѣ. Прежде всего, онъ позаботился о томъ, какъ бы сбыть ее съ рукъ. На старика Вержбовскаго нечего было надѣяться: убитый горемъ, онъ доживалъ послѣдніе дни свои. Иванъ Ивановичъ вспомнилъ о тёткѣ, которая жила въ одномъ изъ подмосковныхъ городовъ, и написалъ къ ней, прося ее взять къ себѣ его Машеньку и обѣщаясь помогать чѣмъ можетъ. Тётка согласилась и брала Машеньку безъ всякихъ вспоможеній со стороны Ивана Ивановича. Тогда, не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, Машеньку снарядили въ дорогу. Грошову удалось оказать послѣднюю услугу своей любимицъ-барышнѣ: ему поручили отвезти ее. «Опять въ походъ, Грошовъ!» говорилъ онъ, усаживая въ кибитку Машеньку и усаживаясь самъ на облучкѣ вмѣстѣ съ извощикомъ: «въ походъ, моя красавица, золотая моя походная барышня! Благослови Господи!» Машенька плакала. Бѣдненькая не знала, куда везутъ ее, зачѣмъ, надолго ли: она плакала, потому-что плакали другіе. Отецъ и дѣдъ благословили ее. «Да хранитъ тебя Богородица, милое дитя мое» говорилъ старикъ: «какъ хранила она до послѣдней минуты мать твою».
— Ну, теперь съ Богомъ! сказалъ Иванъ Ивановичъ, простившись съ Машенькой: — смотри же, Грошовъ, ни капельки!
Грошовъ сидѣлъ на облучкѣ съ непокрытой головой и утиралъ слезы.
— Будьте спокойны, ваше благородіе, не возьму въ ротъ ни капли, не возьму грѣха на душу, не покину на чужихъ людей мою барышню, — не будь я Грошовъ!
Кибитка тронулась.
VI.
правитьAnd Greek -- the alphabet -- I'm nearly sore;
She read some French romances here and there,
Although her mode of speaking was not pore.
Tylko obaczę,
Z lego ja kontenta,
Serce mi schacze.
Тётка Ивана Ивановича, Лизавета Карловна, была замужемъ за почтмейстеромъ уѣзднаго города ***, одного изъ лучшихъ городовъ губерніи, который еще изстари назывался «уголкомъ Москвы». Принадлежа, по мѣсту, занимаемому мужемъ, къ высшему обществу города, Лизавета Карловна обладала всѣми достоинствами знатной уѣздной барыни, т. е. была страшная говорунья, сплетница, хлѣбосолка, богомолка и игрица въ карты. Въ обществѣ она умѣла импонировать и придавала всѣмъ рѣчамъ и даже всѣмъ движеніямъ своимъ тотъ неуловимый тонъ и тактъ, надъ которыми смѣялись эаѣеяме столичные жители, но которые на туземцевъ производили совершенно-иное впечатлѣніе. Впрочемъ, она была женщина добрая, т. е. вредила и дѣлала зло только тѣмъ людямъ, которые ее оскорбляли заочно, или тѣмъ, которые имѣли несчастіе не понравиться ей съ перваго взгляда. За то уже кто прибѣгалъ къ ней и искалъ ея протекціи или помощи, для того дѣлала она все, что могла, — а могла она сдѣлать многое. Гражданекій-губерняторъ, пріѣзжавшій ежегодно на ревизію, дѣлалъ ей всегда визитъ, а преосвященный пилъ всегда у ней чай, когда, объѣзжая эпархію, останавливался въ городѣ ***. Съ матушкой игуменьей, женщиной необыкновенно-строгой жизни, Лизавета Карловна была большая пріятельница. Отъ этого вся нищая братія, всѣ юродивые не видѣли души въ Лизаветѣ Карловнѣ и разносили молву объ ея добродѣтеляхъ по всѣмъ концамъ Россіи. Принимая въ соображеніе всѣ эти обстоятельства, можно сказать съ достовѣрностью, что такая дама, какъ Лизавета Карловна, была бы замѣтною и въ Москвѣ, въ городѣ же который, какъ я сказалъ, составлялъ Москвы уголокъ, она уже была совершеннымъ Фениксомъ, путеводнымъ свѣтильникомъ. Что же касается до самого города то во всякомъ случаѣ отзываться о немъ насмѣшливо было невозможно: въ немъ насчитывали до 60 церквей, не включая сюда трекъ монастырей, изъ которыхъ одинъ былъ женскій, — до 50 капиталовъ 1-й гильдіи, и, въ заключеніе, городъ служилъ штабквартирою кавалерійской дивизіи. Отъ этого свадьбы игрались въ немъ чуть-чуть не ежедневно. Молодые гусарскіе и уланскіе офицеры производили страшный подрывъ въ тѣхъ пятидесяти капиталахъ, которыми гордился городъ, и въ полкахъ то-и-дѣло очищалась ваканціи. Духъ сватовства носился въ атмосферѣ города и былъ чѣмъ-то въ родѣ повѣтрія, противъ котораго невозможны были никакія карантинныя мѣры.
Кромѣ матушки игуменьи, Лизавета Карловна имѣла еще пріятельницу, Софью Павловну Брамантову, супругу уѣзднаго стряпчаго, служившаго предъ-тѣмъ протоколистомъ въ Москвѣ, Павла Николаича Брамантова. Софья Павловна была женщина во многихъ отношеніяхъ необыкновенная. Воспитанія она не получила ровно никакого, но, понатершись между сенатскими чиновниками и поначитавшись книгъ (къ-несчастію ея, она имѣла эту пагубную страсть), считала себя въ правѣ казаться совершенно-образованною и трактовать съ приличною важностью и самоувѣренностью о предметахъ, о которыхъ не имѣла ни малѣйшаго понятія. Русскіе журналы и книги совершенно сбили ее съ толку, и всѣ свѣдѣнія, которыя она почерпала изъ нихъ, образовали въ головѣ ея какую-то болотную тину. Пофранцузски Софья Павловна не училась, но отдала бы пол-жизни, еслибъ могла выучиться теперь, что было совершенно-невозможно при ея сорока лѣтахъ и полуторѣ десяткѣ дѣтей, законно прижитыхъ ею въ счастливомъ супружествѣ. Говорила Софья Павловна всегда свысока, книжнымъ языкомъ, въ который любила вставлять слова будто-бы иностранныя, но на самомъ-дѣлѣ ея собственнаго изобрѣтенія. Такъ, напримѣръ, котлеты она никогда не называла котлетами, но «кокелетами», вмѣсто устрицъ являлись у нее «устерсы», «уваль» значилъ вуаль, а «секлетарь» никогда не превращался въ секретаря. Французскія имена, особливо собственныя, она коверкала безъ милосердія. Помаду для дочерей и «конфекты» она покупала въ какомъ-то «косметикѣ» на Кузнецкомъ-Мосту; читала она трагедіи Шакеспеара и романы господина Дюма и господина Жоржа (подъ этимъ именемъ надобно было разумѣть Жоржа Занда, потому-что Софья Павловна, принимая эти два слова за двойную фамилію, откидывала послѣднее, точно такъ, какъ Потемкина-Таврическаго и Суворова-Рымникскаго и Италійскаго называла она всегда просто Потемкинымъ и Суворовымъ), О вещахъ возвышенныхъ и патріотическихъ Софья Павловна говорила всегда съ особеннымъ увлеченіемъ и соотвѣтственнымъ предмету слогомъ. О Петрѣ-Великомъ она не могла говорить безъ душевнаго волненія; даже и о Наполеонѣ отзывалась, какъ о геніи, хотя и не прощала ему святотатства въ московскихъ соборахъ и подрыва кремлевскихъ стѣнъ. Родъ своего мужа, придираясь къ фамиліи, выводила Софья Павловна отъ знаменитаго зодчаго Браманти, построившаго Храмъ-св.-Петра въ Римѣ, о чемъ вычитала она случайно изъ какой-то дѣтской энциклопедій. О происхожденіи своемъ Софья Павловна умалчивала, хотя и гордилась своимъ дѣдушкой, генераломъ и кавалеромъ нѣсколькихъ орденовъ разныхъ степеней, достоинствъ и украшеній, — генераламъ не военнымъ и не штатскимъ, но все-таки генераломъ, нѣкогда имѣвшимъ большое значеніе и управлявшимъ отдѣльною частію, а нынѣ «Богу изволившу» покоившемся въ одномъ изъ отдаленныхъ монастырей. О супругѣ ея, Павлѣ Николаевичѣ, сказать нечего, кромѣ развѣ того, что онъ былъ добрымъ малымъ, любилъ покутить и выпить въ веселой компаніи, съ добрыми пріятелями, но трубки не курилъ и въ карты не игралъ. Въ Москвѣ «добрыхъ пріятелей» нашлось очень-много, и потому вся жизнь и служба Павла Николаевича проходила въ пріятельскихъ пирушкахъ и попойкахъ. Собственнаго мнѣнія Павелъ Николаевичъ не имѣлъ и руководствовался въ. домашнемъ быту мнѣніемъ Софьи Павловны, а на службѣ — мнѣніемъ тѣхъ добрыхъ товарищей, о которыхъ я говорилъ. Отъ-этого, Павла Николаевича любили всѣ. Съ молодёжью Павелъ Николаевичъ былъ отчаяннымъ либераломъ, а съ стариками возставалъ противъ молодёжи, по его мнѣнію, видимо заражающейся тлетворнымъ духомъ гніющаго Запада. Для дополненія очерка я долженъ сказать, что въ числѣ полутора-десятка дѣтей разнаго пола и возраста, которыми благословила судьба Павла Николаевича и Софью Павловну, находились и три дочки-невѣсты, о которыхъ замѣчу теперь только мимоходомъ. Софья Павловна смотрѣла неусыпнымъ аргусомъ за благочестіемъ и благонравіемъ своихъ дочекъ и не могла налюбоваться, видя, какъ онѣ совершенствовались съ каждымъ днемъ физически и морально. Отъ частаго и короткаго сообщества съ сенатскими писцами и канцеляристами, онѣ пріобрѣли какую-то особенную развязность и любезность въ обращеніе съ нашимъ поломъ, которыя казались Софьѣ Павловнѣ высшею степенью свѣтскости. Дѣвицы болтали по-французски чрезъ пятое въ десятое, играли на разломанномъ органѣ, который замѣнялъ фортепьяно (я хотѣлъ сказать: танцовали граціозную польку, но польки, къ-сожалѣнію, тогда еще не было на свѣтѣ), гуляли на Прѣсневскихъ-Прудахъ въ лунныя лѣтнія ночи, взявшись подъ ручки и однѣ-оданёшевьки, и курили трубки, потому-что папиросовъ и табахитосовъ тогда еще не было выдумано. Одна изъ дѣвицъ получила даже институтское воспитаніе и оставила институтъ прекрасною дѣвушкой, но, на третій день пребыванія въ родительскомъ домѣ, соблазняясь примѣромъ, попробовала трубочки и испытала всю романическую прелесть уединенныхъ прогулокъ по Прѣсненскимъ-Прудамъ въ лунную лѣтнюю ночь. Всѣ институтки давно признаны мягкими, какъ воскъ, и имъ стоитъ только пошалить однажды, чтобъ сдѣлаться потомъ неисправимыми шалуньями… Старшую дочку удалось Софьѣ Павловнѣ выдать замужъ, очень счастливо, за одного промотавшагося помѣщика, отставнаго гусара временъ Бурцовскихъ, владѣтеля ста трикраты-заложенныхъ душъ, изъ которыхъ, какъ оказалось въ-послѣдствіи, существовало собственно только тридцать душъ, а остальныя семьдесятъ приложены были такъ, по ошибкѣ, или для ровнаго счета. Софья Павловна, однакожь, никогда не сознавалась въ этой ошибкѣ, и состояніе своего зятя постоянно и упорно оцѣнивала во сто слишкомъ, или во сто съ чѣмъ-то душъ.
Лизавета Карловна любила Софью Павловну. Софья Павловна умѣла занимать ее своими высокопарными разсказами, сообщала ей, между прочимъ, городскія новости и никогда не отказывалась отъ партіи въ вистъ. На случай посѣщенія губернатора и преосвященнаго всегда приглашалась Софья Павловна. Лизавета Карловна сама не читала ничего и вѣрила въ глубокую эрудицію своей пріятельницы, которая даже ученый разговоръ, по ея мнѣнію, умѣла поддерживать не роняя своего собственнаго достоинства.
Софья Павловна была у Лизаветы Карловны, когда прибылъ знакомый намъ Грошовъ съ маленькою Машею. Лизавета Карловна давно ждала къ себѣ племянницу и приняла ее, какъ родная мать. Машенька ей понравилась. Въ угодность Лизаветѣ Карловнѣ, Софья Павловна, любившая расхваливать только своихъ дочекъ, нашла Машеньку прелестною дѣвочкой.
— Настоящій купидонъ! сказала она, цалуя Машеньку.
— И вся въ отца! Вотъ какъ теперь смотрю на него: вылитый отецъ! говорила Лизавета Карловна.
Когда Машеньку увели вымыться и переодѣться, Софья Павловна завела длинную рацею о воспитаніи дѣвушекъ и искусно коснулась предпочтенія общественнаго, или публичнаго воспитанія домашнему. Лизавета Карловна согласилась съ ней и объявила, что не поручать своей племянницы никому, кромѣ Анны Ивановны.
— Вы угадали мои мысли, милая Лизавета Карловна, сказала Софья Павловна. — По моему мнѣнію, врядъ ли и въ Москвѣ съищешь такой пансіонъ, какъ у Анны Ивановны. Ахъ, еслибъ мои старшія дочери могли имѣть такое счастіе!.. Не говорю о Любови, которая удостоилась получить, можно-сказать, единственное воспитаніе въ Институтѣ. Такое счастіе дается не всякой; но вы не повѣрите, малая Лизавета Карловна, сколькихъ хлопотъ и какихъ заботъ стоило мнѣ воспитаніе Аши и Даши. Воспитывать дѣвочекъ дома — сущее разореніе… Да и чему онѣ научатся дома? Отдайте, отдайте, ни мало не думая, къ Аннѣ Ивановнѣ вашу Машеньку. Увидите, что она изъ нея сдѣлаетъ!
Теперь мы скажемъ нѣсколько словъ объ Аннѣ Ивановнѣ и объ ея пансіонѣ, куда, по совѣту Софьи Павловны, отдана была Машенька.
Было у насъ на Руси время, когда каждый, кому захотѣлось, могъ заводить пансіоны. Для этого стоило только нанять домъ, прибить къ нему французскую вывѣску и завести Француженку-надзирательницу. Тогда, какъ и теперь, и какъ, вѣроятно, будетъ до скончанія вѣка, безъ французскаго языка не было спасенія, и каждая дѣвица непремѣнно должна была какъ-нибудь болтать на немъ, подъ опасеніемъ прослыть дѣвицею неблаговоспитанною. Другія науки, которымъ надобно было учить хоть для вида, шли, натурально, весьма-плохо, до чего, впрочемъ, никому не было дѣла. Ни одна спекуляція не приносила такихъ вѣрныхъ и значительныхъ доходовъ, какъ учрежденіе пансіона, особенно въ многолюдномъ и богатомъ уѣздномъ городѣ, гдѣ не было никакихъ средствъ къ воспитанію дѣтей. Это послѣднее обстоятельство, по всему вѣроятію, и было причиною переселенія изъ Москвы въ городъ *** Анны Ивановны. Въ Москвѣ, Анна Ивановна была надзирательницею одного частнаго пансіона, содержимаго французскою экс-модисткою. Постигнувъ весьма-несложную машину управленія женскимъ заведеніемъ, задумала Анна Ивановна завести пансіонъ своими собственными средствами, принялась копить трудовыя денежки, отказывая себѣ въ самомъ необходимомъ, и, скопивъ малую толику, рѣшилась попробовать счастія. О происхожденіи Анны Ивановны никто не звалъ, хотя многіе и считали ее дочерью бѣдныхъ, но благородныхъ родителей. Этихъ бѣдныхъ, но благородныхъ родителей никто не зналъ, да едва-ли знала ихъ и сама Анна Ивановна, помнившая, какъ сквозь сонъ, только то, что жизнью своей и воспитаніемъ обязана она одному филантропическому заведенію, призирающему дѣтей безъ отца и безъ матери. Фамилія Анны Ивановны (Богъ-знаетъ, кто далъ ей эту фамилію!) была итальянская съ окончаніемъ на ни. Для тѣхъ, которые знали, что есть мѣста, гдѣ дѣти принимаются безъ всякихъ фамилій, а выходятъ съ разными мудреными фамиліями, для тѣхъ, говорю, въ фамилія Анны Ивановны не было ничего страннаго; но другіе, которымъ неизвѣстно было существованіе подобныхъ мѣстъ, выводили Анну Ивановну изъ Ниццы, или изъ Генуи, что при каждомъ случаѣ и подтверждала Анна Ивановна. Прямо изъ филантропическаго заведенія Анна Ивановна поступила въ гувернантки къ одной московской барынѣ, которая увезла ее въ Парижъ. Въ Парижѣ, гдѣ онѣ прожили слишкомъ три года, Анна Ивановна, воспріимчивая, какъ каждая русская дѣвушка, сдѣлалась настоящею Парижанкою и возвратилась въ Россію съ такимъ картавымъ произношеніемъ, какой могутъ имѣть однѣ только природныя француженки. Въ Парижѣ Анна Ивановна немножко-таки покутила, и, пріѣхавъ туда дѣвицею, возвратилась оттуда, не то чтобъ дамой… не то чтобъ дѣвицей или вдовой, что, впрочемъ, на лицъ у нея написано не было, и эта тайна, конечно, осталась бы для всѣхъ тайною, еслибъ не разгласила ее сама благодѣтельница, московская барыня. Разссорившись, по этой причинъ, съ барыней. Анна Ивановна поступила надзирательницей въ пансіонъ экс-модистки.
Когда Анна Ивановна пріѣхала въ городъ ***, съ твердымъ намѣреніемъ воздвигнуть въ немъ храмъ воспитанію, первымъ дѣломъ ея было освѣдомиться обо всѣхъ значительныхъ лицахъ города, узнать городскую политику, городскія сплетни и пересуды. Познакомившись такимъ образомъ съ городомъ заочно, она принялась знакомиться и на самомъ дѣлѣ. Первый визитъ ея былъ къ тѣлъ почетнымъ городскимъ дамамъ, которыя имѣли наибольшій вѣсъ и значеніе. Всѣмъ имъ она чрезвычайно понравилась. Лизавета Карловна обѣщала содѣйствовать ей всѣми средствами къ приведенію въ исполненіе ея прекраснаго намѣренія и увѣрила ее въ постоянномъ своемъ покровительствѣ. Софья Павловна приняла ее со всею важностью, сидя на диванѣ съ поджатыми ногами, но узнавъ, что Анна Карловна окончила свое образованіе въ Парижѣ, сдѣлалась гораздо-ласковѣе и привѣтливѣе и спросила ее, не знаетъ ли она лично господина Александра Дюма и господина Жоржа, на что Анна Ивановна отвѣчала, что знакома съ ними очень-коротко, что вмѣстѣ съ ними удостоилась она чести быть представленною французскому королю, отъ котораго получала привилегію на учрежденіе пансіона въ любомъ французскомъ городѣ. Отъ разсказовъ Анны Ивановны Софья Павловна пришла въ совершенное восхищеніе, обѣщала ей хлопотать всѣми силами о скорѣйшемъ открытіи пансіона, заранве отдала ей своихъ двухъ подростокъ-дѣвушекъ, напередъ хорошенько поторговавшись и сбавивъ порядкомъ первоначальную цѣну, и, въ-заключеніе, представила ей трёхъ старшихъ дочерей своихъ, Ашу, Дашу и Любашу, отъ которыхъ, по обыкновенію, сильно пахло трубкою. Къ матушкѣ игуменьѣ сдѣлала также визитъ Анна Ивановна, и умѣла въ полномъ смыслѣ очаровать простодушную отшельницу, наговоривъ ей съ три короба разныхъ разностей, въ которыхъ ревность ея къ православію занимала первое мѣсто. Анна Ивановна даже выдумала очень-кстати исторію объ обращеніи своемъ въ православіе изъ католицизма, въ которомъ будто-бы родилась, но который былъ ей не по сердцу. Игуменья, растроганная до слезъ, обѣщалась даже довести до свѣдѣнія преосвященнаго объ ея необыкновенномъ усердіи къ вѣрѣ…
Полонивъ такимъ образомъ сердца всѣхъ сколько-нибудь значительныхъ дамъ города, Анна Ивановна сдѣлала нашествіе на мужчинъ. Побѣда надъ ними досталась ей еще легче. Градской глава, торговавшій на мильйоны, отдалъ ей за пол-цѣны подъ пансіонъ одинъ изъ своихъ огромныхъ домовъ на лучшей городской площади, предложилъ взаймы денегъ безъ процентовъ на первое обзаведеніе и тутъ же записалъ въ реестръ кандидатокъ пять своихъ дщерей — пять упитанныхъ, бѣлолицыхъ, круглолицыхъ, съ румянцемъ во всю щоку дѣвицъ, которыя не умѣли ни стоять, ни ходить, ни сидѣть, и которыя вышли къ Аннѣ Ивановнѣ, жуя пряники. «По-французски-то только, матушка-мадамъ, ты мнѣ ихъ научи, а ужь за деньгамъ дѣло не станетъ. Дѣвчонки онѣ у меня, кажись, понятливыя; вотъ старшенькая-то Стёша, и псалтирь весь, почитай, наизусть знаетъ. Да и баловаться-то имъ, матушка, не давай; забалуетъ которая, такъ и розгамъ… пшшь… пшшь… знаешь?..» (тутъ градской глава Иванъ Никитичъ сдѣлалъ два выразительные знака рукою). Анна Ивановна обѣщала во всемъ слѣдовать совѣту Ивана Никитича, и увѣрила его, что употребитъ всѣ усилія сдѣлать его дочекъ совершенно-благовоспитанными дѣвицами, такъ, чтобъ и дворянокъ могли заткнуть за-поясъ. «Такъ, матушка, такъ!» продолжалъ Иванъ Никитичъ, поглаживая свою густую бороду: «вотъ этого-то мнѣ и хочется, выростутъ, сами будутъ дворянками… Отдамъ, матушка, не за кого-нибудь: отдамъ за князя, за графа, да за енарала.»
Счастіе до того благопріятствовало Аннѣ Ивановнѣ, что еще до открытія пансіона у ней было сорокъ пансіонерокъ. Скоро произошло и открытіе. Открытіе это было торжественное. Поутру отецъ-архимандритъ, въ сопровожденіи городскаго духовенства, въ присутствіи городскихъ властей и почетныхъ жителей города, отслужилъ молебенъ и окропилъ комнаты святой водою. Анна Ивановна угощала потомъ всѣхъ присутствовавшихъ богатымъ завтракомъ, за которымъ были провозглашены тосты за здравіе духовенства, городскихъ властей, родителей и родственниковъ поступившихъ въ пансіонъ дѣвицъ, и за благоденствіе заведенія. Гусарская музыка играла во весь день на площади, передъ пансіономъ. Вечеромъ зданіе пансіона было иллюминовано. Торжество было достойно закончено баломъ, на который запрошенъ былъ почти весь городъ и всѣ господа штабные офицеры кавалерійской дивизіи. Танцовали до поздней ночи. Вообще открытіе пансіона стадо какъ-бы эпохою для города ***, и молва объ Анпѣ Ивановнѣ и объ ея заведеніи долго переходила изъ устъ въ уста, и докиданаконецъ до Москвы, а въ ней и до благодѣтельницы Анны Ивановны. «Ну, такъ я и думала!» сказала завистливая барыня: «вѣдь этакимъ-то и счастье! Разживется — зазнается, еще не посмотритъ на меня, неблагодарная!» Кромѣ того, въ «литературномъ отдѣленіи» извѣстныхъ «Вѣдомостей» появилась статья, въ которой кратко, но краснорѣчиво было описано торжество открытія пансіона.
Система воспитанія, принятая въ этомъ новооткрывшемся, но уже знаменитомъ пансіонѣ Анны Ивановны, не была похожа ни на одну изъ извѣстныхъ въ педагогическомъ мірѣ системъ, но соотвѣтствовала во всемъ требованіямъ, вкусу и тенденціямъ уѣзднаго города. На французскій языкъ было обращено главное вниманіе Анны Ивановны: поутру и вечеромъ дѣвицы даже молитвы должны были читать по-французски. Для прочихъ наукъ были выписаны изъ Москвы учители — люди, снабженные надлежащими свидѣтельствами, по-большей-части слушавшіе университетскій курсъ, но недослушавшіе его по какимъ-то совершенно-независѣвшимъ отъ нихъ причинамъ. Учитель рисованія былъ, правда, отставной уланскій поручикъ, оставившій службу по страсти къ искусству и ходившій въ городѣ за геніальнаго живописца, за «самобытный талантъ», какъ выражалась о немъ Софья Павловна. Двѣ гувернантки, — одна Нѣмка, другая Француженка, — нашлись въ окрестностяхъ города: Анна Ивановна съумѣла переманить ихъ къ себѣ отъ двухъ помѣщиковъ, и переманить не только ихъ, но вмѣстѣ съ нянь и дѣтей, которыхъ онѣ воспитывали. Пансіонерки пользовались хорошимъ, здоровымъ и вкуснымъ столомъ, который почти ничего не стоилъ Аннѣ Ивановнѣ, благодаря заботливости родителей и родственниковъ дѣвицъ, присылавшихъ изъ деревень цѣлые обозы съ провизіей всякаго рода.
Аша Ивановна имѣла небольшую слабость къ «хорошенькимъ». Однѣ только хорошенькія имѣли право на ея любовь и заботливость; дурныхъ и безобразныхъ она предоставляла самимъ-себѣ. Эта маленькая слабость, очень-простительная въ женщинѣ, которая съ-молоду сама была недурна собою, и знала по опыту, что въ другой разъ красота стоить богатства, перешла со-временемъ въ страсть, и въ пансіонѣ было только и житье, что хорошенькимъ. Хорошенькія были всегда на виду, показывались всегда первыми по благонравію и успѣхамъ, — всегда получали награды и подарки. При посѣщеніи пансіона губернаторомъ или другимъ почетнымъ лицомъ, хорошенькія становились впереди, занимали въ классахъ переднія скамейки и прекрасно отвѣчали на вытверженные одинъ разъ навсегда для подобныхъ случаевъ уроки. Губернаторъ всегда оставался совершенно-довольнымъ, трепалъ маленькихъ пансіонерокъ по щечкамъ, цаловалъ ихъ съ отеческою нѣжностью и, оставляя пансіонъ, разсыпался передъ Анною Ивановною въ благодарностяхъ.
Посвятивъ себя воспитанію юношества, Анна Ивановна не отказалась отъ свѣта и поддерживала свои связи и знакомства постоянными визитами. Ѣздила она не иначе, какъ четверней и въ четверомѣстной каретѣ, что придавало ей особенную важность въ глазахъ всего уѣзднаго города. По воскресеньямъ были у нея танцовальные вечера, на которые одинъ разъ навсегда приглашены были господа кавалерійскіе офицеры. Въ эти дни весь старшій классъ, состоявшій изъ однѣхъ хорошенькихъ, облекался въ бѣленькія бальныя платьица, съ открытыми шейками и плечиками и ангажировывался еще съ утра на танцы господами офицерами. Гусарская музыка играла цѣлую ночь на пролетъ, безвозмездно, дѣвицы прямо отъ танцевъ переходили на другой день въ классы. Наука ужь, конечно, мало тутъ выигрывала и дѣвицы занимались въ тихомолку пріятными воспоминаніями вчерашняго вечера, или рисовали на столахъ и на оберткахъ книгъ усы, шпоры, бѣлые султаны и другія принадлежности живописнаго гусарскаго костюма. Послѣ нѣсколькихъ такихъ вечеровъ, оказалось, что весь старшій классъ былъ влюбленъ до безумія въ усы, въ шпоры, въ сабля, не считая уже тѣхъ, которые ихъ носили. Пошли охи, вздохи, и разные конфиденціальные, сентиментальные разговоры, въ которыхъ молодыя пансіонерки впервые трактовали о любви положительно. Анна Ивановна не примѣчала, или давала видъ, что не примѣчаетъ перемѣны въ своихъ воспитанницахъ: ихъ блѣдныя личики и томные глазки такъ шли къ нимъ, что перемѣна не могла не быть «къ ихъ авантажу».
Да и сама Анна Ивановна была обворожена ловкою, веселою и умною молодёжью. Во всякое время офицеры имѣли къ ней свободный доступъ. Большая часть изъ нихъ говорила бойко по-французски, многіе путешествовали и заглядывали въ Парижъ, и съ этими-то связывали Анну Ивановну общія воспоминанія. Любезные кавалеры, видя, что съ Анной Ивановной можно зайдти далеко, прогуливаясь по воздушному и фантастическому царству воспоминаній, начинали переходить границы возможнаго и молоть всякій вздоръ, не упуская при этомъ стрѣлять глазами въ щелку дверей старшаго класса, въ которой то-и-дѣло показывались и сверкали глазки всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ и отливовъ. Извѣстно, что всякій вздоръ, сказанный на французскомъ языкѣ, не только проходитъ у насъ даромъ, но даже возбуждаетъ искренній смѣхъ, какъ доказательство остроумія и свѣтской развязности. Такъ точно было и съ вздоромъ, разсказываемымъ любезниками. Анна Ивановна помирала со смѣху, говорила «comme vous êtes méchant!» и граціозно била остроумнаго разскащика по пальцамъ вязальною спичкою, или тамбурною иголкою. Между офицерамя были у Апвы Ивановны и фавориты, изъ которыхъ особенною благосклонностью ея пользовался уланскій майоръ, дивизіонеръ, съ грозною марсовскою осанкою. Майоръ былъ уже человѣкъ степенныхъ лѣтъ, и потому человѣкъ положительный. Вояжъ ли его въ Парижъ, или другія цакія-набудь достоинства, только Анна Ивановна оказывала ему особенное предпочтеніе, доходившее до дружеской короткости — обстоятельство, не ускользнувшее отъ злыхъ языковъ города и давшее поводъ къ нѣкотораго рода сплетнѣ, которой, можетъ-быть, не всѣ вѣрили, но о которой всѣ говорили.
Скоро сказка сказывается, но не скоро дѣло дѣлается. Девять благополучныхъ лѣтъ прошли уже со времени открытія пансіона. Много десятковъ тысячъ положено было Анною Ивановною въ Ломбардъ; много дѣвицъ разошлось отъ нея по уѣзду и много перемѣнъ произошло въ это время въ уѣздѣ и въ городѣ. Одна только репутація пансіона не подверглась измѣненію. Все въ немъ шло по-прежнему: по-прежнему страдалъ и мучился безнадежною любовію старшій классъ, по-прежнему по воскресеньямъ танцовала молодёжь, по-прежнему дѣлалъ періодическія свои посѣщенія гражданскій губернаторъ. Но въ-теченіе этихъ девяти лѣтъ въ Аннѣ Ивановнѣ обнаружилось новое качество: она оказалась отличною свахою. Многія изъ ея воспитанницъ пошли прямо изъ пансіона подъ брачный вѣнецъ. Дочь градскаго главы, Стёша, или Стефани, какъ называли ее въ пансіонѣ, вышла за князя, гусарскаго полковника; другія богатыя купчихи также разошлись по полкамъ, благодаря вмѣшательству и протекціи Анны Ивановны.
Въ эти девять лѣтъ наша Машенька стала уже совершенною дѣвицей и притомъ красавицей. Анна Ивановна, цѣнительница красоты, приняла ее подъ особенное свое покровительство и не могла достаточно нахвалиться передъ Лизаветой Карловной ея успѣхами въ наукахъ и благонравіемъ. Анна Ивановна смотрѣла на Машеньку, какъ на лучшее украшеніе заведенія, и не только была къ ней снисходительна, но даже, надобно признаться, потакала ей иногда въ невинныхъ шалостяхъ. Машенька испортилась совершенно. Она сдѣлалась капризною и своенравною: незаслуженныя похвалы вскружили ей голову. Къ этимъ качествамъ присоединилось новое — кокетство, которому не было ни границъ, ни мѣры. Она кокетничала передъ всѣми — передъ подругами, передъ учителями, передъ няньками, даже передъ ветераномъ-истопникомъ, единственнымъ мужчиною въ этомъ царствѣ женщинъ. О гусарахъ и уланахъ и говорить нечего; Машенька влюблялась въ каждаго изъ нихъ поочередно и влюбляла ихъ въ себя не на шутку. При такомъ положеніи, объ урокахъ, натурально, ей некогда было и думать. Надобно сказать правду, что учить уроки ее никто и не заставлялъ. Господа учителя были народъ очень-снисходительный: они являлись на лекціи аккуратно и дремали на нихъ еще аккуратнѣе. Изъ всѣхъ предметовъ, преподаваемыхъ въ пансіонѣ, пальма первенства по успѣхамъ принадлежала пластическому искусству танцованія, и тутъ уже не было ни неспособныхъ, ни нерадивыхъ.
Влюбляясь безпрестанно, не-пансіонски, Машенька привыкла шутить съ любовью. Она еще не знала, что любовь — огонь, а съ огнемъ шутить нельзя. Въ гусарскомъ полку появился въ это время юнкеръ, князь, молоденькій, розовенькій и богатый, какъ Монте-Кристо. Эскадроннаго своего командира и эскадронныхъ офицеровъ онъ поилъ шампанскимъ на-пропалую и проигрывалъ имъ въ карты огромныя деньги. Въ первое же воскресенье офицеры повезли его на танцевальный вечеръ къ Аннъ Ивановнѣ. Анна Ивановна, до которой давно уже дошелъ слухъ объ этомъ Крезѣ въ гусарскомъ доломанѣ, приняла его съ особенною любезностію, и сама подвела къ нему для танца Машеньку. Машенька крѣпко приглянулась молодому гусару. Онъ не отходилъ отъ нея во весь вечеръ, танцовалъ съ нею безпрестанно и наговорилъ ей такую кучу любезностей, что Машенька совсѣмъ потеряла голову. Она, по обыкновенію, кокетничала передъ нимъ изо всѣхъ силъ, и только послѣ танцевъ, ложась въ постель, почувствала, что влюблена. Спать ей не хотѣлось. Она разбудила свою сосѣдку-пріятельницу, и принялась со всѣмъ жаромъ влюбленной пансіонерки передавать ей ощущенія прошлаго вечера. Пріятельница была старше ея однимъ годомъ.
— Знаешь ли, Соня, вѣдь я влюблена! сказала Машенька.
— Что?.. Ты влюблена, Маша? замѣтила пріятельница съ недовѣрчивостью.
— Влюблена, Соня, и влюблена до безумія. Мнѣ каждую минуту мерещится онъ… Я не могу забыть о немъ ни на минуту.
— Поздравляю тебя, ma chère. А мы всѣ думали, что ты никогда и ни въ кого не влюбишься, Маша. Ты такая кокетка. Маша, — ужь извини меня… Но увѣрена ли ты, что онъ тебя любитъ?
— О, увѣрена, увѣрена! Еслибъ ты знала, что онъ говорилъ мнѣ, Соня?
— Что же онъ говорилъ тебѣ?
— Маѣ не пересказать тебѣ и до завтра всего, что онъ говорилъ. Онъ говорилъ такъ много, такъ много, и говорилъ, знаешь, съ такимъ жаромъ, и все смотрѣлъ мнѣ въ глаза. Ахъ, какіе у него глаза, Соня!
— Да… онъ прехорошенькій, продолжала пріятельница, облокотившись на подушки и смотря на Машеньку съ видомъ участія. — Еслибъ я не была съ тобой дружна, Маша, я бы стала завидовать тебѣ, — я отбила бы его у тебя… Глаза у него славные… Впрочемъ, по моему мнѣнію, усы у него лучше глазъ… усы у него — заглядѣнье! Глаза еще ничего, — но усы, усы — просто прелесть! Я ни у кого не видала такихъ усовъ… Ну, а руку онъ тебѣ жалъ, Маша?
— Жалъ… только такъ тихо, такъ нѣжно, и въ это время все смотрѣлъ на меня, — о, какъ смотрѣлъ!..
— И ты не отвѣчала ему тѣмъ же, не пожала ему руки сама?
— Нѣтъ, я боялась пожать ему руку; я думала, что онъ разсердится.
— Дурочка! Развѣ ты не слыхала никогда, что значитъ, если кавалеръ жметъ тебѣ руку? Это значитъ, онъ говоритъ тебѣ, что любитъ тебя; ну, и ты должна была отвѣчать ему тѣмъ же — натурально, если любишь его.
— Отъ-чего ты мнѣ не сказала всего этого прежде, Сопя? Теперь онъ разсердится на меня, подуваетъ, что я не люблю его, — забудетъ меня.
— Скажи ему объ этомъ при первомъ свиданіи, Маша. Ахъ, какъ я посмотрю на тебя, какая ты неопытная, Маша! Ты просто ребенокъ, — и, право, страмишь нашъ классъ! Ну, какъ же въ твои лѣта не знать того, что у насъ знаютъ и маленькія? А все отъ того, что ты такая кокетка, Маша, и занимаешься одной собой…
На другой вечеръ юнкеръ былъ еще любезнѣе съ Машей, которая на этотъ разъ уже отвѣчала на пожатіе его руки не менѣе смѣлымъ и выразительнымъ пожатіемъ. Счастливый юнкеръ нашелъ даже минуту, въ антрактѣ между танцами, когда танцевавшіе разбрелись по комнатамъ или отдыхали, — объясниться въ любви формально, и дать залогъ этой любви — поцалуй, сорванный имъ сперва съ бѣлыхъ, кругленькихъ плечикъ Маши, а потомъ и съ розовыхъ губокъ. Машенька, вся раскраснѣвшись, успѣла вырваться отъ своего соблазнителя и убѣжала.
Освященная такимъ вѣрнымъ залогомъ любовь Машеньки приближалась къ своему апогею. Цѣлымъ вѣкомъ протянулась для нея недѣля, въ которую она не думала ни о чемъ, кромѣ предмета любви своей. Въ пятницу, служанка, улучивъ минуту, когда Машенька была одна, подала ей съ таинственнымъ видомъ розовую раздушенную записочку. Сердце Машеньки сильно забилось. Дрожащими отъ страха или отъ наслажденія пальцами сорвала она облатку съ княжеской коровой, бережно развернула записку и прочитала слѣдующее:
Неугасимый огонь любви, который одинъ взглядъ вашихъ прелестныхъ глазъ зажегъ въ моемъ сердцѣ, пожираетъ меня и не даетъ мнѣ покоя. Любить васъ и не видѣть подлѣ себя каждую минуту — все равно, что не жить, все равно, что быть погребеннымъ за-живо. Въ рукахъ вашихъ моя жизнь, Марія, не-уже-ли вы рѣшитесь отнять у меня ее?.. Мнѣ надобно увидѣться съ вами во что бъ ни стало. Скажитесь сегодня больною и не ходите обѣдать: во время обѣда служанка ваша проведетъ меня къ вамъ. Марія! если ты любишь меня, ты не откажешь въ этой просьбѣ несчастному страдальцу. Отказъ твой будетъ для меня смертнымъ приговоромъ, и тогда одинъ пистолетный выстрѣлъ превратитъ всѣ мои мученія. О, не доводи меня до этого, Марія! Помни, что отнынѣ ты одна отвѣчаешь передъ Богомъ за жизнь мою. Жду твоего отвѣта.
Съ Машенькой сдѣлалось почти дурно, когда она прочитала записку. Она опустилась на кровать — и заплакала. Она не могла вообразить себѣ, чтобъ любовь могла такъ скоро привести ее къ такимъ серьёзнымъ послѣдствіямъ. Она не знала, что ей дѣлать: отвѣчать ли князю, или молчать… Но если онъ застрѣлится въ-самомъ-дѣлѣ, застрѣлится отъ ея отказа?
Служанка вывела ее изъ нерѣшимости.
— Отвѣтъ будетъ, барышня? Баринъ просилъ безпримѣнно принести отвѣтъ, сказала она, оглядываясь по сторонамъ.
Тогда Машенька оторвала отъ записки клочокъ бумаги и дрожащею рукою написала на немъ карандашемъ: „Жду васъ. Ваша Marie“.
Машенька въ-самомъ-дѣлѣ похожа была на больную, и потому ея не трудно было обмануть надзирательницу и остаться къ дортуарѣ, когда дѣвицы пошли къ столу. Секрета своего она даже не довѣрила своей пріятельницъ. Гусаръ не заставилъ себя долго ждать. Служанка провела его прямо въ дортуаръ черезъ заднее крыльцо и сама стала на стражъ у дверей дортуара. Признаніямъ, клятвамъ въ вѣчной любви, поцалуямъ не было конца. Машенька была, какъ въ горячкѣ: она не знала, что говорила; она говорила, какъ въ бреду.
— Бѣжимъ! бѣжимъ, мой ангелъ! говорилъ гусаръ, стоя передъ цей на колѣняхъ и цалуя ея руки.
— Бѣжимъ! шептала Машенька.
— Бѣжимъ хоть на конецъ свѣта. Тамъ только, вдали отъ людей, будемъ мы счастливы! Продолжалъ страстный любовникъ.
: — Да, да… будемъ счастливы, говорила машинально Машенька.
— Ангелъ мой! счастіе мое!
— Другъ мой!
На завтра условленъ былъ побѣгъ. Машенька должна была снова сказаться нездоровою и не ходить обѣдать. На другой день, въ условленное время, побѣгъ совершился безъ всякихъ препятствій. Служанка проводила Машеньку до экипажа, ждавшаго на углу улицы. Гусаръ принялъ Машу въ закрытую коляску; кучеръ дернулъ возжами, взмахнулъ кнутомъ — и лихая четверка понеслась во весь духъ
Въ это самое время, изъ публичнаго сада, мимо воротъ котораго должны были проѣхать наши бѣглецы, выходила знакомая намъ Софья Павловна. За ней шелъ лакей въ дырявой, истасканной ливреѣ съ оборванными галунами и несъ корзинку съ работою и полновѣсную книжку „Отечественныхъ Записокъ“. Софья Павловна, въ хорошіе весенніе и лѣтніе дни, имѣла обыкновеніе передъ, обѣдомъ прогуливаться въ городскомъ саду, и, по привычкѣ своей, какъ она выражалась, соединять пріятное съ полезнымъ, всегда приказывала носить съ собой работу и книгу. Что касается до послѣдней, т. е. до книги, то человѣку приказано было однажды-навсегда носить ее за Софьей Павловной, куда бы она ни выходила, что, по ея мнѣнію, должно было усилить въ городѣ ту ученую репутацію, какою она пользовалась. Софья Павловна выходила изъ сада въ глубокой задумчивости. Ее занимала трогательная жизнь Мартина Чедльвита, о которомъ она читала въ новомъ романѣ Динкинса. Громъ ѣхавшей коляски и предостерегательный крикъ кучера вывели ее изъ задумчивости. Поднявъ глаза, она увидѣла прямо передъ собой гусарскаго юнкера съ Машенькой.
Софья Павловна давно уже обнаруживала противъ Анны Ивановны свое неудовольствіе. Анна Ивановна не заплатила ей какъ-то визита. Анна Ивановна ѣздила четверней въ изретѣ, Анна Ивановна оказывала явное предпочтеніе почтмейстерской племянницѣ передъ ея дочками… Софья Павловна примѣтно охладѣла къ Аннѣ Ивановнѣ, и эта холодность ея превратилась въ полное негодованіе послѣ одного вечера у почтмейстерша, гдѣ Анна Ивановна очень-неловко подсмѣивалась съ однимъ гусаромъ надъ подозрительною ученостью Софьи Павловны. Софьѣ Павловнѣ насмѣшка эта была передана, и съ той минуты она уже ждала только-случая, чтобъ отмстить насмѣшницѣ. Случай этотъ теперь самъ шелъ ей на встрѣчу. Узнавъ Машеньку и гусара, она тотчасъ смекнула, въ чемъ дѣло, тѣмъ болѣе, что о волокитствѣ гусара за Машенькой ей было уже извѣстно черезъ дочекъ. Софья Павловна рѣшилась дѣйствовать.
Пансіонерки сидѣли за послѣднимъ блюдомъ, когда изъ передней отворились двери, и на порогѣ, подобно грозному призраку въ „Макбетѣ“ шекспировомъ, появилась строгая классическая фигура Софьи Павловны.
— Дѣти мои! гдѣ мои дѣти? сказала она трагическимъ тономъ, величественно простирая руку. — Дочери мои! Катерина! Лизавета! Берите ваши шляпки и салопы и слѣдуйте за мной!.. Я извлеку васъ изъ этого вертепа…
У Анны Ивановны, раздававшей въ то время пирожное, опустились руки. Она вскочила со стула, подбѣжала къ Софьѣ Павловнѣ, и не дала договорить ей роковой фразы.
— Софья Павловна! сказала она, увлекая ее въ другую комнату: — что съ вами? Вы производите сцену въ моемъ домѣ; чѣмъ вы встревожены?.. Что такое?..
— Я беру отъ васъ своихъ дочерей, милостивая государыня, продолжала Софья Павловна въ томъ же торжественномъ тонѣ: — послѣ того, что я видѣла, онѣ ни минуты не могутъ оставаться гь вашемъ домѣ…
— Что же вы видѣли? спросила поблѣднѣвъ Анна Ивановна.
— Гдѣ у васъ Машенька?
— Машенька нездорова. Она въ дортуарѣ… Пойдемте, я вамъ насажу ее.
— Не безпокойтесь, Анна Ивановна. Труды ваши будутъ напрасны. Машенька здоровѣе, чѣмъ вы полагаете. Вы не найдете ея въ дортуарѣ; теперь она скачетъ по большой дорогѣ съ гусаромъ.
Какъ громомъ пораженная бросилась Анна Ивановна въ дортуаръ. Машеньки тамъ не было. Стали искать по всѣмъ угламъ — нѣтъ. Машенька убѣжала.
Тогда Анна Ивановна принялась умолять со слезами раздраженную Софью Павловну хранить въ тайнѣ это печальное обстоятельство, извиняясь передъ ней, если въ чемъ-нибудь и когда-нибудь ее оскорбила, и, въ заключеніе, сбавила 200 рублей съ платы за воспитаніе ея дочекъ. Это утишило гнѣвъ Софьи Павловны; она обѣщалась молчать и простилась съ Анной Ивановной довольно-дружелюбно. Проходя торжественною поступью черезъ столовую, она послала раздѣваться своихъ дочерей, которыя уже ждали ее въ шляпкахъ и салопахъ, съ узелками въ рукахъ, и прыгали отъ радости при мысли, что разстаются навсегда съ пансіономъ.
Анна Ивановна, у которой, къ-счастію, карета была заложена, поскакала въ погоню за бѣглецами. Она нагнала ихъ въ деревнѣ, верстахъ въ пяти за городомъ, гдѣ они остановились для отдыха. Натурально, что любовники были разлучены. Анна Ивановна привезла полумертвую отъ страха Машеньку прямо къ Лизаветѣ Карловнѣ. Лизавета Карловна пришла въ величайшее негодованіе, услышавъ отъ Анны Ивановны всѣ подробности похищенія. Анна Ивановна плакала, разсказывая эту исторію, и сказала, что никогда не ожидала отъ Машеньки такой черной неблагодарности. „Она покрыла безславіемъ мое заведеніе“ говорила она, утирая слезы: — „однимъ поступкомъ своимъ она разрушила всѣ плоды моихъ десятилѣтнихъ неусыпныхъ заботъ и усилій. Что станутъ теперь говорить въ городѣ, что подумаютъ обо мнѣ?..“ Лизавета Карловна успокоивала Анну Ивановну, какъ могла, увѣряя ее, что скверный поступокъ Машеньки приноситъ безславіе одной только ей, а не пансіону, — что, наконецъ, для прекращенія всѣхъ толковъ, она завтра же отправитъ неблагодарную дѣвчонку къ отцу и ни минуты не будетъ держать ее въ своемъ домѣ.
— Повѣрите ли, Анна Ивановна, сказала она въ заключеніе: — я будто предчувствовала, что отъ этой дѣвочки не будетъ добра? Пошла, видно, по матери!.. Мать ея была Полька; ну, а вы знаете, Анна Ивановна, какія всѣ эти Польки… Онѣ преразвратныя….
— Яблочко недалеко падаетъ отъ яблоньки, многозначительно замѣтила Анна Ивановна.
Лизавета Карловна сдержала свое слово, и на другой же день Машенька, подъ строгимъ надзоромъ ключницы, отправлена была въ городъ *** губерніи, гдѣ Иванъ Ивановичъ, уже отставной подполковникъ, былъ городничимъ.
Въ городъ ***, уголкѣ Москвы, долго толковали о похищеніи Машеньки. Разсказывали цѣлый романъ съ премудреною завязкою, съ отчаянною любовью, съ небывалыми приключеніями. Всѣ эти толки и пересуды нисколько, однакожь, не повредили репутаціи Анны Ивановны и ея заведенія. Напротивъ, хвалили распорядительность, находчивость и присутствіе духа Анны Ивановны, безъ усилій которой романъ могъ окончиться самымъ безнравственнымъ и оскорбительнымъ для человѣчества образомъ.
— Нѣтъ худа безъ добра! говорила Анна Ивановна и торжествовала.
VII.
правитьT'is woman's whole existence...
There's nothing so bekoming to the face.
Давно уже не видались мы съ Иваномъ Ивановичемъ. Какъ онъ постарѣлъ, какъ онъ перемѣнился въ эти девять лѣтъ! Его трудно было узнать. Изъ живаго, веселаго, браваго, онъ сдѣлался неуклюжимъ, съ брюшкомъ, съ неизбѣжной лысиной. Майорская служба была не по немъ: она (онъ былъ уже произведенъ изъ капитановъ въ майоры) ему скоро надоѣла. Въ батальйонѣ имъ помыкали, какъ горемъ. Онъ былъ вѣчно на посылкахъ, какъ вѣстовой. Зимой, въ батальйонномъ штабѣ, онъ бился какъ рыба объ ледъ, смотрѣлъ за учебными командами, за которыя получалъ отъ полковаго командира одни нагоняи, присутствовалъ въ военно-судныхъ коммиссіяхъ, ѣздилъ на слѣдствія. Лѣтомъ, въ лагеряхъ, на конѣ съ утра до вечера, въ безпрестанныхъ хлопотахъ и тревогахъ. Учи жалонеровъ, учи застрѣльщиковъ, дежурь по полку, да по карауламъ, — а тутъ того-и-гляди, нагоняй и гауптвахта. „Эхъ, скверная жизнь!“ думалъ Иванъ Ивановичъ: „ужь лучше бы весь вѣкъ командовать ротою, а тутъ живи на майорскомъ жалованьи, да проживайся!“ — Иванъ Ивановичъ снова привыкъ къ безпорядочной жизни, кутилъ, приставлялъ карточки и загибалъ на нихъ уголки, — подъ-часъ и выпивалъ не въ мѣру. Бѣдный Грошовъ не разъ вздыхалъ, смотря на своего барина. „Нетакъ было при покойницѣ-барынѣ, царство ей небесное!“ говорилъ онъ. „Вотъ жисть-то была: сидѣли мы оба съ бариномъ, какъ за печкой“. Тутъ Грошовъ вспоминалъ всегда и о Машенькѣ. „Что-то она теперь подѣлываетъ, моя красавица, — моя походная барышня?“ продолжалъ онъ говорить самъ съ собою: „то-то, чай, выросла! Прійдется ли и взглянуть на нее мнѣ старику!“ — Безпрестанныя лишенія, проигрыши, непріятности по службѣ убивали Ивана Ивановича. Онъ упалъ духомъ, терялъ послѣдній остатокъ характера, сдѣлался робкимъ, боязливымъ. Вѣстовой, пришедшій за нимъ отъ полковника, возбуждалъ въ немъ лихорадочную дрожь, — передъ самимъ же полковникомъ онъ совершенно терялся и не могъ сказать связно двухъ словъ. Всѣ порученія исполнялись имъ какъ-то неотчетливо; приказаній начальника онъ, всегда суетливый, не дослушивалъ, или не разслушивалъ, а спросить самъ на о чемъ не смѣлъ. Суетливость заставляла его всегда пороть горячку, и тутъ уже всегда выходила совершенная безладица. Къ выговорамъ, арестамъ и брани Иванъ Ивановичъ привыкъ, какъ къ насущному хлѣбу. Въ немъ умерло благородное чувство гордости, угасло самолюбіе, которыя одни поддерживаютъ достоинство человѣка и внушаютъ ему уваженіе къ самому-себѣ. Бывали, впрочемъ, минуты, въ которыя перерождался Иванъ Ивановичъ и становился тѣмъ, чѣмъ онъ былъ когда-то, — веселымъ, шутливымъ, любезнымъ Иваномъ Ивановичемъ; но минуты эти. случалась такъ рѣдко и проходили такъ скоро, что Иванъ Ивановичъ не успѣвалъ и одуматься. Потомъ опять все по-прежнему впадало въ грязную колею повседневной жизни, и опять Иванъ Ивановичъ погружался въ прежнюю безчувственность… О минувшемъ своемъ счастіи онъ старался не вспоминать, какъ ни отрадны могли бы быть для него эта воспоминанія. „Что прошло, того не воротить!“ говорилъ въ утѣшеніе себѣ Иванъ Ивановичъ — и наливалъ рюмку настойки.
Случилось ему быть однажды порядкомъ на веселѣ, когда его позвали къ полковнику. Какъ тутъ быть? что тутъ дѣлать? Не идти — будетъ плохо, идти — еще хуже. — „Ужь лучше не ходите къ полковнику, ваше высокоблагородіе“ замѣтилъ ему Грошовъ: „скажите, что нездоровы“. Иванъ Ивановичъ разсердился. — Такъ вотъ пойду же; вотъ нарочно пойду, пьяница ты этакая! нарочно вотъ пойду, чтобъ доказать тебѣ, дураку… Вздумалъ учить меня! Да какъ ты смѣешь учить барина? а?» Въ-самомъ-дѣлѣ, Иванъ Ивановичъ одѣлся и пошелъ къ полковнику, и только дорогой замѣтилъ, что шаги его какъ-то неровны, что правою ногою онъ дѣлаетъ больше шагъ, чѣмъ лѣвою, что этою же ногою онъ какъ? будто примыкаетъ все вправо, а лѣвую просто волочитъ по землѣ, что, наконецъ, онъ то-и-дѣло трется о стѣны домовъ и о заборы… Иванъ Ивановичъ думалъ-было уже вернуться; но что же бы подумалъ о немъ Грошовъ, и что подумалъ бы вѣстовой, который шелъ за нимъ слѣдомъ? — Э, была не была! — сказалъ Иванъ Ивановичъ и, ободрившись, пустился далѣе. У самыхъ дверей квартиры полковника, онъ замѣтилъ, что при немъ нѣтъ шпаги, хотя и твердо помнилъ, что надѣлъ ее дома. Вѣстовой побѣжалъ за шпагой и нашелъ ее на половинѣ дороги, въ грязи. Тутъ Иванъ Ивановичъ успѣлъ нѣсколько освѣжиться, да и мысль — предстать передъ полковникомъ разогнала нѣсколько винные пары. Полковникъ тотчасъ замѣтилъ, что Иванъ Ивановичъ не въ своемъ видѣ, но не показалъ ему этого.
— Послушайте, господинъ майоръ, сказалъ полковникъ: — я зналъ васъ прежде, какъ прекраснаго офицера; знаю и то, что безъ службы вамъ будетъ плохо; служить въ полку вы не можете; эта служба теперь не по васъ… Губернаторъ, по моей просьбѣ, обѣщается доставить вамъ мѣсто городничаго. Подайте завтра же внѣ просьбу и ждите разрѣшенія. Болѣе я сдѣлать для васъ ничего не могу, и увѣренъ, что на новомъ мѣстѣ, которое совершенно васъ обезпечатъ, вы будете умѣть оправдать мое о васъ мнѣніе и покажете себя тѣмъ, чѣмъ вы были и чѣмъ вы можете быть, если захотите. За этимъ я васъ и звалъ.
Эти слова полковника выбили послѣдній хмѣль изъ головы Иваva Ивановича. Онъ ожидалъ страшной грозы, и увидѣлъ, вмѣсто всего этого, состраданіе, снисхожденіе, участіе въ его горькой судьбѣ. Двѣ крупныя слезы канули изъ глазъ его, — эти двѣ слезы стоили самой краснорѣчивой благодарности. Иванъ Ивановичъ хотѣлъ-было говорить, но полковникъ не далъ ему начать фразы, пожалъ ему руку я проводилъ до дверей.
По приходѣ Ивана Ивановича домой, первымъ дѣломъ его было приказать Грошову выбросить водку. — Чтобъ и духу ея не было въ моей квартирѣ, слышишь ли, Грошовъ? сказалъ онъ. — Никогда она не доведетъ ни до чего добраго! «Что съ нея ждать хорошаго, ваше высокоблагородіе», отвѣчалъ Грошовъ: «вотъ и покойница-барыня, дай Богъ ей царство небесное! всегда твердила мнѣ то же. И все, кажется, было у насъ хорошо покуда не завелась въ домѣ водка. Эхъ, давно бы такъ, ваше высокоблагородіе!»
Недѣли черезъ двѣ состоялся приказъ, которымъ Иванъ Ивановичъ увольнялся отъ службы съ мундиромъ и полною пенсіею, съ чиномъ подполковника и съ назначеніемъ городничимъ въ городъ ***.
Иванъ Ивановичъ будто ожилъ на новомъ мѣстѣ. Откуда взялись въ немъ и умѣнье, и бодрость, и ревность! Вмѣсто роты, командовалъ онъ теперь цѣлымъ городомъ съ пятитысячнымъ его населеніемъ; онъ былъ первое почетное лицо въ этомъ городѣ. Ивана Ивановича всѣ полюбили. Оцъ предупредилъ всѣхъ визитами, былъ со всѣми чрезвычайно любезенъ и обходителенъ, умѣлъ угодить всѣмъ и каждому. Съ дамами Иванъ Ивановичъ говорилъ по-французски; дамы превозносили Ивана Ивановича до небесъ. Предмѣстникъ Ивана Ивановича былъ человѣкъ весьма-подозрительный и деньголюбивый, который прижималъ всѣхъ, основываясь на томъ физическомъ законѣ, что всякое тѣло, будучи сжатымъ, должно что-нибудь изъ себя дать, хотя бы это былъ даже воздухъ, наполнявшій поры. Послѣ такого крутаго человѣка, котораго насилу выжили миролюбивые граждане, Иванъ Ивановичъ долженъ былъ показаться милосердымъ Титомъ, другомъ человѣчества. Привыкши брать только вооруженною рукою, Иванъ Ивановичъ, незнакомый съ подьяческими прижимками, предоставилъ въ дѣлѣ принятія подарковъ дѣйствовать каждому по усмотрѣнію и позволилъ себѣ не отказываться отъ добровольныхъ приношеній. Въ этомъ отношеніи онъ соблюдалъ прежнее statu quo; купцы, въ извѣстные дни года, приносили Ивану Ивановичу посильную дань, которую онъ и принималъ съ улыбкою благодарности, не забывая при этомъ, для обихода, отпускать вѣжливыя фразы, въ родѣ слѣдующихъ: «Напрасно безпокоитесь, Прохоръ Сидорычъ» право, напрасно… — А что, говорятъ, ныньче вздорожалъ сахаръ, Минай Евстигнѣевичъ; отъ-чего, кажется, вздорожать бы сахару? Войны, кажется, нѣтъ; вотъ въ 12-мъ году, помните, господа, какъ дорогонько доставался намъ сахаръ". — Дорого, батюшка Иванъ Иванычъ, оченно-дорого, отвѣчала обыкновенно одна изъ бородокъ, марая потъ набивнымъ платкомъ съ крупными арабесками и разводами: — такъ дорого, что и чаёкъ пить бросили. — "Кошкѣ игрушка — мышкѣ слезки, Минай Евстигнѣичъ, продолжалъ Иванъ Ивановичъ: «захотѣлось, видите ли, Наполеону сдѣлать въ пику Англичанамъ, а мы оставайся безъ сахара, — что будешь дѣлать!» Поговоривъ такимъ-образомъ, купцы раскланивались, и Иванъ Ивановичъ, провожая ихъ до дверей, продолжалъ спрашивать о здоровьѣ ихъ хозяекъ, изъ которыхъ каждую онъ умѣлъ назвать по имени и отчеству. Вообще, обращеніе Ивана Ивановича съ прелестною частью народонаселенія города было самое утонченное. Проходя по улицамъ, онъ останавливался передъ каждымъ домомъ, если видѣлъ въ окнѣ его дородную хозяйку, или цвѣтущую здоровьемъ ея дочку, и дарилъ ихъ приличными комплиментами. «Рано изволите вставать, Авдотья Ивановна; каково здоровье ваше, матушка Арина Тимоѳеева? — Каково почивать изволила, Ѳедосья Карповна?»
Городническая должность понравилась Ивану Ивановичу. Всѣми любимый, полный хозяинъ своего времени и своихъ убѣжденій, послѣ ригоризма походной службы, онъ не могъ не чувствовать всей прелести независимости, какую даетъ почетное и покойное мѣсто въ отдаленномъ уѣздномъ городѣ.
Дни треволненій — дни ревизіи приходили однажды въ годъ, и, проводивъ губернатора, Иванъ Ивановичъ предавался прежнему спокойствію. Какъ тонкій политикъ, онъ умѣлъ не только ладить съ властями, но даже понравиться имъ. Гражданскаго губернатора Иванъ Ивановичъ встрѣчалъ со всѣми почестями. Десять инвалидовъ, оберегавшихъ острогъ, становились въ ружье и дѣлали на караулъ; съ молодыми чиновниками, сопровождавшими губернатора, Иванъ Ивановичъ заговаривалъ всегда по-французски. Молодые чиновники относились объ Иванѣ Ивановичѣ, какъ объ образованномъ городничемъ: по ихъ мнѣнію, человѣкъ, говорящій по-французски, не могъ брать взятокъ. Это мнѣніе раздѣлялъ и самъ губернаторъ, пристрастный ко всему французскому, хотя и не одобрялъ въ Иванъ Ивановичѣ той энергіи, съ какою онъ дѣйствовалъ въ-отношеніи къ непокорнымъ или строптивымъ гражданамъ, и еще лаконическаго, суворовскаго слога, какимъ онъ обыкновенно писалъ свои рапорты и донесенія, и отъ котораго смущалось все губернское правленіе, державшееся правилъ болѣе-обильнаго дѣловаго краснорѣчія.
Но что казалось особенно-оригинальнымъ въ нашемъ Иванѣ Ивановичѣ, такъ это страсть его къ изящнымъ искусствамъ вообще и къ Поэзіи въ-особенности, — страсть, доходившая до изступленія. Прежній наперсникъ Беллоны и Марса предался Аполлону и девяти парнасскимъ сестрицамъ. Во всемъ околоткѣ не нашлось бы альбома безъ стиховъ Ивана Ивановича. Стихи эти, въ которыхъ рифма и смыслъ, какъ разбитыя лошади, хромали на всѣ четыре ноги, были плодомъ вдохновенія, неразлучнаго съ нашимъ поэтомъ. Къ тому же Иванъ Ивановичъ любилъ импровизировать и импровизировалъ на каждый случай, какъ бы прозаиченъ онъ ни былъ.
Такимъ-образомъ, между плодами изящныхъ искусствъ и трудами управленія мирнымъ городомъ текла жизнь Ивана Ивановича. Неожиданный пріѣздъ Машеньки долженъ былъ необходимо измѣнить ту жизнь. Письмо Лизаветы Карловны предупредило Машеньку нѣсколькими днями, и Иванъ Ивановичъ имѣлъ время для необходимыхъ приготовленій къ пріему дочки. Въ числѣ этихъ приготовленій не послѣднее мѣсто занимало переселеніе домоправительницы, экономки, пользовавшейся неограниченнымъ довѣріемъ Ивана Ивановича, и трехъ ея ребятишекъ, въ появленіи которыхъ на свѣтъ уѣздное мнѣніе снисходительно обвиняло Ивана Ивановича. Стукотня и передряга въ домѣ не умолкали въ-теченіе цѣлой недѣли. О причинѣ никто не спрашивалъ: всѣ уже знали заранѣе о пріѣздѣ барышни.
Наконецъ, она и пріѣхала, наша Машенька. Иванъ Ивановичъ едва узналъ ее: такъ она перемѣнилась и похорошѣла. Иванъ Ивановичъ былъ внѣ себя отъ радости и въ первый разъ пожалѣлъ, зачѣмъ судьба сдѣлала его отцомъ такого прелестнаго созданія. Ему бы хотѣлось перемѣнить эту отеческую любовь на другую, болѣе-грѣшную, конечно, но зато и болѣе-привлекательную. Черты лица Машеньки напоминали ему ея мать — женщину, любимую имъ болѣе всего на свѣтѣ и которую такъ безжалостно, такъ преждевременно вырвала у него смерть. Иванъ Ивановичъ захотѣлъ сдѣлаться такимъ же нѣжнымъ отцомъ, какимъ былъ нѣжнымъ супругомъ. Къ-тому же, Иванъ Ивановичъ не лишенъ былъ того тщеславія, которое пріобрѣтается отъ обладанія прекрасною, драгоцѣнною вещью, а Машеньку можно было назвать красавицею.
Обласканная, расцалованная въ пухъ, превознесенная до небесъ, Машенька съ первой минуты поняла свое положеніе и смекнула, какъ ей держать себя и дѣйствовать. Самолюбіе тотчасъ же шепнуло ей, что она должна занимать первое мѣсто, сдѣлаться знаменитостью города, властительницею всего, что заключалось въ чертѣ его. Для дѣвушки, только-что оставившей пансіонскую скамью, и этого было уже слишкомъ-много. Любовь, заботливость и предупредительность отца, нестройный гулъ комплиментовъ, которыми осыпалъ ее городъ; рядъ поклонниковъ и вздыхателей, которыхъ уже отмѣчала она подъ истасканными виц-мунлирамя, обѣщали ей впереди много развлеченій и наслажденій. Съ перваго же дня, приняла она въ свои бѣленькія ручки бразды правленія отчаго дома. Неопытность ея искусно воспользовалась первыми уроками. Еще въ пансіонѣ поняла она ту простую истину, что повелѣвать гораздо-легче, чѣмъ повиноваться, и теперь приноравливала ее къ дѣйствительности. Кокетничая со всѣми, она скупилась на любовь, потому-что не находила достойныхъ ея, а быть-можетъ и потому-что слишкомъ еще свѣжи были для нея воспоминанія прошлаго. Какъ всякая молоденькая дѣвушка, она еще не думала о замужствѣ и мечтала объ идеалѣ, который осуществить и пошлетъ ей большая дорога, столица, или на худой конецъ губернскій городъ. Среди множества самыхъ разнообразныхъ идеаловъ, она заранѣе останавливалась на одномъ — на отпускномъ гвардейцѣ, богатомъ и прекрасномъ, котораго непремѣнно и съ перваго на него взгляда влюбитъ въ себя, котораго привяжетъ къ своей колесницѣ крѣпкою цѣпью любви и очарованія. Уѣздный міръ, наполненный степенными и по-большой-части женатыми чиновниками и помѣщиками, не представлялъ ей большихъ надеждъ. Изрѣдка, правда, проблескивало въ этомъ мірѣ красивое личико молодаго чиновника, оставившаго столичную школу; но молодой чиновникъ, зараженный еще въ школѣ честолюбіемъ и чиноманіей, живя въ уѣздѣ по-неволѣ и выжидая только трехлѣтняго срока, чтобъ возвратиться въ столицу, задумывался чаще о штатномъ министерскомъ мѣстѣ, чѣмъ о хорошенькихъ глазкахъ и таліи уѣздной красавицы. Для такихъ чиновниковъ, случайно и на время заѣзжавшихъ въ уѣздъ изъ губернскаго города, Машенька не щадила кокетства и расточала передъ ними весь обильный запасъ его. Съ своей стороны, чиновники любезничали съ нею по-столичному, разсыпали передъ нею французскія фразы, съ серьёзностью знатоковъ слушали разъигрываемыя ею кадрили и вальсы, снисходительно кушали жирные городническіе обѣды и смѣялись исподтишка и надъ Машенькой, и надъ ея вальсами, и надъ жирными городническими обѣдами. Бѣдная Машенька посвящала этимъ честолюбцамъ много вздоховъ, много слезъ, много безсонныхъ ночей, и потомъ забывала ихъ для другихъ, которые были ни лучше, ни чувствительнѣе своихъ предшественниковъ.
Уѣздныя дамы полюбили Машеньку, хоть и не отказывались осуждать ее при первомъ удобномъ случаѣ. Въ этихъ уѣздныхъ дамахъ, праздная жизнь и пересуды давно уже умертвили все человѣчественное, все женственное. Враги корсету, который съ усиліемъ надѣвали онѣ два раза въ годъ, во время губернаторскихъ пріѣздовъ, онѣ не заботились ни о чемъ, кромѣ своихъ сосѣдей, о которыхъ знали всю подноготную, кушали жирно и крѣпко спали, бредя наяву и во снѣ преферансомъ, въ которомъ, кажется, и заключалось все ихъ существованіе. Хорошенькая Машенька не могла возбудить въ нихъ соперничества, не отбивала у нихъ поклонниковъ, которыхъ и не было, потому-что дамы давно оставили всѣ претензіи на завоеваніе мужскихъ сердецъ. Все, что онѣ могли сдѣлать съ Машенькой, это — научить ее преферансу, въ чемъ совершенно и успѣли. Машенька начала играть и скоро пристрастилась къ картамъ. Копеечный преферансъ, за отсутствіемъ любви, привелъ ее къ иной страсти, о которой она не имѣла и понятія, — къ корыстолюбію, къ страсти къ деньгамъ. Отъ мѣдныхъ, неуклюжихъ грошей, Машенька незамѣтно перешла къ серебру и золоту. Каждый вечеръ она откладывала свой выигрышъ въ завѣтную шкатулочку, пересчитывала его, безпрестанно любовалась своимъ сокровищемъ. Корыстолюбіе, какъ извѣстно, идетъ весьма-часто объ-руку съ скудостью, — и Машенька незамѣтно предалась этому скверному пороку. Полновластная хозяйка въ домѣ, она завела экономію, которая прежній избытокъ скоро превратила въ недостатокъ и лишенія. На невинные расходы Ивана Ивановича она наложила запретительное эмбарго. Иванъ Ивановичъ, въ которомъ, какъ мы сказали, отзывалась по-временамъ невинная страстишка догулять и заложить банчикъ, увидѣлъ себя въ необходимости умѣрить эту страстишку и кутилъ исподтишка въ тѣ рѣдкія минуты, когда не слѣдилъ за нимъ зоркій взглядъ дочки. Отъ этого, половина городническихъ приходовъ, какъ извѣстно, неопредѣлительныхъ и періодическихъ, оставалась неизвѣстною Машенькѣ, и, вмѣсто реестра домоваго бюджета, деньги переходили на зеленый столъ, или въ сундукъ мелочнаго лавочника и виноторговца. Бывали минуты, въ которыя Иванѣ Ивановичъ пытался стряхнуть съ себя тяготѣвшее надъ нимъ иго, но эти вспышки не приводили его ни къ какимъ рѣшительнымъ результатамъ, благодаря тонкой проницательности Машеньки. Въ такія минуты она обыкновенно прибѣгала къ упрекамъ, къ слезамъ. Упреки эти разили прямо въ сердце Ивана Ивановича, задѣвая самую чувствительную струну его — домоправительницу и экономку, на содержаніе которой шли тѣ секретные фонды, о которыхъ хотя не знала, но догадывалась Машенька. Уѣздный казначей выдавалъ всегда жалованье Ивана Ивановича прямо въ руки Машенькѣ, Машенька сама принимала просителей, разбирала ихъ ссоры и жалобы, — и Ивану Ивановичу оставалось только подтверждать ея резолюціи. Уѣздный городъ начиналъ уже чувствовать всю тяжесть маленькой, управлявшей его судьбами ручки. Игрицъ и игроковъ въ преферансъ начинало уже тяготить постоянное счастіе Машеньки — счастье, которымъ она умѣла владѣть со всѣмъ искусствомъ опытнаго игрока. Говорили, что къ этому счастію Машенька, жадная пріобрѣтенія, примѣшивала и искусство, т. е. незамѣтно стирала нули проигранныхъ фишекъ, или не записывала ихъ вовсе…
Незваный гость, новое лицо явилось въ домѣ Ивана Ивановича, То бынъ старый знакомецъ нашъ, добрый Грошовъ. Уволенный въ безсрочный отпускъ, онъ рѣшился навѣстить своего прежняго командира и барина. Шестьсотъ лишнихъ верстъ долженъ былъ сдѣлать Грошовъ, но это нисколько не поколебало его намеренія. «Ходили въ Парижъ» сказалъ самому себѣ Грошовъ: «дойдемъ и въ (имя города, которымъ управлялъ Иванъ Ивановичѣ).» Желаніе увидѣть добраго своего отца-командира и увидѣть барышню, выросшую на его рукахъ, имъ взлелѣянную и воспитанную, придавало Грошову крылья. Въ знойный полдень остановился онъ полъ окнами городническаго дома, на который ему указали. Весь въ пыли, въ поту, съ ранцемъ и котомкой за плечами, съ посохомъ въ рукѣ. Грошевъ похожъ былъ на нищаго, на пилигрима, возвращающагося изъ святой земли. Борода его, небритая со дня отправленія изъ полка, торчала неровною, острою щетиною. Машенька сидѣла въ это время подъ окошкомъ и что-то работала. Иванъ Ивановичъ сидѣлъ на канапе и брянчалъ на гитарѣ любимую пѣсенку своей Констанціи. Грошовъ остановился, услышавъ звуки такъ знакомой ему пѣсни… Онъ узналъ Машеньку. Съ нѣмымъ восторгомъ и долго всматривался онъ въ знакомыя ему черты…
Въ жизни людей натуры грубой и неочищенной, подобныхъ Грошову, есть минуты, въ которыя они становятся людьми въ полномъ и совершенномъ значеніи этого слова. Рѣдки такія минуты, но за то какъ много перечувствуютъ въ нихъ эти люди! Въ такія минуты отзывается въ нихъ глухо и непонятно все человѣческое, благородное, подавленное до-тѣхъ-поръ, убитое, уничтоженное обстоятельствами или слѣпымъ случаемъ…
Рѣзкій голосъ Машеньки привелъ Грошова въ себя. «Зачѣмъ ты остановился тутъ? чего тебѣ надобно?» закричала она ему въ окошко: «пошелъ прочь! Нечего подать тебѣ, — Богъ подастъ!»
Слова эти ущемили сердце старика. Онъ хотѣлъ-было отвѣчать, хотѣлъ назваться по имени, но раздумалъ, и по-прежнему стоялъ подъ окномъ. Машенька могла забыть его, да и какъ ей не забыть о немъ послѣ столькихъ лѣтъ?.. Сомнѣнія его прерваны были Иваномъ Ивановичемъ, который подошелъ въ это время къ окошку, и черезъ минуту Грошовъ былъ уже въ его объятіяхъ.
Увидѣвъ своего барина, Грошовъ уже не могъ разстаться съ нимъ, и просилъ, какъ милости, принять его по-прежнему въ услуженіе. «Послужу вамъ на старости, какъ служилъ», говорилъ онъ: «вѣрой и правдой! Прожилъ съ вами вѣкъ — лягу съ вами и въ могилку, ваше высокоблагородіе!»
Такою-то жизнью, среди столь ничтожныхъ интересовъ, жила Машенька. Лучшіе годы ея молодости текли однообразно и незамѣтно для ней самой, не оставляя послѣ себя никакихъ воспоминаній. Ей, какъ прекрасному растенію, захваченному еще въ зародышѣ бурей и холодомъ, не суждено было развиться. Все прекрасное, данное ей матерью-природой, осталось неразвитымъ и терялось, уничтожалось мало-по-малу въ омутѣ ничтожныхъ страстей и еще ничтожнѣйшихъ впечатлѣній. Любовь, которою научили ее играть въ ту раннюю пору, когда ея сердце еще не могло воспріять и усвоить себѣ это чувство, не шла на зовъ ея теперь, въ настоящую пору свою. Машенька не видала этой любви, — не узнала ея. Чувства Машеньки, еще неразвитыя, уже притупились. Частая перемѣна мѣстъ и знакомство съ новыми лицами заставляли Машеньку играть всегда одну и ту же затверженную ею роль. Къ-несчастію, Ивана Ивановича безпрестанно переводили изъ одного города въ другой. Причиной такихъ перемѣщеній были, какъ онъ самъ выражался, его «юношескіе порывы», которые не совсѣмъ нравились мирнымъ горожанамъ. Губернская Ѳемида, не смотря на расположеніе губернатора къ Ивану Ивановичу, не прощала ему этихъ «юношескихъ порывовъ» и насылала къ нему указы съ замѣченіями, выговорами и арестами, за которыми слѣдовало обыкновенно и новое назначеніе. Скрѣпя сердце, переѣзжалъ Иванъ Ивановичъ на новое мѣсто. Сборы «въ походъ», благодаря хлопотамъ Грошова, были непродолжительны. Четверомѣстная съ фордеклемъ коляска набивалась всякою дрянью — тряпьемъ, узлами, узелками и узелочками; и Грошовъ шелъ за ней вслѣдъ съ чубуками, курскимъ заливнымъ соловьемъ и машёнькиною канарейкою.
Читатель, вѣроятно, еще не забылъ того уѣзднаго города, о которомъ я говорилъ въ началѣ разсказа. Это былъ послѣдній городъ, въ который привела нашего Ивана Ивановича снисходительность начальства. Иванъ Ивановичъ не унывалъ. По-прежнему любезничалъ онъ съ уѣздными дамами, по-прежнему неутомимо танцовалъ и приставлялъ карточку. Шестьдесятъ лѣтъ, стукнувшія ему въ это время, нисколько не охладили въ немъ крови, которая, наперекоръ времени, оставалась молодою и горячею. «Поживемъ еще», говорилъ Иванъ Ивановичъ: «прожили сегодня — проживемъ и завтра.» Но это завтра, въ противность всѣмъ разсчетамъ Ивана Ивановича, приносило съ собой недугъ, щипало ногу подагрой, отзывалось въ желудкѣ вчерашнимъ дурно-перевареннымъ обѣдомъ, стучало въ голову лишнею выпитою наканунѣ рюмкою. Въ другой разъ, всегда бодрый, веселый, Иванъ Ивановичъ останавливался на неоконченной хитросплетенной имъ фигурѣ мазурки, или смычокъ его внезапно срывался съ скрипки и дребезжалъ среди ритурнели, которою онъ хотѣлъ изумить своихъ слушателей.
Не такъ думала, не такъ разсуждала Машенька. Предвидя конецъ начальническому терпѣнію и снисходительности, она призадумывалась надъ ожидавшей ее участью. Еще одинъ юношескій порывъ Ивана Ивановича — и она безъ куска хлѣба, безъ крова, безъ пристанища. Обуздать эти юношескіе порывы она не могла; предупредить ихъ — еще менѣе. Надобно было подумать о своей собственной участи, надобно выйдти замужъ, — выйдти во что бъ то вы стало. Но какъ, за кого выйдти? На отпускныхъ петербургскихъ офицеровъ и чиновниковъ Машенька уже потеряла надежду. Надобно было искать жениховъ вблизи, вокругъ себя, мѣстныхъ жениховъ, некрасивыхъ и небогатыхъ, правда, но все-таки жениховъ, съ которыми можно было кое-какъ перебиться. Машенька чувствовала, что она еще не постарѣла и не подурнѣла, и что ей стоило только кликнуть кличъ, чтобъ увидѣть себя окруженной цѣлою стаею такихъ жениховъ…
Перебирая списокъ жениховъ, Машенька останавливалась вниманіемъ на трехъ именахъ, на трехъ лицахъ, съ которыми я долженъ познакомить читателя.
Однимъ изъ нихъ былъ Аксентій Аксентьевичъ, штатный смотритель уѣзднаго училища, семинаристъ, человѣкъ степенныхъ лѣтъ, всегда серьёзный и молчаливый. Во всемъ околоткѣ Аксентій Аксентьевичъ извѣстенъ былъ подъ названіемъ учителя. Какъ водится, въ уѣздѣ считали его человѣкомъ необыкновенно-ученымъ, поглотившимъ всю книжную мудрость, и, надобно сказать правду, Аксентій Аксентьевичъ, по особенной сметкѣ, умѣлъ поддерживать оправдывать эту репутацію, объяснялся чрезвычайно-темно и высокопарно, трактуя преимущественно о предметахъ ученыхъ или возвышенныхъ, недоступныхъ понятіямъ горожанъ. Мѣстное юношество воспитывалось имъ въ страшномъ ригоризмѣ, посредствомъ различныхъ орудій исправленія. При постороннихъ, Аксентій Аксентьевичъ имѣлъ обыкновеніе казаться мягкимъ, кроткимъ и снисходительнымъ, гладилъ дѣтей по головкамъ и называлъ каждаго изъ нихъ «душенькою» и «миленькимъ»; но за то наединѣ, «дверямъ затвореннымъ», гладилъ этихъ миленькихъ дѣтей, какъ говорится, противъ шерсти. Дѣти трепетали отъ одного его взгляда, терпѣливо сносили всѣ жестокости, и не смѣли жаловаться, зная по опыту, что такія попытки повели бы ихъ еще къ большимъ преслѣдованіямъ. Нечего и говорить, что способности ихъ гасли преждевременно, и изъ умненькихъ и острыхъ дѣтей, какими многія изъ нихъ поступали въ училище, выходили болваны и идіоты. Но за то въ школѣ постоянно царствовали величайшій порядокъ и тишина, что особенно нравилось директору губернской гимназіи, отставному изъ военныхъ, который субординацію и слѣпое исполненіе по командѣ считалъ основою и крауегольнымъ камнемъ публичнаго воспитанія. Аксентій Аксентьевичъ по этой причинѣ попалъ къ нему въ милость, и съ помощію его протекціи надѣялся перейдти въ губернскую гимназію, а оттуда въ Петербургъ, въ департаментъ, котораго директоръ приходился директору гимназіи своякъ. Аксентій Аксентьевичъ твердо вѣрилъ въ поговорку: «тише ѣдешь, дальше будешь», умѣлъ ждать, обдѣлывалъ дѣлишки свои тихохонько, полагаясь во всемъ на время и благопріятный сличай. Съ особеннымъ терпѣніемъ и ловкостью умѣлъ онъ отстранять тѣ маленькія препятствія, которыя встрѣчались ему на пути, и тутъ уже не было низости и подлости, на которыя бы онъ не рѣшился. Тамъ, гдѣ всего можно добиться усидчивостью и терпѣніемъ, люди, подобные Аксентью Аксентьевичу, скоро выходятъ въ люди и, конечно, каждый изъ насъ на служебномъ пути своемъ встрѣчалъ много такихъ людей. Въ домашнемъ быту, педагогъ нашъ слѣдовалъ тому же правилу, что и на службѣ. Грязный по натурѣ, онъ умѣлъ прикрывать эту грязь наружною опрятностью и приличіемъ, и, отказывая себѣ во всемъ, не щадилъ завѣтной прибереженной копейки, если надобно было принять и угостить начальника. Въ заключеніе я долженъ сказать, что въ обращеніи съ женскимъ поломъ Аксентій Аксентьевичъ оказывался совершеннымъ семинаристомъ и дикаремъ. Разговаривая съ дамами, даже еслибъ дѣло шло о погодѣ, онъ не могъ связать складно трехъ словъ, мѣшался, заикался, не зналъ, куда дѣвать свои руки, и краснѣлъ, какъ ракъ. Все это не мѣшало ему, однакожь, предаваться время отъ времени сладостнымъ мечтамъ о супружествѣ. Женитьба могла привести его скорѣе къ той цѣли, къ которой онъ постоянно стремился — къ желанію выслужиться и попасть въ люди. Аксентій Аксентьевичъ останавливался вниманіемъ на нѣсколькихъ вдовахъ и дѣвицахъ, здоровыхъ, краснощекихъ, тучныхъ и откормленныхъ, которыя, кромѣ удовольствій супружеской жизни, могли принести ему и нѣсколько десятковъ душъ; но эти толстыя вдовы и барышни носили въ себѣ всѣ признаки нравственной порчи, мечтали и гадали о такъ-называемыхъ блестящихъ партіяхъ и едва удостоивали взглядомъ учителя. По этому поводу Аксентій Аксентьевичъ очень-благоразумно повернулъ въ другую сторону. Первый косвенно-брошенный имъ взглядъ на Машеньку поселилъ въ немъ мысль, что не дурно было бы имѣть хорошенькую жену; что такая жена могла бы пригодиться и по службѣ. Приняться за Машеньку было трудно, почти невозможно Аксентью Аксентьевичу: Машенька, вся исполненная эгоизма, лукавства, кокетства и насмѣшки, была окружена толпою уѣздныхъ вздыхателей, среди которыхъ онъ былъ человѣкомъ совершенно-незамѣтнымъ, нулемъ. Надобно было искать окольныхъ путей къ ручкѣ, если не къ сердцу Машеньки, о которомъ Аксентій Аксентьевичъ и не заботился. Тогда-то Аксентій Аксентьевичъ принялся за Ивана Ивановича. Онъ съ нимъ, какъ говорится, сошелся. Иванъ Ивановичъ былъ поэтъ; Аксентій Аксентьевичъ, въ качествъ учителя русской грамматики, былъ также поклонникомъ музъ. Это ихъ сблизило. Иванъ Ивановичъ былъ радехонекъ, отъискавъ человѣка, который слушалъ съ рѣдкимъ терпѣніемъ его поэтическія импровизаціи, удивлялся необыкновенному его таланту и увѣрялъ клятвенно, что такихъ стиховъ не сочинятъ ныньче и въ столицахъ. Иванъ Ивановичъ былъ внѣ себя отъ восторга, цаловалъ Аксевтія Аксентьевича въ обѣ щеки и посылалъ къ нему стихотворныя посланія, гдѣ также въ рифму приглашалъ его на преферансъ и на чашку чаю. Обезпечивъ такимъ-образомъ со стороны Ивана Ивановича приступъ къ хорошенькой ручкѣ Маши, Аксентій Аксентьевичъ ждалъ только благопріятныхъ обстоятельствъ, чтобъ дѣйствовать рѣшительно.
Другимъ претендентомъ на руку Машеньки былъ помощникъ окружнаго начальника, Иванъ Петровичъ Чернокопытовъ, отставной армейскій поручикъ, весельчакъ, гуляка, человѣкъ необыкновенно-отважный и рѣшительный. Изъ полка, въ которомъ служилъ, онъ перенесъ въ уѣздъ репутацію отчаяннаго кутилы, дуэлиста, или говоря точнѣе, драчуна и забіяки, потому-что о дуэляхъ въ полку не было слышно съ незапамятныхъ временъ. Гроза мужичковъ, Иванъ Петровичъ умѣлъ внушить къ себѣ страхъ и въ уѣздныхъ чиновникахъ, которые не поперечили ему ни въ чемъ. Онъ обходился съ каждымъ изъ нихъ за пани-брата, говорилъ имъ «ты» и «братъ», съ прибавленіемъ другихъ уменьшительныхъ собственнаго изобрѣтенія. Съ почетными лицами въ городѣ и въ уѣздѣ Иванъ Петровичъ былъ также въ дружескихъ отношеніяхъ. Иванъ Ивановичъ, въ домѣ котораго онъ былъ своимъ, называлъ его не иначе, какъ товарищемъ. «Люблю тебя, Иванъ Петровичъ», говорилъ онъ ему въ веселыя минуты, за стаканомъ жженки или шампанскаго: «въ тебѣ, братъ, молодецкая душа; у тебя, братецъ, что на сердцѣ, то и на языкъ». Съ Машенькой Иванъ Петровичъ любезничалъ на пропалую, расточалъ ей коплименты и сладкія словечки, аккомпанировалъ ей на фортепьяно русскія пѣсни и былъ постояннымъ ея кавалеромъ на всѣхъ вечеринкахъ. Машенька очень-благосклонно слушала его любезности и за то уже умѣла извлекать изъ него всю возможную для себя пользу. Съ рѣдкою аккуратностью исполнялъ онъ всѣ ея порученія, относились ли они къ тому, чтобъ сбить спѣсь съ почтмейстера и исправника, или чтобъ помочь ей сплутовать въ преферансѣ. Машенька умѣла быть осторожною съ Иваномъ Петровичемъ, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда, разгоряченный виномъ, онъ переводилъ свои комплименты и любезности за предѣлы уѣзднаго приличія. Вообще, Иванъ Петровичъ былъ для Машеньки тѣмъ, что Французы называютъ параваномъ, ширмами, за которыми скрывала она для другихъ пружины всѣхъ своихъ дѣйствій. Любовь давно уже щекотала сердце помощника, и Машенька знала объ этомъ какъ-нельзя-лучше, но умѣла искусно отдалять всѣ поводы къ объясненію, разсчитывая на вѣрность и постоянство своего поклонника, какъ разсчитываетъ опытный генералъ на резервный корпусъ, который введетъ онъ въ дѣло въ самую рѣшительную, критическую минуту боя. Аксентій Аксентьевичъ, которому было извѣстно ухаживанье за Машенькой отважнаго помощника, не могъ не считать его опаснымъ соперникомъ, противъ котораго ему невозможно было выступить въ открытое поле, Аксентій Аксентьевичъ рѣшился дѣйствовать втихомолку и очень-искусно и незамѣтно подкапывалъ репутацію соперника, распространяя по городу и уѣзду слухи о разныхъ вопіющихъ злоупотребленіяхъ, которыя рано или поздно должны были окончиться очень-непріятнымъ образомъ для окружнаго начальства вообще и для Ивана Петровича въ-особенности. Онъ намекалъ объ этомъ при случаѣ и самому Ивану Ивановичу, совѣтуя ему дружески и подъ секретомъ не слишкомъ сближаться съ Иваномъ Петровичемъ, котораго репутаціи и службѣ грозила неизбѣжная опасность. Предусмотрительность Аксентія Аксентьевича завлекла его еще далѣе, и, какъ въ-послѣдствіи оказалось, общее мнѣніе цѣлаго уѣзда не безъ основанія приписывало ему сочиненіе пасквиля, подъ видомъ безъименнаго письма, отправленнаго по почтѣ къ начальнику губерніи, гдѣ весьма-краснорѣчиво и послѣдовательно излагалась исторія темныхъ сборовъ и всякихъ притѣсненій, оказываемыхъ бѣднымъ мужичкамъ…
Не столь сильнымъ, но за то гораздо-опаснѣйшимъ соперникомъ представлялся Аксентію Аксеитьевичу третій претендентъ на руку и на сердце Машеньки, — прапорщикъ расположеннаго въ уѣздѣ гренадерскаго батальйона, молодой, свѣжій юноша, владѣтель небольшаго черезполоснаго имѣнія, извѣстный въ городѣ и уѣздѣ подъ именемъ почтмейстерскаго племянничка. Молодому прапорщику стоило только увидѣть хорошенькую дѣвушку, чтобъ влюбиться въ нее по уши. Машенька даже не прибѣгла къ обычному кокетству, чтобъ привязать къ своей колесницѣ новаго обожателя: обожатель привязывался къ ней самъ. Равнодушно выслушивала она его любовныя признанія и въ то же время, при помощи Чернокопытова, собирала справки объ его имѣніи. Имѣніе оказалось весьма-небольшое: 40 или 50 разоренныхъ душъ, пущенныхъ на оброкъ; но все же это имѣніе было лучше неопредѣленныхъ темныхъ доходовъ Чернокопытова. Подумавъ, погадавъ, Машенька рѣшилась отдать первенство прапорщику, и ждала только открытаго предложенія съ его стороны. Между-тѣмъ, родня его, узнавъ объ этомъ намѣреніи, забила тревогу. Почтмейстеру, человѣку очень-кроткому и доброму, которому во всю жизнь не приходилось ни съ кѣмъ ссориться и разстроивать свадьбы, наказано было, во чтобъ ни стало, уговорить племянника бросить глупую мысль жениться на безприданницѣ. Извѣстно, что въ дѣлѣ любви никто не опередить торопливой, поспѣшной на все молодости, и покуда почтмейстеръ, вообще тяжелый на размышленія, придумывалъ въ головѣ своей планы удалить племянника, племянникъ успѣлъ уже объясниться, сдѣлать форменное предложеніе и получить согласіе. Обрадованный Иванъ Ивановичъ благословилъ жениха и невѣсту и на другой же день назначилъ сговоръ…
Счастіе удивительно благопріятствовало Машенькѣ, и только одна собственная ея неосторожность могла разрушить его. Приглашенный на сговоръ почтмейстеръ, благодаря стараніямъ Машеньки, непожалѣвшей на этотъ разъ взятаго въ долгъ шампанскаго, къ общему изумленію, не оказалъ никакого сопротивленія, и даже первый поздравилъ жениха и невѣсту, когда они обмѣнялись кольцами. Соперникъ жениха былъ на это время въ отсутствіи. Машенька убѣдила Чернокопытова отправиться въ уѣздъ за сборами, въ которыхъ нуждался его кошелекъ. Весь уѣздный городъ пришелъ въ движеніе, весь городъ, можно сказать, принялъ участіе въ приданомъ, которое готовилось для Машеньки. Купцы несли экстраординарный ясакъ, въ которомъ женскія тряпки играли главную роль. Изъ губернскаго города выписана была модистка. Грошовъ бѣгалъ по городу, какъ угорѣлый, забѣгалъ во всѣ лавки и лавочки то за тѣмъ, то за другимъ, торговался и бранился съ купцами, хоть и забиралъ у нихъ все на книжку, не на чистыя деньги.
Во что же дѣлалъ соперникъ, Аксентій Аксентьевичъ, котораго оставили мы ожидающимъ благопріятныхъ обстоятельствъ? Вѣсть о сговорѣ поразила его, какъ громомъ. Въ первую минуту отчаянія онъ уже считалъ потерянными для себя навсегда всѣ плоды своихъ исканій и многолѣтняго терпѣнія; но потомъ, одумавшись, рнъ рѣшился дѣйствовать. Въ тотъ же день, безъименнымъ письмомъ извѣстилъ онъ мать и тётокъ жениха о совершившемся сговорѣ и предстоящей свадьбѣ и, въ качествѣ человѣка, душевнопреданнаго ихъ родственнику, умолялъ ихъ поспѣшить своимъ пріѣздомъ и разстроить свадьбу, противъ которой возставало общее мнѣніе. Говоря о Машенькѣ, онъ очень-искусно касался ея репутація, будто-бы не совсѣмъ-безукоризненной, и вообще на поведеніе ея набрасывалъ какую-то тѣнь подозрѣнія. Письмо это, какъ и надобно было ожидать, возъимѣло свое дѣйствіе, и черезъ три дня, у воротъ почтовой конторы остановилась допотопная бричка, биткомъ набитая барынями. Пріѣхала старушка-мать жениха съ двумя сестрицами — двумя престарѣлыми дѣвами, заклятыми врагами супружества. Влюбленнаго жениха въ это время не было дома. Онъ сидѣлъ у Машеньки и, счастливый, какъ всѣ женихи по любви, упивался ея лицезрѣніемъ. Машенька, разсчетливая и осторожная, позволяла ему изрѣдка поцаловать свою ручку и гордо останавливала всѣ его покушенія коснуться ея тоненькихъ губокъ. Они строила планы, говорила объ образѣ жизни, какой они должны будутъ вести, о меблировкѣ комнатъ, о выѣздахъ… Я и забылъ сказать, что Машенька соглашалась выйдти за прапорщика не иначе, какъ на трехъ условіяхъ, которыя тотъ долженъ былъ выполнить тотчасъ послѣ свадьбы. Во-первыхъ, изъ прапорщика, какимъ онъ былъ, онъ долженъ былъ сдѣлаться уланскимъ корветомъ; во-вторыхъ, къ дню свадьбы онъ долженъ былъ купить модную двумѣстную карету на лежачихъ рессорахъ, и въ-третьихъ, дать слово проводить всѣ зимы въ Москвѣ или въ губернскомъ городѣ. Прапорщикъ соглашался на все, принималъ всѣ условія, какъ тяжелыми и даже невозможными они ни казались ему. Теперь Машенька напоминала ему объ этихъ условіяхъ, назначала тотъ полкъ, въ который должно ему перейдти, и цвѣтъ кареты, которую должно заказать. Женихъ обѣщалъ все. прощаясь съ нимъ, Машенька позволила ему поцаловать себя въ губки. Глаза прапорщика заблистали восторгомъ; но когда распаленныя его губы встрѣтили сжатыя, холодныя губы Машеньки, ему сдѣлалось какъ-то неловко. Онъ остановился на полусорванномъ поцалуѣ. Онъ остылъ въ одно мгновеніе. Въ эту минуту любовь оставила его сердце, слетѣла съ него, какъ всполошенная птица. Въ первый разъ подумалъ онъ, что Машенька не любитъ его, что она или любитъ другаго (его ревность указывала ему на Ивана Петровича), или не любитъ никого; что она даже не можетъ любить никого. «Что, если она подаритъ меня такимъ поцалуемъ въ брачную ночь?..» подумалъ онъ. Такія мысли сдѣлали его печальнымъ и задумчивымъ, и онъ уже на взглянулъ на Машеньку, взялъ фуражку и, холодно проговоривъ обычное прощаніе, вышелъ.
Машенька подбѣжала къ окошку и долго смотрѣла ему вслѣдъ. Ей стало стыдно своего равнодушія. Совѣсть глухо и невнятно отозвалась въ ней; но голосъ совѣсти тотчасъ же заглушила прежняя самоувѣренность. Потомъ она подумала, что женихъ могъ разсердиться на нее. Она даже высунулась изъ окошка и хотѣла позвать его, на остановилась на первомъ слогѣ имени, котораго тотъ и не разслышалъ. «Онъ такъ влюбленъ въ меня, что не разсердится… А еслибъ и разсердился? Не смѣетъ… Впрочемъ, я завтра все-таки немножко приласкаю его…» сказала она себѣ въ утѣшеніе.
Думая и разсуждая такъ сана съ собою, Машенька услышала трубу почтоваго кондуктора, поправила передъ зеркаломъ волосы, сѣла за фортепьяно и заиграла прелюдію знакомаго читателямъ романтическаго вальса. Почтовая карета съ громомъ пронеслась подъ окошкомъ; изъ нея выставились лица двухъ мужчинъ. Быстроглазая Машенька замѣтила, что одинъ изъ нихъ былъ брюнетъ, другой блондинъ. Какъ брюнетка, она предпочитала блондиновъ… Романтическій вальсъ пошелъ быстрѣе…
Въ это же время, на другомъ концѣ города, въ квартирѣ почтмейстера, происходилъ фамильный совѣтъ, предметомъ котораго была Машенька. Прежде всего полился обильный потокъ упрековъ, угрозъ и увѣщаній на Ивана Тимоѳеевича за то, что онъ не предупредилъ несчастія. Согбенный подъ бременемъ этихъ упрековъ, лившихся на него со всѣхъ сторонъ, Иванъ Тимоѳеевичъ поминутно отиралъ потъ съ лица и божился, что съ его стороны употреблены были всѣ усилія, чтобъ отклонить племянника отъ неравнаго брака, и что видно такова уже воля Божія, которой противостать не въ силахъ ни единый смертный… Эти аргументы нисколько не убѣждали старушки-матери, которая грозила и жалобой губернатору и лишеніемъ сына материнскаго на вѣки ненарушимаго благословенія, и Богъ-знаетъ чѣмъ… Иванъ Тимоѳеевичъ принужденъ былъ дать слово дѣйствовать рѣшительно и энергически. Время еще не было потеряно, и дѣло можно было поправить. Къ самому разгару этой фамильной рады подоспѣлъ нашъ влюбленный прапорщикъ. Ледяной поцалуй Машеньки охладилъ любовь его какъ-нельзя-болѣе кстати. Его встрѣтили слезы и упреки нѣжно-любившей его матери и тётокъ. Онъ плакалъ вмѣстѣ съ ними, оправдывалъ себя, какъ умѣлъ, но наконецъ принужденъ былъ уступить общимъ доводамъ и убѣжденіямъ. — «Брось, братецъ Саша, эту кокетку, брось, покуда сама она не бросила тебя», говорилъ почтмейстеръ: «она погубитъ іебя, — увидишь… Она не любитъ тебя…» — Дѣлайте, что хотите, дядюшка, я на все согласенъ, — былъ отвѣтъ племянника.
Въ этотъ-то памятный день, судьба привела меня въ уѣздный городъ. Читателю уже извѣстно, какимъ-образомъ мое любопытство подало поводъ къ сплетнѣ, въ которой такъ сильно задѣта была честь Машеньки, походной барышни. Описывая этотъ печальный и странный случай въ началѣ своего разсказа, я забылъ упомянуть о томъ, что низкою, распущенною на ея счетъ клеветою, Машенька обязана была не кому другому, какъ Аксентію Аксентьевичу. Андрей Ильичъ, секретарь исправника, съ которымъ читатель уже нѣсколько знакомъ, встрѣтивъ на улицѣ Аксентія Аксентьевича, сообщилъ ему первому свое открытіе. Онъ сказалъ ему просто и безъ всякихъ прибавленій, что видѣлъ подъ окнами городнической квартиры какого-то молодаго и незнакомаго ему мужчину, — что Машенька сидѣла въ это время въ залѣ и играла на фортепьяно. Аксентій Аксентьевичъ ухватился за Андрея Ильича, какъ за якорь спасенія. Онъ очень-искусно заставилъ его увѣриться, что Машепька уже потомъ перешла къ фортепьяно, но что прежде она сидѣла подъ окошкомъ, что она разговаривала съ пріѣзжимъ чиновникомъ, что онъ, Андрей Ильичъ, долженъ былъ слышать звукъ ловкосорваннаго поцалуя, но выпустилъ изъ вида это обстоятельство по разсѣянности. Андрей Ильичъ назвалъ себя дуракомъ, когда Аксентій Аксентьевичъ окончилъ свои доводы. Какъ же онъ могъ забыть всѣ эти обстоятельства, которыя такъ натурально вытекали одно изъ другаго, которыя могли случиться, которыя въ-самомъ-дѣлѣ случились? — «Экой я дуракъ, прибавилъ онъ: — объ этомъ-то я и забылъ; а видѣлъ, видѣлъ все собственными своими глазами; вотъ хоть съ мѣста не сойдти, если но видѣлъ.» — Отъ Аксентія Аксентьевича Андрей Ильичъ побѣжалъ къ Ивану Тимоѳеевичу.
На другой день поутру, Иванъ Ивановичъ и Машенька сидѣли за чаемъ, когда Грошовъ вошелъ съ письмомъ, принесеннымъ почтмейстерскимъ писаремъ. Иванъ Ивановичъ былъ въ пріятномъ расположеніи духа. Онъ сидѣлъ на канапе въ торжковскихъ шитыхъ сапогахъ и въ пестромъ засаленномъ архалукѣ, курилъ трубку, прихлебывая по-временамъ чай изъ стакана, и бренчалъ на гитарѣ одну изъ любимыхъ своихъ пѣсень:
Кто могъ любить такъ страстно,
Какъ я любилъ тебе?
Машенька была въ утреннемъ дезабилье, въ юбкѣ, въ туфляхъ и въ бѣлой канифасной кофточкѣ. Она дочитывала «Таньку Разбойницу Ростокинскую» и гладила кота, который лежалъ, свернувшись въ клубокъ, на ея колѣняхъ. — Когда она распечатала конвертъ, изъ него выпало кольцо… Машенька поблѣднѣла, поспѣшно развернула письмо, и читала…
Письмо было адресовано къ Машенькѣ отъ жениха ея. Слогъ его отличался торжественностью и отчетливостью оффиціяльной бумаги по важному случаю. Къ-сожалѣнію, не имѣя въ настоящую минуту подъ рукою этого столь важнаго документа, я не могу сообщить его моимъ читателямъ. Послѣ очень-серьёзнаго приступа, въ немъ говорилось о вчерашнемъ прерванномъ rendezvous Машеньки съ пріѣзжимъ петербургскимъ чиновникомъ, потомъ о недостаточномъ состояніи, которое не позволяло жениху перейдти въ уланы, заказать карету, держать лошадей и проводитъ зимы въ столицѣ, и наконецъ оканчивалось покорнѣйшею просьбою принять обручальное кольцо и возвратить таковое же.
Читая письмо, Машепька то блѣднѣла, то краснѣла… Прочитавъ, перечитавъ его вторично, какъ-будто-бы она не вѣрила глазамъ своимъ, она молча подала его Ивану Ивановичу… Слезы брызнули у нея изъ глазъ — слезы досады, оскорбленнаго самолюбія. Она сорвала съ пальца обручальное кольцо и швырнула его на полъ.
— Пустъ его убирается къ чорту, промолвила она сквозь зубы: — я всегда отъ него этого ожидала…
Иванъ Ивановичъ пришелъ въ сильное негодованіе. Онъ велѣлъ давать скорѣй одѣваться; всталъ и долго, молча, закинувъ руки назадъ, скорыми шагами ходилъ по комнатѣ.
— Я его научу… я имъ покажу, каково надо мной смѣяться?.. говорилъ онъ. — Мальчишка!.. молокососъ!.. негодяй!..
Неожиданный приходъ Чернокопытова, возвратившагося изъ тайной экспедиціи по темнымъ сборамъ, далъ другой оборотъ дѣлу. Послѣ первыхъ порывовъ негодованія, послѣ клятвеннаго обѣщанія обрубить прапорщику носъ и уши, Чернокопытовъ обратился къ Машенькѣ, просилъ ее успокоиться, увѣрялъ, что есть люди, готовые пожертвовать для нея всѣмъ, — даже жизнію… Машенька въ-самомъ-дѣлѣ скоро успокоилась и перестала плакать. Она очень-нѣжно взглянула на утѣшителя и подала ему руку, сказавъ:
— Въ васъ я никогда не сомнѣвалась, Иванъ Петровичъ; я всегда видѣла въ васъ нашего единственнаго и вѣрнаго друга…
Иванъ Ивановичъ молча пожалъ ему руку.
Отъ Ивана Ивановича Чернокопытовъ побѣжалъ отъискивать вѣроломнаго прапорщика. Надежда и счастіе привязали ему крылья: онъ въ-самомъ-дѣлѣ не шелъ, а бѣжалъ. Но прапорщика уже не было въ городѣ, простылъ и слѣдъ его., Никто не зналъ куда онъ дѣвался. Допотопная бричка, которая стояла во всю ночь передъ почтовою станціею съ поднятыми своими оглоблями, также исчезла…
Спустя полгода послѣ описанныхъ мною происшествій, я встрѣтилъ Машеньку въ губернскомъ городѣ ***, въ собраніи, куда затащилъ меня одинъ изъ моихъ пріятелей. Машенька изъ походной барышни сдѣлалась походною барыней, и называлась «мадамъ Чернокопытовъ». Я увидѣлъ ее во всемъ блескѣ еще неутраченной ею красоты, окруженною роемъ кавалерійскихъ офицеровъ, которые не давали ей ни на минуту отдыха. Машенька была въ своей сферѣ. Она очень-снисходительно отвѣчала на всѣ ихъ любезности, улыбалась, стрѣляла своими черными глазками. Въ другой смежной комнатѣ, служившей буфетомъ, я увидѣлъ и ея супруга, знакомаго читателю Ивана Петровича. Онъ сидѣлъ за круглымъ столомъ, уставленнымъ стаканами и бутылками. Съ нимъ было двое статскихъ и три кавалерійскіе офицера. Веселый и умный разговоръ ихъ былъ прерываемъ залпами поминутно-откупориваемыхъ бутылокъ шампанскаго. Иванъ Петровичъ былъ красенъ, какъ ракъ, и шумѣлъ болѣе прочихъ собесѣдниковъ. Черезъ отворенную въ залу дверь они слѣдили на танцующими, перерывая свои наблюденія замѣчаніями и шутками. Къ одной только Машенькѣ не относились эти шутки и замѣчанія, но за то, при видѣ ея, глаза кавалеристовъ блистали ярче; они перемигивались другъ съ другомъ и подливали свѣжаго вина въ стаканъ Ивана Петровича.
— Славная, канальство, мазурка! замѣтилъ Иванъ Петровичъ, стуча ножомъ въ тактъ по стакану. — А что, господа, не пройдти ли намъ мазурку? а?..
— Подождемъ немного; допьемъ эту бутылку и спросимъ еще — послѣднюю, отвѣчалъ одинъ изъ военныхъ, отирая платкомъ мокрые усы.
— Будетъ и этой, господа, отвѣчалъ статскій; — намъ ничего, а вотъ женатымъ (онъ кивнулъ на Ивана Петровича) такъ дѣло другое… Достанется ему отъ Марьи Ивановны…
— Что?.. достанется?.. Кому достанется? (Иванъ Петровичъ хотѣлъ приподняться на стулѣ, но тотчасъ же опустился на него). — Жена!.. что мнѣ жена?.. Чортъ съ нею!.. пусть ее себѣ танцуетъ, а въ мои дѣла не вмѣшивайся… Не провести ей меня за носъ… не таковскій!.. Жена!.. Жена!.. А дотъ я докажу, что такое жена… Эй, малый!.. шампанскаго!..
— Браво! брависсимо!.. закричали въ одинъ голосъ собесѣдники. Я вышелъ. Мнѣ стало какъ-то грустно. Я подумалъ о дальнѣйшей судьбѣ, о будущности, предстоявшей Машенькѣ; я вспомнилъ объ ея прошломъ… Кто виноватъ?…
Иванъ Ивановичъ жилъ недолго… На третій день послѣ свадьбы Машеньки съ нимъ сдѣлался ударъ. Никогда не видали его такимъ веселымъ и занимательнымъ, какъ въ эти предсмертные дни. Онъ пѣлъ, игралъ, танцовалъ, декламировалъ стихи и прозу… Веселаго, довольнаго собою и всѣми, встрѣтила его смерть…. Никто такъ горько, такъ сильно не оплакивалъ Ивана Ивановича, какъ вѣрный Грошовъ. Похоронивъ своего командира, Грошовъ возвратился на родину, въ Вологду, гдѣ также не суждено ему было встрѣтить никого изъ близкихъ его сердцу. Жена его давно умерла; дѣтей у него не было… Ему удалось получить мѣсто сторожа. Если вамъ случится увидѣть Грошова, онъ покажетъ вамъ всѣ историческія достопримѣчательности и при этомъ разскажетъ преданіе о кирпичѣ, упавшемъ изъ купола церкви, во время посѣщенія ея Іоанномъ Грознымъ.