Потревоженные тени (Терпигорев)/ДО

Потревоженные тени
авторъ Сергей Николаевич Терпигорев

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru • (Из одной семейной хроники).
Актриса.
Текст издания: журнал «Историческій вѣстникъ», №№ 3—4, 1889.

ПОТРЕВОЖЕННЫЯ ТѢНИ ¹).
(Изъ одной семейной хроники).

• ) Подъ этимъ заглавіемъ авторомъ издана недавно книжка его разсказовъ. Въ настоящее время имъ приготовляется къ печати вторая книжка подъ тѣмъ же заглавіемъ, въ которую войдетъ, между прочимъ, и печатаемый здѣсь разсказъ.

Актриса.

I.

Начиная съ февраля, когда бываютъ ужъ пригрѣвы, насъ обыкновенно каждый день отпускали кататься. Запрягались для этого большія троечныя сани съ ковромъ; а на козлы садился сѣдой, бородатый кучеръ Ермилъ съ большимъ животомъ и страшно широкими и толстыми плечами: въ рукахъ у него возжи казались какими-то шнурочками, а самыя лошади — большія, вороныя — смирными и послушными телятами. Ермилъ ѣздилъ всегда съ матушкой и вотъ съ нами, когда насъ отпускали кататься: у отца былъ другой кучеръ — Евтропъ — высокій, красивый брюнетъ; но онъ былъ сравнительно молодъ и потому, какъ не столь опытному, ему не довѣряли: насъ съ нимъ никогда не отпускали кататься. Я помню, только однажды, когда отецъ возвратился откуда-то не далеко отъ сосѣдей и я сталъ проситься, чтобы меня, — ну, хоть одного, безъ сестры, — отпустили немного прокатиться на его лошадяхъ, то матушка посмотрѣла на это такъ, какъ если бы я сталъ просить, чтобы мнѣ дали заряженное ружье, или пустили одного ночью въ поле и т. п.; но отецъ любилъ Евтропа и, я думаю, больше для поддержанія или лучше сказать для поднятія его кредита въ глазахъ матушки, сейчасъ же опять одѣлся и взялъ меня съ собою. Мы прокатились къ нимъ вдоль деревни, проѣхали еще съ версту далѣе и вернулись домой. Я помню, эта полузапрещенная, соединенная съ кажущеюся опасностью поѣздка, заставляла мое сердце часто-часто биться, я все смотрѣлъ на Евтропа, какъ онъ красиво, статно и свободно сидѣлъ, на пристяжныхъ, которыя у него не бѣжали рысью, какъ у Ермила, а скакали, загибая шеи, фыркали и поводили глазами; а когда мы съ отцомъ вернулись съ этой поѣздки домой, я почувствовалъ, что я точно выросъ въ своихъ собственныхъ глазахъ: былъ въ опасности и… ничего… Мнѣ, я помню, даже не стало потомъ доставлять никакого почти удовольствія кататься съ Ермиломъ:

— Ну, это что! какія-то коровы, — кисло говорилъ я сестрѣ, когда мы ѣхали съ Ермиломъ на его лошадяхъ.

Сестра смотрѣла на меня и улыбалась. Она кажется съ этого раза тоже стала смотрѣть на меня и не только какъ на болѣе опытнаго, но и какъ на «отчаяннаго»…

Но это было только разъ, а все время и потомъ послѣ этого раза, мы катались все на матушкиныхъ лошадяхъ и съ ея кучеромъ Ермиломъ. Эти выѣзды наши были степенны, важны, обставлялись господскимъ достоинствомъ, торжественностью. Ермилъ одѣвался въ парадную кучерскую форму; ливрейный лакей Никифоръ не садился какъ обыкновенно на козлы, а становился на запятки, позади саней, и ѣхалъ такъ все время стоя, держась за басонныя поручни. Насъ, т. е. меня и сестру Соню, сажали въ середину саней, а по бокамъ садились съ одной стороны нянька — съ другой гувернантка. Укутаны мы были такъ, что даже жарко намъ было. Говорить дорогой, чтобы не простудили горло, запрещалось: можно было только отдѣльныя замѣчанія дѣлать.

Такъ доѣзжали мы обыкновенно до «Прудковъ», имѣнія дяди Петра Васильевича Скурлятова, огибали усадьбу, проѣзжая мимо самого его дома, что называется подъ самыми окнами, и тѣмъ же порядкомъ возвращались домой, гдѣ насъ уже дожидались, не вдругъ снимали для чего-то съ насъ теплое платье, разспрашивали о томъ, что мы видѣли, кого встрѣтили и спрашивали также няньку и гувернантку, не говорили ли мы много дорогой и, вообще, не шалили ли, какъ слѣдуетъ ли вели себя?

«Прудки» эти, до которыхъ мы доѣзжали, катаясь, было одно изъ имѣній дяди Петра Васильевича, человѣка очень богатаго, жившаго постоянно въ Петербургѣ, гдѣ онъ служилъ въ самомъ блестящемъ гвардейскомъ кавалерійскомъ полку. У насъ въ домѣ былъ, подаренный имъ, портретъ его, масляными красками, въ мундирѣ, каскѣ и верхомъ. Онъ былъ очень красивъ на лошади и я всегда съ завистью въ душѣ посматривалъ на него — когда-то и я буду такой, въ такой же формѣ и верхомъ… Объ этомъ, кажется, мечтала и матушка, въ концѣ концевъ, скрѣпя сердце, и мирясь съ опасностями вообще военной службы и верховой для меня ѣзды: я почему-то считался «слабымъ мальчикомъ»… Дядя въ Прудкахъ никогда не жилъ, даже и не заѣзжалъ туда, когда бралъ отпускъ и являлся на мѣсяцъ или на два изъ Петербурга. Домъ въ Прудкахъ стоялъ поэтому всегда и зиму и лѣто съ заколоченными окнами, и что это былъ за домъ внутри, никто изъ насъ — ни я, ни сестра — и понятія объ этомъ не имѣли. Мы знали только изъ разсказовъ матушки и отца, а также и няньки, что и это очень хорошій домъ, и мебель и все убранство тамъ тоже очень хороши, хотя, конечно, не то, что въ Покровскомъ, главномъ его имѣніи, гдѣ онъ всегда жилъ, когда пріѣзжалъ изъ Петербурга, и которое отъ насъ отстояло на семьдесятъ, если не больше верстъ, хотя и было въ томъ же самомъ уѣздѣ, только на другомъ его концѣ. Но тѣмъ не менѣе и домъ, и вся усадьба въ Прудкахъ вовсе не представляли ничего унылаго и выморочнаго на видъ, какъ это бываетъ съ усадьбами въ которыхъ никогда, ни зимой ни лѣтомъ, господа не живутъ. Напротивъ, въ Прудкахъ все поражало строгимъ порядкомъ и благообразіемъ. Дворъ весь прибранъ и подметенъ; зимою снѣгъ сгребали въ кучи и куда-то увозили; всѣ флигеля, конюшни, сараи, амбары — все въ самомъ изысканномъ порядкѣ. И если, что поражало — такъ это безмолвіе и мертвая тишина на дворѣ: точно во всѣхъ этихъ флигеляхъ, людскихъ, конюшняхъ никого не жило и не было во всей усадьбѣ ни одной живой души. Когда мы проѣзжали, катаясь, черезъ дворъ, рѣдко-рѣдко когда мы видѣли въ окнѣ чье-нибудь лицо: единственный признакъ, что тутъ живутъ люди — это былъ дымокъ, которой иногда струился гдѣ-нибудь изъ трубы.

А между тѣмъ тамъ жили, мы это знали навѣрно и доподлинно. Тамъ, напримѣръ, жилъ управляющій «Прудковъ», Максимъ Ефимовъ, необыкновенно серьезный и вѣжливый человѣкъ, который иногда зачѣмъ-то пріѣзжалъ къ отцу и разговаривалъ съ нимъ, все время стоя у притолки въ кабинетѣ. Онъ привозилъ матушкѣ какія-то деньги, которыя пересчитывали, и матушка потомъ садилась къ письменному столу и что-то писала. Онъ даже и чай пилъ стоя: нальютъ ему въ передней, человѣкъ принесетъ на подносѣ стаканъ, онъ возьметъ его, а пьетъ стоя, на томъ же мѣстѣ, у притолки.

— Ну, такъ такъ-то, Максимъ Ефимовъ, — скажетъ отецъ, — хорошо, значитъ все въ порядкѣ? я такъ и напишу Петру Васильевичу.

— Слушаю-съ, — отвѣчаетъ онъ, и откланявшись отцу, матушкѣ, намъ, если мы были здѣсь, уходилъ, осторожно ступая по полу, въ переднюю. Тамъ онъ пробывалъ еще нѣкоторое время и уѣзжалъ.

— Отличный человѣкъ, золотой человѣкъ. Счастье брату Петру Васильевичу, — говорила про него матушка, оставшись съ отцомъ вдвоемъ.

— Да, но только ужъ очень… онъ звѣрски съ людьми обращается.

Матушка при этомъ вздыхала и ничего не говорила.

— Онъ когда-нибудь плохо кончитъ, — продолжалъ отецъ: хоть и крѣпостные, а вѣдь и ихъ терпѣнію бываетъ конецъ…

— Онъ чѣмъ же виноватъ — Петръ Васильевичъ требуетъ, — возражала матушка.

— Да, но того, что онъ дѣлаетъ, этого позволять нельзя и никто не позволитъ. Это только при Александрѣ Павловичѣ (предводителѣ) можно дѣлать; другой предводитель давно бы потребовалъ, чтобы помѣщикъ его смѣнилъ. Онъ можетъ волненіе вызвать: это еще народъ тихій, слава Богу, попался на его счастье… А будь это осиновскіе или сосновскіе…

Мы съ сестрой слушали все это, соображали, замѣчали, что-то такое понимали, но смутно. неопредѣленно. — Да, впрочемъ, тогда про всѣхъ такъ говорили…

Но и его, этого дядина управляющаго, когда мы проѣзжали. катаясь, черезъ усадьбу, никогда не видали. Никогда никого, ни души.

И вдругъ однажды — это было ранней весной, по «послѣднему пути», значитъ, въ концѣ марта — помнится на послѣдней недѣлѣ великаго поста, когда матушка всегда говѣла, насъ отпустили на тѣхъ же лошадяхъ, на которыхъ она ѣздила въ церковь къ обѣднѣ, прокатиться до Прудковъ. Это было не въ обычное для катанья время. но уже за одно, не запрягать же второй разъ лошадей. Мы проѣхали деревню свою, повернули направо, по берегу рѣки, по дорогѣ къ Прудкамъ, и только-что выбрались въ чистое ровное поле, оттуда, отъ Прудковъ, на встрѣчу намъ, мы увидали скачетъ какой-то человѣкъ верхомъ. Поровнявшись съ нами, онъ своротилъ съ дороги, отчего лошадь его увязла задними ногами въ таломъ, непрочномъ весеннемъ снѣгу и все карабкалась опять на дорогу, «танцовала» подъ нимъ, а онъ сидѣлъ на ней безъ шапки и что-то спрашивалъ кучера. Мы пріостановились.

— Дома, у себя, — услыхали мы голосъ нашего выѣздного человѣка Никифора, стоявшаго на запяткахъ. и вслѣдъ затѣмъ, уже обращаясь очевидно къ намъ, Никифоръ сказалъ: — дяденька Петръ Васильевичъ пріѣхали.

Затѣмъ, посланный поѣхалъ дальше, а мы своей дорогой тоже дальше, къ Прудкамъ. Я помню, съ какимъ волненіемъ мы съ сострой продолжали эту дорогу.

— Мы заѣдемъ къ дядѣ? — спрашивали мы гувернантку нашу Анну Карловну. Но она сама была, поставлена этимъ не только неожиданнымъ. но необыкновеннымъ событіемъ въ крайне неизвѣстное и затруднительное положеніе и отвѣчала намъ только, чтобы мы не говорили на воздухѣ…

— А если дядя насъ позоветъ къ себѣ?

— Сидите и не говорите, а то я маменькѣ скажу и васъ больше пускать не будутъ кататься.

Когда же мы доѣхали почти ужъ до самой дядиной усадьбы и до нея ужъ было, что называется, рукой подать, Анна Карловна вдругъ неожиданно сказала своимъ ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ:

— Ермилъ, поверни назадъ.

Мы съ сестрой такъ и уставились на нее:

— Зачѣмъ же? — Отчего же мы не поѣдемъ въ Прудки?

Но она ничего не отвѣчала; Ермилъ повернулъ лошадей, мы проѣхали нѣкоторое время шагомъ, а когда только тронулись рысью и стали подъѣзжать къ нашей деревнѣ, намъ попался на встрѣчу опять тотъ же дядинъ посланый, ужъ скакавшій назадъ.

Дома, когда мы пріѣхали, мы узнали, что сейчасъ къ обѣду. къ намъ будетъ дядя, что онъ присылалъ узнать о здоровьѣ и дома ли мы всѣ. Въ домѣ у насъ было замѣтно то движеніе и то настроеніе, которое всегда бываетъ, когда ждутъ важнаго и рѣдкаго гостя, заставшаго извѣстіемъ о своемъ прибытіи всѣхъ врасплохъ, неприготовленными и никакъ неожидавшими его пріѣзда.

Черезъ часъ мы увидали въ окно дядю, въ саняхъ, на тройкѣ въ черной медвѣжей шубѣ и бѣлой военной фуражкѣ, съ краснымъ околышемъ, а еще черезъ нѣсколько минутъ онъ вмѣстѣ съ отцомъ взошелъ въ гостиную, гдѣ сидѣла мамушка и съ нею мы всѣ, — высокій, красивый, въ нѣсколько длинномъ, форменномъ военномъ сюртукѣ, какіе тогда носили, ловко сидѣвшемъ на немъ; ступая, онъ мягкимъ, серебрянымъ звономъ звенѣлъ шпорами. Онъ подошелъ къ матушкѣ — она встала ему на встрѣчу — поцѣловалъ ее: они обнялись для этого; потомъ приподнялъ и поцѣловалъ сестру Соню, свою крестницу, а потомъ меня, влюбленнаго въ него, смотрѣвшаго на него съ восторгомъ, съ замираніемъ сердца.

— Неожиданный совсѣмъ гость, — говорилъ отецъ.

— Да-а, — покачивая головой, отвѣчала матушка: — Петръ Васильевичъ, а ты надолго, сюда-то, въ Прудки?

— А, не знаю еще, сестра. ничего, — отвѣтилъ ей дядя: — Во всякомъ случаѣ нѣсколько дней проживу здѣсь.

За обѣдомъ мнѣ пришлось сидѣть какъ разъ противъ дяди и я все смотрѣлъ на него съ тѣмъ же чувствомъ радостной къ нему зависти и въ то же время беззавѣтной ему преданности. Онъ должно быть понималъ это и нѣсколько разъ, посмотрѣвъ на меня. переводилъ глаза потомъ на отца или матушку и улыбался; они тоже улыбались, а. мнѣ почему-то становилось отъ этого совѣстно, и я краснѣлъ.

Матушка все извинялась за обѣдомъ, что у насъ столъ постный, а она знаетъ, что онъ привыкъ ѣсть и постомъ скоромное, но дядя нѣсколько разъ принимался увѣрять ее, что онъ, напротивъ, очень радъ этому, такъ какъ давно ужъ не ѣлъ постнаго и при томъ такъ вкусно приготовленнаго. У насъ дѣйствительно былъ хорошій поваръ.

— А, кстати, — сказалъ онъ вдругъ, — нѣтъ ли у васъ лишняго повара, я бы съ удовольствіемъ купилъ.

Матушка съ грустной улыбкой посмотрѣла на него, покачала головой и вздохнула, а отецъ коротко и какъ-то нервно отвѣтилъ: — нѣтъ.

— Мой Василій умеръ, — продолжалъ дядя, — А въ Прудкахъ, я и забылъ, у меня никакого повара нѣтъ.

— Такъ, на время, пожалуй, пока ты здѣсь, возьми нашего Степана. Онъ тоже очень хорошо готовитъ, — сказалъ отецъ.

Степанъ былъ второй поваръ, но ужъ старикъ, часто чѣмъ-то хворалъ и призывался на кухню только въ экстренныхъ случаяхъ, когда пріѣзжало много гостей и Андрею съ поваренкомъ было трудно управиться. Обыкновенно же онъ жилъ на покоѣ и мы видали его только лѣтомъ, когда онъ въ бѣломъ парусиномъ широкомъ пальто съ большими костяными пуговицами, съ Трезоркой, съ ружьемъ черезъ плечо и съ огромнымъ яхташемъ ходилъ на охоту или возвращался съ нея, неся какую-нибудь одну утку, двухъ бекасовъ, трехъ дупелей.

— Если онъ здоровъ только, съ удовольствіемъ, — повторилъ отецъ. — Да что тебѣ за фантазія была пріѣхать въ Прудки и жить тамъ?, — продолжалъ онъ. — Переѣзжай къ намъ и живи у насъ, а если дѣло какое у тебя, всегда можешь съѣздить туда или велѣть Максиму сюда пріѣхать.

— Нѣтъ, у меня тамъ… послѣ объ этомъ поговоримъ, — скороговоркой отвѣтилъ дядя.

Они говорили все время по-французски, такъ что прислуга все равно ихъ не могла понять, но тутъ сидѣли мы, дѣти, и потомъ гувернантка и онъ очевидно не хотѣлъ сказать чего-то при насъ.

Матушка съ отцомъ многозначительно переглянулись.

Затѣмъ заговорили о чемъ-то совсѣмъ другомъ — о Петербургѣ? о смотрахъ, о парадахъ, о войнѣ, которую всѣ ожидали тогда и которой всѣ волновались и у насъ.

Когда обѣдъ кончился, и всѣ встали, отецъ съ дядей ушли въ кабинетъ; вскорѣ за ними пошла туда и матушка, а насъ гувернантка увела играть въ нашу дѣтскую.

II.

Обыкновенно, какъ я сказалъ, послѣ обѣда, если погода была хорошая, насъ сейчасъ же отпускали кататься; если дурная — часъ или два мы играли въ дѣтской, бѣгали въ залѣ, и потомъ садились учиться. Но такъ какъ въ этотъ день мы уже катались, а пріѣздъ дяди, носившій на себѣ какой-то особенный, несомнѣнно таинственный характеръ, требовалъ для матушки и отца, а также и для дяди, ничѣмъ не нарушаемаго покоя во время ихъ уединенной и секретной бесѣды, то насъ ни кататься послѣ обѣда не пустили, ни бѣгать и играть въ залѣ. Гувернантка Анна Карловна, обладавшая въ этихъ случаяхъ необыкновенной сообразительностью и тактомъ, безповоротно и рѣшительно объявила, чтобы мы сидѣли въ дѣтской и смирно играли: въ залъ идти бѣгать сегодня нельзя. Мы понимали, что всякіе протесты въ такихъ случаяхъ ни къ чему не ведутъ и безмолвно покорились. Я боялся только одного, какъ бы не уѣхалъ дядя, не простившись съ нами: очень я ужъ былъ тогда исполненъ восторженными чувствами къ нему.

— Нѣтъ, не уѣдетъ, сидите спокойно, — нѣсколько разъ говорила мнѣ Анна Карловна, когда я ей выражалъ мои опасенія.

— Почемъ вы это знаете?

— Да ужъ знаю, когда говорю.

Къ чаю, т. е. къ восьми часамъ, мы ужъ «отучились», за нами, звать насъ, пришелъ посланный отъ матушки казачекъ Гришка и мы отправились въ «угольную», гдѣ обыкновенно подавался вечеромъ самоваръ.

— А дядя не уѣхалъ? — спросилъ я «Гришку»; — гдѣ онъ, въ угольной?

— Точно такъ-съ.

Анна Карловна только посмотрѣла на меня и повела плечами: она терпѣть не могла никакихъ нашихъ обращеній съ разспросами къ прислугѣ. Но разъ мы ужъ «отучились» вечеромъ и насъ позвали пить чай, Анна Карловна съ своимъ авторитетомъ обыкновенно отходила у насъ въ соображеніяхъ на задній планъ: мы вступали въ непосредственное, такъ сказать, общеніе съ матушкой и отцомъ — положеніе несравненно болѣе пріятное и удобное для насъ. А тутъ еще дядя пріѣхалъ, стало быть еще вольготнѣй было. Я поэтому, какъ только вышелъ изъ дѣтской, побѣжалъ, бросивъ и сестру и Анну Карловну. Но только я показался въ столовой, какъ сейчасъ же замѣтилъ по лицамъ отца, матушки и по странной улыбкѣ дяди что-то неладное. Матушка, когда говѣла, обыкновенно ходила всегда съ постной физіономіей, дѣлалась не то чтобы не въ духѣ, а какъ бы переносящей какую-то несправедливость, сдѣланную кѣмъ-то въ отношеніи ея, или ниспосланную ей свыше, и вотъ она теперь «этотъ крестъ» съ терпѣніемъ несетъ; часто удалялась къ себѣ въ спальню, кажется, молилась тамъ передъ огромнымъ кіотомъ съ образами въ золотыхъ и серебряныхъ ризахъ; часто и съ грустнымъ оттѣнкомъ вздыхала, говорила ни къ кому не обращаясь, какъ бы сама себѣ: «да», «да…» и проч.; но теперь къ этому состоянію ея очевидно было примѣшано еще какое-то житейское, очень близкое для нея, тревожное и непріятное чувство. Отецъ сидѣлъ на турецкомъ диванѣ, рядомъ съ дядей, и посматривалъ какъ-то неопредѣленно по стѣнамъ, на потолокъ. Одинъ только дядя сидѣлъ, казалось, молодцомъ, красиво, ловко опершись одной рукой о колѣно и съ нѣсколько иронической улыбкой помѣшивая ложечкой чай въ стаканѣ. Они, очевидно, ужъ давно здѣсь сидѣли. Передъ отцомъ стояла пустая его огромная чашка — онъ пилъ чай всегда изъ чашки; передъ матушкой тоже ея пустая чашка. Я взошелъ и почувствовалъ тягость напряженныхъ отношеній сидѣвшихъ за чайнымъ столомъ. Матушка сейчасъ же стала наливать мнѣ въ чашку чай и сказала: — Садись, какія у тебя манеры… Но я никакихъ «манеръ» не проявлялъ, только вбѣжалъ въ комнату, что я дѣлалъ почти всегда и что не вызывало никогда никакихъ съ ея стороны замѣчаній. Очевидно, это она сказала потому, что была не въ духѣ и ей сразу же захотѣлось осадить меня. Я взялъ стулъ и присѣлъ къ столу. Позвякивая шпорой, дядя съ улыбкой посматривалъ на меня. Потомъ взялъ съ дивана лежавшую съ нимъ рядомъ свою бѣлую съ краснымъ околышемъ фуражку, мотнулъ мнѣ пальцемъ, и, когда я подошелъ къ нему, надѣлъ мнѣ ее на голову, повернулъ меня лицомъ къ матушкѣ, и спросилъ: — идетъ?.. Матушка кисло улыбнулась. Отецъ разсмѣялся веселѣй, но какъ-то дѣланно, точно обрадовавшись случаю разсмѣяться, который наконецъ-то представился… Въ комнату вошли сестра Соня и съ ней Анна Карловна. Матушка и ихъ встрѣтила съ такой же миной человѣка удрученнаго, но терпѣливо несущаго свой крестъ. Дядя объ чемъ-то спросилъ по-нѣмецки Анну Карловну, разсмѣялся и сказалъ, что по-нѣмецки онъ ужъ теперь, кажется, лѣтъ десять не говорилъ. Потомъ пошутилъ съ Соней, еще разъ подмигнулъ мнѣ; потомъ вынулъ вдругъ часы, взглянулъ, всталъ и началъ прощаться съ матушкой. Когда онъ прощался съ отцомъ, мы услыхали, онъ спросилъ его: — Такъ пріѣдешь? Пріѣзжай къ обѣду — что-нибудь ужъ сготовимъ. Да, если можно, пришли, пожалуйста, не забудь, этого второго вашего повара. Мнѣ на недѣльку, на двѣ, я къ этой порѣ гдѣ-нибудь куплю себѣ… Потомъ простился съ нами и стройный, высокій, позвякивая шпорами, пошелъ въ залъ. Отецъ и матушка пошли за нимъ. Я тоже было хотѣлъ пойти провожать его, но матушка движеніемъ руки меня остановила и, обращаясь къ гувернанткѣ, проговорила: — Анна Карловна… Та поняла, что ей надо, и сказала: — Сидите, пожалуйста, это вовсе не ваше дѣло…

Проводивъ дядю, матушка одна вернулась въ столовую; отецъ остался въ передней толковать о завтрашнихъ работахъ съ «начальниками», т. е. съ конюшимъ, бурмистромъ, старостой и проч., которые около этого времени обыкновенно приходили «къ докладу». Матушка вернулась къ намъ такая же разстроенная и унылая. Она какъ-то умѣла безъ словъ говорить съ Анной Карловной, одними вздохами, взглядами. повтореніемъ «да-да», и та ее понимала… т. е. она не понимала можетъ быть подробностей дѣла, но самую суть и, главное, отношеніе къ этой сути матушки она понимала отлично…

— Да, вѣдь мы и не доѣзжали до Прудковъ сегодня, — сказала Анна Карловна, — я велѣла Ермилу повернуть.

— И хорошо сдѣлали, — отвѣтила ей матушка.

Онѣ многозначительно при этомъ переглянулись и матушка, кивая ей утвердительно головой, проговорила:

— Да… это сюрпризъ, котораго я отъ Петра Васильевича ужъ ни въ какомъ случаѣ не ожидала…

Мы съ сестрой смотрѣли на нихъ и равно ничего не понимали.

Вернулся, наконецъ, отецъ, отпустивъ начальниковъ.

— А узналъ ты: поваръ Степанъ здоровъ, можетъ пожить это время у Петра Васильевича? — спросила его матушка.

— Я послалъ за нимъ. Здоровъ. Онъ сейчасъ придетъ. — И добавилъ, какъ бы тоже ни къ кому не обращаясь: — Да, сюрпризъ это…

Вскорѣ пришелъ лакей и доложилъ, что поваръ Степанъ дожидается въ передней.

— Сюда его позвать? — спросилъ отецъ у матушки и сказалъ лакею, чтобъ онъ послалъ Степана въ столовую.

Степанъ, какъ не служащій уже, живущій почти что на покоѣ, и при томъ въ качествѣ больного, отпустилъ себѣ довольно большую сѣдую бороду, длинные волосы, и одѣтъ былъ, какъ одѣвались всѣ такого рода дворовые, въ желтомъ дубленомъ полушубкѣ. Когда онъ, поклонившись, остановился у притолоки, матушка ласково обратилась къ нему, спрашивая его о здоровьѣ.

— Ничего, сударыня, теперь легче.

— Вотъ что, Степанушка, — сказала она: — Петръ Васильевичъ пріѣхалъ, былъ сегодня у насъ. У него повара нѣтъ въ Прудкахъ, Ему нужно недѣли на двѣ, пока онъ достанетъ себѣ…

Степанъ молчалъ.

— Такъ ты можешь пока послужить ему?

— Воля ваша-съ.

— Да нѣтъ, тебя не принуждаемъ мы. Если можешь и хочешь — послужи.

— Воля ваша-съ, какъ прикажете, — повторилъ Степанъ.

— Да не какъ прикажете, а хочешь ты?

— Отчего-же-съ, — какъ-то не рѣшительно и какъ бы не договоривши чего, сказалъ онъ.

— Такъ вотъ…

Степанъ вздохнулъ, кашлянулъ въ ладонь.

— Да ты что? — спросилъ его отецъ.

— Ничего-съ… Вы ужъ только, сдѣлаете милость, защитите, если что… отъ Петра Васильевича гнѣвъ какой будетъ, или отъ Максима Ефимова, или… вотъ… отъ мадамы… можетъ по питерскому будутъ требовать что, а я не знаю…

— О, нѣтъ! — воскликнулъ отецъ: этого ты не бойся. Этого я не позволю, да Петръ Васильевичъ и самъ хорошо это понимаетъ.

— А то отчего не послужить — готовъ стараться, — сказалъ Степанъ, повеселѣй ужъ.

Дальше, въ разговорѣ, онъ спросилъ еще что-то и освѣдомился, кто тамъ будетъ у Петра Васильевича завѣдывать столомъ и назвалъ при этомъ опять «мадаму».

Кто это такая? соображалъ я, и въ умѣ у себя перебиралъ, кто бы это могла быть? про кого это онъ говоритъ все: «мадама», и матушка и отецъ его понимаютъ, по крайней мѣрѣ ничего ему на это слово не возражаютъ — значитъ, они знаютъ, и это слово, въ видѣ дѣйствительнаго существа, живетъ въ Прудкахъ. Но кто эта личность? Она, эта мадама? До сихъ поръ ни о какой «мадамѣ» въ Прудкахъ мы не слыхивали.

И вдругъ, подъ впечатлѣніемъ этихъ соображеній и заключеній, не подумавъ хорошенько, кстати это будетъ или не кстати, я брякнулъ;

— Мама, а какъ эту дядину «мадаму» зовутъ?

Она оглянулась вдругъ на меня, сдѣлала большіе глаза:

— Что ты сказалъ?

Я повторилъ, смущаясь.

— Имъ спать пора… Анна Карловна, уведите ихъ, — сказала матушка вмѣсто отвѣта мнѣ. А когда я подошелъ прощаться къ ней она добавила: — Никогда ты не въ свое дѣло не суйся. Никакого тебѣ дѣла до этого нѣтъ. И пожалуйста ни къ кому съ такими глупыми вопросами не обращайся…

Я понялъ изъ этого, что если не это, т. е. не эта «мадама», то что-нибудь къ этому очень близкое, и было главной причиной того страннаго, натянутаго отношенія между матушкой и отцомъ съ одной стороны и дядей съ другой, которое я засталъ въ угольной, когда пришли пить чай. И, разумѣется, эта «мадама» съ тѣхъ поръ не выходила у меня изъ головы; я вспоминалъ про «мадаму» всякій разъ какъ вспоминалъ и дядю, а не вспоминать его каждый день я не могъ, уже по одному тому, что въ гостиной у насъ висѣлъ его портретъ и я зналъ, что самъ онъ, оригиналъ этого портрета, находится отъ насъ въ нѣсколькихъ верстахъ, въ своихъ Прудкахъ.

На слѣдующій день, отпуская насъ кататься, матушка сказала Аннѣ Карловнѣ:

— Такъ пожалуйста же.

— Да, да, — отвѣчала Анна Карловна: — Мы поѣдемъ по Козловской дорогѣ…

— А отчего же… развѣ не въ Прудки? — живо спросилъ я.

— Нѣтъ, не въ Прудки, — коротко и сухо отвѣтила матушка и добавила: — А если не хочешь, то и никуда не поѣдешь.

Мнѣ оставалось только замолчать и покориться, что я и сдѣлалъ. Убѣжденіе въ дѣйствительной причинѣ всего этого, въ той причинѣ, которую я предполагалъ, т. е., что всему виною «мадамъ», во мнѣ окончательно окрѣпло.

III.

Послѣдняя недѣля великаго поста, т. е. страстная, для насъ всегда бывала самой любимой недѣлей въ году: ее мы ждали, къ ней готовились всѣ, и не одни мы, дѣти, а и большіе: торжественность Святой не была бы такъ полна и велика, если бы ей не предшествовала недѣля приготовленій, хлопотливой суеты, пачкатни — недѣля знакомыхъ и все-таки невѣдомыхъ, радостныхъ ожиданій… Въ домѣ у насъ, съ середы, начиналась эта особенная жизнь, которая все усиливаласъ, какъ пульсъ въ своемъ біеніи, продолжаясь до самой заутрени свѣтлаго праздника: тутъ только, отправивъ куличи и пасхи святить въ церковь — это была дѣлая экспедиція — всѣ, наконецъ, на короткое время давали себѣ сладостный роздыхъ, чтобы собраться съ послѣдними силами для уборки лично ужъ себя самихъ, причесаться, умыться, одѣться въ праздничное платье и въ такомъ видѣ ѣхать тоже въ церковь или дома ожидать возвращенія поѣхавшихъ туда съ куличами и пасхами: это все совершенно знакомо и понятно людямъ, провелшимъ свое дѣтство въ деревнѣ и мертвый. ничего невыражающій звукъ для тѣхъ, кто выросъ въ городѣ…

Въ среду, когда всѣ уже успѣли устать, потому что съ утра снимали гардины, шторки, обметали потолки, выносили ковры, выставляли изъ шкафовъ посуду, хрусталь, серебро, чтобы это все завтра чистить и мыть — приходили подъ вечеръ изъ дѣвичьей къ матушкѣ съ извѣстіемъ, что пришла ключница Арина и принесла творогъ, яйца и сметану. Такъ какъ это повторялось изъ года въ годъ, то мы этого прихода Арины уже давно дожидались.

— Ахъ. ужъ пришла, — говорила матушка, сидя гдѣ-нибудь въ креслѣ передъ снятыми гардинами, передъ свернутымъ въ трубку и тутъ же лежавшимъ пока еще ковромъ. Она тоже устала и отдыхала въ мленіи, хотя собственными руками ничего не дѣлала, а только распоряжалась: распоряженія тоже утомляютъ.

— Пришли-съ, — повторительно говорили Евпраксѣюшки, Авдотьюшки, Дарьюшки.

Матушка съ усталымъ, утомленнымъ видомъ поднималась и шла въ дѣвичью, а за нею и мы, т. е. я съ сестрой и Анна Карловна, всю эту недѣлю ходившая почему-то съ утраченнымъ авторитетомъ: она вновь вступитъ въ свои права и получитъ снова свой авторитетъ съ обѣда перваго дня праздника, когда начнутъ пріѣзжать знакомые изъ города и гости-сосѣди изъ деревень и за нами надо будетъ усиленно слѣдить, чтобы мы при гостяхъ не шалили. Въ дѣвичьей теперь на первомъ планѣ Арина съ огромными рѣшетами, наполненными самымъ свѣжимъ, еще теплымъ творогомъ. Ихъ разставили одно возлѣ другого на длинной, широкой лавкѣ, что идетъ вдоль всей стѣны; на столѣ стоитъ въ липовой бѣлой, чистой кадочкѣ самое свѣжее сливочное масло въ крупныхъ комкахъ съ слѣдами пальцевъ, какъ они остались, когда масло мыли и катали въ комья. Въ глиняныхъ, поливаныхъ, огромныхъ горшкахъ — сметана.

— А гдѣ же поваръ? — спрашиваетъ матушка.

— Сейчасъ, сударыня.

Пока идутъ и призовутъ повара, матушка бесѣдуетъ съ Ариной, она разсказываетъ ей о коровахъ, а мы смотримъ на творогъ въ рѣшетахъ, заглядываемъ въ кадочку съ масломъ, въ горшки со сметаной.

Дверь отворилась — вошелъ Андрей, — полный, среднихъ лѣтъ человѣкъ съ гладко-выбритымъ, краснымъ лоснящимся лицомъ и толстыми бѣлыми, пухлыми, какъ у архіереевъ пальцами — поваръ, краса и гордость «дома». За него предводитель Александръ Павловичъ давалъ три тысячи, но отецъ не отдалъ его. И самъ онъ и всѣ это знаютъ и потому онъ держитъ себя почтительно, но и съ достоинствомъ.

— Ну, что, Андрей, посмотри-ка, что творогъ? — говоритъ матушка.

Андрей съ авторитетнымъ видомъ пробуетъ чистой серебряной ложечкой, которая лежитъ тутъ, и творогъ, и сметану, и масло, смакуетъ, оттопыриваетъ губы, поднимаетъ брови съ апломбомъ знатока и говоритъ, какъ бы разсуждая самъ съ собою: — ничего… ничего, хорошъ, хорошъ…

— А довольно этого будетъ? — спрашиваетъ матушка. Андрей окидываетъ взоромъ, озираетъ припасы и, спрашивая, сколько будутъ нынѣшній годъ дѣлать куличей и пасхъ, говоритъ: довольно, и добавляетъ очень резонно, что если чего не хватитъ, то вѣдь можно будетъ тогда спросить еще.

— Нѣтъ ужъ тогда некогда будетъ; ты, Андрей, говори теперь.

— Вотъ сметаны какъ будто прибавить надобно бы…

— Такъ вотъ, Арина, слышишь? — говоритъ матушка.

— Слушаю-съ, сколько же?

— А яица, завтра ужъ? — спрашиваетъ Андрей.

— Да, Арина, и пожалуйста ты сама на свѣчкѣ ихъ всѣ пересмотри, — съ заботливостью говоритъ матушка.

— Господи! — Да какъ же, сударыня, — почти обидчиво возражаетъ ей Арина.

— Вѣдь, ты знаешь, попадетъ одно яйцо…

— Да какъ же это можно!..

— Ну, значитъ, только… — смотря на всѣхъ, говоритъ матушка и хочетъ уйдти.

— Цукаты, кардамонъ, изюмъ… это ужъ все… начинаетъ Андрей.

— Это ужъ завтра все, — говоритъ матушка: — Ну, идите теперь съ Богомъ. Только сейчасъ же вынесите это все на холодъ, — оборачиваясь, замѣчаетъ она.

Арина и другія съ ней женщины берутъ кто творогъ, кто сметану, кто масло, и уносятъ.

Сегодня былъ только смотръ; всѣ эти припасы понадобятся завтра передъ вечеромъ, когда опять придетъ въ дѣвичью поваръ Андрей въ бѣлой курткѣ, въ бѣломъ, высокомъ, съ буфами, колпакѣ и съ двумя тоже всѣ въ бѣломъ поварятами и будутъ дѣлать пасхи и мѣсить тѣсто для куличей. Но надо приготовить все это сегодня. Завтра ужъ четвергъ и некогда будетъ, завтра матушка съ утра уѣдетъ въ церковь — она будетъ завтра причащаться, потомъ пріѣдетъ, нѣкоторое время будетъ ходить ничѣмъ не занимаясь, въ качествѣ причастницы, не распоряжаясь, не отдавая никакихъ приказаній… Да и мало ли вообще и безъ этого завтра дѣла. Съ утра, какъ она уѣдетъ къ обѣднѣ, мы будемъ завертывать въ шелкъ и въ шелковыя разноцвѣтныя тряпочки яйца и ихъ будутъ носить на кухню, тамъ варить, а потомъ будутъ студить и мы ихъ будемъ развертывать. Завтра будутъ красить и для людей и такъ вообще яйца въ красный, синій сандалъ, въ луковую шелуху, чтобы которыя были желтыя. Завтра нянька будетъ завязывать въ узелочки и жечь въ печкѣ четверговую соль — помогаетъ отъ зубовъ. Завтра будутъ мѣломъ чистить серебро, серебряныя и золотыя ризы на образахъ: отворятъ большой образной шкафъ, что стоитъ въ спальной у матушки, вынутъ ихъ оттуда, выдергаютъ гвоздики, которыми прибиты ризы къ образамъ, и понесутъ ихъ въ угольную, а тамъ ужъ стоитъ и кипитъ самоваръ, лежатъ куски казанскаго мыла и чистыя, достойныя и степенныя дворовыя женщины, жены приближенныхъ, будутъ ихъ сперва мыть горячей водой съ мыломъ, а потомъ чистить мѣломъ. Завтра будутъ отпирать безчисленное количество ящиковъ въ шкафахъ и комодахъ и вынимать оттуда все, что нужно для праздника и къ празднику. Уѣзжая въ церковь, чтобы не останавливать дѣла, матушка отдастъ ключи Аннѣ Карловнѣ и она станетъ отъ этого еще важнѣе: къ ней будутъ чуть не каждую минуту приходить за ключами, а она будетъ вставать и при себѣ будетъ приказывать отпирать и запирать потомъ. Это отчасти намъ на руку, потому она насъ оставитъ въ покоѣ, не будетъ совѣтовать, вмѣшиваться: «такого-то шелку или такихъ-то шелковыхъ кусочковъ прибавьте въ эту тряпочку, а такого-то въ эту, а то яйца мраморныя выйдутъ блѣдны или очень темны», или: «не трогайте, не развязывайте, погодите», когда ихъ принесутъ послѣ выкрашенія и сваренія изъ кухни… Все это будетъ продолжаться и въ пятницу и даже въ субботу утромъ, потому что много надо сдѣлать и поспѣть. Но послѣ обѣда въ субботу, въ сумерки, ужъ будутъ все только приносить въ домъ готовое. Принесутъ горячіе еще, душистые, аппетитные куличи изъ кухни и поставятъ ихъ въ залѣ на блюдахъ на большой, накрытый чистый скатертью банкетный столъ. Принесутъ пасхи и тоже поставятъ въ залѣ на тотъ же столъ. Принесутъ окорока ветчины, телятины, жареныхъ поросятъ, индѣекъ и въ большихъ мискахъ красныя, синія яйца. Въ сумеркя же придетъ и садовникъ Михей, братъ кучера Ермила, и принесетъ въ рѣшетахъ салатъ изъ парниковъ и свѣжіе огурчики, которые такіе душистые, когда ихъ первый разъ разрѣжутъ въ комнатѣ. Утромъ некогда ужъ все это приготавливать и разстанавливать: прямо, изъ цоркви, какъ пріѣдутъ, надо разговляться, а черезъ два-три часа пріѣдутъ попы, придутъ дворовые, не такъ близкіе — близкіе будутъ разгавливаться вмѣстѣ съ нами — придутъ мужики и бабы съ деревни: въ передней, въ корридорѣ и особенно въ залѣ постланы для этого бѣлые чистые холстяные половики, а то «народъ» затопчетъ ногами полъ. Но это еще все впереди, до этого еще три дня надо подождать…

Въ четвергъ, по обыкновенію, матушка уѣхала къ обѣднѣ въ церковь, когда мы еще спали, или, по крайней мѣрѣ, еще не вставали и не выходили къ чаю. Въ домѣ все шло своимъ порядкомъ, по заведенной программѣ: въ угольной ужъ приготовлялись чистить образа и пришли для этого женщины; Анна Карловна, отрываясь то и дѣло съ ключами, чтобы что-нибудь отпереть и потомъ запереть, напоила насъ чаемъ, при чемъ вмѣсто сливокъ, намъ дали малиноваго варенья; отецъ, по обыкновенію, ушелъ куда-то — онъ уходилъ всегда въ это время, когда въ домѣ поднималась уборка и чистка — на гумно или на конюшню. Наконецъ, пріѣхала матушка изъ церкви и мы сразу замѣтили по ея лицу, по ея минѣ и по ея голосу — она въ такихъ случаяхъ говорила совсѣмъ ужъ какъ убитая страданіями — что что-то такое случилось тамъ, въ церкви или дорогой, когда она туда или оттуда ѣхала, на возвратномъ пути. По обыкновенію, мы ея поздравили съ причащеніемъ, она поцѣловала насъ, вздохнула, что-то сказала Аннѣ Карловнѣ, и прошла къ себѣ въ спальню. Но что-то такое съ ней случилось, что-то такое она узнала — это было несомнѣнно. Это было замѣтно и на Аннѣ Карловнѣ, — у нея въ этихъ случаяхъ дѣлалось тоже такое же почти выраженіе въ лицѣ и, кромѣ того, поглядывая и наблюдая, всегда собирала насъ прежде всего вокругъ себя и никуда не отпускала, точно, чтобы мы не узнали чего, не услыхали, не спросили бы кого-нибудь о томъ, что намъ знать вовсе не нужно.

Вскорѣ послѣ ея пріѣзда пришелъ и отецъ; матушка вышла изъ спальни въ гостиную, гдѣ были и мы съ Анной Карловной, и мы услыхали ихъ разговоръ.

— Ермилъ сказывалъ «эта» была тамъ? — сказалъ отецъ.

— Да-а, была, — отвѣчала матушка и вздохнула. — Ну, и что же?

— Разодѣтая… На Петра Васильевича лошадяхъ, парой въ дышловыхъ саняхъ, съ лакеемъ.

— Одна?

— Одна… А съ кѣмъ же еще? Этого вотъ только не доставало, чтобы съ Петромъ Васильевичемъ.

— Ну, и…

— Она стояла, знаешь, направо, гдѣ кружка, за клиросомъ. Я не смотрѣла на нее; такъ взглянула только и сейчасъ же до гадалась.

— Видная. красивая? понравилась она тебѣ?

— Глаза хорошіе…

— Держала себя прилично?

— Да. Все молилась. Нѣсколько разъ на колѣни становилась. Дьяконъ просвиру ей вынесъ.

— Ну, это…

Отецъ кивнулъ головой: дескать: это, что же, понятно…

Матушка и отецъ, заинтересованные разговоромъ, не замѣтили, вѣроятно, что мы слушаемъ, а Анна Карловна сама была вся настолько поглощена тоже тѣмъ, что слышала, что забыла на это время про насъ, и мы все отъ слова до слова услыхали и догадались, конечно, о комъ они говорятъ.

— Ты поѣдешь? — сказала матушка,

— Просилъ. Надо, — отвѣтилъ отецъ.

— Послѣ обѣда?

— Да, конечно… хотя онъ и просилъ къ обѣду.

«Я попрошу, чтобъ онъ меня взялъ съсобой», — догадался я, но сейчасъ же сообразилъ, что объ этомъ и думать нечего.

За обѣдомъ отецъ сказалъ, чтобъ ему запрягли лошадей, онъ поѣдетъ къ Петру Васильевичу въ Прудки. Я, какъ ни былъ увѣренъ, что меня не возьмутъ, притворился, что ничего не знаю и не понимаю и сказалъ:

— Возьми меня. Вѣдь ты не надолго, ты скоро назадъ?

Но ни отецъ, ни матушка, ничего мнѣ не отвѣтили.

— Вѣдь все равно мы кататься поѣдемъ, — сказалъ я.

— Нѣтъ, сегодня вы не поѣдете: не когда и не съ кѣмъ — Ермилъ отпросился сегодня, — сказала матушка.

— Ну, вотъ я бы съ папой…

Но меня точно никто не слыхалъ. Я понялъ, что никакая моя попытка ни къ чему не приведетъ и оставилъ это, замолчалъ.

Отецъ вернулся поздно домой, когда мы ужъ спали и что онъ въ этотъ день разсказывалъ матушкѣ мы ничего не узнали. Но на завтра и въ слѣдующіе за тѣмъ дни намъ удалось услыхать нѣсколько отрывковъ изъ ихъ разговора и изъ этихъ отрывковъ я узналъ, что «она» очень красивая, что «держитъ себя необыкновенно скромно», «понимаетъ каждый взглядъ Петра Васильевича», «никѣмъ не командуетъ», «въ домѣ совсѣмъ какъ чужая», «должно быть получила кое-какое образованіе» и «одно непріятно, что она ходитъ точно виноватая».-~Это изъ разсказовъ отца матушкѣ. А изъ разговоровъ матушки съ Анной Карловной, разговоры которыхъ сейчасъ же прекращались, какъ только замѣчали, что мы слушаемъ ихъ съ сестрой, и оттого не изъ разговоровъ собственно, а изъ коротенькихъ отрывковъ, отдѣльныхъ фразъ, намековъ, поняли, т. е. я, по крайней мѣрѣ, понялъ «что при характерѣ Петра Васильевича это долго не продолжится и, вообще, она несчастная», «хотя онъ и бросаетъ на нее деньги теперь и показываетъ видъ, что ее любитъ»…

Утромъ, на второй день праздника, вдругъ проявился совершенно неожиданно изъ Прудковъ нашъ поваръ Степанъ: онъ пришелъ похристоваться. Мы пили чай въ столовой, куда его и позвали, какъ только доложили о его приходѣ, и я услыхалъ, какъ онъ въ отвѣтъ на вопросъ матушки, хорошо ли ему тамъ жить, отвѣчалъ: «Ничего пока, сударыня-барыня: только „она“, мадама ихняя, хоть и приказываютъ, но ничего въ дѣлѣ не понимаютъ. Можетъ современемъ что…»

Да еще въ дѣвичьей, куда послали Степана чай пить и куда вслѣдъ за чѣмъ-то и я прибѣжалъ, я услыхалъ, какъ онъ разсказывалъ дѣвуіикамъ: — «И такая-то смирная, такая-то смирная: говоритъ, приказываетъ, а сама точно стыдится: знаетъ себя… И дана „ей“ власть большая, только „она“ ничего не взыскиваетъ и ничего не понимаетъ: все только: пожалуйста, пожалуйста!..»

— Это кто же? — спросилъ я.

Степанъ съ сомнѣніемъ и нерѣшительно посмотрѣлъ на меня, дескать, хорошо ли это, если я скажу? и отвѣтилъ, вѣроятно придя къ заключенію, что не слѣдуетъ говорить:

— Это, сударикъ, мы тутъ такъ, промежъ себя говоримъ… Но я, недовольный такимъ отвѣтомъ, чувствуя себя почти обиженнымъ, сдѣлалъ равнодушный видъ и, какъ будто я ужъ все знаю, проговорилъ:

— Это вѣдь, это все равно, недолго продолжится…

— Чего-съ это? — глупо и не кстати спросилъ Степанъ.

— Да, вотъ все это и она… отвѣтилъ я.

Я хотѣлъ спросить, какъ «ее» зовутъ, но не рѣшился на это, у меня не хватило духу, да и что же бы онъ подумалъ обо мнѣ говорю такъ увѣренно, а самъ не знаю даже какъ «ее» зовутъ…

Но въ это время кто-то вошелъ въ дѣвичью, позвали меня — разспрашивать и выпытывать мнѣ дальше ужъ нельзя было.

IV.

Выло одно мѣсто, куда отецъ бралъ меня одного съ собой довольно часто, особенно въ хорошую весеннюю солнечную погоду — на конюшню. Меня одѣвали въ крытый синимъ сукномъ полушубчикъ и я шелъ съ отцомъ вдвоемъ. довольный уже тѣмъ, что я внѣ домашняго присмотра, никто меня не останавливаетъ, могу говорить съ кѣмъ хочу.

Въ то время конюшни были совсѣмъ не то, чѣмъ онѣ стали теперь. Тогда это былъ клубъ, куда съѣзжались сосѣди. Бывало иные пріѣдутъ, проведутъ на конюшнѣ въ осмотрѣ лошадей часа три, четыре и пять и уѣдутъ, не заходя въ домъ. Въ мало-мальски порядочныхъ конюшняхъ бывали для такихъ собраній пріѣзжавшихъ сосѣдей особыя теплые помѣщенія, которыя были такъ приспособлены, что въ случаѣ какого-нибудь спора, недоразумѣнія, возникшаго въ разговорѣ о какой-нибудь лошади, ее можно бывало ввести туда, а не выходить самимъ, опять одѣваться въ теплое платье. Устроены были диваны турецкіе, стояли столики; иногда туда приносили и вино, закуски, ставили самоваръ, пили пуншъ. Это станетъ совершенно понятно, если знать, что заводъ конскій и самая покупка и продажа лошадей въ то время не носили на себѣ того коммерческаго отпечатка, которымъ они конечно отличаются теперь: тогда это было любимое дѣло, благородное занятіе, общепринятая приличная страсть. «Заводъ» — этимъ именемъ безъ прилагательныхъ: винокуреный, картофельный. т. е. крахмальный и проч., назывался только одинъ конскій заводъ и если говорили заводъ просто, то это значило, что говорятъ о конскомъ заводѣ и это всѣ хорошо понимали — конскій заводъ гораздо ближе поэтому подходилъ къ собачей охотѣ, къ карточной игрѣ, чѣмъ къ прибыльному нажизному предпріятію, и если лошадей продавали, то только потому, что куда же, наконецъ, ихъ дѣвать, да и деньги дворянамъ всѣмъ и тогда точно также были нужны…

Для насъ, дѣтей, конюшня была мѣстомъ веселой, занимательной и любопытной прогулки: во время ея мы видѣли массу лошадей, къ которымъ чувствовали и мы какую-то прирожденную страсть, — лошадей, между которыми были такіе красавцы, какъ всѣ эти «Барсы», «Варвары», «Кролики», «Грозные» и проч., и такіе хорошеныгіе, но еще глупенькіе жеребята, такъ рѣвниво оберегаемьге своими матерями, этими «Кроткими», «Любезными», «Вѣрными» и проч_у такъ степенно и важно, точно съ сознаніемъ своего достоинства выступающими, поводя по всѣмъ своими красивыми большими глазами.

Особенно весело было на конюшнѣ вотъ весной, когда ужъ пригрѣваетъ: вездѣ талый. мягкій снѣгъ; въ затишьяхъ на солнцѣ ужъ бѣгутъ ручейки, съ крышъ каплетъ; воздухъ такой мягкій. не острый, какъ зимой, грудь дышитъ имъ такъ полно-полно и всо хочется вздохнуть еще поглубже, все кажется, что еще не всей грудью дышешь. Въ такіе дни, въ самый полдень, когда солнышко ужъ обогрѣлось, на большой. обширный лугъ передъ длиннымъ зданіемъ конюшни, къ ней прилегающій и обнесенный съ внѣшней своей стороны мелкой низенькой рѣшеткой съ высокими для чего-то въѣздными воротами, конюха выносятъ вязанки сѣна и раскладываютъ его кучками на небольшомъ одна отъ другой разстояніи. Потомъ одну по одной выводятъ вороныхъ. сѣрыхъ, караковыхъ лошадей съ ихъ дѣтьми, выводятъ и пускаютъ, т. е. снимаютъ съ нихъ недоуздки и онѣ нюхаютъ, раздувая ноздри воздухъ, осматриваются, глядять одна на другую, на своихъ жеребятъ, бѣгающихъ между ними, какъ-то неумѣло тыкающихъ длинными высокими ножками и точно съ гордостью, какъ султанчиками, помахивающими своими коротенькими курчавыми хвостиками. Но вотъ онѣ осмотрѣлись на воздухѣ, отъ котораго за зиму въ своихъ темныхъ отдѣлахъ почти ужъ отвыкли, ознакомились съ новой непривычной картиной свѣта и простора и одна по одной обращаютъ вниманіе на приготовленное имъ угощеніе — кучи сѣна. А потомъ дѣти ихъ, жеребята, перепутаются, начнутъ лЈзть къ &ужимъ матерямъ, начнется призывное ржаніе матерей съ тоненькими отвѣтными голосами жеребятъ. И когда-то, когда-то онѣ разберутся. но все равно ни одна никогда не ударитъ чужого жеребенка, какъ бы онъ ни лѣзъ къ ней и не надоѣдалъ.

Въ такіе ясные, солнечные, теплые дни, особенно на первый выпускъ лошадей и жеребятъ на воздухъ, обыкновенно на конюшню ходили и матушка и съ нею мы съ гувернанткой. Намъ приносили на лугъ изъ конюшни табуретки, стулья, ставили ихъ въ затишье на солнцѣ и мы иногда по часу и болѣе смотрѣли на лошадей, какъ бѣгаютъ и путаются ихъ жеребята, первый разъ увидавшіе и свѣтъ, и просторъ.

Въ этомъ году такой ясный, теплый солнечный день приходился на третій или на четвертый день праздника; было рѣшено, что сегодня, какъ ободняется. жеребятъ и кобылъ выпустятъ въ первый разъ гулять на дворъ. Но почему-то, не помню, въ этотъ день матушка съ Соней и гувернанткой не могли идти и отецъ взялъ съ собою на конюшню меня одного. Мы пришли, намъ вынесли на дворъ изъ конюшни и поставили въ затишьѣ на солнцѣ скамейку, мы сѣли на нее съ отцомъ, возлѣ стали конющій, наѣздникъ, коновалъ и проч. конюшенная свита; конюха начали приносить и раскладывать по огороженному рѣшеткой передъ конюшней широкому двору охапки сѣна, разложили его, потомъ начали выводить лошадей-матерей съ жеребятами, снимать съ нихъ недоуздки и пускать вольно. Происходило, однимъ словомъ все то, что описано выше, и что въ этомъ случаѣ происходило каждый годъ. Какъ я сказалъ уже, на конюшню пріѣзжали очень часто сосѣди и такъ люди всякаго торговаго званія, которые въ домѣ у насъ никогда не бывали, смотрѣли лошадей, иногда покупали ихъ. отдавали деньги и уѣзжали. Такъ было и въ этотъ разъ. Кто-то изъ такихъ мелкопомѣстныхъ сосѣдей или постороннихъ людей, которые никогда у насъ въ домѣ не были, пріѣхали и пошли съ отцомъ смотрѣть назначенныхъ для продажи лошадей на конюшню. Я остался одинъ, т. е. собственно не одинъ, конечно — кто-то: наѣздникъ, коновалъ или еще кто-нибудь оставался со мною — но отецъ оставилъ меня и ушелъ. Помню, день былъ чудесный, замѣчательно теплый, даже жаркій для этого времени, особенно на пригрѣвѣ, на солнцѣ. Я сидѣлъ на скамейкѣ, смотрѣлъ на ходившихъ по двору лошадей, жеребятъ, наконецъ, задумался. Вдругъ я услыхалъ ктото возлѣ меня сказалъ: — Дяденька Петръ Васильевичъ пріѣхалъ. Я очнулся, взглянулъ и увидѣлъ, что отъ воротъ идетъ между лошадьми по огороженному двору въ военной шинели съ бобрами и въ бѣлой фуражкѣ съ краснымъ околышемъ дядя и идетъ такой видный, статный, красивый, идетъ прямо ко мнѣ, оглядываясь по дорогѣ на лошадей, которые важно, серьезно одна за другой поднимали головы и смотрѣли на него.

— Здравствуй, — мы три раза поцѣловались, похристосовались съ нимъ, — а отецъ гдѣ? — сказалъ дядя.

— Онъ тамъ, на конюшнѣ съ кѣмъ-то, — отвѣтилъ я.

— Съ кѣмъ?

— Не знаю кто-то. Лошадей смотритъ.

— А ты чтожъ тутъ дѣлаешь?

— А я вотъ сижу, смотрю.

— Онъ съ кѣмъ тамъ? — обратился дядя къ стоявшему тутъ же наѣзднику, или къ кому-то другому изъ стоявшихъ тутъ, которые всѣ при приближеніи его сняли шапки и стояли, съ непокрытыми головами.

Наѣздникъ назвалъ кого-то.

— Ну, пойдемъ къ нему, — сказалъ мнѣ дядя.

Мы пошли. Дорогой я зачѣмъ-то оглянулся и увидѣлъ, что у воротъ стоятъ парныя дядины сани и въ нихъ кто-то сидитъ, но не мужчина, а женщина: — «Неужели»? подумалъ я. И, я помню, у меня вся кровь, не знаю почему, бросилась въ голову.

Отецъ, вѣроятно кѣмъ-нибудь предувѣдомленный, уже шелъ къ намъ на встрѣчу. Дядя съ нимъ обнялся и тоже трижды поцѣловался. Я замѣтилъ, и это удивило меня, что вся свита, шедшая за отцомъ: конющій, коновалъ. выводные, конюха, всѣ были безъ шапокъ. У насъ этого никогда не было, отецъ терпѣть этого не могъ, и причиной было очевидно присутствіе дяди. Когда, встрѣтившись. дядя съ отцомъ остановились и здоровались, нѣкоторые изъ дворовыхъ поклонились дядѣ, но онъ какъ-то, точно не замѣчая или правильнѣе, не различая ихъ, кивнулъ въ ихъ сторону головой и мотнулъ по направленію къ козырьку фуражки двумя пальцами. Они такъ и остались съ непокрыми головами. Отецъ стоялъ къ свитѣ спиной, разговаривая съ дядей и не видалъ этого.

— Во-первыхъ, съ праздникомъ, — а потомъ дѣло у меня къ тебѣ: мнѣ нужно пару сѣрыхъ, есть у тебя? — сказалъ дядя.

У дяди въ Прудкахъ своего завода не было. Вылъ у него какой-то заводъ въ Покровскомъ, главномъ и большомъ его имѣніи, но и тотъ былъ не важный. У отца же, напротивъ, былъ нѣкогда извѣстный, съ хорошимъ именемъ заводъ.

— Для чего тебѣ — я вѣдь не знаю; ты скажи какихъ тебѣ надо, — отвѣтилъ ему отецъ.

Дядя сталъ ему объяснять, какихъ ему надо лошадей и сказалъ. кивнувъ туда, гдѣ стояли его сани и въ нихъ сидѣла женская фигура:

— Я хочу ей подарить: она любитъ сѣрыхъ.

Когда дядя кивнулъ, и отецъ оглянулся въ ту сторону.

— Понимаешь, какія поэффектнѣе, поконистѣе, каретныхъ.

— Посмотри, выбери самъ.

— Нѣтъ, ужъ если такъ — позволишь? пускай она сама выберетъ, — сказалъ дядя, — это ей же вѣдь. И что-то скороговоркой добавилъ по-французски и разсмѣялся.

Я видѣлъ, что отецъ на минуту какъ будто замялся, мелькомъ взглянулъ на меня и потомъ проговорилъ: — «Хорошо»… Дядя кивнулъ головой кому-то изъ конюховъ и сказалъ. «Скажи, чтобы — вонъ барыня сидитъ, — чтобы шла сюда. Проводи ее сюда».

— Да вѣдь это… Не сюда… Мы на конюшню пойдемъ… Это туда, — растерянно говорилъ отецъ.

Но было уже поздно. Конюхъ рысью добѣжалъ до дядиныхъ саней, стоявшихъ у рѣшетки, и сидѣвшая въ нихъ дама уже шла Я старался не глядѣть ни на нее, ни на отца. Я боялся какъ бы онъ не услалъ меня въ домъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Я бы готовъ былъ провалиться въ этотъ моментъ, лишь бы только онъ не видѣлъ меня, не останавливался на этой несчастной мысли, которой я не знаю, какъ я боялся, а между тѣмъ я понималъ и чувствовалъ, что это «она»…

Она подошла къ намъ очень скоро и довольно торопливой походкой, распахнувъ свой темно-зеленый бархатный салопъ и пробираясь по тропинкѣ, по рыхлому, весеннему снѣгу. Она издали еще начала раскланиваться съ отцомъ, который сдѣлалъ тоже нѣсколько шаговъ ей на встрѣчу и поздоровался съ ней за руку. Дядя смотрѣлъ на нее и отца какъ-то полуиронически, полусурово улыбаясь и тотчасъ свелъ съ нихъ глаза, когда они подошли. Она сдѣлала поклонъ и въ мою сторону. Я тоже раскланялся.

Я увидалъ великолѣпные глаза, темные, глубокіе, кроткіе-кроткіе, блѣдное довольно лицо, худощавое. Она была роста выше средняго. Дядя говорилъ съ отцомъ по-французски.

— Ну, вотъ сама выбирай, — сказалъ онъ обращаясь къ ней. — Сейчасъ увидишь.

Она улыбнулась и пожала плечами.

Тогда, не обращая ужъ больше на нее вниманія, дядя сказалъ отцу цѣну, которую онъ хочетъ дать за лошадей и просилъ, чтобы ему показали этотъ сортъ.

Всѣ двинулись черезъ дворъ на конюшню. Я, чтобы не быть на виду, нѣсколько поотсталъ и шелъ позади; отецъ съ дядей шли впереди.

Отвѣчая дядѣ что-то, необорачиваясь, спросившему ее, она отвѣтила такимъ славнымъ, милымъ голосомъ и такъ весело, что у меня вдругъ стало радостно на сердцѣ и радостно оттого, что какъ же она можетъ быть «несчастная» съ такимъ голосомъ? Мнѣ показалось, что она даже тихонько смѣялась. Я шелъ за ними, поспѣшая, путался, оступался, спотыкался по талому, рыхлому снѣгу. Вдругъ я услыхалъ кто-то назвалъ меня по имени и отчеству. Я оглянулся и увидѣлъ нашего лакея Никифора. Онъ говорилъ мнѣ:

— Маменька прислали: приказали домой идти. Я такъ и остановился на мѣстѣ…

Когда я пришелъ домой, матушка ни о чемъ меня ни спросила, но я замѣтилъ сейчасъ же, что она въ высшей степени чѣмъ-то недовольна. Минутъ черезъ двадцать или черезъ полчаса, мимо дома, въ отдаленіи, по дорогѣ, оттуда, со стороны гдѣ конюшня, проѣхали парныя дядины сани и въ нихъ сидѣла «она». Немного погодя еще, передъ самымъ обѣдомъ, пришелъ съ конюшни отецъ и съ нимъ дядя. Когда дядя здоровался съ матушкой, онъ ей что-то сказалъ, на что та отвѣтила, по обыкновенію, точно она обиженная.

— Да вѣдь — то конюшня, не домъ твой! — сказалъ онъ разсмѣявшись, съ гримасой вздернулъ плечами, и, оставивъ ее, заговорилъ объ чемъ-то со мною: когда меня повезутъ въ учебное заведеніе, въ какое, въ Петербургъ. или куда, и проч. За обѣдомъ дядя усиленно и нарочно шутилъ, много смѣялся, что составляло вызывающій контрастъ съ недовольнымъ настроеніемъ матушки. Послѣ обѣда за нимъ вернулись его лошади и онъ сейчасъ же уѣхалъ домой. Весь остатокъ дня и весь вечеръ матушка провела съ отцомъ въ кабинетѣ.

Въ этотъ же вечеръ, оставшись наединѣ съ сестрой, я разсказывалъ ей: — «Ахъ, Соня, какая „она“ красавица. если бы ты видѣла!.. И за что они на нее сердятся? Я не знаю, что „она“ имъ сдѣлала?.. И „она“ вовсе не несчастная»!..

V.

Подходила совсѣмъ весна — ужъ не чуялась она только въ воздухѣ, но ужъ видно ее было: снѣгъ на дорогѣ сталъ совсѣмъ желтый, грязный; передъ домомъ въ цвѣтникѣ всѣ клумбы были ужъ видны: снѣгъ каждый день сходилъ съ нихъ и черная земля въ полдень, когда солнце разогрѣвало тоненькую ледяную корочку на ней, которой какъ стекломъ, покрывалъ ее за ночь морозъ, становилась черной, рыхлой, точно лѣтомъ послѣ дождя. Наконецъ, начались тѣ сѣренькіе, теплые дни безъ солнца, но съ туманами, которые сгоняютъ снѣгъ лучше всякаго солнца: въ воздухѣ разливается сырость отъ нихъ и не разберешь, что это: туманъ ли садится или идетъ мелкій дождь. Въ домъ принесли нарѣзанныхъ вѣточекъ съ кустовъ черной смородины, поставили ихъ въ банку съ водой и онѣ дня черезъ три дали молоденькіе, зелененькіе душистые листики. Это всегда дѣлалось у насъ весной: листики потомъ обрывали и на нихъ дѣлали настойку на водкѣ, которая бывала нѣжно-зеленаго цвѣта, необыкновенно пріятнаго запаха и всѣ находили ее необыкновенно вкусной и говорили, что она здорова… Стали каждый день слышны разговоры о плотинѣ на рѣкѣ. Принимались какія-то мѣры, чтобы ее не сорвало. Вечеромъ, придя изъ передней послѣ разговора со старостой, бурмистромъ и другими начальниками, отецъ сообщалъ намъ за чаемъ новости: сегодня видѣли, какъ утки летѣли надъ рѣкой; а сейчасъ староста шелъ сюда и слышалъ надъ рѣкой гуси перекликаются, летятъ. Наконецъ, однажды вечеромъ кто-то пришелъ и сказалъ, что идетъ такой дождь, что хоть бы лѣтомъ.

— Ну, это ужъ значитъ жди теперь: черезъ день, а то и завтра къ вечеру рѣка тронется, — заговорили всѣ, а отецъ самъ пошелъ на крыльцо смотрѣть дождь.

— Возьми меня съ собою! Мама мнѣ можно? Я немножко постою только. Я сейчасъ одѣнусь…

И видя что они оба въ сущности ничего противъ этого не имѣютъ и оба въ самомъ лучшемъ настроеніи. я вскочилъ и побѣжалъ одѣваться.

На крыльцѣ было темно, потому ночь стояла совсѣмъ черная. Съ нами на крыльцо вышло нѣсколько человѣкъ лакеевъ и тоже стояли прислушиваясь къ дождю.

— Послѣ завтра рѣка тронется непремѣнно, а то еще и завтра, — говорили всѣ.

— Постойте-ка, — прислушиваясь, сказалъ отецъ, — вѣдь, это гуси кричатъ.

Мы всѣ начали тоже прислушиваться. Дѣйствительно слышался крикъ летѣвшихъ гусей. Въ темнотѣ по двору кто-то шелъ, слышны были голоса: — Это кто? — громко сказалъ отецъ. Послышался отвѣтъ, но не явственный: — К, то это? — повторилъ отецъ.

— Я-съ! Степанъ, поваръ.

Шлепая по снѣгу и грязи подходилъ къ крыльцу Отенанъ.

— Ты какъ же здѣсь? — спросилъ его отецъ.

— Петръ Васильевичъ отпустили.

— Совсѣмъ?

— Совсѣмъ-съ. Новаго повара привезли. У Волкова Ивана Семеновича Авдѣя купили. Приказали кланяться, благодарятъ; завтра будутъ, — добавилъ Степанъ. — Мнѣ двадцать пять рублей на чай пожаловали.

— Вотъ какъ! А какъ же ты прошелъ? Черезъ рѣку есть еще ѣзда? — спросилъ отецъ.

— Есть-съ, только ужъ плохо.

У насъ была та же рѣка, что и у дяди въ Прудкахъ, и чтобъ отъ него попасть къ намъ, надо было или переѣзжать по плотинѣ, по которой зимой никто не ѣздилъ и она стояла заваленная снѣгомъ, или по льду, прямо черезъ рѣку.

— Какъ же Петръ Васильевичъ-то завтра проѣдетъ?

— Не могу знать-съ. Приказали сказать, что завтра будутъ.

— Ну, что тамъ? Ничего, все благополучно?

Отецъ сталъ его разспрашивать. Степанъ какъ-то странно отвѣчалъ, точно не договаривалъ — хочетъ сказать, а потомъ не договоритъ.

— Ну, пора въ домъ, а то ты еще простудишься, — сказалъ мнѣ отецъ. — Степанъ, зайди-ка ко мнѣ.

Мы прошли съ крыльца въ переднюю, я снялъ теплое платье, отецъ велѣлъ мнѣ идти къ матушкѣ, а самъ остался въ передней говорить съ Степаномъ.

— Какой дождь идетъ; гуси лѣтятъ, кричатъ; Степанъ пришелъ: дядя отпустилъ его, онъ себѣ новаго повара купилъ, — сообщалъ я новости въ угольной, за чайнымъ столомъ, съ котораго еще не убирали самовара.

— Ты гдѣ же видѣлъ Степана? — спросила матушка.

Я сказалъ.

— Онъ тамъ еще?

Матушка встала и, ничего намъ не говоря, пошла въ переднюю. Потомъ мы слышали изъ угольной, что отецъ съ матушкой пошли въ кабинетъ и туда же позвали и Степана. Что они тамъ съ нимъ говорили и объ чемъ онъ имъ разсказывалъ, мы не могли разслышать, хотя доносился иногда до насъ голосъ отца, что-то громко и горячо говорившаго. Затѣмъ, наступала тишина и смутно, не явственно, слышалась чья-то рѣчь — можетъ быть матушки, можетъ быть Степана. Мы такъ и ушли спать, а они все тамъ разговаривали.

Дождь, лившій всю ночь, къ утру пересталъ. Когда мы пошли пить утромъ чай, я подбѣжалъ къ окну и удивился, какая произошла перемѣна за одну ночь. Въ цвѣтникѣ ужъ была видна не одна черная земляная клумба, но оттаяли и дорожки, и съ нихъ сошелъ снѣгъ. По другую сторону дома, обращенную къ рѣкѣ, образовались тоже большія проталины и была видна земля. Дальше, снѣгъ на рѣкѣ посинѣлъ, потемнѣлъ, надулся какъ-то, такъ что отсюда даже, изъ окна, видно было, что по рѣкѣ ни ѣхать, ни идти пѣшкомъ нельзя. Отца съ утра не было дома; онъ былъ тамъ, на плотинѣ, гдѣ былъ и весь народъ. Среди дня онъ на минутку пріѣзжалъ, но сейчасъ же опять туда уѣхалъ. Ждали, что ночью рѣка непремѣнно тронется, а надо было еще многое успѣть сдѣлать, чтобы уцѣлѣла плотина, не сорвало ее. Съ обѣду онъ пріѣхалъ опять и разсказывалъ все время о рѣкѣ, какъ она опасна и какъ люди торопятся сдѣлать поскорѣе то-то и то-то. Кто-то вспомнилъ про дядю и сказалъ, что онъ вѣроятно ужъ не пріѣдетъ сегодня.

— Гдѣ жъ ѣхать, это провалиться навѣрняка, — сказалъ отецъ.

Когда онъ сталъ послѣ обѣда собираться ѣхать снова на плотину, я началъ его просить, чтобъ онъ взялъ и меня съ собою. Но матушка сама тоже захотѣла ѣхать смотрѣть, какъ тамъ работаютъ, — вопросъ былъ только въ томъ, какъ и на чемъ туда ѣхать? Всѣ совѣтывали велѣть запречь простыя мужицкія сани, наложить по больше соломы, и ѣхать въ нихъ, такъ какъ они безъ подрѣзовъ, на широкихъ полозьяхъ, и по грязи и жидкому снѣгу въ нихъ будетъ легче ѣхать. Поднялась возня, суета, послали лошадей запрягать, начали одѣваться; наконецъ, на трехъ саняхъ, наполненныхъ свѣжей чистой соломой, мы тронулись. Погода была дивно хорошая, какая бываетъ въ это время весною. Выло ужъ часа четыре; солнце склонилось къ западу; но въ воздухѣ было такъ тепло, такъ много разлито въ немъ весеннихъ звуковъ, и несутся они откуда-то съ вышины или отъ земли — не разберешь, но такъ хорошо!.. Мы ѣхали по деревнѣ, по серединѣ большой, широкой улицы, образуемой двумя длинными рядами мужицкихъ избъ, и вся она, эта улица, была. оживлена, готовилась къ веснѣ, къ весеннимъ работамъ: стояли передъ избами выдвинутыя изъ дворовъ телѣги, ихъ чинили, сохи, бороны. По улицѣ и передъ дворами бродило множество ребятишекъ. Завидѣвъ нашъ удивительный поѣздъ. изъ избъ выходили бабы и, останавливаясь въ дверяхъ сѣней, смотрѣли на насъ, кланялись оттуда. Славная. живая весенняя картина! И такъ давно мы ее не видали — цѣлую зиму и ясень — и такъ весело было смотрѣть на нее. Вдругъ оттуда, съ конца длинной улицы, показался верховой. Онъ скакалъ точно на пожаръ; скоро мы услыхали удары копытъ его лошади по рыхлому снѣгу и жидкой грязи, покрывавшей еще мерзлую, не совсѣмъ оттаявшую землю; наконецъ, онъ доскакалъ до насъ, и, не дожидаясь пока лошадь остановится, соскочилъ, точно свалился, упалъ съ лошади. сорвалъ шапку и подалъ письмо отцу. Это былъ посланный отъ дяди Петра Васильевича.

— Что такое? — спросилъ его отецъ, принимая у него изъ рукъ письмо.

— Барышня… Лизавета Семеновна… провалились… кататься поѣхали и провалились въ рѣку… простудились… насилу вытащили… въ городъ за докторомъ послали, — говорилъ посланный, запыхиваясь и едва переводя дыханіе.

Я смотрѣлъ на него. Онъ былъ весь и лошадь его вся въ грязи и мокрые. Отецъ прочиталъ письмо, и передавая его матушкѣ, сказалъ, обращаясь къ посланному:

— Ну, поѣзжай, я не держу. Только какъ же ты по этой дорогѣ провезешь доктора?

— Приказано-съ… къ вечеру…

Посланный, молодой малый, я зналъ его немного въ лицо — кажется конюхъ — вскочивъ на лошадь, надѣлъ шапку и опять, какъ сумасшедшій, поскакалъ дальше.

Начались предположенія что и какъ. Матушка съ отцомъ высказывали свои соображенія о томъ, что Петръ Васильевичъ просто сумасшествуетъ отъ нечего дѣлать и со скуки, что можетъ быть доктора вовсе еще и не нужно, что какъ это Андрющка слетаетъ въ городъ, за двадцать верстъ и къ вечеру — а ужъ и теперь не утро, а вечеръ, — успѣетъ привезти его оттуда и, наконецъ, какъ это по эдакой дорогѣ докторъ поѣдетъ. какой это согласится, и проч. и проч. Я слушалъ все это, понималъ о комъ идетъ рѣчь, хотя я и въ первый разъ еще услыхалъ, что «ее» зовутъ Лизаветой Семеновной…

Мы долго пробыли на плотинѣ, смотрѣли какъ работаютъ, смотрѣли на рѣку, покрытую какимъ-то синесѣрымъ, пропитаннымъ набѣжавшей съ береговъ водой, сквознымъ заледенѣлымъ снѣгомъ. Смотрѣли вверхъ на летѣвшихъ въ высотѣ длинными растянутыми треугольниками дикихъ утокъ, гусей, и возвратились въ домъ, когда было ужъ почти совсѣмъ темно. А часа черезъ три еще, когда въ угольную къ намъ «отъ начальниковъ» вернулся изъ передней отецъ, онъ сказалъ, что сейчасъ мимо дома по дорогѣ, проскакалъ на тройкѣ въ какой-то таратайкѣ должно быть докторъ въ Прудки, потому что слышали голосъ «Андрюшки», погонявшаго немилосердно лошадей.

С. Терпигоревъ.

VI.

Къ намъ ѣздилъ — каждый мѣсяцъ два раза — нашъ годовой докторъ Богданъ Карловичъ Нусбаумъ. Обыкновенно онъ пріѣзжалъ къ вечеру, осматривалъ насъ, т. е. мы ему высовывали языки, онъ щупалъ пульсъ, прикладывалъ руку къ щекамъ, къ головѣ, шутилъ съ нами, смѣялся. Иногда что-нибудь «на всякій случай» прописывалъ. Къ нему также приходили дворовые, мужики, бабы — онъ долженъ былъ и ихъ лечить, — а къ тѣмъ, которые были трудно больны и не могли придти сами, онъ ѣздилъ въ ихъ избы, для чего ему запрягали легкій экипажъ и онъ отправлялся. Богданъ Карловичъ всегда оставался у насъ ночевать, утромъ пилъ чай, завтракалъ и, если у насъ все было благополучно, ѣхалъ дальше, къ другимъ, у кого онъ тоже былъ годовымъ. Эти разъѣзды онъ совершалъ всегда на лошадяхъ тѣхъ помѣщиковъ, которыхъ лечилъ. Къ намъ пріѣдетъ на Васюковскихъ лошадяхъ, а отъ насъ, къ Емельяновымъ, поѣдетъ на нашихъ, отъ Емельяновыхъ, дальше, ужъ на ихъ — такимъ образомъ.

Богдана Карловича мы съ сестрой не любили: онъ былъ весь какой-то притворный, не естественный: и шутилъ онъ съ нами, и смѣялся все какъ-то дѣланно, искусственно. Особенно противно онъ смѣялся — громко, закатисто и сейчасъ видно, что нарочно: ничего смѣшного нѣтъ, а онъ смѣется… Такъ, изъ разговоровъ, мы слышали, что онъ имѣетъ очень много денегъ и ему должны были многіе. Ему каждый годъ два раза — передъ Рождествомъ и передъ Пасхой — посылали овса, муки, крупы, масла, ветчины, куръ, утокъ, гусей: посылаютъ исправнику, становому, судейскимъ, почтмейстеру — и ему тоже. Деньгами — я не знаю, что ему платили.

Онъ былъ тоже помѣщикъ — не самъ онъ, а жена его: онъ былъ женатъ на чьей-то вдовѣ, у которой было гдѣ-то въ нашемъ же уѣздѣ, имѣніе, но они тамъ не жили, а жили въ городѣ, куда за нимъ и посылали, если было что нужно.

На другой день, вотъ 'послѣ того, какъ ночью слышали голосъ «Андрюшки», проскакавшаго назадъ изъ города, по предположенію съ докторомъ, когда мы только-что утромъ отпили чай и хотѣли съ Анной Карловной идти заниматься въ классную, доложили, что пріѣхалъ этотъ Богданъ Карловичъ Нусбаумъ, а вслѣдъ за тѣмъ, въ качествѣ домашняго человѣка, онъ и самъ явился въ столовую.

Онъ вошелъ, по обыкновенію, шумно, сейчасъ же засмѣялся своимъ притворнымъ смѣхомъ и въ одно и то же время началъ и здороваться съ матушкой — отца не было дома — и шутитъ съ нами.

— Богданъ Карловичъ, вы отъ Петра Васильевича? — спросила его матушка.

— Отъ Петра Васильевича, — отвѣчалъ онъ, и вдругъ сдѣлалъ серьезное лицо, пересталъ смѣяться, оставилъ насъ и сѣлъ къ столу.

Матушка и Анна Карловна посмотрѣли на него вопросительно.

— Плохо… Тамъ очень плохо… — наконецъ выговорилъ онъ. И сейчасъ же добавилъ: — Только не «эта», не то, что вы думаете. У «нея» еще ничего нельзя сказать, что такое… Ну, можетъ быть, будетъ маленькій тификъ… Но кучеръ и потомъ этотъ лакей…

Матушка и Анна Карловна смотрѣли на него съ величайшимъ любопытствомъ и недоумѣніемъ, не произнося ни слова. Богданъ Карловичъ, сказавъ это, тоже замолчалъ и, поглядывая на насъ чрезъ свои очки, постукивалъ пальцами по столу.

— Да… очень плохо можетъ кончиться, — повторилъ онъ. Матушка, наконецъ, сказала:

— Да что такое?

— Вы развѣ не знаете? — удивился Богданъ Карловичъ.

— Ничего.

— Петръ Васильевичъ ихъ страшно наказалъ… Такъ нельзя наказывать… Ну, они виноваты, зачѣмъ послушались ее, поѣхали черезъ ледъ, ихъ можно было наказать, но не такъ…

— И что жъ теперь? — проговорила матушка.

— Я не знаю. Кучеръ, можетъ быть, уже умеръ теперь. Я уѣхалъ…

Богданъ Карловичъ помолчалъ немного, опять побарабанилъ по столу и спросилъ: гдѣ отецъ, скоро ли онъ придетъ, всѣ ли у насъ здоровы?

— Анна Карловна, ну, вы идите, ведите ихъ въ классную, — сказала матушка. видимо желая наединѣ и подробнѣе разспросить Богдана Карловича: она это всегда такъ дѣлала къ крайнему нашему неудовольствію.

— Да… да… — повторялъ онъ. — Ну, а что они? — указывая на насъ головой, говорилъ докторъ: — ничего?

— Ничего, слава Богу.

— Ну, впрочемъ, я у васъ сегодня пробуду, успѣемъ, — сказалъ Когданъ Карловичъ, намекая на то, что онъ еще успѣетъ насъ осмотрѣть и теперь не задерживаетъ насъ, можемъ идти въ классную.

Анна Карловна встала и увела насъ.

Изъ столовой въ классную надо было идти чрезъ ту комнату, гдѣ висѣлъ дядинъ портретъ верхомъ на лошадѣ. Проходя мимо, я съ какимъ-то страннымъ чувствомъ посмотрѣлъ на него — долго, пристально…

И сестра Соня, и Анна Карловна были — можетъ мнѣ казалось — тоже въ какомъ-то странномъ состояніи…

Мы, наконецъ, усѣлись и гувернантка начала намъ диктовать. Этотъ пріемъ она всегда дѣлала, когда хотѣла сразу занять насъ, чтобы мы не разговаривали и чтобъ ей было свободно думать и не разговаривать съ нами: никакихъ программъ и распредѣленій занятій у насъ, конечно, не было.

Я писалъ, а слышанное у меня не выходило изъ головы. На какомъ-то перерывѣ я, наконецъ, не выдержалъ и спросилъ:

— За что же онъ ихъ такъ наказывалъ?

— Koro? — несообразивъ, вдругъ сказала Анна Карловна.

— А вотъ кучера и лакея. Но Анна Карловна ужъ спохватилась и строго и сухо отвѣтила:

— Это не ваше дѣло.

— Вѣдь, «она» имъ велѣла ѣхать… — продолжалъ я. — Чѣмъ же они виноваты?

— Это не ваше дѣло, я вамъ сказала. Она начала диктовать и мы опять принялись писать. Снова, черезъ сколько-то времени наступилъ перерывъ, и я опять не совладѣлъ съ собою — я весь былъ поглощенъ этой мыслью — и спросилъ:

— Ну, а если они умрутъ?

— Кто? — сказала Анна Карловна и, недожидаясь моего отвѣта, понявъ о комъ я говорю, сказала:

— Если вы не перестанете, будете продолжать, я пойду и скажу мамашѣ, что вы мѣшаете, не даете заниматься и Сонѣ.

Я писалъ крайне невнимательно, надѣлалъ массу ошибокъ, Анна Карловна возмущалась и когда насъ позвали изъ классной завтракать — мы оставались въ классной и по окончаніи занятій, она почему-то не выпускала насъ — Анна Карловна идя съ нами, пригрозила мнѣ, что скажетъ обо всемъ матушкѣ. Но я ни мало не былъ этимъ смущенъ. Меня гораздо больше занимала мысль, не услышу ли я за завтракомъ отъ Богдана Карловича еще чего-нибудь.

Но къ удивленію нашему Богдана Карловича за завтракомъ не было. Отецъ съ матушкой ужъ сидѣли за столомъ. Отца я не видѣлъ еще сегодня и потому подошелъ къ нему поздороваться.

— А гдѣ же Богданъ Карловичъ? — спросилъ я.

— Онъ уѣхалъ въ Прудки. За нимъ присылали. Онъ сегодня опять пріѣдетъ, — отвѣтилъ мнѣ отецъ.

Оба они — и отецъ и матушка — сидѣли смущеные. Лакей, подававшій кушанье, былъ тоже особенно какъ-то серьезенъ и ходилъ совсѣмъ неслышными шагами. Анна Карловна не пожаловалась на меня: она сразу поняла, что теперь не моментъ…

Мы молча, почти не проронивъ ни одного слова, позавтракали, и когда встали, матушка сказала Аннѣ Карловнѣ, чтобы мы пошли въ садъ погулять, гдѣ просохли дорожки, и чтобы она только посмотрѣла крѣпкія ли у насъ калоши и вообще обувь:

— А если они не будутъ слушаться и станутъ ходить, гдѣ мокро, вы' тогда скажите мнѣ: я другой разъ не пущу.

— Слышите, — обратясь ко мнѣ, внушительно замѣтила Анна Карловна.

— А что? Онъ развѣ не слушается? — проговорила матушка.

— Такъ… я вамъ послѣ скажу, — отвѣтила Анна Карловна.

VII.

Какъ это всегда бываетъ весною, садъ, еще какихъ-нибудь три-четыре дня до того покрытый весь лужами и мѣстами даже нерастаявшимъ еще снѣгомъ, теперь былъ почти весь уже сухой. На дорожкахъ еще кое-гдѣ стояли лужи, но куртины, покрытыя старой, желто-сѣрой прошлогодней травой, были уже совсѣмъ сухія. Анна Карловна и мы пошли по куртинамъ, по этой старой сухой травѣ. День былъ чудесный, солнечный; было даже жарко: насъ страшно кутали всегда.

Пробираясь изъ одной куртины въ другую, мы дошли до дорожки, пересѣкавшей намъ путь; на ней стояла почти сплошная лужа. А тамъ дальше казалось такъ хорошо, тамъ такія сухія, просторныя куртины, а главное, тамъ дальше наша любимая скамеечка, на которой мы всю зиму съ самой осени еще не сидѣли. Мы долго искали сухого перехода и хотѣли было отказаться совсѣмъ отъ мысли попасть туда, какъ вдругъ увидали, что идетъ оттуда, изъ того конца сада, нашъ садовникъ Михей. Онъ былъ въ длинныхъ сапогахъ и онъ насъ выручилъ: принесъ какихъ-то обрубковъ, дощечекъ, откуда-то соломы, камышу, которымъ на зиму обвязываютъ отъ холода и отъ зайцевъ молодыя яблони, и Анна Карловна перешла по этой импровизированной плотинѣ черезъ лужу, а насъ съ сестрой онъ перенесъ туда на рукахъ.

— А какъ же, Михей, мы назадъ-то перейдемъ? Ты придешь, перенесешь ихъ опять? — спросила его Анна Карловна.

Михей замялся, видимо хотѣлъ что-то сказать и не говорилъ.

— Мы съ полчаса тамъ погуляемъ и придемъ опять сюда, — продолжала Анна Карловна.

Но Михей, пожимаясь какъ-то нерѣшительно, объявилъ намъ, что сейчасъ идетъ къ отцу проситься, чтобы онъ его отпустилъ на сегодня въ Прудки:

— Вѣдь за этимъ за самымъ Дмитріемъ, котораго Петръ Васильевичъ засѣкли то, моя дочь замужемъ, — сказалъ онъ, — хочется посмотрѣть ее, что она и какъ тамъ все это…

— А ужъ онъ умеръ развѣ? — живо спросилъ я.

— Умеръ, сказываютъ, — отвѣтилъ Михей. — И Василій лакей помираетъ. Человѣкъ этотъ, который сейчасъ съ Прудковъ за докторомъ пріѣзжалъ, сказывалъ…

Я помню, меня при этомъ какъ-то словно "надавило чѣмъ въ темя и потомъ застучало въ вискахъ…

Со мною это иногда и теперь бываетъ въ случаяхъ сильно чѣмъ-нибудь меня взволновавшихъ, и потому я живо помню, и понимаю то, что тогда со мною было…

Анна Карловна пришла въ смущеніе отъ этакаго неожиданнаго разговора его съ нами, растерялась даже, что-то ему отвѣтила — чтобы онъ кого другого прислалъ со двора насъ перенести, или чтобы еще наложилъ поскорѣе соломы и тростнику, и мы тогда перейдемъ сами, что-то въ родѣ этого — и поспѣшила съ нами отъ него.

Но я ужъ не унимался. Тутъ ужъ она не могла меня остановить:

— Хорошо, хорошо, — все повторяла она мнѣ.

— Да чтожъ такое я сдѣлалъ?

— Хорошо, хорошо.

— Ничего я не сдѣлалъ. Михей всѣмъ разсказывалъ, а я васъ спросилъ только, — оправдывался я.

— Хорошо, ничего, — твердила она.

— Да ничего, — повторялъ и я.

— Вотъ увидите, придемъ.

Но она и тутъ, когда пришли домой, ничего не сказала матушкѣ, хотя раздражена была на меня до послѣдней степени.

— Она ей ужо вечеромъ скажетъ, когда спать пойдетъ, — замѣтила мнѣ сестра…

Богданъ Карловичъ вернулся изъ Прудковъ внезапно, и случилось это такъ, что мы только-что сѣли пить чай, а онъ взошелъ, такъ что намъ нельзя было удалиться сейчасъ же съ Анной Карловной.

Онъ вошелъ съ необыкновенной серьезностью, даже важностью на лицѣ. На устремленные на него вопросительные взгляды матушки и отца онъ отвѣтилъ утвердительнымъ наклоненіемъ головы и потомъ нѣсколько разъ покивалъ ею, вздохнулъ и поднялъ плечи, какъ бы желая этимъ сказать: «Что дѣлать — несчастіе»…

— Оба? И Василій? — спросилъ отецъ.

— Оба, — отвѣтилъ Богданъ Карловичъ и наклонилъ въ знакъ согласія голову. Это онъ всегда дѣлалъ въ трагическій моментъ.

Отецъ всталъ, сдѣлалъ два шага, и опять вернулся на свое мѣсто, сѣлъ.

— А что ему за это будетъ? — вдругъ неожиданно и для себя самого брякнулъ я, такъ что всѣ на меня оглянулись.

— Ну, будетъ… Ничего, вѣроятно, Богъ дастъ, не будетъ, потому что это могло произойти съ ними и отъ удара, — началъ было объяснять, не понимая нашихъ порядковъ, Богданъ Карловичъ.

— Богданъ Карловичъ, чаю, чтожъ? съ ромомъ? — вдругъ заговорила матушка.

Она перемѣнила разговоръ, хотѣла замять и мой вопросъ и его объясненія мнѣ…

Мы допили чай и ушли.

Дня черезъ три кто-то при насъ проговорился, что «ихъ» похоронили. Былъ кто-то тамъ, въ Прудкахъ, и, возвратившись оттуда, разсказывалъ, что «ихъ» сегодня утромъ похоронили…

А еще нѣсколько дней спустя у насъ былъ кто-то изъ сосѣдей и въ разговорѣ, смѣясь, замѣтилъ, такъ между прочимъ, что, говорятъ, у Петра Васильевича было маленькое несчастіе и это ему теперь наука будетъ…

Слышалъ я потомъ разговоръ и о томъ, что «это дѣло» Петру Васильевичу стоило все-таки дорого: онъ заплатилъ сколько-то — крупную какую-то цифру — доктору Богдану Карловичу за что-то — онъ писалъ какое-то свидѣтельство при этомъ — и потомъ исправнику…

Вообще всѣ были того мнѣнія и такъ относились къ этому «случаю», что это просто несчастіе: не нарочно же онъ ихъ засѣкъ? Еслибы онъ зналъ, что онъ ихъ засѣчетъ, онъ не сталъ бы этого дѣлать и всѣ винили больше не его самого, а его управляющаго Максима Ефимова, который долженъ былъ то-то и то-то при этомъ сдѣлать и тогда ничего бы не было…

Но дворовые и вообще всѣ не господа, чьи разговоры объ этомъ урывками мнѣ все-таки доводилось кое-какъ время отъ времени слышать, относились къ «этому дѣлу» иначе.

— Отольются ему эти сиротскія слезки, — вѣдь у Дмитрія-то кучера, пять человѣкъ дѣтей осталось…

— Василій-то въ прошломъ году только женился, и надняхъ передъ тѣмъ его жена только-что родила…

— А гдѣ же эти дѣти? — кого-то спросилъ я.

— Дмитріевыхъ дѣдушка (Михей, садовникъ нашъ) къ себѣ взялъ. Хорошенькіе такіе…

Я помню, мнѣ ихъ все хотѣлось какъ-нибудь увидѣть…

VIII.

Время между тѣмъ шло, начиналась ужъ зеленая весна; отъ снѣга и первой весенней грязи не осталось нигдѣ и помину. Молодая трава зеленой щеточкой начинала пробивать сквозь старую, сухую, желто-сѣрую, прошлогоднюю. Отецъ какъ-то былъ въ полѣ на пахотѣ и привезъ оттуда желтые, первые весенніе цвѣты. Въ саду мы сами, въ куртинахъ, между сухой прошлогодней травой нашли новенькую, густую, свѣжую зелень — кусточки маленькихъ круглыхъ листиковъ и съ ними синенькіе цвѣточки. Почки на деревьяхъ — тополѣ, березѣ, черемухѣ — надулись, стали крупныя, скоро будутъ листья; на смородинѣ, крыжовникѣ они ужъ показались, маленькіе, зубчатые.

Мы ходили на огородъ и самымъ любимымъ нашимъ дѣломъ въ это время бывало смотрѣть сквозь запотѣлыя стекла въ парникахъ на цвѣтущіе подъ рамами огурцы, на широкіе листья салата, на веселую зелень рѣдиски.

Садовникъ Михей — вотъ тотъ, о которомъ я говорилъ — намъ открывалъ всегда парники, поднималъ одну или двѣ рамы, подпиралъ ихъ зубчатыми подпорками и мы сами срывали себѣ огурцы и выдергивали рѣдиску. Иногда, отпуская насъ гулять въ садъ, матушка сама намъ давала порученіе сходить на огородъ и оттуда принести къ обѣду свѣжихъ огурцовъ, рѣдиски и салату. Аннѣ Карловнѣ огородъ тоже нравился, она въ немъ и лѣтомъ гораздо охотнѣе проводила время, чѣмъ въ саду, въ тѣни нашихъ липовыхъ, березовыхъ и кленовыхъ аллей, и потому мы каждый день и почти все время, весной когда гуляли, были тамъ, на огородѣ.

Садовникъ Михей имѣлъ при себѣ двухъ помощниковъ, учениковъ, какъ онъ ихъ называлъ, которые вмѣстѣ съ нимъ работали и на огородѣ, и въ саду. Всѣ они лѣтомъ, съ самой весны, жили въ большомъ плетеномъ шалашѣ, гдѣ у нихъ было все устроено — кровати, скамейки, лежали толстые обрубки, на которыхъ тоже можно было сидѣть, если поставить ихъ стоймя; тутъ же лежали скребки, лопаты и всякая прочая утварь. Этотъ шалашъ меня всегда интересовалъ: я находилъ въ немъ большое сходство съ шалашемъ Робинзона по картинкамъ: у меня въ дѣтствѣ было большое воображеніе, какъ и у всѣхъ дѣтей.

Послѣ обѣда, т. е. послѣ рабочаго обѣда, послѣ двѣнадцати часовъ, Михей и его ученики обыкновенно спали въ своемъ шалашѣ, а потому, когда мы въ это время приходили на огородъ, надо было или громко позвать кого-нибудь оттуда, чтобы кто-нибудь вышелъ и открылъ намъ парники и вообще исполнилъ бы то, что намъ нужно, или въ крайнемъ случаѣ, надо было войти въ шалашъ и разбудить тамъ спавшихъ. Но такъ какъ мы приходили туда всегда втроемъ — Анна Карловна, сестра и я — то этого рода порученіе всегда возлагалось понятно на меня, какъ на мальчика, «все же мужчину».

Однажды, когда мы пришли въ это время къ Михею на огородъ, никого — ни его самого, ни «учениковъ» его тамъ не было. Мы нѣсколько разъ ихъ громко позвали у самаго шалаша, но никто оттуда не откликался, а между тѣмъ — странная вещь — тамъ какъ будто кто-то былъ, слышно, кто-то, какъ будто кашлянулъ тамъ, что-то уронилъ, шуршалъ чѣмъ-то.

— Ну, пойдите, — сказала Анна Карловна.

Я вошелъ въ шалашъ и сразу, со свѣта, въ темнотѣ, увидалъ только, что на кроватяхъ никого не было, никто на нихъ не спалъ. Я хотѣлъ было уже закричать, что никого нѣтъ и идти назадъ, какъ вдругъ въ углу, у самой двери, я увидалъ мальчика какого-то, лѣтъ десяти или около того. Я на мгновеніе остановился и смотрѣлъ на него, онъ — на меня.

— Ты чей? — спросилъ я его.

— Кучеровъ.

— Какого кучера? Ермила?

— Дмитрія кучера… Прудковскаго.

И вдругъ я вспомнилъ, что я слышалъ тогда, что дѣтей этого Дмитрія взялъ дѣдушка (Михей) къ себѣ и они у него теперь живутъ…

— Тебя какъ зовутъ? — спросилъ я.

— Никитой.

— Ты здѣсь… у Михея живешь?

— У дѣдушки…

— Что вы тамъ дѣлаете? Идите! — услыхалъ я голосъ Анны Карловны у самыхъ дверей шалаша.

— А гдѣ Михей? — спросилъ я мальчика, собираясь ужъ уходить.

— Сейчасъ придетъ.

Я вышелъ изъ шалаша и объявилъ стоявшимъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него Аннѣ Карловнѣ и сестрѣ, что въ шалашѣ никого — ни Михея, ни его «учениковъ» нѣтъ, но что тамъ внукъ Михея, мальчикъ:

— Самаго этого… Дмитрія, котораго дядя до смерти засѣкъ.

Анна Карловна съ досадой и удивленіемъ слушала.

— Чтожъ онъ тамъ дѣлаетъ?

— Онъ стоитъ… И ужъ большой, славный мальчикъ, — продолжалъ я: — Я взошелъ, гляжу — никого нѣтъ, а онъ притаился, стоитъ. Онъ у Михея живетъ. Ихъ пять сиротъ осталось у Дмитрія — Михей, ихъ дѣдушка — жена Димитрія вѣдь дочь Михея — взялъ къ себѣ. Они теперь всѣ у него живутъ, — разсказывалъ я Сонѣ.

Она слушала, взглядывая на меня.

— А у Василія лакея, который тоже умеръ, жена только-что передъ этимъ родила ребенка, — продолжалъ я.

— И откуда вы все это знаете? Кто это вамъ разсказывалъ? — вмѣшалась Анна Карловна.

— Знаю. Слышалъ. Говорили.

Но къ удивленію моему Анна Карловна ничего мнѣ на это не сказала — не остановила, не запретила говорить.

— Неужели, помолчавъ немного, продолжалъ я, все это такъ и кончится? Ничего дядѣ за это не будетъ?

— Вотъ если вы будете объ этомъ разсказывать, я маменькѣ скажу, — проговорила Анна Карловна. И добавила: — А еще говорите, что вы любите дяденьку Петра Васильевича.

Я вдругъ остановился, — мнѣ раньше ни какъ не приходилъ въ голову этотъ вопросъ: — что я люблю его и теперь, или нѣтъ?.. И, странное дѣло, я вдругъ ихъ удивленію ощутилъ въ себѣ какую-то въ этомъ отношеніи пустоту: я не замѣтилъ, какъ это произошло со мною. Мнѣ было все равно — до него мнѣ теперь не было никакого дѣла, даже скорѣй непріятное что-то шевелилось во мнѣ, когда я сталъ себѣ представлять его. Я представлялъ себѣ встрѣчу свою съ нимъ, какъ мы встрѣтимся съ нимъ послѣ «всего этого». И, по обыкновенію, подъ этимъ первымъ впечатлѣніемъ, спросилъ:

— А, отчего онъ не ѣдетъ къ намъ послѣ этого?

— Ему просто неловко, — сказала Соня.

— Онъ не смѣетъ!.. — проговорилъ я. Анна Карловна повела плечами:

— Васъ онъ вѣроятно боится! Я ей ничего не отвѣтилъ…

Когда наконецъ пришелъ Михей и сталъ, оговариваясь и извиняясь, открывать намъ парники, я попробовалъ было начать съ нимъ разговоръ о его внукахъ, но тутъ ужъ Анна Карловна меня рѣшительно остановила, сказавъ по-нѣмецки, что если я не перестану, она сейчасъ же пойдетъ къ матушкѣ все ей разскажетъ и при томъ откажется гулять со мною:

— Вы неумѣете совсѣмъ вести себя, — по-нѣмецки говорила она.

— Да чтожъ такого? Я только спросилъ его о его внукахъ. Вѣдь это же всѣ знаютъ, — попробовалъ я ей представить свои объясненія.

Но она не стала меня слушать и повторила опять, что если я не перестану, она сейчасъ поведетъ насъ въ домъ, откажется больше гулять со мною и все передастъ матушкѣ.

— Довольно ужъ! — говорила она рѣшительнымъ тономъ, — довольно ужъ! Ходите, разспрашиваете всѣхъ, все узнаете, разсказываете, что за это вашему дядѣ будетъ. Довольно!.. Слава Богу, только все кончилось, это устроили, а вы опять начинаете. При комъ-нибудь начнете разсказывать — изъ этого еще исторія можетъ выйти.

— Я никому не разсказывалъ. Кому же я разсказываю?

— Довольно! Я говорю довольно.

Она была раздражена даже — я не понималъ, ей-то что за дѣло? Какое это у нея чувство? Ей дядя представляется точно обиженнымъ, всѣ на него точно понапрасну возстаютъ, и онъ отъ этого можетъ еще пострадать…

IX.

Мы уже подходили къ дому, какъ вдругъ впереди откуда-то вывернулись, точно изъ земли выросли, и шли къ намъ на встрѣчу отецъ и съ нимъ дядя, въ одномъ сюртукѣ (былъ жаркій весенній день) и въ фуражкѣ. Отецъ шелъ, по обыкновенію, заложивъ назадъ руки и опустивъ голову, а дядя напротивъ — съ какимъ-то небрежно-разсѣяннымъ и въ тоже время надменнымъ видомъ и что-то ему говорилъ.

Мы такъ и остановились. Анна Карловна не знала, что ей дѣлать, куда идти и оглядывалась по сторонамъ, но свернуть было некуда и къ тому же и они почти уже подошли къ намъ, были въ какихъ-нибудь десяти-пятнадцати шагахъ передъ нами.

Отецъ поднялъ голову и увидалъ насъ, что-то сказалъ въ сторону дяди, и они оба молча приближались къ намъ.

— Вы домой? — подойдя, спросилъ насъ отецъ.

Анна Карловна что-то отвѣтила. Я помню, какъ сейчасъ, я смотрѣлъ на дядю, не сводилъ съ него глазъ. Онъ мнѣ показался блѣднымъ и у него какъ-то повисли усы. Онъ прежде ихъ закручивалъ, а теперь они у него висѣли къ низу и отъ этого въ лицѣ у него язилась какое-то болѣзненное пренебрежительное выраженіе.

— Здравствуй, — сказалъ онъ, нагибаясь и вскользь цѣлуя меня. Но это все произошло въ одну минуту. Они, не оставливаясь съ нами, прошли далѣе. Я могу сказать, что я не понялъ тогда совершенно ни того, что я ощущалъ, ни своихъ чувствъ къ дядѣ, которыми я однако былъ въ этотъ моментъ въ высшей степени взволнованъ. Когда я оглянулся, отецъ съ дядей были уже далеко за нами и я могъ замѣтить, что они опять продолжаютъ что-то говорить, и отецъ идетъ попрежнему, заложивъ руки назадъ и съ опущенной головой.

У дѣтей — я замѣтилъ это — почти у всѣхъ до извѣстнаго возраста, есть привычка когда кто-нибудь ихъ поцѣлуетъ, — вытереть губы потомъ. Насъ отъ этого останавливали, говорили, что это неприлично, что это даже невѣжливо передъ тѣмъ, кто насъ поцѣловалъ, точно мы брезгаемъ имъ; но это все равно ни къ чему не вело. Я помню. я удерживался сейчасъ же, первой моментъ, при поцѣловавшемъ меня утирать губы, но всегда или уходилъ и утиралъ ихъ, или тутъ же отворачивался за чѣмъ-нибудь, какъ-нибудь нагибался, чтобы не видали, и все-таки ихъ утиралъ. Эта привычка у всѣхъ почти дѣтей, какое бы они ни получили воспитаніе. Вся разница только въ томъ, что отъ одного поцѣлуя они утрутся одинъ разъ и, такъ сказать, мимоходомъ, слегка, а отъ другого нѣсколько разъ и тщательно.

Я очень тщательно утерся на этотъ разъ послѣ дядина поцѣлуя, даже нарочно тщательно и такъ, чтобы Анна Карловна могла это видѣть…

Но она ничего не сказала, и мы прошли въ домъ.

Матушка насъ встрѣтила какъ-то разсѣянно и, къ моему удивленію, была даже какъ будто въ довольномъ и совершенно покойномъ, чуть не веселомъ настроеніи. Это меня удивило, показалось загадочнымъ, и я все смотрѣлъ на нее, не скажетъ ли она чего, не узнаемъ ли мы чего. Но она, не обращая на насъ вниманія, позвала Анну Карловну и, уйдя съ ней въ другую комнату, начала ей что-то разсказывать.

— Дядя когда же, давно пріѣхалъ? — спросилъ я у кого-то изъ прислуги.

— Нѣтъ-съ, сейчасъ только, передъ вами.

— Одинъ? — почему-то спросилъ я.

— Одни-съ.

Къ обѣду отецъ съ дядей вернулись изъ сада. Я сѣлъ не рядомъ съ дядей, какъ всегда, а нарочно противъ него и все смотрѣлъ на него. У меня и теперь еще осталась привычка, если я слышалъ что про кого, или узналъ искать потомъ у него на лицѣ, слѣдить этого слышаннаго. Такъ и теперь, я все искалъ на лицѣ у него, слѣдилъ этого всего, что тамъ въ Прудкахъ произошло…

Но дядя за обѣдомъ былъ совершенно покоенъ, и съ важностью разсказывалъ о Петербургѣ, говорилъ о несомнѣнно въ недалекомъ будущемъ предстоящей войнѣ и о какомъ-то князѣ,

— Ты значитъ все время будешь при немъ теперь? И въ случаѣ похода, войны? — спросила его матушка.

— Конечно, при немъ, — отвѣтилъ онъ.

Тутъ, за обѣдомъ, изъ разговоровъ ихъ, мы поняли, что дядя получилъ какую-то бумагу изъ Петербурга, что его вызываютъ, даютъ ему какое-то тамъ блестящее назначеніе и онъ уѣзжаетъ туда надняхъ…

Дядя разсказывалъ обо всемъ этомъ, дѣлалъ предположенія, строилъ планы. Матушка видимо была рада всему этому и главное кажется потому, что онъ уѣзжаетъ отсюда.

— «А что же „мадама“ тоже съ нимъ уѣзжаетъ или остается здѣсь?» — соображалъ я и чуть-чуть одинъ разъ не спросилъ объ этомъ. И потомъ какъ же эта вся исторія, такъ, значитъ, и въ самомъ дѣлѣ кончена?..

Послѣ обѣда Анна Карловна увела насъ играть въ дѣтскую, а матушка съ отцомъ и съ дядей остались въ гостиной, куда всѣ перешли тотчасъ послѣ обѣда.

Я помню, меня присутствіе дяди у насъ, т. е. самый фактъ того, что онъ у насъ, здѣсь, и можетъ статься уѣдетъ съ нами нe простившись, нисколько этотъ разъ ужъ не занималъ, не интересовалъ. Мнѣ гораздо больше хотѣлось знать объ этой его «мадамѣ», гдѣ она, что съ ней, останется ли она здѣсь, или уѣдетъ съ нимъ, и потомъ вотъ эта исторія съ засѣченными имъ кучеромъ и лакеемъ^ неужели это такъ и кончится все и ничего не будетъ — похоронили ихъ и конецъ…

Поэтому, когда къ вечернему чаю изъ дѣтской мы пришли въ столовую и дяди тамъ уже не было, это меня нисколько не удивило, не встревожило. Я только спросилъ уѣхалъ ли онъ? Мнѣ сказали: «да».

— Совсѣмъ ужъ… въ Петербургъ?

— Нѣтъ, еще- пока къ себѣ, въ Прудки.

— А въ Петербургъ скоро?

— На этихъ дняхъ.

— А у насъ ужъ не будетъ?

— Неизвѣстно, если успѣетъ. На всякій случай, онъ ужъ, впрочемъ, со всѣмъ простился.

И затѣмъ матушка какъ будто сама про себя сказала:

— И, слава Богу, я такъ за него рада… Анна Карловна съ доброй, кроткой нѣмецкой улыбкой посмотрѣла на нее и, вѣроятно, чтобы доказать свое сочувствіе — вздохнула.

Черезъ нѣсколько дней мы узнали, что дядя уѣхалъ изъ Прудковъ…

X.

Время шло своимъ порядкомъ. Весна быстро мѣняла, какъ всегда это бываетъ, картину за картиной. Вездѣ уже была зеленая трава; всѣ деревья стояли въ листьяхъ. Въ домѣ у насъ ужъ давно были выставлены всѣ двойныя рамы и окна цѣлый день почти стояли открытыми. Мы, какъ только кончали свои занятія, шли въ садъ съ Анной Карловной — весь день, за исключеніемъ трехъ-четырехъ часовъ, что сидѣли въ классной, были въ саду.

Выше я уже сказалъ, что тамъ, подъ липками, у насъ была любимая скамейка, гдѣ мы больше всего пребывали. Стояло пять огромныхъ липъ, повидимому, выросшихъ изъ одного корня; тѣнь отъ нихъ была огромная; онѣ покрывали чуть не полдесятины своимъ зеленымъ шатромъ; площадка подъ ними была вычищена и усыпана пескомъ, кругомъ стояли скамейки и одна изъ нихъ, самая большая, ближайшая къ стволамъ липъ, и была наша любимая. Если насъ надо было позвать для чего-нибудь въ домъ или вообще надо было для чего-нибудь насъ отыскать, то шли прежде всего подъ эти липки, а ужъ потомъ искали въ саду въ другихъ мѣстахъ.

Прежде, когда мы были еще меньше, подъ этими же липками, на площадкѣ, были ссыпаны двѣ большія кучи краснаго просѣяннаго песку и мы въ немъ все время играли, насыпая его въ баночки, въ деревянные ящики, возили въ игрушечныхъ тачкахъ и проч.; теперь же мы сюда приходили больше по привычки къ этому мѣсту. Анна Карловна или приносила работу какую-нибудь съ собою или книгу и онѣ съ сестрой или читали или работали, а я это время или что-нибудь столярничалъ перочиннымъ можемъ, вырѣзывалъ тросточки, дѣлалъ удилища для удочекъ, плелъ и сучилъ лесы: мнѣ только-что позволили удить рыбу, Иногда же я сидѣлъ съ ними и просто болталъ или слушалъ, что они читали.

Содержаніе площадки этой въ чистотѣ и порядкѣ составляло прямую обязанность «учениковъ» садовника Михея. Мы посидимъ, исчертимъ разметенный песокъ передъ скамейками, набросаемъ стружекъ, палочекъ, бумажекъ, а на другой день опять все чисто, все подметено, все въ порядкѣ.

Однажды утромъ, не помню ужъ по какому случаю, я явился на эту площадку подъ липками одинъ — вѣрнѣе всего я приходилъ за какой-нибудь тросточкой или удилищемъ, которые вчера вырѣзалъ, приготовилъ и забылъ здѣсь — и встрѣтилъ совершенно неожиданно старика садовника Михея и съ нимъ вотъ того мальчика, его внука, котораго видѣлъ въ шалашѣ. Я увидалъ ихъ и какъ-то смутился: вообще одинъ я бывалъ не особенно боекъ. Михей раскланялся со мною и началъ что-то говорить своему внученку; тотъ слушалъ его и не отходилъ отъ него, хотя тотъ его повидимому куда-то посылалъ. Наконецъ, я услыхалъ, что онъ его посылаетъ ко мнѣ «проситъ ручку».

У насъ это было отцомъ строжайше запрещено: ни у него, ни у матушки, ни у насъ, дѣтей, никто никогда рукъ не цѣловалъ. Я поэтому сейчасъ же замахалъ руками, началъ говорить, что это не нужно, я не дамъ и для пущей наглядности своего непремѣннаго рѣшенія, спряталъ руки назадъ.

— Отчего же… Это ничего… Это ему не мѣшаетъ, — говорилъ Михей; — Онъ сирота…

Мальчикъ смотрѣлъ на меня съ серьезнымъ и внимательнымъ выраженіемъ въ глазахъ…

— Вотъ, наши всѣ смѣлые, — какъ бы про себя говорилъ Михей, — а прудковскіе такіе всѣ дички, просто страхъ. И опять къ мальчику: — ну, подойди же, баташка, попроси ручку…

Но мальчикъ не шелъ.

— Я не дамъ. Этого не нужно! — и конфузясь и приходя въ какое-то небывалое еще у меня волненіе, воскликнулъ я.

Михей оставилъ его въ покоѣ и смотрѣлъ на меня, улыбаясь:

— Это ничегосъ. Отъ этого, чтожъ такое…

И вдругъ совершенно неожиданно сказалъ, погладя мальчика по головкѣ:

— Сегодня вотъ барышня-мадама изъ Прудковъ присылала за мною — проситъ, отдай, говоритъ, мнѣ твоего старшаго внучка; я, говоритъ, ему буду замѣсто отца-матери, потому изъ-за меня несчастный его отецъ пострадалъ, такъ я, говоритъ, чтобы совѣсти моей легче было, хочу хоть одного изъ сиротъ воспитать… Да ужъ не знаю какъ и быть, — заключилъ Михей.

Я, что-то подумалъ, сообразилъ и спросилъ:

— А «она» развѣ здѣсь, въ Прудкахъ, не уѣхала?

— Здѣсь-съ. Она вѣдь больная лежитъ совсѣмъ. Какъ тогда простудилась, потомъ выкинула на другой день съ перепугу… до сихъ поръ больная лежитъ… докторъ пріѣзжаетъ.

— «Выкинула — что такое?» — опять подумалъ я и опять спросилъ:

— Т. е. какъ выкинула? что такое?

— А, значитъ, мертвенькаго родила, — отвѣтилъ Михей. — Не живого, а мертвенькаго…

Это была для меня новость, которую я первый разъ слышалъ.

— Она развѣ тутъ останется навсегда? — спросилъ я.

— Да ужъ Богъ знаетъ-съ, — отвѣчалъ Михей и для чего-то вздохнулъ: — дяденька, уѣзжая, никакого распоряженія на этотъ счетъ не сдѣлали. И онѣ сами не знаютъ-съ этого. Я спрашивалъ ихъ — говорить: развѣ я, говоритъ, Михей, знаю что про это… Михей помолчалъ и продолжалъ: — Дяденька уѣхали и неизвѣстно когда будутъ. На войну, говорятъ, поѣдутъ — война, говорятъ, будетъ… И добавилъ: — она вотъ, барышня-мадама-то, добрая такая, повидимому, да и всѣ вотъ прудковскіе-то говорятъ, такая ужъ добрая да тихая, смирная…

— Ты ее самъ видѣлъ, говорилъ съ ней? — спросилъ я.

— Какъ же-съ. Я сейчасъ вотъ только оттуда. Оттого и не успѣлъ еще и здѣсь-то подмести.

Михей какъ-бы вспомнилъ, что розсказни розсказнями, а дѣло Дѣломъ, принялся подметать площадку подъ липками, а я постоялъ еще немного, хотѣлъ еще объ чемъ-то его спросить, но не рѣшился, взялъ что мнѣ было нужно, за чѣмъ я прибѣгалъ, и отправился домой.

Но дома я никому не сказалъ ничего. Только сестрѣ Сонѣ, оставшись съ ней наединѣ, я разсказалъ о своей встрѣчѣ и о своемъ разговорѣ съ Михеемъ и его внукомъ.

— Это вотъ тотъ самый, котораго я въ шалашѣ, что, помнишь, видѣлъ… И Михей говоритъ «она» такая добрая и всѣ въ Прудкахъ говорятъ тоже, что она очень добрая и кроткая. Но только она очень больна…

— Что-жъ, это она очень хорошо сдѣлаетъ, если возьметъ его на воспитаніе, — задумчиво поглядывая на меня, проговорила сестра, — очень хорошо…

XI.

Вскорѣ какъ-то Богданъ Карловичъ, докторъ, опять заѣхалъ къ намъ, навѣстить насъ по своей обязанности. И на этотъ разъ онъ заѣхалъ изъ Прудковъ: былъ тамъ и по дорогѣ заѣхалъ кстати ужъ и къ намъ. Онъ засталъ насъ за завтракомъ, потомъ ѣздилъ къ кому-то изъ больныхъ на деревню и пробылъ у насъ цѣлый день и ночевалъ у насъ.

Отъ него, то есть изъ его разговоровъ съ отцомъ и матушкой, которыхъ въ этотъ разъ урывками мнѣ удалось много слышать, я съ болью въ сердцѣ узналъ грустное, тяжолое для меня извѣстіе, что «она» очень и безнадежно больна.

— Ей всего вѣдь восемнадцать лѣтъ, девятнадцатый… — говорилъ Нусбаумъ, — а въ эти года… ужасно быстро.

— Да отчего вы полагаете? — спрашивала его матушка, — отъ простуды?

— И отъ простуды и… все это повліяло на нее… «эта исторія» и этотъ выкидышъ… Ну и теперь вотъ этотъ отъѣздъ Петра Васильевича…

— Да почему вы думаете, что у нея чахотка? — спросилъ тутъ же сидѣвшій отецъ. — Кашляетъ она?

— Полѣ воспаленія въ легкихъ, въ эти годы, если еще при неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, это очень часто… она кашляетъ, да, — сказалъ Богданъ Карловичъ.

Потомъ я слышалъ другой отрывокъ ихъ разговора. Отецъ разсказывалъ, со словъ дяди, какъ онъ, то есть дядя Петръ Васильевичъ, съ ней познакомился… Онъ зналъ «ее» давно ужъ, когда она была еще въ училищѣ и ухаживалъ тогда за нею. У всѣхъ офицеровъ гвардейскихъ, особенно того полка, гдѣ служилъ дядя, были въ училищѣ любимыя воспитаницы, за которыми они ухаживали. У дяди была вотъ она. Онъ дождался, наконецъ, когда она вышла и прямо увезъ ее… Отецъ говорилъ, что это ужасные порядки, возмутительно что дѣлается.

— Да чьи тамъ дѣти? — спросила матушка.

— Лакеевъ, актеровъ, мелкихъ чиновниковъ, служащихъ при театрѣ…

— Какъ же это допускаютъ?

— Что?

— А вотъ что ихъ увозятъ оттуда.

— Такъ принято. Мода, обычай такой…

Все это были для меня новости, которыя я узнавалъ такимъ неожиданнымъ образомъ, но которыя заставляли меня задумываться надъ ними и я почти понималъ и самъ замѣчалъ какъ расширялся отъ всего этого мой кругозоръ…

И потомъ я узналъ еще въ этотъ же разъ, что фамилія ея Акинова, что она дочь какого-то маленькаго-маленькаго чиновника, сирота, матери у нея нѣтъ.

— И вотъ, вы попомните, онъ навѣрно ее броситъ теперь, — сказалъ отецъ.

Богданъ Карловичъ почему-то захохоталъ.

— Да-а, — увѣреннымъ и рѣшительнымъ тономъ согласилась матушка, — надо знать Петра Васильевича!..

— О, да! — подтвердилъ и Богданъ Карловичъ. — Лечить проситъ, а самому, я вижу, все равно. Онъ, я увѣренъ, не особенно будетъ тужить объ ней, если она и умретъ. Очень доволенъ скорѣй будетъ…

— Она очень больна? — услыхалъ я опять голосъ отца.

Они всѣ сидѣли на террасѣ и говорили тамъ, а мы съ сестрой въ нашей классной у крайняго окна. Анна Карловна сидѣла и что-то кроила или шила у стола, по среди комнаты, и ничего не могла слышать.

— Очень, и серьезно, — съ разстановкой отвѣчалъ Богданъ Карловичъ.

— И вы думаете навѣрно, она не останется… живой?

— То есть… какъ это сказать?.. но я полагаю такъ. У-нея было страшнѣйшее воспаленіе въ легкихъ, а послѣ этого, и, какъ я говорилъ вамъ, если условія неблагопріятныя…

— Три жертвы! За дѣломъ пріѣзжалъ, — опять раздался голосъ отца.

— А маленькій-то, котораго она выкинула теперь, — подразнилъ его Богданъ Карловичъ.

Сестра вопросительно посмотрѣла на меня.

— Да, — тихо проговорилъ я, кивая ей утвердительно головой. Анна Карловна не обращала на насъ вниманія: она ничего не слыхала.

На другой день, когда Богданъ Карловичъ уѣхалъ, ужъ вечеромъ, мы всѣ, то есть и отецъ съ матушкой и мы съ Анной Карловной, пошли въ садъ и оттуда зачѣмъ-то прошли на огородъ. Тамъ мы встрѣтили Михея садовника и съ нимъ этого мальчика, его внука. Отецъ что-то сказалъ матушкѣ, она удивилась и, когда она подошла ближе, она его подозвала, спросила какъ его зовутъ, который ему годъ и погладила по головѣ. Ей все почти отвѣчалъ за него Михей. Вѣроятно, не предполагая, что мы все знаемъ объ немъ, объ этомъ мальчикѣ, матушка спросила Михея: чтожъ онъ хочетъ ли его отдать?

— Да ужъ и самъ, сударыня не знаю, — отвѣчалъ Михей… — Оно конечно, если такъ…

— Не отдавай, мой совѣтъ, — сказалъ отецъ.

— Да оно точно… дѣйствительно… — и съ нимъ согласился Михей.

— А куда его хотятъ отдать? — спросилъ я, какъ будто ничего не знаю.

— Тамъ… въ ученье, — отвѣчала матушка. — А тѣ меньше? Этотъ самый старшій? — обратилась она опять къ Михею.

— Самый старшенькій, — отвѣчалъ Михей. — Послѣднему-то еще году нѣтъ…

XII.

Былъ ужъ май — роскошный, цвѣтущій: садъ, поля, лѣса стояли въ полномъ уборѣ. Мы, по цѣлымъ днямъ не бывали дома: уйдемъ съ утра въ садъ, да такъ тамъ и живемъ: чай, завтракъ, обѣдъ — все на террасѣ, а то и вовсе въ саду же, гдѣ-нибудь тутъ поближе къ дому: ученье намъ въ это время прекращалось, такъ развѣ иногда въ дурную погоду, въ дождикъ, чтобы не сидѣть безъ дѣла, не скучать въ домѣ, насъ заставляла Анна Карловна писать подъ диктовку.

Мнѣ въ этомъ году — я ужъ сказалъ выше — мнѣ было позволено ловить рыбу удочкой. Для этого я долженъ былъ кого-нибудь позвать съ собою — одному не дозволялось ходить на рѣку. Чаще всего мнѣ давали въ провожатые старика Осипа Ивановича, дядьку и потомъ деньщика дѣда покойника, съ которымъ онъ ходилъ въ ополченіе въ двѣнадцатомъ году. Но разъ какъ-то Осипъ Ивановичъ заболѣлъ или такъ почему-то не могъ со мною идти и меня поручили охранѣ и надзору повара Степана, того самого заштатнаго двороваго человѣка, котораго посылали готовить кушанье у дяди въ Прудкахъ, когда тотъ только-что пріѣхалъ и у него не было еще своего повара.

Степанъ этотъ былъ великій искусникъ во всякихъ охотахъ. Онъ и съ ружьемъ ходилъ, и съ удочкой, ставилъ силки зимой на куропатокъ, ходилъ съ дудочками за перепелами — онъ зналъ все. Кромѣ того, Степанъ прожилъ почти цѣлыхъ двѣ недѣли у дяди въ Прудкахъ, видѣлъ «ее», видѣлъ всѣ тамошніе порядки — ему все было и это извѣстно. Я очень обрадовался поэтому, когда матушка сказала мнѣ, чтобы я, за болѣзнью или за недосугомъ Осипа, взялъ съ. собою Степана. Я очень живо скомандовалъ и мы съ нимъ отправились, закинувъ длинныя удилища на плечи.

Къ рѣкѣ надо было идти мимо конюшни — не заводской, а той, въ которой стояли ѣзжалыя лошади. Когда мы проходили мимо. я съ удивленіемъ увидалъ, что кому-то запрягаютъ линейку: ни матушка, ни отецъ, никуда не собирались — кто же это ѣдетъ?

— Это кому? — спросилъ я Ерлима.

— Нянюшкѣ-съ, — отвѣчалъ онъ. — Въ Прудки ее, кажется, посылаетъ барыня.

Въ Прудки? Зачѣмъ? Что это такое? Я помню, обстоятельство это меня сильно заинтересовало, такъ сильно, что я чуть не вернулся домой узнать зачѣмъ она ѣдетъ въ Прудки? Но Степанъ совершенно резонно замѣтилъ, что никакой удачи не будетъ въ охотѣ, если съ дороги ворочиться и мы пошли съ нимъ дальше. Но я все никакъ не могъ успокоиться, любопытство меня дразнило, а загадочныя событія совершающіяся въ Прудкахъ, все еще не совсѣмъ мнѣ извѣстныя и какъ слѣдуетъ понятныя, невольно наводили на мысль и какъ бы указывали на свою связь съ предстоящей экспедиціей туда няньки…

Степанъ, къ удивленію моему, самъ и совершенно неожиданно началъ:

— Барышня-мадама-то плоха ужъ очень стала… — сказалъ онъ, далеко закидывая отъ себя удочку.

Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и проговорилъ:

— А что? Развѣ присылали? Былъ оттуда кто?

— Михей садовникъ… мальчишку-то своего онъ отдалъ тамъ ей… Утромъ сегодня приходилъ, маменькѣ съ папенькой разсказывалъ. Совсѣмъ стала плоха…

— Да что у нея?

— Извѣстно — чахотка…

— Вотъ несчастная-то! жалко ее…

— Какъ да не жалко! Извѣстно жалко! Если бы не она, такъ еще не то дяденька-то въ Прудкахъ-то понадѣлалъ бы!

— Для чего же она къ себѣ этого Михеева внучка взяла, вѣдь она больна?..

— Ну, такое, стало быть, ея мечтаніе: все покойниковъ Дмитрія съ Василіемъ забыть не можетъ, что они черезъ нее отъ дяденьки пострадали.

— Да вѣдь она же тутъ не при чемъ?

— Извѣстно, не при чемъ. Когда ихъ наказывали, она слышала, какъ дяденька велѣли запороть ихъ Максиму Ефимову… на колѣняхъ умоляла со слезами, а потомъ когда дяденька сами туда пошли, она передъ образомъ упала, молилась…

Эти подробности на меня подавляюще дѣйствовали, безвыходность, немощность какая-то сказывалась въ нихъ, и въ то же время они и будили меня, хватали за сердце и, я не знаю, на что бы только я не рѣшился. чего бы я не сказалъ тогда въ глаза и дядѣ, и всѣмъ, кто спокойно выслушивалъ это и умывалъ при этомъ руки… Я задумывался, уставившись куда-нибудь въ одну точку и у меня цѣлыя живыя картины выступали передъ глазами — яснѣе, куда, чѣмъ во снѣ… А Степанъ продолжалъ:

— Маменька-то сжалились надъ ней… Самимъ-отъ, извѣстно, не ловко къ ней ѣхать, къ барышнѣ — мадамѣ-то, потому, что же она? все-таки не равная какая: наложница дяденькина.

— Какъ, что?

Степанъ объяснилъ мнѣ новое слово, котораго я до того времени еще не слыхалъ.

Я молчалъ, а Степанъ, словно нарочно. словно рѣшивъ почему-то и для чего-то посвятитъ меня во всю эту исторію, продолжалъ:

— Вотъ онѣ (т. е. матушка), подумавъ да пообсудилъ съ папенькой, и рѣшили послать къ ней нянюшку Дарью Аѳанасьевну — можетъ нужно что ей, или какое у нея желаніе есть…

Съ этого уженія я пришелъ и возбужденый, и убитый, и страстно въ то же время ожидающій и желающій узнать о послѣдствіяхъ нянькиной поѣздки въ Прудки. Няньки еще не было, она не возвращалась еще. Въ саду я встрѣтилъ только матушку: отца не было — онъ былъ гдѣ-нибудь въ полѣ, вѣроятно. Сестра Соня бѣгала съ мячикомъ, а матушка ходила, о чемъ-то разсуждала съ Анной Карловной.

— Ну, что наловилъ сегодня много? — спросила меня матушка, когда я подошелъ къ ней.

Я небрежно отвѣчалъ ей и спросилъ ее:

— А куда это нянька уѣхала? Мы видѣли, она мимо насъ по дорогѣ проѣхала?

Матушка пристально взглянула на меня и сказала совершенно покойнымъ голосомъ:

— Въ Прудки.

— Зачѣмъ?

— Къ больной одной.

— Кто такая?

— Тамъ, ты не знаешь… И добавила: — Ну, или вонъ бѣгай съ Соней…

Я хотѣлъ сказать ей тутъ же, сейчасъ же, что я все знаю, что я уже давно все знаю, hq удержался, кажется, единственно потому, что бы не сказать отъ кого я это все знаю, чтобы не стали потомъ выговаривать за меня Степану и чтобы я не лишился чрезъ то свободнаго общенія съ человѣкомъ, отъ котораго я могъ и на будущее время все знать… Я промолчалъ, хотя и не пошелъ бѣгать съ сестрой и играть въ мячъ: — Я усталъ, сказалъ я.

Къ вечеру нянька пріѣхала, вернулась изъ Прудковъ. Мы сидѣли всѣ на террасѣ, т. е. опять-таки: матушка, гувернантка и мы — отца не было при этомъ. Нянька взошла и съ постной миной, какъ и слѣдуетъ, приличествуетъ, важности возложеннаго на нее порученія, поглядывая на насъ съ сестрой, какъ бы указывая на неудобство для ея рапорта нашего здѣсь присутствія, остановилась и молчала.

Но матушка, подъ впечатлѣніемъ ли нетерпѣнія узнать отъ нея что и какъ тамъ нашла она, не замѣтила ли ея взглядовъ, забыла ли сама объ этомъ, или, наконецъ, просто не считала ужъ больше нужнымъ держать отъ насъ въ тайнѣ самый фактъ, оберегая насъ лишь отъ скобрёзныхъ его подробностей, — спросила ее:

— Ну, что, Дарьюшка?

— Плоха, сударыня… — отвѣчала нянька. — Ждутъ Богдана Карловича.

Сказала она это и опять повела на насъ глазами и на этотъ разъ ужъ какъ-то настоятельно, такъ что ея требованіе удаленія насъ, или по крайней мѣрѣ уединенія матушки съ ней одной для выслушанія ея рапорта, матушка замѣтила и поняла и приказала намъ съ сестрой идти гулять по дорожкамъ передъ террасой. Она сказала это такимъ тономъ, что я понялъ, что никакихъ возраженій тутъ дѣлать не слѣдуетъ — все будетъ напрасно.

— Ну, все равно, я завтра же все узнаю, — съ досадой говорилъ я Сонѣ, когда мы пошли съ ней. — Завтра, какъ пойду удить рыбу съ Степаномъ — все и узнаю.

— Онъ знаетъ? — спросила сестра.

— Все.

— Да вѣдь няньку въ Прудки развѣ къ «ней» посылали? — опросила сестра.

— Къ «ней»… Она умираетъ. И садовника Михея внукъ у нея. «Она» упросила-таки отдать его ей…

И гуляя передъ террасой (все ближе и ближе къ ней), и потомъ изъ разговоровъ въ этотъ вечеръ за чаемъ отца съ матушкой, хоть и отрывочно, но многое все-таки я узналъ изъ подробностей привезеныхъ нянькой. Во-первыхъ, «она», дѣйствительно, безнадежно больна — «не встанетъ; точь-въ-точь, какъ Клавдія Васильевна» (тетка, которая давно когда-то умерла въ чахоткѣ) потомъ, все только и думаетъ объ томъ и говоритъ, что какъ бы она была рада и счастлива, если бы ей, какъ только она выздоровѣетъ и поправится, позволили бы хоть на минуточку одну пріѣхать къ намъ — она хочетъ что-то много, много разсказать матушкѣ… Потомъ, что за ней приставлена Максимомъ Ефимовымъ (управляющимъ) ходить дѣвка Малашка, которая все-все, съ кѣмъ-бы и объ чемъ-бы она ни говорила, докладываетъ ему и онъ такимъ образомъ все знаетъ, а ей нѣтъ никакого покоя, душа ея не покойна, такъ какъ передъ ней цѣлый день торчитъ человѣкъ — врагъ ея…

Но самое важное, что мы, или по крайней мѣрѣ я узналъ это было то, что матушка остановилась на мысли, «какъ-нибудь на дняхъ самой къ ней поѣхать»… Это было такое радостное, такое хорошее, милое для меня извѣстіе, что на первыхъ порахъ я чуть не кинулся на шею обнимать матушку… Отецъ тоже говорилъ объ этомъ — отрывками я слышалъ — какъ о фактѣ самомъ обыкновенномъ, не представляющимъ ничего удивительнаго. Ихъ занимало гораздо больше обсужденіе того обстоятельства, что какъ бы этимъ не повредили ей въ глазахъ дяди Петра Васильевича, который, не было въ томъ никакого сомнѣнія, «бросилъ» ее и будетъ радъ очень случаю въ чемъ-нибудь ее заподозрить и къ чему-нибудь придраться…

Эта неожиданная въ отношеніи къ ней перемѣна, начавшаяся съ посылки туда няньки, кромѣ радости, принесла еще мнѣ и массу заботъ и стараній разгадать и узнать, какъ и почему это все произошло и повидимому неожиданно, вдругъ. Я объяснялъ просто жалостью — она очень жалостлива и чувствительна была, матушка — и потомъ безнадежнымъ ея состояніемъ. Она ужъ была по общимъ отзывамъ полумертвая, «не жилица», дни ея сосчитаны — такъ чтожъ ужъ передъ ней что-то еще изображать изъ себя, сводить какія-то съ ней счеты? Другое бы было дѣло, если бы она была здорова, въ фаворѣ у дяди, онъ бы былъ въ нее влюбленъ, она бы царствовала въ Прудкахъ, — ну тогда, конечно, и рѣчи не могло быть о какомъ-нибудь не только приближеніи къ себѣ, но и о допущеніи къ себѣ… А теперь, что жъ!..

Я. помню, я и тогда представлялъ это себѣ также ясно какъ понимаю это и теперь. Конечно, эта перемѣна произошла отъ вышеуказанныхъ причинъ и соображеній. Не доставало еще только считались съ полумертвыми уже…

XIII

Дѣйствительно, на другой день, сейчасъ же послѣ обѣда, въ каретѣ, нагруженной всякими гостинцами для больной, четверкой, съ ливрейнымъ лакеемъ на запяткахъ, со всей пышностью и торжественностью, какая только была возможна, матушка отправилась одна въ Прудки. Она, кажется, не хотѣла чтобы кто-нибудь изъ нашихъ домашнихъ былъ свидѣтелемъ ея встрѣчи съ Акимовой. Настроена она была серьезно, понимала, что дѣлаетъ рѣшительный шагъ, какого она еще въ своей жизни не дѣлала — приходила въ соприкосновеніе съ «такой» личностью — но она была вмѣстѣ съ тѣмъ исполнена и сознаніемъ своего христіанскаго подвига и оттого имѣла видъ кроткій, покорный, какъ и подобаетъ «несущей крестъ».

Я почему-то сообразилъ и даже рѣшилъ про себя, что если послѣ всего того, что произошло на этихъ дняхъ, я теперь попрошусъ, что бы она меня взяла съ собою, — она меня возьметъ. Но я къ удивленію моему ошибся — именно, къ удивленію — хотя она и сказала мнѣ, взглянувъ на меня пристально и съ грустью:

— Нѣтъ, сегодня нельзя. Другой разъ какъ-нибудь…

Я оставилъ, не сталъ приставать, настаивать, но за то во мнѣ явилось съ этихъ поръ сознаніе законности моего права проситься туда поѣхать завтра, послѣ завтра, «когда-нибудь другой разъ». Значитъ, не сегодня только, а когда-нибудь, другой разъ, можно. Это было огромное для меня пріобрѣтеніе.

Матушка тамъ пробыла до самаго вечера и пріѣхала оттуда совсѣмъ какъ больная, утомленная до изнеможенія:

— Ахъ, — усаживаясь на террасѣ повторяла она все только Аннѣ Карловнѣ: — Ахъ, что это такое, если бы видѣли…

Она почти уже не стѣснялась насъ, разсказывала о «ея» болѣзни, въ какомъ повидимому и даже навѣрно, безнадежномъ «она» состояніи; какая она показалась ей добрая, сердечная, кроткая: — «все простила и сама сознаетъ свое положеніе», — какая, наконецъ, должно быть она красавица была: «глаза и теперь, до сихъ поръ, удивительные!..»

Только нѣкоторыхъ соображеній — не фактовъ, а именно соображеній — которыя дѣлала и обсуждала матушка съ отцомъ по ея поводу, мы не слыхали; но эти ихъ разговоры меня почему-то даже не особенно и интересовали: масса открыто разсказанныхъ подробностей требовала столько раздумья, что и съ этимъ я едва справлялся. А главное — признаніе факта подлежащимъ, или по крайней мѣрѣ доступнымъ для открытія и общаго обсужденія… Чуть ли не съ того же вечера я началъ задавать и матушкѣ, и нянькѣ, и Аннѣ Карловнѣ, вопросы объ «ней», и если не на всѣ на нихъ мнѣ отвѣчали, говорили иногда, что это не мое дѣло, до меня не касается и проч., то ни разу меня за это не остановили или не сказали, чтобы я молчалъ, не разспрашивалъ объ этомъ. Это совершилось какъ-то по молчаливому соглашенію всѣхъ между собою, какъ необходимое послѣдствіе того, что надѣлалъ дядя и что, живя всѣ вмѣстѣ, никакъ невозможно было одному скрывать отъ другихъ, хотя бы эти другія и были еще только дѣти.

Такъ, матушка съ отцомъ и при насъ подробно обсуждали поведеніе въ отношеніи ея Максима Ефимова, приставившаго ходить за ней «дѣвку Малашку» — этого «шпіона въ юбкѣ». Отецъ тутъ же рѣшилъ завтра послать за Максимомъ и этотъ Максимъ дѣйствительно къ нему явился. И хотя я при этомъ свиданіи отца съ нимъ не былъ и что они говорили во всѣхъ подробностяхъ я не зналъ, но вечеромъ на другой день за чаемъ отецъ съ матушкой, разговаривая объ этомъ, высказывали при насъ съ сестрой свое сожалѣніе, что не сообразили — какъ это не могли догадаться? — что Максимъ такъ поступаетъ по приказанію дяди, иначе онъ не сталъ бы и обо всемъ доносить, т. е. писать ему въ Петербургъ, а слѣдовательно напишетъ или ужъ написалъ, что въ Прудки къ ней пріѣзжала матушка, а сперва присылали няньку и все проч…

Они не боялись и дѣлали при насъ разныя соображенія, даже и на счетъ того, что подозрительнымъ имъ кажутся и самое леченія ея Богданомъ Карловичемъ, другомъ и единомышленикомъ управляющаго, съ которымъ у него вѣчно какія-то общія дѣла по предпріятіямъ, торгово-промышленнаго свойства, обоимъ имъ одни и тѣ же люди должны и проч.

— Да, но ужъ это… — говорила матушка.

— Ты думаешь, если это такъ, то Петръ Васильевичъ тутъ не при чемъ? — говорилъ отецъ.

— Да, я думаю.

— Максимъ на все способенъ, Богдашка тоже… А Петръ Васильевичъ — ничего знать не знаетъ, но будетъ очень радъ, что такъ все кончилось и онъ отдѣлался отъ нея…

Читатель можетъ себѣ представить, какъ все это ложилось на дѣтскую душу и какія понятія укладывались въ головѣ обо всемъ окружающемъ, также какъ и что это за окружающее было!..

Разъ поступивши такъ рѣшительно. матушка дальше ужъ не стѣснялась и ѣздила къ Акимовой въ Прудки почти каждую недѣлю, а иногда и два раза въ недѣлю. Она пріѣзжала иногда оттуда и привозила извѣстія, что ей какъ будто лучше сегодня и «вообще она какъ-то покойнѣе»… Матушкѣ удалось даже помѣстить къ ней свою горничную — максимъ не смѣлъ же ей, сестрѣ своего барина, противорѣчить въ этомъ, — а «дѣвку Малашку» она удалила. Но эти всѣ подвиги ея, точно также какъ привозъ ей варенья, разныхъ пирожковъ, сдобныхъ булочекъ и проч. не много помогали. Съ одной стороны болѣзнь, а съ другой Максимъ Ефимовъ, дѣлали свое дѣло. Объ дядѣ же не было ни слуху, ни духу.

— Ни одного письма ей не написалъ! Какъ уѣхалъ, ни одной строчки, — говорила матушка. — Это ее убиваетъ кажется еще пуще болѣзни.

— А Максиму Ефимову онъ не пишетъ объ ней ничего? — спрашивалъ отецъ.

— Говоритъ, что ничего. Да развѣ онъ скажетъ…

— А самъ онъ объ ней пишетъ ему въ Петербургъ? Ты не спрашивала?

— Спрашивала. Говоритъ: «да пишу, что больна, что ѣздитъ докторъ, а чтожъ я самъ въ этомъ дѣлѣ понимаю»… У нея онъ самъ ни разу не былъ, а каждый день присылаетъ узнать не будетъ ли какихъ приказаній…

— Ловкій малый…

Въ пріѣзды свои Богданъ Карловичъ тоже ничего особенно не разсказывалъ объ ней, т. е. объ ея здоровьѣ, кромѣ того, что онъ говорилъ и раньше и что видѣли и понимали всѣ и безъ него — что она очень серьезно больна и онъ будетъ считать чудомъ, если она выздоровѣетъ и оправится.

А я, слышавшій разговоръ объ немъ матушки съ отцомъ, гдѣ они подозрѣвали его, все вглядывался, по своему обыкновенію, ему въ лицо, въ глаза, въ его наморщенной лобъ, стараясь по нимъ понять его, проникнуть въ его мысли, вывести для себя заключеніе объ томъ, что виновенъ ли онъ или нѣтъ въ томъ, въ чемъ его подозрѣваютъ?

Но онъ былъ все такой же плоскій, дѣланный, искуственный и также точно хохоталъ противно, безъ всякой причины, когда не было и ничего смѣшного.

XIV.

Былъ ужъ іюль мѣсяцъ. Въ томъ году онъ былъ жаркій, совсѣмъ безъ дождя. Уборка хлѣба была въ полномъ разгарѣ. Жали рожъ, пшеницу, поспѣвалъ овесъ; все дружно поспѣло, почти разомъ, и надо было спѣшить убрать, пользоваться стоявшей жаркой сухой погодой. Отца мы не видѣли иногда по цѣлымъ днямъ — онъ все время проводилъ тамъ, гдѣ работали, въ полѣ. Онъ рано, до солнца, уѣзжалъ изъ дому и возвращался, когда ужъ темно, народъ кончалъ работать. Про такое время говорятъ: «день — годъ кормитъ». И такъ было разумѣется не у насъ однихъ, а и у всѣхъ тоже.

Вдругъ, однажды утромъ, когда отца по обыкновенію не было дома, онъ былъ въ полѣ, пріѣхалъ Максимъ, прудковскій управляющій. Онъ былъ отличный хозяинъ и появленіе его въ эту пору, когда онъ, казалось бы, долженъ былъ быть, гдѣ и всѣ, на работѣ въ полѣ, не могло и матушкѣ, видѣвшій его какъ онъ пріѣхалъ изъ окна, и всѣмъ, не показаться подозрительнымъ. Узнавъ, что отца нѣтъ въ домѣ, Максимъ хотѣлъ было уже ѣхать къ нему туда, рдѣ онъ былъ, но матушка приказала его позвать къ себѣ. Максимъ Ефимовъ явился съ лицомъ, на которомъ, кромѣ обычной серьезности, было написано еще какое-то покорно-таинственное выраженіе, несомнѣнно говорившее, что онъ пріѣхалъ съ какимъ-нибудь важнымъ извѣстіемъ, по серьезному дѣлу.

— Ты что, Максимушка? зачѣмъ тебѣ барина? — спросила его матушка.

Мы были всѣ при этомъ и съ любопытствомъ смотрѣли на Максима. Онъ тихимъ голосомъ отвѣчалъ:

— Приказанія пріѣхалъ узнать…

— Какія приказанія? — удивилась матушка.

— Какъ на счетъ барышни Лизаветы Семеновны.

Матушка ужъ съ недѣлю не была въ Прудкахъ и этотъ отвѣтъ его и ее и всѣхъ встревожилъ — не случилось ли «съ ней» чего?

— А что съ ней?

— Петръ Васильевичъ. приказаніе прислали очистить отъ нея квартиру…

Буквально этими словами; я, какъ сейчасъ, ихъ помню.

— Какъ очистить?

— Приказано-съ.

— То есть выселить ее… чтобы она у васъ не жила?

— Точно такъ-съ.

Матушка тяжело вздохнула и ничего ему не отвѣтила. Максимъ стоялъ съ такой же все покорной и скромной физіономіей.

— И когда же это нужно сдѣлать?

— Сегодня-съ. Они пишутъ, чтобы какъ получу письмо, въ тотъ же день… Утромъ сегодня привезли съ почты. Боюсь, чтобы не быть въ отвѣтѣ.

— Да вѣдь она же больна, она встать не можетъ, лежитъ…

Максимъ молчалъ.

— Куда же ее ты думаешь перенести?

— Куда прикажете…

Матушка опять замолчала и задумалась.

— Онъ что тебѣ пишетъ? — наконецъ выговорила она. — Покажи. Письмо съ тобою?

— Не могу-съ… Этого не могу-съ сдѣлать… Боюсь отвѣта, — все также тихо, даже не поднимая глазъ, скромно отвѣтилъ ей Максимъ, но въ его голосѣ слышалось безповоротность его рѣшенія. Онъ былъ покоренъ, скроменъ передъ сестрой своего господина, но повиновался онъ не ей… Матушка была поставлена въ невозможно неловкое положеніе. Она не нашлась ничего ему на это отвѣтить, сказала только:

— Хорошо… я пошлю сейчасъ за бариномъ… мы подумаемъ… Сейчасъ, Максимъ, я пошлю…

Максимъ поклонился и тихо, совсѣмъ не слышно, вышелъ изъ комнаты. Матушка велѣла кого-то позвать, чтобы послать къ отцу съ запиской. Въ это время въ другихъ дверяхъ, со стороны дѣвичьей, показалась Евпраксѣюшка и, возбужденная, какъ бы принесшая и невѣсть Богъ какое важное извѣстіе, доложила, что пришла изъ Прудковъ Матреша отъ «барышни» — «ее» всѣ въ это время звали ужъ барышней, а не «мадамой», какъ было въ началѣ. Матрешу не нужно было звать, она стояла за спиной Евпраксѣюшки и только та доложила о ея приходѣ, какъ она сама вошла. Матушка, едва сохраняя обычное присутствіе духа, смотрѣла на нее, что она скажетъ.

— Матушка-сударыня, Максимъ Ефимовъ насъ выгоняетъ, барышня не знаютъ, что дѣлать, къ вамъ прислали… — заговорила Матреша и заплакала. Было очевидно, что она опоздала, Максимъ Ефимовъ ее обогналъ дорогой и предупредилъ.

— Писать барышня хотѣли — не могли. Ради Христа, говоритъ, Матреша, или скажи имъ… За что же это? И Дмитріева сына, мальчика — воспитанника, Максимъ Ефимовъ отвялъ, увелъ отъ нихъ… Малашка теперь опять у нихъ…

Всѣ были возмущены, взволнованы, всѣ жалѣли несчастную и всѣ не знали что дѣлать. Матреша, переставъ плакать, вошла въ роль, овладѣла вниманіемъ и разсказывала, разсказывала. Ее всѣ слушали, дѣлали замѣчанія о Максимѣ Ефимовѣ, отзывались объ немъ какъ о злодѣѣ, который готовъ погубить кого угодно, а о главномъ виновникѣ, о дядѣ, всѣ какъ-то или умалчивали, или отзывались почти что съ сожалѣніемъ, какъ бы онъ не при чемъ тутъ и злоупотребляютъ его именемъ и данной имъ властью… Можетъ это изъ деликатности передъ матушкой, такъ какъ Петръ Васильевичъ ея братъ, а можетъ это было и по ихъ логикѣ. Тогда была странная логика…

Часа черезъ два, наконецъ, пріѣхалъ отецъ. Онъ встрѣтилъ въ домѣ, въ передней, Максима Ефимова и вмѣстѣ съ нимъ прошелъ въ кабинетъ, туда же къ нимъ пошла и матушка. Мнѣ хотѣлось знать, что тамъ будутъ говорить и я пошелъ-было съ матушкой, но она меня остановила.

— Останься, — сказала она, — все узнаешь потомъ.

Я остался. Они пробыли тамъ съ полчаса или около того. Maтушка возвратилась оттуда крайне взволнованная, прошла къ себѣ въ спальню, позвала туда няньку Дарью Аѳанасьевну и отдавала ой какія-то приказанія, потомъ позвала туда же Матрешу и онѣ долго еще втроемъ что-то обсуждали, говорили. Вскорѣ но уходѣ матушки изъ кабинета, мы видѣли, какъ оттуда вышелъ и Максимъ Ефимовъ и осторожно прошелъ въ переднюю, а потомъ на своей телѣжкѣ уѣхалъ обратно къ себѣ въ Прудки. Отецъ въ домѣ оставался еще сколько-то времени, говорилъ съ матушкой, обсуждалъ что-то съ ней и тоже уѣхалъ опять въ поле. На конюшню, вслѣдъ за тѣмъ, мы слышали, матушка послала приказаніе запрягать карету.

Было рѣшено, что нянька Дарья Аѳанасьевна съ Матрешей и выѣзднымъ Никифоромъ отправится сейчасъ въ Прудки и привезутъ «ее» оттуда къ намъ, что Максимъ Ефимовъ не смѣетъ имъ ничего сдѣлать, какъ посланнымъ матушки, и они не должны вступать съ нимъ ни въ какія разсужденія и пререканія; что, если онъ будетъ что удерживать изъ ея вещей — оставить, не спорить объ этомъ и проч.

Когда карета была готова и подъѣхала къ крыльцу, въ нее торжественно сѣла нянька Дарья Аѳанасьевна, посланница, а съ Ней помѣстилась и Матреша. Никифоръ въ ливреѣ всталъ на запяткахъ, позади кузова. Карета тронулась, — мы провожали ее изъ окна — а матушка съ Евпраксѣюшкой и нѣсколькими другими еще горничными и дворовыми женщинами отправилась на верхъ, въ мезонинъ, гдѣ у насъ были три или четыре пустыя, не жилыя комнаты, въ которыхъ стояла ломанная мебель, запасныя кровати, на случай пріѣзда кого-нибудь, вообще всякій хламъ. Теперь двѣ изъ этихъ комнатъ приготовляли для помѣщенія «ея»; приказано было поскорѣе вымыть въ нихъ полъ, обтереть потолки, приготовить кровать, собрать и уставить необходимую мебель, и проч., и проч. Все это надо было сдѣлать сейчасъ же, поскорѣй, потому что могли пріѣхать изъ Прудковъ, а помѣщеніе еще не будетъ готово. Поднялась спѣшка, горничныя бѣгали на верхъ, а потомъ опять внизъ, уносили, приносили; за чѣмъ-то позвали туда столяра Герасима съ инструментами. Я попросился туда и меня матушка пустила, сказавъ только, чтобы я тамъ не шалилъ и никому не мѣшалъ, такъ какъ надо поскорѣе все приготовить.

Я помню, до этого раза на мезонинѣ я никогда не бывалъ; такъ всходилъ по лѣстницѣ, видѣлъ въ отворенныя двери тамошнія комнаты, но самъ въ нихъ не бывалъ. Это были очень просторныя и обширныя комнаты, только потолокъ въ нихъ былъ нѣсколько ниже, да стѣны были оклеены какими-то дешевенькими голубенькими, жолтенькими, розовыми обоями… Я походилъ тамъ, разсматривая разныя старыя вещи, поговорилъ съ дѣвушками и женщинами, тамъ убиравшими, со столяромъ Герасимомъ, что-то стругавшимъ, приколачивавшимъ, и прошелъ опять внизъ. Матушка сидѣла и бесѣдовала съ Анной Карловной, сестра возлѣ нихъ шила какое-то платье куклѣ.

— Но если только это правда — я не приму, говорила, я услыхалъ, матушка: — ни его, ни ее… Это ужасный человѣкъ — Богъ съ нимъ, нѣтъ!..

— Какъ это? про кого это: «не приму?» — бросилось мнѣ въ голову. Я сталъ слушать о чемъ онѣ говорятъ.

— Тутъ не можетъ быть ни разсчета — онъ самъ слишкомъ богатъ — ни любви — теперь мы знаемъ его любовь, — продолжала матушка: — женится! Воображаю, что эту несчастную ждетъ!..

— Какъ? Развѣ «онъ» женится? На комъ? — воскликнулъ я.

Матушка посмотрѣла на меня, помолчала мгновеніе и отвѣчала:

— Максимъ Ефимовъ говоритъ — я ничего не знаю. И добавила: — и послѣ этого и не желаю знать!..

— А… началъ было я и запнулся: — а куда же дѣнется… я не зналъ, какъ «ее» мнѣ называть, еще ни разу мнѣ не приходилось называть «ее» въ разговорѣ по имени: — а куда же дѣнется Лизавета Семеновна, произнесъ я съ какимъ-то страннымъ чувствомъ въ первый разъ при всѣхъ ея имя…

Матушка мнѣ ничего не отвѣчала.

— Она, что жъ?.. ей тутъ будетъ покойнѣе… она можетъ у насъ жить, — сказалъ я вопросительно, ни къ кому собственно не обращаясь.

И на это мнѣ не послѣдовало отвѣта…

Это была новая тема, новый сюрпризъ — извѣстіе о предстоящей на комъ-то женитьбѣ дяди…

XV.

Ужъ давно все было готово на мезонинѣ — прибрано, разстановлено — матушка сама туда ходила, ходилъ и я, ждали только изъ Прудковъ неожиданную и нечаянную гостью, а карета, поѣхавшая за нею, все еще не показывалась: ее можно было видѣть издалека, мы смотрѣли, десятки разъ подходили къ окнамъ — никого не видно на прудковской дорогѣ. Подъ самый ужъ вечеръ, часовъ въ семь, когда всѣ предположенія, какія только можно было дѣлать, были ужъ передѣланы, и обсужены, наконецъ кто-то увидалъ и, почти вскрикнулъ: — ѣдутъ!.. Дѣйствительно карета ѣхала, медленно, чуть-чуть рысцей, казалось она ѣдетъ шагомъ. Начались опять предположенія: — пустая ѣдетъ, Максимъ Ефимовъ «ее» не отпустилъ, «она» сама не захотѣла ѣхать, передумала? Нѣтъ, «она» просто настолько больна, до того ослабѣла, что, какъ ни покойна карета, «она» все-таки не можетъ выносить, хотя бы и самой покойной качки и самомалѣйшихъ толчковъ… Я помню это напряженное чувство, съ которымъ я стоялъ у открытаго окна въ гостиной и смотрѣлъ на дорогу, по которой вдали ѣхала наша карета… Наконецъ, она была совсѣмъ ужъ близко, сейчасъ въѣдетъ во дворъ. Изъ окна я взглянулъ налѣво; на дѣвичьемъ крыльцѣ стояло человѣкъ пять — горничныя, Евпраксѣюшка, еще какія-то дворовыя женщины: ихъ зачѣмъ-то много всѣхъ было въ дѣвичьей. Поднялась, встала съ своего мѣста и матушка, подошла къ окну и послала кого-то сказать стоявшимъ на крыльцѣ, чтобы они махали каретѣ подъѣхать къ дѣвичьему крыльцу, а не къ переднему, такъ какъ «ее» надо будетъ высаживать и вести, а то и просто нести на рукахъ на верхъ, на мезонинъ. Карета въѣхала во дворъ и повернула къ дѣвичьему крыльцу. Матушка пошла встрѣчать, а за нею и мы. Всѣ вышли на крыльцо. Когда карета остановилась и Никифоръ распахнулъ дверцы, мы увидали прежде всего няньку Дарью Аѳанасьевну. Она выходила первая, съ серьезнымъ лицомъ, исполненнымъ важности возложеннаго на нее и ею исполненнаго теперь порученія. Со ступенекъ крыльца спустились на встрѣчу ей горничныя и женщины и столпились у дверецъ кареты, не зная какъ имъ приступиться и взяться высаживать «ее» — это что-то полусидѣвшее, полулежавшее бѣлое въ каретѣ. Кто-то полѣзъ туда, внутрь. Начали бережно оттуда тянуть, осторожно и съ усиліемъ поддерживая. И вдругъ я увидалъ «ея» лицо: оно улыбалось — блѣдное, худое съ кроткими, большими темными глазами. Она казалась увидѣла матушку и киваетъ ей оттуда еще изъ кареты… У меня пересохло въ горлѣ, я глоталъ и посматривалъ на всѣхъ, какъ бы ожидая, что сейчасъ произойдетъ что-то страшное. Возлѣ меня стояла сестра и устремивъ на «нее» глаза, неподвижно и серьезно молча смотрѣла.

— Осторожно… Никифоръ, теперь ты помоги… подъ подушки берите! — услыхалъ я голосъ матушки.

Наконецъ, изъ кареты ее высадили и люди съ ношей стали подыматься по ступенькамъ крыльца.

— Ну, хорошо, хорошо… послѣ, не говори ничего, послѣ, — опять я услыхалъ голосъ матушки и увидалъ, что она одной рукой поправляетъ бѣленькій чепчикъ на «ней» и не столько поправляетъ, какъ гладитъ «ее» по головѣ… У меня задрожала нижняя губа и слезы такъ и брызнули изъ глазъ, радостныя, восторженныя слезы, легкія, благодатныя: лѣтомъ дождикъ такой бываетъ — «благодатный»…

Ее пронесли мимо насъ на верхъ, а матушка оглянувшись за чѣмъ-то и увидавъ меня, слезы на моихъ глазахъ, посмотрѣла на меня, качнула раза два головой и провела рукой по моимъ волосамъ. Я помню, что я схватилъ и крѣпко-крѣпко поцѣловалъ ея руку…

На верхъ пошла одна только матушка, Анна Карловна собрала насъ и не пустила, сказала что послѣ, если матушка позволитъ, а теперь мы будетъ только мѣшать тамъ и, кромѣ того, «ей» надо упокоиться, отдохнуть съ дороги.

Матушка долго пробыла тамъ на верху. Она пришла оттуда ужъ почти только къ чаю, когда и на террасѣ и вездѣ зажгли огни. Тамъ же съ нею была и нянька Дарья Аѳанасьевна и Евпраксѣюшка. Матреша, горничная наша, которая ходила за «нею» тамъ въ Прудкахъ, приставлена ходить за «ней» и тутъ. Она, какъ посвященная и ужъ опытная, знающая все, что нужно, нѣсколько разъ за чѣмъ-то приходила внизъ и опять уходила къ себѣ на верхъ.

Пріѣхалъ и отецъ съ поля, но обыкновенно, усталый, не обѣдавшій, только закусывавшій тамъ въ полѣ. На террасу, гдѣ былъ приготовленъ самоваръ, ему принесли въ маленькой мискѣ супъ, холодное, жаркое; пришла матушка съ верху. Отецъ ѣлъ и разспрашивалъ, она ему разсказывала.

— Богъ съ ней, пусть живетъ. Господь съ ней — не объѣстъ, — говорилъ онъ.

Изъ ихъ разговоровъ, изъ разсказовъ няньки, Дарьи Аѳанасьевны, Евираксѣюшки, наконецъ Матреши, мы узнали въ этотъ вечеръ, что Максимъ Ефимовъ «какъ коршунъ», все время стерегъ, пока укладывались и укладывали самою «барышню» въ карету; что онъ, исполняя конечно приказанія Петра Васильевича, ничего не остановилъ изъ ея вещей — все отпустилъ, все до послѣдней нитки; что онъ не согласился только отпустить съ ней мальчика Дмитріева, какъ она его ни упрашивала, какъ ни плакала; что это ее разстроило и утомило больше всего; что дорогой она никакихъ мученій не претерпѣла, потому что почти все время ѣхали или шагомъ или легонькой рысью. Только самое главное никому не было извѣстно — на комъ и когда дядя женится… У «нея» объ этомъ разумѣется никто не спрашивалъ, да она это и знать не могла. Это онъ очевидно задумалъ уже послѣ своего отъѣзда отсюда… Выло даже строго настрого приказано никому «ей» объ этомъ и намекомъ не говорить, потому что это ее и совсѣмъ убыть можетъ и, кто это знаетъ, можетъ еще это все и вздоръ, выдумки дяди, и Максимъ Ефимовъ распускаетъ ихъ конечно не иначе какъ по приказанію Петра Васильевича.

— И вы, смотрите, пожалуста не болтайте объ этомъ ей: — Анна Карловна, пожалуста, чтобы они не разсказали ей объ этомъ, а то пускать не будутъ, — сказалъ отецъ.

«Значитъ пускать насъ къ ней будутъ», — про себя подумалъ я, услыхавъ это ограниченіе, подъ которымъ намъ дозволялось, такимъ образомъ, заходить къ «ней»…

Но въ этотъ вечеръ, уже ни я и никто, даже матушка, къ ней не ходили. Приходигіа оттуда, отъ нея, зачѣмъ-то къ матушкѣ Матреша горничная, но матушка сказала ей, чтобы «она» ни объ чемъ не безпокоилась и не думала, а спала бы себѣ — это важнѣе всего, и приказала Матрешѣ, когда ей надо что, или она ее пошлетъ за чѣмъ-нибудь внизъ, одну не оставлять, а посылать пока туда какую-нибудь дѣвочку…

Усталый отъ всѣхъ впечатлѣній дня, я тоже эту ночь заснулъ. какъ убитый, — почему-то радостный, довольный…

XVI.

Выло, должно быть. очень еще рано утромъ, когда я проснулся вдругъ. Шелъ дождикъ; мокрые листья и вѣтки липъ, росшихъ у насъ передъ самымъ домомъ, бились по вѣтру и трепались по оконнымъ стекламъ. Въ комнатѣ былъ тотъ скучный, сѣренькій свѣтъ, который бываетъ раннимъ дождливымъ утромъ. Все еще тихо было; всѣ повидимому еще спали въ домѣ. Вдругъ я замѣтилъ, что дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ спала сестра съ нянькой нашей, отворена и смятая кровать няньки, которая стояла у противоположной съ дверью стѣнки, пуста и няньки нѣтъ въ комнатѣ. Я потихоньку, осторожно спустилъ ноги на полъ, всталъ и на ципочкахъ подошелъ къ двери, заглянулъ въ комнату — няньки не было. Куда она дѣвалась? Я возвратился къ своей кровати, постоялъ, подошелъ къ окну, посмотрѣлъ на деревья въ саду — всѣ мокрыя, отъ дождя — на песчаный дорожки, на которыхъ образовались дождевыя лужи съ пузырями, и только что хотѣлъ было опять ложиться еще спать, какъ мнѣ показалось, что въ смежной съ моею другой комнатѣ, въ которой была лѣстница на верхъ, въ мезонинъ — какіе-то голоса, скрипнуда деревянная ступенька на лѣстницѣ. Я сталъ прислушиваться — тихо все. Я подошелъ къ этой другой въ моей комнатѣ двери, за которой мнѣ показалось я слышалъ шаги и голоса, и осторожно отворилъ ее немного. Въ комнатѣ, и такъ обыкновенно довольно темной, теперь раннимъ дождливымъ утромъ было и совсѣмъ почти что темно. Никакихъ голосовъ не слышно… Но тамъ, дальше, въ отворенную изъ этой комнаты дверь въ гостиную, я явственно разслышалъ чьи-то осторожные шаги и голоса, говорившіе торопливымъ тревожнымъ шопотомъ. Я послушалъ, послушалъ, ничего не могъ разобрать и, опасаясь какъ бы меня не увидали, опять притворилъ дверь. Въ головѣ у меня было Богъ знаетъ что. Я ничего не зналъ, что такое; но что-то несомнѣнно случилось — кто-нибудь пріѣхалъ, заболѣлъ. Я легъ на свою кровать и сталъ дожидаться, не услышу ли чего, не войдетъ ли ко мнѣ кто. Скоро дверь изъ этой комнаты, гдѣ была лѣстница на верхъ, отворилась и вошла нянька въ одной юбкѣ, въ кацавейкѣ, накинутой на плечи. Я хотѣлъ было почему-то притвориться, что сплю, но повернулся, не успѣлъ, и когда она, войдя въ комнату, остановилась и стала смотрѣть на меня, я открылъ глаза и спросилъ ее:

— Что такое? Тамъ что такое?

— Почивайте. Ничего. Теперь все слава Богу…

— А что такое было?

— Ничего. «Съ барышней» было худо сдѣлалось. Теперь ничего все слава Богу…

— Что жъ съ ней было?

— Ничего. Кровь было пошла у нея… Теперь остановили, слава Богу. Ничего, почивайте…

— А мама тамъ?

— Тамъ были. Теперь пришли. Почивайте. За докторомъ послали… Ей, Богъ дастъ, хорошо теперь будетъ…

Нянька ушла, сказавъ еще разъ «почивайте, ничего», а я повыше подложилъ подушку подъ голову и задумался, глядя на мокрыя отъ дождя стекла, на вѣтки, которыя бились въ нихъ и съ шумомъ трепались по вѣтру.

Но на разсвѣтѣ такъ сладокъ бываетъ сонъ и я опять заснулъ…

Въ обычное время, въ девятомъ часу, когда всѣ встали, проснулся и я, и первымъ дѣломъ спросилъ:

— Ну, что тамъ, на верху?

— Ничего. Теперь все слава Богу.

Мы прошли съ Анной Карловной и сестрой въ столовую пить чай и тамъ уже сидѣла матушка съ отцомъ. Онъ не поѣхалъ въ поле по случаю дождя — тамъ никакихъ не было работъ. Они оба сидѣли нахмуренные, встревоженные; говорили отрывочными фразами и вскорѣ неожиданно совсѣмъ для насъ отецъ сказалъ:

— Анна Карловна, вы, какъ чаю напьетесь, займитесь пожалуйста съ ними: дождикъ въ садъ нельзя, — что жъ они будутъ тутъ ходить…

Этого онъ никогда не говорилъ, онъ въ это не вмѣшивался, а тутъ вдругъ… Значитъ, ужъ что-нибудь очень его растревожило и ему хотѣлось остаться одному. Анна Карловна собрала насъ и увела въ классную.

Вскорѣ мы узнали, что пріѣхалъ докторъ, но не Богданъ Карловичъ, а новый, какой-то другой, еще молодой и, какъ нянька говорила, такой изъ себя видный, высокій, красивый, должно быть, изъ «хохловъ». Онъ вмѣстѣ съ матушкой почти все время до обѣда просидѣлъ на верху у больной; послали въ городъ за лекарствомъ, которыя онъ прописалъ; на верхъ носили какія-то тазы, простыни чѣмъ-то смоченныя, вообще тамъ происходило усиленное принятіе лекарственныхъ мѣръ. Обо всемъ объ этомъ мы знали отъ няньки и отъ другихъ приходившихъ къ намъ въ классную. Разъ зашла и матушка и на вопросительный взглядъ Анны Карловны, обращенный къ ней, отрицательно покачала головой. Потомъ онѣ обѣ вздохнули и заговорили о постороннемъ.

За обѣдомъ мы наконецъ этого новаго доктора увидали. Фамилія его была Захарченко и звали его Александромъ Павловичемъ. Онъ дѣйствительно былъ и очень красивъ и сразу намъ понравился своей простотой и веселостью. Онъ одинъ былъ веселъ за обѣдомъ, составляя живой контрастъ съ отцомъ, который сидѣлъ какой-то разсѣянный, какъ бы отъ какой-то мысли, занимавшей его и поглотившій все его вниманіе, и матушки, съ постнымъ лицомъ угощавшей доктора и поминутно вздыхавшей.

Почти сейчасъ же послѣ обѣда пріѣхали, воспользовавшись свободнымъ временемъ, по случаю дурной погоды, ближнія наши сосѣди цѣлой семьей, съ дѣтьми, гувернантками. Хоть и не подходили теперь гости ко всей обстановкѣ и господствовавшему въ нашемъ домѣ настроенію, но нельзя же было отказывать и потомъ они привезли съ собою все-таки хотя немного живого воздуха, явились свѣжія, веселыя лица. Жизнь беретъ свое и тогда даже, когда рядомъ, на виду у нея, смерть дѣлаетъ свое дѣло… Александръ Павловичъ, докторъ, остался тоже у насъ въ ожиданіи возвращенія изъ города посланнаго съ лекарствомъ. Онъ вмѣстѣ съ матушкой и пріѣхавшей къ намъ сосѣдкой, пожелавшей тоже посмотрѣть на интересную больную, опять ходили на верхъ и такъ какъ новаго и вообще никакой тамъ перемѣны въ состояніи больной не произошло, даже, напротивъ, она была какъ будто бы покойнѣй и вообще казалось ей не много лучше, то по ихъ возвращеніи оттуда, мало-помалу, стало свободнѣе и веселѣй и у насъ внизу. Александръ Павловичъ, докторъ, сѣлъ за фортопіано и заигралъ что-то. Матушка спросила его не обезпокоитъ ли это больную, онъ улыбнулся и отрицательно покачалъ головой. Онъ отлично пѣлъ — это знали — и его стали просить что-нибудь спѣть. Онъ охотно согласился и запѣлъ. Всѣ наконецъ совсѣмъ оживились. Въ антрактахъ между пѣніемъ онъ заигралъ какую-то польку или вальсъ и насъ, дѣтей, вмѣстѣ съ пріѣхавшими гостями дѣтьми, заставили танцовать. Во время этого, водворившагося мало-по-малу у насъ беззаботнаго и веселаго расположенія, съ верху, къ матушкѣ, пришла Матреша и подала ей какую-то записочку. Матушка прочитала ее, улыбнулась и стала просить Александра Павловича, спѣть какой-то романсъ. Записку прислала «она», съверху, и спрашивала: не поетъ ли такой-то романсъ докторъ? Если поетъ, то нельзя ли спѣть… Онъ сейчасъ же охотно согласился, взялъ нѣсколько громкихъ акордовъ и запѣлъ. Чтобы «ей» лучше было слышно, двери въ комнату, откуда шла лѣстница къ ней наверхъ, отворили. Она такимъ образомъ какъ бы принимала участіе вмѣстѣ съ нами въ весельѣ… Послѣ этого все пошло еще непринужденнѣе, веселѣй. Матушка ходила опять къ ней на верхъ и принесла извѣстіе, что «она» тамъ оживилась и благодарила все, что ей этотъ романсъ спѣли и вообще веселятся, поютъ и играютъ…

Пріѣхавшіе гости-сосѣди остались у насъ и ужинать; погода прояснилась — было только сыро отъ дождя. Пріѣхалъ посланный изъ города и привезъ лекарство и съ почты письма, газеты и журналы, которые тогда, кажется, только одинъ отецъ во всемъ уѣздѣ и получалъ… Послѣ ужина, прошедшаго довольно живо и весело, уже поздно, въ полночь, уѣхали сосѣди и съ ними уѣхалъ и докторъ Александръ Павловичъ, предварительно сходившій еще разъ къ больной и сдѣлавшій распоряженія и наставленія какъ и какія давать лекарства и въ какомъ случаѣ. А насъ, дѣтей, увели, уложили спать и мы заснули самымъ безмятежнымъ сномъ…

XVII.

Утра слѣдующаго дня я не забуду… Мы проснулись и встали, какъ обыкновенно, въ девятомъ часу. Я помню, кажется, еще я спросилъ кого-то: — «что тамъ на верху»? и мнѣ отвѣтили, что ничего, все попрежнему. Но когда мы были ужъ совсѣмъ готовы и хотѣли идти въ столовую къ матушкѣ пить чай, вдругъ вошелъ Никифоръ лакей съ подносомъ, на которомъ были налитыя наши съ сестрой чайныя чашки и чашка Анны Карловны. Я въ недоумѣніи остановился — что это такое? Никифоръ ничего не отвѣчалъ на мой вопросъ, обращенный къ нему, а Анна Карловна сказала, что въ столовой есть кто-то, при комъ матушка не хочетъ, чтобы мы выходили. Этого никогда не бывало прежде и сказала она это какъ-то странно — подозрительно…

— Тамъ кто? — спросилъ я Никифора; но тотъ ужъ уходилъ и опять ничего мнѣ не отвѣтилъ.

Было что-то во всемъ необъяснимо странное и не только странное, но тревожное, загадочное. Няньки и вообще никого, кромѣ Анны Карловны, съ нами не было. Какъ только мы напились чаю. она сейчасъ же пошла съ нами въ смежную, рядомъ съ дѣтской, комнату, классную, хотя погода въ этотъ день была солнечная и, слѣдовательно, по лѣтнему положенію, мы должны бы были съ ней идти гулять въ садъ, а вовсе не заниматься.

— Сейчасъ маменька придетъ и отпуститъ васъ, — сказала она въ отвѣтъ на мой вопросъ, — а теперь пойдемте.

Я повиновался. Сестра тоже какъ-то странно и удивленно поглядывала на нее и на меня.

Наконецъ, мы усѣлись вокругъ стола, достали наши тетрадки, и Анна Карловна начала намъ диктовать. Прошло съ полчаса. Я писалъ, путалъ, ошибался, совсѣмъ не то у меня было въ головѣ, предчувствіе чего-то нехорошаго не оставляло меня и моихъ мыслей въ покоѣ. Я помнилъ, что года два тому назадъ, когда нашли въ саду зарѣзанную ночью жену повара Степана (ее зарѣзалъ молодой малый, конюхъ, «изъ любви») насъ тоже не выпускали ни куда изъ классной, пока не кончилось все, т. е. похороны ее. Я писалъ, а самъ все думалъ, подыскивалъ причины, почему мы сидимъ теперь и насъ не пускаютъ гулять въ садъ?.. Въ классной окно было отворено и это еще больше манило въ зелень, въ тѣнь; все такъ блестѣло на солнцѣ, деревья стояли такія зеленыя, послѣ вчерашняго дождя, воздухъ такой чудный, свѣжій, свѣжій, душистый — липы цвѣли… Вдругъ въ саду подъ самыми нашими окнами кто-то пробѣжалъ и вслѣдъ затѣмъ голоса:

— Евпраксія Егоровна! — услыхалъ я голосъ Матреши, — что жъ вы не идете?.. идите же… барыня ждутъ одѣвать покойницу…

Я вскочилъ съ мѣста, выглянулъ въ окно, мимо проходила Евпраксѣюшка, старуха, и съ ней Матреша.

— Кто покойница, какую покойницу? — крикнулъ я имъ. Матреша съ заплаканными глазами вскинула на меня свое лицо.

— Барышню, Лизавету Семеновну, — моргая глазами, на которыхъ блестѣли слезы, отвѣчала она…

Вокругъ меня уже стояла сестра, Анна Карловна, откуда-то явившаяся вдругъ нянька, Дарья Аѳанасьевна, и онѣ что-то говорили. Анна Карловна выговаривала, упрекала — я ничего не слыхалъ, не понималъ, не слушалъ ихъ: я былъ весь въ моихъ мысляхъ о томъ, что я услыхалъ, узналъ сейчасъ… Онѣ, должно быть, поняли, догадались, наконецъ, что упрекать меня теперь не время вовсе и принялись уговаривать и успокоивать.

— Ну, что жъ, видно, ужъ Богу такъ угодно было. Ей можетъ тамъ, на томъ свѣтѣ, лучше будетъ… Что жъ дѣлать — видно такъ судьба ужъ…

Я посматривалъ на нихъ и какъ-то не то, чтобы успокоился послѣ перваго извѣстія, поразившаго меня, а словно какъ бы одервенѣлъ.

— Она когда же умерла? — спросилъ я.

— Въ 8 часовъ… утромъ.

— Это мы ужъ встали, проснулись, — про себя соображалъ я вслухъ…

Въ это время я увидѣлъ сестру Соню. Она стояла тутъ же и плакала, смотря на меня, и утирая платочкомъ слёзы.

— Тебѣ ее жаль? — спросилъ я.

— Жа-а-ль, — отвѣтила она.

— Да какъ же не жалко, всѣмъ жалко, — говорили и нянька, и Анна Карловна, — Богъ прибралъ — видно онъ лучше нашего знаетъ, что дѣлаетъ…

Потомъ пришла матушка. Что-то она намъ говорила, объясняла — я ничего не помнилъ и не понималъ. Потомъ приходили и другія женщины, горничныя. Эти разсказывали одна другой какія-то подробности, какъ она умирала, и умерла. Потомъ я что-то видѣлъ или слышалъ, какъ пріѣзжали попы, носили восковыя свѣчи, къ намъ въ классную откуда-то проникалъ запахъ ладона. Въ такомъ состояніи я пробылъ до вечера. Въ сумерки я какъ-то задумался, глядя въ окно, въ садъ, и у меня вдругъ хлынули слезы, неудержимыя, горячія, и мнѣ вдругъ все стало словно яснѣе, словно сейчасъ только явилось у меня сознаніе и я началъ понимать, что кругомъ меня дѣлается… Меня никто не останавливалъ, не уговаривалъ, не успокоивалъ, всѣ какъ будто даже дѣлали видъ, что меня или, по крайней мѣрѣ, того, что я плачу, не замѣчаютъ… И вдругъ какое-то горькое, горькое чувство, какъ отъ оскорбительной неправды, обиды, наполнило душу мнѣ… А еще немного погодя я ужъ ощущалъ въ себѣ какое-то сильное, сознательное, смѣлое до дерзости, до вызова, порывистое, рѣшительное чувство… Противъ кого? Если бы меня тогда спросили, едва ли бы я сказалъ: «противъ дяди!..» хотя и его и его управляющаго, Максима, имена и не выходили у меня изъ головы… Я и на Анну Карловну смотрѣлъ, какъ на обидѣвшую меня тѣмъ, что скрыла отъ меня истину, и на матушку — съ упрекомъ, что и она не поняла меня, не пожалѣла меня, не сказала, и на всѣхъ этихъ назойливо досадныхъ дѣвушекъ и женщинъ, которыя и плакали и вмѣстѣ съ тѣмъ судачили, болтали, интересуясь такими все пустяками и глупостями!..

Вечеромъ въ комнату къ мамъ пришедъ отецъ. Мы не видали его цѣлый день (обѣдать намъ приносили сюда, въ дѣтскую) и, замѣтивъ наше уныніе и подавленное настроеніе, началъ было бодро что-то разсказывать и даже попробовалъ смѣяться, шутить съ нами; но изъ этого ничего не вышло. Онъ понялъ это и сказалъ:

— А жалко ее, бѣдную…

Посидѣлъ, поговорилъ еще о чемъ-то, и ушелъ…

На третій день утромъ, часовъ съ девяти, въ домѣ поднялась суета. Мы изъ оконъ смотрѣли, какъ ее выносили, то есть мы видѣли только гробъ ея, — какъ съ того же крыльца, на которое только четыре дня передъ тѣмъ ее вносили больную, въ надеждѣ, что она проживетъ у насъ и покойнѣе и дольше, теперь такъ же осторожно, взявшись цѣлой кучей, спускали ея гробъ — ящикъ какой-то странной формы и отдѣлки, обитый яркой матеріей съ блестящими на немъ крестами. Потомъ этотъ гробъ понесли черезъ дворъ. Потомъ, когда люди съ нимъ были едва видны по дорогѣ, къ крыльцу подали дроги и на нихъ вмѣстѣ съ нянькой и Евпраксѣюшкой уѣхала въ церковь матушка…

Я помню тоскливую пустоту и какое-то одиночество всѣхъ, долго царившее потомъ въ нашемъ домѣ…

— Вотъ, говорили всѣ, всего вѣдь только сутки, живая-то, у насъ прогостила, а какъ увезли ее, скука какая стала, безъ нея, точно и вѣкъ тутъ жила".. ,

— Похоронили ее, чтожъ, честь-честью, говорили тоже всѣ: теперь бы вотъ еще памятничекъ если бы какой… совсѣмъ бы какъ настоящую дворянку.

Помню я когда и этотъ «памятничекъ» ей устроили. Это было въ субботу, а въ воскресенье мы были всѣ въ церкви и ходили смотрѣть его: большая плита и на ней черными буквами: Лизавета Семеновна Акимова, — родилась 15-го апрѣля 1833 года — скончалась 19-го іюля 1852 года.

О дядѣ изъ Петербурга, черезъ родственниковъ и знакомыхъ (самъ онъ къ намъ не писалъ), получались свѣдѣнія все самыя утѣшительныя. Онъ помолвленъ былъ на вдовѣ, княгинѣ С., очень богатой и, говорили, красавицѣ. На какомъ-то смотру, парадѣ, или разводѣ, государь выдѣлилъ его изъ толпы, подозвалъ, милостиво разговаривалъ съ нимъ, сказавъ, что надѣется, что онъ и на войнѣ, куда отправлялись тогда многіе гвардейскіе офицеры охотниками, отличится, и тутъ же поздравилъ его съ милостивымъ и блестящимъ назначеніемъ…

Но больше я ужъ не встрѣчался съ нимъ… Вскорѣ, впрочемъ, все измѣнилось. Онъ умеръ лѣтъ черезъ пять у себя въ Покровскомъ, гдѣ жилъ, послѣ какой-то исторіи въ Петербургѣ, въ отставкѣ, разведенный съ женою. Наступали тогда другія времена…

С. Терпигоревъ.

"Историческій вѣстникъ", №№ 3—4, 1889