Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
I.
правитьНа одномъ изъ тѣхъ широко гладкихъ пространствъ К… губерніи, которыя не именуются степями, хотя и имѣютъ на то полное право, далеко кругомъ видна зеленѣющая, какъ островъ, густая роща обозначающая помѣщичью усадьбу. — Тутъ, подъ навѣсомъ столѣтнихъ липъ, существовалъ недавно, вѣроятно существуетъ и нынѣ вытянутый въ одну линію старый деревянный господскій домъ съ мезониномъ. — Зданіе въ то время, когда начинается нашъ разсказъ не обозначало никакихъ признаковъ ветхости и выкрашено было заново темно-оранжевымъ цвѣтомъ съ бѣлыми опушками и кантиками. — Подновленная крыша блестѣла на солнцѣ яркой зеленой красной. Разбитыхъ оконъ въ домѣ, противъ сельскаго обыкновенія, не оказывалось. Стекла сверкали глянцемъ. Весь домъ былъ похожъ на выстроенную роту, ожидающую инспекторскаго смотра. — Видно было, что помѣщикъ отставкой генералъ-маіоръ Ѳедоръ Львовичь Лудинъ, командовавшій нѣкогда гвардейскимъ полкомъ, привыкъ къ порядку и любилъ акуратность. — Непріятности по службѣ, при нѣкоторыхъ нововведеніяхъ въ военномъ вѣдомствѣ, повышеніе сверстника, неполученіе ожидаемой награды заставили его выйти въ отставку и поселиться въ деревнѣ. Въ деревнѣ онъ охотно бы нарядилъ крестьянъ своихъ въ мундиры и заставилъ бы ихъ молотить рожь въ три темпа, но уничтоженіе крѣпостнаго права рѣшительно ужъ тому воспротивилось. Отъ одной досады генералъ перешелъ къ другой. Крестьяне не только не стояли передъ нимъ руки по швамъ, не только издали не ломали ему шапки; но кромѣ того не выходили на урочныя работы, не выплачивали оброка, спорили о всякихъ пустякахъ и не оказывали никакого послушанія. Въ этомъ генералъ видѣлъ признаки общественнаго разрушенія, и когда ему докладывалъ прикащикъ, что староста поѣхалъ съ жалобой на него, генерала и разныхъ орденовъ кавалера, въ волостному старшинѣ и что волостной писарь опять затѣялъ новыя кляузы, Ѳедоръ Львовичъ готовъ былъ кликнуть фельдфебеля и дать ему приказаніе отвести ослушниковъ на конюшню для дальнѣйшихъ распоряженій. Но, увы, — прикащикъ одинъ сохранялъ видъ подобострастья за 600 руб. объявленнаго жалованья и невысказанное право красть сколько ему угодно. Съ глубокимъ вздохомъ осмѣливался онъ представлять его превосходительству, что времена теперь уже другія, что самоуправство воспрещается закономъ, и что если оно и проскакиваетъ иногда въ измѣненномъ видѣ и съ другаго конца, то и это, уповательно, уже не надолго. Слушая такія рѣчи, генералъ желчно смѣялся, поздравлялъ русскую землю съ отмѣннымъ порядкомъ, взъерошивалъ рѣдкіе сѣдые волосы, раскуривалъ трубку и объявлялъ, что онъ уѣзжаетъ, — дѣлайте дескать какъ знаете, а я безъ субординаціи жить не могу. — Нѣсколько разъ онъ даже хотѣлъ вернуться въ Петербургъ. Но въ Петербургѣ, одинъ его товарищъ уже командовалъ дивизіей, другой, моложе его пятью годами по службѣ, произведенъ былъ уже въ генералъ-лейтенанты. Какъ же будетъ онъ жить съ ними въ одномъ городѣ, вступить опять на службу ему не приходилось, да и служба-то сама измѣнилась въ многомъ. Москвы не любилъ онъ, какъ олицетворенія отставки; за границей ни что его не привлекало. Иностранныхъ языковъ онъ не зналъ, политикой, искуствомъ, наукой, даже природой онъ не интересовался. Горизонтъ его замывался Марсовымъ полемъ, и то по старымъ преданьямъ то есть выправкой, вытягиваніемъ носковъ, церемоніальнымъ маршемъ, повзводными эволюціями. Въ памяти его звенѣли трубачи" горнисты, барабаны, крики командованія и когда въ воспоминаніяхъ своихъ онъ живо представлялъ себя сверкающій штыками плацъ-парадъ и въ облавахъ ныли при громѣ музыкѣ несущуюся пеструю толпу коней, мундировъ, развѣвающихся султановъ, аксельбантовъ, орденовъ — онъ долго сидѣлъ въ задумчивости, вперивъ вдаль мутный взоръ бѣловатыхъ выдающихся глазъ и крупная слеза скатывалась незамѣтно по загорѣлому его лицу на бѣлѣющіе усы. Живой обломокъ другой эпохи, другаго образа мыслей, онъ попалъ въ новую среду понятій и стремленій, къ которой ничѣмъ не былъ подготовленъ и въ которой ничего не понималъ. Онъ привыкъ слушаться и приказывать. Но разсуждать о томъ что хорошо, что дурно, но принимать участье въ развитіи самобытной народной жизни… этого отъ него никогда не требовалось. Онъ былъ по природѣ справедливъ, добродушенъ, честенъ, щедръ, хлѣбосолъ. Въ полку его любили, не смотря на его взыскательность по службѣ. Состояніе у него было большое. Жилъ онъ всегда роскошно. Все это онъ за собой признавалъ, и никакъ не могъ онъ объяснить себѣ — какъ, по какой причинѣ, онъ, соединяющій въ себѣ всѣ достоинства начальника, былъ вдругъ лишенъ всякой начальнической власти… и гдѣ же… у себя?.. въ своей родовой вотчинѣ, гдѣ еще недавно его встрѣчали на колѣнахъ и валялись у него въ ногахъ, испрашивая его милостей. Развѣ онъ покривилъ душой? Развѣ онъ сдѣлалъ какое нибудь безчестное дѣло? Развѣ онъ кого нибудь обидѣлъ? Развѣ онъ не кормилъ голодныхъ, не обстраивалъ погорѣвшихъ? Онъ ничего, рѣшительно ничего дурнаго за собой не зналъ. Зачѣмъ же онъ наказанъ? Зачѣмъ же онъ, заслуженный генералъ, сталъ ниже мошенника, имъ же изъ его конторы выгнаннаго, волостнаго писаря, котораго всѣ слушаются, тогда какъ его, генерала, получившаго столько знаковъ отличія, никто не слушается. Все это казалось ему вопіющей несправедливостью. Онъ, передъ которымъ дрожалъ гвардейскій полкъ, долженъ былъ становиться на одну доску съ послѣднимъ мужикомъ, его нагло обманывающимъ, — судиться съ нимъ передъ какимъ нибудь отставнымъ поручикомъ, явно мужику потворствующимъ, тогда какъ такъ просто было бы посадить поручика подъ арестъ, а мужика высѣчь. Поневолѣ Ѳедоръ Львовичъ затаилъ въ душѣ глубокое негодованіе, хозяйство предоставилъ прикащику, а самъ оставилъ за собой хлопоты около дому, строенія выправилъ во всѣхъ ихъ частяхъ и принадлежностяхъ, въ густой рощѣ присадилъ по ранжиру длинныя прямыя аллеи кругомъ всей усадьбы окопался рвомъ, замкнулся со всѣхъ сторонъ валомъ, оставилъ для выѣзда одни ворота, и огородился какъ въ крѣпости на.пушечный выстрѣлъ отъ села, имѣя въ тылу большой прудъ, а по всѣмъ фасамъ неприступныя фортификаціи. Къ счастью, старинный садъ съ разноцвѣтной зеленью, въ безпорядкѣ разбросанный около примыкающаго въ дому круга тѣнистыхъ липъ, нѣсколько смягчалъ грозную симметрію генеральскаго обиталища.
Въ прекрасный іюльскій день стояла погода удушливая. Ни одинъ листикъ на деревьяхъ не шевелился. Въ природѣ все дремало и притихло. Звоновъ для садовыхъ рабочихъ уже возвѣстилъ полдень, по усадьбѣ казалось все вымерло. Въ одной только бесѣдкѣ изъ зеленаго трельяжа съ пригнутой съ нему акаціей слышался шорохъ.
Въ бесѣдкѣ шелъ разговоръ между семнадцатилѣтней дочерью генерала и ея гувернанткой. Молодая дѣвушка съ черными волосами, едва сдерживаемыми голубой сивой, и въ бѣломъ утреннемъ платьѣ нетерпѣливо ударяла по землѣ кончикомъ зонтика. Глаза ея сверкали.
— Вы всегда браните меня, говорила она по-французски, что я читаю англійскіе романы. Да что же прикажете мнѣ читать. Французскихъ мнѣ не даютъ. Русскіе возможные я читаю, а теперь для меня русскихъ кажется нѣтъ, по крайней мѣрѣ то, что я пробовала читать. Въ журналахъ описываютъ большею частью что-то весьма скучное… и совершенно для меня непонятное.
— Я вамъ не совѣтую читать русскихъ романовъ, отвѣчала высокая красивая женщина лѣтъ за тридцать съ греческимъ носомъ и необыкновенно тонкими губами. — Я вамъ совѣтую вообще не читать романовъ, а читать хорошія поучительныя книги для образованія ума и сердца.
Эти слова были высказаны, сухо, тономъ величавымъ какъ будто по оффиціальной обязанности. Молодая дѣвушка возразила вспыльчиво:
— Да я, развѣ я не читаю вашихъ серьезныхъ книгъ. Я читаю по вашему желанію и вашихъ классиковъ и Боссюэта и Фенелона, читаю Гязо и Вилльменя, Баранта вашего читаю. Да вѣдь это работа, а не отдохновеніе, не удовольствіе. — Помилуйте, мнѣ семнадцать лѣтъ, мнѣ и повеселиться хочется. А въ этомъ зеленомъ монастырѣ съ тоски умереть можно. Гулять вегдѣ, степь кругомъ, сосѣдства нѣтъ, общества нѣтъ, развлеченья нѣтъ, дорогъ даже нѣтъ. Послѣднее мнѣ остается — жить въ книгахъ, чужой жизнію. Вы и это хотите отнять у меня.
— Во всемъ есть мѣра, на все есть время, протяжно вымолвила гувернантка. Отчего же не развлечь себя иногда легкимъ увеселительнымъ и свойственнымъ вашимъ лѣтамъ чтеніемъ, но вы не читаете, а глотаете книги. Какъ только васъ заинтересуетъ какая нибудь сказка, вы не можете съ ней разстаться, готовы не спать, не обѣдать, пока не дочитали всего до конца. Этого я одобрить не могу. Тутъ крайность, ногу даже сказать болѣзнь….. какъ всякая страсть. Мало ли у васъ удовольствій другихъ въ деревнѣ — гулянье, катанье, бесѣды съ вашимъ папенькой.
— Съ папенькой? — тутъ молодая дѣвушка судорожно вскинула головкой… Да онъ почти не говоритъ со мной. Онъ почти всегда недоволенъ или молчитъ или бранитъ всѣхъ. А что я для него? Игрушка, когда на мнѣ хорошенькое платье. Непонятливая кукла, когда онъ начинаетъ разсказывать про свой полкъ.
— Позвольте… прервала старшая собесѣдница. — О родителяхъ должно всегда относиться съ уваженіемъ и не осуждать ихъ. У васъ тоже со временемъ будутъ дѣти и вы будете требовать отъ нихъ, чтобъ они уважали свою мать.
Будущая мать еще болѣе вспыхнула. Слезы досады сверкнули на ея большихъ глазахъ. Она хотѣла сказать что-то весьма колкое, но остановилась, закусила тубы до крови и, немного подумавъ, отвѣчала съ принужденнымъ смиреніемъ.
— Я никого не обвиняю… Я сама виновата. Согласна. Я вообразила себѣ, что Россія край образованный, что жить въ деревнѣ не то, что жить въ ссылкѣ за какое нибудь преступленіе… Въ Смольномъ монастырѣ меня не приготовили къ моей настоящей жизни.
— О вашемъ воспитаніи, прервала наставница, я говорить не могу. Бы лучше меня знаете, отчего вы воспитывались въ Смольномъ монастырѣ. Что же касается до того.что вообще въ Россіи воспитаніе не соотвѣтствуетъ требованіямъ дѣйствительности, это вопросъ такой важный, что такъ какъ вы русская, а я француженка, то о немъ говорить мнѣ неприлично и я это оставлю слѣдовательно въ сторонѣ. — Я только замѣтила, что въ Россіи жизнь всѣхъ обыкновенно застаетъ въ расплохъ, — и что въ Россіи человѣкъ тамъ именно теряется, гдѣ долженъ выказать волю. Хотѣла бы я знать, что вы бы сдѣлали на моемъ мѣстѣ? Вы знаете, что родители мои были весьма знатные люди. Дѣдъ мой былъ маркизомъ. Отецъ мой былъ коммандоромъ почетнаго легіона. Я родилась въ кружевахъ. Политическіе перевороты лишили, въ несчастію, насъ всего… и я должна существовать трудами своими. Конечно, вашъ батюшка такъ любезенъ, что не даетъ мнѣ чувствовать все, что есть унизительнаго въ настоящемъ положеніи наслѣдницы маркизовъ Шаторивъ. Конечно, мнѣ иногда очень тяжело… но я умѣю владѣть собой — а вы не умѣете…
— Отчего же?…
— Оттого, что вы нетерпѣливы, избалованы, не умѣете безъ досады выслушать истину, и возмущаетесь противъ всего, что даже косвенно можетъ задѣть ваше самолюбіе.
— Да что же мнѣ дѣлать? Я рада бы исправиться.
— Это вы похвально сказали, но въ васъ есть итальянская кровь и русская необузданность, и я боюсь вы забудете мои совѣты.
— Какіе совѣты?
— Вотъ видите… Вы уже и забыли. А кажется я вамъ сейчасъ же совѣтовала не предаваться вашей страсти къ романамъ.
— Развѣ это страсть?..
— А что же?.. Когда молодая дѣвушка, природой счастливо одаренная, становится по праву хозяйкой дома у вдоваго отца, когда она поняла всю суетность, всю поверхность своего прежняго воспитанія, что она должна дѣлать? — Неужели лежать цѣлый день подъ деревомъ или на кушеткѣ съ какимъ нибудь нелѣпымъ романомъ Mistriss Wood въ рукахъ? Не лучше ли ей сдѣлаться настоящей хозяйкой дома, начать жизнь дѣятельную, распредѣлить свое время, подумать о своемъ второмъ, правильномъ воспитаніи, обезопасить себя отъ обмановъ воображенія и доказать, что она въ будущемъ не готовитъ себя для разсѣянности и забавы, а для пользы и добродѣтели…
Молодая дѣвушка вскочила;съ скамьи и съ дѣтскимъ увлеченіемъ хотѣла броситься нашею наставницы, но удержалась, взглянувъ на холодное выраженіе ея лица. Наслѣдница маркизовъ говорила какъ поучительная книга, но ни въ ея правильныхъ чертахъ, ни въ ея однозвучномъ голосѣ не проявлялось даже и тѣни любви и участія, которыя одни могутъ придать поученію силу убѣдительности.
За бесѣдкой раздался громкій повелительный голосъ:
— Людмила… Людмила… Гдѣ ты?
Людмила бросила книгу на лавку, и поспѣшно выбѣжала изъ бесѣдки съ отцу.
Ѳедоръ Львовичъ, не смотря на сѣдину, былъ еще плотный, статный мужчина, съ ловкими движеніями, съ цвѣтомъ лица нѣсколько похожимъ на красноватый сафьянъ, вѣроятно, отъ привычки къ стужамъ, морозамъ и дождямъ сѣверной природы. Онъ былъ въ военной фуражкѣ и въ сѣренькомъ сюртучкѣ, съ вдѣтымъ въ петлицу орденомъ.
— Я думалъ, что ты пропала, сказалъ онъ.
— Я сидѣла и зачиталась въ бесѣдкѣ, отвѣчала дочь, цѣлуя у него жилистую руку. — Мадамъ Шмидтъ меня за то и бранила.
Генералъ улыбнулся наставницѣ и закруглилъ плечи по какому-то прежнему генеральскому щегольству.
— Хорошенько ее… а бесѣдку надо будетъ срыть.
— Папенька!.. какъ можно?..
— А что… впередъ не зачитывайся, отца не забывай.
Генералъ былъ въ духѣ, что съ нимъ иногда случалось, когда погода была хорошая, и въ особенности, когда онъ ожидалъ гостей. Какъ русскій человѣкъ, онъ любилъ угостить. Людмила съ утра замѣтила, что на кухнѣ происходило что-то необыкновенное и что дворецкій Егоръ Самсоновичъ нѣсколько разъ заботливо бѣгалъ къ погребу.
— У насъ будутъ гости? спросила она.
— Какъ же… Большая оказывается сегодня намъ маленькимъ людямъ честь. Развѣ я тебѣ не говорилъ. Насъ удостоиваетъ сегодня своимъ посѣщеніемъ самъ г-нъ мировой посредникъ, отставной арміи поручикъ и бронзовой цѣпи кавалеръ. Я у же думалъ не надѣть ли полную парадную форму, да отъ старосты никакого приказанья по сему предмету еще не получалъ. Авось, я такъ обойдется!
Тутъ онъ разразился громкимъ генеральскимъ хохотомъ.
— А когда же, папенька, вы съ посредникомъ познакомились? Я думала, что онъ къ вамъ не ѣздитъ.
— Гдѣ же, помилуйте, ему было пріѣхать ко мнѣ съ визитомъ въ его высокомъ чинѣ! Исправникъ, становой, тѣ пріѣзжали. И за то спасибо. Не подумали, что вѣжливостью передъ старымъ человѣкомъ можно уронить себя, а посредникъ? Куда ты, — слышалъ я, что пріѣзжалъ онъ только въ мою контору, распоряжаться моимъ имѣніемъ; дастъ приказанія моимъ людямъ, мужиковъ по головкѣ погладитъ, чтобъ и впередъ не слушались, а потомъ и поминай какъ звали.
— Да какъ же, папенька, сегодня-то?
— А вотъ какъ. Третьяго дня ѣздилъ я къ нашему сосѣду Щуринову. Хотѣлъ потѣшить бѣднаго человѣка. Житье-то ему признаться не завидное… Да помню я, въ 29-мъ году я служилъ съ его братомъ въ одной бригадѣ. Такъ вотъ пріѣхалъ, да и встрѣтился у него съ посредникомъ. Ну и познакомились… Слово за словомъ. Я говорю, что это вы спѣсивитесь, что къ старому солдату заглянуть не хотите. Занятъ, говоритъ. Дѣловъ много. Ну дѣла дѣлами, а чай обѣдать все-таки надо. Вотъ и согласился сегодня пожаловать. Ты однако посмотри, чтобъ столъ былъ накрытъ какъ слѣдуетъ, чтобъ онъ видѣлъ, что онъ въ порядочномъ домѣ и что не смотря на ихъ стараніе, у насъ все-таки кое-что еще осталось.
— Слушаю, папенька.
Ѳедоръ Львовичъ отправился къ себѣ, приготовить на всякій случай кое-какія бумаги о разверстаніи угодій, образующимъ для него нѣчто въ родѣ личной обиды. Разложивъ на столѣ огромный планъ, надѣвъ очки и взявъ карандашъ въ руки, онъ скоро углубился въ соображеніяхъ оборонительнаго свойства, какъ бы готовясь выдержать приступъ сильнаго непріятеля. Мадамъ Шмидтъ, вдругъ нѣсколько поблѣднѣвшая, задумчиво устремилась къ мезонину, гдѣ находилась ея комната, подлѣ комнаты Людмилы. Людмила съ своей стороны пошла къ флигелю, гдѣ дымилась кухня. Толстый поваръ въ бѣлой курткѣ и въ бѣломъ беретѣ тотчасъ явился на ея зовъ и между ними произошло небольшое совѣщаніе. Молодая дѣвушка разспрашивала съ важностью и достоинствомъ будущей хозяйки. Поваръ отвѣчалъ съ полнымъ величіемъ самоувѣренности и непогрѣшимости. Людмила притворилась, что его понимаетъ и поспѣшила въ пріемныя комнаты. Въ комнатахъ ей показалось душно. Она затворила окна, опустила сторы и потомъ по ступенямъ балкона слетѣла въ цвѣтникъ, нарвала цѣлую кучу цвѣтовъ, связала два огромные букета и поставила ихъ сама въ двѣ японскія вазы на столъ, приготовленный къ обѣду. Проходя мимо зеркала, она невольно въ него взглянула и испугалась. Нѣжное ея личико было все въ пятнахъ.
— Что скажетъ мадамъ Шмидтъ? подумала она громко, что подумаетъ посредникъ? сказало ей тайное женское чувство.
Она поспѣшила въ свою комнату раздѣлась, опрыскалась холодной водой и она какъ Психея Кановы легла на кушетку.
— Дуняша, что я надѣну къ обѣду?
— Что прикажете, сударыня… Я приготовила лиловое барежевое платье.
— Нѣтъ… я и то красна.
— Бѣлое кисейное прачка принесла, сѣренькое подать можно съ мушками, голубое съ полосками, зеленое въ тѣнь… А что, сударыня, видно хорошіе господа будутъ сегодня въ обѣду? — Поваръ труфель готовитъ. — Дай то Богъ жениха намъ хорошаго, да добраго, да богатаго, да главное, чтобъ барышня, онъ вамъ по-сердцу пришелся. Признательно сказать, мнѣ больше ничего и не надо. Каждый день, вѣрьте слову, Бога молю. Ужь такая забота моя, что и сказать нельзя.
— Ахъ, Дуняша, какой ты вздоръ говоришь. Дай мнѣ бѣлое кисейное. Хорошо выглажено.
— Сама, барышня, гладила. Здѣшнимъ прачкамъ ничего вѣдь дать нельзя. Какъ разъ испортятъ. Да какія онѣ прачки, прости Господи!… Ничему не ученыя, просто бабы деревенскія… мужички.
Людмила пролежала цѣлый часъ въ полудремотѣ и думала, думала, сама не зная о чемъ… То ей казалось, что она поднялась на воздухъ и носится между облавами, то вдругъ ей чудилось, что она несется по степи, обгоняя вѣтеръ, и что чье то дыханіе горячо дышетъ у самой ея щеки, и что въ этомъ дыханіи слышатся шопотомъ какія-то слова, которыхъ она никогда еще прежде не слыхивала, а между тѣмъ ей было какъ-то задумчиво-весело, какъ-то упоительно-легко. Пріѣздъ въ деревнѣ молодаго человѣка — событіе далеко не обыкновенное. Но кто сказалъ Людмилѣ, что посредникъ молодой человѣкъ и что такое вообще посредникъ. Вѣроятно какой нибудь бѣдный чиновникъ, который и взглянуть на нее не посмѣетъ. Отчего же такое волненіе, такое ожиданіе?… Выходитъ на повѣрку, что мадамъ Шмидтъ-то и права. Вотъ что значитъ читать романы, дать какое-то глупое мечтательное, несбыточное направленіе мыслямъ, искать и требовать романическаго въ Бурской губерніи въ трущобѣ, о которой герои романовъ и во снѣ не видывали. А впрочемъ не все ли равно, гдѣ мы живемъ, въ Италіи, въ Малороссіи. Не наружная обстановка, а блаженство сердечное, вотъ цѣль земной жизни, а что нужно для блаженства, для святаго безграничнаго блаженства? — Пожатіе руки, взоръ, полный сочувствія, отгаданная наклонность, единая мысль, сознаніе радости и спокойствія при свиданіи, сознаніе взаимнаго горя при разлукѣ. Это немного… и это все… Этого нигдѣ не сыщешь, искавши. Это вдругъ скажется невзначай — тамъ гдѣ и не думаешь.
Вдали зазвенѣлъ колокольчикъ.
— Барышня!… ѣдетъ, ѣдетъ! дай Богъ въ добрый часъ!
— Что ты, Дуняша… еще рано… Мимо проѣдутъ, какъ всегда.
— Нѣтъ-съ, сударыня… съ большой дороги своротили. Извольте одѣваться.
Колокольчикъ становился все слышнѣе и, наконецъ, издали показался запыленный тяжелый тарантасъ, который, объѣхавъ кругомъ палисадника, остановился у крыльца. Людмила, набросивъ на себя легкую мантилью, осторожно выглянула изъ-за спущенной сторы и съ замирающимъ сердцемъ начала смотрѣть сверху на то, что происходило у подъѣзда.
Изъ тарантаса съ трудомъ вышелъ весьма толстый господинъ, въ нанковомъ сюртукѣ. Очутившись на крыльцѣ, онъ снялъ картузъ, вынулъ изъ кармана клѣтчатый бумажный платовъ и сталъ имъ обтирать красную лысину, окаймленную, какъ лавровымъ вѣнкомъ, двумя прядями сѣдыхъ волосъ. Людмила чуть не заплакала. Мечты ея разлетѣлись, какъ стая испуганныхъ ласточекъ. Она одѣлась на-скоро, не взглянула ни разу въ зеркало и зашла къ своей сосѣдкѣ, чтобъ вмѣстѣ спуститься въ гостиную. Но г-жи Шмидтъ въ комнатѣ не было. — Раздался первый звонокъ къ обѣду. — Ѳедоръ Львовичъ, какъ человѣкъ акуратный, никого не ждалъ. При первомъ звонкѣ надо было собираться. Второй звонокъ означалъ, что супъ на столѣ и что хозяинъ садится кушать.
Когда Люднила вошла въ гостиную, отецъ ея сидѣлъ съ толстымъ господиномъ, лицо котораго, за исключеніемъ необходимаго, было тоже похоже на лысину. Господинъ вздыхалъ и горько на что-то жаловался.
— В вотъ вамъ моя дочь, прервалъ его Ѳедоръ Львовичъ, — прошу быть знакомымъ. — Мила! сосѣдъ нашъ, Никаноръ Авдѣевичъ Щуриновъ.
«Это не онъ», подумала Людмила и обернулась. Въ столовой стоялъ высокій молодой человѣкъ и съ кѣмъ-то говорилъ, но съ кѣмъ — не было видно. «Вотъ это онъ», подумала Людмила, и на этотъ разъ, не ошиблась. Въ столовой стоялъ мировой посредникъ.
II.
правитьОнъ остановился въ волостномъ правленіи, переодѣлся и прошелъ черезъ садъ. Генералу понравилось, что онъ былъ во фракѣ, одѣтъ просто, но весьма прилично. Генералъ, забывшись, хотѣлъ было.даже поцѣловать его три раза и говорить ему ты. Но онъ опомнился, замѣтивъ холодную и нѣсколько серьезную физіономію своего гостя. Они даже бесѣдовали съ полчаса, но когда пріѣхалъ Щуриновъ, то посредникъ вышелъ въ столовую и вступилъ въ разговоръ съ особой, которой Людмила не могла разглядѣть. Молніеноснымъ женскимъ взглядомъ, она окинула его съ ногъ до головы. Онъ былъ лѣтъ тридцати, не хорошъ и не дуренъ, не великъ и не малъ, съ чертами, нѣсколько крупными, съ глазами маленькими, но выразительными, съ курчавыми темными волосами и усами, плечистъ и съ широкимъ затылкомъ — признакъ твердой воли. Онъ говорилъ такъ тихо, что словъ его нельзя было разслышать, но лицо его было блѣдно и онъ казался смущенъ. Общее первое впечатлѣніе было невыгодное. Людмилѣ онъ рѣшительно не понравился.
Въ это время Щуриновъ жалобно продолжалъ свою роль.
— Я, ваше превосходительство, не зналъ попаду ли сегодня съ вамъ. Повѣрите-ль… въ двѣ недѣли шесть кучеровъ перемѣнилъ. И сегодня у меня кузнецъ на козлахъ сидитъ… Право-съ… Не остаются канальи, что станешь съ нимъ дѣлать. Жалованье запрашиваютъ страшное. Деньги давай имъ впередъ. Иначе на идутъ… а деньги получаютъ, пьютъ безъ просыпа. Двоихъ у меня насилу откачали. Видно, грѣхи наши были тяжкіе.
Помѣщикъ Щуриновъ, столбовой курскій дворянинъ, никогда и нигдѣ не служилъ. Дворянское званіе удовлетворяло прежде вполнѣ его честолюбію, имѣніе въ 40 заложенныхъ душъ — его вещественнымъ требованіямъ. Онъ въ 50 лѣтъ былъ пашой въ миніатюрѣ, имѣлъ повара, который игралъ при томъ на скрипкѣ, буфетчика, который былъ и ключникомъ по хозяйству, стремяннаго — онъ же прикащикъ — поочередно понукающаго собаками и людьми, двухъ босыхъ казачковъ, которые раскуривали у него трубки, двухъ кучеровъ, которые смотрѣли за садомъ и за экипажами, наконецъ пьянаго старичка, который, въ веселую минуту, плясалъ передъ нимъ послѣ обѣда въ присядку. Женская его прислуга была еще многочисленнѣе. Онъ держалъ для семейства двухъ нянекъ, трехъ горничныхъ: одну для самовара и двухъ для комнатъ, двухъ прачекъ, двухъ ключницъ. Все это кормилось чѣмъ Богъ послалъ въ общей застольной и усиливалось еще мальчишками по наряду.
Въ огородахъ саживалось и сѣялось все потребное для пищи растительной. Женскій полъ усердствовалъ по части пекарни, квасовъ, соленій, наливокъ. Мужескій доставлялъ доходецъ болѣе существенный, а иной разъ, лишняя рекрутская квитанція позволяла помѣщику съѣздить въ губернскій городъ, провести нѣсколько пріятныхъ вечеровъ съ своей братьей, дворянами. И вдругъ все разомъ рушилось. Поваръ со скрипкой, казачки съ трубками, прикащикъ съ борзыми, горничныя съ самоварами и даже сознаніе дворянской спѣси, дворянской силы… все исчезло какъ сновидѣніе. Въ донѣ осталось семейство: жена, теща, восемь человѣкъ дѣтей, да старая, параличемъ разбитая нянька и пьяный старичекъ, который и въ присядку плясать пересталъ. Наступили горькія минуты. Дѣло коснулось разомъ дворянскаго самолюбія и насущнаго хлѣба. Надѣла съ выкупомъ едва хватило на покрытіе казеннаго долга. Имущества осталось — старая усадьба да десятинъ сто, съ небольшимъ, безъ рабочихъ рукъ, и безъ капитала. Никаноръ Авдѣевичъ, всегда похожій на лучезарное солнце, началъ походить на багровую луну, и когда доставалъ кучера, ѣздилъ по сосѣдямъ напѣвать со вздохами, свою слезливую монотонную элегію, съ неизбѣжнымъ припѣвомъ: «За грѣхи терпимъ. Видно, грѣхи наши были тяжкіе».
— Представьте, ваше превосходительство, продолжалъ онъ, до чего у нихъ безсовѣстность доходитъ. Былъ у меня огородникъ… Всѣмъ мнѣ мошенникъ обязанъ. Говорю я ему: помоги мнѣ, братецъ, въ огородѣ. Чтожъ вы думаете? Контрактъ, говоритъ, напишемъ. — Нѣтъ, каково вамъ покажется? чтобъ я съ нимъ-то, съ мошенникомъ, контрактъ сталъ заключать, а онъ у меня сапоги чистилъ? Да, хоть бы грамотѣ-то зналъ.
— Это точно, замѣтилъ, покручивая усы, генералъ. Это точно… Грубость теперь большая… Однако, соловья баснями не кормятъ. Пора и щей солдатскихъ отвѣдать. Викторъ Ивановичъ, ее угодно ли закусить, чѣмъ Богъ послалъ. Милочуа, поди-ка сюда, мой другъ. Присядь пониже… Это Викторъ Ивановичъ Палинъ, нашъ мировой посредникъ. Вся твоя будущность зависитъ отъ его доброжелательства. Онъ теперь нашъ отецъ и командиръ.
Палинъ холодно поклонился и сталъ еще блѣднѣе. Видно было, что онъ вооружился терпѣніемъ на цѣлый день. Людмила покраснѣла и слегка поклонилась.
Въ это время задребезжалъ второй звонокъ въ обѣду.
— Милости просимъ…
Генералъ и Щуриновъ подошли къ водкѣ. Посредникъ отказался и сталъ подлѣ Людмилы. Она ожидала, что онъ ей что нибудь непремѣнно скажетъ и собиралась духомъ, чтобы отвѣчать. Однако онъ ей ничего не сказалъ, — даже не взглянулъ на нее, а o чемъ-то думалъ.
Сѣли за столъ, роскошно убранный. Тарелки были поставлены серебряныя, употребляемыя нѣкогда на маневрахъ, когда генералъ угощалъ въ лагерѣ офицеровъ своего полка. Егоръ Самсоновичъ въ синемъ фракѣ, въ бѣломъ галстухѣ, съ воротничкомъ выше ушей, величаво отдавалъ приказанія двумъ оффиціантамъ въ нитяныхъ перчаткахъ и ливрейному слугѣ. Людмила сѣла передъ дымящейся серебряной миской и стала разливать супъ. На право ея сѣлъ со вздохомъ Никаноръ Авдѣевичъ, на лѣво молчаливо-угрюмый посредникъ. Подлѣ посредника усѣлся генералъ. Пятый приборъ остался пустой. Симметрія приготовленнаго стола была испорчена, что весьма непріятно подѣйствовало на генерала.
— А гдѣ же г-жа Шмидтъ?… спросилъ онъ. — Развѣ она не знаетъ, что мы обѣдаемъ въ три часа.
— Онѣ, ваше превосходительство, извиняются, вмѣшался почтительно Егоръ Самсоновичъ. — Къ обѣденному столу быть сегодня не могутъ, чувствуютъ себя не совсѣмъ здоровыми.
— Что это? обратился Ѳедоръ Львовичъ къ дочери и нѣсколько измѣнился въ лицѣ.
— Не знаю, папенька. Давича она была совершенно здорова.
Говоря это, Людмила взглянула на посредника и ей почудилось, что онъ сдерживалъ насмѣшливую улыбку. Это ей показалось страннымъ. Съ другой стороны она находила еще страннѣе и крайне невѣжливымъ, что онъ не только не говорилъ съ ней, но упорно не глядѣлъ даже новое на нее, какъ будто бы ей не 17 лѣтъ, какъ будто она не красавица. Сама съ нимъ заговорить она ни подъ какимъ видомъ не хотѣла, и требуя уже тайно къ себѣ поклоненія и обиженная невниманіемъ, обратилась къ лысому сосѣду, который въ грустныхъ размышленіяхъ ѣлъ за четверыхъ.
— Вы ѣздите верхомъ? спросила она его. — Я такъ люблю ѣздить верхомъ.
— Какъ же-съ… очень… то есть… гдѣ же мнѣ теперь… съ моимъ тѣлосложеніемъ. А прежде… большой былъ охотникъ… и лошадки были… могу… сказать. Ну… ваше превосходительство, какой у васъ поваръ.
— Вамъ нравится… хотите еще.
— Нѣтъ ужь не могу болѣе… а впрочемъ .. попрошу… Какой у меня былъ поваръ, ваше превосходительство, — пьяница горькій, — но за то когда я его вытрезвлю. Мастеръ! Не знаю куда мошенникъ дѣвался. Былъ у губернатора. Теперь кажется въ острогѣ.
— А садъ у васъ большой? спросила Людмила.
— Какому быть саду у насъ разоренныхъ людей. Рощица есть небольшая. Былъ цвѣтникъ, крапивой теперь заросъ… А вы, сударыня, по вашимъ лѣтамъ цвѣточки любите… Понятное дѣло! Вотъ у меня… Тутъ Никаноръ Авдѣевичъ поперхнулся и чуть не задохся, онъ хотѣлъ глотать и говорить въ одно время, оправившись онъ продолжалъ. — Вотъ у меня дочь Варвара… кругленькая такая. Я называю ее Барбочка, та тоже страшная охотница до цвѣтовъ. Того гляди вѣночекъ сплететъ, горшечикъ какой нибудь достанетъ желтофіоли, бальзамина… Въ этомъ возрастѣ горя еще не понимаютъ… Не то что мы грѣшные при старости. Терпимъ за грѣхи свои… Вѣрите-ль, Людмила Ѳедоровна…
За этимъ послѣдовала трогательная картина всѣхъ бѣдствій, претерпѣваемыхъ семействомъ помѣщика. Супруга его, родственница княгини Человотуевой, оставалась съ одной горничной дѣвкой. Дочери его сами гладатъ бѣлье. Прачекъ найти нѣтъ средства. И слова никому не смѣй сказать. Сей часъ разсчета требуютъ. Прежде у нихъ были крѣпостные. Теперь мы сами стали крѣпостными.
На эту тему долго продолжались варіаціи. Людмила, наклонивъ личико съ разскащику, казалось слушала его съ большимъ вниманіемъ, но не слыхала ни одного слова. Все вниманіе ея было обращено на разговоръ слѣва между ея отцомъ и попредникомъ.
— А! вы кажется служили въ военной службѣ?
— Служилъ.
— А! въ какомъ полку?
— Въ Нижегородскомъ драгунскомъ.
— В! стало быть на Кавказѣ?
— А! чѣмъ же вы служили?
— Солдатомъ.
Генералъ немного отодвинулся.
— А! вы были разжалованы?
— Да.
— А! по какому случаю? Коль смѣю спросить. За шалость, вѣроятно?
Посредникъ улыбнулся. Глаза его какъ будто открылись и блеснули. Онъ былъ хорошъ въ эту минуту. Людмила искоса это замѣтила.
— Да… сказалъ онъ, — за шалость.
— Гдѣ же вы нашалили?
— Въ университетѣ…
— А! вы были студентомъ?
— Былъ.
— Въ Петербургѣ?
— Въ Петербургѣ.
— Кончили курсъ?
— Кончилъ.
— Чѣмъ?
— Кандидатомъ.
— Странно!.. И тогда вы нашалили. Какъ же это?
— Наша шалость была политическая.
— А!.. понимаю. Ну, а на Кавказѣ въ дѣлахъ были?
— Былъ.
— Ранены?
— Раненъ.
— Получали награды?
— Какъ же. Прощенъ, получилъ два офицерскіе чина.
— А кресты имѣете?
— Имѣю.
— Какіе?
— Владиміра съ мечами, георгіевскій солдатскій. Генералъ ударилъ кулакомъ по столу, такъ что рюмки зазвенѣли. У него за храбрость въ дѣлахъ ни одного ордена не было, потому что онъ ни въ одномъ сраженіи никогда не находился. Не смотря на то военное чувство въ немъ всегда истинно било сильной струей. Въ глазахъ его посредникъ весь преобразовался. Онъ глядѣлъ на него съ завистью, съ восторгомъ, чуть ли не съ благоговѣніемъ.
— Мила! крикнулъ онъ. — Слышала ты, у Виктора Ивановича Георгій за храбрость. Да какъ же это? Вы должны носить его по статуту. Я бы спалъ съ нимъ.
— Я и ношу его въ городѣ и на службѣ. Но здѣсь мы на дачѣ.
— Нѣтъ, Викторъ Ивановичъ, нѣтъ, это вы напрасно дѣлаете. — Человѣкъ шампанскаго! — Будете ко мнѣ ѣздить, потѣшьте меня, старика.. надѣвайте хоть ленточку.
— Извольте…
— Кто бы могъ подумать! А? Посредникъ и георгіевскій кавалеръ. Да скажите же пожалуйста, Викторъ Ивановичъ, отчего же вы въ отставку вышли?
— По случаю окончанія войны.
— Такъ что за дѣло. Вы могли продолжать службу..
— Я не находилъ надобности быть въ военной службѣ безъ войны.
— Отчего же?
— Не за чѣмъ..
— Не за чѣмъ.. Не за чѣмъ. Какъ? Почему? — Генералъ растерялся. Стало быть онъ самъ тридцать лѣтъ трудился совершенно напрасно… трудиться было не за чѣмъ. Да это вольнодумство, масонство. — Онъ не могъ сообразить ничего. Онъ думалъ сперва обидѣться, но вспомнилъ между-тѣмъ, что подлѣ него сидитъ настоящій воинъ, кровью своей заслужившій прощенье и отличіе, а это въ глазахъ его имѣло такой вѣсъ, что онъ самъ, по чувству, сознавалъ себя какъ будто поя чиненнымъ.
Подали шампанское.
Ѳедоръ Львовичъ пріосанился и сказалъ протяжно.
— За здоровье нашего мироваго. — Тутъ онъ остановился и горячо воскликнулъ:
— Нѣтъ, какъ угодно, за ихъ здоровье я пить не стану. Извините меня, Викторъ Ивановичъ. Мнѣ жаль, мнѣ прискорбно, что вы посредникъ… Я пью за здоровье нашего сосѣда, нашего дворянина, нашего заслуженнаго георгіевскаго кавалера, который имѣлъ честь носить военный мундиръ, который имѣлъ счастье служить государю и отечеству, — не тамъ какъ я на ученьяхъ, — а кровью своей въ дѣлахъ съ непріятелемъ. — Ваше здоровье, Викторъ Ивановичъ. — Чокнемтесь. — Чокнись и ты, Люднила.
Людмила поднесла рюмку свою къ рюмкѣ Палина. Онъ взглянулъ на нее и она замѣтила, что онъ остолбенѣлъ, не могъ сказать ни одного слова.
— Ура! промычалъ Никаноръ Авдѣевичъ, не пропускавшій мимо ни одной бутылки, подносимой Егоромъ Самсоновичемъ.
Людмилѣ стало неловко. Палинъ глядѣлъ на нее пристально, какимъ то страннымъ взглядомъ наблюдателя и художника. Стало быть онъ былъ, прежде озабоченъ, что въ самомъ дѣлѣ ее не замѣтилъ. Стало быть онъ не притворялся разсѣяннымъ и равнодушнымъ, не игралъ никакой роли. Но теперь какъ онъ ее началъ разсматривать, онъ любовался ею, какъ знатокъ любуется картиной Рафаэля или греческой статуей. И дѣйствительно Людмила могла возбудить восторгъ человѣка одареннаго тонкимъ эстетическимъ вкусомъ. Черты ея не столько отличались правильностью, сколько миловидностью. Античная форма ея головки и шеи, привязь затылка, округленность крошечныхъ ушей, овалъ лица, спускъ плечъ, столь важны и въ женской красотѣ, гибкость таліи, соразмѣрность бюста и ногъ, всѣ эти условія прекраснаго придавали ей граціозность необыкновенную. Оттого каждое невольное ея движеніе казалось картиною. Густые и черные какъ смоль волосы съ синеватымъ волнистымъ отливомъ были до необычайности мягки и несмотря на усилія гребня вились мелкими кудрями, прорывавшимися на нѣсколько открытый, дѣтскій лобъ и виски, изобличающіе сѣть голубенькихъ жилокъ. Большіе глаза, отуманенные длинными черными рѣсницами, казались оттого черными, но они были темно-голубые и замѣчательно выразительны, то задумывались и казались синимъ бархатомъ, то искрились блестками въ минуты гнѣва и веселости, то изображали безмятежное спокойствіе, напоминающее озеро въ безоблачный лѣтній день. Носикъ, нѣжно отточенный, былъ нѣсколько вздернутъ, ротъ маленькій съ закругленнымъ подбородкомъ, верхняя губа нѣсколько приподнята отчего при малѣйшей улыбкѣ выказывался рядъ блестящихъ и рѣдко посаженныхъ зубовъ. Вообще верхняя часть лица изобличала характеръ пылкій, даже страстный, нижняя — безпечность, веселость, чистосердечность ребенка. Ребенкомъ и казалась она, по нѣжности кожи, по легкому румянцу.
Платье на ней было бѣлое кисейное съ большимъ голубымъ поясомъ. Ей стало вдругъ досадно, что она не позаботилась болѣе о своемъ нарядѣ. — Она не понимала, что въ небрежности наряда и таилась особая прелесть.
Палинъ не сводилъ съ нея глазъ. Она чувствовала, что краснѣетъ, хотѣла что-то сказать, — не съумѣла. Генералъ ее выручилъ.
— А скажите, пожалуйста, обратился онъ снова къ посреднику. — Какъ далеко отсюда имѣніе князя Турагова?
— Верстъ сорокъ.
— Оно у васъ подъ командой?
— Оно подъ командой у закона, замѣтилъ улыбнувшись Палинъ.
— Да! ну это конечно. Но я хотѣлъ спросить: кто тамъ посредникомъ?
— Я.
— Хорошее имѣніе?
— Большое имѣніе.
— Да! Тураговъ богатый человѣкъ… то есть былъ богатый человѣкъ… Теперь богатыхъ помѣщиковъ нѣтъ, не въ укоръ будь вамъ сказано. Я съ нимъ познакомился въ 28-мъ году. Онъ былъ гвардіи поручикомъ, когда я вступилъ подпрапорщикомъ въ полкъ, которымъ послѣ имѣлъ честь командовать. Теперь онъ сенаторъ и чуть ли не получилъ Бѣлаго Орла. — Я вамъ разскажу забавный случай, — такъ сказать анекдотъ, который съ нимъ былъ. — Это было-съ въ 37, нѣтъ виноватъ въ 38-мъ нѣтъ точно… въ 37-мъ, еще большіе дожди шли. Стояли мы въ Красномъ селѣ. По ночамъ игра въ азартъ завелась, я вамъ доложу, у насъ страшная. Ну, разумѣется, люди все молодые, время убить чѣмъ нибудь надо. Да и деньги водились. Не то что теперь. — Только представьте себѣ Тураговъ въ одинъ присѣстъ пробухалъ 60.000. — Знаете, былъ немножко выпивши. А игралъ съ нимъ, штатскій какой-то, шулеръ естественный, съ брилліантами на всѣхъ пальцахъ. Нарочно къ ночи изъ города пріѣзжалъ банкъ метать. Я вижу, что дѣло нечисто и поднялъ скандалъ. Шулеръ на меня вломился въ амбицію, какъ вы смѣете, милостивый государь, говорить, что я мастеръ подтасовывать. — Извините, говорю я, — я не сказывалъ, что вы мастеръ подтасовывать, я сказалъ, что вы такъ скверно подтасовываете, что малый ребенокъ увидитъ, да и показалъ пиковую семерку что онъ на всякій случай припряталъ себѣ въ рукавъ. — Ха, ха, ха!.. Ну тутъ конечно расправа короткая. Запись къ чорту! Шулера въ окно! А вотъ съ того времени съ Тураговымъ мы и подружились. И теперь, повѣрите ли, какъ встрѣтимся, ужъ непремѣнно вспомнитъ: а помнишь ли, какъ ты, братецъ, меня спасъ? Я моимъ состояніемъ, говоритъ, тебѣ обязанъ. Я этому мерзавцу все бы проигралъ. А вотъ теперь, по твоей милости, живу. — Да! хорошій онъ человѣкъ. У него и сынъ уже на службѣ.
— У нихъ ваше превосходительство хорошо обошлось, подхватилъ Никаноръ Авдѣевичъ, языкъ коего уже нѣсколько отяжелѣлъ. — Крестьяне пошли на четверть надѣла. На-те вамъ, отвяжитесь только. Хорошо, когда это можно сдѣлать, самое лучшее дѣло… если долговъ нѣтъ. И тутъ бѣдному человѣку притѣсненіе… Просто хоть въ петлю… Да вотъ… про себя доложу, ваше превосходительство: пустошь у меня было гвоздиловская. Ѣздили мы прежде туда съ семействомъ чай пить. Давалъ я ее своимъ крестьянамъ въ пользованіе — такъ, по глупости. Она дѣдовская, къ имѣнію не принадлежитъ. Въ уставную грамоту, разумѣется, включать ее не слѣдовало.. хоть на кого сошлюсь, сами разсудите…. особнякъ, въ черезполосьѣ. — На глазахъ помѣщика показались слезы… Дѣдовское благословеніе, женино приданое, что же вѣдь… отняли. — Грѣхъ вамъ, Викторъ Ивановичъ, конечно, мы люди маленькіе, обидѣть насъ легко. Да каково-то будетъ на томъ свѣтѣ.
Людмила взглянула на посредника. Онъ молчалъ, только въ чертахъ его показалось выраженіе спокойной и презрительной горделивости.
Людмила угадала, что онъ не хотѣлъ оправдываться, что онъ усталъ повторять одно и тоже людямъ, не желающимъ его понять. Что, наконецъ, онъ, неустрашимый въ борьбѣ съ непріятелемъ, отказывался отъ состязанія съ тупоуміемъ. Все это молніей промелькнуло въ ея головѣ.
— Папенька, сказала она, я приказала подать фрукты и кофе на балконѣ.
Палинъ взглянулъ на все съ благодарностью.
Стулья отодвинулись. Обѣдавшіе отправились подъ холщевой навѣсъ балкона. Выпивъ чашку кофе, Никаноръ Авдѣевичъ извинился передъ генераломъ, что сдѣлалъ привычку отдыхать послѣ обѣда. За тѣмъ, шепнувъ что-то на ухо Егору Самсоновичу, который въ отвѣтъ одобрительно кивнулъ ему головой, исчезъ съ нимъ по направленію къ флигелю, предназначенному для гостей. Генералъ послѣ обѣда не спалъ никогда, боясь удара…. Онъ курилъ трубку, но казался встревоженъ, оглядывался на всѣ стороны, крутилъ усы и вдругъ вскочилъ съ мѣста и вышелъ.
Посредникъ и Людмила остались вдвоемъ. Тутъ уже необходимо было начать разговоръ.
— Не хотите ли курить? спросила она.
— Благодарю васъ. Я не курю.
Людмила открыла синіе глаза свои во всю ихъ величину, и пытливымъ взоромъ ребенка долго и пристально смотрѣла на посредника.
— Вы не разсердитесь на меня, сказала она наконецъ.
— Я… Зачѣмъ?
— Мнѣ хочется у васъ что-то спросить.
— Спрашивайте.
— За чѣмъ вы не отвѣчали на глупость Никанора Авдѣевича?
Палинъ взглянулъ въ удивленіемъ на генеральскую дочь.
— Еслибъ я долженъ былъ отвѣчать на всѣ глупости, которыя слышу, мнѣ бы не оставалось времени для исполненія моей обязанности.
— А ваша какая обязанность.
— Развѣ вы не знаете… Я здѣшній посредникъ.
— Это я знаю… Названіе я знаю… Но вотъ что я хотѣла бы знать: что такое посредникъ?
— Посредникъ — какъ вамъ сказать… Это такой человѣкъ, на котораго мужики сердятся за помѣщиковъ, а помѣщики за мужиковъ.
— Да развѣ ихъ нельзя примирить?
— Не скоро… сказалъ грустно Палинъ. Мы по крайней мѣрѣ этого не увидимъ. Трудъ нашъ свыше нашихъ силъ. Отъ насъ хотятъ, чтобъ мы все сдѣлали въ одинъ день, чтобъ и крестьяне поняли вдругъ то, чего и помѣщики еще не понимаютъ. Вотъ и Никаноръ Авдѣевичъ на меня сердится, и батюшка вашъ на меня сердится, какъ будто я что нибудь значу и моту. Я здѣсь ровно ничего, какъ только слуга, исполнитель закона.
— А законъ хорошъ?… спросила наивно Людмила.
— Да! воскликнулъ Палинъ. Законъ хорошъ. Законы рѣдко бываютъ дурны. Исполненіе плохо, люди нехороши. Но все равно… Мы должны радоваться. Молодость теперь большое счастіе. Вы счастливѣе меня потому, что моложе, вы долго еще будете шить, потому что не знаете горя и трудностей. Вы много еще увидите, и доживете до того времени, когда Никаноры Авдѣевичи и всѣ ихъ упреки, всѣ ихъ оскорбленія, даже всѣ ихъ невымышленныя страданія и огорченія, будутъ невозможными.
Говоря такъ, Палинъ вдругъ остановился. Лицо его оживленное и похорошѣвшее отъ какого-то разгорающагося вдохновенія, мгновенно измѣнилось, стало блѣдно и сурово. Людмила оглянулась и замѣтила, что госпожа Шмидтъ, выступивъ на шагъ отъ двери, смотрѣла на нихъ, насмѣшливо сжавъ губы и сохраняя свой величавый видъ. Только щеки ея противъ обыкновенія пылали.
— А вы и не спросили о моемъ здоровьѣ… обратилась она къ своей воспитанницѣ. — Батюшка вашъ внимательнѣе васъ.
Людмилѣ стало досадно, что съ ней обращаются, какъ съ дѣвочкой въ присутствіи посторонняго.
— Да вы здоровы, отвѣчала она рѣзко. Иначе вы не пришли бы сюда.
— Какъ вы сегодня нарядны! подхватила съ колкостью гувернантка.
Людмила вспыхнула. При ней явно намекали молодому человѣку, что она для него нарядилась. Будь она опытнѣе, она бы съумѣла злобно отшутиться, но какъ ребенокъ, она потеряла до того присутствіе духа, что не зная, что дѣлать, двумя прыжками порхнула въ садъ, гдѣ тотчасъ, не оглядываясь, скрылась на кустами цвѣтущей сирени.
— Что за несносный характеръ, медленно сказала г-жа Шмидтъ. — А впрочемъ женихи скоро явятся. Она единственная наслѣдница. Найдетъ себѣ мужа.
— А вашъ мужъ гдѣ? спросилъ холодно Палинъ.
Отвѣтомъ ему былъ сперва странный взглядъ, похожій на вызовъ. Въ этомъ взглядѣ можно было прочесть и нѣжность и ненависть, на выборъ.
— Вы знаете, промолвила она едва внятно, что я свободна. Мой мужъ въ Сибири.
— Викторъ Ивановичъ, раздался за ними голосъ генерала, не угодно ли вамъ посмотрѣть на планы имѣнія въ моемъ кабинетѣ?
— Къ вашимъ услугамъ.
Оба удалились.
Госпожа Шмидтъ, тихо опустилась на плетеный стулъ, оперла голову рукой и осталась неподвижна. Передъ ней разстилался прудъ голубымъ зеркаломъ. Далѣе торчали въ безпорядкѣ крыши сельскихъ избъ вокругъ церкви съ зеленымъ куполомъ; за ними чернѣли коноплянники и сверкали желтыя нивы, вплоть до небосклона. На селѣ издали слышались пѣсни и слабо звенѣлъ колокольчикъ дальняго проѣзжаго. Въ воздухѣ отзывалось тихимъ дремотнымъ спокойствіемъ русской деревенской жизни. Не было лишь спокойствія въ душѣ гувернантки. Безвзорно глядѣла она въ далъ, и мысли ея были далеко. Въ чертахъ ея высказывались тоскливость, досада, угроза, и долго, до самаго чая, сидѣла она такъ, не двигаясь, отдавшись вся своей тоскѣ — холодной, неприміримой, безслезной.