После «смущения» (Гусев)/ДО

После "смущения"
авторъ Сергей Сергеевич Гусев

Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru • (Деревенские впечатления).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОСЛѢ «СМУЩЕНІЯ».

(Деревенскія впечатлѣнія).

I.

Въ уѣздномъ городѣ я сошелъ съ поѣзда, идущаго по главной линіи желѣзной дороги, и долженъ былъ ждать отхода мѣстнаго поѣзда по коротенькой желѣзнодорожной вѣткѣ.

По мѣрѣ того, какъ я все дальше и дальше отъѣзжалъ отъ Петербурга, все вокругъ меня мѣнялось, — и природа, и люди, и обстановка, и порядки. Не Богъ знаетъ какое разстояніе, всего какія-нибудь полторы тысячи верстъ, а вмѣстѣ съ климатомъ все показываетъ себя по иному. Болота и елки смѣняются пашнями и березой, кондуктора становятся съ публикой развязнѣе и неряшливѣе, станціонныя зданія — грязнѣе, поѣзда — медленнѣе. Публика въ вагонахъ «сѣрѣетъ», толкается безъ извиненій и ведетъ между собою уже иные разговоры, чѣмъ на перегонѣ отъ Петербурга до Москвы. Фуражки съ кокардами, много численныя и въ столицѣ, начинаютъ положительно вытѣснять всѣ прочіе головные уборы. Зеленые, синіе, голубые, желтые канты, околоши суконные и бархатные, значки на тульяхъ — самыхъ разнообразныхъ символическихъ видовъ — мечутся на станціонныхъ платформахъ, лѣзутъ въ вагоны, выходятъ изъ нихъ, жуютъ около буфетовъ, закусываютъ въ пути и воочію свидѣтельствуютъ, что въ провинціи идетъ необычайной интенсивности чиновничья работа. И васъ и радость обуяетъ — еще бы: столько энергіи! — и оторопь беретъ, ибо весь этотъ чиновничій сонмъ, конечно, получаетъ и прогонныя, и суточныя, и разныя другія суммы, которымъ мы и названія не вѣдаемъ, идутъ становые, исправники, земскіе начальники, урядники, землемѣры, банковскіе оцѣнщики, члены землеустроительныхъ комиссій, губернскіе чиновники, и всѣ, оказывается, почти исключительнымъ образомъ заботятся о деревнѣ. И вы, направляясь въ нее, начинаетъ ею интересоваться все болѣе и болѣе.

А когда вы, наконецъ, попадете въ вонючій, грязный и клопастый вагонъ желѣзнодорожной вѣтки, деревня приступаетъ къ вамъ вплотную. Во-первыхъ, вы знакомитесь съ проводникомъ вагона и убѣждаетесь, что этотъ проводникъ пьянъ. Но, вѣдь, деревню и обвиняютъ въ томъ, что она пьянствуетъ. Во-вторыхъ, вы замѣчаете, какъ вы потеряли всякое значеніе для господина «обера», увидѣвшаго у васъ билетъ прямого сообщенія. Тутъ, на вѣткѣ, такой обычай, что пассажиры не покупаютъ билетовъ въ желѣзнодорожной кассѣ. Плату за проѣздъ берутъ господа кондукторы. И проще, и удобнѣе. Или же идутъ сдѣлки «по знакомству».

— У васъ, Иванъ Никифоровичъ, билетъ третьяго класса, — слышите вы голосъ кондуктора: — а ѣдете вы во второмъ…

Не разберешь, что отвѣчаетъ Иванъ Никифоровичъ, но брянчатъ деньги, и вы понимаете, что недоразумѣніе разъяснилось. Контроль проходитъ далѣе.

Первый и второй классы помѣщаются въ одномъ вагонѣ mixte. И то, и другое отдѣленіе полны. Чтобы попасть въ первый классъ, вы опять-таки должны войти въ сдѣлку съ господами кондукторами. Не бѣда, если у васъ билетъ даже третьяго класса. Зато если вы имѣете вполнѣ законный билетъ и съ начальствомъ не поладили, то вы рискуете оказаться совсѣмъ безъ пристанища ивсе время переѣзда простоять на площадкѣ вагона. Впрочемъ, какъ на чей вкусъ: на площадкѣ вы можете простудиться, но зато васъ не съѣдятъ клопы.

Поѣздъ идетъ такъ, точно къ нему припрягли воловъ. Вы имѣете полную возможность любоваться видами; кстати, единственный поѣздъ выходитъ съ узловой станціи въ 5 часовъ утра, когда солнце уже ярко свѣтитъ и даже ощутительно пригрѣваетъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ даже еле двигается, такъ что соскочившіе на землю кондукторы и нѣкоторые изъ пассажировъ легко обгоняютъ его. Тутъ высокая насыпь, навалено много строительнаго матеріала — песку, камней, шпалъ.

— Путь ремонтируется! — объясняютъ вамъ.

Однако рабочихъ не видно.

На этомъ мѣстѣ уже было нѣсколько крушеній даже при медленномъ ходѣ. Но крушенія сравнительно благополучныя, благодаря, вѣроятно, тому, что въ поѣздѣ всего три пассажирскихъ вагона: mixte перваго и второго класса, одинъ вагонъ третьяго класса и одинъ вагонъ четвертаго класса; остальные — товарные. Ломались все, къ счастью, товарные вагоны, и дѣло ограничивалось пролитіемъ керосина, высыпкой зерна и муки и разбитіемъ досокъ и бревенъ. Черезъ годъ вы снова проѣзжаете это мѣсто, и ремонтъ пути находите все въ томъ же положеніи.

Тридцать верстъ мы ѣдемъ два часа. Что сказалъ бы на это николаевскій фельдъегерь или петербургскій генералъ, торопящійся заграницу? Даже на крестьянской клячѣ этотъ путь можно совершить часа въ три, то есть всего на одинъ часъ продолжительнѣе. По какимъ глубокимъ соображеніямъ желѣзнодорожное начальство тянетъ такъ мучительно этотъ свой поѣздъ — мы не знаемъ.

Но ясно: здѣсь еще не скоро заведутъ летательныя машины…

II.

Но все же много перемѣнъ произошло здѣсь за 25 лѣтъ, какъ унесла васъ отсюда судьба.

Прежде всего — не было этой желѣзно дорожной вѣтки. Ей отъ роду пятнадцать лѣтъ. Прошла она, по обыкновенію, нелѣпо — минуя населенные пункты. Такъ, та станція, на которой я вышелъ, ухитрилась пройти мимо двухъ селеній и ни къ одному изъ нихъ вблизь не подошла. И отъ того, и отъ другого ее отдѣляетъ по полторы версты отвратительной проселочной дороги, непроходимой весной и осенью. Около станціи — два постоялыхъ двора, купеческіе амбары для ссылки хлѣба, домъ удѣльнаго вѣдомства, ранѣе предназначавшійся для квартиры приказчика, а теперь занимаемый станціоннымъ жандармомъ, лавочки, дома скупщиковъ хлѣба и т. п. Цѣлый поселокъ.

Въ ожиданіи лошадей я перехожу грязную площадь, отдѣляющую станцію отъ поселка, и пью чай на постояломъ дворѣ. Его хозяева — двое братьевъ, изъ нѣмецкихъ колонистовъ. Третій братъ переселился въ Сѣверо-Американскіе Соединенные Штаты. Это тоже новость, потому что раньше объ этихъ переселеніяхъ не было слышно. Къ чаю намъ даютъ яичницу съ свинымъ саломъ и предлагаютъ московское печеніе и даже петербургское калинкинское пиво. А его, на моей памяти, не было въ поминѣ и въ губернскомъ городѣ… Это ли не успѣхи и не движеніе впередъ? И цѣна, сравнительно, невысокая — 15 копеекъ за бутылку.

Пара лошадей везетъ меня черезъ покрытыя хлѣбомъ поля — и опять новыя впечатлѣнія. Въ верстѣ отъ станціи, около дороги — крестъ.

— Это что такое? — спрашиваю.

— Убили тутъ приказчика.

— Какого приказчика?

— Изъ имѣнія. Ребята убили въ пятомъ году (то есть въ 1905 г.).

— За что?

— А кто ихъ знаетъ. Было «такое». Онъ, значитъ, убѣжать хотѣлъ, а его здѣсь и сустрѣли (встрѣтили). Народъ въ «смущеніи» находился.

Влѣво видны какія-то грандіозныя развалины.

— А это? Чей это домъ?

Ямщикъ называетъ извѣстную барскую фамилію, и я сейчасъ же вспоминаю ея блестящее прошлое: балы, охоты, собственный оркестръ музыки, всѣ затѣи широкаго житья, для котораго какъ будто нѣтъ завтрашняго дня. Одинъ изъ представителей этой аристократической фамиліи хорошо былъ извѣстенъ и Петербургу, какъ директоръ императорской пѣвческой капеллы. Баринъ, настоящій баринъ и любитель изящныхъ искусствъ. Неизбѣжно подошелъ крахъ, и, въ концѣ концовъ, послѣ всякихъ льготъ и поблажекъ, имѣніе осталось за банкомъ. Послѣдній оказался не лучшимъ хозяиномъ, чѣмъ старый баринъ. Имѣніе, что называется, золотое дно, въ рукахъ банка давало только убытки. Для стараго дворца, съ колоннами, оранжереями, домашнимъ театромъ и проч., ничего другого не придумали, кромѣ разрушенія. Его начали крестьяне въ 1905 году, и продолжалъ послѣ нихъ банкъ. Окрестное населеніе съ нетерпѣніемъ ждало и теперь все ждетъ продажи кирпича отъ разрушающагося зданія, потому теперь, по общимъ отзывамъ, такого кирпича не дѣлаютъ, — крѣпкаго, какъ желѣзо. Мнѣ потомъ объ этомъ кирпичѣ не разъ говорили. Понадобился мнѣ кирпичъ для кое-какихъ работъ, въ деревнѣ говорятъ:

— Вы повремените: говорятъ, скоро барскій домъ будутъ рушить, — тамъ купите настоящій кирпичъ. Его ломъ не беретъ: екатерининскій.

Крестьяне пояснили:

— Нѣту лучше кирпича. Сколько ему лѣтъ, а ему — хоть что; теперь такого не умѣютъ дѣлать.

Хозяйственныя соображенія этого, конечно, не могутъ упустить изъ виду, главнымъ образомъ потому, что вырабатываемый здѣсь кирпичъ, хотя сравнительно и недорогъ (80 копеекъ — рубль за сотню), по качествомъ онъ плохъ, не закаленъ какъ слѣдуетъ и скоро разсыпается въ порошокъ.

Идемъ дальше. На полдорогѣ къ цѣли моего путешествія — неожиданная картина: нарождающаяся деревня. Среди высокой ржи, на самой нивѣ, разбросаны соломенные шалаши, а рядомъ съ ними, въ двѣ линіи по обѣимъ сторонамъ дороги, возводятся два ряда крестьянскихъ домовъ. У однихъ только возведены стѣны, у другихъ есть уже крыши (исключительно желѣзныя), третьи обмазываются глиной. Есть и выбѣленные начисто, совсѣмъ готовые для жилья, съ рамами въ окнахъ.

— Кто такіе?

— Хохлы изъ Херсонской губерніи. Купили землю у помѣщика К.

Тоже новость: еще очень недавно никакихъ переселенцевъ съ юга у насъ не существовало, какъ не было и эмигрантовъ. Во время моего дальнѣйшаго пребыванія въ деревнѣ я еще не разъ наталкивался на новыхъ переселенцевъ въ наши мѣста и убѣдился, что они здѣсь по только злободневное, ной не перемежающееся, постоянное явленіе. Одни уже осѣли, другіе только что приходятъ и садятся, третьи ищутъ для себя мѣстъ для поселенія. Преимущественно выходцы изъ Херсонской и Екатеринославской губерній. По ихъ словамъ, ходоки ихъ всюду побывали: и на Кавказѣ, и въ Сибири, и въ Закаспійской области, но наша приволжская губернія для нихъ совсѣмъ подходящая во всѣхъ отношеніяхъ. Ея деревенскія условія жизни и природа всего больше соотвѣтствуютъ покидаемымъ ими насиженнымъ мѣстамъ въ южно-русскихъ губерніяхъ.

Нѣсколько дальше, ближе къ горизонту, на покатой возвышенности еще новое поселеніе, тоже на бывшей помѣщичьей землѣ. Оно носитъ характерное названіе «Сбродовка», разъясняющее физіономію новыхъ поселенцевъ. Тутъ, дѣйствительно, сбродный народъ. Есть крестьяне, есть мѣщане, есть изъ разбогатѣвшихъ кулаковъ, и есть кое-какъ вытянувшіеся изъ крайней нужды мужики. Сообразно своимъ достаткамъ, они и владѣютъ купленной землей: у кого 5-6 десятинъ, у другихъ — по 30-ти.

Дорога постепенно сбѣгаетъ внизъ и вьется по откосу обширной луговины, внизу которой журчитъ, то пропадая среди камней, то снова появляясь, тощая «Сухая Рельня». Почти все теченіе ея окаймлено рядами ветелъ, которыя не вырубаются окончательно только потому, что очень живучи и, какъ ихъ ни руби, все даютъ новые отростки отъ старыхъ пней. Но все же очень порѣдѣли эти ветлы съ того времени, какъ я ихъ видѣлъ въ послѣдній разъ. И въ соотвѣтствіи съ ихъ умаленіемъ изсякли тутъ обширныя озера, которыя когда-то служили пристанищемъ для дикихъ утокъ и разной водяной птицы. Теперь по этой части здѣсь пусто и глухо. Только грачи галдятъ въ ветлахъ, приблизивъ дикую природу къ болѣе культурному облику. Вѣдь для грачей нужны засѣянныя поля, а не глухія, поросшія осокой воды.

Но вотъ купы ветелъ густѣютъ. Изъ-за нихъ виденъ хуторъ, который я помню. Онъ имѣетъ благопристойный видъ, гораздо болѣе благопристойный, чѣмъ въ прежнее время. Крыша въ исправности, имѣются всѣ необходимыя постройки, то есть, кромѣ дома для жилья, амбаръ, помѣщеніе для скота и птицы и даже баня.

Вотъ кто, оказывается, вышелъ благополучно изъ всѣхъ житейскихъ передрягъ — мелкопомѣстнѣйшій изъ мѣстныхъ дворянъ. У него всего 30 десятинъ земли, изъ которыхъ ни одной пахотной. По взгорью, по камешкамъ — кое-какія корма. По рѣчкѣ — нѣсколько десятинъ сѣнокосу. Вотъ и все. Но — живъ человѣкъ, и банкъ не продаетъ его имѣнія, потому что тутъ мы видимъ въ одномъ лицѣ и хозяина, и работника. И это безъ всякаго участія Льва Николаевича Толстого, о которомъ тутъ, повидимому, даже и не слышали. Дѣло вышло просто. Человѣкъ не былъ не только въ университетѣ, но даже и въ какомъ-либо училищѣ. Во всемъ простая рабочая, крестьянская жизнь. Само собою очутилась и соха въ рукахъ, и коса, и крестьянская одежда на плечахъ, и вокругъ — весь мужичій трудовой обиходъ. Пришлось служить въ солдатахъ, но и казармы не выбили изъ души крѣпкой привязанности къ землѣ и сельскому хозяйству. Природная смекалка подсказала лишь, что одной обработкой земли не прожить при семьѣ, и явились всякія побочныя статьи. Гора сдается подъ выгонъ. Ветлы, вырастающія въ пять лѣтъ до годности на разныя хозяйственныя потребности (дуги, слеги и т. п.), стали предметомъ продажи, точно въ обширномъ и правильномъ лѣсномъ хозяйствѣ. Птицеводство обѣщало барыши, и на хуторѣ завелись стада индѣекъ въ нѣсколько сотъ штукъ, впору обширному имѣнію съ десятками птичницъ и экономокъ. И человѣкъ живетъ на своихъ тридцати десятинахъ, сытъ, доволенъ и никому изъ сосѣдей не стоитъ поперекъ горла.

Какъ увидимъ далѣе, это единственный живой помѣщикъ на всю обширную округу, въ которую мы попали.

Что это? Предтеча грядущаго, или, просто, диковина, которую нужно скорѣе посадить подъ стекло въ назиданіе будущимъ поколѣніямъ?..

А вотъ и пріѣхали. Лошади подъ горку спускаются къ деревнѣ.

III.

На двухъ концахъ ея — двѣ помѣщичьи усадьбы. Онѣ рѣзко отличаются другъ отъ друга.

Въ одной владѣлица никогда не жила. Усадьба явилась только тогда, когда главное имѣніе съ помѣщичьимъ домомъ было продано, и уцѣлѣла земля только здѣсь — все же солидный остатокъ въ 3000 десятинъ. Владѣлица навсегда уѣхала за границу, предоставивъ хозяйничать управляющему. Онъ и построилъ домъ, необходимыя службы и амбары. Фактическій хозяинъ устроился основательно. Фантазій помѣщичьихъ у него не было, садовъ онъ не разводилъ, парковъ не устраивалъ, а смотрѣлъ на дѣло практически. Все крѣпко и все, что въ деревнѣ необходимо, то имѣется налицо. Въ сараяхъ сельско-хозяйственныя машины и орудія, въ конюшняхъ — рабочія лошади, волы, въ овчарняхъ тонкорунныя овцы. Однако все это понемножку сократилось. Посѣвы не давали столько, сколько требовалось для надобностей барыни, овцеводство тоже давало руно, по все же не золотое. Началась продажа земли клочками, продажа лѣсу. Теперь отъ 3000 десятинъ осталось лишь около тысячи, лѣсу не стало совсѣмъ, и исчезли свои плуга съ волами и овцы. Вопросъ въ нѣсколькихъ годахъ, когда исчезнетъ и остатокъ этого хозяйства. Но такъ какъ управляющій все проживаетъ здѣсь — постройки у него въ исправности. Конечно, это можно было сдѣлать на счетъ потерянныхъ двухъ тысячъ десятинъ.

Другая помѣщичья усадьба — печальныя развалины. Сюда владѣлица давно не заглядывала, а когда, и заглядывала, являлась сюда, какъ на дачу, на лѣтніе мѣсяца, хозяйства никакого не вела., сдавая землю по десятинамъ крестьянамъ. Хозяйничалъ «приказчикъ» изъ мѣстныхъ же крестьянъ. Ничто не ремонтировалось и не поддерживалось. Существовавшій при крѣпостномъ правѣ великолѣпный фруктовый садъ на четырехъ десятинахъ обратился въ безпорядочную заросль. Отъ яблонь уцѣлѣли едва десятка два деревьевъ. Вишня разрослась въ непроходимую чащу съ деревьями на половину сухими. Загороди исчезли, какъ исчезъ и поливъ сада съ подъемомъ воды изъ рѣчки на его нагорную часть. Занесло иломъ родники и прудъ. Кусты малины, смородины и крыжовника отчасти посохли, отчасти вырыты и унесены крестьянами въ 1905 году. Самая усадьба — мерзость запустѣнія. Перекосило окна въ домѣ, протекаетъ крыша, покрытая заплатами, едва держатся на петляхъ дырявые ставни. Плетни попадали. Отъ каменнаго загона для коровъ едва уцѣлѣла половина одной стѣны, а другія куда-то испарились безслѣдно. Отъ четырехъ амбаровъ сохранился одинъ, а гдѣ были остальные три — пролегла проѣзжая дорога. Отъ мельницы — вѣтряной — видна яма, поросшая бурьяномъ.

Но если вы хотите не хозяйственности, а поэзіи, то тутъ ея въ преизобиліи. Садъ мѣстами напоминаетъ запущенный паркъ. Сохранились старыя березы, ветлы и луговины между деревьями, покрытыя цвѣточнымъ ковромъ. Склонились ветлы надъ запущеннымъ родникомъ, точно насупились, и глубокія котловины въ рѣчкѣ стоятъ спокойныя и таинственныя…

И эта поэзія полна жизни, въ расцвѣтѣ которой принялъ участіе памятный 1905 годъ. Послѣ него власти приступили къ разоруженію населенія, то есть вмѣстѣ въ нѣсколькими десятками револьверовъ отобрали у него и охотничьи ружья. Положимъ, здѣсь охота никогда не составляла промысла, а была только «баловствомъ», по все же вольная птица почувствовала, что ей тутъ стало жить легче. И садъ переполнился пернатыми гостями. Я давно не видѣлъ такого обилія разнообразныхъ типичныхъ породъ, какъ увидѣлъ здѣсь. Кустарникъ кишѣлъ пѣвчими птицами, начиная съ соловьевъ. Въ березахъ и ветлахъ горланили грачи и галки. Ворковали дикіе голуби и перекликались кукушки. Разноцвѣтные дятлы стучали клювами по корѣ старыхъ деревьевъ. Особенно эта роскошь птичьяго царства поражала послѣ Петербурга, гдѣ и воронъ, кажется, всѣхъ перебили. Тутъ я увидѣлъ и почти исчезнувшую въ Россіи сороку, которая вся пошла на дамскія шляпки. А въ вышинѣ — ястребы, копчики и коршуны. Ночью — крики совъ и мяуканіе маленькаго сыча.

А въ травѣ и въ листвѣ деревьевъ — ужи, змѣи, сѣрыя и зеленыя ящерицы. На лунномъ свѣтѣ прыгаютъ земляные зайцы-тушканчики. Рои дневныхъ и ночныхъ бабочекъ, разновидностямъ которыхъ я потерялъ счетъ. Идете вы по садовой тропинкѣ, спускаясь къ рѣчкѣ, — какъ фонарики горятъ у васъ подъ ногами свѣтлячки. Природа точно воспользовалась минутой свары между людьми и возликовала на свободѣ. Люди готовы перервать другъ другу горло — и стало легче остальной вольной твари… Домашняя кошкаи та переродилась въ это время. Кругомъ пылали пожары. Можетъ быть, это подсказало возможность бѣдствія и для ея домашняго очага. И вотъ эта тощая кошка, вопреки своей стародавней привычкѣ, родила своихъ котятъ не на чердакѣ и не въ укромномъ углу избы, а перебралась въ старую дуплистую ветлу. Она выжила оттуда летучую мышь и расположилась со своими новорожденными…

IV.

И деревня для меня неузнаваема. Въ ней я никогда не видывалъ желѣзныхъ крышъ, — теперь онѣ есть. Ихъ немного, но, на моей памяти, ихъ совсѣмъ не было. Самоваръ почти въ каждой избѣ, исключая самыя бѣдныя. Да и въ самоварѣ эволюція.

— Который теперь себя показать хочетъ, — разсказываетъ мой знакомый крестьянинъ: — тотъ простого мѣднаго самовара не желаетъ…

— А какой же ему нуженъ?

— Бѣлый… какъ его называется…

— Никелированный?

— Вотъ этотъ самый. Чтобы въ родѣ серебра, какъ у городскихъ.

Во многихъ избахъ швейныя машины Зингера. Агентъ этой компаніи разъѣзжаетъ по деревнямъ и продаетъ свой товаръ съ самой льготной разсрочкой. Почти исчезъ крестьянскій ткацкій станокъ, явились швейныя машины для гнилого московскаго ситца. Но не это важно. Существеннѣе то, что старозавѣтная соха стала уступать мѣсто плугу. Сохой пашутъ только самые малоимущіе, и имъ неохотно сдаютъ землю, которую онѣ только портятъ, получаютъ плохіе урожаи и вслѣдствіе этого платятъ деньги за землю неаккуратно. Завелись косилки, сѣялки и даже молотилки, которыхъ, какъ я помню, и было даже и у помѣщиковъ. И все это, главнымъ образомъ, за послѣдніе годы. Неоспоримо, что 1905 годъ былъ минусомъ для помѣщиковъ и плюсомъ для крестьянъ. Урожай въ этомъ году былъ, положимъ, плохой, но все же въ обычное время деньги за съемъ земли были бы заплачены; а въ 1905 г. никто этихъ денегъ не платилъ. Въ меньшей степени то же повторилось и въ 1906 году. Такимъ образомъ, въ рукахъ крестьянъ остались значительныя суммы, которыя, конечно, только отчасти были пропиты. Затѣмъ, въ экономіяхъ расхищался лѣсъ, хлѣбъ и все то, что было подъ рукой. Я уже говорилъ, что изъ помѣщичьяго сада были вырыты кусты смородины, малины и крыжовника. Въ ближайшемъ сосѣдствѣ взято было изъ помѣщичьихъ амбаровъ на нѣсколько тысячъ зерна. Въ общемъ, являлось и больше сытости, и больше избытка. Въ эту пору «смущенія», какъ называютъ крестьяне пережитыя ими революціонныя настроенія, нажились и помѣщичьи управляющіе, приказчики и конторщики, благо все можно было сваливать на мужиковъ. Эти приказчики строили себѣ дома и амбары изъ помѣщичьяго лѣса, будто бы вырубленнаго бунтовщиками. У насъ ухитрился изъ этого же лѣсу построить себѣ домъ даже урядникъ, прекращавшій крестьянское волненіе. Тащилъ, можно сказать, тотъ, кому только было не лѣнь. И разыгрывались при этомъ удивительныя бытовыя сцены. Напримѣръ, у насъ въ порубку помѣщичьяго лѣса прискакалъ становой съ казаками. Вылъ онъ мертвецки пьянъ, — вѣроятно, для храбрости. Предварительно свалившись съ лошади, онѣ отдалъ распоряженіе:

— Рубить дозволяется, но только — сухостой…

И отбылъ въ дальнѣйшія экскурсіи.

На какомъ основаніи разрѣшилъ онъ вырубку хотя бы одного сухостоя, — остается неизвѣстнымъ. Но крестьяне, конечно, не считались со словами этого пылкаго администратора и рубили сплошь, и рубили безобразно, точно изъ одного озорства, а не по необходимости или серьезному рѣшенію. Большинство деревьевъ рубилось на высотѣ нѣсколько ниже человѣческаго роста — какъ удобнѣе, не сгибаясь, опускать топоръ.

Вырубка прекратилась по крестьянской иниціативѣ. Дѣло въ томъ, что въ лѣсъ пріѣхали первыми крестьяне сосѣдней деревни. Къ нимъ присоединились и мѣстные, бывшіе крѣпостные здѣшняго помѣщика. Потомъ между тѣми и другими произошла ссора. Въ виду ожидаемаго перехода владѣльческой земли къ крестьянамъ, мѣстные мужики нашли, что сосѣди рубятъ ихъ лѣсъ, на что у нихъ нѣтъ никакого права, и прогнали сосѣдей, какъ болѣе малочисленныхъ, а потому и безправныхъ. Найдя вырубленное количество пока достаточнымъ для первыхъ надобностей (всего было снесено 5 десятинъ строевого дубоваго лѣсу), порубщики разошлись по домамъ.

Можетъ быть, тутъ играло роль отчасти соображеніе, что нѣтъ резона до тла уничтожать лѣсъ, который, во всякомъ случаѣ, скоро сдѣлается крестьянской собственностью, а отчасти — опасенія «экзекуціи». Уже носились слухи, что то тамъ, то сямъ казаки явились съ болѣе серьезными намѣреніями, чѣмъ сюда подъ предводительствомъ пьянаго, какъ стелька, станового. Но, мнѣ думается, что соображеніе перваго сорта преобладало. Тутъ кое-что значили еще и сложившіяся отношенія къ помѣщичьему владѣнію. Здѣсь не было обостреннаго житья. Въ имѣніи никто не жилъ, а отъ прошлаго сохранились воспоминанія мирныя. Вслѣдствіе этого и усадьба не была сожжена, что дѣлалось во многихъ мѣстахъ въ порывахъ внезапно проснувшагося негодованія и помимо практическихъ соображеній о томъ, зачѣмъ этотъ разгромъ, разъ все должно отъ помѣщика перейти къ крестьянству.

V.

Измѣнилась ли физіономія самого крестьянства, разъ замѣтна перемѣна въ его жизни?

Везъ сомнѣнія, есть перемѣны, по онѣ больше во внѣшности. Почти нѣтъ лаптей. Или босикомъ, или въ сапогахъ, хотя и дырявыхъ. Но что въ этихъ головахъ, то кудластыхъ, то лысыхъ?.. Немногимъ изъ насъ дано умѣть говорить съ мужикомъ, понимать его, внушить ему довѣріе и слышать его искреннія рѣчи. Это одинаково приложимо и къ реакціонерамъ, и къ революціонерамъ, и къ простымъ, безхитростнымъ доброжелательнымъ людямъ. Я видѣлъ, какъ мужики становились на колѣни, прося простить имъ долгъ, — ну, точно при крѣпостномъ правѣ или на другой день послѣ его отмѣны. Очевидно, расчетъ на стародавнюю помѣщичью привычку проявлять свое доброе сердце только послѣ этого мужичьяго униженія. Само собой, какая же можетъ быть тутъ искренность съ мужичьей стороны? Но вотъ, не вытравилась эта подлость, воспитанная поколѣніями. Или — грандіозная потрава поля цѣлымъ крестьянскимъ стадомъ, и тѣ же униженныя просьбы о снисхожденіи, при взаимной увѣренности, что потравы еще не разъ повторятся. Ясно — та же политика, что и раньше, хотя, навѣрное, иное пониманіе современности и чаемаго будущаго. Послѣ «смущенія» какъ бы показанія окончательнаго усмиренія и полетъ крестьянской мысли въ желательномъ для «правыхъ» направленій. Но здѣсь никто не обманывается и не сомнѣвается, что это фальшь, минуты выжиданія, но никакъ не возвратъ къ первобытному состоянію, какъ многіе желали бы, такіе дальновидные, какъ гг. Марковы и Пуришкевичи, самые слѣпые изъ слѣпыхъ, если только они хотя на волосъ искренни. Мѣстные оптимисты думаютъ, что отруба и хуторскія хозяйства обезпечатъ мирное будущее деревни, что создающійся кадръ мелкихъ собственниковъ-крестьянъ изъ числа міроѣдовъ и кулаковъ будетъ достаточно сильной стражей современнаго порядка. Но большинство этому не вѣритъ и на это не надѣется. Помимо тѣхъ сомнительныхъ качествъ, которыя заключаютъ въ себѣ хутора и отруба и которыя вносятъ достаточно смуты въ деревенскую жизнь, не закроешь глазъ и на тѣ условія, при которыхъ переходятъ теперь въ другія руки частновладѣльческія земли. У насъ въ округѣ эта земля уходитъ, какъ я уже упоминалъ, почти исключительно къ переселенцамъ изъ дальнихъ губерній: Херсонской и Екатеринославской. «Хохлы», какъ здѣсь называютъ этотъ пришлый народъ, почти заполонилъ насъ. Я говорилъ о переселенцахъ, которые попались мнѣ на дорогѣ отъ желѣзнодорожной станціи. Рядомъ со мной, межа къ межѣ, еще хохлацкій хуторъ, купленный двумя крестьянами Херсонской губерніи. Въ семи верстахъ въ противоположную сторону опять отстраивающееся хохлацкое поселеніе дворовъ въ двадцать. Имѣніе рядомъ приторговываютъ тоже малороссы. Благодаря имъ поднялись цѣпы. Сначала за десятину платили 65 руб., потомъ 100 руб., потомъ 135 руб., и теперь моему сосѣду даютъ 190 руб., а онъ проситъ 200 руб. и разсчитываетъ, что возьметъ эти деньги.

Въ другое время и въ другихъ мѣстахъ этотъ переходъ земли отъ однихъ владѣльцевъ къ другимъ не возбуждалъ бы никакихъ сомнѣній относительно дальнѣйшаго взаимоотношенія земельныхъ собственниковъ. Но когда деревенское населеніе считаетъ эти продажи незаконными и для себя непріемлемыми, разговоръ выходитъ иной. Бывшіе крѣпостные твердо убѣждены, что ихъ нравственное право купить и владѣть землей, которую они преемственно обрабатывали на протяженіи многихъ поколѣній. Они пахали эту землю сначала какъ рабы своего господина, а потомъ обрабатывали ее, снимая подесятинно. Они буквально сроднились съ ней, сроднились, безъ сомнѣнія, больше, чѣмъ срастаются люди съ обычной квартирной обстановкой. Вѣдь безъ этой земли нѣтъ другой жизни для земледѣльца. И вдругъ, когда еще наканунѣ это крестьянство видѣло себя какъ будто вступающимъ во владѣніе этими полями, сѣнокосами и лѣсами, — все это уходитъ отъ него… Чувство, пожалуй, обиднѣе того, какое испытали бы вы, если бы васъ, какъ ни аккуратно платили вы за квартиру, стали бы выселять изъ нея прямо на улицу.

А эта продажа земли пришлому крестьянству именно такое выселеніе. Новые хозяева покупаютъ землю только для того, чтобы обрабатывать ее самимъ. Сдавать землю они не будутъ, потому что не могутъ этого дѣлать. Отсюда — коренное населеніе оказывается безъ земли, а слѣдовательно и безъ хлѣба. У него только или «дарственный даръ», или надѣлъ, т. е. ничего даже для голоднаго существованія.

Но почему земли не покупаются мѣстными крестьянами, за которыми стоитъ нравственное право на владѣніе этими землями? Очень просто: нѣтъ денегъ въ большинствѣ случаевъ. Они готовы были бы пойти на какія угодно жертвы, чтобы оставить землю за собой, но не внѣ предѣловъ для нихъ возможнаго. Помѣщики продаютъ свои имѣнія за наличный расчетъ: столько-то задатку, ссуда изъ банка подъ залогъ, земли, а чего недостаетъ — доплата рубль за рубль при совершеніи купчей. Мѣстные крестьяне, мы говоримъ о крестьянскомъ обществѣ, а не о крестьянскихъ товариществахъ изъ состоятельныхъ мужиковъ, предлагаютъ взамѣнъ этого разсрочку платежа, какъ здѣсь выражаются, — «верховъ». Владѣльцу земли, согласившемуся на такія условія, это грозитъ потерей земли и денегъ. Не уплатили крестьяне срочныхъ процентовъ, земля идетъ въ продажу или остается за банкомъ. И покупатели остаются ни при чемъ, и продавецъ при однѣхъ задаточныхъ деньгахъ.

Такова атмосфера этой земельной мобилизаціи. Сгущенная атмосфера. «Хохлы» встрѣчаются здѣсь враждебно. Были случаи убійствъ этихъ переселенцевъ. На нихъ смотрятъ здѣсь, какъ на временныхъ гостей, равно какъ и на хуторянъ. Время придетъ — когда? — неизвѣстно, — послѣдуетъ иной, болѣе справедливый передѣлъ земли. То, что принадлежитъ мнѣ по нраву справедливости, не можетъ быть отчуждено никакими купчими. Право распоряжаться земельной собственностью пусть существуетъ, но оно не касается «наслѣдственныхъ», такъ сказать, крестьянскихъ земель. Онѣ неприкосновенны…

Подите и спорьте съ этими понятіями обычнаго права, котораго не признаетъ писанный законъ!..

Мѣстные крестьяне, разъ у нихъ является малѣйшая возможность къ тому, готовы покупать землю, какъ это было и до «смущенія». Вотъ, рядомъ со мной такимъ образомъ пріобрѣтено крестьянскимъ обществомъ 300 дес. помѣщичьей земли. До 1905 года куплена земля «сбродовцами», какъ они назвали себя (сбрелись въ одну деревню съ разныхъ сторонъ и образовали одно общество и хуторъ). Но тогда не было теперешнихъ цѣнъ на земли. «Сбродовцы», напр., платили за десятину всего 65 руб. Въ годъ «смущенія», конечно, никто земель не покупалъ. Въ 1905 году, напр., мѣстнымъ крестьянамъ помѣщичья земля прямо навязывалась владѣльцами по 75 рублей за десятину, но они только смѣялись надъ этимъ предложеніемъ: «эка, дескать, нашли дураковъ! платить деньги, когда земля задаромъ перейдетъ въ наши руки!» А въ настоящее время пришлый покупатель взвинчиваетъ цѣны и оттираетъ отъ земли мѣстнаго крестьянина. Это — конкурренція. Но, повторяю, въ этомъ и грядущія осложненія. До какой степени здѣсь нарастаетъ земельный голодъ, это вы можете наблюдать при сдачѣ помѣщичьей земли подъ посѣвъ. Въ экономіяхъ для всѣхъ не хватаетъ участковъ. Болѣе состоятельные крестьяне предлагаютъ, не ограничи ваясь задаткомъ, всю арендную плату внести впередъ, только дайте имъ земли. Очень недавно задатки давались по рублю при цѣнѣ за десятину въ 10 руб. Теперь эти цѣны поднялись до 20—25 и даже до 30 рублей, и въ задатокъ обязательно вносятъ половину денегъ. Очевидно, чтобы только засѣять поле, крестьянинъ идетъ на рискъ, ибо, случись неурожай, владѣлецъ земли, какъ бы то ни было, получилъ уже за нее хотя половину арендной платы, а посѣвщикъ остается ни при чемъ, а иногда еще и при долгѣ, который онъ сдѣлалъ, чтобы внести задатокъ. Владѣлецъ земли получитъ хотя тотъ доходъ, которымъ онъ довольствовался до вздутія цѣнъ, а у земледѣльца — потерянный трудъ и необходимость въ новомъ займѣ для новаго посѣва. Съ переходомъ этихъ земель къ новымъ поселенцамъ, куда дѣваться теперешнимъ посѣвщикамъ? Тоже переселяться? Но, вѣдь, это выходитъ что-то въ высшей степени несообразное.

VI.

Уже 1909 годъ былъ годомъ спокойнымъ. О бывшемъ «смущеніи» свидѣтельствовали только полицейскіе объѣзды, да одинъ осетинъ въ сосѣдней экономіи, оставшійся отъ прежней охраны… На слѣдующій годъ исчезъ и онъ, какъ и осетины и ингуши въ другихъ уѣздахъ, вслѣдствіе чего породилось «смущеніе» уже иного сорта, такъ сказать, административное: эти оставшіеся не у дѣлъ чины охраны образовали разбойничьи шайки и занялись грабежами въ тѣхъ же экономіяхъ, которыя ими передъ тѣмъ охранялись и порядки которыхъ имъ были хорошо извѣстны…

Черезъ нѣсколько дней послѣ моего пріѣзда въ имѣніе я увидѣлъ на дворѣ телѣжку, изъ которой вылѣзалъ урядникъ.

— Васъ спрашиваетъ, — сказали мнѣ.

Въ комнату вошелъ мужчина, лѣтъ тридцати, съ физіономіей, ясно свидѣтельствующей, что. передъ вами серьезный пьяница. Онъ рекомендовался и объявилъ:

— По приказанію начальства, явился, чтобы узнать, не терпите ли какихъ-либо безпокойствъ отъ крестьянъ и не имѣете ли на нихъ жалобъ…

Я отвѣтилъ, что ни безпокойства не вижу, ни жалобъ не имѣю.

Вѣроятно, моя внѣшность и вся обстановка подсказали уряднику, что я добрый малый и люблю держать себя просто. Поэтому, несмотря на то, что я стоялъ, онъ положилъ свой портфель съ бумагами на столъ и усѣлся на диванъ, желая побесѣдовать со мною. Я сталъ его слушать. Началъ онъ съ ругани по адресу крестьянъ. По его словамъ, всѣ они преестественные мошенники и воры. Держать ихъ нужно въ ежовыхъ рукавицахъ, а то сейчасъ же опять начнутъ буйствовать. Положимъ, онъ, урядникъ, всю здѣшнюю крамолу вывелъ съ корнемъ, но, чтобы не занесло сюда новыхъ ея сѣмянъ со стороны, нужно смотрѣть въ оба. Разсказалъ онъ и о бывшихъ на него покушеніяхъ: въ него кто-то стрѣлялъ черезъ окно, когда онъ сидѣлъ въ волостномъ правленіи, и еще хотѣли однажды убить изъ-за плетня, когда онъ проѣзжалъ деревней. Но я уже зналъ, что этотъ герой построилъ себѣ домъ изъ ворованнаго лѣса и что его рвеніе къ расправамъ дошло до предѣловъ, которые даже со стороны его начальства не получили одобренія. Онъ, пьяный, до полусмерти избилъ земскаго фельдшера и намѣревался то же продѣлать и съ докторшей; но та успѣла спастись бѣгствомъ. Между тѣмъ ни докторша, ни фельдшеръ ни въ какой «политикѣ» не участвовали, и, слѣдовательно, административнаго усердія урядника нельзя было оправдать его стремленіемъ спасти Россію отъ распада. Да и не жиды вовсе были докторша съ фельдшеромъ, а самые истинные русскіе. Потому сочувствія къ себѣ онъ во мнѣ не встрѣтилъ, а когда, въ заключеніе, онъ мнѣ предложилъ свои услуги въ случаѣ какихъ-либо недоразумѣній съ крестьянами, я отъ этой любезности оказался, объявивъ, что къ полиціи вообще никогда не обращаюсь и сумѣю обойтись безъ нея.

Урядникъ раскланялся, видимо, мною недовольный. Онъ ушелъ, но не уѣхалъ. Въ окно я видѣлъ, какъ онъ вошелъ въ избу, въ которой живетъ приказчикъ. Потомъ я замѣтилъ парня, сына приказчика, куда-то убѣжавшаго и быстро вернувшагося, прикрывая что-то подъ полой пиджака. Нетрудно было догадаться, въ чемъ тутъ секретъ. И, дѣйствительно, спустя часъ, урядникъ садился въ свою телѣжку, около которой изнывалъ мужикъ, его развозившій, — красный, какъ спѣлый арбузъ, который вы только что взрѣзали. Затѣмъ въ расходной книгѣ по имѣнію появилась статья: «Уряднику угощеніе, 1 бут. водки и 2 бут. пива — 90 коп.».

Но раньше, чѣмъ я эту расходную статью увидѣлъ, явились еще гости — пять человѣкъ стражниковъ. Къ нимъ я вышелъ на крыльцо.

— Заѣхали узнать, ваше благородіе, все ли у васъ благополучно и не имѣете ли вы какихъ неудовольствій отъ крестьянъ, — дѣлая подъ козырекъ, сказалъ старшій.

— Спасибо, все благополучно, и крестьяне меня не трогаютъ.

Стражники, когда я ушелъ въ домъ, тоже поднялись на крылечко приказчичьей избы и скрылись въ ней. И опять парень убѣжалъ и прибѣжалъ, и опять мы угощали стражу водкой, купленной неподалеку у бабы-корчемницы, такъ какъ винной казенной лавки у насъ въ деревнѣ нѣтъ.

Спустя немного, опять пожаловалъ урядникъ, но уже новый (старый ушелъ, отданный подъ судъ за избіеніе).

— Все ли благополучно?..

Потомъ заѣзжалъ и становой.

Но такъ какъ, увидѣвъ первыя записи расходовъ на угощеніе, я категорически запретилъ угощать кого-либо изъ полиціи, то эти визиты обошлись уже безъ водки и пива. Мнѣ предсказывали, что такимъ своимъ поведеніемъ я навлеку на себя неудовольствіе администраціи, соприкасающейся съ деревней, но Богъ меня миловалъ. Можетъ быть, впрочемъ, это зависѣло отъ того, что становой приставъ скоро смѣнился, смѣнился еще разъ и урядникъ, и они не успѣли ничѣмъ подкузьмить меня за недостатокъ гостепріимства. Но я не претерпѣлъ, и меня не тронули.

Такъ тихо и благополучно было у меня въ округѣ два года, и удивительно было въ то же время получать нѣкоторыя столичныя газеты и читать въ нихъ, что въ деревнѣ жить стало невозможно: мужикъ дерзитъ, поджигаетъ и чортъ знаетъ, что дѣлаетъ. Я, по крайней мѣрѣ, ничего такого и не испыталъ и ни отъ кого ни о чемъ подобномъ не слышалъ. Я видѣлъ только одно: неустанный страшный, поразительный крестьянскій трудъ.

VII.

Я уже упомянулъ, что не былъ въ деревнѣ 25 лѣтъ. Я прожилъ ихъ въ Петербургѣ, въ крупныхъ провинціальныхъ городахъ, былъ за границей, и о деревнѣ имѣлъ представленіе только по стародавнимъ воспоминаніямъ да по печатнымъ источникамъ. Деревня потускнѣла въ моемъ представленіи. Но когда я очутился въ кругу ея интересовъ, въ ближайшемъ соприкосновеніи съ ея жизнью, я даже растерялся отъ того, что стало передъ моими глазами. Вотъ гдѣ, дѣйствительно, работа, оправдывающая сама себя. Въ необходимости и непреложной нужности ея нѣтъ никакихъ сомнѣній. Воздѣлывается земля, сѣется и добывается хлѣбъ, основа всего человѣческаго существованія. И люди питаются несомнѣнными плодами своихъ трудовъ. Они даютъ то, что потребно всѣмъ, а не какимъ-либо исключительнымъ группамъ. Если я, напримѣръ, не напишу вотъ этой статьи, отъ этого никому не будетъ ни тепло, ни холодно. Если даже всѣ писатели страны въ теченіе года не дадутъ ни одной строки — ущербъ отъ этого будетъ только частичный, для тѣхъ, кто привыкъ каждый день искать чего-то въ книгѣ. Но если крестьянство забастуетъ и хотя одинъ годъ не притронется къ землѣ, послѣдствія этого отразятся не только на его родинѣ, но и во всемъ мірѣ… Впрочемъ, все это труизмы, но я повторяю ихъ лишь для того, чтобы охарактеризовать впечатлѣніе, которое произвела на меня деревня.

Въ ней, что ни дѣлается, то и нужно. Вы видите, какъ тамъ копошатся въ полѣ, пашутъ, косятъ, возятъ снопы, выгоняютъ скотину на пастбище, доятъ коровъ, стригутъ овецъ, выдѣлываютъ вилы, цѣпи, починяютъ хомуты, стираютъ бѣлье и проч. и проч., — и вы знаете, что безъ всего того нельзя обойтись. То, что здѣсь излишне, безъ чего можно было бы обойтись, исчезаетъ въ массѣ важнаго и безспорно требуемаго жизнью. Это какъ разъ наоборотъ тому, что наблюдается въ городахъ. Нѣтъ никакихъ условностей. Приспѣла работа — всѣ работаютъ, не покладая рукъ и не справляясь съ календаремъ, присутственный сегодня день или неприсутственный, сколько можно работать — 8 часовъ, 12 часовъ — и какіе перерывы вы дѣлаете для обѣда.

Въ первое лѣто, какъ я очутился въ деревнѣ, лѣто 1909 года, былъ необыкновенный урожай всѣхъ хлѣбовъ, урожай, подобнаго которому не помнили старики. Десятина дала отъ 100 до 250 пудовъ ржи пшеницы. Отъ одной мѣры гороха выходило 20 мѣръ. Огородъ въ 60 кв. саж. давалъ 5 возовъ картофеля обыкновеннаго качества, при чемъ встрѣчались картофелины чуть не въ добрый арбузъ объемомъ, какъ будто это выращивалось въ парникахъ для выставки. Чтобы собрать этотъ урожай, крестьяне прилагали необыкновенныя усилія. Несмотря на то, что хлѣба поспѣвали съ рѣдкой постепенностью (сначала рожь, потомъ пшеница, овесъ, просо и т. д.), богатства нивъ были столь обильны, что можно было разводить руками. И деревня, которую намъ такъ торопливо и несправедливо называютъ лѣнивой, превзошла такъ, сказать, самое себя. Я и теперь теряюсь сказать, когда въ эту страду спали крестьяне. Въ самую глухую ночь, когда была луна (свѣтло, можно работать!), я неизмѣнно слышалъ размѣренный стукъ цѣповъ на крестьянскихъ гумнахъ. А эти люди передъ тѣмъ цѣлый день косили, вязали снопы, возили ихъ съ поля или готовили паръ подъ посѣвъ будущаго года. Праздниковъ почти не существовало. Такъ называемые торжественные дни, когда столицы у насъ разукрашиваются грязными и рваными флагами, для деревни вообще не существуютъ. Она чтитъ исключительно церковные праздники, Божескіе и въ честь разныхъ святыхъ. Но въ этотъ годъ пришлось число и этихъ праздниковъ сократить. Я, напримѣръ, видѣлъ въ поляхъ крестьянъ, работавшихъ въ день одного изъ особенно чтимыхъ святыхъ — пророка Иліи. По субботамъ обыкновенно крестьяне моются въ баняхъ. Тугъ и на это не хватало времени. Всѣ ходили арапами отъ черноземной пыли и только по утрамъ размазывали ее по лицу, кое-какъ умываясь двумя-тремя пригоршнями воды. Такъ же, кончено, работали и женщины. Чувствовалась неловкость и даже больше — стыдъ, когда въ этихъ обстоятельствахъ васъ заставали спящимъ. Урвавъ минуту, крестьянинъ приходитъ къ вамъ часовъ въ 8—9 утра, уже вдосталь наработавшись, а вы еще въ постели, потому что вы такъ привыкли. И знаешь при этомъ, что половину ночи ты былъ самымъ непроизводительнымъ образомъ за какой-нибудь газетой, въ которой нѣтъ ничего, кромѣ партійнаго вранья и партійной однобокости или еще того хуже — за какой-нибудь «Анатемой», въ которой куцая мысль ходитъ разряженной, съ пристегнутымъ мистическимъ хвостомъ.

Еще о праздникахъ.

— Сейчасъ урядникъ пріѣзжалъ, — сообщилъ мнѣ мой приказчикъ въ «экономіи».

— Зачѣмъ?

— Къ старостѣ. Чтобы объявилъ: по праздникамъ отнюдь не торговать. Чтобы не смѣли! Онъ и въ лавочки заходилъ, да тамъ никого нѣтъ, всѣ въ полѣ.

У насъ въ деревнѣ двѣ лавочки. Ни вывѣсокъ и никакихъ отличенъ вы на нихъ не найдете. Обыкновенныя крестьянскія избы. Сторонній человѣкъ, желающій что-нибудь купить, безъ подробныхъ разспросовъ ихъ ни за что не найдетъ. Товару въ нихъ немногимъ больше, чѣмъ на грошъ. Есть (и то не всегда) керосинъ («гасъ», по здѣшнему), сахаръ, чай, иголки, нитки, нѣсколько отрѣзовъ сквернѣй чаго ситца, спички, махорка, вобла и т. п. Лѣтомъ, въ разгаръ полевыхъ работъ, когда хозяева лавочекъ вмѣстѣ съ прочими крестьянами съ утра и до ночи на работѣ, запасы этихъ товаровъ зачастую изсякаютъ. То нѣтъ спичекъ, то нѣтъ керосину. Да на послѣдній, какъ и на прочіе товары, въ это время спросъ падаетъ до послѣдней степени. Заря съ зарей сходится, и крестьяне ложатся спать и поднимаются не вздувая огня. А ситецъ, платки и т. п. потребуются только осенью, когда поля окончательно опустѣютъ и деревня перейдетъ на зимнее положеніе.

Въ земледѣльческой Россіи существуютъ только эти два сезона — съ весны до октября — работы около хлѣба и затѣмъ до весны — отдыхъ, если хлѣбъ уродился. Въ той мѣстности Поволжья, о которой я говорю, никакихъ отхожихъ промысловъ нѣтъ и не занимаются работой на дому. Кажется, во всей нашей деревнѣ только одна баба-вдова уходитъ на зиму въ губернскій городъ, въ прачки. Есть крестьяне-ремесленники, но они зимами работаютъ у себя же дома: шорникъ дѣлаетъ и чинитъ хомуты, сапожникъ шьетъ сапоги, двое или трое плотниковъ поздней осенью и ранней весной тукаютъ топорами у своихъ однодеревенцевъ. Въ городъ уходятъ только тѣ, кого земля перестала кормить, кто отъ нея ушелъ по той или другой причинѣ (лошадь пала, погорѣлъ, пропился до послѣдняго и проч.). Но это пока рѣдчайшія исключенія. Есть очень бѣдныя семьи, почти нищія, но онѣ продолжаютъ цѣпляться за крестьянскій трудъ. Даже въ молодыхъ сохраняется эта черта. Какихъ трудолюбивыхъ людей вижу я здѣсь изъ числа солдатъ, отслужившихъ свой срокъ. Это настоящіе земледѣльцы, и казарма ничуть не развратила ихъ.

Но это между прочимъ.

Я хочу сказать, что складъ этой деревенской жизни такой, что лѣтомъ нѣтъ почти никакой торговли въ крестьянскихъ лавочкахъ. Нѣтъ ея потому, что всѣ покупатели работаютъ въ полѣ и тамъ же работаютъ продавцы. Въ большихъ селахъ, гдѣ торгуютъ профессіональные купцы, дѣло иное. Тамъ, подъ вывѣской «мелочная торговля» торчитъ или самъ хозяинъ, или его подручный. Но въ деревнѣ, въ настоящей «крестьянской» лавочкѣ торговля находится въ полной зависимости отъ озимаго или ярового посѣва.

— Степанъ, — говорите вы, напримѣръ, приказчику въ экономіи, — слетай въ лавочку, возьми спичекъ. Всѣ вышли.

— Да никого дома нѣту.

— Попробуй. Можетъ, старуха дома осталась.

Степанъ идетъ и черезъ десять минутъ возвращается съ пустыми руками: у обоихъ лавочниковъ избы на замкахъ. Одинъ, оказывается, свозитъ на гумно снопы, а другой подсолнечники («подсолнухи») молотитъ.

На счастье, у Степана сохранился одинъ «коробокъ» спичекъ.

Бѣда, если у васъ вышелъ весь запасъ керосина — въ іюнѣ, въ іюлѣ вы не найдете его у лавочниковъ въ деревнѣ.

— Куда теперь изъ-за «гасу» въ городъ лошадь гонять, — говорятъ они. — И самимъ недосугъ, и лошадь измаялась: вчера снопы возила, сегодня весь день молотила (при помощи камня), а завтра паръ думаемъ парить.

Словомъ, въ теченіе всей рабочей поры деревенскія лавочки не торгуютъ шесть дней въ недѣлю. Для нихъ остается одинъ-единственный день, т. е. воскресенье. И это приложимо и въ отношеніи сельской торговли, потому что все крестьянское населеніе въ будни занято работой внѣ дома и только въ праздникъ можетъ найти минуту, чтобы купить себѣ необходимое. Мнѣ самому не одинъ разъ приходилось бывать въ сосѣднемъ селѣ, куда я ѣздилъ два раза въ недѣлю за почтой. Дни были будніе, и въ лавочкѣ я встрѣчалъ только «избранную» публику, какъ и я, пріѣхавшую за письмами и газетами. Крестьянъ — никого.

И вдругъ запрещеніе торговли по праздникамъ.

— Отъ кого же это идетъ? — спрашивалъ я потомъ старосту.

— Да урядникъ говоритъ, что отъ исправника приказъ.

Возможно, что исправникъ, сидя въ уѣздномъ городѣ, между двумя пульками придумалъ эту штуку. Но всего вѣрнѣе — мудрое распоряженіе идетъ изъ «губерніи». Для губернскаго города установили «обязательное» постановленіе и, кстати, распространяютъ его и по всей окрестности. Думаютъ, что это совершенно все равно, что повсюду запретить имѣть при себѣ оружіе, Это такъ же важно. Револьвера нельзя имѣть и недопустимо продать на копейку чаю и на копейку сахару, потому что воскресный день долженъ быть посвященъ молитвѣ и отдыху.

Само собою, распоряженіе было объявлено, вступило въ силу и не соблюдалось, такъ какъ соблюдать его было сплошной безсмыслицей. При соблюденіи его, бабы не могли бы починить мужикамъ рубахъ и портковъ, такъ какъ сидѣли бы безъ нитокъ. Какъ разъ въ праздникъ нельзя было бы попить чайку, ибо фунтовыхъ запасовъ у мужика нѣтъ, а на дневную праздничную порцію, по этому «закону», онъ не имѣлъ бы права. Глупое распоряженіе своимъ слѣдствіемъ имѣло лишь то, что деревенское начальство получило еще одинъ новый поводъ къ посильному обложенію лавочниковъ. Они, при случаѣ, должны выставить для угощенія пару нива, дать пачку папиросъ, четвертку чая или сколько-нибудь мелкой монеты. Вотъ и всѣ результаты этого праздничнаго отдыха, устанавливаемаго для торговли въ деревнѣ. Стоило ли ради этого проявлять административное усердіе?..

Въ государственной думѣ обсуждался вопросъ о часахъ торговли и праздничномъ отдыхѣ. Въ газетныхъ отчетахъ о преніяхъ по этому поводу я ни разу не встрѣчалъ упоминанія о деревнѣ. Можетъ быть, я какъ-нибудь пропустилъ эту подробность. Но если дѣйствительно «высокая палата» имѣла въ виду всю Россію, городскую и деревенскую, подвести подъ одинъ общій законъ, — она совершила большую ошибку. Это промахъ гораздо болѣе значительный, чѣмъ уменьшеніе или увеличеніе часовъ торговли на часъ или на два. Сколько въ Россіи городовъ и сколько въ ней деревень? Деревенскихъ лавочекъ найдется, пожалуй, больше, чѣмъ городскихъ магазиновъ, которые исключительно имѣются въ виду и правой и лѣвой государственной думы.

VIII.

Здѣсь кстати упомянуть о томъ, какъ понимаютъ и знаютъ деревню въ Петербургѣ. Это, конечно, старая исторія, но у насъ охотно подновляютъ ее все новыми фактами.

Во-первыхъ, крестьянскій банкъ. Отъ него вышло такое распоряженіе: ни снопа съ поля крестьянамъ не давать, пока арендныя деньги за землю цѣликомъ не будутъ внесены. Нужно имѣть очень умную голову, чтобы сочинить такое распоряженіе и съ спокойной душой уѣхать на дачу, отбывъ «присутственные часы». Получилась сплошная нелѣпость. Какъ всякому извѣстію, весной и лѣтомъ, до продажи хлѣба новаго урожая, въ деревнѣ денегъ нѣтъ. Платить, слѣдовательно, нечѣмъ. Совершить заемъ — для этого у насъ пока, нѣтъ такого деревенскаго кредита. Занимать у кулаковъ? — но это значитъ остаться и безъ хлѣба, и безъ денегъ. Въ виду этого, всюду у насъ практикуется такое правило: крестьянинъ получаетъ извѣстную часть посѣва, продаетъ ее и расплачивается. Иначе нельзя. Но крестьянскій банкъ со здравымъ смысломъ имѣть дѣла не желаетъ. И на его земляхъ стояли не убранные снопы, и крестьяне не имѣли ни хлѣба, ни денегъ. Да еще хорошо было то, что погода все время стояла на диво ведряная и сухая, а пойди дожди — хлѣбъ сгнилъ бы не обмолоченнымъ. Кто тогда вознаградилъ бы убытки и посѣвщиковъ, и банка? Къ счастію, въ данномъ случаѣ помогла мѣстная и столичная печать, указавшая на то непониманіе дѣла, которое обнаружили радѣтели крестьянскаго благополучія, и въ результатѣ, хотя и съ неизбѣжнымъ запозданіемъ, пришло изъ Петербурга новое распоряженіе: выдать крестьянамъ половину жатвы, а остальное по уплатѣ денегъ.

Затѣмъ заявило о себѣ военное министерство: въ самый разгаръ полевыхъ работъ пришло приказаніе явиться запаснымъ на повѣрочные сборы, на августъ мѣсяцъ!.. Просто не вѣрилось самому себѣ, когда услышалъ объ этомъ. И запасные были собраны, и отправились маршировать въ губернскій городъ. Сколько тутъ было настоящаго горя и самыхъ неподдѣльныхъ слезъ! У насъ въ деревнѣ оказалось нѣсколько семей, въ которыхъ запасный — единственный работникъ. У него, кромѣ жены и малолѣтнихъ дѣтей, никого нѣтъ. При чемъ, спрашивается, осталась баба, когда мужъ ушелъ на военный сборъ? У нея на рукахъ дѣти и, примѣрно, двѣ-три десятины посѣва. Косить она не можетъ, но и жать серпомъ тоже не въ состояніи, потому что не на кого бросить дѣтей. Но, положимъ, она оставила дѣтей свиньямъ на съѣденіе — развѣ одна женщина въ силахъ убрать, т. е. скосить, сложить въ кресты, свозить на гумно, обмолотить, провѣять и свезти на продажу десятину ржи и десятину пшеницы? Взять работника? Но въ ту пору у насъ не найти рабочихъ. Въ помѣщичьихъ экономіяхъ хлѣбъ осыпался на корню, именно потому, что рабочихъ рукъ не достать было ни за какую цѣну. У мѣстныхъ крестьянъ своя работа, а пришлые, въ центральныхъ пунктахъ наемки, разбирались нарасхватъ, и ихъ не хватало. Урожай былъ по всей Россіи, и большинство находило работу, но уходя далеко отъ своихъ гнѣздъ.

Такъ въ самый рабочій мѣсяцъ запасные и сидѣли въ казармахъ, какъ будто нельзя было вызвать людей туда ни раньше на мѣсяцъ, на полтора, ни позднѣе. Иные, благодаря этому, потеряли весь свой посѣвъ, а болѣе счастливые кое-какъ убрали его въ то время, когда всѣ поля уже опустѣли и начались дожди. Они потеряли въ цѣнѣ хлѣба.

Къ этому слѣдуетъ добавить, что сборы запасныхъ, если я не ошибаюсь, были произведены по всей Россіи въ одинъ срокъ, въ августѣ. Если бы это происходило въ военное время, тутъ возражать было бы излишне. Но дѣло въ томъ, что войны не предвидѣлось, а имѣлись въ виду только учебные сборы. А ихъ, безъ сомнѣнія, возможно было произвести и съ нѣкоторымъ пониманіемъ земледѣльческой Россіи. Въ южныхъ губерніяхъ, пожалуй, удобенъ для военныхъ упражненій и августъ, такъ какъ тамъ къ этому времени уборка хлѣбовъ на поляхъ, пожалуй, уже закопчена. Но для средней Россіи и Поволжья это самая страда. Для губерній болѣе сѣверныхъ, опять-таки, существуютъ для полевыхъ работъ иные сроки. И не знать этого военному министерству, казалось бы, непростительно. Вѣдь не первый же годъ производятся эти учебные сборы запасныхъ солдатъ. Но, очевидно, именно 1909 годъ былъ учебнымъ и для министерства. Вѣроятно, вопли были слишкомъ громки: въ слѣдующемъ году запасныхъ опять призывали, но предварительно имъ дали убраться съ хлѣбомъ. Возможно, что въ будущемъ этотъ урокъ опять будетъ позабытъ.

Такимъ образомъ, мы видимъ, какъ два вѣдомства знаютъ деревенскую жизнь и какъ подходятъ къ ней безъ тѣни недоброжелательства, но въ дѣйствительности — точно злой врагъ. Что вы хотите? — каждый разъ вотъ этакъ. Мнѣ передавали, что, напр., августъ мѣсяца, для учебныхъ сборовъ былъ назначенъ даже, такъ сказать, съ благотворительной цѣлью, чтобы запаснымъ не было холодно, когда ихъ соберутъ. А на самомъ дѣлѣ лучше было бы, если бы ихъ созвали въ самые лютые рождественскіе морозы: тогда не болѣло бы сердце о брошенномъ на произволъ судьбы хлѣбѣ…

Но и хлѣбъ оставляли въ полѣ для крестьянскаго банка, и шли повторять военную науку, если и не безропотно, то все же покорно. Ругались мужики крѣпко, по начальство обязываетъ; это, значитъ, поважнѣй, чѣмъ нужда заставляетъ, или, по-нашему, noblesse oblige. Дѣваться некуда. А досадливое чувство вы, я думаю, тутъ извините, при наличности поразительной начальственной неосвѣдомленности, играющей судьбой многихъ тысячъ работящихъ и, пока что, смирныхъ людей.

IX.

Помѣщикъ доживаетъ свои послѣдніе годы — это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. На кого ни поглядишь — всѣ, что называется, на ладовъ дышатъ.

Одного сосѣда я уже не засталъ. Вмѣсто его помѣщичьяго дома, теперь «хуторъ» херсонскихъ крестьянъ, отца съ сыномъ. Самъ помѣщикъ въ губернскомъ городѣ служитъ — увы! — сидѣльцемъ въ казенной винной лавкѣ. А новые хозяева ведутъ удивительное хозяйство безъ какого бы то ни было сѣвооборота. У нихъ каждый годъ вся земля распахивается и засѣвается безъ отдыха. Пшеница и пшеница. заставляетъ предполагать, что новые хозяева купили землю съ спекулятивной цѣлью, чтобы взять съ истощаемой почвы все,

что можно, и потомъ продать имѣніе, благо цѣны поднимаются. Куплена эта земля по 65 руб. за десятину, и уже теперь за нее можно взять по 200 руб., а 180 руб. — хоть сейчасъ.

Рядомъ хозяйствуетъ дама, сестра теперешняго казеннаго сидѣльца. Домъ — старый помѣщичій, родительскій, большой, деревянный, двухъэтажный и развалющій. Около — когда-то прекрасный, а теперь заброшенный фруктовый садъ, отдаваемый съемщикамъ за 50—100 руб. за урожай. Въ годъ «смущенія» крестьяне, бывшіе крѣпостные, застроили своими избами бывшій барскій дворъ и подступили къ дому едва не вплотную, саженъ — самое большее — на 10, на 15. И помѣщица, почтенная старушка, мирится съ этимъ и даже находитъ въ этомъ своего рода удобство. Ея домъ, благодаря такой близости крестьянскихъ построекъ, отказываются принять на страхъ, а она говоритъ:

— Да и страховать не надо: не сожгутъ, потому что иначе и сами погорятъ….

Нѣтъ, значитъ, худа безъ добра.

Землю и крестьянамъ сдаетъ, и сама засѣваетъ, но существуетъ, кажется, исключительно благодаря лугамъ, которые имѣются у нея и сдаются по 30 руб. за десятину. Луговъ десятинъ 30. А съ посѣвами выходитъ плохо, какъ какъ ни своихъ рабочихъ, ни лошадей, ни орудій нѣтъ, и это приходится оплачивать по высокой цѣнѣ. Въ результатѣ, при хорошемъ урожаѣ, отъ десятины ржи остается чистыхъ…. пять рублей, между тѣмъ какъ, если бы сдать эту десятину, то безъ хлопотъ можно взять за нее 15 рублей за посѣвъ.

Чтобы увеличить свои доходы, живая и предпріимчивая, помѣщица придумываетъ разныя несообразности. Такъ, пришла она къ рѣшенію выдѣлывать колеса и продавать по ярмаркамъ. Колесникъ у нея исправно пьянствовалъ и понадѣлалъ такихъ колесъ, что ихъ никто покупать не сталъ. Ясно, это — послѣдняя агонія.

Колеса для другихъ выдѣлываетъ, а у самой ни телѣжки, ни лошади, чтобы выѣхать. Каждый разъ, какъ предстоитъ какая-нибудь поѣздка, приходится у кого-либо изъ крестьянъ выпрашивать подводу. И выходятъ, конечно, уморительныя приключенія.

Однажды, гляжу изъ окна, — мой приказчикъ съ озабоченнымъ видомъ и безъ шапки бѣжитъ къ въѣзду въ усадьбу. Выхожу и вижу, что онъ вводитъ во дворъ подъ уздцы лошадь съ телѣжкой, а въ ней — двѣ барышни. Одна — дочка моей сосѣдки, а другая — гувернантка другого сосѣда.

— Что такое?

Барышни хохочутъ:

— Лошадь разбила!…

Мой приказчикъ говоритъ:

— Впервые вижу такую запряжку. Отродясь не видалъ.

Дѣйствительно, запряжка единственная во всѣхъ отношеніяхъ: на лошади хомутъ…. безъ шлеи… У меня при въѣздѣ нужно спускаться съ горки. Лошадь, удерживая покатившуюся на нее телѣгу, пошла, какъ и слѣдуетъ, упираясь и осторожно спуская. И хомутъ снялся у нея съ шеи и перескочилъ черезъ голову. Спасибо еще, что крестьянская кляча не испугалась и даже не удивилась этому обстоятельству и дала себя свободно перехватить и привести въ порядокъ.

— Да какъ же это вы такъ? — спрашиваю барышень.

— А что же дѣлать? Всѣ на работѣ. Спасибо, что лошадь достали. А исправные хомуты всѣ въ дѣлѣ. Дали намъ вотъ этотъ — безъ шлеи!..

Прислуги помѣщица не держитъ, если не считать дѣвочки лѣтъ 12-ти, отъ которой многаго не спросишь. Стряпаетъ сама съ дочерью, бывшей консерваторкой. Сама уже старая, хотя еще бойкая. Но съ печкой, конечно, трудно старому и мало привычному человѣку. Поэтому моя сосѣдка придумала для себя особую русскую печь, тоже невиданную, какъ и запряжка въ хомутъ безъ шлеи. Отверстіе этой печки всего четверти на двѣ отъ пола. Обыкновенная крестьянская баба остановится въ недоумѣніи передъ подобнымъ сооруженіемъ: какъ приступить къ нему съ горшкомъ и ухватомъ?… Но изобрѣтательница покои печи имѣла въ виду боль въ поясницѣ и слабость своихъ йогъ и приспособила печь такъ, чтобы въ ней стряпать, сидя на скамеечкѣ… Трогательно, если хотите.

Каковы отношенія съ крестьянами?

Ничего себѣ. Они захватили помѣщичью усадьбу, но помѣщица ихъ не трогаетъ, и они ее не трогаютъ. Огорчаютъ они ее только своимъ «невѣжествомъ». Ихъ избы у нея передъ окнами. Выйдутъ мужички, какъ у нихъ говорится, «до вѣтру» и совершаютъ это «до вѣтру», по своему обыкновенію, безъ стѣсненія. Ни клозетовъ, ни отхожихъ мѣстъ, вѣдь, въ деревнѣ не существуетъ. Собственно, и обижаться нѣтъ резона.

Этотъ захватъ земли крестьянами не единственный въ нашемъ углу. Въ сосѣдствѣ у помѣщика его бывшіе крѣпостные забрали себѣ десятинъ пять покоса, еще до «смущенія». Когда приказчикъ захотѣлъ было вступиться за господское добро, его чуть не избили. Мирные переговоры не повели ни къ чему. Посылать своихъ рабочихъ косить траву на захваченномъ участкѣ владѣлецъ благоразумно не пожелалъ, предвидя, что это можетъ кончиться кровопролитіемъ. Обращеніе его "въ губернскую чертежную съ просьбой прислать землемѣра для возстановленія нарушенныхъ границъ получило отказъ: губернское правленіе нашло, что оно не обязано возстановлять границы надѣловъ, обращайтесь въ судъ. А обращаться въ судъ — это, значитъ, прежде всего большой расходъ при малодоходности имѣнія, а затѣмъ опять обостреніе отношеній, если судъ постановитъ вернуть владѣльцу захваченную землю. Извѣстно, при какихъ условіяхъ приводятся иногда въ исполненіе такія рѣшенія суда — съ уголовщиной. И по здравомъ размышленіи помѣщикъ махнулъ рукой на свои пять десятинъ.

Послѣ того, уже недавно, когда я былъ въ деревнѣ, одинъ изъ этихъ захватчиковъ ставилъ себѣ новую избу. Старая у него была около самой грани съ помѣщичьей усадебной землей, а новую онъ построилъ, уже перешагнувъ за межу на полсажени.

— Это ты что же, братъ, дѣлаешь? — спрашиваютъ его.

— Виноватъ, не доглядѣлъ.

— Какъ не доглядѣлъ?

— Да плотники шельмы попались — дѣлаютъ, сами не знаютъ что! Я имъ говорю: смотрите, братцы, никакъ вы на баринову землю залѣзли, а они, — никакъ нѣтъ, говорятъ… Этакая исторія!…

— Валяй дурака! А я тебя заставлю избу снести.

— А я вашей милости въ ножки поклонюсь.

Что вы тутъ подѣлаете? Судъ, безъ сомнѣнія, возстановитъ ваши права; но вѣдь нужно имѣть особаго склада душу, чтобы ломать эту избу далеко не богатаго крестьянина…

При этой же деревнѣ — еще помѣщица-старушка. У нея тотъ же видъ непоправимаго запустѣнія. Большой домъ, сравнительно, позднѣйшей эпохи, по тѣ же зыбкія половицы, качающіяся ступени крылецъ и запущенныя службы. Громадныя развалившіяся конюшни напоминаютъ о бывшемъ здѣсь конскомъ заводѣ. Руины молочной фермы. Большой фруктовый садъ, тоже постепенно падающій. Въ домѣ — мебель, требующая ремонта, и прислуга — то же самое. Но тутъ есть еще коляска для выѣзда, хотя запрягаются въ нее обыкновенныя рабочія лошади, а на козлахъ сидитъ не заправскій кучеръ, а работникъ, онъ же и караульщикъ въ усадьбѣ. Хозяйственнаго инвентаря почти никакого, въ виду близкой ликвидаціи. Въ послѣднее время производился и послѣдній посѣвъ, такъ какъ вся земля запродана обществу херсонскихъ крестьянъ, которые уже и ставятъ свои избы. При усадьбѣ оставлено всего 20 десятинъ, только для лѣтняго дачнаго житья.

Крестьяне терпѣливо ожидаютъ окончательнаго конца.

Мужъ этой помѣщицы владѣетъ землей верстахъ въ 14 отсюда. Онъ уже порѣшилъ съ своимъ хозяйствомъ, все распродалъ и оставилъ себѣ отъ нѣсколькихъ тысячъ десятинъ всего 100. Все обращено въ деньги, которыя отдаются подъ вѣрныя обезпеченія. Между прочимъ, чудный паркъ, разведенный имъ, уже почти начисто вырубленъ все тѣми же хохлами, купившими землю. Но теперь не до парковъ. Затѣя это глупая и совсѣмъ не ко времени.

Еще два хозяйства, которыя сами собою напрашиваются, чтобы ихъ поставить рядомъ.

Одно съ широкимъ размахомъ, другое — съ мелкимъ расчетомъ. Первому всего нѣсколько лѣтъ, второму уже лѣтъ 30 жизни. Оба наканунѣ ликвидаціи.

Въ первомъ хозяйничаетъ херсонскій помѣщикъ (Херсонская губернія, вообще, какъ будто переселилась къ намъ, на берега Волги). Онъ продалъ свое имѣніе на югѣ по высокой цѣнѣ и купилъ здѣсь землю по низкой, чтобы имѣть большее поле для обработки. Началъ хозяйство съ прекрасно оборудованнымъ сельскохозяйственнымъ инвентаремъ: машины, лошади, рогатый скотъ, все есть. Есть и опытъ удачнаго хозяйничанья въ Херсонской губерніи. Но дѣло не выгорѣло. Земля не оправдывала вложенныхъ въ нее денегъ. Нѣсколько неурожайныхъ лѣтъ довершили разоренье. Даже замѣчательно урожайное лѣто 1909 года не принесло ничего, кромѣ огорченія. Было посѣяно 300 десятинъ подсолнечниковъ, а они-то, какъ разъ, въ видѣ единственнаго исключенія, и не уродились. Предполагалось, что эти 300 десятинъ дадутъ не менѣе 20.000 рублей чистаго дохода, а въ дѣйствительности получился убытокъ въ 3.000 рублей (подсолнечниковъ тогда нигдѣ въ нашей мѣстности не родилось, а цѣны на нихъ стояли 1 руб. — 1 руб. 20 коп. за пудъ). Нужно въ землю еще и еще вкладывать капиталы, а ихъ уже нѣтъ. Остается одно изъ двухъ: или бросить свои посѣвы и сдавать землю подесятинно крестьянамъ, — или продавать имѣніе, пользуясь временемъ поднятія цѣнъ. Но сдача земли дастъ, конечно, гроши, а денегъ на житье требуется много.

Другое, 30-лѣтнее, хозяйство всѣ 30 лѣтъ находится въ агоніи, сводить концы съ концами никогда не удавалось, несмотря на самыя скромныя потребности владѣльца имѣнія и его семьи. Полторы тысячи десятинъ земли — кусокъ, казалось, бы хорошій, но изъ долговъ имѣніе никогда не выходило. Имѣлись и самыя необходимыя машины и орудія, но подновлять ихъ было не на что. То же и съ постройками. Слѣдовало бы ремонтировать амбары, а денегъ нѣтъ. То проценты платить въ банкъ, то за дѣтей за ученье, то захвораетъ кто-нибудь изъ семьи. Временами было бы совсѣмъ плохо, если бы не огородъ и не молочный скотъ: 20—25 коровъ выручали помѣщика своимъ масломъ, но поставить молочное хозяйство какъ слѣдуетъ, вырабатывать, напр., сыръ, какъ одинъ изъ самыхъ прибыльныхъ молочныхъ продуктовъ, на это опять-таки не хватало денегъ (а можетъ быть — и энергіи).

Домъ въ жалкомъ состояніи: оконныя рамы плохо притворяются, въ двери дуетъ, терраса перекосилась и перилъ у нея на половину недостаетъ. 1905 годъ нанесъ новый ударъ этому хозяйству. Въ одинъ изъ октябрьскихъ дней явились сюда мужики изъ окрестныхъ селеній и честь-честью потребовали ключей отъ амбаровъ. Помѣщикъ вышелъ къ гостямъ и говоритъ:

— Не дамъ ключей.

— Ну, тогда мы и безъ ключей обойдемся.

И тихо, мирно взломали замки и стали грузиться хлѣбомъ. Увезли они его тысячъ на пять рублей.

Такъ какъ на имѣніи были недоимки банку и предстояла продажа съ аукціона, то пришлось часть земли продать банку, чтобы сохранить остальное (теперь на этой проданной части заводятся крестьянскіе «отруба»). Убавилась площадь посѣва — еще болѣе, конечно, убавились доходы. А расходы увеличились. До этого только одинъ мальчикъ учился, а тутъ къ нему прибавилось еще двое. Одному нужно на прожитье въ Харьковѣ (въ университетѣ), а двоимъ въ губернскомъ городѣ, гдѣ они учатся въ гимназіи. Урожайный 1909 годъ только далъ на время передохнуть. Пшеница, дѣйствительно, уродилась на диво, но нужда заставила запродать зерно еще на корню, по цѣнѣ, ниже существовавшей. Когда подошло время уборки, цѣны на рабочія руки неслыханно для нашей мѣстности поднялись. Рабочему платилось 70 коп. въ день, а съ лошадью 1 руб. 20 коп. Собственная молотилка оказалась ветхой и малоспособной, купить новую было на на что, и пришлось брать машину напрокатъ, при чемъ доставка ея въ имѣніе и обратная отправка обошлась въ 150 руб. Да плата 6 коп. съ обмолоченнаго пуда, да поденщики, которыхъ требовалось ежедневно 30—40 человѣкъ, — и колоссальный урожай далъ прибыль всѣмъ, кромѣ посѣвщика. Въ слѣдующемъ году еще того хуже. Урожай опять былъ недурной, но вслѣдствіе отсутствія рабочихъ хлѣбъ сталъ осыпаться на корню. Ни за какія деньги и нигдѣ нельзя было найти ни косцовъ, ни людей къ косилкѣ. А хлѣбъ, между тѣмъ, опять запроданъ, потому что въ домѣ окончательно развалились печи и ихъ нужно поправить, и амбары безъ ремонта негодны для ссыпки хлѣба….

Если всѣ эти люди живутъ въ своихъ имѣніяхъ, то, несомнѣнно, это не ради удовольствія, которое они здѣсь получаютъ. Много ли удовольствія въ томъ, чтобы биться, какъ рыба объ ледъ, имѣть непріятныя столкновенія съ крестьянами, видѣть почти тщетными всѣ свои надежды на посѣвъ и, наконецъ, принимать урядника, который явился описывать имущество за неплатежъ повинностей. Вотъ этому моему сосѣду херсонскіе покупатели даютъ за землю по 180 рублей за десятину. Продай онъ имѣніе, у него очистится, за уплатой всѣхъ долговъ, тысячъ 100—120. На проценты съ этого капитала онъ могъ бы жить въ городѣ куда лучше, чѣмъ живетъ онъ теперь въ домѣ, въ которомъ продуваетъ изъ всѣхъ щелей. На трясучей таратайкѣ онъ уже не сталъ бы скакать по какой угодно погодѣ въ поискахъ то рабочихъ, то плуговъ, то молотилки, должать деревенскому лавочнику и ходить въ пиджачишкѣ, какого порядочный крестьянинъ не надѣнетъ въ праздникъ. Человѣкъ не рѣшается выписать журнала, столичной газеты, довольствуясь мѣстнымъ «Листкомъ», отъ книгъ отказывается, все стараясь съэкономить, — какая же въ этомъ радость?

Я пришелъ къ убѣжденію, что это или болѣзненная привычка, въ родѣ привычки къ табаку, или же серьезная привязанность къ землѣ, къ обстановкѣ, которую создаетъ близость къ ней и которой никогда не найдешь въ городѣ. Вставаніе раннимъ утромъ, воздухъ зеленыхъ или созрѣвающихъ полей, умыванье родниковой водой, постоянная близость къ природѣ, ея пробужденію, расцвѣту и осеннему умиранію, полному своеобразной прелести… Хотя самъ и не пашешь землю, но все же дѣлаешь около нея нѣчто гораздо болѣе значительное, чѣмъ сидя въ канцеляріи, въ театрѣ, умномъ собраніи, за самой великолѣпной книгой. Земля, то и знай, обманываетъ тебя, но не значитъ ли это, что она говоритъ тебѣ:

— Стань ко мнѣ еще ближе, или уходи, если ты мною недоволенъ! Очень ужъ это поэтично, — скажете вы.

Но именно такова тутъ психологія, а иначе всѣхъ этихъ хватающихся за землю людей нужно признать дураками. А они вовсе не дураки и не корыстные люди, потому что корыстные такъ не живутъ. Безъ шлеи разъѣзжать — велика корысть, подумаешь!..

Упомянувъ о помѣщицахъ, разъѣзжающихъ въ хомутѣ безъ шлеи (да и то въ чужомъ!), я не могу обойти молчаніемъ еще сосѣдку-помѣщицу, старуху лѣтъ 80-ти. Это богатая женщина. Достаточно сказать, что ея покойный мужъ былъ полицейскимъ приставомъ. Были у нея и обширныя земли, но она отдала ихъ своимъ двоимъ сыновьямъ, оставивъ себѣ всего 100 десятинъ. Сыновья заботъ о себѣ не требуютъ: оба отлично устроились. Одинъ гдѣ-то служитъ, а другой — настоящій дѣлецъ. Онъ свою землю здѣсь продалъ, купилъ имѣніе въ Уфимской губ, — его продалъ, купилъ въ Сибири — и это продалъ, и все съ отмѣннымъ барышомъ. Теперь онъ довольно крупный капиталистъ. А старуха сѣла на своихъ 100 десятинахъ и повела жизнь, близкую къ крестьянской. Все — сама. Каменную стѣну изъ камня-дикаря сама около домика выкладывала. Крѣпкая на диво старуха. А могла бы тоже жить въ городѣ и состоять въ числѣ почетныхъ губернскихъ дамъ. Ошибка была ея только въ томъ, что она взяла работника. Этой осенью, отпросившись у барыни къ обѣднѣ, онъ вернулся изъ церкви и убилъ старуху: она получила передъ этимъ нѣсколько десятковъ рублей отъ крестьянъ. Убійца, кажется, впрочемъ, не нашелъ и этихъ денегъ, которыя его соблазнили.

Но — ясно — какъ ни цѣпляются помѣщики за землю, приходитъ для нихъ пора уходить отъ нея. Спекулирующій землей помѣщикъ уже ушелъ отъ нея, ибо, очевидно, онъ потерялъ понятіе земли. Прочіе не подходятъ къ новымъ условіямъ, создавшимся около службы землѣ, какъ основы всего нашего быта. Она, земля, не хочетъ, чтобы ваши дѣти учились въ ненужныхъ ей университетахъ и гимназіяхъ, чтобы обрабатывали ее черезъ наемныхъ людей, чтобы вамъ были нужны сюртуки, шляпы и прочая лишняя мелочь. Тоже уходите, если не передѣлаетесь. Пока вы упираетесь, но это только «пока». Ему пройдетъ срокъ, и его болѣе не будетъ существовать.

X.

Наконецъ, еще одно хозяйство, если только это хозяйство.

Владѣлецъ — первая персона въ уѣздѣ изъ «сильныхъ». Онъ долгое время былъ земскимъ начальникомъ, пока не подросли у него дѣти. Тогда двоихъ изъ нихъ онъ тоже сдѣлалъ земскими начальниками, одного посадилъ на своё мѣсто, а самъ занялъ должность уѣзднаго предводителя дворянства. Былъ у него еще и третій сынъ, тоже земскій начальникъ, но этотъ администраторъ что-то такое натворилъ и куда-то исчезъ съ нашего горизонта. Имѣніе, что называется, заложено и перезаложено и дважды въ годъ аккуратно назначается къ продажѣ. Но владѣльцу все какъ-то удается вывернуться: то исхлопочетъ исключительную отсрочку, то уплатитъ часть недоимки. На 1500 десятинахъ земли имѣется 128,000 руб. банковскаго долга. Что можно продать — продаетъ. Землю продаетъ крестьянамъ маленькими участками. Давно свелъ весь лѣсъ, какой былъ въ имѣніи. Однако вывертываться оказалось все труднѣе и труднѣе, тѣмъ болѣе, что семья большая, и замашки сохранились старозавѣтныя. Имѣются даже борзыя собаки, хотя и изъ дешевенькихъ, и охотники, въ костюмахъ, изъ мужичьихъ пропойцъ. Находчивый помѣщикъ нашелъ себѣ субсидію въ предводительскомъ жалованьи. Такъ принято, что предводитель служитъ «изъ чести», только того ради, что онъ «почтенъ довѣріемъ благороднаго сословія». Этотъ предводитель данный предразсудокъ отвергъ. Въ пору «смущенія», когда помѣщики, и вообще забывшіе свои сословныя дѣла, перестали совсѣмъ ѣздить на собранія, нѣсколько г. г. дворянъ собрались и назначили г. предводителю жалованье «за особыя заслуги». Въ чемъ эти заслуги заключаются, того никто не знаетъ, но всѣ узнали, что г. предводителю нужно платить по коп. съ десятины дворянской земли. Иначе, вѣроятно, пришлось бы распустить псарню. Въ тоже время одинъ изъ сыновей, земскихъ начальниковъ, увеличилъ свои рессурсы, занявъ мѣсто управляющаго отсутствующаго помѣщика, теперь тоже близкаго къ разоренію. И любопытно то, что, когда въ мѣстной газетѣ было выражено сомнѣніе въ удобствѣ такого совмѣстительства должности земскаго начальника съ обязанностями управляющаго имѣніемъ въ томъ же участкѣ, гдѣ этотъ земскій начальникъ творитъ правосудіе, — отъ губернатора послѣдовало опроверженіе: ничего подобнаго нѣтъ. И земскій начальникъ продолжаетъ и судить, и состоять въ вѣдѣніи собственной подсудности. Благодаря этому, управляющій имѣніемъ задерживаетъ платежи рабочимъ, и рабочіе не жалуются г. земскому начальнику. Оттого же управляющій арестуетъ своихъ рабочихъ за разныя провинности, и земскій начальникъ ему ни слова о томъ, что управляющему не предоставлено право земскаго начальника.

И для не учившагося въ семинаріи понятно, что передъ нами не помѣщичье хозяйство, а житье чиновниковъ, какъ бы на дачѣ. Хозяйства нѣтъ, есть проживанье жалованья, имущества и дворянскихъ традицій, на которыя такъ охотно ссылаются подобные господа. Вѣдь, строго говоря, эти дворянскія традиціи запрещаютъ предводителю получать жалованье. Онѣ же, безъ сомнѣнія, не допускаютъ обмана, какъ въ данномъ случаѣ, когда земскій начальникъ служитъ управляющимъ чужого имѣнія, а говоритъ губернатору, что нѣтъ, не служитъ. Но понятія о благородствѣ спутались. Эти самые предводитель съ г.г. земскими начальниками, напр., считаютъ себя въ правѣ, въ прямомъ смыслѣ слова, браконьерствовать. Въ собственномъ имѣніи у нихъ дичи нѣтъ, — они безъ церемоній и стѣсненій ѣдутъ съ своими собаками къ сосѣду и травятъ зайцевъ и лисъ. Одинъ помѣщикъ прибилъ въ своемъ лѣсу доски съ надписью: «охота воспрещается». Вслѣдъ затѣмъ въ лѣсъ явились земскіе начальники и развлеклись охотой, при чемъ объяснили мужикамъ-загонщикамъ:

— Плевать мы хотимъ на его запрещенія. Вотъ велимъ его доски сбить, и вся недолга!..

И управы на это нѣтъ. Одинъ разсуждаетъ такъ: «ну, какъ я на нихъ буду жаловаться, когда они разбираютъ мои дѣла съ крестьянами?» А другой: «хоть и жалуйся — толку не выйдетъ, имъ все сходитъ съ рукъ, какъ истинно русскимъ!..»

А все-таки, хотя тутъ и торжество побѣдителей, но конецъ не за долгимъ. Управляемое имѣніе, я сказалъ, близко къ разоренію. Дворянство въ правѣ отмѣнить жалованье предводителю. Хотя бы то, что земскій начальникъ по году не назначаетъ дѣлъ для разсмотрѣнія, можетъ повлечь, наконецъ, увольненіе отъ должности. Если всѣ рессурсы изсякнутъ, тогда не только собакъ держать, а и самимъ кушать станетъ нечего. Слѣдовательно, отдавай землю банку подъ «отруба». Самъ же дѣвайся куда хочешь, ибо, не будь ты земскимъ начальникомъ, кто же возьметъ тебя въ управляющіе, разъ ты собственной землей управлять не умѣешь и въ хозяйствѣ понимаешь такъ мало, что меньше и невозможно?..

XI.

А деревенская жизнь идетъ своимъ порядкомъ, сопровождаемая разными соотвѣтственными событіями и происшествіями.

Приходитъ ко мнѣ мой «приказчикъ» Степанъ и говоритъ:

— Изъ острога арестанты убѣжали.

— Случается. Ну, такъ что же?

— Пастухъ говоритъ, что двоихъ у насъ въ лѣсу видѣлъ. Похоже, будто они.

— Что же они дѣлаютъ?

— Ничего не дѣлаютъ, Лежатъ, говоритъ, подъ кустикомъ.

— Ну, и пусть ихъ лежатъ. Полежатъ и уйдутъ.

— Это, должно быть, отъ нихъ разныя дѣла выходятъ…

— Напримѣръ?

— Да, вотъ, Панферъ сѣять выѣхалъ, а у него изъ телѣги кто-то хлѣбъ укралъ, что онъ себѣ на обѣдъ припасъ.

— Кромѣ хлѣба, ничего не пропало?

— Только хлѣбъ. А въ Силантію Софронову такъ прямо подошли: «давай, говорятъ, хлѣба».

— Далъ?

— Извѣстно, далъ. Какъ не дать!

Помолчали. Степанъ говоритъ, улыбаясь:

— А пастухъ опасается.

— Чего?

— Да, что, говоритъ, послѣдній кафтанишко отнимутъ. Я, говоритъ, теперь мимо лѣсу и скотину не погоню.

— И хорошо: лѣсу не потравитъ.

Степанъ опять ухмыльнулся.

— У барина, говоритъ, левольвертъ есть, а у тебя ружье, — пошли бы вы, да ихъ и подстрѣлили.

Я тоже засмѣялся:

— Хорошо, скажи пастуху, что пойдемъ и подстрѣлимъ.

Степанъ не зналъ, какъ я отнесусь къ просьбѣ пастуха, и, такъ сказать, меня ощупывалъ. Теперь, уходя, онъ замѣтилъ о пастухѣ:

— Въ головѣ у него до нѣту мало!…

Вылили у насъ въ лѣсу, дѣйствительно, бѣглые острожники, или, просто, прохожіе люди, — это такъ и осталось неизвѣстнымъ. Вскорѣ о нихъ прекратились всякіе разговоры, а случаевъ грабежей и воровства у насъ болѣе не было. Только и было, что кое у кого хлѣбъ былъ взятъ на пропитаніе.

Тихо и спокойно Развлекаемся мы неожиданными эпизодами, въ родѣ, напримѣръ, такого.

Какая-то баба быстро бѣжитъ по двору, встрѣчаетъ Степана, обмѣнивается съ нимъ нѣсколькими словами и опять убѣгаетъ по направленію къ деревнѣ.

— Люлькова хозяйка была, — докладываетъ Степанъ.

— Зачѣмъ?

— Спросила, не видали ли мужа, не пробѣжалъ ли мимо. Ей сказали, что онъ въ Липовку ушелъ?

— Да что такое съ нимъ приключилось?

— Пропился. Повезъ на станцію (желѣзной дороги) хлѣбъ, продалъ на 75 рублей, часть тамъ же пропилъ, а съ остальными деньгами неизвѣстно куда скрылся.

Люлекъ — это наша знаменитость. Какъ и его отецъ, кромѣ хлѣбопашества, онъ занимается торговлей: то воблы привезетъ изъ губернскаго города, то соленыхъ лещей, а то торгуетъ мясомъ. Послѣднее въ деревнѣ, вообще, большая рѣдкость. Люлекъ продаетъ говядину или телятину только въ томъ случаѣ, если гдѣ-нибудь корова сломала себѣ ногу, или теленокъ, упавъ съ кручи, свихнулъ себѣ шею. У Аграфены телка, подавилась картошкой, — эта телка тоже попала къ Люльку. На овецъ былъ моръ, — Люлекъ бойко торговалъ бараниной. И въ результатѣ своихъ торговыхъ операцій онъ обязательно устраивалъ пьянство. Но, какъ мужикъ обстоятельный, онъ больше представляетъ изъ себя пьянаго, чѣмъ на самомъ дѣлѣ пьянствуетъ. Выпьетъ на грошъ, а славу пуститъ, будто подкутилъ на цѣлый рубль. Такъ и тутъ: пропойство Люлька было преувеличено: пропилъ онъ всего рублей пять, а съ остальными деньгами былъ найденъ спящимъ гдѣ-то на гумнѣ.

Это, вообще, пьяное бахвальство въ ходу въ деревнѣ. Если вѣрить ему, то деревенское пьянство представится вамъ грандіознымъ, а этого на самомъ дѣлѣ нѣтъ. У насъ, по крайней мѣрѣ, мужикъ разума не пропиваетъ. Тотъ же Люлекъ, который развозитъ мясо по покупателямъ обязательно «выпивши», послѣдней весной поставилъ себѣ новую избу.

Какъ-то приходитъ ко мнѣ женщина., видимо, разстроенная.

— Я къ твоей милости.

— Что нужно?

— Мой-то у тебя не бывалъ?

— А ты кто такая?

— Да я Максимова хозяйка.

— Фамилія-то какъ? Твоего Максима какъ фамилія?

— Да, мы, должно, Гуторины. А то еще и Евсѣевыми кличутъ.

— Ну, знаю Максима Буторина. Онъ у меня не былъ. Женщина ударила себя руками по бедрамъ.

— Ахъ, головушка моя горькая! Вѣдь онъ тебѣ деньги понесъ!

— Не приносилъ.

— Не иначе, значитъ, въ орлянку играетъ, али водку пьетъ. Пошелъ выппмши. Я побѣгу!…

— Бѣги.

Является Степанъ.

— У васъ Марья Максимова была?

— Была.

— Про мужа спрашивала?

— Спрашивала.

— Онъ деньги вамъ понесъ, 15 цѣлковыхъ, а замѣсто того 10 рублей пропилъ, а пять въ орлянку проигралъ.

И это оказалось вздоромъ. Само собой, невозможно было заразъ пропить 10 рублей. Для этого нужно выпить ведро водки, что не подъ силу даже самому отмѣнному питуху. На десять рублей можно напоить цѣлую компанію, на что никто изъ крестьянъ не способенъ. Это прямо не въ мужичьихъ правилахъ ни съ того, ни съ сего напаивать кого бы то ни было на свой счетъ. Если пьютъ нѣсколько человѣкъ, то въ большинствѣ случаетъ въ складчину, а угощаютъ только или кума, или свата, который, въ свою очередь, покупаетъ водку при слѣдующей оказіи, если на этотъ разъ не нашелъ при себѣ денегъ. А Максимъ Гуторинъ только славу о себѣ пустилъ. Какъ потомъ выяснилось, онъ, уходя изъ дома и не намѣреваясь ко мнѣ итти, припряталъ деньги и пошелъ по улицѣ представлять пьянаго: «вотъ, молъ, при деньгахъ Гуторинъ, — пьянъ и гуляетъ!..» На другой день онъ пришелъ ко мнѣ и аккуратно расплатился за землю.

Эти два эпизода не единственные. И я убѣдился, что, если, напримѣръ, въ праздничный вечеръ стоитъ галдежъ въ деревнѣ и слышны пѣсни, — это вовсе не означаетъ пьянства, а только показываніе удали, желаніе показать народу, что вотъ, молъ, какъ мы разошлись. По совѣсти говоря, по настоящему пьянствуютъ только урядники, писаря да фельдшера. Этихъ представителей деревенскаго начальства и «интеллигенціи» мнѣ, дѣйствительно, приходилось видѣть мертвецки пьяными, безъ малѣйшаго притворства. Изъ крестьянъ у насъ въ деревнѣ я знаю только одного пропившагося человѣка (на 500—600 чел. всего населенія). Этотъ все спустилъ и избу продалъ. Въ послѣднее время, пока я его видѣлъ, онъ продалъ свое послѣднее достояніе — гармонику — за полтора рубля, очень похваляясь тѣмъ, что самъ заплатилъ за нее 15 рублей. Оставалось ему сбыть еще надѣлъ, и онъ хлопоталъ объ этомъ. Были и покупатели: за три десятины ему давали 30 рублей, хотя цѣна, по здѣшнему, этимъ тремъ десятинамъ — 300 р. Но ему — только бы получить деньги, сколько-нибудь денегъ. Но «міръ» противился этой продажѣ, и несчастный пропойца собирался жаловаться земскому начальнику. Весьма возможно и даже навѣрное, теперь эта продажа состоялась, деньги уже пропиты, а дальнѣйшее — въ руцѣ Божіей

Но, какъ деревенскій житель, я такъ думаю: чорта малюютъ страшнѣе, чѣмъ есть онъ на самомъ дѣлѣ. Колоссальная работоспособность деревни — ея сила. Мужикъ много пьетъ, но онъ еще больше работаетъ. Окончательно спившіеся люди въ крестьянскомъ быту — рѣдкое исключеніе. Я всегда удивлялся и удивляюсь, напротивъ, какъ много въ деревнѣ выдержки, энергіи и вѣры въ будущее среди тѣхъ, кто, по правдѣ, могъ бы опустить руки. Мы давно бы надѣли петлю на шею въ этихъ тяжелыхъ условіяхъ жизни. Мы давно раскисли бы и спились бы до предѣловъ ничтожества. Но этого нѣтъ въ деревнѣ. Я два послѣднія лѣта наблюдалъ ее при условіяхъ усиленнаго труда. Прошлый годъ былъ давно невиданный урожай. Нынче ниже средняго. И тогда и теперь всѣ поля убраны, всѣ работы сдѣланы во время, за самыми пустячными исключеніями. Расплата за снятую землю добросовѣстная, даже у самыхъ бѣдныхъ. Конечно, тотъ и другой могли бы купить себѣ новые сапоги вмѣсто того, чтобы пропить пять рублей, но не повертывается языкъ, чтобы осудить человѣка за это, разъ я самъ покупаю грамофонъ вмѣсто того, чтобы выписать что-либо иное, болѣе подходящее и болѣе необходимое…

Нѣтъ, мужикъ далекъ отъ погибели!..

XII.

Развлекаемся мы еще «гостями». Мы «въ гости» и къ намъ «въ гости». Разговариваемъ обо всемъ — о политикѣ, о театрѣ, о нашемъ деревенскомъ житьѣ. И все бодрые разговоры, хотя и съ недовольствомъ. Настроеніе какъ будто такое, что чему быть, тому не миновать, — что, въ концѣ концовъ, неоспоримо. Узнаемъ другъ отъ друга, что земскій врачъ запилъ и уволенъ, а когда пріѣдетъ новый — неизвѣстно, что батюшка, переведенный къ намъ изъ уѣзднаго города, очень тоскуетъ въ деревнѣ, что рабочихъ нѣтъ, что бѣжалъ нашъ милѣйшій уѣздный исправникъ, захвативъ съ собою сколько-то казенныхъ денегъ, и т. д.

— Озоргина ему свою недоимку отдала, — онъ и это захватилъ!..

— Ну, что же, еще разъ заплатитъ.

— И заплатитъ!

Никому не хочется останавливаться на томъ, чтобы вообще оцѣнить настоящее положеніе, ибо ясно, какъ его ни оцѣни, сами мы пальцемъ о палецъ не ударимъ, чтобы, по силамъ и разумѣнію, постараться повернуть его въ ту или другую сторону. Виды на будущее имѣютъ мало общаго съ деревней; какъ и въ прошломъ, была она какимъ-то случайнымъ придаткомъ къ нашему существованію. Одна изъ барышень думаетъ о томъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ, въ консерваторію, которая, конечно, ни съ какой стороны деревнѣ не нужна. Она высчитываетъ шансы, даваемые музыкальнымъ цензомъ. Надежды сдѣлаться знаменитой піанисткой нѣтъ, но можно будетъ получить мѣсто учительницы музыки, — не то, что здѣсь, — самой коровъ доить.

И относительно общества тоже. Никого здѣсь нѣтъ, кромѣ пьянаго доктора, тоже пьянаго фельдшера да попа съ псаломщикомъ, обремененнымъ семействомъ. Молодой помѣщикъ проживаетъ въ гостяхъ у сосѣдей и къ сельскому хозяйству проявляетъ всего менѣе интереса. Спитъ до часу дня и катается на велосипедѣ. Еще — пишетъ картинки масляными красками, пейзажи. Дочь хозяйки рисуетъ акварелью цвѣты. Между кофе и обѣдомъ, обѣдомъ и отходомъ ко сну слушаютъ грамофонъ, распѣвающій: «Гайда, тройка»!

Недаромъ насъ здѣшніе мужики зовутъ: «дачники». Именно, мы — дачники.

«Будемте, какъ дѣти»…

Положительно, настроеніе, близкое къ такому складу ума. Сидимъ мы, напримѣръ, сидимъ, и вдругъ кто-нибудь скажетъ:

— Хорошо бы осенью въ Крымъ поѣхать!..

И самъ знаетъ, что въ Крымъ ѣхать не на что, и всѣ это знаютъ. Или такъ:

— Вотъ консервный заводъ выгодно открыть!..

— Какой консервный заводъ?

— Да вотъ, въ жестянкахъ разныя разности — рыба, сосиски и т. д. Я въ Ревелѣ жилъ: большія деньги тамъ на килькахъ наживаютъ.

— Да какія же здѣсь у насъ кильки? У насъ никакой рыбы нѣтъ.

— Я, вообще… мнѣ тамъ нѣмцы предлагали коровьи языки поставлять — тоже хорошее дѣло можно сдѣлать.

— Ну, и что же?

— Да чортъ ихъ знаетъ, гдѣ эти языки скупаютъ. Я только знаю, что у насъ они на базарѣ по полтиннику, а тамъ — 1 руб. 20 коп.. а то и полтора рубля.

Толкуетъ человѣкъ о консервахъ и языкахъ, а не умѣетъ устроить такъ, чтобы его собственный фруктовый садъ былъ своевременно политъ и не объѣдался бы червями.

Другой говоритъ:

— Пріѣзжайте ко мнѣ: я новые романсы для грамофона получилъ: и Шаляпинъ, и Собиновъ, и Вяльцева, и Плевицкая.

И, пожалуй, что лучше — безпредметныя мечтанія и грамофонъ, чѣмъ настоящая практическая дѣятельность. Какъ идетъ сельское хозяйство, объ этомъ я уже говорилъ. А насчетъ промышленности тоже есть грустные примѣры. У крестьянъ всякіе промыслы идутъ успѣшно. Имѣются тутъ въ окружности крестьянскія мукомольныя мельницы, кирпичные заводы. И качественно работаютъ они недурно, и въ смыслѣ прибылей не заставляютъ на себя жаловаться. А помѣщикъ построилъ паровую мельницу и прогорѣлъ, такъ что долженъ былъ бѣжать въ городъ и поступить на службу въ городскую управу. Другой тоже выступилъ съ такой мельницей, но дальше перваго этажа не пошелъ, и теперь эта постройка, навѣрное, будетъ растащена крестьянами для ихъ домашнихъ надобностей. Былъ и конскій заводъ, но — увы, — какъ ни нуждается наша кавалерія въ хорошемъ ремонтѣ, и конскій заводъ закрылся. Была еще попытка завести пчельникъ для широкаго сбыта меда и воска въ городѣ. Куплены были наилучшіе, усовершенствованные ульи и прочія принадлежности, но меду получилось немного. То ли здѣшнія пчелы не любятъ усовершенствованныхъ ульевъ, то ли помѣщикъ-пчеловодъ ничего не понималъ въ этомъ дѣлѣ, но въ концѣ концовъ всѣ пчелиныя принадлежности были свалены въ сараѣ, и ихъ владѣлецъ очутился въ городѣ, гдѣ я засталъ его за изумительнымъ занятіемъ: онъ началъ читать лекціи о способахъ выиграть 200,000… Ей-Богу, не лгу!.. Я даже пошелъ на первую (и послѣднюю) лекцію. Публики было счетомъ пять человѣкъ. Кое-что помня изъ гимназическаго курса, лекторъ скучнѣйшимъ манеромъ развивалъ теорію вѣроятностей… А потомъ мы пошли, по обычаю, въ буфетъ и тамъ выпили, уже навѣрняка дѣйствуя такъ, чтобы оказаться пьяными…

Кончилась карьера этого пчеловода тоже поступленіемъ на службу. Но и въ ней онъ не преуспѣлъ.

Все это не ново. Но все это доказываетъ, что дѣйствительность ничему насъ не учитъ. Гдѣ мы, въ заключеніе, сядемъ — Аллахъ вѣдаетъ. Какъ потомки ирландскихъ королей, на скамьѣ подсудимыхъ?..

XIII.

Въ два года у насъ двое приходскихъ батюшекъ.

Первый былъ намъ совсѣмъ подъ стать. Онъ явился въ наше село, какъ въ мѣсто изгнанія. Его предшественникъ за либерализмъ былъ переведенъ въ худшій приходъ, а онъ тоже въ наказаніе — въ село изъ уѣзднаго города.

— За что это васъ? — спрашиваю.

— И самъ не понимаю. Никакими такими дѣлами не занимался. Казни были — присутствовалъ, въ проповѣдяхъ властямъ предержащимъ рекомендовалъ повиноваться, — и вотъ, на-ка поди!.. Въ этакую трущобу! Я 15 лѣтъ въ городѣ прожилъ…

— Трудно?

— Невыносимо. Я съ мужиками совсѣмъ не привыкъ. Матушка моя, можно сказать, съ ума сходитъ. Она на піанино играетъ, привыкла, чтобы у насъ знакомые бывали, а тутъ — никакого общества.

— И насчетъ доходовъ плохо?

— Сравненія никакого нѣтъ. Я вотъ здѣсь всего три или четыре мѣсяца, а своихъ денегъ сколько потратилъ. Разореніе!

— Да вѣдь у васъ земля есть?

— Есть земля, 60 десятинъ, но только я къ этому не привыкъ, это для меня чужое занятіе. Мой предшественникъ самъ въ полѣ, ему всякая мелочь извѣстна — и когда скосить, и когда сжать, и все прочее, а для меня ничего этого не нужно. Я церковную землю сдалъ.

— Какъ же вы думаете устроиться?

— Да для меня одинъ исходъ: ежели въ городъ не вернутъ, — изъ духовнаго сословія выйду. Ну ихъ тутъ, чтобы не сказать плохо!

— Откажетесь отъ сана?

— Откажусь. Какой же я пастырь, ежели я другимъ мыслямъ преданъ. Я обѣдню служу, а самъ думаю: даже пульку составить не съ кѣмъ. А доходы? Вы мнѣ повѣрите, — въ прошлое воскресенье всего на всего рубль съ копейками было выручки! Этакъ до послѣдняго проживешься. А мы этого нисколько не желаемъ.

— Куда же на службу?

— Мнѣ въ акцизъ обѣщали. А съ другой стороны, мои городскіе прихожане послали его преосвященству прошеніе, чтобы меня вернуть. Неизвѣстное будущее, конечно, на извѣстное прошедшее мѣнять не буду: ежели вернутъ на старое мѣсто служенія, то отъ духовнаго сана не откажусь.

Въ это время въ комнату вбѣжалъ сынокъ батюшки, мальчикъ лѣтъ семи. Онъ принесъ кочанъ капусты.

— Это ты гдѣ взялъ? — спросилъ батюшка.

— Въ огородѣ.

— Это онъ у Семена сорвалъ, — объяснила моя дѣвочка. — Я ему говорю: не рви, это чужое, а онъ не слушаетъ.

— Ну, ничего! — рѣшилъ недоразумѣніе батюшка: — я думалъ, что это онъ у васъ въ огородѣ самовольно похитилъ, а оказывается не у васъ. А кочанъ не плохой. Отнеси, Андрюша, въ телѣгу.

И, обратившись ко мнѣ, прибавилъ:

— Вы повѣрите: до такой степени къ здѣшнему сердце не лежитъ, что даже огорода себѣ не завелъ. Все покупать приходится.

Ходатайство городскихъ прихожанъ было уважено и, вѣроятно, выяснилось, что никакихъ провинностей за батюшкой нѣтъ, — онъ былъ возвращенъ своимъ партнерамъ.

Вмѣсто него прибылъ священникъ совсѣмъ иного склада — дѣловой. Объ этомъ крестьяне отзываются одобрительно, между тѣмъ какъ о городскомъ батюшкѣ какъ-то стѣснялись говорить:

— Ничего себѣ. Притѣсненій не дѣлаетъ. А водкой не беретъ: нѣтъ денегъ — не надо, но и водки не нужно.

Новый священникъ былъ изъ села, хотя и другого уѣзда, привыкъ къ деревнѣ-и знаетъ всѣ ея свычаи и обычаи. Онъ — настоящій сельскій хозяинъ. У него и скотъ, и орудія, и даже экипажи, какихъ нѣтъ у большинства помѣщиковъ: и пролетка, и бричка, и телѣжка, и проч. На его взглядъ, приходъ теперь у него похуже, чѣмъ былъ, но жить можно. Онъ сразу вошелъ въ курсъ дѣла, занялся церковной землей — 60 десятинъ на него съ псаломщикомъ — и сталъ устраиваться прочно. Церковный домъ — очень недурной, куда лучше въ сравненіи, напримѣръ, съ моимъ, онъ нашелъ несоотвѣтствующимъ его требованіямъ. Судя по пролеткѣ, батя привыкъ къ комфорту. Онъ нашелъ, что въ церковномъ домѣ и потолки низки, и окна малы, и, вообще, «кубическое содержаніе воздуха не соотвѣтствуетъ требованіямъ науки», и сумѣлъ найти церковныя средства на перестройку дома. Самъ временно поселился въ школѣ, а свое жилье передѣлалъ заново и даже, для села, съ нѣкоторымъ шикомъ.

Крестьяне отзываются о немъ одобрительно, ибо онъ ихъ обычаевъ не нарушаетъ: при требѣ — столько-то деньгами, столько-то водкой. Напримѣръ, при погребеніи: поѣздка въ деревню къ покойнику, «выносъ», отпѣваніе на могилѣ и еще поминаніе за слѣдующей обѣдней — деньгами 6 руб., лошадь взадъ и впередъ и бутылка водки. У бати и свои экипажи и лошади, но онъ ихъ жалѣетъ и предпочитаетъ трястись на крестьянской телѣгѣ, чтобы пролетка зря не изнашивалась. Крестьянъ держитъ въ почтеніи. При мнѣ къ нему пришелъ мужикъ, чтобы заплатить за панихиду, отслуженную, кстати, при чужихъ похоронахъ. Даетъ рубль и проситъ сдачи. У священника денегъ соотвѣтственныхъ не оказалось. Я размѣнялъ рубль. А пока я отсчитывалъ деньги, для чего нужно было пойти въ другую комнату, батя говоритъ мужику, подошедшему къ столу, за которымъ мы сидѣли:

— Отойди къ двери и обожди.

Тотъ покорно отошелъ, получилъ отъ меня деньги и потомъ, отсчитавъ сколько-то (сколько — не знаю) мелочи, подошелъ къ священнику и расплатился съ нимъ.

Но близкаго общенія съ крестьянскимъ міромъ у этихъ пастырей нѣтъ. О первомъ, конечно, и говорить нечего. Онъ попалъ въ деревню, какъ въ тяжелую ссылку, и немедленно бѣжалъ изъ нея, какъ только явилась къ тому возможность. А его преемникъ — только чиновникъ на своемъ посту. Его должность, на его глазомѣръ, малодоходная, и вотъ онъ занимается сельскимъ хозяйствомъ, какъ прибыльной статьей. Требы исполняетъ по должности, но до житья крестьянъ и ихъ матеріальныхъ и духовныхъ нуждъ ему нѣтъ никакого дѣла. И крестьяне, никогда не видѣвшіе ничего лучшаго, находятъ, что это очень хорошо. Можетъ быть, это и на самомъ дѣлѣ хорошо, что батя не ввязывается въ ихъ духовную жизнь и не портитъ ея своимъ неумѣлымъ вмѣшательствомъ.

А духовная сторона въ деревнѣ имѣетъ свой оттѣнокъ. Однажды, напримѣръ, пожилой крестьянинъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— А какъ, по-вашему, панихиды служить нужно?

— Если вѣришь, что это нужно, то почему же и не служить.

Онъ подумалъ и сказалъ:

— Это ты не прямо отвѣчаешь. А я такъ сомнѣваюсь. Ежели дать попу двугривенный — онъ коротко служитъ, а за полтинникъ — дольше, а за рубль — цѣлую обѣдню тебѣ отпоетъ. И выходитъ, что кто больше можетъ дать, тотъ скорѣй и въ царствіе небесное попадетъ, ежели только эти молитвы не зря. Это несуразно.

— Можно и за двугривенный такъ помолиться, что Богъ услышитъ.

— Правильно. Значитъ, могу я и совсѣмъ безъ двугривеннаго помолиться, ежели вѣрую. Тогда на кой лядъ попа звать?…

Потомъ прибавилъ:

— Вонъ богатые сорокоустъ заказываютъ. По сто рублей отваливаютъ. Такъ неужто, ежели при жизни были очень неправильной жизни, попадутъ они въ рай за свои сто рублей?

— Этого я ужъ, братъ, не знаю. А вотъ тебя спрошу: если у тебя такія мысли, то зачѣмѣты самъ заупокойную обѣдню по женѣ заказывалъ?

— По темнотѣ. Вотъ этого, думаю, я хорошенько не знаю. Всѣ такъ дѣлаютъ, и я за всѣми.

На всю деревню у насъ сектантовъ только три семьи молоканъ («кулугуры», по-здѣшнему), но эти рѣчи — предвѣстники сектантства, если только не простѣйшаго невѣрія. До сихъ поръ молокане не находили для себя послѣдователей, хотя крестьяне и очень одобряютъ ихъ образъ жизни, трезвость и проч. Но прозелитизмъ въ сторону молоканства тутъ проявился своеобразный. Кто-то пустилъ слухъ, что молокане каждому перешедшему въ ихъ вѣру даютъ 500 рублей. И выискался одинъ охотникъ до денегъ. Перешелъ въ секту.

— И долго ты въ молоканствѣ былъ? — спрашиваю я его.

— Да мѣсяца три, должно.

— Ну, и что же?

— Да невѣрно вышло: никакого награжденія не получилъ и бросилъ это дѣло.

— Опять сталъ православнымъ?

— Опять! — усмѣхаясь, объяснилъ этотъ искатель истины.

Культа покойниковъ въ деревнѣ совсѣмъ нѣтъ, если не считать рѣдкихъ панихидъ и похоронъ, чрезвычайно упрощенныхъ. Обыкновенно, хоронятъ мертвецовъ даже въ отсутствіе батюшки, но избѣжаніе лишнихъ расходовъ. Ежели онъ потомъ, случаемъ, заѣдетъ въ деревню, то тогда и пропоетъ на могилѣ то, что слѣдуетъ. Въ этомъ случаѣ и подводы за попомъ посылать не приходится, и плата ему слѣдуетъ меньшая. За кладбищемъ ухода никакого нѣтъ. Это — пустырь, обрытый канавой, давно обсыпавшейся и легко переходимой. Всюду коровій и конскій пометъ. Кресты только на недавнихъ могилахъ, ихъ очень немного. Остальные или сгнили, или унесены кѣмъ-то. Могильные холмы чуть замѣтны. И никто на кладбище не ходитъ: живые думаютъ о живомъ.

Я затрудняюсь сказать: хорошо это или дурно. Это, несомнѣнно, то, что есть, а это — главное. Можетъ быть, высокая культура сопровождается и высокимъ почитаніемъ умершихъ. А, можетъ быть, высокій философскій умъ — хотя и безсознательно — создаетъ эту кладбищенскую обыденщину. Въ ней, вѣдь, ничто не мѣшаетъ бывшей землѣ снова обратиться въ землю, согласно и священному писанію, и химіи.

Я былъ на деревенскихъ похоронахъ. Мужъ хоронилъ свою вторую жену. Когда могила стала наполняться землей, вдовецъ выдернулъ крестъ изъ могилы своей первой жены и поставилъ его въ новую могилу. Никого это и не удивило и не возмутило. Очевидно, на старомъ мѣстѣ христіанская эмблема послужила достаточно — пусть покрасуется на новомъ мѣстѣ.

— Знамо, не стоитъ новаго (креста), — серьезно замѣтилъ кто-то изъ крестьянъ.

Лѣтомъ 1910 г. стали умирать у насъ «отъ брюха», какъ говорили крестьяне. Схватитъ животъ, поносъ, рвота — и дня черезъ три-четыре померъ человѣкъ. Врачебной помощи никакой. Въ сосѣднемъ селѣ есть больница, но какъ разъ въ это время врача тамъ не было: стараго уволили за пьянство, а новаго еще не нашли; фельдшеръ же постоянно пьянъ. По сосѣдству кое-гдѣ опредѣлили холеру, кое-гдѣ — «подозрительныя по холерѣ» заболѣванія. У насъ никто діагноза не ставилъ. А умирали, хотя и немного: умерло всего человѣкъ 5—6. Конечно, никакихъ дезинфекцій и проч. Дѣло обходилось очень просто. Извѣщали батюшку, онъ являлся, отпѣвалъ, и покойника хоронили. Если некогда было съѣздить за попомъ или его самого не было дома, то и еще проще дѣлалось: покойника хоронили, а при оказіи, когда священникъ заѣзжалъ въ деревню, то его просили пропѣть на могилѣ, что въ этомъ случаѣ полагается.

Деревня при этомъ была спокойна.

— Умеръ. Животомъ схватило.

И больше ничего.

Деревня продолжала питаться водой съ хлѣбомъ, картошкой, зелеными огурцами, незрѣлыми яблоками — и чувствовала себя великолѣпно, потому что хлѣбъ уродился.

Пріѣзжалъ въ деревню старшина и объявилъ:

— Въ рѣчку навозъ чтобы отнюдь не валить!

А она уже такъ завалена имъ, что больше некуда.

Впрочемъ, въ эту пору и не до навоза было, а то еще подбавили бы: шла горячая работа въ поляхъ.

— Чтобы чистоту соблюдать, — объявилъ еще старшина, исполняя свою должность.

Безъ сомнѣнія, онъ и самъ зналъ, что говоритъ глупости. Вѣдь у него самого отхожее мѣсто тутъ же на дворѣ; на задворкахъ, подъ плетнемъ, подъ заборомъ, въ коровникѣ — словомъ, гдѣ придется. О чемъ же тутъ толковать? Да и кто же и какими снадобьями будетъ уничтожать явственные слѣды людей, умершихъ «отъ живота»?..

Старшина сказалъ, что ему велѣли, и поѣхалъ домой. А деревня продолжала жить, какъ ни въ чемъ не бывало. Умирало въ ней куда меньше, чѣмъ въ Петербургѣ, гдѣ семьдесятъ семь нянекъ, — въ противорѣчіе несчастной медицинской паукѣ.

XIV.

Разъ утромъ поднялся невѣроятный галдежъ около крайнихъ деревенскихъ избъ. Слышались преимущественно женскіе голоса. Вотъ что произошло.

Трифонъ Силантьевъ, который наканунѣ вечеромъ былъ пьянъ, потребовалъ у своей снохи водки. Мужъ ея недавно ушелъ въ солдаты, и она торговала водкой. Но свекоръ, вѣроятно, наканунѣ уже много выпилъ изъ ея запаса, и она водки не дала. Свекоръ началъ бить ее и всю искровянилъ.

Будь онъ трезвъ, онъ этого избіенія не устроилъ бы. А тутъ водка дома — какъ не выпить и какъ не напиться.

Вообще, съ деревенскимъ пьянствомъ мы такъ устроились.

Казенная винная лавка отъ насъ въ семи верстахъ, но водку въ деревнѣ можно достать во всякое время дня и ночи. Торгуютъ ею бабы чуть не въ каждомъ дворѣ, главнымъ образомъ въ бѣдныхъ семьяхъ. Въ какой-то газетѣ я прочелъ, что деревенское корчемство въ рукахъ кулаковъ и міроѣдовъ. Это неправда. Это для нихъ слишкомъ мелкое дѣло — брать по пяти копеекъ прибыли съ полубутылки и гривенникъ съ бутылки. У насъ, напримѣръ, въ крайней избѣ, съ нашей стороны, живетъ вдова, деревенская Аспазія, съ поврежденнымъ носомъ, — у нея первая винная торговля, а при избѣ нѣтъ ни хлѣва, ни амбара, ни даже плетня. Нѣтъ, само собой, ни коровы, ни лошади. Потомъ, далѣе, торгуетъ водкой солдатка, о которой только что было сказано. Потомъ, не преувеличивая, водку можно найти если не черезъ дворъ, то черезъ два-три. Бобыли живутъ, старикъ со старухой, хозяйство кое-какъ тянутъ, но съ превеликимъ трудомъ, потому что старикъ все прихварываетъ послѣ того, какъ урядникъ со стражниками избилъ его до полусмерти за непочтительность въ 1905 году. Со старикомъ часто бываютъ головокруженія и обмороки. Эти старики сами не пьютъ, но водкой торгуютъ.

Въ субботу и вообще передъ праздниками всѣ женщины, торгующія водкой, съ мѣшками на плечахъ отправляются за 7 верстъ «за товаромъ». Идутъ пѣшкомъ. Въ винной лавкѣ сидѣлица всѣхъ ихъ отлично знаетъ, для чего они набираютъ у нея водку въ мелкой посудѣ, но затрудненій имъ, конечно, не чинитъ.

Торгуютъ водкой, — а ей-то до этого какое дѣло? Она, напротивъ, продаетъ имъ даже и въ то время, когда торговля, по правиламъ, должна быть закрыта, потому что въ этомъ ея прямая выгода. Какъ извѣстно, акцизное вѣдомство даетъ повышенія сидѣльцамъ винныхъ лавокъ, переводитъ ихъ изъ низшаго разряда въ высшій, т. е. на большее жалованіе, въ зависимости отъ количества проданнаго ими вина. Больше продастъ — больше будетъ и возвеличенъ.

Нагрузившись полубутылками, бабы возращаются домой.

Тутъ за ними надзоръ урядника. А надзираетъ онъ такимъ образомъ.

У него подъ началомъ находится восемь деревень. Каждой онъ посвящаетъ одинъ день въ недѣлю, а на одинъ день у него приходится даже два назираемыхъ пункта. Является онъ въ деревню или подъ вечеръ, или же ночью.

— Староста! зови десятскихъ!….

Десятскіе позваны.

— Водку искать.

Искать ее, собственно говоря, нечего, потому что и урядникъ, и староста, и десятскіе превосходно знаютъ, кто ею торгуетъ. Значитъ, вопросъ только въ томъ, которая изъ бабъ въ эту ночь должна поплатиться, чья очередь.

— Къ Аграфенѣ!…

Или:

— Къ Евленьѣ (Евгеніи)!…

Аграфена и Евленья покорно выставляютъ бутылки водки для начальства, и начальство пьетъ. Если, сверхъ ожиданія, происходитъ «сопротивленіе властямъ», то производится обыскъ, всегда успѣшный, ибо ни для кого не секретъ, что у этой бабы водка хранится на погребицѣ, у этой — въ ометѣ соломы на гумнѣ, а у этой — на подволокѣ, подъ крышей. И начальственное пьянство идетъ всю ночь, пока урядникъ не свалится съ ногъ и не растянется какъ трупъ.

На слѣдующій день — слѣдующій этапный пьяный пунктъ.

А попутно — другія доходныя статьи деревенской твердой власти. Гармоника у насъ начальствомъ преслѣдуется попрежнему. Если встрѣчается по пути компанія парней съ гармоникой — послѣдняя конфискуется, впредь до уплаты выкупа въ 50 коп., въ рубль.

Теперь въ деревню стало проникать пиво. Лѣтъ двадцать назадъ здѣсь о немъ не имѣли понятія. Въ настоящее время нѣтъ села, гдѣ не было бы портерной. Въ каждой деревнѣ есть продавецъ (тайный) пива. Его берутъ изъ губернскаго города (за 70 вер.), изъ уѣзднаго (за 40 в.) и съ ближней станціи желѣзной дороги (14 в). Пиво отвратительное, почти всегда кислое, но его пьютъ, уплачивая за бутылку 12—15 коп., т. е. чуть не петербургскія ресторанныя цѣны. Законную торговлю въ портерныхъ захватилъ всюду въ свои руки пивоваренный заводъ одного изъ сосѣднихъ уѣздовъ; всѣ портерныя принадлежатъ ему. Корчемники (деревенскіе лавочники въ то же время) торгуютъ пивомъ разныхъ заводовъ, смотря по тому, кто предложитъ имъ выгоднѣйшія условія. И торговля ихъ скромная. Водка продается вездѣ круглый годъ. Пиво всегда имѣется только въ селахъ, а большею частію оно появляется въ деревняхъ къ концу рабочей поры и осенью, когда кончаются всѣ полевыя работы, начинаются свадьбы. У насъ въ деревнѣ водкой торгуютъ въ двадцати мѣстахъ, а пиво бываетъ у одного изъ двоихъ деревенскихъ лавочниковъ, а то поѣдетъ мужикъ хлѣбъ продавать и, возвращаясь, захватитъ съ собой ведра два пива для продажи. Купитъ по гривеннику за бутылку, продаетъ по 15 коп. Секретовъ, повторяю, въ деревнѣ нѣтъ, и г. урядникъ поэтому угощается пивомъ. Оттого и цѣна 15 коп.: за бутылку является очень не высокой, если тутъ присосѣдилось деревенское начальство. Пожалуй, если не успѣлъ распродать товаръ до нашествія начальства, то и барыша никакого не окажется.

Эта свободная продажа питій въ деревнѣ наводитъ мужиковъ на проникновенныя мысли. Мнѣ много разъ приходилось слышать:

— Ежели бы правительство этого не хотѣло, то развѣ возможно было бы этакое безобразіе.

— Думаешь, правительство тутъ виновато?

— А то какъ же. Ему надобно, чтобы мужикъ спился съ кругу.

— Да зачѣмъ ему надо-то?

— А кто его знаетъ. Ему лично извѣстно, а намъ не сказываютъ.

— Вздоръ.

— Кабы вздоръ, такъ этакъ бы не распустили. Что же, въ винной-то лавкѣ нешто не знаютъ, для чего баба беретъ цѣлый мѣшокъ сороковокъ? Мужикъ для своего употребленія такъ не покупаетъ, а въ рабочую пору и подавно. Когда у него въ водкѣ есть надобность, для помочи ли, на свадьбу ли, онъ беретъ четверть. А ежели самъ захочетъ выпить, то возьметъ одну сороковку, а не цѣлый мѣшокъ. Значитъ, продаютъ и знаютъ, куда вино идетъ. А потомъ, ежели бы хотѣли, чтобы въ деревняхъ водкой не торговали, то не пьянаго бы урядника послали наблюдать, а кого получше, кого бы за бутылку купить было нельзя. Такъ-то вотъ оно и выходитъ.

— Но для чего же все-таки спаивать мужика? Самъ-то какъ ты думаешь объ этомъ?

— Въ чужую душу не влѣзешь. А я вотъ что скажу… Ты замѣчалъ, что ежели кто хочетъ человѣка обойти, то норовить его пьянымъ напоить? Пьяный — человѣкъ глупый. Въ трезвомъ умѣ онъ на то не пойдетъ, на что съ пьяныхъ глазъ согласится. Пьяный — что дитя. Обкручивай его по своему хотѣнью. Вотъ оно, какое дѣло…

Говорится это съ твердымъ убѣжденіемъ.

— Но если это такъ, то мужику и не надо пить.

— Само собою, надо воздерживаться и дурака не валять. Но только слабъ человѣкъ, слабъ очень. Онъ и понимаетъ, что въ петлю идетъ, а твердости въ себѣ не находитъ. А водка его вездѣ караулитъ. Такъ, примѣрно, возьмемъ. Пришелъ ко мнѣ другъ-пріятель. Водки у меня нѣтъ, а угостить надо. Ежели бы она подъ бокомъ не продавалась, я еще подумалъ бы за семь-то верстъ за ней послать, а тутъ далъ четвертакъ, — сейчасъ у тебя и сороковка на столѣ, а за ней, глядишь, и другая. Вѣрно?

— Вѣрно.

— Потомъ и ѣду нашу попомни. Какая наша ѣда? Ѣда плохая. Какъ будто и набилъ брюхо, а въ скорости опять жрать хочется. За лѣто, при работѣ, и совсѣмъ отощаешь. Хлѣбъ да вода. Многіе и похлебки горячей не варятъ. Ежели человѣкъ окончательно сытъ, его эта водка отвращаетъ, она ему въ горло не идетъ, а тощее брюхо ее спрашиваетъ. Выпилъ и какъ будто ѣсть уже не хочется.

— И выходитъ, значитъ?

— Значитъ, и выходитъ, что держи человѣка впроголодь, да водкой его пой, — инъ, глядишь, и повертывай его, куда тебѣ завгодно.

Такъ говорятъ обстоятельные, непьющіе мужики, люди, сравнительно, состоятельные, ни на какія «выступленія» не способные. Иначе они не понимаютъ этого и попустительства, и поощренія водки. Самые изъ нихъ снисходительные объясняютъ свободную продажу водки тѣмъ, что правительству нужно же откуда-нибудь деньги брать, а что можетъ быть легче — брать ихъ съ пьяницъ, хотя и безъ особенной задней мысли. И сколько я ни пытался разубѣждать крестьянъ въ ихъ пессимистическомъ мнѣніи, — безуспѣшно. Слушать — слушаютъ, но взгляда своего не мѣняютъ. Или же я былъ слабъ въ аргументаціи потому, что самъ плохо вѣрилъ своимъ словамъ…

Да, нужно сказать, что деревня впала въ пессимизмъ, по крайней мѣрѣ въ отношеніи настоящаго. Въ 1909 году меня еще спрашивали о государственной думѣ, а въ 1910 году она уже не возбуждала къ себѣ ни малѣйшаго интереса. Я ни къ одной изъ нашихъ политическихъ партій не принадлежу, а слѣдовательно говорю, какъ человѣкъ безпристрастный: деревня ничего отъ думы не ждетъ и смотритъ на нее, какъ на своего рода присутственное мѣсто, гдѣ сидятъ опредѣленные правительствомъ чиновники. И вотъ что слѣдуетъ отмѣтить: у насъ въ деревнѣ не получается ни одной газеты, буквально. Въ позапрошломъ году получалась одна — «Петербургъ» г. Молчанова, но ея подписчика административнымъ порядкомъ выслали отсюда (за «политику»), и съ тѣхъ поръ здѣсь — ни одной печатной строки. Однако, это не мѣшаетъ деревнѣ все знать. Откуда, напримѣръ, ей извѣстно, что государственная дума «такъ себѣ, пустое болтаетъ», «не настоящимъ занимается», — я не знаю, но это деревнѣ доподлинно извѣстно. Газетамъ она не вѣритъ:

— Зря брешутъ, — говорятъ крестьяне.

Меня спрашивали только о томъ, какъ, по газетамъ, стоитъ цѣна на рожь и пшеницу. Но и тутъ деревня вносила свои особыя соображенія. Напримѣръ, когда я сказалъ однажды, что цѣна пошла вверхъ, мой собесѣдникъ усомнился въ этомъ:

— Евреевъ не видать! — замѣтилъ онъ.

— При чемъ же тутъ евреи?

— А при томъ, что вотъ скупщики на станціи держатъ свою цѣну, а какъ еврей проявился, — сейчасъ идетъ надбавка. Мы только евреевъ и ждемъ, когда они пріѣдутъ. Здѣшніе жидоморы совсѣмъ за ничто хлѣбъ берутъ. Не согласенъ на ихъ цѣну — поворачивай домой. Еврей цѣну выситъ.

На нашей желѣзнодорожной станціи я самъ наблюдалъ эффектъ появленія еврея. Пришелъ поѣздъ, и сразу стало извѣстнымъ, что прибылъ «Самуилъ Соломоновичъ». Это былъ невысокаго роста человѣкъ съ брюшкомъ, съ золотой цѣпью на брюшкѣ и въ котелкѣ. Онъ былъ мелкимъ агентомъ подагента какой-нибудь крупной фирмы, но держалъ себя съ достоинствомъ. Къ нему всѣ мѣстные скупщики подходили и почтительно съ нимъ бесѣдовали. Начальнику станціи онъ снисходительно протянулъ руку. Откуда-то вынырнули еще еврейскія фигуры, поплоше. Онъ имъ отдавалъ приказанія, а онѣ юлили около него, забѣгали передъ нимъ и вообще показывали столько почтительности, что больше и требовать нельзя. Мнѣ показалось, что даже звонокъ на отправленіе поѣзда былъ данъ въ зависимости отъ воли этого Самуила Соломоновича. Покончилъ онъ свои дѣла и поѣхалъ дальше. А на другой день хлѣбъ, дѣйствительно, покупался на двѣ копейки на пудъ дороже.

Но ошибся бы тотъ, кто нашелъ бы, что у крестьянъ нѣтъ интересовъ дальше вопроса о пропитаніи. И интересъ къ землѣ у нихъ не только вопросъ о хлѣбѣ насущномъ, но и вопросъ о высшей справедливости. Я говорю, что суть только въ ихъ постоянной тактикѣ: они предпочитаютъ всему — помалкивать. Я, напримѣръ, не одинъ разъ слышалъ, какъ мужики говорили;

— Вотъ, кабы опять война…

Зачѣмъ имъ война?

Повидимому, они надѣются послѣ нея найти лучшее. И никакихъ признаковъ патріотизма, ни малѣйшихъ. Они больше говорятъ о будущихъ пораженіяхъ, чѣмъ о побѣдахъ. Въ отношеніи же Китая — для деревни вопросъ рѣшенный: «Китай поднимется — Россіи крышка». И говорится объ этомъ спокойно и увѣренно, какъ о дѣлѣ уже навѣрняка рѣшенномъ и никоимъ образомъ не перемѣнимомъ. Подумать можно, — Владимира Соловьева читали.

— Заберетъ китаецъ подъ себя!… И аминь.

— Какъ же тогда Россія-то? — спрашиваешь.

— А что же Россія? Противъ Бога не пойдешь.

— Да, вѣдь, обидно.

— Конечно, не вкусно, но что жъ ты подѣлаешь. Сказываютъ, подъ татариномъ жили же. Китайцу тоже свое предназначено.

— Предназначено! Да ихъ выгнать слѣдуетъ!..

— Поди-ка, выгони.

Старики-крестьяне, молодые парни, мужики, только что вышедшіе изъ военной службы въ запасъ, всѣ одного мнѣнія: ежели война будетъ, то, можетъ быть, что-нибудь хорошее и будетъ, а ежели съ китайцемъ придется драться, — шабашъ рассейскому государству. При томъ, повторяю, — ни тѣни сожалѣнія.

Такъ могутъ разсуждать или окончательные пессимисты, или же люди, увѣренные въ себѣ: они-то не пропадутъ ни въ какихъ обстоятельствахъ, ибо они свое возьмутъ и при китайцахъ.

Историки крѣпостного права единодушно объясняютъ плохую производительность крѣпостного труда самой его сущностью, какъ труда подневольнаго. Крестьяне кое-какъ работали на помѣщика и за двѣсти лѣтъ воспитали въ себѣ привычку и для себя работать спустя рукава. Только бы живу быть. Что заботиться о завтрашнемъ днѣ, когда ты не увѣренъ въ немъ и не знаешь, что онъ принесетъ тебѣ…

Не оторванность ли отъ участія въ государственной жизни объясняетъ и это равнодушіе къ судьбамъ отечества? Гдѣ оно, это отечество? Вѣдь не выражается же оно въ земскомъ начальникѣ, въ урядникѣ и въ томъ, что кто-то гдѣ-то, безъ твоего участія, распоряжается и твоимъ достояніемъ, и самой твоей жизнію…

Теперь крестьянинъ учится работать для себя, но онъ еще не начиналъ учиться смотрѣть на себя, какъ на гражданина. А если въ. немъ нѣтъ гражданина, то откуда возьмете вы высокія гражданскія чувства?

Допускаю, что это обидно, но это святая истина. Какъ отмежевывался мужикъ отъ подневольнаго труда, такъ стоитъ онъ теперь въ сторонѣ отъ офиціальной Россіи, которая въ настоящее время синонимъ Россіи государственной. Она ему чужда, задачи ея или непонятны, или враждебны, стремленія не соотвѣтствуютъ требованіямъ крестьянскаго міра.

Отсюда самъ собой подсказывается выводъ: избѣгайте войны. Она будетъ повтореніемъ японской войны, которую сопровождало отнюдь не воодушевленіе. Война можетъ служить поводомъ къ внутреннимъ эксцессамъ, но отнюдь не къ проявленію подвиговъ и массоваго геройства въ столкновеніи съ непріятелемъ, будь то нѣмецъ или китаецъ. Война — это рискованная ставка при современномъ настроеніи деревни. И успѣхъ тутъ всего меньше зависитъ отъ расходовъ на вооруженія. Истратьте милліарды, но они окажутся мыльнымъ пузыремъ, если крестьянскій міръ остается равнодушнымъ къ шовинистскимъ выкрикамъ чуждыхъ ему голосовъ и не въ состояніи поддаться патріотическому воодушевленію.

С. Гусевъ (Слово Глаголь).

Октябрь 1910 г.

"Историческій Вѣстникъ", №№ 9—10, 1911