H. М. СОКОЛОВСКІЙ
правитьОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
правитьПОСЛѢДНЯЯ СТРАНИЦА.
правитьПо дѣлу Прокофьева мнѣ нужно было спросить, въ качествѣ свидѣтеля, дѣвушку жившую съ Дарьей и видѣвшую весь ходъ происшествій. Надежда Чеботова (такъ звали свидѣтельницу) была зачислена тоже въ число публичныхъ. Я послалъ къ Чеботовой повѣстку, но мнѣ сказали, что она больна и никакъ не можетъ явиться къ слѣдствію; я къ ней отправился самъ.
Я много видѣлъ страшно поражающихъ картинъ бѣдности, одинокаго, глухого страданія; видѣлъ, какъ умирали арестанты въ острогахъ, солдаты въ госпиталяхъ, но все это не оставляло по себѣ такого подавляющаго впечатлѣнія, какое вынесъ я изъ жилища Чоботовой. Вездѣ смерть встрѣчали какъ врага, съ нимъ завязывали страшную борьбу, отъ жизни, не смотря на всѣ ея гадскія шутки, все чего-то ждали, надѣялись; одна Чоботова все порѣшила съ жизнью: въ прошедшемъ для нея не существовало другихъ воспоминаній, какъ нищета, да развратъ, развратъ голодный, изъ-закуска черстваго хлѣба, изъ-за гроша денегъ. Въ настоящемъ… но настоящее Чоботовой вы узнаете изъ разсказа.
На дворѣ мартъ мѣсяцъ, съ крышъ началась капель, въ воздухѣ пахнуло приближеніемъ весны. Въ одномъ изъ самыхъ глухихъ, отдаленныхъ городскихъ угловъ я нашолъ жилище Чоботовой.
— Здѣсь, чтоли, жила Дарья Яковлева? спросилъ я какую-то попавшуюся мнѣ старушонку.
— Эта зарѣзана-то?
— Да.
— А тебѣ на што ее, родимый?
— Мнѣ не ее надобно, а другую, что съ ней проживала, Чоботову.
— Чоботову? Нѣтъ, такой здѣсь нѣтъ.
Въ это время подошла къ намъ еще растрепанная старушонка.
— Федулиха! слышь, какую-то Чоботову спрашиваютъ, у насъ такихъ нетути?
— Чоботову? Да твоей милости не Надьку-ли разноглазу надо?
— Она что ли съ Дарьей жила?
— Она.
— Ну, вотъ къ ней-то меня и ведите.
Черезъ нечистый, навозный дворъ мы подошли къ землянкѣ.
По городамъ небогатые люди, а въ деревняхъ всѣ — вмѣсто бань строятъ землянки. Только самый неприхотливый вкусъ, да самый твердый организмъ могутъ выдержать подобную ванну. Я не вдаюсь въ описаніе землянки, потому что, надѣюсь, что каждый видѣлъ ихъ. Какъ жилище, по удобствамъ она стоитъ ниже всякой собачей конуры. Когда я вошолъ прямо со двора въ показанную мнѣ землянку я, сначала ничего не могъ разсмотрѣть. Въ землянкѣ было почти что темно (хоть всего и былъ второй часъ дня): она освѣщалась какой-то скважиной въ четверти полторы величиной, вмѣсто стекла, на половину заткнутой тряпкой; дымъ и чадъ, наполнявшіе землянку, ѣли глаза, на совершенно черныхъ, закоптѣлыхъ стѣнахъ каплями собралась сырость.
Прошло нѣсколько мгновеній: я привыкъ къ темнотѣ и чаду.
— О-о-хъ! раздалось въ одномъ углу. Я обернулся въ тотъ уголъ, откуда послышался стонъ. На лавкѣ была навалена куча отвратительно грязныхъ лохмотьевъ, подъ ними что-то шевелилось.
— Кто тутъ? спросилъ меня слабый, грудной голосъ.
— Мнѣ нужно Надежду Чоботову, это ты, чтоли?
— Я, что вамъ угодно?
Изъ подъ кучи лохмотьевъ, состоявшихъ, какъ потомъ я разсмотрѣлъ, изъ теплой юбки и изъ клочьевъ изорваннаго салопа, показалась сначала женская голова, а потомъ и туловище. На дѣвушкѣ была рубашка какого-то сѣраго отъ грязи цвѣта.
Надеждѣ Чоботовой было не больше двадцати трехъ, четырехъ лѣтъ: какъ видно когда-то она была очень недурна собой; худоба ея лица была поразительна; болѣзненный, порой вспыхивавшій румянецъ еще болѣе усиливалъ впечатлѣніе, оставленное молодымъ, изнеможжоннымъ лицомъ умирающей. Удушливый кашель прерывалъ почти каждое слово Надежды; на полу около нея замѣтны были кровавыя пятна. Я засталъ едва ли не послѣднія минуты борьбы между жизнью и смертью.
Я сѣлъ на полу около Надежды; въ неплотно притворяющуюся дверь, выходившую прямо на дворъ, несло холодомъ. Я хотѣлъ прихлопнуть дверь.
— Оставьте, вѣдь она все такъ. Видите какой холодъ здѣсь. На дворѣ теплѣе. Весна вѣдь скоро, а у меня зубъ на зубъ не попадетъ, закоченѣла вся. О-о-хъ!
Дѣвушка закашлялась.
— Что съ тобой, Надежда?
— Чахотка.
Ровнымъ спокойнымъ голосомъ прошептала Надежда свой смертный приговоръ, но въ этомъ наружномъ спокойствіи сказалась вся страшная драма, ею пережитая. Страдалица смотрѣла прямо въ глаза смерти; она ждала ее съ спокойствіемъ безнадежнаго отчаянія, съ спокойствіемъ до конца разбитой жизни. Ни проклятія, ни мольбы не слышалось въ приговорѣ. Надеждѣ было все равно: ей нечего и неоткуда было ждать, некому и не-за-что было отвѣчать.
Я началъ было успокоивать Надежду, говорить, что болѣзнь ея не такъ серьозна. Надежда меня слушала спокойно, ровно, какъ слушаетъ человѣкъ противорѣчія въ дѣлѣ, имъ окончательно и навсегда порѣшенномъ.
— Нѣтъ, ужь я знаю, что чахотка, мнѣ лекарь намеднясь сказалъ, какъ ходила я къ нему… я скоро умру — Полно, Надежда, зачѣмъ же умирать?
— А жить-то зачѣмъ?
Я ненашолся что отвѣтить Надеждѣ.
— Жить-то зачѣмъ мнѣ? продолжала Надежда. — Вы думаете, что ваша жизнь, то и наша. Побыли бы вы на нашемъ мѣстѣ.
— Я знаю, что тяжело.
— Ужъ такъ тяжело, что и сказать вамъ не умѣю; жалѣть нечего, одинъ конецъ; покрайности знаешь, что покойно лежать будешь. Никто обижать тебя не будетъ. Всякій наровитъ теперь насмѣхаться надъ тобой. Вдругорядъ съ голоду мрешь, — пляши, говорятъ, пѣсни пой. А какъ не послушаешся? Одно слово гуляща… Ну…
Надежда не договорила своей мысли, ее сталъ душить кашель.
— Гулящая! Словно сердца нѣтъ у гулящей. Словно не живой человѣкъ гулящая, ломоть отрѣзанный. Кабы знали, да вѣдали они, какъ сердце у гулящей. Нешто ей самой нравится эта жизнь? нестыдно въ глаза людямъ смотрѣть? Что пьемъ то мы. Да не пить-то какъ, — хоть на минуточку горе свое забудешь, сраму не помнишь. Вѣдь пальцемъ на тебя всѣ указываютъ. Смѣяться, да безчинствовать всѣ умѣютъ, — а нѣту, чтобы пожалѣть. Вѣдь вотъ собака другая лучше, чѣмъ я, издыхаетъ.
— Неужели ты одна лѣжишь здѣсь, никто не присмотритъ за тобой?
— А неужто кому дѣло есть. Извѣстно гулящая.
— Кто же тебѣ ѣсть носитъ?
— Ѣсть то? Да Федулиха, коль вспомнитъ. Ругается все: «скороль издохнешь, говоритъ, въ убытки только вводишь.» Хоть бы смерть-то скорѣе пришла.
Въ это время въ закоптѣлое, разбитое окно пробрался солнечный лучъ и упалъ на блѣдное, изнеможонное лицо умирающей, на грязныя лохмотья, прикрывавшія ея тѣло. Злѣе насмѣшки надъ человѣкомъ, какъ этотъ лучъ, говорившій о жизни, напоминавшій радость, судьба не могла придумать. Она была такъ же безучастна къ Надеждѣ, какъ тѣ люди, что заставляли ее голодную пѣть и плясать въ своихъ пьяныхъ оргіяхъ, что съ ругательствомъ бросали ей умирающей кусокъ черстваго хлѣба.
— Вотъ днемъ все какъ-то легче; слышишь, что люди ходятъ, а ужъ ночью очень тяжело. Вѣдь одна все лежу, и сна-то нѣтъ, кашель замучилъ. И воды-то некому подать, намеднись вотъ тутъ поставила кувшинъ, — замерзла.
— Ты хоть бы въ больницу шла: тамъ по-крайней-мѣрѣ людей видишь, все легче! тамъ и тепло есть.
— Да вѣдь тамъ деньги спрашиваютъ съ нашего брата. Да вотъ Софья недавно лежала въ больницѣ, такъ жаловалась, все говоритъ ужъ такъ тамъ нехорошо, почитай ѣсть не даютъ.
Я самъ знаю очень хорошо положеніе нашихъ больницъ, но проведя паралель между ними и землянкой Надежды, я нашолъ, что больница все же имѣетъ преимущество; а потому сталъ уговаривать Надежду перейти въ больницу, принимая на себя хлопоты помѣстить ее тамъ даромъ.
— Нѣту, не пойду, недолго осталось… Вѣдь вонъ барбоска здохнулъ же недавно на дворѣ, а мнѣ кто не велѣлъ. Не велика барыня.
— Есть, что-ли, у тебя кто родные?
— Были, и отецъ былъ и мать была, теперь не знаю. Чай и теперь живы, знать-то меня не хотятъ. Да мнѣ все одно, недолго…
Надежда опять закашлялась.
— И тамъ жизнь некрасива была. Рада вырваться была, да не на радость вырвалась.
Отецъ Надежды Чоботовой былъ незначительный чиновникъ; хорошенькая дочка его привлекла вниманіе одного уѣзднаго франта; тотъ соблазнилъ ее, жилъ съ ней года два, потомъ бросилъ; отъ него Надя перешла къ другому, и идя обычнымъ путемъ, дошла до страшнаго конца.
— Не насмѣшничайте надъ нами, — и безъ того намъ тошнехонько, и безъ того смерти ждешь. Вѣдь не больно старуха я, мнѣ двадцать третій годъ пошолъ, а я словно вѣкъ цѣлый изжила, глазынки бы мои на свѣтъ божій не смотрѣли, опостылѣлъ онъ мнѣ. О-о-хъ какъ тошнехонько мнѣ!
Больная стала метаться, глухой кашель все сильнѣе и сильнѣе сталъ душить ее, глаза Надежды налились кровью.
— О-о-хъ, смерть моя пришла, стонала Надя.
Я только могъ черезъ недѣлю опять навѣстить Надю. Таже Федулиха встрѣтила меня.
— Что Надя? спросилъ я Федулиху.
— Кончалась-та, родимый.
— Какъ кончалась?
— Вчера еще, вечеромъ. Такъ-таки и померла. Горемычная ея головушка.
Не слушая Федулихи, я бросился въ землянку Нади. Въ томъ же углу, подъ тѣми же грязными отрепьями лежала покойница, и такъ же какъ и прежде лучъ солнца, прокравшись въ разбитое окно, освѣщалъ ея блѣдное лицо. Никто не видалъ, какъ умерла Надя. Безъ зрителей, безъ слезъ, безъ участія, прикрытая лохмотьями, покончила свой съ жизнью расчетъ «гулящая» страдалица.