Последняя надежда (Мерримен)/ДО

Последняя надежда
авторъ Генри Сетон Мерримен, пер. А. М. Белов (А. Б. Михайлов)

Оригинал: англ. The Last Hope, опубл.: 1904. — Источникъ: "Историческій Вѣстникъ", тт.141—142, 1915. az.lib.ru

Генри-Сетонъ Меррименъ

ПОСЛѢДНЯЯ НАДЕЖДА

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО А. Б. МИХАЙЛОВА. ПЕТРОГРАДЪ 1915

I.
Le roi est mort.

— Это вотъ здѣсь. Вотъ тутъ похоронили француза, — промолвилъ Андрей, по прозванью Рѣчной.

Былъ еще другой Андрей, который зарабатывалъ себѣ средства къ жизни на морѣ.

Андрей Рѣчной привелъ обоихъ джентльменовъ съ «Чернаго Моряка» на кладбище по ихъ собственной просьбѣ. Сегодня утромъ ему дали знать, что отъ него потребуется эта услуга, и онъ отвѣтилъ, что джентльменамъ придется подождать до вечера. Въ этотъ день ему надо было итти въ Маршфордъ съ сушеной рыбой, но вечеромъ, если они не перемѣнятъ своего рѣшенія, можно будетъ осмотрѣть церковное кладбище.

Андрей Рѣчной совмѣщалъ въ себѣ не трудныя обязанности могильщика и псаломщика фарлингфордскаго прихода въ Суффолькѣ съ небольшой, но прочной торговлей рыбой своей собственной сушки, сѣтьми своего собственнаго издѣлія и свининой, посоленной его собственными загорѣлыми отъ вѣтра руками.

Фарлингфордъ лежитъ въ той части Англіи, которая соприкасается на югѣ съ. Фасерлэндомъ и, повидимому, отъ этой близости и получаетъ непомѣрный аппетитъ къ свининѣ и колбасамъ. Въ этихъ прибрежныхъ мѣстахъ убой свиней и приготовленіе колбасъ занимаютъ всѣхъ тѣхъ немногихъ жителей, которые не годятся для работы на морѣ. Не наше дѣло допытываться о томъ, почему Андрей Рѣчной не хотѣлъ имѣть дѣло съ этой зыбкой стихіей. Все это дѣло прошлое. Въ извѣстной степени ему удалось поправить этотъ недостатокъ — свою сухопутность — тѣмъ, что при его появленіи всюду распространялся запахъ дегтя и копченой рыбы, а въ глаза бросались синяя куртка и коричневыя, дома дѣланныя панталоны, недѣлями не сползавшія съ его ногъ. Къ этому иной разъ раздавалось у него и словцо, необычное для несчастныхъ сухопутныхъ обитателей, которымъ всю жизнь не приходится имѣть дѣло съ моремъ.

Въ этотъ вечеръ онъ отказался отъ своей зюдвейки, которую онъ носилъ въ хорошую и дурную погоду, и надѣлъ шляпу, служившую ему только во воскресеньямъ. Обыкновенный его головной уборъ носилъ, такъ сказать, офиціальный характеръ и подкрѣплялъ словечки, о которыхъ мы уже сказали. Говорилъ онъ обыкновенно съ оттѣнкомъ какого-то задора, который вообще свойствененъ людямъ земли, любящимъ выражаться кратко и сильно.

— Пассенъ думаетъ, что онъ хороненъ вотъ тамъ, подъ ивою, но онъ ошибается. Тамъ похороненъ утопленникъ, котораго однажды утромъ нашелъ старый Вилльямъ, сторожъ съ маяка. Нѣтъ, французъ лежитъ здѣсь.

И носкомъ своего морского сапога онъ показалъ на обсыпавшуюся могилу, безъ всякой надгробной плиты. По всему кладбищу росла высокая трава, почти скрывавшая камни, подъ которыми вкушали вѣчный сонъ фарлингфордскіе предки рядомъ съ безыменными утопленниками, нашедшими здѣсь себѣ послѣднее убѣжище.

Андрей Рѣчной обращался съ своими разъясненіями къ тому изъ двухъ посѣтителей, который былъ помоложе. То былъ хорошо одѣтый, стройный человѣкъ лѣтъ около сорока. Онъ переводилъ слова Андрея по-французски для старшаго, уже сѣдого спутника, котораго онъ величалъ маркизомъ.

Онъ довольно бѣгло говорилъ на обоихъ языкахъ. Манеры его были непринужденны. Видно было, что это говоритъ гораздо болѣе привыкшій къ городскимъ мостовымъ, чѣмъ къ тихому спокойствію Фарлингфорда. Способность говорить на разныхъ языкахъ служитъ не совсѣмъ хорошей рекомендаціей для природнаго англичанина, и потому Андрей Рѣчной смотрѣлъ на этого джентльмена, пока онъ говорилъ, искоса. На почтѣ онъ получилъ письма, адресованныя на имя Дормера Кольвилля. Это имя было небезызвѣстно въ Лондонѣ и Парижѣ. Но его слава не дошла даже до Ипсвича, лежащаго въ двадцати миляхъ отъ этого разрушающагося кладбища.

— Съ осени этому будетъ ужъ лѣтъ двадцать пять, — замѣтилъ Андрей. — Я еще не былъ тогда могильщикомъ, но хорошо помню, какъ его хоронили. И француза помню, какъ будто видѣлъ его еще вчера.

Онъ сорвалъ травку, намочилъ и сунулъ ее въ ротъ.

— Тутъ была какая-то тайна, — мрачно добавилъ онъ и лукаво посмотрѣлъ на далекое море, мелькавшее за болотами.

Подобно всѣмъ торговцамъ дешевыми товарами въ разносъ, Андрей Рѣчной хорошо зналъ, какую цѣну имѣютъ иной разъ новости.

Маленькій сѣдоволосый французъ повелъ плечами и воздѣлъ руки въ знакъ ужаса и горести отъ того печальнаго состоянія, въ которомъ находилась могила. Значеніе этого жеста было столь очевидно, что Андрей Рѣчной съ неудовольствіемъ переступилъ съ ноги на ногу.

— Пасторъ нашъ не обращаетъ вниманія на могилы, — промолвилъ онъ. — Онъ, что называется, книжный червь: все сидитъ у себя въ комнатѣ да читаетъ книги. Сюда иногда пускаетъ своихъ овецъ мясникъ Франксъ. Но послѣ бурь и жаркой погоды трава немножечко повысохла. Французу не хуже, не лучше, чѣмъ всѣмъ другимъ. Тутъ есть такія могилы, которыя разсыпались совсѣмъ.

И онъ показалъ на чью-то могилу, которая уже совсѣмъ сравнялась съ землей и даже покрылась ямами.

— Разваливается прежде всего гробъ подъ тяжестью земли, — добавилъ онъ съ тѣмъ мрачнымъ реальнымъ видомъ, который пріобрѣтается отъ постояннаго общенія съ дѣломъ.

Дормеръ Кольвилль счелъ лишнимъ переводить эту общеизвѣстную истину. Онъ едва удерживалъ зѣвоту, разсматривая по сторонамъ покривившіеся памятники нѣкоторыхъ лихихъ моряковъ, нашедшихъ себѣ здѣсь вѣчное упокоеніе. Кладбище лежало на склонѣ возвышенности, по которой въ одну улицу взбиралась вверхъ деревенька Фарлингфордъ.

Когда-то это былъ зажиточный торговый городъ. Его исторія похожа на исторію съ полдюжины другихъ портовъ на этомъ берегу: ею гавань была занесена пескомъ, а торговля перешла къ сосѣду, лежащему ближе къ желѣзной дорогѣ.

Ниже кладбища вилась широкая дорога, дѣлавшая около его вратъ поворотъ на западъ и приводившая прямо къ рѣкѣ. Фарлингфордская набережная — маленькая группа лавокъ и осмоленныхъ избушекъ — отдѣлялась отъ собственно Фарлингфорда зеленымъ лугомъ, на которомъ въ часы прилива блестѣла вода. Въ старинные годы обитатели Фарлингфорда пользовались привилегіей пасти лошадей на этомъ лугу, но въ позднѣйшія времена мѣстный лэндлордъ заявилъ свои права и на это пастбище. Фарлингфордцы, однако, всѣ до одного отрицали это право.

— Да, тутъ есть тайна, — повторилъ Андрей Рѣчной, видимо, дожидаясь, когда же Дормеръ Кольвилль переведетъ эти знаменательныя слова своему спутнику. Но Кольвилль въ отвѣтъ только зѣвнулъ.

— Рѣдко кто въ Фарлингфордѣ знавалъ француза такъ хорошо, какъ я.

Дормеръ Кольвилль направился къ церковной паперти, которая, повидимому, привлекла къ себѣ его артистическое вниманіе: онъ смотрѣлъ на это нормандское сооруженіе глазами знатока. То, очевидно, былъ человѣкъ образованный, болѣе интересовавшійся искусствомъ, чѣмъ людской судьбой.

Видя, что онъ уходитъ, Андрей Рѣчной звякнулъ ключами, которые были у него въ рукахъ, и съ нетерпѣніемъ посмотрѣлъ на старика, но маркизъ де-Жемозакъ не обратилъ никакого вниманія на этотъ звукъ, какъ раньше не обращалъ вниманія на замѣчанія могильщика. Онъ попрежнему смотрѣлъ вокругъ себя, переводя свои коричневые глаза отъ могилы къ могилѣ, напрасно разыскивая хотя одну, на которой видна была заботливость тѣхъ, кто еще живетъ. Смотрѣлъ онъ и на дорогу, поросшую травой, и на набережную, гдѣ коричневая рѣка была зажата между двумя рядами вывѣтривавшихся отъ непогоды кирпичныхъ зданій. Въ гавани стояло на якорѣ какое-то судно, на половину нагруженное сѣномъ. На набережной на бревнѣ сидѣлъ какой-то человѣкъ и, покуривая, посматривалъ на море. Но это былъ единственный видимый субъектъ: въ этотъ часъ весь Фарлингфордъ пилъ чай. За рѣкой тянулись болота, на которыхъ не было ни деревца, ни пригорка. Вдали, въ туманномъ сѣромъ Сѣверномъ морѣ смутно виднѣлся маякъ, похожій на столбъ дыма. Къ югу, насколько глазъ охватывалъ туманное пространство, разстилались болота. Къ сѣверу, гдѣ рѣка бѣжала между плотинами, были тѣ же болота.

Кругомъ — полная тишина, усиливаемая постояннымъ свистомъ вѣтра въ изъѣденныхъ временемъ вѣтвяхъ нѣсколькихъ деревьевъ, росшихъ на кладбищѣ.

Во всемъ мірѣ, за исключеніемъ, можетъ, полярныхъ странъ, трудно было бы найти пейзажъ, который такъ ясно выражалъ бы тотъ фактъ, что человѣческая жизнь въ сущности пустяки, и память о ней развѣивается по вѣтру, словно пучокъ сухой травы, и никогда уже не воскресаетъ.

Носитель одного изъ знатнѣйшихъ именъ Франціи стоялъ по колѣна въ выжженной солнцемъ травѣ и медленно обводилъ взоромъ всю окрестность, какъ бы желая запечатлѣть ее въ своей памяти. Онъ перевелъ свой взоръ на покривившуюся церковь, построенную много вѣковъ тому назадъ людьми, говорившими языкомъ, изъ котораго образовался его собственный. Онъ осмотрѣлъ изъ конца въ конецъ дурно содержимое кладбище, усѣянное костями именитыхъ и никому неизвѣстныхъ людей, которые провели всю свою жизнь въ заботахъ о томъ, чтобы добыть съ безплодной почвы достаточное пропитаніе, въ борьбѣ съ жаднымъ моремъ и исчезли изъ памяти людей, оставивъ послѣ себя лишь небольшіе холмики, на которые мясникъ выгонялъ для пастбища своихъ овецъ.

Маркизъ де-Жемозакъ такъ былъ поглощенъ своими мыслями, что, казалось, забылъ о всемъ-окружающемъ и стоялъ надъ могилой, которую ему указалъ Андрей Рѣчной, не обращая вниманія ни на холодный дувшій съ моря вѣтеръ, ни на вызывающее позвякиваніе ключей могильщика, ни на своего спутника, который терпѣливо поджидалъ его на паперти. Маркизъ былъ не высокъ ростомъ, сухощавъ, но широкоплечъ. Волосы его были совершенно бѣлы, и въ сравненіи съ ними цвѣтъ его смуглаго и морщинистаго лица напоминалъ старинную слоновую кость. Носъ у него былъ небольшой, орлиный. По этому лицу видно было, что передъ нами, можетъ быть, не особенно умный человѣкъ, но, несомнѣнно, аристократъ. Въ манерахъ его проглядывала величавость и та сдержанность, которой обыкновенно отличаются обладатели громкихъ историческихъ именъ.

Дормеръ Кольвилль слѣдилъ за нимъ съ добродушнымъ терпѣніемъ, которое вмѣстѣ съ его равнодушной позой и зѣвотой явно свидѣтельствовало, что онъ явился въ Фарлингфордъ вовсе не для удовольствія.

Онъ вернулся къ маркизу и сталъ сзади него.

— Тутъ очень холодный вѣтеръ, маркизъ, — шутливо сказалъ онъ. — Это одно изъ самыхъ холодныхъ мѣста во всей Англіи. Что скажетъ мадемуазель, если я дамъ вамъ простудиться?

Де-Жемозакъ повернулся къ нему и поглядѣлъ на него черезъ плечо съ улыбкой, въ которой было что-то трогательное. Онъ простеръ свои руки въ знакъ ужаса передъ холодомъ этого мѣста, передъ грустной картиной опускающейся деревушки, передъ заброшенностью покрывающейся мохомъ церкви и могилъ.

— Я думалъ, другъ мой, — промолвилъ онъ, — Вотъ и все. Нѣтъ ничего удивительнаго… если человѣкъ наведенъ на мысли.

Кольвилль вздохнулъ и промолчалъ. Онъ, видимо, умѣлъ понимать людей, онъ самъ не былъ особенно вдумчивымъ, но понималъ мысли другихъ.

Было страшно вѣтрено и холодно, хотя рожь стала уже созрѣвать. Но онъ не жаловался и не хотѣлъ торопить своего спутника.

Когда онъ взглянулъ на обвалившуюся могилу, въ его умныхъ, привѣтливыхъ глазахъ пробѣжала какая-то тѣнь, и онъ, видимо, приготовился ждать своего спутника, сколько тому будетъ угодно.

По-своему, онъ, очевидно, былъ философомъ. Глядя на него, нельзя было сказать, что онъ скучаетъ, но въ то же время было несомнѣнно, что ему въ высшей степени не по себѣ въ этомъ безлюдномъ мѣстѣ. Самый его костюмъ былъ совершенно необыченъ для Фарлингфорда, и носилъ онъ его такъ, какъ рѣдко кто носилъ даже въ Ипсвичѣ.

Мужчины въ то время одѣвались съ большой тщательностью, ибо живъ еще былъ законодатель модъ д’Орсе, хотя слава его и стала уже меркнуть. Однако Дормеръ Кольвилль не былъ франтомъ. Онъ былъ слишкомъ уменъ и не доходилъ до такой крайности, но, съ другой стороны, и не чуждался этого франтовства: время было таково, что хорошій портной считался великимъ человѣкомъ и можно было сдѣлать карьеру однимъ костюмомъ.

Не только его костюмъ былъ слишкомъ хорошъ для Фарлингфорда, но и самая его фигура плохо гармонировала съ этимъ забытымъ уголкомъ Англіи. Его движенія были слишкомъ быстры для медленно поворачивавшихся туземцевъ. Они были не глупы и, пожалуй, даже умнѣе своихъ южныхъ собратьевъ и, если двигались медленно, то единственно изъ убѣжденія, что не изобрѣтенъ еще родъ жизни лучше того, при которомъ точно такъ же ходили ихъ саксонскіе предки.

Кольвилль, обладавшій созерцательнымъ умомъ, смотрѣлъ на міръ испытующимъ окомъ. Если бы онъ жилъ не въ началѣ царствованія Викторіи, а въ концѣ, то могъ бы сдѣлаться великимъ финансистомъ. Его быстрый взглядъ сразу установилъ оцѣнку всего Фарлингфорда: тутъ нечего дѣлать. Фарлингфордъ былъ для него не интересенъ, ибо, очевидно, онъ не имѣлъ никакой будущности и не поощрялъ къ какимъ-либо предпріятіямъ. Итакъ, Дормеръ Кольвилль равнодушно смотрѣлъ на болота, слѣдуя взглядомъ вдоль рѣки, которая, изворачиваясь между плотинами, стремилась къ морю.

Вдругъ его глаза оживились: на югѣ показался парусъ. Въ устье рѣки направлялась какая-то шхуна, паруса которой стали совсѣмъ розовыми отъ заходившаго солнца.

Кольвилль взглянулъ на Андрея, желая знать, замѣтилъ онъ шхуну, или нѣтъ. Могильщикъ смотрѣлъ на небо съ такимъ видомъ, который какъ будто предсказывалъ скорѣе паденіе благопріятнаго вѣтра.

— Это «Послѣдняя Надежда», — отвѣчалъ онъ на вопросъ Кольвилля. — Много этихъ «Надеждъ» построено въ Фарлингфордѣ, но эта послѣдняя. Теперь ужъ докъ закрытъ и больше ничего не строитъ.

Маркизъ де-Жемозакъ отвернулся было отъ могилы, но, когда Кольвилль подошелъ къ нему, онъ опять оглянулся на нее и покачалъ головой.

— И это послѣ восьми вѣковъ славы и блеска, — промолвилъ онъ. — Неужели этимъ и должно кончиться?

— Это еще не конецъ, — весело отвѣчалъ Кольвилль. — Это только конецъ главы. Le roi est mort — vive le roi!

И онъ показалъ своей палкой на шхуну, которая пробиралась между плотинами.

II.
Vive le roi.

«Послѣднюю Надежду» ждали уже нѣсколько недѣль. Въ Фарлингфордѣ всѣ знали, что она не очень надежная, что капитанъ Клеббъ рѣшилъ, по окончаніи поѣздки, отвести ее въ верфь. Капитанъ Клеббъ былъ изъ Фарлингфорда. «Послѣдняя Надежда» была выстроена тоже въ Фарлингфордѣ, и самъ Клеббъ былъ не изъ тѣхъ людей, чтобы, ради лишняго заработка въ нѣсколько фунтовъ, пройти мимо родного порта.

Всѣ досужіе языки въ деревнѣ естественно связали появленіе обоихъ джентльменовъ изъ Лондона съ ожидаемымъ возвращеніемъ «Послѣдней Надежды». Всѣ знали, что у капитана Клебба были торговыя сношенія съ Франціей. Ходила даже молва, что онъ умѣетъ говорить по-французски. Трудно было перечесть всѣ его рейсы отъ Бристольскаго залива къ Ярмуту и даже Бергену и обратно. Онъ возилъ туда соленую рыбу, какъ разъ то, что предписывается религіей этихъ странъ и чего жители не могутъ добыть въ своихъ собственныхъ водахъ, а возвращался изъ Бордо съ краснымъ виномъ, а изъ Шаранты съ коньякомъ.

Не принято, впрочемъ, на этихъ обуреваемыхъ вѣтромъ берегахъ слишкомъ подробно останавливаться на профессіи каждаго человѣка, и болтали объ этомъ, какъ и вездѣ, тѣ, кто на самомъ дѣлѣ зналъ менѣе всего, т.-е. женщины. Существовалъ, напримѣръ, въ Фарлингфордѣ вопросъ о необходимости ремонтировать кладбищенскую церковь. Поколѣніе, которое теперь едва могло найти дорогу за ея ограду, начало Обсуждать его еще тогда, когда всѣ были дѣтьми. Но тѣмъ не менѣе до сего времени изъ этого такъ ничего и не вышло.

Вотъ почему одинъ изъ сильныхъ умовъ высказалъ догадку, что джентльмены изъ Лондона не кто иные, какъ архитекторы, присланные королевой для осмотра церкви. Но это предположеніе пришлось оставить съ тѣхъ поръ, какъ миссисъ Колитонъ самолично заявила, что старый господинъ просто французъ.

. Миссисъ Клоптонъ содержала кабачокъ «Чернаго Матроса» и знала гораздо больше, чѣмъ говорила. Обнаружилось, однако, что «языкъ» обоихъ джентльменовъ Дормеръ Кольвилль спрашивалъ у нея, правда ли, что въ «Черномъ Матросѣ» водится хорошее бургундское.

Если бы кто-нибудь усомнился въ этомъ, то достаточно было взглянуть на пустыя бутылки, стоявшія на заднемъ дворѣ гостиницы.

— Это виноторговцы изъ Франціи, — рѣшили наиболѣе свѣтлыя головы въ Фарлингфордѣ, сидя вечеромъ за своимъ пивомъ. — И пріѣхали они сюда за тѣмъ, чтобы повидаться съ капитаномъ Клеббомъ..

Не особенно бойкіе на языкъ, обитатели Фарлингфорда были, однако, не чужды гостепріимныхъ наклонностей. Имъ было жаль французовъ, какъ народъ, которому потомъ во всѣ вѣка придется страдать отъ тяжелыхъ воспоминаній о морскихъ пораженіяхъ. Къ тому же это были иностранцы, случайно заброшенные въ ихъ среду, и притомъ не обычнымъ путемъ черезъ каналъ, а черезъ Ипсвичъ, откуда они пріѣхали въ экипажѣ. Имъ, конечно, было здѣсь не по себѣ, и они старались, по возможности, облегчить ихъ положеніе, кивая въ ихъ сторону головой при встрѣчахъ на «улицѣ».

Молчаніе маркиза де-Жемозака особенно дѣйствовало на этихъ морокихъ жителей, которымъ природа скудно отпустила словъ для выраженія ихъ тусклыхъ мыслей. Тѣмъ не менѣе было единогласно рѣшено сдѣлать все возможное для иностранцевъ, пока не подойдетъ сюда «Послѣдняя Надежда». Точно также единогласно было рѣшено показать имъ могилу «француза».

Образъ дѣйствій Андрея Рѣчного и появленіе на его головѣ въ неуказанный день праздничной шляпы было только началомъ глубоко задуманнаго плана. Миссисъ Клоптонъ было поручено рекомендовать пріѣзжимъ осмотрѣть церковь, а остальное было предоставлено -изобрѣтательности Андрея Рѣчного, которому, по роду его занятій, не разъ приходилось вести рѣчи съ образованными людьми.

Вотъ это-то обстоятельство и увлекло Андрея Рѣчного за предѣлы его инструкцій и намекнуть, что при нѣкоторомъ поощреніи онъ могъ бы сдѣлать интересныя разоблаченія о «французѣ». Это было не совсѣмъ правильно, ибо Андрей зналъ о немъ не больше, чѣмъ всякій другой обыватель Фарлингфорда.

Когда иностранцы, посѣтивъ церковь, шли вдоль улицы, обыватели растворяли свои двери настежь и пристально глядѣли имъ вслѣдъ. Нѣсколько прозорливыхъ обитательницъ заявили даже, что, судя по манерамъ стараго джентльмена, онъ, видимо, почувствовалъ облегченіе и удовольствіе, когда ему деликатно дали понять, что Фарлингфордъ и раньше видалъ людей не хуже его.

Андрей Рѣчной слѣдовалъ за посѣтителями по пятамъ, увѣряя всѣхъ направо и налѣво, что съ приливомъ «Послѣдняя Надежда» войдетъ въ гавань.

Фарлингфордъ лежитъ въ четырехъ миляхъ отъ устья рѣки, и ни одно судно не можетъ причалить къ его «набережной» незамѣченнымъ. Глядя на «Послѣднюю Надежду», обыватели высчитывали шансы, удастся ли имъ поужинать не торопясь и попасть внизъ на набережную къ тому моменту, когда Сегнъ Клеббъ поведетъ къ ней свое судно.

Одинъ за другимъ, держа въ зубахъ трубку, они спускались къ набережной, не упуская случая кивнуть головой старому французу, который уже ждалъ тутъ.

Начался приливъ, и прозрачная зеленоватая вода зашумѣла и забурлила вокругъ обросшихъ водорослями столбовъ набережной, неся съ собой дары моря — водоросли и пѣну. «Послѣдняя Надежда» неслась по срединѣ потока и была уже совсѣмъ рукой подать. Солнце сѣло, и надъ болотами поднимался легкій туманъ. Капитанъ Клеббъ спустилъ всѣ паруса, и якорь, готовый упасть, лѣниво болтался на борту шхуны.

Характерно для Фарлингфорда — всѣ молчали. Андрей Рѣчной уже сидѣлъ въ своей лодкѣ, готовый схватить причальный канатъ, если бъ капитанъ Клеббъ его бросилъ. Но было ясно, что капитанъ собирается бросить якорь на ночь по срединѣ рѣки, такъ ясно, что, если бы кому-нибудь пришло въ голову сказать это, всѣ другіе бросили бы только на него презрительный взглядъ.

Не менѣе характерно было и то, что съ судна не раздалось ни одного привѣтствія. Тѣ, кто стоялъ на берегу, могли ясно видѣть коренастую фигуру капитана Клебба, стоявшаго около мачты. Жены видѣли своихъ мужей, дѣвушки — жениховъ. Но всѣ они, молча и сосредоточенно, были заняты своимъ дѣломъ, и потому ни одна рука не поднялась въ знакъ привѣтствія.

Вѣтеръ спалъ: на этихъ берегахъ вѣтрено днемъ и тихо вечеромъ. Приливъ ослабѣлъ, и «Послѣдняя Надежда» едва двигалась: въ надвигавшемся сумракѣ она была похожа на какой-то фантастическій корабль, приплывшій съ дремотнаго неба.

И вдругъ тишина была нарушена такъ неожиданно и драматично, что старый французъ, который, по своей натурѣ, казалось, долженъ былъ встрепенуться, быстро вскочилъ на ноги и сталъ изумленными глазами смотрѣть на судно: чей-то сильный и звонкій голосъ запѣлъ по-французски веселую пѣсенку:

«C’est le Hasard

Qui tôt ou tard

Ici bas nous seconde,

Cor

D’un bout du monde

A l’autre bout

Le Hasard seul fait tout» ¹).

¹) Рано или поздно насъ всѣхъ выручаетъ здѣсь случай, ибо отъ края свѣта до края все дѣлаетъ только случай.

Странно прозвучала эта пѣсенка: не только ея слова не согласовались съ печально-игривымъ мотивомъ отжившей эпохи музыки И поэзіи, но и самый голосъ представлялъ такой рѣзкій контрастъ съ этимъ медленно говорившимъ народомъ. То былъ звонкій теноръ, въ которомъ дрожали смѣхъ и слезы; голосъ, который ни одинъ британецъ не сталъ бы слушать безъ темнаго чувства стыда и застѣнчивости. Но тѣ, кто стоялъ на берегу, — а тутъ стоялъ весь Фарлингфордъ, — только отрывисто засмѣялись. Женщины обмѣнялись между собой взглядомъ и сдѣлали какой-то неопредѣленный жестъ, какъ бы выражая понятное матерямъ снисхожденіе къ юности и вѣтрености.

— Очевидно, вернулся Лео Баребонъ, — замѣтилъ одинъ изъ обывателей, пользовавшійся репутаціей остряка.

— Это вѣрно, — отвѣчали послѣ долгой паузы два или три обывателя и добродушно засмѣялись.

Маркизъ де-Жемозакъ, видимо, стараясь взять себя въ руки, опять усѣлся на бревнѣ, на которомъ сидѣло нѣсколько поколѣній людей, наблюдавшихъ за приливомъ. Онъ повернулся и обмѣнялся взглядомъ съ Дормеромъ Кольвиллемъ, который стоялъ возлѣ него, опершись на свою палку съ золотымъ набалдашникомъ. На его лицѣ какъ будто было написано:

— Я говорилъ вамъ, что это будетъ. Но подождите, еще не то услышите.

Онъ скользнулъ своими веселыми глазами по окружающимъ лицамъ и обмѣнялся съ нѣкоторыми изъ стоявшихъ выраженіями сочувствія, какъ бы въ доказательство того, что его платье нарядно только потому, что онъ принадлежитъ къ франтоватому поколѣнію, а что сердце у него такое же, какое бьется подъ каждымъ самодѣльнымъ кафтаномъ.

— А вотъ и Пассенъ, — сказала одна женщина другой, закрываясь концомъ передника, но такъ, что Кольвилль могъ слышать. — Теперь не такъ-то легко вытащить его наружу. Маленькій Сепъ и миссъ Миріамъ…

Кольвилль слышалъ эти слова. Ему показалось, что передъ упоминаніемъ этого послѣдняго имени было что-то недосказанное. Онъ не сталъ глядѣть по направленію, по которому указывала пальцемъ говорившая, сейчасъ же, а подождалъ, пока ему не удалось перемѣнить своей позы такъ, чтобы поворотъ головы не былъ принятъ за неприличное любопытство. Онъ откинулся назадъ и вытянулъ ноги, какъ человѣкъ, у котораго онѣ отекли отъ долгаго стоянія.

Ярдахъ въ ста по рѣкѣ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ плотина становилась шире, шелъ по направленію къ набережной сѣдовласый человѣкъ. Шедшій передъ нимъ десятилѣтній мальчикъ старался заставить сопровождавшую его къ плотинѣ молодую дѣвушку итти быстрѣе, чѣмъ это ей хотѣлось. Она смѣялась надъ его стремительностью и оглядывалась на старика, слѣдовавшаго за ними съ разсѣяннымъ и равнодушнымъ видомъ настоящаго ученаго.

Кольвилль быстрымъ взглядомъ схватилъ всю эту картину. Но пѣвецъ на «Послѣдней Надеждѣ» началъ слѣдующій куплетъ, и онъ повернулся. Слова доносились явственно и были понятны знавшимъ по-французски. Отъ Кольвилля не ускользнуло, что дѣвушка вдругъ сдѣлалась серьезна и стала прислушиваться.

«Un tel qu’on vantait

Par hasard était

D’origine assez mince;

Par hasard il plut

Par hasard il fut

Baron, ministre et prince» ¹).

¹) Человѣкъ, о которомъ шла слава, благодаря случаю, былъ довольно низкаго происхожденія. Благодаря случаю, онъ поправился. Благодаря случаю, сталъ онъ барономъ, министромъ и княземъ.

Пѣніе было прервано грубымъ голосомъ капитана Клебба, кричавшаго, чтобы опускали якорь. Хотя судно несло теченіемъ, тѣмъ не менѣе рулевой, безъ кафтана и жилетки, лѣниво двигалъ рулемъ, хотя въ этомъ теперь не было уже никакой надобности. То былъ молодой человѣкъ. Привѣтственные знаки, которые онъ дѣлалъ собравшемуся народу свободной рукой, какъ будто онъ былъ увѣренъ, что тутъ все его друзья, изобличали въ немъ беззаботнаго пѣвца, столь отличнаго отъ всѣхъ обитателей Фарлингфорда, которые тѣмъ не менѣе отвѣчали ему кивкомъ головы. Онъ, казалось, умѣлъ правильно понимать чувства этихъ холодныхъ людей восточной Англіи.

Лодка Андрея Рѣчного была уже около «Послѣдней Надежды». кто-то бросилъ ему канатъ. Захвативъ его одной рукой, онъ другой старался оттолкнуться отъ покрытой смолой стѣнки судна. Прошло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ лодка ошвартовалась. Капитанъ Клеббъ выглянулъ черезъ бортъ и, кивнувъ головой Андрею, сказалъ, чтобы онъ подождалъ минуту, пока онъ надѣнетъ подходящую для берега куртку. Рулевой, ища глазами въ толпѣ знакомыя лица, также натягивалъ на себя свою куртку. Онъ, очевидно, пользовался привилегіями и для всѣхъ само собой разумѣлось, что онъ поѣдетъ на берегъ съ капитаномъ.

Перйымъ высадился на берегъ капитанъ, привѣтствуя кивкомъ головы всѣхъ фарлингфордцевъ разомъ. За нимъ слѣдовалъ молодой матросъ, весело отвѣчая на привѣтствія друзей.

— Здорово, Лу? — говорили одни.

— Какъ поживаешь, Баребонъ? — спрашивали другіе.

Ихъ языкъ поворачивался такъ же тяжело, какъ и члены, и потому это «какъ живешь?» было обычнымъ привѣтствіемъ.

Сидѣвшій на второмъ планѣ маркизъ де-Жемозакъ, увидѣвъ высадившагося Баребона, испустилъ короткій крикъ удивленія и, обернувшись къ Дормеру Кольвиллю, вполголоса промолвилъ:

— Не говорите ничего.

— Обѣщаю не говорить ничего, — беззаботно отвѣчалъ тотъ: — пока вы не увидите его.

III.
Возвращеніе «Послѣдней Надежды».

Въ эпоху, къ которой относится нашъ разсказъ, не только Франція, но и вся Европа должна была считаться съ человѣкомъ, который, хотя и не былъ Наполеономъ, какъ утверждали его враги, все же представлялъ довольно удачное ему подражаніе.

Въ 1849 году Франція дала наконецъ міру возможность перевести духъ. Она только что пережила одинъ изъ тѣхъ бурныхъ періодовъ, отъ которыхъ только она одна могла оправляться такъ скоро. Въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ Парижъ былъ въ осадѣ. Не внѣшніе враги угрожали ему, а терзали внутренніе раздоры. На улицахъ было убито до шестнадцати тысячъ человѣкъ. Министерство пало. Монархія пала, и король бѣжалъ. Съ полдюжины генераловъ пытались возстановить порядокъ въ Парижѣ и безопасность въ Европѣ. И вдругъ въ началѣ 1848 года вѣтреный народъ избралъ президентомъ своей республики Наполеона, который не былъ Бонапартомъ, и Европѣ была предоставлена возможность вздохнуть свободно. Въ началѣ 1849 года для этого были приняты нѣкоторыя военныя мѣры, и годъ прошелъ почти спокойно.

Маркизъ де-Жемозакъ прибылъ въ Англію лѣтомъ слѣдующаго года. Это была уже не первая его поѣздка въ Англію: шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ его увезла сюда сумасбродная мать. Въ то время онъ былъ блѣднымъ маленькимъ мальчикомъ, не отличавшимся особыми способностями, которому предстояло много испытаній и горя. Ребенокъ съ блестящими способностями едва ли и пережилъ бы ихъ.

И вотъ теперь, на склонѣ дней, онъ опять пріѣхалъ сюда. Его манила сюда та же надежда, которая не покидала многихъ французовъ, не вѣрившихъ, что Людовикъ XVII умеръ въ Тамилѣ.

Дормеръ Кольвилль не разъ со смѣхомъ разсказывалъ о немъ, но отклонялъ отъ себя всякую отвѣтственность за разсказъ.

— Я разскажу всю эту исторію, какъ мнѣ ее передавали, — говорилъ онъ маркизу де-Жемозаку, аббату Тувану и графинѣ де-Шантоннэ, съ которыми онъ довольно часто встрѣчался въ домѣ своей родственницы m-me Санъ-Пьеръ-Лорансъ, жившей въ нынѣшнемъ департаментѣ Нижней Шаранты. — Я разскажу всю эту исторію, какъ мнѣ ее передавали. Для меня все это, понимаете, не имѣетъ значенія. Я не принадлежу къ числу мечтателей. Напротивъ, я — матеріалистъ и, если живу во Франціи, то потому, что люблю блескъ солнца, хорошую кухню и милыхъ людей, которые не будутъ хуже ни при какомъ правительствѣ.

Онъ отвѣшивалъ галантный поклонъ, а хозяйка, съ которой онъ умѣлъ всегда ладить, лишь улыбалась въ отвѣтъ. Она также была матеріалисткой, любившей блескъ солнца и еще болѣе хорошую кухню.

Кольвилль никогда не уговаривалъ маркиза ѣхать въ Англію. Напротивъ, будучи реалистомъ, онъ обращалъ его вниманіе на неудобства путешествія и только по настоянію нѣсколькихъ лицъ, заинтересовавшихся этимъ дѣломъ, занялся въ концѣ концовъ этимъ дѣломъ и согласился сопровождать престарѣлаго путешественника.

Онъ сдержалъ свое слово и во время самаго путешествія, а затѣмъ двухдневнаго пребыванія въ плохонькой фарлингфордской гостиницѣ поддерживалъ маркиза въ хорошемъ настроеніи той остроумной и легкой бесѣдой, которая всегда заставляла m-me Шантоннэ повторять, что онъ настоящій французъ. Вотъ почему онъ и отказался перевести маркизу мрачныя слова Андрея Рѣчного, сказанныя около заросшей травой могилы, которая какъ будто случайно заинтересовала проѣзжихъ.

— Я уже обѣщалъ вамъ ничего не говорить, пока вы сами не увидите этого человѣка, — повторилъ онъ маркизу, не спускавшему глазъ съ группы людей, центромъ которыхъ былъ человѣкъ, называвшійся ими Лео Баребонъ.

Никто не обращалъ вниманія на пріѣзжихъ. Въ этомъ обществѣ морскихъ волковъ считалось неумѣстнымъ освѣдомляться о каждомъ новомъ человѣкѣ. Предметомъ общаго вниманія былъ, конечно, капитанъ Клеббъ. Развѣ не онъ привозилъ въ Фарлингфордъ иностранныя деньги, гдѣ кошельки, вслѣдствіе паденія торговли, такъ нуждались въ пополненіи?

Клеббъ, расталкивая толпу, добрался до пастора Септимія Марвина и пожалъ ему руку. Это обстоятельство, казалось, вывело досточтимаго отца изъ міра видѣній. Но, исполнивъ необходимую церемонію, онъ опять вернулся къ своимъ созерцаніямъ.

Послѣ этого большинство зрителей ринулось по домамъ. На ступенькахъ набережныхъ осталось только нѣсколько женщинъ и влюбленныхъ парочекъ, которыя пристально смотрѣли на паутину снастей «Послѣдней Надежды».

Дормеръ Кольвилль и маркизъ остались одни. Лишь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ стоялъ священникъ, разсѣянно поглядывая на нихъ сквозь золотыя очки, какъ будто они были какими-нибудь обломками, принесенными сюда приливомъ.

— Я вспомнилъ, — `сказалъ своему спутнику Кольвилль: — что у меня есть рекомендательное письмо къ священнику этой деревушки. Если не ошибаюсь, онъ теперь обдумываетъ, какъ ему вступить съ нами въ разговоръ. Письмо далъ мнѣ одинъ парижскій банкиръ, который самъ изъ Суффолька. Вы помните, маркизъ, Джона Тернера на улицѣ Лафайетта.

— Да, да, — разсѣянно отвѣчалъ маркизъ.

Онъ все еще слѣдилъ глазами за удалявшимися обитателями.

— Воспользуюсь случаемъ и представлюсь ему самъ, — сказалъ Кольвилль, слѣдившій, не подавая вида, за священникомъ.

Поднявшись, онъ двинулся прямо къ нему.

Достопочтенный отецъ былъ, очевидно, гораздо моложе, чѣмъ казалось. Онъ былъ плохо одѣтъ, плохо выбритъ, и сѣдѣющіе волосы въ безпорядкѣ спускались на его воротникъ. Видъ у него былъ какой-то заплѣснѣвѣвшій, какой бываетъ у книги, если ее положить на долгое время въ необитаемой комнатѣ и не трогать.

О Септиміи Марвинѣ можно было сказать, что его положили на полку, лишь только онъ явился въ Фарлингфордъ для назиданія своего стада. Но не одинъ умный человѣкъ былъ положенъ судьбой на полку. Она кладетъ ихъ туда безъ ихъ воли и покрываетъ пылью забвенія.

Видя, что Дормеръ Кольвилль идетъ къ нему, достопочтенный отецъ Септимій двинулся ему навстрѣчу съ той непринужденностью манеръ, которая давала понять, что когда-то онъ вращался среди болѣе интеллигентнаго общества.

Манеры Кольвилля считались безупречными особенно тѣми, кто ре умѣлъ различать линію, отдѣляющую простую развязность отъ чрезмѣрной. Марвинъ хорошо помнилъ Джона Тернера. Лѣтъ десять тому назадъ онъ велъ переписку съ парижскимъ банкиромъ по поводу одной цѣнной гравюры. Можетъ быть, и г. Кольвилль интересуется гравюрами? Кольвилль отвѣчалъ, что онъ дѣйствительно глубоко интересуется этимъ родомъ искусства, но этотъ интересъ, — прибавилъ онъ со смѣхомъ, — значительно умѣряется его колоссальнымъ невѣжествомъ. Впрочемъ, онъ тутъ же опровергъ заявленіе о своей скромной роли въ этомъ дѣлѣ, смѣло пустившись толковать о меццотинто и гравюрахъ.

— Однако, — прервалъ онъ себя съ видимой неохотой, — я забылъ исполнить то, что требуется. Позвольте васъ познакомить съ моимъ старымъ другомъ маркизомъ де-Жемозакомъ.

Оба джентльмена поклонились другъ другу. Отецъ Марвинъ, не зная французскаго языка, заговорилъ съ новымъ знакомымъ на англійской латыни, которая, по своему произношенію, была совершенно непонятна его слушателю.

Потомъ пасторъ, въ свою очередь, представилъ обоихъ иностранцевъ своей племянницѣ Миріамъ Листонъ.

— Главная опора моего тихаго дома, — прибавилъ онъ съ своей неопредѣленной, мечтательной улыбкой.

— Я уже слышалъ о васъ, — сразу же заявилъ Кольвилль, — отъ моей родственницы m-me Санъ-Пьеръ-Лорансъ.

Завязался общій разговоръ, причемъ обнаружилось, что она прекрасно владѣетъ французскимъ языкомъ. Кольвилль выразилъ сожалѣніе, что имъ пора уже возвращаться къ ихъ скромной, трапезѣ въ гостиницѣ «Чернаго Матроса».

— Ну, — сказалъ Кольвилль маркизу, когда они тихо шли черезъ лугъ къ своей гостиницѣ, расположенной въ скромномъ домикѣ: — ну, маркизъ, теперь вы видѣли этого человѣка. Хотите ли вы повидаться съ нимъ еще разъ?

— Другъ мой, — отвѣчалъ старикъ, дѣлая быстрые жесты, которые свидѣтельствовали, что волненіе еще не улеглось въ немъ: — этотъ человѣкъ приковалъ къ себѣ мое вниманіе. Я не могу ни о чемъ больше думать. Не помню даже, что я отвѣчалъ этой англійской дѣвушкѣ. А, вы смѣетесь надъ моимъ энтузіазмомъ. Вы не понимаете, что значитъ, когда готова сбыться надежда, которую преслѣдовалъ всю жизнь. Охъ, это лицо, лицо!

Маркизъ де-Жемозакъ былъ правъ: Дормеръ Кольвилль былъ слишкомъ разносторонній человѣкъ и не могъ бы сосредоточиться только на чемъ-нибудь одномъ.

— Послѣ обѣда я разскажу вамъ маленькую исторію, какъ мнѣ передавали ее самому, — промолвилъ онъ. — Мы можемъ усѣсться здѣсь, а не въ гостиницѣ, среди аромата цвѣтовъ и нашихъ сигаръ.

Маркизъ охотно согласился на это предложеніе. Онъ былъ уже старъ, и такія вещи, какъ хорошій обѣдъ и личный комфортъ, играли для него огромную роль. Кромѣ того, онъ былъ обломкомъ того класса, которому Франція была обязана своимъ паденіемъ среди другихъ народовъ, класса, вѣрнымъ представителемъ котораго былъ ихъ король, Людовикъ XVI.

Какъ предсказывалъ Андрей Рѣчной, вѣтеръ съ закатомъ солнца спалъ, и когда оба француза вернулись изъ садика въ гостиницу, на всей ровной мѣстности лежалъ полусвѣтъ. Все стихло, лишь посвистывала гдѣ-то ночная птица. День прошелъ.

— Вы помните, — сказалъ Кольвилль своему спутнику: — что черезъ шесть мѣсяцевъ послѣ казни короля по Парижу и по всей Франціи разнесся слухъ, что Диллону удалось спасти дофина изъ Темпля.

— Въ іюлѣ 1793 года — ровно пятьдесятъ восемь лѣтъ тому назадъ — эта вѣсть дошла и до меня въ Австріи, — отвѣчалъ маркизъ.

Кольвилль искоса взглянулъ на своего спутника, на лицѣ котораго отпечатлѣлось такое упрямство, которое было бы достойно самихъ Бурбоновъ.

— Королева была еще жива въ это время, — продолжалъ онъ. — Ей оставалось жить еще три мѣсяца. Ее только что отдѣлили отъ дѣтей. Но это ее не сломило, и она была въ полномъ расцвѣтѣ здоровья и энергіи. Несмотря на весь свой умъ, она была окружена людьми, половина кбторыхъ была помѣшана, а другая опьянѣла отъ неожиданно доставшейся имъ власти, къ которой они не были подготовлены. Многіе изъ нихъ были крайне невѣжественны и не получили никакого образованія. И, наоборотъ, маркизъ, бываетъ не мало людей низкаго происхожденія, которые получаютъ высокое образованіе.

Онъ отрывисто засмѣялся и закурилъ сигару.

— Замѣтьте, — продолжалъ онъ, сдѣлавъ паузу, какъ бы для того, чтобы подумать. Мысли его, впрочемъ, были, очевидно, не особенно глубоки, такъ какъ онъ все время смотрѣлъ съ улыбкой на болота, подъ которыми уже начиналъ подниматься туманъ. — Замѣтьте, я, какъ вы, вѣроятно, уже замѣтили, не принадлежу къ числу энтузіастовъ. Я не держусь ничьей стороны. Вѣдь она не была моей королевой, и Франція для меня не родная страна. Я стараюсь глядѣть на дѣло съ точки зрѣнія здраваго смысла. Я понимаю, что Марія-Антуанетта защищалась отчаянно и напрягала всѣ свои силы и изворотливость. Конечно, она должна была думать о дѣтяхъ. Такія мысли диктуются самой человѣческой природой. Нельзя забывать и того, что у ней были преданные друзья, располагавшіе огромными деньгами. Думаете ли вы, маркизъ, что никого изъ этихъ санкюлотовъ нельзя было купить?

И Дормеръ Кольвилль, устремивъ взоры на отдаленное море, задумчиво улыбался, какъ бы давая этимъ понять, что, изучивъ основательно и мужчинъ и женщинъ, онъ пришелъ на этотъ счетъ къ твердымъ выводамъ.

— Ни одинъ изъ смертныхъ, рожденный женщиной, не устоитъ противъ подкупа и лести, а тѣмъ болѣе противъ того и другого вмѣстѣ.

— Отъ этого отребья всего можно ожидать, — сказалъ маркизъ съ презрѣніемъ.

— Я говорю съ вами, какъ съ человѣкомъ, который всю жизнь посвятилъ подобнымъ наблюденіямъ, — продолжалъ Кольвилль. — Если я въ чемъ-нибудь не правъ, то поправьте меня. Мнѣ передавали, что въ концѣ концовъ нашелся человѣкъ, который согласился за извѣстную сумму денегъ подмѣнить дофина собственнымъ сыномъ. Найти такого человѣка въ то время во Франціи было не трудно.

Маркизъ де-Жемозакъ обернулся и взглянулъ на своего собесѣдника съ удивленіемъ.

— Вы какъ будто сомнѣваетесь въ этомъ, г. Кольвилль? — промолвилъ онъ, и сразу сталъ держать себя, какъ большой вельможа, какъ держалъ себя когда-то его отецъ передъ народомъ на площади Согласія, гдѣ ему пришлось «чихнуть въ мѣшокъ» гильотины. Такой человѣкъ нашелся. Я самъ говорилъ съ нимъ, я, который теперь говорю съ вами.

IV.
Вѣра маркиза.

Дормеръ Кольвилль продолжалъ улыбаться съ сомнѣніемъ. Онъ былъ, впрочемъ, настолько вѣжливъ, что не выражалъ своихъ сомнѣній и всей своей фигурой выражалъ желаніе, чтобы его могли убѣдить.

— Какъ жаль, — сказалъ маркизъ: — что такой умный человѣкъ, какъ вы, даетъ сбить себя съ толку нѣсколькимъ писакамъ, подкупленнымъ Орлеанами,

— Я не сбитъ съ толку, маркизъ. Я только ничего не знаю, — засмѣялся Кольвилль. — А это не всегда одно и то же.

Маркизъ бросилъ свою сигару и быстро повернулся къ своему собесѣднику.

— Слушайте же, — сказалъ онъ. — Я могу убѣдить васъ въ нѣсколько секундъ.

Кольвилль прислонился къ побурѣвшей отъ времени скамейкѣ съ видомъ человѣка, приготовившагося пропустить все мимо ушей.

— Такой человѣкъ, какъ вы и сами догадываетесь, нашелся. Найденъ былъ и мальчикъ, который не могъ уклониться отъ этого великаго риска и совершить измѣны по той простой причинѣ, что онъ былъ нѣмъ. Чтобы разсѣять слухи, появившіеся кое-гдѣ въ Европѣ, Конвентъ отправилъ трехъ своихъ членовъ къ дофину въ Тампль и въ своемъ докладѣ они удостовѣрили, что онъ не отвѣчалъ на ихъ вопросы и вообще не сказалъ ни слова. Почему? Да потому, что онъ былъ нѣмъ. Онъ только сидѣлъ и важно смотрѣлъ на нихъ. Это былъ не дофинъ. Дофинъ былъ въ это время спрятанъ на чердакѣ. Посѣщеніе тюрьмы членами конвента не разсѣяло слуховъ. Нѣтъ ничего болѣе упорнаго и жизнеспособнаго, чѣмъ слухи. А, вы опять улыбаетесь!

— Напротивъ, я всегда самымъ внимательнымъ образомъ отношусь къ слухамъ, — поспѣшилъ согласиться Кольвилль. — Гораздо болѣе внимательно, чѣмъ къ офиціальнымъ извѣстіямъ.

— Итакъ, нѣмой мальчикъ не могъ разсѣять слухи. Тѣ, которые получили мзду за это дѣло, встревожились. Конечно, не за свои карманы: они были полны денегъ. Половина коронованныхъ головъ въ Европѣ* и всѣ женщины готовы были открыть свои кошельки, лишь бы спасти мальчика. Дурное обращеніе съ нимъ сильно дѣйствовало на ихъ мягкія сердца. Для нихъ особа его была священна, ибо онъ былъ потомкомъ шестидесяти шести королей! Баррасъ и другіе негодяи догадались наконецъ, что есть только одно средство выпутаться изъ затрудненія, въ которое они попали: дофинъ долженъ умереть! Такимъ образомъ, нѣмой мальчикъ исчезъ. Спрашивается, куда онъ дѣвался и какова была его судьба…

— Ну, объ этомъ пришлось бы говорить слишкомъ много, — насмѣшливо вставилъ Кольвилль.

Теперь роли перемѣнились, и маркизу страстно хотѣлось убѣдить своего спутника.

— Итакъ, единственной развязкой являлась смерть дофина. Но тутъ былъ совершенъ подлогъ, — продолжалъ де-Жемозакъ. — Роль дофина сыгралъ умирающій мальчикъ изъ больницы. Онъ былъ совсѣмъ не похожъ на дофина. Тюрьма была устроена такъ, что часовой не могъ видѣть своего арестанта, а долженъ былъ окликать его для того, чтобы удостовѣриться, тутъ ли онъ. Жаль, конечно, что этотъ золотушный мальчикъ не походилъ на дофина. Но надо было спѣшить и другихъ средствъ не было. Къ тому же не всегда можно найти ребенка, которому предстоитъ умереть въ указанное время. Но этотъ мальчикъ долженъ былъ такъ или иначе умереть. Это было нужно для Франціи и для безопасности республики.

— Надо полагать, что онъ оцѣнилъ эту привилегію, — философски замѣтилъ Кольвилль.

— Онъ долженъ былъ умереть публично, чтобы его смерть могли удостовѣрить люди, заслуживавшіе полнаго довѣрія. Въ послѣднюю минуту они призвали извѣстнаго въ тѣ времена доктора Дезо. На ихъ несчастье, этотъ Дезо оказался честнымъ человѣкомъ. Придя домой, онъ заявилъ, что заболѣвшій мальчикъ былъ вовсе не дофинъ и что онъ былъ отравленъ. Его ассистентомъ былъ Шоппаръ. По приказанію Дезо, онъ составлялъ лекарство, которое должно было служить противоядіемъ.

Маркизъ сдѣлалъ паузу и потомъ поднялъ вверхъ палецъ, какъ бы приглашая слушателя сосредоточить теперь все свое вниманіе.

— Черезъ четыре дня Дезо не было уже въ живыхъ, черезъ пять дней послѣ него умеръ и Шоппаръ, а черезъ три дня послѣ Шоппара — и мальчикъ въ Тамилѣ. И никто не знаетъ, отчего они умерли. Эти молодцы изъ новой республики были порядочные мошенники. Конечно, они поспѣшили собрать другихъ своихъ товарищей, и одинъ изъ нихъ, гражданинъ Пеллетанъ, увѣковѣчилъ явную ложь. Доктора, конечно, удостовѣрили, что умеръ не кто иной, какъ дофинъ. Положимъ, они никогда не видали его раньше, но не все ли равно? Затѣмъ были приняты обширныя мѣры, чтобы увѣрить всѣхъ, будто умеръ именно дофинъ. Въ Тампль были приглашены лица, занимавшія выдающееся общественное положеніе, но никогда и въ глаза не видавшія сына Людовика XVI. Нѣкоторыя изъ нихъ потомъ говорили: «Мы видѣли то, что намъ выдавали за тѣло дофина».

Старикъ опять повернулся къ своему слушателю и опять предостерегающе поднялъ руку.

— Если бы они хотѣли. призвать свидѣтеля, слова котораго были бы внѣ всякаго сомнѣнія и могли бы похоронить разъ навсегда все это дѣло, то такой свидѣтель у нихъ былъ. Теперешняя принцесса Ангулемская, сестра дофина, Марія-Терезія, была тогда налицо. Почему же они не призвали ея, чтобы она удостовѣрила, что умершій — дѣйствительно дофинъ и что, такимъ образомъ, родъ Людовика XVI прекратился? Было ли это актомъ деликатности? Но позвольте васъ спросить, проявили ли они какую-нибудь деликатность къ Маріи-Антуанеттѣ, къ принцессѣ Ламбаль, къ сестрѣ короля, принцессѣ Елизаветѣ? Позвольте васъ спросить, могли ли они церемониться съ тѣми, кого называли дѣтьми тирана? Конечно, нѣтъ. Они не подвели ее къ кровати, на которой покоилось тѣло, только потому, что тамъ лежалъ не ея братъ. Мы съ вами не дѣти, и сказкой о внезапномъ смягченіи сердецъ насъ не проведешь. Они, изволите ли видѣть, не хотѣли огорчать ребенка! Да развѣ національное собраніе не занималось только тѣмъ, что кого-нибудь да огорчало?

И маркизъ де-Жемозакъ залился смѣхомъ, въ которомъ слышалась ненависть и увѣренность въ томъ, что часъ мести настанетъ.

— Похороны были совершены публично. Эта церемонія имѣла въ то время огромное значеніе. Но въ послѣднюю минуту мужество имъ измѣнило. Мальчика бросили гдѣ-то въ заброшенномъ углу парижскаго кладбища, въ девять часовъ вечера, безъ всякихъ свидѣтелей. Даже этого мѣста нельзя теперь отыскать. И вы будете говорить, что это былъ дофинъ? Вѣдь это было бы слишкомъ ребячливо!

— Люди невѣжественные и безграмотные, — замѣтилъ Кольвилль съ такимъ видомъ, какъ будто онъ дѣлалъ уступку, — всегда въ проигрышѣ, даже если совершаютъ преступленіе.

— Несомнѣнно, что въ это время дофина скрывали гдѣ-нибудь въ одной изъ башенъ тюрьмы. А затѣмъ можно съ увѣренностью сказать, что его вынесли въ корзинкѣ съ бѣльемъ, это можно сказать съ такой же увѣренностью, съ какой можно говорить о томъ, что завтра взойдетъ солнце. Я полагаю, что королева, отправляясь на эшафотъ, уже знала, что ея сына нѣтъ въ Тамилѣ. Я вѣрю, что Небо послало ей это небольшое утѣшеніе, небольшое потому, что ея дочь осталась въ ихъ рукахъ. Но вся ея любовь была отдана ея сыну, ибо герцогиня не обладала даромъ снискивать себѣ любовь. Какова она теперь, такой же была и въ Тамилѣ — холодной, жесткой, невозмутимой женщиной. Вы это слышите отъ человѣка, который зналъ ее въ теченіе всей ея жизни. И вотъ съ того времени и до сихъ поръ…

Маркизъ помолчалъ и сдѣлалъ жестъ, означающій полную неизвѣстность.

— Съ того времени и до сихъ поръ о дофинѣ ни слуху, ни духу.

Онъ повернулся на своемъ стулѣ и вопросительно посмотрѣлъ на покривившуюся церковь съ ея четыреугольной колокольней, въ которую много лѣтъ тому назадъ ударила молнія, съ ея заросшимъ травой кладбищемъ, покрытымъ сѣрыми надгробными плитами, изъѣденными бурями и зимними холодами.

— Кто знаетъ, что съ нимъ сталось? — прибавилъ онъ. — Кто можетъ сказать, гдѣ онъ лежитъ теперь? Ибо жизнь, которую ему предстояло вести, не могла быть очень длинной. Впрочемъ, треволненія не убиваютъ человѣка, и этому примѣръ я самъ; я на пять лѣтъ старше его.

Повинуясь приглашающему жесту, Кольвилль сталъ глядѣть на него, глядѣть, какъ на нѣчто для него непонятное, недоступное его пониманію. Вѣдь треволненія маркиза де-Жемозака были не его личными, а касались его родины.

— А герцогиня? — спросилъ наконецъ англичанинъ. — Что она говоритъ и думаетъ объ этомъ?

— Ничего она не говоритъ, — рѣзко отвѣчалъ маркизъ, — Она молчитъ, ибо міръ жадно прислушивается къ каждому слову, которое она скажетъ. А что она думаетъ… Кто это знаетъ? Она уже старуха. Ей теперь семьдесятъ одинъ годъ. Воспоминанія для нея — настоящій камень на шеѣ. Не удивительно, что она молчитъ. Припомните, чѣмъ была ея жизнь. Въ дѣтствѣ — три года почти тюремнаго заключенія въ Тюльери съ ревущей около рѣшетки толпой. Потомъ три съ половиной года настоящаго заключенія въ Тамилѣ. Отецъ и мать погибли на гильотинѣ, тетка — ложе. Всѣ ея знакомые перерѣзаны. Достигши дѣвическаго возраста, она показала себя спокойной и величавой. Иначе она не выжила бы этихъ трехъ лѣтъ въ Тамилѣ — одна, послѣдняя изъ всей семьи. Каковы могли быть ея мысли въ тюрьмѣ, по ночамъ? Какъ женщина, она оказалась холодной, угрюмой, неподатливой на эмоціи. Никому не приходилось переживать такихъ событій и при томъ волноваться такъ мало. Реставрація, сто дней, вторичная реставрація, Людовикъ XVIII и его бѣгство въ Англію, Карлъ IX и его отреченіе, ея мужа, герцогъ Ангулемскій — дофинъ и даже король на полчаса, — вотъ что пришлось ей пережить. Сорокъ лѣтъ жила она въ изгнаніи въ Митавѣ, Мемелѣ, Варшавѣ, Кенигсбергѣ, Прагѣ, въ Англіи. Теперь она въ Фросдорфѣ и ждетъ конца. Вы спрашиваете, что она говоритъ. Ничего она не говоритъ, но она знаетъ и всегда это знала, что ея братъ не умеръ въ Темплѣ.

— Въ такомъ случаѣ… — сказалъ Дормеръ Кольвилль, безъ сомнѣнія, усвоившій уже французскую манеру вкладывать большой -смыслъ въ одно слово.

— Въ такомъ случаѣ, почему бы ей не поискать его, спросите вы. А почему вы знаете, другъ мой, чт.о, заливаясь слезами, она этого не дѣлала? Но проходилъ годъ за годомъ, объ немъ не было ни слуху, ни духу, и желаніе искать пропадало. Что у Людовика XVIII, призваннаго на престолъ, не могло быть особеннаго желанія разыскивать Людовика. XVII, это вы сами отлично понимаете. Карлъ X, зная, что онъ долженъ наслѣдовать брату, тоже не проявлялъ особаго энтузіазма къ поискамъ. А сама герцогиня Ангулемская, скажете вы. Я вижу по вашему лицу, что вы хотите спросить это.

— Вѣрно, — сознался Кольвилль. — Ибо вѣдь дѣло шло объ ея братѣ.

— Что было бы изъ того, если бъ она его нашла? Ея дядя былъ бы лишенъ престола, ея свекоръ не могъ бы его наслѣдовать. Наконецъ, ея мужъ пересталъ бы быть дофиномъ, и она сама не могла бы разсчитывать сдѣлаться со временемъ французской королевой. Для женщины это слишкомъ тяжело…

Маркизъ задумался и съ минуту молчалъ.

— Да, — заговорилъ онъ опять: — трудно, очень трудно. Въ этомъ мірѣ, г. Кольвилль, ни мужчинамъ, ни женщинамъ не дано быть ангелами. Я зналъ герцогиню и всю жизнь служилъ ей, но долженъ признаться, что она ни на минуту не забывала о томъ, что, найдись Людовикъ XVII, она никогда не будетъ королевой Франціи.

— Правда, правда, — замѣтилъ со снисходительнымъ смѣшкомъ Дормеръ Кольвилль. Онъ былъ всегда готовъ къ снисходительности, — Лучше, конечно, было оставить Францію при томъ режимѣ, который она избрала, чѣмъ смущать ее перспективами другого режима, который, быть можетъ, оказался бы менѣе пріемлемъ. Вы, имѣя дѣло съ Франціей, напоминаете мнѣ укротителя львовъ въ циркѣ. У васъ слишкомъ мало власти надъ вашими звѣрями. Если они отказываются продѣлать какую-нибудь штуку, вы на ней не настаиваете, а поскорѣе переходите къ другой. Можетъ быть, маркизъ, и лучше, что дофина оставили въ покоѣ. Переходите лучше къ другимъ штукамъ, которыя будутъ въ данную минуту болѣе по сердцу вашимъ животнымъ.

Маркизъ засмѣялся короткимъ смѣхомъ, въ которомъ слышались нотки радости и страха, знакомые тѣмъ, кто старается схватить неуловимое.

— Въ то время, это, пожалуй, было вѣрно, — согласился онъ. — Но не теперь. Тогда живъ былъ еще Людовикъ XVIII, Карлъ X, герцогъ Ангулемскій и герцогъ Беррійскій, который могъ разсчитывать, въ свою очередь, имѣть сыновей. Тогда Бурбоновъ было много. А теперь — гдѣ они? Что отъ нихъ осталось?

И кивкомъ головы онъ указалъ на море, разстилавшееся между нимъ и Германіей.

— Одна старуха въ Фросдорфѣ, ожидающая конца ея горькихъ странствій, да графъ Шамборскій, который не хочетъ ничего предпринять, хотя и могъ бы. Нѣтъ, мой другъ, никогда не чувствовалось такой необходимости отыскать Людовика XVII, какъ теперь. Это необходимо для Франціи, для всего міра. Этотъ принцъ-президентъ, послѣдній отпрыскъ ядовитаго революціоннаго растенія, втянетъ въ грязь насъ всѣхъ, если ему удастся забрать силу во Франціи. Тѣ, кто наблюдалъ и видѣлъ, тѣ знаютъ, что такое время неминуемо придетъ: Франція всегда стремится стать жертвой какого-нибудь ловкаго авантюриста. Мы предвидѣли это. Вотъ почему мы такъ серьезно относились ко всякимъ лже-дофинамъ, которые стали появляться, какъ грибы, въ Европѣ и даже Америкѣ. Что же доказали Бурбоны, выводя на свѣтъ Божій ихъ обманъ? То, что сынъ Людовика XVI никогда не умиралъ въ Тамилѣ. Вотъ и все. И сама герцогиня убѣдилась, что маленькій король не былъ вовсе похороненъ въ заброшенномъ углу кладбища святой Маргариты. Она знаетъ, что никто изъ этихъ претендентовъ — ни Наундорфъ, ни Гаверго, ни Брюно, ни Ричмондъ — никто изъ нихъ не былъ ея братомъ. Самъ король не открылъ своего мѣстопребыванія, потому ли, что онъ самъ не зналъ, что онъ король, или просто по своему благородству и лояльности. Его приходилось и до сихъ поръ приходится разыскивать.

— Вотъ почему я и хочу вамъ разсказать эту исторію. Вотъ почему я и привезъ васъ въ Фарлингфордъ, — спокойно сказалъ Кольвилль.

По обычаю умныхъ людей на семъ свѣтѣ, онъ, казалось, ждалъ удобнаго момента. Если такой моментъ не наступаетъ, умные люди умѣютъ забыть и о своемъ дѣлѣ.

Кольвилль слегка разсмѣялся и вытянулъ свои длинныя ноги, разсматривая окомъ знатока свои клѣтчатыя брюки и ярко вычищенные сапоги.

— И вдругъ я окажу услугу Франціи и другимъ! Хотѣлъ бы я знать, вспомнятъ ли когда-нибудь объ этомъ Франція и эти другіе! Можетъ быть, я держу въ своихъ рукахъ надежду Франціи, маркизъ!

Онъ замолчалъ и на минуту сосредоточился на своихъ мысляхъ.

Было уже восемь часовъ, и длинныя сѣверныя сумерки переходили въ ночь. На суднѣ капитана Клебба пробило восемь ударовъ — необычайный звукъ среди тишины, окутавшей этотъ забытый городишко.

— «Послѣдняя Надежда», — промолвилъ съ усмѣшкой Дормеръ Кольвилль.

V.
На плотинѣ.

Никто изъ нихъ не проронилъ ни слова, когда ихъ мысли были такъ внезапно отвлечены отъ исторіи, которую вызвался разсказать Кольвилль.

Человѣкъ, исторію котораго онъ разсказывалъ, пересѣкъ зеленый лугъ прежде, чѣмъ замеръ послѣдній ударъ колокола на суднѣ капитана Клебба. Онъ перемѣнилъ свое платье и шелъ, закинувъ назадъ голову, большими легкими шагами. Его походка и осанка были до такой степени не похожи на тяжелую поступь окружающихъ людей, которые по цѣлымъ днямъ не вылѣзали изъ морскихъ сапогъ, что никто бы не повѣрилъ, что онъ родился и выросъ въ Фарлингфордѣ. Исторія запечатлѣвается не только въ книгахъ, но и въ поворотѣ головы, въ звукѣ голоса, въ неясныхъ, наполовину сформировавшихся мысляхъ, которыя приходятъ въ голову, когда человѣкъ начинаетъ засыпать.

Маркизъ де-Жемозакъ, остановивъ на полдорогѣ сигару, которую готовился поднести къ губамъ, молча смотрѣлъ, какъ шелъ этотъ человѣкъ. А Дормеръ Кольвилль, прислонившись къ стѣнѣ, слѣдилъ за нимъ сбоку полузакрытыми глазами.

Повидимому, Баребонъ торопился на свиданіе. Онъ шелъ, не смотря вокругъ себя, какъ человѣкъ, который опоздалъ. Онъ, видимо, избѣгалъ привѣтствій друзей, стоявшихъ въ открытыхъ дверяхъ своихъ хижинъ. Дойдя до набережной, онъ быстро повернулъ налѣво и пошелъ по тропинкѣ, которая вела къ плотинѣ на рѣкѣ.

— По натурѣ своей онъ не морякъ, — замѣтилъ Кольвилль. — На корабль онъ никогда и не взглянетъ.

— Однако именно онъ управлялъ судномъ при опасномъ входѣ въ рѣку.

— Онъ ловокъ на всякое дѣло, — пояснилъ Кольвилль. — Капитанъ Клеббъ самъ разскажетъ намъ объ этомъ. Вѣдь онъ знаетъ его съ дѣтства и былъ пріятелемъ его отца.

Они сидѣли молча, слѣдя за темной фигурой на плотинѣ, смутно выдѣлявшейся на туманномъ горизонтѣ. Человѣкъ шелъ быстро къ дому пастора, который едва былъ виденъ изъ-за полукруга наклонившихся надъ нимъ деревьевъ. Навстрѣчу ему отъ дома быстро шла другая фигура. То былъ мальчикъ Сепъ Марвинъ. Въ вечерней тишинѣ слышно было, какъ онъ звонко привѣтствовалъ пришедшаго.

— Что ты принесъ? — закричалъ онъ и бросился бѣгомъ къ Баребону.

Имъ, повидимому, такъ много хотѣлось сказать другъ другу, что они не могли дождаться, пока они подойдутъ на такое разстояніе, что можно будетъ разговаривать не крича. Мальчикъ схватилъ Баребона за руку и пошелъ съ нимъ къ ветхому домику, смотрѣвшему черезъ плотину на море. Онъ не могъ итти спокойно отъ радости, что вернулся его другъ, и скакалъ изъ стороны въ сторону, задавая ему вопросы и самъ же на нихъ отвѣчая, какъ это дѣлаютъ дѣти и женщины. Но Баребонъ отдавалъ ему лишь половину своего вниманія и, пока мальчикъ говорилъ о гнѣздахъ и ножахъ, бросалъ впередъ серьезные взгляды. Онъ смотрѣлъ на садъ, который, словно какое-то укрѣпленіе, скрывался за плотиной. Вечеръ былъ тихій, и пасторъ спокойно прогуливался взадъ и впередъ по гладкой дорожкѣ, проложенной по тропинкѣ, словно капитанъ на своемъ мостикѣ. Руки его были заложены за согбенную спину, а глаза механически-однообразно окидывали весь горизонтъ. На концѣ плотины, утоптанной задумчивыми шагами Септимія Марвина, мелькнуло бѣлое платье, выдававшее здѣсь присутствіе его племянницы Миріамъ Листонъ.

— А, это вы? — спросилъ ректоръ, поднимая свою дряблую руку по направленію къ Баребону. — Да, вспоминаю: Сену было позволено посидѣть здѣсь до половины восьмого въ надеждѣ, что вы пойдете мимо него. Ну, какъ вы поживаете, Лу? Да, да.

И онъ разсѣянно посмотрѣлъ на море, повторяя свое «да, да» почти шопотомъ, какъ будто онъ говорилъ съ своими собственными мыслями, которыя должны были остаться тайной для всего міра.

— Конечно, я не могъ пройти мимо, — отвѣчалъ Баребонъ. — Какъ же иначе? Я пришелъ, какъ только мы напились чаю, перемѣнилъ платье и могъ выбраться отъ милѣйшей миссисъ Клеббъ. Странное испытываешь впечатлѣніе, когда возвращаешься сюда изъ шумнаго міра и особенно изъ Франціи, и видишь, что въ Фарлингфордѣ все идетъ попрежнему.

Съ этими словами онъ пожалъ руку пастору и его племянницѣ. Его выговоръ сильно отличался отъ говора фарлингфордцевъ и походилъ на выговоръ самого достопочтеннаго Септимія Марвина. Никто въ Суффолькѣ не могъ научить его этому.

— Все попрежнему, — сказалъ онъ, заглядывая въ книгу, которую Миріамъ, здороваясь, отложила было въ сторону и за которую теперь принялась опять.

— Должно быть, эта книга напечатана жирнымъ шрифтомъ, — продолжалъ онъ: — если вы можете читать ее въ такой темнотѣ.

— Дѣйствительно, жирнымъ шрифтомъ, — отвѣчала, смѣясь, дѣвушка.

— А вы все еще хотите быть морякомъ? — спросилъ Марвинъ, вскидывая на него свои мягкіе глаза, погрузившіеся, повидимому, навѣкъ въ какую-то дремоту, обозначающую смерть одного изъ источниковъ человѣческой энергіи — честолюбія и надежды.

— Да, пока не найду лучшаго занятія, — отвѣчалъ Лу Баребонъ со своимъ веселымъ смѣхомъ. — Когда я уѣзжаю изъ Фарлингфорда, я удивляюсь, какъ можно довольствоваться здѣшнимъ житьемъ-бытьемъ и не видать свѣта. А когда я здѣсь, я удивлюсь, какъ можно быть такимъ глупцомъ, чтобы мотаться по бѣлу свѣту, когда можно спокойно сидѣть въ Фарлингфордѣ!

— Вы предназначены для свѣта, дорогой Лу, — задумчиво промолвилъ ректоръ. — Вы съ вашими способностями къ ученью и ко всему, съ вашей веселостью, вы предназначены для него. Такіе люди преуспѣваютъ въ мірѣ. Быть веселымъ значитъ веселить другихъ. Вся ваша карьера тамъ.

— А не въ Фарлингфордѣ? — весело сказалъ Баребонъ.

Говоря это, онъ быстро повернулся къ Миріамъ, какъ будто на этотъ вопросъ должна была дать отвѣтъ почему-то именно она. Но Миріамъ углубилась въ чтеніе. Книга, должно быть, дѣйствительно была напечатана жирнымъ шрифтомъ, ибо сумерки уже смѣнились мракомъ.

При его вопросѣ она подняла на него свои твердые сѣрые глаза и прямо и спокойно посмотрѣла на него. Суровый критикъ того, что нельзя опредѣлить словами и что называется женской красотой, можетъ быть, замѣтилъ бы, что ея лицо было слишкомъ ши. роко, а подбородокъ слишкомъ четвероуголенъ. Ея ясный и спокойный лобъ былъ обрамленъ густыми волосами свѣтло-каштановаго цвѣта. Въ глазахъ свѣтилось упорство и стремленіе преслѣдовать свои цѣли. Ученый, изучающій человѣческую природу, пожалѣлъ бы, что душа, глядѣвшая изъ этихъ очей, досталась на долю женщины. Сила и настойчивость въ мужчинѣ обыкновенно направляются на дѣло, общее всему человѣческуму роду, а въ женщинѣ только на благо одного человѣка ея поколѣнія и еще для нѣсколькихъ, которыя могутъ появиться въ ближайшемъ будущемъ.

— Здѣсь въ Фарлингфордѣ мужчинѣ нечего дѣлать, — сказала она, вернувшись опять къ своей книгѣ.

— А женщинѣ? — спросилъ Баребонъ, не глядя на нее.

— Для женщины всегда найдется какое-нибудь дѣло… вездѣ.

Септимій Маркинъ, на минуту остановившійся въ своей прогулкѣ, устремилъ глаза на море и задумчиво произнесъ свое «да, да», какъ бы подтверждая справедливость шуточнаго замѣчанія Миріамъ.

— Да, да, — повторялъ онъ, — поворачиваясь къ Баребону, который стоялъ и слушалъ, что болталъ мальчикъ. — Вы находите насъ въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ оставили насъ, Лу. Неужели это было шесть мѣсяцевъ тому назадъ? Ахъ; какъ время-то бѣжитъ, когда остаешься на одномъ мѣстѣ. Для васъ оно, вѣроятно, летитъ не такъ скоро.

— Для меня не такъ скоро, — отвѣчалъ, весело поблескивая глазами, Баребонъ и взглянулъ на Миріамъ.

— Все стало только немножко старѣе, — продолжалъ ректоръ. — Церковь заплѣснѣвѣла немножко болѣе. Въ Фарлингфордѣ стало немножко пустыннѣе. Умеръ старикъ Годбольдъ — послѣдній изъ фарлингфордскихъ Годбольдовъ. А это значитъ, что на улицѣ будетъ одной пустой хижиной больше.

— Я замѣтилъ это, какъ только пріѣхалъ, — промолвилъ Баребонъ. — Эти опустѣвшія хижины имѣютъ видъ какихъ-то прошлогоднихъ гнѣздъ. Но у васъ здѣсь, въ вашемъ домѣ, все шло хорошо съ тѣхъ поръ, какъ мы уѣхали? Хижины, вѣдь, въ концѣ концовъ остаются только хижинами.

Миріамъ на минуту оторвала глаза отъ книги.

— Такъ они теперь разсуждаютъ во Франціи? — спросила она. — Таковы теперь чувства республики?

Баребонъ громко разсмѣялся.

— Я такъ и зналъ, что заставлю васъ оторваться отъ книги, — заговорилъ онъ. — Достаточно бросить легкую тѣнь на бѣдный Фарлингфордъ, ивы уже въ одну минуту во всеоружіи. Но я вовсе не хочу наводить на него тѣнь, ибо я самъ изъ того же бѣднаго Фарлингфорда и обязанъ ему, т. е. не ему, а его духовенству, тѣмъ, что умѣю писать и читать.

— Но для васъ было бы естественно, — замѣтилъ Марвинъ, задумчиво глядя черезъ болото на крыши городка, — предположить, что тѣ, кто живетъ въ хижинахъ, принадлежатъ къ другой породѣ людей….

Онъ вдругъ замолчалъ, предавшись теченію своихъ мыслей, какъ часто дѣлаютъ люди, у которыхъ нѣтъ собесѣдниковъ, способныхъ слѣдовать туда, куда они хотѣли бы ихъ повести.

— Такъ ли? — рѣзко спросилъ Баребонъ и быстро повернулся, глядя на своего друга и наставника съ какой-то мимолетной грустью. — Не думаю. Вы вѣдь никогда не внушали мнѣ подобныхъ мыслей. Какъ разъ наоборотъ. Не могъ я научиться этому и отъ Клебба.

Онъ вдругъ смолкъ и залился веселымъ смѣхомъ: всѣмъ было ясно, что мысли Септимія Марвина гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ.

— Можетъ быть, вы и правы, — началъ онъ опять, обращаясь на этотъ разъ къ Миріамъ. — Можетъ быть, въ республику слѣдуетъ съѣздить только для того, чтобы разъ навсегда убѣдиться, что люди совсѣмъ не равны.

— Вы говорите это съ такимъ убѣжденіемъ, что вы какъ будто знали это и раньше.

— Этого я не знаю. Откуда мнѣ знать это?

И въ знакъ рѣшительнаго отрицанія онъ махнулъ рукой. Онъ былъ быстръ въ своихъ движеніяхъ и живо схватывалъ всякую невысказанную или скрытую мысль.

Марвинъ лишь взглянулъ на него съ задумчивой улыбкой и опять погрузился въ размышленія, которыя наполняли тѣ моменты, когда онъ не дремалъ. Дѣла жизни никогда не пользовались его полнымъ вниманіемъ. Онъ созерцалъ міръ издали.

Заслышавъ звонъ церковнаго колокола, онъ посмотрѣлъ на своего сына, который держался относительно Баребона, какъ любящій младшій братъ.

— Сепъ, — сказалъ онъ: — твой получасъ прошелъ. У тебя еще будетъ время завтра, чтобы обмѣняться мыслями съ Лу.

Мальчикъ былъ преждевременно взрослымъ, какъ это бываетъ съ дѣтьми пожилыхъ родителей.

— Хорошо, — промолвилъ онъ, серьезно кивнувъ головой. — Только не говори Лу, когда я пойду спать, гдѣ находятся молодые аисты.

И онъ медленно пошелъ къ дому, время отъ времени подозрительно оглядываясь.

— Аисты? Не скажу. Зачѣмъ же говорить! — разсѣянно бормоталъ Марвинъ, идя за сыномъ.

Миріамъ Листонъ попрежнему сидѣла на дерновой скамейкѣ, устроенной на плотинѣ, а Баребонъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея.

Царило молчаніе, то молчаніе, которое водворяется по уходѣ третьяго лица, когда оставшіеся хотятъ перевернуть новую страницу. Миріамъ положила книгу къ себѣ на колѣни и смотрѣла на рѣку, которая медленно убывала. Она не смотрѣла на Баребона, но, видимо, чувствовала его близость. Поза того и другого говорила о томъ, что оба они знали съ самаго начала, что этотъ моментъ неизбѣженъ, хотя оба они не имѣли ни малѣйшаго желанія ни ускорять его, ни уклоняться отъ него.

— Я страшно боялся, когда мы входили въ рѣку, — началъ онъ наконецъ спокойно и со страннымъ для него изяществомъ манеръ. — Думалъ, что вы, можетъ быть, уѣхали. Это несчастье всегда грозитъ этому мирному дому.

Все это онъ проговорилъ съ такой свободой, которая указывала на продолжительную дружбу между ними, возникшую благодаря общности интересовъ и усилій.

— А зачѣмъ мнѣ уѣзжать? — спросила она.

— А съ другой стороны, зачѣмъ вамъ оставаться?

— Затѣмъ, что, по моему мнѣнію, я нужна, — сказала она обычнымъ мягкимъ тономъ.

— Конечно, конечно. Нельзя и представить себѣ, что они будутъ дѣлать безъ васъ.

И онъ посмотрѣлъ на Септимія Марвина, который шелъ съ мальчикомъ къ дому. Видъ ихъ былъ довольно жалкій.

— Но есть же предѣлъ и самопожертвованію. Наконецъ для васъ открытъ и другой міръ.

Она слегка усмѣхнулась, какъ будто онъ поднялъ вопросъ, въ которомъ они совершенно расходились.

— Да, конечно. Вы можете сказать мнѣ: tu quoque. Я это знаю. Можете сказать, что для меня открыты и другіе міры.

Онъ посмотрѣлъ на нее съ веселой улыбкой. Но она не отвѣчала и только крѣпко сжала губы. Тема разговора, имѣла, очевидно, отношеніе къ какому-то другому разговору или инциденту, оставившему по себѣ память.

— Кто эти два человѣка, остановившіеся въ «Черномъ Матросѣ»? — спросила она, желая перемѣнить разговоръ, или, можетъ быть, совсѣмъ отъ него уклониться. Вы видѣли ихъ?

— Да. Я видѣлъ ихъ, но не знаю, кто они такіе. Я пришелъ сюда, какъ только освободился.

— Одинъ изъ нихъ французъ, — сказала она, не обращая вниманія на то, что онъ не могъ знать фарлингфордскихъ новостей.

— Это старикъ, повидимому. Я сразу это узналъ, какъ только взглянулъ на него. Вѣроятно, это отъ общности чувствъ. Я предполагаю, что я тоже французъ. Когда я стою у рулевого колеса и веду корабль по вѣтру, капитанъ Клеббъ всегда это говоритъ.

Миріамъ глядѣла вдоль плотины, вперивъ взоръ въ сгущавшуюся темноту. «

— Одинъ изц нихъ идетъ къ намъ, — предостерегающе сказала она. — Не маркизъ де-Жемозакъ, а другой, англичанинъ.

— Спровадьте его поскорѣе, — пробормоталъ Баребонъ. — Что ему нужно?

Если судить по походкѣ, Дормеру Кольвиллю только и нужно было, что нарушить ихъ tête-à-tête.

VI.
Исторія потерпѣвшихъ крушеніе.

Когда Андрей Рѣчной утверждалъ, что немного найдется въ Фарлингфордѣ людей, которые знали бы француза такъ хорошо, какъ онъ, то надо предполагать, что ему было извѣстно, что въ этотъ моментъ капитана Клебба на берегу не было. Ибо капитанъ Клеббъ зналъ француза съ дѣтства.

— Мнѣ кажется, — сказалъ ему Дормеръ Кольвилль дня черезъ два или три послѣ прибытія „Послѣдней Надежды“: — что маркизу де-Жемозаку лучше всего обратиться къ вамъ за нужными ему свѣдѣніями. Мы вѣдь за ними только и пріѣхали.

Предварительные переговоры требовали большого терпѣнія, ибо капитанъ Клеббъ, несмотря на свои путешествія, не потерялъ свойственнаго жителямъ восточной Англіи недовѣрія ко всему, что было неизвѣстно. Онъ, конечно, замѣтилъ присутствіе на фарлингфордской плотинѣ двухъ новыхъ лицъ, но на его широкомъ, неподвижномъ лицѣ не выразилось никакого любопытства. Нашлось бы не мало людей, которые съ удовольствіемъ разсказали бы ему все, что имъ было извѣстно о маркизѣ де-Жемозакѣ и Дормерѣ Кольвиллѣ, и даже все то, что о нихъ предполагалось. Но при встрѣчѣ со взглядомъ голубыхъ глазъ капитана Клебба и при полномъ отсутствіи съ его стороны поощренія воображеніе не могло разыграться даже у Андрея Рѣчного.

Хотя всѣ видѣли, что пріѣзжіе съ дружескимъ видомъ ходили въ домъ священника и, даже выпили въ его кабинетѣ по стаканчику вина, говорить о нихъ было нечего. Отвѣтственность за всѣ распространившіяся новости лежала на миссисъ Клеси. Ея профессія давала ей возможность проникать съ чернаго хода въ любой домъ въ Фарлингфордѣ и такимъ образомъ собирать новости изъ первоисточника. Миссисъ Клеси являлась для разнаго рода услугъ. Въ домѣ священника она бывала по понедѣльникамъ, а у миссисъ Клеббъ по вторникамъ для исполненія того, что носитъ техническое названіе большой стирки. Миссисъ Клеси соглашалась неохотно. Она-де къ этому не привыкла, но готова на эту жертву, чтобы сдѣлать одолженіе. Ей платили по восемнадцати пенсовъ въ день на своихъ харчахъ и въ концѣ дня давали чашку чаю. Послѣднія слова она добавляла, поднявъ брови и съ такимъ видомъ, который явно свидѣтельствовалъ, что, обѣдая, она исполняетъ лишь свою обязанность относительно своихъ хозяевъ.

Въ среду Дормеръ Кольвилль встрѣтился лицомъ къ лицу съ капитаномъ Клеббомъ- и былъ принужденъ скорчить любезную улыбку и привѣтливо кивнуть ему головой. Но капитанъ Клеббъ прошелъ мимо него съ окоченѣвшимъ лицомъ и пристально устремленными въ бокъ глазами, словно монументъ, которому захотѣлось прогуляться. Въ самомъ дѣлѣ, въ немъ было что-то такое, что заставляло вспомнить о камнѣ: лицо его выражало увѣренность, а широкіе члены способность къ медленнымъ, но вѣрнымъ дѣйствіямъ.

Кольвилль и маркизъ де-Жемозакъ были на набережной, когда „Послѣдняя Надежда“ вошла въ рѣку. Здѣсь же былъ и весь Фарлингфордъ, и капитанъ Клеббъ, имѣя помощникомъ Лу Баребона и стоя на своемъ мостикѣ, исполнилъ эту трудную задачу, едва проронивъ нѣсколько словъ.

Капитанъ Клеббъ сейчасъ же замѣтилъ пріѣзжихъ, которые стояли въ нѣсколькихъ ярдахъ отъ него. Маркизъ де-Жемозакъ особенно пристально смотрѣлъ на палубу. „Послѣдней Надежды“, гдѣ стоялъ Баребонъ, передавая командѣ знаки, дѣлавшіеся молчаливымъ капитаномъ. Кольвилль также внимательно слѣдилъ за кораблемъ, но съ видомъ моряка интересовался главнымъ образомъ ловкостью его экипажа.

На плотинѣ показался Септимій Марвинъ и нерѣшительно остановился въ самомъ ея концѣ. Онъ всегда приближался къ своей паствѣ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, хотя она обращалась съ нимъ довольно любезно, гораздо любезнѣе, чѣмъ со своими собственными дѣтьми, которыя оказывались почему-либо неудачными и обнаруживали умственную неспособность.

Кольвилль подошелъ къ капитану Клеббу и стоялъ рядомъ съ нимъ, пока „Послѣдняя Надежда“ не стала окончательно на якорь. Потомъ ректоръ познакомилъ Клебба съ обоими пріѣзжими. Это было въ среду, и капитанъ, очевидно, зналъ о нихъ все, что можно было знать, ибо миссисъ Клеси, какъ уже было сказано, являлась въ домѣ Клебба по вторникамъ. Однако по широкому четвероугольному лицу капитана нельзя было узнать, что ему кое-что извѣстно объ его новыхъ знакомцахъ, и, когда Кольвилль откровенно объяснилъ ему причину ихъ появленія въ Фарлнъгфордѣ, онъ только важно кивнулъ головой.

— Мы, впрочемъ, можемъ подождать, когда представится болѣе благопріятный случай, — поспѣшилъ прибавить Кольвилль. — Вы теперь заняты и, конечно, думаете только о своемъ суднѣ, пока вода не схлынетъ и не оставитъ его на сушѣ.

Обернувшись къ маркизу, онъ объяснилъ ему положеніе вещей. Тотъ только нетерпѣливо пожалъ плечами. Онъ былъ южанинъ и не зналъ, очевидно, что, имѣя дѣло съ уроженцемъ Сѣвернаго моря, поспѣшностью не только нельзя ничего выиграть, но, наоборотъ, есть всѣ шансы испортить дѣло.

— Вы знаете, — отрывисто прибавилъ Кольвилль, оборачиваясь къ капитану. Онъ всегда руководствовался тѣмъ чувствомъ, которое обыкновенно называется симпатіей и мѣнялъ свою рѣчь, смотря по тому, съ кѣмъ приходилось говорить. — Вы знаете, что маркизъ говоритъ только по-французски. Здѣсь похороненъ одинъ его соотечественникъ. Приходите какъ-нибудь вечеркомъ. Мы выпьемъ стаканчикъ-другой вина. Хоть сегодня вечеромъ, если вы свободны.

— Мой разсказъ не займетъ много времени, — сказалъ черезъ плечо Клеббъ.

— У насъ въ „Черномъ Матросѣ“ найдется недурное бургундское, и мы будемъ рады узнать о немъ ваше мнѣніе

Клеббъ кивнулъ головой, засмѣявшись короткимъ смѣхомъ, который можно было истолковать въ томъ смыслѣ, что онъ не понимаетъ въ этомъ толку или же сомнѣвается, чтобы Кольвиллю нужны были его познанія въ этомъ дѣлѣ.

Тѣмъ не менѣе вскорѣ послѣ заката солнца его широкая фигура появилась въ тѣни деревьевъ на узкой дорогѣ, которая вела отъ его дома къ церкви.

Маркизъ де-Жемозакъ и его спутникъ сидѣли на дворѣ на скамейкѣ, прислонившись спиной къ окну занимаемой ими комнаты. Капитанъ переодѣлся и облачился въ костюмъ, въ которомъ онъ ходилъ въ церковь или въ таможню, когда бывалъ въ Лондонѣ и другихъ большихъ городахъ.

— Вотъ идетъ точный человѣкъ, — промолвилъ Дормеръ Кольвилль, какъ нельзя точнѣе характеризуя этими словами капитана.

Клеббу хотѣлось бы остаться въ этотъ вечеръ у себя въ садикѣ и, погрузившись въ созерцательное молчаніе, выкурить свою трубку. Но онъ давно уже предвидѣлъ, что настанетъ когда-нибудь день, когда онъ долженъ будетъ сдѣлать что-нибудь въ пользу Лу Баребона. Онъ не искалъ этого случая, ибо не зналъ, въ чемъ будетъ заключаться это „что-нибудь“.

Онъ важно обмѣнялся рукопожатіями съ пріѣзжими и, казалось, хотѣлъ показать, что онъ отлично понимаетъ изящныя фразы, которыми его встрѣтилъ маркизъ де-Жемозакъ. Дормеръ Кольвилль былъ въ молчаливомъ настроеніи.

Поздоровавшись съ капитаномъ, онъ вынесъ маленькій столикъ съ тремя стаканами и бутылкой знаменитаго бургундскаго.

Такъ какъ Кйеббъ не говорилъ по-французски, то было условлено, что онъ сначала разскажетъ по-англійски все, что ему было извѣстно о французѣ, похороненномъ на фарлингфордскомъ кладбищѣ, а потомъ Дормеръ Кольвилль какъ-нибудь передастъ все это маркизу де-Жемозаку. Въ знакъ согласія капитанъ только кивнулъ головой. Оставалось раскупорить бутылку и зажечь свои сигары.

— Разсказывать придется недолго, — осторожно сказалъ Клеббъ. — Кромѣ того, все это не составляетъ тайны, насколько я знаю. Не говорятъ объ этомъ только потому, что это было уже давно. Умеръ человѣкъ, похоронили его, и конецъ.

— Конецъ ему, но не его роду, — замѣтилъ Кольвилль.

— Вы говорите объ его маломъ? — спросилъ Клеббъ, устремляя на Кольвилля свой серьезный, пристальный взглядъ. Онъ весь повернулся къ нему, медленно и тяжело, словно осадное орудіе.

— Да. Вы понимаете, — продолжалъ Кольвилль, какъ будто вызцваемый голубыми глазами собесѣдника: — вы понимаете, что я тутъ ни при чемъ. Я здѣсь въ качествѣ друга маркиза де-Жемозака. Я познакомился съ нимъ во Франціи, гдѣ я большею частью жилъ.

Клеббъ кивнулъ головой.

— Французъ былъ подобранъ въ морѣ пятьдесятъ пять лѣтъ тому назадъ. Случилось это въ іюлѣ, — отрывисто началъ онъ свой разсказъ. — Подобралъ его бригъ „Марѳа и Марія“ изъ здѣшняго порта. Въ то время я былъ юнгой. Французъ былъ съ прекрасными волосами и съ женственнымъ лицомъ. Это былъ нѣженка. Но я тогда былъ мальчикомъ и, быть можетъ, судилъ несправедливо о немъ. Онъ былъ съ своей матерью.

Капитанъ Клеббъ замолчалъ. Вынувъ сигару изо рта, онъ пригладилъ внѣшній ея листокъ, который сталъ коробиться. Можетъ быть, онъ ждалъ, пока его спросятъ. Кольвилль смотрѣлъ на него сбоку, и тоже молчалъ.

— Была темная ночь, — началъ опять капитанъ Клеббъ. — Море было бурное. Дѣло происходило посрединѣ канала, противъ Діеппа. Мы замѣтило одинокое французское рыбачье судно, и шкиперъ рѣшилъ, что тутъ что-то неладное. Неладныя тогда была времена во Франціи. Мы окликнули его и, не получивъ отвѣта, спустили лодку и привели его на канатѣ. Въ ней оказалась только женщина съ ребенкомъ. Отъ страха женщина почти сошла съ ума. Я видалъ многихъ въ страхѣ, но ничего подобнаго мнѣ встрѣчать не приходилось. Я тогда былъ мальчикомъ, но хорошо помню, какъ я подумалъ, что, вѣроятно, ее напугало не море. Мы не могли опредѣлить, какъ называлось судно. Названіе его было замазано дегтемъ, и оно почти на половину было наполнено водой. Шкиперъ снялъ съ него женщину и ребенка и бросилъ судно на произволъ судьбы. Всѣ разсчитывали, что оно затонетъ черезъ нѣсколько минутъ. Но у насъ былъ одинъ старикъ-боцманъ, человѣкъ на морѣ бывалый, который утверждалъ, что въ суднѣ не было никакой течи. Онъ утверждалъ, что вода была накачена въ судно сверху, чтобы потопить его. Онъ былъ убѣжденъ, что экипажъ оставилъ его всего нѣсколько минутъ тому назадъ и, можетъ быть, держался гдѣ-нибудь недалеко на другомъ суднѣ, когда мы замѣтили его и спасли съ него людей.

Дормеръ Кольвилль жестомъ пригласилъ капитана осушить свой бокалъ.

— Вѣроятно, произошло какое-нибудь несчастье? — тономъ простой бесѣды спросилъ онъ.

— Когда еще было свѣтло, въ каналѣ сзади насъ шло три военныхъ французскихъ судна, — продолжалъ многознаменательно капитанъ, — Эта эскадра поднялась за нами до Форлэнда. Потомъ французы повернули и оставили насъ.

Клеббъ опять остановился въ своемъ разсказѣ и однимъ духомъ выпилъ стаканъ вина, словно пиво.

— Шкиперъ нашъ былъ изъ Фарлингфорда. Звали его Дой. Пока онъ былъ живъ, французское правительство засыпало его запросами по поводу судна, которое мы подобрали противъ Діеппа. Но онъ не отвѣчалъ на эти запросы. Онъ уже былъ старикомъ, когда это случилось, и утонулъ въ морѣ вскорѣ послѣ того, какъ кончился срокъ моему контракту. Женщина съ мальчикомъ были привезены сюда, гдѣ никто не говорилъ по-французски. А они, конечно, не говорили по-англійски. У мальчика было очень бѣлое лицо, и онъ сначала всѣхъ дичился, но потомъ скоро ободрился. За ними ухаживали всѣ по очереди — всѣ, кто могъ. Фарлингфордъ всегда готовъ пріютить и пригрѣть людей съ моря.

— То же самое говорилъ намъ вчера ректоръ. Мы утромъ имѣли съ нимъ длинный разговоръ. Умный человѣкъ, но…

Дормеръ Кольвилль не договорилъ своей, мысли и умолкъ, тяжело вздохнувъ.

— Н-да… — медленно промолвилъ капитанъ, какъ бы заключая разговоръ, — Стало быть, цы видѣли нашего пастора?

— Конечно, — весело отвѣчалъ Кольвилль послѣ нѣкоторой паузы. — Маркизъ де-Жемозакъ желаетъ знать все изъ первыхъ рукъ, а не по наслышкѣ. Мнѣ кажется, что онъ пожелаетъ узнать, когда умерла эта женщина, т. е. мать.

Клеббъ смотрѣлъ ему прямо въ глаза.

Съ обычной своей монументальностью онъ повернулся къ своему собесѣднику, который сдѣлалъ передъ словами „мать“ совершенно такую же паузу, какъ самъ капитанъ. Но Кольвилль только весело улыбался.

— Окажу вамъ откровенно, капитанъ, — промолвилъ онъ: — для меня было бы пріятнѣе, чтобы это не была мать.

— Я здѣсь не для того, чтобы дѣлать вамъ пріятное, — отвѣчалъ не спѣша, но и безъ особаго колебанія капитанъ Клеббъ.

— Конечно. Ну, пока положимъ, что это была его мать. Объ этомъ мы поговоримъ какъ-нибудь въ другой разъ. Когда же она умерла?

— Черезъ семь лѣтъ послѣ того, какъ высадилась здѣсь.

Кольвилль сдѣлалъ въ умѣ подсчетъ и съ удовлетвореніемъ кивнулъ головой.

— Я дѣловой человѣкъ, капитанъ, — сказалъ онъ, наконецъ, закуривая новую сигару, — Я люблю дѣлать дѣло хорошо. Откровенность за откровенность. Прежде, чѣмъ итти дальше…

Онъ замолчалъ, видимо, желая обдумать прежде, чѣмъ высказать свою мысль. Можетъ быть, онъ замѣтилъ, что капитанъ Клеббъ самъ не желаетъ „итти дальше“.

— Прежде чѣмъ итти дальше, я полагаю, что я могу посвятить васъ въ тайну маркиза де-Жемозака. Дѣло идетъ о наслѣдствѣ, капитанъ. О большомъ наслѣдствѣ, и этотъ молодой человѣкъ и можетъ оказаться лицомъ, которое мы ищемъ. Онъ, можетъ быть, рожденъ для кое-чего лучшаго, чѣмъ ѣздить по морямъ, капитанъ.

— Маркизу нечего говорить мнѣ объ этомъ, — отвѣчалъ капитанъ съ своей медленной, разсудительной улыбкой — Я воспитывалъ его съ дѣтства, онъ былъ со мной на морѣ и въ хорошую, и въ дурную погоду, — и все-таки онъ не то, что мы.

VII.
На слѣду.

Дормеръ Кольвилль придавалъ такое значеніе этимъ серьезно-шутливымъ словамъ капитана Клебба, что немедленно перевелъ ихъ маркизу.

— Капитанъ говоритъ, что ему незачѣмъ говорить, что Лу Баребонъ есть именно тотъ человѣкъ, котораго мы ищемъ. Онъ зналъ это давно. Маркизъ де-Жемозакъ, — продолжалъ онъ, поворачиваясь къ моряку: — естественно, хотѣлъ бы знать, не были ли найдены при женщинѣ или при мальчикѣ какіе-нибудь документы или другіе предметы, которые удостовѣряли бы ихъ личность?

— Документовъ было очень мало. У женщины въ карманѣ оказался римско-католическій молитвенникъ, а у мальчика — маленькій медальонъ съ портретомъ.

— Королевы Маріи-Антуанетты? — быстро подсказалъ Кольвилль.

— Можетъ быть, и ея. Съ того времени прошло уже много лѣтъ. Да и тогда онъ сильно выцвѣлъ. Помню, что медальонъ этотъ какъ-то упалъ и съ тѣхъ поръ его не могли открыть. Потомъ его никто не видалъ лѣтъ двадцать пять.

— Медальонъ или портретъ? — спросилъ Кольвилль, прикрывая допросъ легкимъ смѣхомъ.

— Портретъ.

— А медальонъ?

— Онъ, кажется, гдѣ-то у моей жены.

Кольвилль нетерпѣливо засмѣялся: мирный воздухъ Фарлингфорда не способствовалъ, очевидно, обостренію его предпріимчивости и энергіи, которую онъ пріобрѣлъ въ городахъ, особенно въ Парижѣ.

— На все это нужно взглянуть, если мы хотимъ сдѣлать что-нибудь для этого молодого человѣка, — воскликнулъ онъ. — Маркизъ захочетъ осмотрѣть все какъ можно скорѣе. Вы вѣдь дѣлаете все такъ медленно здѣсь, въ Фарлингфордѣ. Покажите намъ скорѣе эти вещи, которыя могутъ обнаружить его личность. Дайте намъ этотъ медальонъ. Но не старайтесь открыть его силою. Дайте мнѣ его, какъ онъ есть. Дайте намъ и бумаги.

— Бумагъ нѣтъ никакихъ, — Спокойно перебилъ его капитанъ Клеббъ, на котораго нисколько не подѣйствовала торопливость его собесѣдника.

— Никакихъ бумагъ?

— Никакихъ. Французъ сжегъ ихъ у меня на глазахъ.

Дормеръ Кольвилль на минуту погрузился въ свои мысли.

Хотя онъ былъ и торопливъ, но на этотъ разъ, видимо, хотѣлъ ставить свои вопросы съ такой же осторожностью, съ какой Клеббъ давалъ на нихъ отвѣты.

— Зачѣмъ онъ это сдѣлалъ? Можетъ быть, онъ зналъ, кто онъ такой?.. Не говорилъ ли онъ вамъ чего-нибудь о своей прежней жизни, о своемъ дѣтствѣ, о какихъ-либо воспоминаніяхъ о Франціи?

— Это былъ не такой человѣкъ, чтобы говорить много, — отвѣчалъ Клеббъ, не любившій болтать и самъ.

Кольвилль нѣкоторое время спокойно, сквозь дымъ сигары, изучалъ лицо моряка.

— Послушайте, капитанъ, — сказалъ онъ послѣ нѣкоторой паузы. — Попробуемъ объясниться. Мы имѣемъ счастливый случай доказать, что Лу Баребонъ какъ разъ тотъ человѣкъ, котораго мы ищемъ. Но для этого намъ нужно дѣйствовать дружно — всѣмъ четверымъ: маркизу де-Жемозаку, вамъ, Баребону и вашему покорному слугѣ. Я увѣренъ, что намъ стоитъ похлопотать.

— Я готовъ сдѣлать для Лу все, что могу, — послѣдовалъ отвѣтъ.

— А я готовъ сдѣлать все для маркиза де-Жемозака, который вкладываетъ всю душу въ это дѣло. Будемъ надѣяться, — прибавилъ онъ съ откровенностью что каждый изъ насъ получитъ свою награду: я вѣдь человѣкъ бѣдный, и перспектива остаться бѣднякомъ на старости лѣтъ мнѣ не нравится. По-моему, капитанъ, если человѣкъ осыпанъ богатствомъ, то врядъ ли онъ станетъ вести жизнь морского волка, а?

— Стало быть, тутъ замѣшаны деньги? — осторожно спросилъ Клеббъ.

— Деньги, — засмѣялся его собесѣдникъ. — Для всѣхъ лицъ, которыя примутъ участіе въ этомъ дѣлѣ, будутъ деньги, и хорошія.

Капитанъ Клеббъ выросъ среди людей, которые были небогаты и вели тяжелую жизнь, оставаясь на старости лѣтъ въ нуждѣ. Естественно, что этотъ вопросъ имѣлъ для него большое значеніе. Для молодого человѣка, котораго онъ воспиталъ, какъ родного сына, онъ, конечно, желалъ сдѣлать все, что было возможно. Много было въ Лу такого, чего онъ не понималъ. Много было такого, что отличалось отъ качествъ, принимавшихся въ Фарлингфордѣ за добродѣтель. Французъ принесъ съ собой эти особыя качества, когда ему было еще десять лѣтъ, они пережили его самого и теперь передались его сыну.

Но особенности его мышленія и поведенія, которыя могли прощаться ему, какъ иностранцу, были уже не такъ извинительны для Лу, въ жилахъ котораго текла фарлингфордская кровь: его мать была изъ семьи Клеббовъ — дочь Сета Клебба, одного изъ самыхъ зажиточныхъ здѣшнихъ фермеровъ, къ которой когда-то сватался самъ капитанъ.

— Это, конечно, ничего не значитъ, что мальчикъ сталъ не такимъ, какъ его окружающіе, — тихо говорилъ Клеббъ, раздумывая о томъ, что ему сказалъ Кольвилль.

— Это, конечно, странно, что человѣкъ можетъ получить наслѣдство отъ дѣда, котораго онъ и въ глаза не видалъ. Но Господь Богъ пишетъ прямо по кривымъ строчкамъ, капитанъ.

Этими словами Дормеръ Кольвилль нашелъ сразу двѣ точки соприкосновенія съ этимъ медленнымъ шкиперомъ, который не обижалъ никого изъ своихъ служащихъ и въ то же время не клалъ въ морѣ охулки на руку: точки эти — простая вѣра въ Божественный Промыселъ и почтительное отношеніе къ деньгамъ.

Такъ было положено начало союзу между этими четырьмя людьми, столь разнообразными по своему характеру и положенію, союзу, который не остался безъ вліянія на всю ихъ дальнѣйшую жизнь.

Они сидѣли на своихъ стульяхъ возлѣ изъѣденныхъ непогодою стѣнъ „Чернаго Матроса“, пока съ моря незамѣтно не надвинулась темнота, неся за собой спокойствіе на плоскіе и пустынные берега. Кольвиллю хотѣлось задать еще много вопросовъ, но онъ воздержался отъ нихъ до болѣе удобнаго случая. Но все же ему удалось узнать, что, высадившись на берегъ, французъ — этотъ затерянный и запуганный мальчикъ — самъ назвалъ себя Баребономъ. Впослѣдствіи, освоившись съ англійскимъ языкомъ и женившись на англичанкѣ, онъ не измѣнилъ своего имени. Капитанъ Клеббъ разсказалъ еще, что французъ, какъ продолжали его называть, несмотря на то, что его настоящее имя было уже дважды внесено въ приходскіе списки, вскорѣ послѣ женитьбы уничтожилъ всѣ бумаги, которыя для него тщательно подобрала женщина, которую называли его матерью, хоть это названіе она дала себѣ сама.

Она добывала себѣ средства къ жизни иглой и, повидимому, не нуждалась въ деньгахъ. Это послѣднее обстоятельство привело фарлингфордцевъ къ заключенію, что у нея гдѣ-то былъ ихъ тайный запасъ, изъ котораго она и черпала въ случаѣ надобности. Она нерѣдко получала письма изъ Франціи, которыя тщательно сохранялись, сначала ею самою, а послѣ ея смерти французомъ. Послѣ женитьбы онъ, какъ сказано, сжегъ всѣ эти бумаги, говоря, что онъ теперь сталъ англичаниномъ и не хочетъ больше имѣть никакихъ связей съ Франціей. Какъ разъ въ это время, насколько помнилъ Клеббъ, Людовикъ XVIII прочно утвердился на престолѣ, и державы-союзницы произвели вторую, послѣ „Ста дней“, реставрацію.

Французъ, конечно, хорошо зналъ, что ему слѣдовало бы вернуться во Францію и отыскивать здѣсь свое достояніе. Но онъ никогда не говорилъ объ этомъ и не пускался въ воспоминанія дѣтства. Его душа была наполнена холодной сдержанностью и такой ненавистью къ Франціи и всему французскому, что онъ, видимо, стремился истребить въ своей памяти все, что соединяло его съ родной страной.

Черезъ годъ послѣ свадьбы его жена умерла. Оставшійся на попеченіи этого мизантропа сынъ выросъ тѣмъ не менѣе французомъ и первыя свои слова говорилъ на этомъ языкѣ.

— Онъ жилъ довольно долго, чтобы выучить сына этому языку, потомъ онъ умеръ. Если считать по годамъ, то онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ, — добавилъ Клеббъ: — но душою онъ былъ гораздо старше, чѣмъ я теперь.

— И его тайна такъ и умерла съ нимъ? — полюбопытствовалъ Кольвилль, поглядывая на дымокъ отъ своей сигары.

Капитанъ Клеббъ молчалъ.

— Во всякомъ случаѣ онъ, очевидно, хотѣлъ, чтобы она умерла съ нимъ, — продолжалъ Кольвилль, вызывая собесѣдника на дальнѣйшій разговоръ.

— Совершенно вѣрно.

Капитанъ Клеббъ поднялся и изъявилъ намѣреніе отправиться восвояси. Объ этомъ свидѣтельствовалъ легкій кивокъ въ сторону маркиза де-Жемозака, который протянулъ -ему руку, съ полнымъ убѣжденіемъ, что онъ слѣдуетъ англійскому обычаю.

— Пора домой, — просто сказалъ капитанъ.

Говоря такъ, онъ пристально посмотрѣлъ черезъ болота но направленію къ рѣкѣ. Слѣдуя за его взглядомъ, Кольвилль увидѣлъ на посеребренномъ восходящей луной небѣ силуэтъ большого паруса.

— Что это? — спросилъ Кольвилль.

— А это возвращается Лу Баребонъ. Онъ ѣздилъ къ ректору. Онъ ѣздитъ туда большею частью по вечерамъ. Отъ Мейденъ-Гревъ къ рѣкѣ идетъ небольшая рѣчка.

— А! — задумчиво воскликнулъ Кольвилль, словно эта рѣчка и мелькавшій парусъ вдругъ объяснили ему нѣчто такое, чего онъ раньше не понималъ.

— Я думалъ, что онъ придетъ съ вами, — прибавилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы. — Вѣдь, я думаю, въ Фарлингфордѣ теперь всѣ знаютъ, зачѣмъ мы сюда пріѣхали. Повидимому, онъ не очень стремится къ тому, чтобы отыскать свое достояніе во Франціи.

— Нѣтъ, — отозвался Клеббъ, поднимая къ небу свое каменное лицо, чтобы разглядѣть хорошенько маленькое облачко, носившееся въ ожиданіи луны надъ головами. — Нѣтъ, не очень! Вы правы.

Потомъ онъ кивнулъ головой и разстался съ ними.

Маркизъ де-Жемозакъ дождался, пока онъ ушелъ, потомъ показалъ рукой въ темноту ночи, въ которой онъ скрылся, какъ бы желая этимъ жестомъ показать свое отчаяніе.

— Ну, ужъ и мямли же эти англичане! — воскликнулъ онъ. — Съ такими людьми ничего не сдѣлаешь, другъ мой. Теперь я понимаю, почему они образуютъ великую націю. Просто потому, что они стоятъ и предоставляютъ вамъ колотить по нимъ, пока вы не устанете, послѣ чего они приступаютъ къ тому, что хотѣли сдѣлать съ самаго начала.

— Это потому, маркизъ, что мы знаемъ, что тотъ, кто прыгаетъ больше всѣхъ, устаетъ раньше всѣхъ, — шутливо замѣтилъ Кольвилль. — Не слѣдуетъ, впрочемъ, судить о всѣхъ англичанахъ по этимъ восточнымъ обитателямъ. Здѣсь именно вы встрѣтите самые лучшіе образцы британской твердости и упорства.

— Но имѣть дѣло съ этими лучшими образцами настоящее несчастье для насъ.

И маркизъ пожалъ плечами съ видомъ того скоропреходящаго отчаянія, которое знакомо только человѣку латинской расы.

— Нѣтъ, маркизъ, — серьезно поправилъ его Дормеръ Кольвилль. — Капитанъ Клеббъ тотъ самый человѣкъ, который намъ нуженъ. Если намъ удастся заставить его сказать то, что намъ нужно, то онъ скажетъ именно все то, что намъ нужно. Я замѣтилъ еще, что онъ говоритъ по-французски такъ же, какъ и по-англійски, хотя и дѣлаетъ видъ, что не владѣетъ французскимъ языкомъ.

Маркизъ пристально посмотрѣлъ на своего собесѣдника.

— Вы даете мнѣ надежду, другъ мой, — сказалъ онъ. — Въ вашемъ голосѣ есть что-то такое…

— Развѣ? — спросилъ со смѣхомъ, видимо, довольный Дормеръ: — можетъ быть, и такъ. Этотъ человѣкъ своимъ монотоннымъ голосомъ говоритъ такія вещи, что если бъ вы ихъ слышали, у васъ захватило бы дыханіе. Я тысячу разъ благодарилъ Господа Бога за то, что вы не понимаете по-англійски: ваше нетерпѣніе, маркизъ, непремѣнно заставило бы его замолчать, какъ рѣдкую птицу, испугавшуюся рѣзкаго движенія. Да, маркизъ, здѣсь есть медальонъ съ портретомъ Маріи-Антуанетты. Здѣсь есть немало и другихъ вещей. Но есть и одно неудобное обстоятельство. Самъ этотъ человѣкъ не очень стремится впередъ. Есть, очевидно, причины здѣсь въ Фарлингфордѣ, которыя заставляютъ его не искать своего счастья гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Завтра утромъ…

Дормеръ Кольвилль поднялся и громко зѣвнулъ. Было замѣтно, что онъ упрекаетъ самъ себя за энтузіазмъ, съ которымъ онъ отнесся къ дѣлу, его лично не касающемуся.

— Завтра утромъ посмотримъ.

VIII.
Маленькій мальчикъ, который былъ королемъ.

Достопочтенный отецъ Септимій Марвинъ потерялъ жену лѣтъ пять тому назадъ, и всѣ говорили, что съ того времени онъ сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Это было невѣрно. Многое вѣдь изъ того, что всѣ говорятъ, окажется далекимъ отъ истины, если разобраться хорошенько. Септимій Марвинъ, какимъ былъ въ дѣтствѣ, такимъ и остался. Онъ всегда смотрѣлъ на міръ черезъ очки разсѣянно. Среди своихъ современниковъ, уже зараженныхъ несимпатичнымъ духомъ поспѣшности, который теперь представляетъ самую суть нашей жизни, онъ всегда не могъ во-время найти подходящаго слова и вѣчно искалъ родственной души.

Онъ былъ историкъ, и притомъ очень ученый историкъ. Его товарищами были книги, и онъ любилъ приходить духомъ въ соприкосновеніе съ писателями, давно уже умершими.

Если бы онъ былъ инымъ человѣкомъ, то, конечно, и жизнь его была бы иной. Его жена, напримѣръ, была бы, по всей вѣроятности, жива до сихъ поръ. Его положеніе больше соотвѣтствовало бы его способностямъ. Онъ не былъ предназначенъ для деревенскаго прихода, и ему не было дано того практическаго пониманія значенія разныхъ повседневныхъ молочей, безъ котораго пастырь не можетъ понимать и свое стадо.

— Пасторъ нашъ не обращаетъ вниманія на могилы, — сказалъ Андрей Рѣчной: — и ни онъ, ни кто-нибудь другой изъ фарлингфорддевъ не могли бы объяснить, почему въ самомъ дѣлѣ заброшенъ этотъ уголокъ, гдѣ подъ некрасивой плитой лежала и миссисъ Марвинъ.

Мистеръ Марвинъ избѣгалъ ходить мимо ея могилы.

— Онъ, должно быть, забылъ, какая она была, — говорили между собой фарлингфордскія обывательницы.

Но, можетъ быть, это было и не такъ. Если бы онъ забылъ жену, то, вѣроятно, сталъ бы ходить съ южной стороны отъ церкви, такъ какъ это былъ кратчайшій путь отъ его дома до паперти. Онъ былъ разсѣянный человѣкъ, но, какъ замѣтилъ и Андрей Рѣчной, ходилъ всегда съ сѣверной стороны. А между тѣмъ могила его жены заросла травой, какъ и всѣ остальныя.

Когда колледжъ, которому не нуженъ былъ такой мечтатель, выхлопоталъ ему этотъ приходъ, фарлингфордцы приняли его не только съ покорностью, но и съ глубокимъ равнодушіемъ. Отдаленный приходъ, отрѣзанный отъ дѣлового міра страны обширными болотами и лѣсами, съ рѣдкими и плохими дорогами, никогда не видалъ отъ своихъ пастырей какой-нибудь суетливой дѣятельности.

Ихъ дѣды и отцы довольствовались въ этой роли джентльменомъ, преданнымъ спорту, который шесть дней рыскалъ по мѣстнымъ помѣщикамъ, а на седьмой обнаруживалъ сердечность и набожность. Что касается Марвина, то они предпочитали бы, чтобы онъ лучше дѣйствовалъ весломъ и ружьемъ. Но и у него были свои хорошія качества: онъ оставилъ ихъ въ покоѣ, и они были самыми независимыми людьми въ мірѣ.

Когда умерла его жена, на ея мѣсто явилась его сестра, вдова офицера, служившаго въ Индіи. Явилась она затѣмъ, чтобы, какъ она объясняла своимъ новымъ знакомымъ изъ Фарлингфорда, не дать пастору мѣсяцевъ черезъ шесть жениться на своей кухаркѣ. Послѣ этого срока она умывала руки. Пріѣхала она въ сопровожденіи своей дочери, которая только что окончила школу.

Черезъ шесть мѣсяцевъ сестра Септимія Марвина вышла замужъ за брата своего покойнаго мужа. Марвинъ совершилъ обрядъ бракосочетанія съ видимымъ облегченіемъ, вздыхая такъ, что слышно было даже на хорахъ, гдѣ стоялъ органъ. Не успѣли еще смолкнуть свадебные колокола, какъ новобрачная, вовсе не похожая на брата по мечтательности, напомнила ему, что онъ обѣщалъ пріютить у себя Миріамъ, что ему необходимо имѣть около себя женщину для наблюденія за порядкомъ въ домѣ и ухода за Сетомъ и что, наконецъ, вещи Миріамъ уже упакованы.

Септимій что-то не помнилъ о такомъ обѣщаніи. Тѣмъ не менѣе новобрачные, осыпаемые добрыми пожеланіями и рисомъ, отбыли къ себѣ, а Миріамъ вернулась съ Септиміемъ въ Фарлингфордъ.

Въ то время желѣзная дорога шла мимо Фарлингфорда черезъ Ипсичъ и, когда поѣздъ подошелъ къ ихъ станціи, Миріамъ уже выяснила себѣ свое положеніе. Ей стало ясно, что ее не ждали въ домѣ и что ея дядюшка никогда по своей доброй волѣ не предлагалъ ей пріюта у себя. Эти обѣ истины она крѣпко спрятала, въ своемъ сердцѣ, не уступавшемъ сердцу любого мужчины.

Узнала Миріамъ и то, что Септимій былъ очень бѣденъ. Ей не нужно было говорить, что онъ былъ совершенно безпомощенъ: это она уже давно угадала инстинктивно. Ей было всего девятнадцать лѣтъ, но она уже смотрѣла и на мужчинъ и на женщинъ пристально своими сѣрыми глазами, которые свѣтились спокойнымъ свѣтомъ, словно звѣзды, и, казалось, видѣли всѣхъ ихъ насквозь.

Но все-таки она была прежде всего женщина и потому легко стала жертвой человѣка, находящагося въ безпомощномъ состояніи. Когда ей было еще лѣтъ десять, она готова была летѣть на помощь по первому призыву.

Она жила у дяди не постоянно, но иногда навѣщала мать въ Англіи или въ одномъ изъ иностранныхъ модныхъ мѣстъ, куда собираются люди, которымъ нечего дѣлать. Но съ теченіемъ времени эти визиты дѣлались все короче и рѣже. Когда ей исполнилось двадцать одинъ годъ, она получила въ наслѣдство отъ отца маленькое состояньице. Наслѣдство это передалъ ей душеприказчикъ отца, парижскій банкиръ Джонъ Тернеръ, тотъ самый, который далъ Дормеру Кольвиллю рекомендательное письмо къ ея дядѣ. Деньги были до зарѣзу нужны въ пасторскомъ домикѣ, и Миріамъ дослала Джону Тернеру уже не мало чековъ.

— Странная вы дѣвушка, — говорилъ ей ловкій банкиръ, когда они встрѣтились у m-me Сентъ-Пьерръ Лорансъ въ Руанѣ. — Хотѣлъ бы я знать, на что вы тратите деньги. Но я не ломаю себѣ голову надъ этимъ; а вамъ, конечно, нѣтъ необходимости объяснять это. Но] когда вамъ понадобится помощь или совѣтъ, то я къ вашимъ услугамъ? Я держусь всегда на заднемъ планѣ, старый толстякъ. Но, можетъ быть, и я еще пригожусь даже для молодой дѣвушки, благодаря своему жизненному опыту и здравому смыслу.

Было не мало людей, которые, подобно ЛуБаребону, думали, что для Миріамъ открыты другіе міры. Сначала она, подъ крыломъ матери, и вошла было въ эти другіе міры и наглядѣлась на нихъ достаточно. Ея мать и ея мужъ, капитанъ Дунканъ, принадлежали къ тому англо-французскому обществу, которое народилось послѣ паденія Наполеона и явилось до извѣстной степени результатомъ той роли, которую сыграла Великобританія въ столкновеніи между Бурбонами и Орлеанами. Капитанъ Дунканъ вышелъ въ отставку и засѣдалъ съ выцвѣтшими, обремененными долгами аристократами въ курительныхъ комнатахъ европейскихъ клубовъ.

Познакомившись покороче съ этимъ міромъ, Миріамъ скоро вернулась въ Фарлингфордъ, считая, что для нея это будетъ благой долей. Сначала она посѣщала нѣкоторыхъ мѣстныхъ помѣщиковъ, которые приглашали ее, благодаря ея знакомству съ нѣкоторыми аристократическими домами. Но мало-по-малу она подпала подъ вліяніе той спокойной жизни, которую еще ведутъ кое-гдѣ по отдаленнымъ угламъ.

— Что вы дѣлаете цѣлый день и о чемъ думаете цѣлый день въ этомъ заброшенномъ углу? — спрашивали ее друзья, не находившіе покоя днемъ и проводившіе безъ сна ночи въ погонѣ за тѣмъ, что называется удовольствіями.

„Если онъ хочетъ жениться на своей кухаркѣ, то и брось его, а сама оставайся у насъ, — писала ей мать съ юга Франціи. — Пріѣзжай къ намъ въ Біаррицъ. Этой зимой здѣсь будетъ принцъ-президентъ. Будетъ очень весело. P. S. Мы не приглашаемъ тебя къ себѣ, такъ какъ намъ здѣсь очень трудно. Предлагаемъ расходы пополамъ. Подумай!“

Однако Миріамъ осталась въ Фарлингфордѣ, и мы напрасно стали бы искать причины этого. Есть два основанія, по которымъ не слѣдуетъ доискиваться причинъ, заставляющихъ женщинъ дѣйствовать такъ или иначе. Первое — что причинъ этихъ, по всей вѣроятности, и не существуетъ. Во-вторыхъ, если бы такія причины и были, то она, навѣрно, поступила бы какъ разъ наоборотъ, и вы тогда поняли бы эти причины сами.

Дормера Кольвилля можно было считать представителемъ того же самаго міра, блестящимъ украшеніемъ котораго были капитанъ Дунканъ и его супруга. Но онъ не раздѣлялъ такого взгляда. Ибо, они вращались главнымъ образомъ среди британцевъ, общество которыхъ изрѣдка приправлялось какимъ-нибудь французскимъ графомъ, на котораго настоящая французская аристократія смотрѣла искоса.

Друзья Дормера принадлежали къ этой послѣдней. Онъ вращался среди роялистскихъ круговъ, которые утверждали, что особенной разницы между наполеоновскимъ и орлеанистскимъ режимомъ не было. Онъ тщательно избѣгалъ всякой близости къ англичанамъ, которые постоянно и по непонятнымъ причинамъ жили за границей.

Тѣмъ не менѣе Дормеръ Кольвилль зналъ всю подноготную о капитанѣ Дунканѣ, зналъ то, что не знали многіе, а именно что онъ былъ изрядно глупъ. Пользуясь довѣріемъ m-me Сентъ-Пьерръ-Лрансъ, онъ зналъ все и о Миріамъ. Онъ зналъ, что эта дама удивляется и не можетъ понять, почему это Миріамъ предпочитаетъ оставаться въ Фарлингфордѣ вмѣсто того, чтобы вращаться въ лучшемъ обществѣ Руана или даже Парижа.

Онъ считалъ, что ему извѣстно, почему и Лу Баребонъ выказываетъ такъ мало предпріимчивости.

Сорвавъ въ саду „Чернаго Матроса“ цвѣтокъ и укрѣпивъ его въ петличкѣ своего сюртука, Дормеръ Кольвилль на другой день послѣ свиданія съ капитаномъ Клеббомъ двинулся къ домику ректора.

Было свѣжее іюльское утро. Съ моря нагнало туманъ, и солнце было едва видно. Сквозь его молочную бѣлизну небо казалось безоблачно-синимъ. Воздухъ былъ легокъ и рѣдокъ.

Входя на плотину, Дормеръ Кольвилль напѣвалъ потихоньку какую-то пѣсенку. Это былъ сангвиникъ, полный надеждъ и оптимизма.

— Я помѣшалъ вашему ученію? — спросилъ онъ съ легкимъ смѣхомъ, вдругъ появляясь передъ Миріамъ и Сетомъ, которые сидѣли въ бесѣдкѣ небольшого садика при домѣ ректора. — Вы должны мнѣ сказать это откровенно.

Они, въ самомъ дѣлѣ, сидѣли съ книгами, и на лицѣ мальчика лежало то выраженіе разсѣянности, которое всегда вызывается желаніемъ не видѣть множества интересныхъ вещей на сушѣ и на морѣ, которыя упорно бросаются въ глаза какъ разъ тогда, когда не надо. Кольвилль уже успѣлъ снискать его расположеніе, обнаруживъ полное свое невѣжество въ естественной исторіи и равное ему желаніе пополнить свое образованіе.

— Мы занимаемся исторіей, — отвѣчалъ Сетъ, вскакивая и пожимая Кольвиллю руку.

— Ага! Вильгельмъ Завоеватель, 1066 годъ и все прочее. И я это все зналъ, но перезабылъ теперь.

— Вотъ и нѣтъ. Мы занимаемся исторіей Франціи. Это нравится Миріамъ больше, но я ненавижу ее.

— Исторія Франціи! — задумчиво промолвилъ Кольвилль. — Да, конечно. Это очень интересно. Итакъ, это больше нравится миссъ Листонъ, не правда ли? Или, можетъ быть, она думаетъ, что для васъ лучше знать именно эту исторію. А вы знаете о Людовикѣ XVI и Маріи-Антуанеттѣ?

— Очень хорошо, — не безъ колебанія отвѣчалъ Сетъ.

— Когда я былъ маленькимъ мальчикомъ въ родѣ васъ, я зналъ многихъ, которые видѣли Людовика XVI и Марію-Антуанетту. Это, впрочемъ, было очень давно, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Миріамъ. — И тѣмъ не менѣе такія вещи никогда не забываются, не правда ли, миссъ Листонъ?

— Я бы очень желала, чтобы кто-нибудь напомнилъ о нихъ Сету, — отвѣчала Миріамъ, закрывая книгу, которую она держала въ рукѣ.

Она замѣтила, что Кольвилль мимоходомъ уже скользнулъ по ней своими ласковыми глазами, которыми онъ быстро скользилъ по всему, что находилось въ полѣ его зрѣнія.

— Мнѣ кажется, — продолжалъ Кольвилль послѣ нѣкоторой аузы: — что въ этомъ домѣ всѣ усердно занимаются исторіей и главнымъ образомъ исторіей Франціи. Это очень пріятное и спокойное занятіе. Это гораздо спокойнѣе, чѣмъ участвовать въ самой исторіи, какъ участвовалъ всю свою жизнь мой другъ маркизъ де-Жемозакъ и какъ участвовалъ отчасти и я самъ. Франція дѣлаетъ свою исторію съ большей насильственностью, чѣмъ Англія. Франція бросается изъ стороны въ сторону, а Англія стоитъ на мѣстѣ, не можетъ сойти съ наковальни временъ и всегда остается такой же, какой была и раньше. — Тутъ онъ прервалъ свою рѣчь и обратился къ Сету: — А знаете вы исторію маленькаго мальчика, который былъ королемъ? — вдругъ спросилъ онъ. — Его заключили въ тюрьму, а онъ убѣжалъ оттуда. Его вынесли въ корзинѣ съ бѣльемъ. Чудно, не правда ли? И онъ убѣжалъ отъ своихъ враговъ и пришелъ въ чужую страну, гдѣ сдѣлался морякомъ. Здѣсь онъ выросъ и женился на женщинѣ изъ этой страны. Потомъ она умерла, оставивъ ему сына. Потомъ умеръ и онъ, а мальчикъ перешелъ на попеченіе его англійскихъ родственниковъ, которые и не подозрѣвали, что онъ король. А онъ, дѣйствительно, былъ королемъ, ибо его отецъ, его дѣдъ и прадѣдъ и такъ далѣе — всѣ были королями. Вплоть до того времени, съ котораго начинается книга, которую миссъ Листонъ держитъ въ рукѣ. Бѣдный сирота сталъ морякомъ, не подозрѣвая, что онъ король, надежда его страны, надежда всѣхъ старыхъ и умныхъ людей, опора судьбы всей націи. Только представьте себѣ это!

Разсказъ очень понравился Сету, который слушалъ его съ открытымъ ртомъ и блестящими глазами.

— Не правда ли, интересная исторія? А какъ вы думаете, какой будетъ ея конецъ?

— Не знаю, — серьезно сказалъ Сетъ.

— И я не знаю! Пока еще никто не знаетъ этого. А что, если бы этимъ мальчикомъ, этимъ королемъ и оказался ты? Сталъ бы ты королемъ, или побоялся бы?

— Нѣтъ. Я сталъ бы королемъ. И сталъ бы сражаться.

— Но вѣдь тебѣ пришлось бы кое съ кѣмъ разстаться. Пришлось бы, напримѣръ, покинуть своего отца.

— Я объ этомъ не думалъ, — довольно грубо отвѣчалъ Сетъ.

— А оставилъ ли бы ты миссъ Листонъ?

— Я возьму ее съ собой, — послѣдовалъ убѣжденный отвѣтъ.

— Вотъ какъ! — воскликнулъ Кольвилль, кивнувъ головой. — Конечно, конечно. Для настоящаго мужчины другого выбора и быть не можетъ.

— Кромѣ того, — вскричалъ Сетъ, ерзая на своей скамейкѣ: — она сама будетъ сопровождать меня. Не правда ли, Миріамъ?

Кольвилль обернулся къ сѣверу и сталъ смотрѣть на ручеекъ, который назывался „Дѣвій ровъ“ и бѣжалъ черезъ болото въ рѣчку. На плоской линіи горизонта виднѣлся еще косой парусъ, хотя лодка, которой онъ принадлежалъ, скрылась уже за плотиной.

— Будемъ сопровождать тебя, — разсѣянно повторилъ Кольвилль, не отрывая глазъ отъ паруса. — Тебѣ лучше знать характеръ миссъ Листонъ. Безъ сомнѣнія, ты правъ. А такъ какъ этотъ мальчикъ не ты, то и спорить не о чемъ. Не такъ ли?

Помолчавъ немного, онъ искоса посмотрѣлъ на Миріамъ, которая твердо смотрѣла прямо передъ собой. Щеки ея были блѣдны.

Слышно было, какъ Лу Баребонъ весело пѣлъ въ лодкѣ, которую не видно было изъ-за плотины. И всѣ они молча слѣдили, какъ парусъ двигался по рѣкѣ, направляясь къ набережной.

IX.
Неудача.

Отливъ еще продолжался, когда въ одинъ прекрасный вечеръ Баребонъ отчалилъ въ своей лодкѣ отъ крутыхъ ступенекъ, которыя вели изъ сада домика при „Дѣвьемъ рвѣ“ къ ручейку. Это было около домика, въ которомъ обыкновенно жилъ капитанъ Клеббъ, когда бывалъ на берегу. Онъ жилъ здѣсь со дня смерти своего брата, того самаго Клебба съ „Дѣвьяго рва“, о жизни и земледѣліи котораго говорили на всѣхъ окрестныхъ рынкахъ и который умеръ года два тому назадъ.

Вечера стали теперь короче: іюль приближался къ концу, а лѣто не долго задерживается на этихъ берегахъ. Мѣсяцъ еще не появлялся, но долженъ былъ скоро взойти. Баребонъ поднялъ парусъ, пропахшій морской травой. Съ болѣе холодной поверхности моря лѣниво тянулъ легкій вѣтерокъ, прогоняя горячій воздухъ, струившійся цѣлый день съ полей. Въ его движеніяхъ было больше быстроты, чѣмъ у тѣхъ, кто обыкновенно дергаетъ за эти грубыя веревки и держитъ тяжелый, неуклюжій руль. Баребонъ былъ быстръ и въ то же время спокоенъ.

Онъ провелъ у ректора три вечера. Но ректоръ былъ только любезенъ и смотрѣлъ на него- водянистыми глазами сквозь свои сползавшія на носъ очки, какъ будто не рѣшаясь задать ему какой-то вопросъ.

Септимій Марвинъ зналъ, что Кольвилль и маркизъ де-Жемозакъ прибыли сюда для того, чтобы звать Лу Баребона съ собой во Францію и принять нѣкоторыя мѣры по поводу наслѣдства, которое должно ему достаться. А Баребонъ только отшучивался и со дня на день откладывалъ свой отвѣтъ.

Немногіе въ Фарлингфордѣ знали объ этомъ, хотя большинство совершенно вѣрно объясняло себѣ столь продолжительное пребываше здѣсь двухъ пріѣзжихъ изъ „Чернаго Матроса“. Знали объ этомъ только Кольвилль, маркизъ де-Жемозакъ, капитанъ Клеббъ да Септимій Марвинъ, и всѣ они ждали съ нетерпѣніемъ отвѣта, который, конечно, могъ быть только положительнымъ. Клеббъ днемъ былъ слишкомъ занятъ на верфи, гдѣ чинилась „Послѣдняя Надежда“ — послѣднее судно, которое могли еще выдержать гнилыя стропила верфи.

Лу Баребонъ также не терялъ времени на берегу и работалъ цѣлый день то на палубѣ, то въ снастяхъ, а въ свободное время дѣлалъ паруса или перемѣнялъ канаты. Онъ всегда былъ веселъ и потому непонятенъ для населенія, медленно думающаго и сохраняющаго на лицѣ всегда серьезное выраженіе.

— Для чего мнѣ наслѣдство, — беззаботно говорилъ онъ. — Я матросъ съ „Послѣдней Надежды“ — вотъ и все. Дайте мнѣ подумать. Я еще не рѣшилъ, но думаю, что отвѣчу: нѣтъ.

Кольвилль увѣщевалъ своего спутника запастись терпѣніемъ.

— Дайте ему время, — говорилъ онъ. — На такое предложеніе можетъ быть только одинъ отвѣтъ. Но онъ молодъ. Въ молодости мы не видимъ міръ, какъ онъ есть, а живемъ разными мечтами. Дайте ему время.

Маркизъ де-Жемозакъ тѣмъ не менѣе обнаруживалъ признаки нетерпѣнія и даже выражалъ намѣреніе сказать Баребону больше, чѣмъ ему было уже сказано.

— Вѣдь неизвѣстно, — кричалъ онъ: — что этотъ каналья дѣлаетъ во Франціи!

— Неизвѣстно, — вторилъ Кольвилль, съ трудомъ подавляя зѣвоту. — Но я думаю, что мысъ вами, маркизъ, знаемъ это. Но во всякомъ случаѣ спѣшить не надо.

Прошло три дня, а Лу Баребонъ все еще не давалъ отвѣта.

Поднимая паруса или дотрагиваясь въ темнотѣ до руля, онъ, можетъ быть, и думалъ объ этомъ важномъ отвѣтѣ. А, можетъ быть, онъ уже давно принялъ рѣшеніе и готовъ былъ держаться за это рѣшеніе до послѣдней крайности, какъ это часто бываетъ съ порывистыми, но не сильными людьми.

Вода подымалась и бурлила подъ носомъ лодки: вѣтеръ. теперь дулъ прямо въ лобъ, и Баребону съ трудомъ удавалось перемѣнять парусъ на лодкѣ, въ которой онъ разъѣзжалъ по маленькой бухточкѣ.

Утромъ онъ, какъ всегда, вошелъ въ рѣку и направился къ верфи, не подозрѣвая, что Миріамъ и Сетъ уже сидѣли надъ нимъ на плотинѣ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ три дня тому назадъ Дормеръ Кольвилль разсказывалъ имъ исторію маленькаго мальчика, который былъ королемъ. Вечеромъ онъ направилъ свою лодку въ жесткую и колючую траву, гдѣ стояла собственная пирога Септимія Марвина, и выбрался на берегъ, цѣпляясь за мокрую отъ росы траву.

Затѣмъ онъ, почти въ отчаяніи, пошелъ къ бесѣдкѣ и остановился, не доходя до нея нѣсколькихъ ярдовъ. Миріамъ была уже здѣсь. Баребонъ думалъ, что она одна, и нарочно остановился, чтобы собраться съ духомъ. Миріамъ сидѣла въ самомъ углу бесѣдки, закрытая отъ холоднаго сѣвернаго вѣтра. Фарлингфордъ, вѣдь, словно корабль: тутъ всегда приходилось считаться съ подвѣтренной стороной, и всѣ, кто жилъ здѣсь, всѣ зависѣли отъ вѣтра.

— Наконецъ-то! — произнесъ Лу съ нѣсколько вынужденнымъ смѣхомъ.

Онъ видѣлъ ея лицо, обращенное къ нему, но ея глаза только темнѣли подъ спущенными волосами. Ея лицо въ темнотѣ казалось блѣднымъ. Она засмѣялась, и въ ея смѣхѣ чувствовалось желаніе уклониться отъ разговора.

— Почему же наконецъ? — спросила она.

Въ ея голосѣ слышались ноты старинной дружбы. Они въ самомъ дѣлѣ были давно дружны между собой, не зная недоразумѣній. А самая лучшая дружба та, которая не испытывала никакихъ ссоръ, хотя поэты и воспѣваютъ сладость примиренія.

Лу и Миріамъ ни разу не поссорились между собой. И вотъ теперь, вопреки обыкновенію, ссору затѣяла женщина.

— Да потому, что я былъ здѣсь три вечера подъ рядъ и не находилъ васъ здѣсь, обманувшись въ своихъ ожиданіяхъ.

— Зато вы заставали дядю Септимія въ его кабинетѣ. Я слышала, какъ вы разговаривали съ нимъ до самой ночи.

— Конечно, я былъ очень радъ повидаться и поговорить съ нимъ. Вѣдь именно ему я обязанъ тѣмъ, что у меня хоть немного развилась неудовлетворенность обществомъ необразованныхъ людей, съ которыми мнѣ приходится имѣть дѣло всю свою жизнь, кромѣ тѣхъ немногихъ часовъ, которые я провожу у него въ кабинетѣ да здѣсь въ бесѣдкѣ съ вами. Хоть и темно, а я все же вижу, что вы смотрите на меня сурово. Не дѣлайте этого. Не надо.

Онъ прервалъ самъ себя веселымъ смѣхомъ, какъ будто желая прогнать навѣянныя ею тяжелыя мысли.

— Не надо смотрѣть на все такъ мрачно! Очень жалѣю, если я не достаточно деликатно выразился минуту тому назадъ. Я, конечно, не имѣлъ никакого права предполагать, что вы здѣсь. Это было, можетъ быть, дерзко съ моей стороны, не правда ли?

— Я не буду ссориться съ вами изъ-за этого, — мягко сказала она.

Она какъ будто хотѣла сказать своимъ голосомъ, что сегодня она явилась сюда нарочно, что ей интересно поговорить только объ одномъ и что ко всему остальному она будетъ глуха.

Баребонъ подошелъ поближе и, прислонившись къ бесѣдкѣ, взглянулъ на нее. Онъ какъ-то вдругъ сталъ серьезенъ. Теперь роли перемѣнились: женщина упорно держалась за одну мысль, а мужчина непослѣдовательно переходилъ отъ одной мысли къ другой, отъ серьезности къ смѣху. Онъ извинился довольно ловко, но съ какой-то странной гордостью, совершенно далекой отъ самомнѣнія, которое замѣняетъ гордость людямъ низшаго общественнаго положенія.

— Я и самъ этого не хочу, — отвѣтилъ онъ. — Я хотѣлъ бы хоть немного сочувствія ко мнѣ, вотъ и все. Вѣдь я получилъ лучшее образованіе, чѣмъ позволяло мое положеніе. Мнѣ далъ образованіе вашъ дядя. Поэтому онъ прежде всего имѣетъ право на мою признательность, и я очень благодаренъ ему.

— Но онъ не могъ бы дать вамъ образованія, — прервала его Миріамъ: — если бъ вы не обнаружили сами готовности учиться.

Баребонъ не продолжалъ этого разговора. Очевидно, онъ выучился у Септимія Марвина и покорности, къ которой вовсе не была склонна его натура.

— Вы также принимали въ этомъ участіе, — промолвилъ онъ, помолчавъ. — Именно вы растолковали мнѣ пользу образованія.

— Вотъ какъ! — тихо воскликнула она вопросительнымъ тономъ, какъ будто онъ наконецъ затронулъ вопросъ, на который она уже давно его наводила.

— Самую большую пользу, которую я только могъ извлечь! Разговаривать съ вами, какъ съ равной!

Онъ пристально смотрѣлъ на нее сквозь темноту, которая теперь стала свѣтлѣе, ибо луна чуть-чуть поднялась уже надъ горизонтомъ. Ея лицо было блѣдно, и ему казалось, что она дышитъ слишкомъ часто.

— Когда мы находимся въ морѣ, то, совершенно естественно, я мечтаю о томъ, какъ бы возвратиться обратно сюда…

Онъ замолчалъ и ударилъ носкомъ сапога по стѣнѣ бесѣдки, какъ бы для того, чтобы показать, что и прежде она сидѣла въ томъ же самомъ саду.

— Все это люди очень хорошіе, надѣленные тысячею добродѣтелей, которыхъ нѣтъ у меня. Но они не могутъ ни понять, ни представить себѣ очень многаго, даже капитанъ. По-своему онъ хорошо образованъ, но вѣдь это только капитанъ берегового судна, который за свои заслуги сдѣлался капитаномъ заграничнаго плаванія.

Миріамъ нетерпѣливо вздохнула: онъ опять отклонился- отъ самаго важнаго.

— Вы, вѣроятно, думаете, что я забылъ о моемъ родствѣ съ нимъ, — вдругъ сказалъ Лу, обнаруживая такимъ внезапнымъ оборотомъ мысли свою досаду. — Нѣтъ, я этого не забылъ. Я этого никогда не забываю. Я сынъ его родственника. Я это знаю. Черезъ него я въ родствѣ со многими изъ Фарлингфорда. Но я никогда не на» зываю его родственникомъ, да и онъ этого не требуетъ.

— Нѣтъ, я этого не думала, — отвѣчала Миріамъ какимъ-то особеннымъ голосомъ, который заставилъ его повернуться.

— О! — воскликнулъ онъ съ внезапнымъ смѣхомъ, какъ будто понявъ ее наконецъ. — До васъ, вѣроятно, дошли сплетня, столь распространенная въ Фарлингфордѣ. Вы знаете, зачѣмъ пріѣхали сюда эти господа, маркизъ де-Жемозакъ и этотъ другой… какъ его? Дормеръ Кольвилль. Вы слышали, какія для меня открываются великолѣпныя перспективы. А я совершенно выбросилъ это изъ головы.

И онъ весело махнулъ въ знакъ полнаго презрѣнія-. Даже въ темнотѣ онъ не могъ удержаться, чтобы не усилить значеніе своихъ словъ жестомъ своей худощавой руки и выраженіемъ своего подвижного лица.

— Да, я слышала объ этомъ отъ нѣсколькихъ лицъ, — созналась она. — Но больше всего я слышала отъ капитана Клебба. Онъ относится къ этому гораздо серьезнѣе, чѣмъ вы думаете. Вы этого не знаете. Онъ вѣдь принадлежитъ къ числу наиболѣе молчаливыхъ людей, съ которымъ намъ приходится имѣть дѣло. То обстоятельство, что мой дядя далъ вамъ образованіе и что вы проявили такую способность къ нему, онъ считаетъ провиденціальнымъ.

— Способность? Скажите еще: геніальность! — смѣясь замѣтилъ онъ.

— Вы смѣетесь, — отвѣтила Миріамъ: — а между тѣмъ дѣло очень серьезное. Всѣ обстоятельства за васъ. Вамъ придется ѣхать во Францію и потребовать свое наслѣдіе.

— Ну, нѣтъ. Вѣдь это значитъ навѣки разстаться съ Фарлингфордомъ и жить съ совершенно чужими мнѣ людьми, въ родѣ, напримѣръ, маркиза де-Жемозака, который наводитъ меня на мысль о тысячахъ мелкихъ церемоній и разныхъ тщеславныхъ вещей.

Онъ повернулся лицомъ къ вѣтру, дувшему съ моря черезъ песчаныя косы и участки морской травы, самому бодрящему и здоровому вѣтру въ мірѣ.

— Я предпочитаю остаться въ Фарлингфордѣ. Я на половину Клеббъ, на половину — самъ не знаю кто! Отпрыскъ какого-то забытаго ствола, сломленнаго во Франціи великой бурей. Если мой отецъ и зналъ объ этомъ стволѣ, то онъ ничего не говорилъ мнѣ. А если онъ объ этомъ не говорилъ, то, очевидно, оттого, что ему было стыдно объ этомъ говорить. Вы никогда не видали его, иначе вы знали бы, какъ онъ боялся Франціи и всего французскаго. Онъ жилъ какъ бы во снѣ. Его тѣло было здѣсь въ Фарлингфордѣ, но его мысль была гдѣ-то въ иномъ мѣстѣ. Кто знаетъ гдѣ? По временамъ мнѣ кажется, — конечно, это лишь обманъ чувствъ, — будто я здѣсь и въ то же время гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Но все равно я преджочитаю остаться въ Фарлингфордѣ. Пусть это будетъ даже сонъ.

Мѣсяцъ наконецъ поднялся, половина луны на ущербѣ желтымъ пятномъ плыла по небу низко, надъ самымъ горизонтомъ, бросая по землѣ слабый, колеблющійся свѣтъ. Лу повернулся къ Миріамъ, которая обыкновенно встрѣчала его своимъ твердымъ, вдумчивымъ взглядомъ. Но на этотъ разъ она отвернулась.

— Въ Фарлингфордѣ мнѣ будетъ лучше всего во всякомъ случаѣ, — убѣжденно сказалъ онъ. — Я здѣсь только внукъ стараго Сета-Клебба съ дѣвьяго рва. Я фарлингфордскій матросъ и только. Я боцманъ съ «Послѣдней Надежды».

— Вы нѣчто больше, чѣмъ это.

Онъ сдѣлалъ шагъ по направленію къ ней и впился глазами въ ея блѣдное, отвернувшееся отъ него лицо. Въ ея голосѣ не было твердости, какъ будто она сказала это противъ своей воли.

— Даже если бы это было и такъ, — сказалъ онъ серьезно: — то для меня Фарлингфордъ все же останется мечтой. Фарлингфордъ и вы.

— Что вы хотите этимъ сказать? — быстро спросила она.

Она какъ будто достигла самаго главнаго и теперь была готова дѣйствовать.

— Я хочу сказать только то, что я всегда думалъ, — отвѣчалъ онъ, — Но я боялся сказать это, боялся. Приходится иной разъ слышать о благородныхъ женщинахъ, которыя отдаютъ свою любовь человѣку безъ роду и племени. Иной разъ, напримѣръ, въ послѣдній пріѣздъ, когда вы сидѣли вотъ на этомъ мѣстѣ, я подумалъ, какимъ необыкновеннымъ счастіемъ было бы для меня встрѣтиться съ такой женщиной.

Онъ ждалъ, что она что-нибудь скажетъ или сдѣлаетъ какое-нибудь движеніе, но она сидѣла неподвижно.

— Вы понимаете, — продолжалъ онъ: — какими ничтожными представляются мнѣ всѣ эти разговоры о наслѣдствѣ во Франціи, когда мой мозгъ всецѣло поглощенъ этой мыслью. Вѣдь если вы,.

— Вы совершенно ошибаетесь, — быстро прервала она его. — Вы ошибаетесь.

— Ошибаюсь, предполагая, что…

— Да, — прервала она опять. — Вы совершенно ошибаетесь. Весьма сожалѣю, что такъ случилось.

Она была странно-спокойна и говорила какимъ-то дѣловымъ тономъ. Въ глазахъ Баребона вдругъ блеснулъ огонекъ. Она затронула и, очевидно, умышленно его гордость, накопленную въ его крови безчисленными поколѣніями его предковъ. Она ловко задѣла его за живое.

— Очень жаль, — надменно промолвилъ онъ. — Это потому, что я сынъ безвѣстныхъ родителей и боцманъ «Послѣдней Надежды»?

— Если бъ вы были королемъ, дѣло нисколько не измѣнилось бы, — отвѣчала она. — Это происходитъ оттого, что вы не интересны для меня съ этой стороны.

— Я не интересенъ для васъ съ этой стороны, — повторилъ онъ, какъ эхо, съ такимъ смѣхомъ, который заставилъ ее съежиться. — Отлично, тогда и говорить больше не о чемъ.

Онъ снялъ фуражку и простился съ нею. Онъ забылъ надѣть ее снова и такъ и шелъ, держа ее въ рукѣ.

Она слышала, какъ звенѣла цѣпь, когда онъ отвязывалъ свою лодку.

X.
Въ итальянскомъ домѣ.

Аббатъ Туванъ не принадлежалъ къ числу людей мужественныхъ, и потъ лилъ съ него ручьями, когда, взобравшись по крутой горѣ къ замку де-Жсмозакъ, онъ повернулъ ключъ въ заржавленной калиткѣ главныхъ воротъ. Мѣсяцъ тихо пробирался среди волнистыхъ облаковъ, было довольно свѣтло, но тѣни, падавшія отъ его серебристаго свѣта, могли внушать всякіе страхи.

Легко быть философомъ, когда сидишь у себя въ креслѣ возлѣ лампы. Въ такой обстановкѣ аббатъ Туванъ былъ всегда спокоенъ, разсуждая, что красть у него нечего. Но теперь, въ темнотѣ, ему лѣзли въ голову сотни случаевъ убійствъ, о которыхъ въ свое время сообщалось въ газетахъ.

Прежде, чѣмъ отворить калитку, онъ остановился и вытеръ лобъ голубымъ бумажнымъ платкомъ. Потомъ, убѣдившись, что онъ одинъ-одинешенекъ, онъ прислонился плечомъ къ могучему, пострадавшему въ борьбѣ съ бурями дубу и приникъ глазомъ къ замочной скважинѣ. Нервно посматривая на амбразуры боковыхъ башенъ и на могучій, нависшій надъ нимъ парапетъ, онъ поспѣшилъ въ узкій проходъ подъ сводчатой крышей, откуда видны были ступени, ведущія на башни. Эти ходы казались еще страннѣе оттого, что сплошь заросли плющемъ.

Стѣны замка Жемозакъ шли съ трехъ сторонъ и имѣли четыре башни по угламъ, которыя позволяли поражать фланговымъ огнемъ всякаго, кто вздумалъ бы поставить лѣстницы къ стѣнамъ, сложеннымъ изъ гладкаго бѣлаго камня, добываемаго въ каменоломняхъ Дордоньи. Четвертая стѣна шла къ крѣпкой скалѣ, надъ небольшой рѣкой, которая терялась въ равнинахъ Жиронды, такъ что ее едва ли можно было бы назвать притокомъ этой большой рѣки. Пробираясь по заросшей мохомъ тропинкѣ, хорошій ходокъ могъ бы въ десять минутъ сдѣлать кругъ отъ одной входной башни до другой.

Въ оградѣ находился старинный замокъ, еще сохранившійся и стоявшій прямо. Говорятъ, онъ былъ построенъ англичанами, очень долго занимавшими эту область. Къ древней постройкѣ примыкалъ болѣе новый замокъ, построенный уже послѣ изгнанія завоевателя. Въ центрѣ обширнаго отгороженнаго пространства стоялъ четыреугольный домъ въ итальянскомъ стилѣ, построенный въ эпоху Маріи Медичи и до сихъ поръ еще не законченный совершенно. Здѣсь были, конечно, большой паркъ, тѣнистыя аллеи, часовня, два склепа и много разрушающихся уголковъ внутри стѣнъ, которыя оказывали въ древнія времена пассивное сопротивленіе непріятелю, а теперь съ тѣмъ же успѣхомъ отражаютъ пытливые взгляды демократическаго любопытства.

Маркизъ де-Жемозакъ занималъ съ дюжину комнатъ надъ конюшнями, около самыхъ воротъ. Но не сюда аббатъ Туванъ направлялъ свои колеблющіеся шаги. Онъ шелъ прямо къ четыреугольному дому, одиноко стоявшему среди прежняго параднаго двора, который теперь превратился отчасти въ садъ, отчасти въ лугъ. Сѣно уже скосили, и запахъ свѣжаго стога, сложеннаго около стѣны стараго замка, подъ его дырявой крышей, смѣшивался въ вечернемъ воздухѣ съ запахомъ шиповника, въ безпорядкѣ росшаго въ запущенныхъ клумбахъ. Угрюмыя стѣны, защищавшія когда-то Жемозаковъ отъ храбрыхъ враговъ, теперь старались скрыть отъ глазъ окрестныхъ крестьянъ печальный фактъ, о которомъ, впрочемъ, они отлично знали, а именно, что маркизъ де-Жемозакъ принужденъ, надѣвъ перчатки, самъ ухаживать за своимъ садомъ и убирать сѣно лишь съ помощью своего стараго кучера и Маріи, кухарки на всѣ руки — одного изъ лучшихъ народныхъ типовъ, сохранившихся во Франціи до днесь.

Въ ясной южной атмосферѣ мѣсяцъ свѣтитъ вдвое свѣтлѣе, чѣмъ у насъ въ болѣе туманномъ воздухѣ, и аббатъ, пройдя большой дворъ, сталъ смотрѣть вокругъ себя болѣе спокойно. Въ большомъ водоемѣ, въ которомъ собиралась дождевая вода и который былъ построенъ много лѣтъ тому назадъ, когда предпріимчивый врагъ хотѣлъ отрѣзать замокъ отъ воды, теперь завелись лягушки, и ихъ привѣтливое кваканье внесло въ душу аббата чувство спокойствія и сознанія, что онъ не одинъ.

Дверь итальянскаго дома была открыта настежь. Внутренность его не была докончена, и только одна комната — высокая банкетная зала — была снабжена мебелью. Войдя въ дверь, аббатъ сталъ рыться въ карманѣ своей сутаны и досталъ оттуда коробку со спичками. Въ рукахъ у него былъ какой-то свертокъ. Развернувъ его, онъ вынулъ оттуда и положилъ на покрытую плѣсенью плиту пола съ полдюжины свѣчей. Лишь только онъ зажегъ спичку, изъ дверей вылетѣла стая летучихъ мышей. Слышно было, какъ у аббата со свистомъ вырывалось дыханіе.

Онъ зажегъ двѣ свѣчки и съ большою ловкостью — свѣчи играли большую роль въ его жизни — пошелъ съ ними впередъ. При колеблющемся свѣтѣ его лицо казалось довольно полнымъ и довольно привѣтливымъ. Лобъ его былъ покрытъ потомъ, и въ глазахъ явно сказывался страхъ. Въ домѣ было очень темно, такъ какъ всѣ ставни были закрыты.

Аббатъ зажегъ третью свѣчу и, накапавъ воску, поставилъ ее на высокомъ каминѣ банкетной залы. На столахъ оказалось три-четыре подсвѣчника, на самомъ большомъ изъ нихъ, тянувшемся черезъ всю. залу, стоялъ канделябръ. Черезъ нѣсколько минутъ аббатъ освѣтилъ всю комнату, въ которой пахло пылью и тлѣномъ былой монархіи. Надъ его головой подъ потолкомъ, который когда-то былъ расписанъ въ итальянскомъ стилѣ и украшенъ переплетающимися розами и виноградными лозами, выписывали сложныя фигуры летучія мыши. Со стѣнъ смотрѣло съ полдюжины старинныхъ портретовъ людей въ полномъ вооруженіи или въ парикахъ. Два или три изъ нихъ отъ ветхости вылѣзли изъ своихъ рамъ и подъ острымъ угломъ висѣли въ залѣ.

Вокругъ стола стояли стулья, словно они были поставлены въ этой заплѣсневѣвшей обстановкѣ для банкета какихъ-то привидѣній. Ихъ высокія рѣзныя спинки бросали фантастическія тѣни на стѣны.

Пока аббатъ занимался еще разстановкой свѣчей, въ сосѣдней залѣ, которая была слегка освѣщена, послышались тяжелые шаги. Кто-то громко дышалъ.

— Почему вы не дождались меня на холмѣ, нелюбезный человѣкъ? — спросилъ кто-то.

Голосъ былъ низкій, мужской, но манера говорить — женская.

— Я увѣрена, что вы слышали меня. Съ тѣхъ поръ, какъ я потеряла свою стройность, меня слышно издалека, словно паровозъ.

Съ этими словами говорившая вошла въ комнату и принялась снимать съ себя множество черныхъ вязаныхъ платковъ, въ которые она была закутана. Ихъ было такъ много и притомъ столь разнообразныхъ фасоновъ, что избавиться отъ нихъ было не такъ-то легко.

Аббатъ бросился ей на помощь.

— Какъ вы можете подозрѣвать меня въ такомъ преступномъ поступкѣ? — вскричалъ онъ, — Я нарочно пришелъ пораньше, чтобы сдѣлать всѣ эти приспособленія. Что же касается того, чтобы слышать васъ… то сохрани васъ Богъ! Вѣдь нужно имѣть большое мужество, чтобы быть роялистомъ въ наше время, особенно въ такой темнотѣ!

Онъ, казалось, былъ знакомъ съ этими платками, ибо онъ быстро и ловко распуталъ ихъ и сложилъ одинъ на другой.

Теперь графиня де-Шантоннэ стала дышать легче. Но никакая дружеская рука не могла избавить ее отъ кучи мяса, которая всякаго другого человѣка, менѣе жизнерадостнаго и храбраго, непремѣнно привела бы въ отчаяніе.

— Кто это боится? — весело вскричала она. — Что могутъ сдѣлать старой женщинѣ? О, вы машете руками. Это очень любезно съ вашей стороны. Но, увы! Я уже не молода, и при мнѣ мой Альбертъ съ этими противными усами. Не годится сыну носить усы. Я ужъ ему объ этомъ говорила. Ну-съ, а вы? Кто можетъ причинить какое-нибудь зло священнику? Кромѣ того, вѣдь нельзя быть священникомъ и не быть при этомъ роялистомъ!

— Я это знаю, графиня. Вотъ почему и я роялистъ. Надѣюсь, насъ никто не видѣлъ? Деревня спала, когда вы проходили черезъ нее?

— Спала такъ же крѣпко, какъ спитъ мой покойный мужъ въ могилѣ. Скажите по правдѣ, аббатъ, похудѣла я? Вотъ уже два дня, какъ я не пью кофе.

Аббатъ съ серьезнымъ видомъ обошелъ вокругъ нея. Это было цѣлое путешествіе.

— А для чего это нужно, чтобы вы перемѣнились? — смягчилъ онъ свои наблюденія. — Вѣдь это не особенно хорошо быть худымъ. А гдѣ же Альбертъ? Вѣдь не одна же вы пришли сюда?

— Слава тебѣ, Господи, вѣдь я вдова! — воскликнула графиня де-Шантоннэ, оправляя полной рукой драгоцѣнныя кружева на платьѣ. — Альбертъ пришелъ со мной. Онъ несъ фонарь, хотя свѣтитъ луна. Такъ лучше. Кромѣ того, заговорщикамъ полагается всегда носить фонарь. У Альберта было слишкомъ длинное пальто. Онъ споткнулся о ступеньку на дворѣ, уронилъ фонарь и не могъ его найти въ высокой травѣ. Я оставила его въ темнотѣ въ поискахъ за фонаремъ. Мой храбрый Альбертъ не боится ничего.

— У него безстрашное сердце его матери, — любезно промолвилъ аббатъ, бѣгая вокругъ стола и разставляя стулья.

Самый широкій и крѣпкій изъ нихъ онъ предложилъ графинѣ. Но и этотъ стулъ скрипѣлъ и трещалъ всякій разъ, какъ она дѣлала движеніе, чтобы оправить свой туалетъ.

— Очевидно, — шутливо согласилась она. — Развѣ Франція не произвела Жанну д’Аркъ и герцогиню Беррійскую? А она наслѣдовала свою храбрость во всякомъ случаѣ не отъ отца. Онъ вѣдь былъ трусъ. Будемъ справедливы, господинъ аббатъ, и стапемъ смотрѣть на жизнь, какъ она есть. Онъ былъ трусъ. Мнѣ кажется, что я, любила его — дня три-четыре, впрочемъ. Тогда я была еще ребенкомъ и отличалась красотой.

— Только тогда? — спросилъ аббатъ тономъ упрека.

— Замолчите, ехидный человѣкъ! А еще священникъ!

— И духовное лицо можетъ имѣть глаза, сударыня, — возразилъ аббатъ и, снявъ со свѣчи нагаръ, механически ударилъ себя въ ту часть груди, гдѣ находилось сердце.

— Тогда имъ нужно носить шоры, какъ лошадямъ, — промолвила графиня строго, какъ бы раздраженная всеобщимъ преклоненіемъ передъ нею, которое начинало ей надоѣдать.

Въ эту минуту въ залъ вошелъ Альбертъ де-Шантоннэ. На немъ былъ длинное черное пальто, которое онъ снялъ и повѣсилъ на спинку стула. Потомъ онъ обвелъ комнату своими мягкими глазами, въ которыхъ и намека не было ни на таинственность, ни на безпокойную воинственность.

То былъ молодой человѣкъ съ длинной шеей. Его усы, на которые такъ жаловалась его мать, едва можно была замѣтить при свѣчкѣ аббата.

— Слава Богу! — промолвилъ онъ тонкимъ теноркомъ. — Мы пришли какъ разъ во-время.

Широко шагая, онъ нервно подошелъ къ столу. Въ немъ не было ничего внушительнаго, но по его манерамъ видно было, что онъ придавалъ огромное значеніе задуманному дѣлу. Къ несчастью, міръ судитъ о большинствѣ изъ насъ лишь по внѣшности. Многіе могли бы прослыть великими людьми, если бъ не были такъ малы ростомъ. Тысячи молодыхъ и достойныхъ людей не могли добиться должнаго положенія въ свѣтѣ только потому, что обладали рыжими волосами или же сдѣлались жертвой неискуснаго дантиста. Міръ, повидимому, не нуждается въ добродѣтели или солидныхъ качествахъ. Тому и другому онъ предпочитаетъ наружность. Альбертъ де-Шантоннэ, напримѣръ, имѣлъ бы вдвое больше вѣса въ роялистскихъ кругахъ, будь его шея хотя нѣсколько потолще.

— Я получилъ ваше посланіе, — продолжалъ онъ, кивнувъ аббату головой тѣмъ короткимъ кивкомъ, какой на французскихъ сценахъ въ ходу у героевъ, жизнь которыхъ находится въ опасности. — Письмо?

— Вотъ оно, — отвѣчалъ аббатъ.

Аббатъ былъ всегда однимъ и тѣмъ же и не могъ показать себя другимъ въ такомъ свѣтѣ, въ какомъ бы онъ этого хотѣлъ. Утромъ и вечеромъ, въ церкви и на празднествѣ, въ замкѣ и въ хижинѣ, онъ былъ все тѣмъ же аббатомъ Туваномъ. А Альбертовъ де-Шантоннэ была цѣлая дюжина: то свирѣпый, то нѣжный, веселый и печальный, поэтъ и солдатъ, ловкачъ, прошедшій огонь и воду, и мѣдныя трубы, и сердечный молодой человѣкъ, не чуждый высокихъ идеаловъ. Сегодня онъ былъ политикомъ-заговорщикомъ съ быстрымъ взглядомъ и короткой рѣчью.

Онъ протянулъ руку за письмомъ.

— Вы, графъ Альбертъ, должны прочесть его всѣмъ собравшимся, какъ мнѣ наказывалъ маркизъ, — осмѣлился замѣтить аббатъ, ощупывая карманъ на груди, въ которомъ было спрятано письмо де-Жемозака.

— Но прежде я долженъ прочесть его самъ, — послѣдовалъ отвѣтъ. — Иначе какъ же я могу оцѣнить его значеніе?

XI.
Начало.

Можетъ быть, нѣкоторые читатели не захотятъ отнестись серьезно къ такому человѣку, какъ Альбертъ де-Шантоннэ, и прежде всего потому, что онъ не лишенъ нѣкоторой живописности. На Британскихъ островахъ, можно ручаться, найдутся тысячи неглупыхъ людей, которые окажутся совершенно не въ состояніи понять средняго француза. Англичане, напримѣръ, удивляются, какъ это въ минуту самаго тяжелаго напряженія, когда Парижъ былъ осажденъ пруссаками, возникли сотни отрядовъ вольныхъ стрѣлковъ, которые съ самымъ серьезнымъ видомъ облачились въ огромныя соломенныя шляпы и красныя куртки и величали себя не иначе, какъ «дружиной смерти» или какимъ-нибудь другимъ трескучимъ названіемъ въ родѣ этого. И тѣмъ не менѣе эти дружины сражались такъ, какъ не сражался еще никто на землѣ, и умирали такъ же храбро, какъ настоящіе солдаты въ казенныхъ мундирахъ. Даже такіе стойкіе враги, какъ нѣмцы, перестали наконецъ смѣяться надъ этими шляпами, носившимися среди зимы.

Альбертъ де-Шантоннэ былъ добрымъ роялистомъ, можетъ быть, болѣе крѣпкимъ, чѣмъ самъ король, — такихъ было много во Франціи въ это время.

Вспомнимъ, что послѣ того, какъ Бурбоны 3-го мая 1814 года были снова возведены на престолъ не благодаря ихъ усиліямъ или вліянію, а только по волѣ государей, свергшихъ Наполеона, Людовикъ началъ помѣчать всѣ свои манифесты и распоряженія девятнадцатымъ годомъ своего царствованія, какъ будто царствованія Наполеона и не было. Неужели этотъ Бурбонъ поступалъ серьезно? Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ думалъ, что міръ такъ и согласится не обращать вниманія на Наполеона? Или онъ самъ понималъ, что и послѣ того, какъ Бурбоны будутъ преданы полному забвенію, имя Наполеона будетъ оставаться извѣстнымъ въ каждомъ домѣ?

Если самъ король можетъ такъ смотрѣть на положеніе вещей, то чего же требовать отъ простого роялиста?

Въ отсутствіе маркиза де-Жемозака Альбертъ де-Шантоннэ считался вождемъ роялистской партіи въ томъ спокойномъ юговосточномъ краю Франціи, который лежитъ къ сѣверу отъ Бордо и къ югу отъ великой, дѣлящей страну рѣки Луары. На него смотрѣли какъ на представителя того молодого поколѣнія, на которое слѣдуетъ возложить всѣ надежды людей, когда-то сражавшихся и умиравшихъ за своихъ королей, а теперь исчезавшихъ одинъ за другимъ со свѣту.

Передавали шепотомъ и по секрету по всему этому патріархальному краю, что августѣйшія особы, жившія въ изгнаніи въ Англіи и въ иныхъ мѣстахъ, находятся въ постоянной секретной перепискѣ съ маркизомъ де-Жемозакомъ, а иногда и съ Альбертомъ де-Шантоннэ. Королямъ, особенно низложеннымъ, не приходится быть особенно разборчивыми и надо пользоваться тѣмъ орудіемъ, которое попадаетъ подъ руку.

— Если бъ это не было написано собственною рукою маркиза, я ни за что не повѣрилъ бы этому, — сказалъ громко Альбертъ де-Шантоннэ, какъ бы отвѣчая на собственныя мысли. Онъ повертывалъ письмо во всѣ стороны, осмотрѣвъ его сначала спереди, потомъ съ обратной стороны. — Доставлено не по почтѣ, — сказалъ онъ аббату, который стоялъ возлѣ, почтительно глядя ему въ лицо, которое, впрочемъ, не внушало особаго довѣрія: подбородокъ сильно выступалъ впередъ, но не какъ у акулы, что указывало бы не на глупость, а на жадность.

Глаза у него были большіе и какіе-то безцвѣтные, какъ у овцы.

— Сохрани Богъ! — воскликнулъ аббатъ. — Такое-то письмо, да по почтѣ! Гдѣ мы всѣ очутились бы, если бы правительство прочло его? Вѣдь всѣмъ извѣстно, что письма, адресованныя такимъ лицамъ, какъ графъ Альбертъ, читаются на почтѣ и, очень можетъ быть, самимъ принцемъ-президентомъ.

Альбертъ насмѣшливо хихикнулъ и пожалъ плечами, что заставило его мать откинуть свою голову назадъ и сдѣлать жестъ, явно приглашающій аббата полюбоваться матерью столь отважнаго молодого человѣка.

— Однако скажи же намъ, что содержится въ письмѣ? — обратилась она къ сыну.

— Подожди пока. Его нужно прочесть, когда соберутся всѣ. А пока…

Онъ не окончилъ своей фразы словами, но зато сдѣлалъ жестъ, означающій, что письмо это можно получить изъ кармана на его груди, куда онъ его спряталъ, только обагривъ свои руки его кровью.

Аббатъ съ облегченіемъ вытеръ свой клейкій отъ пота лобъ, довольный, что письмо уже вышло изъ-подъ его охраны.

Заслышавъ шаги, Альбертъ де-Шантоннэ выжидательно посмотрѣлъ на дверь. Отвѣсивъ глубокій поклонъ графинѣ, въ комнату, вошелъ пожилой человѣкъ, нотаріусъ города. Альбертъ важно кивнулъ ему головой.

Вслѣдъ за нотаріусомъ вошло еще нѣсколько человѣкъ. На нѣкоторыхъ былъ дорожный костюмъ, и они, видимо, прибыли издалека

Одна нарядная дама была даже въ вечернемъ туалетѣ, который лишь слегка былъ скрытъ подъ манто. Она быстро вошла въ комнату, кивнула Альберту де-Шантоннэ и поцѣловала графиню. Ея присутствіе внесло сейчасъ же духъ дѣловитости и здраваго смысла, котораго до сихъ поръ недоставало собранію. Въ этой дамѣ не было ничего такого, что напоминало бы старый режимъ. Казалось, она презирала всякіе этикеты и весело смѣялась надъ театральной стороной этого засѣданія.

— Развѣ это не удивительно? — громко прошептала она, какъ это обыкновенно дѣлаютъ современныя дамы въ разныхъ публичныхъ засѣданіяхъ, въ которыхъ онѣ принимаютъ такое большое участіе съ такими, впрочемъ, малыми результатами. — Развѣ это не удивительно?

Она говорила на чистомъ французскомъ языкѣ, но съ сильнымъ англійскимъ акцентомъ.

— Я получила длинное письмо отъ Дормера, который разсказалъ мнѣ всю эту исторію.

Она замолчала было, замѣтивъ нахмуренную физіономію Альберта де-Шантоннэ, къ которому его мать усиленно старалась привлечь ея вниманіе.

— Я ужинала съ мадамъ де-Ратъ, — продолжала она, не смущаясь, мѣняя тему разговора, въ виду нахмуренной физіономіи Альберта де-Шантоннэ. Виконтесса очень извиняется. Она боится желудочныхъ разстройствъ и не будетъ.

— А, — воскликнула графиня де-Шантоннэ: — тутъ что-нибудь не то. Я знаю, что у виконтессы желудокъ не хуже желудка любой школьницы. Она, очевидно, не увѣрена въ Альбертѣ. Но посмотримъ, посмотримъ. Не знати Людовика-Филиппа жаловаться на желудокъ.

И графиня де-Шантоннэ сдѣлала рукой жестъ, который могъ бы имѣть угрожающее значеніе, если бы ея лицо не было такъ залито добродушіемъ.

Собралось уже съ дюжину лицъ. Аббатъ, былъ очень доволенъ, что явились еще двое въ, такихъ же одѣяніяхъ. Было здѣсь и нѣсколько дамъ. Одна изъ нихъ, красивая, но простоватая, видимо, слѣдила за Альбертомъ де-Шантоннэ съ робкимъ преклоненіемъ. Миссисъ Сентъ-Пьерръ Лорансъ, сидѣвшая рядомъ съ графиней, была единственной дамой, одѣтой въ свѣтлое, и потому рѣзко выдѣлялась среди остальныхъ, одѣтыхъ вр все черное и мрачное.

Въ это время такія собранія роялистовъ, у которыхъ не было ни гроша, происходили по всей западной Франціи, не безъ вѣдома, какъ увѣряли, принца-регента, который, будто бы, имѣлъ мужество отнестись къ нимъ съ полнымъ презрѣніемъ. Ни объ одномъ монархѣ друзья и враги не писали столько лжи, какъ о этомъ человѣкѣ, изумительнымъ образомъ вскарабкавшемся на французскій тронъ, подъ именемъ Наполеона III. По всей вѣроятности, многое изъ того, что онъ, какъ увѣряли, прекрасно зналъ, въ дѣйствительности не было ему совсѣмъ извѣстно.

Графиня де-Шантоннэ продолжала качать головой, вспоминая о желудочныхъ разстройствахъ виконтессы де-Ратъ. Эти разъединяющія людей чувства были типичны для тогдашней Франціи: французы вѣчно должны ссориться между собою, пока не окажутся на краю настоящей національной катастрофы. И даже упавши въ эту бездну, они все-таки будутъ ссориться между собой на днѣ и обливать другъ друга грязью.

— Всѣ здѣсь? — спросилъ Альбертъ-де-Шантоннэ, стоя въ живописной позѣ у конца стола и опираясь рукой на спинку стула. Пересчитавъ всѣхъ заговорщиковъ, онъ сѣлъ и подвинулъ къ себѣ канделябръ. — Насъ вызвали сюда спѣшно, — началъ онъ, — по просьбѣ маркиза де-Жемозака для того, чтобы выслушать его въ высшей степени важное письмо. Это письмо можетъ имѣть огромное значеніе для насъ всѣхъ, для Франціи и для всего міра.

Онъ вынулъ письмо изъ кармана и раскрылъ его среди гробового молчанія. Отъ его слушателей не ускользнуло, что онъ строго слѣдитъ за своими жестами и осанкой, и, какъ истые французы, они воздали ему за это должное. Будь вокругъ него англичане, онъ показался бы имъ неискреннимъ. Но это было бы ошибочное сужденіе.

— Письмо помѣчено изъ мѣстечка, которое называется Фарлингфордомъ, это въ Англіи. Я никогда не слыхалъ о немъ.

Альбертъ замолчалъ и поднялъ палецъ кверху.

"Наконецъ-то, — началъ онъ чтеніе, — наконецъ-то, друзья мои, послѣ безплодныхъ розысковъ, длившихся цѣлую жизнь, я, кажется, нашелъ при помощи добрыхъ услугъ Дормера Кольвилля, не того самаго человѣка, котораго мы искали, а его сына. Мы долго воображали, что Людовикъ XVII умеръ. Сама Madame въ своемъ изгнаніи въ Фросдорфѣ высказывала нѣкоторымъ изъ своихъ приближенныхъ, что она уже потеряла всякую надежду. И вотъ здѣсь — морякъ въ полномъ расцвѣтѣ молодости, сильный и здоровый, ведущій самый простой образъ жизни на берегу. Я нашелъ человѣка, лицо, фигура и манера котораго ясцо показываютъ, что, какъ это ни невѣроятно, онъ не можетъ быть не кѣмъ инымъ, какъ сыномъ Людовика XVII. Онъ наслѣдовалъ отъ отца, котораго едва помнитъ, и отъ дѣда, который погибъ на гильотинѣ за много лѣтъ до его рожденія, онъ наслѣдовалъ тысячи особенностей въ манерахъ и рѣчи. Немалымъ доказательствомъ искренности этого человѣка, служитъ то, что только теперь, послѣ долгихъ уговариваній, согласился онъ отдаться въ наши руки. Я хотѣлъ бы поспѣшить скорѣе въ Фросдорфъ и представить престарѣлой герцогинѣ молодого человѣка, котораго она не могла не признать племянникомъ. Но пришлось дѣйствовать болѣе благоразумію. Дормеръ Кольвилль, которому мы такъ много обязаны, снова обязалъ насъ умнымъ совѣтомъ. «Подождите, — говоритъ онъ, — до тѣхъ поръ, пока молодой человѣкъ не узнаетъ, что его ожидаетъ, пока онъ не познакомится съ людьми, которые его поддерживаютъ. Отложите его представленіе герцогинѣ Ангулемской, которое должно состояться только тогда, когда всѣ роялисты Франціи будутъ готовы дѣйствовать съ единодушіемъ, которое должно быть искреннимъ, и энергіей, которая должна быть непреодолимой».

"Кромѣ лица, которое удивительно напоминаетъ Людовика XVI и графа д’Артуа въ молодости, есть много другихъ важныхъ доказательствъ: живость, наслѣдованная отъ бабки, независимость характера и сопротивленіе всякому принужденію, голубые глаза и нѣжный цвѣтъ кожи, напоминающій плѣнника изъ Темпля. Есть доказательства, что отецъ этого человѣка былъ спасенъ около Діеппа съ тонувшаго рыбачьяго судна черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ стало извѣстно, что маленькій дофинъ исчезъ изъ Темпля и былъ поспѣшно отправленъ къ сѣвернымъ берегамъ въ костюмѣ дѣвочки. Есть свѣдѣнія, которыя Дормеръ Кольвилль терпѣливо собиралъ у этихъ медленно говорящихъ людей, что женщина, которая была спасена вмѣстѣ съ этимъ ребенкомъ, не была его матерью. Есть тысячи подробностей, извѣстныхъ мѣстнымъ жителямъ, которыя подтверждаютъ то, что мы всегда предполагали, а именно, что Людовикъ XVII былъ спасенъ изъ Темпля нѣсколькими преданными ему лицами, которыя такъ тщательно сохраняли свою тайну, что въ концѣ концовъ разрушили свои собственные замыслы: всѣ они погибли на гильотинѣ или подъ ножомъ разныхъ убійцъ, не выдавъ своей тайны. Такимъ образомъ, среди ужасовъ и всеобщаго хаоса того времени маленькій дофинъ пропалъ изъ виду.

«Здѣсь нашелся медальонъ съ миніатюрой, который, какъ я увѣренъ, есть не что иное, какъ портретъ Маріи-Антуанетты. Медальонъ находится въ рукахъ Дормера Кольвилля, который совѣтуетъ не открывать медальонъ силою, а сдѣлать это лучше во Франціи въ присутствіи надлежащихъ свидѣтелей. Вслѣдствіе какого-то несчастнаго случая медальонъ такъ помятъ, что открыть его можетъ только ювелиръ употребляющимся для этого инструментами. Его не открывали почти четверть вѣка, но достовѣрный свидѣтель, въ рукахъ котораго онъ былъ съ тѣхъ поръ, какъ тотъ, кто; безъ сомнѣнія, былъ Людовикомъ XVII умеръ на его рукахъ, помнитъ портретъ и не сомнѣвается, что это тотъ самый, который былъ прежде. Я сказалъ вамъ такъ много, что вы сами можете понять, что мои долголѣтніе поиски наконецъ-то кончились. Намъ нужны теперь только деньги, чтобы привезти короля Франціи въ его страну. Привезти его прежде всего въ мой бѣдный замокъ Жемозакъ, гдѣ мы будемъ скрываться, пока не будутъ сдѣланы всѣ приготовленія. Поручаю вамъ, дорогой Альбертъ, собратъ эту необходимую сумму».

Де-Шантоннэ сложилъ письмо и посмотрѣлъ на лица, сгруппировавшіяся вокругъ слабо освѣщеннаго стола.

Миссисъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ, которая, повидимому, знала содержаніе письма и потому явилась съ деньгами, перегнулась черезъ столъ, причемъ зазвенѣли вся ея драгоцѣнности, и положила передъ Альбертомъ де-Шантоннэ тысячефранковый билетъ.

— Я англичанка, — сказала она просто: — но я могу помочь.

XII.
Тайна Жемозака.

Нѣтъ чувства болѣе искусственнаго, чѣмъ международная ненависть. Въ старину это чувство было обязано своимъ существованіемъ духовенству, а теперь этотъ дремлющій антагонизмъ раздуваетъ безотвѣтственная пресса. Гдѣ только ни сталкивались на общемъ дѣлѣ англичане и французы, тамъ очень скоро возникало взаимное уваженіе, переходившее въ дружбу. Но, какъ націи, французы и англичане и теперь такъ же далеки другъ отъ друга, какъ въ великіе дни Наполеона.

Миссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ была на одну четверть француженкой и на три четверти англичанкой. Ея бабушка была Сентъ-Пьерръ, но не отъ нея она наслѣдовала свой свободный образъ дѣйствій, которому удивлялись ея французскіе друзья.

— Не то у нея на умѣ, — говорила графиня де-Шантоннэ, спускаясь по окончаніи засѣданія подъ руку съ Альбертомъ по лѣстницѣ Жемозака. — Не для этого она выбросила на столъ свой тысячефранковый билетъ и обѣщала дать еще больше, когда дѣло пойдетъ на ладъ. Все это потому, что она не можетъ ни въ чемъ отказать Дормеру Кольвиллю. Ну, идемъ, сынъ мой. У меня женское сердце. Ужъ я знаю.

Альбертъ ограничился сардоническимъ смѣхомъ. Ему было не до разговоровъ о женскомъ сердцѣ. Поступокъ миссисъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ привелъ, такъ сказать, въ гармонію британскій реализмъ съ его политическими фантазіями. Онъ такъ много говорилъ самъ и такъ много слушалъ, что говорятъ другіе, что мечта о возстановленіи монархіи въ концѣ концовъ поднялась и, ъ далекое царство простыхъ возможностей, въ которомъ галльская фантазія любитъ побродить послѣ легкаго пищеваренія.

Было очень удобно, что всѣ другіе изъ присутствовавшихъ на собраніи могли объяснить отсутствіе у нихъ денегъ тѣмъ, что по ночамъ, да еще въ деревенской глуши, никто не будетъ носить деньги въ своемъ карманѣ. Но въ душѣ всѣ они почувствовали легкое раздраженіе противъ миссисъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ, легкое разочарованіе, какое испытываетъ спящій человѣкъ, если его вдругъ разбудятъ.

Всѣ три священника смиренно сложили руки. Бѣдность, ихъ лучшее богатство, служила имъ въ этомъ случаѣ лучшимъ оправданіемъ. Нотаріусъ заморгалъ и въ смущеніи сталъ щипать себя за губы своими желтыми пальцами. Онъ былъ нотаріусомъ-роялистомъ, потому что въ этой округѣ всѣ его кліенты — роялисты. Въ Франціи даже прачка должна напремѣнно имѣть свои собственныя политическія убѣжденія. Въ этотъ моментъ всѣ оказались бѣдняками, и съ чисто женской интуиціей каждый старался схватиться за веревку, до которой не доставалъ. «Послѣ сбора винограда», прошептала одна изъ дамъ. Сборъ обѣщалъ быть плохимъ. Тѣмъ не менѣе до его окончанія оказалось невозможнымъ ни предпринимать, ни обѣщать что-либо.

Такимъ образомъ собраніе закончилось безъ всякой поэзіи, и заговорщики разошлись по домамъ, унося въ своемъ сердцѣ взаимное недовѣріе, которое пробуждается всегда, когда зазвенитъ золото.

Тѣмъ не менѣе миссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ внесла въ дѣло ингредіентъ, необходимый для того, чтобы превратить слова этихъ мечтателей въ дѣло. Даже нотаріусъ счелъ себя вынужденнымъ принять участіе во взносахъ, когда Альбертъ де-Шантоннэ прямо предложилъ ему обозначить свою часть. Священники, которыми ловко руководилъ аббатъ Туванъ, поступили такъ, какъ съ древнихъ временъ поступали левиты: они не давали сами, но уговаривали давать, другихъ, что, конечно, гораздо лучше.

Черезъ нѣкоторое время деньги были пересланы въ Англію. Маркизъ де-Жемозакъ вовсе не располагалъ средствами, Достаточными для того, чтобы нарядить Лу Баребона въ одѣянія, необходимыя для торжественнаго появленія во Франціи, и даже для того, чтобы покрыть издержки по путешествію туда. А Дормеръ Кольвилль никогда не имѣлъ денегъ при себѣ.

— Господь Богъ далъ мнѣ наружность богатаго человѣка, — говорилъ онъ всякій разъ, какъ рѣчь заходила о столь важномъ предметѣ: — но забылъ наполнить мои карманы.

Приближалась уже пора сбора винограда, и всѣ дорога пестрѣли разными бродягами, которые во время жатвы словно изъ земли вырастаютъ, когда аббатъ Туванъ отыскалъ Марію въ ея хижинѣ, около самыхъ воротъ замка.

— Я въ погребѣ, — отвѣчалъ ему женскій голосъ. — Развѣ вы не знаете, что сегодня понедѣльникъ и я стираю?

Аббатъ не сталъ повторять своего зова, стуча палкой по обѣденному столу, а подвинулъ себѣ кресло.

— Я знаю только то, что сегодня очень жарко и что я очень усталъ, — закричалъ онъ по направленію къ двери погреба, которая была открыта настежь и изъ которой валилъ теплый паръ, пахнувшій мыломъ.

— Конечно, конечно. Но неужели г. аббатъ желаетъ, чтобы я вышла въ томъ видѣ, въ какомъ я теперь?

Эти слова заключали скрытую угрозу, и аббатъ поспѣшилъ отвѣтить, что Марія можетъ и повременить, такъ какъ въ этотъ день была стирка.

Хижина была построена на склонѣ, который шелъ отъ воротъ замка, изъ камней, оставшихся отъ какихъ-нибудь прежнихъ сооруженій. То, что Марія называла погребомъ, на самомъ дѣлѣ было полуподваломъ, изъ котораго былъ выходъ въ паркъ, подходившій къ самому обрыву скалы.

Вскорѣ на каменныхъ ступеняхъ показалась и Марія. Это была четыреугольная женщина съ лицомъ, которое обгорѣло давнымѣдавно при работахъ въ виноградникахъ. Ея глаза смотрѣли прямо изъ-подъ четыреугольнаго, изборожденнаго морщинами лба.

— Г. аббатъ, — отрывисто сказала она, какъ бы привѣтствуя его и вмѣстѣ съ тѣмъ отмѣчая его присутствіе здѣсь. — Есть, вѣроятно, какія-нибудь новости отъ г. маркиза, — медленно проговорила она, опуская засученные рукава.

— Да, маркизъ пишетъ, что онъ ѣдетъ въ Жемозакъ и хочетъ, чтобы вы приготовили замокъ къ его пріѣзду.

Аббатъ махнулъ рукой по направленію къ замку съ такимъ видомъ, какъ будто тамъ была цѣлая толпа лакеевъ, а сотни оконъ свѣтились огнями. Его круглые глаза уклонялись отъ прямого взгляда, устремленнаго на его лицо, и переходили съ предмета на предметъ, пока не остановились на огромномъ ключѣ отъ воротъ замка, висѣвшемъ на гвоздѣ за дверью.

— Стало быть, г. маркизъ возвращается въ свою резиденцію, — важно промолвила Марія.

Въ отвѣтъ аббатъ вторично махнулъ рукой по направленію къ стѣнамъ замка.

— Хуже всего то, — прибавилъ онъ робко: — что онъ везетъ съ собой гостя.

Онъ помуслилъ свои жирныя губы и, улыбаясь, сѣлъ на самомъ порогѣ.

— А! — коротко воскликнула она. — Спать придется, вѣроятно, на кушеткѣ. Вѣдь въ замкѣ кроватей нѣтъ, какъ вы сами знаете, г. аббатъ. Это, очевидно, еще одинъ изъ вашихъ королей. О, не поднимайте рукъ! Вѣдь г. Альбертъ читалъ вслухъ письмо отъ маркиза изъ Англіи, не потрудившись даже затворить дверь изъ банкетной залы. А я стояла на лѣстницѣ возлѣ двери и все слышала.

— Нехорошо подслушивать у дверей, — укоризненно сказалъ аббатъ.

— Ну, вотъ еще! — возразила эта заблудшая овца его стада. — Но не безпокойтесь, г. аббатъ, я умѣю держать языкъ за зубами. Да и что такое всѣ эти ваши политическіе секреты? Для богатыхъ это забава, а для бѣдныхъ — порокъ. Пойдемте въ замокъ, пока еще свѣтло, и вы можете сами увидѣть, насколько мы готовы къ пріему гостя.

Разговаривая, она наспѣхъ поправляла свой туалетъ, нуждавшійся въ порядкѣ. Потомъ, взявъ изъ-за двери ключъ, пошла впередъ при свѣтѣ садившагося солнца. Отперевъ большую дверь, она быстрымъ и сильнымъ движеніемъ, словно мужчина, отодвинула ее въ сторону. Въ ней было гораздо больше мужского, чѣмъ въ ея спутникѣ, — больше здраваго смысла, больше храбрости. Словомъ, это былъ лучшій типъ, который произвела Франція того времени — типъ женщины средняго класса.

На лѣвой сторонѣ двора къ боковой башнѣ былъ пристроенъ низкій, четыреугольный домъ въ два этажа. Весь нижній этажъ былъ занятъ конюшней, очень просторной, лошадей на пятьдесятъ. Во дни Генриха Великаго эта конюшня, вѣроятно, была полнымъ-полна. Во второмъ этажѣ, на который вели три-четыре лѣстницы, было нѣсколько комнатъ. Почти всѣ они стояли пустыми; ничѣмъ не заставленныя окна безъ занавѣсей смотрѣли черезъ запущенный паркъ на итальянскій домъ.

Марія повела своего спутника по первой лѣстницѣ, прямой и узкой. Заботливо свернутый и сложенный на площадкѣ коверъ былъ весь вытоптанъ и давно потерялъ свой цвѣтъ. Кисейныя занавѣси, сколотыя вмѣстѣ булавкой, были въ заплатахъ и пожелтѣли отъ частаго мытья и давнишней сырости.

Войдя въ первую отъ лѣстницы комнату, Марія открыла окно. Когда-то тутъ было помѣщеніе дежурнаго лакея. Теперь здѣсь стояла мебель пышныхъ дней Людовика XIV. Ковры полиняли, дерево посѣрѣло и было изъѣдено червями.

— Ни одно окно, — промолвила Марія, пока аббатъ напрасно боролся со шпингалетомъ, закрывавшимъ раму, — ни одно окно не открывалось много лѣтъ. Смотрите, какъ дребезжатъ стекла. Можетъ быть, откроется другое.

Аббатъ безъ всякихъ разговоровъ принялся за другое окно и открылъ его, причемъ вся краска со ставенъ полетѣла внизъ.

— Гостиная, — промолвила насмѣшливо Марія, дѣлая книксенъ передъ другой дверью, которая была открыта настежь и выходила на темную лѣстницу. — Не угодно ли будетъ его величеству, королю французскому, пожаловать сюда? — сказала она, сдѣлавъ пригласительный жестъ своей красной и еще сморщенной отъ стирки рукой. — Здѣсь имѣются три кресла. Одно изъ нихъ, впрочемъ, сломано, такъ что свитѣ его величества придется постоять.

И, оттолкнувъ половинку двери, она съ визгливымъ смѣхомъ вошла въ слѣдующую комнату.

— Главные аппартаменты, — провозгласила она съ той ироніей въ голосѣ, которая, вѣроятно, досталась ей по наслѣдству отъ матери, игравшей немалую роль во время революціи. — А вотъ и комната для гостя, если, конечно, г. маркизъ соблаговолитъ спать на полу въ гостиной или же внизу, въ конюшнѣ на соломѣ.

Аббатъ открылъ ставни и въ этой комнатѣ и стоялъ, кротко посматривая на Марію. Мебели въ комнатѣ почти не было. Кровать была не лучше тѣхъ, на которыхъ спятъ крестьяне. Стояло еще нѣсколько стульевъ. Къ окну былъ приткнутъ туалетный столикъ, въ углу за скромной ширмой пріютился маленькій умывальникъ, какіе употребляются на югѣ Франціи.

Когда Марія была еще маленькой дѣвочкой, а толстощекій робкій будущій аббатъ учился въ семинаріи, все имущество замка было разграблено или сожжено на кострѣ.

— Дальше идетъ спальня барышни, — коротко сказала Марія.

Посмотрѣвъ кругомъ, она пожала плечами и усмѣхнулась недоброй усмѣшкой, отъ которой аббатъ вздрогнулъ.

Оба эти участника тайны Жемозакскаго дворца молча смотрѣли другъ на друга. Третье лицо, имѣвшее доступъ въ замокъ, а именно мужъ Маріи, въ счетъ не шло: то былъ мѣшковатый, молчаливый человѣкъ, работавшій въ это время въ виноградникѣ, за оградой замка. Онъ дѣлалъ всегда то, что приказывала ему жена, не возражая, но и не обнаруживая энтузіазма: онъ зналъ, что ему достанется отъ жены, если онъ сдѣлаетъ свое дѣло плохо.

Аббатъ былъ уже разъ въ этихъ комнатахъ. Это случилось во время короткаго наѣзда въ замокъ маркиза вскорѣ послѣ того, какъ его жена умерла въ Парижѣ. Но обыкновенно только Марія и Жанъ имѣли доступъ въ эти аппартаменты.

Какъ человѣкъ мягкосердечный, аббатъ обвелъ эти стѣны взглядомъ, полнымъ глубокаго сочувствія. Потомъ онъ робко посмотрѣлъ на Марію, но она, угадывая его мысли, только пожала плечами.

— Нужно брать міръ, какъ онъ есть, — сказала она. — Г. маркизъ дѣйствуетъ, какъ мужчина. Это сразу видно, если онъ назначаетъ свой пріѣздъ въ день стирки, да еще съ гостемъ. Вы должны написать ему, что я могу все это привести въ порядокъ, но не въ такой короткій срокъ. Откуда взять мебель? Можно достать стулъ, другой изъ банкетнаго зала. Я могу дать свою постель, которую Жанъ принесетъ, когда стемнѣетъ, такъ что никто объ этомъ не узнаетъ. А вы должны одолжить кувшинъ и тазъ, который вы купили, когда уѣзжалъ епископъ.

Тутъ она прервала свою рѣчь и бросилась къ окну.

— Боже мой! — закричала она отчаяннымъ голосомъ. — Я слышу, какъ поднимается въ гору экипажъ. Бѣжать скорѣй, г. аббатъ, къ воротамъ и запереть ихъ. Гости это, или не гости, но они не должны видѣть комнаты въ такомъ видѣ. Пустите меня.

И она безъ церемоніи оттолкнула его и бросилась мимо него по лѣстницѣ. Долго приходилось ей скрывать отчаянную бѣдность въ замкѣ, и это научило ее плотно закрывать за собой ворота. Но на этотъ разъ для большей безопасности она еще приперла ихъ дубовымъ коломъ изнутри. Затѣмъ, повернувшись на каблукахъ, она взглянула на колокольчикъ, висѣвшій подъ ея головой. Аббатъ, слѣдовавшій за ней съ возможной для него скоростью, наивно смотрѣлъ въ щелку между двумя половинками огромныхъ воротъ,

Не прошло и минуты, какъ тихо зазвонилъ колокольчикъ. Звукъ его былъ какой-то странный. Эхо повторило его подъ высокими сводами воротъ и въ пустыхъ башняхъ по обѣимъ ихъ сторонамъ.

— Марія, Марія! — раздался за воротами веселый дѣвическій голосъ. — Отворяй скорѣй. Это я.

— Ну, вотъ, — шопотомъ проговорила Марія. — Это барышня, вернувшаяся отъ милосердныхъ сестеръ. Видно, тифъ въ монастырѣ Всѣхъ Святыхъ, о которомъ вы говорили, вспыхнулъ въ самомъ дѣлѣ.

XIII.
Внутри стѣнъ.

Большой колокольчикъ, висѣвшій въ воротахъ замка Жемозакъ, не звонилъ цѣлыхъ два дня послѣ того, какъ Жюльетта де-Жемозакъ вернулась изъ монастырской школы въ монастырѣ Всѣхъ Святыхъ, гдѣ разыгрался тифъ.

Но на третій день, едва спустилась вечерняя мгла, онъ позвонилъ опить, внезапно нарушивъ тишину утопавшаго въ вечерней тѣни двора и парка. Отъ его мягкаго звонкаго звука, который придали ему литейщики въ тѣ дни, когда серебро еще не имѣло цѣны и шло на колокола, смолкли даже лягушки въ прудѣ.

Вылъ всего девятый часъ. Темнота только что спустилась на землю, и рабочій людъ направлялся домой. Луны не было. Звонокъ у воротъ, раздавшійся вечеромъ, наводилъ, конечно, на мысль о прибытіи какого-нибудь путешественника, которому не хотѣлось, очевидно, пробираться по извилистымъ улицамъ Жемозака днемъ.

Замокъ лежалъ на возвышенности, которая находилась довольно далеко отъ маленькаго городка Жемозака, такъ что всякій шумъ его улицъ заглушался и переходилъ въ пріятное и безобидное ощущеніе его сосѣдства. Если бы путешественникъ подъѣхалъ въ каретѣ, то стукъ ея колесъ былъ бы, конечно, слышенъ. Да и топотъ лошадиныхъ копытъ по старому, сто лѣтъ не поднимавшемуся деревянному мосту предшествовалъ бы звону подворотнаго колокольчика. Но ни одинъ изъ этихъ звуковъ не потревожилъ ни Жюльетту де-Жемозакъ, одиноко сидѣвшую наверху въ маленькой бѣлой комнатѣ, ни Марію съ ея мужемъ, уставшимъ отъ дневныхъ трудовъ и сидѣвшимъ возлѣ конюшни на камнѣ въ ожиданіи, когда можно будетъ пойти спать.

Стоя у раскрытаго окна, Жюльетта слышала, какъ Жанъ задвигался и, шлепая туфлями, направился къ воротамъ.

— Кто-то пришелъ пѣшкомъ, — донеслись до нея слова Маріи. — Вѣроятно, какой-нибудь нищій: дороги теперь кишатъ ими. Смотри, чтобы онъ не попалъ дальше воротъ.

Она слышала, какъ Жанъ отодвинулъ засовъ и, пріотворивъ немного ворота, отвѣчалъ довольно грубо и односложно, хотя голосъ, задававшій ему вопросы, видимо, не принадлежалъ крестьянину. Марія также подошла къ воротамъ. Черезъ нѣсколько минутъ они оба вернулись. Жюльетта поспѣшила отойти отъ окна: съ ними шелъ какой-то незнакомецъ, сапоги котораго рѣзко и громко стучали по каменнымъ плитамъ.

— Да, — донеслось до Жюльетты: — я англичанинъ, пріѣхалъ отъ маркиза де-Жемозака. Если мадемуазель здѣсь, то я долженъ ее видѣть. По дорогѣ я случайно узналъ, что въ монастырѣ Всѣхъ Святыхъ тифъ и что она вслѣдствіе этого вернулась домой. А я было ѣхалъ въ Сентъ съ вѣстями объ ея отцѣ.

— Съ какими вѣстями? — спросила Марія.

Отвѣта нельзя было разслышать, такъ какъ говорившіе въ эту минуту вошли въ дверь. Впереди шелъ незнакомецъ, а Марія и ея мужъ безпрекословно слѣдовали за нимъ сзади съ тѣмъ инстинктивнымъ повиновеніемъ подразумѣваемому приказанію, которое переживетъ сотню всякихъ революцій.

Они стали подниматься по лѣстницѣ, и до Жюльетты долетѣлъ сдерживаемый смѣхъ пріѣзжаго. Марія осторожно отворила дверь.

— Этотъ господинъ не говоритъ своего имени, — сказала она.

Жюльетта де-Жемозакъ стояла у отдаленнаго конца стола, ярко освѣщенная лампой. На ней было бѣлое платье съ голубой лентой у пояса. Другая лента того же цвѣта связывала ея свѣтло-каштановые вьющіеся волосы. Ни одна самая опытная кокетка не могла бы подготовить большого сюрприза, чѣмъ тотъ, который ожидалъ Лу Баребона, когда онъ, отстранивъ Марію и держа шляпу въ рукѣ, вошелъ въ комнату.

На минуту онъ какъ бы остолбенѣлъ и молча стоялъ передъ Жюльеттой, на губахъ которой блуждала спокойная, привѣтливая улыбка. Молодая дѣвушка, недавно выпорхнувшая изъ тихой монастырской школы, нисколько, однако, не растерялась и прекрасно знала, какъ она должна держаться. Она не говорила ни слова, но стояла, граціозно поднявъ голову и глядя на него своими ясными карими глазами. Въ свою очередь, и Лу Баребонъ, не учившійся хорошимъ манерамъ и ни разу въ жизни не разговаривавшій съ французской дамой, выступилъ впередъ съ увѣренностью и чувствомъ собственнаго достоинства, которое, очевидно, скрыто таилось въ его крови, ожидая лишь надлежащаго момента, чтобы проявиться.

— Мое имя ничего не можетъ сказать вамъ, сударыня, — сказалъ онъ съ поклономъ, которому никто, конечно, не могъ научить его въ Фарлингфордѣ. — Поэтому безполезно называть его. Тѣмъ не менѣе я готовъ представиться. Мое имя англійское — Баребонъ. Я англичанинъ, которому выпало на долю счастье привлечь на себя вниманіе вашего отца, который явился въ Англію, чтобы отыскать меня.

Онъ залился вдругъ смѣхомъ, вытянулъ впередъ руки, какъ бы желая показать, что онъ весь тутъ, и попросить о снисхожденіи.

— Повидимому, мнѣ предстоитъ получить во Франціи какое-то наслѣдство, — продолжалъ онъ: --но я еще не знаю, какое. Погода была очень плохая, и переѣздъ былъ очень бурный. Мнѣ должны были объяснить все это во время пути, но намъ было не до того. Поэтому я знаю объ этомъ не больше, чѣмъ вы, сударыня.

Жюльетта перемѣнилась въ лицѣ, и ея обыкновенно розовыя щечки вдругъ поблѣднѣли, какъ полотно. Она не стала распространяться относительно его незнанія, но перешла прямо къ своей цѣли.

— Вы говорите не какъ настоящій англичанинъ, — сказала она: — я знаю двухъ-трехъ англичанъ. Одинъ изъ нихъ давалъ уроки въ Сентѣ. То былъ извѣстный въ Англіи прелатъ, а между тѣмъ онъ держалъ себя, какъ дерево. Когда онъ говорилъ, то надо было представить себѣ дерево, которое вдругъ заговорило бы. Но вы… вы на нихъ не похожи.

Лу Баребонъ разсмѣялся. Его смѣхъ былъ очень заразителенъ, однако онъ не подѣйствовалъ на Марію, которая хмуро стояла въ дверяхъ.

— Вы описали ихъ совершенно вѣрно, — сказалъ онъ. — Я знаю цѣлую сотню, которые похожи на здоровыя деревья. Но когда вы ихъ узнаете поближе, сударыня, они окажутся такъ же привѣтливы и тихи, какъ деревья.

— Англичане? — спросила она, слегка поднимая свои изогнутыя дугой брови.

— Да, мы, — быстро отвѣчалъ онъ, сразу схвативъ оттѣнокъ ея мысли. — Я чуть не забылъ, что и я самъ англичанинъ. Забыть это заставило меня, должно быть, мое наслѣдство, или… вы. Такъ легко и естественно считать себя французомъ. И такъ… пріятно.

Марія шаркнула своими ногами и сдѣлала нетерпѣливое движеніе, какъ бы желая напомнить ему, что они еще не приступили къ дѣлу, а говорятъ только о самихъ себѣ.

— Но я забылъ о дѣлѣ, — вдругъ сказалъ Баребонъ. — Становится уже поздно. Съ вашимъ отцомъ случилось маленькое несчастье: онъ вывихнулъ себѣ ногу. Онъ находится на бортѣ моего судна, судна, гдѣ я… былъ офицеромъ. Это судно стоитъ на якорѣ къ устьѣ рѣки недалеко отсюда, противъ деревни Мортань. Я прибылъ изъ Мортани по просьбѣ вашего отца съ вѣстями для васъ и для Маріи, если это и есть Марія.

— Она самая, — раздался въ дверяхъ мрачный голосъ.

Лу повернулся къ ней. Его счастливымъ даромъ было обезоруживать всякаго при первой же встрѣчѣ. Онъ посмотрѣлъ на Марію и улыбнулсяj и медленно, неохотно прояснилось и ея угрюмое лицо.

— Не ждите г. маркиза сегодня вечеромъ. Нѣкоторое время онъ еще будетъ въ отсутствіи. Ему надо съѣздить въ Бордо, гдѣ ему будутъ лечить вывихнутую ногу и гдѣ онъ останется, пока ему нельзя будетъ ходить. Онъ устроенъ на бортѣ судна довольно хорошо. Завтра утромъ оно пойдетъ въ Бордо. Маркизъ поручилъ мнѣ успокоить васъ и насчетъ другого дѣла. Онъ долженъ былъ привезти съ собой гостя…

Лу остановился и весело поклонился Маріи.

— Одного незначительнаго гостя. Но въ настоящее время я не буду въ Жемозакѣ. Я ѣду вмѣстѣ съ г. Дормеромъ Кольвиллемъ въ Руанъ, гдѣ буду жить у г-жи Сентъ-Пьерръ-Лорансъ. Въ Бордо мнѣ, повидимому, нельзя показаться, и я долженъ покинуть судно сегодня же ночью. Нѣкоторые пункты, касающіеся меня и моего наслѣдства во Франціи, для меня совершенно неясны.

— Неужели? — сказала- Марія. — Какъ-то этому не вѣрится.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— О, ничего, — отвѣчала Марія, разсматривая его самымъ тщательнымъ образомъ, какъ она это обыкновенно дѣлала.

— Это все, что я могу сказать вамъ, — заключилъ свою рѣчь Баребонъ.

И странное дѣло! Лишь только онъ отвернулась, Марія стала улыбаться самымъ привѣтливымъ образомъ.

— Мое порученіе къ вамъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Жюльеттѣ, — гораздо проще. Вашъ отецъ будетъ очень радъ, если вы останетесь съ нимъ въ Бордо, пока онъ будетъ тамъ, если только, конечно, вѣрно то, что ему сказали, т. е. будто бы въ монастырѣ Всѣхъ Святыхъ тифъ и потому учебныя заведенія неожиданно закрыты.

— Совершенно вѣрно, — отвѣчала Жюльетта низкимъ голосомъ южанки, заранѣе соглашаясь глазами на это предложеніе, — Но какимъ образомъ я могу попасть въ Бордо?

— Вашъ отецъ не далъ мнѣ на этотъ счетъ спеціальныхъ указаній, предоставляя это вамъ самой. Онъ, очевидно, вполнѣ полагается на ваше благоразуміе. Вотъ почему я такъ и удивился, увидѣвъ васъ. Я думалъ… я воображалъ, что вы гораздо старше.

Онъ залился смѣхомъ и сдѣлалъ рукой умоляющій жестъ, какъ будто у него въ головѣ было еще много такого, чего онъ не желалъ сказать словами.

— Можно быть молодой и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣть достаточно здраваго смысла, сударь, — сказала она съ спокойной улыбкой на своемъ застѣнчивомъ лицѣ.

Такое спокойствіе есть удѣлъ полной невинности, почти монополія однихъ, дѣтей, хотя встрѣчаются женщины, которыя ухитряются прожить съ нимъ всю жизнь.

— Да, конечно, — отвѣчалъ Лу, глядя ей въ лицо. — Итакъ, какъ же вамъ попасть въ Бордо? Какъ изъ Жемозака обыкновенно ѣздятъ въ Бордо?

— Надо ѣхать сначала на лошадяхъ до Мортани, а тамъ всегда можно получить судно. Если приливъ благопріятенъ, то-путешествіе это не очень длинно, — вмѣшалась въ разговоръ Марія, которая была прежде всего практична, а затѣмъ уже вѣжлива.

— Въ такомъ случаѣ, — быстро сказалъ Лу Баребонъ, — ѣдемте со мной сейчасъ въ Мортань. Я оставилъ свою лошадь въ городѣ, а свое судно у пристани. Отсюда всего часъ ѣзды. Черезъ полтора часа вы будете на борту «Послѣдней Надежды», которая стоитъ на якорѣ въ устьѣ рѣки. На суднѣ найдется помѣщеніе и для васъ и для Маріи. Я вѣдь сегодня же вечеромъ — увы! — уѣзжаю съ Дормеромъ Кольвиллемъ, и такимъ образомъ двѣ каюты будутъ совершенно свободны.

Жюльетта подумала съ минуту, не совѣщаясь съ Маріей даже взглядомъ. Впрочемъ, та, видимо, на это не разсчитывала, а просто ожидала приказаній съ видомъ покорности, которая была глубоко внѣдрена въ ея душу.

— Да, такъ будетъ удобнѣе всего, — промолвила наконецъ Жюльетта. — Конечно, это очень важно, чтобы мой отецъ могъ попасть въ Бордо какъ-можно скорѣе.

— Если вы теперь поѣдете со мной, онъ будетъ тамъ завтра, часовъ въ двѣнадцать дня, — отвѣчалъ Лу.

Въ его веселыхъ глазахъ ясно можно прочесть: «ѣдемъ!» но Жюльетта не была еще достаточно опытна, чтобы понимать такіе сигналы.

Вопросъ былъ рѣшенъ, и Ліану было приказано запрягать лошадь въ высокій старомодный шарабанъ, который былъ еще въ ходу въ замкѣ.

— Съ моря идетъ грозовая туча, — промолвилъ только Ліанъ.

Отъѣздомъ пришлось немного повременить: Маріи надо было перемѣнить свой туалетъ и приготовить чемоданъ своей молодой хозяйки. Но Жюльетта и Лу Баребонъ, сидя въ маленькой гостиной, нисколько не торопились, и Марія, слыша ихъ смѣхъ, не разъ бросала въ открытую дверь недовольный и безпокойный взглядъ.

Баребонъ, пріѣхавшій сюда верхомъ на лошади, которую онъ нанялъ въ деревнѣ, отправился изъ замка раньше пѣшкомъ, говоря, что экипажъ его догонитъ. Ночь была темная, особенно на западѣ, гдѣ между тяжелыми облаками надъ моремъ безпрестанно вспыхивала молнія.

Какъ во всѣхъ странахъ, которыя въ буряхъ войнъ бросались въ разныя стороны, крестьяне въ Гіеннѣ давно уже познали всю мудрость и выгоду житья вмѣстѣ, въ тѣсно застроенныхъ деревняхъ. Въ старинныя времена Жемозакъ былъ даже укрѣпленнымъ городомъ, надъ которымъ, какъ водится, господствовалъ почти недоступный замокъ.

Баребонъ ѣхалъ одинъ-одинешенекъ но безлюднымъ виноградникамъ. Дорога шла все время прямо, на ней нельзя было сбиться или разъѣхаться, и Баребонъ больше наблюдалъ за облаками, которыя громоздились на западѣ, словно мрачныя башни, чѣмъ дорогой. Онъ видѣлъ, что и обитатели деревни, стоя на каждой улицѣ на ворогѣ своихъ домовъ, также наблюдаютъ за ними. То былъ періодъ грозъ и града — этого смертельнаго врага винограда.

Наконецъ Лу Баребонъ остановился и сталъ ждать. Ему послышался было стукъ колесъ сзади него, но скоро онъ замѣтилъ, что, судя по этому стуку, экипажъ движется не особенно быстро.

— Нельзя ли ѣхать поскорѣе? — закричалъ онъ Жану, когда экипажъ наконецъ показался.

Жанъ ничего не отвѣтилъ, но, ткнувъ хлыстомъ въ небо, стегнулъ свою лошадь. Чтобы поощрить ее, Баребонъ двинулся впереди. Когда путники достигли деревни Мортань, онъ приказалъ Жану остановиться возлѣ гостиницы и подождать, пока онъ отведетъ свою лошадь въ конюшню и заплатитъ за ея наемъ. Потомъ онъ сѣлъ на козлы возлѣ него, и они покатили дальше по длинной улицѣ на большую дорогу, которая вела черезъ болотистые луга къ порту — небольшой группѣ деревянныхъ домиковъ и плотинѣ, тянувшейся отъ мелкаго мѣста вглубь канала.

Когда они, медленно двигаясь по глубокому песку, достигли наконецъ плотины, воздухъ былъ тихъ и неподвиженъ. Надъ ними еще громоздилися башнеобразныя облака, отъ которыхъ рѣка покрылась черными тѣнями. На водѣ мелькали тамъ и сямъ огоньки. То были бакены, отмѣчавшіе мель на срединѣ Жиронды, которая въ этомъ мѣстѣ имѣетъ нѣсколько миль въ ширину и дѣлается очень опасна по причинѣ частыхъ мелей.

— Черезъ пять минутъ гроза будетъ надъ нами, — промолвилъ Жанъ. — Не лучше ли повернуть назадъ?

— О, нѣтъ, — послѣдовалъ отвѣтъ, сопровождаемый успокоивающимъ смѣхомъ. — Въ странѣ, откуда я пріѣхалъ, отъ грозы не поворачиваютъ назадъ.

XIV.
Поднятое покрывало.

— Гдѣ же боцманъ корабля? — спрашивала Марія, идя за Жюльеттой и Баребономъ по безлюдной плотинѣ. Въ концѣ ея сверкалъ тусклый огонекъ, двѣ-три лодки стояли около нея на якорѣ. Слышно было, какъ вода бурлила у нихъ подъ кормой, какъ будто нашептывая имъ какую-то тайну.

— Боцманъ я, — бросилъ ей черезъ плечо А у Баребонъ. — Ужъ не испугались ли вы?

— Да что толку въ томъ, боюсь я или не боюсь, — отвѣчала Марія, останавливаясь у спуска съ плотины и всматриваясь въ темноту, въ которую онъ погружался. — Коли ужъ вышла замужъ, такъ бояться нечего. Довольно я боялась, когда была дѣвушкой, вотъ такой же стройной и кокетливой, какъ мадемуазель. Довольно теперь бояться. Идемъ!

Баребонъ ничего не отвѣтилъ на этотъ намекъ на блестящее прошлое. Темнота и приближающаяся гроза занимали все его вниманіе. Въ полномъ молчаніи Жюльетта и Марія, а сзади нихъ Жанъ, задыхавшійся подъ тяжестью багажа, который онъ несъ на плечахъ, могли слышать, какъ внизу билось о плотину тяжелое судно.

Эти звуки сопровождались визгомъ каната въ хорошо смазанныхъ снастяхъ и плескомъ косого паруса, поднятаго на крѣпкой мачтѣ.

— Для парусовъ не будетъ вѣтра, — пессимистически замѣтила Марія.

— Вѣтеръ явится самое большое черезъ пять минутъ, — отвѣчалъ Баребонъ.

Односложно выражавшійся Жанъ издалъ лишь звукъ облегченія.

— Сначала багажъ, — произнесъ Баребонъ, впадая въ обычный для моряковъ командный тонъ. — Впередъ. Торопитесь.

Они сошли на бортъ. Лу провелъ ихъ въ безопасное мѣсто въ самой срединѣ судна. Онъ сбросилъ туда свободный парусъ.

— Пригнитесь, какъ только можно. Покройтесь этимъ. Растяните парусъ надъ головой.

— Къ чему это? — заговорила было Марія.

— Слышите?

Не успѣлъ онъ промолвить это слово, какъ буря налетѣла на нихъ, словно поѣздъ, съ грохотомъ и свистомъ.

Лу прыгнулъ къ румпелю. Среди свиста бури слышно было, какъ онъ рѣзко командовалъ Жаномъ, который, вѣроятно, былъ знакомъ съ моремъ, ибо онъ сейчасъ же отвязалъ лодку, и они понеслись впередъ на парусѣ, который хлопалъ, словно изъ пушки стрѣляли. Одну минуту казалось, что все перемѣшалось въ какой-то движущійся хаосъ. Потомъ явилось чувство самосохраненія. На днѣ лодки кричалъ кто-то изъ женщинъ.

— Что? Что вы говорите? — кричалъ Лу Баребонъ, просовывая голову подъ парусъ.

— Это Марія поминаетъ всѣхъ святыхъ, — отвѣчала Жюльетта смѣющимся голосомъ.

Черезъ нѣсколько минутъ гроза прошла. Слышно было, какъ градъ летѣлъ теперь въ долинѣ съ виноградниками, уничтожая въ нѣсколько минутъ результаты усиленныхъ трудовъ и затратъ.

Когда парусъ пересталъ трепаться, Жюльетта высунулась изъ-подъ промокшаго полотна, которое защищало ихъ, какъ крыша, и жадно глотала захолодѣвшій воздухъ. Лодка летѣла по водѣ стрѣлою, и надъ бортомъ, почти рядомъ съ лицомъ Жюльетты поднималась выгнутая, зелено-бѣлая волна, свѣтившаяся фосфорическимъ свѣтомъ.

Остатки бури носились вверху среди разорванныхъ облаковъ, сквозь которыя стали уже проглядывать звѣзды. Къ западу небо было уже чисто, и на слабомъ отблескѣ закатившагося солнца тамъ и сямъ рѣяли зарницы, извиваясь, словно какія-то танцующія феи.

А вблизи скрипѣли снасти, и надувался до послѣднихъ предѣловъ парусъ отъ вѣтра, пѣвшаго около мачты свою звонкую пѣсню.

Жюльетта повернула голову, чтобы взглянуть на Баребона. Онъ стоялъ по щиколотку въ водѣ, наклоняясь на лѣвый бортъ, чтобы передать ему весь свой вѣсъ. Зарница лишь урывками освѣщала его лицо. Въ этотъ моментъ Жюльетта увидѣла и поняла то, что матросы, ложась спать, испытываютъ каждую ночь, — а именно что ея жизнь всецѣло въ рукахъ ея ближняго. Она чувствовала это и знала, что и Баребонъ знаетъ это, хотя онъ и не взглянулъ на нее. Она видѣла, какъ бѣлѣли въ темнотѣ его зрачки, когда время отъ времени онъ взглядывалъ вверхъ на парусъ или наклонялся внизъ къ его основанію. Онъ стоялъ, растопыривъ ноги между двумя скамьями, и старался вытащить нѣсколько лишнихъ вершковъ паруса, что сейчасъ же отзывалось на движеніи тяжелой лодки. Марія громко читала молитвы. Открывъ глаза, она увидѣла его фигуру, стоявшую на кормѣ, и это сразу превратило ея страхъ въ ярость,

— Этотъ Жанъ, — закричала она, — набитый дуралей! Онъ увѣрялъ, что въ молодости онъ былъ рыбакомъ и пустилъ насъ въ море на нашу погибель.

Она подняла было голову но тутъ же принуждена была спрятать ее обратно: волна ударила въ бортъ и хлестнула въ лодку.

— Никакого корабля нѣтъ! — закричала она опять. — Ѣдемъ назадъ, если можно. Вѣдь мы сейчасъ утонемъ. Говорятъ вамъ, здѣсь нѣтъ никакого судна.

— Нѣтъ, есть, — отвѣчалъ Баребонъ, движеніемъ головы стряхивая воду съ лица: обѣ руки его были заняты. — Я знаю, что есть. А васъ даже и не вымочило.

И онъ со смѣхомъ быстро повернулъ лодку по вѣтру.

Жюльетта съ удивленіемъ обернулась на звукъ его голоса.. Въ строгомъ уединеніи монастырской школы никто не училъ ее, что не одни святые могутъ относиться къ смерти съ полнымъ равнодушіемъ, и что въ жизненныхъ волнахъ и буряхъ люди иной разъ смѣются въ неподходящее, казалось бы, время и въ неподходящемъ положеніи.

Лу Баребонъ думалъ только о своей лодкѣ и смотрѣлъ на небо, наблюдая за остатками бури, которыми Атлантическій океанъ заканчиваетъ налетъ обрушивающихся на насъ черныхъ облаковъ, не брезгая иной разъ громомъ и зигзагами молніи, свойственной больше сѣвернымъ морямъ. Онъ разсчитывалъ свой курсъ: матросы, ждавшіе его на «Послѣдней Надеждѣ», уже замѣтили его. Въ этомъ онъ могъ удостовѣриться при свѣтѣ внезапно вспыхнувшей молніи, которая бросила яркій свѣтъ на вспѣненную воду и помогла ему увидать, гдѣ висѣлъ трапъ.

— Передайте маркизу де-Жемозаку, что я везу въ лодкѣ мадемуазель и ея служанку, — крикнулъ Лу Баребонъ капитану Клеббу, широкое лицо котораго освѣтилось боковымъ фонаремъ, надъ которымъ онъ нагнулся.

Съ подвѣтренной стороны за «Послѣдней Надеждой» море было довольно тихо. Сильно нагруженное судно неподвижно стояло на якорѣ.

— Вставайте, мадемуазель, — сказалъ Баребонъ, балансируя, стоя на скамейкѣ. — Держитесь за меня вотъ такъ и, когда я пущу васъ, идите.

Не время было теперь спорить и отказываться, и Жюльетта чувствовала, какъ она переходитъ изъ однѣхъ сильныхъ рукъ въ другія, цока не стала, наконецъ, на ноги на палубѣ, окруженная людьми, которые казались ей огромными въ своихъ непромокаемыхъ курткахъ.

— Сюда, мадемуазель, — сказалъ ей одинъ изъ нихъ, самый большой.

Онъ сказалъ ей это по-англійски — языкъ, который она понимала настолько, чтобы схватить значеніе словъ.

— Я проведу васъ къ вашему отцу. Эй, вы, посвѣтите сюда!

Онъ взялъ ее за руку и повелъ ее къ открытой двери, въ которую виднѣлась тускло горѣвшая лампа. Сильно пахло, какъ показалось Жюльеттѣ, копотью.

Черезъ минуту она была уже въ объятіяхъ отца, который лежалъ врастяжку на койкѣ въ маленькой каютѣ.

Она засыпала его вопросами, не дожидаясь отвѣтовъ. Отвѣчала, впрочемъ, на нихъ большею частью она сама.

— Очевидно, — быстро, говорила она, — ваша нога перевязана морякомъ. Онъ хотѣлъ связать ее, словно мачту. Это, должно быть, былъ самъ капитанъ, который привелъ меня сюда. Онъ убѣжалъ какъ можно скорѣе. Да, со мной Марія. Она все кричала, чтобы обращались осторожнѣе съ багажомъ. Я и теперь еще ее слышу. Какъ я рада, что у насъ въ школѣ тифъ. У насъ была одна свѣтская сестра, ужасно глупая особа. Но какъ хорошо, что я оказалась дома какъ разъ въ то время, когда я вамъ понадобилась.

Развязавъ повязку на ногѣ отца, она поднялась и стала со смѣхомъ его разсматривать.

— Бѣдный папа! Видно, что вамъ непремѣнно нуженъ кто-нибудь, кто ухаживалъ бы за вами. А эта каюта… Боже мой! какая некомфортабельная. Мужчины, вѣроятно, потому одни ходятъ въ море, что имъ не убѣдить ни одну женщину сопровождать ихъ.

Она опять бросилась къ отцу, поправила у него подушки за спиной, принявъ предварительно на себя покровительственный тонъ. Она стояла спиной къ двери. Кто-то вошелъ. Услыхавъ шаги, она быстро обернулась и обвела глазами стѣны каюты.

— Боже мой, — веселымъ шепотомъ промолвила она. — Здѣсь нѣтъ зеркала! Видно, что тутъ живутъ только одни мужчины.

И, поправивъ наскоро рукой растрепавшіеся волосы, она съ веселой улыбкой повернулась къ посѣтителю. То былъ Дормеръ Кольвилль. Снявъ съ себя непромокаемый плащъ, онъ поздоровался съ нею, какъ старый другъ. Онъ зналъ ее съ дѣтства и всегда держался съ нею на дружеской ногѣ, несмотря на быстрыя перемѣны, которыя совершались съ нею въ школѣ.

— Вотъ такъ путешествіе, — говорилъ онъ, пожимая ей руку. — Но вы, какъ видно, добрались сюда безъ всякаго вреда и даже не боялись. Для насъ это очень пріятный сюрпризъ.

Онъ глядѣлъ на нее, улыбаясь, съ удовлетвореніемъ, слегка смѣшаннымъ съ любованіемъ, которое онъ считалъ для себя позволительнымъ, а она — даже должнымъ.

— Я задержался тамъ, чтобы немного обучить вашу служанку, которая не имѣетъ никакой привычки къ кораблю. Къ тому же и старшій слуга говоритъ по-французски очень плохо. Теперь они вмѣстѣ приготовляютъ вамъ каюту.

— Великолѣпно! — вскричала Жюльетта. — Мнѣ никогда не приходилось быть на кораблѣ. Тутъ все такъ необычно и хорошо. А эти большіе люди, похожіе на мокрыя привидѣнія и не говорящіе ни слова! Мнѣ кажется, они гораздо интереснѣе женщинъ. Можетъ быть, это оттого, что они не такъ много говорятъ.

— Можетъ быть, — согласился Дормеръ Кольвилль, внезапно становясь серьезнымъ.

— Я слышала, какъ объ этомъ говорили сестры, — замѣтила она конфиденціальнымъ тономъ.

— Могу себѣ представить, — разсмѣялся Дормеръ Кольвилль. — Но теперь все это осталось позади васъ. Теперь вы вступили въ свѣтъ… однихъ мужчинъ, можно сказать. И ваше вступленіе сразу ознаменовалось приключеніями.

— Мы съ папой ѣдемъ въ Бордо и будемъ тамъ, пока не поправится его нога. Конечно, я была въ отчаяніи, когда я въ первый разъ услыхала объ этомъ. Но теперь, увидѣвъ его, я уже больше не боюсь. И вашъ посланецъ увѣрилъ меня, что все это не серьезно.

Она замолчала и обвела глазами каюту, какъ бы желая удостовѣриться, что они одни.

— Онъ удивительный человѣкъ, — сказала она обоимъ своимъ собесѣдникамъ, поглядывая то на того, то на другого своими блестящими глазами… Я никогда еще не видала такого человѣка.

— Въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ Дормеръ Кольвилль, вызывая ее на разговоръ.

— Онъ говорилъ, что онъ англичанинъ, но, конечно, онъ не англичанинъ Онъ французъ, и манеры у него не буржуазныя. Онъ держится, какъ аристократъ, какъ роялистъ, вродѣ Альберта де-Шантоннэ, только въ тысячу разъ лучше.

— Да, вы правы, — промолвилъ Дормеръ Кольвилль, бросая взглядъ на маркиза.

— Онъ гораздо болѣе интересенъ, подвиженъ и остроуменъ. Онъ говорилъ о какомъ-то наслѣдствѣ во Франціи, надѣюсь, что 3пo наслѣдство не ускользнетъ отъ него.

— Конечно, конечно, — подтвердилъ Кольвилль, продолжая смотрѣть на маркиза.

— А когда мы были въ лодкѣ, — продолжала Жюльетта конфиденціальнымъ тономъ: — онъ вдругъ сталъ другимъ человѣкомъ. Говорилъ рѣзко и отрывисто и приказывалъ намъ дѣлать то-то или то-то, и всѣ дѣлали это безъ возраженій. Даже Марія повиновалась ему немедленно, хотя она и была ни жива, ни мертва отъ страха. Мы подвергались большой опасности. Я это знала. Должно быть, всѣ это знали. И тѣмъ не менѣе я не боялась. Очень любопытно, почему это? А онъ велъ себя храбрецомъ. Я никогда не воображала, что можно быть такимъ храбрымъ.

Она вдругъ приложила палецъ къ губамъ и замолкла: кто-то отворилъ дверь каюты. Вошелъ капитанъ Клеббъ, занявъ своей фигурой половину каюты. Слѣдомъ за нимъ появился Лу Баребонъ. Его лицо и волосы были еще мокры, и съ нихъ капала вода.

— Мадемуазель удивляется, — сказалъ Дормеръ Кольвилль: — какъ это вамъ удалось избѣгнуть крушенія.

— Э, у каждаго есть своя звѣзда. Даже у бѣднаго матроса, сударыня. И у принца Наполеона, хотя онъ, вѣроятно, хвастается, что его звѣзда первой величины.

— Вы не принадлежите къ числу бѣдныхъ матросовъ, — замѣтила Жюльетта.

— Въ такомъ случаѣ, кто же я? — спросилъ Лу съ веселымъ смѣхомъ, ставъ передъ ними какъ разъ подъ качавшейся висячей лампой.

Маркизъ де-Жемозакъ поднялся на локтѣ.

— Я скажу вамъ, кто вы такой, — промолвилъ онъ тихо, указывая рукой на матроса. — Я скажу вамъ.

Его голосъ сталъ громче.

— Вы внукъ Людовика XVI и Маріи-Антуанетты. Вы послѣдняя надежда Франціи. Франція — вотъ ваше наслѣдство. Жюльетта, — вотъ король Франціи!

Жюльетта повернулась и впилась въ него глазами. Лицр ея стало блѣдно, какъ у мертвеца. Потомъ инстинктивно она опустилась на одно колѣно и прежде, чѣмъ онъ могъ понять, что она дѣлаетъ, поднесла его руку къ своимъ губамъ.

XV.
Отливъ.

— Начинается отливъ, сэръ, — сказалъ чей-то голосъ въ дверяхъ

Капитанъ Клеббъ повернулъ свое безстрастное лицо къ Дормеру, который при тускломъ свѣтѣ лампы казался поблѣднѣвшимъ и растеряннымъ. Баребонъ безъ церемоніи вырвалъ свою руку у Жюльетты. Онъ сдѣлалъ шагъ назадъ и инстинктивно обернулся, заслышавъ хорошо знакомый голосъ боцмана. Онъ смотрѣлъ въ темноту подобно человѣку, который двигается во снѣ. Всѣ молчали, и, кромѣ свиста вѣтра въ снастяхъ, ни одинъ звукъ не проникалъ въ каюту.

Баребонъ наконецъ повернулся. На его лицѣ не было ни страха, ни недовѣрія. Онъ посмотрѣлъ на капитана Клебба такъ, какъ будто они были съ нимъ совершенно одни въ каютѣ, въ которой они провели вмѣстѣ столько лѣтъ.

— Что вы скажете? — спросилъ онъ по-англійски, хотя и зналъ, что капитанъ понимаетъ по-французски гораздо лучше, чѣмъ это можно было предположить.

Клеббъ не спѣша провелъ рукой по своей щекѣ и подбородку не для того, чтобы выиграть время или чтобы у него не было наготовѣ отвѣта, а потому, что онъ принадлежалъ къ расѣ, говорящей не такъ-то скоро. Его отвѣтъ былъ готовъ уже нѣсколько недѣль тому назадъ, когда онъ еще сидѣлъ на изъѣденной погодой скамейкѣ противъ стѣны «Чернаго Матроса» въ Фарлингфордѣ.

— Приливъ кончился, — просто сказалъ онъ. — Вы бы лучше надѣли непромокаемую куртку и шли къ своему мѣсту.

— Хорошо, — отвѣчалъ Лу съ какимъ-то, страннымъ смѣхомъ. — Я думаю, что дѣйствительно нужно надѣть непромокаемую куртку.

Лодка, присланная по распоряженію лоцмана изъ Руана, вошла въ рѣку вслѣдъ за «Послѣдней Надеждой», и теперь стояла у кормы англійскаго корабля, дожидаясь ея пассажировъ и начала отлива.

Дормеръ Кольвилль взглянулъ на часы, висѣвшіе въ каютѣ.

— Ѣдемъ, — вдругъ сказалъ онъ. — Будетъ довольно поздно, когда мы доберемся до дома моей родственницы.

Онъ перевелъ свои слова маркизу и Жюльеттѣ, вспомнивъ, что они, вѣроятно, съ трудомъ понимаютъ разговоръ на отрывистомъ англійскомъ языкѣ западнаго побережья Англіи. Онъ, видимо, нервничалъ и хотѣлъ, чтобы поскорѣе миновалъ этотъ щекотливый моментъ, дабы избѣгнуть всякихъ вопросовъ и необходимости отвѣчать на нихъ. Онъ прожилъ на свѣтѣ сорокъ лѣтъ, богатыхъ всякими приключеніями, и зналъ по опыту, что именно лишнее слово разрушаетъ большинство человѣческихъ плановъ.

Приготовленія къ отплытію были уже сдѣланы заранѣе. Капитанъ Клеббъ былъ не изъ такихъ людей, чтобы терять время на прощаніе и на пожеланія всякаго благополучія, зная, что всѣ эти пожеланія ни къ чему обыкновенно не ведутъ. Лу Баребонъ былъ еще весь подъ впечатлѣніемъ страшной грозы и неимовѣрныхъ усилій, съ которыми удалось подъѣхать на лодкѣ къ кораблю.

Все остальное не успѣло еще проникнуть въ его мозгъ глубоко. Приходилось дѣйствовать, а не раздумывать. Когда же необходимость дѣйствовать прошла, когда онъ опомнился и явилась возможность думать, то оказалось, что эта возможность внѣ его власти. Бросая внизъ или возвышая, судьба обыкновенно при первомъ же поворотѣ ея колеса притупляетъ пониманіе.

Изъ-за отдаленнаго ряда деревьевъ на берегу Кларенты появилась наконецъ луна на ущербѣ. Она освѣтила серебрянымъ свѣтомъ громоздившіяся облака двигавшейся на востокъ грозы, оставляя за собой опустошенные виноградники и побитыя поля, прижигая, словно каленымъ желѣзомъ, лицо земли.

Лу поднялъ голову и посмотрѣлъ вокругъ себя. Владѣлецъ лодки стоялъ у руля, а его помощникъ сидѣлъ посрединѣ, уперевъ локти въ колѣна и посматривая кругомъ себя сонными глазами. Около Баребона, стараясь укрыться отъ холоднаго вѣтра, дувшаго съ Атлантическаго океана, молча стоялъ Дормеръ Кольвилль. Когда Лу повернулся въ его сторону и посмотрѣлъ на него, онъ пересталъ глядѣть на него и отвернулся въ сторону. Но и тогда Лу чувствовалъ на себѣ его взглядъ, полный сочувствія и прозрѣнія въ ту внутреннюю работу, которая совершалась въ другомъ.

Какъ несется къ морю лодка, минуя мигающіе огоньки, которыми отмѣченъ каналъ, и забирая вправо къ той полосѣ земли, которая лежитъ между Жирондой и широкимъ океаномъ и на которой растетъ не знающій себѣ соперника виноградъ, такъ и Лу Баребонъ, повернувшись спиной къ судну, которое такъ долго служило ему домомъ, тронулся въ новый міръ, въ новую и неизвѣданную еще жизнь. Громкія слова маркиза де-Жемозака еще звенѣли въ его ушахъ, а рука горѣла отъ прикосновенія горячихъ губъ Жюльетты.

— Вы внукъ Людовика XVI и Маріи-Антуанетты! Вы послѣдняя надежда Франціи.

И ему представились блики, игравшіе на волосахъ Жюльетты, когда она склонила передъ нимъ голову.

Кольвилль разговаривалъ съ «хозяиномъ». Онъ, видимо, зналъ берегъ и мѣстные морскіе обычаи совершенно достаточно для того, чтобы заставить рыбака разговориться.

Собирались пристать къ берегу, и Кольвилль принялся точно опредѣлять мѣстонахожденіе маленькой косы, на которой обыкновенно происходило купанье и которая отдѣлялась отъ песчанаго берега недалеко отъ дома m-me Сентъ-Пьерръ-Лорансъ въ двухъ миляхъ отъ Руана.

Не легко было отыскать это мѣстечко при тускломъ свѣтѣ неполной луны. Лу машинально присоединился къ поискамъ.

Когда коса была наконецъ найдена, они выгрузили на нее багажъ и молча пошли по песчаной отмели.

— Здѣсь, — промолвилъ Кольвилль, указывая впередъ рукою. — Надо пройти черезъ эту просѣку между соснами. Минутъ черезъ пять мы будемъ уже въ домѣ моей родственницы.

— Я чрезвычайно благодаренъ m-me Сентъ-Пьерръ-Лорансъ за то, что она пожелала принять меня, — отвѣчалъ Лу Баребонъ.

Кольвилль спокойно разсмѣялся.

— Не мѣшаетъ, — сказалъ онъ.

Нѣсколько ярдовъ они шли совершенно молча. Вдругъ Кольвилль взялъ своего спутника подъ руку, какъ это постоянно дѣлали въ Англіи мужчины въ то болѣе экспансивное время.

— Я понимаю, что дѣлается у васъ на душѣ, — началъ онъ, стараясь итти съ Баребономъ въ ногу. — Вы должны чувствовать себя, какъ человѣкъ, который сѣлъ за игру, въ которой онъ ничего не понимаетъ, и, открывъ карты, увидалъ, что у него полная рука козырей. А какъ играть ими — неизвѣстно.

Баребонъ молчалъ. Ему трудно было отвыкнуть отъ наставленій капитана Клебба, твердившаго, что чувства человѣка касаются только его одного и что никто другой не имѣетъ права вмѣшиваться въ нихъ, кромѣ развѣ жены, да и та большую часть должна угадывать.

— По мѣрѣ того, какъ будетъ подвигаться игра, — продолжалъ ободряюще Кольвилль: — научитесь играть и вы. Можетъ даже оказаться, что вы прекрасный игрокъ и что задоръ игрока воспламенитъ вашу кровь и повыситъ вашу энергію. Вы тогда почувствуете, что это за дьявольская вещь — азартная игра. А игра будетъ большая, Баребонъ, очень большая. Ставкой будетъ вся Франція.

И, говоря это, онъ топнулъ ногой по почвѣ этой Франціи.

— Въ первую же минуту, когда я увидалъ васъ, я зналъ, что вы будете дѣлать. Нѣтъ человѣка, который могъ бы лучше сыграть эту игру, чѣмъ вы. У васъ есть и сообразительность, и быстрота, — продолжалъ онъ тономъ ментора, слегка налегая на руку своего спутника. — Но вамъ придется поработать надъ этимъ.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Въ Фарлингфордѣ я замѣтилъ, что вы не особенно хотѣли начинать все это дѣло. Это, вѣроятно, у васъ въ крови. Въ крови Бурбоновъ, какъ извѣстно, всегда была склонность… какъ бы это сказать… всегда была неохота начинать. Другіе называютъ это свойство иначе. Но вѣдь на то они и Бурбоны. Теперь нужно хвататься за все — даже за недостатокъ, который можетъ свидѣтельствовать о вашей подлинности. Вамъ придется потомъ поработать, какъ я уже сказалъ, а теперь [пока дѣла будетъ немного. Вамъ теперь надо слѣдовать указаніямъ маркиза де-Жемозака и вашего покорнѣйшаго слуги. Это, конечно, будетъ не особенно трудно. На то у васъ и французская быстрота соображенія. Скажите откровенно, какъ полагается между мужчинами: вы имѣли время обдумать свое положеніе, Баребонъ. Вы не боитесь?

— О, нѣтъ, — со смѣхомъ отвѣчалъ Лу. — Я нисколько не боюсь.

— Да, Баребономъ или Бурбономъ ни съ того, ни съ сего не сдѣлаться, — замѣтилъ Кольвилль въ сторону. — Какъ бы я хотѣлъ сказать про себя, что я нисколько не боюсь въ подобныхъ обстоятельствахъ. У меня сердце готово было выскочить тамъ, въ каютѣ, когда Жемозакъ выпалилъ вамъ все напрямки. Все это случилось какъ-то вдругъ. И вотъ теперь вы въ восемнадцать лѣтъ получаете наслѣдство, богатое симпатіями и антипатіями, геніальностью и бездарностью, поразительной прозорливостью и недальновидностью, равнаго которому вы не найдете въ исторіи ни одной династіи. Но теперь это ничего не значитъ. Теперь, какъ извѣстно, прогрессивный вѣкъ, и даже Бурбоны не могутъ удержать прогрессъ.

— Я получаю въ наслѣдство уже готовыхъ враговъ и друзей, — весело замѣтилъ Баребонъ — Вотъ что важно.

— Вы правы! — воскликнулъ Кольвилль. — Я подумалъ, что вы годитесь на свою роль въ первую же минуту, лишь только увидѣлъ васъ сошедшимъ на землю въ Фарлингфордѣ. Вы сразу же дошли до самой сути вопроса. Хлопотъ вамъ надѣлаютъ именно друзья и враги.

— Въ особенности друзья, — съ легкимъ смѣхомъ замѣтилъ Лу.

— Вѣрно, — промолвилъ Кольвилль, бросая на него взглядъ сбоку изъ-подъ шляпы. — Вы, вѣроятно знаете, какъ надо дѣйствовать съ вашими врагами на морѣ, — задумчиво началъ онъ опять послѣ нѣкоторой паузы. — Замѣчали ли вы, какъ англійскій корабль входитъ въ чужую гавань и становится здѣсь на якорѣ? Нѣтъ ничего болѣе характернаго для этой націи. Каждый капитанъ, какъ двѣ капли воды, похожъ на другого. Нѣтъ сомнѣнія, вы тысячу разъ видѣли, какъ дѣлаетъ это Клеббъ. Онъ входитъ въ гавань на всѣхъ парусахъ и прямо направляется на то мѣсто, гдѣ хочетъ стать на якорь. И всегда навстрѣчу ему выходитъ съ полдюжины лодокъ съ дюжиной людей. Они стоятъ въ лодкахъ, машутъ руками и показываютъ одинъ туда, другой сюда, осыпаютъ вопросами и, приложивъ руку къ губамъ въ видѣ рупора, выкрикиваютъ свои совѣты. Въ отвѣтъ капитанъ выглядываетъ за бортъ и говоритъ: чортъ бы васъ всѣхъ побралъ! Вотъ какъ надо дѣйствовать и съ вашими друзьями и съ вашими врагами, Баребонъ, если вы хотите имѣть успѣхъ во Франціи. Вы должны сказать этому народу, который окружаетъ васъ съ своими лодочками: чортъ бы васъ всѣхъ побрелъ!

Они уже подошли къ самымъ воротамъ дома, расположеннаго на лужайкѣ среди сосенъ.

— Это домъ моей родственницы, — сказалъ Кольвилль, — Пока онъ будетъ и вашимъ домомъ. И, пожалуйста, не стѣсняйтесь считать его своимъ. Она вамъ, впрочемъ, объ этомъ сама скажетъ. Теперь не время думать объ одолженіяхъ или считать, что вы вводите кого-нибудь въ долги. Это все можетъ быть потомъ, а не въ данную минуту. Теперь мы всѣ въ одной лодкѣ, всѣ играемъ одну и ту же игру.

Онъ тихонько разсмѣялся: было поздно, изъ домѣ, повидимому, всѣ спали.

— Что касается моей родственницы, — продолжалъ онъ, подходя къ воротамъ, то вы увидите сами, что съ ней можно дѣло дѣлать. Умная и вдобавокъ красивая женщина! Впрочемъ, затрудненія для васъ будутъ не съ этой стороны. Съ дамами своей партіи вы можете поладить очень легко, судя по тому, что я уже видѣлъ.

И онъ опять повеселѣлъ.

XVI.
Игроки.

Въ извѣстномъ смыслѣ политика всегда является игрой, въ высшей степени притягательной для азартнаго игрока: вѣдь въ нее можно играть, не имѣя, что проиграть. Это одна изъ немногихъ игръ., имѣющихся въ распоряженіи игрока, гдѣ не нужно выкладывать ставку на столъ. Игрокъ на политическую карьеру можетъ выиграть или не выиграть. Онъ можетъ подняться съ самыхъ низовъ и громко заявить,¹'что онъ-то и есть нужный въ эту минуту человѣкъ, не представляя никакихъ доказательствъ этому, кромѣ громкаго голоса. Да и многимъ изъ тѣхъ, которые его слушаютъ, также нечего терять.

Во Франціи тотъ соберетъ вокругъ себя больше послѣдователей, кто сумѣетъ кричать громче всѣхъ. Въ Англіи этого еще не замѣтно, но приближается, повидимому, время, когда и здѣсь будетъ то же самое.

Во Франціи со временъ великой революціи люди постоянно поднимались съ самаго дна, чтобы стать у кормила правленія. Нѣкоторые явились изъ сточныхъ ямъ дворца, которыя, очевидно, такъ же нездоровы, какъ и сточныя воды любой улицы или коллектора, отводящаго отбросы Парижа.

Въ сѣверной части Луврскаго’дворца есть нѣсколько комнатъ, изъ окна которыхъ черезъ улицы Риволи виденъ Пале-Рояль, въ которомъ сидѣли въ обитыхъ кожей креслахъ высокіе сановники, подсмѣиваясь надъ изумительной простотой французскаго народа. Но умнѣе смѣется тотъ, кто смѣется послѣднимъ, этотъ самый народъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, а можетъ быть и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, тоже будетъ смѣяться при видѣ того, какъ эти комфортабельно устроившіеся господа полетятъ вверхъ ногами или повиснутъ на фонарѣ. А вѣдь многихъ сидящихъ въ этихъ спокойныхъ креслахъ за двойными рамами постигнетъ именно такая судьба.

Въ августѣ 1850 года одинъ дородный господинъ, сидѣвшій въ этихъ спокойныхъ креслахъ, такъ изнемогъ отъ стоявшей во дворцѣ жары, что заснулъ. Сидѣлъ онъ, впрочемъ, не тамъ, гдѣ сидѣли высокіе чиновники, а въ сосѣдней пріемной.

Онъ зналъ, что эти высшіе сановники не особенно любятъ отпускать скоро людей, имѣющихъ до нихъ надобность, хотя бы они и надоѣдали имъ. Онъ зналъ, что эти чинуши глухи ко всякому голосу, кромѣ своего собственнаго.

Къ тому же Джонъ Тернеръ никогда не торопился. «Да, — говаривалъ онъ, — я былъ въ Парижѣ въ 1848 году. — Я никогда не опаздывалъ къ обѣду».

Джонъ Тернеръ продолжалъ еще спать, когда дверь, ведущая въ комнату министровъ, осторожно открылась, оставляя за собой темноту, какая бываетъ въ альковѣ за нѣсколькими занавѣсями. Потомъ дверь открылась шире. Наблюдающій изъ нея, несомнѣнно, убѣдился, что проситель погрузился въ сонъ. На порогѣ появился человѣкъ средняго роста, державшій себя любезно и съ спокойнымъ достоинствомъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ смерть. Широкое лицо его освѣщалось печальными глазами, въ которыхъ не было никакого блеска. Печальное выраженіе особенно сказывалось въ линіяхъ бровей, а не въ самихъ глазахъ, близорукихъ и какъ бы старающихся проникнуть въ то, что имъ представлялось.

Губы его улыбались, но эта улыбка замирала гдѣ-то подъ нафабренными усами и не поднималась на его лицо, похожее на маску.

Постоявъ немного на порогѣ, человѣкъ этотъ вдругъ исчезъ въ темномъ пространствѣ между двумя дверьми и безъ всякаго шума повернулъ дверную ручку.

Черезъ нѣсколько минутъ изъ той же двери вышелъ лакей въ пестрой формѣ, нисколько не стараясь заглушить шумъ своихъ шаговъ по дубовому полу.

— Послушайте, господинъ, — громко сказалъ онъ.

Джонъ Тернеръ положилъ ногу на ногу и поглубже откинулся въ кресло. Потомъ онъ открылъ глаза и устремилъ свой взоръ прямо въ лицо лакею безъ всякаго блужданія глазами, какъ это обыкновенно бываетъ съ людьми, только что проснувшимися.

Глаза его оказались блѣдно-голубого цвѣта, и, когда они были открыты, мистеръ Тернеръ казался на пять лѣтъ моложе, чѣмъ когда они были закрыты.

— Что скажешь, мой другъ? — спокойно спросилъ онъ, несмотря на довольно рѣзкія манеры, которыми отличался этотъ министерскій лакей. — Къ чему такой шумъ.

— Г. министръ проситъ васъ къ себѣ.

Джонъ Тернеръ зѣвнулъ и потянулся за своей шляпой.

— Г. министръ очень занятъ и дорожитъ своимъ временемъ.

— Я тоже, — отвѣчалъ англичанинъ, прекрасно говорившій по французски. — Я тоже очень дорожилъ своимъ временемъ, когда полчаса тому назадъ сѣлъ на это кресло. Но привычка спѣшить со временемъ исчезаетъ.

Онъ поднялся и пошелъ за лакеемъ въ сосѣднюю комнату. Тамъ за огромнымъ письменнымъ столомъ сидѣлъ какой-то сѣдобородый господинъ, которому Тернеръ предупредительно поклонился.

— Ну, — началъ этотъ господинъ тѣмъ отрывистымъ тономъ, которымъ на сценѣ говорятъ актеры, изображающіе Наполеона. — Вашъ родъ занятій?

Слуга поспѣшилъ удалиться изъ кабинета, пріотворивъ за собой дверь съ какой-то особенной тщательностью, которая выдавала его.

— Я банкиръ, — отвѣчалъ Тернеръ, бросая взглядъ съ видомъ раздумья по направленію къ глубокому окну, гдѣ, полускрыто стоялъ человѣкъ, глядя внизъ на улицу.

Министръ невольно улыбнулся, забывая о своемъ достоинствѣ.

— Вы вполнѣ можете говорить, никого не стѣсняясь, — сказалъ онъ.

— Но я не вижу лица этого господина, — послѣдовалъ отвѣтъ.

Человѣкъ, стоявшій у окна, не принялъ этого приглашенія показать свое лицо. Онъ, очевидно, слышалъ, что сказалъ Тернеръ, несмотря на разсѣянность, казавшуюся хронической. Слѣдя глазами за какой-то интересной сценой, разыгравшейся на улицѣ, онъ сдѣлалъ движеніе, и этого движенія оказалось достаточно для Тернера.

— Да, я банкиръ, — заговорилъ онъ болѣе свободно.

Министръ слегка засмѣялся.

— Это извѣстно всякому въ Европѣ, — замѣтилъ онъ, — Продолжайте.

— Я вмѣшиваюсь въ политику только тогда, когда вижу для себя возможность заработать деньги честнымъ образомъ.

— Эти деньги уже заработаны честнымъ образомъ, если повѣрить тому, что о васъ говорятъ въ Европѣ, — снова перебилъ его министръ. — Такія деньги, что, говорятъ, вы и сами не знаете, что съ ними дѣлать.

— Очень жаль, — согласился Тернеръ: — что обѣдать можно только одинъ разъ въ день.

Крошечный министръ не разъ уже приглашалъ своего дороднаго посѣтителя садиться, показывая ему рукой на приготовленное для него кресло. Осмотрѣвъ не торопясь его ножки, Джонъ Тернеръ наконецъ усѣлся. Казалось, что вмѣстѣ съ тѣмъ онъ молча принялъ предложеніе министра не обращать вниманія по присутствіе третьяго лица.

— Если вы знаете обо мнѣ все, — заговорилъ онъ: — то я не буду долго задерживать ни васъ, ни себя, пытаясь увѣрить, что я необыкновенно почтенный человѣкъ. Дѣло, которое меня привело мода, политическаго характера. Простой человѣкъ, въ родѣ меня, только тогда пускается въ политику, когда ясно видитъ хорошій заработокъ. Говорятъ, что другіе пускаются въ эту область по болѣе чистымъ побужденіямъ, но я такихъ людей еще не встрѣчалъ.

Министръ улыбнулся одной стороной своего лица и бросилъ безпокойный взглядъ на господина у окна.

— Кромѣ того, — продолжалъ Джонъ Тернеръ, вдругъ осмѣлѣвъ: — я, г. министръ, прожилъ много лѣтъ во Франціи.

— Неужели вы явились сюда для того, чтобы разсказывать мнѣ все. это? — нетерпѣливо воскликнулъ министръ, глядя въ окно и уже протягивая руку къ маленькому колокольчику, который стоялъ на его письменномъ столѣ.

— Севершенно вѣрно, — отвѣчалъ Тернеръ, отодвигая подальше колокольчикъ. Съ веселой улыбкой онъ кивнулъ министру головой, отчего полныя его щеки задрожали. — Это и еще многое другое, что вполнѣ достойно вашего вниманія и къ чему вамъ слѣдуетъ прислушаться, тѣмъ болѣе, что вамъ за это платятъ.

Онъ засмѣялся какъ-то внутри себя, глухимъ смѣхомъ и тихонько положилъ нога на ногу.

— Да, я явился сюда для того, чтобы прежде всего сказать вамъ, что теперешняя форма правленія и всѣ другія, которыя могутъ возникнуть изъ нея…

— О, продолжайте, продолжайте! — поспѣшно воскликнулъ министръ.

Человѣкъ, стоявшій въ амбразурѣ окна, обернулся и бросилъ черезъ плечо быстрый взглядъ на Тернера. На его загадочномъ, какъ у сфинкса, лицѣ играла легкая улыбка, не лишенная привѣтливости.

— Неизмѣнно получатъ мое пассивное одобреніе, — продолжалъ англичанинъ. — Вотъ почему я здѣсь. Мнѣ было бы непріятно, если бы все пошло вверхъ дномъ…

Проговоривъ эти слова, Тернеръ повернулся на креслѣ, чтобы взглянуть по направленію къ окну. Слишкомъ пристальный взглядъ человѣка, стоявшаго тамъ, какъ будто щекоталъ ему шею, словно по ней ползала муха. Но пока тяжеловѣсный банкиръ успѣлъ повернуться, драпировка уже перестала двигаться.

— Вслѣдствіе какого-нибудь серьезнаго роялистскаго заговора, — солидно докончилъ банкиръ.

— То же самое сказалъ бы любой патріотъ, любой вѣрный другъ Франціи, — подхватилъ министръ, впадая въ декламацію.

— Г-мъ! — промычалъ англичанинъ. — Вы понимаете, я плыву по мелкой водѣ и подбираю, что можно. Я слишкомъ грузенъ для яркихъ купальныхъ костюмовъ и глубокихъ мѣстъ, г. министръ.

Министръ нетерпѣливо барабанилъ пальцами по столу и искоса поглядывалъ на Тернера. — Роялистскіе заговоры теперь въ ходу, — замѣтилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы, какъ бы выспрашивая своего собесѣдника.

— Роялистскіе заговоры безъ денегъ, — послѣдовалъ отвѣтъ. — Хорошій политикъ, въ родѣ васъ, г. министръ, знаетъ очень хорошо, что во Франціи не обращаютъ вниманіе на заговорщиковъ, у которыхъ нѣтъ денегъ и опасаются относиться съ пренебреженіемъ къ тѣмъ, у которыхъ набитъ кошелекъ. Въ мірѣ есть только извѣстная сумма денегъ, и мы, банкиры, обыкновенно, знаемъ гдѣ эти деньги находятся. Я не говорю о деньгахъ, которыя міръ, такъ сказать, опускаетъ себѣ въ животъ. Эти деньги всегда находятся въ текучемъ состояніи — переходятъ изъ рукъ въ руки каждый день. Я говорю о большихъ запасахъ денегъ. Мы слѣдимъ за ними, какъ вамъ извѣстно. Когда одинъ изъ такихъ большихъ или малыхъ запасовъ приходитъ въ движеніе, мы стараемся узнать, почему этотъ запасъ пришелъ въ движеніе, и почти всегда намъ это удается.

— Можно предполагать, — сказалъ министръ, впервые осмѣливаясь высказать свое мнѣніе и то и дѣло озираясь на драпировку окна: — что деньги идутъ изъ рукъ какого-нибудь банкира, у котораго-есть деньги, въ руки тѣхъ, у кого ихъ нѣтъ.

— Совершенно вѣрно. И если банкиръ, у котораго есть деньги, убѣжденъ, что онѣ идутъ туда, куда и вы предполагаете, то отсюда можно вывести заключеніе, что у него есть основаніе предвидѣть, что предполагается уплата какого-то займа. Такой блестящій членъ правительства, какъ вы, г. министръ, конечно, должны это отлично знать.

Министръ взглянулъ въ сторону окна и совершенно неожиданно разразился добродушнымъ смѣхомъ, какъ будто бы по указкѣ таинственнаго человѣка, смотрѣвшаго въ окно на улицу.

— Когда банкиръ, у котораго есть деньги, — продолжалъ Джонъ Тернеръ, — отдаетъ ихъ, или, выражаясь точнѣе, когда банкиръ, у котораго, насколько я знаю, нѣтъ денегъ, вдругъ получаетъ ихъ неизвѣстно откуда для поддержанія роялистскаго заговора, то это вѣрный признакъ того, что ихъ дѣла идутъ недурно.

Джонъ Тернеръ откинулся въ креслѣ и подавилъ зѣвоту.

— Въ этой комнатѣ довольно жарко, — сказалъ онъ, — вынимая платокъ. Это былъ, очевидно, знакъ, что онъ не хочетъ говорить больше.

Министръ въ раздумьи покрутилъ кончики своихъ усовъ. Въ то время во Франціи была мода носить нафабренные усы, показывая тѣмъ самымъ свои политическія тенденціи тѣмъ, кому это нужно было знать.

— Въ такомъ случаѣ, — сказалъ наконецъ министръ, мило улыбаясь, — намъ остается узнать только ваши условія.

Тотъ, кто сталъ потомъ Наполеономъ III, ввелъ въ политическую и общественную жизнь Франціи тотъ откровенный цинизмъ, который не выдохся тамъ и до сихъ поръ.

— Прекрасно, — сказалъ Тернеръ. — Прежде всего необходимо, чтобы ваша идіотская тайная полиція держала свои руки подальше. Во-вторыхъ, чтобы была гарантирована пощада одного лица — одного моего кліента… одной женщины, которая достаетъ мнѣ деньги… которая дѣйствуетъ подъ вліяніемъ… подъ тѣмъ вліяніемъ, которое заставляетъ женщину совершать самыя благородныя и самыя глупыя дѣла, на которыя господа мужчины совершенно неспособны.

Съ этими словами онъ поднялся, взялъ свою шляпу и палку и не торопясь пошелъ къ двери. Взявшись за ручку, онъ остановился.

— Вы можете подумать объ этомъ дѣлѣ, — сказалъ онъ, — и дать мнѣ знать, когда вамъ будетъ угодно. Кромѣ того, есть еще одно обстоятельство, г. министръ. Я попросилъ бы васъ сохранить это дѣло въ тайнѣ. Оно должно быть извѣстно только намъ двоимъ и… принцу-президенту.

И Джонъ Тернеръ вышелъ изъ комнаты, даже не взглянувъ на окно.

XVII.
На Королевспомъ мосту.

Можно было подумать, что Джонъ Тернеръ велъ дѣла въ южной части города, за Сеной, хотя въ предмѣстьѣ Сенъ-Жерменъ у него было мало кліентовъ: здѣсь всѣ знали, что въ этомъ мирномъ банкирѣ кроется злой врагъ. Говорили, что его отецъ имѣлъ большія дѣла съ Бурбонами и что многія знатныя семьи, въ паническомъ сграхѣ эмигрировавшія за границу, потеряли бы не только одно уваженіе, если бы не этотъ хладнокровный и спокойный человѣкъ, оставшійся на своемъ посту въ головокружительные дни террора и продолжавшій управлять дѣлами своихъ кліентовъ, которыхъ онъ презиралъ.

Выйдя изъ Лувра черезъ ворота, выходившія къ Пале-Роялю, Джонъ Тернеръ взялъ налѣво. Сказать, что онъ шелъ, значило бы переоцѣнивать работу его маленькихъ крѣпкихъ ногъ, которыя дѣлали такіе маленькіе шажки, что владѣтель ихъ какъ будто катился или кто-нибудь катилъ его сзади. Онъ опять повернулъ налѣво и нырнулъ подъ большую арку, чтобы пройти сзади Тюльери.

Его внушительный видъ до нѣкоторой степени служилъ ему охраной на улицахъ, гдѣ пріѣзжіе англичане далеко не всегда находили любезную встрѣчу. Его костюмъ и его манера вести себя были чисто французскіе, и ни одинъ прохожій, бросивъ на него взглядъ, не обернулся бы посмотрѣть вслѣдъ на эту фигуру, столь обычную для парижскихъ улицъ.

Джонъ Тернеръ вышелъ за и граду Тюльерійскаго сада и перешелъ набережную, направляясь къ Королевскому мосту. Подъ деревьями, которыми обсажена набережная, онъ вдругъ остановился и свистнулъ отъ удивленія: по мосту прямо на него, неся въ рукахъ саквояжъ шелъ не кто иной, какъ Септимій Марвинъ, настоятель фарлингфордской церкви въ Суффолькѣ.

Подумавъ съ минуту банкиръ тоже направился къ мосту и остановился на углу, на тротуарѣ. Тротуаръ въ этомъ мѣстѣ былъ довольно узокъ, а Джонъ Тернеръ былъ довольно толстъ. Чтобы обойти его, Септимію Марвину пришлось бы сойти на мостовую. И онъ покорно такъ и поступилъ, вѣжливо поклонившись человѣку, загородившему ему дорогу.

— Эй, Сепъ, — воскликнулъ Джонъ Тернеръ: — нехорошо проходить мимо стараго школьнаго пріятеля.

Септимій Марвинъ растерянно сдѣлалъ еще шага два впередъ. Потомъ онъ схватилъ обѣими руками свой саквояжъ и, обернувшись, посмотрѣлъ на Тернера испуганными глазами, словно преступникъ, пойманный на мѣстѣ преступленія. Наконецъ, когда онъ узналъ, кто стоялъ передъ нимъ, на его губахъ заиграла обычная легкая улыбка.

— Что это у тебя здѣсь? — спросилъ банкиръ, показывая палкой на саквояжъ. — Кошелекъ, что ли?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ Марвинъ, оглядываясь по сторонамъ и какъ бы желая удостовѣриться, что за ними никто не смотритъ. — Это Нантейль, гравированный съ его собственноручнаго рисунка, но длинный Нантейль. Я сейчасъ былъ у одного знакомаго, который торгуетъ гравюрами на набережной Вольтера, чтобы провѣрить себя, и онъ сказалъ мнѣ, что я безусловно правъ, что это подлинный Нантейль — Avant la lettre!

— А! Тебѣ удалось купить задешево? Стибрилъ гдѣ-нибудь!

— Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не то, — таинственнымъ шопотомъ возразилъ Мавринъ.

— Въ такомъ случаѣ, просто, ты укралъ! Весьма сожалѣю, что мнѣ приходится это слышать, Септимій!

Достопочтенный пастырь залился спазматическимъ смѣхомъ, какъ человѣкъ, много-много лѣтъ не смѣявшійся.

— Ахъ, Джонъ, ты все шутишь попрежному.

— Отсюда не далеко до моего клуба. Зайдемъ, позавтракаемъ. И ты мнѣ разскажешь, что новаго.

Такимъ образомъ, общественно-спортивный клубъ, славившійся въ тѣ времена своей безподобной кухней, получилъ возможность не мало позабавиться подъ внѣшностью Септимія Марвина, хотя, конечно, и виду не подавалъ. Всѣ члены были, очевидно, настоящими джентльменами той старой французской школы, которая теперь уже совершенно исчезла, какъ вообще исчезло не мало вещей и у французовъ, и у англичанъ.

Не безъ труда удалось уговорить Септимія Марвина, чтобы онъ отдалъ на храненіе швейцару свой саквояжъ.

— Если бы это не былъ Нантейль, — прошепталъ онъ своему спутнику: — то я бы, конечно, не колебался. Я увѣренъ, что этотъ швейцаръ — честный человѣкъ и что на него можно положиться. Но, подумай, Джонъ, Нантейль!.. Вѣдь это не имѣетъ цѣны!

— Ты, кажется, никогда не былъ жаднымъ до денегъ, — промолвилъ банкиръ, съ пыхтѣньемъ начиная подниматься по лѣстницѣ, когда саквояжъ былъ наконецъ отданъ на храненіе. — Причемъ же для тебя его цѣна, разъ онъ нравится тебѣ самъ по себѣ?

— О, нѣтъ, цѣна имѣетъ въ данномъ случаѣ огромное значеніе, — довольно наивно замѣтилъ Марвинъ

— Въ такомъ случаѣ ты сильно перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались съ тобой послѣ Ипсвичской школы. Садись за этотъ столъ. Ты, вѣроятно, голоденъ. Садись и выбирай. Да не забывай, что здѣсь лучшая кухня въ Парижѣ. Здѣшніе господа не Богъ знаетъ какой нравственности, но повара держатъ изумительнаго. Да, сильно же ты перемѣнился, если думаешь о деньгахъ.

Септимій Марвинъ перемѣнился въ лицѣ.

— Да, мой другъ, ты правъ. Я пріѣхалъ въ Парижъ, чтобы продать этого Нантейля. Реализировать, какъ говорятъ, если не ошибаюсь, въ вашемъ финансовомъ мірѣ. Мнѣ нужны деньги для защиты алтарей и очаговъ, pro aris et focis, дружище. Дошло до этого. Въ Фарлингфордѣ я не могъ просить денегъ, ибо знаю, что ихъ тамъ нѣтъ ни у кого. Церковь разрушается, церковный домъ необходимо покрасить. Онъ, безъ сомнѣнія, раздѣлитъ ту же участь, что и церковь.

— А, — промолвилъ Тернеръ, вглядываясь на него черезъ меню. — Стало быть, ты хочешь продать гравюру. Вѣрно, у самого сердце сжимается, а?

Марвинъ засмѣялся и потеръ свои худыя руки, напуская на себя веселость, за которой всякій другой, не столь здоровый и зажиточный, какъ его спутникъ, сумѣлъ бы разслышать ту грустную нотку, которая всегда звучитъ въ искуственномъ смѣхѣ.

— Что дѣлать! — отвѣчалъ Марвинъ. Ne cedas malis^[1], какъ насъ учили. Я убѣдился, что это необходимо. Я былъ вынужденъ къ этому. Я узналъ, что моя племянница, помогающая мнѣ въ хозяйствѣ тайно отъ меня едва сводила концы съ концами — благородное дѣло, вдвойнѣ благородное оттого, какъ оно было совершено.

— Миріамъ? — спросилъ Тернеръ, который, казалось, былъ весь поглощенъ документомъ, который онъ держалъ въ рукѣ.

— Да, Миріамъ. А развѣ ты ее знаешь? А, я и забылъ! Вѣдь ты былъ ея опекуномъ. Мнѣ иногда кажется, что память начинаетъ измѣнять мнѣ. Богъ наградитъ ее за ея доброту, безъ всякаго сомнѣнія.

Въ разсѣянности онъ схватилъ изъ корзины, которую поднесъ къ нему лакей, два хлѣбца и началъ жадно ихъ ѣсть.

— Стой! Стой! — воскликнулъ Тернеръ, наклоняя къ нему свое испуганное лицо. — Не порти себѣ аппетитъ. О, Боже мой! Какъ бы я желалъ имѣть такой аппетитъ, ты словно съ голову умираешь.

— Я совершенно забылъ позавтракать, — какъ бы оправдываясь, сказалъ Марвинъ.

— Конечно, забылъ — раздраженно отвѣчалъ Тернеръ, — Ты всегда былъ приглуповатъ, Сепъ. Я заказалъ превосходный завтракъ, и прошу не проявлять пока такого волчьяго аппетита.

— Хорошо, хорошо… Весьма сожалѣю, — сказалъ тотъ.

Даже въ тѣ давнія времена, когда оба были въ школѣ въ Ипсвичѣ, Марвинъ леталъ гдѣ-то въ облакахъ, тогда какъ Тернеръ обнаруживалъ несомнѣнныя наклонности оставаться на землѣ.

— Конечно, нельзя продавать Нантейля первому попавшемуся покупателю, — продолжалъ послѣдній, устремляя на своего собесѣдника взоръ, острота котораго смягчалась лишь круглотою его щекъ. — Я знаю одного человѣка, который купитъ… за хорошую цѣну, конечно. Откуда ты досталъ этого Нантейля?

— А, это очень длинная исторія, — отвѣчалъ Марвинъ, мечтательно глядя въ окно. — Я купилъ его нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Фарлингфордѣ. Но это долго разсказывать.

— Но все-таки разскажи, потихоньку, пока я буду ѣсть эту соль по-нормандски. Я вижу, ты свою почти уже съѣлъ, а я только начинаю.

Септимій Марвинъ принялся разсказывать, но его разсказъ былъ неясенъ и сбивчивъ. Это была исторія отца Лу Баребона. По мѣрѣ того, какъ подвигался разсказъ, лицо Джона Тернера становилось все болѣе багровымъ: онъ пилъ бургонское стаканъ за стаканомъ.

— Странная исторія, — замѣтилъ онъ, переводя духъ. — Продолжай, продолжай. Ты купилъ гравюру у самого этого человѣка, когда онъ былъ еще живъ? Не говорилъ ли онъ тебѣ, какъ она къ Нему попала? Это женскій портретъ, говоришь ты?

— Да, женскій портретъ. Но онъ не могъ сказать, чей именно. Я самъ не знаю, достаточно ли я заплатилъ ему за него. Какъ ты думаешь, Джонъ?

— Я не знаю, сколько ты заплатилъ, но увѣренъ, что ты заплатилъ, какъ слѣдуетъ. Откуда онъ взялъ этотъ портретъ?

— Онъ былъ убѣжденъ, что этотъ портретъ привезла изъ Франціи его мать, то есть та женщина, которая въ Фарлингфордѣ считалась его матерью, вмѣстѣ съ разными бумагами, которыя онъ, повидимому, сжегъ.

— А потомъ онъ умеръ?

— Да. Онъ умеръ, но послѣ него остался сынъ.

— Чортъ побери! Почему же ты не сказалъ мнѣ этого раньше? Гдѣ его сынъ теперь? Разскажи мнѣ о немъ, пока я посмотрю, какъ они приготовили намъ языкъ. Его нужно ѣсть не спѣша. Впрочемъ, я, какъ видно, опоздалъ предупредить тебя объ этомъ. Продолжай свой разсказъ. Разскажи мнѣ о сынѣ этого человѣка.

Не успѣлъ Марвинъ разсказать и половины исторіи Лу-Баребона, какъ его собесѣдникъ отложилъ въ сторону ножъ и вилку и сталъ внимательно вслушиваться въ его сбивчивый разсказъ. А когда разсказъ былъ доведенъ до конца, онъ оглянулся вокругъ себя, какъ бы для того, чтобы убѣдиться, что никто не слыхалъ ихъ.

— Дормеръ Кольвилль, — повторилъ онъ. — Онъ тоже принимаетъ участіе въ этой исторіи.

— Онъ пріѣхалъ въ Фарлингфордъ съ маркизомъ де-Жемозакомъ, изъ любезности, конечно, ибо маркизъ очень плохо говоритъ по-англійски. Это прекраснѣйшій человѣкъ. Безъ всякаго эгоизма и заднихъ мыслей.

— Кто, маркизъ?

— Нѣтъ, Дормеръ Кольвилль.

— О, да! — согласился Джонъ Тернеръ, приступая къ холодному языку. — Отличный малый.

И онъ опять взглянулъ на своего школьнаго товарища съ какой-то странной улыбкой.

Когда завтракъ былъ оконченъ, банкиръ повелъ Марвина въ курительную комнату, гдѣ, кромѣ нихъ, никого не было, и послалъ лакея принести сюда уже извѣстный читателямъ саквояжъ.

— Надо взглянуть на твою драгоцѣнную гравюру, пока мы куримъ здѣсь, — сказалъ онъ. — Это, вѣроятно, какіе-нибудь остатки послѣ Великаго монарха. Могу тебѣ сообщить, что теперь на нихъ спросъ очень невеликъ. Было бы благоразумнѣе не пускать эту гравюру на рынокъ. Я увѣренъ, что мой кліентъ дастъ тебѣ хорошія деньги за нее. Много тебѣ, должно быть, нужно денегъ, если ты рѣшился на такую жертву.

Марвинъ подавилъ вздохъ и потеръ свои руки съ такой преувеличенной веселостью, что его собесѣдникъ сразу сдѣлался серьезенъ.

— О, я буду жестоко торговаться, — произнесъ Марвинъ, напуская на себя выраженіе житейской дѣловитости, для котораго вовсе не было приспособлено его лицо.

— Во что оцѣнилъ эту гравюру твой пріятель съ набережной Вольтера? — съ беззаботнымъ видомъ спросилъ Тернеръ.

— Онъ сказалъ, что могъ бы продать ее мнѣ за четыре тысячи франковъ. А это человѣкъ, никогда не рискующій въ дѣлахъ. Славный малый и очень добросовѣстный.

— Да, очевидно, — широко улыбаясь, замѣтилъ Тернеръ. Послѣ сытнаго завтрака его клонило ко сну, и онъ пилъ свой кофе съ такимъ видомъ, какъ будто онъ дѣлалъ благодѣяніе своему пріятелю, что бесѣдовалъ съ нимъ. — Тамъ, на набережной Вольтера, сколько угодно славныхъ малыхъ, Сепъ. Дай мнѣ гравюру, и я постараюсь ее пристроить, какъ можно дороже. Достаточно десяти тысячъ франковъ, чтобы вывести тебя изъ затрудненій?

— Насколько я помню, я не говорилъ тебѣ, что я нахожусь въ затруднительномъ положеніи, — возразилъ, слегка краснѣя, достопочтенный Септимій Марвинъ.

— Да? Стало быть, моя память стала мнѣ измѣнять? Ну, хорошо. Достаточно будетъ десяти тысячъ франковъ, чтобы выкрасить заново церковный домъ.

— Если бъ у меня была половина этой суммы, то и тогда я спалъ бы совершенно спокойно. Имѣя двѣсти фунтовъ въ карманѣ, я могу смотрѣть на весь міръ aequo animo.

— Посмотримъ, что можно будетъ сдѣлать. А, вотъ и гравюра. Я самъ не много понимаю въ этихъ вещахъ, но могу заранѣе назначить цѣну въ десять тысячъ франковъ.

— А какъ же торговецъ съ набережной Вольтера?..

— Я немного понимаю въ гравюрахъ, но зато хорошо знаю набережную Вольтера. Кто же эта дама? Вѣроятно, это чей-нибудь портретъ?

— Да, это портретъ, но я не могъ опредѣлить, чей именно. Впрочемъ, для человѣка, знающаго этотъ періодъ, это было бы не трудно.

Теперь у Септимія Марвина пропала всякая разсѣянность. Его щеки пылали, и глаза блестѣли отъ энтузіазма.

— И знаешь почему? Потому, что волосы этой дамы причесаны особеннымъ образомъ. Это poufs de sentiment, какъ это тогда называлось. Эти «пуфы» носили очень недолго. Въ это время среди аристократическаго общества стало входить въ моду ученіе Жанъ-Жака Руссо. Дамы обнаруживали свои чувства при помощи -особой манеры причесывать волосы. Очень любопытная вещь. А то еще изъ волосъ дѣлалось подобіе голубинаго гнѣздышка.

— Чортъ знаетъ, что такое! — воскликнулъ Тернеръ, выпуская клубъ дыма.

— Эта мода прошла еще скорѣе.

— Хорошо. Заверни хорошенько гравюру. Я постараюсь ее пристроить. Если мнѣ удастся продать ее, то я пришлю тебѣ чекъ сегодня вечеромъ. Какое красивое лицо!

— Да, — согласился и Марвинъ, бросая острый взглядъ на портретъ. — Красивое лицо.

И онъ потихоньку сталъ свертывать эту драгоцѣнность, которую Тернеръ небрежно взялъ подъ мышку.

На Королевскомъ мосту они разстались.

— Ахъ, да, — сказалъ вдругъ Джонъ Тернеръ, когда они уже пожали другъ другу руки. — Ты такъ и не сказалъ мнѣ, что за человѣкъ этотъ Лу Баребонъ?

— Милѣйшій человѣкъ въ мірѣ, — отвѣчалъ Марвинъ, поблескивая глазами изъ-за очковъ. — Для меня онъ былъ какъ родной сынъ или старшій братъ Сету. Ты знаешь, я былъ уже въ лѣтахъ, когда родился Сетъ.

Онъ кивнулъ головой и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. Вдругъ онъ что-то вспомнилъ и вернулся назадъ.

— Не знаю, хорошо ли я дѣлаю, что разсказываю тебѣ все это. Но я надѣюсь, что въ одинъ прекрасный день Миріамъ оцѣнитъ доброту его сердца.

— Что? — закричалъ Тернеръ. — Помощникъ какого-то боцмана?

— Онъ гораздо больше, чѣмъ простой боцманъ, — отвѣчалъ Марвинъ, кивая тихонько головой.

Солнце отражалось какъ разъ въ его очкахъ, и Тернеръ принужденъ былъ моргать. Потомъ онъ повернулся въ другую сторону и перешелъ черезъ мостъ, оставивъ моргающаго банкира на томъ же мѣстѣ.

XVIII.
Городъ, который скоро забываетъ.

Бываютъ въ низшемъ классѣ населенія семьи, которыя любятъ выносить на улицу свои домашніе раздоры, причемъ собравшіеся сосѣди выражаютъ то тому, то другому свое сожалѣніе, а сами ждутъ не дождутся, чѣмъ кончится вся эта потѣха. Въ Европѣ такой шумной семьей является Франція, и Парижъ, городъ, скоро все забывающій, служитъ для ея внутреннихъ раздоровъ своего рода улицей.

Кости, изъ-за которыхъ идетъ грызня, могутъ быть гдѣ-нибудь очень далеко. Но грызущіяся изъ-за нихъ собаки всегда рычатъ въ Парижѣ.

Въ это время жилъ-былъ частью въ Италіи, частью во Фросдорфѣ жизнерадостный молодой человѣкъ, большой любитель всякаго спорта и общества. Велъ онъ жизнь настоящаго помѣщика, имѣющаго княжескій титулъ, и назывался графомъ де-Шамборомъ. Сынъ герцогини Беррійской, которая пыталась сыграть большую роль, но потерпѣла неудачу, онъ былъ женатъ на итальянской принцессѣ, отъ которой дѣтей у него не было. Онъ былъ, слѣдовательно, послѣднимъ изъ Бурбоновъ, какъ его называли въ Европѣ. По ему это было безразлично. Можетъ быть, это была своего рода философія, которая говорила, что надо же кому-нибудь быть послѣднимъ

Тѣмъ не менѣе въ его жилахъ текла энергичная кровь. Со стороны отца его предками были шестьдесятъ шесть французскихъ королей, со стороны матери — не мало историческихъ дѣятелей. Бабушка герцогини Беррійской была родной сестрой Маріи-Антуанетты. Ея мать доводилась теткой женѣ Наполеона, императрицѣ Маріи-Луизѣ, а ея отецъ занималъ тронъ Сициліи и Неаполя. Когда будущей герцогинѣ Беррійской было девятнадцать лѣтъ, у ней родилась дочь, вскорѣ умершая. Черезъ годъ у ней родился сынъ, жившій только двадцать часовъ, а черезъ два года умеръ у нея на рукахъ въ фойе «Большой Оперы» въ Парижѣ и ея мужъ, павшій отъ руки убійцы.

Черезъ семь мѣсяцевъ послѣ смерти мужа у нея родился второй сынъ — графъ Шамборскій, послѣдній отпрыскъ стариннаго Бурбонскаго рода. Она была очень дѣятельна и проявляла подчасъ большое мужество. Чтобы объединить вокругъ себя роялистовъ, онъ совершила свою знаменитую поѣздку верхомъ по Вандеѣ. Не кто иной, какъ она, требовала отъ Карла X, чтобы онъ оказалъ сопротивленіе революціи. Она была самой ярой изъ всѣхъ роялистовъ, и ея сынъ могъ бы стать королемъ, если бъ онъ не былъ философомъ или, быть можетъ, трусомъ.

Онъ ждалъ, пока Франція не призоветъ его въ одинъ голосъ. Какъ будто Франція когда-нибудь и кого-нибудь призывала въ одинъ голосъ!

Среди всей этой неурядицы раздавались голоса — и ихъ было не мало — въ пользу младшей линіи Бурбоновъ — Орлеановъ. Луифилиппъ, бывшій королемъ восемнадцать лѣтъ, былъ еще живъ и пребывалъ въ Клермонѣ. Два года тому назадъ, въ самый разгаръ революціи 1848 года, онъ успѣлъ спастись въ Ньюгавенъ. Орлеаны всегда искали спасенія въ Англіи. Луи-Филиппъ былъ призванъ на престолъ французскимъ народомъ. Его восемнадцатилѣтнее правленіе было ознаменовано важными событіями. Между прочимъ, онъ открылъ для публики доступъ въ Версальскій дворецъ, который, однако, ему не принадлежалъ. Потомъ призвавшій его народъ началъ его травить. На его жизнь было произведено нѣсколько покушеній. Всѣ другіе государи терпѣть ег’о не могли и не позволяли своимъ дочерямъ выходить замужъ за его сыновей. Луифилиппъ и его сыновья ждали въ Клермонѣ, пока начнутъ кричать въ Парижѣ уличные говоруны.

Была и третья кость, изъ-за которой грызлись, — это потомство императора. Въ эту эпоху партизаны этой линіи были на вершинѣ своего могущества, ибо на верхушкѣ революціонной волны возвышался Бонапартъ.

За смертью единственнаго сына великаго Наполеона, кандидатомъ на французскій престолъ сталъ сынъ его третьяго брата.

Во Франціи давно уже отвыкли видѣть законнаго наслѣдника въ старшемъ сынѣ. Какое-то проклятіе лежало на этихъ первенцахъ. Сынъ Наполеона умеръ въ изгнаніи въ Австріи. Герцогъ Бордоскій, родившій черезъ семь лѣтъ послѣ него; умеръ въ изгнаніи бездѣтнымъ. Графъ Парижскій, родившійся также въ Тюльери, долженъ былъ отправиться въ изгнаніе, когда ему было всего десять лѣтъ, и умеръ въ Англіи!

Такъ преходитъ слава міра сего! Нѣтъ ничего хорошаго родиться всь дворцѣ или жить въ немъ.

Банкирская контора Джона Тернера находилась въ улицѣ Лафитта. Когда 25-го августа 1850 года онъ вышелъ изъ конторы и очутился на лицѣ, на него почти налетѣлъ какой-то камло. Онъ размахивалъ пачкой газетой и кричалъ въ лицо встрѣчнымъ:

— Король умеръ! Умеръ король!

И Парижъ, этотъ скоро забывающій городъ, спрашивалъ себя съ улыбкой, какой это король.

Луи-Филиппъ, сынъ одного изъ тѣхъ авантюристовъ, которые всегда охотились за Франціей, умеръ въ Англіи на семьдесятъ седьмомъ году жизни.

Джонъ Тернеръ, подобно многимъ, былъ медленъ въ своихъ движеніяхъ и быстръ въ своихъ соображеніяхъ. Онъ сразу сообразилъ, что смерть Луи-Филиппа оставляетъ свободное поле для слѣдующаго авантюриста.

Онъ направился обратно въ свою контору, гдѣ не успѣло еще обсохнуть перо, которымъ былъ подписанъ чекъ о выдачѣ Септимію Марвину четырехсотъ фунтовъ стерлинговъ.

Здѣсь же въ глубинѣ широчайшаго турецкаго дивана былъ скрытъ и портретъ неизвѣстной дамы времени Людовика XIV. Тернеръ набросалъ текстъ телеграммы мистриссъ Сентъ-Пьерръ Лорансъ, адресовавъ ее на ея виллу возлѣ Руана, и затѣмъ съ важнымъ видомъ отправился обѣдать.

На слѣдующее утро онъ получилъ отвѣтъ, сидя за завтракомъ въ своей квартирѣ на Avenue d’Antin, въ которой онъ жилъ уже не первый годъ. Но онъ не раскрывалъ телеграммы. Онъ запросилъ по телеграфу миссисъ Сентъ Пьерръ-Лорансъ, не можетъ ли она пріютить его у себя на нѣсколько дней, и теперь предчувствовалъ, что отвѣтъ будетъ утвердительный.

— Когда я уѣду, — сказалъ онъ своему вышколенному лакею: — запакуйте это хорошенько и пришлите мнѣ въ Руанъ, на виллу Кордуанъ. Положите въ чемоданъ все, что нужно на недѣлю.

Такимъ образомъ, Джонъ Тернеръ отправился на югъ, чтобы присоединиться къ тѣмъ самымъ роялистамъ, презирать которыхъ его выучилъ его отецъ. Онъ до нѣкоторой степени успѣлъ уже вооружиться, зная, что его пріѣздъ не доставитъ особаго удовольствія.

Путешествія въ тѣ времена длились довольно долго: желѣзная дорога доходила только до Тура, откуда путешественникъ долженъ былъ добираться на почтовыхъ до Ларошели, отсюда по рѣкѣ до Руана — мелководной гавани въ устьѣ Жиронды.

— Приходится перемѣнить кухню, — объяснялъ онъ мистриссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ. — Доктора говорятъ, что я чрезмѣрно толстѣю.

И онъ взялъ ее за руку, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ ея смущенныхъ взоровъ.

— Поэтому я отправляюсь на югъ и хочу добраться до Біаррица, который, говорятъ, входитъ въ моду, — продолжалъ онъ. — Надѣюсь, что для васъ не составитъ особыхъ хлопотъ дать мнѣ кровать — покрѣпче, конечно, на одну или двѣ ночи.

— Конечно, нѣтъ, — отвѣчала хозяйка, обладавшая счастливой способностью никогда не теряться. — Развѣ вы не получили моей телеграммы?

— Въ которой говорилось, что вы считаете часы, остающіеся до моего пріѣзда?

— Ну, не такъ ужъ пылко, — отвѣчала мистриссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ, быстро соображая, прочелъ ли онъ телеграмму.

— О, Боже мой! — воскликнулъ Джонъ Тернеръ, бросая взглядъ на прохладную и потемнѣвшую уже веранду, гдѣ около стола сидѣли два какіе-то господина и пили кофе. — Кто это?

— Гдѣ? — спросила хозяйка, не поворачивая головы въ томъ направленіи, въ которомъ былъ устремленъ его взоръ.

— Одинъ-то Дормеръ Кольвилль, его я узнаю. А другой… Откуда у него такое лицо?

Тернеръ снялъ шляпу и вытеръ лобъ платкомъ: было очень жарко, и августовское солнце только начинало садиться въ рыжеватое море.

— Вѣроятно, оттуда, откуда и всѣ лица, — съ легкимъ смѣхомъ отвѣтила мистриссъ Лорансъ, продолжая оставаться хозяйкой положенія. — Его зовутъ Баребонъ. Это пріятель Дормера Кольвилля.

— Всякій другъ Дормера Кольвилля возбуждаетъ мой интересъ.

Мистриссъ Лорансъ быстро взглянула на гостя изъ-подъ своего обшитаго кружевами зонтика.

— Что вы хотите этимъ сказать? — сказала она тономъ, въ которомъ послышалось какое-то раздраженіе.

— Только то, что онъ отлично выбираетъ друзей, — отвѣчалъ банкиръ съ мнимо-простодушной улыбкой.

Его лицо отъ жары способно было загорѣться. Никто не придалъ -бы особаго значенія этому толстяку съ такой добродушной внѣшностью. Даже мистриссъ Лорансъ какъ будто смягчилась и направилась къ дому, приглашая гостя слѣдовать за ней.

— Я буду откровенна съ вами, — сказала она. — Я телеграфировала вамъ, что вилла въ настоящее время, къ несчастью, переполнена гостями.

— Такъ что же? Я поѣду въ гостиницу. Тѣмъ болѣе, что я приказалъ извозчику ждать меня у воротъ. Я и самъ думалъ, что въ это время года на вашей виллѣ не совсѣмъ просторно. Я только поздороваюсь съ Кольвиллемъ и потомъ поѣду. Разрѣшите мнѣ зайти къ вамъу же послѣ обѣда. Намъ нужно переговорить о кое-какихъ денежныхъ вопросахъ, если припомните.

Отвѣчать было некогда: Дормеръ Кольвилль, увидѣвъ гостя, бросился по ступенькамъ веранды ему навстрѣчу. Подойдя къ Тернеру, онъ расхохотался: круглая фигура банкира располагала большинство людей къ смѣху, тѣмъ болѣе, что, казалось, онъ и самъ приглашалъ ихъ позабавиться на его счетъ.

Встрѣча была самая радостная съ обѣихъ сторонъ. Познакомившись съ Лу Баребономъ, банкиръ тутъ же сталъ прощаться, не посвящая никого въ свои планы относительно сегодняшняго вечера.

— Можетъ быть, онъ и не придетъ, — сказала мистриссъ Лорансъ своимъ гостямъ.

Ея увѣренность подѣйствовала убѣдительно на Лу Баребона, всегда готоваго предоставить всякое дѣло судьбѣ. Но Дормеръ Кольвилль только покачалъ головой.

И дѣйствительно, титулованныя и другія важныя лица, которыя были приглашены на виллу Кордуанъ, послѣ обѣда нашли тамъ банкира, который комфортабельно устроился въ широкомъ креслѣ.

— Это мой парижскій банкиръ, — шепнула каждому мистриссъ Лорансъ. — Онъ ни о чемъ не знаетъ и, насколько я знаю, не занимается политикой. Онъ — обыкновенный банкиръ. Оставьте его въ покоѣ, и онъ скоро заснетъ.

Въ теченіе трехъ недѣль, которыя Лу Баребонъ провелъ съ такимъ удовольствіемъ на виллѣ Кордуанъ, мистриссъ Лорансъ не разъ устраивала для своихъ друзей музыкальныя развлеченія и легкія пиршества. Каждый вечеръ ея гостиная, отличавшаяся значительными размѣрами, бывала переполнена. Ея друзья приводили сюда своихъ друзей и представляли ихъ хозяйкѣ дома, которая, въ свою очередь, представляла ихъ Лу Баребону. Нѣкоторые пріѣзжали издалека, изъ Ларошели и Пона. Нѣкоторые наняли для себя дачи на купальный сезонъ въ самомъ Руанѣ.

— Онъ никогда не сдѣлаетъ безтактности, — въ сотый разъ говорила изъ-за своего вѣера хозяйка дома, слѣдя глазами за веселыми и легкими движеніями Лу Баребона, который, по какому-то врожденному инстинкту, умѣлъ съ каждымъ держаться именно такъ, какъ было нужно.

Въ этотъ вечеръ больше играли и пѣли, чѣмъ разговаривали.

— Сыграйте что-нибудь, чтобы онъ поскорѣе заснулъ, — сказалъ хозяйкѣ Дормеръ Кольвилль.

И дѣйствительно, Джонъ Тернеръ скоро поддался дѣйствію какой-то мягкой сонаты. Онъ даже слегка захрапѣлъ подъ тѣнью пальмы, отчего веселость общества только увеличилась.

Только одинъ Кольвилль обнаруживалъ признаки безпокойства и, если кто-нибудь начиналъ громко говорить, просилъ держаться подальше, такъ, чтобы англичанинъ не могъ слышать. Раза два онъ бралъ Баребона подъ руку и отводилъ въ противоположный уголъ комнаты, ибо онъ всегда былъ въ срединѣ, а гдѣ былъ онъ, тамъ былъ и онъ.

— О, какъ онъ прекрасенъ, — говорили гости, прощаясь съ хозяйкой.

— Онъ не ударитъ лицомъ въ грязь, не ударитъ, — вторили мужчины, серьезныя лица которыхъ освѣщались лучами послѣдней надежды.

Почти всѣ уже ушли, когда проснулся наконецъ Джонъ Тернеръ. Чтобы вывести его изъ этого блаженнаго состоянія, Дормеръ Кольвилль нарочно уронилъ около него толстую книгу.

— Я зайду къ вамъ завтра, — сказалъ банкиръ, прощаясь съ хозяйкой. — Вамъ нужно подписать нѣсколько бумагъ, если вы дѣйствительно рѣшились продать вашу ренту и вырученныя деньги отдать въ банкъ на храненіе.

— Да, я такъ рѣшила, — весело отвѣчала хозяйка.

Когда на другой день Джонъ Тернеръ явился на виллу съ цѣлымъ портфелемъ бумагъ, онъ засталъ миссисъ Лорансъ на верандѣ одну.

— Я намекнула Дормеру Кольвиллю и его другу, и они уѣхали, — замѣтила она какъ бы невзначай во время разговора.

— Такъ внезапно?

— Ничего, съ беззаботнымъ видомъ продолжала хозяйка, твердымъ четкимъ почеркомъ подписывая лежавшія передъ ней бумаги.

Тернеръ былъ, видимо, озадаченъ.

XIX.
Въ бреши.

Маркизъ де-Жемозакъ сидѣлъ у открытаго окна маленькой гостиной въ единственной обитаемой части замка. Онъ смотрѣлъ черезъ дворъ на садъ, гдѣ, словно строгіе часовые, стояли между розъ, въ полномъ осеннемъ цвѣту, высокіе кипарисы.

За садомъ, на фонѣ далекихъ равнинъ, сливавшихся въ туманѣ съ болотами, которыми окружено устье Жиронды, рѣзко вырисовывалась прямая линія стѣнъ замка.

Маркизъ уже пообѣдалъ. Въ это время во Франціи обѣдали рано. Солнце склонялось къ морю на раскаленномъ, какъ мѣдь, небѣ, но съ устья рѣки доносился свѣжій вѣтерокъ, умѣрявшій зной.его послѣднихъ лучей.

Де-Жемозакъ отбивалъ пальцемъ тактъ: въ комнатѣ, подъ импровизированный аккомпанементъ Жюльетты, Баребонъ пѣлъ:

C’est le Hasard

Qui, tôt ou tard,

Ici bas nous seconde;

Car

D’un bout du monde

A l’autre bout

Le Hasard seul fait tout.

Онъ пересталъ пѣть и разсмѣялся. Жюльетта также засмѣялась.

— Великолѣпно, mademoiselle! — кричалъ онъ.

Маркизъ сложилъ вмѣстѣ свои худыя руки.

— Это — все, что я знаю. Я умѣю пѣть только эту пѣсню.

— Но дальше, вѣроятно, есть еще слова, — сказала Жюльетта, держа руку на клавишахъ дребезжащихъ клавикордъ, которымъ было, по крайней, мѣрѣ, лѣтъ сто. — О чемъ говорится въ нихъ?

— Не знаю, мадемуазель, — отвѣчалъ Баребонъ, глядя на нее сверху. — Кажется, это любовная пѣсенка.

Она пришпилила къ своему корсажу резеду съ сильнымъ запахомъ, какой всегда бываетъ у резеды осенью. Резеда наклонилась цвѣтками въ одну сторону. Тихонько она поправила цвѣты и наклонилась, чтобы понюхать ихъ.

— Итакъ, все дѣло въ случаѣ? — тихо спросила она.

Маркизъ былъ нѣсколько глуховатъ.

— О, конечно, — отвѣчалъ Баребонъ.

Такъ какъ они -говорили, не понижая голоса, то она стала тихонько наигрывать на клавикордахъ мелодію пѣсни, которую онъ только что спѣлъ.

— Все дѣло случая, мадемуазель. Развѣ вамъ этого не объясняли у «Всѣхъ Святыхъ?»

На этотъ разъ она не присоединилась къ его смѣху, который у него всегда былъ наготовѣ. Комната была вся розовая отъ лучей заходящаго солнца, вся наполненная благоуханіемъ резеды, и арія, которую она запѣла, аккомпанируя себѣ на клавикордахъ, вся состояла изъ медленныхъ кадансовъ, которые такъ характерны для веселыхъ и грустныхъ пѣсенъ Франціи и Испаніи.

Жюльетта быстро повернула голову и взглянула на своего собесѣдника, но не сказала ни слова. Слегка нажимая педаль, она спѣла свою пѣсню еще разъ. Въ другомъ концѣ комнаты мурлыкалъ сквозь зубы ея отецъ.

— Здѣсь въ комнатѣ жарко, — вдругъ сказала она и встала съ мѣста, не давая себѣ труда окончить пѣсню.

— Это окно не открывается, мадемуазель. Я ужъ пробовалъ его открыть, — сказалъ Баребонъ, слѣдя за ея нетерпѣливыми движеніями.

— Въ такомъ случаѣ я пойду въ садъ, — промолвила она, слегка вздохнувъ и своенравно качнувъ головой.

Не его, конечно, вина была въ томъ, что заходящее солнце, отъ котораго люди запираютъ двери, оказалось слишкомъ жгучимъ, и въ томъ, что окно не открывалось. Но Жюльетта какъ будто хотѣла упрекнуть его за это, а, можетъ быть, и за что-нибудь другое.

Баребонъ не сразу пошелъ за ней. Сначала онъ постоялъ нѣкоторое время у окна, разговаривая съ маркизомъ, который пустился въ воспоминанія, перебивая свою собственную рѣчь.

— А, Жюльетта опять перевѣсилась черезъ стѣну, — вдругъ вскричалъ онъ. — Давно-давно англичане пробили въ этомъ мѣстѣ брешь, — не улыбайтесь, другъ мой, вѣдь вы не англичанинъ. За цѣлыя столѣтія войны этотъ замокъ былъ взятъ только два раза. А, Боже мой! Она наклоняется еще больше! Сто разъ я говорилъ ей, что въ этомъ мѣстѣ стѣна не надежна!

— Позвольте мнѣ пойти и предупредить ее въ сто первый, — услужливо сказалъ Лу.

— Хорошо, мой другъ. Сдѣлайте это. Но скажите эй строго. Не забывайте, что она еще совершенный ребенокъ.

— Хорошо, не забуду.

Жюльетта какъ будто не слыхала его шаговъ по лугу, на которомъ теперь паслись бараны. Она стояла къ нему спиной, на нѣсколько футовъ ниже него, какъ разъ въ той бреши, которую давно-давно сдѣлали эти англичане. Они, должно быть, выламывали эти огромные камни простыми ломами и сносили ихъ внизъ голыми руками.

Жюльетта смотрѣла черезъ виноградники на рѣку, блестѣвшую на горизонтѣ, и напѣвала про себя послѣдній куплетъ пѣсенки, которую пѣлъ Лу.

D’un bout du monde

A l’autre bout

Le Hasard seul fait tout.

И, подбирая рукой свои юбки, она обернулась.

— Мадемуазель, вы не должны итти дальше, — сказалъ Лу.

Она остановилась, нагнулась, чтобы подобрать свои юбки, но не оглянулась. Потомъ, прыгая съ камня на камень, она пошла впередъ. Камни едва держались въ травѣ, и, казалось, при малѣйшемъ прикосновеніи готовы были полетѣть внизъ.

— Это не я говорю вамъ, а вашъ отецъ, который послалъ меня сюда, — разъяснялъ Лу.

— Вѣдь все зависитъ отъ случая, — сказала она, глядя внизъ.

Вдругъ она обернулась и взглянула на него съ тѣмъ нетерпѣніемъ, которое позднѣе въ жизни уступаетъ мѣсто самой опасной философіи безразличія.

Ея движенія были очень быстры и порывисты, какъ будто что-то такое, чего она и сама не знала, раздражало ее.

— Вѣроятно, тоже случай спасъ нашу жизнь въ ту бурную ночь, два мѣсяца тому назадъ, вотъ тамъ, — воскликнула она, показывая рукой на спокойное теперь устье рѣки, взглядывая на него съ какимъ-то небывалымъ безпокойствомъ, проглядывавшимъ въ ея глазахъ.

Ея волосы, подвязанные внизу лентой, а la diable, какъ тогда называли эту моду, развѣвались по вѣтру.

— Да, все случай, мадемуазель, — проговорилъ Лу, смотря на рѣку черезъ ея голову.

— Произошло бы то же самое, если бъ въ лодкѣ съ вами были только Жанъ и Марія?

— Лодка была крѣпкая и канаты надежные.

— А вы вели бы себя такимъ же образомъ? — спросила дѣвушка, бросая на него пристальный взглядъ.

— О, нѣтъ, — со смѣхомъ отвѣтилъ онъ. — Конечно, я не велъ бы себя такимъ же образомъ. Но вамъ нельзя здѣсь оставаться. Стѣна не надежна.

Она пожала плечами и, полу отвернувшись отъ него, продолжала стоять на томъ же мѣстѣ и глядѣть внизъ на виноградники, тянувшіеся до самой рѣки. Щеки ея пылали.

— Вашъ отецъ поручилъ мнѣ сказать вамъ это, — продолжалъ Лу. — Если онъ увидитъ, что вы не обращаете вниманія на мои слова, онъ придетъ сюда самъ.

Жюльетта коротко разсмѣялась и стала подниматься къ нему. Аргументъ, повидимому, оказался достаточно убѣдительнымъ. Когда она норовнялась съ нимъ, онъ пошелъ по дорожкѣ, которая шла около стѣны, не къ дому, а отъ дома. Она поняла это молчаливое приглашеніе, но не могла не сказать съ легкимъ смѣхомъ:

— Не слѣдуетъ ли вернуться и сказать папѣ, что все обошлось вполнѣ благополучно?

— Не надо.

Теперь настала его очередь быть серьезнымъ, и въ ея глазахъ явно виднѣлось удовлетвореніе. Но этого ей было мало, и ей хотѣлось разсердить сего. Она принялась смѣяться, и они, навѣрно, поссорились бы, если бы онъ не сжалъ крѣпко губы и не глядѣлъ сосредоточенно впередъ.

Они шли мимо неоконченной развалины, извѣстной подъ именемъ Итальянскаго дома, который загораживалъ ихъ отъ оконъ той части старинныхъ конюшенъ, гдѣ маркизъ де-Жемозакъ, выкупивъ замокъ у потомковъ одного изъ авантюристовъ, которому онъ достался во время Террора, устроилъ себѣ жилье. Эта часть сада кончалась липовой аллеей. Жюльетта остановилась и стала слѣдить за заходящимъ солнцемъ какъ разъ въ такомъ ея пунктѣ, котораго нельзя было видѣть ниоткуда. Лу шелъ на нѣсколько шаговъ сзади нея и остановился, какъ только остановилась она. Жюльетта сѣла ни низкую въ этомъ мѣстѣ стѣну, Лу остался стоять.

На пурпуровомъ небѣ рѣзко вырисовывался ея красивый профиль съ короткимъ подбородкомъ и красиво очерченными губами, съ орлинымъ носомъ и вьющимися волосами, которые шапкой поднимались съ ея лба. Въ ея глазахъ, полу отвернувшихся отъ него, отражался блескъ заходящаго солнца. Пока она смотрѣла на закатъ, онъ смотрѣлъ на нее, и какая-то смущенная улыбка скользила по его губамъ.

Можетъ быть, ему вспомнились слова маркиза, что Жюльетта еще совсѣмъ ребенокъ. Онъ зналъ, что она чужда всякимъ житейскимъ дѣламъ, что въ монастырѣ, гдѣ она воспитывалась, она не была посвящена въ человѣческіе расчеты. Она ничего не знала, но не была уже ребенкомъ, наоборотъ, она была самой красивой женщиной, какую только приходилось видѣть Лу Баребону.

Такія мысли приходили ему въ голову, пока она сидѣла на низенькой стѣнѣ, вотъ-вотъ готовой рухнуть, и смотрѣла на закатъ, а онъ смотрѣлъ на нее и видѣлъ, какъ потихоньку вмѣстѣ со свѣтомъ солнца потухалъ и гнѣвъ въ ея глазахъ.

Послѣ долгой паузы, когда тянувшіяся на западѣ полосы облаковъ изъ красныхъ сдѣлались сѣрыми, Жюльетта спросила мягкимъ и довѣрчивымъ тономъ, какого онъ раньше отъ нея не слышалъ:

— Когда вы уѣзжаете?

— Сегодня вечеромъ.

Онъ зналъ, что ей извѣстенъ даже часъ его отъѣзда.

— А когда вы вернетесь обратно?

— Какъ только будетъ можно, — отвѣтилъ онъ, полубезсознательно.

Она повернула немного голову. Въ углахъ ея полураскрытаго рта было что-то такое, что не позволяло ему отвѣтить иначе.

— Почему? — почти шопотомъ спросила она, и вдругъ, весело засмѣявшись, спрыгнула со стѣны и быстро пошла впередъ. Онъ шелъ попрежнему сзади.

— Почему? — черезъ плечо спросила она своего спутника.

Лу схватилъ ее за руку и прежде, чѣмъ она успѣла отдернуть ее, поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Потому, что здѣсь вы, — отвѣчалъ онъ, смѣясь.

Она опять стала серьезна, бросила на него странный, испытующій взглядъ и вдругъ свернула влѣво.

Лу Баребонъ остался стоять въ полутемнотѣ и вспомнилъ о Миріамъ Листонъ.

XX.
«Девятнадцать».

Повернувъ къ домику у воротъ замка, Жюльетта встрѣтилась съ отцомъ, который шелъ подъ руку съ Дормеромъ Кольвиллемъ. Присутствіе этого англичанина въ стѣнахъ замка не было, вѣроятно, новостью для нея, ибо она слышала, какъ у воротъ звонили въ колокольчикъ.

На Кольвиллѣ былъ костюмъ для верховой ѣзды. Это былъ его обычный костюмъ, когда онъ жилъ во Франціи, гдѣ онъ не скрывалъ, что состоитъ совладѣльцемъ большого торговаго дома въ Бордо.

— Я негласный хозяинъ, — говаривалъ онъ съ легкимъ налетомъ довѣрчивости, которая служитъ лучшимъ средствомъ вывѣдать у сосѣда о его дѣлахъ. — Я негласный хозяинъ, пока не подойдетъ сезонъ сбора винограда. Тогда я вдругъ появляюсь на сцену, объѣзжаю виноградники и осматриваю урожай.

Въ это время виноградъ былъ еще зеленъ, и такія поѣздки предпринимать было рано. Но всякому, кто хотѣлъ передвигаться съ мѣста на мѣсто, нужно было носить непремѣнно костюмъ для верховой ѣзды: въ этой части Франціи земля такъ дорога, что широкихъ дорогъ не дѣлаютъ, и тропинка для верховой ѣзды считается достаточной дорогой и для путешественниковъ, и для длинныхъ и узкихъ телѣгъ, на которыхъ перевозится вино.

Со времени своего нѣсколько неожиданнаго отъѣзда съ виллы Кордуанъ Лу Баребонъ и Дормеръ Кольвилль стали неразлучными спутниками: они и останавливались всегда вмѣстѣ. Иногда они находили убѣжище у кого-нибудь изъ друзей, иногда просили гостепріимства въ какомъ-нибудь замкѣ, иногда, довольствуясь самыми скромными удобствами, останавливались въ домѣ сельскаго священника или какого-нибудь отставного солдата, живущаго въ одномъ изъ тѣхъ маленькихъ провинціальныхъ городковъ, которые дешевые парижскіе журналисты высмѣиваютъ безъ устали.

Большихъ городовъ они тщательно избѣгали.

— Зачѣмъ намъ ѣхать въ большой городъ, — шутя повторялъ Дормеръ Кольвилль: — когда дѣла зовутъ насъ въ деревню?

Если кто-нибудь изъ спутниковъ начиналъ, дорогой или за столомъ, разспрашивать его, онъ неизмѣнно отвѣчалъ:

— Да, я скупщикъ винъ. Мы оба покупаемъ вино и теперь переходимъ съ мѣста на мѣсто, чтобы посмотрѣть, каковъ уродился виноградъ. Вино вѣдь заключено въ виноградѣ, а виноградъ уже начинаетъ зрѣть.

И случайные знакомые, познакомившіеся гдѣ-нибудь въ гостиницѣ за завтракомъ, повторяли и разносили эти слова.

— А, вотъ что! Виноградъ теперь созрѣваетъ. Это хорошо, — говорили эти знакомые, бросая взглядъ на спутника Дормера Кольвилля, который до сихъ поръ безмолвно держался въ тѣни, какъ человѣкъ, зависимый отъ крупнаго торговца и у него учащійся уму-разуму. Послѣдній, если ему приходилось принимать участіе въ разговорѣ, какъ-то само-собой невольно все говорилъ о девятнадцати.

— Вотъ пройдетъ дней девятнадцать и, если будетъ солнце, сборъ винограда будетъ обезпеченъ.

Или:

— Сегодня намъ остается пройти еще девятнадцать километровъ.

Случалось, что слово «девятнадцать» приходилось невпопадъ, словно неловкій собесѣдникъ нарочно употреблялъ его въ разговорѣ.

Нигдѣ такъ не проявляется симпатія или антипатія; какъ въ путешествіи, — фактъ, указывающій на то, какъ мудро поступаютъ новобрачные, отправляясь въ свадебную, поѣздку. Но путешествовать съ Дормеромъ Кольвиллемъ значило пройти обширный курсъ разныхъ добродѣтелей. Никто не могъ такъ легко отказаться отъ эгоизма и съ такимъ трудомъ утомляться: а эти два основныхъ качества и являются истиннымъ камнемъ преткновенія во всякомъ путешествіи.

Въ теченіе мѣсяца, прошедшаго со дня отправленія Дормера Кольвилля и Лу Баребона съ дачи мистриссъ Лорансъ и до ихъ прибытія въ гостиницу въ Жемозакѣ, они до извѣстной степени сдѣлались друзьями.

Гостиница «Бѣлая Лошадь» въ Жемозакѣ была не лучше, не хуже всякой другой «Бѣлой Лошади» въ любомъ маленькомъ городкѣ Франціи. Но она была безусловно лучше гостиницы городка такого же размѣра какой-нибудь другой страны.

Было нѣсколько причинъ, почему маркизъ де-Жемозакъ долженъ былъ согласиться съ настояніями Дормера Кольвилля, твердившаго, что еще не время для Лу Баребона появляться въ замкѣ Жемозакъ.

— Онъ нѣсколько беззаботенъ, — шопотомъ говорилъ онъ. — По нѣкоторымъ чертамъ его характера можно легко распознать источникъ, изъ котораго течетъ его кровь. Онъ не можетъ дѣйствовать самъ, и ему надо показать, что по необходимости вмѣсто него должны дѣйствовать другіе. Ему нужно давать возбуждающаго. Пускай онъ будетъ путешествовать по Франціи и увидитъ самъ то, о чемъ онъ дб сихъ поръ зналъ по наслышкѣ, изъ вторыхъ рукъ. Это будетъ дѣйствовать на него возбуждающе.

Послѣ этого была предпринята поѣздка по долинѣ рѣкъ Гаронны и Дордоньи. Другое путешествіе, на этотъ разъ пѣшкомъ, должно было окончиться въ самомъ центрѣ страны — въ Парижѣ.

Отправленіе назначено было въ тотъ же вечеръ, и Кольвилль явился сообщить, что все готово и лошади надутъ у воротъ.

— Если бы всѣ могли любоваться такими видами, мадемуазель, — сказалъ онъ, поднимая взоръ къ залитому багрянцемъ небу и вдыхая въ себя ароматъ растущихъ кругомъ цвѣтовъ: — то люди не много успѣли бы сдѣлать въ своей жизни.

Задумчивымъ взглядомъ онъ окинулъ всю панораму, потомъ, какъ бы мимоходомъ — пристально взглянулъ на лицо Жюльетты, которая продолжала итти, молча улыбаясь.

— Она растетъ, дорогой маркизъ, растетъ не по днямъ, а по часамъ и каждое утро просыпается новой женщиной, — конфиденціально говорилъ онъ маркизу.

На этотъ разъ онъ пошелъ искать Лу Баребона съ обычнымъ смѣхомъ добраго пріятеля. Тотъ, кого всѣ считаютъ добродушнымъ, обыкновенно никогда не бываетъ умнымъ.

Баребонъ направился къ воротамъ, не вступая въ разговоръ съ своимъ другомъ. Онъ былъ молчаливъ и серьезенъ.

— Идемъ, — сказалъ Дормеръ Кольвилль мягкимъ голосомъ, — Надо садиться въ сѣдло и ѣхать. Я говорилъ маркизу и мадемуазель Жюльеттѣ, что человѣкъ испытываетъ огромное искушеніе оставаться въ Жемозакѣ, пока не пройдутъ годы, когда онъ можетъ дѣйствовать.

Маркизъ отвѣчалъ, что требовалось въ этомъ случаѣ отвѣтить, — что онъ надѣется дожить до того времени, когда Жемозакъ, да и не одинъ Жемозакъ, а сотни замковъ возродятся для своей прежней славы и откроются для того, кто вернетъ имъ ихъ потерянное состояніе.

Кольвилль смотрѣлъ то на отца, то на дочь. Наконецъ, уже занося ногу въ стремя, онъ обернулся къ Жюльеттѣ, вышедшей съ ними за ворота, и сказалъ:

— Мадемуазель также не откажется, вѣроятно, пожелать намъ всякихъ удачъ? Увы, прошли тѣ времена, когда можно было получить отъ нея ленту, за которую готовы были бы сражаться! Идемте, Баребонъ, и въ сѣдло!

Жюльетта молчала.

— Желаю вамъ всякаго благополучія, — промолвила она наконецъ, загадочно улыбаясь и поглаживая шею лошади Кольвилля.

Итакъ, при солнечномъ закатѣ, они тронулись въ объѣздъ, о которомъ долго потомъ говорили въ нѣкоторыхъ частяхъ Франціи. Тамъ и сямъ, въ Ангумуа, въ Гіеннѣ, въ Вандеѣ, въ западной части Бретани любопытный историкъ долго еще могъ встрѣтить какого-нибудь стараго деревенскаго кюре, который еще настаивалъ на необходимости раздѣлить Францію опять попрежнему на провинціи и разсказывалъ, какъ во дни его юности, когда онъ еще впервые совершалъ богослуженіе, послѣдняя.надежда роялистовъ проѣзжала по этому краю.

Поѣздка длилась около двухъ мѣсяцевъ. Сборъ винограда былъ уже конченъ прежде, чѣмъ они проѣхали къ сѣверу отъ Луары и къ Нанту.

— Надо будетъ теперь говорить, что мы — торговцы сидромъ, — замѣтилъ Дормеръ Кольвилль, переѣзжая черезъ рѣку, которая раздѣляетъ Францію на двѣ большія части.

«Онъ держитъ себя очень спокойной сосредоточенно. Я думаю, что изъ него выйдетъ серьезный человѣкъ», писалъ онъ маркизу де-Жемозаку, тщательно стараясь предоставлять Лу Баребону полную свободу.

— Я, въ нѣкоторомъ родѣ, обязательный для васъ лоцманъ, — весело объяснялъ онъ своему спутнику. — Корабль вашъ, и вы, вѣроятно, знаете о меляхъ гораздо болѣе, чѣмъ я. Вы, конечно, замѣчали это сами сто разъ, когда вамъ приходилось бывать въ морѣ съ этимъ старымъ морскимъ волкомъ, капитаномъ Клеббомъ. И все-таки, при входѣ въ портъ, вамъ необходимо взять обязательно лоцмана и встрѣтить его со всею привѣтливостью, хотя вы и чувствуете, что могли бы исполнить все и безъ него. Такимъ образомъ, вамъ приходится мириться съ моимъ присутствіемъ, помня, что вы можете выбросить меня вонъ, какъ только войдете въ портъ.

И дѣйствительно, никто другой не могъ бы такъ мило исполнять эту роль.

Баребонъ находилъ, что дѣлать ему приходится не очень много, и скоро приспособился къ положенію, которое требовало лишь одного: готовности выслушивать всѣхъ и терпѣливо ждать. Цѣлыми часами, даже днями приходилось ему слушать рѣчи о преданности дѣлу, которое было еще сокрыто отъ сыщиковъ принца-регента, но уже тлѣло красноватыми огоньками.

Баребонъ, какъ и предсказывалъ Кольвилль, продолжалъ сосредоточиваться. Цѣлыми часами онъ ѣхалъ молча, хотя въ началѣ дня весело болталъ, разсказывая тысячи разныхъ случаевъ изъ своей жизни или заливаясь смѣхомъ при воспоминаніи о своемъ свиданіи съ какимъ-нибудь провинціальнымъ нотаблемъ, или шутя съ тѣми изъ попадавшихся по дорогѣ, которые для того годились.

Но теперь уже исчезла неопредѣленность того переворота, который совершился въ его судьбѣ. Каждый деревенскій кюре, приходившій вечеркомъ выпить съ ними стаканчикъ вина въ гостиницѣ, все болѣе отгонялъ эту неопредѣленность, каждый провинціальный дворянчикъ, привѣтствуя ихъ на порогѣ своего уединеннаго и спокойнаго дома, подтверждалъ ту блестящую дѣйствительность, которая овладѣла имъ наяву и безпокоила его во снѣ..

День за днемъ ѣхали они впередъ, останавливаясь черезъ три-четыре деревни, когда лошадямъ нужно было дать отдохнуть. Въ каждой деревушкѣ, въ каждомъ селѣ, гдѣ они останавливались и подкрѣпляли свои силы, въ каждомъ городкѣ, гдѣ они проводила ночь, ихъ непремѣнно поджидалъ кто-нибудь. И, говоря о погодѣ, этотъ человѣкъ всегда очень ловко упоминалъ число девятнадцать. «Девятнадцать» — таковъ былъ пароль Франціи.

Еще на берегахъ Дордоньи Лу спросилъ своего спутника, что значитъ это число и почему оно выбрано.

— Это значитъ Людовикъ XIX, — серьезно отвѣчалъ Кольвилль.

Теперь, когда они проѣзжали по этой земледѣльческой странѣ съ такимъ рѣдкимъ населеніемъ, что въ Англіи нельзя увидѣть ничего подобнаго, число «девятнадцать», казалось, всюду слѣдовало за ними, или, лучше сказать, бѣжало передъ ними и приготовляло имъ встрѣчу.

Не разъ Кольвилль молча указывалъ своимъ хлыстомъ на цифру 19, написанную гдѣ-нибудь на воротахъ или на стѣнѣ. Въ это время Франція таинственнымъ образомъ наводнялась безчисленными изображеніями великаго Наполеона. Дни художественныхъ объявленій еще не наступили, и молодыя особы, желающія выгодно вступить въ бракъ, не имѣли еще возможности довести объ этомъ до свѣдѣнія публики въ приложеніи къ иллюстрированнымъ журналамъ. Объявленія расклеивались тогда такъ же, какъ и теперь, на стѣнахъ гостиницъ и лавокъ и конторъ дилижансовъ. И съ этихъ голыхъ стѣнъ всюду смотрѣло хорошо всѣми извѣстное лицо великаго Наполеона. Это было нововведеніе, которое быстро вошло въ употребленіе.

На каждой ярмаркѣ, въ праздникъ Иванова дня и сотни другихъ праздниковъ чисто мѣстныхъ, вездѣ можно было встрѣтить по крайней мѣрѣ, одного бродячаго торговца съ литографіями. Чуть останавливался передъ ними покупатель, торговецъ сейчасъ же предлагалъ ему почти даромъ портретъ Наполеона.

— За такую цѣну его нельзя и напечатать, — увѣрялъ продавецъ.

И это была правда.

Ярмарки служили и до сихъ поръ служатъ соединительнымъ звеномъ между уединенными деревнями и остальнымъ міромъ. И крестьяне, особенно первое время, охотно уносили съ собой эти портреты, которые потомъ развѣшивали по стѣнамъ своихъ жилищъ. Такимъ путемъ принцъ-регентъ раздувалъ Наполеоновскую легенду.

Дормеръ Кольвилль не разъ подъѣзжалъ къ этимъ портретамъ и, обернувшись черезъ плечо на своего спутника, отрывисто смѣялся: на лицѣ Наполеона нерѣдко виднѣлась написанная карандашомъ цифра 19.

Но Баребону уже надоѣло то и дѣло смѣяться. Скоро и Кольвилль пересталъ показывать ему на этотъ условный знакъ: онъ замѣтилъ, что Лу стремится отыскивать его самъ. Если его не было, въ его глазахъ зажигался огонекъ рѣшимости, и онъ тяжело вздыхалъ, какъ бы сознавая принятую на себя отвѣтственность.

Дѣйствительность мало-по-малу овладѣла имъ съ такою силою, что то, что онъ предпринялъ наполовину въ шутку, теперь уже перестало быть шуткой. Ему казалось, что онъ двигается впередъ по дорогѣ, на которой не видно ни конца, ни поворота въ ту или другую сторону.

Когда они переѣхали черезъ Луару, Дормеръ Кольвилль опять вздохнулъ свободно, какъ человѣкъ, которому приходилось долго задерживать дыханіе. Эти холодные и серьезные люди изъ Бретани, въ сравненіи съ жителями Вандеи, казалось, представляли собою другой типъ человѣческаго рода. Эти люди рѣдко смѣялись и никогда не сворачивали съ дороги, по которой пошли, хотя бы она и не была устлана розами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Улица Св. Іакова, д. № 8.

Между улицей Лилля и Сенъ-Жерменскимъ бульваромъ, въ тѣсныхъ переулкахъ, которые до сихъ поръ уцѣлѣли отъ всесокрушающей дѣятельности бывшаго парижскаго префекта барона Гаусмана, было не мало домовъ, которые не открывали своихъ воротъ со временъ великой революціи.

Одинъ изъ такихъ домовъ стоялъ на улицѣ Св. Іакова — коротенькомъ тупикѣ, Не шире переулка, упиравшемся прямо въ высокія стѣны. Каждый, кто въѣзжалъ въ нее, долженъ былъ потомъ, за невозможностью повернуться, пятиться задомъ.

Всѣ окна, безпомощно смотрѣвшія на голыя стѣны или глядѣвшія черезъ ворота на улицу Св. Іакова, были роялистскія окна, и переулокъ, окруженный высокими стѣнами и не дававшій повернуться, тоже былъ роялистскимъ.

Со многихъ изъ этихъ оконъ пыль, повидимому, не обметалась лѣтъ сто, съ того самаго времени, когда ихъ отпирали дрожащія руки, изъ нихъ выглядывали блѣдныя лица чтобы можно было прислушаться къ гулу голосовъ на улицѣ Du Bac, на площади возлѣ Церкви St. Germain des Pres и во всемъ Парижѣ, гдѣ народъ дѣлалъ свою исторію.

Къ этому-то дому и направлялись пѣшкомъ Лу Баребонъ и Дормеръ Кольви иль, послѣ долгаго путешествія добравшіеся наконецъ до Парижа.

Почти совсѣмъ уже стемнѣло, и Кольвилль, оставивъ своихъ лошадей на постояломъ дворѣ въ Медонѣ, рѣшилъ направиться въ столицу.

— Было глупо, — весело сказалъ онъ своему спутнику, — выставлять въ Парижѣ напоказъ такое лицо, какъ у васъ, да еще днемъ.

Отъ Медона они доѣхали въ наемномъ экипажѣ до начала Марсова поля, которое въ тѣ времена не было еще застроено разными хрустальными павильонами и выставочными зданіями, такъ какъ Парижъ не превратился еще во всемірную ярмарку. Отъ Марсова поля они пошли пѣшкомъ по скверно вымощеннымъ и слабо освѣщеннымъ улицамъ. На улицѣ Св. Іакова былъ только одинъ масляный фонарь, стоявшій на углу. Остальная часть улицы освѣщалась окнами двухъ небольшихъ лавочекъ, торговавшихъ дровами, огурцами и черными отъ времени веревками, какъ это дѣлаютъ всѣ такія мелкія лавочки по эту сторону Сены.

Дормеръ Кольвилль показывалъ дорогу, лавируя съ одной, стороны на другую около сточной канавы, которая со зловоніемъ извивалась по срединѣ улицы и направлялась къ рѣкѣ. Наконецъ онъ остановился у какихъ-то большихъ воротъ и посмотрѣлъ на то мѣсто, гдѣ обыкновенно вырѣзывается фамилія владѣльца дома; но какой-то гражданинъ въ припадкѣ энтузіазма, очевидно, выскребъ ее топоромъ.

Кольвилль осторожно взялся за ручку звонка — ту самую, которая звала привратника, чтобы онъ открылъ ворота королевѣ въ тѣ далекія времена, когда Марія-Антуанетта легкомысленно толкала монархію къ гибели.

Большія ворота не открылись на звонъ, но зато отворилась маленькая дверь, глубоко спрятанная въ боковой стѣнѣ. На этой двери висѣлъ установленный муниципалитетомъ металлическій нумеръ — № 8. Этотъ домъ по улицѣ Св. Іакова когда-то былъ хорошо извѣстенъ королямъ подъ именемъ отеля Жемозакъ.

Человѣкъ, открывшій дверь, держалъ одной рукой фонарь, а другой не давалъ двери захлопнуться, пока онъ старался разглядѣть тѣхъ, кто звонилъ. Легко можно себѣ представить, что за этими стѣнами этотъ человѣкъ пережилъ и реставрацію и пару дальнѣйшихъ революцій.

Дворъ былъ вымощенъ булыжникомъ, величиною съ яблоко. Даже при мерцающемъ свѣтѣ фонаря можно было замѣтить, что ни на дворѣ между камнями, ни на ступеняхъ широкаго крыльца, которое вело къ открытому подъѣзду, травы не было. Домъ казался мрачнымъ и заброшеннымъ.

— Да, да, г. маркизъ у себя, — говорилъ отворившій дверь человѣкъ, покашливая, какъ въ бронхитѣ, и ведя прибывшихъ по двору. На немъ было что-то въ родѣ ливреи, служившей долгіе годы. Ее, очевидно, шили на какого-нибудь молодого человѣка, и теперь на этой согбенной спинѣ она дѣлала три огромныя складки.

— Будьте осторожны, — предостерегающимъ голосомъ говорилъ онъ, зажигая въ передней сѣрную спичку. — Въ коврахъ есть дыры. Въ нихъ легко запутаться и упасть.

Онъ зажегъ свѣчку и, хорошенько заперевъ двери, повелъ гостей наверхъ. При ихъ приближеніи, которое явственно было слышно, благодаря скрипѣвшему паркетному полу, наверху лѣстницы отворилась дверьми навстрѣчу прибывшимъ хлынулъ цѣлый потокъ свѣта.

Въ дверяхъ, высотою въ десять футовъ, стояла въ ожиданіи согбенная фигура маркиза де-Жемозака.

— А, — сказалъ онъ съ той учтивостью, которая была такъ свойственна его поколѣнію и всегда только скользила по поверхности жизни. — Путешествіе, стало быть, прошло удачно. Позвольте мнѣ…

И по обычаю своего времени онъ расцѣловалъ Баребона.

— Я слышу со всѣхъ сторонъ, — продолжалъ онъ, когда дверь закрылась: — что вы совершаете великія вещи. Со всѣхъ сторонъ вамъ несутся похвалы.

Онъ нѣсколько отстранилъ отъ себя Баребона и продолжалъ:

— Ваше лицо стало серьезнѣе. Сходство еще поразительнѣе, чѣмъ прежде. Ну, теперь вы сами знаете, сами видѣли…

— Да, — серьезно промолвилъ Баребонъ. — Я видѣлъ и знаю.

Маркизъ потеръ свои бѣлыя руки, засмѣялся отъ восторга и подкатилъ кресло къ камину, въ которомъ горѣли огромныя, словно бочки, дрова. Комната была громадныхъ размѣровъ и освѣщалась множествомъ лампъ, какъ во дни пріемовъ или баловъ. Воздухъ въ ней былъ сырой и затхлый. На стѣнахъ виднѣлись сѣрыя пятна, оставшіяся вмѣсто картинъ какого-то извѣстнаго художника великаго вѣка, которыя изображали пастушескія сцены съ купидонами и розами.

Потолокъ мѣстами обвалился, отъ мебели слегка пахло сырой гнилью.

Но все здѣсь было въ томъ изысканномъ вкусѣ, которому не могли подражать позднѣйшія, болѣе вульгарныя поколѣнія. Ничто не было скрыто; наоборотъ, съ какой-то полуцинической гордостью все это било прямо въ глаза. Все было изъѣдено молью, источено червями, пришло въ упадокъ. Но все это было временъ монархіи. Во всемъ Парижѣ не нашлось бы и полдюжины домовъ, гдѣ, несмотря на богатство, которое нынѣ любитъ выставлять себя напоказъ, можно было бы отыскать столько комнатъ, меблированныхъ вещами времени Людовика Великаго. Самый воздухъ, пропитанный какимъ-то теперь забытымъ ароматомъ, дышалъ былымъ отблескомъ. И послѣдній изъ Жемозаковъ, скрывавшій свою бѣдность отъ глазъ своихъ равныхъ, не скрывалъ отъ нихъ это оскудѣніе, служившее символомъ того, отъ чего разрывались ихъ сердца и ради чего они, время отъ времени, украдкой, словно преступники, пробирались въПарижъ.

— Какъ видите, я сдержалъ свое обѣщаніе, — сказалъ онъ своимъ гостямъ. — Я еще разъ открылъ сегодня этотъ старинный домъ. По случаю вашего пребыванія, въ Парижъ съѣхалось не мало добрыхъ друзей: мадамъ де-Шантоннэ съ Альберомъ, мадамъ де-Раше и многіе изъ Вандеи и съ запада, которыхъ вы уже встрѣчали во время вашего путешествія. Сегодня можно говорить безъ страха: сегодня не будетъ ни одного человѣка, о которомъ не упоминается въ Готскомъ альманахѣ.. Сегодня будутъ роялисты не изъ тѣхъ, кто изъ этого дѣлаетъ лишь развлеченіе для себя. У васъ остается времени, чтобы только перемѣнить платье и пообѣдать. Вашъ багажъ прибылъ вчера. Пойдемте, я покажу вамъ ваши комнаты.

Онъ взялъ свѣчу и повелъ ихъ по запыленному старому дому съ такими церемоніями, какія соблюдались при дворѣ лѣтъ двадцать тому назадъ, когда на престолѣ сидѣлъ Карлъ X. Для нѣкоторыхъ въ этихъ запоздавшихъ пережиткахъ, при видѣ которыхъ большинство людей не можетъ удержаться отъ улыбки, есть своего рода паѳосъ. Вѣдь монархія существовала восемь столѣтій, а революція всего восемь лѣтъ. Можетъ быть, судьба вознаградитъ за излишества этихъ восьми лѣтъ.

Большая комната была предназначена для Лу Баребона. Маркизъ обращался съ нимъ съ легкой почтительностью и передъ тѣмъ, какъ оставить комнату сдѣлалъ ему поклонъ по-старинному.

— Здѣсь ваша пристань, — сказалъ Кольвилль, комната котораго имѣла сообщеніе съ аппартаментами Лу. — Здѣсь ваша пристань. Тутъ вамъ пришлось бросить якорь. Теперь вы, можно сказать, миновали всѣ отмели и избѣжали большихъ волнъ.

Проговоривъ все это по-англійски, онъ замолчалъ и, вооружившись свѣчой, съ задумчивой улыбкой сталъ осматривать комнату.

Это была, очевидно, лучшая комната въ домѣ, съ широкимъ, какъ ворота, каминомъ, въ которомъ весело горѣли большія сосновыя дрова. Въ углу подъ балдахиномъ изъ гобеленовъ таинственно высилась кровать. И здѣсь въ воздухѣ чувствовался этотъ тонкій, едва уловимый запахъ павшей монархіи. Надъ каминомъ въ полинявшей рамѣ висѣлъ портретъ Людовика XVI.

— И настанетъ время, — съ меланхолической улыбкой продолжалъ Кольвилль, когда вы должны будете оставить своего лоцмана, повернуться спиной къ старымъ знакомымъ и воспоминаніямъ прошлаго. Что дѣлать! Нельзя приготовить яичницы, не разбивши яицъ!

— О, да, — отвѣчалъ Баребонъ, быстро кивнувъ головой: — придется забыть о Фарлингфордѣ.

Кольвилль направился къ двери, которая вела въ его комнату. На порогѣ онъ остановился и сталъ смотрѣть на колеблющееся пламя свѣчи, которую онъ держалъ въ рукѣ. Несмотря на свой ораторскій зудъ, онъ рѣшилъ молчать и, не проронивъ ни слова, исчезъ изъ комнаты.

Лу сѣлъ передъ огнемъ въ старинное сѣрое кресло. Въ домѣ царила мертвая тишина, хотя онъ и стоялъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда было самое сердце Парижа. Это былъ одинъ изъ немногихъ домовъ въ этомъ кварталѣ, при которомъ сохранился большой садъ. По улицѣ Святого Іакова движеніе было только пѣшеходное. Вотъ почему тишина, царившая въ этомъ огромномъ дворцѣ воспоминаній, нарушалась только потрескиваніемъ горѣвшихъ въ каминѣ дровъ.

Лу долго ѣхалъ верхомъ и былъ утомленъ. Съ грустной улыбкой смотрѣлъ онъ на огонь. Можно было подумать, что онъ поглощенъ задачей, которую онъ самъ себѣ поставилъ: забыть о Фарлингфордѣ.

Сегодня въ домѣ Жемозаковъ былъ большой пріемъ: его комнаты, приведенныя на скорую руку въ порядокъ послѣ двадцатилѣтняго безмолвія, были ярко освѣщены.

Какъ и обѣщалъ маркизъ, въ числѣ приглашенныхъ не было ни одной женщины, ни одного мужчины, за котораго не ручалось бы его знаменитое имя и исторія Франціи. Старикъ представлялъ ихъ своему гостю, и ихъ имена звучали какъ-то странно-знакомо для уха. Каждое лицо, взиравшее на Лу, казалось, принадлежало привидѣнію, выглянувшему изъ прошлаго, котораго міръ не забудетъ, пока будетъ существовать исторія.

Всѣ они не пускались съ Лу въ длинные разговоры, но стояли въ сторонѣ отъ него и тихими голосами бесѣдовали между собой. Мужчины отвѣшивали ему поклоны, а на его улыбку Отвѣчали серьезнымъ, испытующимъ взглядомъ. Нѣкоторые произносили при этомъ небольшую шаблонную рѣчь, которая могла значить все или ничего. Нѣкоторые запутывались во время своей рѣчи, останавливались, начинали что-то бормотать и отходили прочь, проглатывая не досказанныя слова.

Дамы дѣлали ему глубокій реверансъ и смотрѣли на него съ раскрытымъ ртомъ и блѣдными лицами. Кокетства не было и слѣда. Онѣ видѣли, что онъ молодъ и красивъ, и забывали, что и онѣ могутъ представляться ему такими же. Потомъ онѣ отходили и собирались въ группы, какъ это женщины всегда дѣлаютъ въ минуты опасности или волненія, и тихо начинали говорить между собою, не смѣя, а, можетъ быть, не желая повернуться и взглянуть на него еще разъ.

— Остается только, чтобы герцогиня Ангулемская признала его права, — сказалъ кто-то. — Уже отправленъ гонецъ въ Фросдорфъ.

И Баребонъ, глядя на нихъ, понималъ, что между нимъ и всѣми собравшимися лежитъ преграда, которую никто устранить не въ силахъ: эта преграда воздвигнута прошлымъ и покоится на самыхъ основаніяхъ исторіи.

— Герцогиця уже стара, — отвѣчалъ маркизъ де-Жемозакъ тому, кто говорилъ. — Ей уже семьдесятъ два года. Пятьдесятъ восемь лѣтъ ея жизни отмѣчены величайшими несчастіями, которыя только выпадали на долю женщины. Когда ее выпустили изъ тюрьмы, у нея и слезъ-то не осталось, друзья мои. И мы не можемъ разсчитывать, чтобы она охотно обратилась теперь къ прошлому. Но мы знаемъ, что въ дущѣ она никогда не была увѣрена въ томъ, что ея братъ умеръ въ Темплѣ. Вамъ небезызвѣстно, сколько разочарованій ей пришлось испытать. И намъ не слѣдуетъ бередить ея старыя раны, пока все не будетъ подготовлено. Я самъ поѣду въ Фросдорфъ. Даю вамъ это обѣщаніе. Но сегодня у насъ другое дѣло.

— Да, да, — согласились всѣ слушатели. — Нужно открыть медальонъ. Гдѣ онъ? Покажите его.

Медальонъ, который дала Кольвиллю жена капитана Клебба, переходилъ изъ рукъ въ руки. Онъ не представлялъ собою большой цѣнности, хотя былъ золотой, украшенный камнями, оправленными въ серебро и давно потерявшими свой блескъ! Онъ былъ погнутъ и запущенъ.

— За двадцать лѣтъ его не открывали ни разу, — говорили всѣ крутомъ. — Почти полстолѣтія онъ валялся въ какой-то англійской деревушкѣ.

— Виконтъ де-Кастель — онъ у насъ хорошій механикъ, — обѣщалъ принести съ собой свои инструменты, — сказалъ маркизъ де-Жемозакъ. — Онъ откроетъ медальонъ, а если нельзя открыть, то взломаетъ его.

Медальонъ переходилъ изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, не дошелъ до Лу Баребона.

— Я уже видалъ его, — произнесъ онъ. — Помню, я видалъ его, когда былъ еще маленькимъ мальчикомъ.

Съ этими словами онъ передалъ медальонъ виконту де-Кастель который взялъ его дрожащими руками среди глубокой тишины и положилъ на столъ. Кто-то принесъ свѣчи. Виконтъ былъ очень старъ. Во время террора онъ былъ брошенъ въ тюрьму, гдѣ, какъ ходилъ слухъ, выучился дѣлать часы.

— Невозможно открыть, — бормоталъ онъ про себя. — Придется сломать.

Онъ съ усиліемъ сталъ отдѣлять крышку. Вдругъ петли лопнули, и крышка черезъ столъ покатилась прямо въ руки Баребону.

А, — вскричалъ онъ среди глубокой тишины: — теперь я вспоминаю. Я помню красную шелковую обивку крышки, а на другой сторонѣ медальона портретъ дамы…

Виконтъ остановился, закрывъ рукою медальонъ и пристально глядя на Лу.

Взоры всѣхъ роялистовъ Франціи сосредоточились на этомъ лицѣ.

— Молчите! — шепнулъ по-англійски Дормеръ Кольвилль, толкнувъ подъ столомъ ногу Баребона.

II.
Лоцманъ брошенъ.

— Портретъ дамы, — медленно повторилъ Лу. — Молодой и красивой. Это я помню.

Старый маркизъ продолжалъ закрывать рукою медальонъ, котораго не видалъ еще и самъ. Онъ обвелъ медленнымъ взглядомъ горѣвшія любопытствомъ лица, окружавшія столъ тройнымъ рядомъ. Онъ былъ самый старый изъ всѣхъ присутствовавшихъ и однимъ изъ самыхъ старыхъ среди парижанъ — однимъ изъ тѣхъ немногихъ, которые лично знали Марію-Антуанетту.

Не открывая медальона, онъ съ поклономъ, достойнымъ стараго режима и его собственнаго историческаго имени, передалъ его черезъ столъ Лу Баребону.

— Ваше право взглянуть на него первымъ, — сказалъ онъ. — Нѣтъ никакого сомнѣнія, что эта дама — мать вашего отца.

Лу взялъ медальонъ и со страннымъ блескомъ въ глазахъ и съ плотно сжатыми губами взглянулъ на него, испустилъ вздохъ, который слышали всѣ въ комнатѣ, и отдалъ медальонъ виконту де-Кастель.

Вдругъ кто-то съ шумомъ упалъ на полъ. Какая-то дама лишилась чувствъ.

— Слава Богу, — сказалъ Кольвилль на ухо Баребону, бросившись къ ней.

Баребонъ повернулся и взглянулъ на него. Лицо его было блѣдно, искажено и все покрыто потомъ. Инстинктивно онъ схватилъ его за руку и оперся на него. Въ суматохѣ никто не обращалъ вниманія на Кольвилля: всѣ суетились около упавшей въ обморокъ дамы. Въ одну минуту Кольвилль сталъ самимъ собой, хотя дѣланная улыбка какъ-то не шла къ его побѣлѣвшимъ губамъ.

— Ради Бога, осторожнѣй, — проговорилъ онъ и, выхвативъ изъ кардана платокъ, отвернулся.

На одну минуту всѣ забыли о портретѣ, пока не удалось привести въ чувство даму, которая наконецъ поднялась, улыбаясь и потирая себѣ локоть.

— Ничего, это пустяки, — говорила она. — Всему виною мое сердце.

И съ успокаивающей улыбкой, застывшей на ея лицѣ, она добралась, шатаясь, до кресла.

Потомъ стали молча передавать другъ другу портретъ. То былъ портретъ Маріи-Антуанетты на пожелтѣвшей отъ времени слоновой кости. Краски почти исчезли, но лицо выступало довольно явственно. То было лицо молодой дамы, длинное и узкое, съ высокой прической безъ всякихъ украшеній.

— Это она, — сказалъ одинъ другому. — Безъ сомнѣнія, она.

— Этотъ портретъ былъ сдѣлалъ, когда она только что стала королевой, — пояснилъ виконтъ де-Кастель. — Я видѣлъ много ея портретовъ, но такого еще не видалъ.

Баребонъ стоялъ въ сторонѣ, и никто и не думалъ подойти къ нему. Дормеръ Кольвилль отошелъ къ огромному камину и сталъ тамъ, повернувшись къ комнатѣ спиной. Онъ быстро отеръ свое лицо, по которому потъ струился такъ же, какъ дождь струится по лицу какой-нибудь статуи.

Дѣло приняло неожиданный оборотъ. Маркизъ де-Жемозакъ, душа всего этого общества, подѣйствовалъ на всѣхъ гораздо сильнѣе, чѣмъ онъ думалъ и могъ предвидѣть. Франція всегда была жертвою собственныхъ эмоцій.

Лу Баребонъ наблюдалъ за каждымъ взглядомъ, за всѣмъ, что происходило. Онъ вполнѣ владѣлъ всѣми своими способностями, и никогда онѣ не напрягались до такой степени, какъ въ этотъ моментъ. Никогда его бодрый умъ не работалъ съ такой силой, какъ въ этотъ вечеръ. И тѣ, кто пріѣхалъ въ отель Жемозакъ взглянуть на портретъ въ медальонѣ и провѣрить подлинность претендента, уносили теперь въ своихъ сердцахъ твердое убѣжденіе, что никогда въ жизни они еще не встрѣчали человѣка, который бы такъ мало былъ способенъ сыграть недостойную роль обманщика.

Была уже почти полночь, когда Лу Баребонъ остался наединѣ съ Дормеромъ Кольвиллемъ. Простился, наконецъ, и послѣдній гость, и исчезъ черезъ садовую калитку, пробираясь черезъ эту заброшенную и запущенную пустыню при слабомъ свѣтѣ, отражавшемся сверху отъ облаковъ. Наконецъ и маркизъ де-Жемозакъ пожелалъ имъ спокойной ночи, и они остались вдвоемъ въ огромной комнатѣ, въ которой, несмотря на дюжину свѣчей въ серебряныхъ, почернѣвшихъ отъ времени канделябрахъ, было темно и какъ-то таинственно.

Въ суматохѣ, которой сопровождался уходъ гостей, всѣ забыли о медальонѣ. Забылъ спросить о немъ и маркизъ де-Жемозакъ. Онъ былъ въ карманѣ у Баребона.

Кольвцлль поправилъ кончикомъ сапога дрова въ каминѣ, тлѣвшія яркими головнями. Потомъ онъ обернулся и посмотрѣлъ черезъ плечо на своего спутника.

Баребонъ вынулъ медальонъ изъ кармана своей жилетки и подошелъ къ столу, гдѣ горѣли свѣчи.

— Вы, конечно, никогда и не предполагали, кто вы такой? — спросилъ Кольвилль съ заранѣе приготовленной улыбкой.

Баребонъ взглянулъ на его улыбающееся лицо и самъ улыбнулся.

— Ну, что думалъ, то думалъ, — сказалъ онъ съ какимъ-то страннымъ смѣхомъ.

— Не принимайте поспѣшныхъ рѣшеній, — настойчиво совѣтовалъ Кольвилль, какъ будто обезпокоенный этимъ смѣхомъ.

— Я всегда хорошенько обдумываю всякое дѣло. Интересно было бы знать, кто здѣсь обманутые и кто обманщики.

У Баребона было достаточно времени, чтобы намѣтить себѣ планъ дѣйствій. Его лицо, повидимому, приводило въ смущеніе Кольвилля, который рѣдко ошибался въ своихъ сужденіяхъ о характерахъ, доступныхъ его пониманію. Но тутъ онъ увидѣлъ, что находится на самомъ порогѣ этого пониманія, несмотря на то, что уже нѣсколько мѣсяцевъ онъ день и ночь жилъ вмѣстѣ съ Баребономъ. Съ самаго начала — это было уже такъ давно, въ Фарлингфордѣ — ихъ взаимное положеніе опредѣлилось довольно ясно. Кольвилль, лѣтъ на двадцать старше своего спутника, былъ для него руководителемъ, менторомъ и другомъ — обязательнымъ лоцманомъ, какъ онъ самъ въ шутку называлъ себя. У него былъ прекрасный жизненный опытъ, онъ всегда вращался въ лучшемъ французскомъ обществѣ. Всѣ его знанія, все вліяпіе, которымъ онъ могъ располагать, весь накопленный опытъ — все это было къ услугамъ Баребона. Разница въ лѣтахъ только усиливала ихъ дружбу, которая исключала всякую мысль о соперничествѣ. Кольвилль, несомнѣнно, былъ руководителемъ, а Баребонъ его послушнымъ ученикомъ.

И вдругъ въ одно мгновеніе ока позиціи ихъ перемѣнились.

Кольвилль теперь смотрѣлъ на Баребона глазами почти слуги и, затаивъ дыханіе, ждалъ, что онъ скажетъ дальше.

— Это вы вставили портретъ королевы въ медальонъ? — спросилъ Баребонъ.

Кольвилль кивнулъ головой, залившись смѣхомъ въ сознаніи своей ловкости, которая увѣнчалась полнымъ успѣхомъ. Въ голосѣ его товарища не было ничего такого, что выдавало бы скрытый гнѣвъ. Въ концѣ концевъ вѣдь все сошло какъ нельзя лучше.

— Я съ большимъ трудомъ нашелъ то, что мнѣ было нужно, — скромно прибавилъ онъ.

— Насколько я могу припомнить, въ медальонѣ былъ портретъ другой женщины, которая была гораздо старше. И одѣта она была болѣе нарядно. Прическа также была другая, съ буклями на вискахъ и на лбу — что-то похожее на голубиное гнѣздо. Такія подробности хорошо запоминаются дѣтскою памятью. Хорошо помню ихъ и я.

— Да, и благодаря этому мы чуть было не проиграли игру сегодня, — сказалъ Кольвилль, стараясь не вспоминать опять объ этихъ тяжелыхъ минутахъ.

— Ну, а настоящій портретъ… Вы его не уничтожили?

— Нѣтъ. Онъ имѣетъ свою цѣну, — наивно отвѣчалъ Кольвилль. Онъ ощупалъ свой карманъ и вынулъ изъ него серебряный портсигаръ. Портретъ былъ завернутъ въ тонкую бумагу, которую онъ и принялся развертывать.

Взявъ портретъ, Баребонъ слегка кивнулъ головой въ знакъ того, что онъ узналъ его: черезъ двадцать лѣтъ память не измѣнила ему.

— Кто эта дама? — спросилъ онъ.

Дормеръ Кольвилль, видимо, колебался.

— Знаете ли вы исторію этого времени? — спросилъ онъ, подумавъ съ минуту. Теперь для него наступилъ моментъ опредѣлить свой дальнѣйшій образъ дѣйствій.

— Одинъ изъ величайшихъ знатоковъ въ этой области — Септимій Марвинъ изъ Фарлингфорда. Я кое-чему научился у него Эта дама, по моему мнѣнію, герцогиня де-Гишъ.

— Вы полагаете…

— Даже Марвинъ не скажетъ вамъ навѣрное, — мягко возразилъ Кольвилль.

Онъ, повидимому, не замѣчалъ, что Баребонъ сталъ теперь обращаться съ нимъ иначе.

— Отсюда выводъ, что мой отецъ былъ незаконнымъ сыномъ графа д’Артуа.

— Впослѣдствіи французскаго короля Карла X, — съ значительнымъ видомъ добавилъ Кольвилль.

— Слѣдовательно, выводъ таковъ? — настаивалъ Баребонъ. — Я хотѣлъ бы знать ваше мнѣніе. Вы, по всей вѣроятности, изучали этотъ вопросъ самымъ тщательнымъ образомъ. Ваше мнѣніе должно быть очень интересно, хотя…

— Хотя… — повторилъ, какъ эхо, Кольвилль и сейчасъ же пожалѣлъ объ этомъ.

— Хотя невозможно сказать, когда вы говорите правду, а когда ложь.

Всѣмъ тѣмъ, кто сталъ бы сомнѣваться, что въ жилахъ Лу Баребона дѣйствительно течетъ королевская кровь, достаточно было взглянуть въ этотъ моментъ на его лицо, услыхать его спокойный голосъ и уловить внезапный и почти грозный оттѣнокъ въ его глазахъ.

Съ неловкимъ смѣхомъ Кольвилль отвернулся и сталъ смотрѣть на горѣвшія въ каминѣ дрова. Потомъ вдругъ онъ опять обрѣлъ прежнюю способность рѣчи.

— Послушайте, Баребонъ, — воскликнулъ онъ. — Мы не должны ссориться. Въ концѣ концовъ изъ-за чего? Вѣдь вы просто напустили на себя сомнѣніе. Вы можете быть… тѣмъ, за кого мы васъ выдаемъ. Извѣстно вѣдь, что Марія-Антуанетта и графъ Ферзенъ ежедневно писали другъ другу. Оба они были очень умны — умнѣйшими людьми во всей Франціи, и оба они были доведены до отчаянія. Не забывайте этого. Неужели вы думаете, что они потерпѣли бы неудачу въ дѣлѣ, которое представляло огромный интересъ и для нея, и для него. Всѣ эти претенденты, Наундорфъ и другіе, доказали это совершенно ясно. Имъ не удалось только доказать, что каждый изъ нихъ и былъ именно Людовикъ XVII.

— А, по вашему мнѣнію, я могу доказать, что я Людовикъ XVII, когда я совсѣмъ другое лицо?

Вмѣсто отвѣта Дормеръ Кольвилль опять отвернулся къ камину и взялъ въ руки портретъ Людовика XVI. Это была гравюра съ портрета, написаннаго еще въ то время, когда онъ былъ дофиномъ. Снявъ съ камина маленькое зеркало, Кальвилль подошелъ къ столу, держа въ одной рукѣ портретъ, а въ другой зеркало.

— Вотъ, — рѣзко сказалъ онъ. — Посмотрите на портретъ, потомъ на зеркало. Доказать! Да самъ Господь Богъ доказалъ это за васъ.

— Намъ лучше не вмѣшивать Бога въ это дѣло, — послѣдовалъ отвѣтъ, въ которомъ отразилась солидная англійская набожность капитана Клебба. — Если мы будемъ итти дальше тѣмъ же путемъ, то будемъ достаточны честны и согласимся, что мы дѣйствуемъ гадко. Портретъ въ медальонѣ достаточно ясно указываетъ истину.

— Портретъ въ медальонѣ есть портретъ Маріи-Антуанетты, — отвѣчалъ Кольвилль, почти гнѣвно. — Никто и никогда не докажетъ противоположнаго. Никто, кромѣ меня, не будетъ знать о сомнѣніяхъ, на которыя вы теперь натыкаетесь. Де-Жемозакъ, Септимій Марвинъ, Клеббъ — всѣ они убѣждены, что вашимъ отцомъ былъ дофинъ.

— А миссъ Листонъ?

— И она, конечно. Я думаю, что она знала объ этомъ гораздо раньше, чѣмъ я ей сказалъ объ этомъ.

Баребонъ повернулся и смѣло посмотрѣлъ ему прямо въ глаза. Кольвиллю пришлось изумиться второй разъ.

— Почему вы это знаете? — спросилъ Баребонъ.

— О, я не знаю, почему. Но дѣло не въ этомъ. Вопросъ идетъ о вашей будущности. Вы видите, въ какомъ положеніи находится теперь Франція. Вы понимаете: Луи-Наполеонъ или монархія. Если вы не остановите его, и года не пройдетъ, какъ онъ будетъ императоромъ. И тогда онъ втянетъ Францію въ бѣду. Въ немъ гораздо менѣе бонапартскаго, чѣмъ въ васъ бурбонскаго. Припомните; это говорилъ самъ Луи-Бонапартъ. Въ своемъ письмѣ къ папѣ онъ высказалъ это очень ясно. Вамъ необходимо продолжать свое дѣло. О, скажите, что вы будете продолжать его! Пойти назадъ значило бы обречь себя на смерть. Мы не можемъ бросить этого дѣла, если бъ даже и хотѣли. Я думалъ объ этомъ. Это невозможно. При одной мысли объ этомъ я чувствую, что вылетаю изъ колеи.

— Вотъ уже мѣсяцъ, какъ мы вылетѣли изъ колеи, — коротко согласился Баребонъ.

Онъ остановился въ раздумьѣ. Кольвилль внимательно наблюдалъ за нимъ.

— Если я пойду дальше, — произнесъ онъ наконецъ: — то пойду одинъ.

— Лучше бы не одному, — замѣтилъ Кольвилль со вздохомъ облегченія. — Я самъ и то, что я знаю, все это будетъ всегда висѣть надъ вашей головой. Если вы добьетесь успѣха, я могу надоѣдать вамъ требованіемъ денегъ за молчаніе.

Это было довольно сильное замѣчаніе.

— Я не боюсь этого.

— Такъ говорить нельзя, — со смѣхомъ сказалъ Кольвилль, но его смѣхъ замеръ, когда онъ взглянулъ на Баребона. — Такъ говорить нельзя.

— Умный человѣкъ не рѣшится шантажировать… короля.

— Можетъ быть, вы и правы, — продолжалъ Кольвилль, подумавъ. — Вы, кажется, уже вошли въ ваше будущее положеніе. Но я, конечно, и не подумаю сдѣлать этого. Мало ли что мы говорили другъ другу, а? Мы вѣдь такъ долго были хорошими друзьями. Вы можете дѣлать, что вамъ угодно. И если вы добьетесь успѣха, я буду очень радъ уже тому, что въ этомъ дѣлѣ есть доля и моего участія. Вы, повидимому, теперь уже освоились съ дѣломъ совершенно, но, можетъ быть, придетъ день, когда вы вспомните того, кто училъ васъ быть королемъ.

— Этому училъ меня старый шкиперъ съ Сѣвернаго моря, — отвѣчалъ Баребонъ. — Этому я научился на морѣ.

— Да, да, — нервно согласился Кольвилль. — Но вы пойдете дальше, не оставите этого дѣла, не правда ли? Подумайте объ этомъ до завтрашняго утра. А теперь я пойду. Которая моя свѣча? Подумайте объ этомъ. Не принимайте слишкомъ поспѣшныхъ рѣшеній.

Съ этими словами онъ поспѣшилъ къ двери. Онъ больше не понималъ Баребона.

— Если я пойду дальше, — отвѣтилъ тотъ ему вслѣдъ: — то ваши доводы будутъ тутъ ни при чемъ. Я сдѣлаю это единственно ради Франціи.

— Конечно, конечно, — согласился Кольвилль и затворилъ за собой дверь.

Очутившись въ своей комнатѣ, онъ оглянулся и посмотрѣлъ на дверь, черезъ которую онъ съ такой поспѣшностью вышелъ, и провелъ рукой по своему поблѣднѣвшему и влажному лицу.

— Ради Франціи! — повторилъ онъ въ какомъ-то остолбенѣніи. — Ради Франціи! Чортъ возьми! Приходится убѣдиться, что это въ концѣ концовъ и есть человѣкъ, который нуженъ.

III.
Простой банкиръ.

Ни въ лицѣ Дасона Тернера, ни въ окружающей его обстановкѣ не было никакихъ внѣшнихъ признаковъ, которые бы указывали на то, что онъ можетъ подавать своимъ кліентамъ дѣльные совѣты. Мелькомъ говорили, что огромное количество кліентовъ изъ благородныхъ семей досталось ему отъ отца. Для того, кто изучалъ Парижъ въ теченіе всего XIX вѣка, станетъ ясно, что и зажиточные и безденежные люди предпочитали имѣть дѣло съ англійскимъ банкиромъ.

Наружность Джона Тернера ручалась за его солидность, и въ его кабинетѣ былъ великолѣпный коверъ. Въ комнатѣ пахло сигарой, а въ конторѣ, черезъ которую должны были проходить по дорогѣ къ нему, отдавало старыми бухгалтерскими книгами.

Въ конторѣ, скромно меблированной и не знавшей несгораемыхъ шкаповъ, сидѣло съ полдюжины клерковъ. Если входилъ какой-нибудь кліентъ, одинъ изъ шести клерковъ поднималъ на него глаза, а остальные пять продолжали писать въ огромныхъ книгахъ, лежавшихъ передъ ними.

Въ одно холодное утро подъ конецъ года консьержъ конторы пропустилъ передъ собой мистриссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ. Она замѣтила, что при входѣ на нее обратилъ вниманіе лишь одинъ клеркъ или, лучше сказать, не на нее, а на ея великолѣпные мѣха.

— Въ вашей конторѣ, — замѣтила она, опустившись на простой деревянный стулъ, который Джонъ Тернеръ предупредительно поставилъ для нея около своего письменнаго стола: — повидимому, только одинъ вполнѣ владѣетъ своими чувствами.

Тернеръ, сидѣвшій въ глубокихъ креслахъ за столомъ, на которомъ красовались перья, чернила и кусокъ промокательной бумаги, посмотрѣлъ на свою посѣтительницу съ широкой улыбкой.

— Я плачу имъ не за то, чтобы они смотрѣли на моихъ кліентовъ, — сказалъ онъ.

— Если бы вошла m-lle Монтихо, то, я думаю, и остальные пять не уткнулись бы въ свои книги.

Джонъ Тернеръ усѣлся въ свое кресло такъ глубоко, что казалось — онъ вотъ-вотъ соскользнетъ подъ столъ.

— Если бы вошелъ самъ архангелъ Гаврилъ, то и тогда они продолжали бы заниматься своимъ дѣломъ, — возразилъ онъ своимъ густымъ и тихимъ голосомъ. — Но онъ не войдетъ: онъ не состоитъ въ числѣ моихъ кліентовъ. Совсѣмъ напротивъ.

Мистриссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ погладила мѣховую обшивку своей красивой кофточки и бокомъ взглянула на банкира. Потомъ она обвела глазами всю комнату.

Она была довольно пуста. На стѣнѣ висѣла единственная кар.тина — портретъ какой-то старинной дамы. Мистриссъ Лорансъ подняла глаза и продолжала свой осмотръ. Здѣсь не было ни несгораемаго шкапа, ни конторскихъ книгъ, ни записныхъ книжекъ, словомъ, никакой обстановки дѣловыхъ людей — ничего, кромѣ стола и сидящаго за нимъ Джона Тернера, безстрастно глядѣвшаго на стоявшій на простомъ каминѣ календарь.

Взглядъ мистрисъ Лорансъ устремился опять на портретъ, висѣвшій на стѣнѣ.

— У васъ обыкновенно висѣлъ здѣсь портретъ Людовика-Филиппа, — сказала она.

— Когда онъ былъ на тронѣ, — отвѣчалъ банкиръ.

— А теперь чей? — спросила мистрисъ Лорансъ, продолжая разглядывать портретъ.

— Это моя тетка со стороны матери, — промолвилъ банкиръ, дѣлая рукою жестъ и какъ бы рекомендуя ей оригиналъ портрета.

— Вы ее держите словно затычку — между двумя царствованіями. Эта тетка съ материнской стороны въ настоящее время вполнѣ безопасна.

— Нельзя же повѣсить что-нибудь республиканское, хотя многіе этого бы и хотѣли.

— Стало быть, вы роялистъ? — спросила мистрисъ Лорансъ.

— Нѣтъ, я просто банкиръ, — отвѣчалъ Тернеръ, глубже опуская подбородокъ въ свой жилетъ. Его глазъ почти не было видно изъ-подъ тяжелыхъ вѣкъ.

Этотъ отвѣтъ вмѣстѣ съ соннымъ видомъ банкира напомнилъ посѣтительницѣ о ея дѣлѣ.

— Будьте любезны распорядиться, чтобы ваши клерки дали мнѣ справку, сколько у меня здѣсь денегъ наличными, — сказала она, не безъ раздраженія поглядывая на столъ, на которомъ не было обычныхъ аксессуаровъ директора банка.

— Всего-на-всего одиннадцать тысячъ франковъ четырнадцать су, — отвѣчалъ Тернеръ съ быстротой, доказывавшей, что если у него на столѣ не было ни отчетовъ, ни разныхъ блокнотовъ, то только потому, что онъ въ нихъ не нуждался.

— Мнѣ кажется, должно бы быть больше, ^неудовольствіемъ промолвила мистриссъ Лорансъ.

Но Джонъ Тернеръ молча сидѣлъ въ своемъ креслѣ и упорно смотрѣлъ на календарь. Своей позой онъ какъ бы хотѣлъ сказать, что стулъ, на-которомъ сидѣла его кліентка, сдѣлался полированнымъ отъ одеждъ другихъ кліентовъ, которые на немъ сидѣли и точно такъ же впадали въ такую же ошибку.

— Мнѣ нужно къ завтрашнему дню сто тысячъ франковъ. Вотъ въ чемъ дѣло. Нужно — и все тутъ. Банковыми билетами. Я говорила вамъ, что мнѣ понадобятся деньги, когда вы были у меня въ Руанѣ. Вы должны это помнить. Я говорила вамъ объ этомъ за завтракомъ.

— Да, за пирогомъ съ грибами. Отлично помню.-Такихъ пироговъ здѣсь въ Парижѣ нигдѣ не достанешь.

И Джонъ Тернеръ печально покачалъ головой.

— Итакъ, вы можете дать мнѣ денегъ завтра?

— Помнится, я тогда же совѣтовалъ вамъ не продавать теперь бумаги. Это было послѣ пирога съ грибами, когда мы перешли къ слѣдующему блюду, тоже очень вкусному. Теперь очень неудобное время для продажи бумагъ. Положеніе вещей во Франціи очень неустойчиво. Нельзя даже сказать, кто теперь занимается политической стряпней. Но голова повара, очевидно, полна всякими планами.

— Пожалуйста, къ завтрашнему утру, банковыми билетами, — повторила мистриссъ Лорансъ. — Завтра утромъ, часамъ къ десяти. Банковыми билетами.

И мистриссъ Лорансъ, въ знакъ окончательнаго рѣшенія, стукнула затянутой въ перчатку ручкой объ угблъ банкирскаго стола.

— Помнится — это было уже за дессертомъ — вы говорили мнѣ, что хотите реализовать значительную сумму денегъ въ началѣ года, чтобы пустить ее въ какое-то дѣловое предпріятіе. Это будетъ частью этой суммы?

— Да, — отвѣчала посѣтительница, поправляя вуаль.

— Предпріятіе Дормера Кольвилля. Такъ, кажется, вы мнѣ говорили за кофе. Въ частныхъ домахъ всегда подаютъ кофе не достаточно горячимъ, но у васъ онъ былъ превосходенъ.

— Да, — пробормотала мистриссъ Лорансъ, быстро распутывая пальцами вуаль.

Отъ спрятавшихся подъ тяжелыя вѣки и глубоко всаженныхъ, какъ у свиньи, главъ Джона Тернера не укрылось, что щеки его посѣтительницы вдругъ покрылись румянцемъ, который, однако, быстро исчезъ.

— Надѣюсь, вы не хотите сказать, что Дормеръ Кольвилль не вполнѣ надеженъ въ смыслѣ дѣлового человѣка?

— Боже сохрани! — воскликнулъ Тернеръ. — Напротивъ, онъ чрезвычайно прздиріимчивъ. Я не знаю никого, кто бы курилъ такія сигары, какъ Кольвилль, разумѣется, когда онъ можетъ достать ихъ. И молодой человѣкъ весьма симпатиченъ.

— Какой молодой человѣкъ? — быстро спросила мистриссъ Лорансъ.

— Его другъ, человѣкъ, который при немъ. Помнится, послѣ завтрака вы мнѣ говорили, что Кольвиллю нужны деньги, чтобы пустить въ ходъ этого молодого человѣка.

— Ничего подобнаго! — разсмѣялась мистриссъ Лорансъ, успѣвшая уже оправиться послѣ овладѣвшаго было ею смущенія.

Это была одна изъ тѣхъ счастливыхъ женщинъ, которыя проводятъ жизнь съ подбадривающимъ сознаніемъ, что онѣ гораздо умнѣе, чѣмъ тѣ, кто ихъ окружаетъ.

— Ничего подобнаго! Ничего подобнаго я вамъ не говорила. Это, должно быть, вамъ во снѣ приснилось!

— Очень можетъ быть, — кротко согласился банкиръ. — Мнѣ кажется, что я очень часто засыпаю послѣ завтрака. Можетъ быть, я дѣйствительно слышалъ это во снѣ. Но я не могу вручить такую значительную сумму дамѣ, лишенной всякой охраны, даже если бы мнѣ и удалось достать денегъ къ завтрашнему дню. Можетъ быть, Кольвилль самъ зайдетъ за ними.

— Если онъ только въ Парижѣ.

— Теперь всѣ въ Парижѣ, — высказалъ свое мнѣніе Тернеръ. — Будетъ еще лучше, если онъ возьметъ съ собой своего юнаго друга. Въ такія нейронныя времена одному человѣку не слѣдуетъ забирать такую сумму денегъ въ банковыхъ билетахъ.

Банкиръ замолчалъ и показалъ пальцемъ на окно, выходившее на улицу Лафайетта.

— Здѣсь всегда не мало молодчиковъ, которые слѣдятъ за тѣмъ, кто входитъ и выходитъ отъ банкировъ. Если посѣтитель выходитъ съ улыбающимся лицомъ, держа руки въ карманахъ, они идутъ за нимъ и, если представится благопріятный случай, грабятъ его. Лучше не носить съ собой денегъ въ билетахъ.

— Но Дормеру нужны деньги именно въ билетахъ, я знаю, — возразила мистриссъ Лорансъ, не стараясь больше обманывать этого соннаго и простого человѣка.

— Въ такомъ случаѣ пусть онъ приходитъ за ними.

Мистриссъ Лорансъ поднялась со стула и оправила платье съ такимъ видомъ, какъ будто она исполнила какую-то задачу, очень трудную, но не невозможную для женщины, одаренной такимъ умомъ и самообладаніемъ.

— Продайте мои гарантированныя бумаги и приготовьте деньги къ завтрашнему утру, къ десяти часамъ, — повторила она еще разъ съ чисто женской настойчивостью.

— Деньги будутъ готовы къ этому времени независимо отъ того, удастся ли мнѣ продать ихъ за наличныя, или нѣтъ, — отвѣчалъ Тернеръ, неудачно стараясь подавить зѣвоту.

— Вы займете подъ нихъ?

— Никакой банкиръ не дастъ подъ нихъ — развѣ только для королей, — глуповато отвѣчалъ Тернеръ. — Это называется приспосабливаться къ обстоятельствамъ.

Мистриссъ Лорансъ быстро взглянула на него изъ своего мѣхового боа, которымъ была окутана ея шея. Передъ ней былъ банкиръ, слывшій богатымъ и сидѣвшій теперь въ пустой комнатѣ, гдѣ не было ни несгораемаго шкапа, ни чего-либо другого, что наводило бы на мысль о его богатствѣ; дѣловой человѣкъ, весьма извѣстный въ мірѣ дѣльцовъ, беззаботно барабанившій пальцами по столу; философъ, у котораго на все готово поучительное правило. Передъ ней былъ человѣкъ, который, казалось, могъ видѣть все, но былъ въ то же время слишкомъ вялъ, чтобы что-нибудь замѣчать. Мистриссъ Лорансъ не всегда полагалась на своего банкира, но теперь одинъ взглядъ на это круглое тяжелое лицо вернулъ ей увѣренность. Она засмѣялась и направилась къ выходу, вполнѣ довольная тѣмъ, что ей удалось обдѣлать такое трудное дѣло такъ же легко, какъ обмотать нитку вокругъ пальца.

Она кивнула головой Тернеру, который тяжело поднялся съ своего кресла и самъ отворилъ ей дверь. Мистриссъ Лорансъ замѣтила, что онъ кинулъ при этомъ взглядъ на часы, и подумала, что онъ, очевидно, вспомнилъ о томъ, что уже время завтракать: такъ ясны для умной женщины всѣ мужскія мысли.

Затворивъ дверь за своей посѣтительницей, банкиръ вернулся къ своему письменному столу. Какъ многіе дородные люди, онъ двигался безшумно и, когда было нужно, довольно быстро.

Въ нѣсколько минутъ онъ написалъ три письма и, написавъ на нихъ адресъ, постучалъ концомъ своей трубки о столъ. Въ одно мгновеніе ока явился клеркъ.

— Я не пойду завтракать до тѣхъ поръ, пока мнѣ не будутъ доставлены расписки въ полученіи этихъ писемъ, — сказалъ банкиръ, прекрасно зная, что, пока онъ не уйдетъ, его шестеро клерковъ будутъ оставаться голодными. — Не отвѣты — пояснилъ онъ: — а собственноручныя расписки получателей.

Клеркъ съ быстротою молніи вылетѣлъ изъ комнаты и помчался внизъ по лѣстницѣ, а Джонъ Тернеръ опустился опять въ свое кресло, устремивъ въ пространство свои тусклые глаза.

— Никто не можетъ такъ все пронюхать, какъ я, — говаривалъ онъ обыкновенно.

IV.
Путь со множествомъ изгибовъ.

Если Джонъ Тернеръ ожидалъ, что Кольвилль приведетъ съ собою въ улицу Лафита Лу Баребона, то въ этомъ ему пришлось разочароваться. Кольвилль пріѣхалъ въ наемной каретѣ съ приспущенными занавѣсками.

Кучеру приказано было въѣхать на широкій дворъ дома, въ нижнемъ этажѣ котораго помѣщалась банкирская контора Тернера. Экипажи очень часто ждали здѣсь, возлѣ маленькаго фонтана, бившаго день и ночь среди небольшого четыреугольнаго бассейна.

Кольвилль вышелъ изъ кареты и остановился, чтобы сказать что-то Лу Баребону, который долженъ былъ оставаться въ каретѣ. Со времени злополучнаго вечера въ отелѣ Жемозакъ, когда они чуть было не поссорились, въ ихъ отношеніяхъ сквозила извѣстная сдержанность. Кольвилль остерегался касаться вопроса, по которому они расходились. Его смѣхъ не могъ заставить Лу забыть, что онъ его обманулъ и притомъ такъ, что совершенно невинный человѣкъ сдѣлался его сообщникомъ.

Лу еще не высказалъ своего рѣшенія. Онъ выжидалъ цѣлую недѣлю, и Кольвилль все это время не рѣшался спросить его, созрѣло ли у него рѣшеніе. Въ манерахъ Лу появилось какое-то безпокойство, которое сначала сбивало съ толку и тревожило его ментора. По временамъ онъ былъ веселъ, какъ прежде, но вдругъ лицо его становилось мрачнымъ и онъ уходилъ въ свою комнату.

Возвращаться къ этому вопросу значило бы ускорить катастрофу, и Дормеръ Кольвилль рѣшилъ итти впередъ, какъ будто ничего не случилось.

— Я скоро вернусь, — сказалъ онъ Баребону съ веселымъ смѣхомъ.,

Перспектива получить сто тысячъ франковъ банковыми билетами была, разумѣется, весьма пріятна, хотя обладаніе такой большой суммой, повидимому, и разрушаетъ это чувство пріятности. Лица милліонеровъ обыкновенно носятъ печальное выраженіе.

— Я скоро вернусь. Тернеръ — рабъ своего слова, и деньги, навѣрно, у него уже готовы.

Джонъ Тернеръ уже ждалъ Кольвилля и машинально всунулъ свою пухлую руку въ теплые тиски Кольвилля.

— Мнѣ все хотѣлось повидаться съ вами еще разъ, — сказалъ Кольвилль.

— Милости просимъ, — произнесъ въ отвѣтъ банкиръ, показывая рукой на пустой стулъ, на который теперь падалъ яркій свѣтъ черезъ двойное окно. Другое окно, находившееся какъ разъ противъ него, выходило на дворъ. И Кольвилль, садясь, бросилъ какъ разъ на это окно взглядъ, въ которомъ мелькнуло неудовольствіе на невольную задержку.

Тернеръ поймалъ этотъ взглядъ и подмѣтилъ неудовольствіе. Своимъ медленнымъ, но острымъ умомъ, который работалъ за этими маленькими, глубоко всаженными глазками, онъ заключилъ, что Лу Баребонъ находится въ каретѣ на дворѣ и что Кольвиллю хочется вернуться къ нему какъ можно скорѣе.

— Очень пріятно слышать это отъ васъ, — продолжалъ Тернеръ, стараясь быть любезнымъ и разговорчивымъ. — Но, дорогой Кольвилль, въ этомъ виноваты вы сами. Вѣдь вамъ извѣстно, гдѣ найти меня, когда вамъ угодно меня видѣть. Я прикованъ къ этому креслу. Но никто не знаетъ, гдѣ найти такого мотылька, какъ вы.

— Мотылекъ, у котораго къ крыльямъ прицѣплена тяжесть, — отвѣчалъ Кольвиль съ своей обычной веселой улыбкой.

Онъ сидѣлъ въ такой позѣ, которая указывала на его нежеланіе перемѣнить тему разговора.

— Что-то непохоже. Доходятъ слухи, что вы бываете то тутъ, то тамъ. Вѣроятно, вы лучше, чѣмъ кто-либо другой во Франціи, знаете о состояніи въ настоящій моментъ…

Тутъ онъ остановился и едва подавилъ зѣвоту.

— Сбора винограда. Какъ дѣла, а?

— Насколько я могу судить, дожди прошли слишкомъ поздно. Но я съ удовольствіемъ разскажу вамъ о всемъ этомъ какъ-нибудь въ другой разъ. А сегодня…

— Да, я понимаю. Вамъ нужны деньги. Я уже приготовилъ ихъ для васъ. Надо приготовить расписку въ ихъ полученіи.

Тернеръ, не торопясь, порылся въ карманѣ и наконецъ вынулъ изъ него какое-то письмо, отъ котораго онъ оторвалъ чистый листокъ. Его собесѣдникъ, нетерпѣливо слѣдившій за его дѣйствіями, то и дѣло поглядывалъ въ окно.

— Сдается мнѣ, — промолвилъ банкиръ, открывая чернильницу: — что вино урожая 1850 года будетъ пить не республика.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— А вы какъ думаете?

— Сказать по правдѣ, вниманіе мое было обращено на самый виноградъ, а на на судьбу, которая его постигнетъ. Если расписка отъ имени мистриссъ Лорансъ готова, то я могу подписать ее, — сказалъ Кольвилль, взявъ въ руки промокательную бумагу.

— Получено за счетъ и для передачи мистриссъ Сентъ-Пьерръ-Лорансъ сто тысячъ франковъ, — бормоталъ банкиръ по мѣрѣ того, какъ тотъ писалъ.

— Она — только мой кліентъ, любезныйКольвилль, — понимаете, только кліентъ, — продолжалъ онъ, накладывая на расписку промокательную бумагу. — Иначе я ни въ какомъ случаѣ не выпустилъ бы деньги такъ легко. Мистриссъ Лорансъ реализируетъ эту сумму вопреки моему совѣту.

— Если женщина чего-нибудь захочетъ… — беззаботно началъ было Кольвилль.

— Да, я знаю. Тогда всѣ доводы отскакиваютъ отъ нея, какъ отъ стѣны горохъ, — Будьте добры поднисать это.

Тернеръ подалъ ему расписку и перо, но все вниманіе Кольвилля было устремлено на окно, выходившее на дворъ. Непрерывное журчаніе фонтана было заглушено стукомъ колесъ кареты.

Кольвилль быстро поднялся со стула, но для того, чтобы подойти къ окну, ему нужно было пройти мимо кресла Тернера. Въ ту же минуту всталъ и банкиръ и съ шумомъ отодвинулъ свое кресло къ стѣнѣ. Такимъ образомъ подступъ къ окну оказался занятымъ массивной фигурой Тернера, и Кольвиллю пришлось обѣжать вокругъ письменнаго стола. Но и тутъ противъ него оказался Тернеръ, который, какъ будто не замѣчая, что Кольвилль старается обѣжать его, открылъ дверцу большого шкапа, вдѣланнаго въ стѣнѣ. Дверр этого шкапа окончательно закрыла собою окно.

Повернувшись на каблукахъ съ ловкостью, которой трудно было ожидать отъ такого дороднаго человѣка, онъ увидѣлъ блѣдное лицо Кольвилля въ двухъ шагахъ отъ себя. Тотъ едва не налетѣлъ на него. Съ минуту они молча смотрѣли другъ на друга. Джонъ Тернеръ продолжалъ держать правой рукой дверь шкапа такъ, чтобы она загораживала окно.

— Деньги у меня хранятся здѣсь, въ этомъ шкапу, — сказалъ онъ.

Пока онъ это говорилъ, по громкому стуку колесъ, отдававшему, какъ эхо, во дворѣ, слышно было, что карета въѣхала изъ воротъ на улицу Лафайетта. На дворѣ была только одна карета, та, въ которой Кольвилль оставилъ Лу Баребона.

— Здѣсь, въ этомъ шкапу, — повторилъ Тернеръ, какъ бы не замѣчая, что его посѣтитель его не слушаетъ.

Кольвилль быстро подошелъ къ другому окну, выходившему на улицу Лафайетта. Домъ былъ довольно высокъ, съ антресолями, и изъ окна второго этажа невозможно было видѣть улицу, не отворивъ окна.

Тернеръ заперъ свой шкапъ, не переставая наблюдать за Кольвиллемъ, который тщетно боролся съ не открывавшейся рамой.

— Въ чемъ дѣло! — ласково спросилъ банкиръ: — собака убѣжала?

Но Кольвиллю удалось наконецъ открыть окно, въ которое онъ и поспѣшилъ высунуться. Шумъ уличнаго движенія заглушилъ его отвѣтъ.

Кольвилль быстро убѣдился, что онъ потерялъ въ борьбѣ съ рамой три драгоцѣнныхъ минуты и что теперь уже слишкомъ поздно. Бросивъ взглядъ на улицу, онъ бросился въ комнату и, схвативъ свою шляпу со стола банкира, поспѣшилъ было къ двери, но вернулся обратно. Лицо его было искажено яростью.

— Чортъ бы побралъ! — закричалъ онъ, увидѣвъ лицо банкира съ его ласковыми глазами.

Хлопнувъ дверью, онъ бросился изъ кабинета въ контору.

Тернеръ въ полномъ недоумѣніи такъ и остался посреди комнаты. Онъ весь превратился въ слухъ и слышалъ, какъ хлопнула входная дверь. Потомъ онъ усѣлся опять на свое кресло, поднялъ высоко на лбу брови и печально уставился на календарь.

Когда Кольвилль оставилъ Баребона одного въ наемной каретѣ, состояніе его духа было очень неспокойно. Морская жизнь, болѣе, чѣмъ всякая другая, пріучаетъ человѣка къ быстротѣ дѣйствій. Сотню разъ въ день приходится моряку исполнять съ непривычной для береговаго человѣка быстротой то, что, по его опыту, является настоятельно необходимымъ въ эту минуту. Въ морѣ жизнь много проще, чѣмъ въ городахъ, и для моряка есть только два пути: правильный и неправильный. Для -горожанина, привыкшаго ходить по мощеной дорогѣ, есть много побочныхъ путей, есть длинный путь со множествомъ изгибовъ, называемыхъ компромиссами.

Лу Баребонъ вступилъ на этотъ путь въ тотъ памятный вечеръ въ отелѣ Жемозакъ въ улицѣ Св. Іакова и съ тѣхъ поръ продолжалъ итти по нему. Капитанъ Клеббъ съ большимъ успѣхомъ научилъ его различать въ морѣ правильный и неправильный ходъ. Но все это обученіе оказалось недостаточнымъ въ такомъ кризисѣ. Кромѣ того, въ жилахъ Баребона текла кровь его расы.

Поглощенный своими мыслями, Баребонъ, сидя въ каретѣ, едва ли замѣтилъ, что кучеръ его кареты сошелъ съ козелъ и пошелъ по направленію къ воротамъ, гдѣ шумъ уличнаго движенія и снованіе пѣшеходовъ незамѣтно заставили его простоять довольно долго. Черезъ нѣкоторое время онъ вернулся къ своей каретѣ, но это былъ уже другой кучеръ. На немъ была такая же ливрея, такая же шляпа, но изъ-подъ воротника, поднятаго до самыхъ ушей, виднѣлось совершенно другое лицо. Но на дворѣ никто не замѣтилъ этого маленькаго превращенія. Баребонъ даже не взглянулъ въ окно. Онъ ни разу не взглянулъ и на лицо извозчика, карета котораго стояла на углу улицы Св. Іакова, когда Кольвилль и его спутникъ вышли изъ-подъ высокихъ воротъ дома Жемозакъ.

Баребонъ съ такою тщательностью исполнялъ данные ему совѣты, что держался все время, откинувшись на спинку экипажа и полузакрывъ лицо воротникомъ своего пальто. Была какъ разъ средина зимы, и утро было холодное. Онъ едва взглянулъ, когда

---

1. Не уступай злу.