Последняя королева (Гальди)/ДО

Последняя королева
авторъ Давид Гальди, пер. Л. Р-н

Оригинал: итальянскій, опубл.: 1907. — Источникъ: az.lib.ru • (Maria Sofia di Borbone).
Роман посвящен теме объединения Италии в 1859—1860 гг. и судьбе последней королевы Обеих Сицилий Марии Софии Баварской.
Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 109—110, 1907.

ПОСЛѢДНЯЯ КОРОЛЕВА

(Maria Sofia di Borbone) Романъ ДАВИДА ГАЛЬДИ ПЕРЕВОДЪ СЪ ИТАЛЬЯНСКАГО Л. Р--НА Приложеніе къ «Историческому Вѣстнику» С.-ПЕТЕРБУРГЪ 1907

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Предлагаемый въ переводѣ новый романъ популярнаго итальянскаго писателя Давида Гальди вѣрнѣе можно назвать беллетристической лѣтописью послѣднихъ двухъ лѣтъ (1859—60) долгой борьбы итальянскаго народа за объединеніе родины и ея политическое освобожденіе. Беллетристическая форма даннаго произведенія не умаляетъ его исторической точности. Авторъ въ примѣчаніи заявляетъ, что все дѣйствіе романа, до мельчайшихъ подробностей, безусловно исторично. Переводчикъ, хорошо знакомый съ событіями того времени не только по добросовѣстнымъ сочиненіямъ, но и по разсказамъ многихъ, лично ему знакомыхъ участниковъ движенія (начиная съ великаго вождя Джузеппе Гарибальди), считаетъ себя въ правѣ подтвердить заявленіе Давида Гальди и предпослать переводу нѣсколько словъ, поясняющихъ русскимъ читателямъ значеніе этихъ событій.

Борьба за объединеніе и освобожденіе Италіи длилась чуть не цѣлое столѣтіе. Въ теченіе этого времени Апеннинскій полуостровъ, Сицилія и другіе острова, обитаемые сплошь итальянцами, были раздроблены на мелкія государства, управляемыя монархами, которые были насажены въ предыдущемъ столѣтіи — по преимуществу бурбонской Франціей, а позднѣе Австріей. При этомъ не только форма правленія всюду была широко-неограниченная, но и самая практика нимало не согласовалась ни съ законами, ни съ потребностями населенія, не говоря уже о желаніяхъ народа.

Большая французская революція въ концѣ XVIIІ-го и Наполеонъ I въ началѣ XIX в. нѣсколько улучшили положеніе несчастной итальянской націи, однако немного и ненадолго. Форма правленія измѣнилась, приближаясь къ конституціи тогдашняго французскаго образца. Но Наполеону I было невыгодно слить всю итальянскую націю воедино. Въ главнѣйшихъ политическихъ единицахъ онъ замѣнила, прежнихъ бурбонскихъ и габсбургскихъ ставленниковъ государями изъ своей, только что нарождавшейся династіи. Такъ, напр., въ самомъ большомъ по территоріи, населенію и природнымъ богатствамъ королевствѣ Неаполитанскомъ (обѣихъ Сициліи) онъ, низложивъ Бурбоновъ, возвелъ на престолъ своего родственника Мюрата.

Послѣ же паденія первой французской имперіи и реставраціи Бурбоновъ во Франціи, благодаря Священному союзу и Вѣнскому конгрессу, возстановилась и въ Италіи прежняя политическая организація, причемъ ретроградное австрійское вліяніе еще болѣе усилилось. У различныхъ дробныхъ частей націи были свои короли и герцоги, но всѣ они были связаны съ Австріей тѣсными политическими и родственными узами. А с.-в. часть Апеннинскаго полуострова (обширныя области Милана и Венеціи, т. н. Ломбардо-Венеціанское королевство) оставалась подъ непосредственнымъ австрійскимъ игомъ. Въ Римской области неограниченно царилъ папа руководимый іезуитами. И только небольшое Сардинское королевство (Пьемонтъ), ютившееся въ с.-з. уголкѣ между Швейцаріей и Франціей, управлялось, относительно самостоятельно, королями итальянскими изъ Савойской династіи.

Понятно, какъ тяжело жилось тогда итальянскому народу, раздробленному, подавленному чужеземными правителями. Понятно, что лучшіе люди націи все время стремились къ ея объединенію, мечтали о политическомъ освобожденіи. Наговоры, революціонныя вспышки къ Сициліи и на всемъ Апеннинскомъ полуостровѣ составляютъ характерную и трагическую особенность этого періода. Трагическую — ибо проявленія объединительно-освободительныхъ стремленій, даже въ самыхъ безопасныхъ формахъ, карались правителями жестоко, безпощадно, часто кроваво и, прибавимъ, безполезно, потому что преслѣдованія не только не уничтожали развитія прогрессивныхъ идей и стремленіи, но усиливали интенсивность итальянскаго либеральнаго патріотизма.

Въ 1848 г. волненія стали обнаруживаться такъ рѣзко, что правители почувствовали себя вынужденными уступить требованіямъ подданныхъ, въ одномъ, по крайней мѣрѣ, отношеніи — согласиться учредить конституціонный образъ правленія. Эта уступчивость въ значительной степени обусловливалась тѣмъ, что Австрія не могли явиться на выручку самодержавія въ Италія. Австрія сама пыла поглощена, съ одной стороны, подавленіемъ венгерскаго возстанія, а съ другой войною противъ сардинскаго короля, попытавшагося освободить Венеціанско-Ломбардское королевство изъ-подъ власти Габсбурговъ. Но какъ только Австрія одолѣла пьемонтскаго короля Карла-Альберта и при помощи русскихъ войскъ подавила венгерскую революцію, такъ покровительствуемые ею итальянскіе правители (кромѣ, впрочемъ, пьемонтскаго короля) поспѣшили отмѣнить ими же самыми данныя подданнымъ конституціонныя права. Понятно, что въ виду этой измѣны сверху итальянцы даже самыхъ умѣренныхъ политическихъ убѣжденій почувствовали еще живѣе потребность сплотиться воедино. Это чувство было такъ сильно, что вожди движенія, Гарибальди, Маццини и др., готовы были содѣйствовать, хотя бы и не безусловному объединенію, а просто конфедеративному, разумѣется, съ условіемъ прочнаго установленія повсюду политической свободы. Гарибальди даже папѣ Пію IX, который въ первые мѣсяцы своего правленія казался либеральнымъ, новаторомъ, предлагалъ свое вліяніе и свой мечъ съ тѣмъ, чтобы тотъ согласился стать во главѣ итальянскаго объединительнаго движенія. Однако папа, быстро подпавшій подъ вліяніе Австріи и іезуитовъ, отвѣтилъ своимъ знаменитымъ «non possumus». Правда, онъ за это едва не потерялъ своей власти, долженъ былъ бѣжать изъ Рима отъ республиканской революціи. Однако, благодаря поддержкѣ реакціонныхъ правителей Италіи (особенно Фердинанда II Бурбонскаго, короля, относительно, могущественнаго королевства обѣихъ Сицилій), одолѣлъ своихъ враговъ.

Ободренные этимъ, а также успѣхами Австріи въ Ломбардіи и Венгріи, итальянскіе правители стали еще безжалостнѣе и самоувѣреннѣе преслѣдовать либераловъ-патріотовъ. Число же послѣднихъ и ихъ энергія возрастали пропорціонально гоненіямъ.

Туринъ, столица Пьемонта (единственнаго королевства, оставшагося честно вѣрнымъ конституціи, объявленной въ 1848 г.), обратился въ центръ подготовляемаго общаго переворота, а король Викторъ-Эмануилъ II^[1] былъ намѣченъ вождями революціи какъ будущій государь объединенной и конституціонной Италіи.

Такова въ общихъ чертахъ исторія итальянскаго освободительнаго движенія съ начала прошлаго вѣка но 1859 г., когда начинается предлагаемый нами романъ Д. Гальди, — онъ длится всего годъ съ небольшимъ, но обнимаетъ торжественный финальный аккордъ великаго переворота.

Собственно королевство обѣихъ Сициліи (Неаполитанское) ВЪ моментъ начала романа находилось въ такомъ положеніи. Король Фердинанда. И лежалъ на смертномъ одрѣ, ненавидимый своими подданными за измѣну конституціи, имъ самимъ данной. Король пьемонтскій Викторъ Эмануилъ II, признанный итальянцами вождемъ объединительной революціи, предлагалъ ему вступить въ союзъ съ Пьемонтомъ и Франціей, желавшими объявить войну Австріи для изгнанія ее изъ ломбардо-венеціанскихъ областей. Непремѣннымъ условіемъ Фердинанду ставилось: дать конституцію своимъ подданнымъ и содѣйствовать уничтоженію свѣтской власти римскаго папы. Обѣщали Фердинанду И за его содѣйствіе сохранить за нимъ корону обѣихъ Сициліи, какъ за монархомъ одной изъ конфедеративныхъ составныхъ частей объединенной Италіи, и присовокупить къ его владѣніямъ значительную долю папскихъ провинцій.

Австрія же, съ своей стороны, обратно, предлагала Фердинанду вступить въ союзъ съ нею противъ Пьемонта и Франціи и обѣщала сохранить за нимъ его королевство и самодержавную власть. Фердинандъ не склонялся ни къ одному изъ этихъ предложеній; заботился единственно объ охраненіи личнаго абсолютизма и скончался, завѣщавъ своему сыну, слабому духомъ и тѣломъ Франциску И, не отступать отъ такой системы.

Покуда шли переговоры, Франція въ союзѣ съ Пьемонтомъ готовилась къ войнѣ съ Австріей. Россія пыталась устранить столкновеніе при помощи европейскаго конгресса, который однако не состоялся, и война возгорѣлась.

Австрія на сѣверѣ потерпѣла пораженіе. Въ Сициліи вспыхнуло возстаніе противъ Бурбоновъ, Гарибальди явился туда со своими волонтерами и въ нѣсколько мѣсяцевъ освободилъ отъ бурбонскаго деспотизма все королевство Неаполитанское. Въ сентябрѣ 1860 г., выѣхавъ навстрѣчу Виктору Эмануилу II, Гарибальди впервые привѣтствовалъ его какъ короля всей Италіи.

Л. Р.

I.
Король Фердинандъ II. — Его семья. — Политическое завѣщаніе. — Кончина.

Донъ-Гафаэле Кришколо игралъ немаловажную роль въ царствованіе Фердинанда П. Сначала онъ былъ гребцомъ короля, а потомъ его любимѣйшимъ камердинеромъ. Король его очень жаловалъ и довѣряла, ему — можетъ и основательно — болѣе, чѣмъ своимъ роднымъ братьямъ, болѣе, чѣмъ женѣ Маріи-Терезіи, и даже болѣе, чѣмъ своему наслѣднику Франциску, герцогу Калабрійскому.

Донъ-Рафлэле было 60 лѣтъ. По внѣшности его можно было принять за зажиточнаго землевладѣльца-провинціала: лицо выбрито гладко, сѣдѣющіе курчавые волосы всегда растрепаны; плоскій носъ; во рту недостаетъ двухъ глазныхъ зубовъ. Въ общемъ его физіономія иногда вызывала смѣхъ и всегда располагала къ веселости.

Эта, значительная но вліянію на короля особа, одѣтая очень просто (въ черную жакетку и клѣтчатыя панталоны), сидѣла развалившись на большомъ креслѣ въ своей комнатѣ, когда Нина Риццо, камерфрау юной жены наслѣдника престола Маріи-Софіи^[2], поспѣшно вошла къ нему въ сопровожденіи незнакомаго Рафазле молодого человѣка.

Хотя было всего восемь часовъ утра, но Нина была разодѣта, завита, нарумянена.

— Донъ-Рафаэле! — обратилась она къ старику, поддерживая одной рукой свой длинный шлейфъ, а другою указывая на своего спутника: — вотъ человѣкъ, о которомъ я вамъ уже говорила… Я очень тороплюсь и не могу у васъ ни минутки оставаться… Мнѣ надо убирать голову герцогинѣ Калабрійской; она съ герцогомъ ѣдетъ сегодня въ Неаполь, отдавать визитъ русскому великому князю Константину… Доброе утро, донъ-Рафаэле… А за этого молодца я вамъ ручаюсь, какъ за себя…

И Нина Риццо исчезла прежде, чѣмъ Рафаэле успѣлъ слово сказать. Онъ осмотрѣлъ молодого человѣка. Это былъ красивый, коренастый парень, съ добрымъ выраженіемъ лица, лѣтъ 22-хъ. Звали его Карлучо Мацола. Нина привезла его въ Казерту по просьбѣ Рафаэле, которому нуженъ былъ помощникъ для ухода за больнымъ королемъ, особенно по ночамъ. Задавъ ему нѣсколько вопросовъ, камердинеръ ласково пригласилъ того сѣсть рядомъ и сказалъ:

— Какъ честный рыбакъ, скажу тебѣ по совѣсти, что ты мнѣ нравишься. И думаю, что ты хорошій, богобоязненный парень. Если ты согласенъ, то я тебя опредѣлю… при королѣ. Ты, вмѣстѣ со мной, будешь ходить за больнымъ по ночамъ. На всемъ готовомъ 12 дукатовъ къ мѣсяцъ. Согласенъ?

Карлучо съ радостью согласился, а донъ-Рафаэле свободно вздохнулъ, предвидя, что слѣдующую ночь ему не будетъ такъ трудно возиться съ больнымъ, какъ многія предыдущія.

Новые знакомые разговорились. Старикъ изъ окна показывалъ своему помощнику огромный королевскій паркъ. На его лужайкахъ межъ аллеями вѣковыхъ деревъ пестрѣли душистые цвѣтники. Надо всѣмъ подымался лазурный куполъ неба, по которому бродили маленькія бѣлыя облачка, напоминавшія хлопья снѣга, поспѣшно сходясь и скучиваясь въ крупныя массы, которыя ежеминутно мѣняли очертанія.

Вдали на холмѣ высился миніатюрный замокъ съ зубчатыми башнями, а по его сторонамъ ряды мраморныхъ изваяній, изъ которыхъ били верхъ, внизъ и вокругъ знаменитые казертскіе фонтаны, соперники версальскихъ.

По широкой платановой аллеѣ прогуливалась парочка: молодая женщина и молодой человѣкъ. Они разговаривали, улыбались другъ другу.

Женщина казалась почти дѣвочкой; лицо ея было нѣжно; выраженіе ласковое и веселое, какъ у ребенка, глаза большіе, красивые, черные.

Одѣта она была очень просто, въ голубую кофточку, на которую сзади спадали двѣ длинныя черныя косы. На груди была приколота роза.

Молодой человѣкъ былъ тонокъ и чуточку сутуловатъ. Лицо блѣдное, маленькіе черные усики и темные глаза, въ которыхъ стояла грусть, даже тогда, когда онъ ласково улыбался на улыбку своей спутницы.

Какой-то крошка мальчикъ, прыгавшій по лужайкѣ, съ разбѣгу наткнулся на парочку и упалъ бы, если бы молодая женщина его не подхватила. Она, приподнявъ его, расцѣловала.

Къ нимъ приблизились еще двѣ дѣвочки и мальчикъ-подростокъ, который велъ за узду маленькаго, не выше ньюфаундлендской собаки, ослика.

Карлучо поинтересовался узнать, кто всѣ яти лица.

— А это наши «мальчуганы», — отвѣчалъ Рафаэле.

Онъ такъ звалъ дѣтей короля, а его самого величалъ попросту господиномъ.

— Этотъ взрослый молодой человѣкъ, — пояснялъ старикъ, — герцогъ Калабрійскій, наслѣдный принцъ, а съ нимъ по аллеѣ гуляетъ его молодая женка, Марія-Софія, она изъ Баваріи; недавно поженились. Тотъ, что съ осломъ, принчикъ Луиджи. Малютка, котораго Софія поцѣловала, Женарино; а двѣ дѣвочки тоже дочери господина…

— Только, — прибавилъ Рафаэле, — наслѣдный принцъ Францискъ родился отъ первой жены, а всѣ остальные отъ второй — МаріиТерезіи. Король ее до страсти любитъ, а старшаго сына зоветъ Лазанья…

— Отчего Лазанья?

— Да развѣ не знаешь, что нашъ господинъ большой шутникъ. Онъ всѣмъ клички даетъ. Когда Франциска совсѣмъ еще крохотнаго посадили въ первый разъ рядомъ съ отцомъ за столъ, ему дали лазаньевъ (лапша), а онъ въ нихъ ручонки запустилъ, стала, баловать съ ними, тянуть съ тарелки. Нашъ господинъ и прозвалъ его лаза…

Донъ-Рафаэле пояснялъ, что принцъ Францискъ проводитъ медовый мѣсяцъ съ красавицей-женой Маріей-Софіей въ Казертѣ; что они не налюбуются другъ на друга: такъ влюблены.

Покуда старикъ бесѣдовалъ съ Карлучо — «мальчуганы» вдругъ шарахнулись въ кусты и скрылись.

— Это значитъ на нихъ глядитъ изъ окна ихъ мать, королева Марія-Терезія^[3]. Она всѣхъ въ строгости держитъ, — замѣтилъ камердинеръ.

---

Король заболѣлъ послѣ своей поѣздки въ Баръ, куда выѣзжалъ навстрѣчу невѣстѣ своего старшаго сына. Съ тѣхъ поръ вся семья переѣхала изъ Неаполя въ Казерту, воздухъ которой могъ по мнѣнію врачей, возстановить здоровье этого дотолѣ крѣпкаго человѣка; хотя болѣзнь его была очень тяжелая, но вначалѣ никто не сомнѣвался, что онъ скоро оправится.

Однако надежды не оправдались; Фердинандъ день это дня чувствовалъ себя хуже: силы его падали. А его жена Марія-Терезія становилась день это дня мрачнѣе, богомольнѣе и строже. Она и мужа любила, и трепетала за свое вліяніе.

Короля перенесли въ одну изъ отдаленныхъ комнатъ бельэтажа. Она была очень просторна, но темная обивка стѣнъ, почти сплошь завѣшанныхъ образами, дѣлала ее мрачной. У кровати не было занавѣсъ. Только маленькая коронка, возвышавшаяся надъ нею, наводила на. мысль, что эта постель, можетъ быть, послѣднее земное убѣжище могущественнаго монарха, который, какъ Людовикъ XIV, имѣлъ основаніе говорить про себя: «Государство — это я!»'

У противоположной стѣны высился огромный каминъ стиля Людовика XV. Каминъ, несмотря на очень теплую весеннюю погоду, постоянно топился.

Больной все жаловался на ознобъ.

Марія-Терезія ходила за мужемъ, какъ только мать можетъ ходить за своимъ возлюбленнымъ ребенкомъ.

— Послушай, женка, — говорилъ ей Фердинанда: — мнѣ кажется, я опаснѣе боленъ, чѣмъ мое царство… Доктора лечатъ, лечатъ… а отъ ихъ теченья только хуже становится… Убійцы они; только къ отвѣту ихъ нельзя притянуть… Хоть бы Господь ихъ покаралъ.

---

Королева не могла удержаться отъ слезъ. Она вспоминала, какой король былъ прежде красавецъ: съ обширнымъ гладкимъ лбомъ, съ черными оживленными глазами, высокій, сильный, статный.

Въ первую ночь, когда при немъ долженъ быль находиться Карлучо, руководимый донъ-Рафаэле, король чувствовалъ себя немного лучше и уговаривалъ жену пойти къ себѣ отдохнуть.

— Рафаеле справится, — говорилъ онъ ей. Королева удалилась. Рафаэле подошелъ къ постели больного и сказалъ:

— Господинъ, въ зеркальной гостиной ждетъ мой племянникъ.

Карлучо не былъ въ родствѣ съ Рафазле; но послѣдній лгалъ,

увѣренный, что король охотнѣе будетъ принимать услуги лица, котораго считаетъ близкимъ человѣкомъ своего вѣрнаго стараго слуги.

Тотъ, о которомъ ты мнѣ говорилъ? Да можно ли на него положиться?

— Какъ на меня самого, — отвѣчалъ камердинеръ, прижавъ свою руку къ сердцу.

Фердинандъ, приподнявшись на подушкахъ, пристально поглядѣлъ на Рафаэле.

— Да, только я сегодня узналъ, что и на тебя-то нельзя нынче полагаться… И ты заразился недостатками моихъ придворныхъ… а?

— Господинъ, какія это вы шутки заводите, — воскликнулъ старикъ, смѣшно вытянувъ губы и вытаращивъ глаза.

— Я узналъ, — улыбаясь объяснилъ Фердинандъ: — что сегодня у тебя былъ гость, о которомъ ты мнѣ и не заикнулся еще.

Донъ-Рафаэле съ выраженіемъ отчаянія на лицѣ запустилъ въ волосы обѣ свои пясти. Но все-таки видно было, что улыбка государя его обрадовала, и онъ сталъ разсказывать, какъ было дѣло.

Такъ какъ по ночамъ онъ долженъ былъ дежурить при больномъ, то днемъ послѣ обѣда всегда ложился спать въ своей комнатѣ, которая находилась въ другомъ, отдаленномъ концѣ дворца. Покуда онъ спалъ, «мальчуганы» (т. е. младшіе сыновья короля) привели въ его комнату маленькаго ослика, о которомъ мы уже говорили, и привязали его къ кровати, а сами попрятались.

Черезъ нѣсколько минутъ оселъ завылъ своимъ пронзительнымъ ржаніемъ въ самое ухо разоспавшагося старики-камердинера.

Донъ-Рафаэле вскочилъ, какъ ужаленный, и надавалъ пощечинъ бѣдному животному. А мальчуганы-принцы, повыскакавъ изъ своихъ закоулковъ, хохотали какъ сумасшедшіе.

— Какъ не хохотать, — замѣтилъ король.

— Да имъ какъ не смѣяться, — заключилъ свои разсказъ донъ-Рафаэле: — Альфонсъ хохоталъ больше всѣхъ, да еще стыдилъ меня, говоритъ: «ты осленка испугался, срамъ», говоритъ.

Король тоже смѣялся не взирая на боль. Нравъ онъ имѣлъ очень веселый, и въ эту ночь ему дѣйствительно поотлегло.

Но черезъ нѣсколько дней болѣзнь приняла такой оборотъ, что всѣ врачи потеряли надежду.

---

Было раннее утро. Фердинандъ потребовалъ къ себѣ духовника.

Отецъ Людовико приблизился къ больному и долго что-что тихо говорилъ ему, держа въ рукахъ свой наперсный крестъ.

Король внимательно слушалъ; лицо его было скорбное; когда духовникъ смолкъ, онъ промолвилъ:

— Значитъ, правда… Значитъ, сегодня вечеромъ все будетъ кончено…

Онъ велѣлъ призвать наслѣднаго принца Франциска и сказалъ ему въ присутствіи Маріи-Терезіи, ея духовника Галло и своего брата графа Казертскаго тѣ историческія слова, которыя можно назвать политическимъ завѣщаніемъ Фердинанда II:

— Мой совѣтъ тебѣ таковъ: перемѣни составъ министерства, но не измѣняй направленія политики… въ существенныхъ ея чертахъ. Съ Австріей тебѣ нѣтъ надобности вступать въ союзъ, но ни въ какомъ случаѣ не уступай объединительной революціи и конституціонализму…

Присутствующіе были растроганы. Марія-Терезія плакала навзрыдъ. Въ комнату ввели меньшихъ дѣтей, чтобы въ послѣдній разъ поцѣловать отца.

Король, перецѣловавъ и благословивъ ихъ, спросилъ ослабѣвающимъ голосомъ о юной невѣсткѣ:

— Софія, Софія! — а гдѣ же Софія?

«Королевочка», какъ звалъ народъ юную жену наслѣдника престола, обливаясь слезами, приблизилась къ умирающему свекру и поцѣловала его руку. Онъ обнялъ ее. Потомъ, собравъ послѣднія силы, сказалъ:

— Благодарю Господа, я спокойно покидаю дорогую мнѣ семью… Я не страдаю… Оставляю царство могущественное, богатое. Меня соблазняли вѣнцомъ короля всей Италіи… Но я отказался; а если бы принялъ, то совѣсть меня бы мучила, я посягнулъ бы на права другихъ монарховъ, а пуще всего на права первосвященника. Завѣщаю Франциску поступать такъ же…

Голосъ умирающаго слабѣлъ. Окружающіе плакали. Три прелата стали около смертнаго одра и, благословивъ то, что нѣсколько минутъ назадъ было могущественный'!, властителемъ, запѣли: «Crux ave spes uniea».

Много написано о Фердинандѣ II, много было высказано преувеличеннаго и дружественными и враждебными ему партіями. Однако нельзя отвергать, что онъ началъ свое царствованіе великодушными дѣяніями справедливости и прощенія.

Онъ былъ очень красивъ, храбръ, лихой кавалеристъ. Умъ имѣлъ проницательный, чувства рыцарскія. Въ первые годы царствованія его не только обожалъ народъ, но восхваляли искренніе либералы. Микеле Бальдакини, котораго, конечно, никто не подозрѣваетъ въ лести, воспѣвалъ Фердинанда въ популярной тогда одѣ, къ которой Маріа Гуаччи добавилъ:

«О! счастливъ государь,

Въ любви народной свой покой нашедшій».

Съ другой же стороны, неопровержимо, что во второй половинѣ своего царствованія, подъ вліяніемъ австрійской политики, всегда враждебной для Италіи, подъ вліяніемъ страха, постоянныхъ подозрѣній и зловредныхъ внушеній со стороны вліятельныхъ людей, которыми онъ былъ окруженъ, Фердинанда, вызывалъ къ себѣ отвращеніе не только Италіи, но и всей Европы. Народъ же и просвѣщеннѣйшіе изъ его подданныхъ, трагически обманутые данной имъ гл, 1848 г. конституціей, и тотчасъ же отнятой насильно, утратилъ всякое къ нему довѣріе.

II.
Нравственное безсиліе Франциска II. — Королева Софія пишетъ манифестъ и конституцію. — Самовластіе и замыслы вдовы. — Переѣздъ въ Неаполь. — Первый разъ слово «революція».

Молодой король встрѣтилъ смерть отца, какъ всѣмъ казалось, очень странно. Онъ скорбѣлъ, что его родитель скончался и еще далеко не въ старческомъ возрастѣ. (Фердинанду было всего 43 г.). Но, повидимому, сердце его оставалось спокойно. Францискъ II не плакалъ, не жаловался. Но зато произнесъ впервые фразу, которая впослѣдствіи стала исторической и роковой.

— Все въ волѣ Божіей. Богъ далъ, Богъ и взялъ.

Какъ только скончался Фердинандъ, его наслѣдникъ сталъ сумраченъ: не проронивч, ни одного слова, направился въ свою комнату, опустился на колѣни предъ распятіемъ, скрестилъ руки на груди и молился за усопшаго, произнося вслухъ слова латинской молитвы.

Прошло нѣсколько часовъ; печальный день потухалъ; сумракъ вливался въ казертскій дворецъ, который посѣтила смерть. А новый король все никому не показывался.

Софія рѣшилась войти къ мужу.

Марія-Софія, жена Франциска II была четвертая дочь великаго герцога баварскаго Максимиліана. Мать ея, вся привязанность которой сосредоточивалась на второй дочери, Елизаветѣ, вышедшей замужъ за австрійскаго императора Франца-Іосифа, холодно относилась къ Софіи. Отецъ же сильно ее любилъ. Это былъ отличный стрѣлокъ, любитель всякаго спорта, лихой кавалеристъ, страстный охотникъ. Дочь, благодаря его урокамъ, любила и умѣла безстрашно править конемъ, стрѣлять дичь и проч. Она была неустрашима, ловка, энергична и къ тому же умна, но не чужда тщеславія. Всегда мечтая быть королевой, она охотно вышла замужъ за наслѣдника неаполитанскаго престола, тѣмъ болѣе, что его наружность и мягкость нрава ей пришлись по сердцу. Они очень любили другъ друга. Она старалась развивать въ немъ силу воли, отсутствіе которой было единственнымъ темнымъ пятномъ ихъ личныхъ отношеній. Ее теперь безпокоило, что Францискъ заперся въ своей молельной въ такой важный моментъ его жизни.

— Всемогущій Боже! — восклицалъ онъ въ ту минуту, когда она вошла: — дай мнѣ силу нести на головѣ доставшійся мнѣ вѣнецъ.

Онъ не слыхалъ, какъ вошла жена: восточный коверъ поглощалъ звукъ ея шаговъ. Но онъ очнулся, когда служитель внесъ зажженныя свѣчи въ канделябрѣ.

— Софія, это ты? — нѣжно произнесъ Францискъ такимъ голосомъ, какъ будто надѣялся, просилъ, чтобъ она дала ему силы, которыхъ онъ самъ не находилъ въ себѣ.

Королева была одѣта въ изящное черное платье съ широкими рукавами, изъ-подъ которыхъ бѣлѣли ея красивыя руки.

Въ эту минуту она была неописуемо прелестна. Король приблизился къ ней.

— Государь, — обратилась она къ мужу ласково, но твердо: — въ такую минуту другіе могутъ плакать и молиться. Горе наше великое, но король долженъ, обязанъ совладать со своей скорбью и обсудить, что ему надо немедленно предпринять…

— Да я и стараюсь побороть мое горе…

— Король, особенно въ первыя минуты своего царствованія, обязанъ заботиться о своей коронѣ, о своемъ царствѣ, о своихъ подданныхъ… А знаете ли вы, что Марія-Терезія уже успѣла приказать Мурена^[4] составить манифестъ, который будетъ объявленъ отъ вашего имени народу.

— Ну что же, пусть. Она столько лѣтъ царствовала вмѣстѣ съ моимъ отцемъ… Она знаетъ, что нужно.

Софія не могла воздержаться отъ протестующаго жеста. Она была глубоко возмущена.

— Да, Марія-Терезія царствовала съ вашимъ покойнымъ родителемъ. Но я желаю, чтобъ теперь вы были настоящимъ королемъ. Нельзя допустить, чтобы кто-либо другой царствовалъ за васъ и злоупотреблялъ вашимъ именемъ.

Характеръ Франциска выяснялся все болѣе и болѣе предъ любящей его женой. Она и раньше знала, что онъ ласковъ, мягокъ, великодушенъ. Она имѣла основаніе подозрѣвать, что онъ, какъ женщина, способенъ легко падать духомъ, отдаваться боязни не только мистической, но боязни суевѣрной, вульгарной, недостойной мужчины, а тѣмъ болѣе монарха.

Энергичная но натурѣ молодая женщина начинала теперь понимать, что онѣ былъ лишенъ всякой твердости характера, всякой иниціативы, что слабъ былъ умъ въ этой красивой головѣ, на которую судьба возложила царскій вѣнецъ.

— Ваше величество, — сказала она взволнованнымъ голосомъ: — первый манифестъ новаго царствованія, первое слово, обращенное къ народу новымъ государемъ, должно быть написано или въ главнѣйшихъ чертахъ продиктовано имъ самимъ… Этого права вы никому уступать не должны.

И Софія, рѣшительно подойдя къ столу и поправивъ абажуръ канделябра, быстро написала слѣдующія строки:

«Нынѣ измѣнились обстоятельства, вынудившія нашего, въ Бозѣ почившаго августѣйшаго родителя отмѣнить дѣйствіе конституціи, имъ въ 1848 г. своему возлюбленному народу дарованной. Поэтому мы возстановляемъ ее во всей ея первоначальной формѣ и повелѣваемъ выборнымъ комитетамъ собраться вновь»…

Королева съ перомъ въ рукахъ обратилась къ мужу:

— Какой день ваше величество желаете назначить?

— Какой день?… — нерѣшительно произнесъ Францискъ И, избѣгая глядѣть въ глаза женѣ, въ которыхъ искрилось безпокоившее его негодованіе, почти презрѣніе. — Въ какой день?.. Я думаю, что моя мать не одобритъ вообще…

Эта фраза «моя мать не одобритъ» возбудила въ молодой женщинѣ такое негодованіе, что она почти закричала:

— Да какое же вамъ дѣло до вашей матери, или, вѣрнѣе, до мачехи? Ваша настоящая мать, Марія-Христина Савойская, навѣрно одобрила бы…

Тутъ Софія постаралась овладѣть собой, подошла къ королю и, взявъ его за руку, посадила рядомъ съ собой на диванъ.

Она долго уговаривала его, твердо, убѣдительно (потому что была убѣждена сама) и въ то же время ласково. Голосъ у нея былъ бархатистый; по-итальянски она говорила съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ, что обыкновенно усиливало обаятельность ея рѣчи для влюбленнаго мужа. Она очень оживилась, зарумянилась. Мужъ любовался ея красивымъ лицомъ съ тонкими, красивыми чертами.

— Значитъ, ты совершенно убѣждена, что мнѣ лучше всего вернуться къ конституціи? спросилъ онъ своимъ глухимъ, равнодушнымъ голосомъ.

— Конечно, еще разъ повторяю тебѣ, что только конституція можетъ насъ спасти.

— А все-таки необходимо посовѣтоваться съ Маріей-Терезіей и совѣтомъ министровъ.

Словно дрожь пробѣжала но Софіи. Она крѣпко обняла мужа своими прекрасными руками, привлекла его къ себѣ, стала упрашивать его молебно и въ то же время покровительственно, какъ упрашиваютъ капризнаго и застѣнчиваго ребенка, отъ котораго хотятъ чего-нибудь добиться.

— О, государь, подумайте хорошенько. Если вы сегодня дадите конституцію вашимъ подданнымъ, они васъ вознесутъ до небесъ и вы останетесь могущественнымъ правителемъ, а если не дадите… что васъ ожидаетъ? Ваши сегодняшніе подданные завтра же обратятся въ вашихъ враговъ.

— Да, моя дорогая; по пойми, что это для меня невозможно. Какъ къ этому отнесется мать, да и министерство… А Австріи…

Королева поняла безполезность дальнѣйшей борьбы съ человѣкомъ, который, благодаря полученному воспитанію и придворной атмосферѣ, окружавшей его со дня рожденья, чуждъ понятію о настоящихъ обязанностяхъ правителя. Она опасалась — и ея опасенія впослѣдствіи оправдались, что король обѣихъ Сицилій обратится въ игрушку вдовствующей королевы и ея приверженцевъ.

Она откинулась на спинку дивана и долго думала. Отказъ короля глубоко огорчилъ ее. Онъ же опять сталъ молиться, частью въ слухъ, но теперь уже не объ упокоеніи души своего отца. Онъ просилъ у Всевышняго силы нести тяжкій вѣнецъ, который жестокая, слѣпая судьба возложила на его голову.

Вдругъ извнѣ на огромномъ дворцовомъ дворѣ послышался шумъ; топали лошади, говорили люди, громко отдавались распоряженія. Францискъ встрепенулся и спросилъ:

— Что тамъ случилось?

Софія подошла къ окну и отвѣтила:

— Ваше величество, придворная гвардія уже вся на коняхъ; и королевскіе экипажи выдвинуты; въ нихъ лошадей запрягаютъ…

— Зачѣмъ? Кто приказалъ? — воскликнулъ король.

Софія еще не успѣла отвѣтить мужу, какъ въ комнату вошла сопровождаемая двумя статсъ-дамами Марія-Терезія и произнесла громкимъ, почти повелительнымъ голосомъ, какимъ она привыкла говорить:

— Франческино, намъ невозможно долѣе оставаться въ Казертѣ.

— Куда же мы поѣдемъ? — спросилъ пасынокъ у своей властной и надменной мачехи.

— Въ Каподимонте^[5]!.. потому что въ неаполитанскомъ дворцѣ будетъ до погребенія покоиться прахъ нашего безцѣннаго…

Терезія не докончила, слезы душили ее.

Король хотѣлъ было возразить, но не посмѣлъ.

Въ тотъ же день позднимъ вечеромъ королевскіе экипажи катились по прекрасной широкой дорогѣ, ведущей изъ Казерты въ Неаполь.

Лошади были въ мылѣ; тяжелые экипажи вздымали тучи ныли; придворные гвардейцы скакали съ обнаженными палашами по обѣимъ сторонамъ кареты, словно Франциска II везли не какъ короля, а какъ узника подъ конвоемъ.

Марія-Терезія ѣхала въ послѣдней каретѣ вмѣстѣ со своимъ духовникомъ и совѣтникомъ монсиньоромъ Галло.

— Вы знаете, — сказала она спутнику: — что Франческино собирается дать конституцію; я слышала сама, какъ онъ разговаривалъ съ женой.

— Если теперь будетъ объявлена конституція, — отвѣчалъ монахъ, наклонясь почти къ самому уху королевы: — то вашъ сынъ Луиджи никогда не будетъ королемъ…

Большіе и еще красивые глаза Терезіи на мгновеніе вспыхнули злобой и ту же минуту залились слезами.

— Я такъ люблю моего сына, — тихо произнесла она: — и теперь я вынуждена видѣ.ть вѣнецъ на головѣ этого ненавистнаго отродья Христины Савойской.

Галло молча глядѣлъ на королеву. Онъ хорошо зналъ ея ненасытное тщеславіе и упорство въ достиженіи цѣли. Онъ понималъ, что она плачетъ потому, что кончина мужа сдвинула ее съ перваго, всегда могущественнаго положенія въ государствѣ.

Ужъ совсѣмъ стемнѣло, когда королевскій кортежъ въѣхалъ въ Неаполь чрезъ Капуанскія ворота. Стояла дивная майская ночь, экипажи быстро катились по улицамъ большого города; немногіе прохожіе останавливались,.оглядывали траурныя кареты съ потушенными, покрытыми креномъ фонарями, снимали шляпы. Но ни одного возгласа, ни одного громкаго привѣта. Что печальное безмолвіе, казалось, означало, что города, чувствуетъ скорбь королевской фамиліи.

Передъ окнами кареты какъ тѣни мелькали деревья, окаймляющія широкую улицу Форіа, сѣрые фасады большихъ домовъ, массивныя бѣлыя башни казарменнаго квартала. Надъ башнями развѣвались большіе черные флаги, подъ которыми скрывались золотыя бурбонскія лиліи.

Король былъ печаленъ и молчаливъ. Королева Софія старалась ласково ободрять его. Услыхавъ барабанный бой со стороны Константинопольской улицы и увидя тамъ много какъ будто тревожно передвигавшагося народа, онъ спросилъ, что тамъ происходитъ.

— Ваше величество — отвѣчалъ капитанъ, къ которому онъ обратился, — тамъ помѣщается коллегія медицинскихъ студентовъ^[6]… Студенты взбунтовались…

Король разспросилъ, въ чемъ дѣло, и въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ воцарился, услыхавъ слово «революція», невольно вздрогнулъ.

Наконецъ экипажи въѣхали въ Каподимонтскій паркъ, обширный, величавый, истинно царственный. Онъ разбитъ въ англійскомъ вкусѣ: группы вѣковыхъ деревьевъ, густотѣнистыя прямыя аллеи, пруды, мраморные фонтаны и порфирныя статуи. Очаровательный пріютъ. Здѣсь Леопарди, поэтъ печали, прислушивался къ пѣснямъ сирены.

Полная луна сквозь легкія облака блѣдно освѣщала лежащій у подножія холма большой городъ. Неаполь казался громаднымъ морскимъ портомъ, а его огни судовыми фонарями. Городской шумъ, долетавшій наверхъ смутнымъ шорохомъ, дополнялъ сходство, напоминая журчанье берегового прибоя.

— Да, хорошо тутъ, — промолвилъ вздыхая Францискъ, отвѣчая на ласки жены: -хорошо, если бы жить здѣсь съ тобой, Софія, спокойно, безъ докучныхъ заботъ.

Софія, склонясь почти къ его уху, промолвила:

— Дай конституцію, дорогой мой государь, и тогда мы можемъ жить спокойно…

Старшій привратникъ ожидала, кортежъ у нижней ступени подъѣзда. Онъ былъ въ парадной ливреѣ, съ широкой перевязью, усыпанной, золотыми лиліями, въ черной маршальской шляпѣ, съ золотой маршальской булавою въ рукѣ.

— Королевскіе служилые, — по древнему обычаю кликнулъ онъ во всю силу, когда экипажи приблизились ко дворцу. Словно изъ земли выросли живописныя шеренги швейцарскихъ солдатъ, дворянской гвардіи, и окаймили дорогу. Сзади ихъ вспыхнули ряды яркихъ факеловъ.

Король пошелъ во дворецъ, опираясь на руку жены, вдовствующую государыню велъ испанскій принцъ донъ Чиччіо-Наоло. Придворные кавалеры и дамы слѣдовали за ними.

Монсиньоръ Галло, отдѣлясь отъ шествія, подъ аркой подъѣзда приблизился къ какому-то монаху, который словно прятался за солдатскими рядами. Его лицо, освѣщаемое теперь факелами, было непривлекательно. Онъ глядѣлъ исподлобья; густыя черныя брови были насуплены; въ выраженіи лица было что-то мрачное, почти дикое.

— Кто этотъ монахъ? — спросила Марія-Терезія, когда Галло возвратился къ ней.

— Это отецъ Помпей. Онъ только что пріѣхалъ сюда изъ Фоджіи {}, — пояснилъ прелатъ.

Марія-Терезія оглянулась съ улыбкой на этого страннаго чернеца; высокая, мускулистая фигура его униженно склонилась въ отвѣта, на улыбку царственной вдовы.

III.

Тѣло Фердинанда въ Неаполѣ. — Тревоги Софіи. — Швейцарскіе полки. — Грозный духовникъ. — Слуга и революціонный комитетъ.

Тѣло Фердинанда было перевезено въ Неаполь и выставлено для прощанія съ народомъ въ большой залѣ городского дворца. Перезвонъ со всѣхъ колоколенъ возвѣщалъ объ этомъ обывателямъ.

Не стало монарха, который взошелъ на тронъ при радостныхъ, шумныхъ привѣтствіяхъ своихъ подданныхъ, прославлявшихъ тогда его милосердіе и великодушіе, а уморъ всѣми ненавидимый за неумолимый деспотизмъ, жестокость, за кровь, пролитую въ 1848 г.

Поразительный примѣръ того, какъ легко можно утратить не только народную любовь, но и уваженіе всего міра, если не держаться путей законности, чести и справедливости.

Катафалкъ воздвигнутъ въ Геркулесовской залѣ. Тѣло покоится подъ прозрачнымъ покровомъ. У ногъ покойнаго положены шпага, шляпа, скипетръ и корона. Съ центра высоко вздымающагося потолка спускаются шніюкія полотнища черной ткани, закрывающія всѣ стѣны. По четыремъ угламъ ложа стоятъ статуи: Вѣра, Мудрость, Могущество, Милосердіе. Спереди статуи Партенопе^[7] и Исторіи. Въ глубинѣ залы, между колоннами, соединяющими ее съ сосѣднею, воздвигнуты четыре пышныхъ алтаря, окруженные плакучими кипарисами. Кругомъ всего катафалка высокіе бронзовые канделябры. Ихъ безчисленныя свѣчи льютъ окрестъ на всю похоронную обстановку и на черныя стѣны свѣтъ, наводящій тоску и уныніе. Вся огромная палата производитъ впечатлѣніе храма Смерти, въ которомъ даже фигуры дворцовой стражи кажутся тѣнями, не дерзающими дышать и двигаться въ этой торжественной обстановкѣ почти загробнаго міра.

И все это лживо, какъ лживы надписи на символическихъ статуяхъ. Развѣ исторія могла сказать, что Фердинандъ II былъ король достойнѣйшій и творилъ народу своему благо?

Въ то самое утро, когда, церковные колокола Неаполя сзывали народъ поклониться праху короля, Софія вышла въ паркъ изъ Каподимонтскаго дворца, въ которомъ продолжало жить семейство покойнаго. Она была взволнована, почти гнѣвна; ея вишневыя губы не улыбались, а сжимались.

Она переживала жестокое разочарованіе. Она выходила замужъ счастливая и любовью къ мужу и надеждой носить королевскій вѣнецъ. Но теперь она была подавлена сознаніемъ малодушія своего супруга и мрачными предчувствіями. Она трепетала за будущее королевства, понимая, что корона, только что коснувшаяся ея чела, была въ опасности.

Непосредственно ея огорченіе было порождено тѣмъ, что королева-мачеха одержала-таки верхъ: проектъ манифеста о конституціи былъ не только не одобренъ Маріей-Терезіей, но отвергнутъ и въ совѣтѣ министровъ. Безхарактерный Францискъ сначала отстаивалъ первый проектъ, написанный Софіей, но все-таки подписалъ манифестъ, продиктованный мачехой министру Мурена, сказавъ:

— Я уступаю моимъ министрамъ, полагая, что они опытнѣе меня въ государственныхъ дѣлахъ.

Этимъ росчеркомъ пера робкій, недальновидный король, къ тому же мистикъ и фаталистъ, раскрывалъ пропасть у подножія своего трона.

Вернувшись съ прогулки, Софія прошла въ свои комнаты, гдѣ ее ожидала Нина Риццо.

— Закройте балконъ и опустите гардины, — приказала ей королева.

Нина, взглянувъ на свою госпожу, изумилась, что ея глаза красный, видимо, отъ слезъ. Она подумала: «а кому бы быть счастливой, какъ не ей?» Королева обходилась съ Ниной просто, почти дружески, и послѣдняя позволила себѣ высказать ей свои мысли: «Вашъ супругъ король; вы такъ любите другъ друга. Вамъ не надо печалиться, государыня». Молодая женщина быстро обернула голову и пристально взглянула на Нину.

— Да, мнѣ оттого и тяжело, что я люблю и мужа, и народъ, который — какъ ты говоришь — меня обожаетъ!.. А Марія-Терезія всѣхъ насъ старается дѣлать несчастными…

Когда Софія произносила эти слова, она не походила, какъ обыкновенно, на прелестнаго, граціознаго ребенка: это была женщина рѣшительная, смѣлая, готовая на борьбу.

Только что Нина кончила причесывать ее, въ комнату вошелъ король. Куаферша удалилась. Францискъ II былъ мрачно задумчивъ; очевидно, его подавляла какая-то забота,

— Я пришелъ къ тебѣ отдохнуть немного, — сказалъ онъ, здороваясь съ женой. Она обняла его. Онъ какъ будто просвѣтлѣлъ, но черезъ нѣсколько минутъ впалъ опять въ свое мрачное настроеніе.

— Знаешь, Софія, — произнесъ онъ: — говорятъ, что швейцарскіе полки того и гляди, что взбунтуются.

— Отчего?

— Не хотятъ поступиться своей національностью. Требуютъ, чтобы на ихъ знаменахъ былъ швейцарскій гербъ^[8].

— Такъ распустите эти полки!

Король при этихъ словахъ принялъ совсѣмъ жалкій видъ: онъ ждалъ, что жена его успокоитъ, а она даетъ такой тревожный совѣтъ. Надѣясь привести его въ болѣе нормальное расположеніе духа, Софія предложила ему прогуляться съ нею по парку и потомъ завтракать въ Розовомъ павильонѣ, гдѣ, какъ она надѣялась, никто не помѣшаетъ имъ бесѣдовать. Онъ охотно согласился, тѣмъ болѣе, что уже нѣсколько дней не выходилъ изъ своихъ комнатъ; ему захотѣлось воздуха и движенія.

Къ павильону вела длинная аллея, отѣняемая развѣсистыми темными дубами и посыпанная бѣлымъ пескомъ. Передъ павильономъ, по небольшому, гладкому, какъ зеркало, озерку плавали бѣлые лебеди; окрестъ на лужайкахъ съ душистыми цвѣтниками расхаживали пышные павлины, золотые и серебряные фазаны. Королева искренно любовалась и искренно воскликнула:

— Какъ тутъ хорошо!.. Какъ славно будетъ намъ здѣсь житься!..

— И какое ты дитя, — отозвался государь. — Какъ мало нужно, чтобъ восхитить тебя.

Однако онъ и самъ оживился, видимо, хотѣлъ отозваться на восторгъ жены. Но въ это время появились слуги, накрывавшіе столъ; онъ не договорилъ и потупилъ глаза въ землю. Софіи же, случайно взглянувъ въ окно, почувствовала, что ея надежды исчезаютъ. Ее словно внезапно погрузили въ непроглядный мракъ. Мимо павильона проходила темная, длинная фигура францисканскаго монаха, словно мрачное пятно на веселой зелени пейзажа. Онъ двигался медленно, съ опущенными глазами, съ чернымъ молитвенникомъ въ рукахъ.

Это былъ монсиньоръ Помпей, которому всевластная Марія-Терезія доставила вѣское положеніе королевскаго духовника.

— Истинно святой человѣкъ, — пробормотали" король и приказалъ слугѣ пригласить духовника.

Святому человѣку на видъ было за пятьдесятъ. Его смуглое лицо было волосисто и покрыто морщинами. Строгій взглядъ его глазъ выражалъ нравъ упорный. Монсиньоръ Галло сказалъ королевѣ Терезіи въ день кончины Фердинанда II: «Если вы желаете, чтобы молодой король былъ руководимъ въ желаемомъ вами направленіи, то вы должны приставить къ нему въ качествѣ духовника отца Помпея. Назовите его изъ Фоджіи. Онъ францисканецъ. Онъ болѣе чѣмъ въ Бога вѣрилъ въ неограниченную монархическую власть».

Монсиньоръ Помпей принялъ приглашеніе короля, присѣлъ за роскошно убранный столъ, но почти ничего не ѣлъ, а вина совсѣмъ не касался. Но говорилъ онъ не мало и съ несокрушимой убѣдительностью, почти исключительно о дорогомъ его сердцу самодержавіи. Онъ былъ весьма краснорѣчивъ и, несомнѣнно, искрененъ, искрененъ до того, что и Софія чувствовала себя почти побѣжденной. Она все время молчала, не сводя взгляда съ блестящихъ черныхъ глазъ монаха, которые освѣщали его смуглое лицо съ обширнымъ лбомъ мыслителя и философа.

— Король, — говорилъ Помпей, — не долженъ знать сожалѣнія. Король самъ слуга Бога, карающаго тѣхъ, кто вноситъ въ царство ересь, кто добивается умаленія власти королевской.

Въ глазахъ говорившаго сверкнуло столько жестокости, что молодой государынѣ стало страшно и она невольно воскликнула:

— Но если короли суть на землѣ представители Всевышней власти, то они должны, подобно Богу, быть милосердны, должны прощать…

— Богъ можетъ прощать, — свирѣпо возразилъ францисканецъ: — потому что онъ Богъ. Но смертный, облеченный властью монарха, никогда не долженъ смѣть прощать.

И опять чувство добра и чистосердечія, какъ бы противъ ея воли, заставило Софію обратиться къ мужу:

— О, государь, ты будешь миловать, не правда ли? Ты часто будешь прощать? Ты вѣдь помнишь, какъ твоя покойная мать умоляла твоего отца уничтожить смертную казнь?

Монахъ, скользнувъ пронзительнымъ взглядомъ по лицу молодой женщины, обратился къ королю, на слабую душу котораго ея слова могли произвести впечатлѣніе. Это впечатлѣніе необходимо было изгладить.

— Въ писаніи сказано: согрѣшившій понесетъ наказаніе до третьяго колѣна, — грознымъ голосомъ произнесъ духовникъ.

Софія не отважилась возразить ему. Нѣсколько минутъ она сидѣла съ поникшей головой. И вдругъ у ней блеснуло въ умѣ имя Маріи-Терезіи. Ей припомнилось все, что говорили при дворѣ объ отношеніяхъ лукавой Терезіи къ своему пасынку Франциску II. Всѣмъ было извѣстно о пламенномъ желаніи ея, свергнувъ пасынка съ трона, возвести на него своего старшаго сына и любимца, принца Луиджи, графа Трани, хотя она и старалась показывать, что очень привязана къ сыну покойной Христины. Всѣ, не только при дворѣ, но во всемъ царствѣ, знали, что воспитаніе Франциска было ведено дурно: его умъ разслабляли ханжествомъ, мистицизмомъ, суевѣріями, нимало не заботились о развитіи въ немъ нравственной стойкости. Изъ него вышелъ человѣкъ, неспособный царствовать, возбуждавшій одно сожалѣніе, а иногда и презрѣніе. Покуда: эти печальныя мысли пробѣгали въ умѣ Софіи, король, крѣпко сжимая руку духовника, почти испуганнымъ голосомъ какъ бы молилъ его:

— О, батюшка, поддержите меня; дайте мнѣ силу, которой нѣтъ еще во мнѣ. Не оставляйте меня своими совѣтами. Я совершенно подавленъ тяжестью вѣнца.

При этихъ словахъ жестоко угрожающее выраженіе лица монаха стало смягчаться, хотя онъ продолжалъ говорить на прежнюю тему. Словно кинжалъ вонзали въ сердце Софіи. Она поняла: борьба начата — борьба между ею и мачехой короля, борьба между прошлымъ и будущимъ. Въ эту безотрадную минуту ей сдавалось, что восторжествуетъ Терезія, т. е. австрійская ретроградная политика. Изъ ея прекрасныхъ глазъ скатились двѣ горячія слезы.

— О, какъ мрачно передъ нами грядущее, — тихо промолвила она.

— Не тревожьтесь, ваше величество, — отозвался Помпей: — когда народъ почувствуетъ, что имъ правитъ рука сильнаго, онъ укротится.

Одинъ изъ придворныхъ слугъ, подававшихъ завтракъ, слышалъ весь почти приведенный нами разговоръ. Онъ понялъ, что отецъ Помпей болѣе жестокъ, чѣмъ были Банни, Спечіале, кровожадные палачи 1799 г.

— Я обязанъ обо всемъ этомъ сообщитъ революціонному комитету, — подумалъ слуга.

IV.
Вдовствующая королева но главѣ реакціоннаго наговора противъ Франциска II. — Открытіе заговора. — Великодушіи короля. — Наглое коварство его мачехи.

Марія-Терезія, королева-мать, была въ своихъ комнатахъ Каподимонтскаго дворца. Она прислушивалась къ удалявшимся шагамъ монсиньора Галло, который только что вышелъ отъ нея. Сердце ея трепетало.

— Я погибла, чуть слышно воскликнула она. Франческино никогда меня не проститъ.

Нѣсколько минутъ тому назадъ монеиньоръ Галло съ ужасомъ повѣдалъ ей, что посланный, отправленный ими въ Фоджію, на обратномъ пути былъ схваченъ, и что у него были найдены весьма компрометирующія вдовствующую королеву письма, и особенно одно, отъ Николы Меренда, вліятельнаго полицейскаго чина, который принималъ дѣятельное участіе въ заговорѣ.

Все это, какъ сообщалъ Галло, онъ самъ слышалъ лично отъ перваго министра. Филанджіери^[9], который объяснилъ ему, что Меренда уже арестованъ, а о. Помпей, духовникъ короля, будетъ немедленно посаженъ въ тюрьму.

— Князь Филанджіери, добавилъ прелатъ, утверждаетъ, что у него въ рукахъ теперь есть всѣ доказательства существованія заговора, во главѣ котораго стоитъ весьма высокопоставленная и могущественная женщина.

При этихъ словахъ Марія-Терезія почувствовала дрожь. Но она никогда не теряла присутствія духа и приказала Галло:

— Не медля ни минуты, повидайтесь съ Помпеемъ. Онъ теперь въ монастырѣ. Скажите ему, что только онъ можетъ предотвратить опасность, которая намъ всѣмъ угрожаетъ. Наставьте его поклясться, что онъ ни единымъ словомъ не заикнется о нашемъ заговорѣ. И убѣдите его, что мы, оставаясь въ безопасности, конечно, сумѣемъ спасти и его самого.. Если же все будетъ открыто, то мы ничѣмъ не будемъ въ силахъ помочь и ему…

Монсиньоръ быстро удалился. Она съ ужасомъ глядѣла на только что запертую имъ дверь, ей чудилось, что королевскіе гвардейцы приближаются, чтобъ арестовать ее… Ее, еще такъ недавно всемогущую супругу всемогущаго Фердинанда II.

Однако понемногу она стала успокаиваться и обдумывать. Собственно въ чемъ же могутъ обвинить ее? Францискъ II совершенно неспособенъ управлять царствомъ. Это для всѣхъ ясно. Она только подготовляла событія, чтобъ въ удобную минуту вѣнецъ былъ перенесенъ на голову грифа Трани, ея старшаго сына. Логика материнской любви подсказывала ей:

— Если суждено, что бурбонская корона не удержится на челѣ Франциска, то всѣмъ понятно, что несомнѣнно будетъ лучше, если бы ею теперь же овладѣлъ ея сынъ Луиджи^[10].

Ночь спускалась на величавый холмъ Каподимонте. Пичуги, щебетавшія въ кустахъ около дворца, постепенно смолкали. Какая-то птичка допѣвала еще свою пѣсню на самой вершинѣ ближайшаго къ окну дерева, но и та смолкла.

Тишина… Маріи-Терезіи стало какъ-то жутко, тревожно. Она подошла къ стеклянной двери, выходившей на галерею, которая опоясывала дворецъ. Вдова хотѣла выйти на воздухъ, но не могла отворить двери. Она громко позвала прислугу: ей отвѣчала только тишина. Она прошла къ дверямъ, ведущимъ изъ ея апартаментовъ въ другія части дворца. И эта дверь оказалась запертой снаружи; и тутъ она звала, и тутъ никто не отозвался на ея призывъ.

— Ради Бога отоприте — громко, отчаянно крикнула она нѣсколько разъ напрасно.

Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло. Она зажгла стоявшую на столѣ лампу, и все-таки ей было жутко.

Она бросилась на колѣни предъ иконами. То рыдала, то молилась, то опять звала на помощь. Но никто, очевидно, не слыхалъ ее, или не хотѣлъ слышать. Обезсиленная, она опустилась на кресло, стоявшее у кровати, и прислонила голову къ подушкѣ… Она обдумывала свое положеніе…

Потомъ ей казалось, что она словно забылась. Когда же Марія-Терезія открыла глаза, передъ ней стоялъ король Францискъ II.

Онъ былъ блѣденъ и трепеталъ едва ли не больше своей мачехи. Его слабые организмъ и умъ не могли воспринять сознанія о жестокомъ предательствѣ. Между тѣмъ измѣна и предательство проявлялись повсюду около него. Сицилія готовилась къ возстанію.

Въ Неаполѣ, его родномъ и любимомъ городѣ, чуялось всеобщее желаніе государственнаго переворота. Теперь онъ открылъ предательство въ самомъ дворцѣ, въ своей собственной семьѣ.

Нѣсколько секундъ мачеха и пасынокъ глядѣли безмолвно другъ на друга. Наконецъ, собравшись съ силами, Францискъ произнесъ возможно спокойно и твердо:

— Я пришелъ къ вамъ, государыня, за объясненіемъ того, что вы сдѣлали. Кромѣ меня, никто не долженъ ничего знать.

Марія-Терезія быстро встала; въ глазахъ ея теперь уже сверкала ярость.

— Что такое я сдѣлала? — рѣзко спросила она.

Король отступилъ назадъ и широко раскрылъ изумленные глаза. Такая наглость была просто непостижима: онъ держалъ въ рукахъ письмо, документы, безповоротно доказывавшіе вину этой женщины, а она не только отрицала вину, но выражала негодованіе.

— Сиръ, — почти прорычала мачеха: — я невинна. Меня стараются оклеветать мои враги! наши общіе враги! Они хотятъ внести раздоръ въ нашу семью, чтобъ имъ было легче погубить династію Бурбоновъ.

Горько и скорбно улыбнулись губы молодого государя. Онъ возразилъ:

— Но вѣдь это вы сами, не взирая на свое высокое положеніе, становитесь во главѣ заговорщиковъ, желающихъ лишить меня короны. Вѣдь это вы стараетесь двухъ родныхъ братьевъ сдѣлать врагами.

— Я невинна! — вторично воскликнула вдова.

Нѣсколько минутъ оба молчали: Францискъ погрузился въ свою печаль; Марія-Терезія придумывала, чѣмъ бы ей доказать свою невиновность.

— Государь! — торжественно поднявъ руку къ небу, обратилась она къ пасынку: — клянусь священной памятью Фердинанда II, памятью моего супруга и вашего отца, клянусь, что я ни въ чемъ неповинна.

— Молчите, молчите… не прибавляйте лжи, — тоже громко возразилъ было король, но, тотчасъ же вспомнивъ, что его слова могутъ быть услышаны, понизилъ голосъ.

— Вы, — продолжалъ онъ почти шопотомъ, — произнесли имя того, предъ кѣмъ я долженъ преклонить голову, — имя отца моего, надъ прахомъ котораго еще не закрылась могила…

— Если бы великій государь былъ живъ, — грубо прервала Марія-Терезія: — вы, сынъ его, не осмѣлились бы обвинятъ меня…

— Конечно, потому что тогда вы, государыня, не посмѣли бы устраивать противъ меня заговоры.

Францискъ былъ очень взволнованъ; съ несвойственной ему рѣзкостью онъ схватилъ мачеху за руку и притянулъ къ столу, на который, войдя въ комнату, положилъ нѣсколько инеемъ.

— Взгляните: вотъ эти письма васъ обвиняютъ безповоротно.

Марія-Терезія вонзила въ него взглядъ, полный презрительнаго сожалѣнія, и пробормотала:

— Какъ мнѣ васъ жалко!

— Господи Боже мой — да какъ меня не жалѣть? Я вѣдь насъ звалъ матерью; вѣдь я насъ любилъ, какъ родную мать, если бы она была жива…

Онъ не договорилъ; сила воли покинула его; нервы не выдержали; онъ схватился за голову и сквозь сдавливавшее ему горло рыданіе промолвилъ:

— Государыня, я васъ прощаю… Не могу я карать ту, которая была женой моего отца. Я не хочу, чтобъ кто-либо зналъ о вашемъ заговорѣ. Я васъ прощаю; да помилуетъ васъ Всевышній.

Только что король удалился, Марія-Терезія поспѣшно собрала оставленныя имъ на столѣ письма и сожгла ихъ. Затѣмъ быстро вышла въ другія комнаты, повторяя:

— Ни минуты нельзя терять. Дѣло идетъ о моей жизни.

V.
Воспоминаніи стараго полицейскаго: баррикады и кровь 1848 г.; покушеніе на жизнь Фердинанда II; революція въ Сарпи.

Въ сумерки жаркаго іюньскаго дня но переулкамъ и каменнымъ лѣстницамъ, ведущимъ изъ нижняго въ верхній Неаполь, неспѣшной твердой походкой поднимался мужчина, одѣтый весьма прилично въ длинный черный сюртукъ. На носу красовались золотыя очки съ темными стеклами, изъ-подъ которыхъ онъ зорко приглядывался ко всему, что встрѣчалось на пути. Кто можно было принять за добродушнаго обывателя средняго буржуазнаго класса, или за живущаго на покоѣ купца, или за чиновника на казенной пенсіи. Его бритое лицо (тогда полиція недружелюбно относилась къ бородамъ и усамъ) были покрыто изрядными морщинами, а волосы сильно серебрились. Между тѣмъ ему было немного за 40 лѣтъ, и преждевременные признаки старости онъ объяснялъ своимъ положеніемъ — полицейскаго комиссара въ Неаполѣ.

— Мы, полицейскіе, — говаривалъ донъ-Луиджи, — особенно въ нынѣшнее время, когда развелась такая тьма политическихъ преступленій и процессовъ, черезчуръ обременены и заботой и работой. Какъ не старѣться раньше времени.

Въ самомъ дѣлѣ, всѣ 20 слишкомъ лѣтъ полицейской службы донъ-Луиджи протекли въ политическихъ движеніяхъ, то искусно хоронившихся, то бурно проявлявшихся наружу. Заговоры 40-хъ годовъ; сицилійскія возстаніи (со стороны даже лучшей но роду и интеллигентной культурѣ части націи, стремившейся къ установленію представительнаго правленіи въ королевствѣ); кровавыя репрессія со стороны правительства. Восторги націи и всего народа, не исключая самыхъ либеральныхъ людей, при вступленіи на престолъ Фердинанда II; его добродушіе, всепрощеніе: политическіе изгнанники возвращались на родину; политическія тюрьмы выпускали на слободу узниковъ. Благодѣтельное вліяніе на короля его первой жены, Маріи-Христины Савойской, которую народъ прозвалъ «святою». Затѣмъ преждевременная кончина ея. Бракъ Фердинанда II съ принцессой австрійскаго дома Маріей-Терезіей, которая окружила могущественнаго мужа людьми, подобно ей непримиримо враждебными всякому политическому прогрессу. И опять заговоры, и репрессіи, оказывавшіяся безполезными передъ новыми теченіями. Въ 1848 г. вынужденныя страхомъ за династію уступки со стороны Фердинанда; дарованная имъ конституція, вызвавшая было всеобщій энтузіазмъ, возродившая популярность монарха и въ то же время усугубившая козни ретроградной придворной партіи Маріи-Терезіи, не желавшей разставаться съ удобствами безотвѣтственно-самовластнаго положенія. Пагубное вліяніе этой партіи на короля, склоннаго по природѣ и воспитанію къ самовластію. И наконецъ ужасный день 15-го мая 1848 года…

Въ этотъ день Фердинандъ II подписалъ манифестъ о полной отмѣнѣ конституціи, дарованной имъ всего нѣсколько мѣсяцевъ назадъ; онъ подписалъ своей собственной рукой актъ, равносильный приговору къ паденію своей Бурбонской династіи. Старики и доселѣ съ содроганіемъ вспоминаютъ объ этомъ днѣ. Ужасъ, который вызываютъ разсказы о немъ, неописуемъ.

Неаполь обыкновенно съ ранняго утра закипаетъ бойкой жизнью. Но утромъ 15-го мая столица словно еще не просыпалась, притаилась, замерла; тамъ, гдѣ обыкновенно толпились люди, гдѣ густо проѣзжали экипажи, возы, гдѣ раздавались шумные говоръ, пѣсни, хохотъ, — все было тихо и пустынно. Рѣдко мелькалъ какой-нибудь озабоченный одинокій прохожій; всѣ лавки были заперты.

А между тѣмъ всѣ чувствовали, что готовится нѣчто грозное. Почти всѣ знали, что наканунѣ прибылъ на судахъ отрядъ сициліанцевъ, "волонтеровъ свободны; что бурбонское правительство стянуло въ Неаполь для подавленія возможнаго возмущенія всѣ войска изъ окрестныхъ городовъ; что наемные полки свирѣпыхъ швейцарцевъ готовы безо всякаго сожалѣнія раздавить первыя вспышки возмущенія. Съ другой же стороны, жители предполагали, что репрессій не допуститъ Франція.

Нѣсколько ея военныхъ судовъ бросили якорь въ Неаполитанской гавани, готовыя стаи, на сторону итальянскихъ патріотовъ, глубоко и справедливо возмущенныхъ предательской отмѣной конституціи.

Въ центрѣ города, между дворцомъ, думой, въ улицахъ, впадающихъ въ главную артерію Толедо, которая прямой линіей въ 4 версты тянется отъ площади городского королевскаго дворца къ загородной королевской виллѣ Каподимонте, стали появляться кучки молодыхъ людей съ трехцвѣтными кокардами^[11] на груди. Они постепенно скоплялись около перекрестка широкой улицы Санта-Бриджида и Толедо. Одинъ изъ нихъ, махая шляпой, обратился съ рѣчью къ толпѣ, нараставшей около распростертыхъ на тротуарѣ двухъ труповъ. Это были первыя жертвы, убитыя выстрѣлами солдата, стоявшихъ по двое у дверей каждой кофейни всю ночь.

— Народъ, — взывалъ ораторъ, — желаетъ участвовать въ управленіи государствомъ; онъ неустанно будетъ добиваться свободы. Если правда, что король измѣнилъ конституціи, то намъ остается только драться на барикадахъ за наши права…

Этотъ ораторъ былъ сициліанецъ Стефанъ Моллика^[12].

… Тѣмъ временемъ отъ Малаго рынка приближалась къ дворцовой площади Санъ-Фердинандо полевая батарея. Съ разныхъ сторонъ стягивалась кавалерія.

Грохотъ орудій, топотъ коней по звонкой мостовой Толедо, бряцанье оружія сливались въ общій гулъ, который наполняла, душу чѣмъ-то зловѣщимъ.

Изъ бокового переулка внезапно вышла рота швейцарцевъ и направилась на площадь Санъ-Фердинандо, гдѣ за ночь была воздвигнута внушительная баррикада.

Начинались уличныя схватки, отчаянная борьба и то раздирающее сердце избіеніе женщина, и дѣтей, которое запятнало на. вѣкъ корону Бурбоновъ.

Сорокъ восьмой годъ является третьей ступенью освободительной революціи, которая неминуемо вела къ свободѣ итальянскую націю. Послѣ этого движеніе продолжалось, но менѣе бурно, въ теченіе 11—12 лѣтъ, однако никогда не прекращалось до полнаго объединенія и освобожденія Италіи въ 1860 году…

Возвратимся къ 15-му мая 1848 г., къ сценамъ, которыхъ былъ непосредственнымъ свидѣтелемъ донъ-Луиджи, тогда еще молодой полицейскій чинъ.

Толпа молодыхъ людей взволновалась, оглушая воздухъ криками: «Да здравствуетъ конституція». Но Моллика потребовалъ молчанія, сказавъ:

— Въ такія минуты возгласы безполезны: за насъ должны говорить наши штуцера.

Со стороны площади Санъ-Фердинандо прибѣжалъ товарищъ и посовѣтовалъ построить барикаду на углу Санта-Бриджида: «иначе войска насъ могутъ окружить»

Всѣ бросились собирать матерьялъ для баррикады и поспѣшно возводить ее. Кругомъ раздавались выстрѣлы отдѣльныхъ солдатъ, разставленныхъ ранѣе у воротъ домовъ и кофеенъ. Падали раненые и убитые безъ разбору прохожіе или обитатели домовъ, не успѣвшіе запереть ставни и двери, улица была уже обагрена кровью. Первый батальонъ бурбонской гвардіи поспѣшно огибалъ уголъ сосѣдняго переулка, но опоздалъ. Баррикада Санта-Бриджида словно какимъ волшебствомъ выросла въ нѣсколько минутъ. Кареты, телѣги, скамьи, шкалы, мебель, тюфяки все пошло въ дѣло. Сороковая бочка очутилась рядомъ съ раззолоченнымъ бюро; каѳедра проповѣдника рядомъ съ кабачнымъ прилавкомъ; богатая коляска высилась надъ исповѣдальной будочкой, и все это безформенное зданіе увѣнчивалось поднятымъ кверху дышломъ кареты, къ которому прибили большую красную женскую шаль вмѣсто знамени. Нѣсколько женщинъ изъ простонародья, добывшихъ себѣ оружіе, появились на баррикадѣ. Триста ночью прибывшихъ сициліанцевъ были уже тутъ на своихъ мѣстахъ съ оружіемъ въ рукахъ. Они ждали только условнаго знака, чтобы начать бой. Моллика стоялъ выше всѣхъ и не спускалъ глазъ съ улицы, на которой долженъ былъ появиться непріятель.

У повстанцевъ было очень мало патроновъ. Сами они пришли съ разныхъ сторонъ. У нихъ не было вождей, не было ни дисциплины, ни системы. Никакого плана оборонительныхъ или наступательныхъ дѣйствій не было ('оставлено. Пути для отступленія не имѣлось въ виду.

Королевскіе же солдаты были всѣмъ снабжены, имѣли опытныхъ командировъ. Въ резервахъ но близости находились другіе полки, ночью пришедшіе изъ Казерты, Капуи, Салерно. Ихъ тылъ былъ защищенъ арсеналомъ, казармами и пр.

Повстанцы питали надежду, что къ нимъ пристанетъ народъ; что швейцарцы, дѣти свободной республики, не поднимутъ оружія противъ либераловъ, наконецъ, что французская эскадра, какъ обѣщали ея офицеры, вышлетъ подкрѣпленіе.

Между тѣмъ еще не было полудня, какъ на Санта-Бриджида появился одинъ изъ швейцарскихъ полковъ. Онъ выдвинулъ батарею артиллеріи прямо противъ, баррикады и далъ по ней залпа, картечью. Баррикада устояла, но красный флага, ея былъ, сбитъ.. Повстанцы продолжали храбро защищаться. Двѣ роты швейцарцевъ, приблизились къ баррикадѣ осторожно около домовъ, по тротуарамъ.. Революціонеры хотѣли было стрѣлять но нимъ, но Моллика посовѣтовалъ товарищамъ выждать, покуда врага, подойдетъ ближе. Однако его словъ было почти не слышно; со всѣхъ сторонъ, съ Толедо, съ Санъ-Фердинандо съ Ганта-Бриджида, гремѣли выстрѣлы; трещали барабаны, трубы, раздавались крики, стоны, команда. Батарея, быстро продвинувшись къ баррикадѣ, дала по ней второй залпъ, разрушительный, ужасный. Центръ баррикады былъ пораженъ, остальное распалось по сторонамъ, какъ разсѣченное на двое яблоко… Стрѣльба изъ ружей усилилась; улицы были залиты кровью. Шальныя пули попадали въ окна и двери домовъ: тамъ валялись убитые и раненые мирные обыватели-мужчины, женщины и дѣти.

Вотъ что видѣлъ полицейскій донъ-Луиджи у Санта-Бриджида. Но онъ зналъ, что въ другихъ пунктахъ города было не лучше въ ужасный день 15-го мая 1848 г.

Черезъ 6 лѣтъ совершилось покушеніе на жизнь Фердинанда II, на него бросился солдатъ съ ружьемъ и прокололъ грудь штыкомъ. Король не былъ убитъ, но глубокая рана ускорила развитіе болѣзни, которая свела его наконецъ въ могилу^[13].

Затѣмъ припоминалось полицейскому: высадка революціоннаго отряда въ Сапри; быстрое, но жестокое подавленіе вызваннаго этимъ событіемъ возстанія въ Калабріи. Судъ въ Салерно приговорилъ семь главарей заговора къ смертной казни и девять къ пожизненной каторгѣ^[14].

Донъ-Луиджи со всѣми этими событіями приходилъ въ соприкосновеніе, какъ полицейскій агентъ, безучастно и добросовѣстно, не ломая головы надъ ихъ политическимъ значеніемъ, надъ будущимъ родины, онъ заботился главнымъ образомъ о своей будущности, о карьерѣ своей, о томъ, чтобъ на старость припасти себѣ покойный уголъ и сытный кусокъ хлѣба.

Дѣло, по которому онъ шелъ теперь, болѣе изумляло, чѣмъ возмущало его: ему было поручено арестовать духовника короля, который (какъ было извѣстно либеральному премьеръ-министру князю Филанджіери) принималъ участіе въ заговорѣ противъ самого короля, въ такъ называемомъ Фоджіанскомъ заговорѣ, во главѣ котораго, какъ полиція знала, стояла вдовствующая королева Марія-Терезія, мачеха государя.

VI.
Келья королевскаго духовника, отца Помпеи. — Что тамъ нашелъ полицейскій комиссаръ.

До 1860 г. при крупныхъ монастыряхъ въ Неаполѣ существовали внѣ ограды подворья, въ которыхъ проживали духовныя лица, временно пребывавшія въ столицѣ и не принадлежавшія къ братіи данной обители. Къ одному-то изъ такихъ подворій, называемому Санъ-Карло Мартеіло, направлялся полицейскій комиссаръ донъ-Луиджи. Онъ приблизился къ большимъ рѣшетчатымъ воротамъ подворья, вошелъ въ обширный садъ-огородъ, раскинувшійся но холму вплоть до крѣпости ('. Мльмо. По срединѣ сада стояла красивая часовня, кругомъ маленькіе домики-кельи. Монашекъ-привратникъ, къ которому онъ обратился съ вопросомъ: — у себя ли отецъ Помпей? — объяснилъ, что тотъ цѣлый день не выходилъ, что его посѣщаетъ много знакомыхъ, что однако теперь онъ одинъ; даже его послушникъ, прислуживающій ему, внезапно уѣхалъ вчера въ Фоджіа.

Донъ-Луиджи уже нѣсколько недѣль слѣдилъ по приказанію министерства Филанджіери за распространеніемъ въ столицѣ заговора, извѣстнаго въ исторіи подъ именемъ Фоджіанскаго, цѣль котораго была свергнуть съ престола короля Франциска II и передать корону его юному брату. Теперь же на комиссара было возложено порученіе арестовать о. Помпея, сильно скомпрометированнаго въ этомъ дѣлѣ.

По указанію привратника донъ-Луиджи позвонилъ въ келью Помпея разъ, и два, и три. Ему не отпирали. Онъ пожалѣлъ, что не привелъ съ собой пару жандармовъ. Монашекъ все настаивалъ, что Помпей дома, и самъ удивлялся, отчего никакого движенія внутри кельи не слышно.

— Ну такъ надо взломать дверь, — сказалъ ему посѣтитель: — сбѣгайте за слесаремъ. Я полицейскій комиссаръ.

Монашекъ такъ перепугался, что хотѣлъ было совсѣмъ куда-нибудь скрыться. Полицейскихъ всѣ тогда боялись, кликали свирѣпыми (feroci). А этотъ еще изъ начальниковъ: добра не жди. Монашекъ не двигался съ мѣста; ноги отказывались ему служить. Полицейскій былъ человѣка, массивный и мощный; онъ самъ наперъ плечомъ на дверь; къ изумленію обоихъ, она распахнулась свободно; очевидно, не была замкнута.

— Вотъ что я васъ попрошу сдѣлать, — обратился донъ-Луиджи къ привратнику: — войдите къ отцу Помпею; не говорите ему, кто я, а скажите, что, дескать, его желаетъ видѣть его пріятель, только что изъ Фоджіи пріѣхалъ.

Монашекъ, успѣвшій чу точку оправиться, при этихъ словахъ улыбался.

— Чего вамъ смѣшно? — спросилъ комиссаръ.

— Да странное совпаденіе, — поздно ночью вчера тоже пріѣзжали пода его пріятели изъ Фоджіи и, вотъ, какъ, вы, посылали меня скатать, что желаютъ видѣть отца Помпея.

Привратникъ вошелъ въ домикъ. Донъ-Луиджи, какъ опытный полицейскій, слѣдовалъ за нимъ съ оглядкой, чтобы не часть въ ловушку. Въ передней никого не было, къ слѣдующей комнатѣ, очевидно, рабочемъ кабинетѣ, — тоже. Вошедшіе звали громко отца Помпея; по никто не отзывался. Монашекъ первый вошелъ въ спальню, затрясся отъ страху и вскрикнулъ. Полицейскій поспѣшно вбѣжалъ туда и остолбенѣлъ…

Посреди темной комнаты (внутреннія ставни были плотно затворены) въ лужѣ крови было распростерто бездыханное тѣло о. Помпея. На столѣ догоралъ огарокъ свѣчки. Въ окоченѣвшей рукѣ трупъ держалъ открытую бритву, которой онъ, повидимому, перерѣзалъ себѣ, горло. Кровь въ ранѣ еще не совсѣмъ застыла. Комиссара, распахнулъ ставни.

— Самъ покончилъ съ собой. И въ нашемъ-то святомъ подворьѣ шепталъ трепещущій монашекъ.

— Нѣтъ, онъ не самъ зарѣзался, его убили, — сорвалось у полицейскаго послѣ бѣглаго осмотра комнаты и внимательнаго осмотра раны: — бритву ему вставили въ руку убійцы. Это отводъ.

— А вы вотъ сію минуту отнесите эту записку въ полицейскій участокъ, — добавилъ онъ, написанъ наскоро карандашомъ, нѣсколько строкъ.

Оставшись одинъ, полицейскій произвелъ возможно тщательное изслѣдованіе обстановки. Въ кабинетѣ все было въ порядкѣ, на столѣ лежало недоконченное писанье покойнаго, прислоненное къ чернильницѣ перо; серебряная табакерка и носовой платокъ, книги на полкахъ, два-три стула; все, очевидно, осталось на своихъ мѣстахъ. Но въ спальнѣ замѣтны были несомнѣнные признаки борьбы. И на тѣлѣ тоже: на лицѣ и на рукахъ нѣсколько крупныхъ царапинъ, почти ранъ, синяки… Все подтверждало предположеніе объ убійствѣ, и даже не для ограбленіи. Грабить было нечего. Помпей былъ, опасный политическій фанатикъ, но безсребренникъ и аскетъ, обстановка его жилища была скудная, отшельническая.

Какъ, бы то ни было, Помпей, арестъ, котораго былъ весьма важенъ для разслѣдованія Фоджіанскаго заговора, избѣжалъ ареста. И это было очень непріятно для донъ-Луиджи: Помпей былъ одинъ, изъ главнѣйшихъ заговорщиковъ, съ исчезновеніемъ его исчезала возможность распутать тѣ немногій нити, которыя были въ рукахъ, полиціи и перваго министра Филанджіери. Донъ-Луиджи имѣлъ основаніе предполагать, что убійство — дѣло самихъ заговорщиковъ, опасавшихся, что арестъ ихъ, собрата повлечетъ, за собой опасное для нихъ, указаніе на другихъ, участниковъ.

Это предположеніе было однако поколеблено неожиданнымъ обстоятельствомъ. Комиссаръ замѣтилъ въ углу комнаты женскій чепчикъ съ цвѣтными лентами. Какъ онъ могъ попасть сюда, въ келью аскета? Донъ-Луиджи поспѣшно спряталъ чепчикъ въ карманъ.

Во всякомъ случаѣ, — отъ чего бы ни умеръ Помпей, для комиссара это было лично непріятно, ибо, содѣйствуя раскрытію заговора, Луиджи разсчитывалъ на серьезное служебное повышеніе. И эта надежда пропала.

Конечно, въ городѣ убійство королевскаго духовника надѣлало много шума. Но обывателямъ было трудно узнать правду. Газеты того времени изъ чувства самосохраненія замалчивали подобные факты. О смерти Помпея упомянула только одна изъ нихъ, «Veritа е bugie» (Правда и ложь), которую издавалъ тогда остроумный молодой юмористъ Гаэтано Гальди. Онъ описалъ болѣе или менѣе извѣстныя подробности событія и сообщилъ, что «полиція убѣдилась въ самоубійствѣ покойнаго». Но помѣстилъ замѣтку въ рубрикѣ «Ложь». Полиція дѣйствительно заявила офиціально, что не сомнѣвается въ самоубійствѣ, ибо не желала сознаться въ своемъ безсиліи открыть истину. Загадка о чепчикѣ разрѣшалась, по увѣренію офиціальной газеты, тѣмъ, что, какъ показалъ на слѣдствіи монашекъ-привратникъ, наканунѣ его смерти поздно вечеромъ къ покойному приходило и пріѣзжало много посѣтителей, и между прочимъ самыми послѣдними были какіе-то мужчина и дама, пріѣхавшіе въ каретѣ…

Въ сущности, какъ раскрылось, впрочемъ, гораздо позднѣе, Помпей былъ убитъ заговорщиками по приговору комитета тайнаго революціоннаго общества.

Молодой, но хилый тѣломъ и умомъ король былъ глубоко потрясенъ трагической смертью духовника и почти одновременно совершившимся избіеніемъ швейцарцевъ, о которомъ мы скажемъ въ слѣдующей главѣ. Король много молился и между прочимъ сказалъ одному изъ своихъ министровъ де-Лигуоро: «Я самъ не дорожу ни жизнью, ни короной, ибо въ писаніи сказано: все въ руцѣ Божіей»… Тѣмъ не менѣе онъ становился еще мрачнѣе, печальнѣе, и, чтобы развлечь его, поспѣшили съ коронованіемъ и съ празднествами, которыя сопряжены съ этимъ торжествомъ.

VII.
Манифесты и ихъ участь. — Перемѣна министерства. — Избіеніе солдатъ на Марсовомъ полѣ.

Съ того дня, когда по всѣмъ улицамъ столицы былъ расклеены манифесты новаго короля, составленные министромъ Мурена по указанію вдовствующей королевы, Маріи-Терезіи, либеральная партія поняла, что безполезно возлагать надежды на Франциска II, порабощеннаго мачехой, ненавистницей нововведеній.

Въ манифестѣ своемъ онъ возсылалъ мольбы ко Всевышнему о ниспосланіи ему небесной благодати, дабы онъ могъ выполнять обязанности монарха. Измѣна Фердинанда II данной имъ же самимъ конституціи восхвалялась, какъ добродѣтельнѣйшій поступокъ; восхвалялся и полицейскій произволъ, чуждый всякой справедливости.

Въ первую же ночь всѣ эти манифесты были либо сорваны, либо испачканы грязью.

На слѣдующій день манифестъ былъ опять напечатанъ и снова наклеенъ повсюду, а ночью подвергся участи предыдущаго. Тѣмъ не менѣе надежды стали возрождаться среди партіи уповающихъ на сына святой^[15]. Узнавъ о пораженіи южными пьемонтско-французскими войсками австрійцевъ подъ Маджентой, Францискъ призвалъ князя Филанджіери и назначилъ его первымъ министромъ. Однако — опять-таки по настоянію мачехи — включилъ въ составъ новаго министерства Лигуоро, Карраскоза и Карафа, принадлежавшихъ къ стариннымъ политическимъ сферамъ временъ Фердинанда II, къ партіи, называвшейся при дворѣ «стратегами». Всѣ три были давнишними политическими противниками Филанджіери, сторонника конституціи.

Но еще худшее впечатлѣніе на націю производило назначеніе членомъ совѣта министровъ генералъ-адъютанта Нунціанте, мрачнаго героя избіенія швейцарской гвардіи.

Возмущеніе этихъ солдатъ, повергшее въ ужасъ все мирное неаполитанское населеніе, и теперь еще многимъ памятно. Его нельзя обойти молчаніемъ.

Въ глубокую ночь, когда обширная столица была погружена въ спокойствіе и сонъ, обыватели внезапно были объяты неописуемымъ паническимъ страхомъ: отряды солдатъ проходили по улицамъ, во все горло крича: «Да здравствуютъ наши знамена! Смерть офицерамъ! Смерть собакамъ ренегатамъ», и стрѣляли въ воздухъ изъ ружей.

Жители не знали причинъ этого буйства. Они выглядывали изъ оконъ, изъ дверей на улицу и при видѣ огромной бушующей вооруженной толпы, которая проносилась, какъ вздутый горный потокъ, опять прятались и плотнѣй запирались.

Послѣ 1848 г. швейцарскіе солдаты всегда наводили ужасъ на неаполитанцевъ. Теперь говорили, что надо готовиться къ погрому, что эти солдаты собираются грабить и разорять городъ. Кто чѣмъ могъ баррикадировалъ изнутри свои дома. Матери трепетали за дѣтей. Старухи молились Богу, чуя близость насильственной смерти; дѣти плакали и кричали. Всѣ дрожали… Всѣ шопотомъ твердили: «сегодня ночью швейцарцы подожгутъ городъ, перебьютъ и женщинъ и дѣтей». Бурный потокъ вооруженныхъ людей съ ругательствами и криками проносился по улицамъ. Оберъ-полицеймейстеръ растерялся и ничего не предпринималъ, наивно оправдываясь тѣмъ, что его захватили врасплохъ. Но первый министръ генералъ Филанджіери и его два помощника объѣзжали еще спокойные кварталы, стараясь, чтобъ бунтовщики миновали ихъ, а главное, чтобы къ взбунтовавшемуся Бернскому полку не присоединились два другихъ швейцарскихъ. Кромѣ того, Филанджіери поспѣшилъ отправить два стрѣлковыхъ полка въ Каподимонте, гдѣ жила королевская фамилія. Швейцарцы дѣйствительно направлялись туда. Многіе полагали, что они хотятъ захватить королевскую семью, чтобы въ Неаполѣ провозгласить республику.

Возмутившихся было болѣе тысячи человѣкъ.

Всѣ въ походной формѣ, съ оружіемъ, съ музыкой и съ развѣвающимися знаменами, они остановились у воротъ каподимонтскаго парка. Продолжали кричать, били въ барабаны, трубили. Францискъ II чрезвычайно перепугался: онъ не могъ понять, зачѣмъ этотъ ужасный шумъ, кому грозятъ крики: «смерть имъ!» И какая всему этому причина? Онъ прибѣгъ къ своему всегдашнему средству — заперся въ молельной и палъ на колѣни.

Софія вышла на террасу дворца, узнала отъ высшихъ придворныхъ дворца, чего требуютъ швейцарцы, и убѣдила дворцоваго коменданта адмирала Дель-Ре вступить съ ними въ переговоры, взявъ на себя убѣдить государя внимательно обсудить требованія солдатъ.

Маріи-Терезіи доложили, что кто-то бунтуетъ, и она пожелала прибѣгнуть тоже къ обычному средству бурбонскихъ королей.

— Сію же минуту послать за швейцарскими полками, — распорядилась было королева-мачеха. Но герцогъ Сангро возразилъ ей, что именно швейцарцы-то и производятъ мятежъ. Этого вдова не ожидала. Ея лицо омрачилось. Она поняла серьезность опасности и быстро прошла въ дѣтскую, чтобы одѣть своего младшаго сына, еще двухлѣтняго малютку, и приготовиться къ бѣгству.

Межъ тѣмъ грозный шумъ вблизи дворца возрасталъ. Часовые крикнули: «къ оружію». Рѣшетчатыя ворота парка были наскоро забаррикадированы. Небольшой отрядъ войска, занимавшій караулъ во дворцѣ, выстроился за баррикадой. Дворцовая гвардія готовилась защищать жилище государя.

Страшная минута! Всѣ ожидали, что сейчасъ произойдетъ кровавая бойня. Наконецъ адмиралъ Дель-Ре вышелъ съ двумя офицерами за рѣшетку парка для переговоровъ. Швейцарцы стихли. Но переговоры съ ними все-таки были очень затруднительны, ибо они, уроженцы Берна, говорили только по-нѣмецки. Однако кое-какъ выяснилось, что они требуютъ надлежащей пищи; требуютъ, чтобы ихъ итальянскіе офицеры менѣе ихъ обворовывали и обращались съ ними менѣе жестоко. Наконецъ, чтобъ отъ нихъ не отнимали знамени съ роднымъ бернскимъ (швейцарскимъ) гербомъ.

— Хорошо. Завтра его величество, — громко кричалъ Дель-Ре, чтобъ его лучше понялъ и слышалъ весь полкъ, — выслушаетъ ваши просьбы, а покуда на ночь отправляйтесь на Марсово поле и ждите утра.

— Да перестаньте шумѣть. Не безпокойте государя и его семейство, — прибавилъ герцогъ Сангро, сопровождавшій адмирала. Онъ понималъ, что требованія швейцарцевъ небезосновательны. Ихъ дѣйствительно чуть не морили съ городу, наживаясь на счетъ полка, и наказывали безъ жалости, безъ суда итальянскіе командиры. Величавая фигура герцога, его доброе лицо, окаймленное сѣдыми волосами, внушали швейцарцамъ уваженіе. На его слова они откликнулись горячими возгласами въ честь короля, королевской семьи и своей далекой родины. И затѣмъ всѣ стихли, какъ имъ было приказано. Адмиралъ Дель-Ре еще разъ повторилъ, чтобъ они остатокъ ночи провели на Марсовомъ полѣ. Весь полкъ туда направился.

Солдаты, нѣсколько минутъ назадъ злобно рычавшіе и готовые къ насилію, потому что ихъ довели до послѣдней степени раздраженія ихъ итальянскіе офицеры, получивъ монаршее обѣщаніе озаботиться о ихъ нуждахъ, удалялись, какъ добрые ребята, безшумно, стараясь даже не очень топать толстыми сапогами, чтобъ не смущать сонъ короля во дворцѣ и дѣтей, спавшихъ въ домахъ, мимо которыхъ они проходили дальше. До Марсова поля было версты три.

Правда, проходя мимо кантинъ (лавки, гдѣ продается красное вино и пиво) они позабывали сдерживаться, будили хозяевъ, требовали выпивки, напивались и не за все платили. Но они были веселы и добродушны. Добравшись до пустыннаго Марсова поля, они расположилась на немъ скучившись и всѣ заснули крѣпкимъ сномъ пьяныхъ. А въ Неаполѣ тогда существовала пословица: «Пьянѣе швейцарца никто не напивается». На ихъ бивакъ мирно и ярко свѣтила полная луна. Затеплилась заря на востокѣ. Ея розовый свѣтъ разгонялъ ночную тьму съ живописнаго холма, Марсово полѣ пробуждалось для новой радостной дневной жизни подъ роскошнымъ, все кругомъ оживлявшимъ свѣтомъ, лившимся съ яснаго неба.

Утренній вѣтерокъ шелестилъ по деревьямъ. Птички начинали щебетать и запѣвали свои сладкія пѣсенки. Земледѣлецъ собирался въ поле на работу; поселянки выходили на улицу… Но, встревоженные, испуганные, всѣ возвращались домой и запирались. Непонятное для нихъ, но грозное зрѣлище предстало ихъ глазамъ: Марсово поле было плотно оцѣплено войсками.

На разстояніи каждыхъ десяти шаговъ стояло по пушкѣ, а около каждой пушки по канониру съ зажженнымъ фитилемъ. За пушками двухшеренговая линія гренадеръ и швейцарскихъ солдатъ, принадлежавшихъ къ полкамъ, которые не принимали участія въ бунтѣ, съ ружьями наготовѣ. Все войско, находившееся въ Неаполѣ было за ночь стянуто къ Марсову полю и какъ стѣна окружало его съ трехъ сторонъ. А на этомъ полѣ спали пьяные бунтовщики; они валялись безпорядочными кучами, перемѣшавшись руками и ногами; нѣкоторые изъ нихъ открывали глаза, чуточку приподнимали голову, но, еще отягченная хмелемъ, она опускалась, и они храпѣли вновь.

Передѣ войсками верхомъ на конѣ стоялъ бригадный генералъ Александръ Нунціанте. Онъ былъ въ полной парадной формѣ, въ шляпѣ съ высокимъ бѣлымъ султаномъ. По его груди черезъ плечо была повязана бѣлая лента съ золотыми бурбонскими лиліями — знакъ отличія, присвоенный званію королевскаго генералъ-адъютанта. Въ рукахъ онъ держалъ обнаженную саблю. Лицо его было немного блѣдно, но совершенно спокойно, безучастно. Онъ молчалъ, какъ всѣ окрестъ: и солдаты, приведенные имъ, и большая толпа народа, притянувшаяся за войскомъ изъ города. Никто не шелохнулся; но жутко было всѣмъ. Большинство уже знало, что вчера ночью адмиралъ Дель-Ре сказалъ спавшимъ теперь на окруженномъ войсками полѣ швейцарцамъ:

— Завтра вы получите удовлетвореніе…

Это завтра наступило… Нунціанте опустилъ свою саблю, и громкимъ, но точно сдавленнымъ голосомъ скомандовалъ: «Пли»!

Трепетъ пробѣжалъ по всему маленькому войску: въ народной толпѣ послышалось не то сдержанное рыданіе, не то рычаніе. Но команда была выполнена. Грохнули пушки, затрещали гренадерскіе карабины. Зловѣщее эхо раскатилось по окрестнымъ сельскимъ холмамъ и по предмѣстьямъ столицы. Картечь сдѣлала свое дѣло… Съ пространства, на которомъ спали пьяные бунтовщики, послышался внезапный отчаянный ревъ тысячи людей, потомъ хоровой стонъ, потомъ проклятія и ругательства.

По обширному лугу были густо раскинуты раненые и умирающіе; весенняя зеленая травка залита кровью. Потомъ всѣ тѣ, которые остались живы и были въ силахъ, прорвавшись сквозь цѣпь, куда-то убѣгали, какъ овцы отъ разсвирѣпѣвшихъ голодныхъ волковъ.

Такъ свершилось избіеніе швейцарцевъ на Марсовомъ полѣ. Въ Неаполѣ оно произвело потрясающее, неизгладимое впечатлѣніе.

Либеральная часть населенія говорила: «Францискъ II истинный сынъ своего отца: безсердечный, жестокій».

Между тѣмъ король, именемъ котораго Нунціанте совершилъ эту бойню, былъ въ ней совершенно неповиненъ; онъ не зналъ даже, что она произойдетъ, а все-таки проклятія были направлены на его голову.

Узнавъ обо всемъ, Францискъ былъ глубоко огорченъ. Онъ гнѣвался на Нунціанте, какъ никогда и ни на кого. Генералъ былъ подвергнутъ серьезному дисциплинарному наказанію. Общественное мнѣніе, даже партія умѣренныхъ уповающихъ, находило, что онъ переусердствовалъ.

Послѣ кроваваго событія три швейцарскихъ полка, которые остались вѣрными и которые помогали итальянскимъ гренадерамъ избивать земляковъ-товарищей, почувствовали сильное угрызеніе совѣсти.

— Насъ зовутъ итальянцы разбойниками… Король обѣщаетъ удовлетворить наши законныя просьбы… и насъ же разстрѣливаютъ картечью… Да будутъ они прокляты… — ворчали наемные воины, сыны свободной Гельвеціи. Но кровавый урокъ былъ слишкомъ внушителенъ, и они изъ чувства самосохраненія старались сдерживать свое негодованіе.

VIII.
Коронаціонныя торжества. — Балъ во дворцѣ. — Король и шляпа городского головы. — Филанджіери и ученый. — Бомба.

Въ королевствѣ обѣихъ Сицилій всѣ праздники устраиваются такъ пышно, шумно и ярко, что невольно возбуждаютъ радостный энтузіазмъ въ вулканически-впечатлительной народной массѣ. Особенно ослѣпительны были въ тѣ времена празднества, связанныя съ королевскимъ величіемъ и съ религіозными вѣрованіями, или вѣрнѣе, языческими суевѣріями, пересаженными папами на римскокатолическую почву.

Таковы были и праздники коронаціи Франциска II. Народъ бурно радовался, повсюду съ восторгомъ привѣтствовалъ короля и молодую королеву, окруженныхъ восточнымъ блескомъ. «Франческелло» — главный виновникъ торжествъ — иногда расхолаживалъ энтузіазмъ своимъ безучастнымъ, унылымъ видомъ, но это было замѣтно только наиболѣе близко видѣвшимъ его, особенно же его женѣ, королевѣ Софіи, которую эта удрученность супруга глубоко озабочивала. Тѣмъ не менѣе она сама умѣла быть веселой, привѣтливой; ея наружность, привѣтливость, все соотвѣтствовало радостному настроенію народа. И народъ особенно ее полюбилъ…

Во дворцѣ былъ первый большой балъ и цѣлованіе руки. Роскошное убранство главныхъ улицъ, которымъ за всѣ коронаціонные дни красовалась столица, казалось еще великолѣпнѣе. На дворцовой площади яблоку некуда было упасть, на ступеняхъ пространной дугообразной галлереи паперти церкви св. Франциска и Павла тоже толпился народъ, какъ и на паперти другого храма, св. Фердинанда. Въ огромнѣйшемъ тогда во всей Европѣ театрѣ Санѣкарло (который непосредственно связанъ съ дворцомъ крытой галлереей) былъ назначенъ парадный спектакль-гала. Ярко освѣщенныя залы королевскаго палаццо были полны кавалеровъ въ блестящихъ мундирахъ, дамъ въ роскошнѣйшихъ туалетахъ, сіявшихъ драгоцѣнными камнями. Тутъ была вся знать, всѣ сановники королевства обѣихъ Сицилій.

Одинъ только князь Карлъ Филанджіери герцогъ Сатріано, вождь конституціонной партіи, не надѣлъ даже мундира, присвоеннаго званію перваго министра. Онъ былъ во фракѣ, на которомъ одиноко красовалась медаль за сраженіе при Марѳнго, пожалованная ему Наполеономъ I, въ войскахъ котораго онъ доблестно сражался и въ Пруссіи, и въ Австріи, и при Бородинѣ. Ему всѣ почтительно кланялись, но онъ держался насколько возможно въ сторонѣ.

На тронномъ возвышеніи сидѣли Францискъ II и королева Софія. Она была обворожительна и красотой и привѣтливостью. Онъ старался быть тоже привѣтливъ, улыбаться, но въ глазахъ его проступало помимо его воли всегдашнее выраженіе подавленности и унынія.

Оберъ-церемоніймейстеръ донъ-Альфонсо Авалисъ провозглашалъ имена лицъ, подходившихъ для цѣлованія рукъ государя и государыни:

— Князь д’Александра, первый декуріонъ и голова вѣрнѣйшаго вашимъ величествамъ города Неаполя, — произнесъ церемоніймейстеръ.

Король насупилъ брови, замѣтя, что столичный городской голова приблизился къ трону, не снимая шляпы, и сказалъ сурово, обращаясь къ нему:

— Запомните, князь, что съ настоящей минуты вы должны всегда представляться мнѣ съ открытой головой. И передайте мое приказаніе всѣмъ остальнымъ декуріонамъ.

— Ваше величество, — отвѣчалъ переконфуженный князь: — простите меня… Я не зналъ… Я воспользовался привилегіей, предоставленной еще императоромъ Карломъ V.

— Я уничтожаю эту привилегію… Это просто невѣжливо, а я не желаю, чтобъ первый представитель моей столицы былъ вынужденъ поступать невѣжливо, — возразилъ король.

— Да, — подтвердила Софія, — тамъ, гдѣ царствуетъ Францискъ II, при дворѣ, гдѣ господствуетъ немножко Марія-Софія, недопустимы неприличія.

Двоюродный братъ короля, донъ-Чичилло, испанскій принцъ, фатъ и щеголь съ моноклемъ въ глазу, громко похвалилъ Франциска, выразивъ сожалѣніе, что въ Испаніи еще до сихъ поръ — вѣроятно, изъ какой-то боязни — не отмѣнены подобные обычаи. Сказавъ это, молодой человѣкъ обратился къ ближайшей хорошенькой дамѣ, герцогинѣ Бельвизо.

— Здѣсь, дѣйствительно, видишь странныя вещи. Поглядите, напримѣръ, герцогиня, вонъ на эту фигурку, которая сидитъ въ углу. Не правда ли, точно черное пятно на веселомъ яркомъ праздникѣ.

Фигура дѣйствительно бросалась въ глаза. Ее словно топоромъ вырубили. Нескладная, неуклюжая, съ огромной головой, вихрастыми волосами, во фракѣ нелѣпо длинномъ и вмѣстѣ съ тѣмъ безобразно узкомъ. Надъ этимъ гостемъ многіе подсмѣивались уже.

— Ваше высочество, — вмѣшался въ разговоръ случайно услыхавшій его князь Филанджіери — это Джузеппе Теста, или, какъ его обыкновенно зовутъ, донъ-Пёппе. Это ученѣйшій человѣкъ, великій юристъ. Имъ основательно гордится неаполитанскій университетъ, гдѣ онъ профессорствуетъ. Подобнымъ лицамъ должно прощать небрежность къ ихъ наружности и нѣсколько грубыя манеры… Имъ некогда думать о щегольствѣ: у нихъ есть дѣло посерьезнѣе моды.

Филанджіери хотѣлъ дать хорошій урокъ фату-принцу. Послѣдній дѣйствительно не сумѣлъ ничего возразить, и опѣшилъ…

Праздникъ становился все веселѣе. Въ нѣсколькихъ залахъ играла музыка, танцовали далеко за полночь. Густозвучный колоколъ свв. Франциска и Павла прогудѣлъ два раза. Было два часа ночи. И въ этотъ самый момента, но всему огромному зданію дворца, по заламъ, отъ подваловъ до чердака прокатился потрясающій грохотъ. Громъ или взрывъ? Танцы прекратились; музыка смолкла. Дамы поблѣднѣли. Мужчины имѣли испуганный видъ. Придворная прислуга, гвардейскіе караульные бросились разыскивать причину шума… Черезъ нѣсколько минутъ оберъгофмаршалъ князь Бизиньяно, нриблизясь къ королю, доложилъ, что недалеко отъ дворца на улицѣ взорвали крупную фейерверочную бомбу, которая, къ счастію, никакого вреда не причинила.

Между тѣмъ это было первое революціонное предостереженіе.

— Ничего, рѣшительно ничего, пустяки, — восклицала еще блѣдная, но уже весело улыбающаяся Софія.

Она взяла руку мужа, добавивъ: «Государь, пойдемте въ Санѣкарло. Тамъ насъ хочетъ видѣть публика, а я умираю отъ нетерпѣнія видѣть этотъ знаменитый театръ».

И королевская чета, сопровождаемая ближайшими придворными, прошла но крытой галлереѣ въ театръ, гдѣ еще длился спектакль.

Появленіе ихъ въ большой парадной королевской ложѣ вызвало истинный восторгъ: всѣ повставали, громко аплодировали и кричали: «Viva il re! Viva la regina!»

IX.
Бурбонскій принцъ и старый революціонеръ.

Въ эту минуту вошелъ въ свою обычную небольшую ложу на авансценѣ принцъ Луиджи, графъ Аквила, родной дядя молодого короля по отцу. Его сопровождалъ человѣкъ, сыгравшій въ событіяхъ 1860 такую выдающуюся роль, что мы считаемъ необходимымъ обратить на него особенное вниманіе нашихъ читателей.

Уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ онъ повсюду сопровождалъ какъ тѣнь принца Луиджи. Ему было около пятидесяти лѣтъ, одѣвался онъ всегда въ черное. Онъ носилъ по-англійски бакенбарды, покрывавшія половину лица. Волосы имѣлъ сѣдые, взглядъ проницательный и саркастическій. Улыбка, появлявшаяся на его губахъ, отзывалась горечью. Вся его чуточку сутуловатая фигура и выраженіе лица заставляли полагать, что онъ пережилъ не мало горькаго въ жизни.

Имя его — Либоріо Романо; родился онъ въ маленькомъ селѣ Калабріи. Въ юности былъ добръ, много учился и много размышлялъ. Движимый молодыми порывами, онъ глубоко, искренне возмущался противъ порабощеннаго положенія своего отечества; участвовалъ въ заговорахъ 1848 г., былъ приговоренъ къ казни, но успѣлъ избѣжать ея, скрывшись за границу. Въ 1854 г. онъ жилъ въ Парижѣ, въ нищетѣ и голодѣ, изъ которыхъ не могъ выбиться несмотря на неустанное трудолюбіе. Въ минуту отчаянія онъ послалъ просьбу о помилованіи къ Фердинанду II. Король его помиловалъ и разрѣшилъ вернуться на родину, съ тѣмъ однако, чтобы жить ему безвыѣздно въ Калабріи.

Либоріо Романо забрался въ самую глушь своей родины, въ ту часть Италіи, которая на географическихъ картахъ выражается «каблукомъ сапога», и жилъ одиноко, даже не въ родномъ селѣ Пату, а въ изрядномъ разстояніи отъ него, въ маленькомъ домишкѣ на опушкѣ большого лѣса. Въ этомъ лѣсу водилось много разнообразной дичи. Графъ Аквила принцъ Луиджи^[16] былъ страстный охотникъ. Однажды охотясь тамъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ мѣстныхъ жителей, онъ былъ застигнутъ сильной грозой, которая, повидимому, собиралась затянуться надолго.

— Некуда больше дѣваться, какъ итти къ философу — предложилъ одинъ изъ провожатыхъ. Принцъ въ первый разъ слышалъ о «философѣ» и, не поинтересовавшись даже, почему и кого такъ зовутъ, направился къ жилищу незнакомца.

Это было маленькое, старое, мѣстами обваливающееся зданіе, довольно, впрочемъ, живописное по своему положенію. Вокругъ росли могучія деревья, по стѣнамъ обильно расползался плющъ. «Философъ» принялъ, насколько позволяла обстановка его хижины, радушно и принца и его спутниковъ. Гроза дѣйствительно затянулась до ночи, которую имъ пришлось поневолѣ провести въ этомъ домишкѣ. Запивая скудный ужинъ вкуснымъ, розоватымъ мѣстнымъ виномъ, принцъ Луиджи наблюдалъ за хозяиномъ и, убѣдясь положительно, что это очень умный человѣкъ, обратился къ "философу съ вопросомъ:

— Простите мою нескромность… Вы такъ гостепріимно насъ приняли… Мнѣ бы очень было пріятно узнать что-либо о вашемъ прошломъ, потому что я вижу — вы далеко недюжинный человѣкъ.

— Ваше высочество, — отвѣчалъ, поклонившись, хозяинъ, — я человѣкъ бѣдный. И имя у меня бѣдное, надъ нимъ пронеслось негодованіе покойнаго государя. Едва ли кто о моемъ имени помнитъ теперь. Зовутъ меня Либоріо Романо.

— Да однако я помню… Для меня это имя не ново.

— Едва ли до вашего высочества могъ дойти какой-либо слухъ обо мнѣ. Мнѣ никогда не случалось бывать въ вашемъ присутствіи… Только теперь, благодаря грозѣ, я удостоился этой чести.

Сдвинувъ брови, Луиджи пристально вглядѣлся въ лицо Романо, словно хотѣлъ прочесть его мысли, и, подумавъ, сказалъ:

— Да, я теперь отлично припоминаю. Вы тотъ самый Либоріо Романо, революціонеръ 48 г., который убѣжалъ во Францію, и котораго мой братъ, спустя много лѣтъ, помиловалъ… По правдѣ сказать, въ домъ, гдѣ я нахожусь теперь, никому изъ Бурбоновъ не слѣдовало бы заглядывать. Вы вѣдь врагъ короны, донъ-либоріо.

Принцъ произнесъ все это серьезно, но въ его тонѣ проступало что-то шутливое. Хозяинъ сначала улыбался своей едва замѣтной иронической улыбкой, но потомъ, прямо глядя въ глаза гостю, спокойно и безстрастно отвѣчалъ:

— Да, ваше высочество, вы Бурбонъ и заблуждаетесь, какъ это свойственно всѣмъ членамъ вашей династіи…

— Однако я желалъ бы знать, въ чемъ состоятъ наши заблужденія, — спросилъ, улыбаясь, принцъ.

— Бурбоны, — отвѣчалъ совершенно просто и смѣло Романо, — вслѣдствіе заблужденій, обусловленныхъ самымъ ихъ рожденіемъ и положеніемъ въ государствѣ, не понимаютъ совершенно народа, которымъ Провидѣніе указало имъ управлять. Они послѣ французской революціи, несмотря на прогрессъ политическихъ идей и успѣхъ работы человѣческой мысли вообще, продолжаютъ думать, что править народомъ можно по старинному. Абсолютизмъ, недвижимый, инертный, составляетъ мощную преграду между королемъ и народомъ. Народъ между тѣмъ, — основательно, согласно съ тѣмъ свѣтомъ мысли, который успѣлъ распространиться къ нашему времени, — требуетъ уничтоженія общественной несправедливости, свободы совѣсти, свободы печати….

— Вы что же — новаторъ, что ли? — перебилъ принцъ.

— Да, ваше величество, какъ и всѣ, которые работаютъ мыслью. Я много изучалъ народъ, къ которому и самъ принадлежу. Я знаю, какъ страдаетъ народъ. Народъ нашъ добръ, народъ нашъ великодушенъ. Ему нуженъ только государь, итальянецъ, у котораго хватило бы смѣлости стать во главѣ объединительнаго движенія, охватившаго всѣхъ насъ, т. е. государь, способный создать единое государство, сплотить націю обновленную и возрожденную идеями равенства и свободы…

Принцъ Луиджи пересталъ улыбаться, онъ внимательно вслушивался и вдумывался.

— Мы, — продолжалъ философъ, — никогда не питали ненависти къ Бурбонамъ, какъ къ династіи. Мы, революціонеры 48 г., желали организаціи итальянской конфедераціи съ Фердинандомъ II во главѣ. Намъ измѣнили и, что всего хуже, насъ не поняли, потому что это роковое недоразумѣніе причинило великія страданія всей націи. А въ будущемъ, ваше высочество, оно подготовило опасность для вашей династіи.

— Какимъ это образомъ? спросилъ принцъ, видимо встревоженный.

Легкая ироническая улыбка опять выступила на устахъ философа. Но онъ спросилъ серьезно:

— Вы желаете, чтобъ я высказался совершенно откровенно? Вѣдь до слуха принцевъ правда достигаетъ такъ рѣдко.

— Говорите съ полной откровенностію, я вижу, что это прирожденное вамъ свойство, которое дѣлаетъ вамъ большую честь, — искренно отозвался Луиджи.

— Благодарю васъ за вашу доброту. Я долженъ сказать вамъ слѣдующее. Если неаполитанскіе Бурбоны не сумѣютъ стать во время во главѣ объединительно-освободительнаго движенія, то Италія будетъ все-таки создана, но при помощи иныхъ политическихъ элементовъ. Для Гарибальди и Маццини нужна только опора какого-либо царствующаго лица, итальянца, разумѣется. Единство нашего отечества — завѣтное желаніе всякаго итальянскаго сердца. Плодъ созрѣлъ, онъ достанется тому, кто сумѣетъ сорвать его.

Подумавъ немного, Романо добавилъ:

— Въ непредотвратимыхъ событіяхъ, которыя въ непродолжительномъ времени должна будетъ переживать Италія, народъ возложитъ вѣнецъ на главу того изъ монарховъ, который станетъ во главѣ революціи.

Графъ Аквила нѣсколько мгновеній пристально глядѣлъ въ глаза Либоріо Романо, точно хотѣлъ прочитать въ нихъ что-то. «Философъ» спокойно выдержалъ этотъ испытующій взглядъ…

На слѣдующее утро, прощаясь съ Романо, принцъ сказалъ ему:

— Какъ только вамъ будетъ возможно, пріѣзжайте въ Неаполь. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Я вамъ помогу выдвинуться, а мнѣ вы можете быть полезны. Братъ Попо^[17] нынче разыгрываетъ республиканца, но я думаю, что мы съ вами можемъ легко сбить его съ этой позиціи.

Романо въ отвѣтъ на лестное предложеніе низко поклонился и сказалъ:

— Я всегда къ услугамъ вашего высочества и клянусь, что вамъ не придется раскаиваться въ вашемъ покровительствѣ.

Покуда онъ отвѣшивалъ вторично низкій поклонъ, на его губахъ появилась его обычная саркастическая улыбка.

X.
Каморра и Бурбоны.

Подъ сѣнію алькова прелестной княгини Кастильоне Наполеонъ III пообѣщалъ «создать Италію». Съ тѣхъ поръ онъ сталъ заигрывать съ Кавуромъ^[18]. Англія же, озабоченная сохраненіемъ на Средиземномъ морѣ своего главенства, которому угрожало возрастающее вліяніе Франціи, громко заявляла желаніе, чтобы Бурбоны «убирались изъ Неаполя».

Въ королевствѣ обѣихъ Сицилій (Неаполитанскомъ) слышался подземный гулъ революціи. Къ этому роковому гулу чутко прислушивалась полиція и, несмотря на перемѣну царствованія, обращалась съ подданными молодого и слабаго Франциска II такъ же, какъ обращалась съ ними при покойномъ Фердинандѣ И, т. е. съ самовластнымъ произволомъ, доходившимъ до сладострастія: она старалась убивать мыслительную способность націи и руководить ея совѣстью.

Правительство обратилось въ полицію, или, вѣрнѣе, полиція стала настоящимъ правительствомъ. Шпіонъ же работалъ рука объ руку съ офиціальнымъ полицейскимъ. И оба дружески улыбались каморрѣ^[19], которую считали порожденіемъ ихъ общихъ родителей — произвола и насилія.

То были времена всеобщаго трепета и страха съ одной стороны, энтузіазма и неудержимой отваги съ другой. Во всемъ большомъ городѣ, столицѣ королевства, нельзя было найти уголка, свободнаго отъ тираніи какого-нибудь мѣстнаго деспота, притѣснителя слабыхъ, союзника сильныхъ, какого-нибудь capo paranza, какъ называлъ народъ главарей каморры. Словомъ, каморра процвѣтала, покровительствуемая полиціей и Бурбонской династіей, клонившейся къ своему закату, ибо свѣточъ справедливости потухъ въ рукахъ ея.

Нѣкто Микоццо считался въ то время однимъ изъ самыхъ полезныхъ каморристовъ. Ему было подъ сорокъ лѣтъ, онъ родился въ Калабріи, дослужился въ бурбонскихъ войскахъ до унтеръ-офицерскихъ нашивокъ и до небольшой пенсіи. Онъ жилъ въ Неаполѣ припѣваючи, благодаря своей хитрости, безнравственности и большой физической силѣ! Въ каморрѣ онъ занималъ вѣское положеніе capo paranza^[20] и умѣлъ извлекать личныя выгоды изъ повиновенія своихъ подчиненныхъ. Полиція, конечно, знала за нимъ не мало преступленій, но относилась къ нему, какъ будто бы ничего не знала, разумѣется, пользуясь за это его услугами по части политическаго соглядатайства. Словомъ, рука руку мыла.

Но аппетитъ Микоццо былъ ненасытный. Онъ любилъ хорошо жить, хорошо пить, играть въ карты, бросать деньги направо и налѣво. Конечно, ни грошовая унтерская пенсіи, ни жирные доходы каморриста его не удовлетворяли. Онъ имѣлъ любовницу, красивую вдову среднихъ лѣтъ, которая содержала очень доходный трактиръ, усердно посѣщаемый простонародьемъ и низшимъ слоемъ буржуазіи. Микоццо ѣлъ и пилъ насчетъ донны Кармелы. Но и этого ему было мало, тѣмъ болѣе, что дальнѣйшія пріятныя для него перспективы исходили изъ занимаемаго уже имъ положенія. И вотъ почему. Покойный мужъ донны Кармелы былъ богатый поселянинъ, имѣлъ около Салерно мельницы и земли. Все его состояніе, обращенное послѣ его кончины въ крупный капиталъ, принадлежало Анжелинѣ, его малолѣтней дочери отъ первой жены. Анжелинѣ въ началѣ нашего романа исполнилось 17 лѣтъ, и Микоццо рѣшилъ жениться на ней и использовать возможно выгодно для себя ея богатство. Анжелина ненавидѣла его. Ея мачеха изъ ревности противилась сначала этому браку. Но каморристъ добился своего. Не стѣсняясь самыми грязными средствами, онъ овладѣлъ дѣвушкой и ея деньгами и женился на ней. А донну Кармелу успокоилъ обѣщаніемъ оставаться попрежнему ея любовникомъ.

— Ты вѣдь знаешь, — пояснялъ онъ: — что я не могу любить такихъ тщедушныхъ дѣвчонокъ, какъ твоя падчерица. Мнѣ подавай бабу ядреную, лучше тебя мнѣ не надо.

Добившись своего, Микоццо купилъ большую гостиницу «Золотая Корона» въ Казертѣ, около самаго королевскаго парка, и хозяйничалъ тамъ.

Было ясное сентябрьское утро. Микоццо стоялъ у воротъ своихъ владѣній и приглядывался къ двумъ мужскимъ фигурамъ, приближавшимся по дорогѣ со стороны дворца. Каморристъ скоро узналъ одного изъ нихъ — полицейскаго комиссара донъ-Луиджи. Другой господинъ былъ очень высокаго роста и строгаго вида. Лицо его выражало смѣсь грубой неблаговоспитанности, полнаго лукавства и жестокости. Несмотря на жаркую погоду, онъ былъ плотно застегнутъ въ длинное двубортное пальто съ бѣлой орденской ленточкой въ петлицѣ. На головѣ былъ надѣтъ цилиндръ, а въ рукахъ онъ держалъ красивую толстую трость съ золотымъ набалдашникомъ. И его каморристъ скоро узналъ. Это былъ самъ министръ полиціи Аіосса, наводившій ужасъ на всѣхъ неаполитанцевъ.

Микоццо распахнулъ ворота, снялъ шапку и не безъ трепета ожидалъ, что будетъ дальше. Донъ-Луиджи посторонился, чтобы пропустить впередъ начальника. Аіосса пріостановился, окинувъ каморриста сердитымъ взглядомъ.

— Вы тутъ хозяинъ? — спросилъ министръ рѣзкимъ сиплымъ голосомъ.

— Точно такъ, къ услугамъ вашего превосходительства.

Комиссаръ остался у воротъ, министръ прошелъ дальше въ садъ.

— Идите за мной, — приказалъ онъ хозяину: — надѣньте шапку. Я вамъ это разрѣшаю. Но слушайте хорошенько, что я вамъ скажу.

— Приказывайте, ваше превосходительство.

— Донъ-Луиджи мнѣ сообщилъ, что прежде вы держали трактиръ въ Неаполѣ и умѣли въ нѣкоторыхъ мелочахъ быть полезнымъ полиціи.

— Это мой долгъ, ваше превосходительство.

— Хорошо. Донъ-Луиджи сказалъ мнѣ тоже, что эту гостиницу въ Казертѣ вы пріобрѣли недавно; что прежде ея хозяиномъ былъ нѣкто Гаэтано, пропитанный зловоннымъ либерализмомъ. Ну, а выто понимаете свои обязанности?

— Мой долгъ слѣпо повиноваться приказаніямъ вашего превосходительства.

— Хорошо. Гаэтано, вашъ покойный предмѣстникъ, былъ нашимъ тайнымъ врагомъ, заговорщикомъ. А вы, мнѣ кажется…

— Я почтительнѣйшій рабъ вашего превосходительства, — перебилъ Микоццо, — и надѣюсь, что мнѣ представится случай доказать мою преданность.

— Ну и прекрасно. Этотъ случай тебѣ самъ въ руки идетъ, — возразилъ Аіосса, переходившій обыкновенно на т и съ людьми, которымъ признавалъ нужнымъ что-либо довѣрять. — Сегодня или завтра въ твою гостиницу пріѣдутъ два господина, одинъ старый, т. е. зрѣлыхъ лѣтъ, борода съ просѣдью, невысокаго роста, а другой молодой, щеголеватый. Оба съ фальшивыми именами. Но тебѣ до этого нѣтъ дѣла. Ты только долженъ добиться, чтобъ они свои имена, какія бы то ни было, непремѣнно записали въ книгу пріѣзжающихъ, и, не медля ни минуты, ты сообщи эти имена мѣстному жандармскому начальству. Оно ужъ озаботится, чтобъ полиція наблюдала за твоей гостиницей.

— Да ты смотри, — прибавилъ, немного помолчавъ, Аіосса: — либо точнѣйшимъ образомъ исполни, что тебѣ приказано, либо жди палокъ. Его величество благоволилъ продлить право полицейскихъ комиссій наказывать батогами… Понялъ?

— Ваше превосходительство можете быть вполнѣ увѣрены, что я въ точности все исполню, — говорилъ Микоццо, провожая удалявшагося министра.

— Ваше превосходительство, если вы не желаете встрѣтиться съ королевой, — посовѣтовалъ ему комиссаръ донъ-Луиджи, когда они вышли на дорогу: — то обойдемъ другимъ путемъ. Видите, вонъ тамъ движется королевская кавалькада, какъ разъ навстрѣчу намъ.

Въ тѣни старыхъ деревъ, которыми обсажена большая дорога, ѣхало много всадниковъ. Впереди всѣхъ на великолѣпныхъ андалузскихъ коняхъ молодая королева Софія рядомъ съ испанскимъ принцемъ донъ-Чичилло. Далѣе группа придворныхъ, сзади четыре кареты съ придворными дамами. Софія была ослѣпительно прекрасна въ темной амазонкѣ и маленькой шляпкѣ à l’italienne на пышной массѣ черныхъ волосъ.

XI.
Молодая королева и министръ полиціи.

Около полудня въ гостиницу Микоццо дѣйствительно пріѣхали два путешественника, внѣшность которыхъ соотвѣтствовала описанію Аіоссы. Они выразили желаніе видѣть прежняго хозяина гостиницы и, узнавъ, что онъ умеръ, нѣсколько поморщились. Затѣмъ выбрали себѣ по спальнѣ, чтобъ отдохнуть послѣ ночи, проведенной въ дорогѣ. Но, желая прежде подкрѣпить силы пищей, спустились въ садикъ гостиницы, заняли одинъ изъ столиковъ подъ густо разросшимися миртовыми деревьями въ полномъ цвѣту и заказали обѣдъ. Приборы имъ поставили немедленно, но обѣда что-то долго не несли.

Въ нѣкоторомъ отъ нихъ разстояніи, у входа въ гостиницу, Кармела кокетничала съ офицерами. У ближайшаго столика сидѣлъ старичокъ, погруженный въ чтеніе газеты. Повидимому, это былъ добродушнѣйшій буржуа, а на самомъ дѣлѣ искуснѣйшій полицейскій шпіонъ. У воротъ на дорогѣ назойливо гудѣла скверная шарманка. Со стороны королевскаго парка доносились звуки охотничьихъ роговъ. Это означало, что королева еще не покончила съ оленемъ, котораго пріѣхала травить въ Казертѣ.

А обѣда все-таки не несли. Когда старшій изъ пріѣзжихъ бывалъ голоденъ, расположеніе его духа портилось. Но когда вмѣсто ожидаемаго блюда передъ нимъ на столѣ появился фоліантъ, и принесшій сей фоліантъ хозяинъ, приложивъ два пальца къ своей шапочкѣ съ бѣлой кистью, попросилъ пріѣзжихъ занести въ него свои имена, то старый голодный путешественникъ обругался. Микоццо извинялся: это, дескать, моя обязанность.

— Шпіономъ-то служить? — опять погорячился старикъ, пристально взглянувъ въ глаза Микоццо.

— Не шпіономъ служить, но выполнять нѣкоторыя предписанія начальства. За неисполненіе ихъ насъ наказываютъ: въ первый разъ сотня плетей, во второй — сто, на третій закрываютъ наше заведеніе, а хозяина въ тюрьму сажаютъ, — оправдывался каморристъ.

— Ладно, ладно, давайте книгу, — и пріѣзжій записалъ въ ней: Арманъ фонъ-Флуге, профессоръ зоологіи, съ племянникомъ Урбаномъ фонъ-Флуге.

Хозяинъ почтительно приподнялъ свою бархатную шапочку съ бѣлой кисточкой, скрылся въ одну изъ заднихъ комнатъ гостиницы, гдѣ его ожидалъ министръ Аіосса со своимъ сателитомъ комиссаромъ донъ-Луиджи.

Впрочемъ, обѣдъ подали скоро, и очень хорошій. Покончивъ съ питаніемъ, Арманъ закурилъ сигару, чувствуя себя въ отмѣнномъ настроеніи.

Шарманка давно прекратила свои завыванья и удалилась. Почтенный буржуа дочиталъ до послѣдней строки газету, свернулъ ее и, положивъ въ карманъ, тоже удалился. Изъ королевскаго парка все еще доносились звуки охотничьихъ роговъ. Однако, характерное рычанье стаи псовъ заставляло полагать, что они покончили съ оленемъ.

— Какъ должны быть счастливы эти неаполитанцы, — съ иронической улыбкой замѣтитъ Арманъ. — Его величество пользуется вожделѣннымъ здравіемъ, королева Софія развлекается охотой, оперой и балетомъ въ Санъ-Карло да пріемами при дворѣ. Обыватели благоденствуютъ; у каждаго лаццарони брюхо набито макаронами, и каморристы вездѣ хозяйничаютъ. Ну, и что же? Вѣдь лѣтъ съ десятокъ назадъ, въ 1848 г., тоже, говорятъ, всѣ были сыты, и также дворъ развлекался. А Тетела^[21] такъ умѣла услащать своего Фердинанда, что онъ ей вполнѣ вѣрилъ. Онъ не сомнѣвался, что для мудраго правленія и благоденствія подданныхъ королю надо хорошо ѣсть и умѣючи распоряжаться тремя F’ами^[22]. Ну-съ, и все-таки этотъ народъ, надо быть, ощущавшій тоже нѣкоторую потребность къ свободѣ, взялъ, да и сталъ баррикады строить.

— Революція! — отвѣчалъ молодой Урбанъ. — Это огонь подъ пепломъ, незамѣтно тлѣющій. Но онъ быстро при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ можетъ разгорѣться въ пожаръ. И тогда Бурбонамъ придется плохо.

Молодой человѣкъ хотѣлъ продолжать, но дядя остановилъ его. Къ ихъ столу подходилъ очень почтеннаго вида господинъ. Вѣжливо раскланявшись съ путешественниками, онъ отрекомендовался мѣстнымъ помѣщикомъ, дилетантомъ въ наукѣ, но любителемъ ея. Узнавъ, дескать, отъ хозяина о прибытіи нѣмецкаго ученаго, онъ пожелалъ представиться ему, предложить, если нужно, свои услуги. Путешественники отвѣчали тоже вѣжливостями. Объяснили, что они почти каждый годъ ѣздятъ въ Италію для изученія вулканическихъ свойствъ Апеннинъ, а въ Неаполь пріѣхали въ первый разъ спеціально для ознакомленія съ областью везувіанскаго вулканизма. Завязался разговоръ. Помѣщикъ, назвавшій себя Нито, былъ предупредителенъ, любезенъ. Бруно инстинктивно держалъ себя осторожно.

Слуга гостиницы пришелъ доложить Арману фонъ-Флуге, что его спрашиваетъ какой-то господинъ. Арманъ, имѣвшій основаніе ожидать, что революціонный комитетъ Неаполя прислалъ къ нему одного изъ своихъ членовъ, спокойно направился въ бильярдную.

Помѣщикъ остался съ молодымъ Урбаномъ и, къ неописуемому изумленію послѣдняго, словно преобразился. Куда дѣвались его мягкость, вѣжливость, его сладкая улыбка. Молодой человѣкъ хотѣлъ было откровенно спросить своего собесѣдника о причинѣ такой внезапной перемѣны, какъ въ сосѣдней комнатѣ раздались два выстрѣла. Урбанъ рванулся было итти туда: можетъ быть, его дядя въ опасности. Но помѣщикъ Чито, распахнувъ свое пальто, до этой минуты плотно застегнутое, показалъ ему повязанный на груди бѣлый шарфъ съ золотыми бурбонскими лиліями — внѣшній знакъ полицейской власти — и сказалъ:

— Намъ извѣстно, кто вы. Извольте сдаться. И выдать мнѣ всѣ революціонныя прокламаціи и письма, которыми набиты ваши карманы.

Урбанъ поблѣднѣлъ, но не потерялъ присутствія духа.

— Успокойтесь, пожалуйста, — возразилъ онъ: — вы, кажется, принимаете меня за кого-то другого.

Но въ это самое мгновеніе изъ-за деревьевъ появился самъ министръ Аіосса, а съ нимъ комиссаръ донъ-Луиджи и два жандарма.

— Мы не ошибаемся. Вы еще такъ молоды, а уже умѣете нагло лгать. Извольте добровольно выдать прокламаціи, а не то… и Аіосса сдѣлалъ знакъ жандармамъ.

Они приблизились къ Урбану, но онъ, успѣвъ увернуться отъ нихъ, съ презрительной улыбкой кинулъ министру:

— Я не неаполитанскій подданный. Я иностранецъ. Берегитесь злоупотреблять вашей властью.

Лицо Аіоссы позеленѣло отъ злобы. Подойдя почти вплотную къ молодому человѣку, онъ крикнулъ: «Безстыдный обманщикъ, ты у меня раскаешься въ такихъ словахъ!» Урбанъ сознавалъ, что онъ погибъ: самъ министръ чуть не схватилъ его за горло, а кругомъ стояло уже не два, а много жандармовъ. Однако, прежде, чѣмъ его успѣли арестовать, въ широко распахнутыя чугунныя ворота сада пронеслась верхомъ королева Софія со своей свитой и небольшимъ отрядомъ дворцовой гвардіи. Жандармы разступились, Аіосса посторонился. Урбанъ замѣтилъ не то досаду, не то замѣшательство на лицѣ этого жестокаго человѣка и попробовалъ воспользоваться такимъ его настроеніемъ. Быстро приблизясь къ королевѣ, онъ опустился на колѣни у ея стремени.

— Ваше величество, самъ Господь привелъ васъ сюда, чтобъ спасти невиннаго.

Жена Франциска II изумилась, но черезъ нѣсколько секундъ произнесла со своей- обычной привѣтливостью:

— Во-первыхъ, встаньте. Времена, когда подданные становились на колѣни при появленіи государей, уже миновали. Во-вторыхъ, скажите мнѣ откровенно, что такое здѣсь происходитъ.

Урбанъ всталъ, но ласковый голосъ Софіи и ея обаятельная красота такъ его смутили, что онъ не зналъ, что и какъ ей отвѣтить.

Въ эту минуту старшая статсъ-дама королевы, графиня Сарро, приблизясь къ ней, почти шопотомъ посовѣтовала: «Государыня, ужъ солнце заходитъ, намъ пора бы возвращаться въ Неаполь».

— Не тревожьтесь, графиня, — отвѣчала Софія, улыбнувшись: — я непремѣнно хочу узнать, что происходитъ въ этой странной гостиницѣ.

И затѣмъ обратилась къ Аіоссѣ:

— Господинъ министръ, можете вы мнѣ объяснить, что значатъ два выстрѣла, которые я слышала нѣсколько минутъ назадъ, и зачѣмъ окруженъ жандармами этотъ молодой человѣкъ, который проситъ меня спасти его.

Аіосса низко поклонился. Но его раздраженіе еще не улеглось, да и вообще его натура была очень грубая, такъ что онъ не безъ оттѣнка дерзости отвѣчалъ:

— Ваше величество, ружейные выстрѣлы и жандармы, окружающіе этого господина, означаютъ, что когда дворъ развлекается — министръ полиціи заботится о безопасности государства.

— Ого! — воскликнула королева, сдвинувъ брови.

Аіосса продолжалъ:

— Я былъ увѣдомленъ моими агентами, что сегодня утромъ два опаснѣйшихъ заговорщика проникли въ наше королевство. Они принадлежатъ къ шайкѣ этого демона Маццини. Я знаю, что они члены конспиративнаго общества Молодой Италіи. Я посовѣтовался только съ моей личной безпредѣльной преданностью престолу и моему королю, и никому, кромѣ себя, не довѣряя, пріѣхалъ нарочно въ Казерту, чтобы схватить и предать въ руки правосудія двухъ злѣйшихъ враговъ династіи и нашей церкви.

Королева внимательно вглядывалась въ «злѣйшаго врага династіи и церкви». Онъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ нея, съ кроткимъ и грустнымъ видомъ. Испанскій принцъ выпустилъ изъ глаза свой монокль и сказалъ вполголоса стоявшей около него хорошенькой фрейлинѣ, графинѣ Скалеа:

— Что-то этотъ заговорщикъ мнѣ не кажется ни злѣйшимъ, ни опаснѣйшимъ.

— Напротивъ, — отвѣчала фрейлина: — онъ, на мой взглядъ, даже очень симпатиченъ…

— Мнѣ удалось-таки, — -продолжалъ министръ, — арестовать одного изъ заговорщиковъ. Другой же стоитъ передъ вашимъ величествомъ. Онъ имѣлъ дерзость обезпокоить васъ просьбой о помилованіи…

Софія понимала, что какъ бы ни сочувствовала она лицу, котораго преслѣдуетъ Аіосса, она не имѣетъ права вырвать изъ рукъ правосудія заговорщика, государственнаго преступника. Она рѣшилась, однако, обратиться къ нему.

— Вы еще такъ молоды, — сказала она, — и пренебрегаете правосудіемъ. Неужели васъ не страшитъ перспектива влачить всю жизнь въ тюрьмѣ.

— Ваше величество, — отвѣчалъ твердымъ голосомъ молодой человѣкъ, — меня ничто не страшитъ, потому что моя совѣсть чиста. Я покинулъ Баварію, пріѣхалъ въ ваше прекрасное королевство, въ надеждѣ, подобно многимъ баварцамъ^[23], поступить на службу въ войска его величества, вашего супруга. Я привезъ съ собою изъ Мюнхена милостивую рекомендацію вашей августѣйшей родительницы.

— Какъ? — воскликнула изумленная королева: — вы пріѣхали изъ моей родины?

— Да, ваше величество, передъ моимъ отъѣздомъ сюда ваша матушка соблаговолила дать письмо, адресованное къ вамъ.

Аіосса, кинувъ исподлобья свирѣпый взглядъ на смѣльчака, который теперь пытался обмануть королеву, обратился къ ней:

— Всемилостивѣйшая государыня, онъ васъ обманываетъ, онъ нагло лжетъ. Я долженъ еще разъ повторить, что онъ очень смѣлый и очень опасный революціонеръ. Я долженъ его обыскать, ибо увѣренъ, что онъ привезъ письма къ здѣшнимъ заговорщикамъ и новыя прокламаціи, взывающія къ возстанію.

Слабо улыбаясь, еще дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, Урбанъ возразилъ своему врагу:

— Какъ вы жестоко ошибаетесь, ваше превосходительство, и какъ вы жестоко на меня клевещете. Позвольте только одну минуту, и вы убѣдитесь, что принимаете меня за кого-то другого.

Молодой человѣкъ подошелъ къ столу, за которымъ обѣдалъ съ дядей. Со стола еще не было убрано, и онъ, взявъ маленькій серебряный подносикъ, положилъ на него письмо, которое вынулъ изъ кармана. Приблизясь къ королевѣ и опустясь на одно колѣно, онъ подалъ ей письмо.

— Позвольте смиреннѣйшему изъ смертныхъ взывать о справедливости къ той, которая представляетъ самую блестящую жемчужину прекраснѣйшаго изъ королевствъ.

И едва королева приняла письмо, онъ почтительно отступилъ въ сторону. У министра Аіоссы ротъ былъ полонъ горькой желчи.

У парадныхъ дверей гостиницы и около ея кухни скопились группы любопытныхъ. Всѣ съ большимъ интересомъ слѣдили за разыгравшейся предъ ними сценой. Симпатіи были на сторонѣ юноши, котораго министръ во что бы то ни стало хотѣлъ ввергнуть въ темницу. Передъ министромъ весь Неаполь трепетно склонялся, но зато и искренно его ненавидѣлъ.

Испанскій принцъ донъ-Чичилло все время продолжалъ любезничать съ хорошенькой фрейлиной Скалеа и замѣтилъ ей:

— Этотъ «заговорщикъ», какъ рекомендуетъ его Аіосса, мнѣ, по крайней мѣрѣ, вовсе не кажется конспираторомъ. Онъ не только очень изящный юноша, но и вполнѣ благовоспитанный придворный. Вы замѣтили, графиня, какъ деликатно и кстати онъ сравнилъ королеву съ жемчужиной.

Королева между тѣмъ, прочитавъ письмо своей матери, подозвала къ себѣ министра и сказала ему:

— Это письмо вполнѣ удостовѣрило меня, что вы ошиблись. Молодой человѣкъ, которому вы приготовили такую негостепріимную встрѣчу, знакомъ моей матери. И вы, господинъ министръ, безо всякаго опасенія можете оставить его на свободѣ.

Аіосса что-то промычалъ, но возражать супругѣ Франциска II не осмѣлился. Софія же сказала Урбану:

— Великая герцогиня, моя мать, выражаетъ желаніе, чтобъ вы были зачислены офицеромъ въ королевскую гвардію. Это желаніе будетъ выполнено. Я сама буду просить его величество. Явитесь завтра утромъ во дворецъ.

Промолвивъ это, молодая женщина такъ проворно вскочила на лошадь, которую держалъ конюхъ, что никто не успѣлъ ей помочь, и выѣхала за ворота сада. Всѣ присутствовавшіе, не исключая ея свиты, искренно прокричали: «Viva la regina!» (Да здравствуетъ королева). Софія была очень популярна. Народъ ее звалъ: «nostra Reginella»^[24].

XII.
Прошлое двухъ заговорщиковъ.

Урбанъ фонъ-Флуге, котораго Софія вырвала изъ когтей министра полиціи, не былъ въ дѣйствительности ни Урбаномъ фонъ-Флуге, ни баварскимъ подданнымъ, какъ значилось въ его паспортѣ, а сыномъ покойнаго графа Луиджи Бесси-Морелли, одного изъ самыхъ богатыхъ и уважаемыхъ помѣщиковъ Калабріи. Населеніе этой обширной области Неаполитанскаго королевства, отдѣленнаго отъ Сициліи только узкимъ Мессинскимъ проливомъ, издавна сочувствовало освободительнымъ тенденціямъ своей сосѣдки. Но время войнъ французской революціи и затѣмъ наполеоновскихъ большинство ея населенія держало сторону французовъ и затрудняло для Бурбоновъ изгнаніе изъ южной Италіи чужеземцевъ, принесшихъ свободные законы. Когда Наполеонъ I замѣнилъ бурбонскаго короля своимъ родственникомъ Іожимомъ Мюратомъ, то калабрійцы явно сочувствовали перемѣнѣ династіи. По возвращеніи же Бурбоновъ (послѣ Вѣнскаго конгресса) они не скрывали своего неудовольствія, вызваннаго, главнымъ образомъ, утратой конституціоннаго правленія. Всякая революціонная вспышка въ Сициліи или Неаполѣ отзывалась въ Калабріи волненіями.

Понятно, что бурбонское правительство сообразовало съ такимъ настроеніемъ систему управленія страной. Оно назначало туда интендантами^[25] людей крутыхъ, жестокихъ, не отступавшихъ передъ самыми необузданными репрессіями. Съ нравственными качествами ихъ правительство не справлялось. Имъ давались широкія полномочія, даже право постановлять смертные приговоры.

Сами же интенданты не только свободно пользовались этими полномочіями, но часто далеко переходили ихъ границы, иногда съ лично корыстными цѣлями, зная, что никто и не подумаетъ провѣрять ихъ дѣянія, покуда во ввѣренной имъ области въ политическомъ отношеніи «все обстоитъ благополучно».

Однимъ изъ выдающихся типовъ такихъ правителей въ 30-хъ годахъ прошлаго вѣка былъ баронъ Налли. Онъ, ничѣмъ не стѣсняясь, буквально выжималъ сокъ изъ населенія, сначала самаго безотвѣтнаго, ибо оно было самое бѣдное. Лица, имѣвшія вѣсъ и положеніе, которыхъ онъ не рѣшался еще пока задѣвать, были однако возмущены и стали протестовать. Прежде всего явился поборникомъ справедливости и человѣколюбія графъ Бесси-Морелли и его братъ Цезарь Бесси. Однако Налли, долгимъ опытомъ убѣдившійся въ своей безнаказанности, всей тяжестью своего алчнаго деспотизма опрокинулся на своего врага.

Графъ Морелли, какъ и его младшій братъ Цезарь Бесси, былъ всегда послѣдователемъ либеральныхъ ученій, приверженцемъ конституціоннаго образа правленія, освобожденія и объединенія Италіи, но непосредственнаго участія въ заговорахъ или революціонныхъ волненіяхъ онъ не принималъ. Однако баронъ Налли чрезъ посредство своихъ полицейскихъ подчиненныхъ и клевретовъ-каморристовъ настолько успѣлъ опутать врага ложными доносами и документами, что считалъ себя въ правѣ посадить его въ мѣстную тюрьму и конфисковать его богатое помѣстье, причемъ, конечно, прикарманилъ себѣ все, что могъ. Такъ же поступилъ онъ съ лицами, которыя, слѣдуя примѣру Морелли, посмѣли противодѣйствовать беззаконіямъ интенданта.

Тѣмъ не менѣе нашлась группа смѣльчаковъ, которая побудила декуріонатъ^[26] составить вѣрноподданнѣйшій адресъ и назначить двухъ своихъ представителей для поднесенія его лично королю въ Неаполѣ. Этотъ документъ гласилъ, между прочимъ:

«Декуріонатъ считаетъ первымъ долгомъ каждаго подданнаго своего благочестивѣйшаго государя повергнуть къ стопамъ его славнѣйшаго величества чувства вѣрноподданнической преданности, благоговѣнія и благодарности за мудрое правленіе и т. д.».

Налли, конечно, зналъ объ этомъ адресѣ и о депутаціи, но дѣло было такъ обставлено, что онъ ничего для себя непріятнаго подозрѣвать не могъ. Депутаты, прибывъ въ Неаполь, добились аудіенціи у короля, которому осмѣлились изложить лично свои жалобы на интенданта. Фердинандъ ихъ внимательно выслушалъ и въ гнѣвѣ своемъ, чуть не разбивъ ударомъ кулака стоявшій около него маленькій столикъ, воскликнулъ:

— Если только половина всего, что вы мнѣ сказали, правда, то этотъ Налли созрѣлъ для висѣлицы.

Для разслѣдованія дѣла король послалъ въ Калабрію своего генералъ-адъютанта Фирмона. Фирмонъ прибылъ въ Ролвано (городъ, ближайшій къ помѣстью Морелли) неожиданно для Налли, и прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ ему представиться, велѣлъ отмѣнить во всей губерніи военное положеніе и нолевые суды. Затѣмъ, выслушавъ наиболѣе достовѣрныхъ свидѣтелей, объявилъ интенданту, что тотъ будетъ «раздавленъ».

Генералъ Фирмонъ былъ консерваторъ до фанатизма и непоколебимый бурбонистъ, но не по личнымъ расчетамъ, а вслѣдствіе искренней преданности династіи, зато человѣкъ честный и энергичный безусловно.

И Налли дѣйствительно былъ раздавленъ: его разжаловали и приговорили къ восьмилѣтней каторгѣ, а затѣмъ къ пожизненному одиночному заключенію. Но политически-бюрократическіе нравы были таковы, что Налли вмѣсто тюрьмы и каторги, вопреки подписанному королемъ приговору, провелъ остатокъ своей жизни не въ тюрьмѣ, а въ монастырѣ и довольно комфортабельно.

Эти же бюрократическіе нравы были причиной бѣдствій семейства Морелли. Правда, но представленію Фирмона, король приказалъ считать графа свободнымъ отъ какихъ-либо политическихъ подозрѣній, а тѣмъ паче преслѣдованія. Но тѣмъ не менѣе… самъ графъ Морелли еще ранѣе пріѣзда Фирмона былъ казненъ по приговору полевого суда, т. е. самого Налли. Графиня съ маленькимъ сыномъ и братомъ мужа успѣла скрыться за границу и не могла вернуться на родину, ибо въ декретѣ, снимавшемъ обвиненіе съ ея мужа, даже не упоминалось о женѣ. Значительная часть имѣнія, конфискованная при Налли, осталась конфискованной, такъ что единственнымъ, хотя и печальнымъ утѣшеніемъ для семьи покойнаго было то, что тѣло его было разрѣшено перенести на кладбище и возложить на могилу мраморную плиту съ надписью:

"Луиджи Морелли-Бесси, графъ Миранда. Скончался 30 лѣтъ отъ роду. Молитесь о немъ!..

Семья этого мученика была вынуждена безъ малаго четверть столѣтія скрываться за границей, по преимуществу въ Германіи. Бруно Бесси получилъ прекрасное образованіе подъ руководствомъ матери и дяди Цезаря. Подъ вліяніемъ ихъ въ юношѣ развилась непримиримая ненависть къ бурбонскому режиму и жажда содѣйствовать обновленію Италіи. Онъ былъ впечатлительный, восторженный, поэтъ въ душѣ. Ему едва исполнилось 18 лѣтъ, когда онъ принялъ участіе въ Сарпійской экспедиціи, былъ раненъ, взятъ въ плѣнъ и приговоренъ къ смертной казни. Фердинандъ И однако, замѣнилъ казнь пожизненнымъ тюремнымъ заключеніемъ. Но Бруно удалось бѣжать изъ тюрьмы и уѣхать въ Германію, гдѣ продолжали жить его мать и дядя Цезарь, который едва ли не болѣе, чѣмъ племянникъ, былъ проникнутъ ненавистью къ бурбонскому и австрійскому игу, подъ которымъ задыхалась его родина.

Цезарь былъ умный, энергичный человѣкъ и принималъ дѣятельное участіе въ подготовленіи вожделѣннаго переворота. Манинъ, Маццини, Гарибальди и большинство лицъ, окружавшихъ сардинскаго короля Виктора-Эмануила II, стоявшаго тогда во главѣ такъ называемаго «революціоннаго», т. е. объединительнаго движенія, были его друзьями. Благодаря этимъ связямъ, Цезарь былъ, правда, подъ вымышленнымъ именемъ Армана фонъ-Флуге, принятъ при баварскомъ дворѣ вмѣстѣ съ племянникомъ и обласканъ великой герцогиней Вильгельминой, родной матерью Маріи-Софіи, которая въ это время была уже женой наслѣдника престола королевства обѣихъ Сицилій. Теперь они оба пріѣхали въ Италію но вызову мѣстнаго революціоннаго комитета.

Урбанъ фонъ-Флуге (т. е. Бруно Бесси) былъ на другой же день послѣ описаннаго нами столкновенія королевы Софіи съ министромъ Аіосса зачисленъ офицеромъ въ королевскую гвардію, которая состояла исключительно изъ дворянъ-аристократовъ, и несла дворцовую, вѣрнѣе придворную службу.

Министръ полиціи долженъ былъ таки поневолѣ выпустить на свободу дядю Бруно, Цезаря Бесси, который нѣкоторое время послѣ того провелъ въ Неаполѣ и его окрестностяхъ подъ именемъ профессора фонъ-Флуге.

XIII.
Оживленіе революціонной дѣятельности. — Заупокойная обѣдня по генералѣ Пепе.

Около этого времени дѣятельность мѣстнаго (неаполитанскаго) революціоннаго комитета отличалась особеннымъ оживленіемъ. Появлялось множество прокламацій въ народѣ, даже между каморристами стали появляться признаки недовольства бурбонскимъ правительствомъ; пріѣзжали изъ-за границы лица, подозрительныя но своимъ знакомствамъ съ Маццини, Гарибальди, Кавуромъ. Полиція это видѣла, усердствовала, но руководящихъ нитей заговора и почти никого изъ серьезныхъ заговорщиковъ уловить не могла.

Особено ярко обнаружилась смѣлость комитета по поводу заупокойной обѣдни въ память генерала Пепе, храбраго воина, уважаемаго всѣми итальянцами патріота, скончавшагося въ Туринѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

Это церковное торжество обратилось въ важное историческое событіе; оно явилось какъ бы началомъ революціи. Наканунѣ этаго памятнаго дня Піеръ Сильвестро Леопарди и Камилло Караччіоло (оба члены итальянскаго революціоннаго комитета) пришли рано утромъ къ добродушнѣйшему и простоватому отцу Александру, приходскому священнику старинной церкви, т. наз. Флорентинской, чтобы заказать ему на завтра заупокойную обѣдню для поминовенія души генерала Пепе. Оба эти заговорщика были люди умные, изобрѣтательные. Видъ они приняли такой благочестивый, лицамъ придали такое елейное выраженіе, рѣчи ихъ были столь богобоязненны, что сразу они расположили къ себѣ простака-патера.

— Если бы вы знали, батюшка, какой религіозный и богобоязненный человѣкъ былъ покойный генералъ, — говорилъ ему Леопарди…

— И знаете ли, — добавилъ Караччіоло: — онъ оставилъ очень большія деньги на поминовеніе своей души и, кромѣ того, четыреста дукатовъ на к:іждую заупокойную обѣдню.

Патеръ даже глаза вытаращилъ и провелъ кончикомъ языка по губамъ, словно облизывался. Для его маленькой бѣдной церкви такая плата за обѣдню являлась чѣмъ-то баснословнымъ. Зарядивъ себѣ носъ табакомъ, онъ поспѣшилъ заявить:

— Конечно… мы съ вами, господа, сговоримся… Только вотъ есть ли у васъ разрѣшеніе полиціи?

Леопарди замялся было немножко и опустилъ глаза. Но Караччіоло, вытащивъ изъ бокового кармана какую-то газетную бумагу съ полицейской печатью и неразборчивой подписью, показалъ ее священнику, не выпуская изъ своихъ рукъ и говоря:

— Какъ же, батюшка, вотъ и разрѣшеніе, у насъ все въ порядкѣ должно происходить. Знаете, къ печальной церемоніи завтра пріѣдутъ непремѣнно въ вашу церковь и его высочество Леопольдъ, принцъ Сиракузскій, и первый министръ Филанджіери. Они вѣдь были большими друзьями покойнаго.

— Да развѣ министръ Филанджіери не уѣхалъ еще въ свое Поцано? — спросилъ ксендзъ.

— Онъ вчера уѣхалъ, но завтра вернется нарочно къ заупокойной обѣднѣ, а принцъ пришлетъ двѣ статуи изъ своей художественной коллекціи. Онъ желаетъ, чтобы ихъ поставили впереди гроба^[27], — пояснилъ Караччіоло.

Какъ и въ чемъ могъ сомнѣваться отецъ Александръ, если въ похоронной церемоніи будутъ участвовать принцъ крови, дядя короля, и первый министръ? Да еще принцъ-то, извѣстный знатокъ искусства, пришлетъ на этотъ случай двѣ статуи. Патеръ тутъ же во всемъ сговорился съ заказчиками. Ночью вся церковь была затянута трауромъ; въ центрѣ ея возвышался катафалкъ, а по бокамъ его красовались двѣ большія статуи изъ папье-маше: одна изображала Месть, а другая Постоянство.

Правда, когда ихъ принесли, то отецъ Александръ сначала смутился и спросилъ:

— Однако какое же отношеніе могутъ имѣть эти фигуры къ похоронамъ? У одной еще и кинжалъ въ рукѣ?

— Это, ваше преподобіе, кинжалъ Вѣры, — объяснилъ Караччіоло. — Вамъ, отецъ Александръ, конечно, лучше меня извѣстно, что христіане первыхъ временъ сражались съ еретиками холоднымъ оружіемъ. Тогда еще не было выдумано пороху. Объ этомъ и св. Игнатій Лойола упоминаетъ. Да и онъ самъ былъ доблестнѣйшій рыцарь. Когда онъ словами не могъ убѣдить одного мавра въ томъ, что Богоматерь — Дѣва пречистая, то съ саблей бросился на нечестиваго… дабы обратить его въ христіанство, — закончилъ Леопарди.

Простаку-патеру эти объясненія казались не совсѣмъ убѣдительны, однако возражать онъ не сталъ; во-первыхъ, потому, что видъ полицейскаго разрѣшенія всегда дѣйствовалъ на него успокоительно, а, во-вторыхъ, онъ боялся, чтобъ дукаты не ускользнули. Онъ въ простотѣ души не обратилъ даже вниманія ни на вѣнокъ, возложенный на катафалкъ, ни на надпись. Между тѣмъ вѣнокъ былъ составленъ изъ красныхъ, и бѣлыхъ лилій и лавровъ, т. е. представлялъ трехцвѣтный символъ объединенія Италіи^[28], и слѣдовательно считался въ Неаполѣ революціоннымъ. Крупная же, бросавшаяся въ глаза надпись была еще революціоннѣе. Она. гласила: «О, люди всей Италіи, не плачьте, но надъ могилбй сильнаго быть достойными Италіи поклянитесь».

На слѣдующее утро, едва только отперли двери Флорентинской церкви, она наполнилась народомъ. Вскорѣ стали прибывать приглашенные, которыхъ оказалось тоже очень много; большинство ихъ не знали, отъ кого получили приглашенія. Принцъ Сиракузскій Леопольдъ Бурбонскій тоже пріѣхалъ; онъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы публично заявлять о своемъ либерализмѣ. Похоронная церемонія имѣла громкій успѣхъ. Среди толпы, скучившейся въ небольшой церкви, слышался все время какой-то подавленный гулъ; чувствовалось что-то угрожающее местью; все наводило на мысль о баррикадахъ, шествующей впередъ революціи, которая нарушала дремоту реакціи и ея мечты о дѣйствительности репрессій.

Въ одинъ изъ моментовъ торжественной, молитвенной тишины, когда смолкли и пѣвчіе, и органъ, и оркестръ, вдругъ кто-то громко воскликнулъ:

— Революція приблизилась ко дворцу; ея тамъ боятся. Ихъ страхъ — признакъ нашей побѣды.

Кто произнесъ эти роковыя слова, никто не зналъ, однако всѣ ихъ слышали, словно это былъ гласъ народа.

Къ этому моменту Флорентинская площадь, на которую выходила паперть церкви, была уже занята полиціей, а черезъ нѣсколько минутъ на нее пришелъ батальонъ гренадеръ. Другой батальонъ нанялъ сосѣднюю площадь ев. Ѳомы. Вся Флорентинская улица была полна жандармовъ. Но когда во главѣ церковной процессіи съ паперти сошелъ принцъ Леопольдъ, въ черномъ фракѣ и широкополомъ цилиндрѣ, какіе носили обыкновенно карбонаріи^[29], то жандармы должны были разступиться, а солдаты взять на караулъ. Солдаты абсолютизма отдавали честь революціи, которая, можетъ быть, предвѣщала разрушеніе, даже смерть, но которая въ то же время несла на своихъ раменахъ колыбель свободы и общественнаго равенства.

Всѣ, кто присутствовалъ въ церкви, сопровождали процессію, и никого изъ нихъ не тронула полиція: нельзя же посадить въ тюрьму народную громаду; невозможно привлечь къ суду цѣлую толпу, мирно идущую за принцемъ крови…

Послѣ церемоніи взбѣшенный министръ полиціи командоръ Аіосса послалъ за отцомъ Александромъ. Простакъ-патеръ находился въ самомъ розовомъ настроеніи духа: все такъ прекрасно удалось; никогда въ его скромной церкви не скоплялось столько народа, никогда на почетномъ клиросѣ не видалъ онъ столько важныхъ особъ, никогда подъ ея сводами не раздавалось такой великолѣпной музыки. Сколько вельможъ пожали ему руку. Одинъ изъ нихъ даже съ благосклоннѣйшей улыбкой назвалъ его «либеральнымъ іереемъ». Даже самъ принцъ удостоилъ его привѣта, пригласилъ къ себѣ во дворецъ. Добродушный попикъ считалъ себя чуть не тріумфаторомъ и отъ полноты чувствъ бормоталъ вслухъ: «всѣ теперь знаютъ, всѣ видѣли, какъ я умѣю служить, какія торжества можно устраивать въ моей церкви».

Когда же, покончивъ съ торжествомъ, отецъ Александръ собрался выйти изъ дома, то у самаго крыльца на тротуарѣ увидѣлъ двухъ жандармовъ, которые, приблизясь къ нему, объяснили, что его превосходительство -господинъ министръ полиціи желаетъ видѣть его, и немедленно.

— Меня? Видѣть?.. Господинъ министръ! — воскликнулъ добрякъ.

Въ первое мгновеніе онъ удивился, немного даже растерялся. Но жандармы обращались съ нимъ вѣжливо, почтительно… Да и благосклонное вниманіе принца Леопольда вспомнилось… "Вѣдь принцъ меня къ себѣ приглашалъ! « — Отецъ Александръ совершенно успокоился и, подходя къ министерству, былъ уже увѣренъ, что глаза полиціи тоже желаетъ выразить ему благодарность со всей стороны.

Его тотчасъ же провели въ кабинетъ. Аіосса его ждалъ. Онъ сердитый шагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Отецъ Александръ замѣтилъ, что лицо его было желто, какъ шафранъ. Министръ остановился передъ посѣтителемъ и уставилъ строгій, злобный взглядъ на маленькой фигуркѣ священника, человѣчка лѣтъ шестидесяти, съ совершенно сѣдыми волосами, съ простодушнымъ откровеннымъ лицомъ, уже исполосованномъ морщинами. Но все это, повидимому, нимало не трогало шефа полиціи. Онъ грубо крикнулъ своимъ сиплымъ голосомъ:

— Вы первостатейный плутъ! Кто вамъ далъ разрѣшеніе въ церкви, ввѣренной вамъ милостію его величества, совершить это ужасное похоронное торжество? Кто?

— Полиція мнѣ разрѣшила, — наивно отвѣчалъ отецъ Александръ, обводя комнату умоляющимъ взоромъ, словно онъ искалъ защиты.

— Лжете вы, — продолжалъ кричать взбѣшенный министръ. — Вы до того глупы, что не понимаете, какой вредъ вы нанесли монархіи.

— Я? Монархіи? — восклицалъ попикъ, отъ изумленія не понимавшій самъ, что говоритъ.

— Не лгите, вамъ говорятъ! Я вѣдь знаю, что никакого разрѣшенія полиція не давала, — кричалъ все болѣе раздражавшійся министръ.

— Да я, ваше превосходительство, своими глазами видѣлъ разрѣшеніе, — осмѣлился возразить священникъ, въ сердцѣ своемъ призывая на помощь всѣхъ святыхъ.

— Я васъ не посажу въ тюрьму только изъ уваженія къ нашей святой религіи. Но разъ навсегда зарубите себѣ на носу этотъ урокъ.

Отецъ Александръ собирался было сказать что-то еще въ свое оправданіе; но Аіосса не далъ ему рта раскрыть и крикнулъ: „Убирайтесь, убирайтесь вонъ“. Отецъ Александръ почти выбѣжалъ изъ кабинета грознаго командора, главы всѣхъ свирѣпыхъ, какъ народъ звалъ полицейскихъ того времени.

— Что же это такое? — за заупокойную обѣдню!.. Да развѣ ужъ и объ упокоеніи души умершихъ христіанъ нельзя нынче молиться? — размышлялъ добрый попикъ, возвращаясь домой.

Неаполитанское правительство того времени было исключительно полицейскимъ; самыя невинныя демонстративныя проявленія мысли человѣческой наталкивались на препятствія неодолимыя. Репрессіи, преслѣдованія, злоупотребленія властью доходили до своего апогея. И, несмотря на это, революціонное движеніе охватывало всѣ сословія, всѣ слои. Революція надвигалась, побуждаемая роковой силой къ осуществленію „Новой Италіи“, подобно библейскому огненному столпу предъ евреями.

Невзирая на всѣ полицейскія строгости, въ самой столицѣ широко распространялись революціонныя сочиненія, усиливавшія въ населеніи ненависть и презрѣніе къ Бурбонамъ. Лукавое и проницательное полицейское око проникало всюду, въ жалкое жилище рыбака или рабочаго, въ дома буржуазіи, въ пышныя палаты богача или аристократа, даже въ золоченые дворцы принцовъ королевской крови. Да, за этими принцами министерство полиціи наблюдало, какъ и за членами тайныхъ обществъ „Молодой Италіи“ или „Истинныхъ Итальянцевъ“.

Понятно, что когда дѣло касалось до особъ, связанныхъ родственными узами съ королевской фамиліей, то „высшая полиція“ сама поступала по-вельможески: сыпала деньгами безъ счету, дабы самой не подвергаться наблюденію.

Подъ особенно строгимъ надзоромъ тогда считались слѣдующіе члены королевской семьи:

Принцъ Леопольдъ Бурбонскій, герцогъ Сиракузскій, родной дядя Франциска II. Леопольдъ дѣйствительно былъ человѣкъ либеральнаго образа мыслей, но, кромѣ того, онъ былъ женатъ на пьемонтской принцессѣ^[30].

Принцъ Луиджи, графъ Трани, сводный братъ Франциска II, старшій сынъ мачехи послѣдняго, Маріи-Терезіи, желавшей сдѣлать королемъ своего первенца.

Затѣмъ принцъ Луиджи-Карлъ, графъ Аквила, котораго его покойный братъ Фердинандъ II назначилъ генералъ-адмираломъ. Всѣмъ было извѣстно, что онъ неограниченно тщеславенъ, властолюбивъ. Его жена, дочь императора бразильскаго, принцесса Дженара раздѣляла тщеславныя мечтанія мужа.

XIV.
Благонамѣренная англичанка при дворѣ. — Вдовствующая королева плюется.

Въ одно прекрасное утро іюня мѣсяца 1869 г., столь чреватаго роковыми для Неаполя и бурбонской короны событіями, полицейскія ищейки министра Аіоссы были въ большихъ хлопотахъ.

Въ „Hotel de l’Univers“, лучшей гостиницѣ Неаполя, остановилась молодая англичанка миссъ Уэсси. Она пріѣхала въ дормезѣ; несомнѣнно, была богата: одѣвалась изящно, но очень просто; зато въ ушахъ ея сверкали такіе солитеры, что передъ ними невольно склонялся весь штабъ отельной прислуги, начиная съ важнаго хозяина француза monsieur Louis. На катанье она выѣзжала въ роскошномъ экипажѣ, запряженномъ кровными англійскими лошадьми, съ кучеромъ и лакеемъ въ пудренныхъ парикахъ и гербовыхъ ливреяхъ. Ее повсюду сопровождала пожилая компаньонка, превосходившая своей величавостью самого monsieur Louis.

Конечно, нынче пріѣздъ богатой англичанки въ Неаполь не обратилъ бы на себя ни малѣйшаго вниманія полиціи. Но въ 1869 г., когда бурбонской полиціи приходилось неустанно выслѣживать появлявшихся и изъ верхней Италіи и изъ-за границы эмиссаровъ Маццини и пьемонтскаго правительства, всякое лыко шло въ строку.

Миссъ Уэсси пріѣхала, какъ разсказывали лица ей близкія, прямо изъ Англіи. Между тѣмъ она, хотя и съ нѣкоторымъ акцентомъ, хорошо говорила по-итальянски. Она получала много писемъ, говорила очень мало и еще меньше улыбалась.

Этого было достаточно, чтобы полиція не сводила глазъ съ англичанки въ первые дни ея пребыванія въ столицѣ. Однако скоро министръ полиціи и его усердный подручникъ оберъ-полицеймейстеръ Аверсано были сбиты съ толку: миссъ Уэсси была принята принцессой Викторіей Савойской, супругой принца Леопольда Сиракузскаго, а вслѣдъ затѣмъ донной Дженарой Бразильской, женой другого дяди короля, принца Луиджи. Ходили слухи, что она вскорѣ появится и при королевскомъ дворѣ.

Эти знаменательные факты почти совершенно уничтожили подозрѣнія Аіоссы. А Аверсано (которому удалось прочесть нѣсколько перехваченныхъ писемъ) сталъ утверждать, что англичанка особа не только благонамѣренная, но и безусловно преданная самодержавію.

Вскорѣ дѣйствительно Уэсси была представлена принцессой Дженарой королевѣ Софіи. Дочь Альбіона, сдѣлавъ три низкихъ реверанса, приложилась къ рукѣ молодой королевы и была ею особенно обласкана.

Въ этотъ вечеръ у королевы былъ малый пріемъ; собрались наиболѣе близкія ей придворныя дамы и жены сановниковъ. Иностранка держала себя не только скромно, но застѣнчиво, какъ будто конфузилась, и почти ничего не говорила. Относясь къ ней весьма любезно, съ ней однако перестали стѣсняться. А она не переставала прислушиваться. Изъ оброненныхъ собесѣдницами фразъ она поняла мало-по-малу, что вдовствующая королева Марія-Терезія продолжала подъ предлогомъ траура сторониться отъ придворной жизни, и хотя Софія не давала большихъ праздниковъ, но все-таки возбуждала неудовольствіе свекрови тѣмъ, что часто каталась верхомъ, ѣздила на охоту и пр. Терезія не могла примириться съ тѣмъ, что Францискъ не обращается къ ней за совѣтами по дѣламъ государственнымъ. Болѣе же всего она негодовала, что онъ вновь приблизилъ къ себѣ конституціоналиста князя Филанджіери, настаивавшаго, между прочимъ, на союзѣ съ пьемонтскимъ королемъ.

Пока Уэсси все это слушала, самъ король Францискъ пришелъ въ салонъ жены, которая представила ему англичанку, повидимому, еще болѣе переконфуженную, а можетъ быть, и взволнованную тѣмъ, что вмѣстѣ съ государемъ вошли два лица, имѣвшія на него въ тотъ моментъ значительное, хотя по существу совершенно противоположное вліяніе. То были генералъ Филанджіери герцогъ Сатріано и старый герцогъ Санвито.

Филанджіери представлялъ типъ красиваго, внушающаго довѣріе стараго солдата. Онъ много лѣтъ провелъ за границей, не покидая Наполеона I во время всѣхъ его кампаній.

Его еще трудно было назвать старикомъ, хотя ему было подъ семьдесятъ: такъ онъ былъ строенъ и бодръ. Однако лицо уже было испещрено морщинами, среди которыхъ замѣтны были два-три сабельныхъ шрама. Его манеры были нѣсколько рѣзки, и во взглядѣ сказывалась настойчивость характера. Контуженный въ Іенскомъ сраженіи, онъ былъ туговатъ на ухо. Санвито же былъ извѣстенъ какъ необузданный сторонникъ политики покойнаго Фердинанда П. Его политическій лозунгъ былъ кратокъ: репрессіи. Длинный и прямой, какъ шестъ, съ тупо-упрямымъ выраженіемъ всегда гладко выбритаго лица, онъ производилъ весьма несимпатичное впечатлѣніе. Членомъ кабинета министровъ онъ оставался по настоянію Маріи-Терезіи, которой онъ часто повторялъ, что министръ обязанъ звонить въ колоколъ, указанный ему государемъ, но звонить такъ, чтобы оглушать народъ.

Надо напомнить читателю, что то были дни, когда пьемонтское войско совмѣстно съ французскимъ только что выступило на войну во имя независимости Италіи. Нѣсколько дней тому назадъ, 7-го іюня, въ Неаполѣ была получена депеша о побѣдѣ союзниковъ, одержанной надъ австрійцами подъ Маджентой. Подданные Франциска II приняли эту вѣсть съ радостнымъ энтузіазмомъ. А король понялъ наконецъ необходимость поставить Филанджіери во главѣ министерства. Подходя къ салону Софіи, оба министра продолжали начатый съ королемъ въ его кабинетѣ разговоръ. Филанджіери доказывалъ полезность заключенія союза съ сардинскимъ королемъ. А Санвито лукаво намекалъ на опасность такого союза, уже, дескать, потому, что на немъ за кулисами настаиваетъ французскій посланникъ Сальмуръ.

— Прекрасно, господа, прекрасно, мы еще поговоримъ объ этомъ, — сказалъ король, входя въ апартаменты жены.

Очевидно было, что ему наскучили разсужденія министровъ. Но, отдѣлавшись отъ политики, онъ въ ту же минуту повеселѣлъ, обмѣнялся ласковой улыбкой съ Софіей, сказалъ нѣсколько комплиментовъ ея гостямъ и охотно усѣлся съ ними за игру въ фараончикъ.

Уэсси вглядывалась въ его доброе лицо, въ его прекрасные голубые глаза и подумала: „Вотъ человѣкъ, который могъ бы быть всегда счастливъ, если бы не былъ королемъ“.

Появились другіе гости. Между прочими Фердинандъ Тройя, который имѣлъ портфель въ первомъ министерствѣ Филанджіери. Его провела въ совѣтъ тоже Марія-Терезія, какъ человѣка способнаго ловко противодѣйствовать всѣмъ начинаніямъ перваго министра. Главными достоинствами Тройя были ханжество и низкопоклонство.

Подойдя къ Филанджіери, онъ сказалъ ему, что вдовствующая королева желаетъ его видѣть и ожидаетъ въ залѣ принцевъ.

Первый министръ поспѣшилъ исполнить приказаніе МаріиТерезіи.

Тогда какъ въ половинѣ молодой королевы царило если не шумное веселье, то все-таки оживленіе, движеніе и хорошее настроеніе духа, въ аппартаментахъ ея свекрови все было мрачно, уныло, безмолвно, всѣ окна были заперты; канделябръ о двухъ свѣчахъ слабо освѣщалъ обширный роскошный покой, въ которомъ вдовствующая королева ожидала перваго министра.

Марія-Терезія не была никогда красавицей. Но въ этотъ моментъ обычная блѣдность ея лица особенно бросалась въ глаза, благодаря траурному одѣянію. Она была вся въ черномъ вплоть до шеи, плотно охваченной густой креповой оборкой. Только ея замѣчательно красивыя руки съ локтя были открыты. Она ходила по комнатѣ; длинный шлейфъ волочился по художественной мозаикѣ пола. Ея большіе глаза, которые такъ любилъ Фердинандъ II, не утратили своей почти обаятельной красоты. Теперь они были глубоко задумчивы. Лицо этой горделиво-властной женщины было печально — лицо покинутой, но не примирившейся съ своимъ безсиліемъ царицы. Она еще не могла позабыть, что всего нѣсколько мѣсяцевъ назадъ повелѣвала всѣмъ…

Когда Карлъ Филанджіери вошелъ, она сдѣлала нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу. Онъ низко поклонился. Она нѣсколько секундъ молчала. Видимо, ей хотѣлось спокойно отнестись къ этому ненавистному ей человѣку. Но, не овладѣвъ собой, она почти закричала:

— Я не желаю этой нелѣпой итальянской федераціи, этого сближенія съ сардинскимъ революціонеромъ^[31]. Я вамъ запрещаю заикаться обо всемъ этомъ при Франческелло^[32]. Ваша федерація погубитъ бурбонскую корону. Францискъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ уклоняться отъ политики австрійскаго дома… моего дома… понимаете? Австрія требуетъ, чтобы самодержавіе осталось неприкосновеннымъ.

Голосъ королевы звучалъ презрительно и гнѣвно; а когда она не могла сдерживать гнѣва, то всегда обнаруживался тщательно скрываемый недостатокъ: она немного заикалась. Это ее еще болѣе раздражало.

— Ваше величество, — спокойно отвѣчалъ министръ: — я обязанъ доложить вамъ, что вы ошибаетесь: только федерація можетъ спасти тронъ Франциска II. Если онъ будетъ медлить вступить въ нее, то не далѣе, какъ черезъ годъ, объединеніе Италіи надъ властію короля Виктора-Эмануила Савойскаго будетъ совершившимся фактомъ.

Марія-Терезія позеленѣла отъ ярости. Въ ея груди клокотало такое жестокое негодованіе противъ человѣка, который осмѣлился говорить ей, вдовѣ Фердинанда II, объ единой Италіи, какъ о неизбѣжномъ въ близкомъ будущемъ фактѣ, что она слова не могла произнести, только вперила въ него проницательный взглядъ, полный непримиримой ненависти.

Затѣмъ по лицу ея скользнула слабая улыбка, подобная улыбкѣ умирающаго человѣка, который впадаетъ въ агонію, она приблизилась къ князю и плюнула ему въ лицо.

У Филанджіери сжались кулаки; онъ рванулся было впередъ, но удержался.

— Негодяй, революціонеръ! — крикнула, или, вѣрнѣй, прошипѣла Марія-Терезія и внѣ себя удалилась изъ залы.

Первый министръ Карлъ Филанджіери, оставшись одинъ, нѣсколько мгновеній стоялъ недвижимъ, какъ статуя. Онъ чувствовалъ, что на его глаза навернулись слезы. Онѣ были вызваны невозможностью отплатить за неслыханное оскорбленіе.

— Безумецъ я, — произнесъ онд» почти вслухъ: — я жертвую покоемъ послѣднихъ лѣтъ моей жизни, и жертва моя безплодна. Сколько бы я ни старался, мнѣ не отвратить отъ несчастнаго Франциска рокового удара, навстрѣчу которому онъ идетъ.

Опомнясь наконецъ, старикъ вышелъ изъ дворца и, уже сидя въ экипажѣ, продолжалъ размышлять о томъ же.

«Вѣнецъ Франциска уже и теперь, думалъ Филанджіери нечто иное, какъ блуждающій огонекъ, который неминуемо долженъ потухнуть, и очень скоро потухнетъ».

Экипажъ министра спускался съ Каподимонтскаго холма по широкой платановой аллеѣ, ведущей къ городу. Его сначала обогнало, а потомъ остановилось у тротуара закрытое ландо. Какой-то человѣкъ, видимо поджидавшій экипажъ, приблизился къ спущенному окну, черезъ которое ему подали клочокъ бумажки. Затѣмъ ландо быстро укатило, а мужчина подошелъ къ фонарю и читалъ записку.

— Любовью занимаются! — подумалъ Филанджіери.

Но передъ нимъ промелькнулъ не любовный, а политическій эпизодъ. Въ ландо сидѣла и подала записку мужчинѣ миссъ Уэсси, возвращавшаяся съ раута молодой королевы. Бумажку получилъ Цезарь Бесси. А въ запискѣ было начертано: «Филанджіери старается устроить итальянскую федерацію, союзъ Неаполя съ Пьемонтомъ».

— Ну, эта федерація, — подумалъ Бесси, — только затормозитъ на многіе годы полное объединеніе. Надо поскорѣй извѣстить революціонный комитетъ и- Маццини.

XV.
Бѣлое письмо. — Святые въ революціонныхъ лентахъ. — Арестъ англичанки.

Подозрѣнія министра Аіоссы, порожденныя пріѣздомъ въ Неаполь англичанки Уэсси, были основательны. Но вскорѣ она была принята двумя принцами королевской крови, ихъ супругами и затѣмъ попала въ интимный кружокъ молодой королевы, самъ августѣйшій супругъ которой очень милостиво относился къ знатной иностранкѣ. Эти знаменательные признаки благонадежности не могли не разсѣять опасеній высшей полиціи, чуткій министръ едва не попался впросакъ. Но его хранилъ добрый геній чернаго кабинета. Въ то время въ соотвѣтствующихъ отдѣленіяхъ главнаго почтамта постоянно работали опытнѣйшіе полицейскіе чиновники. Они просматривали входящія и исходящія письма. Мало-мальски подозрительныя изъ нихъ вскрывали, прочитывали и потомъ закрывали такъ артистически, что получатели не могли догадаться о произведенной надъ ихъ корресподенціей операціи. Конечно, революціонеры знали о черномъ кабинетѣ и прибѣгали къ шифровкѣ или инымъ пріемамъ, маскирующимъ смыслъ ихъ переписки.

Какъ только Уэсси появилась въ Неаполѣ, ея письма были обречены къ прохожденію черезъ черный кабинетъ, который не переставалъ интересоваться ими даже тогда, когда Аіосса пересталъ интересоваться англичанкой. Однако рѣшительно ничего подозрительнаго ни входящихъ, ни въ исходящихъ не оказывалось.

Но около половины іюня полицейскій комиссаръ чернаго кабинета представилъ министру письмо, подозрительное не по своему содержанію, а по отсутствію всякаго содержанія: простой бѣлый дѣвственный листъ почтовой бумаги, вложенный въ конвертъ. По штемпелю судя, оно пришло изъ Генуи, а по наведеннымъ полиціей справкамъ оно было опущено тамъ въ ящикъ, ближайшій къ виллѣ Спинола, гдѣ собирались и даже временно проживали опаснѣйшіе революціонеры, эмигрировавшіе изъ Неаполитанскаго королевства: Палиццола, Нино Бексіо, Ризолино Пило, Орсини^[33] и пр.

Таинственное письмо, будучи подвергнуто химическимъ испытаніямъ, оказалось дѣйствительно революціонной прокламаціей. Аіосса былъ взбѣшенъ, сознавая, что его дурачили раньше, и рѣшилъ, что онъ не только арестуетъ Уэсси, но засадитъ ее въ самую строгую политическую тюрьму и сгноитъ въ казематахъ Сантъ-Эльмо. Однако, какъ ни былъ рѣзокъ и грубъ глаза полиціи, онъ понималъ, что съ женщиной, которая обласкана при королевскомъ дворѣ, надо поступать осторожно. И вмѣсто того, чтобъ схватить ее немедленно, принялъ мѣры, чтобъ она была арестована безъ скандала слѣдующею ночью. Слѣдующая же ночь предшествовала великому празднику католической церкви, празднику тѣла Господня (corpus Domini).

Весь городъ съ утренней зари готовился къ пышному церковному торжеству. Теплое іюньское солнце взошло и ярко освѣтило улицы, разукрашенныя по окнамъ и балконамъ гобеленами, дорогими матеріями, шитыми коврами, цвѣтами, растеніями. На первые удары соборнаго колокола откликнулись колокола всѣхъ четырехсотъ слишкомъ неаполитанскихъ церквей. Толпы народа, жизнерадостныя, веселыя, въ праздничныхъ нарядахъ, потокомъ переливались повсюду. Соборная паперть была, какъ снѣгомъ, покрыта множествомъ маленькихъ дѣвочекъ въ легкихъ бѣлыхъ платьяхъ и вуаляхъ. Малютки держали въ рукахъ корзиночки съ пышными душистыми розами, ощипывали лепестки и сыпали ихъ окрестъ наземь.

Вотъ распахнулись колоссальныя историческія врата древняго собора, на улицу хлынули величаво-гармоничные звуки двухъ органовъ, и ѳиміамъ кадильницъ смѣшался съ ароматомъ розъ. Крестный ходъ двинулся.

Впереди, какъ облачка, шли бѣлыя группы малютокъ, которыхъ изъ оконъ и балконовъ засыпали цвѣтами. Затѣмъ попарно выступали служащіе при церквахъ, въ своихъ древнихъ живописныхъ костюмахъ, съ жезлами или инструментами, соотвѣтствующими ихъ занятіяхъ; потомъ ряды дьяконовъ, викарныхъ священниковъ; семинаристовъ въ бѣлыхъ накидкахъ, духовныхъ коллегій, протоіереевъ въ пурпурныхъ ризахъ. А за ними начиналась нескончаемая лента статуй святыхъ угодниковъ, въ натуральную величину. Ихъ усердствующіе несли высоко на своихъ плечахъ; шедшіе около дьяконы не переставая кадили. И святыхъ тоже осыпали цвѣтами. Умиленныя и радостныя толпы народа вторили пѣнію пѣвчихъ.

Кардиналъ архіепископъ Ріаріо Сфорца въ полномъ облаченіи, въ расшитой драгоцѣнными каменьями длинной ризѣ, шлейфъ которой несли два камергера, слѣдовалъ непосредственно за тѣломъ Господнимъ, самъ кадилъ ему, и время отъ времени благословлялъ народъ. За его свитой шествовали свѣтскіе сановники, кавалеры ордена св. Дженаро, св. Константина, Франциска I и пр. Всѣ въ черныхъ фракахъ, короткихъ черныхъ брюкахъ, бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ золотыми пряжками.

Рядомъ съ архіепископомъ-кардиналомъ шелъ старшій дядя короля, графъ Сиракузскій, высокій, величавый мужчина. Его лицо было не только красиво, но привлекательно своимъ добродушнымъ, чуждымъ всякаго чванства выраженіемъ. Онъ вопреки всѣмъ полицейскимъ и дисциплинарнымъ правиламъ носилъ длинную бороду, въ которой начинала серебриться сѣдина.

Когда процессія останавливалась и кардиналъ давалъ благословленіе, то сановники, какъ и весь народъ, становились на колѣни. Только четыре Принца королевскаго дома, которые обязаны были нести балдахинъ надъ тѣломъ Господнимъ, ограничивались склоненіемъ головы, ибо ихъ ноша не дозволяла имъ опускаться на колѣни.

Въ моментъ одной изъ такихъ остановокъ кардиналъ запѣлъ, и всѣ духовные подхватили псаломъ. Кругомъ все торжественно безмолвствовало. Легкія облачка ѳиміама изъ дьяконскихъ кадильницъ поднимались на воздухъ. И вдругъ изъ толпы раздался многоголосый мощный кличъ:

— Да здравствуетъ Италія единая! Да здравствуетъ конституція!

И, что было еще изумительнѣе, высокая статуя св. Януарія^[34] оказалась обвитою черезъ плечо широкой трехцвѣтной революціонной лентой.

Жандармы бросились въ толпу; королевскіе стрѣлки приготовились стрѣлять. Могла бы произойти кровавая рѣзня. Но принцъ Леопольдъ, быстро выступивъ передъ солдатами, громко скомандовалъ, пользуясь своимъ положеніемъ королевскаго дяди:

— Стой! Всѣ по мѣстамъ!

Кардиналъ Ріаріо Сфорца, поднявъ высоко дароносицу, приказалъ ближайшему дьякону снять со статуи св. Януарія революціонный шарфъ. Спокойствіе возстановилась, и процессія продолжала свое шествіе.

Когда принцъ Леопольдъ вернулся домой, то онъ засталъ адъютанта короля, который былъ нарочито посланъ къ нему, чтобъ доложить объ арестѣ миссъ Уэсси прошлой ночью и о заключеніи ее въ сантъ-эльмскую тюрьму.

— Ее во что бы ни стало надо спасти, — воскликнулъ сильно разгнѣванный принцъ, сбѣжалъ съ лѣстницы, сѣлъ въ карету, которая еще не отъѣзжала отъ крыльца, и отправился къ племяннику.

Онъ объяснилъ Франциску II, что нѣтъ никакого основанія сажать въ тюрьму иностранку только потому, что она получила прокламацію. Развѣ она виновата, что ей прислали такое письмо. Всѣ получаютъ нынче прокламаціи; революціонныя воззванія носятся въ воздухѣ,

Король, повидимому, убѣдился доводами дяди. Миссъ Уэсси была освобождена, но до границы королевства ее провожали жандармы.

Королева Софія значительно содѣйствовала герцогу Сиракузскому.

Какъ ни хлопоталъ Аіосса, чтобы удержать въ рукахъ добычу, онъ ничего не могъ сдѣлать.

XVI.
Ультиматумъ премьера Филанджіери. — Тревога королевы Софіи.

Приближалась осень. На сѣверѣ Италіи Австрія проиграла кампанію и уступила сардинскому королю Виктору-Эмануилу II городъ Миланъ и всю Ломбардію. Мелкіе владѣтельные герцоги (креатуры Австріи) въ средней Италіи отказывались отъ престоловъ, а мѣстное населеніе всеобщей подачей голосовъ провозглашало своимъ государемъ того же Виктора-Эмануила, котораго уже называли королемъ итальянскимъ. Въ королевствѣ обѣихъ Сицилій революціонно-объединительное движеніе разрасталось даже въ самой столицѣ, Неаполѣ.

Францискъ II все это зналъ, но продолжалъ жить въ Каподимонте, ничего не предпринимая. Первый министръ Филанджіери, чувствуя свою безполезность, проживалъ большею частью въ подгородномъ помѣстьѣ Поццано. Однажды вечеромъ, когда король сидѣлъ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, погруженный въ обычную унылую апатію, ему доложили о прибытіи генерала Филанджіери и герцога Санвито. Король ихъ увидалъ и, поднявшись съ кресла, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ имъ навстрѣчу.

— Радъ васъ видѣть, господа, — привѣтствовалъ онъ вошедшихъ: — я пригласилъ васъ, потому что мнѣ надо съ вами посовѣтоваться. Присядьте.

— Ваше величество желаете выслушать мое мнѣніе, — заговорилъ первымъ Филанджіери, какъ только опустился на стулъ. — Да развѣ вы сами не знаете, что я вамъ могу сказать? Событія надвигаются быстро, неудержимо, а вы еще ничего не предпринимаете… Государь, вы обратились въ воплощенную нерѣшительность. Разрѣшите мнѣ быть вполнѣ откровеннымъ: вы идете навстрѣчу погибели вашего престола… Простите меня, но я не выйду изъ этой комнаты прежде, чѣмъ не выскажу вашему величеству все, что я думаю о настоящемъ положеніи, королевства. Можетъ быть, вы будете гнѣваться на меня… Но я этого не страшусь, потому что говорю вамъ правду и, можетъ быть… можетъ быть, впослѣдствіи… въ изгнаніи… вы вспомните мои слова, но будетъ уже поздно.

Король, давно привыкшій къ нраву стараго генерала, котораго Наполеонъ I звалъ Tête de vulcain, спокойно, безстрастно выслушивалъ эти рѣчи. Герцогъ Санвито, поджимая свои бульдожьи губы, тихо произнесъ:

— Это неисправимый вольтерьянецъ.

Санвито зналъ, что Филанджіери тугъ на ухо и не услышитъ этого восклицанія. Генералъ продолжалъ:

— Теперь наступилъ моментъ, когда надо твердо и ясно объясниться съ Франціей и Англіей, чтобы отстраниться отъ Австріи, подъ игомъ которой находились столько лѣтъ ваши предшественники. Пора наконецъ вашему величеству взглянуть прямо въ глаза объединительной революціи, которая готовится лишить васъ королевства. Обезоружить же революцію можно, только обнародовавъ либеральную конституцію. Вы должны наконецъ убѣдиться, государь, что ваши подданные далеко не таковы, какими были подданные вашего родителя; что грозовыя тучи все больше и больше заволакиваютъ политическій горизонтъ, что ваша столица неспокойна, что возмущеніе зрѣетъ повсюду, что подъ вашимъ трономъ клокочетъ вулканъ, который можетъ поглотить династію.

Францискъ слушалъ не возражая; казалось, онъ готовъ былъ безропотно перенести все, чѣмъ грозилъ ему первый министръ. Онъ напоминалъ пѣшехода, который захваченъ на пути ливнемъ и не заботится о томъ, чтобъ поискать убѣжища отъ непогоды.

А Санвито бормоталъ себѣ подъ носъ, однако достаточно громко, чтобъ король могъ слышать:

— Явно, что онъ (т. е. Филанджіери) продался Наполеону III…

— Государь, — воскликнулъ рѣшительнымъ тономъ первый министръ: — соблаговолите дать мнѣ ваше согласіе, и завтра же все перемѣнится: вы будете союзникомъ сардинскаго короля, Франція вамъ возвратитъ свою дружбу, Англія придетъ вамъ на помощь, а вашъ народъ будетъ васъ благословлять.

Однако Филанджіери видѣлъ, что ему не удастся убѣдить государя. Онъ всталъ, подошелъ къ Франциску, взялъ его за руку, крѣпко сжалъ ее въ своихъ и сердечно, ласково, дрожащимъ отъ волненія голосомъ обратился къ нему:

— Баше величество, чрезъ меня само Провидѣніе взываетъ къ вамъ: объявите конституцію, вступите въ итальянскую федерацію и, какъ того желаетъ Викторъ-Эмануилъ и объединительная революція, займите вашими войсками папскія владѣнія…

Францискъ II вскочилъ какъ ужаленный. Онъ былъ блѣднѣе полотна. Онъ воскликнулъ:

— Довольно, генералъ, ни слова больше. Быть всегда вѣрнымъ союзникомъ главы нашей святой католической церкви — вотъ мое несокрушимое рѣшеніе.

Министръ выпустилъ изъ своихъ рукъ руку монарха. Лицо старика приняло строгое выраженіе человѣка, принявшаго тоже несокрушимое рѣшеніе.

— Я не хочу, государь, чтобы вашъ вѣнецъ разсыпался въ моихъ рукахъ. Соблаговолите замѣнить меня другимъ лицомъ. Будьте счастливы, да не исполнятся мои предсказанія.

Сказавъ это, Филанджіери твердыми шагами, съ высоко поднятой головой вышелъ изъ комнаты и даже не оглянулся назадъ.

Король былъ очень смущенъ. Онъ понималъ, что потерялъ лучшаго совѣтника, преданнаго, прямодушнаго друга и искуснаго дипломата. Развѣ покойный отецъ не совѣтовалъ ему обращаться къ Филанджіери во всѣхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ?

И, несмотря на все это, Францискъ, немного оправясь, тихо произнесъ, какъ бы про себя:

— Нѣтъ, я никогда не измѣню святѣйшему отцу^[35].

А лукавый Санвито, который избѣгалъ вступать въ споръ съ Филанджіери, сталъ высказывать свои мысли, едва только тотъ вышелъ.

— Конечно, ваше величество, — заговорилъ онъ: — конечно, все въ мірѣ прогрессируетъ. И намъ не слѣдуетъ топтаться на одномъ мѣстѣ. Но всему есть предѣлъ. Припомните, что говаривалъ блаженной памяти родитель вашъ: «Конституція — значитъ революція… Отнять у папы его владѣнія — значитъ призвать на главу нашу громы небесные». Возстать противъ святѣйшаго отца! Господи насъ сохрани! Ужъ лучше умереть въ голодѣ и холодѣ на навозной кучѣ, какъ Іовъ, чѣмъ предать свою душу вѣчному проклятію и гееннѣ огненной.

Мистикъ-король содрогнулся; лицо его выразило смертельный ужасъ.

— Угодно вашему величеству выслушать мое мнѣніе? Осмѣливаюсь думать, оно получше совѣтовъ этого еретика… — сказалъ Санвито медовымъ голосомъ.

Король кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— Славная Бурбонская династія имѣетъ враговъ. Что же? Это очень просто, очень естественно. Все великое возбуждаетъ зависть и даже ненависть. Но вы, государь, вы достойный сынъ святой Маріи-Христины, — развѣ вы можете принять святотатственные совѣты тѣхъ, которые, прикрываясь прогрессомъ, имѣютъ въ виду разрушить нашу святую, католическую, апостольскую церковь.

Послѣдствіемъ этого историческаго собесѣдованія молодого король съ двумя своими министрами было то, что его еще разъ ввели въ заблужденіе, что лукавство и регрессъ одержали побѣду надъ здравымъ смысломъ, прямодушіемъ и прогрессомъ.

---

Несмотря на то, что Софія была умна, энергична, несмотря на то, что между нею и мужемъ существовала теплая взаимная любовь и откровенность, ей все-таки не удавалось быть ему полезной, какъ королю.

Она была слишкомъ молода, неопытна, слишкомъ нова въ придворныхъ неаполитанскихъ сферахъ для того, чтобъ успѣшно бороться съ вліяніемъ Маріи-Терезіи, которое проникало во всѣ отрасли управленія, хотя король не довѣрялъ уже мачехѣ послѣ открытія фоджійскаго заговора, хотя онъ явно сторонился отъ нея и избѣгалъ ея присутствія даже.

Софія понимала, что Францискъ утрачиваетъ свою популярность, что народная любовь, которая привѣтствовала его при вступленіи на престолъ, быстро слабѣетъ. Она хотѣла содѣйствовать возстановленію этой любви, тѣмъ болѣе, что сама, доступная, искренно привѣтливая, веселая, быстро заслужила расположеніе всѣхъ слоевъ населенія. Она старалась сближать мужа съ высшимъ обществомъ, и это его немного оживляло, но ненадолго. Она старалась, чтобы народъ видалъ его чаще, но это тяготило молодого короля. У него иногда являлись проблески веселаго добродушія, но большею частью онъ имѣлъ видъ унылый, казался несчастнымъ. А массѣ, особенно такой вулканически-бурной и веселой, какъ южно-итальянская, это никогда не нравится.

Въ Новый годъ (1860) Софія устроила, съ согласія мужа, большой народный праздникъ. Она сама угощала неаполитанцевъ, десятками тысячъ наполнившихъ огромный Каподимонтскій паркъ. Она вездѣ появлялась со своей милой улыбкой, обращалась ко всѣмъ съ привѣтливымъ словомъ, была внимательна. Простонародье было очаровано своей юной «королевочкой». Но ея надежды, что вѣнценосный супругъ вмѣстѣ съ ней приметъ участіе въ праздникѣ, не осуществились. Францискъ на нѣсколько минутъ показался своимъ подданнымъ на балконѣ, но потомъ скрылся въ своихъ аппартаментахъ; когда жена пришла къ нему, онъ сидѣлъ у камина унылый, печальный. На ея ласки онъ отвѣчалъ ласками, а на ея вопросъ: что съ нимъ? — разсказалъ, что его еще съ утра мучитъ воспоминаніе о приснившемся ночью предзнаменованіи. Ему привидѣлась страшная буря на морѣ, погибающіе на корабляхъ люди и между ними его предки и отецъ. Онъ былъ суевѣренъ, вѣрилъ примѣтамъ и снамъ и весь день терзался, пытаясь разгадать значеніе этого ужаснаго сновидѣнія.

— Дорогой мой, ты вездѣ хочешь видѣть мракъ и несчастія! Развѣ можно обращать вниманіе на сны, — не удержалась посѣтовать королева, но спохватилась, видя, что ему стало еще тоскливѣе.

Весьма можетъ быть, что сонъ этотъ былъ вызванъ ожиданіемъ спуска большого корабля, который долженъ былъ получить демонстративное въ то время названіе «Borbone».

Сама королева съ радостію готовилась къ этому торжеству, надѣясь, что Францискъ поневолѣ развлечется величавымъ зрѣлищемъ, на чистомъ воздухѣ, среди своего шумнаго народа, который въ такихъ случаяхъ всегда бываетъ настроенъ жизнерадостно и добродушно.

День, назначенный для спуска «Бурбона», выдался веселый, ярко солнечный. Весь путь — около 15 верстъ — отъ столицы до кастелламарской верфи былъ окаймленъ народомъ въ праздничныхъ нарядахъ и настроеніи. Толпы шумно и радостно привѣтствовали королевскую чету. Городъ Кастелламаре и верфь были убраны пышно; вся аристократія съѣхалась туда и размѣстилась на красивыхъ эстрадахъ, окружавшихъ королевскую ложу. Благополучный спускъ колоссальнаго морского чудовища, символа могущества королевства, возбудилъ общій энтузіазмъ. Клики «Viva il Re! Viva la Regina»!^[36] потрясали воздухъ. Но едва Францискъ, приподнявшись съ своего кресла, отвѣтилъ поклономъ на привѣтъ своихъ подданныхъ, какъ поблѣднѣлъ, пошатнулся, почти упалъ. Его усадили; онъ былъ почти безъ чувствъ. Благодаря женѣ и придворнымъ, инцидентъ прошелъ не замѣченнымъ публикой. Но глубоко огорченная Софія поспѣшила, какъ только позволилъ этикетъ, уѣхать съ мужемъ обратно въ Неаполь.

Съ тѣхъ поръ король часто хирѣлъ, онъ сталъ еще грустнѣе и апатичнѣе. Врачи утверждали, что это слабость; что ее легко устранить частію лекарствами, а главное холодными душами. Главнѣе же всего — полнымъ спокойствіемъ.

— Всякія заботы и занятія, особенно государственными дѣлами должны быть безусловно устранены, — объявилъ Рамалья, лейбъ-медикъ короля.

Софія съ ужасомъ выслушала этотъ приговоръ.

— Какъ можно монарху не заниматься государственными дѣлами, да еще въ такой критическій періодъ его царствованія?

XVII.
Безсознательная жертва Фоджійскаго заговора. — Тюремный вѣстникъ.

Въ день спуска корабля «Бурбонъ» случился инцидентъ, касающійся одного изъ второстепенныхъ лицъ нашего романа.

Когда король и королева, возвращавшіеся въ Неаполь, выѣхали изъ Кастелламаре, какой-то молодой простолюдинъ въ лохмотьяхъ подбѣжалъ къ ихъ экипажу, протягивая бумагу, очевидно, прошеніе. Королева хотѣла было принять конвертъ; но жандармы мгновенно накинулись на смѣльчака и вырвали у него бумагу; убѣдись, что въ ней нѣтъ ничего опаснаго, они выпустили жертву изъ своихъ рукъ и пихнули просителя въ густую толпу народу, бѣжавшую за экипажемъ. Бѣдняга былъ такъ блѣденъ и слабъ, что рисковалъ быть раздавленнымъ. Однако чья-то длинная рука, схвативъ его за плечо, быстро оттащила на относительно свободное мѣсто, гдѣ его принялъ въ объятія маленькій, гладко выбритый и тщательно напомаженный пожилой человѣкъ.

— Карлуччо — ты? — воскликнулъ онъ. — Что ты — изъ больницы, что ли? Кровинки у тебя нѣтъ въ лицѣ?

— Не изъ больницы я, а изъ тюрьмы, — отвѣчалъ Карлуччо.

Это былъ тотъ самый молодой парень, котораго (какъ было сказано въ первой главѣ нашего романа) Нина Риццо, камерфрау королевы Софіи (тогда еще супруги наслѣднаго принца), рекомендовала донъ-Рафаэле Кришколо, любимому камердинеру умирающаго Фердинанда II, чтобы помогать ухаживать за больнымъ.

Маленькій человѣчекъ донъ-Дженаро именно и рекомендовалъ Карлуччо Нинѣ Риццо, потому что зналъ его съ дѣтства за надежнаго молодого человѣка, который, несмотря на свое заброшенное сиротство, на нищенское житье и соблазны уличнаго разврата, остался честнымъ и трудолюбивымъ.

Самъ донъ-Дженаро былъ по профессіи цирюльникомъ; онъ пользовался большой популярностью въ своемъ околоткѣ. Онъ, какъ и большая часть его сотоварищей по оружію, любилъ узнавать мѣстныя новости и распространять ихъ. Однако, никогда не сплетничалъ, никогда не выносилъ раздора; а напротивъ, мягко и ловко умиротворялъ, кого и когда было надобно. Въ политическіе разговоры онъ не вмѣшивался, но когда онъ къ мимъ прислушивался, то но выраженію его лица, можно было предположить (и основательно), что онъ понималъ въ этомъ дѣлѣ больше многихъ другихъ.

У него была одна особенность. Послѣ 1848 года, когда Фердинандъ II обманулъ націю конституціей, донъ-Дженаро говорилъ вмѣсто «честное слово» — «даю вамъ королевское слово». И тогда всѣ знали, что донъ-Дженаро шутитъ, либо морочитъ. Онъ былъ безсемейный, зналъ Карлуччо съ младенчества и чувствовалъ къ нему отцовское расположеніе.

Молодой человѣкъ съ длинными руками, вытащившими Карлуччо изъ толпы, былъ тоже взрощенникъ улицы, но попорченный ею, мелкій каморристъ. Онъ никогда не былъ друженъ съ Карлуччо, но теперь, какъ будто обрадовался ему, и во всякомъ случаѣ заинтересовался имъ. Звали его Спито.

Оба они забросали молодого человѣка разспросами. Но донъДженаро благоразумно рѣшилъ, что около большой дороги — бесѣда плохая, и увелъ обоихъ въ отдаленную и безлюдную остерію. Тамъ Карлуччо и разсказалъ свои похожденія, имъ неизвѣстныя.

Будучи принятъ въ штатъ придворной прислуги по рекомендаціи Кришколь, онъ до самой кончины Фердинанда II помогалъ этому королевскому фавориту ходить за королемъ. Когда король скончался и дворъ переѣхалъ въ Каподимонте, то Карлуччо оставался подручникомъ Кришколо, котораго удержала при себѣ вдовствующая королева Марія-Терезія. Вскорѣ донъ-Кришколо возложилъ на него порученіе, повидимому, не представлявшее ничего особеннаго, а именно Карлуччо долженъ былъ ѣхать въ городъ Фоджіа къ нѣкоему мѣстному полицейскому чиновнику Меренда, отвезти ему довольно значительную сумму денегъ и нѣсколько писемъ, затѣмъ получить отъ него отвѣтныя письма и привезти ихъ въ Каподимонте. При имени Меренда, который, какъ онъ зналъ, былъ главной пружиной Фоджійскаго заговора, донъ-Дженаро широко раскрылъ глаза, привскочилъ на стулѣ и воскликнулъ: «ого!»

Карлуччо пріѣхалъ въ Фоджіа, отдалъ, что было приказано, Меренда, получилъ отъ него пакеты, адресованные Кришколо и отцу Помпею, и остался ночевать въ городѣ, такъ какъ было уже очень поздно.

Ночью къ нему нагрянули жандармы, объявили, что онъ подозрѣвается въ кражѣ какого-то ожерелья, и произвели обыскъ. Ожерелья не нашли, потому что онъ его никогда не кралъ. Но зато нашли письма отъ Меренда, повидимому, очень этому обрадовались, отобрали ихъ, а самого парня, скрутивъ ему руки назадъ, отвезли въ Неаполь. Въ Викарійской тюрьмѣ его продержали нѣсколько мѣсяцевъ, не сообщая, за что и про что. А вчера вотъ выпустили на всѣ четыре стороны, тоже неизвѣстно по какой причинѣ.

— Просьбу-то ты какую подавалъ? — полюбопытствовалъ донъ-Дженаро, когда Карлуччо кончилъ свой разсказъ.

— Просилъ у его величества суда и справедливости: за что меня въ тюрьму посадили, я не знаю, а добрые люди будутъ полагать, что я воръ, либо убійца.

— Нашелъ у кого искать справедливости? — пробормоталъ Спито.

Со стороны каморриста, хоть и мелкаго, такой неуважительный отзывъ о королѣ былъ изумителенъ. Донъ-Дженаро испытующе взглянулъ на него, повидимому, остался доволенъ, и промолвилъ, обращаясь къ Карлуччо:

— Пожалуй, что просьба-то даромъ бы пропала. А тебѣ я вотъ что посовѣтую: убирайся изъ Неаполя и пробирайся въ Сицилію.

— Мнѣ и донъ-Гаэтано объ этомъ въ тюрьмѣ говорилъ. Да на что я тамъ буду годенъ?

— Э! да ты и донъ-Гаэтано знаешь, вотъ и чудесно, — радостно отозвался цырюльникъ.

Карлуччо сказалъ, что чрезъ нѣсколько дней послѣ его заключенія въ тюрьму туда же былъ посаженъ Гаэтано Гальди. Гальди былъ знаменитый редакторъ не менѣе знаменитой въ то время газеты «Verita e Bugie».^[37] Онъ въ свое время много содѣйствовалъ организаціи переворота 1860 г. и былъ еще ранѣе извѣстенъ подъ прозвищемъ Тюремнаго Вѣстника, ибо по волѣ министерства полиціи, завѣдывавшаго цензурой, Гальди каждый мѣсяцъ три или четыре раза появлялся на нѣсколько дней въ тюрьму для отсидки своихъ газетныхъ прегрѣшеній.

Ему было лѣтъ шестьдесятъ, онъ имѣлъ очень располагающую наружность, обширный умный лобъ, съ котораго спадала до плечъ львиная грива. Происходилъ онъ отъ когда-то богатаго дворянскаго рода, но теперь, по словамъ его сотрудника, карикатуриста Танкреди, у Гаэтано оставалось только два сокровища: золотой левъ въ гербѣ, который не могъ его кормить, и стальное перо, которое кормило по преимуществу на казенный счетъ, когда онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ.

Его товарищи по заточенію въ Викаріи — по преимуществу изъ простонародья — очень его любили^[38] за то, что каждый разъ, когда онъ возвращался въ заточеніе съ воли, Гаэтано приносилъ имъ грошовыхъ сигаръ, а нѣкоторымъ даже вѣсти объ ихъ семьяхъ, многимъ же надежду, что не долго остается сидѣть подъ замкомъ. «Не унывайте, друзья, революція уже у самыхъ воротъ Неаполя», часто повторялъ онъ. И совершенно былъ увѣренъ, что не ошибается.

Но такъ какъ и его газета съ самаго 1848 г. твердила: «революція у воротъ Неаполя», то многіе перестали этому вѣрить. Полиція его давно бы засадила въ каторжную тюрьму и прекратила бы его газету, если бы либеральный принцъ Леопольдъ Сиракузскій не ходатайствовалъ за него и не увѣрилъ своего брага, Фердинанда И, что Гальди человѣкъ неопасный и просто полоумный. Конечно, за его газетой слѣдила полицейская цензура, а излишнія увлеченія наказывались Викаріей. Когда его отправляли туда, онъ, взглянувъ на билетъ, который вручался ему по сему случаю, улыбался и непремѣнно пояснялъ смотрителю: «На двѣ недѣли! Слишкомъ это. Вѣдь революція уже у дверей Неаполя».

Даже у суроваго полицейскаго эти слова вызывали улыбку, и онъ былъ въ душѣ согласенъ съ принцемъ Леопольдомъ, что у Гальди мозги не на мѣстѣ.

Когда донъ-Гаэтано (личность историческая, которую помнятъ еще сторожили Неаполя) вновь являлся предъ смотрителемъ тюрьмы, послѣдній говаривалъ ему:

— О, это опять вы, синьоръ Гальди! Для васъ у меня всегда припасено мѣстечко. Что? Поди вы опять что-нибудь противъ короля настрочили? Видите, вотъ вы снова къ намъ вернулись, а революціи-то еще все нѣтъ, какъ нѣтъ.

Гальди умѣлъ и въ тюрьмѣ приносить пользу революціонной партіи. Онъ краснорѣчиво говорилъ, внушалъ своимъ слушателямъ идеи объ единствѣ Италіи, о конституціи и проч.

Однажды, послѣ бесѣды на эту тему съ Гальди одинъ внимательно слушавшій его простолюдинъ замѣтилъ:

— Донъ-Гаэтано, глупъ же однако король, если посылаетъ тебя къ намъ, чтобы учить насъ всему этому.

Гальди, подобно Маццини, считалъ объединительную революцію первымъ шагомъ на пути общественнаго возрожденія. По его мнѣнію, истинная цивилизація заключается въ томъ, чтобы не было ни угнетаемыхъ, ни угнетателей, ни рабовъ, ни владыкъ, чтобы не существовало привилегированныхъ классовъ, располагающихъ большимъ того, что имъ нужно, и голодныхъ массъ, ровно ничего не имѣющихъ.

Отзвуки мощнаго голоса генуэзскаго изгнанника^[39] доносились такимъ образомъ подъ мрачные своды Викарійской тюрьмы. Рѣчи Гальди, который, познакомясь съ нимъ въ тюрьмѣ, полюбилъ Карлуччо и много съ нимъ разговаривалъ, пробудили въ юношѣ мощное, дотолѣ совсѣмъ незнакомое ему чувство страстной любви, къ отечеству.

Когда Карлуччо, сидя въ остеріи, разсказалъ все подробно о себѣ, то цырульникъ опять воскликнулъ:

— Вотъ и чудесно! Сегодня утромъ Тюремный Вѣстникъ отсидѣлъ свой срокъ. Его изъ тюрьмы выпустили. Если хочешь — сходимъ вечеромъ въ кафе Постоянства.

Это кафе находилось въ Константинопольской улицѣ. Содержалъ его нѣкто донъ-Микеле. Полиція считала это заведеніе притономъ главарей революціи. Вольпе, Буономо, Пессина^[40] и много другихъ, менѣе видныхъ либераловъ (къ числу которыхъ принадлежалъ. и Гальди) собирались тамъ ежедневно.

Вечеромъ, когда Карлуччо пришелъ въ Постоянство, Гальди ему очень обрадовался. Когда же молодой человѣкъ объявилъ, что желаетъ отправиться въ Сицилію, дабы сражаться въ рядахъ повстанцевъ противъ Бурбоновъ, то старый публицистъ обнялъ, расцѣловалъ его, восклицая:

— Ахъ! зачѣмъ это я состарѣлся? Подрался бы и я въ Сициліи…

— Не сокрушайтесь, донъ-Гаэтано, — отозвался Пессина, сидѣвшій по близости: — если намъ не дадутъ конституціи, мы и здѣсь настроимъ баррикадъ.

XVIII.
Легальный заговоръ. — Послѣдній премьеръ-министръ послѣдняго Бурбона.

Сумерки осенняго вечера быстро сгущались въ ночную тьму^[41]. Изъ незатѣйливой гостиницы одного изъ городковъ или, скорѣе селъ, которыя разбросаны между Неаполемъ и Везувіемъ, вышли двое мужчинъ и направились къ близлежащему холму, на вершинѣ котораго бѣлѣлъ небольшой домикъ. Одинъ изъ мужчинъ былъ полковникъ Ланди, которому черезъ немного мѣсяцевъ предстояло съ оружіемъ въ рукахъ стать лицомд. къ лицу съ Гарибальди, когда тотъ высадился въ Сициліи.

Другой былъ знакомый читателямъ «философъ» Либоріо Романо (извлеченный изъ калабрійскаго изгнанія принцемъ Луиджи). Провидѣніе судило тоже и ему чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ быть послѣднимъ премьеръ-министромъ послѣдняго неаполитанскаго короля. Пока онъ еще не имѣлъ никакой должности и занимался въ Неаполѣ адвокатурой. Но связи и вліяніе его были уже очень значительны.

Нѣкоторые историки превозносятъ этого человѣка до небесъ; другіе топчутъ его въ грязь.

Его роль въ концѣ революціоннаго періода была очень серьезная, и мы считаемъ не лишнимъ высказать наше мнѣніе объ этой, во всякомъ случаѣ интересной, исторической личности.

Романо не заслужилъ, по нашему мнѣнію, ни мраморныхъ, ни бронзовыхъ монументовъ. Онъ былъ иниціаторомъ той оппортунистской политики, которая такъ процвѣла при новомъ режимѣ. Либерализмъ его былъ поверхностный. Онъ былъ способенъ поддерживать и ограниченную конституцію и демократическую республику, когда это ему лично казалось подходящимъ.

Онъ принадлежалъ къ «видоизмѣнчивымъ», — не знаемъ, по натурѣ или по расчету, — разрядамъ животнаго царства. Онъ старался сохранить монархію и заигрывалъ съ демосомъ. Онъ, повидимому, желалъ возвеличить монарха и въ то же время колебалъ всѣ основы этого величія. Твердостію характера онъ одаренъ не былъ. Многіе прославляли его патріотизмъ; но онъ никогда не былъ самоотверженнымъ патріотомъ, какъ не былъ и выдающимся государственнымъ дѣятелемъ.

Онъ всегда былъ ослѣпленъ сознаніемъ своихъ личныхъ, высокихъ дарованій.

Въ маленькомъ домикѣ, куда пришли Ланди и Романо, они нашли ожидавшаго ихъ принца Луиджи, дядю короля, генералъ-адмирала неаполитанскаго флота. Комната, въ которой онъ встрѣтилъ своихъ позднихъ посѣтителей, была очень скромно обставлена. Онъ пригласилъ ихъ сѣсть и спросилъ полковника:

— Какія вѣсти вы мнѣ привезли о королѣ? Я его уже нѣсколько дней не видалъ: увлекся здѣсь охотой.

— Говорятъ, что холодные души, предписанные ему докторомъ Рамалья, значительно укрѣпили государя. Но ему еще нуженъ полный покой и заниматься дѣлами строго запрещено.

Принцъ опустился на диванъ, оперевъ голову на его спинку. Лицо его выражало сильное волненіе. Я, будучи сухимъ эгоистомъ, конечно, онъ волновался не изъ сожалѣнія къ королю. Помолчавъ нѣсколько минутъ въ раздумья, онъ сказалъ:

— Да, Рамалья правъ, королю покой необходимъ. Только въ такія минуты, какія мы переживаемъ, мнѣ кажется, король неаполитанскій покоенъ быть не можетъ… За дѣлами надо зорко слѣдить… Что вы скажете, донъ-Либоріо!

— Я думаю, — отвѣчалъ своимъ обычнымъ мягкимъ тономъ Либоріо: — что король дѣйствительно боленъ… И дѣлами государственными особенно заниматься не можетъ… Между тѣмъ эти дѣла часто не терпятъ ни минуты отсрочки. Чтобъ спасти корону Бурбоновъ, слѣдуетъ…

Оба его собесѣдника впились глазами въ его лицо.

— Продолжайте, донъ-Либоріо, — поощрилъ его принцъ. — Я васъ слушаю съ величайшимъ вниманіемъ.

Лицо-Либоріо стало еще серьезнѣе. Онъ продолжалъ почти медленно, даже съ паѳосомъ, быстро жестикулируя руками, по адвокатской привычкѣ:

— Я полагаю и утверждаю, что только регентство можетъ спасти корону Франциска II. Для регентства нуженъ человѣкъ твердый, смѣлый, опытный, знакомый съ политическими отношеніями къ нашему королевству европейскихъ державъ.

Онъ смолкъ опять.

— Говори же, говори, — снова поощрилъ принцъ, имѣвшій привычку переходить на ты съ лицомъ, которымъ былъ доволенъ.

— Вашему высочеству извѣстно, въ какомъ положеніи нынче государство. Въ Сициліи, которая столько разъ доказывала свою преданность монархамъ, теперь повсюду вспыхиваютъ возмущенія. Въ остальныхъ провинціяхъ и въ столицѣ революція пока не обнаруживается, но она уже созрѣла. Опаснѣе же всего сочувствіе подданныхъ Франциска II объединительному движенію. Понятно, вѣдь они тоже итальянцы. Англія поддерживаетъ въ своихъ выгодахъ революцію и желаетъ устранить Бурбоновъ…

— Да, вы правы, положеніе неаполитанскаго престола печально: опасности со всѣхъ сторонъ, — замѣтилъ принцъ.

— Къ этому ваше высочество должны добавить, что у Франциска нѣтъ воли. Онъ колеблется, какъ тростникъ: сегодня въ одну, завтра въ другую сторону. Относится онъ мягко къ обѣимъ партіямъ, революціонной и реакціонной. И все это себѣ во вредъ. Конечно, это объясняется его болѣзнью, физической слабостью… я согласенъ. Но все-таки онъ ведетъ себя и насъ къ гибели.

— Словомъ, по вашему мнѣнію, дорогой донъ-Либоріо, для Бурбонской династіи не остается никакого спасенія? — грустно покачавъ головой, спросилъ Ланди.

— Спасеніе только въ регентствѣ, и я увѣренъ, что разъ оно будетъ довѣрено принцу, то онъ не позволитъ вырвать власть изъ его рукъ.

Водворилось краткое молчаніе, послѣ котораго принцъ Луиджи всталъ, крѣпко пожалъ руку «философа» и сказалъ ему:

— Завтра я вернусь въ Неаполь. Мой племянникъ долженъ будетъ меня выслушать. Я настою, чтобъ онъ смѣнилъ Аіоссу и назначилъ тебя министромъ полиціи съ правомъ предсѣдательства въ совѣтѣ. Твое положеніе будетъ очень вліятельно. Конечно, ты не позабудешь обо мнѣ.

— Ваше высочество изволите помнить нашъ прежній разговоръ… Если я буду министромъ, то вы будете непремѣнно регентомъ.

Это было сказано философомъ тихо, мягко, почти униженно. Въ своихъ личныхъ видахъ онъ желалъ поддерживать заблужденія своего высокаго покровителя.

Выйдя изъ охотничьяго домика, Ланди и Романо разошлись: первый пошелъ домой, а второй направился къ гостиницѣ. Онъ шелъ въ пріятной задумчивости и вздрогнулъ, когда почти у самыхъ дверей гостиницы кто-то неожиданно опустилъ руку на его плечо. Романо поднялъ глаза и увидѣлъ передъ собой коренастую фигуру Цезаря Бесси.

Они были знакомы съ юности, хорошо изучили другъ друга. Цезарь по выраженію лица Либоріо понялъ, что тотъ чѣмъ-то очень доволенъ.

— Ну-съ, такъ какъ же? — спросилъ его Цезарь.

— Что тебѣ отъ меня нужно? — рѣзко возразилъ Либоріо, оскорбившійся безцеремоннымъ вопросомъ.

— Я только хочу знать: съ нами ты или нѣтъ. Мнѣ интересно: продолжаешь ли ты быть революціонеромъ, или измѣнился подъ протекціей двора и принца Луиджи?

— Ты мнѣ задаешь слишкомъ много вопросовъ. А я желаю знать только: по какому праву?

— По праву любви къ родинѣ, — почти крикнулъ Цезарь.

Лицо Либоріо омрачилось, и онъ тихо сказалъ:

— Знаешь, вѣдь я могу принять мѣры, чтобъ тебя арестовали.

— Что же, принимай мѣры: тѣмъ скорѣй вступишь въ исполненіе должности шпіона и измѣнника,

Либоріо, сжавъ кулакъ, приблизился къ своему оскорбителю; но одумался и быстро удалился. А Цезарь, глядя ему вслѣдъ, думалъ:

— Странно, какъ счастье мѣняетъ людей… Да… А впрочемъ, было бы еще страннѣе, если бы я не убрался немедленно отсюда. Вѣдь этотъ господинъ способенъ отомстить мнѣ. Около Неаполя я наладилъ все, что мнѣ было поручено комитетомъ. Въ Сициліи и мнѣ безопаснѣе и больше дѣла.

У него явилось желаніе передъ отъѣздомъ повидаться съ племянникомъ Бруно, котораго онъ любилъ, какъ сына. Но это было бы опасно. Бруно несъ военную службу при дворцѣ и нѣсколько озабочивалъ дядю. Прежде молодой человѣкъ хотя и впадалъ по временамъ въ поэтическую печаль, свойственную его натурѣ, но вообще былъ боекъ и веселъ. Съ тѣхъ же поръ, какъ онъ жилъ при дворѣ, дядя, видавшій его неоднократно, замѣтилъ въ немъ большую перемѣну. Очевидно, юношу что-то мучило. Цезарь зналъ, что его племянникъ былъ страстно и, конечно, безнадежно влюбленъ въ королеву Софію. Это озабочивало дядю не только, какъ родственника, но и какъ заговорщика, ибо революціонный комитетъ поручилъ Бруно расположить дворцовыхъ военныхъ къ революціи. А его несчастная любовь могла, помимо его воли, испортить все дѣло…

Цезарь Бесси не откладывалъ своихъ рѣшеній въ долгій ящикъ. Зная опасность, которой со стороны Романо подвергается не только онъ самъ, но и дѣло, которому онъ служитъ, старый революціонеръ приказалъ осѣдлать своего коня и отправился въ путь по дорогѣ въ Калабрію.

Ночь давно уже наступила и была очень темна. Дорога, по которой онъ ѣхалъ, окаймлялась деревьями и кустарниками… Вдругъ кто-то, выскочивъ изъ-за этихъ кустовъ, схватилъ лошадь за уздцы. Цезарь хотѣлъ было вынуть изъ кобуръ свои пистолеты, во передъ нимъ, словно изъ земли, выросли еще два человѣка, которые почти повисли на немъ самомъ. Онъ не могъ пальцемъ пошевелить и понялъ, что спасенья нѣтъ. Однако только что его стащили на землю, онъ попробовалъ вырваться.

— Либоріо предалъ меня скорѣй, чѣмъ можно было ожидать, — подумалъ плѣнникъ. — Если бы я хоть могъ скрыть какимъ-либо манеромъ документы…

Но, очевидно, это было невозможно: державшіе его люди приготовляли уже ручные кандалы. Тогда, взбѣшенный до нельзя, онъ громко почти прорычалъ:

— Скажите предателю Либоріо Романо, что я оповѣщу о немъ такія истины, которыя заставятъ его раскаяться въ моемъ арестѣ.

Въ этотъ моментъ случилось нѣчто совершенно неожиданное. Крупная, хотя невысокая мужская фигура, прятавшаяся за деревьями, быстро приблизилась къ Цезарю; властнымъ голосомъ приказала людямъ, державшимъ Цезаря, освободить его, а потомъ обратясь къ самому Бесси, наг ухо шепнула ему:

— Помни, что я, Либоріо Романо, спасъ тебя!

Чрезъ минуту Цезарь остался одинъ со своей лошадью и вскочилъ въ сѣдло, совершенно озадаченный,

— Чортъ разберетъ этого Либоріо — думалъ онъ: — то арестуетъ меня, то спасаетъ. Дружитъ съ принцемъ Луиджи и Францискомъ II и въ то же время сознательно содѣйствуетъ революціи въ моемъ лицѣ. Задача, право!

XIX.
Наполеонъ III и герцогиня Кастильоне.

Не только внутреннія дѣла Неаполитанскаго королевства были безотрадны, но и отношенія къ нему иностранныхъ державъ возбуждали опасенія. Франція какъ бы игнорировала правительство Франциска II; одинъ изъ самыхъ видныхъ политическихъ дѣятелей Англіи публично, въ парламентѣ, назвалъ это правительство «безбожнымъ». Къ бурбонскимъ правителямъ Европа потеряла всякое уваженіе, а подданные всякое довѣріе.

Министерство молодого короля рѣшилось обратиться за совѣтомъ и покровительствомъ къ Наполеону III, императору французовъ.

Наполеонъ малый сначала выразилъ нѣкоторое желаніе покровительствовать королю обѣихъ Сицилій, однако предъявилъ условія; А именно: прежде всего Францискъ II долженъ дать конституцію и объявить полную амнистію по политическимъ преступленіямъ; затѣмъ владѣнія Бурбоновъ должны быть раздѣлены на двѣ части: на Неаполитанское и Сициліанское королевства, съ особыми монархами, принадлежащими, впрочемъ, къ царствующему уже дому.

Болѣе всего Наполеонъ настаивалъ на томъ, чтобъ Францискъ II заключилъ немедленно союзъ съ Пьемонтомъ.

Эти условія, будучи обсуждены въ неаполитанскомъ совѣтѣ министровъ, были признаны неподходящими. Совѣтъ, подъ предсѣдательствомъ короля, рѣшилъ послать въ Парижъ особаго уполномоченнаго, командора де-Мартино, для личныхъ переговоровъ съ императоромъ.

Дѣло шло о спасеніи Бурбонской династіи, о благоденствіи всего королевства. Медлить нельзя было ни минуты. Де-Мартино, умный и опытный человѣкъ, тотчасъ же поѣхалъ въ Парижъ, а прибывъ туда, немедленно испросилъ аудіенцію.

Наполеонъ III принялъ итальянскаго уполномоченнаго въ своемъ любимомъ рабочемъ кабинетѣ. Это былъ обширный покой съ большимъ письменнымъ столомъ посрединѣ, со стѣнами, обитыми темнымъ штофомъ. Нѣсколько рѣдко разставленныхъ стульевъ и креселъ дополняли обстановку. Большой портретъ Наполеона Великаго во весь ростъ прежде всего бросался въ глаза всякому, кто входилъ въ комнату.

Императоръ ожидалъ итальянскаго уполномоченнаго, стоя около письменнаго стола, слегка опираясь на него рукой. Одѣтъ онъ былъ просто, въ генеральскій мундиръ императорской гвардіи. Только орденъ Почетнаго Легіона украшалъ его грудь. Зато въ прическѣ, въ усахъ — вообще въ туалетѣ лица, если такъ можно выразиться, сказывалось желаніе замаскировать признаки надвигавшейся старости.

Строгій стиль комнаты, огромный портретъ великаго дяди, составлявшій какъ бы фонъ фигуры Наполеона III, придавали ему самому нѣкоторое величіе. Голубые глаза пристально вглядывались въ собесѣдника. Голосъ его, даже тогда, когда онъ говорилъ серьезно, сохранялъ ту мягкую вкрадчивость, ту ласкающую интонацію, съ которой онъ привыкъ обращаться къ женщинамъ. А женщинъ онъ весьма любилъ. Руки его были очень красивы, и онъ предпочиталъ держать ихъ на виду, часто покручивая длинные прямые концы усовъ.

— Вы пріѣхали сюда, — обратился императоръ къ вошедшему, — для того, чтобы получить разъясненія моего письменнаго отвѣта, недавно отправленнаго въ Неаполь?

— Я бы не осмѣлился просить у вашего величества разъясненій, но разъ что вамъ угодно было упомянуть объ этомъ, я не скрою, мнѣ было бы очень желательно услышать отъ васъ слово, могущее успокоить моего государя и короля, — отвѣчалъ неаполитанскій посланецъ,

Съ минуту Наполеонъ молчалъ, словно ему очень не хотѣлось отвѣчать. Наконецъ, стараясь придать своему голосу нѣкоторую строгость, онъ произнесъ:

— Король обѣихъ Сицилій, къ сожалѣнію, черезчуръ поздно обратился ко мнѣ за посредничествомъ. Революціи словами не сдержишь. Присоединеніе Тосканы къ владѣніямъ короля ВиктораЭмануила совершилось вопреки моему желанію и въ ущербъ моимъ интересамъ… то-есть интересамъ Франціи. То же произойдетъ и съ королевствомъ обѣихъ Сицилій.

— Этого не случится, если ваше величество окажете содѣйствіе моему государю, какъ вы обѣщали. Революціи подобны большимъ пожарамъ. Не трудно знать, гдѣ они начинаются, но невозможно предвидѣть, гдѣ они кончатся. Если революція охватила одну націю, то сосѣднія должны предвидѣть, что огонь можетъ перекинуться и къ нимъ.

Наполеонъ слушалъ очень внимательно и улыбнулся, когда собесѣдникъ смолкъ. Они глядѣли другъ другу въ глаза и, повидимому, у обоихъ одновременно мелькнула одна и та же мысль — объ опасности господства Англіи на Средиземномъ морѣ.

Они сидѣли другъ противъ друга, разговоръ развился. Казалось, императоръ соглашается со многими доводами де-Мартино. Онъ даже высказалъ, что, можетъ быть, раздѣленіе владѣній Франциска на двое не составляетъ необходимаго условія… Но въ эту минуту разыгралась странная сцена.

Тяжелая штофная драпировка, закрывавшая одну изъ дверей, которая приходилась противъ Наполеона и, слѣдовательно, сзади де-Мартино, слегка пошевелилась. Шорохъ былъ едва замѣтенъ, но императоръ его услыхалъ и поднялъ глаза. Въ разрѣзѣ драпировки показался прелестный женскій носикъ и блеснули два не менѣе прелестныхъ глаза. Они принадлежали флорентійской красавицѣ, герцогинѣ Кастильоне.

Наполеонъ разглядѣлъ даже хорошенькія губки своей фаворитки, и ему казалось, что онѣ выражаютъ негодованіе. Между тѣмъ ничего не подозрѣвавшій де-Мартино продолжалъ:

— Неаполитанское правительство было вынуждено обстоятельствами доселѣ не итти на уступки. Но нынче король готовъ даровать требуемыя народомъ права. Первая обязанность его охранить спокойствіе царства и прочность династіи.

— Да, вы правы, конечно, вы правы, — разсѣянно бормоталъ императоръ, все вниманіе котораго было сосредоточено на разрѣзѣ драпировки. Теперь, по движенію глазъ и носа красавицы, онъ сообразилъ, что она отрицательно качаетъ головой.

— Революція доселѣ сильна, — все продолжалъ де-Мартино: — потому что она черпаетъ свою силу изъ другихъ… изъ другихъ, сосѣднихъ государствъ. Но если ваше императорское величество рѣшитесь и примете строгія мѣры, если южно-итальянскіе революціонеры узнаютъ, что повелитель Франціи не допускаетъ рѣзни и не допуститъ кровопролитія…

— Вы забываете о «невмѣшательствѣ», — перебилъ Наполеонъ и всталъ со стула.

— Извините меня, будьте добры, подождите, я сейчасъ вернусь, — прибавилъ онъ, обращаясь къ изумленному неаполитанцу и исчезъ за драпировкой, изъ-за которой секунду ранѣе исчезла Кастильоне. Она уже ждала его въ слѣдующей комнатѣ.

Наполеонъ съ нѣжной фамильярностью взялъ ее за руку.

— Дорогая герцогиня, какъ я счастливъ видѣть васъ сегодня такъ рано утромъ, — сказалъ онъ съ принужденной веселостью.

— Зачѣмъ вы приняли посланника неаполитанскаго короля? — спросила она, не отвѣчая на привѣтъ. — Развѣ вы не поклялись мнѣ содѣйствовать полному объединенію Италіи. Не хотите ли вы начать объединеніе съ того, что оторвете Сицилію отъ Неаполя?

Она это сказала негодующимъ тономъ, съ вызывающей рѣзкостью. Императоръ молчалъ. Она присовокупила:

— Такъ-то вы исполняете ваши обѣщанія?

Эти слова были произнесены съ лихорадочнымъ искреннимъ волненіемъ, съ досадой и тревогой. Кастильоне понимала, что вздумай Наполеонъ обѣщать свое покровительство Франциску, то миссія, которую она приняла на себя, ни къ чему не приведетъ.

На мгновеніе маска, всегда скрывавшая выраженіе лица вѣнчаннаго лукавца, соскользнула, напряженная улыбка исчезла, и онъ отвѣтилъ флорентійкѣ:

— Я говорю послу именно то, чего не сдѣлаю. Я знаю, что неаполитанскому престолу, суждено исчезнуть. И, конечно, не я явлюсь его спасителемъ.

Герцогиня Кастильоне взглянула на собесѣдника съ радостной улыбкой, до того очаровательной, до того обаятельной, что ея всемогущій любовникъ готовъ былъ пожертвовать въ эту минуту не только Францискомъ II, но всѣмъ міромъ, лишь бы угодить своей возлюбленной…

Вернувшись въ кабинетъ, гдѣ его ожидалъ де-Мартино, Наполеонъ, послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ фразъ, сказалъ болѣе чѣмъ холоднымъ, почти небрежнымъ тономъ:

— Я рѣшительно ничего не могу сдѣлать для вашего короля — слишкомъ поздно. Если революціонное движеніе еще можетъ быть остановлено, то единственно вліяніемъ Пьемонта. Поэтому вамъ слѣдовало бы обратиться не ко мнѣ, а въ Туринъ, къ Виктору-Эмануилу. Я связанъ условіемъ "невмѣшательства, тогда какъ для пьемонтскаго короля оно не обязательно: онъ въ дѣлахъ Италіи не чужеземецъ.

Въ это время императору доложили о приходѣ министра Тувенеля. Наполеонъ его велѣлъ принять и заканчивалъ при немъ бесѣду съ неаполитанскимъ посланникомъ. Тувенель понялъ, къ чему клонится его владыка, и замѣтилъ:

— А главное — Европа не можетъ оставаться безучастной зрительницей тѣхъ ужасовъ, которые совершаются неаполитанскимъ правительствомъ.

Эта фраза окончательно убѣдила командора де-Мартино въ томъ, что король обѣихъ Сицилій покинутъ всѣми великими державами, не исключая Россіи, которая въ то время относилась къ итальянскому вопросу въ соглашеніи съ Франціей.

Онъ откланялся и удалился.

XX.
Подготовка революціи въ Сициліи. — Монахи-инсургенты. — Репрессіи.

Надъ дивнымъ островомъ Сициліей вѣяла весна^[42]. Разгоралось солнце, пышно расцвѣтали алые миндали. Любовь зажигала молодыя сердца.

Но въ этомъ году сициліанская весна шла съ краснымъ беретомъ на головѣ. Ея нѣжныя пѣсни звучали любовью къ отечеству, смѣшивались съ пѣснями свободы, которой жаждали милліоны южныхъ итальянцевъ.

Пробилъ роковой часъ революціи.

Вся Сицилія волновалась.

На горахъ появились вооруженные отряды повстанцевъ, грозившіе даже столицѣ Палермо, хотя ее охраняло болѣе 20.000 бурбонскихъ войскъ. Правда, внутри страны въ мелкихъ стычкахъ, начавшихся еще съ прошлой осени, бурбонскіе солдаты одерживали верхъ, но, пользуясь успѣхомъ, такъ жестоко, такъ безумно и безчеловѣчно обращались съ жителями, что только увеличивали негодованіе и удваивали число тайно вербуемыхъ революціонными комитетами добровольцевъ. Бурбонскія войска сжигали цѣлыя селенія, стрѣляли безъ разбора въ дѣтей и женщинъ, думая этимъ подавить возстаніе, но они только раздували его.

Изстрадавшіеся сициліанцы поголовно клялись драться до послѣдней капли крови съ Бурбонами, которые раздавили ихъ въ 1820 г., которые нарушили свою клятву конституціи въ 1848 г. и обманули въ 1869 году.

Жестокое то было время. Женщины тихо плакали у очаговъ, на которыхъ нечего было варить. Мужчины съ винтовками за плечами убѣгали въ горы. Поля не обрабатывались. Знатные и богатые владѣльцы содѣйствовали искренно подготовкѣ революціи. Духовенство, особенно монахи, столь многочисленные въ Сициліи, готовились къ борьбѣ. Одинъ изъ умнѣйшихъ и ученѣйшихъ настоятелей, игуменъ монастыря Ганчіа въ Палермо, былъ другомъ Маццини, переписывался съ нимъ и говорилъ своей братіи въ тайныхъ собраніяхъ:

— Душа человѣческая имѣетъ право стремиться къ высшимъ видамъ свободы и равенства, ибо житейскія потребности народа не могутъ быть удовлетворяемы одними матеріальными благами. Хлѣбъ насущный пріобрѣтаетъ настоящій добрый вкусъ только тогда, когда духъ человѣка независимъ.

Революціонные комитеты въ то же самое время не дремали Маццини изъ Генуи неустанно помогалъ и направлялъ совѣтами, его единомышленники были разсѣяны по всему Апеннинскому полуострову и называли себя сынами Молодой Италіи (Giovanne Italia). Правда, эта партія, согласно иниціативѣ Маццини, не принимала^[43] прямого участія въ войнѣ между Пьемонтомъ и Франціей противъ Австріи. Однако, вытѣсненіе послѣдней съ равнинъ Ломбардіи, побѣды подъ Палестро и Сольферино, одержанныя Викторомъ-Ммануиломъ II въ союзѣ съ Наполеономъ III, пробудили радостный энтузіазмъ и закрѣпили надежды революціонеровъ-объединителей во всей странѣ.

Но Виллафранкскій миръ^[44] сильно поколебалъ эти надежды. Неутомимый агитаторъ Маццини и его ближайшіе сотоварищи рѣшили, что свобода и объединеніе Италіи могутъ быть осуществлены только революціоннымъ путемъ, причемъ считали необходимымъ организовать прежде всего возстаніе въ Сициліи. Маццини, еще осенью 1859 г., вскорѣ послѣ заключенія Виллафранкскаго мира, направилъ для подготовки движенія Розолино Пило въ Романью, а Франциска Криспи^[45] на его родину, Сицилію. Криспи тайно высадился въ Мессинѣ, инкогнито, съ безпрестанными переодѣваніями, онъ объѣхалъ весь обширный, родной ему островъ, и вездѣ подготовлялъ возстаніе на подготовленной народными страданіями и общимъ недовольствомъ высшихъ классовъ почвѣ. Онъ пробрался въ Палермо, гдѣ былъ радушно встрѣченъ мѣстнымъ комитетомъ, въ составъ котораго входили и представители высшей аристократіи, и представители рабочаго элемента. На ихъ совѣщаніяхъ было рѣшено, что возстаніе должно произойти 9-го октября одновременно въ четырехъ пунктахъ Сициліи, въ томъ числѣ и столицѣ Палермо.

Намѣстникомъ Сициліи въ то время былъ генералъ-адъютантъ Кастельчикала, человѣкъ дюжинный, мало соотвѣтствовавшій критическому моменту и увѣренный, что при тѣхъ 25.000 солдатъ, которые находились въ его распоряженіи, бояться нечего. Зато полицеймейстеръ города Палермо, Сальваторе Манискалько, никогда не дремалъ. Онъ былъ проницателенъ и рѣшителенъ, жестокъ безпредѣльно и прямолинеенъ въ своей преданности старому режиму, одаренъ рѣдкой физической силой; не спавъ ночью и оставаясь безъ пищи цѣлыя сутки, онъ работать такъ же бодро, какъ при самомъ нормальномъ образѣ жизни. Практически онъ, а не намѣстникъ, управлялъ Сициліей, хотя, къ его великой досадѣ, онъ не могъ распоряжаться самостоятельно войсками. У него было, впрочемъ, цѣлое полчище шпіоновъ, доставлявшихъ ему свѣдѣнія изъ отдаленнѣйшихъ уголковъ страны.

Благодаря этимъ шпіонамъ, полиція узнала заблаговременно о назначенномъ на 9-е октября возстаніи и приняла, по соглашенію съ военнымъ начальствомъ, такія мѣры, что оно не могло состояться. Королевскій намѣстникъ распорядился, чтобы у всѣхъ безъ исключенія обывателей было отобрано оружіе. Манискалько могъ отрапортовать въ Неаполь, что «благодаря дѣятельности сициліанскихъ полицейскихъ властей, отвращено приведеніе въ исполненіе безстыднаго и нечестиваго предпріятія злонамѣренной шайки».

Главные организаторы движенія Криспи, Маруцца, Кампо успѣли покинуть Сицилію.

Остальные ихъ сообщники, конечно, должны были скрываться. Но они не упали духомъ. Напротивъ, къ нимъ присоединилось много лицъ изъ высшихъ классовъ, съ одной стороны, и простолюдиновъ, съ другой. Особенно энергиченъ и полезенъ былъ въ то время Франческо Ризо, простой, но очень умный рабочій.

Не взирая на зоркость полиціи, сѣть конспиративныхъ союзовъ и комитетовъ продолжала разрастаться. Задуманное на 9-е октября общее возстаніе не могло состояться. Но чрезъ нѣсколько дней, именно 6 ноября, вожаки движенія уже собрались въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Палермо, у подошвы горы Пеллегрино, на дачѣ графа Андрея Раммака. Совѣщаніе было посвящено внимательному разсмотрѣнію обстоятельствъ, въ которыхъ находится страна и осужденію средствъ для улучшенія такого положенія. Между прочимъ вотъ что было говорено на этомъ засѣданіи.

Гаэтано Ла Лоджіа замѣтилъ: «Сицилія лишена всякаго промышленнаго и торговаго движенія; она наполнена нищими; буржуазія грубо подавлена; дворянство еле дышитъ».

— Государственные сборы идутъ исключительно на содержаніе шпіоновъ и деморализацію народа. Единственную твердую опору правительства представляетъ начальникъ полиціи, — добавилъ баронъ Сальваторе де-Бенедето.

— Это шпіоно-полицейское правительство, — воскликнулъ Лизани, — поддерживаетъ власть вѣроломной династіи. Его ненавидитъ не только вся Сицилія, но и Европа. Вотъ ужъ двѣнадцать лѣтъ, что сициліанцы конспирируютъ и проливаютъ свою кровь, чтобы освободиться отъ гнусныхъ цѣпей, въ которыхъ они закованы.

Тутъ же было прочитано письмо Криспи, въ которомъ онъ писалъ:

"Пять мѣсяцевъ назадъ, когда на поляхъ Ломбардіи сыны нашего общаго отечества боролись съ Австріей, со всѣхъ концовъ Италіи сходились подъ національныя знамена тѣ, кто воодушевленъ любовью къ родинѣ. Одна Сицилія не выслала своихъ представителей. Кто же виноватъ? Конечно, цѣпи, которыми она скована; море, которымъ она окружена. Но знайте, однако, что ваше отсутствіе всѣ мы чувствовали, и не одни вы скорбѣли, что сициліанцы не имѣли возможности появиться на полѣ брани.

"Въ настоящій моментъ борьба съ Австріей пріостановлена. Она, отступивъ за рѣку Минчіо, укрѣпилась тамъ и не выпускаетъ еще изъ рукъ итальянской земли. Сателиты Австріи — Бурбоны и папа — подавляютъ своихъ подданныхъ необузданнымъ деспотизмомъ; покинувшіе было свои престолы герцоги грозятъ вновь водвориться у насъ. Въ виду всего этого итальянцы не могутъ наслаждаться мирнымъ покоемъ, они должны неусыпно заботиться объ устроеніи своего будущаго.

"Мы обязаны добиваться, чтобы всѣмъ этимъ опасеніямъ положить конецъ, чтобы итальянская нація получила право господства на своей землѣ, стала хозяиномъ отъ Альпъ до Африки.

"Сѣверъ и центръ Апеннинскаго полуострова усердно готовятся къ новому столкновенію съ Австріей. Оно неизбѣжно закончится изгнаніемъ чужеземцевъ и полнымъ объединеніемъ Италіи.

"Пьемонтъ вооружается; Модена, Парма, Тоскана, Эмилія уже независимы и содѣйствуютъ увеличенію юныхъ итальянскихъ полчищъ. Венеція, стонущая подъ гнетомъ 250000 нѣмцевъ, не имѣетъ силы возстать. Но она посылаетъ своихъ сыновъ подъ знамена Гарибальди, этого воина, этого народнаго трибуна, желая участвовать въ опасностяхъ и славѣ будущей народной войны.

"Сициліанцы! ужели вы не отзоветесь на этотъ общій порывъ!

"На васъ лежитъ великая обязанность; вамъ суждены великая честь и слава: раздавите на вашемъ островѣ власть Бурбоновъ и завоюйте себѣ свободу. Когда вы будете свободны, вамъ будетъ уже легко протянуть руку вашимъ континентальнымъ братьямъ, присоединиться къ нимъ для достиженія политическаго освобожденія всей Италіи.

«Для всякой борьбы необходимы организація и дисциплина. Иначе трудно побѣдить. Одной силы — мало. Вы и безъ того сильны. Но чтобъ восторжествовать, необходимо сознательно относиться къ своей силѣ. Мы будемъ съ вами въ дни испытаній и приносимыхъ вами жертвъ».

Это письмо будущаго премьера объединенной Италіи вызвало восторженныя рукоплесканія. По обсужденіи его было рѣшено, что начало возстанія должно возникнуть въ самомъ Палермо.

Въ селахъ налаживались отряды волонтеровъ. Въ столицѣ организовалось тайное, можно сказать, войско волонтеровъ. Простолюдины, благодаря энергіи Франческо Ризо и его сподвижниковъ, вступали въ ряды революціоннаго отряда съ восторгомъ, а кто и оставался въ сторонѣ, все-таки сочувствовалъ цѣлямъ движенія. Достаточное количество оружія было скоплено. Часть его изготовлялась въ самомъ Палермо и хранилась въ двухъ тайныхъ складахъ, изъ которыхъ одинъ находился въ связи съ мастерской Ризо. Большая доля огнестрѣльнаго оружія, снарядовъ и пороха подвозилась тайно съ моря на рыбачьихъ лодкахъ, съ виду совершенно невинныхъ.

Главный складъ подвозимаго находился въ старинномъ монастырѣ Ганчіа. Стѣны его, окаймляющія сады и огороды, подходятъ къ берегу моря, а главныя зданія и соборъ вдаются въ городъ и доходятъ до самаго центра Палермо.

Къ марту 1860 г. сициліанскій комитетъ считалъ революцію настолько подготовленною, что по письменному соглашенію съ Криспи (жившимъ опять на континентѣ Италіи) рѣшился приступить къ дѣлу и прежде всего поднять знамя революціи въ Палермо. Ризо ручался за народную партію; средній и высшій классы въ лицѣ своей молодежи тоже были готовы, всѣ были снабжены оружіемъ. Монахи обители Ганчіа, съ благословенія своего либеральнаго настоятеля, тоже рѣшились принять непосредственное участіе. Четвертое марта было назначено днемъ возстанія.

XXI.
Вождь рабочихъ. — Подготовка возстанія въ Палермо.

Вскорѣ послѣ засѣданія на дачѣ Раммака въ ряды конспираторовъ вступилъ замѣчательный простолюдинъ, человѣкъ мало образованный, но съ благороднѣйшимъ сердцемъ, непоборимо храбрый. Это былъ Францискъ Ризо, послѣдній титанъ Сициліи. Онъ возбуждалъ народъ къ борьбѣ противъ угнетателей своей родины. Правда, потомъ самъ онъ палъ въ борьбѣ, былъ раздавленъ. Однако его призывъ къ возстанію былъ такъ мощенъ, что онъ потрясъ бурбонскій тронъ и разбудилъ итальянскихъ эмигрантовъ, скрывавшихся въ Генуѣ и Туринѣ.

Францискъ Ризо былъ простой рабочій. Онъ проводилъ воду въ дома и общественные водоемы, т. е. былъ — какъ зовутъ сициліанцы — фонтанщикомъ. Руки его были грубы и мозолисты, но сердце твердо, какъ алмазъ. Онъ во всякую минуту былъ готовъ съ ружьемъ за плечами выйти на площадь противъ враговъ свободы. Онъ всегда готовъ было «дѣлать дѣло», даже тогда, когда остальные либералы предпочитали размышлять, не двигаясь съ мѣста.

Этотъ человѣкъ имѣлъ огромное вліяніе на рабочее населеніе, всѣ его любили и повиновались ему. Живи онъ нѣсколькими вѣками раньше, онъ могъ бы быть тѣмъ, чѣмъ былъ Мазаньелло. Изъ простонародья къ нему прежде всего пристали Джузеппе Ла-Руа, столяръ, и Сальваторе Ла-Плака, мелкій прасолъ. Они съ увлеченіемъ отдались дѣлу; усердно вербовали сторонниковъ, добывали оружіе, приготовляли порохъ, снаряды, патроны.

Жилъ фонтанщикъ въ Лавровой улицѣ, недалеко отъ монастыря Ганчіа. Домикъ его былъ небольшой, но опрятный; хозяинъ старался держать его въ порядкѣ и посильно даже украшать. Жена его увѣшала всѣ внутреннія стѣны изображеніями святыхъ, начиная съ свѣтлокудрой святой Розаліи, покровительницы Палермо, и кончая черноликимъ св. Калогеромъ. Передъ домомъ былъ небольшой дворикъ, который, благодаря трудолюбію хозяина, превратился въ садикъ. Кругомъ онъ былъ обсаженъ фиговыми опунціями^[46], составлявшими живую изгородь. Нѣсколько миндальныхъ деревьевъ отѣняли крыльцо.

Въ этомъ гнѣздышкѣ честный труженикъ прожилъ много лѣтъ съ женой и дѣтьми, которыхъ очень любилъ.

Въ концѣ марта мѣсяца въ дверь домика Франциска Ризо постучался человѣкъ среднихъ лѣтъ. Одѣтъ онъ былъ въ рабочую блузу, но черты и цвѣтъ лица, особенно же бѣлыя, холеныя руки обличали его принадлежность къ высшимъ слоямъ населенія.

— Войдите! — кликнулъ изнутри мягкій молодой голосъ.

Онъ вошелъ въ горницу. У окна сидѣла хорошенькая молодая дѣвушка лѣтъ 17-ти; она пряла ленъ, напѣвая прелестную сициліанскую народную пѣсню «Cicadella», которою Беллини украсилъ одну изъ своихъ оперъ. Эта дѣвушка была дочь Франциска Ризо.

— Вамъ отца надо? — сказала она вошедшему блузнику: — онъ дома Онъ васъ ждетъ.

Въ слѣдующей, болѣе просторной комнатѣ, обставленной самой необходимой простой мебелью, старикъ Джіованни Ризо, сѣдовласый отецъ Франциска, сидѣлъ у большого стола и растиралъ селитру. Его сынъ стоялъ у окна.

Джіованбатиста Маринуцца (незнакомецъ въ блузѣ былъ именно этотъ извѣстный въ то время писатель, одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ конспираторовъ), невольно любуясь мужественной фигурой, обрисовавшейся, какъ въ рамкѣ, на фонѣ окна, не могъ не подумать: «Настоящій герой; напоминаетъ рыцарей старой Кастиліи; только Сидъ былъ жестокъ, а у Франциска Ризо сердце истинно ангельское».

Фонтанщикъ подошелъ къ гостю и протянулъ ему руку. Нѣсколько мгновеній, не прерывая рукопожатія, они глядѣли пристально другъ другу въ глаза, Маринуцца, — повидимому, по крайней мѣрѣ, совершенно спокойно; Францискъ — взволнованно. Его смуглое лицо поблѣднѣло, глаза блестѣли. Выраженіе его лица было строго и вдумчиво, оно -внушало невольное уваженіе. Наконецъ онъ добродушно улыбнулся и, пододвинувъ къ гостю стулъ, заговорилъ первый:

— Кто много разговариваетъ, тотъ мало дѣлаетъ… Что же вашъ комитетъ? Все еще полагаетъ, что надо ждать? Я вчера всѣмъ имъ въ собраніи сказалъ, что не стану больше ходить на эти совѣщанія болтуновъ-адвокатовъ и академиковъ. Я одинъ справлюсь съ дѣломъ.

— Успокойтесь же немножко, донъ-Чиччіо^[47], — возразилъ Маринуцца: — въ дѣлѣ такой важности, какъ возстаніе, необходимо многое взвѣсить…

— И ничего не дѣлать?! — насмѣшливо воскликнулъ фонтанщикъ.

— Нѣтъ, напротивъ. Не далѣе, какъ вчера, послѣ того, что вы въ сердцахъ убѣжали отъ насъ…

— Я имѣлъ основаніе, — перебилъ Ризо: — мои товарищи-рабочіе, всѣ, кто изъ народа присталъ къ намъ, давно готовые выйти на площадь съ винтовками за плечами, чтобы биться за свободу, они начинаютъ теперь уже сомнѣваться въ насъ. Они говорятъ, что мы, вожаки, трусимъ, что у насъ не хватитъ смѣлости… что мы ровно ничего не добьемся… Сегодня насъ осмѣиваютъ, а завтра совсѣмъ покинутъ.

Тонъ Ризо былъ строго укоризненный. Онъ едва сдерживался отъ рѣзкаго выраженія своего негодованія. Вдругъ лицо его вспыхнуло, и онъ воскликнулъ:

— Послушайте, синьоръ Маринуцца, вы думаете, что я не мучусь, не страдаю, идя навстрѣчу всѣмъ опасностямъ революціи? Вѣдь для этого я покидаю семью, которую люблю и которая меня любитъ. Однако это неизбѣжно, это необходимо для Италіи.

Онъ всталъ со стула, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, какъ бы стараясь успокоиться. Потомъ подошелъ къ окну, взглянулъ на дочь, которая продолжала прясть за окномъ; лицо его омрачилось, слезы выступили на глаза, и онъ едва слышно прошепталъ: «Бѣдняжка Сарина (имя его дочери), можетъ быть, завтра у тебя уже не будетъ отца». Совладавъ съ собой, онъ приблизился къ Маринуцца, который, будучи глубоко тронутъ, крѣпко пожалъ его руку, и сказалъ:

— Да развѣ я одинъ настаиваю на необходимости ускорить дѣло? Я даже не разумѣю, какъ возможно медлить… Вѣдь вы же сами… Развѣ вы забыли, что намъ пишетъ Маццини?

И, не ожидая отвѣта, Ризо вполголоса процитировалъ слова изъ письма, которое Маццини прислалъ въ началѣ марта барону Казимиру Пизани: «Признаюсь-и не хочу отъ васъ скрывать, — что я въ нынѣшнихъ сициліанцахъ не узнаю тѣхъ, кто въ 1848 году поднялъ знамя свободы».

— Да, вы правы, — произнесъ Маринуцца.

— Разумѣется, я правъ, — восторженно отозвался фонтанщикъ. — Видите ли, синьоръ Маринуцца, революція уже проникла въ сознаніе простонародья, въ душу его, такъ же, какъ въ душу немногихъ приверженцевъ стараго порядка проникъ ужасъ и страхъ. Положеніе Бурбоновъ расшатано; автократизмъ въ агоніи. Надо только найти того, кто можетъ имъ нанести окончательный ударъ.

На этотъ разъ Маринуцца, увлеченный энтузіазмомъ фонтанщика, перебилъ его:

— Да, вы правы, правы. Послѣдній ударъ будетъ нанесенъ и скоро.

Черезъ нѣсколько минутъ гость и хозяинъ вышли вмѣстѣ и направились къ президенту тайнаго комитета барону Пизани. Пизани не замедлилъ пригласить къ себѣ всѣхъ находившихся въ Палермо заговорщиковъ.

Тайный комитетъ подъ вліяніемъ писемъ Маццини и Крисни, а также убѣжденій Ризо, котораго всѣ основательно признавали вожакомъ народной партіи, согласился, что подготовленія къ революціи зашли слишкомъ далеко, стали извѣстны слишкомъ многимъ, чтобы оставаться тайными. Рѣшено было не медлить долѣе. Днемъ рѣшительнаго открытаго возстанія было назначено 4 апрѣля.

Въ распоряженіи тайнаго комитета находились три склада оружія, постепенно подготовленнаго помимо вѣдома мѣстныхъ властей: одинъ въ монастырѣ Ганчіа, другой около площади Манжіоне, и третій около Цекка.

Планъ вооруженнаго возстанія, составленный комитетомъ, былъ таковъ: оно должно было вспыхнуть на разсвѣтѣ 4 апрѣля одновременно въ трехъ пунктахъ города, а именно: въ самомъ монастырѣ Ганчіа, на площади Манжіоне и около Цекка. Овладѣвъ площадью Стараго Базара, инсургенты должны направиться къ городскимъ воротамъ Термини, дабы, обезоруживъ охраняющихъ эти ворота королевскихъ солдатъ, очистить дорогу въ городъ вооруженнымъ отрядамъ своихъ сельскихъ сообщниковъ, которыхъ ожидали со стороны городковъ Мизильмери и Виллабате.

Если столичное населеніе окажетъ хотя бы слабое содѣйствіе революціонерамъ, то побѣда послѣднихъ вполнѣ обезпечена. Такъ полагалъ комитетъ, собравшійся по требованію Ризо у барона Пизани, тѣмъ болѣе, что моментъ былъ намѣченъ весьма благопріятный, ибо, по полученнымъ извѣстіямъ, Рабіоло (условное имя одного изъ энергичнѣйшихъ вождей обще-итальянскаго освободительнаго движенія) уже высадился около города Мессины, гдѣ возстаніе должно вспыхнуть также 4 апрѣля.

Наканунѣ этого дня, около 4-хъ часовъ пополудни Ризо сидѣлъ въ кабачкѣ Лавровой улицы, извѣстномъ подъ именемъ трактира Козлятника. Окружавшіе его пріятели замѣчали, что онъ нѣсколько блѣденъ, грустенъ, почти не пьетъ своего любимаго вина амарена, хотя другихъ угощаетъ имъ щедро. Время отъ времени появлялся какой-нибудь рабочій, съ которымъ Ризо перешептывался. Изрѣдка онъ самъ выходилъ на улицу и что-то словно высматривалъ изъ-за угла, откуда былъ виденъ монастырь Ганчіа.

Передъ самымъ этимъ монастыремъ замѣтно было суетливое движеніе, причина котораго, впрочемъ, повидимому, не представляла ничего особеннаго: остановился большой возъ, нагруженный бочками; что-то поломалось въ телѣгѣ.

Покуда Ризо стоялъ на углу улицы, какой-то паренекъ подбѣжалъ къ нему; не останавливаясь, сунулъ въ руки фонтанщика клочокъ бумаги и умчался обратно. Ризо развернулъ записку и пробѣжалъ ее: она состояла изъ нѣсколькихъ строкъ цифръ, изрѣдка перемежавшихся съ буквами. Смыслъ ея былъ пріятенъ для Франциска: она извѣщала, что всѣ оповѣщенные имъ заговорщики будутъ къ назначенному времени на своихъ мѣстахъ, что внѣгородскіе отряды приблизятся къ тому же времени къ воротамъ Термини и что, слѣдовательно, королевскіе солдаты, охраняющіе входъ въ столицу, очутятся межъ двухъ огней. Маринуцца и другіе члены комитета съ соотвѣтствующими хорошо вооруженными отрядами уже на пути къ Палермо.

— Такъ что, — размышлялъ Ризо, — завтра на разсвѣтѣ нашихъ болѣе тысячи соберется около Термини. Мы поднимемъ на ноги весь Палермо, и побѣда будетъ наша.

Прежде, чѣмъ вернуться въ трактиръ Козлятника, онъ направился на сосѣднюю площадь Манжіоне, куда ночью долженъ собраться отрядъ городскихъ простолюдиновъ, предводительствуемый Ла-Плака,

Когда Ризо переходилъ широкую улицу Кассаро, солнце спускалось съ опаловаго небосклона; послѣдніе лучи ласково падали на прелестнѣйшую улицу очаровательнѣйшаго города Золотой Раковины^[48]. Въ аломъ свѣтѣ заката катились ряды экипажей; умирающіе лучи солнца сверкали какъ молніи въ хрустальныхъ окнахъ и фонаряхъ каретъ, въ дорогихъ серьгахъ, брошкахъ нарядныхъ дамъ, граціозно раскинувшихся на мягкихъ подушкахъ своихъ колясокъ и ландо; онѣ весело болтали со своими спутниками, ласково имъ улыбавшимися.

Толпа на тротуарахъ какъ всегда съ удовольствіемъ глядѣла на эту ежедневную блестящую выставку роскоши и красоты^[49].

Толпа была необычайно густая, экипажи двигались медленно. Народу было тьма, все мужчины; но никакого шума. Большинство было какъ-то серьезно, озабочено, молчаливо: отъ одного къ другому едва слышно передавалось слово: св. Георгій.

Когда Ризо проходилъ около угла улицы Карафіелло, тамъ скопилась кучка рабочихъ. Многіе ему поклонились; но подошелъ къ нему только одинъ:

— Мы уже знаемъ, что это на завтра, — молвилъ подошедшій.

— И знаете слово для сбора? имя святого?

— Да: св. Георгій.

— Вы въ какомъ отрядѣ?

— Въ отрядѣ Кассарской Богоматери. Сейчасъ вотъ пойдемъ ружья чистить да патроны готовить.

— Къ полуночи вы должны быть въ сборѣ.

— Не безпокойтесь; еще раньше придемъ на мѣсто.

Францискъ Ризо пожалъ ему руку, поклонился всѣмъ остальнымъ и двинулся дальше.

Въ это же самое время молодой маркизъ Филиппъ Патти, катившійся въ роскошной коляскѣ, низенькой до того, что она почти касалась тротуара, обратился къ сидѣвшей рядомъ съ нимъ красавицѣ полусвѣта:

— Прелесть моя, сегодня вечеромъ, смотри, покрѣпче меня поцѣлуй. Завтра не успѣешь.

— Отчего? — спросила молодая женщина.

— Потому, что завтра намъ придется строить баррикады… подъ… крылышкомъ святого Георгія. Если ты меня больше не увидишь, то можешь продать всѣ брильянты, которые я тебѣ подарилъ. Только пуще всего береги Фидо. Ты вѣдь знаешь, какъ я люблю этого пёсика.

— Больше, чѣмъ меня? — перебила красавица, разсчитывая въ отвѣтъ услышать комплиментъ, но въ эту минуту коляска повстрѣчалась съ огромнымъ кочемъ; четверкой великолѣпныхъ коней правилъ молодой графъ Маццарино. Прелестница не могла не послать ему нѣжной улыбки.

Патти былъ уменъ, хорошо зналъ женщинъ вообще, а полусвѣтскихъ въ особенности. Онъ, конечно, замѣтилъ улыбку своей спутницы, направленную по чужому адресу. Когда экипажъ Маццарино проѣхалъ, она однако повторила свой вопросъ:

— Ты любишь Фидо, собаку, — больше меня?

— Лучше не дѣлать сравненій между Фидо и тобой. По части вѣрности ты могла бы даже поучиться у него…

Немного далѣе Ризо повстрѣчалъ барона Казимира Пизани. Его окружало нѣсколько друзей, съ которыми онъ разговаривалъ. Ихъ лица выдавали ихъ волненіе. Всѣ они хотѣли дать понять итальянцамъ другихъ областей свою преданность объединительному движенію, но въ то же время понимали трудность своего предпріятія, неравенство борьбы, въ которую они вступали, серьезность предстоявшей опасности.

Баронъ Пизани, замѣтя Ризо, отдѣлился отъ группы своихъ знакомыхъ, отвелъ въ сторону фонтанщика и сообщилъ, что двѣ деревянныя, окованныя желѣзомъ пушки изготовлены слесаремъ Кастеллано и переправлены уже въ складъ.

— Я знаю. Какъ только совсѣмъ стемнѣетъ, мы потушимъ гдѣ надо фонари и перетащимъ ихъ подъ портикъ монастыря Ганчіа, — прибавилъ Ризо шутливо: — на зарѣ ваше сіятельство услышите ихъ голоса.

— Жребій брошенъ. Отступать ни въ какомъ случаѣ нельзя. Насколько возможно предвидѣть, исходъ будетъ удачный. А, впрочемъ, надо полагаться на Провидѣніе, — отозвался баронъ.

— И немножко на нашу собственную смѣлость да на помощь народа, — воскликнулъ Ризо: — народа, котораго слѣдуетъ признать душой возстанія 4 апрѣля и его настоящимъ руководителемъ.

Гораздо позднѣе, когда уже совсѣмъ стемнѣло, палермитанцы прогуливавшіеся еще по приморской набережной, съ изумленіемъ взирали на зрѣлище необычайное.

На всѣхъ значительнѣйшихъ холмахъ, цѣпью окаймляющихъ знаменитую Золотую Раковину, въ центрѣ которой гнѣздится Палермо, ярко пламенѣли огни, по всѣмъ соображеніямъ — очень большіе костры: горизонтъ, казалось, былъ объятъ пожаромъ.

Этими огнями инсургентскіе отряды, двигавшіеся къ столицѣ изъ разныхъ мѣстностей страны, оповѣщали городскихъ сообщниковъ о своемъ приближеніи.

— Завтра, — сказалъ Филиппъ Патти, — мы подъ крылышкомъ св. Георгія будемъ строить баррикады.

И онъ сказалъ правду. Городъ Вечеренъ^[50] вновь былъ готовъ вызвать на бой династію тирановъ, дни которой были сочтены.

XXII.
Кровавое утро 4 апрѣля 1860 года.

Въ тотъ же самый вечеръ Сальваторе Манискалько, начальникъ сициліанской полиціи, человѣкъ болѣе могущественный, чѣмъ самъ генералъ, намѣстникъ короля, спокойно сидѣлъ дома, собираясь ужинать. Опасенія, порожденныя въ его умѣ прежними доносами о подготовкѣ революціи въ Палермо, о складѣ оружія въ монастырѣ Ганчіа, мало-по-малу совершенно разсѣялись. Въ монастырѣ никакихъ ружей и сабель обыскъ не обнаружилъ; населеніе столицы невозмутимо занималось своими обычными житейскими дѣлами.

Не далѣе, какъ сегодня, на обычныхъ катаньи и гуляньи всего Палермо но улицѣ Кассаро и морской набережной, Манискалько самъ видѣлъ и наблюдалъ людей разныхъ общественныхъ положеній и вполнѣ убѣдился, что никто и не помышляетъ о возстаніи. Возвращаясь домой, онъ сказалъ своему помощнику:

— Какая тутъ революція! Всѣ они ѣдятъ плотно; а вѣдь бунтуютъ всегда и вездѣ только голодные.

Словомъ, въ этотъ вечеръ начальникъ полиціи былъ добродушенъ, веселъ и чувствовалъ прекрасный аппетитъ.

Усаживаясь за столъ, онъ съ удовольствіемъ окинулъ взглядомъ облазнительныя яства. Его столъ былъ всегда аппетитно обставленъ.

Но онъ только что принялся за второе блюдо, какъ услышалъ какой-то шумъ въ передней и приказалъ лакею, служившему у стола, пойти узнать, въ чемъ дѣло. Слуга не успѣлъ еще выйти изъ комнаты, какъ въ нее, съ трескомъ распахнувъ двери, словно ворвался какой-то человѣкъ, задыхавшійся, видимо, отъ поспѣшной ходьбы и волненія.

Это былъ нѣкто Пазило, сыщикъ тайной полиціи. Онъ во все горло закричалъ было: «Ваше превосходительство…», но Манискалько его оборвалъ:

— Ну, чего ты? Кто тебя звалъ сюда? Еще вчера я приказывалъ, чтобъ меня на дому не безпокоили… Терпѣть этого не могу… Знаете вѣдь, что я принимаю въ присутствіи…

Манискалько усердно пользовался услугами сыщиковъ, однако это не мѣшало ему питать къ нимъ нѣчто въ родѣ отвращенія.

— Ну, да въ чемъ дѣло-то, чортъ побери? — прибавилъ онъ: — сказывай.

Взрывъ начальническаго гнѣва не смутилъ шпіона, который отвѣчалъ:

— Возстаніе назначено на эту ночь, ваше превосходительство. Со всѣхъ сторонъ къ городу стягиваются отряды бунтарей. Все должно сосредоточиться около воротъ Термини и монастыря Ганчіа…

Манискалько былъ такъ далекъ отъ опасеній, что сразу какъ будто не понялъ словъ взволнованнаго сыщика; однако велѣлъ слугѣ подать Базиле стулъ и стаканъ марсалы. А когда тотъ немного отдышался, спросилъ:

— Ну, теперь ты можешь говорить со мной, Вазиле. Объясни все толкомъ. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ сообщишь что-нибудь путное.

— Ахъ, ваше превосходительство!.. Вы не знаете, какъ важно то, что я пришелъ сообщить, — выговорилъ, снова задыхаясь, Вазиле.

— Да что же такое? Говори наконецъ, — понукалъ его начальникъ, начинавшій уже и самъ волноваться.

Тогда сыщикъ подробно разсказалъ, какимъ образомъ онъ пронюхалъ намѣренія бунтовщиковъ. Сообщеніе было обстоятельно, не допускало никакого сомнѣнія: инсургенты извнѣ и изнутри города сойдутся около Термини, одновременно нападутъ на казарму королевскихъ солдатъ, охраняющихъ входъ въ городъ; затѣмъ укрѣпятся около монастыря Ганчіа.

Эти вѣсти въ данную минуту произвели на Манискалько впечатлѣніе грома съ яснаго неба. На минуту онъ какъ бы растерялся; но только на минуту.

Подумавъ, онъ понялъ теперь смыслъ телеграммъ, о которыхъ ему утромъ сообщило надлежащее вѣдомство. Содержаніе ихъ было таково: «Приготовьтесь; завтра моя дочь выходитъ замужъ, ровно въ 12 часовъ. Прошу прибыть; у Термини мы васъ встрѣтимъ». Подписаны всѣ были однимъ и тѣмъ же именемъ: Раббини. Разосланы депеши были одновременно къ разнымъ лицамъ, жившимъ въ главныхъ центрахъ обширнаго острова. Теперь Манискалько сообразилъ, что это циркулярное приглашеніе палермскаго комитета общества Молодой Италіи, разосланное для свѣдѣнія и исполненія всѣмъ членамъ революціонной организаціи. Онъ никогда не робѣлъ передъ опасностію и никогда не медлилъ, разсчитывалъ быстро и хладнокровно. Онъ рѣзко позвонилъ: нѣсколько слугъ явились на его зовъ.

— Мою палку съ кинжаломъ, пистолеты и шляпу, — приказалъ онъ одному изъ нихъ.

— Сію же минуту позвать ко мнѣ Пачеко, — сказалъ онъ другому. И, покуда слуги исполняли приказанія, обратился къ Базиле:

— Да тебя озолотить мало за твою услугу… И клянусь, что озолочу. А покуда отнеси, пожалуйста, вотъ эту записку къ генералу Санцано, командующему войсками.

Манискалько быстро написалъ нѣсколько словъ генералу, запечаталъ записку въ конвертъ и вручилъ ее Базиле, который бѣгомъ направился въ казармы.

Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ, или, вѣрнѣе, вбѣжалъ Пачеко, молодой человѣкъ съ очень смышленымъ лицомъ; это былъ одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ полицейскихъ сыщиковъ, состоявшихъ при начальникѣ. Манискалько послалъ его съ другой запиской къ командующему артиллеріей.

Исполнивъ все это, Сальваторе Манискалько самъ направился въ жандармскія казармы и приказалъ тамъ полицейскому комиссару Сгарлата черезъ два часа, не позже, находиться со всѣми жандармами на улицѣ Ветрера около Ганчіа. Затѣмъ онъ быстрымъ шагомъ пошелъ къ генералъ-намѣстнику, жившему тогда во дворцѣ королей нормандскихъ.

Начальникъ полиціи нимало не сомнѣвался, что возмущеніе будетъ подавлено: въ городѣ стояло подъ ружьемъ безъ малаго тридцать тысячъ солдатъ, четыре артиллерійскихъ батареи, шесть кавалерійскихъ полковъ — съ такой силой нечего бояться.

— Я эту революцію въ бараній рогъ согну, — повторялъ Манискалько.

---

Въ дивномъ храмѣ св. Маріи Ганчійской царила торжественная тишина. Горѣла только одна лампада, подвѣшенная высоко, ея слабый свѣтъ едва нарушалъ глубокій мракъ и слабо обозначалъ линіи арокъ и колоннъ.

Едва ударили къ заутренѣ, какъ монахи безмолвной вереницей потянулись въ церковь, гдѣ располагались на хорахъ.

Шла Страстная недѣля, начинались предпасхальныя богослуженія. Главный алтарь былъ завѣшенъ чернымъ сукномъ. Передъ нимъ стояли два колѣнопреклоненныхъ монаха, съ руками, скрещенными на груди, окутанные своимъ черными мантіями. Мнилось — то были тѣни безстрастнаго неотвратимаго рока. Глаза ихъ были молебно устремлены на едва обозначавшійся на стѣнѣ образъ Распятаго.

Величавые звуки органа стройно сливались съ хоровымъ пѣніемъ иноковъ и, гулко отзываясь подъ сводами, казались скорбными стенаніями безжалостно терзаемой души человѣческой.

Настоятель обители Ганчіа, другъ и союзникъ Маццини, былъ на своемъ обычномъ мѣстѣ и горячо молился. Онъ молился о своихъ монахахъ, которые томились въ тюрьмѣ со дня обыска, совершеннаго полицейскими Манискалько, молился за тѣхъ, кто готовился къ борьбѣ, молился за свою беззавѣтно любимую родину. Скорбное пѣніе, стонущія волны органныхъ аккордовъ усиливали его тяжкую скорбь.

Онъ молился, а лицо его выражало тревогу, взглядъ его ни на секунду не отрывался отъ главнаго входа въ церковь, какъ будто онъ съ минуты на минуту ожидалъ узнать нѣчто жадно желанное.

Мало-по-малу, мягко разсѣиваясь подъ куполомъ, смолкли звуки пѣнія и музыки. Храмъ вновь былъ объятъ подавляющей могильной тишиной, монахи длинными рядами потянулись изъ церкви. Первый лучъ солнца, проникавшій сквозь цвѣтныя стекла, обагрилъ кровавымъ свѣтомъ черное убранство главнаго алтаря.

Настоятелю мнилось, что Божій храмъ былъ залитъ кровью. Онъ невольно опустился на колѣни и воскликнулъ:

— О, Господь Всемогущій! осѣни благостью твоей свободу родины нашей!

Въ это самое мгновеніе на трехъ ближайшихъ колокольняхъ ударили въ набатъ, монахи въ испугѣ возвращались въ церковь. Внѣ церкви раздавались внушительные клики: «Да здравствуетъ Италія единая. Да здравствуетъ республика!»

У самыхъ воротъ обители грохотали пушки. Со стороны улицы Ветрера слышался густой трескъ карабинныхъ выстрѣловъ. Съ противоположной Лавровой улицы доносился конскій топотъ.

Прослѣдимъ событія этого знаменательнаго дня: онъ принадлежитъ исторіи, составляетъ часть эпопеи освобожденія.

Энергичный Манискалько, узнавъ, какъ мы видѣли, о подготовкѣ возстанія, не потерялъ ни минуты и сталъ подготовляться къ отпору. Въ какіе-нибудь два часа времени онъ успѣлъ окружить монастырь Ганчіа съ двухъ сторонъ отрядомъ жандармовъ, которые находились въ его непосредственномъ распоряженіи. По соглашенію съ военными властями онъ обставилъ дѣло такъ. Эскадронъ кавалеріи прибылъ на площадь Стараго Базара (гдѣ было назначено собраться сторонникамъ Франциска Ризо), и когда толпа революціонеровъ стала скопляться, разогналъ ее. Цѣлый пѣхотный полкъ былъ выстроенъ на улицѣ Ветрера. Нѣсколько остальныхъ полковъ заняли мѣстности, окружающія городскія ворота, дабы воспрепятствовать прорваться въ Палермо извнѣ отрядамъ инсургентовъ.

Какъ только въ монастырѣ Ганчіа ударилъ въ набатъ, Манискалько направился къ воротамъ обители во главѣ двухъ стрѣлковыхъ ротъ и взвода артиллеріи. И въ то же время сообщилъ полковнику Перроне, командиру 7-го пѣхотнаго полка, и начальнику

— Давидъ Гальдя — отряда жандармовъ, чтобы они атаковали Ганчіа со стороны улицъ Ветрера и Лавровой.

Теперь обратимся къ инсургентамъ. Ночью, за нѣсколько часовъ до набата Филиппъ Патти (тотъ самый молодой человѣкъ, котораго мы видѣли на вечернемъ великосвѣтскомъ катаньи въ обществѣ его возлюбленной) и Джузеппе Кордоне постучались въ калитку двора домика, гдѣ жилъ Францискъ Ризо. Имъ тотчасъ же отперъ самъ фонтанщикъ. У него за плечами былъ штуцеръ.

— Потише, друзья, — предостерегъ онъ: — я не хочу будить семью. Они всѣ спятъ спокойно. Оттого я самъ ждалъ васъ у калитки.

Всѣ трое направились къ монастырскимъ воротамъ Святой Земли (Terra Santa), стараясь шагать беззвучно и держась около стѣнъ, чтобы не быть замѣченными. Приблизясь же къ невзрачному низенькому зданію, словно прислоненному къ внѣшней стѣнѣ обители, постучались въ дверь едва слышно.

Изнутри открылось маленькое окошечко, продѣланное въ двери, и въ немъ показалось лицо пожилого монаха.

— Кого вамъ надо? — спросилъ онъ.

— Святого Георгія, — отвѣтилъ Ризо и добавилъ: — отоприте, фра^[51] Антоніо, это мы.

Три заговорщика вошли въ обширный сводчатый покой, въ глубинѣ котораго была маленькая, едва замѣтная дверь: она сообщалась, съ внутренностью монастыря, стѣны были выбѣлены известью. На одной стѣнѣ приклеено изображеніе св. Розаліи, по срединѣ большой круглый некрашеный столъ, а около него нѣсколько грубыхъ стульевъ. Большой фонарь, подвѣшенный къ потолку, освѣщалъ комнату.

Фра Антоніо у стола заряжалъ ружья и располагалъ ихъ правильными рядами, прислоняя къ стѣнѣ.

— Могутъ намъ пригодиться, — промолвилъ онъ, впустивъ гостей и возвращаясь къ своему занятію.

Джузеппе Кордоне былъ простой рабочій, каменщикъ, очень бѣдный, всегда голодный, такъ же, какъ и вся его многочисленная семья, къ тому еще кривобокій и длинный, какъ верста. Онъ, какъ только вошелъ, сталъ бродить кругомъ комнаты, словно что-то отыскивая. Ошарилъ въ одномъ углу двѣ небольшихъ пушки, а въ другомъ вытащилъ изъ-подъ соломы нѣсколько бутылокъ вина, изрядно запыленныхъ.

— Канонира намъ бы нужно толковаго, — замѣтилъ Ризо.

— На каждый выстрѣлъ изъ этихъ пушекъ пойдетъ по четыре ротоло^[52] пороху и шесть ротоло пуль, — отозвался монахъ, не прекращая своей работы.

— Вы дѣло-то знаете, какъ я вижу, — сказалъ ему Патти, закуривая сигару.

— Только, пожалуйста, будьте осторожны, — вмѣсто отвѣта посовѣтовалъ свѣтскому юношѣ фра Антоніо: — въ боченкѣ возлѣ васъ 60 ротоло пороху.

— Что за бѣда! Вѣдь порохъ для того и существуетъ, чтобы его жечь, — отвѣчалъ Патти, пожимая плечами и улыбаясь какой-то безнадежной улыбкой человѣка, который отъ жизни не ждетъ ничего хорошаго.

Фра Антоніо поднялъ тяжелый боченокъ, какъ легкій стулъ. Поставивъ его подальше отъ молодого человѣка, онъ продолжалъ заряжать ружья. Кордоне тѣмъ временемъ поставилъ на столъ три бутылки вина и, раскупоривая одну изъ нихъ складнымъ ножомъ, объяснилъ:

— Если порохъ предназначенъ для сжиганія, то это вино предназначено для выпивки.

Тѣмъ временемъ подошло еще съ десятокъ заговорщиковъ. Одинъ изъ нихъ, Рафаэле Валенте, вытащилъ изъ-подъ блузы трехцвѣтное знамя — символъ объединенія Италіи.

— Какъ только станетъ свѣтать и народъ начнетъ собираться, знамя надо водрузить на колокольнѣ. Тогда поймутъ, что мы не шутимъ, — предложилъ Ризо.

Кордоне жадно пилъ вино прямо изъ бутылки; покончивъ съ первой, онъ вытеръ губы рукой и промолвилъ:

— Чудесное это игуменское вино. Вотъ и мы всѣ когда добьемся свободы, такое же будемъ пить…

Скептикъ Патти — единственный изо всѣхъ присутствующихъ одѣтый элегантно — пробормоталъ себѣ подъ носъ:

— Какъ бы у насъ не отняли и того, что имѣемъ!

Затѣмъ рабочіе, всѣ съ загорѣлыми лицами и мозолистыми руками, зарядили двѣ самодѣльныя пушки, перетащили ихъ во внутренность монастыря, расположивъ передъ самыми воротами, которыя оставались плотно запертыми.

Ризо съ фра Антоніо пошелъ на колокольню вывѣшивать знамя. Патти продолжалъ молча курить, а Кордоне тянулъ вино изъ второй уже бутылки. Когда Ризо, къ которому всѣ относились, какъ къ главарю, возвратился, то воздержалъ- его отъ дальнѣйшихъ возліяній.

— Слушай, Пеппино, ты вѣдь будешь пьянъ, — сказалъ онъ кривобокому каменщику.

Остальные расхохотались, видя жалкую физіономію бѣдняка, огорченнаго тѣмъ, что у него словно кусокъ изъ горла вырвали. Однако онъ не посмѣлъ протестовать, тихонько поставилъ бутылку на столъ, тщательно закупорилъ ее и направился къ дверцѣ, ведущей во внутренность обители.

— Куда ты? — спросилъ Ризо.

— На колокольню… звонить, чтобы скорѣе обѣдню начинали. Надоѣло мнѣ ждать-то!

— Это ему вино въ голову ударило, — замѣтилъ одинъ изъ вновь пришедшихъ рабочихъ.

Патти всталъ, спокойно взялъ Кордоне за руку, посадилъ его рядомъ съ собой и объяснилъ ему:

— Къ обѣднѣ еще рано благовѣстить. Подожди немножко — будетъ и обѣдня; большая, съ музыкой, изъ нашихъ морталлети^[53] будутъ палить.

За внѣшней дверью послышалось нѣсколько голосовъ, взволнованно повторявшихъ: «Св. Георгій! Св. Георгій!.. Впустите насъ поскорѣй».

Имъ мгновенно отперли, вбѣжало съ десятокъ молодыхъ простолюдиновъ. Одинъ изъ нихъ, постарше, по имени Мартиларо, приведшій съ собой двухъ юныхъ сыновей, разсказалъ, что, проходя по улицѣ Бутера, они видѣли сквозь ночную тьму неясныя очертанія какихъ-то людей, словно солдатъ, а приближаясь къ монастырю, ясно слышали топотъ кавалеріи.

При этихъ словахъ въ комнатѣ все стихло, и Ризо, внимательно прислушиваясь у двери, выходившей на улицу, тоже уловилъ звуки конскаго топота, который, однако, прекратился черезъ нѣсколько минутъ. Тогда сочли нужнымъ послать кого-либо изъ своихъ освѣдомиться о томъ, что происходитъ около монастыря, а также узнать, собрались ли, какъ было условлено, палермитанскіе инсургенты на Старо-Базарной площади.

— Я туда схожу, — вызвался Патти; ушелъ и скоро вернулся: оказалось, по его словамъ, что на улицахъ темно и пустынно, что на Старо-Базарной — ни души. Это послѣднее извѣстіе омрачило Ризо. Въ его умѣ возникло подозрѣніе, что значительная часть тѣхъ, кто клялся быть на мѣстѣ въ минуту опасности, не сдержали слова.

Фра Антоніо съ двумя изъ товарищей принялся за перетаскиваніе на колокольню бомбъ, которыя предполагалось бросать внизъ на улицу, если бы тамъ появились войска.

Мартиларо приблизился къ Ризо, который въ эту минуту пришпиливалъ къ борту своего пиджака трехцвѣтную кокарду, и сказалъ:

— Насъ здѣсь и двухъ десятковъ не наберется. Мнѣ сдается, что остальные намъ измѣнили.

Фонтанщикъ, не желая, чтобъ другіе слышали его отвѣтъ, отвелъ Мартиларо въ сторону.

— Да, — сказалъ онъ, — и мнѣ кажется, что намъ измѣнили. Можетъ быть, я и ошибаюсь. Но самъ-то я не измѣню… Если вы замѣтите, что я стану робѣть, то, умоляю, пристрѣлите меня. Мы теперь въ такомъ положеніи, что рано или поздно полиція все узнаетъ и, конечно, насъ разстрѣляютъ. Для насъ нѣтъ иного пути: надо выходить на борьбу съ врагомъ.

— Правда ваша. Мы такъ далеко зашли, что и спереди и изъ-за спины должны ждать смерти. Конечно, драться это наше единственное спасеніе… Можетъ быть, народъ, глядя на насъ, и пристанетъ къ дѣлу. Ну, да и сельскіе отряды подойдутъ.

— Да, — отозвался. Ризо: — если намъ удастся продержаться хоть три часа только, то, несомнѣнно, и отряды подойдутъ, и народъ весь подымется противъ нашихъ враговъ.

На монастырской башнѣ пробило пять часовъ. Городъ, казалось, еще спалъ, подавленный зловѣщимъ кошмаромъ террора. На улицѣ Кассаро кавалерія протянулась двойнымъ рядомъ, батальонъ пѣхоты загораживалъ съ обоихъ концовъ улицу Бутера; на углу Ветреры была выставлена полевая батарея; Лавровую улицу охранялъ эскадронъ жандармовъ: эти солдаты держали наголо свои длинные остроконечные ножи.

Когда первые солнечные лучи скользнули по крышамъ домовъ, еще ни одинъ обыватель не появлялся на улицахъ. Двери, окна, лавки, все было закрыто. Войско, какъ живая стѣна, охватывала кругомъ каменныя стѣны монастыря Ганчіа.

Вдругъ послышались рѣзкіе протяжные звуки трубы, и пѣхотинцы, занимавшіе Ветрера, проворно отступили нѣсколько шаговъ назадъ. Защитники Ганчіа услыхали радостные для нихъ крики: «Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ революція!» И затѣмъ наступила гробовая тишина. Но тишина длилась всего нѣсколько секундъ. Она была нарушена ружейнымъ залпомъ, шумомъ града пуль, сыпавшихся на стѣны, вдребезги разбивавшихъ стекла. Передъ главнымъ входомъ въ монастырскій соборъ тоже заревѣли пушки…

А трехцвѣтное знамя, развѣвалось на башнѣ. Кавалерія быстро пронеслась, словно въ атаку, съ кликами: «Да здравствуетъ король!»

Тогда Ризо понялъ, что это Ла-Плака привелъ свой отрядъ на мѣсто побоища, что королевскія войска по немъ стрѣляли. Фонтанщикъ рѣшился выступить на помощь товарищамъ. По его распоряженію, монастырскія ворота Св. Земли, выходящія на улицу, разомъ распахнулись, и изъ-за нихъ грянули выстрѣлы картечью изъ двухъ инсургентскихъ пушекъ. Вся масса близстоявшей пѣхоты шарахнулась назадъ. Раздавались стоны и крики. Жандармы поспѣшно подбирали раненыхъ, убитыхъ же сваливали кучей на большія носилки.

На солдатъ напалъ страхъ, когда ихъ внезапно осыпали градомъ пуль два маленькія орудія, когда столько ихъ товарищей, минуту назадъ бодрыхъ, веселыхъ, обратились въ трупы или, облитые кровью, стонали въ предсмертныхъ мукахъ.

Какая-то собака, запертая на террасѣ противоположнаго дома, сначала бѣшено, неистово лаяла, потомъ начала выть протяжно, жалобно, зловѣще.

Наступила минута передышки. Колокола перестали бить набатъ; инсургенты спѣшили заряжать свои двѣ пушки. Въ свободномъ передъ воротами Ов. Земли пространствѣ вдругъ появился какой-то человѣкъ съ бѣлымъ знаменемъ въ рукахъ. Это былъ парламентеръ отъ главнокомандующаго королевскими войсками. Видя, что инсургенты передъ знаменемъ мира опустили свое оружіе, онъ подошелъ къ нимъ ближе и громкимъ голосомъ провозгласилъ:

— Враги короля и порядка! слушайте меня, слушайте! Сдавайтесь. Вашъ Ла-Плака палъ уже. Народъ отрекся отъ васъ. Сельскіе отряды лишены возможности явиться вамъ на помощь. Если вы не сдадитесь, то всѣ будете перебиты.

Онъ смолкъ. Молчали всѣ окрестъ; слышался только бѣшеный лай собаки. Ризо выступилъ на самый порогъ воротъ Св. Земли и твердо, спокойно произнесъ:

— Мы сдадимся только тогда, когда вы предоставите намъ право безпрепятственно выступить изъ города для соединенія съ нашими товарищами, которые собрались по нашему зову на горѣ Карини.

Парламентеръ немедленно отвѣтилъ:

— Мы не вступаемъ ни въ какія соглашенія съ бунтовщиками. Надѣяться вамъ не на что. Сдавайтесь безусловно и положитесь на великодушіе монарха. Сложите оружіе, или мы васъ немедленно атакуемъ.

— Что жъ, атакуйте! — крикнулъ Ризо и отступилъ подъ ворота.

Катастрофа приближалась, приближалась побѣда надъ жизнью, суть которой есть смерть.

Едва только парламентеръ удалился, инсургенты были осыпаны градомъ ружейныхъ пуль. На это они отвѣчали тѣмъ же.

Первый залпъ смертельно ранилъ Мартиларо и Кордоне. Завязался бой, страшный, безпощадный. Ружейные залпы, грохотъ пушекъ, колокольный звонъ. И надо всѣмъ сіяло яркое весеннее солнце.

Филиппъ Патти бился храбро. Онъ не терялъ времени на заряженіе ружей: дѣлалъ выстрѣлъ, бросалъ ружье и хваталъ одно изъ тѣхъ, которыя были заряжены ранѣе фра Антоніо.

Двухстволка Ризо жгла ему руки, но онъ не обращалъ вниманія, стрѣлялъ, заряжалъ, опять стрѣлялъ; карманы его были полны патронами. Онъ въ то же время ободрялъ товарищей:

— Пали, пали, братцы! Продержимся маленько еще. Отряды нашихъ друзей ужъ недалеко. Придутъ!..

Одного изъ товарищей онъ послалъ на колокольню, чтобы сбрасывать оттуда бомбы на войска. Но бомбами не удалось заставить непріятеля удалиться, потому что онѣ были очень плохо сфабрикованы.

Борьба съ минуты на минуту становилась все ожесточеннѣе. Она не могла закончиться безъ рукопашнаго боя.

Жандармы съ большими усиліями, но все-таки проникли въ тотъ самый обширный сводчатый покой, въ которомъ мы видѣли инсургентовъ ночью. Онъ былъ заваленъ трупами.

Фра Антоніо, раненый пулей въ шею, прислонился было къ стѣнѣ, но тотчасъ палъ наземь, уже мертвый.

Въ этой комнатѣ, среди еще не остывшихъ труповъ, наполненной непроницаемымъ пороховымъ дымомъ, шла отчаянная, отвратительная рукопашная борьба не на животъ, а на смерть. Странная подробность: большинство сотоварищей Франциска Ризо были въ это время вооружены такими же длинными ножами, какіе имѣли жандармы; ружья тутъ оказывались безполезны; инсургенты ихъ бросали и вырывали изъ рукъ враговъ ихъ оружіе, достойное мясниковъ. Все и всѣ были въ крови, потому что всѣ были ранены. Одинъ Ризо какимъ-то чудомъ оставался живъ и невредимъ. Его пожирала скорбь, душевная мука, досада на неудачу; но духомъ онъ не падалъ: онъ бился, какъ левъ. Наконецъ жандармы совсѣмъ окружили его и пытались поразить своими длинными остроконечными ножами. Онъ все-таки отбивался, защищался, какъ вепрь, загнанный стаей псовъ. Перепрыгивалъ по трупамъ, по густымъ лужамъ, покрывавшимъ весь полъ. Онъ бился еще, но жизнь словно уже была чужда ему.

Вдругъ кто-то около крикнулъ: «Сдавайся, всѣ твои убиты»!

То былъ голосъ Манискалько. Этотъ желѣзный человѣкъ, который готовъ бы былъ сразиться со своей матерью и съ самимъ Богомъ, если бы они явились на защиту революціонеровъ, все время съ самаго вечера лично распоряжался осадой Ганчіа.

Когда пушечныя ядра разбили одни изъ монастырскихъ воротъ, называемыя св. Маріи, Манискалько первый ворвался въ брешь и приказалъ послѣдовавшимъ за нимъ солдатамъ немедленно, на его же глазахъ перестрѣлять монаховъ. Покончивъ съ этимъ, онъ пробрался черезъ дверцу, ведущую изъ внутренности монастыря, въ знакомый намъ сводчатый покой, гдѣ шла битва революціонеровъ съ жандармами.

Здѣсь Сальваторе Манискалько, воплощеніе абсолютизма, и Францискъ Ризо, воплощеніе свободы и искупленія народнаго, очутились лицомъ къ лицу. Манискалько, довольный своимъ успѣхомъ, улыбался; подавленный отчаяньемъ Ризо скрежеталъ зубами.

— Сдавайся или смерть тебѣ! — еще разъ крикнулъ начальникъ полиціи.

— Да здравствуетъ Италія! — крикнулъ въ отвѣтъ герой, плюнулъ прямо въ лицо могущественному врагу и еще разъ воскликнулъ: «Viva l’Italia».

Черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ смертельно раненъ и скоро скончался.

Возстаніе было окончательно подавлено.

«Въ Палермо, — какъ рапортовалъ Манискалько въ Неаполь, — вновь возстановилось полное спокойствіе», т. е. самые смѣлые и дѣятельные пали, многіе притаились. Массы трепетали передъ потоками крови, которыми былъ обагренъ ихъ родной городъ.

Въ пущее назиданіе народу но главнымъ улицамъ столицы провели въ кандалахъ 14 монаховъ Ганчіа, захваченныхъ съ оружіемъ въ рукахъ, и эти монахи были всенародно преданы смертной казни. Это совершилось вопреки королевской волѣ.

Францискъ II еще наканунѣ прислалъ къ Манискалько депешу о помилованіи этихъ 14 монаховъ. Но Манискалько все-таки ихъ казнилъ. А, казнивъ, отправилъ его величеству рапортъ, въ которомъ безцеремонно изъяснялъ, что долженъ былъ нарушить волю государя ради подавленія революціи въ Сициліи.

Генералъ же намѣстникъ доносилъ королю, что власти ежедневно и повсюду одерживаютъ верхъ надъ инсургентами, которые хотя и показываются въ разныхъ пунктахъ обширнаго острова, но не осмѣливаются вступать въ бой съ королевскими войсками; при появленіи же послѣднихъ немедленно отступаютъ и разсѣиваются въ горахъ.

Факты были дѣйствительно таковы, но подобная тактика революціонеровъ не являлась признакомъ ихъ робости, а, какъ мы увидимъ ниже, была выраженіемъ обдуманной системы.

Какъ бы то ни было, репрессіи и ихъ, повидимому успѣшные результаты только содѣйствовали приближенію развязки.

Приготовленія къ всеобщему возстанію велись еще дѣятельнѣе, но еще осторожнѣе прежняго. А обѣщаніе популярнаго «героя свободы» генерала Гарибальди прибыть въ Сицилію для руководства революціею возбуждало во всѣхъ классахъ населенія не только надежду, но увѣренность въ полномъ успѣхѣ.

Послѣ побѣды Манискалько 4-го апрѣля въ Палермо, подъ стѣнами монастыря Ганчіа, въ столицѣ, дѣйствительно, все казалось спокойнымъ. Но зато въ провинціяхъ, въ мелкихъ городкахъ, селахъ и селеніяхъ численность революціонныхъ отрядовъ возрастала, непрерывно происходили засѣданія мѣстныхъ комитетовъ, состоявшхъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ центральнымъ. Они умудрялись скрываться отъ рысьихъ глазъ агентовъ Манискалько даже въ ближайшихъ окрестностяхъ Палермо. Въ нѣкоторыхъ крупныхъ провинціальныхъ центрахъ организовались временныя мѣстныя правительства, члены которыхъ были полиціей постоянно подозрѣваемы, но крайне рѣдко уловимы. Впрочемъ, нѣкоторые главари, особенно изъ тѣхъ, кто принадлежалъ къ высшей аристократіи, жили внѣ столицы, умѣя ускользать отъ рукъ полиціи, и не скрывали своего участія въ подготовкѣ возстанія.

11 апрѣля повсюду появились литографированныя копіи такого документа:

Городъ Мизильмери. 11 апрѣля 1860 г.

Главная квартира инсургентовъ, возставшихъ для освобожденія Италіи.

Братья!

Доблестное возстаніе Сициліи нынче — явный фактъ. Мы всенародно и офиціально можемъ это оповѣстить.

Мы возстали для того, чтобы освободить народъ отъ ига какъ матерьяльнаго, такъ и нравственнаго. Для того, чтобъ возсоединить всю итальянскую націю подъ державой Виктора-Эмануила.

Поэтому мы обращаемся ко всѣмъ добрымъ братьямъ и согражданамъ нашимъ, дабы они содѣйствовали успѣху святого дѣла всѣмъ, чѣмъ могутъ: людьми, деньгами, оружіемъ… Да здравствуетъ Италія!

Да здравствуетъ Викторъ-Эмануилъ, король всей Италіи.

За президента комитета князь Санъ-Джузеппе.

XXIII.
Неуловимый заговорщикъ. — Неутомимый полицеймейстеръ и неунывающій генералъ-намѣстникъ.

Приблизительно черезъ мѣсяцъ послѣ рѣзни подъ стѣнами Ганчіа отрядъ добровольцевъ приблизился къ сельской тавернѣ полудикихъ Каринскихъ горъ, весьма отдаленныхъ отъ Палермо.

Нѣсколько молодыхъ людей уже сидѣли въ горницѣ, когда туда вошелъ командиръ каринскаго отряда, Верга, въ сопровожденіи мужчины зрѣлыхъ лѣтъ. Мужчина же этотъ только что прискакалъ карьеромъ изъ-за ближайшаго большого лѣса, гдѣ имѣлъ свиданіе съ Сантанна, командиромъ другого отряда, котораго предупредилъ, что завтра королевскія войска будутъ стараться вызвать на бой добровольцевъ. При этомъ онъ настойчиво посовѣтовалъ Сантанна избѣгать битвы до поры до времени.

Этотъ мужчина былъ Цезарь Бесси. Въ немъ теперь очень трудно было узнать мирнаго элегантнаго баварскаго профессора Армана фонъ-Флуге, который въ Казертѣ былъ арестованъ Аіоссой и освобожденъ королевой Софіей.

Голову Бесси покрывала традиціонная сициліанская berritta (черная феска); жакетка была тоже простонародная сициліанская — узкая изъ чернаго плисса; красный широкій поясъ; короткіе, по колѣно штаны и высокіе кавалерійскіе сапоги дополняли его костюмъ.

Въ Сициліи онъ являлся представителемъ главнаго неаполитанскаго комитета, много содѣйствовалъ подготовкѣ возстанія въ провинціи и вообще среди сельскихъ жителей. Кромѣ того, онъ состоялъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ генуэзскимъ центромъ, съ Маццини и Гарибальди.

Бесси и Верга вошли въ горницу таверны и, отвѣтивъ на поклоны находившихся тамъ добровольцевъ, сѣли въ сторонкѣ. Говорили они вполголоса, стараясь, чтобы ихъ никто не могъ слышать.

— Ну-съ, какія вы мнѣ сообщите распоряженія? — спросилъ Верга.

— Никакихъ, или, вѣрнѣе, всѣ разомъ, — спокойно отвѣтилъ Бесси. — Вникните, Верга. Въ настоящее время важнѣе всего, чтобы отряды инсургентовъ дѣйствовали въ возможномъ между собою соглашеніи; если мы допустимъ наши силы дробиться, то ихъ навѣрно непріятель уничтожитъ по частямъ.

— Вѣрно! воскликнулъ Верга очень громко.

Онъ былъ впечатлительный, пылкій человѣкъ. Бесси даже романтикомъ называлъ его, и теперь улыбнулся.

— Да вы выслушайте меня внимательнѣе — продолжалъ онъ своимъ спокойнымъ голосомъ, — то, что мнѣ вамъ нужно сказать, было взвѣшено, обдумано и передумано кѣмъ слѣдуетъ и составляетъ суть тѣхъ инструкцій, которыя мнѣ поручено вамъ передать. Вотъ: движеніе, поднятое въ Палермо Франческо Ризо, вождемъ народной партіи добровольцевъ, повидимому, пропало даромъ. Но это только такъ кажется. Въ Палермо революція получила ударъ и притаилась, но она жива. Въ провинціяхъ же она явно и сильно развивается. Только слѣдуетъ поступать благоразумно. Надо утомлять непріятеля. Никогда не наступать въ открытомъ полѣ, или если онъ превосходитъ насъ числомъ. Надо противопоставлять ему всевозможныя препятствія: мельницу, заборы, сараи, какой-нибудь заводъ; словомъ, выводить его изъ терпѣнья и завлекать по возможности дальше и дальше отъ Палермо. Когда у Бурбоновъ въ Палермо останется мало войска, то 2—3 тысячи нынче уже готовыхъ народныхъ добровольцевъ, опустясь съ горъ, овладѣютъ столицей и властями. Тогда побѣда для насъ будетъ повсюду обезпечена.

— Вы такъ увѣрены, что Палермо присоединится къ нашимъ? спросилъ Верга.

— Совершенно увѣренъ. Я вамъ говорю, что если въ городѣ останется мало войска, то какая-нибудь тысяча-двѣ инсургентовъ, появись у его воротъ съ трехцвѣтнымъ знаменемъ, подымутъ все населеніе и одержатъ верхъ.

— Только вотъ очень печально, что Гарибальди какъ будто все еще не вполнѣ рѣшился, — продолжалъ Цезарь послѣ минутнаго молчанія. Вчера я получилъ письмо изъ Генуи отъ Криспи. Онъ сообщаетъ, что генералъ писалъ одному изъ своихъ друзей: «Я долженъ, кажется, отправиться въ Сицилію. Покуда я совѣтовалъ имъ оставаться спокойными. Но разъ что тамъ возстаніе разгорается, — нельзя имъ не помочь. Нашъ боевой кличъ будетъ: Италія и Викторъ-Эмануилъ!»

— Не довѣряю я этому Криспи — замѣтилъ Верга.

— Однако, — возразилъ Бесси, — онъ много работаетъ для нашего дѣла. Во всякомъ случаѣ, если во главѣ всѣхъ нашихъ повстанцевъ станетъ опытный и популярный вождь, то все пойдетъ на ладъ. Словомъ, мы должны выжидать, не разоружаясь и не подвергаясь опасности быть разбитыми. Если же тамъ, т. е. въ Генуѣ, узнаютъ, что революція въ Сициліи раздавлена, то никто пальцемъ не пошевелитъ, чтобы притти намъ на помощь.

---

Палермской полиціи, а тѣмъ паче ея начальнику Манискалько было хорошо извѣстно, что въ концѣ зимы въ городъ пріѣхалъ баварскій подданный Арманъ фонъ-Флуге, повидимому, богатый и знатный господинъ; онъ жилъ открыто; и у себя много принималъ и самъ бывалъ въ обществѣ.

Для Манискалько онъ, разумѣется, сразу показался подозрительнымъ. И хотя, снесясь съ неаполитанскимъ министерствомъ полиціи, ничего подтверждающаго его подозрѣнія не узналъ (къ тому времени Аіосса былъ замѣненъ Либоріо Романо, который былъ назначенъ одновременно первымъ министромъ), Манискалько, руководимый чутьемъ ищейки, обставилъ баварца негласнымъ, но весьма тщательнымъ надзоромъ, соблюдая, однако, большую осторожность и деликатность, ибо освѣдомился, что предметъ наблюденія лично извѣстенъ матери молодой королевы; что его родной племянникъ служитъ при дворѣ и пользуется благосклонностію государя и государыни.

Манискалько окружилъ домъ на Морской площади, гдѣ жилъ Цезарь, и персону такъ называемаго баварца фонъ-Флуге своими ловчайшими шпіонами. Онъ не жалѣлъ казенныхъ денегъ на подкупы и всякаго рода расходы по этому дѣлу. И все-таки въ теченіе трехъ мѣсяцевъ не могъ собрать противъ загадочнаго человѣка никакихъ положительныхъ уликъ, хотя мелкихъ фактовъ, подкрѣпляющихъ подозрѣнія, накопилось немало.

Арманъ фонъ-Флуге нерѣдко утромъ или вечеромъ выходилъ изъ дому. И тогда за нимъ слѣдили шпіоны, большею частію искусно переодѣтые и загримированные. Иногда онъ направлялся къ прибрежнымъ, бѣднымъ окраинамъ города, поворачивалъ въ какой-нибудь глухой переулокъ и внезапно куда-то исчезалъ безъ слѣда, по крайней мѣрѣ для полицейскихъ, хаживалъ онъ также за городъ и тоже гдѣ-нибудь у кладбища или рощи пропадалъ.

Случалось, что его по нѣсколько дней въ городѣ не было. А внезапно потомъ онъ появлялся въ своей роскошной квартирѣ, какъ будто бы ни на минуту ее не покидалъ.

Безсиліе накрыть Флуге приводило Манискалько въ ярость.

Былъ вечеръ 2-го мая 1860 г. Къ Манискалько явился Пачеко, мудрѣйшій изъ шпіоновъ, приставленныхъ къ мнимому баварцу.

— Ну, что, добился чего-нибудь? спросилъ начальникъ.

— Я его сегодня прослѣдилъ по всему берегу; онъ зашелъ въ переулокъ Теремуцца, вошелъ въ одинъ домъ, поднялся во второй этажъ.

— И тамъ ты его накрылъ?

— Нѣтъ, онъ тамъ исчезъ — докончилъ Пачеко.

— Опять? — сердито закричалъ Манискалько. — Чего жъ ты раньше ко мнѣ не пришелъ доложить объ этомъ?

— Оттого, что я кой-что разузнавалъ; узналъ, что сегодня вечеромъ у этого господина будетъ пріемъ, ужъ и теперь множество каретъ съѣхалось, — отвѣчалъ Пачеко, многозначительно глядя въ глаза начальника.

Начальникъ, опустивъ глаза, молча обдумывалъ значеніе сообщенной новости. Онъ понималъ, что положеніе Сициліи очень опасно. На вновь назначеннаго намѣстника, генерала Ланца, разсчитывать было нельзя. Манискалько былъ имъ весьма недоволенъ. Ланца былъ старъ, вялъ, нерѣшителенъ; все откладывалъ со дня на день; много говорилъ, много смѣялся; и ни къ какому серьезному дѣлу способенъ не былъ.

Манискалько былъ увѣренъ, что баварецъ человѣкъ опасный. И рѣшился принять противъ него мѣры, не стѣсняясь уже теперь протекціей, которую тотъ имѣетъ при дворѣ. Полицеймейстеръ взглянулъ на часы: было за полночь. Снявъ свою обычную домашнюю феску и взявъ шляпу, онъ сказалъ Пачеко: «пойдемъ на Морскую площадь», и вышелъ изъ дома.

Окна квартиры, занимаемой Флуге, были ярко освѣщены. Небольшая площадь была заставлена экипажами. Кучера, слѣзшіе съ козелъ, стояли кучей, около воротъ и тихо между собой переговаривались. Послышалось раза два имя Гарибальди, слово республика.

Манискалько, распорядившійся, чтобы у него подъ рукой были полицейскіе, когда ему понадобятся, незамѣченный — онъ былъ одѣтъ въ партикулярное платье — вошелъ въ швейцарскую. — Передъ нимъ предсталъ величавый, въ блестящей ливреѣ швейцаръ, и, узнавъ полицеймейстера, поблѣднѣлъ.

— Ты меня не бойся, пріятель, — обратился къ нему Манискалько: — мнѣ только твоему барину надо сказать два слова.

Швейцаръ бросился было къ звонку, который возвѣщалъ о прибытіи новыхъ посѣтителей, но Манискалько остановилъ его.

— Нѣтъ, подожди, я хочу поговорить съ господиномъ фонъ-Флуге, когда всѣ гости разъѣдутся. Покуда я посижу въ твоей комнаткѣ. Когда изъ гостей никого не останется, ты доложи мнѣ, да смотри, чтобъ никто не зналъ, что я тутъ, а не то… и полицеймейстеръ многозначительно погрозилъ пальцемъ вновь поблѣднѣвшему швейцару.

Когда уѣхалъ послѣдній гость, то незванный посѣтитель условнымъ свисткомъ созвалъ своихъ полицейскихъ, ожидавшихъ сигнала въ разныхъ уголкахъ площади, приказалъ привратнику плотно запереть всѣ выходы и взбѣжалъ наверхъ.

Арманъ фонъ-Флуге спокойно принялъ главу полиціи и присутствовалъ при обыскѣ. Онъ былъ серьезенъ, но изрѣдка улыбался.

Всѣ уголки въ домѣ были тщательно обшарены; всѣ бумаги внимательно просмотрѣны, но ровно ничего подозрительнаго не оказалось.

Между тѣмъ многоопытный начальникъ полиціи готовъ былъ дать свою голову на отсѣченіе, что за Флуге водятся дѣла, ведущія прямо на каторгу, а не то и на висѣлицу.

Онъ вернулся домой весьма озабоченный. Черезъ нѣсколько минутъ къ нему явился Пачеко, который хотя и не офиціально, но находился во время обыска въ квартирѣ баварца.

— Что скажешь, Пачеко? — обратился къ нему начальникъ. — Даромъ только ночь пропала. А?

— А все-таки этотъ господинъ еще своей партіи не выигралъ, — возразилъ Пачеко, подавая полицеймейстеру какой-то комочекъ бумаги, — вотъ посмотрите.

Въ комочкѣ оказалась маленькая трехцвѣтная кокарда.

— Гдѣ ты ее нашелъ? спросилъ Манискалько.

— Подъ кроватью господина фонъ-Флуге.

— Конечно, кокарда принадлежитъ ему. Это подкрѣпляетъ наши подозрѣнія, но этого очень мало все-таки…

Манискалько однако внимательно осмотрѣлъ бумажку. Она походила на записку: на ней были написаны три слова: Борель, Пало, Менфи, окруженныя множествомъ арабскихъ и римскихъ цифръ. Полицеймейстеръ долго пытался разобрать ее, наконецъ въ досадѣ затопалъ ногами.

— Что за таинственный человѣкъ этотъ Флуге. Записка, несомнѣнно, помогла бы намъ многое разобрать. Да какой чортъ ее разберетъ…

Однако онъ вспомнилъ, что революціонеры въ нѣкоторыхъ (перехваченныхъ полиціей) письмахъ называли Гарибальди Борелемъ. Но дальше этой догадки не могъ подвинуться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пачеко уже давно храпѣлъ на креслѣ, когда благовѣстъ къ заутренѣ какъ бы разбудилъ его начальника, все время погруженнаго въ изслѣдованіе таинственнаго документа.

Каковы бы ни были многочисленные недостатки этого человѣка, надо сознаться, что онъ обладалъ неоспоримо однимъ великимъ достоинствомъ: былъ ревностнымъ исполнителемъ своего долга и не зналъ усталости.

Вспомнивъ, что онъ еще не просматривалъ послѣдней почты, Манискалько занялся ею. Пробѣжавъ одну изъ бумагъ, онъ громко воскликнулъ: «Вотъ оно!» быстро всталъ съ кресла, надѣлъ шляпу, разбудилъ Пачеко и сказалъ ему.

— Можешь итти спать домой. Сегодня ты мнѣ не понадобишься. Вѣдь знаешь — ты отгадалъ, баварецъ-то еще не обыгралъ насъ, и мы не даромъ, возясь съ нимъ, потеряли ночь.

Выйдя изъ дому, полицеймейстеръ быстрыми шагами направился къ королевскому дворцу, въ которомъ жилъ тогда намѣстникъ. Свѣтало, но утро было сѣрое, туманное. Такіе дни рѣдко случаются въ Палермо.

Во дворцѣ только что вставшій слуга провелъ его въ кабинетъ генерала, но объяснилъ, что его превосходительство не приказалъ себя рано безпокоить.

Намѣстникъ Ланца былъ вегхъ уже, когда Францискъ II назначилъ его своимъ намѣстникомъ въ Сицилію. Порохового дыма онъ въ жизнь свою не нюхалъ и дослужился до генералъ-лейтенанта не за отличіе, а по линіи.

Манискалько пришлось ждать очень долго, покуда къ нему наконецъ вышелъ Ланца, тучный человѣкъ съ коротенькими ногами и съ большущей головой. Несмотря на ранній часъ, генералъ былъ въ полной парадной формѣ, со множествомъ орденовъ на груди. Полицеймейстеръ передалъ ему, какимъ образомъ ему удалось открыть важную тайну революціонеровъ.

— Потрудитесь взглянуть на эту шифрованную записку, — сказалъ онъ, передавая намѣстнику таинственную бумажку. — Я ни за что бы не понялъ ее, если бы не получилъ сегодня ночью одного важнаго извѣщенія изъ Неаполя. Вотъ и оно. Если вашему превосходительству угодно прочесть…

— Ужъ лучше вы сами прочтите, — прервалъ его генералъ.

Манискалько прочелъ слѣдующее:

«Авантюристъ Гарибальди готовится къ высадкѣ въ Сициліи. Съ нимъ прибудетъ не менѣе тысячи человѣкъ. Если вы присоедините къ нимъ мѣстныхъ бунтовщиковъ, а также тѣхъ, кого эта высадка можетъ побудить взяться за оружіе и воспользоваться тѣмъ, которое привезетъ съ собой Гарибальди, — тогда вы убѣдитесь, что наши бурбонскія войска, разсѣянныя по всему острову мелкими отрядами, не могутъ противостоять этой челяди, особенно, если она будетъ вкупѣ дѣйствовать подъ начальствомъ Гарибальди».

— Кто это вамъ прислалъ? — почти закричалъ Ланца. — Этого писаку слѣдовало бы повѣсить.

— Въ настоящую минуту важно не то, кто мнѣ пишетъ, а важно то, что это правда, необходимо сейчасъ же принять энергичныя мѣры, — сдерживая негодованіе, возбужденное тупостью намѣстника, отвѣчалъ Манискалько. — Важно то, что эти строки разъясняютъ загадку, найденную въ домѣ Флуге. Потрудитесь обратить вниманіе, ваше превосходительство: Борель, т. е. Гарибальди, высадится въ гавани Пало, около города Менфи…

— Ха, -ха, -ха — раскатисто захохоталъ Ланца въ отвѣтъ на эти слова, — какое у васъ, однако, пылкое воображеніе. На какіе пустяки вы обращаете вниманіе… Вотъ вы еще ничего не знаете?.. я только вчера вечеромъ получилъ королевское повелѣніе… А сегодня вы увидите, чортъ побери, какъ я во исполненіе воли государя нѣсколькими словами обращу всѣхъ палермитанцевъ къ повиновенію законнымъ властямъ. И забудутъ они о своей революціи. Ну, и тогда пусть является къ намъ Гарибальди; милости просимъ. Поймаемъ его, ха-ха-ха, закуемъ въ кандалы и отправимъ въ Неаполь.

— Прощайте, прощайте, — заключилъ генералъ, всласть еще похохотавъ, — мнѣ некогда. Сегодня утромъ все сами увидите. Только ради Бога не выдумывайте больше загадокъ, Я лучше^- всѣхъ васъ знаю народъ… ха-ха…

И, продолжая смѣяться, намѣстникъ удалился, молодецки покручивая усы и выставляя впередъ грудь, украшенную орденами.

— Что это за человѣкъ такой! — думалъ про себя озадаченный Манискалько. Если такимъ господамъ поручается охранять монархію, такъ, пожалуй, надо сознаться, что она не долго продержится.

И онъ быстро вышелъ на улицу. Тамъ его ожидало разъясненіе намековъ генерала на «только что полученныя имъ важныя повелѣнія изъ Неаполя».

Обѣ главныя улицы, Толедо и Макведа, пересѣкающіяся на небольшой изящной площади Quattro Cantoni (Четырехъ угловъ) и раздѣляющія городъ на четыре части, были заняты длинными линіями войска, пѣхоты и кавалеріи. Мѣстами выглядывала артиллерія. Тутъ было 20.000 солдатъ. Казалось, ихъ вывели на смотръ. Всѣ ожидали начальства. Зрѣлище было внушительное: повидимому, правительство имѣло въ виду показать строптивымъ обывателямъ, какими средствами располагаетъ оно для того, чтобы держать ихъ въ повиновеніи.

На стѣнахъ домовъ были наклеены большіе листы манифеста, коимъ возвѣщалось, что его величество Францискъ II даруетъ вновь конституцію 1812 года и объявляетъ полную амнистію по политическимъ преступленіямъ.

Это и былъ тотъ манифестъ, о которомъ упомянулъ Ланца въ разговорѣ съ Манискалько.

Невзирая на красиво разставленныя войска, — что всегда привлекаетъ толпу, — улицы были совершенно пусты; окна и ворота въ домахъ заперты; ни одинъ магазинъ, ни одна лавочка еще не открывались, хотя былъ уже десятый часъ. А главное, на всѣхъ запертыхъ воротахъ и ставняхъ были наклеены широкія полосы черной бумаги, которыя въ Сициліи обыкновенно означаютъ семейный трауръ. Сегодня же не нѣсколько частныхъ семействъ выражали этимъ способомъ свой трауръ, а все населеніе столицы.

Между тѣмъ намѣстникъ Ланца назначилъ военный смотръ по случаю объявленія манифеста, увѣренный, что и то и другое вызоветъ всеобщую радость, восторги обывателей. И вдругъ мертвая тишина и трауръ, мрачная тѣнь котораго какъ бы ложилась на бурбонскую монархію.

Намѣстникъ генералѣ Ланца появился въ десять часовъ на главной улицѣ Толедо верхомъ, сверкая звѣздами и крестами, на груди, повязанный трехцвѣтнымъ шарфомъ цвѣтовъ объединенія. Окруженный блестящей, многочисленной свитой, онъ объѣхалъ длинныя линіи войскъ: ни одного пѣшехода, ни одного лица въ окнахъ. Когда онъ доѣхалъ до порта Феличе, тріумфальной арки, которою заканчивается главная, всегда кипящая бойкимъ оживленіемъ улица, то наконецъ сообразилъ, что произошло нѣчто неладное. Онъ сорвалъ съ себя трехцвѣтный шарфъ революціонеровъ и спросилъ одного изъ своихъ адъютантовъ:

— Да что же это значитъ? Развѣ народъ не хочетъ больше конституціи? Чего ему еще надо?

— Ваше превосходительство, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, который впослѣдствіи былъ однимъ изъ доблестнѣйшихъ офицеровъ войскъ Виктора-Эмануила, — я полагаю, что это месть павшихъ за свободу въ 1799 и 1848 годахъ,

XXIV.
Гарибальди въ Сициліи — Высадка. — Восторженная встрѣча. — Калатафимскій бой.

Цезарь Бесси, конечно, ни секунды не медля послѣ обыска, скрылся изъ Палермо. Манискалько былъ такъ пораженъ неудачей своихъ поисковъ, что забылъ распорядиться тотчасъ же насчетъ наблюденія за мнимымъ баварцемъ. А когда вспомнилъ о немъ, возвращаясь отъ намѣстника, то уже простылъ и слѣдъ опаснаго заговорщика.

Бесси направился съ величайшими предосторожностями къ западному берегу Сициліи, гдѣ, какъ онъ зналъ, на дняхъ долженъ высадиться Гарибальди. Онъ по дорогѣ встрѣтилъ Карлуччо, который, по совѣту писателя Гальди, давно уѣхалъ изъ Неаполя въ Сицилію и принималъ дѣятельное участіе въ возстаніи. Его хорошо зналъ Цезарь, любилъ его за прямодушіе, смышленость и преданность дѣлу и нерѣдко возлагалъ на него серьезныя порученія.

Утромъ 14-го мая они оба подходили пѣшкомъ къ городу Марсалѣ и едва завидѣли море, внимательно стали вглядываться въ суда, двигавшіяся около залива.

Они уже знали отъ попавшагося имъ у города пастуха, который гналъ на пастбище своихъ козъ, что на одномъ изъ этихъ судовъ плыветъ генералъ Галибардо.^[54] Пастухъ былъ, видимо, въ очень радостномъ настроеніи духа.

— Гарибальди здѣсь! Гарибальди въ Марсалѣ. Герой объединенія и свободы въ Сициліи! — восклицалъ Цезарь Бесси, задыхаясь отъ радостнаго волненія. — Понимаешь ли ты, Карлуччо, что значитъ это? Это значитъ -спасеніе острова Сициліи и единство всей Италіи.

И оба побѣжали къ прибрежью залива, чтобъ видѣть, что совершается на морѣ.

Море и живописный городокъ были облиты яркимъ, веселымъ утреннимъ свѣтомъ. Три бурбонскихъ корабля, «Стромболи», «Капри» и «Партенопе», гналисьза двумя судами — «Ломбардія» и «Пьемонтъ», на мачтахъ которыхъ развѣвались трехцвѣтные флаги. Бурбонскія суда подошли къ широкому входному отверстію въ заливъ и стали по обѣимъ сторонамъ, какъ бы намѣреваясь схватить быстро приближающіяся «Пьемонтъ» и «Ломбардію».

Бесси былъ человѣкъ твердый, много испытавшій, безстрашный; но въ эту минуту онъ трепеталъ. Карлуччо закрылъ лицо руками.

Неужели бурбонская флотилія овладѣетъ гарибальдіискими судами? Послѣднія все-таки шли смѣло впередъ ко входу въ заливъ. Вотъ уже можно отличить на нихъ фигуры матросовъ. Вонъ на самомъ носу «Ломбардіи» стоитъ Гарибальди. Онъ спокойно отдаетъ приказанія и, кажется, улыбается. Улыбается — когда на непріятельскихъ корабляхъ зажженные фитили уже у затравокъ.

И вдругъ со всѣхъ сторонъ раскатились грохотъ и эхо пушечныхъ выстрѣловъ. Море, берега залива, суда — все исчезло въ густыхъ облакахъ дыма.

Прошло нѣсколько минутъ мучительной неизвѣстности, покуда дымъ разсѣивался.. А когда прояснилось, то съ берега стало видно, что два англійскихъ военныхъ колосса, «Аргусъ» и «Быстрый», уже нѣсколько дней крейсировавшіе вблизи Марсалинскаго залива, продвинулись между бурбонскими кораблями и судами, на которыхъ приплыла Тысяча^[55].

Высадка волонтеровъ началась скоро.

Дотолѣ всѣ жители Марсалы толпой стояли на соборной площади. Теперь съ оружіемъ и трехцвѣтными знаменами въ рукахъ они сбѣгали къ прибрежью.

Гарибальдійцы спускались со своихъ кораблей вполнѣ вооруженные. Немногіе солдаты бурбонской военной стражи, замѣшкавшіеся въ городѣ, спѣшили вонъ, что есть мочи. Въ какіе-нибудь пять минутъ весь городокъ украсился трехцвѣтными флагами.

Самъ Гарибальди былъ встрѣченъ радостными восторженными кликами народа. Толпа — едва онъ ступилъ на берегъ — подхватила его и внесла на рукахъ въ зданіе думы, гдѣ въ этотъ историческій моментъ жизни Италіи громогласно и единодушно онъ былъ провозглашенъ диктаторомъ. Повсюду гремѣли клики: «Да здравствуетъ Италія! Да здравствуетъ король Викторъ-Эмануилъ!»

Слѣдующей ночью изъ революціоннаго комитета Марсалы были разосланы всѣмъ сициліанскимъ комитетамъ слѣдующія воззванія:

«Вы, которые первые въ Италіи вступили въ союзъ съ нами для того, чтобы сражаться съ бурбонской ордой, извѣстите насъ, гдѣ именно вы имѣете въ виду сойтись для соглашенія съ нами и для установленія плана дѣйствій противъ королевскихъ войскъ. Славный генералъ Гарибальди съ нами». «Ла Масса».

Гарибальди же со своей стороны обнародовалъ такую прокламацію.

"Сициліанцы!

"Я къ вамъ привелъ отрядъ храбрецовъ, собравшихся на геройскій кличъ Сициліи. Со мной уцѣлѣвшіе бойцы ломбардской борьбы; мы будемъ съ вами. — Намъ ничего не нужно, кромѣ свободы земли вашей. — Всѣ въ единеніи, — тогда работа наша будетъ легка и коротка. Итакъ, къ оружію! Кто не возьмется за оружіе — тотъ, значитъ, подлый трусъ или измѣнникъ. У насъ ружья будутъ для васъ; но, покуда можно, за нуждой довольствоваться какимъ бы то ни было оружіемъ. — Городскія и общественныя думы озаботятся о малыхъ дѣтяхъ, о женщинахъ и старцахъ. — Всѣ къ оружію! — Сицилія еще разъ покажетъ, какъ выражается истинная любовь къ свободѣ единодушно дѣйствующаго народа.

"Джузеппе Гарибальди".

Цезарь Бесси, вновь очутившійся среди своихъ друзей, стремящихся къ одной и той же великой цѣли, былъ невыразимо счастливъ. Онъ вмѣстѣ съ толпой шумно и радостно привѣтствовалъ диктатора-освободителя.

— Да, — сказалъ онъ Криспи, — сила можетъ подавлять право, но никогда не можетъ его раздавить. Сегодня въ Марсалѣ провозглашено право Италіи на свободу и независимость.

---

Мы не задаемся цѣлію описывать торжественное шествіе Джузеппе Гарибальди изъ конца въ конецъ Сициліи. Оно блистательно изложено другими писателями.

Однако мы обязаны прослѣдить за дѣйствующими лицами нашего романа, принимавшими участіе въ событіяхъ, которыя нынче, спустя менѣе, чѣмъ полстолѣтія, представляются легендарными.

Марсала встрѣтила гарибальдійцевъ съ энтузіазмомъ. Старые и молодые, женщины и мужчины, бѣдные и богатые, люди всѣхъ классовъ и положеній могучимъ единодушнымъ хоромъ потрясали стѣны древняго города кликами: «Да здравствуетъ Гарибальди! Да здравствуетъ Италія!»

Прибывшихъ гарибальдійцевъ буквально носили на плечахъ по улицамъ. То были лавры.

Но Гарибальди не любилъ успокоиваться на лаврахъ. Онъ хорошо зналъ, что побѣда часто является послѣдствіемъ быстрыхъ и рѣшительныхъ движеній.

Онъ прибылъ вчера утромъ, высадился благополучно, почти что чудодѣйственно пріобрѣлъ для революціи такой важный торговый городъ, какъ Марсала.

А на зарѣ слѣдующаго утра уже двинулся въ походъ, навстрѣчу непріятелю, намѣреваясь разбить его на высотахъ Калатафиме.

Казалось, «Левъ»^[56] сгоралъ отъ нетерпѣнья, жаждалъ помѣриться силами съ врагомъ, чтобъ окрестить кровью своихъ добровольцевъ. Словно его сердце чуяло побѣду, изъ которой должна возродиться яркая звѣзда Италіи.

Въ Рампагалло, имѣньи барона Мистретта, гарибальдійцы радостно встрѣтились съ первымъ отрядомъ вооруженныхъ сициліанскихъ picciuotti, (парней, парубковъ), подъ предводительствомъ барона Сантанна. Далѣе въ Салеми къ нимъ присоединились другіе, вооруженные отличными ружьями и карабинами, отряды, подъ командой Коппола и монаха отца Пантелея.

Сантанна сообщилъ генералу, какими отрядами и подъ чьей командой заняты для защиты отъ бурбонскихъ войскъ мѣстности, лежащія по бокамъ пути слѣдованія отряда, предводимаго Гарибальди.

Гарибальди, остановивъ свою лошадь, покуда Сантанна ему докладывалъ, съ мягкой улыбкой замѣтилъ:

— Я здѣсь тоже для того, чтобы защищать страну отъ бурбонцевъ. Намъ нужно спѣшить; надо побѣдить быстро, чтобъ поспѣть на подмогу храбрымъ сициліанцамъ, которые шесть мѣсяцевъ борются неустанно.

Сказавъ это, онъ приложилъ руку къ шляпѣ и поскакалъ впередъ, сопровождаемый своимъ старшимъ сыномъ, Менотти Гарибальди, и офицерами Скіафини и Эліа.

Душа Гарибальди была чиста, какъ алмазъ, и такъ же тверда. Онъ смѣло шелъ навстрѣчу непріятелю, далеко не слабому, отлично вооруженному, дисциплинированному, успѣвшему окопаться. Численно непріятель превосходилъ небольшое войско, слѣдовавшее за генераломъ Гарибальди.

Онъ все это понималъ, сознавалъ великую отвѣтственность въ дѣлѣ, которое добровольно принялъ на свои плечи, но оставался добръ, веселъ, шутилъ и смѣялся.

Иногда, не прерывая движенія колонны впередъ, онъ самъ уклонялся въ сторону для развѣдокъ вмѣстѣ съ вожатыми.

Въ 10 часовъ 15 мая онъ сталъ лицомъ къ лицу съ врагомъ.

У полковника Ланди было 3.000 солдатъ. Кромѣ того, у него было значительное число артиллерійскихъ орудій. Онъ успѣлъ хорошо укрѣпиться и окопаться на горѣ Шанто, около Калатафиме. Вершина Піанто почти плоская, обрамленная низкими скалами, за которыми очень расчетливо были расположены бурбонскіе стрѣлки и артиллерія.

Противъ Піанто, отдѣленная отъ нея узкой и неглубокой долиной, вздымается величаво гора Піетралунга. На сѣверной ея оконечности (слѣдовательно, съ сѣверной стороны Гарибальди) и какъ бы нѣсколько отдѣляясь отъ Піетралунга, стоитъ высокій, но узкій скалистый утесъ, называемый Ландро, покрытый кустарниками, мхомъ и частію полями пшеницы.

Гарибальди быстро, какъ всегда, сообразилъ, какія выгоды онъ можетъ извлечь изъ такого топографического положенія, и сообразно своимъ расчетамъ размѣстилъ войска, которыми командовалъ. Въ сущности по численности у него подъ рукой было едва ли болѣе 2.000; но размѣстилъ онъ своихъ солдатъ изумительно выгодно. Ихъ позиціи не могли быть укрѣплены, но естественныя прикрытія были имъ очень полезны, а главное мѣсто ихъ расположенія находилось выше, чѣмъ вершина горы Піанто, гдѣ стояли бурбонцы.

На лѣвой сторонѣ горы Піетралунга, имѣющей форму огромныхъ, немного раскрытыхъ ножницъ, стояли развернутымъ фронтомъ одна за другой шеренги генуэзскихъ карабинеровъ, 7-ая рота волонтеровъ подъ командой Кайкроли, а также — въ центрѣ позиціи — 8-ая рота подъ командой Карини. Правымъ крыломъ, состоявшимъ изъ 6-ой и 8-ой ротъ волонтеровъ, командовалъ Анфосси.

Остальныя роты волонтеровъ расположились во второй линіи, а за ними, на самомъ ребрѣ горы, стоялъ батальонъ Нино Виксіо. Это былъ резервъ.

Орудій у Гарибальди было только два, привезенныхъ на «Ломбардіи». Прислугу при нихъ замѣняли матросы судовъ, на которыхъ приплыли гарибальдійцы. Эти пушки теперь стояли на склонѣ горы Ландро, онѣ приходились немного выше бурбонскихъ окоповъ, но были скрыты кустарниками. Командовалъ ими Орсини^[57].

На значительной высотѣ этой горы существовалъ, и существуетъ доселѣ, могучій старый дубъ, раскинувшійся такъ густо и широко, что горячіе лучи солнца не могутъ проникать подъ его сѣнь. Тамъ всегда тѣнисто и прохладно.

Солнце было уже высоко; оно обливало яркимъ золотомъ и горы и долины. Но ни на поляхъ, ни около жилищъ и садовъ внизу не видно было никакого движенія. Всюду царила тишина.

Вдругъ въ самой глубинѣ долины раскатился дружный взрывъ многихъ голосовъ, и опять все погрузилось въ безмолвіе.

— Это, значитъ, наши пиччуотто^[58] пришли, — замѣтилъ Турръ, старшій адъютантъ Гарибальди.

— Да, — отозвался генералъ: — черезъ полчаса, когда атака начнется, наши два орудія должны быть перенесены вонъ туда — указывая на одинъ изъ скалистыхъ гребней между Піетралунга и Ландро. — Распорядитесь, чтобы пушки перетащили на рукахъ. Для прикрытія имъ назначьте отрядъ парубковъ. Скажите Сантаяна и графу Коппола, что они непремѣнно должны сбить съ позиціи непріятельскія батареи.

— А вы, Сартори, — обратился Гарибальди къ начальнику своего штаба, — передайте мое приказаніе Орсини: онъ долженъ поддерживать колонну парубковъ.

Сартори побѣжалъ бѣгомъ исполнять приказанія.

Колоколъ какой-то деревеньки, едва замѣтной, затерянной въ горахъ, пробилъ полдень. Еще не смолкло эхо, какъ Гарибальди, ни на секунду не сводившій глазъ съ непріятельской позиціи, подмѣтилъ движеніе. Небольшая колонна бурбонскихъ стрѣлковъ Санніо стала въ большомъ порядкѣ развертываться по скату горы и приготовляться стрѣлять.

— Турръ! — крикнулъ Гарибальди: — бѣги скорѣе къ Орсини, скажи чтобъ онъ не позволялъ стрѣлять — даже шевелиться — своимъ людямъ, которые теперь скрываются, лежа въ поляхъ пшеницы.

И когда Турръ удалился, генералъ самъ быстрыми шагами направился въ другую сторону, къ крутому склону Ландро, на который съ великимъ трудомъ взбирался отрядъ парубковъ.

— Цезарь, — подозвалъ онъ знакомаго намъ Бесси: — обѣгите наши отряды, скажите всѣмъ командирамъ, чтобы ни за что не допускали своихъ ни одного выстрѣла сдѣлать. Намъ надо беречь порохъ.

Оставшись одинъ, генералъ поспѣшно вернулся подъ дубъ и, недвижимый, опять сосредоточилъ все вниманіе на непріятеля: королевскіе стрѣлки продолжали спускаться съ горы.

— Это они помогаютъ нашей побѣдѣ, — негромко воскликнулъ герой, ударивъ въ ладоши по своей привычкѣ.

Разосланные адъютанты возвращались одинъ за другимъ, сообщали ему о движеніяхъ непріятеля и ожидали новыхъ распоряженій. Онъ приказывалъ не торопиться. Но, узнавъ, что люди Биксіо слишкомъ нетерпѣливо рвутся къ бою, разрѣшилъ Биксіо развернуть свой батальонъ въ боевомъ порядкѣ.

Гарибальди самъ сгоралъ отъ нетерпѣнія. Онъ жаждалъ видѣть трехцвѣтное знамя на вершинѣ горы Піанто. Онъ послалъ для изслѣдованія пути сначала Бесси, потомъ двухъ вожатыхъ. Онъ бы самъ понесъ туда на плечахъ пушки, если бы долгъ не приковывалъ его къ наблюдательному пункту.

Словно чуя опасность, бурбонскіе стрѣлки Санніо пріостановились на половинѣ горы, сдѣлавъ только нѣсколько выстрѣловъ: ихъ пули просвистѣли надъ головами гарибальдійцевъ, скрывшихся въ поляхъ высокой пшеницы.

Гарибальди надѣялся, что бурбонцы поведутъ на него серьезную атаку. Но, увидя, что стрѣлки стали подниматься обратно, съ досады обругался, крикнулъ къ себѣ Титони, единственнаго трубача всей своей арміи, и приказалъ ему трубить «въ атаку». А адъютанту велѣлъ двинуть впередъ «парубковъ».

Гарибальди понималъ, что Ланди медлитъ атаковать его, ибо ожидаетъ подкрѣпленія изъ Палермо. Значитъ, ему, Гарибальди, не только должно одержать побѣду, но одержать ее немедленно: иначе явится двад’цатитысячное войско и разобьетъ его отрядецъ.

Ему еще сегодня утромъ донесли, что изъ Палермо двинуты противъ него двѣ бригады, которымъ приказано привезти голову «авантюриста» для отправки ее въ Неаполь, въ подарокъ королю Франциску II.

Онъ, стоя подъ дубомъ словно прикованный къ нему, сталъ замѣчать движеніе на плоской вершинѣ Піанто: слышалась команда, сверкали штыки. Онъ встрепенулся и быстро, какъ молнія, разослалъ своимъ приказаніе атаковать врага.

Трубачъ трубилъ; адъютанты бѣжали во всѣ стороны. Первой двинулась въ атаку колонна генуэзскихъ карабинеровъ. Но на первыхъ же шагахъ ея командиръ, храбрый Скіафино, былъ осыпанъ вражьими пулями и палъ. Менотти (сынъ Гарибгільди) былъ раненъ; другой командиръ, Банди, раненый продолжалъ итти впередъ.

— Въ тебѣ, знать, не одна душа сидитъ? сколько? — крикнулъ ему Кайроли.

Однако атака этой колонны была отбита: карабинеры, правда, въ порядкѣ, но отступили.

На гору словно сумерки спустились, такъ густо она застлалась дымомъ. Однако, ружейная перестрѣлка прекратилась. Но въ лѣсистыхъ частяхъ мѣстности было совсѣмъ мрачно.

Биксіо, стоявшій со своимъ батальономъ въ резервѣ, двинулся впередъ, бросился въ атаку, однако геройская смѣлость не помогла: позиція непріятеля была слишкомъ хорошо укрѣплена.

Весь склонъ горы былъ уже усѣянъ мертвыми и ранеными. Земля жадно пила кровь славныхъ сыновъ Италіи; солнце ярко освѣщало театръ жестокаго боя. А труба Титони все еще призывала къ атакѣ.

Миссори, командовавшій отрядомъ вожатый^[59], былъ искалѣченъ: лѣвый глазъ былъ выбитъ, лицо истерзано пулей, окровавлено. Но онъ продолжалъ усердно прислушиваться къ звукамъ, доносившимся съ плоской вершины Піанто. То были торжествующіе клики: «да здравствуетъ король!»

Генуэзскіе карабинеры переводили духъ и набирались силъ. Волонтеры Биксіо, разъ выдвинувшись на позицію, не отступали, но стрѣляли вяло, стоя за скалистымъ прикрытіемъ.

Карини, Анфосси, Кайроли и другіе начальники не переставали воодушевлять волонтеровъ.

Трубачъ все трубилъ «въ атаку». Однако, никто не двигался впередъ: чувство позора и отчаянія распространялось повсюду.

Биксіо схватилъ свою саблю за оба конца и въ неописуемомъ отчаяніи собирался переломить ее. Чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо. Это былъ Гарибальди; онъ пришелъ умереть со своими товарищами. Въ этотъ моментъ поручикъ Банди подбѣжалъ къ генералу, раскрылъ ротъ, чтобы сообщить ему что-то. Но упалъ на колѣни, потомъ растянулся: его разомъ поразило нѣсколько пуль, послѣдняя пришлась въ грудь.

— Не унывай, — крикнулъ ему Гарибальди: — отъ такихъ ранъ не умираютъ.

Вмѣстѣ съ Биксіо генералъ перенесъ раненаго въ болѣе безопасное мѣсто, а потомъ обратился къ столпившимся около него добровольцамъ.

— Отдохните, дѣтки, отдохните; а затѣмъ понатужьтесь немножко — и побѣда наша.

Вождь былъ совершенно спокоенъ и говорилъ просто, но съ увѣренностію.

Обѣ враждующія стороны было одинаково воодушевлены, одинаково храбры. Только королевскія войска числомъ превосходили гарибальдійскія.

— Подождемъ еще нѣсколько минутъ, — прибавилъ генералъ, внимательно поглядывая на гору Ландро, изъ-за которой, какъ онъ ожидалъ, должны съ секунды на секунду появиться «парубки».

Онъ замѣтилъ, что около этой горы вьется между кустами тройка, и пошелъ по ней въ обходъ совершенно одинъ; скоро онъ очутился такъ близко къ непріятельской позиціи, что могъ довольно ясно различать лица солдатъ королевско-неаполитанскаго батальона, расположившихся подъ прикрытіемъ низкаго выступа скалы. Около ногъ Гарибальди съ горы бѣжалъ, ласково журча, ключевой ручеекъ, освѣжая росшій по его берегамъ мохъ. Все было тихо, то былъ часъ передышки и вмѣстѣ съ тѣмъ всеобщаго трепетнаго ожиданія…

Вдругъ послышалось ржанье коня. Ретивая сициліанская лошадка изъ мѣстной породы горячихъ коней, словно родившихся въ кратерѣ Этны, не терпящихъ узды, мчалась, какъ вихрь, прямо къ непріятельскимъ окопамъ, надъ которыми развѣвался бѣлый бурбонскій флагъ. Юноша сидѣлъ на ней, уцѣпясь руками за густую длинную гриву. Гарибальди зналъ въ лицо всѣхъ своихъ. Глаза его блеснули на мигъ, но лицо омрачилось, и онъ прошепталъ.

— Бѣдный Эрнестъ несется навстрѣчу вѣрной смерти.

Этотъ юноша былъ родомъ изъ Брешіи^[60], его звали Эрнестъ делла Toppe. Ему было всего шестнадцать лѣтъ, онъ былъ красивъи строенъ; къ отряду Гарибальди онъ присоединился еще въ Генуѣ.

— Въ атаку! — раздался мощный голосъ великаго вождя. Его войско, къ которому онъ вновь приблизился, встрепенулось. Онъ самъ, съ обнаженной саблей въ рукѣ, шелъ впереди, зорко глядя впередъ на укрѣпленныя позиціи врага, который мгновенно открылъ сплошной безпощадный огонь. Пули свистѣли около Гарибальди.

Добровольцы съ ружьями, сверкавшими штыками, бойко шли въ атаку.

Долина и склоны горы обратились въ какой-то адъ.

Одинъ неаполитанецъ, участвовавшій въ этой битвѣ, какъ королевскій солдатъ, разсказывалъ много лѣтъ спустя автору о тогдашнихъ впечатлѣніяхъ:

— Мы смерть словно глазами видѣли, словно руками осязали ее. Гарибальдійцы дрались, какъ дьяволы, вырвавшіеся изъ преисподней.

Этотъ старый ветеранъ не преувеличивалъ. Бурбонцы отважно защищались, а гарибальдійцы нападали съ неудержимою яростью. Они дрались на глазахъ своего любимаго вождя, и это удесятеряло ихъ силы, ихъ беззавѣтную храбрость.

Гарибальди уже достигъ непріятельскихъ окоповъ. До нихъ оставалось какихъ-нибудь пятьдесятъ шаговъ, когда Эліа, одинъ изъ его полковниковъ, сказалъ ему:

— Генералъ, берегитесь: если васъ поразитъ пуля — все погибло…

Эліа не успѣлъ еще договорить, какъ замѣтилъ, что бурбонскій стрѣлокъ цѣлится въ Гарибальди. Не задумываясь ни секунды, полковникъ сталъ, какъ щитъ, впереди своего вождя и тутъ же палъ наземь, смертельно раненый. Генералъ остался невозмутимъ; взглядомъ поблагодарилъ своего спасителя, а самъ продолжалъ итти впередъ.

Нино Биксіо, другой изъ его сподвижниковъ, хотѣлъ было остановить его.

— Нѣтъ, Нино, теперь надо или побѣдить, или умереть, — отвѣтилъ онъ невозмутимо и бѣгомъ ринулся въ атаку вмѣстѣ со своими храбрецами.

Въ это время со стороны горы Ландро раздались радостные клики: двѣ пушки, дотолѣ спрятанныя на ея склонахъ, которыми командовалъ Орсини, открыли огонь, успѣшно направленный на непріятельскія прикрытія, такъ успѣшно, что бурбонскіе солдаты, стоявшіе въ сферѣ орсиньевскихъ выстрѣловъ, скоро вынуждены были отступить. Счастье какъ будто начинало улыбаться Италіи… И улыбнулось.

Объединители Италіи побѣдили врага подъ Калатафиме, хотя потери съ обѣихъ сторонъ были огромныя. Въ приказѣ, отданномъ Гарибальди вечеромъ этого великаго дня, вождь говорилъ:

«Глубоко скорбя, что по жестокой необходимости намъ пришлось драться пр’отивъ итальянскихъ солдатъ, мы, однако, обязаны сознаться, что они сопротивлялись съ доблестью, достойной лучшей цѣли».

Въ письмѣ же, написанномъ на другой день своему друту Бельтрани, онъ говоритъ между прочимъ:

«Непріятель отступилъ передъ штыками моихъ старыхъ альпійскихъ стрѣлковъ. Защищался онъ очень храбро и покинулъ свои позиціи только послѣ жестокаго рукопашнаго боя».

«Сраженія, въ которыхъ мы принимали участіе въ Ломбардіи, далеко не были столь серьезны и упорны, какъ вчерашнее. Неаполитанцы королевскихъ войскъ, разстрѣлявъ всѣ патроны, въ отчаяніи осыпали насъ градомъ камней, которые подбирали тутъ же около себя на землѣ».

До конца своей жизни Гарибальди повторялъ, что битва при Калатафиме была самымъ славнымъ дѣяніемъ сыновъ Италіи, что родина должна вѣчно помнить о ней.

XXV.
Картонные генералы. — Сдача королевской арміи. — Бурбонскіе солдаты братаются съ гарибальдійцами.

Гарибальди, какъ Юлій Цезарь въ Галліи, могъ бы сказать въ Сициліи: пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ.

На холмахъ Жибильрозы, на вершинѣ горы Пеллегрино, надъ развалинами Сагунта, надъ черными утесами развѣвалось трехцвѣтное знамя свободы.

Италія во вѣки вѣковъ не забудетъ, что она обязана своимъ единствомъ и освобожденіемъ доблестнымъ сынамъ Этны и Орето^[61].

Гарибальди побѣдилъ врага подъ Калатафиме, въ Палермо, подъ Милаццо. Высадившись въ Марсалѣ въ половинѣ мая, онъ побѣдоносно прошелъ по всей Сициліи; 8-го августа уже переплылъ Мессинскій проливъ; а 20-го того же мѣсяца расположился лагеремъ около калабрійской равнины Бевилаква.

Бурбонскій генералъ по, которому король довѣрилъ командованіе четырнадцатитысячнымъ войскомъ, подвелъ свою армію къ этой же равнинѣ узкимъ горнымъ проходомъ, такъ что королевскіе полки очутились въ положеніи, весьма сходномъ съ тѣмъ, въ которомъ когда-то были римскіе легіоны, попавшіе въ Кавдинское ущелье.

Давъ роздыхъ войску, генералъ по созвалъ военный совѣтъ. Совѣтъ собрался въ горной хижинѣ, куда съ трудомъ втащили добытый гдѣ-то большой столъ и нѣсколько стульевъ для старѣйшихъ офицеровъ.

Другой мебели въ закопченной съ потолка до полу хатѣ не было. Зато изъ окна были ясно видны противолежащія за равниной холмы, на которыхъ расположились гарибальдійскіе волонтеры.

Послѣ совѣта генералъ по объѣхалъ свои войска, стоявшія бивакомъ въ западнѣ, куда онъ ихъ завелъ. Онъ былъ въ полной парадной формѣ, со множествомъ орденовъ и звѣздъ, которые были пріобрѣтены имъ за то, что онъ умѣлъ хорошо танцовать съ безстыжей супругой покойнаго Франциска I, и за то, что умѣлъ угождать монсиньору епископу Кокіе.

Гіо, человѣкъ, которому династія его благодѣтелей обязана своимъ окончательнымъ паденіемъ, былъ назначенъ капитаномъ чрезъ нѣсколько дней послѣ своего появленія на свѣтъ благодаря придворнымъ интригамъ, а главное взяткамъ, которыя получилъ всемогущій Микель-Анжело Велья, старшій камердинеръ короля.

Поэтому не только военные, но и придворные прозвали его кавалеромъ ордена сказальника. Поговаривали, что онъ большой пьяница.

Какъ мы уже сказали, по вечеромъ объѣзжалъ свои войска. Онъ былъ выпивши, хвастался; вообще держалъ себя неприлично. Безпрестанно соскакивалъ съ лошади и обращался къ группамъ офицеровъ, солдатъ, даже маркитантокъ и вездѣ повторялъ: «Веселитесь, пируйте, потому что теперь Гарибальди — капутъ».

Однако на слѣдующее утро онъ вынужденъ былъ опять созвать военный совѣтъ.

Онъ сидѣлъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ, облокотись на столъ, поддерживая голову обѣими руками, и старался имѣть весьма озабоченный видъ. На самомъ же дѣлѣ у него трещала голова отъ вчерашней попойки, и его злила сигара, которая скверно курилась. Вѣки его безпрестанно смыкались; глаза были осовѣлые, а взглядъ неподвижный.

Ближе къ нему сидѣли Гуарини Кенигъ, Марквецъ, Мортелли, такіе же паркетные рыцари, какъ и онъ самъ, извѣстные въ аристократическомъ Café d’Europe подъ общимъ прозвищемъ «картонныхъ генераловъ». Они болтали теперь между собой, но вполголоса, дабы не нарушать глубокой задумчивости президента, злившагося на непокорную сигару.

Полковникъ Капассо, получившій образованіе въ военномъ училищѣ, весьма храбрый офицеръ, родомъ неаполитанецъ, стоялъ у окна. Онъ только что покинулъ свое мѣсто за совѣщательнымъ столомъ, гдѣ довольно крупно поспорилъ съ картонными генералами. Распахнувъ окна, онъ старался успокоиться, вдыхая живительный горный воздухъ и любуясь величавыми очертаніями горы Суваріи, господствовавшей надъ ущельемъ.

Всталъ тоже и по. Онъ положилъ на столъ свою шляпу съ плюмажемъ, которой раньше не снималъ, прошелся по комнатѣ, все еще стараясь казаться глубокомысленнымъ. Потомъ приблизился къ окну, чтобы полюбоваться своимъ конемъ-парадеромъ, котораго на улицѣ денщикъ держалъ подъ уздцы.

— Ты положилъ въ кобуры мои пистолеты? — спросилъ онъ денщика.

Мирный генералъ, который въ жизнь свою ни разу не выстрѣлилъ изъ ружья, всегда наблюдалъ, чтобъ его заряженные пистолеты находились поблизости.

Два солдата стояли вытянувшись на часахъ по обѣимъ сторонамъ дверей лачужки, въ которой засѣдалъ совѣтъ, и никого не пропускали въ нее. Довольно многочисленная группа офицеровъ всѣхъ родовъ оружія скопилась на дорогѣ недалеко отъ лачужки, желая возможно скорѣй узнать, что рѣшатъ начальники. Изрѣдка раздавался ружейный выстрѣлъ; эхо перекатывалось по ущелью, и опять наступала тишина. Офицеры вполголоса обмѣнивались мыслями.

— Такъ вотъ чего хочетъ кавалеръ свивальника! — замѣтилъ стрѣлковый поручикъ ли Джіакомо. — Только, по-моему, лекарство окажется опаснѣе болѣзни.

— Наше войско находится въ такомъ положеніи, наши военныя власти такъ безпечны и безтолковы, что ни въ Салерно^[62], ни въ Неаполѣ королевскія войска не могутъ задержать никакого непріятеля. И могу васъ увѣрить, что Гарибальди вступитъ въ столицу, не удостоивъ насъ даже обнажить свою саблю, — добавилъ другой офицеръ.

Между тѣмъ засѣдавшіе въ хижинѣ члены военнаго совѣта безмолвствовали, поглядывая на по, который продолжалъ тоже молча шагать взадъ и впередъ. Онъ еще больше и больше хмурился; повидимому, его безпокоила забота, тяжелая забота.

Неожиданно между двумя зѣвками и затяжкой табакомъ онъ разразился безцеремонными жалобами на положеніе, въ которомъ находилось войско, довѣренное ему королемъ.

— Со всѣхъ сторонъ мы окружены этими бунтовщиками, — кричалъ онъ. — Они могутъ обстрѣливать насъ какъ хотятъ, потому что укрѣпились на выгодныхъ высотахъ… Намъ здѣсь удержаться невозможно…

И по сердито ударилъ кулакомъ по столу, который былъ покрытъ зеленымъ сукномъ, какъ бы въ ознаменованіе того, что тутъ идетъ игра, ставкой въ которой корона Франциска II.

Кенигъ поспѣшилъ склонить голову въ знакъ согласія.

— Это совершенная правда, — отозвался и Марквецъ: — мы въ отвратительномъ положеніи. Непріятель за плечами. Самая ничтожная попытка сопротивляться намъ можетъ стоитъ жизни.

Остальные присутствующіе блѣдные, какъ полотно, только бормотали: «да, это такъ, вы правы!»

Только полковникъ Капассо, вновь занявшій свое мѣсто за столомъ совѣта, не проронилъ ни слова. Поднявъ голову, онъ пристально глядѣлъ на кавалера свивальника. Этотъ взглядъ выражалъ какой-то настойчивый вопросъ.

Губы Капассо сложились въ презрительную улыбку.

— Все это несомнѣнно вѣрно, — замѣтилъ Мортелли. Онъ былъ фаталистъ.

Капассо не сводилъ глазъ съ физіономіи Гіо… Улыбка, минуту назадъ едва появившаяся на губахъ, стала явной, безпощадно насмѣшливой. Все лицо храбраго неаполитанца омрачилось; лобъ его грозно нахмурился, когда онъ убѣдился по выраженію лица главнокомандующаго, что тотъ постыдно труситъ.

— Намъ невозможно будетъ отстоять нашу позицію, — вдругъ рѣзко заговорилъ по: — во-первыхъ, у насъ нѣтъ провіанта. Кругомъ все населеніе — сплошь бунтовщики! Тутъ никакое умѣнье, никакое геройство не помогутъ…

Послѣ нѣсколькихъ минутъ безмолвія онъ добавилъ, слѣдя за дымомъ своей сигары.

— Намъ надо на что-нибудь рѣшиться… Намъ, господа, надо сдаться…

Роковое слово было произнесено: этого-то ему и хотѣлось давно. Картонные генералы, словно маріонетки, которыхъ дергали проволокой, закивали головами и забормотали…

— Да, да. Мы совершенно во власти Гарибальди. Онъ всѣхъ насъ можетъ переколотить.

— Разумѣется, намъ ничего больше не остается! Надо сдаться, — вставилъ свое слово Гуарини.

— Итакъ, господа, вы всѣ одного со мной мнѣнія: сдаться?

— Да, нечего больше дѣлать, — хоромъ откликнулись члены совѣта. Одинъ Капассо молчалъ.

— Полковникъ, — обратился къ нему главнокомандующій: — вы, можетъ быть, другого мнѣнія… Но вѣдь это было бы просто безуміемъ.

— Ваше превосходительство хладнокровно собираетесь совершить одно изъ постыднѣйшихъ дѣяній, когда-либо занесенныхъ въ лѣтописи военной исторіи, — громко вскричалъ Капассо, вскочивъ со стула.

Глаза его сверкали, и голосъ звучалъ грознымъ негодованіемъ. Остальные члены совѣта съ нѣмымъ изумленіемъ глядѣли на смѣльчака, рѣшившагося высказаться такъ рѣзко.

Гіо былъ пораженъ какъ молніей выходкой своего подчиненнаго, который до этой минуты держалъ себя весьма скромно. Генералъ тоже всталъ, первый нарушилъ молчаніе, подойдя къ Капассо и схвативъ его судорожно за руку:

— Замолчите, несчастный, — взволнованно восклицалъ главнокомандующій, — вы должны благодарить Бога, что я не хочу предавать васъ военному суду, отдавать на вѣрную казнь. Разумѣется… если вы возьмете назадъ ваши отвратительныя слова… объ измѣнѣ, которыя вы дерзнули высказать.

Капассо высвободилъ свою руку изъ рукъ генерала и схватился за рукоятку своей сабли. Это движеніе заставило трусливаго по отступить нѣсколько шаговъ назадъ.

— Не бойтесь, генералъ. Успокойтесь. Я вѣдь не убійца, — обратился къ нему Капассо миролюбивымъ и спокойнымъ голосомъ, но съ презрительной улыбкой. — Я не убійца, но я не могу перенести, когда вижу, что уклоняются отъ исполненія своего долга тѣ, кто клялся стоять за короля и кто обязанъ королю всѣмъ: и почестями и богатствомъ. Я могу уважать врага, но пресмыкающихся, которые норовятъ ужалить въ потемкахъ, я не могу не растоптать ногами…

— Я одинъ съ моимъ полкомъ, — прибавилъ онъ строго и громко, — готовъ двинуться на непріятеля, чтобъ пробиться сквозь его линіи, чтобъ спасти честь нашего войска.

Гіо замѣтилъ, что такія полныя достоинства рѣчи храбраго полковника начинаютъ производить нѣкоторое впечатлѣніе на другихъ членовъ совѣта, и поспѣшилъ его прервать…

— Ваша самонадѣянная смѣлость заходитъ за всякіе предѣлы здраваго смысла, — говорилъ главнокомандующій. — Вы въ безумномъ порывѣ отваги хотите вести на убой цѣлый полкъ солдатъ, жизнь которыхъ для меня священна.

— Зачѣмъ же вы ихъ завели въ это ужасное ущелье? — спросилъ Капассо.

Лицо генерала покраснѣло, какъ кумачъ. Взбѣшенный, онъ закричалъ прерывающимся голосомъ.

— Я главнокомандующій. Я отвѣтственъ за то, что дѣлаю… Но отвѣтственъ только передъ государемъ. Слова, сказанныя вами, полковникъ Капассо, оскорбляютъ весь мой штабъ. Ваше обвиненіе недостойно честнаго солдата…

— Настолько же, насколько сдача безъ боя четырнадцатитысячной арміи достойна труса или предателя! — отозвался взбѣшенный и донельзя взволнованный Капассо.

— Вы сумасшедшій, дерзкій наглецъ! — вскричалъ по.

— Я добылъ мои эполеты не тѣмъ, что за Маріей-Елизаветой^[63] ухаживалъ… Я не кавалеръ сказальника…

Это уже было кровное оскорбленіе для генерала по. Его словно хлыстомъ полоснули по лицу. Онъ кинулся на обидчика съ саблей въ рукѣ. Полковникъ, обнаживъ свою, ожидалъ нападенія. Все это произошло такъ быстро, что присутствующіе генералы не успѣли еще опомниться, какъ сабли скрестились.

Въ эту минуту вошелъ капитанъ стрѣлковаго батальона Кампанино. по, видимо, былъ доволенъ и громко крикнулъ:

— Теперь не время намъ драться. Передъ нами непріятель… Въ другое время…

И онъ опустилъ саблю. Капассо сѣлъ на стулъ въ дальнемъ углу горницы. Онъ жестоко страдалъ, сознавая, что конецъ Бурбонской династіи близокъ.

Кампанино доложилъ, что капитанъ Ростовъ, одинъ изъ старшихъ офицеровъ отряда Гарибальди, явился для переговоровъ съ главнокомандующимъ королевскою арміей.

— Я иду, сейчасъ иду, — пробормоталъ по и, даже не пригласивъ остальныхъ генераловъ ему сопутствовать, выбѣжалъ на улицу. Генераламъ, конечно, было интересно знать, что будетъ далѣе; они всѣ подошли къ окну; только Капассо остался въ своемъ углу.

На улицѣ по подошелъ къ Ростову, одѣтому въ красную гарибальдійку. На плечи его былъ накинутъ короткій бѣлый плащъ; на головѣ шапочка съ золотымъ галуномъ — отличіе по чину.

Два человѣка въ національной калабрійской одеждѣ, въ высокихъ коническихъ шляпахъ, повитыхъ трехцвѣтными лентами, держали въ нѣкоторомъ отдаленіи за уздцы двухъ горячившихся коней.

Разговоръ между по и Ростовымъ былъ кратокъ. Покончивъ его, они оба вскочили на лошадей и галопомъ поѣхали по дорогѣ въ Пиццо, гдѣ находился Гарибальди.

То, что произошло въ лагерѣ королевскихъ войскъ послѣ исчезновенія главнокомандующаго, неописуемо.

День едва разгорался. Было относительно тихо. Слышался солдатскій говоръ; кой-гдѣ раздавалась пѣсня.

И вдругъ пронесся могучій кличъ: «Да здравствуетъ Италія!». Тотчасъ же съ нимъ смѣшались звуки полковыхъ оркестровъ. Всѣ играли знаменитый гимнъ, сочиненный Мамели^[64].

На скатѣ противоположной горы, гдѣ стоялъ непріятель, нарастала широкая длинная пурпурная^[65] полоса и спускалась въ долину. То были гарибальдійскіе отряды подъ командой Стокко. Они шли обняться съ своими братьями, считавшимися часъ тому ихъ врагами. Вся королевская армія спѣшила имъ навстрѣчу.

Итальянцы наконецъ познали итальянцевъ. Они слились въ одномъ радостномъ крикѣ: «Да здравствуетъ Италія!» Они почувствовали мощь связующихъ ихъ узъ: единая нація, независимость общаго отечества.

Оба войска братались между собой, были охвачены энтузіазмомъ. Громкія здравицы, шумная радость, музыка, все это какъ раскаты грома наполняло долину. И внезапно все стихло. Офицеры сдержали коней; солдаты взяли на караулъ.

Немного въ сторонѣ отъ большой дороги, около опушки лѣса было небольшое, тихое озерко, надъ которымъ еще курились остатки утренняго тумана.

На зеленомъ берегу этого озерка появился герой итальянской независимости, истинный рыцарь человѣчества. Онъ былъ на конѣ; рука покоилась на эфесѣ сабли; въ своемъ легендарномъ костюмѣ, который такъ знакомъ намъ, итальянцамъ. Онъ весело улыбался, но въ большихъ глазахъ стояли слезы, слезы радости, ибо онъ видѣлъ повсюду, какъ его добровольцы обнимаются и братаются съ королевскими солдатами.

— Я знаю неаполитанцевъ, — сказалъ онъ улыбаясь ѣхавшему рядомъ съ нимъ адъютанту Плутино: — я былъ увѣренъ, что они не захотятъ сражаться съ тѣми, кто идетъ къ нимъ во имя свободы и независимости ихъ прекрасной родины.

Въ этотъ знаменательный день, 30-го августа 1860 г., Гарибальди письменно возвѣстилъ побѣду своимъ друзьямъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

«Вы можете всѣмъ повѣдать, что, благодаря доблестнымъ калабрійцамъ, мнѣ удалось заставить сложить оружіе четырнадцатитысячную армію».

Полковникъ Капассо переломилъ надвое свою шпагу, которую не хотѣлъ вручить непріятелю, и удалился изъ Саварійскаго ущелья. Стоявшіе вперемежку на бивакахъ гарибальдійцы и ех-бурбонцы отдали честь, когда онъ проходилъ.

Ростовъ, узнавъ объ удаленіи Капассо, прискакалъ, чтобы пожать руку тому, кто до конца оставался вѣренъ своему долгу, и проводилъ его съ почетнымъ конвоемъ.

XXVI.
Чернь и революція.

Чтобы дать понятіе о настроеніи массы столичнаго населенія во время побѣдоноснаго движенія гарибальдійскихъ войскъ по Сициліи и Калабріи, мы вернемся къ двумъ уже знакомымъ намъ личностямъ — робкому, либеральному цырюльнику донъ-Дженаро и свирѣпому каморристу Микоццо,

Микоццо, какъ было нами разсказано, содержалъ на приданое насильно обвѣнчанной съ нимъ жены Анжелины, гостиницу «Золотой Короны» въ Казертѣ, но за послѣднее время онъ почти разорился; отчасти потому, что Казерта была покинута дворомъ, и войска оттуда были выведены; главнымъ же образомъ потому, что онъ самъ все болѣе втягивался въ картежъ, пьянство и развратъ. Когда онъ остался безъ денегъ, то хотѣлъ было поправить обстоятельства, заставивъ свою молодую, красивую, но запуганную имъ жену сдѣлаться любовницей одного богача. Однако Анжелина не поддалась и скрылась безъ слѣда.

Тогда Микоццо продалъ за безцѣнокъ гостиницу и закутилъ пуще прежняго. Къ тому же у него были кредиторы, съ которыми при продажѣ «Золотой Короны» пришлось разсчитаться, такъ что онъ вскорѣ остался опять безъ денегъ. Однако не унывалъ, ибо въ качествѣ одного изъ главарей каморры добывалъ средства чрезъ своихъ подчиненныхъ всяческими путями, минуя законные, а съ другой стороны онъ продолжалъ пользоваться благосклонностію бурбонской полиціи, очень нуждавшейся въ это критическое время въ союзничествѣ каморры. Правда, назначеніе Либоріо Романо министромъ полиціи, на мѣсто знакомаго намъ Аіоссы значительно измѣнило отношеніе властей къ каморристамъ, но, вопервыхъ, закваска большей части полицейскаго состава оставалась прежняя; во-вторыхъ, каморристы той партіи, въ которой господствовалъ Микоццо, считали себя сильнѣе неизвѣстно откуда взявшагося выскочки Министра, сумѣвшаго расположить къ себѣ немалую долю простонародья.

Что касается тщедушнаго донъ-Дженаро, то онъ продолжалъ кормиться помаленьку своими бритвами и ножницами. Въ душѣ онъ радовался успѣху революціи въ Сициліи и Калабріи, благоговѣлъ предъ Гарибальди, о геройствѣ котораго доходили въ столицу не только слухи, но и легенды.

Дженаро среди своихъ кліентовъ насчитывалъ не мало вліятельныхъ членовъ неаполитанскаго тайнаго комитета.

Но онъ былъ слишкомъ робокъ, чтобы открыто пристать къ которой-либо народной партіи. Однако благодаря своей мягкости и увертливости онъ зналъ многое о дѣяніяхъ какъ той, такъ и другой. Крайніе реакціонеры, т. е. чернь санлучійскаго квартала, въ числѣ главарей которой стоялъ Микоццо, относилась къ цырюльнику попрежнему дружелюбно, не стѣснялась при немъ излагать свои мнѣнія, считая его человѣкомъ ничтожнымъ въ политическомъ; смыслѣ, но въ то же время подъ веселую руку весьма охотно пользовалась его бесѣдой и слушала его разсказы.

Однажды въ концѣ августа 1860 года рано утромъ донъ-Дженаро, только что открывъ двери своей цырюльни, стоялъ около нея на панели, заинтересованный, какъ всегда, тѣмъ, что происходитъ въ кабачкѣ тетки Джіакомины, который помѣщался на противоположной сторонѣ улицы. Этотъ кабачокъ издавна былъ излюбленъ каморристами; за послѣдніе дни въ немъ особенно часто появлялся Микоццо со своимъ другомъ и сотоварищемъ по каморрѣ Куоколо, однимъ изъ самыхъ опасныхъ каморристовъ. Руки его многократно бывали ради поживы безнаказанно обагряемы невинной кровью.

Этотъ Куоколо входилъ въ кабачокъ, когда Дженаро открывалъ ставни, и, замѣтивъ цырюльника на порогѣ лавочки, окликнулъ его:

— Эге! донъ-Дженаро! донъ-Дженаро! Иди-ка сюда къ намъ. Поболтаемъ. Тутъ все друзья собрались. И Микоццо пришелъ. Хочетъ что-то о своемъ дѣлѣ потолковать. Иди сюда; чашку кофе выпьешь съ нами.

— Ладно, иду, — откликнулся цырюльникъ, не будучи въ силахъ одолѣть своего любопытства, возбужденнаго намекомъ на дѣло Микоццо, а про себя подумалъ: — знаемъ мы, какой вы тамъ кофе дуете.

Когда донъ-Дженаро вошелъ въ кабачокъ, то увидалъ, что довольно многочисленная компанія каморристовъ сидѣла у стола, заставленнаго пустыми уже графинами и изрядно початыми бутылками съ водкой. Кофе пила только одна сидѣвшая рядомъ съ Микоццо красивая женщина Маруча. Разодѣтая въ пухъ и прахъ, она обмахивалась дорогимъ вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ. Это была новая любовница Микоццо, на которую онъ тратилъ большую часть безчестно добываемыхъ денегъ.

— Ты погоди, Маруча, — говорилъ подпившій и изрядно утомленный разгуломъ предыдущей ночи ея любовникъ, — погоди. Вотъ ужо дѣльце хорошее обдѣлаемъ, такъ надарю тебѣ брильянтовъ, что и королевѣ впору носить.

Донъ-Дженаро зналъ, что это за хорошее дѣльце, и даже недавно, брея главнаго воротилу революціоннаго движенія въ Неаполй, самъ того не замѣчая, кой что пересказалъ ему. А дѣло заключалось въ томъ, что какъ только король Францискъ, не желавшій долѣе дожидаться появленія Гарибальди въ столицѣ, покинетъ ее, уведя за собой остальныхъ своихъ солдатъ, такъ часть черни, руководимая Микоццо и Куоколо, займется широкимъ грабежомъ, не стѣсняясь ни политическими принципами, ни общественнымъ положеніемъ жертвъ грабежа.

Что король рѣшилъ на дняхъ покинуть столицу, всѣмъ достовѣрно было извѣстно. Правда, реакціонная придворная камарилья вынудила Франциска И назначить генералъ-губернаторомъ Неаполя генерала Энтропіано, жестокаго деспота, необузданнаго абсолютиста, который не останавливался передъ самыми варварскими репрессивными мѣрами. И, что еще хуже, монархъ предоставилъ Энтропіано безусловно неограниченныя полномочія, которыми новый губернаторъ воспользовался съ перваго же дня вступленія въ должность, составивъ такіе драконовскіе законы, что самые мирные, даже самые преданные Бурбонамъ обыватели не могли считать себя безопасными отъ жестокихъ преслѣдованій. «Законы Энтропіано писаны кровью», говорили неаполитанцы.

Надо отдать должную справедливость Либоріо Романо. Онъ воспротивился приведенію въ исполненіе этихъ законовъ и убѣдилъ короля не подписывать ихъ.

Въ тотъ же самый день Романо добился отъ Франциска II разрѣшенія увеличить численность національной гвардіи съ 9 до 12 тысячъ человѣкъ, въ видахъ общественной безопасности. Государь собственноручно Записалъ на докладѣ: «Предоставляемъ и это трибу ну Романо^[66]». И онъ не ошибался: въ описываемые нами дни Либоріо Романо въ Неаполѣ былъ не менѣе могущественъ, чѣмъ въ свое время Кола-ди-Ріензи въ Римѣ.

Всѣ эти факты указываютъ, что столица все время словно на горячей лавѣ жила.

Мирные и благонамѣренные обыватели робѣли и держались въ сторонѣ, буйные и злонамѣренные приготовлялись грабить. Даже наиболѣе индифферентныхъ, которые составляли большинство населенія, коснулось бурное дыханіе революціи. То были вихри, налетавшіе со стороны давнихъ политическихъ волненій 1799, 1820 и 1848 годовъ. Они вносили тревогу и въ человѣческое сознаніе, и въ атмосферу общественной жизни.

Самознаніе народной массы съ тѣхъ годовъ значительно расширилось. Даже высшая аристократія, въ сущности любившая Франциска II, связанная съ его трономъ сословными привилегіями и матеріальными выгодами, и она желала политической свободы.

Многіе, повторяемъ, любили Франциска, но едва ли еще не большая часть интеллигенціи и даже аристократіи обожала, да обожала — Гарибальди, имя котораго было окружено свѣтомъ, возраставшимъ изо дня въ день. Правда, короля Виктора-Эмануила, будущаго государя и уже носившаго титулъ итальянскаго короля, неаполитанцы почти еще не знали.

Народныя массы часто возглашали: «Мы хотимъ свободу съ Гарибальди. Онъ намъ дастъ и денегъ и хорошаго вина вволю».

Словомъ, въ воображеніи неаполитанской черни Гарибальди являлся чѣмъ-то въ родѣ человѣколюбиваго банкира и честнаго, великодушнаго виноторговца. Такъ его понимало огромное большинство черни. Но не Микоццо. Ни въ какія будущія блага онъ не вѣрилъ; зато вѣрилъ, что можно умѣючи воспользоваться удобнымъ моментомъ и въ нѣсколько часовъ, а пожалуй и минутъ, разбогатѣть разъ навсегда. Стоитъ только разжечь народныя волненія и подъ ихъ шумокъ ограбить все, чѣмъ пользуются зажиточные классы. Вотъ именно объ этомъ-то дѣльцѣ онъ и хотѣлъ поговорить съ пріятелями въ кабачкѣ тетки Джіакомины.

— Укокошимъ, — предлагалъ онъ окружавшимъ его каморристамъ, — укокошимъ Либоріо Романо, потому что только имъ держится еще въ городѣ порядокъ. А когда его не станетъ — наша рука будетъ владыкой. Конечно, всѣ богачи, вся аристократія и буржуа безъ оглядки убѣгутъ изъ Неаполя, и намъ не трудно будетъ овладѣть всѣми богатствами бѣглецовъ. Вѣдь надо же, чтобы революція кому-нибудь въ самомъ дѣлѣ полезной оказалась.

Всѣ окружавшіе Микоццо товарищи съ восторгомъ отнеслись къ его проекту.

— Этакаго счастливаго случая не скоро опять дождешься, — подтверждалъ Куоколо: — рѣшено значитъ: какъ только войска уйдутъ за королемъ и городъ останется въ нашей власти, мы похозяйничаемъ.

Оставивъ своихъ пріятелей въ кабачкѣ тетки Джіакомины, — кромѣ, впрочемъ, донъ-Дженаро, который ушелъ раньше въ свою цырюльню, — Микоццо направился въ полицейское управленіе св. Лаврентія, гдѣ ему надо было повидаться со своимъ старымъ покровителемъ и сообщникомъ, комиссаромъ донъ-Луиджи. Однако его ожидала неудача.

— Господинъ комиссаръ донъ-Луиджи, — объяснилъ Микоццо одинъ изъ жандармовъ полицейскаго управленія, — сегодня еще не бывалъ. Да врядъ ли и придетъ утромъ. Въ городѣ неспокойно. Очень что-то разбушевались и рыночные лаццарони, и носильщики Малаго, порта, и свято-ивановскіе ветошники. Они уже подожгли полицейскій кварталъ въ Санита. Собираются перебить всѣхъ лучіанцевъ.

— За то, что только одни лучіанцы остаются вѣрными королю, — перебилъ другой находившійся тутъ же жандармъ.

Для Микоццо эти вѣсти были очень непріятны. Въ одной изъ послѣднихъ рукопашныхъ схватокъ между чернью Монтекальваріо и чернью, принадлежавшей къ лучіанскому околотку, ему пришлось вступить въ единоборство съ Санжованарой, и раскровянить ей лицо. Санжованара была грубая бабища, колоссальныхъ размѣровъ и не погналась бы за болью. Но она была еще молода, красива и не простила, что ее обезобразили. Она поклялась отомстить Микоццо. Монте-кальварійцы, какъ и рыночники и портовые, стояли за либерализмъ, лучіанцы, однимъ изъ главарей которыхъ былъ Микоццо, — были реакціонеры. Санжованара, благодаря своей силѣ, неустрашимости, умѣнью владѣть оружіемъ лучше любого каморриста, стояла во главѣ цѣлой сотни отчаянныхъ простолюдиновъ и командовала ими. Микоццо она называла полицейскимъ шпіономъ и, слѣдуя рыцарскимъ обычаямъ каморры, послала сказать ему, чтобы онъ лучше ей на глаза не попадался; а если попадется, такъ она его укокошитъ, какъ паршивую собаку.

И Микоццо понималъ, что баба-великанъ не шутитъ; что лучше избѣгать съ ней встрѣчаться, тѣмъ болѣе, что она всегда окружена слѣпо повинующимися ей сподвижниками. Въ виду такихъ обстоятельствъ онъ сказалъ знакомымъ жандармамъ:

— Что жъ… Я лучше подожду господина Комиссара наверху, въ его залѣ, — и поднялся въ третій этажъ, гдѣ помѣщался кабинетъ донъ-Луиджи.

Пріемная комната, или, какъ ее называли, зала полицейскаго дома Лаврентьевской части было мѣсто зловѣщее. Какія преступленія не проходили по ней! Какія кровавыя драмы не заканчивались въ этомъ логовищѣ полицейскаго произвола, криводушія народныхъ тирановъ, каковыми при Бурбонахъ были начальники безконтрольно деспотической полиціи!

Комната была низкая, сырая, грязная. Стеклянная дверь балкона была широка, выходила на обширную площадь св. Гаэтано, но свѣтъ все-таки скудно проникалъ въ эту залу. Окна были тусклы, загажены; со стѣнъ мѣстами обвалилась штукатурка; углы наполнены паутиной, въ которой засѣдали огромные пауки.

Вся мебель — впрочемъ, она состояла только изъ трехногаго стола, шкапа и нѣсколькихъ продавленныхъ рыночныхъ стульевъ — была покрыта пылью, точно Везувій въ теченіе нѣсколькихъ дней осыпалъ ее своимъ пепломъ.

На одной изъ стѣнъ висѣла большая картина, усиливавшая отвращеніе къ этой комнатѣ всякаго свѣжаго человѣка: на ней была изображена ужасающая сцена испанской инквизиціи. Правда, пыль и грязь, насѣвшія на это художественное произведеніе, многое скрадывали. Но все-таки невольно бросалась въ глаза голая фигура молодой женщины, привязанная къ инквизиціонному колесу, которую поджаривали на медленномъ огнѣ и на которую съ небесъ взирала Пресвятая Дѣва.

Микоццо, выбравъ наименѣе просиженный стулъ, усѣлся въ темномъ уголкѣ между шкапомъ и стѣной. Ночь онъ провелъ почти безъ сна, кутилъ и развратничалъ, а утромъ въ кабачкѣ тетки Джіакомины успѣлъ выпить нѣсколько рюмокъ водки. Покуда онъ былъ на ногахъ, на свѣжемъ воздухѣ, въ суетѣ и разговорахъ, онъ не чувствовалъ усталости. Но какъ только сѣлъ, его охватила истома, стало клонить ко сну. Тишина и полутьма подѣйствовали усыпительно.

Черезъ нѣсколько минутъ по залѣ прошелъ жандармъ и на ходу сказалъ:

— Вы напрасно только прождете. Господинъ комиссаръ не придетъ. Онъ, какъ я сейчасъ узналъ, уѣхалъ въ Казерту; тамъ случилось убійство.

Микоццо слышалъ, что кто-то говоритъ, но словъ жандарма не разобралъ. Его отяжелѣвшія вѣки смыкались; мозгъ отказывался работать. Онъ, насколько было возможно, растянулся на стулѣ, прислонилъ голову къ стѣнѣ и заснулъ. Спалъ онъ крѣпко, но видѣлъ тяжелые сны, обратившіеся въ невыносимый кошмаръ, отъ котораго внезапно пробудился, объятый безотчетнымъ ужасомъ. Его мучила жажда, горло словно горѣло.

Спалъ онъ не долго, но во время его сна случилось нѣчто весьма обычное въ то революціонное время. А именно. На площади св. Гаэтано появился небольшой отрядъ конныхъ драгунъ съ одной стороны, а съ другой весьма внушительная масса черни. Буйная толпа наступала на солдатъ; солдаты отступали, оставаясь однако лицомъ къ народу съ саблями наголо, съ заряженными пистолетами наготовѣ. Они отступали шагъ за шагомъ; слышался глухой топотъ лошадиныхъ копытъ. Кони, очевидно, пугались неистовыхъ криковъ и угрозъ нѣсколькихъ сотенъ лаццарони^[67].

Демонстрація, какъ тогда называла полиція подобные бунты, была руководима полуголыми мужчинами, во главѣ которыхъ шла женщина-гигантъ. Ея волосы были покрыты небольшой красной шапочкой, на груди красовалась широкая трехцвѣтная перевязь — эмблема объединительной революціи. Въ рукахъ она держала большую саблю и грозно ею размахивала Это была знаменитая Санжованара, любимица монтекальварійскаго околотка.

Справа шелъ съ ней рядомъ парень, высоко державшій трехцвѣтное знамя; слѣва мускулистый, плечистый мужикъ съ огромнымъ желѣзнымъ молотомъ въ рукахъ.

Вдругъ рѣзко раздался выстрѣлъ… Ни тогда, ни послѣ никто не зналъ, гдѣ и кто выстрѣлилъ. Никто не былъ раненъ, но все-таки выстрѣлъ явился сигналомъ къ насиліямъ. Все забушевало. Лаццарони пришли на площадь съ карманами, полными камешковъ. И теперь эти камешки благодаря традиціонной ловкости въ этомъ дѣлѣ неаполитанскаго простонародья градомъ сыпались на драгунъ, звеня по ихъ блестящимъ киверамъ непрерывно, словно удары молоточковъ.

Толпа заревѣла пуще прежняго и бѣшено ринулась на кавалерію; лошади шарахались и вздымались на дыбы. Солдаты, понимая, что имъ не сдобровать, поворотили коней и, вонзивъ въ ихъ бока шпоры, быстро скрылись въ боковой улицѣ.

Тогда толпа, какъ прорвавшій плотину потокъ, залила всю площадь св. Гаэтано передъ полицейскимъ управленіемъ. Слышались плачъ, вопли, крики перепуганныхъ женщинъ и дѣтей. Но эти крики тонули въ оглушающихъ возгласахъ въ честь Гарибальди и объединенной Италіи… Въ одинъ изъ относительно тихихъ моментовъ раздался властный призывъ Санжованары:

— Сожжемъ, братцы, лаврентьевское полицейское управленіе. Много страдальцевъ-патріотовъ прошло черезъ него…

Толпа съ шумнымъ восторгомъ приняла предложеніе: всѣ разступились передъ женщиной-гигантомъ и ея монтекальварійскими сателитами.

Жандармы, охранявшіе полицейскій домъ, уже успѣли благоразумно покинуть его, и скрыться. Тѣ изъ нихъ, которые были въ штатскомъ платьѣ смѣшались съ толпой.

Въ это-то время Микоццо и очнулся отъ своего краткаго, но тяжелаго сна; онъ выглянулъ въ окно и въ ужасѣ отшатнулся, увидѣвъ Санжованару, своего опаснѣйшаго врага. Каморристомъ овладѣлъ и страхъ и бѣшеная злоба, безсиліе которой словно парализовало его.

Шумъ, грохотъ, крики между тѣмъ возрастали. До его слуха ясно долетали слова тѣхъ, кто поднимался по лѣстницѣ, ведущей къ залѣ, гдѣ онъ находился. Онъ въ безсильной ярости скрежеталъ зубами. Замѣтивъ стоявшій у балконной двери шкапъ, Микоццо усмотрѣлъ въ немъ спасительное убѣжище, залѣзъ въ него и закрылъ дверцы. Чрезъ нѣсколько минутъ толпа ворвалась въ комнату, гдѣ переворотила все вверхъ дномъ. Столъ, стулья, полки съ бумагами, картины со стѣнъ — все было искалѣчено, разбросано, а потомъ одно за другимъ полетѣло черезъ рѣшетку балкона на мостовую площади. Все это совершалось мгновенно. Дошла очередь до шкапа. Мгновенно же и онъ былъ подхваченъ двумя десятками рукъ, перетащенъ на балконъ, откуда сильнымъ толчкомъ переброшенъ черезъ рѣшетку внизъ на площадь.

Монтекальварійскіе лаццарони уже зажгли по срединѣ ея костеръ и поддерживали пламя, кидая въ него изъ полицейскаго управленія мебель, дѣла, все, что попадало подъ руку. Тамъ же пылала и большая картина инквизиціи. Около нея очутился шкапъ, въ которомъ Микоццо ожидалъ было найти спасеніе.

Когда онъ рухнулъ на мостовую, раздался раздирающій душу человѣческій крикъ: то былъ смертный крикъ каморриста.

Костеръ, разложенный около статуи св. Гаэтано, вскидывалъ пламя, обвивая имъ бронзовую фигуру монаха. Кругомъ толпа босыхъ людей въ лохмотьяхъ хохотала, прыгала и радовалась.

На паперти церкви сидѣла ветхая нищая и наблюдала. Когда шкапъ упалъ на мостовую, его доски раздались; старуха видѣла за ними окровавленную человѣческую фигуру. Она указывала съ паперти костылемъ на шкапъ, кричала: «тамъ крещеный». Но на нее никто не обращалъ вниманія. Да и словъ ея никому не было слышно.

Костеръ пылалъ ярче и шире; публичныя женщины, вышедшія изъ своихъ логовищъ, чтобы полюбоваться новымъ зрѣлищемъ, кричали, обращаясь къ тѣмъ лаццарони, которые толпились еще на балконахъ полицейскаго управленія.

— Кидайте еще! Поддавайте жару! Будемъ сегодня св. Антонія праздновать^[68].

Отъ костра распространялось зловоніе, острое, отвратительное какъ отъ сжигаемой падали.

Толпа, повидимому, была удовлетворена; она отомстила ненавистной полиціи й, удовлетворенная, удалилась, не переставая яростно угрожать смертью консерваторамъ и реакціонерамъ.

Площадь опустѣла; костеръ понемногу догоралъ. Ветхая нищая медленно сошла со ступеней церковной паперти, приблизилась къ едва тлѣвшимъ остаткамъ костра и стала обшаривать ихъ концомъ своего длиннаго костыля, словно чего-то искала. Ея морщинистое, пергаментное лицо отвратительно улыбалось, обнаруживая два клыка въ черной пасти рта. Казалось, колдунья совершаетъ какія-то зловѣщія заклинанія.

Въ сущности она надѣялась найти въ золѣ какую-нибудь монету, серебряную, а не то и золотую, которая могла вывалиться изъ кармановъ заживо сгорѣвшаго человѣка.

— Не все же огонь съѣлъ, — бормотала вѣдьма, шевеля костылемъ въ дымящемся пеплѣ. И вдругъ, завизжавъ благимъ матомъ, бросилась бѣжать, насколько ей позволяли отслужившія свой вѣкъ ноги: она увидала обгорѣлую голову мертвеца.

XXVII.
Послѣдній балъ. — Новый дворцовый заговоръ.

Когда въ Сициліи и Калабріи совершались событія, описанныя нами, положеніе правительства короля Франциска II и его столицы Неаполя было таково:

Подъ вліяніемъ Либоріо Романо, назначеннаго министромъ, благодаря протекціи принца Луиджи, дяди короля, послѣдній рѣшился на нѣкоторыя либеральныя уступки. Мы видѣли, какъ была принята въ Палермо объявленная генераломъ Ланца конституція 1812 г. и политическая амнистія. Въ остальныхъ частяхъ королевства проявлялось тоже недовольство запоздалыми и не удовлетворяющими никого реформами, только въ менѣе рѣзкой формѣ. Тѣмъ не менѣе неаполитанское правительство вновь обратилось за дипломатическимъ содѣйствіемъ Наполеона III, заявивъ о дарованіи конституціи и прочихъ либеральныхъ паліативахъ.

Переговоры по этому предмету шли одновременно съ началомъ побѣдоноснаго появленія въ Сициліи гарибальдійской тысячи. Императоръ французовъ отвѣчалъ неаполитанскому правительству, что всѣ либеральныя реформы явились такъ поздно, что уже невозможно остановить полное объединеніе Италіи и присоединеніе королевства обѣихъ Сицилій къ владѣніямъ пьемонтскаго короля. Этотъ отвѣтъ былъ полученъ въ іюнѣ.

Въ іюлѣ и августѣ революція сдѣлала гигантскіе и побѣдоносные шаги впередъ: въ Сициліи королевскія войска сложили оружіе; въ Калабріи генералъ по капитулировалъ, а его солдаты братались съ повстанцами и восторженно встрѣчали Гарибальди. Столица государства не была защищена. На королевскія войска, расположенныя между революціонными отрядами и Неаполемъ, разсчитывать было напрасно. Высшіе военные чины, всѣмъ обязанные Бурбонской династіи, подъ различными предлогами уклонялись отъ выполненія своего долга въ это критическое время и старались держаться подальше отъ двора.

Едва ли не первымъ такъ поступилъ тотъ самый генералъ Нунціанте, который годъ назадъ перебилъ швейцарскій королевскій полкъ. Онъ внезапно заболѣлъ, а его жена, рожденная герцогиня Миньяно, состоявшая статсъ-дамой королевы, подала просьбу объ увольненіи отъ этой почетной должности.

Всѣ опасались, что въ самомъ Неаполѣ не сегодня завтра вспыхнетъ возстаніе; что опасность можетъ грозить всѣмъ честнымъ и мирнымъ жителямъ, не исключая членовъ королевскаго семейства.

При дворѣ королева-мачеха Марія-Терезія сплотила около себя реакціонную партію, которая, вовсе не считаясь съ приближающейся волной революціи, грозящей Бурбонской династіи, мечтала о полномъ возстановленіи самодержавнаго режима, о водвореніи на престолъ сына самой Маріи-Терезіи, юнаго принца Луиджи,^[69] графа Трани, своднаго брата Франциска II.

Въ народѣ происходило сильное броженіе. Съ одной стороны, вѣсти о блестящихъ успѣхахъ гарибальдійцевъ, двигавшихся къ Неаполю во имя свободы и единства націи, начинали пробуждать у многихъ гражданъ желаніе примкнуть къ нимъ.

Съ другой стороны, реакціонная партія старалась тоже обольщать массу надеждами.

Мощная каморра раздвоилась. Часть ея благопріятно относилась къ первому министру Либоріо Романо, который назначалъ каморристовъ полицейскими и таможенными сторожами.

Другая же часть каморристовъ была увѣрена, что какъ только Гарибальди приблизится къ Неаполю, такъ король, дворъ и высшія военныя власти покинутъ на произволъ судьбы столицу. Значитъ, тогда выгодно будетъ взбунтовать народъ, захватить — и если возможно убить — Романо, разграбить въ городѣ все, что можно. А потомъ, смотря по обстоятельствамъ, принять радушно Гарибальди, или, если это будетъ выгоднѣе, поддержать реакцію, руководимую Маріей-Терезіей.

Въ среднихъ классахъ теперь явно проявлялось броженіе.

Собственно о Францискѣ II мало кто заботился, такъ ничтоженъ казался онъ на фонѣ великой драмы.

Да едва ли этотъ безхарактерный мистикъ самъ о себѣ заботился, хотя видѣлъ опасность своего положенія, хотя и страдалъ душевно, страдалъ отъ сознанія своего безсилія предотвратить свою гибель.

---

Генералъ Гіо, какъ намъ извѣстно, со всей своей арміей сдался 30-го августа; гарибальдійцы шли къ Неаполю и могли появиться въ столицѣ со дня на день. Между тѣмъ 2-го сентября въ королевскомъ дворцѣ былъ назначенъ балъ, послѣдній по волѣ исторіи балъ, данный бурбонскимъ королемъ.

Празднество было пышное. Дворецъ внѣ и внутри весело сіялъ огнями; залы были полны знати, сановниковъ, представителей науки, литературы, искусства. По желанію королевы Софіи (по настоянію которой балъ и былъ назначенъ: она все еще надѣялась развлечь мужа и, кромѣ того, показать, что королевская семья не падаетъ духомъ), по ея желанію этотъ праздникъ былъ отмѣченъ особой характерной чертой. А именно. Приглашенные, имѣющіе ордена, обязаны были явиться въ одѣяніяхъ, присвоенныхъ старыми статутами кавалерамъ даннаго ордена.

Напримѣръ, кавалеры св. Константина были одѣты въ бѣлый и голубой атласъ, а на ихъ красной бархатной шляпѣ было вышито брильянтами: In hoc signo vinces.

Кавалеры св. Януарія имѣли кафтаны изъ серебрянаго глазета, съ золотыми пуговицами; черныя шляпы съ длиннымъ чернымъ перомъ; бѣлые шелковые чулки съ цвѣтами, вышитыми золотомъ; а на плечахъ короткія мантіи, пурпурныя, съ вышитыми на нихъ бѣлыми лиліями.

Проще всѣхъ былъ одѣтъ самъ король: въ генеральскомъ мундирѣ съ бѣлой лентой черезъ плечо и золотой цѣпью ордена Золотого Гуна на груди. Онъ былъ блѣденъ, имѣлъ положительно болѣзненный, усталый и скучающій видъ. Онъ старался быть любезнымъ, переходилъ отъ одного гостя къ другому, разговаривалъ, пытался улыбаться. Но улыбка выходила натянутая, иногда почти горькая. Францискъ никогда не танцовалъ.

Его первый министръ Либоріо Романо, котораго звали чернымъ человѣчкомъ, былъ по своему обыкновенію весь въ черномъ. Только на фракѣ, застегнутомъ по самое горло, красовался недавно пожалованный бѣлый орденъ. Премьеръ производилъ впечатлѣніе траурнаго пятна на фонѣ пышно, ярко, блестяще разодѣтой толпы, и какъ будто не замѣчалъ этого. Между тѣмъ онъ далеко не былъ чуждъ мелкаго тщеславія. Но прежде всего онъ былъ великій скептикъ. А теперь вотъ уже три мѣсяца послѣ объявленія конституціи онъ былъ самымъ могущественнымъ человѣкомъ, могущественнѣе короля. На короля онъ наводилъ какой-то страхъ. Зато неаполитанскіе либералы чествовали его наименованіемъ освободителя родины; преданная ему каморра звала его capo masso;^[70] а созданная имъ національная гвардія величала папашей.

А все-таки донъ Либоріо Романо оставался сфинксомъ. И историки доселѣ не могутъ разгадать его.

Черненькій человѣчекъ, лавируя между гостями, разсыпая рукопожатія, улыбки и любезности, приблизился къ королю. Францискъ въ это время стоялъ у открытаго балкона и разговаривалъ съ княземъ Искителло, командиромъ національной гвардіи. Искителло былъ большой пріятель Романо; онъ понялъ, что премьеръ желаетъ что-то сказать государю, и постепенно устранился.

Въ залѣ танцовали; танцовала и королева.

— Государь, — обратился Либоріо Романо, къ Франциску съ улыбкой, которою онъ старался выразить любезность, но которая выражала почти всегда какое-то недоумѣніе: — государь, ея величество вдовствующая королева сію минуту пріѣхала во дворецъ и желаетъ что-то сказать вамъ.

— Но я не хочу съ ней говорить, — возразилъ король.

— Ваше величество, августѣйшая ваша мачеха сказала мнѣ, что должна передать вамъ свѣдѣнія высокой политической важности.

— Нѣтъ, — рѣшительно отвѣчалъ Францискъ глядя прямо въ глаза министра: — я не могу видѣться съ той, которая составляетъ противъ меня заговоры.

— Государь, — вкрадчиво продолжалъ настаивать премьеръ: — мы переживаемъ такія тяжелыя времена, что вынуждены ко всѣмъ относиться терпимо.

— И именно поэтому-то вы каморристовъ назначаете полицейскими, — воскликнулъ король, который не только побаивался Романо, но начиналъ недовѣрять ему.

— Я дѣйствительно назначаю каморристовъ полицейскими, потому что, какъ вашему величеству извѣстно, прежде всѣ полицейскіе были въ сущности каморристами, — медоточиво возразилъ Либоріо и опять перешелъ къ вопросу о свиданіи съ Маріей-Терезіей.

— Государь, — убѣждалъ онъ: — вдовствующая королева сказала мнѣ, что ей нужно только сообщить о весьма важномъ обстоятельствѣ. Вы ее выслушаете, и только. Это васъ ни къ чему не обязываетъ. Она говоритъ, что сама придетъ сюда, если вы откажете ей въ аудіенціи. А запереть передъ ней двери, конечно, невозможно.

У Франциска своей воли, какъ извѣстно, не было, онъ слушалъ, слабо возражалъ и наконецъ согласился.

Во дворцѣ существовала, отдаленная отъ парадныхъ комнатъ, гостиная, которой съ давнихъ временъ по традиціи могли пользоваться исключительно члены королевской фамиліи. Даже всюду проникающимъ золотымъ ключамъ, какъ звали при бурбонскомъ дворѣ камергеровъ, входъ туда былъ запрещенъ. Про богатство и убранство этого покоя ходили баснословные разсказы. Марія-Терезія ожидала именно тамъ своего царственнаго пасынка. Она была вся въ черномъ, стояла, облокотясь на мраморную доску камина, а когда онъ вошелъ, поклонилась ему, не теряя своей обычной величавости.

Король попросилъ ее сѣсть на бархатный диванчикъ и самъ опустился на стулъ противъ нея. Карсельская лампа ярко освѣщала ихъ обоихъ и замѣчательно-художественный гобеленъ, покрывавшій стѣну, на которомъ была изображена Ревекка у источника.

На лицѣ королевы было написано тревожное ожиданіе. Но все-таки она молчала, желая, чтобы Францискъ заговорилъ первый.

— Государыня, — наконецъ произнесъ онъ: — я готовъ васъ выслушать, несмотря на то, что помню зло, которое мнѣ причинили вы, вдова моего родителя.

Негодованіе блеснуло въ строгихъ глазахъ Маріи-Терезіи; она слегка задрожала даже, но тѣмъ не менѣе отвѣчала довольно спокойно:

— Нѣтъ, государь, не зло вы помните, а помните черныя клеветы на меня завистливыхъ и злыхъ придворныхъ…

Францискъ пристально поглядѣлъ ей въ глаза, горько улыбнулся и замѣтилъ:

— Извините, государыня, я не думаю, чтобы то были однѣ клеветы. Да проститъ вамъ Господь все то, что я перестрадалъ благодаря вамъ.

Марія-Терезія не могла долѣе сдерживаться; она сердито нахмурила лицо, вскочила съ дивана и топнула ногой.

— Ваше величество жестоко оскорбляете свою мать.

Францискъ тоже всталъ и спокойно, но твердо произнесъ:

— Моя мать была Христина Савойская. Она скончалась, когда я родился. Я не зналъ моей матери; я никогда не зналъ ни материнской ласки, ни материнскаго поцѣлуя. И въ этомъ также судьба была ко мнѣ жестока. Прошу васъ, государыня, не злоупотребляйте именемъ святой женщины, младенца-сына которой вы пытались отравить.

Обвиненіе было такъ ужасно, что Марія-Терезія отступила нѣсколько шаговъ назадъ и закрыла лицо руками. Но чрезъ минуту, опять овладѣвъ собой, приблизилась къ пасынку, взяла его за руку и сказала взволнованнымъ голосомъ:

— Государь, я равнодушно отношусь къ вашимъ оскорбленіямъ. Я презираю обвиненія, какъ бы они жестоки не были. Я нахожусь здѣсь для того только, чтобы спасти васъ, спасти вашъ престолъ…

— О нѣтъ! Вы! моя мачеха! Вы Марія-Терезія! Развѣ вы способны заботиться обо мнѣ? — отвѣчалъ король.

Его голосъ звучалъ глубокой скорбью. Марія-Терезія стояла блѣдная, недвижимая, какъ мраморная статуя.

— Оскорбляйте меня сколько угодно, только выслушайте хоть разъ въ жизни, какъ всегда выслушивалъ меня вашъ отецъ… Государь, вы стоите надъ пропастью… поспѣшно выговорила она…

— Богъ свидѣтель, что не я эту пропасть вырылъ, я, какъ Людовикъ XVI, только искупаю грѣхи моихъ предковъ. Я несчастнѣйшій изъ монарховъ. Я страдаю потому, что мой народъ ненавидитъ меня. А ненавидитъ онъ меня за всѣ неправды, которыя совершали Фердинандъ I, Францискъ I^[71] и, — да проститъ меня Господь, — совершалъ мой отецъ.

Эти слова особенно непріятно было слышать Маріи-Терезіи; ими выражалось обвиненіе противъ цѣлаго періода бурбонскаго самодержавія и въ особенности противъ политики послѣднихъ лѣтъ Фердинанда II, котораго она была оракуломъ. Она вскипѣла негодованіемъ, но сдержала свой гнѣвъ, чтобы не упустить случая высказать то, зачѣмъ пріѣхала во дворецъ.

— Ваше величество сію минуту увидите, гдѣ гнѣздится измѣна. Вы поймете разницу между безжалостно оклеветанной Маріей-Терезіей и вашими ближайшими родственниками.

— Измѣна! — воскликнулъ король, и по его лицу проскользнула снова горькая ироническая усмѣшка. — Измѣну я вижу повсюду: въ войскѣ, во флотѣ, при дворѣ… и даже въ моей семьѣ.

— Да, и не ошибаетесь, государь: принцъ Луиджи въ заговорѣ противъ васъ; онъ готовитъ государственный переворотъ.

— Мой дядя? Братъ моего отца? — воскликнулъ король, не столько негодуя, сколько изумляясь.

— Слушайте, — продолжала мачеха: — вы знаете герцогиню Кастильоне. Она была любовницей Виктора-Эмануила; она очень ловко умѣетъ интриговать въ дипломатическихъ и придворныхъ сферахъ. Вы знаете, что въ Тюльери она принята очень радушно… Говорятъ, что она стала императрицей, разумѣется, съ лѣвой стороны. И нынче, подъ сѣнію своего алькова, она усердно хлопочетъ о пользѣ вашего дяди, принца Луиджи. Наполеонъ III уже обѣщалъ ему свое содѣйствіе.

— И онъ тоже противъ меня! — тихо и печально произнесъ король.

— Слушайте дальше. Вашъ дядя Луиджи уже вызвалъ изъ Флоренціи одного генерала, закадычнаго друга Давида Манина и покойнаго генерала Пепе^[72]. Недавно назначенный вами командиромъ неаполитанской національной гвардіи князь Искителло тоже въ заговорѣ; онъ со своими солдатами долженъ на дняхъ объявить все королевство въ осадномъ положеніи и назначить регентство, главою котораго будетъ принцъ Луиджи, графъ Аквила.

Лицо короля мгновенно вспыхнуло, и такъ же быстро поблѣднѣло. Онъ схватилъ мачеху за обѣ руки.

— Вы лжете, сударыня! Вы лжете. Нѣтъ! этого быть не можетъ. Сознайтесь, что это неправда.

— Я никогда не лгала… Выслушайте же меня до конца. Соберитесь съ силами; сумѣйте хоть однажды наказать, какъ настоящій король, того, кто заслуживаетъ наказанія.

Францискъ молчалъ. Онъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и не могъ отрѣшиться отъ сожалѣнія къ самому себѣ. Зачѣмъ Провидѣніе возвело его на тронъ!

Марія-Терезія подала пасынку какое-то письмо:

— Вотъ доказательство измѣны вашего дяди. Прочтите.

На этотъ разъ Францискъ повиновался ей. Онъ прочелъ письмо. Это былъ манифестъ, подписанный самимъ принцемъ Луиджи, графомъ Аквила, генералъ-адмираломъ королевскаго флота. Онъ объявлялъ себя регентомъ… Король словно встрепенулся; негодованіе и гнѣвъ овладѣли имъ, и онъ воскликнулъ:

— Покуда я еще король, я сумѣю покарать измѣнника.

XXVII.
Королевская семья — Народное волненіе и смѣлая королева.

То были дни всеобщаго энтузіазма, безграничнаго возбужденія. Даже тѣ, кто относился къ единству Италіи, какъ къ неосуществимой мечтѣ и только втайнѣ болѣлъ душой за родину, встрепенулись при громахъ гарибальдійскихъ побѣдъ.

Сильвіо Спавента^[73] стоялъ во главѣ комитета общественной безопасности въ Неаполѣ. Это былъ человѣкъ съ вулканической головой и съ желѣзнымъ организмомъ. Онъ нѣсколько разъ рисковалъ быть разстрѣляннымъ за измѣну бурбонскому правительству, но его спасалъ одинъ изъ тогдашнихъ министровъ Джіакки, его старый пріятель, который читалъ ему наставленія, уговаривалъ не горячиться и старался успокаивать изреченіями изъ Тацита.

Въ провинціяхъ революціонное движеніе поддерживалось дѣятельнѣйшими членами комитета объединенія.

Кавуръ, министръ Виктора-Эмануила, прислалъ въ Неаполь Висконти Веноста, Финци, Меццокапо^[74] и другихъ, поручивъ имъ употребить всѣ усилія, чтобы неаполитанское войско отказалось поддерживать Бурбоновъ. Донъ Либоріо Романо (премьеръ Франциска), этотъ политическій сфинксъ, лишенный чувства политической совѣсти, захлебывался въ волнахъ нахлынувшей на него революціи и перепугался. Онъ боялся, что его убьютъ, и каждую ночь прятался въ подвалахъ банка Арлота.

Бурбонскіе генералы Ланди, Ланца, Бриганти, по бѣжали отъ побѣдоносныхъ добровольцевъ Гарибальди, который быстро приближался къ Неаполю.

---

Около полудня ярко-яснаго и теплаго сентябрьскаго дня часть королевскаго семейства сидѣла небольшими трупами на обширной^[75] террасѣ дворца, выходящей на Неаполитанскій заливъ.

Королева Софія сидѣла на длинномъ стулѣ у самой рѣшетки, ласкала и забавляла маленькую Граціелу, дочку своей любимой камерфрау Нины Риццо. Сзади, сидя на мраморной скамьѣ, король читалъ газеты. Статсъ-дама герцогиня Сангро и нѣсколько молодыхъ фрейлинъ прохаживались по террасѣ молча, чтобы не безпокоить государя.

Въ другомъ, отдаленномъ концѣ террасы, около распахнутой во внутренніе покои дворца, двери расположилась Марія-Терезія, (перебравшаяся въ Неаполь послѣ описаннаго въ предыдущей главѣ разговора съ пасынкомъ), а около нея черный человѣчекъ, т. е. первый министръ донъ-Либоріо Романо. Они говорили очень тихо, хотя на этой огромной террасѣ никто не могъ бы слышать ихъ словъ.

Но они не замѣчали, что посреди залы, двери которой были распахнуты, стоялъ дежурный офицеръ. Это былъ Урбанъ фонъ-Флуге, или, вѣрнѣе, Бруно Бесси Морелли. До него изрѣдка долетали отдѣльныя фразы. Онъ видѣлъ, что вдовствующая королева озабочена и взволнована.

— Могу увѣрить ваше величество, — говорилъ Романо королевѣ: — необходимо, чтобъ государь немедленно уѣхалъ изъ Неаполя. Здѣсь ежедневно вспыхиваютъ очень опасныя волненія. А мы только тогда можемъ… (министръ едва шевелилъ губами, но собесѣдница, видимо, его понимала) только тогда можемъ провозгласить вашего сына принца Луиджи королемъ обѣихъ Сицилій…

Приближались двѣ фрейлины, и заговорщики перемѣнили тему бесѣды. Однако Бруно не вслушивался въ разговоръ, главное вниманіе его было обращено на королеву Софію, сидѣвшую въ отдаленномъ концѣ террасы. Онъ любилъ ее безумно, каждый день все болѣе. Онъ все забывалъ, кромѣ этой любви. Дядя Цезарь, Гарибальди въ Сициліи и почти у воротъ Неаполя, освобожденіе Италіи — все было поглощено роковой страстью. Страстью безнадежной, — онъ самъ это зналъ, страдалъ, таялъ, какъ свѣча, но оторваться отъ придворной жизни и возможности хоть издали видѣть молодую королеву не былъ въ силахъ.

Тѣмъ временемъ къ Софіи подсѣлъ кузенъ, испанскій принцъ донъ-Чичилло, и болталъ разный вздоръ. Она разсѣяно слушала его. Ее безпокоило хмурое выраженіе лица мужа, продолжавшаго читать газеты.

Вдругъ онъ нервно отбросилъ газету и поблѣднѣлъ. Его печатно обвиняли въ разстрѣляніи четырнадцати монаховъ въ Палермо, въ томъ, что по его приказу намѣстникъ стрѣлялъ изъ пушекъ по народу и бомбардировалъ столицу Сициліи 27 мая. Все это было неправда, или, что еще хуже, клевета. Онъ нарочито и во время послалъ Манискалько приказъ о помилованіи монаховъ. Оно никогда не думалъ даже приказывать стрѣлять изъ пушекъ въ Палермо по народу или бомбардировать Палермо.

Вступая на престолъ, онъ искренно любилъ свой народъ; сердце у него было доброе, мягкое. Онъ не разъ мечталъ о благоденствіи всего царства; не разъ клялся самому себѣ, что во время своего царствованія не допуститъ проливать крови. Онъ хотѣлъ уничтожить смертную казнь. Онъ никогда не хотѣлъ крови. Нѣтъ, лучше потерять вѣнецъ, чѣмъ видѣть кровь своихъ подданныхъ.

И вотъ теперь на него клевещутъ. И ему больно отъ этихъ клеветъ, больно физически. Томительное безсиліе давило его. Впереди нѣтъ исхода; нѣтъ даже надежды передохнуть отъ этой муки.

Бѣдный безсильный король, безсильный, невзирая на свою доброту и великодушіе. Неумолимый потокъ событій властно уносилъ его куда-то. Въ какую-то мрачную глубину непрестанно увлекали его двѣ невыносимыя, тяжкія, какъ гири каторжника, силы: народная ненависть и слезы и кровь жертвъ абсолютизма, которыя погибли въ 1799, 1820 и 1848 годахъ.

Передъ неизбѣжнымъ судомъ исторіи и неаполитанскіе Бурбоны могли предстать не безъ достоинства. За ними были немаловажныя заслуги. Они освободили королевство отъ ненавистнаго націи испанскаго ига, точнѣе, рабства. Бурбоны создали величіе королевства обѣихъ Сициліи. Фердинандъ I, Францискъ I и Фердинандъ II были тиранами. Это правда. Но онъ, онъ самъ, Францискъ II, вѣдь онъ всегда былъ кротокъ и смиренъ сердцемъ.

Софія, видя, что король страдаетъ, подошла къ нему.

— Отчего ты такъ блѣденъ… Все эти газеты! Зачѣмъ ты ихъ читаешь, — сказала она.

Король только вздохнулъ и ласково поглядѣлъ на обожаемую женщину.

Она предложила ему спуститься въ садъ, онъ послѣдовалъ за ней, какъ ребенокъ. Когда они очутились въ гущѣ тропическихъ растеній, гдѣ никто не могъ слѣдить за ними, Софія крѣпко обняла Франциска.

— Дорогой, скажи мнѣ, что тебя огорчаетъ? — спросила она.

— Ничего особеннаго; право, ничего…

— Нѣтъ, нѣтъ, не скрывай ничего отъ твоей Софіи. Я вижу, что ты сдерживаешь слезы, которыя навертываются на глаза, а я такъ люблю твои глаза. Я не хочу, чтобъ ты плакалъ.

Она улыбнулась, ласкаясь къ мужу; онъ прижалъ ее крѣпко къ своей груди, постарался самъ улыбнуться и отвѣчалъ:

— Ты не знаешь, Софія, какихъ невыразимыхъ усилій мнѣ стоило воздержаться отъ слезъ… отъ рыданій, когда я узналъ, что Сицилія, эта бѣдная страна, эта великая страна, отпала отъ моего королевства.

— Отпала, но не навсегда. Мы ее опять возьмемъ, — съ увѣренностію возразила молодая королева. — У тебя еще есть достаточно войска. У тебя есть отличный флотъ.

— Это не то! — какъ бы самъ съ собою разсуждалъ Францискъ. — Не то! Настоящая сила короля заключается въ народной любви. Я ничего дурного не сдѣлалъ моему народу. А онъ меня ненавидитъ. Даже Неаполь ненавидитъ Бурбоновъ. А вѣдь я Бурбонъ.

— Мой другъ, это все твой мистицизмъ; ты меланхоликъ и слишкомъ легко сдаешься во власть этой слабости, а она тебя доводитъ до такихъ мрачныхъ мыслей…

Софія и ласками и словами старалась успокоить этого фаталиста, этого вѣнчаннаго младенца, ободрить его, заставить смѣлѣе относиться къ окружавшимъ его опасностямъ.

Онъ ее слушалъ, былъ счастливъ близостію обожаемой женщины, но оставался безмолвенъ, сидѣлъ опустивъ голову, въ глубокомъ раздумьи. Софія, уважая его страданья, тоже смолкла.

Такъ прошло съ полчаса. Они оставались въ саду, въ тишинѣ.

Внезапно со стороны обширной площади Санъ-Фердинандо послышались громкіе голоса, угрожающіе крики, какой-то зловѣщій яростный, все заглушающій шумъ. Казалось, онъ потрясалъ стѣны королевскаго дворца. Вся площадь передъ нимъ была покрыта взволнованнымъ народомъ. Толпы черни все прибывали съ прибрежныхъ, бѣднѣйшихъ кварталовъ города; онѣ неслись, какъ мощные потоки сквозь прорвавшіяся плотины, такія же бурныя, такія же мощныя, какъ стихія.

Улица Гиганта (съ южной стороны дворца) была уже занята пѣхотой, которая стояла, скрестивъ ружья, дабы не быть раздавленной чернью.

По Толедо, главной улицѣ, съ сѣвера дворца спускался къ площади на рысяхъ гусарскій эскадронъ. Но онъ вынужденъ былъ остановиться передъ сплошной стѣной народа.

Носились слухи, что генералъ-адмиралъ принцъ Луиджи Бурбонскій, родной дядя короля, будучи арестованъ ночью послѣ бала по высочайшему повелѣнію, отправленный подъ стражей на кораблѣ «Партенопе» въ изгнаніе, внезапно сегодня возвратился въ Неаполь, чтобы предать его огню, мечу и разграбленію въ пользу тѣхъ, кто пожелаетъ провозгласить его главой правительства. Утверждали, что военная эскадра, стоящая на рейдѣ противъ столицы, держитъ сторону своего генералъ-адмирала.

Другіе увѣряли, что въ городъ вступили отряды сициліанцевъ и калабрійцевъ, добивающихся, чтобы Францискъ II вновь отмѣнилъ конституцію.

Революціонеры объединительной партіи со своей стороны старались раздувать занявшійся пожаръ. Сильвіо Спавента повторялъ слова чернаго человѣчка: «если король не удалится изъ Неаполя, мы распахнемъ городскія ворота передъ Гарибальди».

Подонки черни, значительная часть каморристовъ, не получившихъ полицейскихъ мѣстъ, лаццарони и жители нижнихъ бѣднѣйшихъ кварталовъ надѣялись поживиться грабежомъ.

Говорили также, что національная гвардія овладѣетъ дворцомъ, принудитъ Франциска II отречься отъ престола и объявитъ присоединеніе его королевства къ объединенной части Италіи. Словомъ, поступитъ по примѣру тосканцевъ.

Многіе же, ничего не зная и не понимая, присоединялись къ бурной толпѣ ради волненія и шума. А шумъ и крики все возрастали. Казалось, они потрясали небо.

Кто кричалъ: «да здравствуетъ регентъ!» кто: «да здравствуетъ Галибардо», другіе — просто: «да здравствуетъ свобода!» Большинство же требовало объединенія Италіи. Возгласы реакціонные прорывались рѣдко, хотя каморристы, смѣшавшіеся съ этой толпой, принадлежали къ партіи, обозленной на правительство.

Либоріо Романо, сѣвъ три мѣсяца назадъ на курульное кресло въ министерствѣ, выпустилъ всѣхъ почти каморристовъ изъ тюремъ на свободу и значительной части ихъ далъ мѣста по полицейской части. Этимъ оставшіеся безъ мѣстъ были до того раздражены, что со своими шайками жгли полицейскіе участки, хранившіяся въ нихъ бумаги и не останавливались предъ убійствомъ полицейскихъ, своихъ вчерашнихъ товарищей по каморрѣ.

Конечно, огромное число этихъ недовольныхъ находилось въ бушующей передъ дворцомъ толпѣ. Они и ихъ сообщники были вооружены топорами, ломами и грозили разбить желѣзныя рѣшетки, окружающія садъ и дворецъ короля.

Королевская гвардія, находившаяся всегда во дворцѣ, выстроилась на дворѣ съ заряженными ружьями. Солдаты рѣшили дорого заставить заплатить за свою жизнь. Но побѣдить эту толпу никто не могъ и мечтать.

Вся королевская фамилія собралась въ залѣ Психеи, три большихъ балкона которой выходили на площадь Санъ-Фердинандо.

Марія-Терезія была страшно перепугана, однако женское любопытство преодолѣло было страхъ. Она приблизилась къ одному изъ балконовъ, но въ ту же -минуту быстро отошла въ глубь покоя.

— Господи Боже мой! тьма тьмущая народа, — воскликнула она, прижимая къ себѣ двухъ своихъ юныхъ сыновей принцевъ.

Король, тоже взглянувъ въ окно, тотчасъ отошелъ и, обезсиленный, бросился на диванъ:

— Что нужно этому народу? Вѣдь я далъ конституцію. Чего они всѣ хотятъ еще отъ меня? — шепталъ несчастный.

Между тѣмъ крики и шумъ на площади все возрастали.

Королева Софія сидѣла въ противоположномъ углу залы; около нея сгруппировались испанскій принцъ, статсъ-дама герцогиня Сангро и нѣсколько фрейлинъ. Маленькая Граціела, любимица Софіи, тутъ же жалась къ ней и плакала отъ страха.

Министръ Либоріо Романо куда-то исчезъ. Урбанъ фонъ-Флуге пошелъ разузнать подробнѣе обстоятельства. Нѣсколько камергеровъ, камеръ-юнкеровъ и церемоніймейстеровъ, случившихся во дворцѣ, толпились у дверей залы, ожидая распоряженій государя, который едва ли былъ въ силахъ что сообразить.

Вернулся фонъ-Флуге и, приблизясь къ государю, доложилъ:

— Ваше величество, народъ сильно волнуется. Начальникъ королевской гвардіи приказалъ запереть всѣ дворцовыя двери и ворота. Все готово, чтобы защищаться до послѣдней капли крови.

Софія тоже подошла въ этотъ моментъ къ мужу и спросила Флуге:

— Да въ чемъ же собственно дѣло?

Францискъ пристально взглянулъ на нее. Лицо его выражало потрясающее изумленіе: онъ никогда не помышлялъ, что ненависть народа къ нему дойдетъ до угрозъ. Однако онъ понималъ, что ему должно же что-нибудь предпринять. Онъ всталъ съ дивана, словно хотѣлъ двинуться впередъ… постоялъ на мѣстѣ. И вдругъ, поднявъ руки къ небу, воскликнулъ:

— О-о! насъ захватятъ, посадятъ въ тюрьму и покончатъ съ нами, какъ съ Маріей-Антуанеттой.

— Пресвятая Дѣва! Опомнитесь, государь, въ такой моментъ произносить это имя, — укоризненно, но твердо сказала Софія и направилась къ балкону, добавивъ: — я хочу видѣть.

— Ради Бога, Софія!.. Нѣтъ, не ходи! Я тебя умоляю.

И мужъ схватилъ было ее за руку. Она поглядѣла ему прямо въ лицо и рѣшительно возразила:

— Нѣтъ, пустите меня. Я хочу показаться на балконѣ.

Ветхій герцогъ Санвито, вѣрный своимъ монархическимъ традиціямъ, поспѣшилъ приблизиться къ молодой королевѣ и сопровождать ее на балконъ. Его совершенно сѣдые, длинные волосы были въ этотъ моментъ весьма внушительны и весьма кстати.

Урбанъ фонъ-Флуге тоже приблизился къ королевѣ съ другой стороны. Сзади ея шелъ испанскій принцъ.

Марія-Тереза, наблюдавшая за этой сценой, не могла не сознаться:

— Однако смѣла же она, эта баварка.

Молодая королева переступила порогъ распахнутыхъ дверей балкона; вся огромная площадь была ей видна.

Всѣ присутствовавшіе въ залѣ, въ волненіи, многіе въ трепетѣ, не спуская глазъ, слѣдили за этой храброй женщиной, не боявшейся показываться многотысячной, яростно бушующей толпѣ.

Повернувъ голову въ сторону мужу, она какъ бы доложила ему ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:

— На площади очень много народа, густо столпились, тискаются. Всѣ они какъ бѣшеные. Рвутся къ дворцовымъ воротамъ. Дворцовая гвардія не можетъ выйти на площадь. А гусары не могутъ пробиться сквозь эти живыя стѣны и никакой пользы намъ принести тоже не могутъ…

Она на секунду закрыла лицо руками и прошептала: «Марія-Антуанетта!.. Какое ужасное напоминаніе».

Фонъ-Флуге выступилъ было передъ государыней, чтобъ защитить ее отъ опасности съ площади, но она сію же минуту оправилась и, отстранивъ офицера, продолжала обращаться къ мужу, все время остававшемуся въ глубинѣ залы.

— Вотъ съ улицы Пажеріа скачутъ еще гусары, а съ противоположной стороны ѣдутъ жандармы. Пѣхота пробивается съ улицы Гиганта… Я вижу, какъ сверкаютъ карабины. Боже мой, — сколько крови можетъ пролиться, сколько человѣческихъ жизней погибнутъ…

И внезапно, съ громкимъ пронзительнымъ крикомъ, въ которомъ звучали и рѣшительность, и власть, и призывъ, она буквально ринулась впередъ къ самому краю балкона, висѣвшаго надъ площадью.

Невозможно описать, какъ въ этотъ ужасный моментъ были потрясены всѣ присутствовавшіе въ залѣ. Королева же, опершись о рѣшетку, крикнула на всю площадь рѣшительнымъ, властнымъ, хотя и пронзительнымъ голосомъ:

— Не нужно крови! Солдаты, не смѣйте проливать кровь! Король не хочетъ! Берегите мой народъ!

Огромная, бушующая толпа стихла, увидавъ на балконѣ молодую королеву, которая еще разъ повторила: «Не проливайте крови»!

Народъ былъ побѣжденъ смѣлостію своей обожаемой королевочки, и сталъ расходиться съ кликами: «Viva la Regina».

Придворные, окружившіе Софію, были такъ потрясены, что у многихъ навернулись слезы. Францискъ II плакалъ.

XXIX.
Францискъ наканунѣ паденія. — Поѣздка королевы Софіи въ Казерту. — Встрѣча Цезаря и Урбана Бесси.

Королева Софія выѣхала изъ неаполитанскаго дворца въ закрытой каретѣ, сопровождаемая своей неизмѣнной статсъ-дамой герцогиней Сангро. При ней не было никакого конвоя, кромѣ одного верхового, скакавшаго впереди экипажа. Она направлялась въ Казерту.

День былъ теплый и солнечный, улицы столицы оживленны и веселы. Народу встрѣчалось особенно много, потому что за послѣдніе дни сюда съѣхались всякіе люди изъ разныхъ провинцій королевства и даже изъ-за границы, особенно изъ Сициліи и Калабріи. Въ крайнихъ предмѣстьяхъ города эти пришлецы бросались въ глаза. Они выглядывали изъ оконъ, съ балконовъ, стояли группами на улицахъ. Ихъ не трудно было отличить отъ туземцевъ по ихъ краснымъ курткамъ и шляпамъ съ высокими остроконечными тульями, повитыми разноцвѣтными лентами.

Выѣхавъ за городъ, карета катилась быстро по широкой дорогѣ, отѣняемой рядами столѣтнихъ платановъ. Вдругъ кучеръ остановилъ коней. Софія выглянула изъ окна и содрогнулась, слезы выступили на глазахъ ея. Зрѣлище было по-истинѣ печальное. По дорогѣ шла рота королевскихъ стрѣлковъ; солдаты двигались, медленно волоча ноги, подымая удушающія облака пыли. Боже мой! какъ они были истомлены. Исхудалыя лица, запыленная одежда въ лохмотьяхъ, большинство босы, и всѣ безъ оружія. Это тѣ самые блестящіе бурбонскіе стрѣлки, которыхъ Софія видѣла года полтора назадъ на парадѣ въ Бари, куда покойный король со всей семьей пріѣзжалъ встрѣчать юную невѣсту своего первенца.

Какія потрясающіяся событія совершились за это короткое время!

То были солдаты королевской бригады, которою командовалъ генералъ Сомерія Маннели, разбитый Гарибальди. Старѣйшіе изъ нихъ, узнавъ государыню, прокричали: «да здравствуетъ королева!» но такимъ слабымъ, хриплымъ голосомъ, что сердце сжалось отъ жалости. Они уже двое сутокъ не ѣли, нѣкоторые, какъ нищіе, протягивали руки за милостыней. Въ кошелкѣ королевы было десятка два золотыхъ монетъ: она всѣ ихъ высыпала на дорогу для несчастныхъ, откинулась въ глубь кареты и тихо заплакала.

---

Два дня тому назадъ въ Неаполѣ было получено офиціальное извѣщеніе отъ Гарибальди. Онъ сообщалъ о сдачѣ ему генераломъ по четырнадцатитысячнаго корпуса, о своихъ успѣшныхъ стычкахъ съ другими частями бурбонскихъ войскъ, о занятіи главнѣйшихъ городовъ по пути къ столицѣ.

Дядя короля, принцъ Леопольдъ, графъ Сиракузскій, извѣстный своимъ либерализмомъ, прислалъ вѣнценосному племяннику слѣдующее письмо:

«Государь! покуда еще есть время, поспѣшите спасти вашу династію и вашу семью отъ проклятія всей Италіи! Послѣдуйте примѣру нашей благородной родственницы великой герцогини Пармской, которая во избѣжаніе междоусобій освободила отъ клятвы вѣрности ей своихъ подданныхъ и предоставила имъ самимъ распорядиться ихъ политической будущностью».

Совѣтъ министровъ, во главѣ котораго стоялъ донъ-Либоріо Романо, въ то же самое время представилъ королю адресъ, въ которомъ откровенно излагалъ, что его величеству необходимо покинуть столицу, которая чрезъ день или два будетъ занята Гарибальди и, конечно, передана королю Виктору-Эмануилу, котораго поддерживаютъ Франція и Англія, — каждая въ своихъ особыхъ выгодахъ.

Вручая этотъ адресъ государю, премьеръ Либоріо Романо добавилъ устно:

— Единственный совѣтъ, который я лично могу дать, таковъ: вашему величеству покидая съ семействомъ Неаполь, слѣдуетъ назначить надежное регентство съ надежнымъ министерствомъ, которому, вѣроятно, удастся отвратить междоусобіе, а можетъ быть современемъ добиться дипломатическимъ путемъ чего-либо для васъ, государь, благопріятнаго въ будущемъ.

— Если бы, — отвѣчалъ Францискъ на эту рѣчь, — я, какъ король, не считалъ себя отвѣтственнымъ передъ народомъ и передъ моей семьей за неприкосновенность короны, то я бы уже давно снялъ съ себя это угнетающее меня бремя.

Положеніе дѣйствительно было безысходное. Не только войско доведено до безсилія, не только флотъ настроенъ враждебно Франциску, не только народъ начиналъ явно сочувствовать утвержденію единства Италіи, но даже, повидимому, дотолѣ преданнѣйшія аристократическія семьи, стоявшія всегда близко ко двору, отстранялись отъ него.

---

Утромъ описываемаго нами дня Францискъ попросилъ жену съѣздить въ Казергу.

— Тамъ, — говорилъ онъ, — въ бюро, которое стоитъ въ спальнѣ, хранится квитанція англійскаго банка на двѣнадцать миліоновъ ренты. Покидая Неаполь, я не хочу воспользоваться ничѣмъ, что лично мнѣ не принадлежитъ. Эта рента — наслѣдство, полученное мною отъ предковъ, и я считаю только ее моею по праву.

Королева тотчасъ же собралась, отказавшись отъ конвоя, вопреки просьбамъ супруга.

Она любила Казерту: тамъ она провела не одинъ, а нѣсколько подъ-рядъ медовыхъ мѣсяцевъ съ горячо любимымъ и нѣжно любящимъ мужемъ. Тогда у нея было столько свѣтлыхъ надеждъ, теперь оставался только долгъ — быть опорой несчастнаго слабаго человѣка.

Тяжкое впечатлѣніе произвела на нее нынче Казерта. Дворецъ опустѣлый; ни карауловъ, ни даже часовыхъ: солдаты почти всѣ были усланы на убійственную междоусобную войну.

Знакомые слуги всѣ исчезли. Даже въ саду сторожей и садовниковъ не было видно.

Взявъ изъ бюро документъ, она заперлась въ своей спальнѣ, долго обдумывала положеніе, въ которомъ находился ея мужъ, и to, что она должна предпринять, дабы поддержать его, какъ короля и любимаго человѣка. На душѣ у нея было очень тяжело.

— Однако, — сказала она самой себѣ, — главное дѣло — не падать духомъ. Я расхныкалась, какъ маленькая дѣвочка.

Она открыла широкое, выходившее въ паркъ окно и вдохнула въ себя живительный воздухъ.

Солнце было уже высоко. Обширныя лужайки между тѣнистыми аллеями ярко зеленѣли, мѣстами перерѣзывая лѣсъ легкими тѣнями мраморныхъ статуй, которыя были раскиданы по нимъ. Вдали искрились на солнцѣ, то высоко вздымась, то разливаясь въ затѣйливые бассейны, воды знаменитой группы фонтановъ.

Какой-то ветхій дворцовый егерь брелъ по дорожкѣ со сворой собакъ. Одна собака залаяла; къ ней присоединились остальныя. Лай сталъ даже угрожающій и, видимо, относился къ какимъ-то двумъ мужчинамъ, только что вошедшимъ чрезъ боковую калитку парка. Они однако только промелькнули и быстро скрылись за деревьями. Но зоркіе глаза королевы въ одномъ изъ нихъ узнали Урбана фонъ-Флуге. И ей въ тотъ же мигъ стало какъ-то спокойнѣе; она почувствовала, что вблизи ея есть кто-то, ее охраняющій.

Софія была женщина въ высшей степени чистая и честная, но, видя ежедневно въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ страстно влюбленнаго въ нее молодого гвардейца, она не могла не замѣтить по его кроткимъ, смущеннымъ глазамъ, что онъ глубоко любитъ ее.

Никакая женщина, какъ бы она добродѣтельна ни была, не могла бы оскорбиться этой безмолвной, почтительной, преданной любовью человѣка, который ничего не требовалъ, ничего не ожидалъ, ни на что не надѣялся, кромѣ развѣ очень рѣдкой привѣтливой улыбки, которая была его единственной отрадой.

Самъ Урбанъ, истерзанный безплодной страстью, пересталъ бороться съ ней; онъ былъ ею непрестанно охваченъ, но старался не думать объ ея послѣдствіяхъ для самого себя.

Урбанъ фонъ-Флуге (т. е. Бруно Бесси-Морелли) въ этотъ день былъ свободенъ отъ службы и, узнавъ случайно, что королева поѣхала въ Казерту безъ конвоя, приказалъ осѣдлать своего коня и прискакалъ туда, самъ не зная для чего.

Сойдя съ лошади у бокового входа въ паркъ, онъ совершенно неожиданно встрѣтился съ дядей, Цезаремъ Бесси, который, какъ намъ извѣстно, безъ малаго годъ пробылъ въ Сициліи и вернулся оттуда на континентъ вмѣстѣ съ гарибальдійцами. Оба они давно и крѣпко любили другъ друга. Бруно очень обрадовался, хотѣлъ было броситься въ объятія дяди, воскликнувъ: «какъ я радъ тебя видѣть!»

Но Цезарь сдержалъ его словами:

— Ты говоришь, что радъ меня видѣть, а я напротивъ; откровенно скажу тебѣ, что мнѣ не доставляетъ никакого удовольствія встрѣча съ бурбонскимъ лакеемъ.

Молодой человѣкъ почти пошатнулся, такъ жестокъ былъ ударъ.

— Ты, — продолжалъ Цезарь, — явился сюда фальшивымъ баварцемъ, а здѣсь ты обратился въ фальшиваго республиканца. Ты забылъ клятвы, данныя на могилѣ отца — жертвы бурбонской тираніи, ты пресмыкаешься у ногъ Маріи-Софіи.

— Дядя, замолчи, ради всего святого не произноси этого имени.

Въ этомъ крикѣ Бруно было столько страданія, столько отчаянія, столько душевной боли, что дядѣ стало его глубоко жалко. Онъ однако не поддался сожалѣнію и строго сказалъ:

— Бруно, наши товарищи не довѣряютъ болѣе тебѣ. Они называютъ тебя измѣнникомъ.

Въ глазахъ молодого человѣка блеснуло что-то страшное: невыразимая глубокая мука того, кто понялъ неизбѣжность оторваться отъ предмета, болѣе дорогого ему, чѣмъ жизнь, необходимость подчиниться своему неумолимому року.

— Я не измѣнникъ, воскликнулъ онъ: — я имъ не былъ никогда и никогда не буду.

Цйзарь былъ тронутъ. Онъ вѣрилъ молодому человѣку. Онъ приблизился къ племяннику и, взявъ его за руку, дружески, какъ прежде, проговорилъ:

— Бруно, я еще вижу, что ты остался сыномъ твоего отца. Я знаю, что онъ обнялъ бы тебя въ эту минуту и сказалъ бы тебѣ: будь же вѣренъ правдѣ и человѣколюбію; будь безжалостенъ къ тѣмъ, кто заставляетъ страдать народъ, которымъ Господь судилъ имъ править.

— Черезъ двадцать четыре часа, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, блѣдный, какъ смерть, — я покину неаполитанскій дворъ.

И, не ожидая отвѣта дяди, онъ быстро удалился.

XXX.
Марія-Софія и революціонеры. — Попытка похитить ее.

Софія предчувствовала, что ей болѣе никогда не видѣть Казерты. Ей хотѣлось проститься съ паркомъ, съ уголками, дорогими по воспоминаніямъ о своемъ медовомъ мѣсяцѣ. Пригласивъ герцогиню Сангро сопровождать ее, она вышла изъ дворца.

Казертскій паркъ очень великъ, едва ли не обширнѣе своего первообраза — Версальскаго парка. Постепенно онѣ дошли до самой отдаленной его части, почти сливающейся съ сельскимъ просторомъ. Онѣ были у подножія горы, на вершинѣ которой виднѣлся маленькій охотничій королевскій домикъ.

Въ этой части парка прабабка Франциска II, королева МаріяКаролина, родная сестра Маріи-Антуанетты, устроила Тріанонъ, по образцу версальскаго. Тутъ много разъ въ счастливѣйшія минуты своей жизни сиживала Софія съ любимымъ мужемъ.

И теперь она опустилась на мраморную скамью, начинавшую обрастать плющемъ. Видъ на окрестности оттуда обширный и прелестный. Однако около парка и всей этой его части было совершенно пустынно, что и замѣтила ея спутница, рѣшившись предостеречь королеву.

— Ваше величество, лучше бы намъ уйти отсюда; здѣсь неблагоразумно засиживаться. Вы замѣтили, въ кустахъ прошли два какихъ-то человѣка.

— Да, — отвѣчала Софія. — Вѣроятно, егеря.

— Едва ли! Я здѣсь много живала. Всѣхъ егерей видала. Лица этихъ двухъ мнѣ совершенно незнакомы… Зачѣмъ бы егерямъ, завидѣвъ насъ, поспѣшно скрываться.

— По всей вѣроятности, не хотѣли насъ безпокоить.

— Ваше величество, простите мнѣ мою откровенность… Но, право, я не знаю… Изъ Неаполя мы уѣхали какъ-то таинственно; и здѣсь остаемся такъ долго понапрасну. Этотъ необъятный паркъ нынче рѣшительно обратился въ пустыню. Просто страшно становится.

При словѣ страшно королева нахмурила брови.

— Да чего же вы боитесь, герцогиня? Потерпите. Мы посидимъ еще немного, и уйдемъ.

Статсъ-дама все больше тревожилась, и Софія наконецъ успокоила ее, попросивъ пойти во дворецъ и распорядиться, чтобъ запрягали лошадей. Герцогиня не безъ робости пустилась въ длинный, пугавшій ее путь. Молодая женщина осталась одна, прислушиваясь къ далекимъ пѣснямъ поселянъ, собиравшихъ виноградъ, и думая свою горькую думу о мужѣ и расшатанномъ престолѣ, на который они оба вступили такъ недавно.

Вдругъ она заслышала быстро приближающіеся къ ней шаги. Черезъ минуту передъ ней стоялъ капитанъ королевской грардіи Урбанъ фонъ-Флуге (котораго мы будемъ называть его настоящимъ именемъ Бруно Бесси-Морелли). Королева изумилась, и ощутила нѣкоторое волненіе. Она глядѣла на него такъ, какъ будто хотѣла спросить: какъ вы сюда попали?

Что касается до Бруно, онъ былъ внѣ себя отъ волненія, сладостнаго или горькаго, онъ бы самъ не могъ объяснить. Ему въ первый разъ случилось быть одному съ обожаемой женщиной.

— Ваше величество, простите меня, — заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ: — что я позволилъ себѣ нарушить ваше уединеніе… Здѣсь пустынно… и бродятъ разныя личности.

— Если и такъ: — возразила высокомѣрно Софія: — мнѣ все-таки нечего бояться. Вотъ полтора года, что я королева, — и зла никому не сдѣлала.

— Но мой долгъ, какъ дворянина, предупреждать всякую возможно-грозящую вамъ опасность.

— Долгъ дворянина! Вамъ бы слѣдовало сказать долгъ вѣрноподданнаго и солдата.

— Простите, ваше величество… я могу показаться вамъ неблагодарнымъ, дерзкимъ. Вы меня спасли и облагодѣтельствовали. Я глубоко и всегда буду помнить, что я вамъ обязанъ счастливѣйшими днями моей жизни…

У Бруно отъ волненія голосъ прервался. Послѣ краткаго молчанія онъ продолжалъ:

— Я пришелъ затѣмъ, чтобы откланяться вашему величеству: я завтра покидаю мою службу, отказываюсь отъ моего чина и оставляю королевство,

Софія взглянула на него съ презрительной усмѣшкой.

— Капитанъ фонъ-Флуге, я не считала васъ на это способнымъ… Это вы называете благодарностью: покинуть короля въ трудную минуту, какъ покинули его генералъ Нунціанте, герцогиня Миньяно и имъ подобные.

Съ трепетнымъ восторгомъ и въ то же время съ глубокой скорбью глядѣлъ Бруно на обожаемую женщину. Въ этомъ взглядѣ его выражалось все неописуемое страданіе молодого человѣка. Онъ, подойдя къ Софіи, низко склонился передъ нею и слабымъ, полнымъ уваженія и обожанія голосомъ сказалъ:

— Вся душа моя проникнута любовью и скорбью. Не презирайте меня, не обвиняйте въ неблагодарности. Я умоляю о прощеніи, умоляю ту, которую люблю. Любовь моя могуча и чиста. Я употреблялъ всѣ усилія, чтобы потушить ее: напрасно! Я знаю, что осмѣлился полюбить существо во всѣхъ отношеніяхъ для меня недосягаемое. Мнѣ остается одно — удалиться. Я пришелъ проститься…

И, опустясь на одно колѣно, онъ взялъ руку Софіи и почтительно поднесъ ее къ своимъ губамъ.

Молодая женщина все поняла. Она мягко отстранила свою руку. Но гнѣвъ и надменность въ ея лицѣ смѣнились сожалѣніемъ.

— Довольно, — произнесла она тихо: — уходите…

— Уйду, но умоляю васъ, когда меня не будетъ, не вспоминайте обо мнѣ, какъ объ измѣнникѣ. Помните, что я васъ безгранично люблю и безгранично вамъ преданъ…

— Довольно, довольно… Я всегда буду помнить васъ какъ благороднаго человѣка… и, — съ дрожаніемъ въ голосѣ заключила Софія, — я искренно молю Бога, да хранитъ, да подкрѣпитъ онъ васъ… уходите…

И Урбанъ ушелъ.

---

Въ это время со склоновъ горы Тафія слышалась звонкая, бойкая пѣсня молодежи. Это была большая толпа подстоличныхъ добровольцевъ, направлявшихся въ городъ Салерно, гдѣ квартировалъ Гарибальди со своимъ штабомъ. У всѣхъ у нихъ были ружья, а на шапкахъ трехцвѣтныя кокарды. Пѣсня боевая ихъ была о родинѣ, о свободѣ, о самопожертвованіи ради того и другого: это былъ почти боевой кличъ.

Добровольцы были не близко, но каждое слово ихъ пѣсни долетало до слуха королевы. Очи ея затуманились; блѣднота проступила въ лицѣ. Она понимала трагическій для Бурбоновъ смыслъ пѣсни и не была въ силахъ бороться съ грустью, съ непривычной ей робостью, навѣяной пѣсней и думами. Ей такъ захотѣлось поскорѣе быть дома, съ Францискомъ. А объ экипажѣ ей еще не приходили докладывать; статсъ-дама все еще не возвращалась. Софія встала и сдѣлала уже нѣсколько шаговъ по направленію ко дворцу, какъ вдругъ изъ ближайшей рощи раздался какой-то особенный, пронзительный свистокъ, изъ кустовъ около Тріанона повыскакали вооруженные люди и во мгновеніе ока окружили ее со всѣхъ сторонъ.

Еще нѣсколько минутъ тому назадъ подъ наплывомъ печальныхъ мыслей она чувствовала себя слабой и унылой. Но теперь, когда она инстинктомъ поняла опасность, къ Софіи вновь возвратилась вся ея обычная смѣлость. Она гордо взглянула на этихъ людей, такъ безцеремонно къ ней явившихся.

Для ясности нашего разсказа необходимо сказать нѣсколько словъ о фактахъ, которые предшествовали описываемой сценѣ.

Неустаннаго агитатора, или, какъ онъ самъ себя называлъ, commis voyageur de la révolution, Цезаря Бесси мы оставили послѣ того, что гарибальдійское войско переплыло въ Калабрію. Побывавъ въ городѣ Козенца, онъ направился въ Неаполь, гдѣ ему было необходимо сдѣлать нѣкоторыя сообщенія мѣстному революціонному комитету, работавшему въ то время надъ задачей, какъ присоединить Неаполь къ завоеваннымъ уже объединительной партіей провинціямъ, безъ насилія, безъ выстрѣла, безъ пролитія крови.

У Цезаря Бесси былъ въ умѣ такой планъ. Королева Софія очень смѣла; она имѣетъ привычку выѣзжать изъ дворца, даже за городъ, даже въ Казерту, безъ всякаго конвоя, въ сопровожденіи какой-либо фрейлины или статсъ-дамы. Надо за ней внимательно слѣдить и похитить ее, не причиняя никакого вреда, конечно. Король обожаетъ жену и, чтобы выручить ее изъ плѣна, не остановится ни передъ чѣмъ, навѣрно согласится подписать отреченіе отъ престола.

Многіе члены комитета находили такую мѣру недостойной культурнаго вѣка. Цезарь оспаривалъ ихъ рыцарскіе средневѣковые предразсудки. Дѣло кончилось тѣмъ, что комитетъ не уполномачивалъ его на похищеніе, но и не препятствовалъ ему привести свой проектъ въ исполненіе.

И онъ, подготовясь надлежащимъ образомъ, рѣшился со своими сообщниками похитить королеву въ Казертѣ, когда узналъ, что она туда поѣхала.

Во главѣ людей, окружившихъ внезапно Софію, стоялъ самъ Цезарь Бесси. Онъ только не замѣтилъ, что невдалекѣ отъ устроенной революціонерами засады, скрытый густой группой деревьевъ, стоялъ и его племянникъ Бруно, еще не оправившійся отъ прощанья съ Софіей.

— Что вы за люди? Зачѣмъ вы здѣсь? — храбро спросила молодая женщина.

— Мы люди революціи, ваше величество, — отвѣчалъ Цезарь: — мы тѣ люди, которые хотятъ освободить и объединить Италію.

Софія сдѣлала шагъ назадъ; она поблѣднѣла.

— Ваше величество благоволите итти съ нами, — продолжалъ Цезарь: — мы вамъ ничего не сдѣлаемъ… разумѣется, если вы не будете сопротивляться.

У королевы глаза засверкали; она скрестила руки на груди и властно, громко почти скомандовала:

— Прочь, прочь отсюда: вы оскорбляете вашу королеву Марію-Софію.

Голосъ ея былъ услышанъ Бруно. Въ одинъ мигъ онъ очутился около нея съ обнаженною саблей въ рукахъ и яростно крикнулъ заговорщикамъ:

— Прочь съ дороги!

Одинъ изъ революціонеровъ стоялъ немного въ сторонѣ отъ товарищей, опершись на мраморную Наяду. Его звали Лоренцо, человѣкъ онъ былъ жестокій, почти дикій, проведшій жизнь въ горахъ родной Калабріи. Онъ въ рукахъ держалъ ружье. Въ его жилахъ текла кровь калабрійскихъ разбойниковъ. Съ изумленіемъ глядѣлъ онъ на разыгравшуюся предъ нимъ драму.

Цезарь Бесси сознавалъ опасность, которой подвергается его племянникъ. Цезарь зналъ, что прежніе товарищи считаютъ его измѣнникомъ, зовутъ бурбонскимъ лакеемъ. Теперь всѣ они, видя, что Бруно, на содѣйствіе котораго они должны бы были разсчитывать, защищаетъ королеву, не жалѣли оскорбительныхъ словъ по его адресу:

— Измѣнникъ, ренегатъ!

— Прочь съ дороги, гнусные похитители женщинъ! — кричалъ Бруно. Онъ прислонился къ толстому дереву, зорко наблюдалъ за врагами и держалъ саблю наготовѣ.

Софія была подавлена ужасомъ.

— Смерть предателю! Смерть отступнику 1—продолжали кричать сподвижники Цезаря.

Всѣ они были наряжены королевскими егерями и вооружены длинными ножами. Только у немногихъ были карабины.

Сверкнули ножи, и революціонеры приблизились къ Бруно. Цезарь ихъ задержалъ и тѣмъ голосомъ, какимъ говорилъ съ племянникомъ прежде, какъ любящій отецъ, обратился къ нему:

— Бруно, хоть меня выслушай… Развѣ ты не видишь, что, продолжая безумно упорствовать, ты погибнешь.

— Пусть! Но до королевы они дойдутъ только чрезъ мой трупъ.

— Измѣнникъ! предатель своихъ братьевъ! бурбонскій шпіонъ! — яростно кричали его противники.

Лоренцо навелъ на него дуло своего карабина. Королева безъ чувствъ упала на траву. Ряженые егеря приблизились къ нему. Бруно удалось ловко отпарировать передовые ножи. Но революціонеры словно хотѣли растерзать защитника королевы, какъ Цезарь громко скомандовалъ:

— Стой и слушай!..

Хоръ трубачей гдѣ-то вблизи игралъ сигналъ «въ атаку»…

— Наше дѣло сорвалось, это королевскіе драгуны. Намъ не слѣдъ попадаться имъ.

Еще и еще раздались приближающіеся трубные звуки.

— Разбѣгайтесь, — гаркнулъ Цезарь, въ душѣ радуясь спасенію племянника, хоть и досадно ему было, что предпріятіе не удалось.

Всѣ его спутники мгновенно скрылись въ разныя стороны. Только Лоренцо прежде, чѣмъ убѣжать, выстрѣлилъ изъ своего карабина почти въ упоръ: Бруно палъ замертво наземь.

XXXI.

По всему Неаполю шелъ гулъ и сплошной шумъ, зловѣщій, подобный нарастающему приливу бурнаго моря, подобный подземнымъ раскатамъ сосѣдняго вулкана Везувія.

По главнымъ улицамъ столицы, какъ хищное воронье, проносились толпы людей съ освирѣпѣлыми отъ голода и нищеты физіономіями: тощіе, оборванные грязные, отталкивающіе.

Двѣ сотни солдатъ королевской гвардіи въ боевомъ порядкѣ, съ обнаженными саблями, были выстроены на внутреннемъ дворцовомъ дворѣ.

Чуялось, что страшное бѣдствіе грозило великолѣпному, но теперь опустѣвшему, обиталищу Бурбоновъ; чуялось, что мощная буря грозила снести тронъ, предварительно унеся тѣхъ, кто его окружалъ, и сановниковъ и слугъ.

Слѣды послѣдняго пышнаго бала встрѣчались еще во всѣхъ пріемныхъ покояхъ дворца.

Въ залѣ Пословъ еще ютится эстрада для оркестра, на ней стулья для музыкантовъ, такъ усердно потрясавшихъ стѣны звуками Бурбонскаго гимна…

Увядшіе цвѣты, гирлянды еще не сняты, не выметены…

Но гдѣ же блестящіе кавалеры, гдѣ дамы, осыпанныя брильянтами, гдѣ чванливые, хвастливые генералы, министры?

Огромныя венеціанскія зеркала на стѣнахъ покрыты пылью такъ недавно промелькнувшаго въ нихъ бала. Сквозь эту пыль отражаютъ они въ настоящую минуту нѣсколько печальныхъ человѣческихъ фигуръ, собравшихся въ этой залѣ Пословъ.

Францискъ II, въ мундирѣ гусарскаго генерала, безъ орденовъ, безъ сабли, сидѣлъ у стола, подпирая голову правой рукой. Онъ былъ блѣденъ, скорбенъ, замкнутъ въ самомъ себѣ и безмолвенъ.

Въ другомъ концѣ комнаты стояли генералъ Піанелли и премьеръ Романо. Первый сохранялъ свой привычный видъ ничѣмъ не смущающагося самодовольнаго бахвала. Второй сохранялъ свою обычную личину непостижимаго сфинкса.

Одна изъ дверей распахнулась; въ глубокой тишинѣ послышалось шуршанье шелка: вошла королева Софія, спокойная, величавая, прелестная. Она приблизилась къ мужу и сѣла около него. Францискъ поцѣловалъ ея маленькую мягкую ручку и тихо промолвилъ:

— Когда я не буду больше королемъ, ты, мое сердечко, попрежнему будешь любить меня?

— Всегда, всегда — нѣжно отозвалась молодая женщина.

Генералъ и министръ хотѣли было приблизиться, чтобы привѣтствовать королеву, но король жестомъ руки удержалъ ихъ въ отдаленіи. Потомъ всталъ самъ и сказалъ:

— Генералъ Сальваторъ Піанелли, военный министръ, не умѣвшій заботиться о моемъ войскѣ, вы, конечно, желаете получить отставку?

И затѣмъ, обратясь къ черному человѣчку, гнѣвно произнесъ, указывая обоимъ министрамъ на дверь:

— А вы, донъ-Либоріо, возьмите себѣ паспортъ и удалитесь въ болѣе безопасное для васъ мѣсто.

Когда оба министра, понуривъ головы, исчезли, Францискъ нѣжно обнялъ свою супругу, сказавъ ей:

— Мы сегодня же покинемъ Неаполь. Я не хочу, чтобъ изъ-за меня пострадалъ народъ; чтобъ проливались слезы матерей и кровь жителей въ городѣ, гдѣ я родился…

"Историческій Вѣстникъ", тт. 109—110, 1907

---

1. Послѣ неудачной войны съ Австріей 1848 г. его отецъ Карлъ-Альбертъ отказался отъ престола. Викторъ-Эмануилъ III, нынче царствующій въ Италіи, родной внукъ Виктора-Эмануила II.
2. Марія-Софія, дочь баварскаго принца, родная сестра императрицы австрійской Елизаветы. Какъ только она была помолвлена за Франциска Неаполитанскаго, такъ король Фердинандъ прислалъ къ ней для услугъ неаполитанку Нину Риццо, которая всегда оставалась ея наперсницей. Примѣч. перев.
3. Первая жена Фердинанда II была Марія-Христина нынѣ Савойскаго, нынѣ царствующаго въ Италіи, дома. Народъ ее обожалъ и прозвалъ святою. Но она рано умерла, оставивъ только одного сына — Франциска. Фердинандъ II вскорѣ вторично женился на австрійской эрцгерцогинѣ Маріи-Терезіи. Примѣч. перев.
4. Одинъ изъ ретроградныхъ министровъ покойнаго.
5. Загородный дворецъ королей близъ Неаполя. — Въ Италіи доселѣ существуетъ такой обычай: какъ только умираетъ кто-либо въ семьѣ, она за нѣсколько дней перебирается въ другой домъ или квартиру, предоставляя заботы о погребеніи родственникамъ или знакомымъ. Прим. переводч.
6. Въ Константинопольской улицѣ помѣщалось высшее медицинское учебное наведеніе. Преподаваніе тамъ было плохое, ибо лучшіе ученые сидѣли въ тюрьмахъ или находились въ изгнаніи. Дисциплина же въ заведеніи была чисто іезуитская. Начальникомъ былъ іезуитъ. Волненіе, о которомъ упоминаетъ авторъ, не обошлось безъ кровавыхъ эпизодовъ. Это была первая революціонная вспышка царствованія Франциска II. Прим. переводч.
7. Одинъ изъ крупнѣйшихъ городовъ южной Италіи, Неаполь былъ основанъ въ древности греками и назывался Партенопе. Впослѣдствіи новая часть его была названа Neapolis, что буквально значитъ Новгородъ. Прим. переводъ.
8. Наемные швейцарскіе солдаты являлись добросовѣстнѣйшими защитниками королей Бурбонскаго дома какъ во Франціи (Людовикъ XVI), такъ и въ Неаполѣ (Фердинандъ II). Тѣмъ не менѣе отецъ Франциска желалъ лишить ихъ нѣкоторыхъ національныхъ привилегій и отдалъ ихъ подъ команду итальянскимъ офицерамъ, которые обращались съ ними безчеловѣчно и обворовывали на пищѣ. Молодой король не имѣлъ понятія объ этомъ. Прим. переводч.
9. Князь Карлъ Филанджіери, герцогъ Сатріано. Служилъ въ арміи Наполеона и быль пряной рукой короля Мюрата. Храбрый генералъ. Глава конституціоналистовъ въ Неаполѣ въ царствованіе Фердинанда II. Первый министръ въ началѣ царствованія Франциска II (1851) г.). Прим. переводч.
10. Принцъ Луиджи, какъ малолѣтній, не могъ бы самостоятельно править государствомъ. Слѣдовательно, Марія-Терезія разсчитывала, что она будетъ править чрезъ посредство регентства, составленнаго изъ преданныхъ ей реакціонеровъ. Примѣч. Перев.
11. Трехцвѣтныя (зеленое, бѣлое, красное) кокарды и знамена были тогда эмблемами объединенія и освобожденія. Цвѣта были пьемонтскіе, такъ какъ король пьемонтскій сталъ открыто по главѣ національной революціи. Послѣ 1860 г. эти цвѣта стали государственными. Бурбонскій цвѣтъ — бѣлый. Примѣч. перев.
12. Одинъ изъ извѣстныхъ вождей революціоннаго движенія. Примѣч. перев.
13. Въ офиціальной же газетѣ было напечатано: «нашъ августѣйшій повелитель, по милосердію Божью, остался здравъ и невредимъ». П. п.
14. 29 іюня 1857 г. горсть отважныхъ молодыхъ революціонеровъ высадилась на Калабрійскій берегъ (около мѣстечка Сапри) подъ предводительствомъ Пизакане. Часть населенія присоединилась къ нему. Но королевскія войска быстро подавили возстаніе. Главари были приговорены къ смертной казни, которую Фердинанда, замѣнилъ пожизненной каторгой. Репрессія, конечно, была ужасна. Въ 1860 г. послѣ изгнанія Бурбоновъ король Викторъ-Эмануилъ II далъ свободу всѣмъ осужденнымъ. Нѣкоторые потомъ были депутатами, сенаторами. министрами. П. п.
15. Первую жену Фердинанда II, Марію-Христину Савойскую, сыномъ который былъ Францискъ, неаполитанцы такъ любили, что прозвали La Santa (Святая). Пр. пер.
16. Младшій братъ покойнаго Фердинанда и, слѣдовательно, дядя Франциска II. Его не должно смѣшивать съ малолѣтнимъ братомъ послѣдняго, сыномъ Маріи-Терезіи (своднымъ братомъ Франциска), котораго тоже звали Луиджи (графъ Трани). Примѣч. перев.
17. Принцъ Леопольдъ, тоже дада Франциска II.
18. Въ романѣ «Son Excellence Eugène Bougon» Эмиля Золя изобразилъ въ нѣсколько замаскированномъ видѣ историческую княгиню Кастильоне (principessa Castiglione) подъ именемъ «Clorinde». Кавуръ былъ первый министръ сардинскаго короля Виктора-Эмануила, онъ значительно содѣйствовалъ объединенію Италіи. Прим. переводъ.
19. Каморра — тайное общество. Оно чуждо политики, но бурбонекое правительство Неаполитанскаго королевства неоднократно пользовалось его услугами съ политическими цѣлями. Каморра организовалась въ Неаполѣ и его окрестностяхъ еще во времена испанскаго владычества, когда беззаконія и деспотизмъ мелкихъ и крупныхъ правителей были необузданы. Не только бѣдняки и люди скромнаго общественнаго положенія, но и богачи, и значительная часть мѣстной знати были беззащитны, если не имѣли покровителей между испанскими властями и чиновниками. Въ виду этого наиболѣе смѣлая часть коренного итальянскаго населенія сплотилась въ тайное общество, цѣль котораго заключалась въ защитѣ слабыхъ и мщеніи за несправедливо пострадавшихъ. Основные принципы каморры носили вначалѣ нс. только рыцарской, но и христіанскій характеръ. Въ составъ общества принимались послѣ продолжительнаго искуса только люди вполнѣ безстрашные и физически выносливые, искусные бойцы. Огромное большинство каморристовъ принадлежало къ низшимъ классамъ; но между ними встрѣчалось не мало лицъ, принадлежавшихъ къ высшимъ культурнымъ и даже аристократическимъ слоямъ общества. Іерархія и дисциплина были поставлены несокрушимо. Каморристы низшихъ степеней рѣдко знали, отъ кого исходятъ приказанія, получаемыя ими, но подъ страхомъ смертной казни должны были всегда слѣпо имъ повиноваться. Самыя кровавыя дѣянія каморристовъ въ большинствѣ случаевъ оставались не раскрытыми, а преступники не наказанными. Послѣ паденія испанскаго владычества каморра продолжала существовать, но вырождаясь постепенно — благодаря ея тайной организаціи и безнаказанности — въ опасную для общественнаго спокойствія, всюду проникающую шайку. Въ смутныя времена, начавшіяся во время французской революціи и длившіяся до 1860 г., бурбонскіе реакціонеры пользовались услугами выродившейся каморры для подавленія либеральныхъ движеній и преслѣдованія либераловъ.
20. Глава отряда.
21. Ласкательное имя, которымъ Фердинандъ звалъ свою вторую жену Марію-Терезію.
22. Feste, Farina, Forсa — праздники, мука (т. е. хлѣбъ) и висѣлица. Прим. перев.
23. Послѣ распущенія швейцарскихъ полковъ многіе баварцы нанимались на службу къ неаполитанскому королю.
24. Наша королевочка.
25. Губернаторами, правителями.
26. Такъ назывались тогда городскія и общинныя управленія, нѣчто въ родѣ городскихъ думъ. Прим. перев.
27. Торжественныя заупокойныя обѣдни въ Италіи обставляются какъ похороны. Посреди церкви воздвигается пустой гробъ и катафалкъ. Прим. перев.
28. Національные цвѣта нынѣшняго объединеннаго Итальянскаго королевства: — красный, бѣлый и зеленый. Прик. переводч.
29. Карбонаріи — крайніе либералы 30-хъ и 40-хъ годовъ прошлаго вѣка.
30. Близкой родственницѣ сардинскаго короля Виктора-Эмануила II.
31. Королемъ Викторомъ-Эмануиломъ II.
32. Францискъ II.
33. Орсини впослѣдствіи въ Парижѣ покушался на жизнь Наполеоно III, и былъ казненъ.
34. По-итальянски Дженаро, святый мученикъ IV столѣтія. Онъ признается святымъ и греко-россійской церковью. Неаполь почитаетъ его своимъ патрономъ. Пер. перев.
35. Папѣ римскому. Примѣч. перев.
36. Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева.
37. «Правда и Ложь».
38. Въ неаполитанскихъ тюрьмахъ — за крайне рѣдкими исключеніями — осужденные всѣхъ категорій содержались въ общихъ камерахъ.
39. Маццини.
40. Одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ юристовъ Италіи. Послѣ переворота 1860 г. былъ тотчасъ же избранъ членомъ парламента, а вскорѣ назначенъ сенаторомъ.
41. Осень 1859 года.
42. 1860 г.
43. Лѣтомъ 1869 г.
44. Виллафранкскимъ трактатомъ былъ заключенъ миръ между союзными Франціей и Пьемонтомъ, съ одной стороны, и Австріей — съ другой. Ломбардія была отдана Пьемонту, но Пьемонтъ уступилъ за это Франціи Савойю и Ниццу родину Гарибальди. Прим. перев.
45. Криспи послѣ 1860 г. игралъ видную роль въ правительствѣ и неоднократно былъ премьеромъ. Прим. перев.
46. Лапчатые кактусы, дающіе вкусные яйцеобразные плоды (индѣйская фига). Прим. перев.
47. «Чиччіо» — уменьшенное Францискъ. Прим. перев.
48. Conca d’ore зовется обширная долина, въ центрѣ которой, у самаго моря лежитъ Палермо. Прим. перев.
49. Во всѣхъ большихъ итальянскихъ городахъ зажиточная часть населенія гуляетъ и катается передъ заходомъ солнца. Прим. перев.
50. Сициліанскія вечерни XIII вѣка; при звукѣ ихъ благовѣста началось заранѣе условленное жителями Палермо избіеніе французовъ, господствовавшихъ тогда въ Сициліи.
51. Fra сокращенное Frate (братъ). Такъ въ Италіи зовутъ послушниковъ и монаховъ, еще не принявшихъ большаго постриженія. Прим. пер.
52. Rotolo — безъ малаго 2 фунта.
53. Mortaletti — большія металлическія, толстостѣнныя ступки, илъ которыхъ южныя итальянцы любятъ стрѣлять по большимъ праздникамъ. П. п.
54. Южно-итальянское простонародье, среди котораго Гарибальди популяренъ какъ полубогъ, спасшій отъ сатаны, доселѣ коверкаетъ его фамилію. Пр. пер.
55. Несмотря на дипломатическія и историческія изслѣдованія, доселѣ не выяснено, намѣренно или случайно англійскія военныя суда защитили отъ бурбонскихъ экспедицію Гарибальди въ этотъ критическій моментъ. Тысячей зовутъ вообще отрядъ волонтеровъ Гарибальди, едва достигавшій этого числа, Пр. пер.
56. Такъ прозвали Гарибальди въ то время.
57. Чрезъ нѣсколько лѣтъ этотъ Орсини въ Парижѣ бросилъ бомбу подъ экипажъ Наполеона III и былъ казненъ. Пр. пер.
58. Пиччуотто (Piccinotto) слово южно-итальянскаго діалекта, означаетъ вообще — молодого человѣка, парня, парубка. Но имѣетъ много оттѣночныхъ значеній. Гарибальди называлъ такъ молодыхъ добровольцевъ изъ мѣстнаго простонародья. Мы далѣе будемъ замѣнять это слово — парубками. Примѣч. перев.
59. Вожатыми назывались лица, замѣняющія офицеровъ генеральнаго штаба.
60. Въ Сѣверной Италіи.
61. Этна — вулканъ въ Сициліи, Орето — рѣка. Пр. пер.
62. Большой городъ между Калабріей и Неаполемъ. П. П.
63. Жена покойнаго Франциска I. Бабка Франциска II. Пр. пер.
64. Такъ назыв. гимнъ Гарибальди.
65. Красныя блузы гарибальдійцевъ.
66. Tribuno Romano — значить римскія народный трибунъ. Король называлъ своего новаго министра трибуномъ, ибо тотъ пользовался большой популярностью. Прим. перев.
67. Lazzari, Lazzaroni — такъ прежде называли бѣднѣйшихъ неаполитанневъ, отъ слова Лазарь, который, какъ сказано въ евангельской притчѣ, во время земной жизни не имѣлъ куска хлѣба и билъ презираемъ богачомъ.
68. Въ день св. Антонія неаполитанское простонародье сжигаетъ всю ненужную рухлядь въ кострахъ, которые раскладываютъ на всѣхъ площадяхъ города.
69. Этого принца Луиджи, не должно смѣшивать съ его дядей, принцемъ Луиджи, конспирировавшимъ въ свою пользу при содѣйствіи Либоріо Романо. Пр. пер.
70. Староста; старшина.
71. Прадѣдъ и дѣдъ Франциска II.
72. См. главу о заупокойной обѣднѣ.
73. Одинъ изъ дѣятельнѣйшихъ ренолюціонеровъ, извѣстный во то время писатель.
74. Всѣ эти лица при новомъ царствованіями перебывали членами палаты, сенаторами, министрами.
75. Эта терраса равняется среднихъ размѣровъ саду: около 160 саж. длины.