Послѣдняя изъ Кастельменовъ.
(Новелла Уйда.)
править
Цецилія Кастельменъ была краса своей семьи и въ то же время самая красивая изъ всѣхъ женщинъ въ родѣ Кастельменовъ, когда бывало проходила по громаднымъ заламъ замка Лилліесфордъ. То было давно, полтора столѣтія тому назадъ. Весь городъ сходилъ по ней съ ума. Ея красота — болѣе могущественная сила, чѣмъ сама ненависть партій — одинаково признавалась какъ вигами Сенъ-Джемса, такъ и тори Бокао, какъ красавцами Гаррауай, такъ и мелкими владѣльцами Озинды.
Вездѣ — на Сѣнной площади, равно и въ оперѣ или на королевскомъ балу — ее окружали самые высокопоставленные, самые выдающіеся люди изъ ея современниковъ; прекрасный же полъ партіи виговъ отъ души ненавидѣлъ ее, такъ какъ она до мозга костей принадлежала партіи тори и въ душѣ была сторонницей короля Якова III: она покланялась Болингброку, ненавидѣла Мальбороу и принца Евгенія; сильно вѣрила во всѣ ужасы той программы, которую, какъ говорили, приготовили виги для годоваго праздника на 1711 годъ, и ею же, какъ подозрѣвали, была внушена знаменитая сатира на прекрасныхъ дамъ, занимающихся политикой, которыя были выведены въ № 81 Зрителя, подъ именемъ Розалинды и Нигранилль.
Цецилія Кастельменъ — еще красивѣе въ двадцать четыре года, чѣмъ въ семнадцать — была еще не замужемъ, несмотря на то, что самые знаменитые люди въ государствѣ готовы были предложить ей свою руку. Стоя выше кокетства своихъ подругъ, презирая игру вѣеромъ и свѣтское жеманство, блестящая, гордая, не имѣющая себѣ равныхъ, она всецѣло принадлежала самой себѣ; ни одинъ изъ самыхъ блестящихъ джентльменовъ въ городѣ не могъ похвалиться въ обществѣ своихъ товарищей, не прибѣгая для этого къ болѣе нахальной лжи, чѣмъ самъ Томъ Уартонъ, что осчастливленъ хоть единымъ ободряющимъ взглядомъ дочери графа Кастельмена. Напрасно совѣтовалъ ей отецъ не пренебрегать партіями, которымъ завидывали всѣ придворныя дамы; и когда ея прелестныя подруги, истыя кокетки, смѣялись надъ ея холодностью, сильно завидуя ея побѣдамъ, она, только слегка улыбалась и качала головой. Но она, можеть-быть, просто безсердечный человѣкъ? Цецилія не оспаривала такого взгляда.
— Ну, развѣ не милы эти люди?
— Пожалуй, милы.
— Напримѣръ, его свѣтлость Бельамуръ?
— Человѣкъ умный, нѣтъ сомнѣнія.
— А лордъ Мильамонзъ?
— Забавникъ, но хвастунъ; у него красивыя руки. Жаль только, что онъ постоянно объ этомъ думаетъ.
— А сэръ Гай-Риверсъ?
— Такой же внимательный влюбленный человѣкъ, какъ выведенный въ комедіи «Свѣтская дорога». Но она слышала, что онъ смѣялся надъ женщинами, когда пилъ шоколатъ въ Озинда.
— А графъ Даржанъ?
— Храбрый воинъ; но какая возлюбленная въ состояніи будетъ соперничать въ его сердцѣ съ игральными костями Грумъ-Портера?
— А лордъ Филиппъ Бельяръ?
— Настоящій джентльменъ, образецъ придворныхъ, изящный, безупречный молодой человѣкъ; нравится всѣмъ, но не нравится ей.
Очень можетъ быть, что она была слишкомъ разборчива, слишкомъ спѣсива, какъ про нее говорили; но что же дѣлать, если она была такая? Да и къ чему желать ей пересоздаваться, когда она и такъ была счастлива?… Что касается до нея, то она въ свою очередь не могла понять, какъ можно такъ затрачиваться на игру вѣеромъ, на выборъ и подборъ лентъ, на упражненія передъ зеркаломъ въ выдѣлываніи поклоновъ — и все только для того, чтобы добиться взгляда, улыбки людей, которымъ онѣ сами не придавали никакаго значенія. Красивая и гордая женщина должна была стоять выше этихъ притворствъ и мелкихъ побѣдъ.
Такъ думала Цецилія Кастельменъ и гордо шла своею дорогой, оставаясь всегда побѣдительницей и никогда побѣжденной.
Ричардъ Стиль, навѣрно, думалъ о ней, когда подъ именемъ «Набожной кокетки» писалъ въ своемъ дневникѣ: «Я уважаю тѣхъ, которыя могли бы быть кокетками, но не хотятъ, и отъ души презираю тѣхъ, которыя хотѣли бы быть, но, отчаявшись въ возможности, не находятъ словъ, чтобы достаточно очернить своихъ соперницъ, болѣе счастливыхъ, чѣмъ онѣ сами».
Итакъ, Цецилія Кастельменъ была въ то время царицей. Когда бывало она сидѣла въ театрѣ, въ своей ложѣ, на той сторонѣ, которую занимали виги, то самые горячіе поклонники мистрисъ Олдфильдъ и мистрисъ Портеръ едва ли слышали тогда хоть одно слово изъ «Дѣвы-героини» или изъ «Влюбленной вдовы», и изящный молодой человѣкъ, всего болѣе напыщенный своимъ собственнымъ превосходнымъ костюмомъ, смотря на нее, когда она сидѣла съ видомъ царицы и когда на ея челѣ блестѣли брилліанты Кастельменовъ, забывалъ о своихъ перчаткахъ съ серебряною бахромой, о табакеркѣ съ рисунками, о чудной трости и о храбрыхъ подвигахъ, о которыхъ онъ мечталъ.
Какова должна была быть радость ея подругъ, когда 22 іюня большая семейная карета съ тремя раскрашенными цаплями на дверцахъ, изображающихъ гербъ, съ шитыми ливреями, съ позолоченною сбруей, тяжело колыхаясь, катила изъ Лондона по отвратительнымъ проселочнымъ дорогамъ, а крестьяне, выходя изъ своихъ хижинъ, изумленно смотрѣли на княжескую пышность дорожной повозки милорда.
Въ городѣ ходили слухи, что извѣстная духовная особа, священникъ графа Кастельмена, слишкомъ нескромно болталъ въ Кафе Чайльдъ о политикѣ своего патрона, что будто послѣ Утрехтскаго міра, когда снова можно было привозить французскіе товары, черезъ Ламаншъ провозили шифрованныя письма въ палочкахъ шоколата; что нѣкоторыя высокопоставленныя особы были сильно заподозрѣны въ замыслахъ, враждебныхъ спокойствію государства; что графъ отъ одного изъ своихъ высокопоставленныхъ родственниковъ, между прочимъ, получилъ совѣтъ — оставить на нѣкоторое время дворъ, гдѣ на него дурно смотрѣли, и тотъ городъ, гдѣ за самое ничтожное, неблагоразумное слово его могли препроводить въ казематъ, — и ѣхать въ свое имѣніе Лилліесфордъ, гдѣ олени не берутъ на себя роли шпіоновъ и гдѣ буковые лѣса хранятъ тайны.
Прекрасныя дамы, зная, что на весь сезонъ у нихъ будетъ свободное поле, радовались при мысли, что Цецилія закупорена въ своемъ замкѣ, и отъ всего сердца наслаждались исторіей шифрованнаго письма, злыми рѣчами въ кафе виговъ, дурною славой, которую оставилъ въ Сентъ-Джемсѣ графъ, и въ особенности — что, впрочемъ, входитъ въ правило человѣческой природы вообще, будетъ ли та женская или мужская — несчастіемъ своихъ друзей.
То было въ іюнѣ 1715 года. Тори глухо волновались. Арестъ Орнонда и Болингброка ускорилъ удаленіе новоприбывшихъ изъ Ганновера. Джентльмены побитой партіи начали нетерпѣливо относиться къ вторженію нѣмцевъ и съ сожалѣніемъ думать о законной династіи; они также начали понимать усиливающееся раздраженіе своихъ соотечественниковъ на сѣверѣ, которые давно бились, какъ стая благородныхъ гончихъ, которыхъ держатъ на привязи. Эмиссары то и дѣло разъѣзжали то въ Сенъ-Жерменъ, то къ благороднымъ якобитамъ. Католическіе священники принимали участіе въ этихъ интригахъ. Доставлялись письма въ ничѣмъ неповинныхъ пучкахъ кружевъ и планы войны, завернутые въ конфекты. То было страшное время, переполненное заговорами и противозаговорами, опасностями и кознями, — одинъ изъ тѣхъ моментовъ, когда люди, живя постоянно надъ миной, привыкаютъ любить неизвѣстность и уже находятъ жизнь безынтересной, если не предвидится съ минуты на минуту возможности разстаться съ ней.
Графъ Кастельменъ счелъ за лучшее послѣдовать данному совѣту — оставить Лондонъ, отчасти для своей личной безопасности, отчасти для того, чтобы подвинуть свое дѣло, такъ какъ и тому и другому было бы лучше отъ его пребыванія въ графствѣ, нежели отъ сосѣдства виговъ въ столицѣ.
Замокъ Лилліесфордъ — громадная постройка временъ Нормановъ — скрывался на западѣ въ густыхъ лѣсахъ. Когда пріѣхала туда Цецилія, чтобы раздѣлить уединеніе своего отца, стада оленей паслись подъ буковыми деревьями и лебеди смотрѣлись въ зеркальную рѣчку такъ же, какъ пасутся и смотрятся и въ настоящее время, когда ея имя и ея титулы красуются уже на гробницѣ, гдѣ она покоится въ мавзолеѣ по ту сторону парка. Вся деревня нарядилась въ свою зеленую ливрею Иванова дня, и розаны засыпали своими душистыми лепестками бархатный газонъ, по которому ступала прекрасная изгнанница.
Было безоблачное утро, когда она спускалась по большой лѣстницѣ, гдѣ дамы и кавалеры — ея предки, рисованные Лели и Джейсономъ, казалось, слѣдили за ней изъ глубины своихъ полированныхъ рамъ:, она прошла по площадкѣ своей гордой и легкою поступью и поднялась на террасу, возвышавшуюся надъ паркомъ. Самъ Ванъ-Дикъ съ удовольствіемъ бы сталъ рисовать портретъ этой молодой дѣвушки, которая стояла теперь на балконѣ вся окруженная цвѣтами и облитая свѣтомъ. Съ любовью бы перенесъ онъ на полотно ея руку, граціозно покоившуюся на головѣ борзой собаки, ея прелестную и величественную осанку, ея глубокіе голубые глаза, ясный лобъ и игру свѣта въ складкахъ ея шелковаго со шлейфомъ платья. Но ея портретъ, рисованный самимъ Ванъ-Дикомъ, этимъ истиннымъ учителемъ изящнаго, не былъ бы такъ вѣренъ, какъ тотъ набросокъ, который былъ сдѣланъ нѣсколько позднѣе любящимъ ее человѣкомъ. Этотъ набросокъ и теперь еще можно видѣть въ большой галлереѣ Лилліесфорда, освѣщенной падающими изъ западныхъ оконъ лучами солнца.
Цецилія долго стояла на террасѣ, смотрѣла на лѣсъ, на холмы, по-прежнему положивъ руку на голову борзой собаки. Она не замѣчала пейзажа, который разстилался вокругъ нея: ея мысли были далеко; онѣ были заняты разборомъ шансовъ за и противъ того дѣла, которое она такъ близко принимала къ сердцу, — опасностями, которымъ подвергался отецъ, и тѣми далекими перспективами, которыя сулили ей возвратъ счастья для дома Стюартовъ, единственнаго, который Кастельмены когда-либо признавали за домъ своихъ королей. Она съ сожалѣніемъ покинула городъ; но то, о чемъ жалѣла она, былъ не Бельамуръ, не сэръ Гай-Риверсъ; она сожалѣла о жизни, объ умѣ, о прелестяхъ свѣта, гдѣ она — царица дня — привыкла царить. Но воспоминанію прошлаго она отдала всего нѣсколько минутъ. Когда, въ первое утро своего изгнанія, она стояла на террасѣ, ея мысли постоянно уносились къ честнымъ джентльменамъ сѣвера или ко двору Сенъ-Жермена. Казалось, она улыбалась какому-то видѣнію побѣды, вызванному самолюбіемъ и фантазіей. Когда раздался топотъ лошадиныхъ копытъ, она быстро подняла глаза и увидала всадника. Онъ скакалъ по аллеѣ къ главному подъѣзду дворца. Лошадь подъ нимъ была покрыта пѣной и, казалось, сильно заморилась отъ долгой ѣзды; самъ онъ казался не менѣе утомленнымъ, но тѣмъ не менѣе, проѣзжая у подножія террасы, онъ снялъ шляпу и низко поклонился.
«Ужь не посланный ли это, котораго ждутъ изъ Сенъ-Жермена?» — спрашивала себя лэди Цецилія въ то время, какъ ея собака злобно заливалась на проѣзжаго.
Вернувшись къ себѣ въ комнату, она разсѣянно принялась вышивать свой носовой платокъ. Въ это время ей пришли сказать, что «его милость» просятъ ее пожаловать въ осьмиугольную комнату. Тамъ она встрѣтила пріѣзжаго, котораго отецъ представилъ ей какъ одного изъ самыхъ вѣрныхъ своихъ друзей, сэра Фульке Равенсуорса, того самаго, котораго они ждали. Цецилія поклонилась съ тѣмъ видомъ увѣреннаго въ себя достоинства, которое нельзя назвать снисходительностью, но которое, казалось, навсегда исключало всякую фамильярность и какъ бы воздвигало вокругъ нея непроходимую преграду.
Сэръ Фульке Равенсуорсъ былъ высокій, красивый мужчина съ благородною наружностью; его лицо, загорѣлое отъ лучей чужаго солнца, теперь поблѣднѣло отъ усталости съ дороги; его платье, шитое золотомъ, еще было покрыто пылью. Но тѣмъ не менѣе, когда онъ поклонился, Цецилія Кастельменъ тотчасъ замѣтила, что ни лордъ Бельамуръ не могъ имѣть лучшей граціи, ни лордъ Мильамонтъ — такого величественнаго придворнаго вида. Однако она скоро стала внимательно слушать разсказъ отца относительно новостей, привезенныхъ сэромъ Фульке изъ Сенъ-Жермена, — привезенныхъ съ лихорадочною торопливостью среди тысячи опасностей и многихъ переодѣваній. То было шифрованное письмо отъ Якова Стюарта къ своему вѣрному и многолюбимому поданному Георгу Герберту графу Кастельмену, письмо необычайной важности, которое въ тѣ опасные дни, когда фигуры на обояхъ, казалось, подслушивали за вами, а собака, которая спала около васъ, казалось, готова была прочесть и выдать вашу мысль, — надо было читать при закрытыхъ дверяхъ.
Тотчасъ уѣхать изъ Лилліесфорда было бы одинаково опасно какъ для посланнаго, такъ и для графа: оставить его у себя — былъ единственный исходъ. Тотъ, кто не за деньги исполнилъ такое порученіе, не могъ такъ скоро удалиться и снова подвергнуть себя всѣмъ опасностямъ, стараясь достигнуть береговъ Франціи. Графъ далъ понять это посланному. Тотъ благодарилъ, соглашаясь на его предложеніе.
Можетъ-быть красавица, у которой, онъ видѣлъ, блестѣли глаза отъ радости и гордости, когда она читала царское привѣтствіе, — можетъ-быть именно она заставила его съ удовольствіемъ согласиться продолжить здѣсь свое пребываніе, а можетъ-быть его вообще мало интересовало, гдѣ онъ проведетъ время въ ожиданіи опредѣленной минуты двинуться въ походъ на жизнь и смерть за «Бѣлую Розу и длинные волосы». Онъ былъ не больше какъ простой солдатъ «счастья», бѣдный джентльменъ, безъ всякаго состоянія, кромѣ своего имени, безъ всякихъ знаковъ отличія, кромѣ своей шпаги, и преданный такому дѣлу, котораго звѣзда съ давнихъ поръ потускнѣла. Въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ его жизнь представляла рядъ опасностей и приключеній — то на войнѣ подъ Бервикомъ въ Альманцѣ, то рискуя жизнью при исполненіи опасныхъ порученій, которыя Яковъ Стюартъ не могъ довѣрить никому другому. Храбрый до безразсудства, онъ тѣмъ не менѣе обладалъ тонкостью дипломата, и изгнанный дворъ такимъ образомъ имѣлъ въ немъ самаго дорогаго слугу: совершенно по-княжески, а также и совершенно по-человѣчески, Стюарты старались воспользоваться его услугами, но всегда забывали вознаграждать его за его подвиги.
Леди Цецилія нѣсколько скучала. Выслушивать по воскресеньямъ замѣчанія насчетъ безконечныхъ проповѣдей капеллана, играть въ крамбо[1], принимать или самой навѣщать живущихъ въ деревнѣ женъ пэровъ, которыя не бывали въ Лондонѣ со времени коронаціи королевы Анны, принимать кавалеровъ или охотниковъ за лисицами, которые не знаютъ другой музыки, кромѣ лая своихъ гончихъ — все это для нея было плохимъ утѣшеніемъ. Даже присутствіе посланнаго отъ Стюартовъ теперь не было для нея безразлично.
Въ началѣ она мало его видала; она говорила съ нимъ только за столомъ, съ тѣмъ вѣжливымъ достоинствомъ, которое такъ не похоже на легкія манеры высокихъ современныхъ ей дамъ, съ тѣмъ спокойнымъ и холоднымъ видомъ, который на половину леденилъ самыя сладкія рѣчи на устахъ Бельамура и превращалъ въ нерѣшительныя самыя смѣлыя дѣла.
Мало-по-малу она увидала, что сэръ Фульке былъ знакомъ со многими странами, что онъ зналъ языкъ и литературу Франціи, Италіи и Испаніи, наконецъ, что онъ прошелъ науку свѣтскаго человѣка въ салонахъ Версаля при пріемѣ герцогини Мэнъ и при дворѣ Сенъ-Жермена. Онъ говорилъ съ увлеченіемъ, но серьезно и рѣшительно, о необходимомъ кризисѣ, который приближался, и его разговоры больше нравились Цециліи, чѣмъ тотъ вздоръ и пустяки съ претензіей на что-то, къ которымъ ее пріучили въ Лондонѣ. Тамъ, среди обожателей, которые оспаривали другъ у друга ея вѣеръ, она, безъ сомнѣнія, едва ли бы замѣтила бѣднаго офицера. Здѣсь не она снисходила и слушала повѣреннаго короля, снисходила до улыбки, и какой улыбки? — такой рѣдкой и такой прекрасной на ея гордыхъ устахъ… Когда онъ разсказывалъ ей о придворныхъ дамахъ другихъ странъ, а иногда — онъ это дѣлалъ неохотно — и о своей жизни, полной случайностей и опасностей, она интересовалась. Она любила затягивать съ нимъ бесѣду, когда они вмѣстѣ возвращались верхомъ по буковымъ аллеямъ или когда, стоя на террасѣ замка, они оба любовались закатомъ солнца. Джентльменты и дамы Сентъ-Джемса съ своими французскими романами, съ своими цитатами изъ Aurungzebe совсѣмъ не пріучили ея въ подобнымъ разговорамъ.
Фульве Равенсуорсъ никогда не льстилъ ей, и лесть всегда была противна вкусамъ Цециліи. Онъ спокойно при ней осмѣливался хвалить красоту другихъ женщинъ; онъ даже имѣлъ смѣлость не всегда соглашаться съ ея мнѣніемъ. Хотя онъ былъ солдатъ, но онъ умѣлъ владѣть карандашомъ и кистью; онъ читалъ ей вслухъ поэму Тасса или комедіи Лопе-де-Вега. И этотъ бѣдный дворянинъ, безъ будущаго, говорилъ о жизни и своихъ надеждахъ, — говорилъ съ такой смѣлою рѣшительностью, какой она до настоящаго времени еще ни у кого другаго не встрѣчала. Однимъ словомъ, во время этихъ длинныхъ лѣтнихъ дней лэди Цецилія нашла въ посланномъ изъ Сенъ-Жермена собесѣдника по своему вкусу. Она уже меньше искала уединенія въ своей комнатѣ и охотно слушала его по вечерамъ, когда роса переполняла лепестки розъ и звѣзды смотрѣлись въ водѣ промежду кувшинокъ. Какое-то сладкое чувство овладѣвало ею тогда, — ею, которая хвалилась тѣмъ холоднымъ равнодушіемъ, на которое такъ часто жаловались ея обожатели; это сладкое чувство и придавало ея красотѣ ту тайную прелесть, которой до этихъ поръ не доставало прелестной Кастельменъ. Когда она грустно проводила рукой по перьямъ своего сокола, когда она слушала стихи, гдѣ Петрарка и Конгрева говорятъ о любви, можно было видѣть, какъ время отъ времени ея щечки и лобъ покрывались легкою краской, такъ быстро исчезавшей, какъ отраженіе вечернихъ облаковъ на бѣлой мраморной статуѣ. Затѣмъ она овладѣвала собой, отгоняла свои мечты и по-прежнему становилась горда, холодна, какъ брилліанты Кастельменовъ, которые она носила въ волосахъ.
Такъ проходило лѣто. Желтѣла нива, листья буковыхъ деревьевъ принимали осеннія краски. Какъ рожь спѣетъ только ради превращенія и листья на деревьяхъ золотятся для того только, чтобъ умереть, точно также и сильнѣйшее людское честолюбіе и самыя сладкія надежды растутъ собственно для того, чтобы погибнуть въ разочарованіи.
Четыре мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ посланный отъ Стюартовъ пріѣхалъ въ Лилліесфордъ, — четыре мѣсяца, которые для него прошли какъ сонъ; настала минута, когда онъ долженъ былъ исполнить полученный приказъ — скорѣе ѣхать въ Шотландію и отвезти инструкціи и депеши къ графу Мэру: претендентъ на престолъ готовъ былъ соединиться съ вѣрными шотландцами. Если судить по отвагѣ Фульке Равенсуорса, то побѣда казалась вѣрной; пораженіе вслѣдствіе внутреннихъ усобицъ или измѣны было невозможно. Можетъ-быть успѣхъ дастъ ему право, — ему, который, кромѣ чести и шпаги, ничего не имѣетъ, — дастъ ему право добиться….
Цецилія Кастельменъ стояла въ амбразурѣ своего окна; лучи октябрскаго солнца играли въ опалахъ ея корсажа; она держала руку у сердца, какъ будто тамъ ей было что-то больно. Для нея было совсѣмъ ново это безпокойство, эта усталость, эта тяжесть, которыя она чувствовала и которыя ее не покидали. Не опасеніе ли это, — говорила она себѣ, — за общее дѣло, не отъ опасностей ли, которымъ подвергается ея отецъ? Но какъ это было слабо, по-дѣтски, недостойно женщины изъ рода Кастельменовъ!… А между тѣмъ тоска не покидала ее.
Собака, — она спала возлѣ нея, — съ глухимъ ворчаніемъ подняла голову, когда послышались мужскіе шаги въ святилищѣ ея госпожи; затѣмъ, узнавши друга, она снова улеглась спать. Цецилія медленно подняла голову; она знала, что лошади уже ждутъ; она думала избѣжать церемоніи прощанья и никакъ не предполагала, чтобы кто-нибудь былъ настолько дерзокъ и осмѣлился бы войти въ ней прощаться, не испросивъ предварительно на то позволенія.
— Леди Цецилія, я не могъ уѣхать, не услыхавъ отъ васъ ни одного слова. Простите, что я осмѣлился придти за нимъ сюда!
Какимъ образомъ случалось, что прямыя и краткія слова Равенсуорса нравились ей всегда больше, чѣмъ позолоченныя и вкрадчивыя рѣчи всѣхъ другихъ, ему самому трудно бы было это объяснить, если только это происходило не отъ того, что въ тонѣ его голоса было нѣчто честное, серьёзное, совсѣмъ новое какъ для ея слуха, такъ и для сердца.
Она сильнѣй сдавила въ рукѣ опалы — признакъ тоски — и улыбнулась:
— Пусть Богъ не оставитъ васъ, сэръ Фульке, и пусть хранитъ васъ отъ всякаго несчастія.
Онъ тихо поклонился, затѣмъ, выпрямившись и смотря на переливы свѣта въ ея опалахъ, произнесъ:
— И это все, чѣмъ вы наградите меня?
— Все!… А вы хотѣли бы большаго, сэръ Фульке? И это у же много, — я не сказала бы такъ другимъ.
— Простите! Дѣйствительно это много, и я не сталъ бы просить васъ о большемъ, еслибы дѣйствовалъ благоразумно и согласно съ разсудкомъ. Я не имѣлъ никакого права требовать большаго; подобныя просьбы дозволительны только любимцамъ счастія, у бѣдняка же не должно быть ни чувства, которое можетъ его заставить страдать, ни гордости, которую могутъ оскорбить, — это все достояніе счастливыхъ.
Губы Цециліи поблѣднѣли, но она съ гордостью отвѣтила:
— Ваша рѣчь странна, сэръ Фульке, я не понимаю ея.
— Значитъ, вамъ ни разу не приходила мысль, что здѣсь, подлѣ васъ, я подвергаюсь болѣе смертельной опасности, чѣмъ на полѣ сраженія? Вы не догадались, что я имѣлъ безуміе, имѣлъ гордость любить васъ?…
Она покраснѣла до ушей, а потомъ сильно поблѣднѣла. Первымъ ея движеніемъ было чувство оскорбленной гордости. Бѣдный дворянинъ говорилъ ей о любви, — слово, которое самые смѣлые люди едва осмѣливались произносить возлѣ нея шепотомъ. И онъ смѣлъ чувствовать къ ней любовь и даже отважился сказать это!…
Равенсуорсъ замѣтилъ чувство досады и гордости, которыя выражались въ каждой чертѣ ея прелестнаго лица, и, когда она захотѣла было говорить, онъ остановилъ ее:
— Погодите! Я знаю, что вы хотите сказать. Вы находите, что съ моей стороны это — дерзость, для которой нѣтъ имени, что это безразсудство…
— Такъ какъ вы хорошо угадываете мои мысли, то не лучше было бы избавить меня и себя отъ этого безполезнаго и неожиданнаго свиданія. Зачѣмъ?
— Зачѣмъ?-- Затѣмъ, что можетъ-быть вы никогда не встрѣтитесь со мной въ этой жизни и можетъ-быть вспомните съ теплотой и прощеніемъ о томъ оскорбленіи, которое я вамъ нанесъ (если только можно оскорбить васъ тѣмъ, что полюбить васъ больше жизни и меньше только самой чести), когда узнаете, что я погибъ за общее дѣло, нося въ сердцѣ ваше имя, дорого хранимое: оно никогда не слетитъ съ моихъ устъ. Искренняя любовь не можетъ быть ни для кого оскорбленіемъ. Елизавета Стюартъ нисколько не считала себя униженной отъ преданности Вильяма Кравена.
Цицилія не отвѣчала; она гордо держала голову, которую обливали лучи осенняго солнца. Ея гордость не умалялась, но сердце ея билось непривычно. Она глубоко страдала при мысли, что какой-то бѣдный бѣглецъ осмѣлился говорить ей о любви. Что же такое сдѣлала она, что сказала она, чтобъ онъ могъ позволить себѣ такую свободу? А между тѣмъ она чувствовала, что сердце ея бьется отъ безпредѣльнаго чувства удовольствія, котораго она еще никогда не испытывала. Но она тотчасъ подавила это чувство, какъ признакъ слабости и безразсудства, недостойныхъ послѣдней изъ Кастельменовъ.
Онъ хорошо видѣлъ, что происходило въ ней, что туманило ея взоръ, обычно спокойный, и заставляло дрожать ея гордыя губы; онъ нагнулся къ ней и голосомъ дрожащимъ отъ сильнаго чувства сказалъ:
— Лэди Цецилія, выслушайте меня! Если въ войнѣ, которая предстоитъ, я пріобрѣту славу и отличіе, если побѣда будетъ на нашей сторонѣ и если король вспомнитъ обо мнѣ въ дни своего счастія, если впослѣдствіи я явлюсь передъ вами съ извѣстіемъ о побѣдѣ, съ именемъ, которое Англія научится знать, — тогда… тогда позволите мнѣ сказать вамъ то, что не желаете выслушивать теперь, и позволите надѣяться получить отъ васъ болѣе благосклонный отвѣтъ?
Она посмотрѣла ему прямо въ лицо и увидала въ его глазахъ безпредѣльную надежду, а на челѣ — великую отвагу смѣлой души; она слышала при окружающей тишинѣ біеніе его сердца; ея глаза сдѣлались мягче, добрѣе и, оборачиваясь въ нему съ своимъ царственнымъ видомъ, она произнесла въ полголоса: «да».
Это слово, которое едва можно было разслышать, было произнесено спокойно и съ достоинствомъ. Краска, разлившаяся по ея щекамъ, придавала ей еще больше красоты вслѣдствіе гордости, которая мѣшала появиться слезамъ и не позволяла произнести болѣе нѣжнаго слова.
Но это «да», произнесенное Цециліей Кастельменъ, считалось за слишкомъ многое.
Носовой платокъ, прекрасно вышитый ея собственными руками, съ ея гербомъ и вензелемъ, упалъ въ ея ногамъ. Онъ поднялъ его и, пряча у сердца, сказалъ:
— Если меня постигнетъ неудача, я возвращу вамъ его, какъ знакъ, что я отказываюсь отъ всякой надежды; если же я вернусь съ честью и славой, то этотъ платокъ будетъ мнѣ залогомъ, что я имѣю право говорить и вы выслушаете меня, — не правда ли?
Вмѣсто отвѣта она наклонила свою благородную голову. Горячія уста молодаго человѣка прильнули на минуту къ ея рукѣ. Затѣмъ она осталась одна у окна, чувствуя, какъ болѣзненно билось ея сердце. Ея глаза блуждали по окрестности, гдѣ листья одинъ за другимъ падали съ деревьевъ, гдѣ рѣка, протекавшая по парку, казалось, шептала горькія сожалѣнія о хорошихъ дняхъ прошлаго.
Черезъ два мѣсяца голыя вѣтви буковыхъ деревьевъ колыхались отъ холоднаго декабрскаго вѣтра и снѣгъ покрывалъ террасу замка, гдѣ повислыя льдинки замѣняли теперь цвѣты розановъ. По всей странѣ ходили зловѣщіе слухи, которые несли съ собой уныніе и страхъ въ сердца людей вѣрныхъ Бѣлой Розѣ. Гонцы, скачущіе въ галопъ и останавливающіеся на минуту у дверей трактировъ, крестьяне, ведущіе бесѣду вокругъ разведеннаго огня кузницы, духовенство виговъ, прославляющее бога войны за его видимую благодать — всѣ разсказывали одну и ту же исторію, исторію сраженія при Шерифъ-Мюирѣ и про бѣгство претендента престола.
Дурныя извѣстія достигли до Лилліесфорда, гдѣ графъ приготовлялся развернуть на западѣ царское знамя, вышитое руками его дочери, и объявить Якова III властелиномъ и королемъ Великобританіи и Ирландіи. Дурныя вѣсти продолжали прибывать, и Цецилія Кастельменъ въ отчаяніи проливала горькія слезы при мысли, что одинъ изъ Стюартовъ могъ пуститься въ бѣгство при видѣ измѣнника Аргилла, и что тамъ были люди, которые предпочли жизнь геройской смерти. О, зачѣмъ она — женщина, зачѣмъ она сама не была въ Престонѣ, чтобы пристыдить ихъ за ихъ слабость и показать имъ, какъ нужно умирать вмѣстѣ съ осужденнымъ на смерть городомъ, а не отдаваться въ плѣнъ!…
Быть-можетъ къ ея горю о королѣ присоединялось еще нѣчто болѣе мучительное, болѣе жгучее — воспоминаніе о честномъ и отважномъ лицѣ, такъ недавно обращенномъ къ ней съ выраженіемъ надежды и безграничной любви; а теперь это лицо, быть-можетъ блѣдное, холодное, смотритъ въ лагерѣ Шерифъ-Мюира на зимнія звѣзды.
Двѣнадцать мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ золотая карета Кастельменовъ съ своей княжескою свитой пріѣхала на западъ въ графство. Скелеты бѣлѣли въ гробахъ лондонской тюрьмы, прибитые черепа въ храмѣ Бэръ чувствовали зимній снѣгъ и весеннее солнце; Кеншоиръ погрузился въ глубокій сонъ и Дервентуатеръ потерялъ свою молодую и красивую голову за нестоющее дѣло; верескъ цвѣлъ тамъ, гдѣ пали мертвые при Шерифъ-мюирѣ.
Еще новое лѣто наступало въ Англіи. Розы наклоняли свои нѣжныя головки на террасу Лилліесфорда, цапли на берегу рѣки расправляли свои серебристыя крылья, ласточки быстро описывали свои круги около высокой башни и голуби ворковали въ зелени; но графиня Кастельменъ, ставшая единственной представительницей своего рода и единственною владѣтельницей громадныхъ имѣній, которыя разстилались передъ ней, не находила ни радости въ блескѣ солнца, ни прелести въ пѣніи птицъ.
Она была послѣдняя изъ Кастельменовъ. Ея отецъ, разбитый несчастіями, разразившимися при Шерифъ-Мюирѣ и Престонѣ, умеръ въ тотъ самый день, когда его заключили въ лондонскую тюрьму. Наслѣдниковъ мужскаго пола послѣ него не оказалось, и потому его титулъ перешелъ къ дочери. Распространился слухъ о конфискаціи имуществъ графа Кастельмена и объ опасности, угрожавшей самой Цециліи. Были люди, которые въ тайнѣ отъ нея заботились о ней и хлопотали о томъ, о чемъ бы она сама просить не стала, такъ какъ была слишкомъ горда. Жадность «гановерской клики» пощадила земли и лѣса Лилліесфорда. Цецилія облеклась въ трауръ и удалилась отъ людей; она такъ замкнулась въ своемъ уединеніи, что никто не осмѣливался въ ней заглянуть. Еще болѣе холодная, еще болѣе гордая, чѣмъ когда-либо, она плакала о погибшемъ дѣлѣ своего изгнаннаго короля; она не хотѣла ничего знать о тѣхъ, кто участвовалъ въ этихъ несчастіяхъ, и только одна ея собака могла подмѣтить на ея лицѣ какое-то томленіе, когда она, наклоняясь, ласкала ее.
Она стояла у своего окна, какъ бывало прежде. Ея взоръ блуждалъ по пустому парку; губы были блѣдны, какъ водяныя лиліи. Можетъ-быть она сожалѣла о сказанныхъ ею словахъ тому, кого она больше никогда не увидитъ; можетъ-быть она думала о вышитомъ своими руками платкѣ — залогѣ любви, который должны были принести ей въ день побѣды и который теперь, обагренный кровью, безъ сомнѣнія, лежалъ на сердцѣ, переставшемъ уже биться: во весь этотъ длинный годъ до нея не долетѣло ни одного слова о Фульке Равенсуорсѣ.
Ея гордость была ей дорога, дороже всего на свѣтѣ. Она имѣла право сказать такъ, какъ сказала и какъ вполнѣ приличествуетъ одной изъ Кастсльменовъ. Еслибъ она поступила иначе, то это была бы слабость… Кто онъ такой? — бѣдный солдатъ, осмѣлившійся поднять на нее глаза. Но трауръ, который носила она, былъ трауромъ не по одномъ только отцѣ; не изъ-за изгнанныхъ Стюартовъ только потускнѣли отъ слезъ ея очи, и не потому Цецилія Кастельменъ — красота, одинаково восхваляемая какъ по всему городу, такъ и при дворѣ — съ мѣсяца на мѣсяцъ оттягивала свое пребываніе въ Лилліесфордѣ.
На башнѣ замка пробило 12 часовъ и блестящее утреннее солнце, казалось, сильнѣе давило ей сердце; ничто не могло развлечь ея: ни жужжаніе насѣкомыхъ, ни звонъ серебрянаго колокольчика у ея любимаго оленя. Сидя неподвижно и разсѣянно смотря на голубую даль, она не слыхала шаговъ по травѣ и не замѣтила, какъ олени испуганно пустились бѣжать и какъ вдругъ передъ ней изъ кустовъ папоротника предсталъ молоденькій мальчикъ, подошелъ къ террасѣ и почти дѣтскимъ, но въ то же время рѣшительнымъ голосомъ заговорилъ въ ней о прощеніи. Она обернулась. Ребенокъ, одѣтый въ лохмотья, осмѣлился предстать передъ ней, графиней Кастельменъ!… Но въ манерѣ, съ которой онъ поклонился, замѣтна была развязность пажа.
— Простите, миледи! Мой господинъ приказалъ мнѣ видѣть васъ, еслибы мнѣ пришлось ждать даже до полночи.
— Твой господинъ?…
Розовая краска на минуту покрыла ея лицо, но тотчасъ же оно покрылась сильною блѣдностью.
Мальчикъ не обратилъ вниманія на ея слова и продолжалъ громкимъ, взволнованнымъ голосомъ, боязливо оглядываясь кругомъ, какъ заяцъ, который боится охотниковъ:
— Онъ приказалъ мнѣ, когда увижу васъ, не говорить его имени, а только передать вамъ этотъ залогъ, чтобы вы видѣли, что хотя и все погибло, но онъ не забылъ ни своей чести, ни вашей воли.
Цецилія не отвѣчала. Она протянула руку: то былъ ея вышитый платокъ съ ея графской короной и съ ея именемъ.
— Такъ твой господинъ живъ?
— Онъ мнѣ приказалъ ничего больше не говорить; вы получили его посылку — и это все.
Она положила свою бѣлую, нѣжную руку на плечо мальчика; но эта рука показалась ему желѣзными тисками.
— Отвѣчай мнѣ, дитя, или берегись!.. Говори мнѣ о томъ, кого ты называешь своимъ господиномъ, — говори все, скорѣй, скорѣй!
— А вы принадлежите къ его друзьямъ?
— Царь Небесный… да говори же!
— Онъ подъ страхомъ своего гнѣва приказывалъ не говорить вамъ ничего больше. Но если вы его любите, то я увѣренъ, что мнѣ позволено будетъ сказать то, что вамъ уже должно быть извѣстно. Развѣ тотъ любитъ дѣйствительно, кому приходится спрашивать — умеръ или живъ его другъ?
Блѣдное лицо графини покрылось краской. Царственнымъ жестомъ она отдала мальчику приказъ говорить, — она не привыкла къ неповиновенію, а то, что онъ сказалъ, разрывало ея сердце на части.
— Сэръ Фульве завтра уѣзжаетъ къ берегамъ Франціи, — сказалъ онъ съ безпокойной поспѣшностью. — Когда съ одной стороны бѣжали наши, а съ другой — приверженцы Аргилла его приняли за мертваго и оставили на полѣ битвы, то, еслибъ онъ не былъ такого крѣпкаго сложенія, онъ, конечно, умеръ бы тогда же, въ ту ужасную ночь: раненый, безъ всякой помощи, онъ лежалъ на холодномъ вѣтру. Онъ не былъ изъ числа тѣхъ, которые бѣжали, — это вы, конечно, сами знаете, если знаете его. Передъ разсвѣтомъ намъ удалось его унести; я и Дональдо — мы спрятали его въ шатеръ. Съ нимъ сдѣлалась горячка и онъ не сознавалъ, что мы съ нимъ дѣлали; но этотъ клочокъ кружевъ онъ не выпускалъ и держалъ въ рукахъ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль. Какая волшебная сила скрывалась тамъ?… А можетъ-быть тамъ была именно та волшебная сила, которая наконецъ спасла его: вѣдь, очень странно, что онъ выздоровѣлъ. Мы дѣлали все, что могли; охотно отдали бы за него всю жизнь. Весь годъ мы провели въ горахъ Шотландіи, скрываясь и стоя насторожѣ. Жизнь не манила сэра Фульке и, я думаю, онъ не особенно благодаритъ насъ за свое спасеніе. Но какъ бы сильно ему пришлось страдать, когда бы эти безчеловѣчные виги связали ему назадъ руки и повѣсили его, какъ мясники вѣшаютъ барановъ? Но теперь самая большая опасность миновала и завтра мы переправимся черезъ Ламаншъ. Англія — больше не мѣсто для моего господина.
Рука Цециліи Кастельменъ конвульсивно сжимала носовой платокъ — залогъ, такъ честно возвращенный назадъ. Юноша пристально посмотрѣлъ на нее. Весьма возможно, что изъ горячечнаго бреда своего господина онъ узналъ кое-что изъ исторіи этого вышитаго лоскутка.
— Если вы его другъ, милэди, то можетъ-быть у васъ найдется ему слово на прощаніе?
Цецилія Кастельменъ, которую ничто никогда не смущало, при этомъ пустомъ вопросѣ опустила голову. Любовь боролась въ ней съ гордостью; ея глаза затуманились; она прижала въ своей груди вышитый на платкѣ гербъ, гербъ великаго рода, который ни передъ чѣмъ никогда не сгибался.
— Такъ вы ничего не велите ему сказать, милэди?
Ея губы полу раскрылись; она сдѣлала знакъ, чтобъ онъ удалился, — ребенокъ не долженъ былъ видѣть ея слабости. Развѣ графиня Кастельменъ не сильнѣе этого?
Юноша не двигался и не спускалъ съ нея глазъ.
— Такъ я скажу сэру Фульке, что у несчастныхъ нѣтъ друзей!
Она подняла голову съ тою величественною граціей, которая не покидала ея въ дни торжествъ среди блестящаго двора, и, снова вручая залогъ юношѣ, сказала:
— Ступай, отдай это твоему господину и скажи ему, что несчастіе дѣлаетъ намъ друзей дороже, чѣмъ успѣхъ. Онъ пойметъ!
Вечерній звонъ раздавался вдали. Папоротники колыхались подъ вечернею росой. Звѣзды сверкали на дрожащихъ листьяхъ. Тишина царила надъ лѣсомъ.
Цецилія опять была на террасѣ, уставленной розанами, подъ тѣнью буковыхъ деревьевъ. Она ждала, она сторожила, она прислушивалась ко всякому шелесту листьевъ, но ничего не слыхала, кромѣ страстнаго біенія своего сердца. Она забыла свою гордость, — ей осталось только одно безпокойство любви.
Среди пустынной тишины она узнала знакомые шаги, почувствовала близость… Она закрыла лицо руками. Для нея были новы эта слабость, этотъ ужасъ, эта мука любви. Она хотѣла овладѣть собою, призывала свою силу, презирала себя… жалѣла… И вдругъ чья-то рука схватила ея руку и послышался страстный голосъ: «Цецилія, Цецилія! правда ли это? Неужели въ своемъ несчастіи я болѣе счастливъ, чѣмъ когда-либо? Или я мѣшаюсь, или то видѣніе рая?…»
Она смотрѣла на него тѣмъ величественнымъ взглядомъ, который ему былъ такъ хорошо знакомъ; но ея губы дрожали и она не находила словъ. Затѣмъ ея прекрасные глаза наполнились слезами, взоръ сталъ ласковѣе и выражалъ какую-то особую прелесть. Ея голосъ, слабый какъ дуновеніе вѣтерка среди цвѣтовъ, прошепталъ на ухо Фульке Равенсуорсу въ то время, какъ обожаемая головка склонилась къ нему на грудь:
— Останьтесь, останьтесь!… Или же, если вы должны уѣхать, ваше изгнаніе будетъ моихъ и ваши опасности — моими.
Вышитый платокъ хранится, какъ святыня, въ семействѣ Цециліи Кастельменъ и напоминаетъ еще и теперь объ ея тайномъ бракѣ въ капеллѣ замка, объ ея изгнаніи съ мужемъ по ея собственному выбору и объ ихъ возвращеніи въ Лилліесфордъ. Этотъ платокъ переходитъ изъ поколѣнія въ поколѣніе къ прекраснымъ молодымъ дамамъ, которыя унаслѣдовали отъ своей прабабки голубые глаза и царственную осанку… Вотъ онъ передо мной съ своимъ разноцвѣтнымъ вензелемъ, такой же, какимъ покоился въ былые дни на сердцѣ бѣднаго солдата Стюартовъ. И такъ долго живетъ то, что не обладаетъ ни страстью, ни жизнью, между тѣмъ какъ жизнь человѣческая проходитъ, словно пѣсня, которая замираетъ въ воздухѣ, и забывается такъ же скоро, какъ пропѣтая пѣсня. Стихи Ронсара: «Идетъ время, бѣжитъ оно, но не исчезаетъ, какъ мы» — составляютъ прекрасный припѣвъ къ нашему собственному, быстро исчезающему, существованію.
- ↑ Пріискиваніе риѳмъ къ слову.