Послѣдний сынъ вольности. Автографъ М. Ю. Лермонтова. 1830
1.
Бывало, для забавы я писалъ,
Тревожимый младенческой мечтой;
Бывало, я любовію страдалъ
И, съ бурною пылающей душой,
Я въ вѣтренныхъ стихахъ изображалъ
Таинственныхъ видѣній милый рой;
Но дни надеждъ ко мнѣ не прѝдутъ вновь,
Но измѣнила первая любовь!...
2.
И я одинъ, одинъ былъ брошенъ въ свѣтъ,
Искалъ друзей — и не нашелъ людей;
Но ты явился: нѣжный твой привѣтъ
Завязку снялъ съ обманутыхъ очей.
Прими жъ, товарищъ, дружескій обѣтъ,
Прими же пѣсню родины моей,
Хоть эта пѣснь, быть можетъ, милый другъ, —
Оборванной струны послѣдній звукъ!...
Byron. The Giaour.
Приходитъ осень, золотитъ
Вѣнцы дубовъ. Трава полей
Отъ продолжительныхъ дождей
Къ землѣ прижалась; и бѣжитъ
Ловецъ напрасно по холмамъ:
Ему не встрѣтить звѣря тамъ;
А если даже онъ найдетъ,
То вѣтеръ стрѣлы разнесетъ.
На льдинахъ вѣтеръ тотъ рожденъ,
Порывисто качает онъ
Сухой шиповникъ на брегахъ
Ильмѐня. Въ сизыхъ облакахъ
Станицы бѣлыхъ журавлей
Летятъ на югъ до лучшихъ дней,
И чайки озера кричатъ
Имъ вслѣдъ, и вьются надъ водой,
И звѣзды ночью не блестятъ,
Одѣтыя сырою мглой.
Приходитъ осень! Ужъ стада
Бѣгутъ въ гостепріимну сѣнь;
Краснѣя догораетъ день
Въ туманѣ. Пусть онъ никогда
Не озаритъ лучомъ своимъ
Густой Новогородскій дымъ,
Пусть не надуется во-вѣкъ
Дыханьемъ теплым вѣтерка
Летучий парусъ рыбака
Надъ во̀лнами славянскихъ рѣкъ!
Увы! предъ властію чужой
Склонилась гордая страна,
И пѣсня вольности святой
(Какая бъ ни была она)
Уже забвенью предана̀.
Свершилось! Дерзостный Варягъ
Боговъ славянскихъ побѣдилъ.
Одинъ неосторожный шагъ
Свободный край поработилъ!...
Но есть понынѣ горсть людей
Въ дичѝ лѣсовъ, въ дичѝ степей:
Они, увидѣвъ падшій громъ,
Не перестали помышлять
Въ изгнаньи дальном и глухомъ,
Какъ вольность пробудить опять;
Отчизны вѣрные сыны
Еще надеждою полны.
Такъ, межъ грядами темныхъ тучъ,
Сквозь слезы бури, солнца лучъ
Увеселяетъ утромъ взоръ
И золотитъ туманы горъ.
На небо дымъ валитъ столбомъ!
Откуда онъ? Тамъ, гдѣ шумитъ
Потокъ сердитый, надъ холмомъ,
Треща, большой огонь горитъ,
Пестрѣетъ частый лѣсъ кругомъ,—
На волчьихъ кожахъ, безъ щитовъ,
Сидятъ недвижно у огня,
Молчанье мрачное храня,
Какъ тѣни грусти, семь бойцовъ:
Шесть юношей, одинъ старикъ.
Они славяне! Бранный кликъ
Своихъ дружинъ имъ не слыхать,
И долго, долго не видать
Имъ милыхъ ближнихъ... Но они
Простились съ озером роднымъ,
Чтобъ не промчалися ихъ дни
Подъ самовластіемъ чужимъ,
Чтобъ не склоняться вѣчно въ прахъ,
Чтобъ тѣни предковъ, изъ земли
Возставъ, съ упрекомъ на устахъ,
Тревожить сонъ ихъ не пришли!..
О! если бъ только Чернобогъ
Удару мщенія помогъ!...
Не равная была борьба...
И вотъ война! и вотъ судьба!...
„Зачѣмъ я мечъ свой вынималъ,
И душу веселила кровь? —
Одинъ изъ юношей сказалъ, —
Победы мы не встрмтимъ вновь,
И наши имена покрыть
Должно забвенье, можетъ быть,
И несвершонный подвигъ нашъ
Изгладится въ умахъ людей.
Такъ недостроенный шалашъ
Разноситъ буйный вихрь степей!“
— „О, горе намъ! — сказалъ другой. —
Великъ, ужасенъ гнѣвъ боговъ!
Но пусть и на главу враговъ
Спадетъ онъ гибельной звѣздой!
Пусть въ битвѣ страхъ обыметъ ихъ,
Пускай падутъ отъ стрѣлъ своихъ!“ —
Такъ говорили межъ собой
Изгнанники. Вотъ всталъ одинъ...
Съ руками, сжатыми крестомъ,
И съ блѣднымъ пасмурнымъ челомъ
На мглу волнистую долинъ
Онъ посмотрелъ, и, наконецъ,
Такъ молвилъ старику боецъ:
„Подобно ласкѣ женских рук,
Смягчает горе пѣсни звукъ;
Такъ спой же, добрый Ингелотъ,
О чем-нибудь! о чемъ-нибудь
Ты спой, чтобъ облегчилась грудь,
Которую тоска гнететъ.
Пой для другихъ! моя же месть
Ихъ дѣтской жалобы сильнѣй;
Что было, будетъ и что есть —
Все упадаетъ передъ ней!“
— „Вадимъ! — старикъ ему въ отвѣтъ, —
Зачѣмъ не для тебя? — иль нѣтъ!
Не надо! что ты ввѣрилъ мнѣ —
Уснетъ въ сердечной глубинѣ!
Другую пѣсню я спою:
Садись и слушай пѣснь мою!“
И въ бѣлыхъ кудряхъ старика
Играли крылья вѣтерка,
И вдохновенный взоръ блеснулъ.
И пѣсня громко раздала̀сь,
Прерывисто она неслась,
Какъ битвы отдаленный гулъ.
Потокъ, вблизи холма катясь,
Срывая мохъ съ камнѐй и пней,
Согласовалъ свой ропотъ съ ней;
И даже призраки бойцовъ,
Склонясь изъ дымныхъ облаковъ,
Внимали съ высоты порой
Сей пѣснѣ дикой и простой.
Пѣснь Ингелота.
Собрались люди мудрые
Вкругъ постели Гостомысловой:
Смерть надъ нимъ летаетъ коршуномъ!
Но, махнувши слабою рукой,
Говоритъ онъ рѣчь друзьямъ своимъ:
„Axъ, вы люди Новгородскіе!
Между васъ змѣя-раздоръ шипитъ,
Призовите князя чуждаго,
Чтобъ владѣлъ онъ краемъ родины!“...
Такъ сказалъ, и умеръ Гостомыслъ.
Кривичи, Славяне, Весь и Чудь
Шлютъ пословъ за море синее,
Чтобы звать князей варяжскихъ странъ:
„Край нашъ славенъ — но порядка нѣтъ!“
Говорятъ послы князьямъ чужимъ.
Рурикъ, Труворъ и Синавъ клялись
Не вести дружины за собой;
Но съ зарей блеснуло множество
Острыхъ копій, бѣлыхъ па̀русовъ
Сквозь синѣющій туманъ морской.
Обманулись вы, сыны Славянъ!
Чей бѣлѣетъ станъ подъ городомъ?
Завтра, завтра дерзостный Варягъ
Будетъ княземъ Новагорода,
Завтра будете рабами вы!...
Тридцать юношей сбираются:
Месть въ душѣ, въ глазахъ отчаянье...
Ночи мгла спустилась на холмы,
Полный мѣсяцъ всталъ, и юноши
Въ спящій станъ враговъ являются!
На щиты склонясь, Варяги спятъ,
Лучъ луны играетъ по кудрямъ.
Вотъ струею потекла ихъ кровь,
Гибнетъ врагъ... но что за громкій звукъ?
Чье копье ударилось о щитъ?
И вскочили пробужденные,
Злоба в крикѣ и движеніяхъ!
Долго защищались юноши.
Много пало... только шесть осталось...
Миръ костямъ убитыхъ въ полѣ томъ!
Княжитъ Рюрикъ въ Новѣгородѣ,
Въ дикихъ дебряхъ бродятъ юноши,
Съ ними есть одинъ старикъ сѣдой,
Онъ поетъ о родинѣ святой,
Онъ поетъ о милой вольности!
„Ужель мы только будем пѣть,
Иль съ безнадежіем нѣмымъ
На стыдъ отечества глядѣть,
Друзья мои? — спросилъ Вадимъ. —
Клянусь, велікий Чернобогъ,
И въ первый и въ послѣдній разъ:
Не буду у варяжских ногъ!
Иль онъ, иль я: одинъ из насъ
Падетъ! въ примѣръ другимъ падетъ!...
Молва объ немъ изъ рода в родъ
Пускай передаетъ разсказъ, —
Но до конца вражда!“... Сказалъ,
И на колѣна онъ упалъ,
И руки сжалъ, и поднялъ взоръ,
И страшно взглядъ его блестѣлъ,
И темнокрасный метеоръ
Изъ тучи въ тучу пролетѣлъ!
И встали, и пошли они
Пустынной узкою тропой.
Курился долго дымъ густой
На томъ холмѣ, и долго пни
Трещали въ медленном огнѣ,
Маня безпечныхъ пастуховъ,
Пугая кроликов и совъ
И ласточекъ на вышинѣ.
Скользнувъ между̀ вечернихъ тучъ,
На море легъ кровавый лучъ;
И солнце пламенным щитомъ
Нисходитъ въ свой подводный домъ.
Однѣ варяжскія струи,
Поднявши головы свои,
Любуясь на его закатъ,
Тѣснятся, шепчутъ и шумятъ;
И серна на крутой скалѣ,
Чернѣя въ отдаленной мглѣ,
Какъ духъ недвижима, глядитъ
Туда, гдѣ небосклонъ горитъ.
Сегодня съ этихъ береговъ
Въ ладью ступило семь бойцовъ:
Одинъ старикъ, шесть молодыхъ;
Вадимъ отважный былъ межъ нихъ.
И бѣлый парусъ понесло
Порывомъ вѣтра, и весло
Ударилось о синій валъ.
И въ той ладьѣ Вадимъ стоялъ
Между изгнанниковъ-друзей,
Подобный призраку морей.
Что думалъ он, о чемъ грустилъ, —
Онъ даже старцу не открылъ.
Въ прощальномъ, мутномъ взорѣ томъ
Изобразилось то, о чемъ
Пересказать почти нельзя.
Такъ удалялася ладья,
Оставя пѣны бѣлый слѣдъ.
Все мраченъ въ ней стоялъ Вадимъ;
Воспоминаньемъ прежнихъ летъ,
Быть можетъ, витязь былъ томимъ...
Въ какой далекій край они
Отправились? чего искать?
Кто можетъ это разсказать?
Ихъ нѣтъ. — Бѣгутъ толпою дни!..
На вышинѣ скалы крутой
Растетъ порой цвѣтокъ младой:
И въ сердце грознаго бойца
Любви есть мѣсто. До конца
Онъ вѣренъ чувству одному,
Какъ вѣрен слову своему.
Вадимъ любилъ. Кто не любилъ?
Кто, вѣчно следуя уму,
Врожденный голосъ заглушилъ?
Какъ моря видъ, какъ видъ степей,
Любовь дика въ стране моей...
Прекрасна Леда, какъ звѣзда
На небѣ утреннемъ. Она
Свежа, какъ южная весна,
И какъ пустынный цвѣтъ горда.
Какъ пѣсня юности жива,
Какъ птица вольности, рѣзва,
Какъ вспоминаніе дѣтей,
Мила и грустію своей
Младая Леда. И Вадимъ
Любилъ. Но былъ ли онъ любимъ?..
Нетъ! равнодушной Леды взоръ
Презрѣнья холодъ оковалъ:
Отвергнутъ витязь. Но съ техъ поръ
Онъ все любилъ, онъ все страдалъ.
До униженья, до мольбы
Онъ не хотелъ себя склонить;
Могъ презирать ударъ судьбы
И могъ об немъ не говорить.
Желалъ онъ на другой предметъ
Излить огонь страстей своихъ;
Но память, слезы многихъ лѣтъ!..
Кто устоитъ протѝву нихъ?
И рана, легкая сперва,
Была все глубже день со днемъ,
И утѣшенія слова
Встрѣчалъ онъ съ пасмурнымъ челомъ.
Свобода, мщенье и любовь —
Все вдругъ въ немъ волновало кровь.
Старался часто Ингелотъ
Тревожить пылъ его страстей
И полагалъ, что въ нихъ найдетъ
Онъ пользу родины своей.
Я не виню тебя, старикъ!
Ты Славянинъ: суровъ и дикъ!
Но и подъ этой пеленой
Ты воспиталъ огонь святой!..
Когда на челнокѣ Вадимъ
Помчался по волнамъ морскимъ,
То показалъ во взорѣ онъ
Души глубокую тоску,
Но ни одинъ прощальный стонъ
Онъ не повѣрилъ вѣтерку,
И ни единая слеза
Не отуманила глаза.
И онъ покинулъ край родной,
Гдѣ игры дѣтства, какъ могли,
Ему веселье принесли,
И гдѣ лукавою толпой
Его надежды обошли;
И въ мірѣ можетъ только месть
Опять назадъ его привесть!..
Зима сребристой пеленой
Одѣла горы и луга.
Князь Рюрикъ съ силой боевой
Пошелъ недавно на врага.
Глубоки ранніе снѣга,
На сучьяхъ иней. Звучный ледъ
Сковалъ поверхность гладких водъ.
Стадами волки по ночамъ
Подходятъ къ тихимъ деревня̀мъ:
Трещитъ морозъ. Шумитъ мятель.
Вершиною качаетъ ель.
Съ полнеба день на степь глядитъ
И за туманъ уйти спѣшитъ.
И путникъ посреди полей
Невѣрный тщетно ищет путь;
Ему не зрѣть своихъ друзей,
Ему холоднымъ сномъ заснуть,
И долженъ сгнить въ чужихъ снѣгахъ
Его непогребенный прахъ!..
Откуда зарево блеститъ?
Не градъ враждебный ли горитъ? —
Тотъ городъ Рюрикомъ зажженъ.
Но скоро ль возвратится онъ
Съ богатой данью? Скоро ль мечъ
Князь вложитъ въ мирныя ножны?
И не пора ль ему пресѣчь
Зловѣщій, буйный кликъ войны?
Ночь. Теменъ зимній небосклонъ.
Въ Новго̀родѣ глубокій сонъ,
И все объято тишиной,
Лишь лай домашнихъ псовъ порой
Набѣгомъ вѣтра принесенъ.
И только въ хижинѣ одной
Лучина поздняя горитъ,
И Леда передъ ней сидитъ
Одна; немолчное давно
Прядетъ, гудетъ веретено
Въ ея рукѣ. Старуха мать
Надъ снѣгомъ вышла погадать.
И, наконецъ, она вошла...
Морщины блѣднаго чела
И скорый, хитрый взглядъ очей —
Все ужасомъ дышало въ ней.
Въ движеньи судорожномъ рукъ
Видна душевная борьба.
Ужель бѣдой грозитъ судьба?
Ужели рядъ жестокихъ мукъ
Искусствомъ тайнымъ эту ночь
Въ грядущемъ видѣла она? —
Трепещетъ и не смѣетъ дочь
Спросить. Волшебница мрачна,
Сама въ себя погружена.
Пока пѣтухъ не прокричалъ,
Старухи бредъ и чудный стонъ
Дремоту Леды прерывалъ,
И краткій сонъ былъ ей не въ сонъ!..
И поутру передъ окномъ
Примѣтили широкій кругъ,
И снегъ былъ весь истоптанъ въ немъ.
И долго въ городе о томъ
Ходилъ тогда недобрый слухъ.
...........
Шесть разъ мѣнялася луна, —
Давно окончена война.
Князь Рюрикъ и его вожди
Спокойно ждутъ, когда весна
Свое дыханье и дожди
Пошлетъ на бѣлые снѣга,
Когда печальные луга
Покроютъ пестрые цвѣты,
Когда надъ озеромъ кусты
Позеленѣют, и струи
Заблещутъ пѣной молодой,
И в рощѣ Лады въ часъ ночной
Затянутъ пѣсню соловьи.
Тогда опять поднимутъ мечъ,
И кровь сосѣдей станетъ течь,
И зарево, какъ метеоръ,
На тучахъ испугаетъ взоръ.
Надеждою обольщена,
Вотще душа Славянъ ждала
Возврата вольности: весна
Пришла, но вольность не пришла.
Ихъ заговоры, ихъ слова
Варягъ-властитель презиралъ:
Всѣ ихъ законы, всѣ права,
Казалось, онъ пренебрегалъ.
Своей дружиной окружонъ,
Передъ народъ являлся онъ;
Свои побѣды исчислялъ,
Лукавой рѣчью убѣждалъ.
Рука искуснаго льстеца
Играла глупою толпой, —
И благородныя сердца
Томились тайною тоской...
И праздникъ Лады настаетъ:
Повсюду радость! какъ весной
Изъ улья мчится шумный рой,
Такъ въ рощу близкую народъ
Изъ Новаго̀рода идетъ.
Пришли. Изъ вѣ̀твей и цвѣтовъ
Видны вѣнки на головахъ,
И звучно пѣсни въ честь боговъ
Ужъ раздались на берегахъ
Ильмѐня синяго. Любовь
Подъ тѣнью липовыхъ вѣтвей
Скрывается отъ глазъ людей.
Съ досадою нахмуря бровь,
На игры юношей глядѣть
Старикъ не смѣетъ. Сѣдина
Ему не запрещаетъ пѣть
Про Дида-Ладо. Вотъ луна
Явилась, будто шаръ златой,
Надъ рощей темной и густой;
Она была тиха, ясна
Какъ сердце Леды въ этотъ часъ...
Но отчего въ четвертый разъ
Князь Рюрикъ, к липѣ прислоненъ,
Съ нея не сводитъ свѣтлыхъ глазъ?
Какою думой занятъ онъ?
Зачѣмъ лишь этотъ хороводъ
Его вниманіе влечетъ?..
Страшись, невинная душа!
Страшися! Пылкій этотъ взоръ,
Желаньемъ, страстію дыша,
Тебя погубитъ; и позоръ
Подавитъ голову твою.
Страшись, какъ гибели своей,
Чтобы не молвилъ онъ: люблю!
Опасенъ ядъ его речей.
Нѣтъ сожалѣнья у князей:
Ихъ ненависть, какъ ихъ любовь,
Бедою вечною грозитъ;
Но сытитъ первую лишь кровь,
Вторую — лишь девичій стыд.
У закоптѣлаго окна
Сидитъ волшебница одна
И ждетъ молоденькую дочь.
Но Леды нѣтъ. Какъ быть? — ужъ ночь,
Сияетъ въ облакахъ луна...
Толпа проходит за толпой
Передъ окномъ. Недвижный взглядъ
Старухи полонъ тишиной,
И безпокойства не горятъ
На ледяныхъ ея чертахъ,
Но тайны чудной налегло
Клеймо на блѣдное чело,
И видъ ея вселяетъ страхъ.
Она съ луны не сводитъ глазъ.
Бѣжитъ за часомъ скучный часъ...
И вотъ у двери слышенъ стукъ,
И быстро Леда входитъ вдругъ,
И падаетъ къ ея ногамъ...
Власы катятся по плечамъ,
Испугомъ взоръ ея блеститъ...
„Погибла!—дѣва говоритъ,—
Онъ вырвалъ у меня любовь,
Блаженства не найду я вновь...
Проклятье на него! Злодѣй
Нашъ князь!.. Мои мольбы, мой стонъ
Презрительно отвергнулъ онъ!
О! ты о мнѣ хоть пожалѣй,
Мать! мать!.. убей меня!.. убей!..“
— „Законъ судьбы несокрушимъ,
Мы всѣ ничтожны передъ нимъ“,—
Старуха отвѣчаетъ ей.
И встала бѣдная, и тихъ
Отчаянный казался взоръ,
И удалилась. И съ тѣхъ поръ
Не вылеталъ изъ устъ младыхъ
Печальный ропотъ иль укоръ.
Всегда съ поникшей головой,
Стыдомъ томима и тоской,
На отуманенный Ильмень
Смотрѣла Леда цѣлый день
Съ береговыхъ, высокихъ скалъ
Никто ея не узнавалъ:
Надеждой не дышала грудь,
Улыбки гордой больше нѣтъ,
На щеки—страшно и взглянуть,
Блѣдны, какъ утра первый свѣтъ.
Она увяла въ цвѣтѣ лѣтъ!..
Съ жестокой радостью дѣтей
Смѣются дѣвушки надъ ней,
И мать сердито гонитъ прочь...
Она одна и день, и ночь.
Такъ колосъ на полѣ пустомъ,
Забытъ неопытнымъ жнецомъ,
Стоитъ подъ бурей одинокъ,
И буря гнетъ мой колосокъ!..
И разъ въ туманный сѣрый день
Пропала дѣва. Ночи тѣнь
Прошла, еще заря пришла,—
И что жъ?—заря не привела
Домой красавицу мою.
Никто не зналъ во всемъ краю,
Куда сокрылася она;
И смерть, какъ жизнь ея, темна!..
Жалѣли юноши о ней,
Проклятья тайныя неслись
Къ властителю. Ахъ! не нашлись
Въ ихъ душахъ чувства прежнихъ дней,
Когда за отнятую честь
Мечомъ бойца платила месть.
Но на землѣ еще была
Одна рука, чтобъ отомстить,
И было сердце, гдѣ убить
Любви чужбина не могла!..
Пока надежды слабый свѣтъ
Не вовсе тучами одѣтъ,
Пока невольная слеза
Еще пытается глаза
Коварной влагой омочить,
Пока мы можемъ позабыть
Хоть въ половину, хоть на мигъ,
Измѣны, страсти лѣтъ былыхъ,
Какъ мы любили въ тѣ года,
Какъ сердце билося тогда;
Пока мы можемъ какъ-нибудь
Отъ страшной цѣли отвернуть
Не вовсе углубленный умъ,—
Какъ много ядовитыхъ думъ
Боятся потревожить насъ!—
Но есть неизбѣжимый часъ...
И поздно или рано онъ
Разрушитъ жизни сладкій сонъ,
Завѣсу съ прошлаго стащитъ,
И все въ грядущемъ отравитъ;
Освѣтитъ бездну пустоты,
И насъ (хоть будетъ тяжело)
Презрѣть заставитъ—намъ на зло—
Правдоподобныя мечты.
И съ этихъ поръ иной обманъ
Душевныхъ не излѣчитъ ранъ! —
Высокій дубъ, краса холмовъ,
Передъ явленіемъ снѣговъ
Роняетъ листъ, но вновь весной
Покрытъ короной листовой,
И, зеленѣя, въ жаркій день
Прохладную онъ стелетъ тѣнь,
И буря вкругъ него шумитъ,
Но великана не свалѝтъ.
Когда же пламень громовой
Могучій корень опалѝтъ,
То листьевъ свѣжею толпой
Онъ не одѣнется во-вѣкъ...
Ему подобенъ человѣкъ!..
Свѣтаетъ. Побѣлѣлъ восходъ,
И озарилъ вершины горъ,
И сталъ синѣть безмолвный боръ.
На зеркало недвижныхъ водъ
Ложится тѣнь отъ береговъ,
И надъ болотомъ, межъ кустовъ,
Огни блудящіе спѣшатъ
Укрыться отъ дневныхъ огней;
И птицы озера шумятъ
Между пріютныхъ камышей.
Летитъ въ пустыню черный вранъ,
И въ чащу кроется теперь
Съ какимъ то страхомъ дикій звѣрь.
Грядой волнистою туманъ
Встаетъ между зубчатыхъ скалъ,
Куда никто не проникалъ,
Гдѣ камни темной пеленой
Уныло кроетъ мохъ сырой.
Взошла заря. Зачѣмъ? зачѣмъ?—
Она одно освѣтитъ всѣмъ:
Она освѣтитъ бездну тьмы,
Гдѣ гибнемъ невозвратно мы;
Потери новыя людей Она лукаво озаритъ,
И сердце каждое лишитъ
Всѣхъ удовольствій прежнихъ дней,
И сожалѣнья не возьметъ,
И вспоминанья не убьетъ...
Два путника лѣсной тропой
Идутъ подъ утреннею мглой
Къ ущеліямъ славянскихъ горъ;
Заря ихъ привлекаетъ взоръ,
Играя межъ вѣтвей густыхъ
Березъ и сосенъ вѣковыхъ.
Одинъ еще во цвѣтѣ лѣтъ,
Другой—старикъ, и худъ, и сѣдъ.
На нихъ одежды чуждыхъ странъ;
На младшемъ—съ стрѣлами колчанъ
И лукъ, и ржавчиной покрытъ
Его шишакъ, и мечъ звенитъ
На немъ. Тяжелыхъ мукъ бразды
И битвъ давнишніе слѣды
Хранитъ его чело, но взглядъ
И всѣ движенья говорятъ,
Что не погасъ огонь святой
Подъ сей кольчугой боевой...
Ихъ видъ суровъ, и шагъ ихъ скоръ,
И полонъ грусти разговоръ.
„Прошу тебя, не уменьшай
Восторгъ души моей! Опять
Я здѣсь! опять родимый край
Сужденъ изгнанника принять;
Опять, какъ алая заря,
Надежда веселитъ меня;
И я увижу милый кровъ,
Гдѣ длился пиръ моихъ отцовъ,
Гдѣ я мечомъ играть любилъ,
Хоть мечъ былъ свыше дѣтскихъ силъ.
Тамъ выросъ я, тамъ защищалъ
Своихъ боговъ, свои права,
Тамъ за свободу я бы палъ,
Когда бы не твои слова.
Старикъ! гдѣ жъ замыслы твои?
Ты зрѣлъ ли, какъ легли въ крови
Сыны свободные Славянъ
На берегу далекихъ странъ?
Чужой народъ намъ не помогъ,
Онъ принялъ правду за предлогъ,
Гостей врагами почиталъ.
Старикъ! старикъ! кто бъ отгадалъ,
Что прахъ друзей моихъ уснетъ
Въ землѣ безвѣстной и чужой,
Что подъ небесной синевой
Одинъ Вадимъ да Ингелотъ
На сердцѣ будутъ сохранять
Старинной вольности любовь,
Что имъ однимъ лишь увидать
Дано свою отчизну вновь?...
Но что жъ?... быть можетъ, наша вѣсть
Не извлечетъ слезы изъ глазъ,
Которые увидятъ насъ;
Быть можетъ, праведную месть
Судьба обманетъ въ третій разъ!...“
Такъ юный воинъ говорилъ,
И влажный взоръ его бродилъ
По дикимъ соснамъ и камнямъ
И по туманнымъ небесамъ.
„Пусть такъ! — старикъ ему въ отвѣтъ,—
Но черезъ много, много лѣтъ
Все будетъ славиться Вадимъ;
И грознымъ именемъ твоимъ
Народы устрашатъ князей,
Какъ тѣнью вольности своей,
И скажутъ: онъ за милый край,
Не размышляя, пролилъ кровь,
Онъ презрѣлъ счастье и любовь...
Дивись ему и подражай!“
Съ улыбкой горькою боецъ
Спѣшилъ отъ старца отвернуть
Свои глаза: младую грудь
Печаль давила, какъ свинецъ.
Онъ вспомнилъ о любви своей,
Невольно сердце потряслось,
И все волненіе страстей
Изъ блѣдныхъ устъ бы излилось,
Когда бы не боялся онъ,
Что, вмѣсто рѣчи, только стонъ
Молчанье возмутитъ кругомъ,
И онъ, поникнувши челомъ,
Шаги примѣтно ускорялъ,
И спутнику не отвѣчалъ.
Идутъ и видятъ вдругъ курганъ
Сквозь синій утренній туманъ;
Шиповникъ и репей кругомъ.
И что то бѣлое на немъ
Недвижно на травѣ лежитъ;
И дикій коршунъ тутъ сидитъ,
Какъ духъ лѣсовъ, на пнѣ большомъ—
То отлетитъ, то подлетитъ;
И вдругъ, примѣтивъ межъ деревъ
Вдали нежданныхъ пришлецовъ,
Онъ приподнялся на ногахъ,
Махнулъ крыломъ и полетѣлъ,
И, уменьшаясь въ облакахъ,
Какъ лодка на морѣ, чернѣлъ.
На томъ холмѣ, въ травѣ густой
Бездушный, хладный трупъ лежалъ,
Одѣтый бѣлой пеленой.
Пустыни вѣтръ ее срывалъ,
Кудрями длинными игралъ,
И даже не боялся дуть
На эту дѣвственную грудь,
Которая была бѣлѣй,
Была нѣжнѣй и холоднѣй,
Чѣмъ снѣгъ зимы. Закрытый взглядъ
Жестокой смертію объятъ,
И несравненная рука
Ужъ посинѣла и жестка...
И къ мертвой подошелъ Вадимъ...
Но что за перемѣна съ нимъ?—
Затрясся, поблѣднѣлъ, упалъ...
И раздался межъ ближнихъ скалъ
Какой то длинный крикъ иль стонъ...
Похожъ былъ на послѣдній онъ!
И кто бы крикъ сей услыхалъ,
Навѣрно бъ самъ въ себѣ сказалъ,
Что сердца лучшая струна
Въ минуту эту порвана!...
О! если бы одна любовь
Въ душѣ у витязя жила,
То онъ бы не очнулся вновь;
Но месть любовь превозмогла!
Онъ долго на землѣ лежалъ,
И странныя слова шепталъ,
И только могъ понять старикъ,
Что то родной его языкъ.
И наконецъ страдалецъ всталъ:
„Не все ль я вынесъ? — онъ сказалъ,—
О, Ингелотъ! любилъ ли ты?...
Взгляни на блѣдныя черты
Умершей Леды... Посмотри...
Скажи... иль нѣтъ, не говори!...
Свершилось! я на месть иду!
Я въ мірѣ ничего не жду:
Здѣсь я нашелъ, здѣсь погубилъ
Все, что искалъ, все, что любилъ!...“
И мечъ спѣшитъ онъ обнажить,
И началъ имъ могилу рыть.
Старикъ невольно испустилъ
Тяжелый сожалѣнья вздохъ,
И безнадежному помогъ.
Готовъ ужъ смерти тѣсный домъ,
И дернъ готовъ, и камень тутъ;
И бѣдной Леды трупъ кладутъ
Въ сырую яму... И потомъ
Ее засыпали землей,
И дернъ покрылъ ее сырой,
И камень положѐнъ надъ нимъ.
Безъ думъ, безъ трепета, безъ слезъ
Послѣдній долгъ свершилъ Вадимъ,
И этотъ день, какъ легкій дымъ,
Надежду и любовь унесъ.
Онъ сталъ на свѣтѣ сирота.
Душа его была пуста.
Онъ сѣлъ на камень гробовой,
И по челу провелъ рукой;
Но грусть — ужасный властелинъ:
Съ чела не сгладилъ онъ морщинъ!
Но сердце билося опять,
И онъ не могъ его унять!...
„Дѣвица! миръ твоимъ костямъ!—
Промолвилъ тихо Ингелотъ,—
Одна лишь цѣль богами намъ
Дана, и каждый къ ней придетъ,
И жалокъ, и безумецъ тотъ,
Кто ропщетъ на законъ судьбы...
Къ чему? — мы всѣ его рабы!“
И оба встали, и пошли,
И скрылись въ голубой дали.
...........
Горитъ на небѣ ясный день,
Бѣгутъ златыя облака,
Синѣетъ быстрая рѣка,
И ровенъ, какъ стекло, Ильмень.
Изъ Новагорода народъ
Тѣсняся на берегъ идетъ.
Тамъ есть возвышенный курганъ,
На немъ священный истуканъ,
Изображая бога битвъ,
Бѣлѣетъ издали. Предметъ
Благодареній и молитвъ,
Стоитъ онъ здѣсь ужъ много лѣтъ;
Но лишь недавно князь предъ нимъ
Склоненъ съ почтеніемъ нѣмымъ.
Толпой Варяговъ окружонъ,
На жертву предлагаетъ онъ
Добычу счастливой войны.
Пѣснь раздалася въ честь боговъ,—
И груды пышныя даровъ
На холмъ святой положены...
Разсыпались толпы людей,
Зажглися пни, и пиръ шумитъ,
И Рюрикъ весело сидитъ
Между сѣдыхъ своихъ вождей.
Но что за крикъ? откуда онъ?
Кто этотъ воинъ молодой?
Кто Рюрика зоветъ на бой?
Кто для погибели рожденъ?...
Въ своемъ заржавомъ шишакѣ
Предсталъ Вадимъ: булатъ въ рукѣ,
Какъ змѣи кудри на плечахъ,
Отчаянье и месть въ очахъ.
„Варягъ! — сказалъ онъ, — выходи!
Свободное въ моей груди
Трепещетъ сердце... Испытай,
Сверши злодѣйство до конца;
Паденье одного бойца
Не можетъ погубить мой край:
И такъ ужъ онъ у ногъ чужихъ,
Забывъ побѣды дней былыхъ...
Новогородцы! обо мнѣ
Не плачьте... Я родной странѣ
И жизнь и счастіе принесъ...
Не требуетъ свобода слезъ!“
И онъ мечомъ своимъ взмахнулъ,—
И мечъ, какъ молнія, сверкнулъ;
И рѣчь всѣ души потрясла,
Но пробудить ихъ не могла!...
Вскочилъ надменный буйный князь,
И мрачно также вынулъ мечъ,
Извѣстный въ бурѣ грозныхъ сѣчъ.
Вскочилъ—и битва началась.
Кипя, съ оружіемъ своимъ,
На князя кинулся Вадимъ...
Такъ, надъ пучиной бурныхъ водъ,
На легкій челнъ бѣжитъ волна,
И — сразу лодку разобьетъ,
Или сама раздроблена.
И долго билися они,
И долго ожиданья страхъ
Блестѣлъ у зрителей въ глазахъ,
Но витязя младого дни
Ужъ сочтены на небесахъ!...
Дружины радостно шумятъ...
И бросилъ князь довольный взглядъ:
Надъ непреклонной головой
Ударъ спустился роковой.
Вадимъ на землю тихо палъ,
Не посмотрѣлъ, не простоналъ...
Онъ палъ въ крови, и палъ одинъ—
Послѣдній вольный Славянинъ!
Когда росистой ночи мгла
На холмы темные легла,
Когда на небѣ чередой
Являлись звѣзды, и луной
Сребрилась въ озерѣ струя,
Черезъ туманныя поля
Охотникъ поздній проходилъ,
И вотъ что послѣ говорилъ,
Сидя съ женой, между друзей,
Передъ лачугою своей:
„Мнѣ чудилось, что за холмомъ,
Согнувшись, человѣкъ стоялъ,
Съ трудомъ кого то поднималъ:
Власы бѣлѣли надъ челомъ,
И, что то на плеча взваливъ,
Пошелъ, и показалось мнѣ,
Что трупъ чернѣлся на спинѣ
У старика. Поворотивъ
Съ своей дороги, при лунѣ,
Я видѣлъ: въ недалекій лѣсъ
Спѣшилъ съ своею ношей онъ,
И, наконецъ, совсѣмъ исчезъ,
Какъ передъ утромъ лживый сонъ!...“
Надъ озеромъ видалъ ли ты,
Жилецъ простой окрестныхъ селъ,
Скалу огромной высоты,
У ногъ ея зеленый долъ?
Уныло желтые цвѣты,
Да можжевельника кусты,
Забыты вѣтрами, растутъ
Въ тѣни сырой. Два камня тутъ,
Увязши въ землю, изъ травы
Являютъ сѣрыя главы.
Подъ ними спитъ послѣднимъ сномъ,
Съ своимъ мечомъ, съ своимъ щитомъ,
Забытъ Славянскою страной,
Свободы витязь молодой.
...........
А tale of the times of old!..
The deeds of days of other years!..
Последній сынъ вольности. Повесть («Бывало, для забавы я писалъ...»)
Иллюстрированное полное собраніе сочиненій М. Ю. Лермонтова / Редакція В. В. Каллаша — М.: Печатникъ, 1914. — Т. I. (РГБ)
Примѣчанія
- ↑ Въ посвященіи имя Н. С. Шеншина заключено въ скобки.
Впервые опубликовано въ газетѣ «Русск. слово» (1910, № 65, 20 марта) и одновременно в Соч. изд. Академической библиотеки (т. I, 1910, стр. 225 — 253). Датируется предположительно первой половиной 1831 года.