Последний приют (Род)/ДО

Последний приют
авторъ Эдуар Род, пер. Аркадий Георгиевич Горнфельд

Оригинал: фр. Le Dernier Refuge, опубл.: 1896. — Источникъ: "Вѣстникъ Иностранной Литературы", №№ 1—4, 1896. az.lib.ru

ПОСЛѢДНІЙ ПРІЮТЪ.

Романъ Эдуарда Рода. Переводъ А. Г. Горнфельда.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

...любовь безмолвная и вѣчно подъ угрозой.
А. де-Виньи.

I.
У другихъ.

Розы и розы повсюду; онѣ вились по косякамъ дверей; то пышно расцвѣтшія въ вазахъ, то просто разсыпанныя сверху, онѣ покрывали камины; онѣ обвивали рамы громадныхъ холодныхъ зеркалъ, взбирались по изгибамъ люстръ, причудливыми мягкими гирляндами скрещивались на плафонахъ, заполняя своимъ грубымъ запахомъ весь отель и скрывая своимъ изяществомъ его кричащую роскошь. Залитыя потокомъ электрическаго свѣта, смягченнаго экранами, онѣ окрашивались въ новые цвѣта, лживые и прелестные; ихъ бархатная краснота сгущалась до оттѣнковъ чернаго, ихъ бѣлизна казалась свинцовой, точно мертвой. Ихъ ароматъ царилъ въ этой душной атмосферѣ бурнаго іюньскаго вечера, гдѣ онѣ быстро увядали; ихъ лепестки, осыпая гостей, усѣяли ковры, точно крупные хлопья сказочнаго пестраго снѣга. Эта оригинальная декорація была идеей г-жи де-Венадо; въ послѣдній разъ въ этомъ сезонѣ принимавшей въ своемъ обширномъ отелѣ въ улицѣ Мариньянъ смѣшанное общество, которое ей удалось привлечь въ себѣ за зиму. Попавъ въ Парижъ два года тому назадъ изъ Бразиліи или Аргентины, — никто точно не зналъ откуда, но во всякомъ случаѣ изъ Южной Америки, — Венадо, по слухамъ, безсчетно богатые, легко составили себѣ кружокъ обѣдающихъ и танцоровъ, къ которымъ мало по малу присоединились артисты, писатели, свѣтскіе люди, и иные, безъ опредѣленнаго положенія — изъ любопытства, интереса, бездѣлья. Венадо покупали картины, заказывали бюсты, приглашали пѣвичекъ, давали обѣды, гдѣ кормили экзотическими блюдами, маскарадные балы, гдѣ выставляли свои драгоцѣнности; бульварныя газеты, по ихъ заказу, печатали списки ихъ приглашенныхъ, сопровождаемыя комплиментами ихъ «любезности»; и въ нѣсколько мѣсяцевъ ихъ салоны стали вожделѣннымъ мѣстомъ, способнымъ въ умахъ, нѣсколько наивныхъ, породить иллюзію аристократизма и изящества. На этотъ разъ ихъ празднество должно было быть ослѣпительно; они разбросали пятьсотъ приглашеній, такъ что люди толкались, давили, душили другъ друга, — что знаменуетъ самый блестящій успѣхъ, какого можетъ добиться хозяйка дома; они пригласили всѣхъ акробатовъ, актеровъ, пѣвцовъ, которые считались «attractions» сезона и которые показывали свое искусство на маленькой сценѣ, устроенной въ главномъ салонѣ, между тѣмъ какъ въ остальныхъ толпа двигалась съ трудомъ, переполнивъ курильную, гдѣ старички тщетно пытались устроиться за карточными столиками, толпясь на громадной верандѣ, разсѣявшись по аллеямъ сада или на правильной лужайкѣ, по срединѣ которой вспыхивали огни свѣтящагося фонтана.

Громадная, въ сверкающемъ корсажѣ, одѣтая во всѣ кружева, шелки и драгоцѣнности, какія она смогла нацѣпить на себя, г-жа де-Венадо принимала привѣтствія всякаго входящаго, отвѣчая ему громкимъ гортаннымъ голосомъ, точно жирнымъ отъ ея произношенія, обмахиваясь вѣеромъ съ ужимками другой части свѣта, между тѣмъ какъ ея мужъ, длинный, худой, тоскливый, желтолицый, сгибался въ механическихъ поклонахъ.

Хотя отель былъ переполненъ, толпа продолжала увеличиваться; и толпа эта представляла собой самую разнородную смѣсь типовъ, расъ, кастъ, какую можно гдѣ-либо встрѣтить.

Здѣсь были прежде всего южные американцы: люди съ оливковыми лицами, агатовыми волосами, вытянутыми членами, съ громадными цвѣтами или химерическими орденами въ петлицахъ, скучные и важные; нѣкоторые изъ нихъ, несомнѣнно замѣшанные въ политическихъ драмахъ, въ которыхъ тамъ вѣчно рушатся имперіи и республики, хранили мрачный видъ свергнутыхъ тирановъ или неуловимо подозрительныя манеры заговорщиковъ; между тѣмъ какъ молодыя женщины и дѣвушки, очаровательно прекрасныя, поражали взгляды мраморной бѣлизной своихъ плечъ, блескомъ своихъ большихъ глазъ, сверкавшихъ темными огоньками, своими чудесными черными волосами, гдѣ, подобно искрамъ горящихъ рубиновъ, свѣтились красные цвѣты. Отмѣченныя общимъ расовымъ типомъ, эти фигуры, казалось, мало отличны другъ отъ друга; онѣ точно сливались въ фонъ, на которомъ выдѣлялись болѣе индивидуализованныя фигуры парижанъ, то оживленныя и пронырливыя, то усталыя и мрачныя, то спокойныя и гордыя, то истомленныя, измученныя, безпокойныя, истерзанныя завистью, пороками или честолюбіемъ. И именно для нихъ, для европейцевъ предназначалось особенно любезное вниманіе г-жи де-Венадо. Она, казалось, не кончитъ кокетничать съ Пьеромъ Вильяръ, драматургомъ, недавно избраннымъ въ академію, который съ гибкостью ужа скользилъ между группами; она долго не отпускала отъ себя художника Дюроше, хрупкаго и робкаго астматика, сопровождаемаго громадной женой, которой онъ, казалось, годится въ куклы и которая двигала и ворочала имъ точно неодушевленнымъ предметомъ; она громко расхохоталась отъ остроты, которою — точно клоунъ опаснымъ прыжкомъ — сдѣлалъ выходъ журналистъ Ландри, такъ неосторожно наклонившійся, что потерялъ монокль. Она трещала и тараторила сколько могла съ учеными, финансистами, сенаторами, депутатами, артистами, неудачниками, всегда болѣе или менѣе знаменитыми, которые являлись сами или съ женами, то гордыми и повелительными, то безличными и пришибленными. А они, однимъ взглядомъ оцѣнивъ общество, куда загнала ихъ случайность, удивлялись секунду этой массѣ экзотическихъ физіономій, принимались искать знакомаго лица, уголка, гдѣ можно бы передохнуть, кресла, куда можно опуститься, чтобы поболтать между собой о своихъ дѣлахъ или отдаться своимъ мыслямъ, кончиками пальцевъ апплодируя пѣвичкамъ.

Оставивъ свое легкое пальто въ прихожей, куда доносились отголоски музыки, запахъ розъ и говоръ толпы, Марсіаль Дюге по неопредѣлимому трепету, охватившему его сердце, почувствовалъ, что этотъ вечеръ сдѣлаетъ ему больно. И у входа въ первый салонъ взглядомъ на картину Дюроше онъ умѣрилъ непроизвольную выразительность своего взгляда. Онъ склонился передъ г-жею де-Венадо, плечи которой горѣли, точно жара ихъ расплавила, нашелъ слова, которыхъ нельзя было не сказать, принялъ безстрастный привѣтъ хозяина дома. И его безпокойный взглядъ уже шарилъ далѣе по анфиладѣ залъ, въ толпѣ знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ.

Марсіаль Дюге былъ изъ тѣхъ, кто не остается незамѣченнымъ, гдѣ бы онъ ни былъ. Его наружность привлекала взгляды, прежде чѣмъ узнавали его имя. Высокій, стройный, сильный, онъ проявлялъ въ своей походкѣ, въ манерахъ, въ малѣйшихъ жестахъ что-то такое спокойное и вмѣстѣ съ тѣмъ мощное, что сразу выдѣляло его изъ массы неувѣренной, неопредѣленной, ничтожной. Его нельзя было назвать красавцемъ по его неправильнымъ чертамъ, точно вырубленнымъ рѣзкой рукой и грубыми ударами скульптора, не чуждымъ выраженія страданія, отпечатлѣннаго и въ блескѣ его темныхъ глазъ подъ густыми и почти сросшимися бровями, и въ складкѣ его сильнаго, гордаго, часто ироническаго рта, прикрытаго густыми усами, приподнятыми кверху и еще болѣе черными, чѣмъ его короткіе волосы, подстриженные бобрикомъ. По его смуглому лицу — его можно было бы принять за одного изъ этихъ аргентинцевъ и бразильцевъ, съ толпой которыхъ онъ смѣшался, если бы не его широкая фигура, его крѣпкій корпусъ, — признакъ уроженца сѣвера. Нѣсколько ямокъ отъ вѣтряной оспы дополняли его своеобразный видъ. Но что болѣе всего поражало въ немъ послѣ бѣглаго взгляда, — была замкнутость его выразительнаго лица, маска холодности, точно наложенная на его подвижныя черты, словомъ, сдержанность, которая — по очевидной дисгармоніи съ общимъ характеромъ его физіономіи — обличала постоянное напряженіе энергіи и вызывала мысль о тайнѣ.

Когда онъ пытался пробраться чрезъ первый салонъ, Ландри, бесѣдовавшій съ прелестной бразиліанкой, привѣтствовалъ его рукой и прошепталъ ей:

— Это Марсіаль Дюге!

Молодая женщина слѣдила за нимъ одинъ моментъ своими бархатными глазами, которые затѣмъ перевела на своего собесѣдника, спрашивая его тономъ безразличнаго любопытства:

— Что это Марсіаль Дюге?

Немного изумленный отсутствіемъ эффекта, Ландри вскричалъ:

— Какъ видна въ васъ иностранка, madame! Марсіаль Дюге — наша знаменитость. И затѣмъ — это одна изъ оригинальнѣйшихъ фигуръ конца вѣка! Представьте себѣ своего рода волшебника…

При словѣ волшебникъ черные глаза стали болѣе внимательны. Ландри продолжалъ:

— Волшебникъ, какихъ было много въ Италіи въ XV вѣкѣ, вродѣ Леонардо да-Винчи или Пико де-ла-Мирандола. О, великіе колдуны, которые не погибли, правда, на кострѣ, но которые такъ встряхнули древо познанія, что съ него попадали всѣ плоды! Ну, Марсіаль Дюге — изъ этой расы. Онъ свой во всѣхъ областяхъ знанія. Онъ артистъ, музыкантъ, художникъ, что угодно. Престидигитаторъ, ибо онъ дѣлаетъ карточные фокусы лучше чѣмъ покойный Робертъ Гуденъ. Онъ владѣетъ чудными тайнами и, прежде всего, секретомъ вѣчной молодости, Посмотримъ! Сколько лѣтъ вы ему дадите?

Молодая женщина поискала взглядомъ Марсіаля, которому не удалось еще пробиться сквозь толпу и безъ колебанія отвѣтила:

— Двадцать шесть?

— На десять больше, сударыня, по крайней мѣрѣ. И за его спиной жизнь, труды которой свели бы не одного въ могилу. А въ общемъ, прекрасная жизнь. Онъ началъ съ нуля. Его отецъ былъ простой ремесленникъ, чуть-ли не плотникъ въ какомъ-то сѣверномъ городкѣ. Онъ учился, самъ заработывая себѣ на хлѣбъ. Въ двадцать пять лѣтъ онъ былъ знаменитъ, и затѣмъ…

Журналистъ забылъ полное невѣжество своей сосѣдки, которой пришлось прервать его, чтобы освѣдомиться:

— Но… чѣмъ онъ сталъ знаменитъ?

— Изобрѣтеніями.

Черные глаза, хотя немного обманутые, — ибо они ожидали несомнѣнно узнать о болѣе общедоступныхъ твореніяхъ, — спрашивали о подробностяхъ. Ландри продолжалъ:

— Да, сударыня, Дюге — изобрѣтатель, какъ Эдисонъ, Рауль Пикте и другіе. Типъ людей, о которыхъ нѣкогда не имѣли понятія и который такъ современенъ. Изобрѣтатель — это человѣкъ, который занимается наукой не только для науки самой, но и для ея примѣненій. И этотъ, смѣю васъ увѣрить, нашелъ необычайныя примѣненія. Если бы я не боялся быть скучнымъ, я рѣшился бы объяснить вамъ его машину…

Какъ только рѣчь зашла о машинахъ, вниманіе черныхъ глазъ угасло. Они рѣшительно отвернулись отъ Марсіаля, который съ трудомъ пробирался черезъ толпу, окидывая ее подъчасъ тѣмъ ищущимъ, безпокойнымъ взглядомъ, съ какимъ онъ вошелъ въ салоны. Понемногу онъ переставалъ слѣдить за выраженіемъ своего лица; на немъ отразилось сильное волненіе; но лбу его прошла тѣнь скорби, еле замѣтная, подобная тѣмъ тѣнямъ, что парятъ въ воздухѣ въ дни передъ грозою. Можно было сказать, что его блуждающіе глаза въ этомъ исканіи между фигуръ не различали никого, ибо онъ не отвѣчалъ на множество привѣтовъ, обращенныхъ бъ нему взглядомъ или жестомъ.

— Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!

Ему протягивали руку. Это былъ толстый человѣкъ съ красноватымъ лицомъ, вульгарной и ядовитой физіономіей, синеватымъ носомъ, осѣдланнымъ темными очками, за которыми скрывались глаза, злые, слишкомъ проницательные, полные порока, ироніи и недовѣрія. Марсіаль подавилъ движеніе неудовольствія, пожалъ протянутую руку и отвѣтилъ:

— Добрый вечеръ, г-нъ Леволь!

Онъ не казался расположеннымъ къ продолженію разговора; но потокъ толпы, хлынувшей въ салонъ, гдѣ на эстрадѣ появилась модная пѣвица, оттѣснилъ его въ уголъ. Онъ оказался точно въ плѣну у своего собесѣдника, громадный животъ котораго преградилъ ему путь. Овладѣвъ имъ, г-нъ Леволь началъ:

— Знаете, сударь, вы — сфинксъ!

Дюге не могъ скрыть легкаго трепета.

— Я? — сказалъ онъ. — О, Господи…

— Да, да, сфинксъ, настоящій сфинксъ! — прервалъ его тотъ.

Онъ не выпускалъ его изъ подъ своего проницательнаго взгляда, наблюдая оттѣнки замѣшательства, которое онъ вызвалъ. Помолчавъ секунду, онъ снова началъ:

— Спрашиваешь себя…

Онъ снова остановился на двѣ или три секунды, пронизывая своими маленькими назойливыми глазками открытые смущенные глаза, которые Дюге не смѣлъ отвернуть.

— Да, спрашиваешь себя, — продолжалъ онъ съ разстановкой, — какъ можете вы каждый день дѣлать новое изобрѣтеніе, проводя каждую ночь въ свѣтѣ?

Дюге улыбнулся, точно глупость этого отвѣта успокоила его.

— Вы знаете, — отвѣтилъ онъ, — что я не каждый день дѣлаю новое изобрѣтеніе и что я не каждую ночь провожу въ свѣтѣ.

Леволь разразился грубымъ хохотомъ.

— О, — сказалъ онъ, — я хотѣлъ бы думать, что нѣкоторыя вы проводите иначе. Это, понимаете-ли, только разговоры. Но что, однако, несомнѣнно, такъ это то, что я, который немного выѣзжаю, встрѣчаю васъ вездѣ, гдѣ бываю, и Бертеми, мой компаньонъ, который выѣзжаетъ больше моего, сдѣлалъ съ своей стороны то же наблюденіе. Чортъ возьми, за вами слѣдятъ, не правда-ли? Видныхъ людей нельзя не видѣть. И затѣмъ я всегда представлялъ себѣ ученыхъ въ видѣ медвѣдей. А вы не медвѣдь, совсѣмъ нѣтъ. Или, вѣрнѣе, уже нѣтъ. Потому что, вѣдь, вы недавно вертитесь этакъ по салонамъ.

Марсіалю показалось нужнымъ извиниться въ своей склонности къ свѣту.

— Это затягиваетъ, — пролепеталъ онъ.

— Да, да, это затягиваетъ, совершенно вѣрно; и это васъ затянуло. Такъ, такъ. И вы находите это прелестнымъ, не правда-ли? Да? Сознайтесь, что это прелестно!

И, повернувшись, онъ указалъ жестомъ на толпу.

— Немножко музыки, простой и легкой, хорошій буфетъ, масса хорошенькихъ женщинъ, рукъ, плечъ, шей, сколько угодно… Это восхитительно!

Онъ поймалъ блуждающій взглядъ Дюге.

— Вы кого-нибудь ищете?

Выведенный изъ себя, Марсіаль отвѣтилъ почти грубо:

— Я никого не ищу!

— Или вы хотите послушать эту дѣвицу? Пойдемъ, послушаемъ: я увѣренъ, что она поетъ премилыя непристойности. Я обожаю эти штучки. И вы тоже, не правда-ли?

Онъ двинулся. Дюге поспѣшилъ воспользоваться этимъ, чтобы избавиться отъ него; но ему удалось лишь наткнуться на новую встрѣчу, которая, казалось, была ему еще менѣе пріятна: отвернувшись отъ Леволя, онъ оказался лицомъ къ лицу съ высокой очень красивой дамой, свѣтлой блондинкой съ правильнымъ профилемъ, напоминавшей профессіональныхъ красавицъ изъ-за Ламанша, но съ повелительно гордымъ выраженіемъ, которое усиливалось еще волнующимъ блескомъ глазъ; въ великолѣпномъ декольте, открывавшемъ еще цвѣтущее, но ужь нѣсколько зрѣлое тѣло.

Она окликнула его съ легкимъ англійскимъ акцентомъ:

— А, г-нъ Дюге, васъ-ли я вижу, наконецъ? Что сталось съ вами? Васъ нигдѣ не видно.

Это наблюденіе такъ противорѣчило предыдущему, что Марсіаль не могъ удержаться отъ улыбки. Это была, все-таки, правда: онъ много выѣзжалъ, но не бывалъ въ тѣхъ кругахъ, гдѣ встрѣчалъ когда-то г-жу Уатерсъ.

— Дѣйствительно, сударыня, — отвѣчалъ онъ, не умѣя скрыть своего смущенія, — я давно не имѣлъ удовольствія…

Онъ не докончилъ фразы, а она продолжала, нервно обмахиваясь вѣеромъ и съ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ, которую она не старалась скрыть:

— Кажется, мы бываемъ въ различныхъ кругахъ. Чтобы намъ встрѣтиться, нужна была эта случайная olla podrida г-жи де-Венадо.

Она окинула толпу презрительнымъ взглядомъ; затѣмъ, остановивъ на немъ свои голубые глаза, которые смягчились на это мгновеніе, она спросила:

— Почему вы больше не бываете у меня?

Этотъ прямой вопросъ совсѣмъ смутилъ его.

— Вы знаете, какъ я сильно занятъ.

Она захлопнула вѣеръ короткимъ ударомъ и, постукивая имъ по ладони лѣвой руки, отвѣчала:

— О, ваши занятія оставляютъ вамъ еще нѣсколько времени, потому что нѣтъ свѣтской хроники въ газетахъ, гдѣ бы не упоминалось ваше имя. Два года назадъ вы считались дикаремъ и все-таки находили время зайти поболтать со мною. Съ тѣхъ поръ вы стали свѣтскимъ человѣкомъ, — а я васъ не вижу. Знаете-ли вы, что за всю зиму вы были у меня одинъ разъ, только одинъ разъ.

Въ этотъ моментъ лицо Марсіаля измѣнилось; въ группѣ, отдѣленной отъ него нѣсколькими лицами, онъ нашелъ, наконецъ, «ее». И успокоенный «ея» присутствіемъ, но волнуясь, что не знаетъ, кто подлѣ нея, не слышитъ ея словъ, и вдругъ, испугавшись, что ей будетъ непріятно видѣть его подлѣ другой женщины, онъ вздрогнулъ, что не могло ускользнуть отъ его собесѣдницы. Безсознательно почуявъ, что какое-то сильное чувство волнуетъ его и отвлекаетъ отъ нея, она хотѣла уловить направленіе его взгляда. Но, по инстинкту самозащиты, онъ уже отвернулъ глаза въ другую сторону съ новымъ страданіемъ, боясь потерять ея взглядъ, которымъ она, быть можетъ, искала его. И онъ сказалъ слишкомъ быстро:

— Извините меня: я, право, всю зиму былъ очень занятъ Но я приду къ вамъ за прощеніемъ, если позволите. Вторникъ, по прежнему?

— У меня нѣтъ больше журфиксовъ: когда хотите, пожалуйста.

Торопясь кончить, онъ сказалъ:

— Завтра?

Она поспѣшила согласиться.

— Завтра, хорошо. Я буду дома все послѣ обѣда! Итакъ, до завтра!

Она оставила его смущеннаго, сердитаго на себя, что опрометчиво принялъ приглашеніе, которое разстраиваетъ другіе планы, лишь бы освободиться.

Теперь надо было сквозь эту стѣну, воздвигнутую между нимъ и нею этими безразличными незнакомыми людьми, добраться до нея. Прежде всего Марсіаль оглядѣлся, нѣтъ-ли по сосѣдству кого-нибудь непріятнаго. Онъ не замѣтилъ никого кромѣ Леволя, подозрѣній котораго онъ — безъ точнаго основанія — боялся. Но, такъ какъ толстякъ, казалось, не замѣчаетъ его, онъ преодолѣлъ свое нетерпѣніе и приблизился съ тѣмъ мучительнымъ и неопредѣленнымъ волненіемъ, которое ощущалъ всякій разъ, какъ видѣлъ «ее» или слышалъ «ея голосъ». Она повернулась къ нему съ протянутой рукой и съ быстро промелькнувшей улыбкой, въ которой онъ почувствовалъ все-таки ласку. Затѣмъ послѣдовали банальныя фразы, которыми обмѣниваются при встрѣчѣ:

— Ваше здоровье, сударыня?

— Прекрасно, благодарю васъ.

— А Жакъ?

— Здоровъ тоже.

— Г-нъ Бертеми съ вами?

— Конечно. Венадо его кліенты. Вотъ онъ!..

Дѣйствительно, Бертеми подошелъ къ Леволю.

— Я пойду поздороваюсь съ нимъ, — сказалъ Марсіаль, который страдалъ, что могъ обмѣняться съ возлюбленной лишь этими ничего не значущими словами и уже боялся, что ихъ разговоръ замѣченъ.

Онъ отошелъ отъ нея, оставляя ее этимъ чужимъ, этимъ незнакомымъ, этимъ безразличнымъ, которые могли болѣе свободно, чѣмъ онъ, слушать музыку ея голоса и ласкать глаза красотой ея плечъ.

Старше Марсіаля Дюге на нѣсколько лѣтъ, Бертеми казался его живымъ контрастомъ. Средняго роста, но превосходно сложенный, своей маленькой головой, длинными руками и жестами увѣренными и твердыми, онъ производилъ впечатлѣніе чего-то необычайно изысканнаго, тонкаго, аристократическаго. По его лицу, нѣсколько желчному, обрамленному подстриженными волосами съ просѣдью и бородой почти совсѣмъ уже сѣдой, по его спокойному высокому лбу, его взгляду острому, спокойному и прозорливому и его сѣрымъ глазамъ, его можно было принять скорѣе за офицера въ отставкѣ или дипломата, чѣмъ за дѣльца. Его рѣчь краткая, отрывистая, утвердительная обличала твердый умъ: о чемъ бы онъ ни говорилъ, онъ выражался съ совершенной ясностью и полнымъ спокойствіемъ, сохраняя даже въ самыхъ оживленныхъ спорахъ хладнокровіе, какимъ обладаютъ немногіе. Ничто его не удивляло. Онъ никогда не терялъ мѣры. Его знали немногіе, но всѣ соглашались, что это «человѣкъ большой силы». На самомъ дѣлѣ это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые цѣнятъ жизнь во столько, сколько она дѣйствительно или съ виду стоитъ, требуя отъ нея всего, что она можетъ дать въ видѣ положительныхъ благъ, простыхъ наслажденій, непосредственныхъ удовольствій, никогда не обращая своихъ вожделѣній къ недостижимому, и не интересуясь невѣдомыми областями, простирающимися за предѣлами ихъ горизонта. Его дѣдъ былъ однимъ изъ тѣхъ мечтателей практиковъ, какихъ было такъ много въ нашемъ вѣкѣ, которые совмѣщали спекуляціи неопредѣленно мистической философіи съ спекуляціями смѣлыхъ предпріятій и которымъ утопіи сенъ-симонизма не мѣшали обдѣлывать дѣла. Отецъ его, отдѣлавшись отъ гуманитарныхъ мечтаній, увеличилъ во время второй имперіи свое богатство, основанное при Луи-Филиппѣ, и почти совершенно раззорился въ катастрофѣ 1870 года. Преждевременная смерть помѣшала главѣ семьи возстановить состояніе и вручила въ 1876 году молодому человѣку двадцати трехъ лѣтъ бремя директорства въ Французско-иностранномъ банкѣ, кредитъ котораго былъ непроченъ, большинство предпріятій подорвано. Съ этого момента вся жизнь Александра Бертеми ушла въ аферы. Такою былъ для него и бракъ, заключенный десять лѣтъ спустя, и это была одна изъ удачныхъ аферъ: ибо сирота, на которой онъ женился, Женевьева де-Круа, дала ему одновременно и прекрасное приданное, и свою чарующую красоту, и родство, и связи въ свѣтѣ, который до тѣхъ поръ относился къ нему подозрительно. Въ жизни своего мужа она начала, такимъ образомъ, новый, блестящій фазисъ, который могъ бы быть и счастливымъ, если бы между ними не было непроницаемой преграды, раздѣляющей нѣжныя натуры отъ людей хищныхъ. Между супругами не было никакой близости, даже послѣ рожденія ихъ единственнаго ребенка. Всегда вѣрный себѣ, Бертеми въ семьѣ былъ тѣмъ же, чѣмъ въ своей конторѣ: онъ обходился съ женой, какъ съ старшимъ служащимъ, съ большимъ уваженіемъ, но безъ мысли, что она для него необходима; онъ относился къ своему мальчику, которому минулъ шестой годъ, съ снисходительной благосклонностью — точно къ мелкимъ служащимъ, которымъ онъ внушалъ страхъ, смѣшанный съ оттѣнкомъ нѣкоторой почтительной привязанности. Онъ не требовалъ отъ нихъ любви и, казалось, никому не давалъ ея: его жизнь была только ожесточенной борьбой съ другими изъ-за выгодъ для себя и своихъ, долгъ къ которымъ онъ считалъ исполненнымъ тѣмъ, что онъ доставлялъ имъ роскошь и богатство. Превосходно подготовленный къ этой войнѣ, въ которой онъ не зналъ пораженія, Бертеми имѣлъ, однако, одинъ недостатокъ, который могъ ему повредить: онъ преувеличивалъ свое знаніе людей; такъ что, когда онъ ошибался относительно кого-либо, — что случалось довольно часто, то онъ съ слѣпой настойчивостью упорствовалъ въ своей ошибкѣ. Такъ, напримѣръ, своего компаньона, г-на Леволя, онъ считалъ джентльменомъ — «не смотря на внѣшность», — добавлялъ онъ, — а о Марсіалѣ Дюге составилъ себѣ банальное и традиціонное представленіе, какое имѣютъ объ ученыхъ люди биржи и большого свѣта, и не желалъ исправить его какимъ-либо болѣе тонкимъ или прозорливымъ различеніемъ.

Въ этотъ моментъ Леволь, указывая глазами на Дюге и намекая на дѣло, которое они затѣвали въ компаніи, спрашивалъ его:

— Ну, что же, движется впередъ?

Бертеми сдѣлалъ неопредѣленный жестъ.

— Я видѣлъ Дюге три дня тому назадъ. Завтра я буду у него. Я слѣжу за нимъ, сколько могу. Но, вы знаете, этотъ человѣкъ непозволительно неточенъ. Его изобрѣтенію всегда чего-либо недостаетъ!

— Однако, вотъ уже три года, какъ оно близится къ цѣли, — замѣтилъ Леволь.

— Къ сожалѣнію, нѣсколько медленнѣе электрическаго тока, который ему все не удается примѣнить, какъ онъ хочетъ.

— И вы вѣрите, что дѣло только въ этомъ?

Таинственный тонъ Леволя заинтриговалъ Бертеми:

— Вы хотите сказать, что дѣло не только въ этомъ?

— Я не знаю, я ничего не знаю. Но я нахожу, что съ того, дня, какъ Дюге объяснялъ намъ устройство своего скопофора, онъ сильно измѣнился. Онъ не говорилъ тогда ни о чемъ, кромѣ своего изобрѣтенія, онъ былъ полонъ имъ, онъ былъ у цѣли, онъ почти кончилъ. Скопофоръ былъ почти живымъ существомъ, и онъ любилъ его до idée fixe. Теперь — напоминаніе о немъ раздражаетъ его — какъ разговоръ о прежней возлюбленной человѣка, который любитъ теперь другую…

— Вы думаете, что онъ занятъ другимъ изобрѣтеніемъ?

— Я не сказалъ этого! Но… есть на свѣтѣ вещи, кромѣ электричества, даже для изобрѣтателя. Я часто говорилъ вамъ, что мало вѣрю въ предпріятія, зависящія исключительно отъ одного человѣка: ибо жизнь полна непредвидѣннаго, и даже этотъ…

— О, — прервалъ Бертеми, — у этого непредвидѣнное доведено до минимума. Онъ поразительно уравновѣшенъ и преданъ своему дѣлу. Изобрѣтать — это его естественная функція: онъ совершаетъ ее безъ малѣйшаго усилія, безъ мысли о чемъ-либо иномъ. Право, я не представляю себѣ, что могло бы замедлить такую продуктивность. Когда извѣстно, что данный источникъ въ теченіе ряда лѣтъ доставляетъ такое-то количество воды въ минуту, то нѣтъ основанія бояться, что онъ изсякнетъ, и можно взяться за его эксплоатацію. Тоже самое и съ Дюге. Вы можете быть увѣрены, что онъ не перестанетъ работать до старости, работа — его страсть. Я готовъ биться объ закладъ, что другой онъ никогда не имѣлъ. Онъ не знаетъ даже честолюбія.

И такъ какъ Марсіаль подходилъ къ нимъ, Бертеми обратился къ нему:

— Рѣшите вы, Дюге, ошибаюсь-ли я? Мы говоримъ, о васъ: я утверждаю, что вы совершенно не честолюбивы. Правда-ли это?

— Правда.

Бертеми повернулся къ Леволю.

— Видите, мои наблюденія всегда вѣрны.

Толстякъ пожалъ своими широкими плечами, вскричавъ съ обычной вульгарностью:

— Разсказывайте! Точно вы не видите, что онъ кокетничаетъ, нашъ ученый мужъ. Не честолюбивъ! Во-первыхъ, всѣ честолюбивы. Одни хотятъ богатства, другіе славы; кто похитрѣе, хочетъ и того и другого. Честолюбіе двигаетъ міромъ. И затѣмъ, если бы вы не были честолюбивы, г-нъ Дюге, развѣ вы стали бы тѣмъ, что вы есть, развѣ вы сдѣлали бы то, что дѣлаете. Ради чего же вы работаете?

Отвѣтъ звучалъ нѣсколько рѣзко:

— Чтобы развлечься, милостивый государь!

Леволь расхохотался.

— Для развлеченія не трудятся, а веселятся. А вы не веселитесь. Держу пари, что вы никогда не веселитесь!

И онъ указалъ ему жестомъ диванчикъ, точно приглашая его къ признаніямъ и подмигивая снисходительно Бертеми, что должно было означать: «Теперь все узнаемъ, увидите!» Но Марсіаль, который ненавидѣлъ фамильярность, на этотъ разъ отвѣтилъ, не скрывая рѣзкости:

— Если бы я собирался исповѣдываться, милостивый государь, я самъ выбралъ бы себѣ духовника.

И онъ оставилъ Леволя, который злобно проворчалъ:

— Не всегда любезенъ нашъ великій человѣкъ.

Г-жа Бертеми перешла въ другой салонъ. Марсіаль послѣдовалъ за нею и, притаившись въ нишѣ окна неподалеку отъ нея, онъ жадно глядѣлъ на нее. Она была невыносимо хороша въ туалетѣ изъ мягкаго свѣтло-голубого атласа съ пучками бѣлыхъ розъ на корсажѣ и на поясѣ. Блѣдная синева матеріи и бѣлизна цвѣтовъ давали тонкія сочетанія и цѣлую гамму изысканныхъ оттѣнковъ съ бѣлизной ея лица, съ матовымъ оттѣнкомъ ея пепельныхъ волосъ, по которымъ изрѣдка проходили нѣжные отблески золота; все завершалось великолѣпнымъ уборомъ изъ сапфировъ, окруженныхъ брилліантами, которые сверкали какъ смѣлый вызовъ глазамъ, свѣтившимся подъ длинными черными рѣсницами, какъ и сапфиры, темноголубымъ блескомъ; и взглядъ этотъ, обыкновенно сдержанный или незамѣтный, по временамъ вспыхивалъ, точно молнія. Теперь она погасила его на время спокойнаго разговора съ этими безразличными, смѣнявшимися подлѣ нея: теперь она была только красивая женщина, какихъ много, не показывающая ничего изъ того, что творится въ ея душѣ; и Марсіаль вспоминалъ все, что онъ зналъ въ ней: всѣ черточки, которыя выдѣляли ее изъ другихъ, которыя для него дѣлали изъ нея единственное существо, не имѣвшее ничего общаго со всѣми этими свѣтскими куклами, хотя онѣ одѣвались у тѣхъ же портныхъ, носили тѣ же прически, тѣ же драгоцѣнности, тѣ же матеріи, хотя онѣ говорили тѣ же слова и дѣлали при этомъ тѣ же жесты. Она прошла салонъ, чтобы перемѣнить мѣсто. Марсіаль слѣдилъ: легкой и увѣренной походкой, мягкими движеніями, сообщавшими ея существу какую-то высшую грацію, она напоминала танагрскія фигурки, столь простыя и столь совершенныя. Онъ отмѣтилъ, что сегодня ея красота была вполнѣ классическая, что она могла быть Діаной или Венерой. Но ему случалось видѣть ее иною, болѣе выразительной; казалось, что черты ея измѣнились безконечно, что она ужь не богиня: она только прелестная женщина, слабая, взволнованная, нѣжная и вся его. Эта холодная красота была маска, которую она одѣвала вмѣстѣ съ праздничные платьемъ и парадными драгоцѣнностями, чтобы сохранить себя въ толпѣ; сохранить для него и скрыть то, что онъ не хотѣлъ, чтобы она показывала. Чужіе глаза могли смотрѣть на нее также, какъ и его, но они не видѣли въ ней того, что видно его глазамъ. Увы! такъ или иначе, они смотрѣли на нее; одна мысль объ этомъ терзала его, а онъ думалъ объ этомъ непрестанно, всякій разъ, какъ онъ встрѣчалъ ее въ людяхъ, — и въ лихорадкѣ ревности его виски бились отъ прилива крови, а въ ушахъ слышался шепотъ безумныхъ внушеній, которыя удавалось осилить только напряженіемъ страшной энергіи.

Вотъ Леволь подошелъ и поздоровался съ ней. Марсіаль подмѣтилъ взглядъ, которымъ онъ ее окинулъ, который показался ему взглядомъ безстыдной похоти, и, онъ задрожалъ отъ гнѣва и ненависти. Какъ! первый встрѣчный смѣетъ ее такъ разоблачать, тогда какъ онъ, который имѣетъ столько права на нее, едва смѣетъ приблизиться къ ней, сказать ей нѣсколько словъ и долженъ прятаться за портьерой, чтобы смотрѣть на нее. Еще разъ съ новой силой вспыхнулъ въ душѣ его инстинктъ возмущенія, такъ долго волновавшій его. О, бѣжать съ нею, уйти отъ этихъ обмановъ, этой лжи, этихъ компромиссовъ, этого лицемѣрія! уйти отъ этого свѣта, гдѣ надо скрывать ихъ любовь точно стыдъ, тогда какъ ему хочется схватить ее, поднять и закричать имъ всѣмъ: «Она моя!» Нѣтъ, нѣтъ — эти чужіе, эти враги проходили подлѣ нея, между нимъ и нею, раздѣляя ихъ непреоборимой стѣной любопытства и злости, предразсудковъ и злословія, зависти и приличій, болѣе сильные, чѣмъ она и онъ, непобѣдимые своей численностью — проклятая преграда, ненавистная тираннія! Могучій сравнительно съ каждымъ изъ нихъ въ отдѣльности, онъ безсиленъ противъ ихъ массы. Его любовь, свободная своей чистотой, была ихъ рабой; они грязнили ее своимъ прикосновеніемъ, тиранили своими капризами, сковали ея порывы невидимою тяжестью. И — точно для подтвержденія его мыслей — вотъ что говорили подлѣ нея. Онъ не пропустилъ ни слова изъ діалога, который вполголоса произносили двое молодыхъ людей приличныхъ, красивыхъ, изящныхъ:

— Кто эта хорошенькая женщина въ свѣтло-синемъ?

— Г-жа Бертеми.

— Жена банкира?

— Да.

— Недурна…

— Чуточку худа.

— О, нѣтъ! Взгляните на плечи. Это прелесть! Я бы не отказался.

— О, я тоже.

— Говорятъ о ней?

— Не знаю. Я не знакомъ.

— Съ кѣмъ она разговариваетъ?

— Старикъ? Это Леволь, ихъ компаньонъ.

— Вотъ какъ?.. Бертеми, Леволь и Компанія? — Онъ поблѣднѣлъ и сдѣлалъ шагъ впередъ, но сдержался. И ядовитыя слова охватили его сердце, безпощадныя, какъ сталь, вѣроломныя, какъ отрава. Не то, чтобы онъ подозрѣвалъ Женевьеву въ какой-нибудь интимности съ этимъ толстякомъ, грубое, красное лицо котораго оттѣняло теперь ея красоту; но зачѣмъ она выносила его близость; онъ обдавалъ ея лицо своимъ гадкимъ дыханіемъ, и она ему улыбалась; онъ говорилъ ей своимъ жирнымъ голосомъ Богъ знаетъ какія глупости или гадости, и она улыбалась; онъ осквернялъ ее своимъ нескрываемымъ сладострастіемъ, конечно, находя грязное удовольствіе въ томъ, что окружалъ своей похотью ее, безсильную избѣгнуть этого, — и она улыбалась, принужденная вѣчно улыбаться, ибо улыбка была ея маской, ея долгомъ; она улыбалась: точно невинный цвѣтокъ, по которому тянется противная слизь ползущей улитки и который все же продолжаетъ цвѣсти.

Наконецъ Леволя отозвалъ кто-то и Марсіаль рѣшился снова подойти въ ней. Но чужія уши могли подслушать ихъ слова, любопытные взгляды могли подмѣтить ихъ движенія: съ бурей въ груди, которая высоко подымалась, разомъ выдавая и его волненіе, и усилія сдержать его, онъ говорилъ о безразличныхъ вещахъ. Болѣе владѣя собой, она отвѣчала спокойно, съ неуловимой улыбкой на устахъ, которая была только для него, смыслъ которой только онъ могъ понять. Но между двухъ фразъ о новой оперѣ, объ успѣхѣ которой говорили, онъ успѣлъ тихо, тихо ввернуть три слова, въ которыя онъ вложилъ и муку ревности, и безумную страсть, и всю боль оскорбившихъ его только что словъ:

— Вы слишкомъ хороши!

Она поняла смыслъ этого двусмысленнаго комплимента, ибо Марсіаль замѣтилъ, что она смотритъ на него, какъ онъ это называлъ, жалкими глазами, глазами нѣжными, покорными, грустными, глазами, чарующими и утѣшающими, какими она глядѣла, когда чувствовала, что ему больно изъ-за нея или когда условія жизни принуждали ее причинить ему страданіе. Онъ былъ такъ тронутъ этимъ, что глаза его стали влажны — но въ то же время въ глубинѣ души онъ не зналъ, былъ-ли этотъ взглядъ отвѣтомъ состраданія, ободреніемъ, утѣшеніемъ, или онъ означалъ что-либо иное, непредвидѣнное, котораго онъ такъ всегда боялся, — невозможность свиданія или ежегодную ихъ разлуку, срокъ которой приближался. Его желаніе быть съ нею наединѣ усилилось: онъ хотѣлъ во что бы то ни стало знать, обмѣняться съ нею хоть нѣсколькими фразами, которыя разсѣяли бы или подтвердили его смутную боязнь, неисчерпаемую, какъ все, что родится изъ неизвѣстности, худшей, чѣмъ самая ужасная несомнѣнность. Но салонъ былъ переполненъ: ни уголка, гдѣ бы онъ могъ уединиться съ нею на мгновеніе. Онъ зналъ, что неблагоразуміе съ его стороны разсердитъ ее; поэтому онъ избѣгалъ съ нею всего, что могло показаться близостью или дружбой, и незначительная мелочь въ отношеніяхъ съ нею имѣла въ его глазахъ громадное значеніе. Но онъ все-таки рѣшился отважно предложить ей руку проводить ее въ буфету и сдѣлалъ это съ такой неловкой рѣзвостью, точно человѣкъ, отважившійся на нѣчто ужасное. Пробираясь межъ группъ, преградившихъ путь, онъ тихо спросилъ ее:

— Что у васъ?

Это былъ его обычный вопросъ. На этотъ разъ онъ имѣлъ особенный смыслъ, ибо въ этомъ позднемъ сезонѣ Бертеми могли уѣхать съ минуты на минуту.

Женевьева спокойно отвѣтила:

— Ничего.

Но такъ какъ глаза ея все еще хранили жалостливое выраженіе, онъ не успокоился.

— Вы скоро уѣзжаете? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ еще.

Онъ не могъ продолжать: онъ не имѣлъ той власти надъ собой, которая даетъ силу съ спокойнымъ лицомъ закричать шепотомъ все, чѣмъ взволновано сердце; онъ всегда боялся, какъ бы эти чужіе, мимо которыхъ они проходили, не прочли на его лицѣ или губахъ ихъ дорогой тайны. Онъ рѣшился, однако, прошептать:

— Я васъ люблю!

Рука Женевьевы тихонько сжала его руку, не то отвѣчая, не то останавливая его. Такъ какъ они подошли въ буфету, онъ спросилъ:

— Чего прикажите, сударыня?

— Стаканъ сорбета, пожалуйста.

Она пила медленно, маленькими глотками; онъ выпилъ залпомъ бокалъ шампанскаго.

Онъ проводилъ ее въ большой салонъ, по дорогѣ она сказала ему:

— Позже, когда немного разъѣдутся, мы сможемъ побыть вмѣстѣ.

— Вы останетесь?

— Я надѣюсь.

Сколько долгихъ вечеровъ провелъ онъ такимъ образомъ, поджидая момента, когда салоны станутъ не такъ полны и можно будетъ найти пару сосѣднихъ креселъ въ относительномъ уединеніи! И сколько разъ досадныя препятствія или поспѣшный отъѣздъ Бертеми, который не любилъ засиживаться, обманывали этотъ разсчетъ. Тогда Марсіаль, не смѣя уѣхать тотчасъ послѣ нея, оставался еще на нѣсколько времени съ пустой головой, точно окутанный бездной, а Потомъ уходилъ одинокій, съ душою, смущенной всѣмъ, что ихъ раздѣляло, — отъ мысли объ этихъ чужихъ, любой изъ которыхъ могъ высунуть между ними свою фигуру, свою болтовню, свою прихоть, — до этой законной, несокрушимой власти, которая обрушивалась и отнимала ее у него простымъ: «Пора домой, милая!» — точно ея отъѣздъ былъ самой естественной въ мірѣ вещью, точно ничто не разрывалось въ этотъ моментъ, когда кончались встрѣчи ихъ глазъ, согласный темпъ дыханія, когда рушилась хрупкая и всемогущая связь присутствія.

Одинъ изъ многихъ, похожій на всѣхъ, въ орденахъ, какъ большинство, подошелъ къ г-жѣ Бертеми. Марсіаль вынужденъ былъ уступить. Онъ уходилъ, надѣясь еще видѣться съ нею, а мучительные вопросы уже шевелились въ его умѣ: «Кто этотъ человѣкъ, котораго я еще не видѣлъ у нея, и который какъ будто хорошо знакомъ съ нею? Почему она меня не представила?» Онъ наблюдалъ за ними украдкой: Женевьева имѣла совершенно тотъ же видъ, что и съ нимъ: ея прелестное неподвижное лицо не выражало ничего или все, что угодно; собесѣдникъ ея былъ любезенъ, не безъ нѣкотораго оттѣнка фамиліарности жестикулируя шляпой. «Я долженъ сегодня же знать его имя, я долженъ знать, какъ она съ нимъ знакома, съ какого времени?»… Его лобъ сморщился отъ тяжкаго и тщетнаго усилія сообразить или отгадать, какъ вдругъ фраза, не разъ уже вырывавшая его сегодня изъ раздумья, еще разъ застигла его врасплохъ:

— Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!

Но на этотъ разъ вмѣсто того, чтобъ принять досадное или вялое выраженіе, лицо Марсіаля просіяло: онъ узналъ своего стараго друга, г-жу Лансело.

— Какъ, вы, милая г-жа Лансело, въ свѣтѣ?.. И въ какомъ свѣтѣ?

Старушка, еще очень красивая въ своихъ сѣдыхъ бандо, съ все еще молодыми глазами, улыбнулась съ легкой насмѣшкой:

— А вамъ можно?

— О, я — я бываю вездѣ.

Онъ не удержался отъ нѣкоторой горечи въ отвѣтѣ.

— Вамъ это весело?

— Нѣтъ.

— Такъ почему же?..

Онъ былъ въ томъ настроеніи, когда всякое слово, сказанное близкому человѣку, есть исповѣдь. Взглядъ г-жи Лансело участливо спрашивалъ его и, казалось, говорилъ, что онъ ненамѣренно уже сказалъ больше, чѣмъ его слова. Онъ захотѣлъ поправиться.

— Развѣ можно знать? — сказалъ онъ, пожавъ плечами.

Она продолжала смотрѣть на него.

— Можно подозрѣвать, — промолвила она.

Онъ покраснѣлъ, какъ мальчикъ.

— Приходите, поговоримъ, — сказала старушка. И она удалилась съ тѣмъ тактомъ, съ какимъ истинно добрыя души угадываютъ, въ чемъ нуждаются тѣ, страданью которыхъ они хотятъ помочь, — въ одиночествѣ или утѣшеніяхъ.

Потянулись долгія минуты. Марсіаль покорно слушалъ шансонетки, и ихъ напѣвы разбивали его сонливость, которую отъ времени до времени прерывали, то пожатія руки, то отрывки разговоровъ. Вдругъ вниманіе его сосредоточилось: піанистъ началъ фантазію на темы Тристана и Изольды.

Онъ узналъ тотчасъ лихорадочную прелюдію ко второму акту; и эта разнузданная буря души и страстей, бросая въ этомъ банальномъ мѣстѣ раздирающіе призывы любви, еще усилила его грезы, обостряла его воображеніе, уже бросившееся на безумный путь порывовъ и воспоминаній; подсказывала ему тысячи смутныхъ мыслей, изъ которыхъ вскорѣ одна выдѣлилась по нити напѣвовъ и заполнила его цѣликомъ: мысль о торжествующей любви, любви, болѣе сильной, чѣмъ жизнь, презирающей, уничтожающей и забывающей всѣ преграды и находящей единственное и истинное убѣжище — въ смерти. Вотъ за мучительными словами ожиданія слышится умиротворенный напѣвъ Изольды, призывающій смерть: «Въ дыханьи вѣчности исчезнуть, раствориться»… И мысль его выяснялась: ни для чего, кромѣ любви, не стоитъ ни жить, ни умирать; между этихъ двухъ крайностей, межъ этихъ двухъ равнинъ, наполненныхъ одна — ничтожнымъ прозябаніемъ, другая — молчаніемъ безъ сновъ, не есть-ли любовь — таинственный и благостный пріютъ, тѣнистая тропинка, прохлада которой манитъ наши шаги, сладостный миражъ, скрывающій и сокращающій безнадежную пустыню нашего пути?..

— А, г-нъ Дюге, изобрѣтаете что-нибудь?

Это Леволь, вспотѣвшій, истомленный опять хлопалъ его по плечу.

— Да, — отвѣтилъ Марсіаль въ надеждѣ избавиться отъ него, — я занятъ одной идеей.

— Даже здѣсь, — воскликнулъ тотъ съ изумленіемъ. — Это невозможно!

Но онъ не оставлялъ его, наоборотъ. Онъ фамильярно взялъ его подъ руку и, принудивъ взглянуть на группу, окружавшую Женевьеву, сказалъ:

— Ну, а какъ вамъ нравится сегодня г-жа Бертеми?

Марсіаль холодно отвѣтилъ:

— Она очень красива.

— Вы говорите это безъ всякаго воодушевленія. Она поражаетъ!

И онъ прищелкнулъ языкомъ.

— Да-съ, она поразительна… и восхитительна… Вотъ, счастливчикъ, мужъ-то, а?.. И подумайте, вѣдь онъ этого совсѣмъ не цѣнитъ. Бѣгаетъ за кулисами маленькихъ театровъ… О, когда онъ свободенъ, спокоенъ, настроенъ… Я бы на его мѣстѣ…

Марсіаль почти грубо вырвалъ свою руку.

— И затѣмъ, — продолжалъ Леволь, — никогда нельзя знать… Она имѣетъ ледяной видъ, эта красавица. А ледъ, знаете, охлаждаетъ тѣхъ, кто его касается.

Дюге удалось уйти. Какъ онъ ненавидѣлъ этого человѣка, который смѣлъ говорить такія вещи! Онъ, впрочемъ, ненавидѣлъ всѣхъ, кто къ ней приближался, кто ея касался, кто смотрѣлъ на нее. Развѣ всякій безсознательно не кралъ у него частицу ея, частицу ея красоты, ея взгляда, ея улыбки. А онъ хотѣлъ, чтобъ она вся была его, только его. Въ его жизни не было ничего болѣе важнаго, чѣмъ вотъ то, что эти чужіе могли брать мимоходомъ себѣ. Онъ любилъ ее совсѣмъ и навсегда, а не только на время этихъ встрѣчъ, которыя, какъ сегодняшняя, ставила слишкомъ много преградъ сближенію ихъ безмолвныхъ душъ, и не для ихъ свиданій, нечестныхъ и боязливыхъ. Онъ любилъ ее такъ, чтобы она была только его, въ глазахъ всѣхъ и безъ тайны, чтобы сливаться съ нею въ тиши ночей и дней, чтобы читать въ ея глазахъ ея малѣйшія мысли и проникаться ими, чтобы существовать только для нея, только въ ней, внѣ времени и пространства. И тутъ, оба они, столь близкіе и столь далекіе, должны слѣдить за своими глазами, которымъ не должно встрѣчаться, подавлять свои сердца, гдѣ пѣли эти призывы, которымъ должно оставаться безгласными! И никогда, никогда она не будетъ принадлежать ему такъ, какъ онъ хочетъ!..

Но салоны пустѣли; приближался часъ, когда имъ, быть можетъ, удастся найти минутку желанной близости. Вдругъ Марсіаль вздрогнулъ: — Бертеми подошелъ въ женѣ и потихоньку сказалъ ей нѣсколько словъ. Она отвѣчала: — она, несомнѣнно, не хотѣла, она просила остаться. Увы, онъ зналъ отвѣтъ, который смететъ всѣ ея возраженія, который всегда похищалъ ее:

— «У меня завтра много работы».

И дѣйствительно, въ этотъ вечеръ, какъ и въ другіе, бросивъ вокругъ себя взглядъ, который относился къ нему, но который разсѣивался и дѣлился между многими, она уѣхала. Итакъ, онъ не зналъ ничего изъ того, что разсчитывалъ узнать, ни тайны, которую скрывали «жалкіе глаза», ни имени незнакомца, который занялъ его мѣсто подлѣ нея, ни дня, когда онъ сможетъ снова ее увидѣть…

II.
Интермеццо.

На другой день Марсіаль ждалъ письма, которое должно было замѣнить неудавшійся вечерній разговоръ; отправляясь въ лабораторію изъ своей маленькой квартирки въ улицѣ Лилль, онъ приказалъ слугѣ приносить ему тотчасъ всѣ телеграммы, которыя получились бы утромъ.

Его рабочая жизнь становилась ему съ каждымъ днемъ все тяжелѣе съ тѣхъ поръ, какъ въ нее, точно порывъ урагана, ворвалась любовь. Раньше онъ весь уходилъ въ работу; онъ отдавался ей, какъ другіе отдаются игрѣ или развлеченіямъ. Теперь она казалась ему только рядомъ ненужныхъ заботъ и помѣхъ, которыя надо обойти. Часто еще въ дурныя минуты онъ отвлекался на моментъ мыслью о своемъ твореніи, страстнымъ исканіемъ рѣшеній, которыхъ ничто не раскрываетъ и, которыя надо добыть изъ себя; но чаще онъ избѣгалъ напряженія ума, которое отдаляло его отъ единственной мысли. Въ это утро онъ былъ разсѣянъ еще болѣе обыкновеннаго, чувствуя еще болѣе настоятельную потребность предоставить мысли полную свободу бродить въ той области, гдѣ она чувствовала себя хорошо. Его помощники говорили ему о текущихъ опытахъ, водили его у таинственныхъ аппаратовъ, которые измѣряли безконечное, взвѣшивали невѣсомое, а онъ не слышалъ ничего кромѣ иного далекаго голоса, тонъ котораго онъ тщетно пытался схватить. Онъ старался слѣдить за громадными вычисленіями, а мысль его, противъ его воли, напоминала лишь малѣйшія подробности вчерашняго вечера. И, униженный и пораженный своимъ рабствомъ, онъ обращалъ къ себѣ тысячи упрековъ, въ глубинѣ души наслаждаясь своимъ милымъ безсиліемъ.

«Мнѣ минуло тридцать шесть лѣтъ, — думалъ онъ. — Въ этомъ возрастѣ пробуждается честолюбіе, если оно дремало доселѣ; человѣкъ становится хищнымъ, жаднымъ, дерзновеннымъ. Это возрастъ могучаго расцвѣта дѣятельности, когда у большинства прекращается всякая сантиментальность; для нихъ любовь лишь юношеская греза, которой нѣтъ мѣста въ ихъ душѣ и которая нарушила бы ихъ планы. Они смѣются надъ ней, презираютъ ее или отрицаютъ. А я люблю, точно въ восемнадцать лѣтъ, со всѣми радостями и страданіями первой любви; я торжествую и отчаиваюсь, я не знаю, что дѣлается вокругъ меня, что дѣлаю я самъ, что я такое. У меня нѣтъ другого интереса, другой мысли, другого желанія, другой воли…»

По временамъ лаборанты прерывали его. Онъ отвѣчалъ разсѣянно и снова обращался къ своимъ мыслямъ, которыя, остановившись, часто сливались въ одно слово любви, въ одну подробность воспоминанія, въ одинъ туманный образъ, который медленно вставалъ въ его памяти и, побѣдоносный, все поглощалъ собой.

Около десяти часовъ пріѣхалъ Бертеми, который вчера предупредилъ его о посѣщеніи. Онъ освѣдомился прежде всего о Женевьевѣ и получилъ лишь разсѣянный отвѣтъ.

— Нѣтъ, вчерашній вечеръ не утомилъ г-жу Бертеми. Мы, вѣдь, рано уѣхали: вы не замѣтили?

Чтобы говорить о ней, Марсіаль подсказалъ:

— Мнѣ показалось, что г-жа Бертеми имѣла усталый видъ?

— Усталый? Нѣтъ. Моя жена удивительно здорова; она никогда не болѣетъ; и затѣмъ она обожаетъ свѣтъ: свѣтъ вылечилъ бы ее отъ всякихъ мигреней, если бы у нея были таковыя.

Марсіаль содрогнулся. Брошенное безразличнымъ тономъ, это замѣчаніе, раскрывало язву сомнѣнія, которая всегда скрывалась въ глубинѣ его совѣсти. Она обожаетъ свѣтъ: потому что встрѣчается тамъ съ нимъ или потому, что блистаетъ тамъ предъ другими? Онъ не зналъ, онъ не могъ знать. Онъ хотѣлъ обладать всей этой душой, а она по прихоти ихъ раздѣленной жизни всегда ускользала отъ него; лучи свѣта, которые случайно падали на нее, обрисовывали лишь неполный, иногда противорѣчивый силуэтъ; онъ вѣрилъ въ нее; но слова, пойманныя на лету, вродѣ этого замѣчанія Бертеми, взгляды, жесты, мелочи вдругъ разрушали до основанія зданіе его вѣры, потрясали мгновенно идею, которую онъ себѣ о ней составилъ, волнуя его тѣмъ сильнѣе, что вплоть до момента встрѣчи онъ не могъ ни изслѣдовать эти сомнѣнія, ни опредѣлить эти настроенія. Теперь, напримѣръ, тысячи вопросовъ тѣснились въ немъ, и не было Женевьевы, чтобъ отвѣтить на нихъ и не Бертеми, ихъ можно было предложить. Бертеми. впрочемъ, постарался покончить съ этими ненужными разговорами и перешелъ къ дѣламъ.

Марсіаль не зналъ Бертеми, когда встрѣтился съ Женевьевой и въ началѣ рѣшился избѣгать этой опасности и униженія: дружбы съ мужемъ. Но любовь его росла и его возростающее желаніе видѣть вблизи жизнь возлюбленной, ревность къ человѣку, который владѣлъ ею и власть котораго непрерывно грозила имъ, въ концѣ концовъ довели бы его до знакомства съ банкиромъ, если бы случай и не свелъ ихъ.

Съ первыхъ своихъ дебютовъ Дюге былъ въ дѣловой связи съ одной изъ тѣхъ компаній, которыя были основаны послѣ первой электрической выставки — съ «Обществомъ эксплоатаціи электрическихъ силъ». Оно купило у него его первый патентъ — дѣло было въ остроумномъ примѣненіи металлургической химіи — за сумму, обезпечивавшую ему независимость: съ тѣхъ поръ онъ не прекращалъ съ нимъ дѣловыхъ сношеній. Когда Бертеми, банкъ котораго былъ заинтересованъ въ дѣлахъ компаніи, былъ выбранъ въ ней предсѣдателемъ совѣта правленія, — въ спеціальныхъ кружкахъ сильно заговорили о новомъ изобрѣтеніи Дюге, которое могло имѣть гигантское коммерческое значеніе. Дѣло шло объ аппаратѣ, предназначенномъ для воспроизведенія и сохраненія изображеній, подобно тому, какъ фонографъ сохраняетъ и воспроизводитъ звукъ, и уже окрещенномъ именемъ скопофора. Бертеми пришлось такимъ образомъ вести съ Марсіалемъ переговоры объ обезпеченіи за «Обществомъ» права первой эксплоатаціи драгоцѣннаго изобрѣтенія. Его вмѣшательство поставило Дюге въ довольно затруднительное положеніе: съ одной стороны, ему не хотѣлось вступать въ дѣловыя сношенія съ Бертеми, съ другой — онъ разсчитывалъ воспользоваться этимъ совпаденіемъ для сближенія съ Женевьевой; такимъ образомъ скопофоръ сталъ скоро пособіемъ въ затрудненіяхъ, къ которому прибѣгали въ нуждѣ и который все былъ дальше отъ окончанія, между тѣмъ, какъ Марсіаль становился все ближе въ семьѣ Бертеми. Банкиръ, весьма преданный дѣламъ, освѣдомлялся съ безпокойствомъ всякую недѣлю, какъ подвигается аппаратъ; но вотъ ужъ годъ, какъ онъ оставался въ одномъ положеніи.

— Меня останавливаетъ одна трудность, — объяснялъ Марсіаль, — мой камертонъ, — камертонъ, колебанія котораго были бы достаточно быстры, чтобы послѣдовательно и равномѣрно поглощать всѣ свѣтовыя вибраціи, производимыя образомъ. Но вотъ онъ не совершененъ: онъ поглощаетъ лишь около восьми десятыхъ колебаній, которыя необходимы, чтобы возстановить изображеніе. Стало быть, надо ждать!

Банкиръ спросилъ:

— Вы добьетесь?

— Несомнѣнно, — отвѣтилъ Марсіаль.

На самомъ дѣлѣ онъ бросилъ изслѣдованія, когда они близились къ цѣли, — такъ онъ боялся момента заключенія договора съ Бертеми; но объ этомъ не перестали говорить.

Сегодня, какъ и всегда, они говорили также только объ этомъ.

— Итакъ, — спрашивалъ Бертеми, нахмуривъ лобъ недовольно, — вамъ все недостаетъ этихъ двухъ десятыхъ?

Онъ казался въ дурномъ настроеніи настолько, что Марсіаль, боясь его раздражить, сдѣлалъ уступку.

— Да, — сказалъ онъ, — но я напалъ на новый путь. Вы знаете, что сѣтчатая оболочка глаза различаетъ предметъ даже, когда же воспринимаетъ всѣхъ его точекъ. Такъ, на извѣстныхъ тканяхъ, гдѣ лишь утокъ представляетъ изображеніе, а основа, вся одного цвѣта, скрываетъ части этого рисунка, мы все-таки, не смотря на это, видимъ превосходно то, что должно быть изображено. И вотъ, я предполагаю теперь утилизировать этотъ принципъ для моего аппарата. Въ сущности, все дѣло лишь въ тонкой мѣдной или бронзовой проволочкѣ. Вы увидите, что мы добьемся!..

Внезапно ему пришла въ голову идея, что во время этой ужасной лѣтней разлуки скопофоръ могъ бы сослужить ему нѣкоторую службу, и онъ добавилъ:

— Я убѣжденъ, что за лѣто я непремѣнно найду необходимое, и этой осенью, а, можетъ быть, и раньше вы увидите готовый аппаратъ въ дѣйствіи.

— Надѣюсь. И — неправда-ли, гдѣ бы я ни былъ, вы увѣдомите меня, какъ только будете увѣрены въ результатѣ.

— Будьте покойны; я не забуду!

Успокоившись, Бертеми простился; затѣмъ, вдругъ открывъ дверь, онъ вернулся съ инымъ выраженіемъ:

— О, — сказалъ онъ, — забылъ подѣлиться съ вами новостью.

И, улыбаясь, онъ разсказалъ нѣсколько подробностей о случаѣ измѣны въ ихъ обществѣ, слухъ о которой уже давно циркулировалъ: жена, которой принадлежало все состояніе, поймала мужа на мѣстѣ преступленія, такъ что его положеніе, основанное на приданномъ и вообще болѣе блестящее, чѣмъ солидное, погибло вмѣстѣ съ разстроеннымъ бракомъ.

— Понимаете вы это? — спросилъ онъ въ заключеніе. — Рисковать такимъ образомъ, грязнить свою жизнь, губить карьеру и изъ-за чего?..

— Игра любви! — объяснилъ Марсіаль.

Бертеми расхохотался.

— Подите вы съ любовью! О, любовь — развѣ бываетъ любовь послѣ двадцати лѣтъ? Въ романахъ развѣ. Гдѣ, скажите, мѣсто въ дѣловой жизни для любви? Играетъ она какую-либо роль въ моей жизни? Нѣтъ. Въ вашей? Тоже нѣтъ. — Итакъ?

Не прошло четверти часа послѣ его отъѣзда, какъ слуга Марсіаля принесъ двѣ телеграммы. Онъ открылъ первую, отъ Женевьевы, какъ всегда, короткую и ясную:

«Сегодня въ половинѣ пятаго (по возможности точно) я выйду изъ экипажа въ улицѣ Гошъ предъ № 15. Постарайтесь быть по близости. А послѣ завтра въ 2 часа у насъ. Ж.»

По совпаденію, такъ часто разстраивавшему проекты Марсіаля, вторая телеграмма, подписанная однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ современной наукѣ именъ, назначала ему на тотъ же день свиданіе въ 4 часа въ Люксембургскомъ кварталѣ по «безотлагательному дѣлу». Не было возможности согласовать эти два дѣла: Марсіаль, считавшій своимъ долгомъ жертвовать всѣми дѣлами для малѣйшихъ интересовъ своей связи, поспѣшилъ отвѣтить коллегѣ, что не имѣетъ возможности воспользоваться его приглашеніемъ.

Эти краткія встрѣчи, краденое и обманчивое счастіе которыхъ онъ учитывалъ заранѣе, стали опасны съ тѣхъ поръ, какъ кучеръ г-жи Бертеми зналъ Марсіаля. И Женевьева разрѣшала ихъ чрезвычайно рѣдко и лишь тогда, когда хотѣла утѣшить Марсіаля въ чемъ-либо или убѣдить его, что онъ занимаетъ то же мѣсто въ ея сердцѣ: ибо въ ней былъ еще запасъ благоразумія, который она хранила, — не смотря на безпорядокъ въ своей жизни и совѣсти, — какъ послѣдній слѣдъ своей правильной, умѣренной и мягкой натуры, которую не могла совсѣмъ извратить страсть. Лишь рѣдко, рѣдко она забывалась — точно для того, чтобы еще скорѣй овладѣть собою; Марсіаль обожалъ эти чудные моменты, ибо эти вспышки инстинкта въ натурѣ условной, передѣланной всей ея жизнью, открывали ему иное существо, неподдѣльное, порывистое, безъ раздумья и безволія. Онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ, какъ когда-то въ первые дни ихъ знакомства, встрѣтивъ ее какъ-то въ экипажѣ, онъ бѣжалъ довольно долго, чтобы раскланяться съ Женевьевой на ходу. На ближайшемъ свиданіи она поблагодарила его, прибавивъ:

— Я люблю, чтобы для меня дѣлали глупости.

Правда-ли это? Онъ не зналъ. Она ихъ во всякомъ случаѣ никогда почти не дѣлала.

Марсіалю удалось проработать до конца утра, которое онъ протянулъ, сколько могъ; затѣмъ онъ позавтракалъ въ ресторанѣ, медленно и лѣниво курилъ за своимъ кофе и подъ лучами раскаленнаго солнца онъ потихоньку пошелъ по пыльнымъ бульварамъ къ парку Монео. Посмотрѣвъ на часы въ паркѣ, онъ замѣтилъ, что остается еще больше часа ждать: за два года онъ не потерялъ еще юношеской привычки предупреждать назначенное время, хотя онъ зналъ, что Женевьева предпочитала немножко опоздать. Въ прежнія времена его жизни непреодолимый сплинъ овладѣвалъ имъ въ свободные часы; теперь, наоборотъ, онъ дорожилъ этими потерянными минутами, въ которыя онъ наслаждался воспоминаніями, думалъ о Женевьевѣ, призывалъ ее, говорилъ съ нею, ибо она, вѣдь, всегда и вездѣ, не смотря на разстояніе, была съ нимъ и въ немъ. Онъ сѣлъ у бассейна, отъ котораго вѣяло прохладой и журчаньемъ воды, и въ умѣ его пронеслись слова Бертеми: «Развѣ любовь существуетъ?» Онъ улыбнулся и возразилъ: «Чортъ возьми!» Ибо въ этотъ моментъ ему хотѣлось подтрунить надъ человѣкомъ, прихоть котораго могла всегда разбить его мечтанія, надъ законнымъ обладателемъ счастья, которое онъ кралъ. Это чувство ничтожной радости скоро уступило мѣсто смутнымъ мечтамъ, въ глубинѣ которыхъ властно и неясно, мощно и невыразимо, таилась все та же безумная, неутомимая жажда полнаго сліянія, глубокая, вѣчная, еще болѣе распаленная предстоящимъ видѣніемъ. О, прежде всего, — вѣчная! Подъ тѣнью этихъ деревъ съ свѣжею листвою, которую каждая осень уноситъ, каждая весна обновляетъ, онъ чувствовалъ, что его сжигаетъ эта ненасытимая страсть. Какъ можно вѣрить, что чувство, зажженное въ насъ, можетъ погаснуть, не изливъ всего своего свѣта, не обогрѣвши всей своей теплотой? Увы, онъ былъ полонъ любви и чувствовалъ, что она убѣгаетъ, какъ неуловимый миражъ, который кажется такимъ реальнымъ, что, вотъ, бѣжишь къ нему, задыхаясь и безъ силъ, — а онъ уже разсѣялся въ туманѣ. Самая ничтожная случайность, подозрѣніе человѣка, съ которымъ онъ только что смѣялся, одно непредвидѣнное мановеніе судьбы, котораго нельзя ни разсчитать, ни предупредить — могло каждую минуту создать между нимъ и нею непроходимыя преграды. Онъ зналъ это, онъ это повторялъ себѣ всегда. Эта ужасная увѣренность, что на вѣки остаешься неувѣреннымъ, случайнымъ, зависимымъ — увы, вотъ что было единственно вѣчно въ ихъ бѣдной любви!

Марсіаль провелъ въ этомъ мрачномъ раздумьи все время до назначеннаго часа. Онъ вышелъ изъ парка на улицу и ждалъ еще нѣсколько минутъ. Наконецъ, экипажъ показался. У лѣваго окна — таково было ихъ условіе — онъ увидалъ головку возлюбленной. Онъ остановился. Повернувшись, онъ увидѣлъ, какъ она легко сходила, давала приказанія кучеру — конечно, для того, чтобы продолжить короткій моментъ, который оставалась передъ его глазами — прелестная въ своемъ свѣтломъ туалетѣ съ цвѣтами. Затѣмъ, повернувъ на мгновеніе голову къ нему, она исчезла за тяжелой дверью, которая захлопнулась за нею: символъ преграды, вѣчно раздѣлявшей ихъ, непреоборимой стѣны, которую невидимыя руки воздвигли между ними. Исчезнувъ такимъ образомъ, мимолетное видѣніе оставило ему лишь смутное ощущеніе боязни, страха, одиночества, которое до завтра въ тоскливомъ ожиданіи будетъ все рости и ожесточаться…

…И однако, не считая болѣе близкихъ свиданій, которыя бывали едва-ли разъ въ двѣ недѣли, это была почти исключительная возможность видѣть ее хоть такъ, на лету. Иногда, когда ей удавалось отослать свою карету, ихъ свиданія бывали дольше и лучше; иногда, напримѣръ, они подолго ходили на противоположныхъ сторонахъ улицы, по параллельнымъ тротуарамъ. Улица раздѣляла ихъ, шумная, оживленная, полная грохота и движенія: и онъ говорилъ себѣ, что такъ они могутъ идти далеко, далеко, до конца свѣта — и нигдѣ они не уйдутъ отъ этого шума и движенія человѣческой жизни между этими двумя параллельными путями, которымъ никогда не суждено скреститься.

Стоя на тротуарѣ, Дюге думалъ было минутку подождать выхода Женевьевы: быть можетъ, она разсчитываетъ на это и будетъ обманута въ ожиданіи. Но, быть можетъ, также эта «глупость» не понравится ей. Онъ рѣшилъ уйти, и такъ какъ это было недалеко отъ квартиры г-жи Уатерсъ, онъ вздумалъ исполнить свое вчерашнее обѣщаніе, хотя ему совсѣмъ не хотѣлось.

Молодая женщина была одна въ своемъ маленькомъ англійскомъ будуарѣ, куда свѣтъ еле пробивался изъ-за гардинъ съ причудливыми рисунками. Въ этомъ полусвѣтѣ онъ еле разглядѣлъ ея изящную фигуру, всю въ кружевахъ; онъ видѣлъ, какъ къ нему приближается обнаженная рука, и пожалъ, не цѣлуя, маленькіе пальчики, которые ему протянули. Началось съ изъявленій дружбы.

— Наконецъ-то! Неужели это вы?

И затѣмъ, съ неуловимой перемѣной въ тонѣ:

— Нѣтъ, право, — я не надѣялась.

— О, — сказалъ онъ, — я обѣщалъ вчера.

— Да, да. Но сегодня, только что, я слышала о васъ… Да… Я видѣла г-на Б…. онъ заходитъ иногда во мнѣ — и онъ жаловался на васъ. Онъ говорилъ, что приглашалъ васъ на этотъ самый часъ и что вы отказались.

Марсіаль почувствовалъ, что онъ краснѣетъ, точно уличенный въ грѣхѣ.

— У меня было дѣло, — пробормоталъ онъ, — въ этомъ кварталѣ, въ четыре часа. Я не разсчитывалъ освободиться такъ рано.

— Вы не хотите сказать мнѣ, что предпочли меня г-ну Б…? А между тѣмъ вы имѣли полную возможность: я бы вамъ не повѣрила. О, я васъ знаю! Вы человѣкъ науки. Наука прежде всего!

Говорила она это въ насмѣшку или серьезно? Знала она что-нибудь? Подозрѣвала? Она продолжала:

— …Остальное не въ счетъ. Кстати, было вамъ вчера весело?

— О, нѣтъ!..

Это вырвалось невольно. Она саркастически улыбнулась и замѣтила:

— Однако, тамъ было полно, много знаменитостей, много красивыхъ женщинъ. Съ одной вы разговаривали довольно долго. Увѣряю васъ, мнѣ не показалось, что вамъ съ ней скучно.

Онъ спросилъ неувѣреннымъ голосомъ:

— Кто же это?

— Г-жа Бертеми.

Это замѣчаніе поразило его тѣмъ болѣе, что онъ не считалъ его вѣрнымъ: онъ зналъ, что былъ съ Женевьевой не больше десяти минутъ. Чтобы бросить такимъ образомъ это имя безъ достаточнаго мотива и съ очевиднымъ намѣреніемъ, необходимо было, чтобы любопытство г-жи Уатерсъ было во всякомъ случаѣ сильно возбуждено. И она наблюдала за нимъ странными глазами, свѣтившимися въ полумракѣ, слишкомъ проницательными, почти злыми. Первое его движеніе было — протестовать; но онъ подумалъ, что это будетъ напрасно и не умно.

— Да, правда, — отвѣтилъ онъ холодно, — я сказалъ нѣсколько словъ съ г-жей Бертеми. Это прелестная женщина.

Г-жа Уатерсъ повторила:

— Прелестная!

Ея голосъ шипѣлъ, точно она этимъ словомъ втягивала абсентъ.

Она продолжала:

— Вы часто видите ее?

— Иногда. У меня дѣла съ ея мужемъ.

— А!

Молчаніе, которое онъ не смѣлъ нарушить, воцарилось послѣ этого восклицанія.

Затѣмъ она начала:

— И такъ, несмотря на г-жу Бертеми, которая прелестна, вамъ не было весело у Венадо?

Ему показалось, что есть возможность устранить имя Женевьевы.

— Развѣ теперь бываетъ весело? — вскричалъ онъ, стараясь воодушевиться. — Развѣ можно веселиться теперь, въ наше время, когда все подчинено выгодѣ, когда все стало барщиной. Встрѣчаются только съ людьми, съ которыми выгодно встрѣчаться, бываютъ тамъ, гдѣ выгодно бывать; у себя принимаютъ тѣхъ, кого выгодно принимать, гуртомъ, безъ разбора, безъ мысли доставить гостямъ удовольствіе, на которое они и сами не разсчитываютъ. Вчера, напримѣръ, тамъ было жарко и душно, какъ въ банѣ, тамъ ходили другъ у друга по ногамъ и умирали отъ усталости, не находя мѣста присѣсть; тамъ скучали до ужаса, слушая этихъ балаганныхъ кривлякъ, которыхъ никто и не подумалъ бы слушать въ ихъ кафе-шантанахъ, однако, г-жа Венадо была въ восторгѣ. Да едва-ли многіе и протестовали въ глубинѣ души.

Онъ говорилъ, а она, свернушись какъ кошечка, наблюдала его, болѣе чѣмъ слушала, въ нѣсколько насмѣшливомъ молчаніи. Когда Дюге въ концѣ своей тирады остановился, онъ вдругъ почувствовалъ себя смущеннымъ этимъ вниманіемъ, которое шло много дальше его словъ, казалось, слышало въ нихъ совсѣмъ иное, и угадывало слишкомъ много. И онъ повторилъ въ замѣшательствѣ:

— Да, правда, все стало барщиной.

Но, взглянувъ на него испытующимъ взглядомъ, который проникъ до самой глубины, она спросила:

— И любовь тоже?

Онъ вспомнилъ кстати слова г-на Бертеми.

— О, — сказалъ онъ, — развѣ любовь существуетъ?

Глаза г-жи Уатерсъ не отрывались отъ него, и ея голосъ съ нѣкоторымъ усиліемъ отвѣтилъ:

— Вамъ лучше знать.

— Мнѣ? — вскричалъ онъ.

— Да, вамъ… Вы знаете…

Смутная боязнь, овладѣвшая имъ въ началѣ разговора, росла непрерывно. Онъ уже не сомнѣвался, привыкнувъ раскрывать тайны сердецъ, она подозрѣвала или знала что-либо. Но вдругъ, когда онъ тщетно искалъ возраженія, она приняла другой тонъ, болѣе легкій, болѣе естественный:

— И не только вы знаете, любезный г-нъ Дюге. Любовь доступна всякому. О, конечно, не любовь изъ романовъ, великая любовь, какой не знаютъ наши нравы, любовь единственная, абсолютная, вѣчная: она рѣдка и немножко смѣшна; оттого ея и не прощаютъ, когда она случайно приключится. Но иная любовь, эта миленькая любовь, маленькая любовь, пріятная, удобная, сговорчивая, практичная…

Онъ прервалъ:

— Та, что философъ опредѣлилъ: встрѣча двухъ фантазій.

Она докончила безъ малѣйшаго колебанія.

— …и соприкосновеніе двухъ эпидермъ. Да, эта самая. Безъ нея нельзя жить, неправда-ли? Это необходимо всѣмъ намъ, какъ вода, какъ солнце. Это — жизнь и источникъ жизни. Это — инстинктъ слѣпой и мудрый, ибо онъ рѣшаетъ всѣ наши мудрствованія. А все остальное, все, что сопровождаетъ, о, все это — воображеніе, прихоть, излишняя прибавка. И это ужасно неудобно. И есть еще люди, которые хотятъ настоящей страсти…

Она демонстративно зѣвнула.

— О, если бы они знали, какой это безпорядокъ вноситъ въ жизнь: раззореніе, катастрофы, потеря времени! Это хорошо для бездѣльниковъ. Они и способнѣе на это. А для человѣка занятаго, для умной женщины — маленькая связь, пріятная, легкая, пикантная: немножко для чувствъ, немножко для сердца…

— Для сердца тоже?..

— Почему же нѣтъ. Ему такъ мало надо. И затѣмъ, какъ бы банальна ни была исторія, всякія затрудненія, усложненія, интриги, случайности доставятъ уже непремѣнно воображенію достаточно возбужденій. Обманываешь себя иллюзіями чувствъ, воображаешь дѣйствительныя опасности, увѣряешь себя въ правдивости своихъ слезъ — и чувствуешь себя очень счастливымъ!

Все лицо ея было полно наслажденія, которое она описывала; глаза ея сверкали, точно обѣщая что-то. Дюге всталъ.

— Это называется интрижкой, — сказалъ онъ.

Быть можетъ въ голосѣ его звучалъ оттѣнокъ презрѣнія; она возразила:

— Вамъ этого мало! У васъ есть больше!

— Но…

— О, я не прошу у васъ исповѣдей. Увижу я васъ еще разъ?

Оскорбленный, раздраженный, обезпокоенный, онъ далъ себѣ слово больше не бывать у нея. Но онъ зналъ, что придетъ, потому что съ нимъ говорили о «ней».

На улицѣ, предвидя рядъ пустыхъ часовъ, онъ почувствовалъ себя безнадежно брошеннымъ: одна во всемъ обширномъ мірѣ, одна среди толпы далекихъ душъ, одна душа влекла его къ себѣ, и онъ не могъ соединиться съ ней; и чудилось ему, что изъ безконечной дали она зоветъ его еле слышнымъ голосомъ, вибраціи котораго замираютъ въ пространствѣ. И пространство это было не свободно: на немъ высилась крѣпость, воздвигнутая жестокостью людей противъ любящихъ сердецъ; подъ стѣнами ея, точно вѣрные часовые, бродили чуждыя имъ существа, безразличныя или враждебныя, подобныя маленькому созданію каприза, хитрости и распутства, которое онъ только что видѣлъ. Чего ждать отъ нихъ? Былъ-ли между ними хоть одинъ, кто могъ бы сочувствовать или хоть понять? Лучшіе осудили бы его; другіе выказали бы снисходительность соучастниковъ; третьи возненавидѣли бы по злобѣ, или старались повредить изъ низости. Онъ вспомнилъ нѣсколько именъ. Никто не внушилъ ему ни тѣни симпатіи. Лишь имя г-жи Лансело вызвало въ немъ пріятное воспоминаніе. Такъ какъ онъ былъ подлѣ ея квартиры, онъ позвонилъ.

Вдова посланника при второй Имперіи, г-жа Лансело, легко несла свои шестьдесятъ лѣтъ. Подъ прядями сѣдыхъ волосъ, не смотря на усталость и морщины, ея лицо хранило слѣды былой красоты, нѣкогда воспѣтой великимъ поэтомъ. Ея прошлое затерялось въ дали годовъ. Лишь кой когда уже пожилые люди вспоминали о немъ. И она старѣлась въ кругу молодыхъ людей, которые такъ нуждались въ ея живомъ и миломъ умѣ, а еще болѣе въ этой душевной теплотѣ, которую она сумѣла въ теченіе долгихъ лѣтъ хранить, точно пламя подъ пепломъ. Марсіаль давно былъ знакомъ съ нею: послѣ случайной встрѣчи она какъ-то пригласила его къ себѣ; онъ пошелъ, привлеченный, а затѣмъ и увлеченный ея глубокой добротой, нѣжностью, которой она была полна, симпатіей, усиливавшейся съ каждымъ его посѣщеніемъ. Въ новой обстановкѣ онъ нѣсколько позабылъ ее, нисколько ея этимъ не обижая, но приходилъ еще изрѣдка, въ грустные часы, когда ищешь смягчающей ласки сердца, которое отгадываетъ больше, чѣмъ вы ему открываете, и нѣжнаго голоса, который проникаетъ дальше, чѣмъ его скромныя слова. Она не была наперсницей, — ибо есть тайны, которыя хранятъ только для себя; но съ чуткостью женщины, которая извѣдала все въ жизни, она отгадывала въ немъ страданія, неутомимая жестокость которыхъ была ей хорошо извѣстна, и нѣжно, не показывая вида, старалась ихъ смягчить точно старшая, сердечная сестра, руками матери, несущими покой и исцѣленіе.

Когда Марсіаль вошелъ въ будуаръ empire г-жи Лансело, высокій старикъ, совершенно сѣдой, съ серьезнымъ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами, по которымъ его можно было принять за государственнаго человѣка или дипломата въ отставкѣ, всталъ, чтобы проститься. Но г-жа Лансело представила мужчинъ.

— Г-нъ Дюге… графъ де-Марвиль.

Старикъ взглянулъ на Марсіаля, сказалъ ему нѣсколько комплиментовъ насчетъ его блестящей дѣятельности, и протянулъ на минутку разговоръ, не садясь и облокотившись о высокій каминъ, украшенный часами, канделябрами и вазами съ императорскимъ орломъ. Безразличныя фразы, почти безъ выраженія, падали съ его старческихъ губъ; онъ безъ интереса слушалъ отвѣты, не подымая полуопущенныхъ вѣкъ, которыя прикрывали его безкровные глаза. Онъ вышелъ медленно, опираясь на палку, еле двигая больными ногами.

— Вы не знаете г-на де-Марвиль? — спросила г-жа Лансело, когда она осталась вдвоемъ съ Марсіалемъ.

— Нѣтъ, я, кажется, съ нимъ никогда не встрѣчался.

— И не слышали о немъ?

— Тоже нѣтъ.

Старушка улыбнулась.

— Какъ далеки, однако, отъ вашего времени мы, люди прошлаго! — вскричала она.

— Я, однако, знаю, — сказалъ Дюге, — что г-нъ де-Марвиль игралъ роль въ политикѣ имперіи. Онъ былъ, кажется, министромъ?

— Нѣтъ, только вице-президентомъ Палаты. Но не этимъ онъ интересенъ.

Хотя этотъ незнакомецъ, съ которымъ, быть можетъ, никогда не придется встрѣтиться, очень мало интересовалъ Марсіаля, онъ спросилъ разсѣянно:

— Чѣмъ же?

— Своей жизнью.

— Личной жизнью?

— Да. О, эта личная жизнь, въ которой нѣтъ тайны для другихъ, одна изъ тѣхъ исторій сердца, бури которой были предметомъ толковъ, вниманія, комментаріевъ, для цѣлаго поколѣнія. Если бы вы были нѣсколько болѣе любопытны, если бы вы бродили въ свѣтѣ, не только углубившись въ себя, если бы вы слушали, что говорятъ вокругъ васъ, вы знали бы о ней, конечно. Но вы не знаете ничего — вплоть до его извѣстной связи съ женщиной знаменитой въ мои юные годы: исторія, которой хватило бы на четыре, на пять романовъ, другъ мой. И вотъ все, что отъ нея осталось. Ибо она давно въ могилѣ, бѣдная великая героиня. Миръ забвенія витаетъ надъ ея прахомъ. И всегда такъ кончается.

— Вы думаете? — спросилъ Марсіаль. Г-жа Лансело пристально посмотрѣла на него.

— Я знаю, — отвѣтила она съ утвердительнымъ жестомъ. — Человѣкъ страдаетъ, онъ плачетъ; сердце его истерзано, онъ хотѣлъ бы умереть, онъ спрашиваетъ себя, гдѣ почерпнетъ онъ мужества перенести, силы перестрадать эту муку; онъ содрагается предъ будущимъ; онъ думаетъ, что каждый новый день будетъ лишь повтореніемъ вчерашней пытки; — но вотъ проходятъ дни, проходятъ годы, все это уходитъ въ прошлое, точно колокольня, отъ которой удаляешься: она все уменьшается, потомъ сливается съ равниной, такъ что ея совсѣмъ не видно. И это не все, мой другъ: то, что было такъ тяжело, такъ страшно тяжело, начинаетъ казаться милымъ, пріятнымъ, хорошимъ. Страданія забываются; въ памяти остаются только минуты радости; онѣ встаютъ еще иногда, но ужь блѣдныя, готовыя вотъ, вотъ изгладиться, какъ и все остальное. О, дитя мое, ничто не вѣчно, ничто, ничто изъ нашихъ былыхъ страстей, страданій и порывовъ: это — потокъ, волны котораго смѣшиваются, чтобы затеряться въ морѣ, гдѣ все сливается въ одно безразличное цѣлое.

Онъ слушалъ, а смутныя мысли рождались въ немъ, и онъ не соглашался. Да, старый другъ его, конечно, правъ; любовь проходитъ, — но не его любовь; страсти смиряются, ибо сердца людей ничтожны и хотятъ спокойствія, которое онъ отрицаетъ со всей своей живой и напряженной энергіей. Да, правда — одинъ законъ царитъ надъ страстями человѣческими и прзъ витъ ими; но онъ не подчиненъ ему.

— Вы мнѣ не вѣрите? — спросила г-жа Лансело, замѣтивъ на губахъ его легкую улыбку сомнѣнія и побѣды.

— О, да, — отвѣтилъ онъ голосомъ, который говорилъ противное.

И онъ обратился къ исторіи г-на де-Марвиля.

— Такъ женщина, которую онъ любилъ, умерла?

— Да, умерла.

Понизивъ голосъ, г-жа Лансело добавила:

— Говорятъ, она покончила съ собой.

— А!.. А онъ?

— Онъ? Вы видѣли его. Я думаю, онъ утѣшился.

— У него были и другія… приключенія?

— Конечно. Онъ не могъ жить безъ нихъ. Ему необходимы бури, безумства, лихорадка. Онъ любилъ… до предѣльнаго возраста любви. Теперь онъ сталъ игрокомъ. Да, этотъ человѣкъ съ серьезнымъ лицомъ и важнымъ видомъ проводитъ ночи въ игорныхъ домахъ. Невероятно, не правда-ли? По виду его, вѣдь, можно принять за самаго спокойнаго старичка. Но развѣ можно когда-либо знать людей?..

… О, какъ часто, — думалъ Марсіаль, — мы безсознательно касаемся судебъ — сестеръ нашей судьбы! Какъ часто голоса, и не подозрѣвая этого, шлютъ загадочные отвѣты на наши тоскливыя тревоги въ тотъ самый моментъ, когда онѣ изсверлили всю нашу душу.

III.
У себя.

На другой день, когда уже кончалось утро, прошедшее въ тревожной радости ожиданія, Марсіаль получилъ телеграмму, которой всегда боялся, — которую получалъ такъ часто.

«Мой бѣдный другъ.

Не сегодня, я не могу. Жакъ боленъ. Не безпокойтесь, прошу васъ: я убѣждена, что это пустяки. Не хотѣла писать вамъ, пока не увижу доктора, который меня успокоилъ; но я не могу уѣхать. Мой мальчикъ зоветъ меня, онъ хочетъ все время держать мою руку въ своихъ горящихъ ручкахъ. Вы будете терпѣливы, да? Послѣ завтра, въ тотъ же часъ. Всегда съ вами. Ж.»

Итакъ, ребенокъ боленъ. Женевьева, конечно, болѣе встревоженная, чѣмъ кажется по письму, ибо можно-ли когда-либо знать, чѣмъ страдаютъ эти бѣдныя малютки, которыя не могутъ объяснить, что съ ними? Утомленная безсонной ночью, она звала къ себѣ, чтобы въ немъ почерпнуть бодрости, единственное сердце, которое можетъ вполнѣ понять и раздѣлить всѣ оттѣнки ея страданія. А онъ далеко отъ нея: усталая, въ тоскѣ или боязни, она не можетъ прочитать въ любимыхъ глазахъ невыразимыя слова утѣшенія и сочувствія. Если болѣзнь усилится, ихъ разлука продолжится и затянется, а онъ не сможетъ сдѣлать ничего для нея, онъ не смѣетъ раздѣлить ея труды, безсонницу и трепетъ, какъ онъ не смѣетъ любить вмѣстѣ съ нею этого ребенка, котораго онъ все-таки любилъ, потому что она его любила. О, эта раздѣльность привязанностей, горестей, обязанностей — вотъ худшее ихъ несчастіе, ибо оно вѣчно напоминаетъ о раздѣльности ихъ жизней. Они могли, внѣ закона, сливать въ одно свои тѣла, какъ души; они должны быть однимъ цѣлымъ — и вотъ, чѣмъ онъ не могъ быть для нея, тѣмъ былъ другой, чужой, врагъ, который имѣлъ совсѣмъ другое сердце, который не любилъ ее, но которому ничто не мѣшало видѣть ее каждый часъ, утѣшать и успокоивать ее, по своему капризу.

Марсіаль перечиталъ телеграмму, прежде чѣмъ, по правилу предосторожности, уничтожить ее; онъ изучалъ смыслъ словъ, не находя въ нихъ ничего, кромѣ того, что въ нихъ было сказано. Затѣмъ его возбужденное воображеніе пошло метаться въ узкомъ кругу, гдѣ заперла его телеграмма. Что можно знать въ этихъ дѣтскихъ болѣзняхъ, коварныхъ и ужасныхъ, которыя въ нѣсколько часовъ изъ маленькаго дорогого тѣльца, полнаго жизни, здоровья, надежды, дѣлаютъ трупъ? Жакъ боленъ, Жакъ можетъ умереть, и ихъ печаль не будетъ общей. Тотъ одинъ будетъ плакать съ нею, пораженный однимъ ударомъ, въ то же мѣсто. А ему въ день похоронъ придется скрыться въ толпѣ съ безразличнымъ лицомъ: приличія едва-едва разрѣшаютъ ему холодное письмо съ соболѣзнованіемъ, банальное пожатіе руки, взглядъ, который должно потушить. Но въ истерзанныхъ чертахъ возлюбленной, въ глазахъ, изъѣденныхъ слезами, за траурнымъ флеромъ, онъ прочитаетъ призывъ отчаянія, мольбу: «Приди, о, ты, который знаешь, который понимаешь!..» Это видѣніе, ставшее подъ напоромъ его возбужденнаго воображенія, совсѣмъ реальнымъ и дѣйствительнымъ, преслѣдовало его, муча и терзая. И лишь напряженнымъ усиліемъ энергіи онъ избавился отъ этого навожденія:

— Нѣтъ, нѣтъ, это безуміе. Жакъ слегка прихворнулъ, Жакъ будетъ здоровъ!

Послѣ обѣда непредвидѣнный случай свелъ Марсіаля и Бертеми у подъѣзда биржи. Банкиръ казался встревоженнымъ: складка безпокойства прошла по его лбу, холодные глаза блуждали въ пространствѣ. Дюге остановилъ его, пожалъ ему руку и на вопросъ о здоровьи его жены и сына получилъ неожиданный отвѣтъ:

— Превосходно, благодарю васъ.

Бертеми отправился, а онъ остался на тротуарѣ, пораженный, вникая въ смыслъ этого. Прежде всего онъ усомнился въ Женевьевѣ. Но онъ былъ слишкомъ убѣжденъ въ ея любви и честности. Онъ понялъ, что дѣло не въ этомъ. Онъ представилъ себѣ состояніе духа Бертеми, слишкомъ поглощеннаго дѣлами, чтобы задумываться надъ легкимъ нездоровьемъ ребенка. Онъ слышалъ, какъ Женевьева, безразличнымъ голосомъ, какимъ она обращается всегда къ нему, голосомъ, который никогда ничего не говоритъ о ней, замѣчаетъ ему:

— Знаете, другъ мой, Жаку что-то сегодня не по себѣ!

И мужъ съ увѣренностью отвѣчаетъ:

— Пустяки!

И Марсіаль видитъ разсѣянный взглядъ, брошенный на больное дитя. Минутная забота быстро исчезаетъ за порогомъ дома, уступая мѣсто инымъ заботамъ, положительнымъ, непосредственнымъ заботамъ, съ которыми должно считаться, предоставивъ ребенка матери и врачу. Да, онъ весьма ясно и послѣдовательно представилъ себѣ всѣ эти детали и закончилъ:

— И лучше, что оно такъ! Между нею и мною нѣтъ ничего, кромѣ пространства.

Вернувшись вечеромъ къ себѣ, Марсіаль засталъ телеграмму, которую раскрылъ трепеща. На этотъ разъ извѣстія были успокоительны:

«Состояніе улучшается. Жаръ понизился. Я успокоилась. Эти малютки выздоравливаютъ также быстро, какъ заболѣваютъ. До послѣ завтра. Мужайтесь! Ж.»

О, какъ хорошо онъ зналъ ее, дорогую; онъ зналъ, что она улучитъ минутку набросать эту утѣшительную телеграмму и отнести ее на почту. Точно она знала, что происходило въ его бѣдномъ сердцѣ, которое такъ терзалось, когда теряло ея слѣдъ на день, на часъ. Но зачѣмъ она всегда такъ старалась утѣшить его? Почему она всегда говорила ему: «Мужайтесь!» Развѣ женщины сильнѣе въ этой борьбѣ съ страданіями, гдѣ гибнутъ наши силы?

Или онѣ не такъ поддаются имъ? Вотъ чего онъ не зналъ: ибо тщетно мы любимъ и тщетно любимы, — мы никогда не знаемъ, что творится за глазами, которые наши уста цѣлуютъ.

«До послѣ завтра. Мужайтесь!»

…Марсіаль медленно наслаждался нѣжностью, которую угадывалъ за банальностью словъ; ибо слова, какъ глаза: въ нихъ есть безконечныя тайны, изъ которыхъ они передаютъ лишь ничтожную часть. И вотъ эта полустрочка означала, что онъ любитъ такъ, какъ хочетъ быть любимымъ, какъ любитъ самъ — «на вѣчность», какъ говорилъ онъ иногда. Мечтая такимъ образомъ, вызывая цѣлую нить идей, впечатлѣній, воспоминаній, которыя сказались вереницей и приносили другъ друга, онъ слышалъ голосъ Женевьевы, который тихо, тихо шепчетъ ему слова, которыя такъ часто повторяла — меланхолическій припѣвъ ихъ боязливыхъ, такъ быстро пролетавшихъ свиданій.

— Я бы хотѣла быть съ тобой всегда!

Не выражалось-ли все въ немъ, въ этомъ восклицаніи, повторявшемся всякую ихъ встрѣчу, точно дыханіе вѣчности? Не было-ли оно отвѣтомъ на его сомнѣнія, лаской сердца, глубокую сладость которой онъ чувствовалъ на далекомъ разстояніи? Чего еще? Увы! Выполненія того, что выражали эти слова, которыя онъ повторялъ въ умѣ съ безнадежнымъ убѣжденіемъ, что желаніе это останется безсодержательнымъ и невыполнимымъ.

— Я бы хотѣла быть съ тобой всегда!

На другой день, когда Марсіаль принимался за работу, третья телеграмма окончательно его успокоила. Жакъ совершенно здоровъ; болѣзни нѣтъ и слѣда; онъ ѣстъ, спитъ, смѣется, лепечетъ, какъ и раньше. Свиданіе послѣ завтра.

Оставалось убить эти долгіе часы. Но какъ? Работа безсильна устранить овладѣвшія нами мысли. Бываютъ минуты, когда остается покориться навожденію, которое властно зоветъ, требуетъ, увлекаетъ мельчайшія наши мысли, когда надо уединиться, чтобы дать ему полную свободу метаться въ нашей головѣ, опустошать и опорожнять ее. Міръ не существуетъ тогда. Мы сами живемъ тогда лишь въ образѣ, который напряженно порываемся воплотить; но онъ теряетъ опредѣленныя очертанія; онъ является лишь подъ покровомъ мглы; онъ убѣгаетъ точно память о покойникахъ, которая намъ кажется, какъ на мѣди, запечатлѣнной въ насъ и которая уже изгладилась. Какъ и всегда въ такіе дни, Марсіаль продолжалъ въ это утро работу, сколько могъ, позавтракалъ въ ресторанѣ, гдѣ онъ разсчитывалъ не встрѣтить никого знакомаго, и укрылся въ убѣжищѣ, которое Женевьева называла «у насъ», и гдѣ онъ чувствовалъ себя менѣе далекимъ отъ нея.

Чтобы принимать возлюбленную, Дюге — такъ какъ онъ былъ немножко художникъ — нанялъ ателье въ тихой уличкѣ, населенной по преимуществу художниками, въ кварталѣ Трокадеро. Тамъ бывало такъ много людей, столь безразличныхъ другъ другу, принадлежащихъ къ общественному слою, столь далекому отъ г-жи Бертеми, что она могла бывать тамъ безопасно. Обитая коврами и драпировками, скрывавшими ея высокія сѣрыя стѣны и густыми гардинами, смягчавшими рѣзкій свѣтъ громадныхъ оконъ, мастерская была отдѣлана съ скромной роскошью комфорта, не столько разсчитанной на внѣшній блескъ, сколько для того, чтобы заглушить сосѣдній шумъ, создать себѣ уединенный уголокъ, усилить иллюзію тихаго пріюта, подальше отъ толпы, внѣ жизни. По стѣнамъ висѣло нѣсколько эскизовъ; ибо для того, чтобы обмануть женщину, которая прибирала по утрамъ или приготовляла холодный завтракъ и никогда не видала Женевьеву, Марсіаль серьезно игралъ роль художника: необыкновенная способность дѣлать все на свѣтѣ помогла ему набросать кое-что на полотнахъ, что оправдывало его посѣщенія, и невѣждѣ могло показаться художественнымъ произведеніемъ. Давно уже начатый имъ портретъ Женевьевы покоился на мольбертѣ. Этотъ портретъ — предметъ его занятій въ потерянные и безсодержательные дни — былъ способъ разсѣять или усилить мечтанія. Марсіаль никогда не просилъ ее позировать: онъ хотѣлъ изобразить ее такой, какою онъ видѣлъ ее въ отсутствіи, фиксировать на полотнѣ неуловимый образъ, всегда витавшій въ его душѣ, всегда подвижный, туманный, ирреальный. Женевьева смѣялась надъ его работой. Всякій разъ она спрашивала, шутя:

— Что же, я подвигаюсь?

Она увѣряла, что по успѣхамъ его она можетъ судить, думалъ-ли Марсіаль о ней, или въ насмѣшливомъ настроеніи восклицала:

— Да это вовсе не я! Она на меня ничуть не похожа! Вы, стало быть, не обо мнѣ думаете, когда вы одни?..

Онъ спорилъ, защищалъ свое произведеніе, ссылаясь на вѣрность контура щекъ, или цвѣта волосъ, или же оправдывалъ свои ошибки трудностью задачи. Но она была безпощадна, она ничего не слушала, она издѣвалась надъ этой таинственной, она, которая — въ концѣ концовъ она соглашалась — не похожа, однако, на другую женщину! А бывали дни, когда она сдавалась и, глядя за портретъ, восклицала:

— Да, это я, я узнаю… Я люблю тебя!..

Сегодня Марсіаль прибавилъ нѣсколько штриховъ и все время послѣ обѣда провелъ въ мастерской, откуда лишь сумерки выгнали его, — и онъ пошелъ скитаться, въ ужасѣ, какъ много времени отдѣляетъ еще его отъ Женевьевы. Не разъ уже, дойдя до этой степени безъисходности и страданій, онъ чувствовалъ въ себѣ протестъ противъ этой силы, которая, ворвавшись въ него, лишала его свободы и покоя, и за нѣсколько минутъ краденаго счастія брала у него цѣлые дни отчаянія. Тогда онъ спорилъ, онъ защищался, онъ находилъ тысячи доводовъ, заставлявшихъ его краснѣть отъ своего рабства — и въ этотъ лѣтній вечеръ, катаясь въ коляскѣ по аллеямъ Булонскаго лѣса, онъ вновь взывалъ къ нимъ;

— Я вѣдь, мужчина, — говорилъ онъ себѣ. — Передо мною — нива жизни, чудная нива, лучшіе плоды которой въ моей власти. Я могу быть полезнымъ и дѣлать добро. Я могу имѣть богатство и славу. И два глаза женщины — предѣлъ моего горизонта. Можно-ли такъ отдаваться этому, можно-ли такъ забывать свое существо, отрѣшаться отъ своей воли, сгубить свою силу? Это трусость, позоръ, низость!..

А тайный голосъ возражалъ ему:

— Это великолѣпно. Въ саду жизни есть лишь одинъ цвѣтовъ, который стоитъ сорвать. Лишь немногимъ избранникамъ доступенъ онъ — и ты изъ ихъ числа. Оставь другимъ, которымъ онъ незримъ, тѣшиться ничтожными погремушками ихъ преходящихъ твореній!..

Этотъ голосъ всегда заглушалъ его протесты, даже тогда, когда онъ напрягалъ усилія, чтобы овладѣть собою, онъ былъ убѣжденъ, что одинъ поцѣлуй Женевьевы побѣдитъ его и что затѣмъ, отдохнувъ сердцемъ и душою, онъ будетъ два дня благословлять ее за счастье, — пока въ горячкѣ ожиданія онъ вновь направитъ свою волю къ инымъ цѣлямъ, которыя ему такъ чужды.

Но роковой телеграммы съ новой отсрочкой свиданія онъ не получилъ. Женевьева пришла, какъ и всегда, взволнованная, радостная, нѣжная, болѣе нѣжная, чѣмъ онъ и — тоже одно изъ сомнѣній Марсіаля — болѣе счастливая счастьемъ, которое давала, чѣмъ своимъ собственнымъ.

Самыми сладостными были для нихъ тѣ минуты, когда, утомленные и счастливые, въ теченіе короткаго времени, остававшагося имъ послѣ ласкъ, они чувствовали себя безконечно близкими другъ другу, слитыми во-едино въ безоблачной нѣжности. И, однако, это были также минуты упрековъ — ибо не обходилось подчасъ и безъ нихъ, — минуты, проникнутыя общимъ безпокойствомъ, страхомъ предъ угрозами, нависшими надъ ихъ любовью, всѣми тучами, безпрестанно затемнявшими ихъ неустойчивое небо. И вотъ, Марсіаль все думалъ о томъ жалостливомъ взглядѣ, который подмѣтилъ тогда на балу въ глазахъ Женевьевы. Онъ боялся вновь встрѣтить его, когда она войдетъ, но при первомъ поцѣлуѣ онъ забылъ всѣ ужасы. Но вотъ, робко и нерѣшительно въ глубинѣ правдивыхъ глазъ онъ промелькнулъ снова. Бывали дни, Марсіаль имѣлъ малодушіе избѣгать и отвращать объясненія того, что значитъ этотъ взглядъ, а Женевьева, безсильная, какъ и онъ, не рѣшалась начать и уносила съ собою тайну своего состраданія. Но въ этотъ разъ уже подозрѣвая, какой ударъ грозитъ ему, онъ былъ мужественнѣе и спросилъ:

— Вы о чемъ-то думаете?

Вся трепеща, она прижалась къ нему — и, прижавъ его въ себѣ, отвернулась. Онъ понялъ, что не ошибся. Такъ какъ она не прерывала молчанія, онъ продолжалъ:

— …О чемъ-то грустномъ?

Не глядя на него, она протянула ему губы. Онъ поцѣловалъ ее, не оставляя своей мысли и рѣшился:

— Вы уѣзжаете?

Она прошептала:

— Да.

Послѣ новаго поцѣлуя она прибавила очень быстро и очень, тихо:

— Черезъ десять дней, второго іюля… Въ Шармиль.

Водворилось молчаніе. Марсіаль вздохнулъ:

— Уже!..

Спрятавъ голову на его груди, Женевьева объясняла:

— Такое внезапное рѣшеніе… Усталость… Необходимость отдохнуть. Я насилу выгадала нѣсколько дней подъ предлогомъ домашнихъ распоряженій. Что я могла сдѣлать? Я не виновата, бѣдный мой другъ!..

Тотъ, чужой, властелинъ — бросалъ межъ нихъ свою тираническую волю. Наморщивъ лобъ, съ возмущеніемъ въ сердцѣ, Дюге повторялъ:

— Уже!..

И онъ оправдывалъ свою жалобу:

— Въ прошломъ году вы оставили Парижъ лишь въ началѣ августа.

— О, — сказала она, — если бы это зависѣло отъ меня!..

Не отвѣчая на это восклицаніе, онъ сталъ спрашивать:

— Вы долго останетесь въ Шармиль?

— Какъ всегда, я думаю… Вы будете насъ навѣщать?

Онъ горько усмѣхнулся:

— Два, три раза, въ ваши дни.

Она пыталась утѣшить его.

— Мы не разстаемся совершенно, — сказала она, — я буду пріѣзжать тоже.

Голосъ Марсіаля принялъ рѣзкое и недоброе выраженіе:

— …Какъ въ прошломъ году — одинъ разъ.

Этотъ упрекъ вызвалъ слезы въ глазахъ Женевьевы. Она протестовала.

— О, чаще. Я надѣюсь.

Она снова протянула ему губы и прижалась къ нему. Слезы потекли по ея щекамъ.

— Злой! — сказала она. — Зачѣмъ упрекать меня въ томъ, что не въ моихъ силахъ измѣнить?

Марсіаль медленно втянулъ въ себя слезы, которыя онъ вызвалъ; затѣмъ, рѣшившись знать все, онъ спросилъ:

— А послѣ Шармиль куда вы ѣдете?

— Въ Этрета.

— Все, какъ въ прошедшемъ году. Тоже на два мѣсяца, я полагаю?

Она могла только повторить:

— Я… я полагаю…

Онъ продолжалъ нервозно:

— Затѣмъ вы вернетесь къ сезону фруктовъ и вареній въ Шармиль и возвратитесь въ Парижъ въ ноябрѣ. Но, вѣдь, это пять мѣсяцевъ, пять мѣсяцевъ безъ васъ! Пять мѣсяцевъ почти безъ вѣсти, потому что изъ деревни вы почти не можете писать! Пять мѣсяцевъ не знать, что вы дѣлаете, съ кѣмъ встрѣчаетесь! Пять мѣсяцевъ — безъ твердой увѣренности увидѣть васъ вновь!

Онъ всталъ, оттолкнувъ ее, прошелъ по всей комнатѣ, и вдругъ, возвратившись къ ней, вскричалъ грубо и свирѣпо:

— Вы не любите меня!

Онъ прорывался иногда, этотъ крикъ отчаянія, этотъ упрекъ, несправедливый и жестокій; онъ вырывался изъ истерзаннаго сердца, выражая на дѣлѣ не то, что долженъ былъ сказать, но ударяя по чувствительному мѣсту и причиняя боль. Съ слабостью мужчины Марсіаль не сдержался, желая выразить всю глубину своихъ страданій, зная, что это — худшее, что можно сказать или слышать; убійственно грубое слово той, которая полна утѣшенія. Женевьева уже не плакала. Она подняла къ нему глаза, гдѣ эта несправедливость точно зажгла огонекъ негодованія; и, не платя зломъ за зло, она тихо отвѣтила:

— Если бы я васъ не любила, развѣ была бы здѣсь?..

Ибо въ ея чистой душѣ были всегда готовы прямые, рѣшительные доводы, побѣдоносная простота которыхъ устыдила Марсіаля. Побѣжденный и покорный, онъ склонился предъ нею на колѣни, цѣлуя ее.

— Простите, — сказалъ онъ. — Я знаю, что я неправъ, что я грубъ, что я злой, осмѣливаясь такъ говорить… Бѣдная моя голубка, я знаю, что ты любишь меня… Вы не созданы для лжи; я знаю, лишь для меня одного вы рѣшаетесь на неправду… И, однако…

Утѣшающимъ жестомъ простившей матери она гладила его волосы — и остановилась, прерывая его, положивъ на его губы палецъ, который онъ поцѣловалъ.

— Никакихъ однако! — сказала она.

Онъ настаивалъ.

— Нѣтъ, есть одно, — сказалъ онъ. — Вы, вѣдь, знаете, какое?.. Вы знаете!.. Если вы любите меня, если вы отдали мнѣ свою жизнь, — о, почему же вы не хотите любить меня до конца?.. Почему вы покорно подчиняетесь ударамъ, которые сыплются на наше бѣдное счастье, этой жестокости случая, который съ небольшой энергіей мы могли бы преодолѣть?.. Скажите, почему вы не хотите уѣхать со мноюІ.

Она ждала и боялась этого заключенія, которымъ Марсіаль такъ охотно кончалъ ихъ разговоры. Не глядя на него, она прошептала своимъ спокойнымъ голосомъ:

— Вы знаете, что это невозможно!

Быть можетъ, она еще сердилась на него немножко за его несправедливый упрекъ, ибо она добавила съ легонькой ироніей:

— Подумайте о безпорядкѣ, который я внесла бы въ вашу жизнь.

Такъ какъ онъ протестовалъ жестомъ, она продолжала серьезнѣе:

— Вамъ, вѣрно, тоже случалось видѣть пары, соединенныя въ… грѣхѣ?.. О, позвольте мнѣ назвать это этимъ непріятнымъ для васъ словомъ: если мы вообще провинились нашей любовью — я этого не знаю, — меня это мало безпокоитъ; но, во всякомъ случаѣ, мы провинились предъ свѣтомъ, и провинились бы еще больше, если бы нашъ… нашъ грѣхъ довелъ бы насъ до скандала, котораго не прощаютъ… Мнѣ пришлось знать нѣсколько такихъ паръ. Я видѣла, какъ имъ неловко, какъ стыдно, какъ онѣ клянчатъ хоть немножко симпатіи или снисхожденія, какъ онѣ несчастны. Да, несчастны, ибо все честное, хорошее и здоровое гнушается ихъ, и имъ остается вращаться въ кругу подозрительномъ, запятнанномъ… Я не хочу такой жизни, другъ мой, ни для меня, ни для васъ. Нѣтъ, нѣтъ, никогда!

Онъ не соглашался:

— Какой безсмысленный доводъ, — вскричалъ онъ, — и недостойный васъ, да, недостойный вашего мужества и вашей честности! Скажите, не истомила-ли васъ эта тягота, нависшая надъ нами и сдавившая насъ? Неужели вы думаете, что, стряхнувъ ее, у насъ не достало бы силы обойти и эту воображаемую опасность? Неужели мы не любили бы другъ друга достаточно сильно, чтобы намъ было довольно насъ самихъ, чтобы мы могли жить, не думая о другихъ, въ городѣ, гдѣ бы насъ не нашли нескромные взгляды, въ другой части свѣта, если угодно!.. Свѣтъ! другіе!.. Я говорю о насъ, а вы мнѣ отвѣчаете другими!.. Точно они существуютъ! Точно на свѣтѣ есть что-либо кромѣ васъ, меня и нашей любви!..

Пока онъ говорилъ, Женевьева не смотрѣла на него; теперь она снова прямо взглянула ему въ лицо и еще тише промолвила дрожащимъ голосомъ:

— Вы знаете, что дѣло не только въ этомъ…

Теперь Марсіаль, въ свою очередь, поникъ головой, а она продолжала съ возростающей силой:

— О, если бы не было ничего кромѣ свѣта, — Боже мой, быть можетъ, я была бы настолько безумна, что забыла бы его, забыла бы также, что въ одинъ прекрасный день васъ потянетъ къ нему, да, васъ, другъ мой, потому что вы мужчина, потому что, если теперь я — все для васъ, то когда-нибудь внезапно, фатально, насильно вами вновь овладѣетъ все, что вы покинули для меня: ваша работа, ваша карьера, ваше будущее, ваша слава… Да, я забыла бы все это, потому что я васъ люблю… Но вы знаете, что это не все… Вы знаете… Уѣхать съ вами!.. А Жакъ?.. О, какъ вы можете отъ меня требовать этого?

Мысль о близкой разлукѣ сводила съ ума Марсіаля и онъ упрямо отвѣчалъ:

— Но мы не были бы ни первыми, ни послѣдними!

— А, — вскричала Женевьева, — я не знаю, что онѣ такое, — женщины, дѣлающія эти вещи! Но мнѣ кажется, что я не пережила бы этого.

Онъ не уступалъ. Наморщивъ лобъ, угрюмый и мрачный, онъ мечталъ вслухъ:

— Ну, — говорилъ онъ, — если такъ трудно разстаться, если съ прошедшимъ связываютъ такъ много цѣпей, если такъ тяжело жить, можно умереть… Умереть вдвоемъ, въ порывѣ любви. Это будетъ не первый случай. Вамъ, вѣрно, случалось читать въ газетахъ такія исторіи? Нѣсколько дней назадъ я наткнулся на одну такую. О, она банальна, ничтожна и банальна. Онъ былъ простой приказчикъ, который обкрадывалъ хозяина, чтобы лучше обставить жизнь любовницы. Его поймали. Они оба, бросились подъ поѣздъ. Это были маленькіе люди, изъ тѣхъ о которыхъ не говорятъ, которые почти не читаютъ книгъ и не считаютъ біеній своего сердца, — любовники, затерянные въ мірѣ, чуждые изящества и утонченности, и нуждавшіеся для полнаго счастія только въ деньгахъ чтобы жить. Но, право, я думаю, что они были лучше насъ. Они имѣли, по крайней мѣрѣ, мужество умереть.

Она слушала въ блаженномъ сознаніи, что она такъ любима и въ смутной боязни, точно роковой часъ насталъ.

— Умереть, — шептала она, съ полузакрытыми глазами, — умереть! Подумали-ли вы, о чемъ вы говорите?

— Да, разумѣется. Слово это, такъ ужасающее васъ, уже не страшно для меня. Я всегда былъ убѣжденъ, что смерть весьма пріятна. Я не боюсь ея. И знаете? Съ тѣхъ поръ, какъ я васъ люблю, съ тѣхъ поръ, какъ насъ обоихъ затянуло въ эту пучину, я не представляю себѣ другого конца нашему роману кромѣ этого.

Онъ сказалъ это такъ серьезно, что она вся вздрогнула и умоляющимъ тономъ сказала: — Молчите!

Но онъ уже попалъ въ эту колею безумной рефлексіи и анализа, которые покоряли одновременно и его воображеніе, слѣдуя его прихотливымъ сказкамъ, и его логику мыслителя.

— Думаете-ли вы когда-либо о томъ, что насъ ожидаетъ? Я часто думаю. Я представляю себѣ будущее, ибо вѣдь будущее — это, — неправда-ли? — самое важное. Что значатъ эти часы краденаго счастія, если мы умремъ не вмѣстѣ? Не для этихъ часовъ я васъ люблю: они слишкомъ коротки. Я люблю васъ для иного міра, неизвѣстнаго, нездѣшняго: для того, чтобы унести вашъ образъ въ моихъ глазахъ, когда они закроются, въ моемъ сердцѣ, когда оно перестанетъ биться; я хочу быть увѣренъ, что я буду съ вами тамъ, если даже тамъ нѣтъ ничего, если я не буду ничего чувствовать кромѣ того, что воспринялъ васъ, уходя, что вы во мнѣ. Я думаю только о будущемъ. Что же, скажите, насъ ждетъ, если мы умремъ не вмѣстѣ?

Она поникла головой, точно ничего не желая знать и боязливо сжала руку Марсіаля. Онъ продолжалъ настоятельно и ясно, выдѣляя слова, точно излагая научное доказательство, не боясь быть грубымъ или показаться жестокимъ:

— Разсмотримъ это, — хотите? Разсмотримъ это. Надо быть всегда яснымъ съ самимъ собою… Одно изъ двухъ: или наша любовь угаснетъ, задохшись въ сѣтяхъ, опутавшихъ ее, въ нависшемъ надъ нею страхѣ, въ угрозахъ, опасностяхъ, компромиссахъ и разлукахъ, которые неизмѣнно уменьшаютъ и омрачаютъ ее…

Она хотѣла прервать его; но онъ, не слушая ее, продолжалъ развивать свою мысль:

— …Это было бы ужасно, неправда-ли?.. Совершенно также, какъ и я, вы находите, что мы были бы подлы и безчестны, что наши отношенія были бы позорной комедіей грѣховной связи, если бы мы не были связаны узами въ тысячу разъ болѣе крѣпкими, чѣмъ всякій законный бракъ. Вы думаете также, что нашу любовь освящаетъ ея сила и продолжительность, и что она не должна имѣть конца, и что если бы пришелъ ей когда-либо конецъ, мы не смѣли бы взглянуть другъ на друга, исполненные лишь тоски и презрѣнія… Или — другой исходъ?.. Да, вотъ — цѣлая долгая жизнь притворства и неправды. Когда мы будемъ стары, очень стары, такъ стары что никакое злословіе не будетъ намъ страшно, — скажите, что увидимъ мы, взглянувъ назадъ, на наше прошлое?..

Женевьева истерзалась въ тоскѣ. Но онъ шелъ впередъ съ своей неумолимой ясностью и жестокой логичностью:

— Долгіе годы, полные лжи, безсилія, малодушія. Въ нашемъ пассивѣ уже есть нѣсколько такихъ, дальше будетъ хуже; они пойдутъ все умножаясь, одинъ годъ за другимъ, окружая насъ откликомъ муки, все хуже, все чернѣе по мѣрѣ того, какъ время будетъ идти впередъ и усложнять устраненіе препятствій и всякое преодолѣніе трудностей. И взамѣнъ всего этого? — краткія мгновенія, мимолетныя встрѣчи, никогда не утоляющія нашей жажды любви, всегда затемненныя ощущеніемъ ихъ краткости, всегда недостаточныя. Я жажду васъ послѣ нихъ; я никогда не насыщенъ вами!.. Такъ скажите же, — чѣмъ погружаться въ эту трясину лжи, не лучше-ли въ тысячу разъ разбить наши оковы, перешагнуть эти законы и эти предразсудки, губящіе насъ. Если вамъ трудно забыть то, съ чѣмъ придется разстаться, то — еще разъ — есть смерть. Для другихъ она наброситъ гробовой покровъ на нашу вину, ибо въ ихъ глазахъ мы согрѣшили. Для насъ она намъ дастъ то, чего лишила насъ жизнь, къ чему мы порываемся, чего намъ надо, чего я хочу, не думая заранѣе о цѣнѣ…

Онъ замолчалъ. Женевьева выпустила его руку; облокотившись неподвижно, она задумалась, точно перенесясь куда-то.

— Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, совсѣмъ не боитесь смерти? — наконецъ, сказала она.

Онъ усмѣхнулся:

— Я боюсь жизни!

Она немного колебалась, но, снова поискавъ его губъ, кончила признаніемъ:

— А мнѣ такъ страшно!..

Онъ взялъ ее къ себѣ и, прижавъ ея голову въ груди, сталъ ее нѣжно баюкать:

— Мы будемъ вмѣстѣ… какъ теперь… долго, долго… дни… недѣли… годы… Мы будемъ счастливы… свободны… Нѣтъ преградъ межъ нами… Нѣтъ цѣпей, нѣтъ связи съ свѣтомъ, съ другими, съ жизнью… Мы слились въ одно цѣлое… О, какъ близки эти высоты къ безконечному… Отъ любви до смерти — одинъ шагъ… И мы сдѣлаемъ его въ одинъ вечеръ, безъ малодушія, безъ раздумья, быть можетъ…

Она вырвалась изъ его рукъ жестомъ возмущенія:

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскричала она. — Нѣтъ!.. Зачѣмъ вы такой мрачный сегодня?

Потомъ съ глазами, полными слезъ, съ губами, полными робкой ласки, она вернулась, покорная и нѣжная. Что-то неопредѣлимое вошло въ нее: не то боязливое предчувствіе, не то смутный страхъ, или, быть можетъ, надежда, глухой призывъ вѣчности изъ-за предѣловъ времени…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Отъѣздъ

Какъ и говорила Женевьева, Бертеми съ начала іюля поселились въ Шармиллѣ.

Это было большое помѣстье подлѣ Пуасси, раскинувшееся по низкимъ холмамъ на довольно большомъ пространствѣ и спускавшееся вплоть до Сены. Солидный массивный, двухъ-этажный простой домъ, поставленный на обширной площадкѣ и украшенный четырехъ-угольной башенкой, имѣлъ роскошный и комфортабельный видъ богатаго буржуазнаго замка. Впереди, по обѣ стороны липовой аллеи, цвѣты которой наполняли воздухъ приторнымъ ароматомъ, тянулись сады съ удивительнымъ подборомъ чудныхъ растеній. Позади убѣгали зеленыя тѣни стараго парка. Подальше, возвышалась образцовая ферма въ нормандскомъ стилѣ, къ которой примыкалъ необходимый скотный дворъ. Полный энергіи и не способный къ бездѣлью, Бертеми любилъ деревню не для наслажденія отдыхомъ, а для извлеченія пользы. Онъ былъ изъ тѣхъ, кого деревья интересуютъ не столько изяществомъ или свѣжестью, сколько выгодностью, поля — не столько красотой пейзажа, сколько хлѣбомъ, который приносятъ. Онъ вставалъ до разсвѣта, и хлопоталъ цѣлый день, изыскивая средства поднять производительность своей земли, какъ въ городѣ искалъ способовъ увеличить доходность своихъ денежныхъ капиталовъ. Не то, чтобъ онъ былъ жаднѣе къ деньгамъ, чѣмъ многіе другіе, но такова была главная потребность его натуры. Затѣмъ, отдыхъ въ деревнѣ, который онъ считалъ необходимымъ для здоровья, совершенно не прерывалъ его дѣлъ, для которыхъ онъ ѣздилъ въ Парижъ три — четыре раза въ недѣлю.

Нигдѣ различіе между супругами не проявлялось ярче, чѣмъ въ деревнѣ, гдѣ, не отвлекаемые общественной жизнью, они были почти все время вмѣстѣ. Между тѣмъ какъ мужъ, вдругъ ставшій помѣщикомъ, бѣгалъ по свомъ владѣніямъ, совѣщался съ свомъ фермеромъ, изучалъ земледѣльческія машины, Женевьева отдавалась своей простой, спокойной жизни, которую подчасъ нарушали слишкомъ частые пріѣзды гостей; она принимала ихъ очень любезно, но безъ удовольствія; она была бы рада забыть о связяхъ въ свѣтѣ внѣ сезона; но Бертеми, которому было скучно съ ней, разыскивалъ пріятелей, а если никого не находилъ, то привозилъ Леволя, который, впрочемъ, пріѣзжалъ неохотно, такъ какъ не любилъ деревни. Женевьева сносила его — взамѣнъ милыхъ, спокойныхъ дней, какіе выпадали иногда, которые она могла цѣликомъ посвятить своему маленькому Жаку, блѣдныя щечки котораго покрылись румянцемъ отъ воздуха, солнца, бѣготни, и который со дня на день становился все болѣе бронзовымъ подъ своими чудесными черными кудрями. Она совершала съ нимъ далекія прогулки въ глубинѣ парка, гдѣ все восхищало ее: милая болтовня ребенка, открывавшаго здѣсь цѣлый міръ бабочекъ, жучковъ, стрекозъ, убаюкивала безпокойную ммсль матери, мечтавшей о страданіяхъ далекаго друга, — менѣе удрученной, чѣмъ она ожидала, ибо сладостный, мирный покой навѣвалъ на нее полузабвеніе бурной любви, въ которую повергъ ее случай. Но это затишье длилось не долго; какая-нибудь случайность пробуждала всегда ея задремавшее сердце: вдругъ — она сама не знала какъ — въ ней проносилась внезапная мысль, и, пронизавъ ее, точно молнія, оставляла за собою яркій слѣдъ — вереницу ужасовъ и предчувствій; это бывала какая-нибудь двусмысленная фраза изъ рѣдкихъ писемъ Марсіаля, бросавшая ея воображеніе въ пустое пространство, гдѣ оно металось, какъ конь, опьяненный свободой; это бывалъ ея мужъ, являвшійся съ новостями или предположеніями, которыя волновали ее; это бывалъ чаще всего Леволь, для котораго Дюге, удивлявшій его, былъ предметомъ неисчерпаемыхъ комментаріевъ. Гадкій человѣкъ имѣлъ, вѣрно, какія-нибудь подозрѣнія или хоть смутныя сомнѣнія, потому что онъ съ непонятной настойчивостью упорно возвращался къ Марсіалю.

— Кстати… — начиналъ онъ, глядя на нее.

Онъ останавливался на минутку, подмигивалъ и продолжалъ.

— Кстати, я встрѣтилъ вчера вашего друга Дюге. Гдѣ это было? Да, въ Елисейскихъ поляхъ. Онъ шелъ, задумавшись, съ цвѣткомъ въ бутоньеркѣ. Совсѣмъ не похожъ за этого химика, электротехника, нѣтъ-съ, совсѣмъ нѣтъ. Скорѣе — влюбленный, да, влюбленный, который идетъ на свиданіе!

Онъ торжественно заканчивалъ свою фразу, точно убѣжденный, что она попадетъ въ цѣль и причинитъ боль.

— Ба! — отвѣчалъ Бертеми. — Вы вездѣ видите любовь, Леволь; Дюге занятъ другими вещами.

Толстякъ принималъ язвительный видъ:

— Э, э! Почемъ знать? Развѣ можно узнать? Обратите вниманіе, что онъ пересталъ работать. Мы все ждемъ результата его изысканій. Боюсь, какъ бы намъ не пришлось ихъ долго ждать.

Въ приливѣ чувственности его щеки багровѣли, его глаза не отрывались отъ Женевьевы, которая чувствовала, что силы ей измѣняютъ, потому что онъ внушалъ ей страхъ, смѣшанный съ отвращеніемъ; и душа ея съ новой силой уносилась далеко, туда.

По несчастному совпаденію, Бертеми привезъ Леволя въ тотъ самый день, когда Марсіаль въ первый разъ за лѣто осмѣлился пріѣхать въ Шармиль. Его присутствіе отравило имъ день, тѣмъ болѣе, что онъ ни на мгновеніе не пересталъ наблюдать за ними съ тѣмъ лукавымъ и всевѣдущимъ видомъ, который безпокоилъ Женевьеву. Марсіаль, къ которому онъ привязался еще съ вокзала Сенъ-Лазаръ, раздражался отъ его прикосновенія, отъ его разговоровъ, въ которыхъ таилась всегда капелька яда, отъ погони за мгновеніемъ возможнаго уединенія, которое, къ несчастію, все отдалялось. Десятки разъ его взорвало бы, если бы Женевьева не удерживала его взглядомъ, голосомъ, — и, болѣе всего, спокойствіемъ, тѣмъ спокойствіемъ, которымъ она умѣла покрыть свое лицо, хоть оно было далеко отъ ея сердца. А Леволь, полный жизни, веселый, невыносимо вульгарный, продолжалъ тяжело острить надъ всѣмъ все время завтрака. За кофе, придя въ превосходное настроеніе отъ воздуха, хорошаго аппетита и вина, онъ принялся за Марсіаля:

— Вы все молчите, г-нъ Дюге?

Это замѣчаніе стоило ему дерзости:

— Конечно, потому что мнѣ пріятнѣе васъ слушать.

Но тотъ, не разсердившись, продолжалъ:

— А мнѣ все кажется, что вы ничего не слушаете… не правда-ли, Бертеми?

Женевьева вступилась:

— Г-нъ Дюге бываетъ разсѣянъ.

— О, это его право, — вскричалъ Леволь, — это право ученаго!.. Но онъ такъ грустенъ сегодня… Что съ вами, дорогой г. Дюге?… Ну, подѣлитесь съ нами… Мы въ деревнѣ, свои люди, хорошо позавтракали: самый моментъ для изліяній, ну, ну!..

Потерявъ терпѣніе, Марсіаль всталъ, не отвѣчая, и вышелъ покурить на веранду. Онъ разсчитывалъ, что Женевьева присоединится къ нему. Но она не осмѣлилась: она прочла — или ей показалось, что прочла — въ глазахъ Леволя, что онъ слѣдитъ за ней.

— Знаете, — объяснилъ Бертеми, — Дюге, вѣдь, чудакъ: его надо предоставить самому себѣ.

— Да, да, — отвѣтилъ Леволь, — я знаю: его выходки меня не удивляютъ.

Но, такъ какъ Марсіаль не возвращался, Бертеми сказалъ женѣ: — Позовите его, моя милая.

Она поднялась, кинувъ взглядъ на Леволя, который показался ей полнымъ ироніи. Дюге подбрасывалъ на колѣняхъ Жака въ двухъ шагахъ отъ гувернантки:

— Мужчины желаютъ васъ видѣть, — сказала Женевьева.

— Они очень любезны! — отвѣтилъ онъ съ горечью.

Въ присутствіи ребенка и гувернантки онъ не рѣшился сказать ничего; онъ вернулся и принялся болтать обо всемъ съ нервной говорливостью, безъ конца. Позже по дорогѣ на вокзалъ, куда его провожали, Бертеми и неизбѣжный Леволь, который хотѣлъ ѣхать въ одномъ поѣздѣ съ нимъ, ему удалось остаться одно мгновеніе наединѣ съ Женевьевой, нѣсколько шаговъ впереди своихъ спутниковъ.

— Я не хочу, чтобы вы принимали этого человѣка! — сказалъ онъ ей тихо.

Она отвѣтила ему лишь взглядомъ, смыслъ котораго онъ понялъ. Увы, развѣ могъ онъ чего-либо хотѣть или не хотѣть? Не онъ распоряжался ею.

— Мнѣ все-таки кажется, что вы могли бы… — началъ онъ возражать на отвѣтъ, который прочелъ въ ея глазахъ.

Она не дала ему кончить.

— Дитя, — сказала она.

Онъ опустилъ голову. Почему это она всегда такъ благоразумна, такъ умна, такъ покорна и почему онъ такъ мало можетъ быть такимъ. Дитя, да, — капризный, избалованный ребенокъ, который хочетъ, чтобъ ему дали луну, потому что увидалъ ея отраженіе въ водѣ, бѣдный, чувствительный ребенокъ, сердечко котораго такъ переполнено болью, что хочетъ разорваться. Вотъ до чего любовь доводитъ людей: вся разница въ томъ, что они не плачутъ, какъ дѣти, слезы которыхъ сохнутъ подъ лаской матери.

— Вы пріѣдете къ намъ? — спросилъ онъ затѣмъ.

Бросивъ взглядъ назадъ, Женевьева убѣдилась, что ихъ не слышатъ. Она прошептала:

— Да.

— Когда?

— Скоро.

— Назначьте день.

— Не могу!

Такъ какъ онъ молчалъ, она добавила:

— Я вамъ напишу.

Онъ уѣхалъ въ отчаяніи отъ неопредѣленности этого обѣщанія, сопровождаемый Леволемъ, котораго едва смогъ по дорогѣ удержать отъ грубыхъ восторговъ предъ г-жею Бертеми.

Черезъ нѣсколько дней Женевьева исполнила обѣщаніе. Марсіаль далъ себѣ слово упрекнуть ее въ излишнемъ благоразуміи, въ нежеланіи постараться выразить ему какъ-нибудь свою любовь, въ слишкомъ пассивной снисходительности къ присутствію Леволя, въ ея нерушимомъ спокойствіи, — въ то время, какъ безвозвратно улеталъ день, въ который они разсчитывали немножко любить другъ друга; но его сомнѣнія и жалобы улетучились, какъ только онъ увидалъ ее, и часъ, который они могли провести вмѣстѣ, промелькнулъ слишкомъ быстро. Разставаясь, они условились, что она извѣститъ его, въ какой день на слѣдующей недѣлѣ онъ можетъ разсчитывать застать ее одну.

— Во всякомъ случаѣ, не разсчитывайте особенно на это, — сказала она на прощанье, — и будьте благоразумны, если мы будемъ жертвами новой неудачи.

Напрасное предупрежденіе! Марсіаль зналъ уже, что ему не на что разсчитывать; что ихъ счастье дрожало отъ всякаго вѣтерка; что ничтожнѣйшая случайность постоянно могла разстроить ихъ планы и помѣшать ихъ свиданіямъ, кромѣ которыхъ имъ, пожалуй, ничего на свѣтѣ не нужно. И на этотъ разъ судьба была противъ нихъ. У Бертеми всегда были сюрпризы: онъ привезъ супруговъ Венадо.

Но эти были менѣе неудобны, чѣмъ Леволь. Пріѣхавъ по дѣлу, тотчасъ послѣ шумнаго завтрака они заперлись съ Бертеми въ комнатѣ, служившей ему рабочимъ кабинетомъ, и предоставили влюбленныхъ самимъ себѣ. Была гроза. Крупныя капли дождя падали съ чернаго неба, потомъ переставали — и вихри бурнаго вѣтра сметали все предъ собою, а зигзаги молніи бороздили тучи. Съ веранды, гдѣ они разговаривали, слышны были раскаты громового голоса г-жи де-Венадо, которая съ своимъ варварскимъ произношеніемъ выкрикивала цифры и названія желѣзнодорожныхъ компаній.

— Выйдемъ? — спросилъ Марсіаль.

— Въ такую погоду?..

— Что жь такое?..

— Какъ хотите, другъ мой.

Щебень скрипѣлъ подъ ихъ ногами; они скоро углубились въ молчаливыя аллеи парка. Капельки дождя сверкали на вѣткахъ буковъ и березъ. Привѣтливая тѣнь старыхъ деревъ, влажныхъ отъ дождя, охватывала ихъ. Они были одни и безконечно далеки отъ всего, что ихъ тяготило. Чувствуя себя, наконецъ, такъ близко къ ней и такъ далеко отъ всѣхъ этихъ докучныхъ, Марсіаль обрадовался.

— Какъ хорошо! — вскричалъ онъ.

Онъ прижалъ ее къ себѣ. Она позволила поцѣловать себя, вернула поцѣлуй, и затѣмъ вдругъ вырвалась съ жестомъ ужаса.

— А, вы боитесь! — съ упрекомъ прошепталъ онъ. — Всегда!

— Подумайте, гдѣ мы? — отвѣтила она.

Но затѣмъ она взяла, на возвратномъ пути, его руку съ такимъ порывистымъ и вмѣстѣ сдержаннымъ движеніемъ нѣжной ласки, что онъ устыдился своего насилія.

Они шли нѣсколько времени, безмолвно прислушиваясь къ шуму своихъ шаговъ и дыханія, опьяненные этой близостью въ прохладной тѣни, среди аромата влажныхъ деревъ и сырой земли. И Марсіаль пробормоталъ одну изъ фразъ, которыя безъ устали повторялись въ ихъ дуэтахъ:

— Я не могу жить безъ васъ!..

Она прижалась еще ближе къ нему; онъ продолжалъ:

— Это давно уже такъ; и это дѣлается съ каждымъ днемъ все несомнѣннѣе съ тѣхъ поръ, какъ разстояніе между нами увеличивается. О, если бы вы знали, какъ далеко отъ васъ я себя чувствую. Когда вы были въ городѣ, я могъ проходить мимо вашего дома, видѣть васъ на улицѣ, встрѣтить васъ въ театрѣ или у общихъ знакомыхъ. Теперь — ничего этого нѣтъ. Выходя изъ дому, я знаю, что не встрѣчу васъ. И я, какъ душа грѣшника, скитаясь по улицамъ, — бѣдная душа, которая даже не ищетъ дороги въ рай.

Мужчины много говорятъ о себѣ; женщины почти никогда о себѣ не говорятъ. Женевьева отвѣтила утѣшеніемъ, не сказавъ, какъ она страдала въ долгіе дни, когда не ждала его.

— Бѣдный мой, бѣдный другъ!

Насладившись мгновеніе этой лаской состраданія, онъ началъ снова:

— Знаете, въ моей жизни двѣ половины: минуты, которыя мы проводимъ вмѣстѣ, и все остальное время. Маленькіе оазисы въ пустынѣ. И въ это ужасное лѣто пустыня такъ необъятна! Меня поглощаетъ это безмѣрное одиночесгво, гдѣ нѣтъ ничего, ничего.

Она улыбнулась:

— Въ оазисахъ такъ свѣжо, — сказала она, вздрагивая слегка подъ сырымъ дыханіемъ вѣтерка, — наслаждайтесь ими.

Онъ поцѣловалъ ее:

— Да, правда, правда… Но это такъ ничтожно, всѣ эти визиты… Я чувствую себя у васъ чужимъ, безразличнымъ, точно вереница прохожихъ, точно случайные гости, которыхъ вы еле узнаете! Все, что я вижу, что я слышу здѣсь, лишь напоминаетъ мнѣ о той ничтожной, ненужной роли, которую я играю въ вашей жизни. Подумайте, чтобы быть наединѣ, намъ надо скитаться по этому парку, гдѣ вы дрожите отъ холода, гдѣ вы не смѣете даже дать мнѣ губы для поцѣлуя. Затѣмъ наша прогулка должна быть покороче: иначе могутъ замѣтить. Итакъ, надо будетъ вернуться. Я буду называть васъ madame, вы меня monsieur. Мы будемъ другъ для друга двумя церемонными особами, которыя обмѣниваются вѣжливостями. И затѣмъ передъ вечеромъ я уйду подъ дождемъ, оставляя васъ у себя, въ вашемъ home, по которому я мелькнулъ — точно дурная мысль…

Онъ понизилъ голосъ;

— …оставивъ васъ другому, который хранитъ васъ, который запирается съ вами, которому не надо прятаться!

— Но вы, вѣдь, знаете… — начала она.

Онъ прервалъ ее съ возрастающей силой:

— Да, я знаю, знаю! Вы больше не принадлежите ему, вы сказали мнѣ это, и я вамъ вѣрю. Но вы все-таки больше его, чѣмъ моя. Вы живете на его глазахъ; онъ дышетъ вами. Вы принадлежите мнѣ, — и все же я долженъ красть у него все, что получаю отъ васъ. И затѣмъ вы въ его власти: ему стоитъ сказать слово, чтобы закрыть мнѣ входъ въ вашъ домъ! Когда ему хочется уѣхать, вы ѣдете. Онъ изрекаетъ: «Мы будемъ здѣсь, мы будемъ тамъ». Что остается вамъ? Слѣдовать за нимъ. И тогда я долженъ уступить васъ, потому что за него его право, законъ, общество, а за меня — только моя любовь…

Измученная, Женевьева спросила:

— Развѣ это не лучше?

Но въ то же мгновеніе она отвернулась, ибо она почувствовала жестокую справедливость его словъ: да, все горе ихъ въ томъ, что они не просто влюбленные, что они любятъ другъ друга со всей нѣжностью, со всей страстью и связаны всѣми узами души и тѣла, и всегда обречены видѣть между собою преграду, которую не въ силахъ разрушить ни ихъ любовь, ни воля: непреоборимую стѣну, воздвигнутую всѣмъ оплотомъ прошедшихъ вѣковъ, чтобы властвовать и насмѣхаться надъ любовью, крѣпкую стѣну, въ которую каждое общество вложило свой камень, а мудрость вѣковъ сковала крѣпкимъ цементомъ, неприступную крѣпость, въ которой томятся замурованныя души, зубцы которой видѣли гибель столькихъ героевъ, осаждавшихъ ее.

Увы! Когда сознаніе ихъ безнадежнаго рабства охватывало ихъ, какъ въ этотъ часъ, у нихъ не было утѣшенія, кромѣ этихъ преступныхъ поцѣлуевъ, этихъ грѣховныхъ ласкъ: бѣглое самозабвеніе въ горячкѣ чувственности, преходящая побѣда вѣчной иллюзіи. Видя, что Марсіаль не успокоивается и день грозитъ окончиться новыми страданіями, Женевьева уже не уклонялась отъ его ласкъ, позабывъ свое благоразуміе: и безмолвно, ни о чемъ не думая, они тихо шли по аллеямъ. Вдругъ шумъ неподалеку оттолкнулъ ихъ другъ отъ друга.

— Ничего нѣтъ, — успокоивалъ Марсіаль Женевьеву. Это какое-то животное зашелестило въ кустахъ. Онъ повторилъ, оглядѣвшись вокругъ:

— Видишь, нѣтъ ничего!

Но нервозная боязнь уже овладѣла ею. Хворостъ хрустнулъ подъ козочкой — и разрушилъ сказку. И все же, сдѣлавъ надъ собою усиліе, вся слегка вздрагивая, Женевьева опять прислонилась къ плечу Марсіаля; и они опять пошли впередъ въ своемъ самозабвеніи.

— Ты не боишься?

— Нѣтъ, нѣтъ, я не боюсь.

— Войдемъ!

Онъ показывалъ ей маленькій павильонъ, расположенный по фантазіи Бертеми тамъ, куда никто не ходилъ. Она сопротивлялась:

— Нѣтъ, нѣтъ!

Но онъ велъ, онъ почти несъ ее. Она позволила увлечь себя.

Когда они вышли оттуда, лилъ дождь, какъ изъ ведра.

— Боже мой, что дѣлать? — вскричала Женевьева, — взглянувъ въ глубь неба, которое точно падало на нихъ.

— Ждать!

Больше ничего не оставалось. До дома было, по меньшей мѣрѣ, десять минутъ ходьбы. Они ждали. По озабоченнымъ глазамъ Женевьевы, Марсіаль могъ видѣть, что она думаетъ о другихъ: о своемъ мужѣ, о г-жѣ де-Венадо, о томъ, какъ они вернутся, смущенные и мокрые.

— Войдемъ на минутку? — предложилъ онъ.

Она сдѣлала отрицательный знакъ головой; они остались стоять на порогѣ, а за ними въ темнотѣ, еле освѣщенной полуоткрытой дверью, вырисовывалась внутренность павильона, обставленнаго по турецки, съ длинными драпировками, съ арматурами, которыя блестѣли подъ лучами свѣта, съ балдахиномъ надъ диваномъ. Она отстранила Марсіаля, когда онъ приблизился къ ней: безпокойство, бившее въ ней ключемъ, и эти потоки воды, хлынувшіе отовсюду, мучали ихъ; они переживали одну изъ минутъ, когда возбужденіе изсякло, и отъ любви остается лишь обманчивый призракъ: минуты, къ счастію, проходящія также быстро, какъ и самыя сладостныя минуты, которыя, также оставляя отвкусъ горечи, располагаютъ васъ въ новымъ наслажденіямъ:

— Мы не можемъ ждать дольше: надо вернуться, мой другъ…

Ливень притихъ, но не прекратился: они вязли по щиколодку въ рыхлой землѣ тропинокъ; порывы вѣтра стряхивали на нихъ воду, скопившуюся на густой листвѣ. Приблизившись къ дому, они увидѣли, что ихъ ждутъ за стеклами веранды. Они вошли подъ ироническимъ взглядомъ Бертеми, который трунилъ надъ ихъ экспедиціей.

— Вамъ, положительно, не везетъ, г-нъ Дюге: вы выбрали для пріѣзда въ деревню единственный дождливый день за три недѣли! Но утѣшьтесь — земля довольна, ей нуженъ былъ дождь.

Однако, Женевьева, вынужденная извиниться и уйти къ себѣ перемѣнить туалетъ, читала ясно въ глазахъ г-жи де-Венадо изумленіе, подозрѣніе, двусмысленное снисхожденіе; и она почувствовала, что краснѣетъ до корней волосъ, точно тайна ея раскрыта грубымъ разоблаченіемъ ея души и тѣла — она стыдилась того, чѣмъ въ глубинѣ души гордилась, отчаявшись въ томъ, что было ея радостью. И такъ какъ затѣмъ г-жа де-Венадо пристала къ ней съ своей слащавой нѣжностью и, изливаясь въ похвалахъ Марсіалю, явно напрашивалась на откровенность, то эти ощущенія не оставили ее и отравили ей конецъ дня. Смущенная и встревоженная, она уклонилась отъ всего интимнаго, отъ всякаго обмѣна взглядами съ Марсіалемъ, который долженъ былъ уѣхать однимъ поѣздомъ съ Венадо, истерзанный тысячами мучительныхъ думъ, вызванныхъ поведеніемъ Женевьевы и вынужденный поддерживать разговоръ, въ которомъ подозрѣнія, навѣянныя сегодняшнимъ происшествіемъ, дали матеріалъ не одному коварному вопросу.

Однако, первый мѣсяцъ этихъ проклятыхъ вакацій прошелъ не такъ дурно, какъ онъ боялся: онъ былъ еще разъ въ деревнѣ; Женевьева подъ предлогомъ покупокъ пріѣзжала два раза въ Парижъ. Наканунѣ пріѣзда она посылала Марсіалю списокъ покупокъ, которыя должна была привезти съ собой: онъ закупалъ ихъ, такъ боясь ошибиться, съ такими колебаніями, сомнѣніями, заботами, что едва справлялся съ этимъ. Пріѣхавъ въ ателье, гдѣ ее ждали пакеты, она начинала разбирать ихъ одинъ за другимъ съ убійственной медленностью. Это сопровождалось восклицаніями, благодарностями, внезапнымъ: «Боже мой! Вы ошиблись», что переполняло его ужасомъ, что, вотъ, она уѣдетъ въ Лувръ или Bon Marché; тогда вдругъ слѣдовалъ взрывъ хохота, поцѣлуй, успокоительныя слова:

— Нѣтъ, нѣтъ, не бойся: я хотѣла напугать тебя.

Окончивъ осмотръ, они убѣждались, что почти весь день принадлежитъ имъ: чудный проблескъ въ угрюмомъ великолѣпіи лѣта, полнаго для нихъ такой тоски. И затѣмъ быстрое исчезновеніе этихъ короткихъ часовъ, фіакръ, везущій ихъ на вокзалъ, гдѣ онъ сходитъ ранѣе ея, отходъ поѣзда, за которымъ онъ слѣдитъ, затерянный въ толпѣ — все наполняло ихъ страстнымъ желаніемъ быть вмѣстѣ, еще, всегда, безъ счета минутъ, безъ всякой преграды: прикурнувъ въ уголку своего купе, она мечтала о немъ, закрывъ глаза, вызывая воспоминанія о послѣдней ласкѣ, звукъ послѣдняго «до свиданія», безконечно счастливая, когда присутствіе и разговоры какихъ-нибудь дачныхъ сосѣдей не мѣшали воспоминаніямъ, онъ, — бродя по улицамъ, съ смутой въ душѣ, безъ дѣла, точно все впереди опустѣло, болѣе одинокій, чѣмъ если бы міръ, въ самомъ дѣлѣ, превратился въ пустыню, — шелъ все впередъ и впередъ, самъ не зная куда или входилъ въ какое-нибудь кафе, привлеченный звуками музыки. Завтра начинались тѣ же безсодержательные дни, проходящіе въ призракахъ новой встрѣчи или въ ожиданіи рѣдкихъ писемъ, ибо они не переписывались, такъ какъ отправка и полученіе писемъ были для Женевьевы крайне затруднительны; и если она иногда позволяла себѣ выражаться свободно, то онъ за то получилъ формальное приказаніе писать только тогда, когда имѣетъ достаточный предлогъ, и, во всякомъ случаѣ, какъ можно рѣже.

Марсіаль зналъ, что этотъ переходный періодъ полу-разлуки, во время котораго для него сохраняется хоть частица ея, продлится не долго и приведетъ къ худшимъ днямъ. На этотъ разъ онъ кончился еще раньше, чѣмъ онъ боялся, благодаря внезапному рѣшенію Бертеми: въ одно прекрасное утро письмецо Женевьевы, котораго онъ въ этотъ день совсѣмъ не ожидалъ, увѣдомило его объ ихъ отъѣздѣ завтра. Подробностей не было: «Г-нъ Бертеми рѣшилъ…» Почему же она не говоритъ ни слова о причинѣ этого неожиданнаго рѣшенія! И всегда такъ, это ея возмутительная привычка никогда не объяснять ничего, оставлять полуоткрытымъ входъ въ область тайны, куда, немедля, устремлялось его возбужденное воображеніе: единственное кокетство этой женщины — другого у нея не было — несомнѣнно, безсознательное, ненамѣренно жестокое.

«Мы проведемъ день въ Парижѣ, — говорила она далѣе. — Быть можетъ (слова сомнѣнія были подчеркнуты два раза, чтобы сильнѣе отмѣтить ограниченіе, которымъ они ослабляли возбужденную надежду), мнѣ удастся около полудня побывать у насъ. Мы уѣзжаемъ въ четыре часа.»

Двѣ или три фразы утѣшенія заканчивали извѣщенія, мало искреннія, казенныя — точно возлюбленная почувствовала свое безсиліе исцѣлить словами рану, которую она по необходимости наносила.

Онъ ждалъ безъ большой надежды ея прихода, увѣренность въ которомъ уменьшалась съ минуты на минуту съ невыразимой тоской.

Подчасъ онъ осыпалъ ее упреками, онъ готовилъ монологи, которые онъ обратитъ къ ней во время ихъ ближайшаго свиданія — мѣсяца черезъ два, быть можетъ, еще позже. «Какъ! вы не нашли часа, полу-часа, чтобы увидаться со мной передъ этой долгой, долгой разлукой? вы уѣхали безъ прощанія, быть можетъ, безъ сожалѣнія, не пожертвовавъ мнѣ одной изъ вашихъ покупокъ, однимъ посѣщеніемъ Bon Marché послѣднимъ визитомъ въ своей портнихѣ»… Онъ произносилъ эти фразы въ полъ голоса, подбирая къ нимъ другія такія же и отлично зная, что онъ ихъ никогда не скажетъ. Потомъ онъ начиналъ искать ей извиненій: мужъ ей мѣшаетъ или не оставляетъ ее, или, быть можетъ, съ нею Жакъ, котораго она не можетъ покинуть… Вдругъ, приблизившись къ окну, онъ увидѣлъ, что она подходитъ нерѣшительнымъ шагомъ, оглядываясь по улицѣ. Тогда въ одно мгновеніе его сомнѣнія исчезли, его тоска разсѣялась, его сердце переполнилось радостью и благодарностью, и онъ бросился къ двери съ восклицаніемъ:

— О, благодарю… благодарю, что пришли!

Она улыбалась, вся порозовѣвъ отъ жары. Она нѣжно прижалась къ нему.

— Развѣ я могла уѣхать, не повидавшись съ тобой?

Но, когда онъ цѣловалъ ее, она добавила дрожащимъ голосомъ:

— Но я не могу остаться… я не могу!..

Марсіаль отшатнулся.

— Вы не будете сердиться, да?

— У васъ нѣтъ времени для меня? — спросилъ онъ.

Она взяла его за руку.

— Самая капелька!..

Тогда, охваченный испугомъ, возбужденнымъ неопредѣленностью письма, онъ почувствовалъ, что вся радость, которую онъ ощутилъ, когда она входила, исчезаетъ:

— Что случилось? — спросилъ онъ, заглядывая ей въ глаза.

Она успокоила его:

— Ничего.

Онъ продолжалъ бояться.

— Почему вы уѣзжаете такъ рано? — спросилъ окъ.

— Я писала вамъ: желаніе г-на Бертеми. Онъ находитъ, что въ Шармиль слишкомъ жарко; ему кажется, что онъ утомился за этотъ годъ, что ему нуженъ настоящій отдыхъ.

— Вы, стало быть, пробудете дольше у моря?

— Надѣюсь, что нѣтъ.

— Я предчувствую иное!.. Не могли бы вы подъ какимъ-нибудь предлогомъ остаться на нѣсколько дней?..

— О, — сказала она, — съ нимъ!..

Онъ хотѣлъ прогнать несвоевременную мысль объ этомъ владычествѣ, вѣчно ограничивавшемъ его и вернулся къ тому же:

— А мнѣ можно будетъ пріѣхать въ Этрета?

Она колебалась; ей было тяжело огорчить его:

— Вы знаете, что мы тамъ окружены знакомыми, — отвѣтила она. — Тамъ будетъ г-жа Уатерсъ, которая имѣетъ виллу подлѣ нашей, Леволь, который всегда пріѣзжаетъ…

— Все враги?

— Да, все враги.

— И они будутъ видѣть васъ каждый день, — а у меня не будетъ даже письма отъ васъ… Да, вы будете принадлежать по немножку всѣмъ этимъ… И другимъ тоже… разнымъ незнакомымъ, купающимся, съ которыми повстрѣчаетесь на берегу…

Она положила руку на его губы:

— Ты знаешь, что я принадлежу только тебѣ; не упрекай меня въ томъ, что я не могу измѣнить! Не порть нашего прощанія!.. И затѣмъ намъ надо условиться… Скажи, что ты думаешь дѣлать?

— Я буду ѣздить; надо перемѣнить мѣсто. Я не остался бы здѣсь ни за что на свѣтѣ послѣ твоего отъѣзда! Я не могу.

— Куда ты поѣдешь?

— Не знаю. Въ Швейцарію, въ Германію.

Нахмуривъ нетерпѣливо брови, она вскричала:

— Но я хочу знать, гдѣ вы будете — я!

Онъ рѣшилъ было сдѣлатъ ей больно; но тотчасъ сдался.

— Я пришлю вамъ планъ моего путешествія: вы будете знать всегда, куда мнѣ писать… если вамъ захочется писать мнѣ…

Она не остановилась на скрытомъ смыслѣ этихъ словъ:

— Боже мой! — вскричала она, — какъ мы будемъ раздѣлены!.. какъ далеки мы будемъ другъ отъ друга!

Слеза сверкнула за ея вуалеткой; и Марсіаль, гнѣвъ котораго растаялъ, бросился ее утѣшать:

— Милая, дорогая, не плачь! — говорилъ онъ, цѣлуя ея глаза.

Но она овладѣла уже своимъ волненіемъ и, казалось, снова нашла свою обычную силу надъ собой.

— Я не плачу, — бодро сказала она. — Ты видишь, я не плачу! Прощай.

И вдругъ, потерявъ послѣднія силы, она разразилась рыданіями, бросившись въ его объятія. И они зарыдали вмѣстѣ, забывъ о пустыхъ упрекахъ, о мелкихъ укорахъ, вызываемыхъ иногда общимъ горемъ, не сомнѣваясь болѣе другъ въ другѣ, совершенно охваченные ужасомъ этой близкой разлуки, чувствуя лишь смертельную скорбь ихъ безконечной любви…

Женевьева опомнилась первая:

— Боже мой! — вскричала она, — надо идти!.. Пора, пора!..

— Иди, — сказалъ Марсіаль.

Они хотѣли сказать другъ другу еще тысячи вещей, и у нихъ не было словъ. Чтобы выразить что-то, у нихъ былъ лишь нѣмой языкъ — глазъ, искавшихъ встрѣчи, рукъ, тѣсно сжавшихъ другъ друга, губъ, которыя не хотятъ оторваться.

— Я буду на вокзалѣ, — сказалъ онъ. — Я хочу видѣть, какъ вы поѣдете.

Она отвѣтила:

— Да, придите! Прощайте!.. Прощайте!..

Послѣ послѣдняго поцѣлуя она закрыла дверь, которую открыла только что; затѣмъ она рѣшительнымъ жестомъ и улыбаясь распахнула ее; и она скрылась такъ быстро, что онъ спрашивалъ себя, приходила-ли она дѣйствительно, ея-ли духи еще пахнутъ здѣсь въ мастерской, она-ли это вышла изъ его подъѣзда, прошла, не оборачиваясь вдоль маленькой улички, гдѣ два — три прохожихъ посмотрѣли на нее, и исчезла съ неуловимостью призрака.

Онъ увидѣлъ ее еще разъ на вокзалѣ, на платформѣ съ ея мужемъ, Жакомъ и горничной; они были уже въ купе. Онъ подошелъ. Бертеми, улыбаясь, протянулъ ему руку, съ веселымъ и свободнымъ видомъ отдыхающаго труженника.

— Ба, Дюге! Вы тоже ѣдете.

— Нѣтъ, я не ѣду.

Находя умѣстнымъ оправдать свое присутствіе, Дюге прибавилъ:

— Я пріѣхалъ только что изъ Марли и вдругъ увидѣлъ васъ на платформѣ. Я не вѣрилъ себѣ, потому что былъ увѣренъ, что вы въ Шармилѣ.

Онъ замѣтилъ, что Женевьева, ненавидѣвшая ложь и избѣгавшая ее лучше, чѣмъ онъ, покраснѣла, услышавъ это. Но Бертеми, болѣе общительный, чѣмъ всегда, не далъ ему продолжать:

— О, тамъ слишкомъ жарко! И затѣмъ, пока я тамъ, я не могу оставить дѣла. Парижъ слишкомъ близко. Право, я остался безъ силъ, я надорвался. Будемъ мы имѣть удовольствіе видѣть васъ въ Этрета?

Марсіаль искалъ взгляда Женевьевы, но она отвернулась, очевидно, не желая ни огорчить его, приказавъ ему отказаться, ни измѣнить свое рѣшеніе.

— Не думаю, — отвѣтилъ онъ нерѣшительно. — Я тоже уѣзжаю на-дняхъ.

— А! Вы также устали! Собираетесь на воды?

— О, нѣтъ, я вполнѣ здоровъ. Мнѣ не нужны воды. Я просто хочу попутешествовать по Германіи. Я доберусь, вѣрно, до Берлина, гдѣ я думаю побывать въ нѣкоторыхъ лабораторіяхъ.

— Хорошо, хорошо. И знаете — къ съѣзду я разсчитываю на скопофоръ.

Марсіаль попытался улыбнуться.

— Скопофоръ? Да, да, конечно; будьте спокойны.

— Я надѣюсь, я надѣюсь.

Пока Бертеми одѣвалъ дорожный плащъ, Дюге обернулся къ Женевьевѣ; которая сидѣла неподвижно въ глубинѣ купе.

— А Жакъ? — спросилъ онъ. — Доволенъ онъ поѣздкой?

Она подняла глаза, чтобы отвѣтить:

— О, конечно. Дѣти, вѣдь, ничего такъ не любятъ, какъ перемѣну мѣста.

— Помнитъ онъ Этрета?

— Онъ часто вспоминаетъ о немъ.

Ребенокъ, прислушивавшійся къ разговору, вмѣшался, встряхнувъ своей прелестной кудрявой головкой.

— О, да! Я помню… Тамъ лодочки… Тамъ рыбаки… И море…

Кондуктора кричали:

— Въ вагоны!

— Мы ѣдемъ! — сказалъ Бертеми.

— Надѣюсь, что сезонъ будетъ удаченъ для всѣхъ васъ, — сказалъ Марсіаль, пожимая имъ руки.

— Благодарю! — отвѣтилъ Бертеми. — Желаю и вамъ счастливой дороги.

Двери захлопнулись.

— До свиданія! — сказалъ Бертеми.

Женевьева повторила:

— До свиданья!

И Марсіаль промолвилъ съ тоской:

— До свиданья!

Свистокъ паровоза; поѣздъ медленно двинулся. Голова Бертеми показалась въ окнѣ: не теряя времени, онъ одѣлъ уже дорожную шапочку. Марсіаль приподнялъ шляпу и почувствовалъ невѣроятную муку, точно сердце его навсегда вырывалось изъ груди. Еще мгновеніе онъ остался на платформѣ и видѣлъ, какъ поѣздъ, ускоряя свою быстроту, скрылся за тяжеловѣсной архитектурой арокъ. Затѣмъ онъ пошелъ, опустивъ голову, совершенно не слыша окружающаго шума. Онъ прошепталъ:

— Я одинокъ!

Это была правда: въ толпѣ безразличныхъ существъ онъ чувствовалъ себя также одинокимъ, какъ путникъ, затерянный въ чужой странѣ, одинокимъ безнадежно, на долгій срокъ, продолжительность котораго онъ не осмѣливался исчислить и который казался ему безконечнымъ, какъ его одиночество, его тоска и его любовь…

II.
Разлука.

Черезъ два дня и Марсіаль собрался въ дорогу.

Онъ помнитъ другіе отъѣзды, въ иныя времена: съ открытымъ умомъ, полнымъ интереса къ чудесамъ этого міра, съ душой, жаждующей свѣжихъ впечатлѣній, онъ погружался въ невѣдомый міръ чужестранныхъ городовъ, въ чары красотъ природы: послѣ долгихъ мѣсяцевъ труда въ замкнутомъ горизонтѣ сѣрыхъ улицъ, найдя чудный просторъ, гладь небесъ, извивы холмовъ, ропотъ лѣсовъ и ручейковъ, сердце его переполнялось радостнымъ волненіемъ; онъ распѣвалъ, какъ ребенокъ среди прибрежныхъ камышей, свисталъ во все горло, шагая по лѣснымъ тропинкамъ или умилялся душой, лежа въ травѣ и углубивъ взглядъ и мысль въ синеву небесъ. Этой радости, этого наивнаго счастія школьника на вакаціяхъ, горожанина за городомъ, труженика на отдыхѣ, ему, онъ зналъ, не обрѣсти вновь. Никакое зрѣлище не захватитъ его вниманія, поглощеннаго однимъ предметомъ; и радость умерла въ немъ или, вѣрнѣе, могла проявиться лишь въ одномъ огнѣ любимыхъ глазъ, въ обѣщанной ласкѣ. Онъ потерялъ чувство красоты. Когда свѣжесть воздуха или ароматы полей увлажняли его глаза нѣжностью, къ этому примѣшивалось всегда больше сожалѣнія, чѣмъ надежды, и затѣмъ какое-то невыразимое безпокойство, безотвѣтный порывъ увидѣть, — что онъ формулировалъ иногда въ выраженіяхъ, лиризмъ которыхъ, у другихъ, заставилъ бы его улыбнуться. Скука преслѣдовала его повсюду; но онъ не бѣжалъ своей меланхоліи — онъ погружался въ нее съ наслажденіемъ, точно въ сладостное и страшное опьяненіе: ибо печаль и желаніе, составлявшія ея суть, исходили все еще отъ нея, а онъ не хотѣлъ избѣгать того, что говорило о ней. Часто, подсмѣиваясь надъ собой, онъ говорилъ себѣ:

«Это чувства студента, это возвратъ юности».

Затѣмъ въ немъ звучалъ торжественный гимнъ:

«Любви всегда лишь двадцать лѣтъ».

Ему хотѣлось скитаться безъ плана по незнакомымъ городамъ, мимо мелькающихъ пейзажей, такъ что разнообразіе предметовъ, убаюкивая его фантазію, развлекало бы, по крайней мѣрѣ, его взоръ. Но его драгоцѣнныя узы не оставили ему этой свободы: чтобы имѣть письма отъ Женевьевы, чтобы она могла слѣдить за нимъ и чувствовать себя менѣе одинокой, надо было, наоборотъ, выработать точный планъ путешествія. И онъ изгналъ все непредвидѣнное изъ своего путешествія, назначилъ заранѣе остановки, избралъ отели и передалъ это распредѣленіе г-жѣ Бертеми въ письмѣ, которое отправилъ ей подъ предлогомъ пересылки взятой у нея книги. По дорогѣ, въ опредѣленныхъ городахъ его будутъ ожидать письма. Но ему не позволили отвѣчать на нихъ, по крайней мѣрѣ, безъ достаточнаго предлога или лишь въ серьезномъ случаѣ. Достаточный предлогъ найти было невозможно. Но серьезные случаи представлялись каждый день: это были безумныя идеи, мучительныя предчувствія, вопросы, на которые онъ не могъ дождаться отвѣта, внезапный страхъ, который безъ причины охватывалъ его съ мучительной силой, и который ничто не могло разсѣять, кромѣ синеватыхъ конвертовъ, на которыхъ тонкимъ почеркомъ, наклоннымъ и длиннымъ, были надписаны условные иниціалы.

Первые дни были невыносимы. Въ тоскѣ разлуки, невѣроятной и безусловной, Марсіаль не могъ свыкнуться ни съ тѣмъ, что едва нѣсколько часовъ прошло съ послѣдняго свиданія, ни съ тѣмъ, что безконечное время должно пройти до тѣхъ поръ, пока онъ ее снова увидитъ. Точно его жизнь внезапно остановилась, точно надъ нимъ разразился одинъ изъ тѣхъ грубыхъ ударовъ судьбы, которые безжалостно повергаютъ насъ въ пучину страданій; ибо чѣмъ реальнѣе она становилась, тѣмъ чудовищнѣе казалась ему самая мысль о разлукѣ; и путешествіе его, которое онъ, къ сожалѣнію, уже видѣлъ предъ собою, казалось ему безконечнымъ крестнымъ мученіемъ. Онъ собирался до Берлина, гдѣ онъ имѣлъ кой-какія неопредѣленныя дѣла, побывать въ нѣкоторыхъ городахъ, гдѣ онъ бывалъ въ школьные годы, и которые были усѣяны его юношескими воспоминаніями: Страсбургъ, Штутгартъ, Ульмъ, Аугсбургъ, Нюренбергъ. Отъ этого странствованія онъ ждалъ если не удовольствія, то хоть развлеченія. Но онъ скоро увидѣлъ, что ошибся: въ пейзажахъ, которые нѣкогда запечатлѣвали въ его глазахъ свѣжіе образы юнаго міра, онъ тщетно искалъ теперь частицы самого себя; его взгляды равнодушно пробѣгали по мѣстамъ, на которыхъ нѣкогда покоились съ восхищеніемъ; его душа улетала туда, къ маленькому заурядному городку, гдѣ онъ зналъ и виллы, окруженныя деревьями, и мѣсто гулянія на берегу моря, и дороги, вьющіяся вдоль зеленыхъ полей. Ни на мгновеніе не останавливаясь на предметахъ, которые звали къ себѣ ее, — на соборахъ, картинахъ, статуяхъ, — его мысль изнемогала въ усиліяхъ возстановить въ воображеніи дни, проводимые Женевьевой, искать ее на берегу въ часы, когда она гуляетъ тамъ съ Жакомъ, — и онъ дрожалъ, разсчитывая, сколько взглядовъ она даритъ другимъ, сколько улыбокъ получаютъ незнакомые. Прошедшее, которое вызывали пейзажи, проносилось въ немъ лишь какъ полузабытая сказка, которую онъ слышалъ когда-то, какъ исторія, которая нравилась немножко ребенку — и вызываетъ лишь снисходительную улыбку въ взросломъ человѣкѣ. Иногда, предъ картинами, о которыхъ онъ долго мечталъ въ двадцать лѣтъ, напримѣръ, предъ этой прелестной, нѣжной, чистой «Pietà» Дейтблома, хранящейся въ старомъ Ульмскомъ соборѣ, онъ съ любопытствомъ задумывался надъ этимъ прошломъ, отъ котораго ровно ничего не осталось. И онъ улыбался, находя себя черезъ столько лѣтъ болѣе молодымъ, чѣмъ тогда: ибо жизнь его начиналась со дня, когда онъ встрѣтилъ Женевьеву. Да, этотъ день былъ его вторичнымъ рожденіемъ; лишь съ этого дня онъ жилъ, въ истинномъ и таинственномъ смыслѣ этого неопредѣленнаго слова, полный невѣдомыхъ дотолѣ силъ, проникнутый сіяніемъ радости, терзаемый высшей мукой. И когда онъ, обернувшись, бросалъ взглядъ на свою жизнь, онъ видѣлъ лишь романъ, поглотившій для него весь міръ, онъ находилъ лишь рядъ знаковъ — точно оглавленіе — рядъ словъ, въ которыхъ заключались для него цѣлыя массы сильныхъ ощущеній; онъ вспомнилъ и лихорадочные дни, предшествовавшіе признанію, и не произвольное отчаяніе, которое повергло его къ ногамъ Женевьевы, и первое самозабвеніе тонкихъ пальчиковъ, которые, уже лаская, опустились на его лобъ, и первый поцѣлуй, еще невинный, сорвавшійся съ устъ, открытыхъ для слова состраданія. Ибо ее привело къ любви состраданіе. Состраданіе всегда губитъ чистыхъ женщинъ, не правда-ли? Инстинктивно нѣжныя, онѣ страдаютъ отъ муки, причиняемой намъ страстью; онѣ хотятъ излечить рану, нанесенную ими; и вотъ понемногу зараза охватываетъ ихъ; онѣ пьянѣютъ отъ своихъ слезъ, онѣ въ свою очередь ищутъ утѣшенія, которое принесли; ихъ сердца истекаютъ кровью въ томъ же мѣстѣ, ихъ души также трепещутъ, и, растерявшись, они вдвоемъ гонятся, увлеченные однимъ ураганомъ за призракомъ, который все ускользаетъ…

Предъ бѣлоснѣжной «Pietà» Цейтблома Марсіаль передумалъ эти думы. Кто знаетъ, — говорилъ онъ себѣ съ нѣкоторой горестью, — кто знаетъ? быть можетъ, даже послѣ нашихъ странныхъ порывовъ въ ней все еще больше состраданія ко мнѣ, чѣмъ любви? Ибо въ концѣ концовъ, сердце, которымъ мы обладаемъ, не выдаетъ намъ всей своей тайны; въ возлюбленныхъ глазахъ окружены невѣдомымъ тѣ мысли, которыя мы умѣемъ въ нихъ читать; и никогда, никогда я не смогу узнать, думаетъ-ли она обо мнѣ въ этотъ часъ, какъ я о ней, также терзаясь, также мучась разлукою, также безумно желая свиданія? Но въ самомъ Ульмѣ онъ нашелъ нѣжное письмо, которое отчасти отвѣчало на его сомнѣнія: ему позволялось писать разъ въ недѣлю въ Діеппъ, до востребованія, откуда есть возможность получать его письма. Онъ понялъ, чего стоитъ благоразумію Женевьевы этотъ безумный шагъ, предполагавшій весьма трудныя комбинаціи. Но письмо ея было очень спокойно, безъ слишкомъ горячихъ изліяній — точно отъ жены — и много говорило о Жакѣ. Все равно: какъ онъ былъ счастливъ, что могъ вечеромъ въ своей комнатѣ въ отелѣ сидѣть и писать съ открытымъ сердцемъ урывками и безпорядочно все, о чемъ пѣло и плакало его сердце:

"…Какъ смогутъ разстаться тѣ, кто любитъ …другъ друга. Въ этомъ одиночествѣ, окружающемъ меня, скитаясь по незнакомымъ мѣстамъ, я все бьюсь надъ этимъ нерѣшеннымъ вопросомъ. Я бился уже надъ нимъ упорно и тоскливо въ тотъ день, когда поѣздъ уносилъ васъ точно добычу и я спрашивалъ себя также, одинъ-ли я на платформѣ желѣзной дороги терплю эту муку? Каждое мгновеніе мы бываемъ свидѣтелями разлукъ, которыя кажутся намъ естественными или обыкновенными: и наша казалась такой же всѣмъ, кто насъ видѣлъ: вашей горничной, незнакомымъ людямъ, которые задѣвали насъ на улицѣ и которые смотрѣли на васъ, находя васъ красивой. А между тѣмъ какая мука скрывалась въ ней! Неужто вы думаете, что смерть хуже разлуки? Въ ней есть хоть нѣчто абсолютное, неизбѣжное, роковое, что даетъ ей характеръ утѣшенія. Но такъ! Подумайте, — я знаю, что вы моя, а вы живете вдали отъ меня, подлѣ другихъ, для другихъ. Я напрасно призываю васъ; между нами легла даль, которую я не могу преодолѣть. О! Разлука, это смерть съ сознаніемъ, смерть, въ которой сохраняются всѣ страсти, всѣ воспоминанія, всѣ мучительныя ощущенія, терзающія жизнь и отсутствующія въ другой, настоящей смерти… Правда, разлука не вѣчна: вы вернетесь, мы увидимся… Но несомнѣнно-ли это? Какъ многое можетъ произойти, пока мы въ разлукѣ? Наше хрупкое счастье зависитъ отъ произвола мельчайшаго случая. Вотъ теперь, когда я совершенно одинокъ, предоставленъ себѣ, не отвлекаюсь работой и стараюсь лишь заполнить чѣмъ-либо вереницу этихъ долгихъ дней, я, высчитывая всевозможные случаи, которые могутъ воздвигнуть между нами что-либо еще болѣе непреодолимое чѣмъ пространство. О какъ они многочисленны — многочисленны и страшны. Не бойтесь, я не стану ихъ перечислять! Къ тому же мы посмѣемся надъ ними, не правда-ли?

«Если бы я хоть зналъ, что вы дѣлаете, какъ вы проводите ваши дни! Но вы не говорите мнѣ этого, не говорите ни слова о вашей повседневной жизни; вы не разсказываете мнѣ, какъ проходятъ ваши часы, кого вы видите, кто занятъ вами. Скажите мнѣ все, прошу васъ: въ томъ, что касается васъ, для меня нѣтъ ничего безразличнаго, ничего незначительнаго. Самая мелкая подробность о васъ — величайшая новость для меня. Я хотѣлъ бы слѣдить за вами съ минуты на минуту во всемъ, что васъ окружаетъ. Напишите мнѣ много, много. Говорите только о себѣ!..»

Въ отвѣтъ на эту мольбу, письмо полученное, въ Мюнхенѣ, въ веселомъ и кокетливомъ тонѣ сообщало ему желательныя подробности. Жакъ и похвалы ему занимали главное мѣсто:

"Если бы вы знали, какой онъ смѣшной, этотъ малюсенькій Жакъ въ громадномъ морѣ и какъ онъ прелестенъ, когда его смугленькаго и мокренькаго выноситъ на рукахъ изъ воды купальщикъ. Потому что не я его купаю, будьте спокойны. Вы не позволяете: я повинуюсь, и, увѣряю васъ, это большая заслуга: вода, вѣрно, такъ свѣжа, такъ пріятна въ эту ужасную жару! Боже мой, какой вы ребенокъ иногда! Но ничего не подѣлаешь, — надо дѣлать, какъ вы хотите и не дѣлать, чего вы не хотите, — и я покорна и благоразумна, какъ агнецъ.

«Послѣ купанія — что Жакъ любитъ больше всего — мы долго гуляемъ съ нимъ вмѣстѣ по берегу. Вы ничего не имѣете противъ? Вы не сердитесь? Хорошо. Мы пользуемся этимъ. Мы заходимъ далеко, далеко вслѣдъ за моремъ, которое отливъ уноситъ на безконечное разстояніе. Здѣсь все — и ракушки, и чайки, и крабы песчанаго цвѣта, которые составляютъ предметъ особеннаго интереса для Жака».

Письмо долго продолжалось въ томъ же тонѣ, который посторонній наблюдатель могъ бы принять за безстрастный тонъ письма къ пріятельницѣ.

"Кого мы видимъ? — продолжала Женевьева. — Мало интересныхъ людей, на которыхъ я совсѣмъ не смотрю. Г-жу Уатерсъ, напримѣръ. Почему вы ее не любите? Она, вотъ, васъ любитъ. Даже слишкомъ. Мы часто говоримъ о васъ. Она занята флиртомъ съ нѣкіимъ г-немъ Бельмонте, который, говорятъ, поэтъ, и который одѣвается по англійски. Они часто предпринимаютъ вмѣстѣ далекія прогулки верхомъ. Она очень хороша въ амазонкѣ. Зачѣмъ вы позволяете ей такъ вести себя — вѣдь вы имѣете на нее вліяніе? У насъ былъ уже два раза нашъ другъ Леволь, несносный, какъ всегда. Другихъ, съ кѣмъ я встрѣчаюсь, вы, кажется, не знаете. Въ общемъ нѣтъ никого, кто стоилъ бы вашего вниманія или моего…

«Я надѣюсь, что послѣ такой бездны подробностей, вы успокоитесь. И затѣмъ, о чемъ вы волнуетесь? Вы, вѣдь, знаете, что я съ вами всегда».

Къ концу письмо становилось нѣжнѣе: дыханіе любви прошло по сдержанности, очевидно, намѣренной. Но почему она такъ сдерживаетъ себя, спрашивалъ себя Марсіаль. Какой страхъ мѣшаетъ ей писать мнѣ отъ всего сердца? Перечитавъ, онъ нашелъ новый предметъ для безпокойства: въ этомъ длинномъ письмѣ не было ни слова о Бертеми. Естественная деликатность, сказалъ было онъ себѣ сперва. Но затѣмъ это объясненіе показалось ему неудовлетворительнымъ: онъ сталъ искать иныхъ, которыя были для него мучительны, и о которыхъ онъ не могъ, не смѣлъ сказать возлюбленной ни слова.

Въ письмахъ своихъ Марсіаль не говорилъ о томъ, что видитъ: ибо образы, среди которыхъ онъ жилъ, занимая подчасъ на мгновеніе его глаза, не отпечатлѣвались въ его душѣ, далекой отъ всего этого. Но въ Нюрнбергѣ трагическая фигура Спасителя, вырѣзанная на деревѣ Дюреромъ, врѣзалась въ его воображеніе, направленное къ страданію: онъ попытался описать ее Женевьевѣ; онъ говорилъ:

«Никогда я не могъ понять лучше, чѣмъ предъ этой истерзанной главой, какъ глубока христіанская мысль, сдѣлавшая скорбь священной. Созерцая ее, я вспомнилъ одну странную надпись, которую прочелъ когда-то на фронтонѣ одной маленькой церкви въ Миланѣ: Amori et dolori sacrum. — Посвящено любви и скорби. Великія слова, съ безконечнымъ смысломъ! Какой невѣдомый служитель алтаря сказалъ ихъ? Не знаю: его имя затеряно въ глуби вѣковъ. Но онъ врѣзалъ въ камень тайну своего сердца: увы! — и всѣхъ сердецъ, пораженныхъ любовью и раздѣленныхъ свѣтомъ, пространствомъ, закономъ. Любовь и скорбь не раздѣльны въ своемъ жестокомъ братствѣ. Ненасытныя и чарующія, — о, дорогая, я чувствую, какъ онѣ заполняютъ меня, насъ. Кто знаетъ? — быть можетъ, скорбь есть живой источникъ вѣчной любви. Вотъ, въ такіе часы, какъ этотъ, когда, не смотря на разстояніе, я чувствую себя подлѣ васъ, когда перо мое скользитъ по бумагѣ, какъ мои поцѣлуи по вашимъ устамъ, мнѣ кажется, что такъ въ насъ больше любви, чѣмъ въ тѣхъ, которые счастливѣе насъ. Amori et dolori sacrum! Да, наши сердца подобны этому храму: не къ Господу Богу порываются они, но они по своему благочестивы; они поглощены чувствомъ безконечнымъ: у нихъ есть свои молитвы и свои славословія! Они посвящены Тому, — если Онъ есть, — Кто имѣетъ состраданіе къ Любви, облагороженной Скорбью».

Въ Нюрнбергѣ вмѣсто ожидаемаго письма Марсіаля ждала лишь записочка:

«Не могла написать во время. Но въ Байрейтѣ вы найдете письмо, которое я напишу завтра. Прощайте. Цѣлую».

Новая загадка истерзала его: какъ Женевьева могла не найти времени для трехъ страничекъ? Что помѣшало ей? Быть можетъ, въ ея сердцѣ есть клочекъ равнодушія, который можетъ сдѣлать ее вдругъ лѣнивой? Или она, какъ женщина, настолько отдается мелочамъ, которыми поглощена ея жизнь? А быть можетъ, причина серьезнѣе, — и тогда она, вѣрно, очень серьезна; ибо какъ-бы ни было мало времени, всегда можно вмѣсто трехъ строкъ написать шесть, — она, вѣдь, знаетъ, до какой степени его безпокоитъ ея молчаніе. Раздражая себя постепенно этими подозрѣніями, онъ довелъ себя подъ конецъ до гнѣва противъ Женевьевы, вспоминая всѣ ихъ мелкія размолвки, разроставшіяся въ его памяти, сомнѣваясь въ ней, терзая себя подозрѣніями, обвиненіями, чуть не проклиная ее. Онъ отвелъ сердце, написавъ ей письмо, полное упрековъ. Но онъ не отправилъ его, и какъ онъ былъ этому радъ, когда на другой день въ Байрейтѣ онъ нашелъ ея страницы, полныя нѣжной ласки, — и сталъ обвинять уже себя въ несправедливости:

"…Простите! — писала она. — Я безъ всякой причины пропустила день, который разсчитывала посвятить вамъ, просто потому, что устала и полѣнилась. Когда я взялась за перо, явилась г-жа Уатерсъ; ее приняли и она не хотѣла меня оставить. Мнѣ едва удалось написать пару строкъ и отнести на поѣздъ.

«Прости меня! Не думай, что я люблю тебя меньше, что я невнимательна къ тебѣ! — Ты знаешь, у насъ, женщинъ, есть свои слабости; мы — ничтожныя существа, поглощенныя мелочами, отдающія себя въ жертву пустякамъ. Весь вечеръ, всю ночь я продумала о тебѣ; я представляла себѣ твое разочарованіе, твою грусть, твое безпокойство, когда ты получишь эту записочку, въ которой я не съумѣла написать ни слова о томъ, что у меня на сердцѣ. Брани меня! Накажи меня! Выдумай что-нибудь, что причинило-бы мнѣ страданіе! Я надѣюсь, что ты написалъ мнѣ злое письмо, отъ котораго я буду плакать! А пока я сама накажу себя; я завтра скажусь больной и весь день проведу, запершись въ моей комнатѣ, одна, безъ книги. Но развѣ это будетъ наказаніе? Я буду думать о тебѣ, я увижу тебя подлѣ себя, твои руки въ моихъ. И я положу голову на мое плечо, и ты будешь меня баюкать долго, долго, пока я все забуду, и ты простишь меня, потому что ты добрый и все умѣешь понять».

Растроганный, Марсіаль долго разсуждалъ надъ листкомъ.

«…Простить тебя… Бѣдная голубка, въ чемъ мнѣ прощать тебя?.. Я тревожу твою жизнь, я терзаю тебя, я такъ мало даю тебѣ счастья!.. Нѣтъ, нѣтъ, я не стану бранить тебя, я скажу тебѣ, что люблю тебя и буду повторять это безъ счета; я тоже попрошу у тебя прощенія въ томъ горѣ, которое я тебѣ причинилъ въ несправедливыхъ упрекахъ, которые я тебѣ дѣлаю, въ дурныхъ мысляхъ, которыя являются иногда во мнѣ, тогда какъ я долженъ бы быть полонъ лишь ласки и благодарности»…

Онъ разсчитывалъ развить въ своемъ вечернемъ письмѣ эту безконечную тему. Но онъ прослушалъ Тристана и ни о чемъ другомъ уже не могъ говорить; его чувства на моментъ слились съ той волной страсти, какую поднимаетъ геній Вагнера.

«Гораздо сильнѣе музыки, — писалъ онъ, — охватила меня драма. Въ ней говорится обо всемъ; — да, обо всемъ, что можно сказать объ этой страшной и чудной любви — властительницѣ людей. Здѣсь виденъ и ея рокъ, и ея пламя, и то, что она совсѣмъ не преступна и что лишь наши законы дѣлаютъ ее грѣховной. Когда я вышелъ изъ этого горнила, вашъ образъ повсюду стоялъ предо мной. Я убѣжалъ въ лѣсъ, я долго бродилъ свѣтлой ночью подъ елями, по мхамъ, по тропинкамъ, полнымъ безмолвія. Я не найду словъ, чтобы разсказать вамъ, что я перечувствовалъ! Но все это были вы! Тристанъ, Изольда, Вагнеръ, пустыя тѣни! Все, что есть, все, что живетъ, все, что страдаетъ, все, что любитъ — все это ты, все это только ты, ты одна! Эта исторія и эта музыка лишь потому заполонили мое сердце и чувства, что все это — ты! Ты была основой драмы, какъ ты основа всего. Земля съ ея трудомъ и работой людской, съ ея безбрежными горизонтами, гдѣ колышется наша страсть, весь нашъ маленькій міръ, который красятъ лишь мысль и красота, — все это лишь гигантское Ничто, окутавшее насъ двухъ, тебя и меня, слитыхъ воедино, ищущихъ и находящихъ другъ друга вопреки отдаленію, смѣшавшихъ наши души, раздѣленныя безсмысленными преградами, несправедливыми законами. Только мы существуемъ; внѣ насъ нѣтъ ничего. О, этотъ крикъ Изольды надъ тѣломъ Тристана, когда смерть призываетъ и уже успокоиваетъ ее. „Исчезнуть, раствориться въ дыханіи Вселенной!“ Но это не совсѣмъ такъ: міръ растворяется въ насъ въ часы, воспоминаніе о которыхъ повергаетъ меня въ трепетъ восторга. Мы только и живы въ этомъ мірѣ мертвой матеріи. О, дорогая, я хотѣлъ бы схватить тебя — и владѣть безъ конца, вѣчно! Я хотѣлъ бы летѣть съ тобою въ вихрѣ, который не зналъ бы остановокъ! Понимаешь? Вѣчность для нашей любви! Въ ней не было бы ни секунды лишней. Ея безконечное движеніе не утомило бы нашихъ сердецъ. Ни разлуки, ни забвенія! Наша любовь жила бы внѣ времени, ибо, въ сущности, что такое конечная любовь? Она должна, должна быть вѣчной…. — Такъ фантазировалъ я долго, полный смутныхъ мыслей, которыя я не могъ бы, быть можетъ, не смѣлъ бы выразить. Я ласкалъ тебя, я обожалъ тебя, я молился тебѣ. Ты не слышала моихъ словъ? Ты не чувствовала, какъ безумно я призывалъ тебя въ эту ночь? При восходѣ солнца я все еще былъ въ лѣсу. Оно озарило горизонтъ — этотъ далекій горизонтъ, окаймленный лѣсистыми холмами, усѣянный деревнями, изборожденный темными зарослями хмеля. Тогда я прошелъ поля, бѣгущія отъ опушки лѣса, подвигаясь на удачу къ маленькому городу, погруженному еще въ утренній сумракъ; и я поспѣшилъ домой писать тебѣ. Черезъ нѣсколько часовъ я ѣду дальше. Нельзя оставаться въ мѣстахъ, гдѣ живутъ слишкомъ быстро. Я не хочу этихъ сильныхъ ощущеній безъ тебя: только вмѣстѣ, только вдвоемъ должно погружаться въ эти потоки любви, въ эти волны поэзіи…»

Женевьева отвѣтила страстными и порывистыми словами: она плакала, что не могла вмѣстѣ съ нимъ слушать поэму любви; она издали пережила ея безсмертную фразу. Затѣмъ она овладѣвала понемногу собой, она находила вновь свое равновѣсіе и, болѣе легкимъ тономъ, дружески пеняла ему. Она была прелестна въ этихъ укорахъ, полныхъ материнской ласки и безконечно сладостныхъ, точно прикосновеніе любимыхъ устъ ко лбу или ощущеніе дорогихъ пальчиковъ на волосахъ. Къ чему проводить лунныя ночи на воздухѣ, рискуя утомиться или заболѣть? Да еще въ лѣсахъ, како будто тамъ не подвергаешься опасности! Надо беречься, не уступать капризамъ своего фантастическаго настроенія, «быть благоразумнымъ!…» «Благоразуміе» было ея обычнымъ словомъ, символомъ ея гармоничной и уравновѣшенной натуры, ея инстинктивнымъ требованіемъ, между тѣмъ какъ Марсіалю никакъ не удавалось ни понять его, ни подчиниться ему. И это увѣщаніе, вѣчно повторявшееся въ ея письмахъ, какъ и при свиданіяхъ, нѣсколько раздражало его:

«Быть благоразумнымъ!» Боже мой, — писалъ онъ, останавливаясь на этомъ словѣ, — я могъ бы быть благоразумнымъ только подъ вашей властью, подъ вашей милой рукой, успокоенный вашими глазками, убаюканный вашей лаской… Хотите, чтобы я сталъ дѣйствительно благоразуменъ? Хорошо, отправьте поскорѣе въ Берлинъ телеграмму, которой я жду каждый день, — гдѣ будетъ сказано: «Я буду въ Парижѣ, тогда-то, у насъ». Ибо вы не заставите, вѣдь, меня скитаться еще шесть недѣль, не видя васъ. Это невозможно! Я не могу остаться благоразумнымъ; я долженъ буду изобрѣсти какое-либо безуміе, чтобы убить время… Знаете, всякій разъ, отправляясь на почту, я спрашиваю себя: «неужли и сегодня нѣтъ?».. А вы мнѣ рекомендуете благоразуміе!… Ну, найдите какой-нибудь предлогъ, дурной или хорошій, не все-ли равно? Я жду въ Берлинѣ вашего призыва…"

Но въ Берлинѣ Марсіаль нашелъ лишь безпокойное, почти холодное письмо:

«Сегодня мнѣ страшно писать вамъ. Почему? Не знаю; я не вижу никакой опасности и все-же мнѣ страшно. Я хотѣла бы сказать вамъ тысячу вещей, но я не смѣю, не знаю, почему. Какая-то невидимая рука удерживаетъ мою руку. Вы знаете, это бываетъ со мной иногда: я не виновата, не правда-ли? Я не могу совладать съ этой слабостью, съ этой трусостью, преслѣдующей меня. Поэтому я немного напишу вамъ сегодня, нѣсколько строкъ. Бѣдный другъ! Онѣ, вѣрно, не доставятъ вамъ удовольствія…» И она степенно говорила о своихъ дняхъ, о Жакѣ, о погодѣ — точно человѣкъ, которому не о чемъ писать и которому надо, однако, наполнить свои четыре страницы.

Разочарованный и сердитый, Марсіаль отвѣчалъ въ ироническомъ тонѣ, распространяясь нарочно о незначительныхъ мелочахъ и притворяясь, что онъ также не знаетъ, о чемъ писать. Но маска ироніи никогда не давалась ему надолго и вскорѣ письмо его мѣняло стиль:

«Нѣтъ, не можетъ быть, чтобы у васъ не было другого, о чемъ говорить со мной! Какъ въ этой разлукѣ тысячи мыслей не вырываются изъ вашего сердца? Почему вы не дѣлитесь ими свободно со мною? Вы говорите, что вамъ страшно. Чего? Чего вы боитесь? Не надо бояться своей любви. Зачѣмъ пятнать ее страхомъ? Благоразуміе унижаетъ ее. Отомстимъ презрѣніемъ къ опасностямъ, которыя насъ окружаютъ, и ко всему, что насъ разлучаетъ. Нѣтъ горя хуже разлуки: что можетъ быть для насъ ужаснѣе?»

Запечатавъ свое письмо, онъ задумался надъ безполезностью этихъ увѣщаній. Онъ представилъ себѣ Женевьеву, которая читаетъ эти строки, почти непонятныя для нея, трепеща при одной мысли объ опасности, которой онѣ ее подвергали, — кто знаетъ, быть можетъ, возвращаясь къ своимъ уравновѣшеннымъ склонностямъ, сожалѣя о потерянной правильности своей жизни, измѣряя клочекъ счастія, который стоитъ ей такихъ тревогъ. Это уваженіе къ святости законовъ, эти жертвы долгу, которыхъ она не забывала даже въ грѣхѣ, и, особенно, это стремленіе скрыть ихъ тайну подъ безупречной внѣшностью — все это часто казалось Марсіалю непослѣдовательностью и слабостью: таковы женщины, думалъ онъ, — онѣ нерѣшительны, онѣ колеблются, и если даже любятъ, то и тогда мечутся между добродѣтелью, которую жалѣютъ покинуть, и страстью, которая ихъ увлекаетъ. Несмотря на минуты протеста, онъ не хотѣлъ бы, чтобы Женевьева стала иною: ибо онъ могъ измѣрять силу ея любви усиліемъ, которое она должна была сдѣлать, чтобы взойти на путь лжи, усѣянный опасностями и позоромъ, среди которыхъ они шли вмѣстѣ. И онъ распечаталъ свое письмо, чтобы добавить:

«Бойся же, дорогая, бойся всего, что грозитъ намъ, что окружаетъ насъ, что могло бы случиться. Страшись другихъ и насъ самихъ, — будь вѣрна себѣ. Но не люби меня меньше за это и знай, что я подлѣ тебя, что я на все готовъ для тебя, — я, который боюсь лишь того, что ты мало моя!»

Въ эти дни онъ нѣсколько отдохнулъ. Берлинъ былъ конечнымъ пунктомъ его путешествія; онъ разсчитывалъ посѣтить здѣсь нѣкоторыя мастерскія, получить свѣдѣнія о ходѣ извѣстныхъ работъ, интересовавшихъ его; работа заняла его: это было благодѣтельнымъ отвлеченіемъ. Его письма стали спокойнѣе: онъ говорилъ въ нихъ больше о томъ, что видитъ, что дѣлаетъ, о новомъ мірѣ, раскрывавшемся предъ нимъ, о страхѣ, который сжималъ его сердце въ этой желѣзной столицѣ, среди арсеналовъ и казармъ. Тогда, въ свою очередь, взволновалась Женевьева: ибо она также хотѣла, чтобы онъ былъ только ея. Когда она убѣждала его «быть благоразумнымъ», она дѣлала это въ надеждѣ, что онъ такимъ не станетъ. Страшнѣе всѣхъ ея страховъ было для нея — быть менѣе любимой; болѣе всего она боялась соперничества труда, который до нея поглощалъ душу Марсіаля и могъ вновь овладѣть ею. Другія, хитрая или менѣе искреннія, попытались бы задѣть его какой-нибудь тревожащей уловкой кокетства — возбудивъ, напримѣръ, его настороженную ревность какой-нибудь двусмысленной фразой, случайнымъ именемъ. Но она была для этого слишкомъ проста, слишкомъ пряма, слишкомъ горда: она стала лишь нѣжнѣе, она дала высказаться своему сердцу. И она добилась своего: въ запоздавшемъ письмѣ, стоившемъ ей двухъ дней безпокойства, она нашла нѣсколько словъ, отвѣчавшихъ на ея тревоги:

«…Я думаю о моей дѣятельности; какъ это ничтожно! Все, что я сдѣлалъ, что дѣлаю — ничто, не стоитъ ничего. Ничтожество всего, что не есть мы, преслѣдуетъ меня всегда, когда на мгновеніе меня поглощаютъ другія мысли, я упрекаю себя въ нихъ, какъ въ потерянномъ времени или какъ въ растратѣ чего-то такого, что принадлежитъ вамъ».

Однажды, возвратившись съ почты, гдѣ онъ ничего не нашелъ «до востребованія», Дюге замѣтилъ на одномъ изъ писемъ, которыя ему подалъ швейцаръ Кайзергофа, почеркъ Бертеми. Моментально его воображеніе привело въ связь это неожиданное посланіе съ отсутствіемъ того письма. Онъ ни на мгновеніе не попытался даже объяснить его не этой причиной, а другой; одна идея пронизала его умъ: «Бертеми знаетъ все». И, громоздя гипотезы одну на другую, онъ распечаталъ письмо въ сутолокѣ большого салона. Дѣло объяснялось, конечно, гораздо проще, у него просили небольшой дѣловой справки, которая не составитъ большого затрудненія при его любезности. Но, послѣ дѣловыхъ объясненій, банкиръ прибавлялъ:

«Не сдѣлаете-ли вы намъ удовольствіе, по возвращеніи, — котораго, вѣрно, не долго ждать, — провести нѣсколько дней съ нами. Мы были бы очень рады видѣть васъ у себя, а въ Этрета, не считая насъ, вы найдете пріятное общество».

Соблазнительная возможность видѣть ее вызвала у него улыбку. Не давало-ли ему это письмо желанный предлогъ для встрѣчи, которой послѣ такого приглашенія никто не могъ удивиться. Но затѣмъ его воображеніе обратилось вдругъ къ другому предмету: изъ кого можетъ состоять это «пріятное общество», о которомъ никогда не говорила Женевьева? Почему она не называла ихъ именъ, почему ни словомъ не упоминала о нихъ? Онъ былъ близокъ къ побѣдѣ надъ своей мучительной ревностью, онъ склоненъ былъ представлять себѣ, какъ тихо, почти въ полномъ одиночествѣ живетъ г-жа Бертеми, поглощенная Жакомъ, лишь изрѣдка встревоженная посѣщеніемъ Леволя, и избѣгая пестрыхъ знакомствъ плажа. И вотъ, фраза, брошенная ему случаемъ, разрушаетъ эту иллюзію. Какъ могъ онъ воображать, что съ такимъ человѣкомъ, какъ Бертеми, при лучшемъ желаніи, возможно одиночество? Развѣ онъ не зналъ его достаточно, чтобы понимать, что ему прежде всего нужны люди вокругъ него, кто бы они ни были, люди за его столомъ, люди на его прогулкахъ, люди для того, чтобы купаться, кататься въ лодкѣ, ловить рыбу? Но почему же ни слова объ этихъ людяхъ, которые, однако, играютъ роль въ жизни Женевьевы, останавливаютъ полетъ ея мысли, получаютъ или берутъ частицу ея самой?

Быть можетъ, она разсчитывала молчаніемъ оградить его отъ самой тѣни безпокойства: ей удалось это! Или, быть можетъ… И тысячи ужасныхъ гипотезъ, возможныхъ, вѣроятныхъ, охватили его; онъ сталъ искать имъ потвержденія, перечитывая ея прежнія письма, анализируя смыслъ мельчайшихъ фразъ, выискивая межъ словъ скрытыя мысли или умолчанія. Онъ принялъ рѣшеніе отправиться, чтобы неожиданно упасть въ Этрета. Но онъ не сдѣлалъ этого. Именно въ такіе моменты совѣтъ быть благоразумнымъ оказывалъ свое дѣйствіе на него: безсознательно онъ чувствовалъ его рѣшеніе; эти два слова руководили имъ, точно болѣе сильная воля, вошедшая въ его волю. Да, быть благоразумнымъ въ этотъ моментъ его жизни значило прежде всего избѣгать этого тяжелаго и опаснаго свиданія на чужихъ глазахъ, среди неудобствъ курорта, гдѣ общее бездѣлье, скученность, случайныя встрѣчи лишаютъ васъ всякой свободы; это значило ждать здѣсь, сохраняя терпѣніе среди возростающей тоски. И онъ ожидалъ, не рѣшаясь ни на что иное, влача свои страданія чрезъ эти безконечные дни.

Между прочимъ, онъ навелъ справки, о которыхъ просилъ Бертеми: это, вмѣстѣ съ длиннымъ отвѣтомъ, заняло нѣсколько часовъ. Письма къ Женевьевѣ не успокоивали уже его; рѣшившись скрыть отъ нея свои дѣйствительныя мысли, онъ замѣнялъ ихъ разсказами о томъ, какъ проводитъ время или воспоминаніями. Эта послѣдняя неисчерпаемая тема особенно нравилась ему; онъ наполнялъ ею страницы, — страницы, на которыхъ онъ такъ страстно хотѣлъ сказать другое, кричать о своемъ несказанномъ страхѣ, излить свое сердце, переполненное горечью и мукой.

«…Не знаю почему, сегодня вечеромъ въ моей памяти встаютъ мельчайшія подробности незабвенной сцены, о которой я вамъ никогда не разсказывалъ: моего перваго визита къ вамъ. Ваша мать была еще жива. Она была съ вами въ вашемъ прекрасномъ салонѣ, обставленномъ съ такой солидной, такой серьезной роскошью. Позже пришелъ вашъ мужъ: онъ былъ очень оживленъ и разговорчивъ, онъ говорилъ съ величайшей самоувѣренностью о массѣ вопросовъ. Онъ выставлялъ товаръ лицомъ. Понятно. Онъ былъ у себя. Что былъ предъ нимъ я. Преступникъ, замышляющій свое дѣло, воръ, обдумывающій, какъ свернуть замокъ, нищій, котораго терпятъ на его позорномъ мѣстѣ. Когда я ушелъ, онъ остался. Онъ проводилъ меня до двери. Онъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ: „Не забывайте насъ!“. И онъ возвратился къ вамъ, а я пошелъ. Комическая подробность: шелъ дождь, у меня не было зонтика, по вашей улицѣ я не нашелъ кареты — и я пошелъ подъ проливнымъ дождемъ, какъ бѣднякъ, какъ побитая собака, безъ особеннаго торжества, смѣю васъ увѣрить, ибо тогда вы еще не любили меня. И я, который обожалъ васъ, который жаждалъ васъ со всей силой моего существа, я чувствовалъ всю мощь узъ, державшихъ васъ вдали отъ меня. Какъ вырвать васъ изъ этихъ цѣпей? Какъ овладѣть вами? Ваше дитя, ваша мать, вашъ мужъ, вашъ домъ, ваша мебель, ваши цвѣты, какъ крѣпко хранило васъ все это! Чѣмъ я могъ надѣяться быть для васъ? Капризомъ, случайностью. Ваша судьба всегда останется сильнѣе моей любви; а я любилъ васъ на вѣки и нераздѣльно!..» Однако, какъ ни хотѣлъ Марсіаль скрыть свои страданія, онъ выдавалъ ихъ самимъ стараніемъ ничѣмъ не проявить ихъ также, какъ вырывавшимися у него жалобами на жару, на Берлинъ, на свое путешествіе. Истомленный желаніемъ уѣхать, онъ оставался, рѣшившись довести до конца свое испытаніе, если желанная телеграмма не освободитъ его. Удрученный скукою города, опустошеннаго лѣтнимъ сезономъ, онъ бродилъ по мрачнымъ окрестностямъ, по этой песчаной равнинѣ Марки, гдѣ ползетъ сѣрая и унылая Шире, гдѣ угрюмые горизонты окаймлены черными лѣсами. Эти безотрадныя мѣста не давали ему ни успокоенія, ни удовольствія: въ тоскѣ намъ нужны родные пейзажи своей стороны; и онъ мечталъ о ландшафтѣ средней Франціи, которую старые поэты такъ изящно называли «la douce France», о чудесныхъ лучахъ, раскинутыхъ подъ нѣжными небесами, о широкихъ рѣкахъ, которыя величаво катятъ свои свѣтлыя воды, отражая отблескъ заката, о гармоническихъ аллеяхъ перешептывающихся тополей. Что за дикая идея была сослать себя сюда безъ всякой нужды на эти тягостныя не дѣли? Развѣ онъ не зналъ, что одна родина имѣетъ состраданіе и ласки утѣшенія, когда намъ тяжело? Насколько легче было бы переносить тамъ ожиданіе, разлуку, горе! Здѣсь ничто не говорило его сердцу: онъ былъ одинокъ, дѣйствительно одинокъ, тогда какъ тамъ онъ могъ бы, по крайней мѣрѣ, окружить себя симпатіей нѣмыхъ предметовъ, любимыхъ деревъ, рокочущихъ водъ, ласковыхъ небесъ. Каждый день дѣлалъ его тяготу невыносимѣе. Наконецъ, въ понедѣльникъ, въ началѣ недѣли, которой онъ не предвидѣлъ конца, онъ получилъ телеграмму, на которую не позволялъ себѣ надѣяться:

«Я буду у насъ въ четвергъ, въ три часа».

Онъ чуть не разрыдался отъ радости. Женевьева поняла, что силамъ его приходитъ конецъ. Вечеромъ онъ выѣхалъ.

III.
Ожиданіе.

Марсіаль пріѣхалъ въ Парижъ во вторникъ вечеромъ. Ему оставалось еще цѣлый день бродить въ тропической жарѣ половины августа по спаленнымъ бульварамъ, безъ всякихъ случайныхъ развлеченій, отъ которыхъ въ обычное время быстрѣе мелькаютъ часы: не было ни дѣлъ, ни случайныхъ встрѣчъ, ни необходимыхъ визитовъ. Бездѣлье или привычка привели его въ его покинутую лабораторію: въ затхлой, хотя въ прохладной атмосферѣ запертаго зала аппараты дремали, готовые по малѣйшему знаку вновь начать свои фантастическія движенія; но онъ не нарушилъ покоя ихъ легкихъ колесъ и нитей — проводниковъ таинственной и страшной силы. Неспособный заинтересоваться чѣмъ бы то на было, онъ удалился, поглощенный однимъ видѣніемъ, не покидавшимъ его. Одна идея, мощь которой возрастала съ каждымъ часомъ, заняла всю его мысль:

— Она не придетъ!

Долго эти слова звучали, точно удары трезвона, въ его опустѣвшей головѣ. Категорическія добавленія: «несомнѣнно, ни въ какомъ случаѣ», сопровождали ихъ; и фраза, точно звуки набата, звонила во всю мочь:

— Непремѣнно, несомнѣнно, она не придетъ!

Онъ прогналъ ее. Съ напряженіемъ воли онъ принудилъ себя съ улыбкою вѣры возразить ей:

— Нѣтъ, она придетъ… Она придетъ… Завтра въ десять часовъ она придетъ къ намъ!..

Нѣсколько мгновеній онъ съ наслажденіемъ представлялъ себѣ подробности вызваннаго видѣнія:

— Она придетъ… Она будетъ здѣсь… Я увижу ее… Прежде всего я подыму ея вуалетку и поцѣлую ее въ губы… Я буду держать ее въ моихъ рукахъ… Я унесу ее… Я покрою ее ласками… Безъ словъ… Поцѣлуи, поцѣлуи, поцѣлуи!

Онъ ощущалъ ея ароматъ; онъ опьянялъ себя всѣмъ чадомъ пережитой любви; онъ былъ пьянъ; онъ былъ безуменъ; и вдругъ это безуміе перешло въ тягостное затишье: въ немъ снова звучалъ погребальный перезвонъ:

— Она не придетъ!.. Она не придетъ!..

Вечеромъ онъ скитался по Елисейскимъ полямъ, гдѣ въ воздухѣ, насыщенномъ пылью, свѣтились окна кафе. Въ толпѣ прохожихъ онъ узналъ Леволя, который, настороживъ глазки, съ большимъ цвѣткомъ въ бутоньеркѣ, несомнѣнно, искалъ какой-либо интрижки.

— Онъ будетъ говорить о ней, — подумалъ тотчасъ Марсіаль. И онъ остановилъ его.

Толстякъ сдѣлалъ недовольный видъ, какъ человѣкъ, которому помѣшали.

— А! Г-нъ Дюге! — сказалъ онъ безъ особеннаго увлеченія. — Уже вернулись? Давно?

Изъ предосторожности Марсіаль солгалъ:

— Дней пять — шесть уже.

Ему показалось, что за тяжелыми вѣками сверкнуло любопытство или подозрѣніе. Онъ счелъ нужнымъ добавить:

— Да, непредвидѣнное дѣло заставило меня прервать мое путешествіе.

— А, — сказалъ Деволь, — дѣло…

Онъ былъ разсѣянъ. Марсіаль, думая, что онъ язвитъ, продолжалъ:

— Я обозленъ, конечно. Парижъ не очень занятенъ лѣтомъ.

Леволь вытеръ лобъ.

— Вы находите, — сказалъ онъ. — А я его люблю во всѣ сезоны. Я не понимаю ни деревни, ни водъ, ни моря. Я допускаю только предмѣстья, и то, само собой, въ хорошей компаніи!.. Вотъ, прошлое воскресенье я былъ въ Этрета, у нашихъ друзей Бертеми. Господи, какъ было скучно. Этотъ день былъ безконеченъ… Кстати, васъ тамъ ждутъ. Вы поѣдете?

— Быть можетъ, не знаю еще.

— О, Бертеми разсчитываетъ на васъ! Онъ только и думаетъ, что о скопофорѣ.

Марсіаль улыбнулся:

— Да, да, — сказалъ онъ.

И затѣмъ, равнодушнымъ тономъ, добавилъ:

— Они здоровы?

— Да. Бертеми обожаетъ море. Онъ утверждаетъ, что два мѣсяца въ году оно ему абсолютно необходимо. А его жена! Надо видѣть, какъ она бѣгаетъ по песку съ своимъ мальчуганомъ. Настоящая дѣвочка, вы бы не узнали ее, право. Богъ мнѣ прости, она, я думаю, и пирожки изъ песку дѣлала. Затѣмъ, у всякаго свои удовольствія, не правда-ли? Мои — на асфальтовой мостовой, особенно, когда на ней расцвѣтаютъ такіе бутончики…

Онъ сдѣлалъ скоромные глаза при этихъ словахъ, но вдругъ маленькая продавщица, еще совсѣмъ молоденькая, бросила ему на ходу недвусмысленный взглядъ. По лицу его пошли темныя пятна, онъ быстро пожалъ руку Дюге, говоря:

— До свиданія, г-нъ Дюге!.. И такъ, скопофоръ!.. не забывайте скопофора!..

И онъ пустился вслѣдъ за уличной дѣвицей, которая обернулась.

— Брр! — прошепталъ Марсіаль съ жестомъ отвращенія.

Онъ еще разъ подумалъ съ тоской, что этотъ ужасный субъектъ видѣлъ Женевьеву болѣе свободно, чѣмъ онъ, что она вынуждена была сносить его фамиліарность, что онъ грязнилъ ее своими взглядами.

— Быть можетъ, онъ осмѣлился… подумалъ, не формулируя окончательно невыносимаго подозрѣнія.

У него вырвалось движеніе гнѣва.

— О, если бы я узналъ это!..

Онъ съ горечью пожалъ плечами.

— Если бы я узналъ это?.. Я сдѣлалъ бы то, что могу сдѣлать, я молчалъ бы, я скрылъ бы свою ненависть, я продолжалъ бы пожимать руку этому человѣку…

Онъ обернулся, въ пятидесяти шагахъ отъ него, на краю тротуара, Леволь велъ переговоры съ цвѣточницей, его тяжелый силуэтъ, казалось, подавляетъ ея стройную фигуру съ гибкими дѣтскими формами.

Онъ вернулся домой. Онъ попытался читать. Онъ курилъ, безпокойный и взволнованный, не находя себѣ мѣста, съ головой, взбудораженной цѣлымъ хаосомъ бурныхъ идей, которыя спутаннымъ хоромъ доносились до него, какъ какіе-то отголоски. Потомъ онъ легъ спать, но измучился еще болѣе, преслѣдуемый призракомъ Леволя, образъ котораго все являлся ему рядомъ съ Женевьевой, точно отвратительное чудище. Онъ спрашивалъ себя:

— Почему онъ всегда?

Онъ кончилъ увѣренностью, что въ этомъ настойчивомъ возвращеніи того же образа есть какое-то предчувствіе его инстинкта. Отвратительныя подозрѣнія обступили его. Онъ прогналъ ихъ, стыдясь и негодуя, что грязнитъ ими возлюбленную. Онъ вскричалъ:

— Не буду больше думать!

И, овладѣвъ своей волей, онъ добился, наконецъ, внутренняго молчанія. Тогда онъ забылся тяжелымъ сномъ.

Когда онъ проснулся, еле свѣтало; слабый свѣтъ и свѣжій воздухъ вливались въ полуоткрытое окно. Онъ взглянулъ на часы и пробормоталъ:

— Еще пять часовъ!

Онъ тотчасъ всталъ, взялъ холодную ванну, протянулъ свой туалетъ; освѣжившись и оправившись отъ вчерашняго навожденія, полный предвкушеніемъ радости, онъ вышелъ около семи часовъ по направленію къ Трокадеро. Уже тягостное и безжалостное солнце терзало, жгло, сушило все живое и мертвое. Марсіаль сдѣлалъ крюкъ по бульвару Сенъ-Жерменъ, чтобы купить розъ. Затѣмъ, съ полными руками, онъ пошелъ назадъ по набережнымъ, останавливаясь, смотря на часы и ускоряя инстинктивно свои шаги по мѣрѣ приближенія. Мельчайшія подробности предстоящей встрѣчи вырисовывались въ его умѣ: она, какъ всегда, будетъ идти по ихъ маленькой уличкѣ своей прелестной спокойной походкой, бросая по сторонамъ игривые взгляды; а онъ будетъ ждать ее, скрывшись за портьерой; она придетъ взволнованная, смущенная, обрадованная, подавляя свое волненіе, сдерживая радость, которая все же будетъ сверкать въ ея глазахъ; она придетъ, какъ тѣ античныя богини, которыя приносили людямъ тайну ихъ красоты. Лѣстница скрипнетъ подъ ея легкими шагами. Послѣдняя минута будетъ безконечно длинна. Она полуоткроетъ дверь. Она войдетъ съ улыбкой на устахъ, съ лаской во взглядѣ. Дверь закроется за ними, за ними двумя…

И Марсіаль прибавилъ шагу вдоль рѣки, точно его поспѣшность могла приблизить этотъ часъ.

Послѣ короткой остановки въ саду Трокадеро онъ очутился предъ своимъ домомъ. Онъ поднялся въ себѣ, прошелъ по мастерской, провѣтренной по его приказанію, разложилъ свои розы по вазамъ и сталъ ждать.

Глаза его замѣтили на роялѣ партитуру Тристана. Онъ открылъ его. Пальцы его, дрожа отъ волненія, забѣгали по клавишамъ, вызывая воспоминанія. Это была та же музыка, бурная и безумная, что звучала въ его сердцѣ. Онъ ждалъ, какъ раненый Тристанъ, удерживая покидающую его душу, чтобы отдать ее любимымъ устамъ, или какъ Изольда, да, скорѣе какъ Изольда въ моментъ запоздавшей встрѣчи, въ лихорадкѣ любви и желанія. Онъ готовъ былъ, какъ она, кричать времени: «Скорѣе! Скорѣе! Скорѣе!»

Та же непобѣдимая сила, что и въ ней отъ любовнаго напитка, пылала въ его жилахъ. О, эта самозабвенная жажда безконечной ласки, эта неутомимая страсть быть вѣчно вмѣстѣ, эта жажда безсмертія! Ибо этотъ часъ, приближающійся, увы, такъ медленно, онъ мелькнетъ, какъ молнія; онъ исчезнетъ, неуловимый; послѣ краткаго упоенія, онъ оставитъ ихъ снова одинокими, раздѣленными, разлученными въ пустынномъ мірѣ, съ еще болѣе неутоленной страстью, еще болѣе безумными желаніями.

Когда аккорды бурно возвѣстили возвратъ Тристана и раздался побѣдоносный крикъ Изольды, Марсіаль короткимъ жестомъ захлопнулъ фортепіано, струны котораго звякнули. Онъ прошелся, потомъ сѣлъ. Онъ попытался думать.

— Говорятъ, время умѣряетъ любовь, почему же я каждую недѣлю, каждый мѣсяцъ, каждый годъ люблю все сильнѣе и сильнѣе!. Да, почему!..

Онъ отвѣтилъ себѣ:

— Потому что мы разлучены, потому что между нами преграды, потому что я ее никогда достаточно не вижу, потому что мы окружены опасностями, потому что…

Онъ пожалъ плечами, оборвалъ вдругъ вереницу своихъ «потому что» и, резюмируя ихъ разомъ, закричалъ:

— Потому что, я ее люблю, чортъ возьми!

Прошло еще нѣсколько минутъ.

Въ эту самую минуту она выходитъ изъ дому, подзываетъ фіакръ, называетъ ихъ улицу; извощичья кляченка бѣжитъ, прихрамывая, рысцой. Но почему она назначила этотъ поздній часъ? Что она дѣлала съ утра? А вчера? Когда она пріѣхала въ Парижъ? Какой предлогъ для поѣздки она выдумала? Ея телеграмма, конечно, ничего этого не объясняла. Но почему же она не написала письма, которое онъ засталъ бы по пріѣздѣ, длиннаго письма, изъ котораго онъ узналъ бы о каждой ея минутѣ. Эта ея обычная жестокость: она всегда мало пишетъ; она не безпокоилась о той равнинѣ неизвѣстности, гдѣ ея возлюбленный доводилъ до изступленія свое воображеніе, — быть можетъ, для того, чтобы приготовить себѣ радость утѣшить его однимъ взглядомъ, однимъ словомъ, одной лаской.

Онъ вышелъ. Онъ пошелъ взглянуть на ближайшую улицу. При видѣ каждаго приближающагося экипажа онъ говорилъ себѣ; «это ѣдетъ она», и каждый разъ ошибался. Тогда, накупивъ еще цвѣтовъ, онъ вернулся; ожидать, въ сущности, было лучше здѣсь, въ ихъ святилищѣ, гдѣ мельчайшіе предметы говорили о ней, гдѣ онъ обладалъ ею столько разъ, гдѣ она будетъ принадлежать ему, скоро, черезъ мгновеніе, тотчасъ…

Въ горлѣ его пересохло; онъ закрылъ глаза. — Боже мой, — подумалъ онъ, — до какой степени я рабъ!

И онъ почувствовалъ, что онъ хотѣлъ бы быть еще больше рабомъ, быть заключеннымъ, скованнымъ настоящей цѣпью — и только прикасаться къ ней, не думая и не желая ничего, что не есть она…

Однако, часъ приближался.

О, какъ медленно, какъ безконечно медленно!

Такъ какъ онъ снова принялся терзать свою мысль, онъ рѣшилъ заставить себя не думать послѣднія минуты. Онъ раскрылъ книги, которыхъ бѣжали его глаза. Онъ попытался просмотрѣть старую газету, но скомкалъ ее. Онъ сѣлъ за рояль; его пальцы отказывались повиноваться, пропуская клавиши. Онъ попытался считать, какъ дѣлаютъ маленькія дѣти, когда не могутъ уснуть; но цифры метались безумно въ его головѣ, мелькали съ головокружительной быстротой, потомъ измѣнялись, становясь идеями, ощущеніями, образами. Не было средствъ сократить время. Но моментъ почти насталъ; почему же Женевьева, обуреваемая тѣмъ же нетерпѣніемъ, не предупредила назначеннаго часа? Онъ подошелъ и скрылся за портьерой, гдѣ, незамѣтный для сосѣднихъ взглядовъ, онъ ожидалъ ее обыкновенно. Конечно, она появится на пять минутъ ранѣе, съ взглядомъ для него, который онъ угадаетъ за густой вуалью… Но нѣтъ! Она благоразумна и умѣренна, несмотря на свою великую любовь; назначивъ десять часовъ, она появится въ десять, не раньше — скорѣе немножко позже, изъ боязни быть первой… О, она, стало быть, не пылаетъ тѣмъ же самымъ нетерпѣніемъ? Она можетъ вѣрить, что онъ не здѣсь, и не считаетъ секунды? Развѣ женщины не любятъ, какъ мы?.. Или, быть можетъ, онѣ просто сильнѣе въ своей слабости; онѣ могутъ скрывать, терпѣть, сносить, ждать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Десять ударовъ на сосѣдней колокольнѣ прозвучали одинъ за другимъ, мрачно, торжественно, фатально, — отзвукъ невозвратныхъ часовъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тогда секунды, уже достаточно длинныя, растянулись въ безконечные промежутки; и вдругъ идея, которая наканунѣ пришла ему, которую потомъ прогналъ сонъ, но которая съ утра неуловимо таилась на днѣ души Марсіаля и съ которой онъ боролся тысячами мелкихъ оружій — вернулась страшная, непобѣдимая, ошеломляющая, — какъ неукротимая мука; «она не придетъ!»

Тысячи причинъ могли задержать Женевьеву. Во-первыхъ, женщины всегда склонны опоздать; такъ онѣ созданы, эти милочки, — онѣ не попадаютъ на поѣздъ, который долженъ нести ихъ къ счастію, изъ-за того, что забыли перчатки или носовой платокъ, изъ-за того, что ихъ часы отстали, Господи, просто, наконецъ, не изъ-за чего. Да, самыя лучшія, самыя любящія, самыя нѣжныя могутъ быть въ этомъ безсознательными, но жестокими мучительницами тѣхъ, кто ихъ любитъ, и самихъ себя тоже. Но если бы Женевьева опоздала на поѣздъ вчера, она телеграфировала бы. Она опоздала, стало быть, по иной причинѣ.

Быть можетъ, попросту ее провожаетъ Бертеми. Тогда трудность заключается въ томъ, чтобъ ускользнуть, не внушая ему подозрѣнія. А Женевьева, такъ умѣло скрывающая свои чувства, непроницаемая точно закрытая книга, совсѣмъ не дипломатъ: малѣйшее препятствіе ставитъ ее въ тупикъ. Если мужъ прямо предложилъ ей какую-нибудь совмѣстную поѣздку, она могла очень легко не найти предлога отказаться. Въ такомъ случаѣ задержка окажется, быть можетъ, долгой…

Надо, однако, надѣяться, что дѣло не въ болѣе серьезной причинѣ; ибо, вѣдь, малѣйшее нездоровье ея или кого-либо изъ домашнихъ достаточно, чтобы приковать ее въ дому, да еще лишить возможности быть на телеграфѣ. Кто знаетъ, что не это ее удерживаетъ? Быть можетъ, въ этотъ самый часъ она страдаетъ вдали отъ него, думая о немъ и не имѣя средствъ извѣстить его; или, быть можетъ, сердце ея надрывается отъ страха у изголовья Жака, и любовь матери убиваетъ въ ней любовь возлюбленной, и дитя въ опасности заняло вдругъ все мѣсто въ ея сердцѣ, такъ что онъ уже ничто для нея… Или, быть можетъ, ихъ планы разрушены однимъ изъ ничтожныхъ, почти смѣшныхъ препятствій, которыя невозможно предвидѣть и избѣжать, и которыя непрестанно являлись между ними, гости, свѣтскій долгъ, короче, одна изъ тѣхъ безчисленныхъ обязанностей, которымъ случай заставляетъ насъ, улыбаясь, жертвовать лучшимъ, что въ насъ есть…

Однако, увидѣвъ, что еще всего четверть одиннадцатаго, Марсіаль попытался усмѣхнуться надъ этимъ безумнымъ навожденіемъ. Его безпокойный умъ, безпокойный всегда, когда дѣло касалось ея, — легко увлекалъ его къ гипотезамъ, которыя не разъ ужь оказывались хуже дѣйствительности. Зачѣмъ искать такъ далеко причины столь законнаго замедленія? Вѣроятнѣе всего, что Женевьева въ Парижѣ, въ двухъ шагахъ отъ него и что съ минуты на минуту она будетъ здѣсь. Четверть часа ничего не значитъ. Извощикъ, лошадь котораго лѣнива или спотыкается, тѣснота экипажей, непредвидѣнная встрѣча — вотъ и объясненіе этой четверти часа; онъ забудетъ обо всемъ, увидѣвъ ее. Закрывъ глаза, онъ слышалъ милый голосъ:

— Прости… прости, что заставила тебя ждать…

Затѣмъ поцѣлуй разсѣетъ всѣ ужасы, отъ которыхъ не останется ничего, ничего, абсолютно ничего, ни облачка на ихъ счастьи, на ихъ бѣдномъ счастьи, столь сильномъ и столь краткомъ, точно часокъ жизни между вѣковъ смерти…

Марсіаль могъ недолго обманывать такимъ образомъ свое нетерпѣніе. Но по мѣрѣ того, какъ онъ размышлялъ и разубѣждался, время проходило. Столь медленныя недавно, минуты понеслись съ непонятной быстротой. Эта поспѣшность имѣла свое краснорѣчіе: четверть часа — пустякъ, но полчаса — это уже нѣчто иное. Простыя и естественныя объясненія всегда уступаютъ мѣсто заключенію: «Тутъ, навѣрное, что-то есть!». Поле гипотезъ расширилось.

Но путеводной звѣзды у нихъ не было.

Очевидно, Женевьева не телеграфировала изъ Этрета: телеграмма была бы уже получена. Быть можетъ, она вчера написала, и письмо затерялось. Это бываетъ чаще, чѣмъ принято думать, человѣкъ терзается до ужаса, распуская свое воображеніе и громоздя цѣлый ворохъ самыхъ страшныхъ предположеній, на дѣлѣ всему виной оказывается непорядокъ на почтѣ; почтальонъ ошибся ящикомъ, письмо попало въ бандероль.

Но какъ узнать?

Написать? Письма, отправленныя въ Діеппъ до востребованія, лишь разъ въ недѣлю попадали къ ней. Адресовать письмо прямо Женевьевѣ? Бертеми, какъ деспотъ, занятый дѣлами и забывающій о чужой свободѣ, нерѣдко, принявъ почту, раскрывалъ всѣ письма, и если жена выражала неудовольствіе, отвѣчалъ, пожимая плечами:

— Да вѣдь у васъ нѣтъ тайнъ!

Телеграфировать? Подъ какимъ предлогомъ и что? А между тѣмъ надо найти что-нибудь, потому что она, несомнѣнно, не придетъ, если… если, Боже мой, если она вдругъ не появится, смущенная своей неточностью, но радостная и полная любви…

Марсіаль посмотрѣлъ на улицу, пустынную подъ палящимъ солнцемъ. Бывало, когда онъ ждалъ такъ ее за портьерой, по улицѣ проходили натурщицы, фигура или походка которыхъ напоминали ему возлюбленную, и это на мгновеніе волновало его. Но въ этомъ сезонѣ сосѣди его живописцы поразбрелись по деревнямъ, никто не появлялся. Онъ не могъ даже разсчитывать на проблескъ обманчивой радости. «Вотъ она нѣтъ, это не она!..» И, оставивъ покорно свой постъ, онъ опустилъ голову на руки и задумался. Онъ вернулся въ своей мысли. — писать. Да, надо написать что бы то ни было, безразличныя слова, которыя всѣ могли бы читать и истинный смыслъ которыхъ могла бы понять она одна. Такъ она будетъ, по крайней мѣрѣ, знать, что онъ ее ждалъ, и, если произошло недоразумѣніе, она его разъяснитъ. Онъ долго трудился надъ черновыми, пока остановился на такомъ текстѣ:

"Милостивая государыня,

"Возвратившись на дняхъ въ Парижъ, я разсчитывалъ воспользоваться любезнымъ приглашеніемъ г-на Бертеми и провести день съ вами; но одинъ общій знакомый, котораго я только что встрѣтилъ и который лучше меня освѣдомленъ относительно вашихъ плановъ, сообщилъ мнѣ, что вы уже покинули или собираетесь покинуть Этрета. Вѣрно-ли это? Мнѣ было-бы очень грустно отказаться отъ удовольствія видѣть васъ, и если бы вы позволили, я присоединился-бы къ вашему обществу гдѣ бы то ни было, если, конечно, ваше путешествіе не слишкомъ далеко.

Благоволите, сударыня, принять выраженіе моихъ чувствъ почтительной преданности.

Марсіаль Дюге".

Онъ разсчиталъ, что лучше самому отнести это письмо на вечерній поѣздъ, что Женевьева сможетъ во всякомъ случаѣ отвѣтить на него, если даже нездоровье держитъ ее въ комнатѣ, и что завтра вечеромъ, самое позднее, послѣ завтра онъ будетъ имѣть извѣстія отъ нея…. если она не придетъ. Ибо она можетъ еще придти: онъ ждалъ ее уже одно утро понапрасну, и она пришла позже, часа въ два, когда онъ уже не ждалъ ея. Онъ легъ на диванъ, уткнувъ голову въ подушки, несмотря на жару, стараясь обратить свою мысль къ постороннимъ предметамъ. Но вскорѣ онъ по прежнему стоялъ у открытаго окна подъ полуденнымъ солнцемъ, пронизывая глазами короткую уличку, гдѣ не виднѣлось ни тѣни, которая могла бы хоть на мгновеніе ввести его въ заблужденіе: и онъ повторялъ въ полъ голоса, судорожно двигая своими нервными руками:

— Боже мой, Боже мой! Она, стало быть, не придетъ.

Ему удалось, однако, разъсѣяться на мгновеніе: онъ сварилъ черный кофе на машинкѣ, на которой его обыкновенно готовила Женевьева послѣ ихъ холодныхъ завтраковъ. Это занятіе поглотило его вниманіе. Но, опорожнивъ свою чашку, онъ снова былъ вовлеченъ въ вихрь неразрѣшимыхъ вопросовъ, которые кружились въ его опустошенной головѣ; зачѣмъ эта обманчивая надежда? для чего эта жестокость, съ которой его лишили его одиночества несдержаннымъ обѣщаніемъ? за что, за что этотъ страшный день, долгій, какъ жизнь, вмѣстившій въ себѣ больше страданія, чѣмъ могъ бы вмѣстить цѣлый годъ?… О, какъ мы безсильны, когда нами овладѣетъ любовь! Безсмысленная любовь, которая изъ мощнаго человѣка, полнаго готовности къ борьбѣ, полнаго силъ для побѣды, дѣлаетъ немощное существо, сносящее покорно позорныя пораженія, истерзанное душою, безпомощное предъ всякимъ дуновеніемъ! Безсмысленная любовь, которая опьяняетъ насъ, чтобы затѣмъ уничтожить! Или нѣтъ, безсмысленны законы, которые мы не смѣемъ преступить, безсмысленна слабость, съ которой мы подчиняемъ ихъ тиранніи нашу непобѣдимую любовь, безсмысленны наши счеты съ приличіями, забывшими о ея всемогуществѣ, со всѣмъ, что не есть она! О, съ какой силой скажетъ онъ все это возлюбленной, съ какимъ краснорѣчіемъ, съ какимъ убѣжденіемъ! Онъ преклонился бы предъ этимъ кресломъ, гдѣ она иногда отдыхала, онъ взялъ бы ее за руки и, глядя ей въ глаза, сказалъ бы:

«Да, правда, у васъ есть обязанности, есть семья, мужъ, ребенокъ: отбросьте все это отъ себя, какъ тягостный грузъ, гнетущій нашу душу, — и пойдемъ, пойдемъ со мною, все равно куда, далеко, далеко отъ другихъ, далеко отъ ихъ осужденія, далеко отъ вашихъ воспоминаній! Не возражайте мнѣ, какъ всегда, что послѣ этого вы не сможете жить! Если, въ самомъ дѣлѣ, порвавъ эти цѣпи, вы не сможете дольше нести жизнь, если міръ не достаточно великъ, чтобъ укрыть ваше горе, если ваше сердце не можетъ забыть прошлаго, съ которымъ связано, — что жь, у насъ есть — смерть. Не правда-ли, когда не возможно жить, надо умереть? Это такъ просто! Я не могу больше, я усталъ, я изнемогъ. Я истерзанъ горемъ, разлукой, ожиданіемъ, отчаяніемъ. А ты, почему же… почему?..»

Онъ говорилъ вслухъ, съ жестикуляціями, шагая по комнатѣ — точно актеръ, готовящій роль. Отъ времени до времени онъ останавливался: что отвѣтила бы она? Онъ не зналъ, онъ не могъ знать, ибо нельзя знать, никогда нельзя знать, что дѣлается за оболочкой глазъ, которые выдали намъ свою тайну, въ глубинѣ души, которая отдалась намъ и которая уже ускользнула, въ этихъ дебряхъ другаго существа, гдѣ останавливаются наши взоры, гдѣ гаснетъ, блѣднѣя, факелъ любви…

Затѣмъ онъ продолжалъ:

— Смерть не страшитъ меня: почему же ты боишься ея больше? Смерть не врагъ. Смотри, лишь въ ней одной могли бы мы осуществить мечту, которою полны. Вѣдь смерть — сестра любви. Она ее призываетъ, она восполняетъ ее, она раскрываетъ ей вѣчность, она разъясняетъ ей все, что та хочетъ знать, всю тайну, все безконечное… Приди, пойдемъ, будь вся моя на мѣсяцъ, на недѣлю, на часъ. А затѣмъ, покой, забвеніе, миръ…

Онъ отшатнулся и вдругъ, почти въ галлюцинаціи услышалъ отвѣтъ Женевьевы, которая возражала ему своимъ спокойнымъ, благоразумнымъ голосомъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно, ты знаешь, что это невозможно! Я не могу уйти, не могу умереть, я хочу лишь любить тебя. Чего ты хочешь еще? Почему ты не счастливъ? Ты знаешь, что я люблю тебя… такъ сильно!..

И она напечатлѣла на его лбу ласковый поцѣлуй — одинъ изъ тѣхъ, поцѣлуевъ сестры или матери, какіе были у нея, когда она хотѣла, чтобъ онъ почувствовалъ всю ея нѣжность.

И она шептала ему:

— Ну, скажи же, что ты счастливъ…

И въ божественномъ забвеніи всего, что не есть этотъ моментъ, онъ прошепталъ:

— Да. да, я счастливъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но для того, чтобы онъ могъ говорить всѣ эти вещи, рвущіяся у него изъ сердца, чтобы она отвѣчала на нихъ своимъ спокойнымъ голосомъ, напечатлѣвая на лбу его свой сестринъ поцѣлуй, надо было, чтобы она была здѣсь, подлѣ него, въ пустомъ креслѣ, а ея не было. Надо ее увидѣть: увидитъ-ли онъ ее когда-нибудь? Ничто не могло быть менѣе несомнѣнно: это отсутствіе безъ слова объясненія, безъ письма, безъ оправдательной телеграммы — оно означало, быть можетъ, что неизвѣстное ему происшествіе, случайность, игра судьбы воздвигли невозвратно межъ ними вѣчную преграду, которую ему не суждено ни разу преодолѣть. Да, быть можетъ, онъ больше не увидитъ Женевьеву и не узнаетъ, почему терзанія этого дня продлились еще на мѣсяцы и годы. Люди говорятъ, что время исцѣляетъ эти раны: они лгутъ, они никогда не любили.

Этотъ внезапный призракъ разлуки безъ прощанія, которая болѣе ужасна, чѣмъ смерть, но не есть смерть, которая оставитъ на этомъ же свѣтѣ, въ томъ же городѣ, возлюбленную, которую онъ никогда болѣе не увидитъ, — этотъ нестерпимый призракъ доводилъ его до безумія; а вокругъ, точно ростки ядовитаго дерева выростали другія идеи и душили его. Первая идея, ясная и мрачная: Женевьева разлюбила его для другого. Да, да, какъ ни невѣроятна показалась она ему съ перваго раза, одна лишь новая любовь могла объяснить жестокость ея молчанія: одна изъ тѣхъ внезапныхъ страстей, которыя, точно взрывъ, коверкаютъ цѣлую жизнь. Въ этотъ самый часъ, когда онъ ждалъ ее въ этой горячкѣ желанія и отчаянія, — быть можетъ, онъ ужь не существовалъ для нея, исчезнувъ, какъ пылинка въ ураганѣ, изгладившись, какъ круги вѣтерка на водѣ. Кто знаетъ, быть можетъ, другой незнакомецъ, брошенный на пути ея этой проклятой дачной жизнью, добился уже того, о чемъ онъ тщетно молилъ: полнаго обладанія, забвенія, горя, бѣгства? Или, быть можетъ, этотъ побѣдитель и не хотѣлъ такъ много, быть можетъ, онъ сорвалъ лишь небрежнымъ жестомъ мимоходомъ, протянувшійся къ нему цвѣтокъ? Ибо женщины — это капризы, онѣ во власти своихъ нервовъ, легко возбудимыхъ, часто нездоровыхъ, бросающихъ ихъ съ безсознательнымъ коварствомъ отъ страсти къ страсти; повинуясь случайнымъ внушеніямъ, онѣ становятся вдругъ недоступными для одного возлюбленнаго, чтобы отдаться другому, котораго также покинутъ; онѣ безсильны, своенравны, безумны. Неопредѣленныя воспоминанія изъ прочитаннаго, извѣстные стихи прешли ему на память, всей силой своей реторики подкрѣпляя его подозрѣнія; была одна минута безумія, когда разумъ его поколебался; грязная брань осквернила его уста, и проклятія его смѣнялись возгласами ужаса. Потомъ, вдругъ, безъ всякой причины, кромѣ внутренней непроизвольной реакціи, онъ смягчился, стихъ, сложивъ руки въ молитвенный жестъ обожанія: другія могутъ быть такими; онѣ лукавы, жестоки, извращены; Женевьева — нѣтъ! Со слезами на глазахъ онъ вспомнилъ, чтобы вернуть свою вѣру, все, что зналъ о ея душѣ, о ея нѣжности, добротѣ, ея ласкахъ, ея спокойномъ и безпредѣльномъ самопожертвованіи; и точно для того, чтобы изгнать воспоминаніе о дурныхъ книгахъ, вотъ, новое воспоминаніе вырѣзалось въ его памяти, — и въ немъ вылилось умиротворенное отвлеченіе его ожесточеннаго страха.

Онъ былъ молодъ, лѣтъ двадцати пяти; въ компаніи мужчинъ онъ ясно видѣлъ предъ собою ихъ пресыщенныя лица, говорили гадости о женщинахъ, какъ вдругъ одинъ красивый старикъ, до сихъ поръ слушавшій безмолвно, прервалъ самаго циничнаго изъ собесѣдниковъ:

— Много вы страдали отъ нихъ, милостивый государь?

И когда тотъ, смѣясь, отвѣтилъ, что слишкомъ презираетъ ихъ, чтобы страдать отъ ихъ кривляній или требовать отъ нихъ больше, чѣмъ наслажденій, которыхъ онѣ не хотятъ дать, старикъ продолжалъ серьезнымъ голосомъ, который вибрировалъ отъ легкой дрожи сдержаннаго негодованія:

— А я, сударь, хотя я старше васъ на много лѣтъ, я зналъ лишь женщинъ, которыя были безконечно лучше меня. Я любилъ трехъ женщинъ, здѣсь двѣ лишнія, ибо любить должно одинъ лишь разъ, но жизнь даритъ это счастье немногимъ избранникамъ съ крѣпкой душой. И вотъ, тѣхъ, кого я любилъ, я не видѣлъ и не могу представить себѣ иначе, какъ добрыми, ласковыми, честными, благородными и нѣжными. Наоборотъ, я былъ золъ, грубъ, жестокъ, эгоистъ. Между тѣмъ, я не считаю себя ниже средняго уровня мужчинъ, и, если предположить, что онѣ возвышались надъ обычнымъ уровнемъ женщинъ, то разстояніе между тѣмъ, что я былъ для нихъ и тѣмъ, что онѣ были для меня, кажется мнѣ столь громаднымъ, что я чувствую себя посрамленнымъ на вѣки. И я плачу, какъ могу, мой долгъ благодарности, защищая ихъ полъ противъ тѣхъ, кто забываетъ, чѣмъ онъ имъ обязанъ…

… Да, — такъ говорилъ старикъ въ компаніи скептиковъ, которые, подвыпивъ, дали волю своимъ дурнымъ инстинктамъ, инстинктамъ извращенныхъ тирановъ и самцовъ; никто не возражалъ, ибо онъ былъ правъ, этотъ мудрецъ съ грустной улыбкой, онъ зналъ, конечно, всѣ муки любви, муку разлука, муки ожиданія, горе прощанія, ужасъ невѣдѣнія, но онъ перенесъ все это, не загрязнивъ свою душу, витавшую горѣ, несправедливостью и презрѣніемъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Остановивъ на время на этомъ воспоминаніи свою растерянную мысль, Марсіаль почувствовалъ себя болѣе спокойнымъ. Полдень давно прошелъ. Онъ осмотрѣлъ мастерскую безнадежнымъ взглядомъ и медленно вышелъ. Онъ не размышлялъ, онъ былъ въ тихомъ отчаяніи. Почти покорившись, онъ лишь повторялъ себѣ:

— Такъ, такъ! Надо ждать! Ждать!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Тоска.

Письмо Марсіаля осталось безъ отвѣта.

Мы всегда находимъ основанія для надежды. Острый кризисъ какъ будто смѣнился затишьемъ, и Марсіалю удалось съ напряженіемъ всѣхъ силъ удержать свое воображеніе и убѣдить себя на пару дней, что Женевьеву задержала какая-либо пустая причина: легкое нездоровье, помѣшавшее ей выйти или досадное посѣщеніе, отъ котораго ей не удалось освободиться, чтобы отнести письмо на почту. Это объясненіе успокаивало его и было ему пріятно. Этотъ случай давалъ новыя основанія его идеѣ предопредѣленія въ любви. Онъ слышалъ уже, какъ скажетъ Женевьевѣ, когда она явится:

— Видишь, мы такъ не можемъ жить! Видишь, мы всегда должны быть вмѣстѣ!

Онъ льстилъ себя надеждой, что вмѣсто вѣчнаго отказа — простого движенія головы и глазъ, которые съ спокойной непреклонностью отталкиваютъ его, — онъ встрѣтитъ, наконецъ, иной пріемъ. Развѣ его тоска не дѣлаетъ его властелиномъ? Развѣ послѣ такого испытанія можно дольше отказываться слѣдовать за нимъ? Должна же она понять, что невозможно примирить любовь съ остальной жизнью, что насталъ моментъ выбора, — и выборъ ея внѣ сомнѣнія. Такимъ образомъ, по его вожделѣніямъ, эти мучительные часы должны разрѣшить, наконецъ, ихъ горестное и ложное положеніе.

Два дня онъ убаюкивалъ себя этими мечтами; затѣмъ онъ вдругъ понялъ ихъ невѣроятность и почуялъ истину съ силой очевидности, которая не давала мѣста никакимъ иллюзіямъ: уже самая продолжительность молчанія Женевьевы доказывала рѣшительно серьезность его причины. И эту причину невозможно узнать, ни отгадать. Обреченный на абсолютное невѣдѣніе, онъ предполагалъ все, но ни одна изъ его гипотезъ — лучшихъ, какъ и худшихъ — не производила впечатлѣнія на его умъ. Иногда онъ говорилъ себѣ: «Если бы было что-либо серьезное, она нашла бы средство увѣдомить меня». Затѣмъ онъ тотчасъ опровергалъ себя: «Это несомнѣнно очень серьезно, такъ какъ иначе она бы съумѣла извѣстить меня». И онъ возвращался къ неразрѣшимому: «Что же можетъ это быть?» Перебравъ всѣ безконечныя области, лежащія между смертью и забвеніемъ, онъ заключалъ: " «Развѣ можно знать? Оно всегда оказывается не тѣмъ, что предполагалъ…»

Будь сезонъ болѣе благопріятенъ, онъ имѣлъ бы уже свѣдѣнія отъ третьихъ лицъ. Но лѣто разсѣяло ихъ общихъ знакомыхъ: онъ не зналъ никого въ этомъ пустомъ Парижѣ, выжженномъ нестерпимымъ августомъ. Однако, перечисляя свои знакомства, онъ увидѣлъ проблескъ надежды: быть можетъ, г-жа Лансело, которая никогда долго не оставалась на купаньяхъ, уже вернулась въ свое любимое помѣстье Гаршъ, и, быть можетъ, она знаетъ что-нибудь. Онъ, дѣйствительно, нашелъ ее подъ ея старыми деревьями, обрадованную — и втайнѣ нѣсколько удивленную — его посѣщеніемъ. Онъ разсказалъ о своемъ пребываніи въ Германіи, объяснилъ свой пріѣздъ, — не ускользая изъ подъ наблюденія скромнаго взгляда, ласковая проницательность котораго нѣсколько смущала его. Затѣмъ онъ спокойно спросилъ старушку о нѣкоторыхъ лицахъ, которыхъ она обыкновенно часто видѣла. Наконецъ, имя г-жи Бертеми сорвалось съ его устъ, трепетъ которыхъ онъ еле скрылъ.

— Онъ въ Этрета, — спокойно отвѣтила г-жа Лансело. — У ея мужа тамъ прекрасная дача. Они и бываютъ тамъ каждый годъ.

Онъ пробормоталъ:

— Да, знаю…

— Я видѣла ее тамъ недѣли три тому назадъ, — продолжала г-жа Лансело. — Она была прелестна. Нѣсколько грустна, какъ всегда; немного серьезнѣе, чѣмъ идетъ къ ея молодости, но прелестна. Мы имѣли очень сердечный разговоръ. Кажется, упоминали и о васъ. Съ тѣхъ поръ я ничего о ней не слыхала.

Водворилось молчаніе. Марсіаль опустилъ глаза. Съ усиліемъ онъ продолжалъ спрашивать о другихъ знакомыхъ, имена которыхъ приходили ему на умъ; г-жа Бертеми, была такимъ образомъ обойдена, — и, подозрѣвая отчасти его тайну, старушка отвѣчала:

— Нѣтъ, ничего не знаю о нихъ. Я ни о комъ ничего не знаю. Да оно и понятно. Лѣтомъ, вѣдь, все останавливается — свѣтъ, дѣла, дружба… даже любовь. Надо мириться съ одиночествомъ. Но бываетъ тягостно. Что же, нуженъ подвигъ терпѣнія: это не такъ дурно. Испытываютъ другъ друга. И затѣмъ разлука, казавшаяся безконечной, все же кончается. Встрѣчаются снова. Жизнь возобновляетъ свой бѣгъ. Зима возвращается! О, сезоны такъ быстро смѣняютъ другъ друга!

Ея дружескій взглядъ окрасился ласковой ироніей, какимъ-то симпатичнымъ лукавствомъ: она, несомнѣнно, сочувствовала тайнѣ страданія, раскрывавшагося передъ нею; но съ высоты, откуда она взирала на него, оно казалось ей одной изъ тѣхъ бурь, которыя лишь съ виду губятъ душу, но затѣмъ стихаютъ, надъ которыми самъ пострадавшій посмѣется впослѣдствіи, какъ смѣялись посторонніе, слыша издали ихъ глухіе раскаты. Одинъ моментъ Марсіаль почувствовалъ непреодолимое искушеніе излить свою муку въ это любящее сердце: она могла помочь ему, статьего сообщницей, узнать, успокоить его. И, быть можетъ, старушка, проницательный взглядъ которой не упускалъ его, угадала эту внезапную потребность откровенности, ибо она продолжала, точно желая облегчить ему начало.

— Можно думать, что вы немножко скучаете?

Онъ горько улыбнулся.

— Да, немножко, — отвѣтилъ онъ.

— Не надо терять духа, — сказала она.

И она прибавила нерѣшительно:

— Быть можетъ, я могла бы быть вамъ полезной?

Онъ подавилъ слова, готовыя вырваться, и отвѣтилъ лишь отрицательнымъ движеніемъ головы.

Она настаивала.

— Вы знаете, я много видѣла!.. Я много могу понять… Я хорошій другъ.

Онъ повторилъ свой отрицательный жестъ. Она подождала немного и кончила:

— Быть можетъ, вы правы. Есть вещи, которыя остается хранить лишь для себя.

Это скромное проникновеніе, это состраданіе, готовое раскрыться съ столь сладостной нѣжностью, — ибо смыслъ словамъ придавали ея голосъ, взглядъ, манера, — были для Дюге нѣкоторымъ облегченіемъ. Но въ поѣздѣ, уносившемъ его, онъ сталъ думать надъ болѣе дѣйствительнымъ средствомъ узнать что-либо, и на другой же день, удивляясь, что ранѣе не напалъ на столь простую идею, онъ отправился въ Французско-иностранный банкъ спросить о Бертеми. Великолѣпный лакей въ синей ливреѣ съ золотыми галунами и блестящими пуговицами ограничился лаконическомъ отвѣтомъ:

— Г-на Бертеми нѣтъ.

Марсіаль настаивалъ. — Нѣтъ въ городѣ?

— Да, сударь.

— И не скоро вернется?

— Г-нъ Бертеми возвратится не ранѣе сентября.

Было безполезно разспрашивать далѣе этотъ торжественный автоматъ. Марсіаль чуть было не обратился къ Леволю. Лишь непреодолимая антипатія, которую ему внушалъ толстякъ, а еще болѣе всегдашняя боязнь быть уличеннымъ, полу-увѣренность, что въ этомъ состояніи онъ выдастъ себя, удержали его отъ этого. Но въ тотъ моментъ, какъ онъ уходилъ, Леволь открылъ дверь матоваго стекла, отдѣлявшую «кассу» отъ прихожей. Узнавъ его, онъ протянулъ ему руку:

— Ба, г-нъ Дюге! Почему вы здѣсь? Не угодно-ли въ мой кабинетъ?

Тяжело было Марсіалю слѣдовать за нимъ по лѣстницѣ, по которой онъ подымался пыхтя на каждой ступенькѣ и затѣмъ сидѣть противъ него въ креслѣ.

— Итакъ, г-нъ Дюге?…

Застигнутый въ расплохъ, Марсіаль бормоталъ:

— Я, Боже мой, я хотѣлъ видѣть г-на Бертеми!…

— Вы-же знаете, что онъ въ Этрета, — прервалъ Леволь. — Я, вѣдь, говорилъ вамъ на-дняхъ?

— Да, да, совершенно вѣрно. Но я думалъ, что, быть можетъ, случайно…

— Нѣтъ, нѣтъ, августъ — это его отдыхъ. Онъ пользуется имъ вполнѣ. Онъ не подаетъ и признака жизни. Отъ него нельзя получить ничего. Г-нъ Бертеми — человѣкъ методическій; когда онъ отдыхаетъ, онъ отдыхаетъ по настоящему, когда онъ развлекается, онъ развлекается основательно.

Марсіаль машинально спросилъ:

— Думаете-ли вы, что онъ тамъ развлекается?

Леволь поднялъ руки и опустилъ ихъ на свою конторку.

— Думаю-ли я? Да вѣдь онъ въ Этрета для этого поѣхалъ? Неужто вы можете себѣ представить, чтобы мой милѣйшій компаньонъ, отправившись, чтобы развлечься, не развлекался? Это противорѣчило бы всѣмъ его принципамъ. Когда я былъ тамъ нѣсколько дней тому назадъ, онъ сообщалъ мнѣ свои проекты. Нѣчто умопомрачительное! Визиты, рыбная ловля, охота и, до открытія охотничьяго сезона, поѣздка въ яхтѣ, надолго, чуть не до береговъ Голландіи.

Это былъ проблескъ свѣта. Бертеми увезъ своей властью жену, не давъ ей времени написать письмо; теперь она съ нимъ въ плаваніи, въ веселой компаніи, съ сердцемъ, истомленнымъ тоской за далекаго друга. Марсіаль такъ увлекся, напавъ на это объясненіе и развивая его, что не замѣтилъ, какъ Леволь умолкъ и наблюдалъ за нимъ, и не слышалъ его вопроса:

— Вы, конечно, желали видѣть Бертеми по нашему дѣлу?

Оставшись безъ отвѣта, толстякъ удивился и переспросилъ:

— Не правда-ли, г-нъ Дюге? Вы хотѣли говорить съ моимъ компаньономъ о нашемъ дѣлѣ?

Марсіаль вздрогнулъ и пришелъ въ себя.

— Да, да, — сказалъ онъ съ усиліемъ, — о нашемъ дѣлѣ.

Леволь заговорилъ болѣе фамиліарно:

— Такъ что жь, вотъ я! Вы знаете, что я посвященъ во все.

Марсіаль былъ безконечно далекъ отъ своего скопофора и совершенно неспособенъ сказать что бы то ни было о немъ. Онъ забилъ отступленіе:

— О, г-нъ Леволь, время терпитъ! Черезъ нѣсколько дней, когда возвратится г-нъ Бертеми, мы поговоримъ объ этомъ втроемъ.

Нѣсколько обиженный, Леволь отвѣтилъ:

— Какъ вамъ угодно, любезный г-нъ Дюге. Но, вы знаете, Бертеми и я — одно!

— Да, я знаю. Мы поговоримъ всѣ вмѣстѣ.

И, хватаясь за первую возможность убѣдить того, что онъ думаетъ только о дѣлахъ, онъ добавилъ наудачу:

— Дѣло въ томъ, что мой проектъ двинулся впередъ. Мнѣ кажется, что мы у цѣли.

Обольщенный перспективой, которую открывали эти слова, Леволь радостно потиралъ руки.

— Отлично, отлично, — говорилъ онъ, — превосходно! Наши капиталы ждутъ васъ, г-нъ Дюге! Мы абсолютно увѣрены въ васъ. Мы готовы на все, чего вы пожелаете.

И когда Марсіаль подымался, онъ также всталъ на своихъ коротенькихъ ножкахъ и, блаженно ворочая глазами на красноватой физіономіи, добавилъ:

— Хорошая штука геній!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Предположеніе о прогулкѣ въ яхтѣ, ободрившее его было на время, было немеденно отброшено Марсіалемъ. Оно не выдерживало критики: какъ бы ни было неожиданно рѣшеніе ея мужа, Женевьева нашла бы способъ написать предъ отъѣздомъ и возможность отнести письмо на почту. Болѣе успокоительнымъ былъ, пожалуй, тотъ фактъ, что Леволь не зналъ ни о болѣзни, ни о какомъ несчастіи. На всякій случай самое лучшее было попытаться еще разъ, написать новое письмо. И Марсіаль, поломавъ голову надъ предлогомъ, сочинилъ слѣдующее:

«Милостивая Государыня!

Имѣя необходимость видѣть г-на Бертеми, я былъ сегодня въ Банкѣ, гдѣ мнѣ не могли дать свѣдѣній о немъ. Такъ какъ я знаю, что онъ рѣдко оставляетъ свои дѣла на столь продолжительное время, то мнѣ остается лишь нездоровьемъ объяснить его молчаніе. Безпокоясь отсутствіемъ извѣстій, я беру на себя смѣлость обратиться къ вамъ. Если г-нъ Бертеми имѣетъ возможность говорить о дѣлахъ, вы будете добры сообщить ему эти строки. Онъ отвѣтитъ мнѣ самъ и назначитъ день, когда я могу видѣть его въ Этрета. Если же, какъ я боюсь, онъ не такъ здоровъ, вы, быть можетъ, будете снисходительны черкнуть мнѣ пару словъ…»

Тысячи вопросовъ между строкъ тѣснились подъ его перомъ. Отстранивъ ихъ, онъ закончилъ обычными комплиментами по этикету. Но едва письмо было опущено, онъ понялъ всю наивность своей уловки: если письмо получитъ Женевьева, она пойметъ его безъ труда, но если почему либо оно попадетъ въ руки Бертеми, онъ, конечно, также пойметъ. И тогда — взрывъ…

«Исходъ! — подумалъ онъ. — Тѣмъ лучше!..» Затѣмъ прошло еще два безконечныхъ дня, въ теченіе которыхъ онъ поджидалъ почтальоновъ, разрывалъ съ отчаяніемъ неинтересные конверты и бандероли газетъ, метался между противорѣчивыми предчувствіями или разсѣивался суевѣрными развлеченіями. «Если до полудня никто ко мнѣ не позвонитъ, я получу вечеромъ письмо»; или: «если на бульварѣ я встрѣчу похороны, значитъ, она больна и не можетъ писать». Никто не звонилъ, никакихъ похоронъ онъ не встрѣчалъ, и письма не было. Проходя мимо почтамта, онъ вдругъ рѣшился и телеграфировалъ самому Бертеми:

«Имѣю необходимость немедленно говорить съ вами о нашемъ дѣлѣ. Въ Этрета-ли вы? Можете-ли меня принять и когда?» Онъ говорилъ себѣ: «Я съумѣю оправдать этотъ шагъ. Я изложу ему мои послѣдніе результаты. Я скажу, что интересуюсь дѣловой стороной вопроса, я попрошу выработать договоръ, о которомъ онъ заговаривалъ не разъ, я подпишу все, что ему будетъ угодно». Черезъ нѣсколько часовъ онъ получилъ телеграмму:

«Моя жена тяжело больна. Прошу васъ подождать нѣсколько дней».

Вотъ что!..

Развѣ онъ этого не зналъ. Развѣ всѣ эти дни внутренній голосъ не кричалъ ему непрестанно того же? И если онъ заглушалъ этотъ голосъ, то развѣ не потому только, что увѣренность казалась ему слишкомъ страшной? И вотъ, она явилась теперь, во всемъ своемъ ужасѣ, несомнѣнная, подавляющая, грозная; она заполняла маленькій синій листокъ, который онъ комкалъ въ рукѣ, который онъ разорвалъ въ клочки, который онъ уничтожилъ, и одна строка котораго гипнотизировала его, точно безвозвратный приговоръ, изображенный огненными буквами. Такъ и есть! Она больна, а онъ ничего о ней не знаетъ; изъ всѣхъ послѣднихъ силъ своего сердца она зоветъ его, и онъ ничѣмъ не можетъ отвѣтить на ея призывъ; не онъ, а другой — чужой, властелинъ, врагъ — оставался у ея изголовья. Она, быть можетъ, въ агоніи, она умретъ, и онъ не будетъ подлѣ нея. О, развѣ не этотъ вѣчный страхъ тяготѣлъ всегда надъ ними, развѣ не онъ омрачалъ ихъ лучшія мгновенія, леденя ихъ объятія, — страхъ чудовищно жестокой разлуки, когда одинъ изъ нихъ уйдетъ туда, въ область тайны, безъ другого, не унося въ глубинѣ очей образа возлюбленной души, склонившейся надъ смертнымъ одромъ, ласкающей охладѣвшія руки, влагающей въ нѣжный взглядъ, полный страданія, мысль о вѣчной любви, болѣе сильной, чѣмъ смерть? Но что же могъ онъ сдѣлать? Поѣхать? Увы! Толкнуться въ запертую дверь. Ибо теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, неопреодолимая преграда, раздѣляющая ихъ, отбрасывала ихъ безсильныхъ, разбитыхъ, побѣжденныхъ. Въ этотъ трагическій часъ законъ осуществлялъ свои права: женщина прекрасная и сильная въ своей жизненности и свободѣ могла принадлежать возлюбленному: но бѣдное истерзанное существо, ставшее для него вдвойнѣ обожаемымъ въ своей немощи, — было уже не его. Другой вступалъ въ свои права: у него можно было украсть его любовь и счастье, но больше у него, увы, ничего нельзя взять! Вотъ кому достанется послѣдній взглядъ и послѣдній привѣтъ умирающей! Ему будетъ принадлежать ея агонія, ея трупъ, ея могила; а соперникъ, устраненный однимъ властнымъ жестомъ, будетъ вдали пожирать свое безцѣльное отчаяніе.

О, хоть бы знать что-нибудь! Знать, чѣмъ она больна, что есть еще надежда, что жаръ упалъ, что замѣтно ничтожное улучшеніе, — или наоборотъ, что все уже вопросъ времени, или что все кончено! Но отъ кого узнать, кто знаетъ? Быть можетъ, Леволь? Надо, стало быть, увидать его подъ какимъ-нибудь ничтожнымъ предлогомъ или лучше случайно встрѣтить его у его квартиры или подлѣ банка. Марсіаль избралъ послѣднее, но, сдѣлавъ сто шаговъ вокругъ «кредита», онъ усталъ ждать и, войдя, спросилъ Леволя, не успѣвъ придумать, чѣмъ оправдать свое посѣщеніе. Они обмѣнялись обычными рукопожатіями и любезностями, и Леволь, къ счастію, очень занятой въ этотъ день, спросилъ:

— Итакъ, чѣмъ я обязанъ, г-нъ Дюге?

Марсіаль не зналъ, что сказать.

— Господи, ничего… Ничего особеннаго… Я проходилъ… Я зашелъ пожать вамъ руку…

— Весьма любезно… Кстати, вы не слышали?

Марсіаль понялъ, что рѣчь о ней:

— Что такое?

— Г-жа Бертеми очень больна.

Хотя Марсіаль ждалъ этихъ словъ, въ которыхъ для него не было ничего новаго, они ударили его по сердцу. Онъ почувствовалъ, что блѣднѣетъ и пробормоталъ:

— Что вы говорите?

— Очень, очень, больна, — серьезно говорилъ Леволь… — Перитифлита… Знаете, что это такое? Воспаленіе проклятаго маленькаго отростка, который есть у насъ во внутренностяхъ… здѣсь, — онъ приставилъ палецъ къ своему громадному животу, — и который не годится абсолютно ни для чего, кромѣ какъ для того, чтобы мучить насъ… Пришлось его оперировать, разсѣчь, отрѣзать, выбросить… бррр!.. Два хирурга безвыходно тамъ. Операція, кажется, удалась… Онѣ всегда удаются, эти операціи. Но бываютъ послѣдствія. По послѣднимъ извѣстіямъ, надежда слаба.

По мѣрѣ того, какъ толстякъ говорилъ своимъ хриплымъ голосомъ, Марсіаль воспроизводилъ предъ собою эти страшныя детали:

— О, — вскричалъ онъ, — это ужасно!

Леволь согласился:

— Да, да, очень грустно. Прелестная женщина, и такая молодая. Я всегда говорилъ вамъ, что міръ нелѣпо устроенъ. Какой-нибудь безполезный отростокъ — и вотъ…

Марсіаль всталъ, не слушая его. Мысль о необходимости скрывать свои истинныя чувства не погасла еще въ его отчаяніи. Напрягая свою волю, чтобы казаться холоднымъ, онъ принялъ лицемѣрный тонъ эгоиста, который въ чужомъ несчастій видитъ лишь помѣху для себя:

— А я такъ разсчитывалъ побывать у Бертеми, — сказалъ онъ.

Леволь, занятый другими заботами и желая, чтобъ онъ скорѣе ушелъ, не думалъ слѣдить за нимъ и отвѣтилъ только:

— Ага, вы, стало быть, рѣшили?

— Да, я ѣду завтра… Я собирался остаться. Но эта жара положительно невыносима… И я выбралъ Этрета, потому что… потому что у меня тамъ много знакомыхъ… Г-жа Уатерсъ, напримѣръ… Вы знаете ее?… Но послѣ того, что вы мнѣ сообщили…

— Вы перемѣнили намѣреніе?

— Нѣтъ, нѣтъ, я не говорю этого… Но… всѣ будутъ опечалены…

— Ба, — сказалъ Леволь, — одни больны, другіе умираютъ: все дѣло въ томъ, чтобъ оставаться среди тѣхъ, кто веселъ и здоровъ. Скажите Бертеми, чтобы онъ извѣщалъ меня. Счастливой дороги!

Марсіаль рѣшилъ, такимъ образомъ, не думая о послѣдствіяхъ. Онъ былъ доволенъ рѣшеніемъ. Силы ждать дольше онъ не имѣлъ; тоска превозмогла обычныя предосторожности. Онъ будетъ тамъ ближе къ ней, онъ сможетъ справляться въ отелѣ, въ аптекѣ, у знакомыхъ, которыхъ встрѣтитъ на плажѣ; онъ пойдетъ къ ней, спроситъ слугъ или самого Бертеми. Почему же нѣтъ? Самые равнодушные притворяются, что интересуются умирающими: это право, — даже меньше — это вѣжливость, кого можетъ удивить, что онъ ее исполняетъ?

«И затѣмъ, не все ли равно, теперь? — заключилъ онъ. — Я боюсь только потерять ее».

Въ поѣздѣ его мысль, не выходя изъ круга болѣзненныхъ видѣній, возвратилась къ проблескамъ надежды. Онъ разсуждалъ:

«Надо, однако, соблюсти приличіе. Это необходимо для нея. Выздоровѣвъ, она стала бы презирать меня за то, что я изъ трусости выдалъ тайну, которая больше принадлежитъ ей, нѣмъ мнѣ!..»

И онъ сталъ придумывать, какими предлогами, безъ противорѣчія съ его телеграммой къ Бертеми, онъ объяснитъ свое присутствіе въ Этрета, какими уловками будетъ узнавать о здоровьи Женевьевы, не привлекая ни чьего вниманія, ничѣмъ не выдавая своей тоски. Онъ выдумалъ много тонкихъ хитростей, которыя вдругъ испарились изъ его головы при видѣ моря. Оно сверкало въ блескѣ солнца; оно трепетало подъ лаской легкаго вѣтерка, безумно радостное въ этотъ день, усѣянное бѣлыми парусами, казавшимися изящными игрушками: и надъ ясной красотой этого пейзажа, быть можетъ, витала смерть…

Онъ не остановился въ своемъ отелѣ. Въ послѣднее мгновеніе онъ принялъ простѣйшее рѣшеніе, изъ всѣхъ, которыя предполагалъ: онъ отправится прямо въ Морскую виллу, узнаетъ у одного изъ слугъ о здоровьи г-жи Бертеми и оставитъ карточку для г-на Бертеми, какъ будто его визитъ былъ тѣмъ, чѣмъ казался: актомъ вѣжливости или любезнаго вниманія. Но когда онъ, выйдя изъ вагона, пошелъ по плажу, въ этотъ часъ почти безлюдному, онъ замѣтилъ въ двадцати шагахъ отъ себя Бертеми. Банкиръ весь въ бѣлой фланели шелъ потихоньку, какъ человѣкъ безъ дѣла и безъ заботъ.

«Она жива!» — вскричалъ про себя Марсіаль.

Въ то же время онъ замѣтилъ усталое и озабоченное лицо Бертеми, который шелъ, опустивъ голову, заложивъ руки за спину, и едва не прошелъ, не видя Марсіаля, который остановилъ его съ трепетомъ страха и привѣтствіемъ, застрявшимъ въ его глоткѣ.

— А, это вы, — сказалъ Бертеми, — вы, стало быть, здѣсь?

Захваченный врасплохъ этимъ приглашеніемъ объяснить свое присутствіе, Марсіаль отвѣчалъ въ тѣхъ же словахъ, какъ и Леволю:

— Да… на нѣсколько дней… Парижъ невыносимъ въ эту жару… …Можно задохнуться… Я собирался засѣсть. Но это невозможно. Задыхаешься!..

И онъ тотчасъ прибавилъ:

— Г-жа Бертеми?

— Благодарю васъ, ей лучше… Внѣ опасности, со вчерашняго дня…

И Бертеми сообщалъ подробности съ словоохотливостью человѣка, претерпѣвшаго тяжелое испытаніе и облегчающаго себѣ душу въ словахъ. Это былъ, дѣйствительно, перитифлитъ, съ которымъ боролись сначала мелкими средствами, но который вдругъ усилился, такъ что врачи сочли операцію неизбѣжной. Онъ сообщалъ всѣ детали: хлороформъ, продолжительность, антисептика, объясненія врачей. Онъ закончилъ съ страстнымъ движеніемъ, не гармонировавшимъ съ его обычнымъ холоднымъ спокойствіемъ;

— О, мы пережили тяжелые дни, могу васъ увѣрить! Какія отвратительныя это вещи — болѣзнь и смерть!

Говорило ли въ немъ дѣйствительное волненіе привязанности или безсознательный эгоизмъ человѣка, обезпокоеннаго въ своихъ привычкахъ? Марсіаль не спрашивалъ себя. Онъ видѣлъ предъ собой дорогое лицо, искаженное страданіемъ, прекрасные глаза, погашенные анестезіей, бѣдное обожаемое тѣло, въ которое врѣзались стальные инструменты; онъ чувствовалъ, что, противъ его воли, лицо его вздрагиваетъ и къ горлу подступаютъ рыданія, которыя едва удалось преодолѣть мощнымъ призывомъ къ энергіи. Къ ужасу этой сцены, воспроизведенной съ живостью, дѣлавшей ее наглядной, присоединялось еще отчаяніе, что въ тотъ моментъ, когда ее такъ терзали, онъ не былъ подлѣ нея, онъ, чья душа и тѣло была она; и у него вырвался подавленный вопросъ:

— Вы были при этомъ?

— Я? Нѣтъ. Я ждалъ.

Бертеми, бросивъ на него взглядъ, замѣтилъ, наконецъ, его искаженныя черты, его ужасъ.

— Какъ вы впечатлительны, — замѣтилъ онъ.

И въ умѣ его пронеслось еще смутное подозрѣніе. Онъ возвратился къ вопросу, который бросилъ въ началѣ, не придавая ему значенія:

— …Я, вѣдь, телеграфировалъ, что прошу васъ подождать?

Инстинктивно отражая опасность, Дюге отвѣтилъ тотчасъ, повторяя себя:

— О, я пріѣхалъ не для дѣлъ!.. Три дня тому назадъ я не думалъ покидать Парижъ… Но тамъ слишкомъ жарко… И затѣмъ я усталъ, я почти боленъ… Я пріѣхалъ сюда такъ себѣ, безъ опредѣленныхъ мотивовъ; мнѣ говорили, что этотъ берегъ очень спокоенъ и пріятенъ.

— Впрочемъ, — говорилъ банкиръ, — теперь, когда я успокоился, я къ вашимъ услугамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, время терпитъ.

— Но я думалъ, что вы спѣшите, и ваша телеграмма…

— Да, да, я не разсчитывалъ на эту усталость. Мнѣ, право, нуженъ покой. Мои послѣднія изысканія потребовали сильнаго напряженія вниманія… я переутомился… И вы тоже, послѣ этого страшнаго потрясенія…

Бертеми прервалъ его:

— Вы знаете, я всегда готовъ ко всему. Итакъ, когда вамъ будетъ угодно.

Пожавъ другъ другу руки, они разстались, Марсіаль, нѣсколько успокоившись, но терзаясь еще тѣмъ, что онъ узналъ, пугаясь видѣній страданія и крови, не замѣчая новой опасности, Бертеми съ пробужденнымъ подозрѣніемъ.

Онъ не былъ ни страстенъ, ни ревнивъ, — и чувство его было ближе въ удивленію, чѣмъ въ гнѣву. Затѣмъ, онъ разсуждалъ, онъ отстранялъ его отъ себя. Онъ считалъ свою жену вполнѣ благоразумной, слишкомъ серьезной, корректной и холодной, неспособной переступить нормы законной любви. Часъ тому назадъ онъ не допустилъ бы, что его семейной жизни, идущей сообразно его требованіямъ, можетъ грозить какая-либо опасность; ибо если онъ и пользовался свободой, которую ему предоставляло равнодушіе Женевьевы, онъ не могъ подозрѣвать, что она вздумаетъ искать гдѣ-либо любви, которой онъ ей не давалъ никогда. Къ тому же любовь не значилась въ его словарѣ. По обычному представленію, полусознательно жившему въ его умѣ, мужчина, существо активное, для уравновѣшенія трудовъ, борьбы, напряженія воли долженъ имѣть удовольствія; женщина, существо пассивное, можетъ наполнить свое существованіе домашними занятіями и материнскими радостями. Онъ, конечно, видѣлъ въ своемъ обществѣ много бурь и много крушеній; но онъ считалъ, что его обезпечиваетъ отъ нихъ характеръ Женевьевы, которая, по его убѣжденію, была честна отъ природы, мало склонна къ романтичности; ея лояльность внушала ему абсолютное довѣріе.

Преслѣдуемый этой новой, тягостной заботой, онъ вошелъ въ комнату своей жены. Она лежала совершенно неподвижная, какъ полагается; подлѣ нея сидѣлъ на ея постели маленькій Жакъ, котораго только что принесла бонна и который глазами, полными неопредѣленнаго страха, разсматривалъ похудѣвшую, блѣдную мать, слабая рука которой едва могла подняться погладить его волосики. Женевьева улыбнулась мужу, съ той безконечной потребностью сочувствія, какою полны выздоравливающіе. Эта милая дружеская довѣрчивая улыбка успокоила его. Онъ взялъ ее за руку и спросилъ, какъ она себя чувствуетъ.

— Мнѣ лучше, — отвѣтила она, — гораздо лучше.

Онъ взглянулъ на ребенка, который сидѣлъ, затаилъ дыханіе, и спросилъ:

— Вамъ позволили видѣть Жака?

Она отвѣтила умоляющимъ голосомъ:

— О, на одну минутку…

Трогательную и нѣжную картину представляло собой это возвращеніе жизни, этотъ приливъ любви. Какъ повѣрить, что здѣсь есть ложь?

«Мы втроемъ, — думалъ Бертеми, — образуемъ одно недѣлимое цѣлое, мы представляемъ единство, которое могла разрушить лишь смерть». Никогда, ранѣе опасности, которой они едва избѣжали, онъ не чувствовалъ съ такой интенсивностью всю силу супружескихъ узъ. И вотъ, ему грозитъ новая опасность; ибо вопросъ, который онъ себѣ недавно ставилъ, снова мелькнулъ въ его мысли: «зачѣмъ Дюге здѣсь?»

Онъ сѣлъ подлѣ постели и сказалъ съ разстановкою:

— А я встрѣтилъ одного изъ нашихъ друзей, который разспрашивалъ о васъ.

Продолжая гладить кудрявую головку Жака, она спросила усталымъ голосомъ:

— А!.. Кто же это?

— Дюге.

И онъ взглянулъ на нее. Внезапная краска — онъ видѣлъ — окрасила блѣдное лицо; онъ видѣлъ, какъ тонкіе пальцы остановились на локонахъ Жака, онъ видѣлъ, что слабое еще дыханіе усилилось въ ней. Затѣмъ, опустивъ глаза, Женевьева спросила:

— Г-нъ Дюге, значитъ, здѣсь?

— Да, онъ здѣсь… Онъ здѣсь…

И Бертеми вышелъ изъ комнаты, гдѣ онъ задыхался.

Эти смутные признаки, — пойманные взгляды, отгаданныя волненія, уже цѣлый часъ, возбуждавшіе и подкрѣплявшіе его подозрѣніе, были недостаточны для его ума, строгаго, послѣдовательнаго и сухого; съ другой стороны, состояніе сомнѣнія, въ которомъ онъ оставался, казалось ему болѣе нестерпимымъ, чѣмъ всякая достовѣрность: онъ жаждалъ положительныхъ доказательствъ. Отыскивая ихъ, онъ вспомнилъ, что почта его жены, во время ея болѣзни, накоплялась на ея рабочемъ столикѣ: онъ думалъ, что это счеты или тѣ письма, какими обмѣниваются пріятельницы на вакаціяхъ; мысль, что эти конверты могутъ скрывать какую-либо тайну, не приходила ему въ голову. Но Женевьева, едва ей стало лучше, просила нѣсколько разъ «свои письма» съ странной настойчивостью, и глаза ея погасали, а голова съ усталостью и досадой падала на подушку, когда, ссылаясь на ея слабость, ей въ этомъ отказывали. Бертеми разсчитывалъ найти что-либо въ этихъ письмахъ. Онъ принялся разсматривать одинъ конвертъ за другимъ; на двухъ изъ нихъ онъ замѣтилъ крупный почеркъ Дюге, неправильный и нервный, запечатлѣвающійся въ памяти, какъ оригинальная фигура. Не принадлежа въ числу тѣхъ, кого въ серьезныхъ случаяхъ останавливаютъ соображенія деликатности, Бертеми распечаталъ и прочелъ ихъ. Это, конечно, не были любовныя письма: въ нихъ не было искомыхъ доказательствъ; но смущенность тона и, особенно, выдуманность предлога, оправдывающаго ихъ, усиливали неизвѣстность: почему, желая говорить съ нимъ, — Дюге обращался въ его женѣ? Сопоставленные съ телеграммой, обращенной къ нему, эти два незначительныя письмеца получали свой смыслъ: онъ понялъ, что это былъ крикъ тоски, онъ отгадалъ почти — другой, менѣе чуждый жизни сердца отгадалъ бы вполнѣ, — горе, ужасъ, страхъ, скрытые подъ банальностью словъ: «Во всякомъ случаѣ, резюмируя положительно общее впечатлѣніе, эти письма раскрываютъ существованіе между ними отношеній болѣе близкихъ, чѣмъ слѣдуетъ». И онъ положилъ ихъ въ свой бумажникъ. Затѣмъ, собравъ остальные конверты, онъ понесъ ихъ къ Женевьевѣ и, продолжая свое изслѣдованіе, бросилъ на ея постель.

— Вотъ сколько! — вскричалъ онъ, покраснѣвъ отъ удовольствія или отъ волненія.

Не распечатавъ ни одного конверта, она читала адреса одинъ за другимъ. И Бертеми видѣлъ, какъ съ окончаніемъ разбора облако безпокойства омрачило ея лобъ и грусть затуманила ея глаза. Усталымъ жестомъ она оттолкнула все, повернувъ голову въ стѣнѣ.

— Вы не будете ихъ читать?

— Не теперь. Я устала.

Ея голосъ дрожалъ.

— Женевьева! — сказалъ онъ, приближаясь; она не смотрѣла на него.

— Оставьте меня, прошу васъ! — сказала она.

О, зачѣмъ она была еще больна, — и такъ слаба, что одно усиліе пересмотрѣть эти бумажки могло въ самомъ дѣлѣ лишить ее силъ, и что для того, чтобы спросить ее, чтобы знать, надо было ждать еще…

Во время слѣдующихъ дней Бертеми всякій разъ, выходя изъ дому, встрѣчалъ Дюге, который скитался, удрученный, по берегу, влача тяготу своего бездѣлья, и хотя нѣсколько успокоился, все же не рѣшался уѣхать, не повидавъ Женевьеву. Они пожимали другъ другу руку и будто спокойно разговаривали, стараясь скрыть другъ отъ друга глубокую драму своего сердца, одинъ притворяясь беззаботнымъ, другой — любезнымъ, и оба, — взвѣшивая каждое свое слово, слѣдя за своими взгядами и жестами. Бертеми съ легонькой ироніей спрашивалъ:

— Что же, вы отдохнули, г-нъ Дюге?

— О, да, — отвѣчалъ Марсіаль, — морской воздухъ отлично дѣйствуетъ на меня.

— Вамъ нравится нашъ берегъ?

— Чрезвычайно.

И стараясь съ усиліемъ взять вѣрный тонъ, онъ спрашивалъ въ свою очередъ;

— Г-жа Бертеми?

— Ей съ каждымъ днемъ лучше, благодарю васъ.

Бертеми смертельно хотѣлось измучатъ Марсіаля ложными извѣстіями. Но онъ не рѣшался послѣ того какъ встрѣтили его разъ съ однимъ изъ врачей Женевьевы.

Однажды Марсіаль осмѣлился:

— Принимаетъ уже г-жа Бертеми? Могу я сдѣлать ей визитъ?

Это стоило ему сухого:

— Нѣтъ еще.

Время, однако, несло свою долю умиротворенія; менѣе твердый въ своей достовѣрности, Бертеми сталъ сомнѣваться. Признаки, которые онъ сначала истолковывалъ въ самомъ категорическомъ смыслѣ, стали понемногу казаться ему менѣе убѣдительными. Перечитавъ много разъ удержанныя письма, онъ потерялъ отъ постоянныхъ комментаріевъ ясное пониманіе ихъ. Если между ними есть тайна, подумалъ онъ однажды, то они имѣютъ, несомнѣнно, какое либо средство сообщаться быть можетъ, симпатическія чернила. Подвергнувъ листки дѣйствію огня, онъ разубѣдился въ этомъ. Но въ тоже время онъ замѣтилъ, что дата перваго письма совпадала съ днемъ, избраннымъ Женевьевой для поѣздки въ Парижъ, которая не состоялась вслѣдствіе ея болѣзни. Изъ этого сопоставленія онъ сдѣлалъ нѣкоторые выводы, которые показались ему слишкомъ смѣлыми. Такимъ образомъ его итоги колебались сообразно его настроеніямъ, такъ что въ концѣ концовъ они походили на счетъ, гдѣ обѣ части уравновѣшены, но гдѣ опытный взглядъ чувствуетъ нѣкоторую неправильность. Въ такомъ положеніи были его соображенія, когда Марсіаль попросилъ позволенія навѣстить Женевьеву. Отвѣтивъ отказомъ, онъ повиновался инстинктивному движенію, о которомъ тотчасъ пожалѣлъ, такъ какъ понялъ, что въ соотвѣтственной обстановкѣ ослабѣвшая Женевьева и возволнованный Марсіаль не смогутъ, вѣрно, скрыть своихъ чувствъ. И, когда Дюге въ одну изъ ихъ частыхъ встрѣчъ на прогулкѣ возобновилъ свою неблагоразумную просьбу, онъ получилъ отвѣтъ, на который не смѣлъ надѣяться:

— Да, пожалуйста, врачи разрѣшили короткія посѣщенія.

— Завтра?

— Зачѣмъ же завтра? Сейчасъ. Пойдемте.

Онъ повелъ его за собой безъ разговоровъ, и безъ доклада ввелъ его въ маленкій салонъ, гдѣ Женевьева, лежа на кушеткѣ, была погружена въ безпокойныя молчаливыя грезы. Жизнь ея была внѣ опасности; онъ могъ быть грубъ и жестокъ,

Ужь цѣлую недѣлю она не слышала ничего о Марсіалѣ и не смѣла спросить о немъ. Увидѣвъ его вдругъ предъ собой, она потерялась, но все же нашла силу подавить крикъ, вырвавшійся изъ ея сердца.

— Вы!… — начала она.

Съ невѣроятнымъ усиліемъ измѣнивъ тонъ, она прибавила;

— Г-нъ Дюге…

Ей удалось еще пробормотать:

— Очень любезно, право…

Онъ поклонился, потрясенный видомъ этого похудавшаго лица, изборожденнаго морщинами, съ вытянутыми и заостренными во время болѣзни чертами, онъ пожалъ блѣдную руку, немного посинѣвшую отъ сѣти венъ, просвѣчивавшихъ сквозь прозрачную кожу. Ея рука скрылась въ его рукѣ и съ усиліемъ возвратила ему пожатіе. Онъ искалъ фразъ, которыя могъ бы сказать и нашелъ лишь нѣсколько несвязныхъ выраженій банальной симпатіи, которыя застряли въ его глоткѣ, между тѣмъ какъ въ порывѣ жалости онъ еле держался на ногахъ, порываясь броситься на колѣни и молиться этимъ бѣднымъ ручкамъ, этому бѣдному тѣлу, всему этому страдальческому существу, которое полно, казалось ему, мольбы о поддержкѣ, утѣшеніи, ласкѣ. Въ трехъ шагахъ отъ нихъ, спокойно улыбаясь, Бертеми подъ вопросами и отвѣтами этого тягостнаго разговора читалъ, что могъ понять изъ ихъ мыслей.

II.
Объясненія.

Проводивъ съ обычной флегмой Марсіаля до дверей виллы, Бертеми возвратился къ женѣ, которая, еще трепеща, старалась скрыть за улыбкой муку волненій, мелькавшихъ въ ея глазахъ. Такъ какъ ничто, кромѣ самолюбія, — ни чувства, ни сердце — не было затронуто въ Бертеми и такъ какъ онъ вообще не былъ жестокъ, онъ сохранилъ достаточно хладнокровія, чтобы отложить до болѣе удобнаго времени моментъ необходимаго объясненія; но, какъ судья, который не даетъ обвиняемому времени приготовиться къ защитѣ, — онъ не хотѣлъ отказаться отъ выгодъ этого мгновенія и рѣшилъ приступить къ краткому допросу. Съ спокойнымъ лицомъ онъ усѣлся подлѣ кушетки, взялъ газету, развернулъ ее, потомъ положилъ на мѣсто и, воспользовавшись моментомъ, когда взгляды его и Женевьевы встрѣтились, спросилъ:

— Этотъ визитъ васъ очень утомилъ?

Женевьева выдержала взглядъ и отвѣтила слабымъ голосомъ;

— Да, очень.

Онъ продолжалъ болѣе рѣзкимъ тономъ:

— Онъ, однако, доставилъ вамъ удовольствіе?

— Да, конечно!

Она отвернула голову усталымъ жестомъ, точно считая разговоръ оконченнымъ.

Онъ продолжалъ:

— Потому-что вы, кажется, очень симпатизируете г-ну Дюге.

Она снова взглянула на него, начиная бояться:

— О, да, — прошептала она, — г-нъ Дюге мнѣ очень нравится.

И, чтобы защититься, она прибавила болѣе увѣреннымъ голосомъ:

— Какъ и вамъ, кажется.

Легкимъ движеніемъ плечъ Бертеми показалъ, что его этимъ не проведешь.

— Что касается васъ, — сказалъ онъ, — эта симпатія можетъ считаться взаимной. Г-нъ Дюге охотно видитъ васъ. Послѣднюю зиму вы, кажется, часто встрѣчались?

Это былъ форменный допросъ. Женевьева попыталась устранить подозрѣніе, котораго ея мужъ не скрывалъ.

— Конечно, — объяснила она, — мы бываемъ почти въ томъ же обществѣ.

Бертеми сдѣлалъ поправку:

— Позвольте, милая. Вы хотите сказать, что г-нъ Дюге бываетъ въ томъ же обществѣ, что и мы, не правда-ли? И весьма недавно, два-три года всего, кажется; ибо раньше онъ не бывалъ ни въ какомъ обществѣ: онъ считался дикаремъ: работа поглощала его цѣликомъ; его не видѣли нигдѣ. Эту зиму его видѣли вездѣ. Онъ сталъ свѣтскимъ человѣкомъ. Онъ измѣнился.

Женевьева не отвѣчала, храня молчаніе по тому инстинкту виновныхъ, съ которымъ они избѣгаютъ противорѣчій въ оправданіяхъ. Сколько ей позволяло ея смущеніе, она старалась проникнуть въ истинный смыслъ словъ, которыя слышала; безпокойныя по своему содержанію, они были сказаны мирнымъ тономъ, едва-ли болѣе рѣзкимъ, чѣмъ тонъ ихъ обычной вялой бесѣды. Такъ какъ она молчала, Бертеми выдержалъ ее мгновеніе подъ своимъ острымъ взглядомъ и продолжалъ:

— Васъ не удивляетъ эта метаморфоза?

Онъ ждалъ.

— Нѣтъ, — пробормотала она, наконецъ, съ усиліемъ, — нѣтъ. Почему бы она могла удивить меня?

Нетерпѣливое «гмъ!» послѣдовало за язвительной усмѣшкой.

— Меня, — сказалъ онъ, — это нѣсколько удивляетъ, хотя это меня и не касается. Тѣмъ болѣе, что кромѣ баловъ вашъ другъ вообще часто бываетъ въ свѣтѣ… Если, по крайней мѣрѣ, судить по числу посѣщеній, которыми онъ удостоилъ васъ, въ ваши дни…

Она совершенно растерялась. Приподнявшись на локтѣ и тщетно стараясь выдержать его испытующій взглядъ, она лепетала:

— Ну да, Боже мой, это вѣрно. Г-нъ Дюге часто бывалъ у меня эту зиму. Но чтоже здѣсь особеннаго?

Онъ прервалъ ее;

— О не волнуйтесь, другъ мой; пожалуйста! Вы знаете, что я вовсе не ревнивъ. И повѣрьте, что если бы мнѣ случайно и пришлось стать таковымъ, то я не выбралъ бы момента вашего выздоровленія для того, чтобы…

Поискавъ подходящее слово, онъ кончилъ:

— …Чтобы дразнить васъ. Онъ иронически подчеркнулъ фразу и всталъ, кончая разговоръ.

Онъ пошелъ бродить не по берегу, гдѣ ему помѣшала бы сутолока знакомыхъ фигуръ, но по безлюднымъ дорогамъ за городомъ, мимо садовъ и заборовъ, за которыми паслись маленькія нормандскія коровы. Движеніе возбуждало его мысли, которыя онъ старался выяснить съ той точностью, которая была однимъ изъ драгоцѣннѣйшихъ свойствъ его ума.

Поведеніе Женевьевы, обыкновенно такъ владѣвшей собою, а теперь вдругъ такъ глубоко возволнованной, не позволяло ему сомнѣваться долѣе: между нею и Дюге было нѣчто большее, чѣмъ неопредѣленное сближеніе симпатіи, которое является иногда между мужчинами и женщинами того-же свѣта, которые привыкли въ уголкѣ салона обмѣниваться мыслями: здѣсь было начало нѣжности, зарожденіе привязанности, уже мощной быть можетъ, высказанной, но, конечно, еще невинной. Насчетъ этого послѣдняго пункта Бертеми былъ спокоенъ въ виду всего, что онъ, казалось, зналъ и о дѣйствующихъ лицахъ, и о ходѣ страстей. Онъ считалъ Женевьеву холодной и серьезной. Отправляясь отъ этой первой посылки, онъ разсуждалъ приблизительно слѣдующимъ образомъ: бездѣйствіе сердца и невниманіе, которое онъ оказывалъ ей, могли, несомнѣнно, склонить ее къ тому, что онъ называлъ «романомъ» но, не говоря уже о ея природной честности, сложная жизнь свѣтской женщины, обязанности превосходной матери, заботы образцовой хозяйки дома охраняли ее отъ опасностей чувства, которымъ такъ трудно ворваться въ наполненную жизнь. Гдѣ взяла бы она досугъ для сложной интриги? И если предположить, что она дошла до нея, то неужто онъ, проницательный, внимательный, недовѣрчивый, могъ-бы ничего не замѣтить? Что касается Дюге, онъ считалъ его человѣкомъ занятымъ, поглощеннымъ многочисленными работами, честолюбивымъ, отданнымъ дѣлу, а не мечтаніямъ; для такого человѣка — Бертеми судилъ по себѣ, — любовь можетъ быть только мимолетнымъ развлеченіемъ, чтобы онъ бросился въ авантюру, послѣдствія которой могутъ быть серьезны или чтобъ онъ, рѣшившись на нее и увидѣвъ опасность, сталъ ее продолжать — вотъ что казалось невѣроятнымъ. Однако, какъ бы ни было еще слабо чувство, явившееся между ними — а Бертеми отталкивалъ все убѣждавшее его, что оно не таково оно все-же представляло опасность для него, то есть для прочности его семейной жизни, для его положенія, для уваженія, которое онъ желалъ внушать другимъ. Ибо, по его разсчетамъ, безупречность семейной жизни была однимъ изъ устоевъ, на которыхъ зиждется мудрое зданіе человѣческой карьеры: надо было, слѣдовательно, сохранить ее неприкосновенной, прежде всего, изъ уваженія къ существующему порядку, деликатная архитектура котораго требуетъ сохраненія деталей, и затѣмъ изъ страха предъ непредвидѣнными катастрофами, которыя могутъ произойти вслѣдствіе потрясающихъ его ударовъ. Мужчина свободенъ: его развлеченія не оставляютъ послѣдствій; женщина связана: у нея есть долгъ. То, что этотъ разсчетъ нарушаетъ справедливость въ его пользу, мало безпокоило Бертеми; онъ былъ изъ тѣхъ, кто полагается на то, что есть, а не на то, что могло бы быть. Задача въ данный моментъ заключалась, стало быть, въ томъ, чтобы какимъ-нибудь способомъ пресѣченія и предупрежденія разлучить два существа, близость которыхъ представляла собой возможную опасность. Поставленная такимъ образомъ задача — какъ и всякая задача правильно поставленная — рѣшена заранѣе. Это ликвидація, совершенно подобная ликвидаціи сложнаго предпріятія, напримѣръ, въ случаѣ несостоятельности съ благопріятнымъ балансомъ; онъ будетъ дѣйствовать въ ней съ рѣзкостью, къ которой онъ охотно прибѣгалъ въ критическихъ случаяхъ, какъ человѣкъ, который знаетъ всегда, чего хочетъ, и идетъ напрямикъ. Въ немъ пронеслось сожалѣніе: съ ликвидаціей, пожалуй, погибнутъ дѣловые проекты, покоющіеся на геніи Дюге. Но онъ не задумался надъ этимъ: въ сущности, никакія выгоды предпріятія, какъ бы оно ни казалось выгодно, не уравновѣсятъ нападенія на честь и на правильность жизни. И затѣмъ, когда случай этотъ будетъ покрытъ забвеніемъ, кто помѣшаетъ ему возобновить съ изобрѣтателемъ простыя дѣловыя отношенія? Но теперь необходимо прибѣгнутъ къ рѣшительному объясненію, къ разрыву, который положитъ конецъ интригѣ и для котораго онъ разсчитывалъ примѣнить самое Женевьеву, какъ только она поправится. Какъ только она соберется съ силами и вновь станетъ спокойнымъ и здоровымъ существомъ, которое онъ зналъ, онъ обратится къ ея благоразумію; и онъ не сомнѣвался, что добьется отъ нея всего, что ему нужно. Опредѣливъ такимъ образомъ все дѣло, онъ назначилъ ему мѣсто и далъ себѣ обѣщаніе не воспоминать о немъ.

Одинъ случай показалъ ему, что объ этомъ забыть не такъ легко.

Между знакомыми, выказавшими дѣятельное сочувствіе во время его тревоги, была и г-жа Уатерсъ. Со времени выздоровленія Женевьевы она навѣщала ее такъ часто, какъ ей только позволяла вѣчная суета ея образа жизни. Однажды входя въ Морскую виллу, она встрѣтила Дюге, который выходилъ оттуда. Послѣдовалъ обычный обмѣнъ фразъ: «Вы здѣсь?.. Давно-ли?.. Почему васъ нигдѣ не видно?..» Такъ какъ Женевьева устала, г-жу Уатерсъ принялъ самъ Бертеми, и имя Марсіаля немедленно вошло въ разговоръ:

— Онъ недавно здѣсь? — спросила г-жа Уатерсъ.

Бертеми отвѣтилъ равнодушно:

— Кажется.

— Вы видитесь съ нимъ?

— Иногда. Онъ заходитъ освѣдомиться.

— А вы мнѣ не говорили о немъ!

Бертеми сдѣлалъ жестъ, который значилъ: «Я думалъ, что его присутствіе такъ же безразлично для васъ, какъ и для меня». Но она продолжала:

— Что же онъ здѣсь дѣлаетъ?

— Я думаю, отдыхаетъ.

Этотъ допросъ начиналъ причинять ему неопредѣленное непріятное ощущеніе.

— Можно подумать, что онъ прячется, — говорила г-жа Уатерсъ, — что это можетъ означать? Почему онъ не показывается?

На этотъ разъ Бертеми не могъ скрыть нѣкотораго нетерпѣнія и отвѣтилъ:

— Почемъ мнѣ знать? Г-нъ Дюге мнѣ не исповѣдуется.

Г-жа Уатерсъ замѣтила:

— Я считала васъ очень близкими.

Ему показалось въ этотъ моментъ, что она слишкомъ любопытна и что ея любопытство становится нѣсколько насмѣшливымъ.

— Мы очень близки? — возразилъ онъ. — О, нѣтъ. Насъ связываютъ кой-какія дѣловыя отношенія, и онъ бываетъ иногда у насъ. Вотъ и все.

— Онъ со странностями, — замѣтила г-жа Уатерсъ послѣ короткаго молчанія.

Увидѣвъ въ этомъ опредѣленіи вызовъ, Бертеми принялъ его и сталъ по своему объяснять Марсіаля:

— Это прежде всего работникъ, — говорилъ онъ! — Вы, женщины, не знаете, что такое трудъ: онъ наполняетъ жизнь, онъ поглощаетъ ее; это — страсть, какъ и всякая другая, но болѣе исключительная и болѣе сильная. Вы считаете насъ «странными», ваше воображеніе возбуждается нашими «странностями», тѣмъ болѣе, что вы охотно предполагаете, будто причиной всѣхъ нашихъ дѣйствій должна быть… одна изъ васъ. Это вамъ льститъ. И затѣмъ у всѣхъ васъ страсть въ тайнѣ. Но позвольте же увѣрить васъ, сударыня, чтобъ данномъ случаѣ вы несомнѣнно ошибаетесь. Г-нъ Дюге, на мой взглядъ, менѣе таинственъ, чѣмъ самый несложный изъ его аппаратовъ. Онъ очень занятъ. Вотъ и все. Но этимъ объясненіемъ вы никогда не удовлетворитесь.

Г-жа Уатерсъ сперва отвѣтила лишь легкимъ смѣхомъ; она задумалась и, устремивъ на него лукавый и язвительный взглядъ, сказала въ заключеніе:

— Да, вы правы, женщины вездѣ видятъ тайны. Но мужчины ихъ не видятъ нигдѣ. А между тѣмъ, тайны бываютъ…

И, смущенный, разсѣянный, онъ сталъ ломать себѣ голову надъ смысломъ этихъ словъ. Едва оставшись одинъ, онъ осыпалъ себя упреками за жаръ своего излишняго краснорѣчія, которое, быть можетъ, привлекло вниманіе его опасной собесѣдницы или подкрѣпило подозрѣніе, которое она могла имѣть.

Невыносимая мысль, что другіе знаютъ больше, чѣмъ онъ, терзала его и даже потрясла на моментъ мнѣніе его объ отношеніяхъ жены и Дюге. Но это мнѣніе было необходимо для его плана аттаки: онъ остался при немъ, рѣшившись не измѣнять его, — и лишь ставъ болѣе нервнымъ, болѣе раздражительнымъ, чувствуя необходимость тратить большее количество энергіи на выполненіе своихъ предначертаній.

Однако, два раза еще онъ допустилъ въ своемъ присутствіи визиты Марсіаля: нѣсколько минутъ разговора, гдѣ, подъ спокойствіемъ условныхъ фразъ, кипѣли внутреннія бури, гдѣ сердца рвались одно къ другому, гдѣ даже взгляды не были свободны и гдѣ лишь пожатіе руки при входѣ и прощаніи могло быть краснорѣчиво своимъ нѣмымъ языкомъ. Во время второй изъ этихъ встрѣчъ, болѣе тягостныхъ, чѣмъ разлука, когда въ немъ бушевало отчаяніе быть въ двухъ шагахъ отъ возлюбленной и въ то же время такъ далеко отъ нея, какъ будто между ними легла вся толща земли, Дюге сообщилъ, что уѣзжаетъ завтра. Женевьева опустила глаза. Увы, она не могла сказать ему, что счастлива его близостью, хоть столь краткой и тяжелой, что рада этимъ маленькимъ мгновеніямъ, когда слышитъ его голосъ. Но Марсіаль понялъ ее и, пожалѣвъ о сказанномъ, захотѣлъ поправиться:

— Впрочемъ, я, быть можетъ, еще вернусь: осенній закатъ солнца такъ хорошъ на этомъ побережья; если я найду свободное время, я воспользуюсь имъ.

— А мы, вѣрно, скоро соберемся уже въ Шармиль, — сказалъ Бертеми.

— Скоро? — спросила Женевьева, взглянувъ на него.

Онъ не отвѣтилъ. Марсіаль, котораго эта коварная фраза погрузила въ неизвѣстность, простился со словами:

— Во всякомъ случаѣ, я надѣюсь, сударыня, увидѣть васъ въ скоромъ времени.

— Я надѣюсь, — повторила Женевьева съ грустной прощальной улыбкой, между тѣмъ какъ ироническая усмѣшка пробѣжала по довольному лицу Бертеми.

— Когда вы ѣдете? — спросилъ онъ Дюге.

Надо было отвѣтить.

— Завтра утромъ.

— Первымъ поѣздомъ?

— Да.

— Такъ.

Когда Марсіаль вышелъ, онъ вернулся въ Женевьевѣ.

— Можетъ случиться, что я завтра поѣду вмѣстѣ, съ г-номъ Дюге.

Она удивилась:

— Какъ, вы ѣдете въ Парижъ?

— Да. Мое присутствіе тамъ необходимо. Вамъ теперь гораздо лучше. Имѣете вы что-либо противъ?

— Нѣтъ. Вы долго тамъ пробудете?

— Дня три — четыре. Есть у васъ порученія?

— Нѣтъ, благодарю васъ.

Она прибавила нерѣшительно:

— Я сама думаю за день или за два до переѣзда въ Шармилль побывать въ Парижѣ.

Онъ пристально посмотрѣлъ на нее.

— Зачѣмъ?

Она тотчасъ взволновалась.

— Господи, для покупокъ, — объяснила она… — для осеннихъ туалетовъ…

— Я не желаю, чтобъ вы утомлялись, — сухо объявилъ онъ.

Она попыталась настоять на своемъ.

— Но черезъ десять дней я буду совершенно здорова.

Онъ кончилъ:

— Нѣтъ. Я хочу, чтобы вы соблюдали всѣ возможныя предосторожности. Мы обойдемся безъ неблагоразумія, не правда-ли?

Онъ никогда не былъ такъ холоденъ, такъ мраченъ, такъ рѣзокъ. И его лаконическія фразы, падавшія, какъ повелительныя распоряженія, казалось Женевьевѣ, скрываютъ всякія угрозы, — тѣмъ болѣе, что этотъ деспотическій тонъ совершенно противорѣчилъ тому мягкому голосу, который Бертеми усвоилъ съ ея болѣзни. И встревоженная, она обратилась къ нему почти умоляющимъ тономъ:

— Вы не уѣдете, не повидавшись со мною, не правда-ли, другъ мой?

Бертеми, казалось, не понялъ ее.

— Я ѣду раннимъ поѣздомъ, — возразилъ онъ; — вамъ нуженъ еще покой.

Она настаивала:

— Пожалуйста!

Такъ была велика ея потребность успокоиться, что она взяла его за руку, почти съ нѣжностью. Онъ изумился: давно уже жена не выказывала ему ничего, кромѣ холодной сдержанности; но онъ уступилъ:

— Я сдѣлаю, какъ вы хотите.

Всю ночь съ открытыми глазами въ темнотѣ, гдѣ мерцалъ свѣтъ ночной лампочки, Женевьева пыталась проникнуть мыслью въ неизвѣстность, окутавшую ее: теперь, когда Марсіаль собирался еще болѣе отдалить два существа, такъ разлученныя, она была безнадежно одинока, а безпокойство, отблескъ котораго никто не долженъ былъ прочесть въ ея глазахъ, терзало и ее — и Богъ знаетъ, сколько оно еще могло продлиться? Ибо какія же слова или какіе поступки могутъ, наконецъ, освѣтить этотъ мракъ? Когда сможетъ она получить увѣренность въ томъ, что ихъ тайна еще принадлежитъ имъ однимъ? Какія странныя препятствія можетъ воздвигнуть завтра неблагоразуміе Марсіаля или смущеніе, выдавшее ихъ?

Придя проститься съ нею, согласно обѣщанію, Бертеми былъ пораженъ: она сидѣла, облокотившись о подушки и вся дрожа отъ безсонной ночи.

— Какой у васъ усталый видъ, — сказалъ онъ. — Вы дурно спали?

— Да, очень дурно…

Она ждала слова сочувствія или предложенія отсрочить путешествіе; но такъ какъ онъ молчалъ и взглядъ его причинялъ ей страданіе, она добавила:

— Я себя дурно чувствую сегодня, очень дурно.

Онъ не измѣнилъ своего равнодушія и спокойной вѣжливости.

— Вы нѣсколько устали за эти дни, — сказалъ онъ, — и волновались немножко. Слѣдовало быть осторожнѣе. Если будутъ посѣтители, я прикажу не принимать…

Эта фраза, произнесенная особенно рѣшительнымъ тономъ, несомнѣнно, предупреждала попытку Марсіаля, намѣренія котораго могли измѣниться.

— И я прикажу увѣдомить врача, чтобы онъ навѣстилъ васъ… До свиданія.

— Такъ вы ѣдете… рѣшительно?

— Конечно.

— И вернетесь?

— Какъ можно скорѣе.

— До свиданія…

Оставшись одна, она возвратилась къ своему отчаянію. Прежде всего она подумала, какъ больно будетъ Марсіалю, когда онъ, встрѣтивъ Бертеми на вокзалѣ, увидитъ, что потерялъ долго жданный случай повидаться съ нею наединѣ. И она почувствовала въ себѣ приливъ жалости къ нему съ той ласковой грустью, въ которой таится самоудовлетвореніе, съ какимъ женщины относятся къ страданію, которое сами причинили. Глаза ея наполнились слезами, а тихій голосъ повторялъ ласкающія слова, которыми она часто утѣшала его:

— Бѣдный мой!.. Мой дорогой, мой бѣдный!..

Потомъ внезапно мечты ея омрачались. Она представила себѣ путешествіе обоихъ мужчинъ, полныхъ послѣ всего предыдущаго страшной ненавистью другъ къ другу. Одинъ стоитъ за свои права, другой за свою любовь, — и оба, подъ маской вѣжливости на лицахъ, готовыхъ исказиться, будутъ разговаривать о дѣлахъ или о пустякахъ. О, хоть бы изъ этой встрѣчи, изъ того простого факта, что они сидятъ другъ подлѣ друга и что, за ложью ихъ словъ, сталкиваются ихъ страсти, — не вышло объясненія, которое, она чувствовала, нависло надъ ними, какъ туча, заряженная громомъ и молніями. Дрожь ужаса пронеслась по ея волосамъ.

— И я не буду знать ничего! — вскричала она. — Ничего, ничего, ничего!

Но надо было оставаться спокойной, тянуть свою жизнь больной, которой заботы о выздоровленіи не даютъ двигаться. Вотъ горничная подала ей чай, который она пила уже нѣсколько дней съ тартинками. Но Женевьева оттолкнула круглые блестящіе ломтики и залпомъ опорожнила, молча, свою чашку. Затѣмъ, замѣтивъ, что дѣвушка не уходитъ, она вспомнила, что каждое утро звала въ себѣ Жака, и приказала привести его. Его усадили на ея постели вмѣстѣ съ большимъ желтымъ полишенелемъ, съ которымъ онъ не разставался уже цѣлую недѣлю. На немъ былъ темный бархатный костюмъ съ кружевнымъ воротникомъ, по которому разсыпались его каштановые волосы съ золотистыми переливами; онъ былъ восхитителенъ съ своими слишкомъ выразительными глазками и матовымъ личикомъ, обожженнымъ на солнцѣ и оттѣненнымъ бѣлизною воротника. Онъ поцѣловалъ мать, и сталъ нѣжиться вмѣстѣ съ нею съ ласковымъ кокетствомъ дѣвочки; онъ лепеталъ на своемъ неопредѣленномъ языкѣ прелестныя вещи, путая смутныя воспоминанія и образы, отпечатлѣвшіеся въ его глазахъ во время вчерашней прогулки, особенно увлеченный бѣлкой, которую видѣлъ въ клѣткѣ у продавца птицъ.

— Что же она тамъ дѣлаетъ? — спросила разсѣянно Женевьева.

Малютка подумалъ немножко, вспомнилъ, какъ вертится колесо отъ вѣчной суеты дѣятельнаго звѣрка, и отвѣтилъ:

— Она играетъ своими лапками!

Мать горько улыбнулась: такъ дѣти понимаютъ заточеніе, рабство, горе. Если его спросить: «Что дѣлаетъ твоя мать?» — онъ, несомнѣнно, отвѣтитъ: «Она играетъ въ своей постели!» Но потомъ онъ выростетъ, онъ узнаетъ страданія и, быть можетъ, любовь. И, охваченная жалостью къ его будущей судьбѣ, она набросилась на него съ такими страстными поцѣлуями, что Жакъ, изумленный, вырвался, устремивъ на нее свои большіе свѣтлые глаза, гдѣ мелькало темное чувство тайны. При этомъ взглядѣ недоумѣнія, смутной боязни, безсознательнаго сочувствія — такъ глядятъ иногда вѣрныя собаки на своего хозяина, когда онъ страдаетъ — Женевьеву пронизалъ вопросъ, давно уже бродившій въ ней и вдругъ получившій выраженіе: достаточно-ли она любитъ свое дитя? Внутренній голосъ, жестокій и мстительный закричалъ ей: «Нѣтъ, нѣтъ!» Она обожаетъ его, она пойдетъ за него на смерть: этого мало. Нѣтъ, она недостаточно его любитъ. Она любитъ только Марсіаля: его она находитъ всегда въ глубинѣ своихъ мыслей. Любовь подобна завоевателямъ, окружающимъ себя развалинами: она опустошаетъ сердца, гдѣ воцаряется, и все вкругъ себя обращаетъ въ пустыню. Лишь она одна жива среди гробовъ. Теперь она и Марсіаль были точно путники, затерявшіеся въ безконечной пустынѣ, гдѣ другіе мелькали лишь какъ тѣни болѣе или менѣе неясныя. Тѣнь Жака вырѣзалась съ наибольшей отчетливостью: такая маленькая, такъ мало мѣста занимающая въ ихъ свѣтѣ! Ея сынъ подлѣ нея, въ ея рукахъ, у ея сердца, — а она зоветъ и жаждетъ того, отсутствующаго. И вотъ, погрузивъ свои пальцы въ волны его кудрей, она раскрыла и почувствовала цѣлую вереницу мучительныхъ «почему». Почему ей мало любви этого прелестнаго ребенка? Почему сердце ея вышло изъ колеи, почему оно рвется къ запретному безконечному? Почему страсть, ее поглотившая, подавила всѣ ея привязанности, изгнала ея обязанности? Почему ей приходится покупать счастье цѣной такой тоски? И что за счастье? Счастіе тайныхъ встрѣчъ, счастіе привала въ пустынѣ. О, откуда въ насъ это счастіе и эта мука невозможности жить внѣ любви? И почему міръ созданъ такъ, что нѣтъ любви внѣ безконечныхъ и кровавыхъ коллизій чувствъ, разрывающихъ другъ друга въ борьбѣ противъ закона, который онѣ нарушаютъ?

Ребенка унесли.

Вставъ и перейдя на кушетку, г-жа Бертеми еще слабой рукой написала много писемъ, чтобы имѣть возможность вложить межъ нихъ одно, которое она такъ хотѣла отправить. Это было лишь короткое письмецо, почти холодное; ибо, чтобы сказать все, ей нужны были цѣлыя страницы; ибо въ своей вынужденной неподвижности она чувствовала себя стѣсненной и зависимой въ своемъ домѣ, гдѣ не была хозяйкой:

«Благодарю васъ, другъ мой, за вашъ пріѣздъ. Благодарю за ваше ожиданіе, за вашу тоску, за ваши посѣщенія. Но берегитесь! Я чувствую, что вы въ опасности. Не пишите мнѣ. Еще немного мужества и терпѣнія. Въ концѣ мѣсяца я буду въ Шармиль, а затѣмъ въ городѣ. Не говорю вамъ ничего изъ всего, что хотѣла бы вамъ сказать: я не могу, я не свободна, я боюсь… И на этотъ разъ, не упрекайте меня въ этой боязни!.. До скораго свиданія! Я люблю тебя. Ж.»

Едва Женевьева отдала пачку писемъ горничной, какъ ее снова охватилъ страхъ, ея мужъ, съ его настороженной теперь мыслью, могъ дать дѣвушкѣ приказъ слѣдить за корреспонденціей, такъ что письмо попадетъ въ его руки. До сихъ поръ онъ могъ только сомнѣваться, теперь онъ будетъ имѣть увѣренность, доказательство, документъ. И тогда… Тогда наступитъ конецъ, давно предвидѣнный кризисъ, гдѣ рухнетъ затѣйливое и хрупкое сооруженіе ихъ любви, окруженное столькими врагами; тогда произойдетъ драма, — съ неизвѣстными событіями, какія могутъ быть вызваны бушующей страстью и бѣшенной ревностью; тогда придетъ позоръ или смерть, какая нибудь еще невѣдомая форма страданія, какое-нибудь непредвидѣнное рѣшеніе, грубое и мучительное. Но когда вечеромъ слѣдующаго дня Бертеми возвратился, онъ поздоровался съ нею съ такимъ совершеннымъ равнодушіемъ, съ такимъ индифферентнымъ спокойствіемъ, что она успокоилась, если бы ея письмо было у него, онъ уличилъ бы ее имъ; какой человѣкъ, замышляя планы ненависти или мести, могъ бы хранить маску столь улыбающуюся и холодную?

Однако, выздоровленіе Женевьевы приняло благопріятное теченіе, и насталъ моментъ переѣзда въ Шармиль. Начиналась осень, болѣе поздняя чѣмъ всегда, — точно и времена года были въ заговорѣ противъ нея. Бѣшенные порывы холоднаго вѣтра несли облака песку по безлюдному берегу. Было неблагоразумно оставаться долѣе на этомъ открытомъ сѣверномъ побережьи. Надо было уѣхать, — и какъ медленно приближался заранѣе назначенный день отъѣзда! О, этотъ берегъ, гдѣ она бродила усталой походкой, этотъ песокъ, прибитый моремъ къ подножью утесовъ, это море, это непостоянное море, которое теперь рвалось и ревѣло подъ ударами сѣвернаго вѣтра, эти отели, эти виллы, эти тропинки, огибающія сады съ желтѣющими деревьями, весь этотъ пейзажъ, вся эта страна, — о, до какой степени все это было ненавистно Женевьевѣ! Этотъ широкій горизонтъ сковывалъ ее болѣе неумолимо, чѣмъ тѣсныя стѣны тюрьмы; она страдала здѣсь, какъ преступникъ въ заключеніи, какъ обвиняемый въ застѣнкѣ. Это небо съ своей толпой облаковъ давило ее всей тяжестью своей лазурной безконечности.

Но вотъ темница раскрывается, она будетъ свободна, она будетъ дышать инымъ воздухомъ, жить подъ инымъ небомъ, — жить для возлюбленнаго, который ждетъ, жаждетъ, призываетъ ее. И нетерпѣніе ея стало такъ велико, что передъ самымъ отъѣздомъ, въ среду, въ длинномъ письмѣ, которое она написала Дюге, она предлагала ему цѣлый планъ ускорить встрѣчу, — планъ, выработанный съ методической точностью и такою хитростью, какою она до сихъ поръ не отличалась. Въ Шармилѣ она принимала обыкновенно по вторникамъ, она извѣститъ всѣхъ объ ихъ возвращеніи днемъ позже, такъ что, если онъ пріѣдетъ тотчасъ, онъ можетъ надѣяться застать ее одну, не удививъ никого своимъ визитомъ.

Женевьева не могла знать, что моментъ неизбѣжнаго объясненія близокъ и что она сама вызоветъ его.

Въ понедѣльникъ вечеромъ, когда они сидѣли на верандѣ и Бертеми, куря, игралъ съ Жакомъ, она начала разговоръ:

— Я написала кой-кому изъ нашихъ друзей, что мы возвратились… тѣмъ, кто, вѣрно въ Парижѣ… Я была бы рада видѣть кого-нибудь .

Послѣ краткаго колебанія, желая предупредить удивленіе, которое могъ бы вызвать пріѣздъ Марсіаля, она добавила самымъ непринужденнымъ тономъ, какой могла принять:

— Пожалуй, завтра кто-нибудь уже пріѣдетъ.

Бертеми вздрогнулъ:

— Кто же? — спросилъ онъ. — Кто?

Она испуганно объяснила:

— Господи, почемъ я знаю? Кто либо изъ нашихъ друзей, кто знаетъ наши привычки… Мы возвратились въ этомъ году позже, чѣмъ обыкновенно… Быть можетъ, кто-нибудь, разсчитывая, что мы уже здѣсь, пріѣдетъ завтра…

Бертеми придавилъ пуговку электрическаго звонка и, держа Жака на колѣняхъ, спросилъ, пронизавъ ее своимъ проницательнымъ взглядомъ:

— Г-нъ Дюге, напримѣръ?

Она поблѣднѣла.

— Быть можетъ, и онъ, быть можетъ, кто-нибудь другой.

На порогѣ салона появился слуга.

— Отведите Жака, — приказалъ Бертеми. — Ему пора спать.

На протестъ ребенка онъ отвѣтилъ повелительнымъ тономъ:

— Поцѣлуй твою мать и молчи… Ну, спокойной ночи!

И, придвинувъ свое кресло къ Женевьевѣ, онъ продолжалъ:

— Я собирался поговорить съ вами именно о немъ.

Она отвѣтила съ дѣланнымъ жестомъ изумленія:

— О г-нѣ Дюге?

— Да. Я хочу, чтобы вы перестали его принимать.

Потерявшись, она еле нашла силу для вопроса:

— Почему?

— Вы знаете почему.

Она попыталась выдержать его взглядъ и защищаться:

— Какъ я могу это знать? Развѣ я посвящена въ ваши дѣла?

Раздраженный этой непокорностью, онъ нахмурилъ брови и продолжалъ.

— Вамъ угодно, чтобъ я объяснился? Извольте! Я нахожу, что вниманіе г-на Дюге неумѣстно. Онъ явился во время вашей болѣзни въ Этрета безъ всякаго благовиднаго предлога, очевидно, только для того, чтобы имѣть свѣдѣнія о васъ. Онъ старался видѣть васъ еще тогда, когда вы не принимали никого. Вы были взволнованы встрѣчей съ нимъ. Прибавлю, что онъ пишетъ вамъ слишкомъ часто.

Взглядомъ и замедленной рѣчью онъ подчеркнулъ послѣднюю фразу, которая трепетомъ ужаса пронизала Женевьеву и которую онъ почти тотчасъ поправилъ.

— О, это не компрометирующія письма, я знаю, знаю; два-три изъ нихъ я прочелъ во время вашей болѣзни. Я даже забылъ передать ихъ вамъ тогда же. Это не любовныя письма; но это письма излишнія.

Опрокинутая этимъ прямымъ ударомъ, она тщетно пыталась связать мысли, чтобы отразить нападеніе, найти какую-нибудь защиту, ложь, что-нибудь въ отвѣтѣ, что бы то ни было, чтобы убѣдить его въ своей непринужденности. Онъ не далъ ей времени оправиться;

— Вы понимаете, моя милая, что я не позволю себѣ заподозрить ваши чувства…

Онъ оттѣнилъ эти слова легкой ироніей, которая могла значить: «Мнѣ не пристало вникать въ это»…

— …Я знаю васъ. Я знаю, что вы полны высокой идеей вашего долга и вашего достоинства, и что вы немножко романтикъ…

Этотъ панегирикъ, казалось, не лишенъ былъ нѣкотораго оттѣнка презрѣнія.

— …Я не подозрѣваю васъ и не ревную. Но мы живемъ въ свѣтѣ, гдѣ мало быть безупречнымъ: необходимо еще нѣчто. Я не стану разсказывать вамъ исторію жены Цезаря: вы знаете ее, вы вѣдь очень образованы. Но она всегда вѣрна, даже тогда, когда мѣсто Цезаря занимаютъ маленькіе люди, относительно, незначительные, какъ я, напримѣръ. Свѣтъ неумолимъ въ отношеніи показной стороны, не правда-ли? Надо сохранить ее чистой; а для этого необходимо охранять, такъ сказать, основаніе; нельзя знать, гдѣ можетъ остановиться человѣкъ, какъ вы, неспособный, на мой взглядъ, къ простому легкомыслію, но, быть можетъ, менѣе огражденный отъ безумія… Вы слушаете меня?

Женевьева попыталась отвѣтить:

— Да, да, я слушаю васъ… Но я васъ плохо понимаю… Вы говорите вещи, которыхъ я не могу понять… Вы высказываете взгляды… возмущающіе меня…

Онъ прервалъ ее:

— О, пожалуйста, не будемъ вдаваться въ моральныя разсужденія. Дѣло совсѣмъ не въ этомъ. Наше взаимное положеніе вполнѣ ясно. Позвольте мнѣ опредѣлить его….

Онъ слегка кашлянулъ, обдумывая продолженіе:

— Мы два компаньона, не такъ-ли? Два компаньона, связанные крѣпкимъ, нерушимымъ договоромъ, тѣмъ болѣе серьезнымъ, что съ интересами ихъ сливаются интересы третьяго лица, интересы Жака. Въ этомъ товариществѣ главное лицо — я. Вы согласны? На мнѣ лежитъ больше отвѣтственности, чѣмъ на васъ, я стало быть имѣю большія права. Я хотѣлъ бы, чтобы наше товарищество не распалось. Между тѣмъ въ данный моментъ ему грозятъ; а вы полны къ тому, отъ кого исходитъ угроза, безсознательной симпатіей, которая можетъ сдѣлать васъ его союзникомъ противъ меня. Этого я не позволю. Мой долгъ — наложить свою руку прежде, чѣмъ опасность усугубилась, иначе, — когда жертва легка еще для васъ. Вы слишкомъ разсудительны, чтобы думать иначе.

Эти банкирскіе термины, эта діалектика дѣльца, тонъ котораго былъ такъ чуждъ настроеніямъ ея сердца, парализовалъ въ Женевьевѣ всякій духъ противорѣчія. Не имѣя возможности уйти отъ нападенія безсильными возраженіями, она чувствовала абсолютную ненужность спора, который не была въ силахъ довести до конца; и затѣмъ ее давилъ какой-то особенный стыдъ, стыдъ гордости и возмущенія, ибо она никогда не чувствовала себя менѣе виновной, чѣмъ теперь, слушая этого человѣка, непорочность котораго казалась ей такой низкой, и гораздо болѣе грязной, чѣмъ ея проступокъ. Видя ея молчаніе и неподвижность, Бертеми счелъ себя побѣдителемъ. Возвращаясь къ началу, онъ закончилъ:

— Я предполагаю, что ваше сообщеніе имѣло въ виду подготовить меня къ посѣщенію вашего друга. Хорошо, его приму я! Вы увидите, что все устроится къ лучшему. Между людьми извѣстнаго уровня развитія нѣтъ трудностей, которыя нельзя уладить.

III.
Взрывъ.

Вчера болѣе всего на свѣтѣ Женевъ за боялась одной изъ тѣхъ частыхъ въ ихъ жизни неудачъ, которая можетъ задержать Марсіаля и еще продолжить муку ея болѣзненнаго ожиданія. Сегодня, послѣ безпокойной ночи, въ теченіе которой она, не смыкая глазъ, напролетъ обдумывала слова мужа, утромъ столь желаннаго дня, она ничего не хотѣла такъ, какъ этой отсрочки, она молила о ней, какъ о милости судьбы: это дало бы ей время поразмыслить, составить планъ, увѣдомить Марсіаля, отразить всѣ нависшія надъ ними угрозы. Ибо, не имѣя возможности предугадать новое положеніе, вызванное встрѣчею обоихъ мужчинъ, она знала, что она и ея любовь непремѣнно падутъ его жертвами. Ея, почти исчерпывающее, знакомство съ характеромъ мужа и ея здравый смыслъ руководили ея гипотезами: ни на мгновеніе она не предположила насильственной развязки, — дуэли или выстрѣла изъ револьвера. Бертеми былъ неспособенъ на такіе скандалы: холодный, рѣшительный, владѣющій собой, онъ просто заставитъ принять свою волю, — мощь которой онъ знаетъ, — и она падетъ между нею и Марсіалемъ, — болѣе могучая, чѣмъ ихъ страсть, роковая, усиленная и точно заряженная всѣми соціальными и моральными силами, которыя, служа ей опорой, заранѣе оправдывали самыя жестокія ея проявленія. Все это долгое утро она наблюдала этого человѣка, державшаго ихъ судьбу въ своихъ рукахъ. Онъ велъ себя, какъ всегда, — какъ всегда въ деревнѣ, безъ дѣла: онъ скучалъ или убивалъ время. Онъ едва казался немного озабоченнымъ.

Поднявшись рано, она увидала въ окно, какъ онъ бродитъ межъ деревьевъ съ садовыми ножницами, работая ими, гдѣ надо и не надо. Эта несвоевременная обрѣзка встревожила ее: это было его обычное занятіе въ дурномъ настроеніи, точно сухой шумъ падающихъ сучьевъ и страданія бѣдныхъ обезображенныхъ кустовъ служили отвлеченіемъ безпокойной мысли, которая никогда не проявлялась и лишь изрѣдка позволяла себѣ искать исхода или успокоенія въ маленькихъ занятіяхъ. Она поспѣшила сойти, чтобы лучше слѣдить за нимъ. Они встрѣтились за первымъ завтракомъ, который провели вдвоемъ, раздѣленные широкимъ столомъ, едва обмѣнявшись двумя или тремя незначительными фразами. Бертеми съ большимъ аппетитомъ съѣлъ два яйца съ ветчиной, прочелъ безъ комментаріевъ свои газеты, сложилъ ихъ съ аккуратностью, которую выказывалъ въ мельчайшихъ движеніяхъ, взглянулъ на часы и всталъ, когда Женевьева машинальнымъ жестомъ наливала себѣ вторую чашку чаю. Съ стекляннаго корридора, выходившаго въ садъ она видѣла, какъ онъ вышелъ въ поле съ ружьемъ на плечѣ и съ своей любимой собакой, потомъ въ концѣ дороги скрылся. «Онъ несомнѣнно, думаетъ о насъ», сказала она себѣ. Она не ошибалась: ища перепеловъ, онъ не переставалъ думать о непріятной сценѣ, которая ожидала его послѣ обѣда. Болѣе раздраженный, однако, чѣмъ встревоженный, не сомнѣваясь въ исходѣ инцидента, онъ находилъ новыя подтвержденія своимъ соображеніямъ: Дюге — человѣкъ занятой; женщина для него только естественная потребность. Онъ встрѣчается съ Женевьевой, которая ему нравится: быть можетъ, въ свѣтѣ, гдѣ знаютъ все, онъ узналъ, что мужъ мало обращаетъ на нее вниманія. Тогда онъ рѣшаетъ, что она ему подходитъ и не будетъ трудной добычей. Онъ приближается: мы немного скучаемъ, мы чувствуемъ себя одинокой, непонятой: начинается флиртъ. О, конечно, безъ мысли о грѣхѣ! Воображеніе ласкаетъ себя запретнымъ чувствомъ, не предвидя опасности, съ той склонностью къ романтичному, которой не чужды самыя разумныя женщины. Къ счастію, мужъ замѣчаетъ во время опасность; къ счастію, онъ не романтикъ: онъ видитъ ясно и дѣйствуетъ увѣренно. Безъ излишества, безъ насилія, безъ гнѣва, какъ человѣкъ практическій и при мой, знающій жизнь и понимающій, какими аргументами при водятъ людей къ сознанію дѣйствительности, онъ вступаетъ въ дѣло. Развѣ Женевьева не поняла всего этого превосходнѣйшимъ способомъ? Дюге пойметъ еще лучше. Эта бездѣлица вѣрно, и не испортитъ ихъ отношеній. Черезъ нѣсколько недѣль Дюге замѣнитъ кѣмъ-нибудь Женевьеву: развѣ мало женщинъ и развѣ не все равно это человѣку, какъ онъ?….

А Женевьева долго стояла еще, прижавъ лобъ къ стеклу и не отрывая глазъ отъ пространства, гдѣ скрылся только что ея мужъ. Сентябрьское солнце, нѣсколько блѣдное, покрытое туманомъ, проносившимся въ воздухѣ, ласкало лужокъ, гдѣ цвѣли куртины далій и вершины деревьевъ въ паркѣ, уже испещренныя багровыми пятнами. Вдругъ ее удивилъ голосокъ Жака, котораго еще не привели завтракать: торопясь поиграть великолѣпной лошадью на колесикахъ, которую ему подарили вчера, онъ упросилъ бонну сперва позволить ему попробовать своего коня; въ безумномъ восторгѣ онъ бѣгалъ, прыгалъ и заливался въ аллеяхъ. Женевьева, сойдя съ крыльца, позвала его:

— Жакъ, ты сегодня не сказалъ мнѣ добраго утра!

Но ребенокъ, иногда столь нѣжный, сегодня не былъ въ сантиментальномъ настроеніи: новая игрушка занимала его больше матери, которой пришлось позвать его снова:

— Жакъ… Жакъ!.. Ты не хочешь поцѣловать меня?

Онъ подбѣжалъ, подставилъ разсѣянно свой лобъ, и съ дѣловымъ видомъ хотѣлъ поспѣшить обратно. Она удержала его:

— Жакъ, ты уже не любишь маму?

— О, мамочка!

Онъ поцѣловалъ ее второпяхъ два — три раза, чтобы поскорѣе отдѣлаться и убѣжалъ, крича во все горло:

— Но, коко! Но, коко!

И онъ сталъ хлыстать своего коня изо всѣхъ силъ.

Съ дѣтьми надо много давать, чтобы мало получить. Любятъ-ли они насъ? Да, конечно, по своему, своимъ непостояннымъ сердечкомъ, — любятъ меньше, чѣмъ свои прихоти. И у нихъ есть уже поглощающія страсти, страсти въ миніатюрѣ, конечно, но доводящія ихъ тоже до отчаянія, ибо они плачутъ отъ нихъ съ огорченными личиками и трагическими глазками. Что же, она все-таки не покинетъ никогда это наивное и радостное существо! Если надо для него отказаться отъ другой любви — ну, она постарается любить его еще больше, любить его одного, безумно, слѣпо, со всей силой своей нѣжности.

— Жакъ, пойди, позавтракай, дорогой мой; поиграешь послѣ!

— Да, мамочка.

Онъ былъ голоденъ и раскраснѣлся. Проглотивъ большую тартинку, онъ вскричалъ:

— Пойду играть!

Она предоставила его самому себѣ, пока онъ, утомившись, самъ не вернулся къ ней, между тѣмъ какъ въ аллеѣ лошадь, которая его уже не интересовала, приняла вдругъ жалкій видъ ненужной вещи.

Въ этотъ моментъ Бертеми возвратился и, не говоря ни слова, положилъ ружье и снова взялся за садовыя ножницы.

Это очевидное бездѣйствіе усилило тревогу Женевьевы: она знала, что эти пустые часы раздражали ея мужа, раскрывая дурныя черты его характера и дѣлая его болѣе требовательнымъ, болѣе деспотомъ, чуть не до жестокости. Она видѣла, какъ онъ бродилъ такимъ образомъ вплоть до полудня, пробуя всевозможныя занятія, которыя не занимали его и раздражаясь своимъ бездѣльемъ, быть можетъ, больше, чѣмъ важными заботами. За завтракомъ онъ сталъ невыносимъ. Когда Жакъ въ промежуткѣ между двумя блюдами ударилъ вилкой о свою рюмочку, онъ принялся его бранить такъ сердито, что ребенокъ, разразившись рыданіями, бросилъ свое мѣсто, ища утѣшенія у матери.

— За такой пустякъ, — тихо сказала Женевьева, успокаивая малютку.

Не отвѣчая, Бертеми приказалъ:

— Жакъ, на мѣсто!

И, когда ребенокъ замедлилъ, онъ добавилъ болѣе повелительнымъ тономъ и съ строгимъ взглядомъ:

— Сію минуту, слышишь?

Затѣмъ, обратившись къ Женевьевѣ, онъ принялся развивать свои любимыя темы: что пустяковъ нѣтъ; что все имѣетъ свое значеніе; что необходимо во время отучать дѣтей отъ своеволія, которое есть порокъ, почти неисправимый; и что отъ нихъ вообще необходимо требовать безусловнаго повиновенія. Она не осмѣлилась возражать изъ страха раздражить его еще больше. Когда онъ умолкъ, воцарилось одно изъ долгихъ молчаній, столь частыхъ въ ихъ жизни; слышны были только шумъ прислуги, да вздохи Жака, который глоталъ слезы. Обыкновенно эти молчанія не значили ничего; сегодняшнее было враждебно, насыщено гнѣвомъ. Лишь къ концу завтрака Бертеми прервалъ его, заговоривъ о проектѣ, который внушила ему его утренняя прогулка: дѣло было въ томъ, чтобы сдѣлать просѣву въ паркѣ, чрезъ которую откроется видъ на Сену. Пока онъ излагалъ свой проектъ, Женевьева думала о прекрасныхъ старыхъ деревьяхъ, которыя падутъ подъ топоромъ. Это были ея друзья: она не разъ мечтала подъ ихъ вѣтвями, гдѣ гнѣздились птички, пѣніе которыхъ она такъ любила. Но она не вступилась за нихъ.

— Вы согласны? — спросилъ ее мужъ для формы.

Она имѣла малодушіе отвѣтить:

— Да, конечно.

Онъ, очевидно, ждалъ возраженій, потому что былъ доволенъ покорностью и закончилъ:

— Отлично! Тѣмъ лучше!

Разговоръ снова оборвался. Затѣмъ, какъ и каждый день, слуга спросилъ, гдѣ подавать кофе, на верандѣ или въ саду. И, какъ всегда, Бертеми отвѣтилъ:

— На верандѣ.

Онъ обратился къ женѣ:

— Въ саду слишкомъ жарко, не правда-ли?

— Какъ хотите, мой другъ.

Часъ Марсіаля приближался: качаясь въ своемъ rocking chair, оставивъ стынуть свой кофе, пока Бертеми наслаждался своимъ, налилъ себѣ рюмку коньяку, пилъ ее маленькими глотками, затѣмъ закурилъ сигару, какъ дѣлалъ всякій день, она напрягала слухъ, стараясь услышать звонокъ, который еле доносился до веранды. Но она услыхала его; ибо она вдругъ страшно поблѣднѣла. Она взглянула на мужа, который не слышалъ или не выдалъ себя. У двери показался слуга, докладывая:

— Г-нъ Дюге!

Бертеми бросилъ сигару.

— Просите въ салонъ, — сказалъ онъ, — я тотчасъ выйду.

И Женевьевѣ:

— Вы подождете здѣсь, да?

Не мѣняя мѣста, немного повернувъ кресло, которое перестало качаться, она могла наблюдать встрѣчу обоихъ мужчинъ. Сперва она увидѣла, какъ они церемонно здороваются. Бертеми, не принимая руки Марсіаля, протянутой ему, сдѣлалъ жестъ, обозначавшій: «Намъ предстоитъ долгій разговоръ», и указалъ ему освѣщенное кресло, а самъ сѣлъ спиною къ верандѣ. Затѣмъ безъ малѣйшаго движенія, сидя выпрямившись въ своемъ креслѣ, онъ началъ разговоръ словами, которыхъ она не могла слышать.

Онъ точно выполнялъ свою программу: солидно, какъ будто дѣло идетъ о трудномъ, но опредѣленномъ и ясномъ въ умѣ — его предпріятіи, онъ обратился къ вопросу безъ вступленія, съ намѣренной грубоватостью, прямо аттакуя его центръ:

— Вы думали, что я въ Парижѣ, г-нъ Дюге? Я, дѣйствительно, бываю тамъ всякій день. Но сегодня я отказался отъ моей обычной поѣздки, потому что я зналъ… или, вѣрнѣе, потому что я подозрѣвалъ, что вы пріѣдете и потому что ничто не кажется мнѣ теперь болѣе настоятельно необходимымъ, чѣмъ объясненіе съ вами.

Марсіадь поклонился: мимо плеча Бертеми его взглядъ встрѣтилъ на верандѣ глаза Женевьевы, прикованные къ нему съ невыразимымъ выраженіемъ безпокойнаго вниманія и смертельной тревоги. Онъ понялъ, что пробилъ тяжелый часъ и отвѣтилъ, едва склонившись:

— Къ вашимъ услугамъ, сударь.

Бертеми кашлянулъ слегка.

— Вы, вѣроятно, угадываете предметъ этого объясненія?

Марсіаль разсудилъ, что ложь безполезна; но, не желая проговориться необдуманнымъ словомъ, онъ удовольствовался новымъ поклономъ и ожиданіемъ.

— Вы угадали, не такъ-ли? — повторилъ Бертеми. — Дѣло идетъ о моей женѣ.

Онъ усиленно подчеркнулъ эти два слова, точно настаивая на ихъ владѣтельномъ значеніи и продолжалъ:

— Если вы захотите поразмыслить, вы согласитесь, что ваши отношенія къ г-жѣ Бертеми болѣе близки, чѣмъ слѣдуетъ.

Такъ какъ Марсіаль продолжалъ оставаться безмолвнымъ, онъ пошелъ далѣе безъ малѣйшаго волненія въ голосѣ, такимъ же спокойнымъ и безстрастнымъ тономъ, какимъ заговорилъ бы о чуждомъ или безразличномъ ему вопросѣ:

— Я могу сообщить вамъ, какъ я пришелъ къ этому… опредѣленію. Ваше пребываніе въ Этрета сразу показалось мнѣ страннымъ. Ваше поведеніе усилило мои подозрѣнія. И, наконецъ, безъ излишнихъ деталей, скажу вамъ прямо, что читалъ ваши письма…

Марсіаль подумалъ было о первыхъ, секретныхъ письмахъ; но продолженіе успокоило его.

— ..Ихъ распечаталъ я. И они до сихъ поръ у меня. Они безусловно корректны, я согласенъ. Но что оправдываетъ ихъ? Ничтожные предлоги. А такой человѣкъ, какъ вы, сударь, не теряетъ времени на безцѣльную переписку. Эти два письма, какъ ни незначительно ихъ содержаніе, выяснили мнѣ многое: благодаря имъ, я смогъ выяснить ваше взаимное положеніе, ваше состояніе души, какъ выражаются теперь кой-гдѣ.

Какъ ни владѣлъ собой Бертеми, разговоръ возбуждалъ его; гнѣвъ и иронія стали проскальзывать въ его словахъ; наоборотъ, Марсіаль, вернувшій свое хладнокровіе, сохранялъ непроницаемую сдержанность и не мѣшалъ ему говорить.

— Вы понимаете, — продолжалъ Бертеми, — повышая голосъ, что я не наношу моей женѣ…

Манера, съ какой онъ опять подчеркнулъ эти слова, снова заставила вздрогнуть губы Марсіаля, взглядъ котораго на мгновеніе встрѣтился съ глазами Женевьевы, по прежнему застывшей въ позѣ безсильнаго вниманія по ту сторону окна — …оскорбленія усомниться въ ней. Я знаю ее; я знаю, что она благородная женщина въ возвышенномъ смыслѣ слова; я знаю, что она полна сознаніемъ долга и чувствомъ чести. Еще разъ, я не сомнѣваюсь въ ней: это невозможно.

Послѣ этого заявленія, сдѣланнаго торжественнымъ тономъ, онъ заговорилъ запросто.

— Что касается васъ, г-нъ Дюге, я считаю васъ однимъ изъ благороднѣйшихъ людей на свѣтѣ…

Это была страшная минута для Марсіаля. О, подняться и крикнуть ему: «Нѣтъ, я не благороденъ и не хочу быть благороднымъ! Я васъ обманываю и ненавижу васъ! Земля мала для насъ. Перервемъ другъ другу глотки — и пусть этому будетъ конецъ!..» Но Женевьева, но Жакъ! Онъ вцѣпился пальцами въ ручку своего кресла, пока тотъ съ видомъ добродушнаго наставника, продолжалъ:

— Да, да, я знаю васъ достаточно, чтобы имѣть высокое мнѣніе о васъ. Я открылъ вамъ свой домъ, я принималъ васъ, какъ друга, безъ подозрѣнія. Вы выказывали, съ своей стороны, симпатію и сердечность ко мнѣ: могу-ли я думать, что вы пришли ко мнѣ съ хитростью и разсчетомъ, чтобы компрометировать мое имя, чтобы запятнать мою честь? Это совершенно немыслимо, не такъ-ли? Есть поступки, возможности которыхъ не понимаетъ такой человѣкъ какъ вы, — таково мое убѣжденіе. И въ этомъ вся опасность — единственная опасность — вашего положенія.

Не разъ уже Марсіаль представлялъ себѣ эту сцену. Онъ видѣлъ себя предъ разъяреннымъ человѣкомъ, готовымъ на оскорбленія или на угрозы, между тѣмъ какъ онъ въ это время хранитъ спокойствіе. — спокойствіе тѣхъ, кто ничего уже не боится; онъ хранилъ свои возраженія, гордыя или глубокія, готовясь, смотря по обстоятельствамъ, заявить о правахъ сердца или еще выставить высшія соображенія. Но онъ никогда не разсчитывалъ на это добродушное хладнокровіе практика, который своей логикой уничтожалъ всѣ возвышенные элементы, унижая, опошляя, умаляя его любовь, превращая драму страсти въ банальную комедію. Дуэль? Разводъ? Ни одна изъ этихъ развязокъ, втайнѣ вожделѣнныхъ, не представлялась теперь; и онъ, обезоруженный, замкнулся въ выжидательное молчаніе, между тѣмъ какъ Бертеми говорилъ безъ конца.

— …Этой опасности вы не замѣтили. Быть можетъ, вы бы и до конца не заподозрили ея, быть можетъ, вы стали бы ея жертвами, ибо съ лучшими всегда случаются самыя ужасныя паденія. Мнѣ достаточно было лишь указать ее моей женѣ, чтобы она тотчасъ согласилась со мной. Я предполагаю, что мнѣ не придется также пожалѣть о томъ, что я положился на возвышенность вашего ума и сердца, которая единственно дала мнѣ возможность обсудить съ вами такъ просто дѣло столь щекотливое, и обратиться къ вамъ, — что я и дѣлаю, — съ просьбой принести жертву порядочнаго человѣка.

Марсіаль не слушалъ, его умъ охватила невыносимая идея, что Женевьева погибла для него, потому что чужой, вооруженный властью отца и мужа, сильный всѣми правами, накопленными всѣми кодексами, господинъ вѣковой крѣпости, недоступной его кратковременной страсти, бросаетъ между ними свою властную волю. Дуэль? Разводъ? О, конечно, нѣтъ, — третій, непредвидѣнный исходъ: вторженіе дѣйствительности въ ихъ мечты, возвратъ положительной жизни, мирныя потребности которой сжимаютъ сердца, полныя безумія.

Бертеми, который умолкъ, счелъ это нерушимое безмолвіе за успѣхъ своей діалектики; ставъ смѣлѣе, уже пользуясь своей побѣдой, онъ началъ снова, неблагоразумно разоблачая истинную подкладку своихъ чувствъ, низость которыхъ до сихъ поръ умѣло скрывалъ:

— Ибо, вы, конечно, откажетесь отъ удовольствія видѣть г-жу Бертеми. И, въ сущности, развѣ это такая большая жертва? У васъ есть молодость, сила, слава, все, что привлекаетъ женщинъ. Вы хотите любви? Вы добудете ее, любезный г-нъ Дюге. Въ нашемъ свѣтѣ она обильна и доступна.

Попавъ въ эту колею, онъ перешелъ къ обобщеніямъ; онъ бичевалъ общество, излагалъ свои взгляды на человѣческое сердце, одновременно презрительные, сатирическіе и моралистическіе, какъ идетъ доброму защитнику существующаго порядка. Марсіаль чувствовалъ, какъ въ сердцѣ его подымается буря протестовъ: вмѣсто поединка одинъ на одинъ, холоднымъ оружіемъ или выстрѣлами, котораго онъ такъ жаждалъ, здѣсь завязалась иная дуэль, борьба страсти съ правомъ, безнадежное усиліе любви сломить цѣпь желѣзныхъ колецъ, сковавшихъ ее за много вѣковъ. И вдругъ, прервавъ потокъ краснорѣчія Бертеми, онъ вскричалъ:

— Вы разсуждаете великолѣпно, милостивый государь!.. Да, вы чудесно разсуждаете!.. Честное слово, лучше разсуждать невозможно… Но позвольте… Позвольте, милостивый государь… Что если ваши разсужденія ложны въ основаніи?.. Что, если вы забываете одинъ существенный элементъ?.. Да, конечно, что если эту женщину, принадлежащую вамъ, — и меня, который ничто для нея — связываетъ нѣчто болѣе сильное, чѣмъ ваши законы, ваши обычаи, ваши кодексы, ваша мораль?

Изумленный и ошеломленный, мужъ спросилъ:

— Связываетъ?.. Что такое?..

Влюбленный отвѣтилъ:

— Любовь.

Бертеми всталъ, поблѣднѣвъ. Марсіалю показалось, что онъ хочетъ броситься на него, его взглядъ скрестился со взглядомъ Женевьевы, не повидавшимъ его; онъ продолжалъ:

— Да, любовь. Вы не вѣрите въ нее; вы мнѣ это какъ-то сказали. Но она все же существуетъ. Это страшная сила, съ которой не считаются одни неумные люди. Это вихрь, который мчится, куда хочетъ, не думая о послѣдствіяхъ. Онъ уноситъ законы и обязанности, какъ ураганъ ломаетъ стволы деревьевъ и срываетъ съ нихъ листву. Что если этотъ вихрь захватилъ насъ?

Въ порывѣ гнѣва Бертеми хотѣлось броситься на этого врага, схватить его за горло, чтобы кончить эту схватку какъ бы то ни было: на одинъ моментъ въ человѣкѣ, преображенномъ необходимостью, разсчетами, хитростями жизни, лишившей его первобытныхъ страстей, ожилъ звѣрь, инстинктивно набрасывающійся зубами и когтями въ защиту своей добычи. Но, рѣшившись дѣйствовать своимъ способомъ и своимъ оружіемъ, онъ сдержался; и, съ достоинствомъ поднявъ голову, онъ проговорилъ съ разстановкой:

— Выше любви, милостивый государь, въ насъ есть воля, правящая нами и укрощающая ее. Такъ что, если бы такое несчастіе и случилось съ нами, что, могу васъ увѣрить, кажется мнѣ мало вѣроятнымъ, — то я все же сказалъ бы вамъ: та, кого вы любите, есть моя жена и мать моего ребенка; идите своею дорогой!

Быть можетъ, этотъ призывъ къ покорности многолѣтней традиціи, укрѣпленной въ сердцѣ и иногда подчиняющей себѣ самые буйные порывы, быть можетъ, этотъ призывъ, исходя отъ другого, произвелъ бы иное дѣйствіе! Но Марсіаль видѣлъ въ немъ лишь хитрую уловку, этотъ дѣлецъ разсчитывалъ воспользоваться предполагаемымъ благородствомъ для спасенія своей пошатнувшейся тиранніи. И затѣмъ, здѣсь же, за хрупкой прозрачной преградой находилась та, которую онъ не хотѣлъ потерять, глаза которой все не отрывались отъ него.

— Итакъ, милостивый государь, — отвѣтилъ онъ, — вы ошиблись во мнѣ: я не пойду своей дорогой.

Бертеми измѣнился: маска достоинства, одѣтая имъ, спала; глаза его, полные ненависти, измѣряли Дюге, точно онъ смотрѣлъ съ вышины — съ высоты неприступной крѣпости, зубцы которой его охраняли, и въ голосѣ его зазвучалъ сарказмъ:

— Въ самомъ дѣлѣ?.. Что же вы сдѣлаете, сударь?

Марсіаль гордо отвѣтилъ:

— Предполагаю, что вы сами знаете!

Онъ ждалъ теперь желаннаго отвѣта, крика ярости, угрозы смертью. Но онъ и на этотъ разъ ошибся:

— Дуэль? О, нѣтъ. Это слишкомъ невѣрное, слишкомъ несовершенное средство защитить права, которыя я хочу сохранить неприкосновенными. Безъ скандала, милостивый государь! Мы не будемъ драться: это не нужно…

Чтобы сорвать съ этого человѣка маску непониманія, чтобы разжечь его остывшую кровь, чтобы вызвать ярость въ его безжизненномъ сердцѣ, оставалось закричать ему: «Я ея любовникъ, я обладалъ ею, она моя, она вся моя!..» А это было невозможно. И укрывшись за этой фикціей безупречнаго чувства, которую онъ создалъ для своего удобства и которую не хотѣлъ оставить, потому что видѣлъ въ ней свою силу, Бертеми продолжалъ:

— На дуэли мстятъ за свою честь, а не защищаютъ ее. Моя же честь незапятнана; мнѣ не приходится прибѣгать къ оружію для защиты ея. Вы могли одно мгновеніе угрожать ей, потому что я открылъ вамъ мои двери; отнынѣ онѣ для васъ закрыты. Я хозяинъ у себя: я васъ прогоняю. И будьте покойны: я съумѣю оградить мой очагъ! Вы видите, что вы безсильны, милостивый государь. Вы — воръ, котораго остановилъ хорошій замокъ. Вамъ остается одно средство противъ меня: убить меня, чтобы отнять у меня то, что принадлежитъ мнѣ.

Онъ былъ правъ: онъ былъ неприступенъ, какъ зданіе законовъ, охранявшихъ его; отразивъ нападеніе, онъ оставался неоспоримымъ хозяиномъ; точно брешь задѣлана, и крѣпость, ввѣренная его защитѣ, высится вновь, еще болѣе неприступная, чѣмъ ранѣе, храня свою плѣнницу: влюбленную, которую въ этотъ моментъ хрупкое стекло едва отдѣляло отъ возлюбленнаго и которая, мгновеніе спустя — безсильная добыча своего тюремщика — будетъ разлучена съ нимъ невозвратнѣе, чѣмъ смертью или отдаленіемъ. Марсіаль понималъ все это, и даже — прежде всего — то, что если онъ теперь уйдетъ, — его любви конецъ, на вѣки.

— Такъ вы не хотите драться? — вскричалъ онъ, вставая.

Бертеми пожалъ плечами.

— Такъ погодите!

Онъ сдѣлалъ шагъ къ верандѣ.

Бертеми, также вставшій, хотѣлъ преградить ему дорогу. Но онъ однимъ движеніемъ своей могучей руки отодвинулъ его и, открывъ дверь, позвалъ:

— Женевьева пойдемъ!

Мертвенно блѣдная, выпрямившись на своемъ креслѣ, которое продолжало покачиваться, она поняла весь смыслъ этого зова. Марсіаль, въ безумномъ трепетѣ, съ глазами, полными мольбы и отчаянія, былъ въ двухъ шагахъ отъ нея. Но за возлюбленнымъ стоялъ мужъ, деспотическій взглядъ котораго царилъ надъ нею, точно велѣніе судьбы. Она протянула руки, точно порываясь оттолкнуть ихъ обоихъ и спрятала голову въ рукахъ.

Марсіаль повторилъ съ большей силой:

— Пойдемъ!.. Уйдемъ!.. Уйдемъ!..

Но она склонилась со стономъ:

— Я не могу. Нѣтъ!.. Нѣтъ!..

И тихо, тихо добавила:

— Уйдите!..

Пораженный въ сердце, Марсіаль съ сжатыми кулаками и глазами, налитыми кровью, сдѣлалъ шагъ къ Бертеми. Затѣмъ — точно обморокъ Женевьевы лишилъ его вдругъ всѣхъ силъ, — онъ сдержалъ свой жестъ угрозы и выбѣжалъ.

— Это сумасшедшій, — пробормоталъ Бертеми, провожая его глазами.

Онъ думалъ, что если онъ совершенно ошибся въ Дюге, то былъ за то правъ относительно Женевьевы…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.
Одна.

На мгновеніе взглядъ Бертеми остановился на женѣ, которая, спрятавъ лицо, оставалась неподвижно въ своемъ креслѣ, въ позѣ стыда и отчаянія. Раньше побѣда казалась ему болѣе легкой; энергія защиты вновь подняла въ его умѣ отброшенныя прежде подозрѣнія. Ему удалось, однако, снова отдѣлаться отъ этихъ излишнихъ сомнѣній и, резюмируя свои впечатлѣнія, онъ вскричалъ:

— Давно пора!

Невѣдомые горизонты раскрывались предъ его мыслью; онъ съ пренебреженіемъ отвернулся отъ нихъ. Онъ добивался одного: избѣгнуть ложнаго положенія, которое считалъ возможнымъ. Цѣль эта достигнута, а онъ не изъ тѣхъ, кто въ жизненной борьбѣ думаетъ больше о причинахъ, чѣмъ о результатахъ, и не изъ тѣхъ побѣдителей, которые умиляются на полѣ битвы.

Какъ хорошій полководецъ, онъ прежде всего сталъ соображать, какъ лучше всего воспользоваться своею побѣдой: одинъ врагъ отраженъ, но мѣсто его можетъ занять другой, быть можетъ, болѣе опасный, болѣе смѣлый, болѣе счастливый. Необходимо предупредить опасность и для этого улучшить свои отношенія съ Женевьевой, возстановить ихъ на почвѣ болѣе открытаго сближенія, хотя бы это не обошлось безъ кой-какихъ жертвъ, ибо она, какъ женщина, имѣетъ нѣкоторыя потребности души и сердца, которыми онъ, надо сознаться, пренебрегъ. Одно мгновеніе онъ искалъ какого-нибудь ласковаго слова, чтобы сказать ей; но затѣмъ онъ благоразумно сообразилъ, что теперь лучше помолчать; и онъ молча вышелъ.

Женевьева слышала, какъ удалялись его шаги. Она подняла голову съ усиліемъ, точно раненный, который приподымается, когда смолкли послѣдніе отзвуки сраженія, пораженный, что возвращается къ жизни и призывая на помощь. Все вокругъ казалось ей страннымъ, незнакомымъ и безсмысленнымъ; дѣйствительная жизнь исчезла въ безконечной безднѣ; одно мгновеніе она испытывала лишь ощущеніе небытія. Шумъ, производимый Жакомъ, который бѣгалъ съ своимъ обручемъ по щебню аллеи, вырвалъ ее изъ этого столбняка. Ребенокъ остановился предъ дверью, крича:

— Мама, пойдемъ!

Она сдѣлала движеніе, чтобы бѣжать за нимъ и упала назадъ. Ея сыну принадлежала лишь половина ея сердца, другая была поражена и только эту она чувствовала. Не отрывая глазъ отъ запыхавшагося, радостнаго малютки, который въ одной рукѣ держалъ обручъ, а другою собирался покатить его предъ собою, она вдругъ подумала:

«Онъ страдаетъ…»

Внутренній голосъ добавилъ тономъ упрека:

«Быть можетъ, болѣе, чѣмъ я».

И другой предательски шепнулъ:

«…А эти, вѣдь, такъ счастливы…»

Жаку наскучило ждать и онъ умчался; волосы его развѣвались и топотъ его отдалялся, а за нимъ двигался безупречно-холодный силуэтъ гувернантки-англичанки. Новое сопоставленіе терзало Женевьеву: когда онъ узналъ, что она больна, онъ издалека прилетѣлъ, чтобы вопреки всѣмъ преградамъ принести ей бальзамъ своего состраданія. Теперь страдаетъ онъ, въ свою очередь; и онъ не можетъ чувствовать, какъ стремится къ нему ея нѣжное состраданіе, какъ трепещутъ въ отдаленіи слова утѣшенія. О, какъ одинокъ онъ долженъ быть въ своемъ отчаяніи; и что думаетъ онъ о той, что оставила его въ одиночествѣ?

И тѣмъ же движеніемъ она снова спрятала лицо въ подушкахъ своей качалки. Ей опять было стыдно, стыдно новаго грѣха, болѣе глубокаго и тайнаго, одного изъ тѣхъ грѣховъ, которыхъ не караютъ законы, которые они одобряютъ иногда, но отъ которыхъ мы краснѣемъ до глубины души, измѣнивъ ради него своему долгу, вотъ, она измѣнила ему — и изъ-за чего? Она не можетъ сослаться ни на новую любовь, вытѣснившую первую, ни на раскаяніе, которое отвергала ея страсть, ни на искренній возвратъ къ нарушенной вѣрности, все это — позорная слабость и малодушіе, ибо у нея не хватило мужества слѣдовать за нимъ, ибо она склонилась подъ тяжестью своихъ цѣпей. Съ отвращеніемъ и ненавистью ко всему, что не есть онъ, сердце ея рвалось къ нему; но тѣло ея оставалось порабощеннымъ, замурованнымъ въ заколдованной башнѣ, — и подъ видомъ добродѣтели торжествовали ложь и лицемѣріе. О, Господи, какъ презираетъ ее онъ, который умѣетъ любить безъ низости и страха!

И эти мысли, одновременно смутныя и не смѣлыя, катились одна за другою въ ея бѣдномъ мозгу, точно волны моря, изборожденнаго непогодой. Потомъ внезапно заря утѣшенія, уже мерцавшая давно, сверкнула надъ ея отчаяніемъ:

«У меня есть мой мальчикъ!»

Многія женщины, лучшія, какъ и худшія, почерпнули бы въ этомъ силы для покорности, для утѣшенія или для ожиданія. Но Женевьева погасила этотъ благодѣтельный проблескъ; созданная для любви, она ничего не хотѣла кромѣ любви и въ порывѣ благородства она отказывалась отъ утѣшенія.

«У него нѣтъ ничего!» — вздохнула она.

Послѣ этого ее охватило какое-то безмолвіе, лишь изрѣдка пронизываемое вспышками ужаса. Измученная, разбитая своей тоской, какъ можетъ измучатъ горе, которое то тупое, то острое — грызетъ и сверлитъ человѣка безъ устали, она оставила веранду, чтобы укрыться въ своей комнатѣ, гдѣ она закрыла ставни, точно ожидая облегченія отъ темноты.

Едва прошло нѣсколько минутъ, какъ ее позвали. Леволь и г-жа Уатерсъ, прибывъ вмѣстѣ съ четырехчасовымъ поѣздомъ, ждали въ салонѣ.

Первымъ движеніемъ ея было извиниться и не выйти. Но почему? Развѣ жизнь все равно не охватитъ ее тотчасъ всѣми своими требованіями? Для ея страданій нѣтъ траура. Она подумала о прислугѣ, которая сдѣлаетъ свои заключенія; о г-жѣ Уатерсъ, настороженное любопытство и слѣдовательское чутье которой ей хорошо были извѣстны; о мужѣ, который слѣдитъ за нею; она боялась чего-то неизвѣстнаго, какой-то новой опасности, какого-то худшаго горя, если можетъ быть что-либо еще хуже. Она обрызгала водой свой удрученный лобъ, свои глаза, еще не пролившіе слезы, и сошла къ гостямъ: она такъ привыкла не выказывать своего состоянія, что къ ней тотчасъ вернулось ея обычное выраженіе внѣшняго равнодушія.

Бертеми занималъ гостей съ нѣсколько озабоченнымъ лицомъ. Изъ предосторожности онъ предупредилъ ихъ о легкомъ нездоровья Женевьевы, вполнѣ, впрочемъ, безопасномъ. Ея появленіе обрадовало его.

— А я сказалъ было нашимъ друзьямъ, что они, быть можетъ, не увидятъ васъ, — встрѣтилъ ее онъ.

— Почему? — спросила она съ жестомъ пренебреженія, который значилъ:

«Да, конечно, я не вполнѣ здорова, но развѣ обращаютъ вниманіе на эти пустяки?»

Послѣдовали комплименты ея здоровью, разсказы, вопросы, комментаріи, изъ которыхъ сквозила предъ нею ихъ тоскливая ничтожность. Гости объясняли свое посѣщеніе: Леволь, обезпокоенный неожиданнымъ отсутствіемъ Бертеми, пріѣхалъ потолковать съ нимъ о безотлагательномъ дѣлѣ; что касается г-жи Уатерсъ, она пріѣхала запросто, случайно, узнать, что слышно и пожалѣть, что такъ поспѣшно возвратилась въ Парижъ, еще совсѣмъ пустой.

— Вакаціи съ каждымъ годомъ затягиваются все позднѣе, — говорила она; — въ концѣ концовъ, онѣ перейдутъ на зиму.

— Какъ время обѣда, — замѣтилъ Леволь, — онъ тоже затягивается съ каждымъ сезономъ. Въ концѣ концовъ совсѣмъ перестанутъ обѣдать.

Острота вызвала общій смѣхъ. Г-жа Уатерсъ возвратилась къ своей идеѣ:

— Хорошо, что есть занятые люди, которыхъ и не встрѣтишь въ обыкновенное время. Теперь ихъ можно встрѣтить. Они скользятъ, какъ привидѣнія въ безднѣ. Напримѣръ, когда я брала билетъ на вокзалѣ Сенъ-Лазаръ, я встрѣтила г-на Дюге. Онъ меня, конечно, не замѣтилъ. Онъ изволилъ размышлять съ своимъ глубоко ученымъ видомъ. Навѣрное изобрѣталъ что-нибудь.

— Онъ сдѣлалъ намъ только-что короткій визитъ, — сказалъ небрежно Бертеми.

— А! — произнесла небрежно г-жа Уатерсъ.

— Видѣли вы его въ Этрета? — спросилъ Леволь.

Онъ смотрѣлъ на Женевьеву, которая отвѣчала, не слыша звука своего голоса:

— Да, онъ провелъ тамъ нѣсколько дней во время моего выздоровленія.

Бертеми подчеркнулъ:

— Да, нѣсколько дней. Онъ былъ два-три раза у насъ навѣстить г-жу Бертеми. Я встрѣчалъ его на берегу, онъ показался мнѣ очень утомленнымъ.

— Правда! — вскричала г-жа Уатерсъ. — Я видѣла его только мелькомъ одинъ разъ, когда онъ выходилъ отъ васъ. Онъ, дѣйствительно, дурно выглядѣлъ.

— Онъ сообщилъ вамъ, конечно, что-то новое о скопофорѣ? — спросилъ Леволь.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Бертеми. — Онъ пріѣхалъ просто, какъ туристъ.

— Странно, — замѣтилъ Леволь. — Я думалъ, что дѣло близится къ результату, наконецъ. Потому что со времени пріѣзда изъ-за границы Дюге былъ два или три раза въ банкѣ и спрашивалъ о васъ, точно имѣетъ до васъ спѣшное дѣло.

Бертеми показалось, что толстякъ обмѣнялся бѣглымъ взглядомъ съ г-жей Уатерсъ, губы которой сжались въ сдержанную улыбку. Надо было разсѣять ихъ впечатлѣніе и предупредить очевидную неудачу предпріятія съ скопофоромъ; подавивъ жестъ неудовольствія, онъ сказалъ:

— Развѣ съ нимъ можно ручаться за будущее? Сегодня онъ убѣжденъ въ своемъ изобрѣтеніи, завтра надо начать сначала. Я думаю, что въ его изысканіяхъ произошла какая-то неудача, потому что онъ писалъ мнѣ, что хочетъ поговорить со мной, а не говорилъ ни о чемъ; и видъ онъ имѣлъ человѣка усталаго и обманутаго въ ожиданіяхъ. Я ему, конечно, ничего не сказалъ. Изобрѣтатели не то, что простые смертные: у нихъ есть геній, а это бываетъ имъ неудобно.

— Это бываетъ неудобно также ихъ компаньонамъ, — сказалъ Леволь.

— Совершенно вѣрно, но что дѣлать? Нельзя, вѣдь, приказать имъ торопиться? Надо, стало быть, ждать ихъ настроенія, не особенно разсчитывая на нихъ.

— Я боюсь, — сказалъ Леволь, покачавъ головой, — что намъ придется ждать слишкомъ долго.

— А я пойду дальше, — сказалъ Бертеми: — я боюсь, какъ бы скопофоръ не оказался химерой вродѣ философскаго камня или квадратуры круга.

— Однако, — возразилъ Леволь, — Дюге, казалось, такъ увѣренъ…

— О, конечно, онъ былъ увѣренъ. И мы то же… И, быть можетъ, въ концѣ концовъ это удастся, потому что, гдѣ электричество, тамъ нѣтъ ничего невозможнаго; это извѣстно. Я хочу только сказать, что это предпріятіе полно неизвѣстности и что у насъ, другъ мой, есть, къ счастью, другія дѣла, гораздо менѣе великолѣпныя, но гораздо болѣе практичныя.

Затѣмъ мужчины удалились для дѣлового разговора, оставивъ Женевьеву, которая ничего не слышала, съ г-жей Уатерсъ.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ разговоровъ, которые безконечны по той простой причинѣ, что совершенно безсодержательны: слова текутъ, собесѣдники улыбаются, отвѣчаютъ, возбуждаются, создаютъ въ себѣ иллюзію интереса къ своимъ словамъ. Г-жа Уатерсъ вела сама разговоръ, не упуская изъ виду, какъ мало вниманія возбуждаетъ онъ. Она перебирала имена, упомянула два-три раза, быть можетъ, случайно, имя Марсіаля, разсказывала анекдоты, передавала сплетни, сообщала свои соображенія: все это скользило по Женевьевѣ, какъ звуки замершаго эхо, между тѣмъ какъ глубокіе своды ея сердца были полны нѣмою пѣсней отчаянія. Эта болтовня, проносившаяся мимо нея, была пустымъ шорохомъ всего существующаго, всего, что потеряло для нея значеніе, не стройный концертъ бездушныхъ инструментовъ, или звуки не вибрирующихъ больше струнъ. Но она старалась хранить свой обычный видъ, и проницательные глаза гостьи не могли прочитать безумную идею, зарождавшуюся подъ ея спокойнымъ лбомъ. О, закричать ей вдругъ: «Молчите, молчите! И слушайте меня!..» и разсказать правду, всю правду, безъ стыда, безъ удержа, безъ смущенія, и вскричать: «Не правда-ли, я должна была пойти за нимъ?» Ибо понемногу это становилось такъ ясно въ ея умѣ! Когда любятъ, то не подчиняются этимъ жестокимъ разлукамъ: уходятъ за любимымъ человѣкомъ; а если жить послѣ этого трудно, то, что же, можно, какъ онъ говорилъ, умереть, — умереть, какъ эти бѣдные люди, ничтожные и великіе, какъ эти незамѣтные, которые не берегутъ своей жизни, также какъ своего сердца, и которые еле останавливаютъ своими неизвѣстными именами безразличные глаза въ газетной «хроникѣ происшествій». Чѣмъ больше она объ этомъ думала, тѣмъ несомнѣннѣе оно ей казалось. И она думала объ этомъ непрерывно, несмотря на болтовню, которая ее убаюкивала. Голосъ г-жи Уатерсъ доносился до нея какъ будто издалека. Она едва слушала ее и не понимала смысла ея фразъ, отвѣчая машинально, обрывками словъ. Затѣмъ, когда слуга поставилъ предъ нею подносъ, она вспомнила, что надо наливать чай; и она стала безсознательно наполнять чашки, предлагая гостямъ:

— Сахару?.. Сливокъ?.. Бисквитовъ?..

— Гдѣ вы нашли эти чудныя печенія? — спросила г-жа Уатерсъ.

Къ счастью, Женевьева услышала вопросъ, она сообщила адресъ и названіе печенія, что вызвало комплиментъ:

— У васъ всегда найдешь что-нибудь особенное.

Чай положилъ конецъ отсутствію обоихъ мужчинъ, которые, окончивъ свои дѣла, приняли участіе въ разговорѣ. Бертеми, поглощенный стараніемъ слѣдить за другими и угадывать ихъ тайныя мысли, говорилъ мало; Леволь съ своей обычной болтливостью и всеобъемлющей пошлостью, разсыпался въ двусмысленностяхъ, отъ которыхъ онъ никогда не могъ удержаться въ присутствіи дамъ и которыя доставляли г-жѣ Уатерсъ величайшее удовольствіе. Такъ какъ она поддерживала разговоръ, то Женевьева сочла возможнымъ отказаться отъ усилій говорить. Одно мгновеніе она даже забыла объ ихъ присутствіи. Но вдругъ ее пронизалъ предупреждающій взглядъ мужа, зорко слѣдившій за нею; ей пришлось на всякій случай принять участіе въ разговорѣ; она попыталась даже смѣяться. Когда Леволь всталъ, она удержала его:

— Вы обѣдаете, вѣдь, у насъ?

Но они не могли, ни Леволь, ни г-жа Уатерсъ, по причинамъ, которыхъ не объяснили, но которыя Женевьевѣ показались рѣшительными, такъ что она принялась настаивать, чтобы они остались, подъ одобрительнымъ взглядомъ мужа, успокоеннаго этимъ избыткомъ хладнокровія. Однако, она играла судьбой: оставшись, эти гости могли помѣшать исполненію плановъ, которые зарождались въ ней, и которые могли остановить все, начиная отъ неудобства обдумать ихъ среди разговора и кончая замѣшательствомъ, которое ей не удалось бы скрыть подъ какимъ либо предлогомъ. Они ушли, наконецъ, сопровождаемые Бертеми, который пожелалъ проводить ихъ на вокзалъ. У Женевьевы былъ цѣлый часъ, чтобы подумать и принять рѣшеніе.

Но не было-ли уже готово это рѣшеніе? Давно уже отдаленный голосъ Марсіаля немолчно звучалъ въ ея ушахъ, повторяя съ возростающей силой свой послѣдній призывъ: «Уйдемъ!.. Уйдемъ!..» Но тонъ измѣнялся, мольба становилась приказомъ. А она уже не разсуждала, она не взвѣшивала мотивовъ; она склонилась, пассивная и смягченная, и не испытывала иного желанія, кромѣ порыва покориться, бѣжать къ отсутствующему другу, упасть къ нему въ объятія и прижаться къ нему: «Вотъ я. Увези меня. Я твоя. Все для меня исчезло». И вдругъ всѣ неясные голоса, которые боролись еще съ ея рѣшеніемъ, исчезли сразу предъ страшнымъ вопросомъ: «Не опоздаю-ли я?» Ибо она поняла только теперь, что Марсіаль, разлученный съ ней, захочетъ умереть. Смутно, не умѣя анализировать его мотивы, она чувствовала, что этотъ сильный человѣкъ, всю свою силу вложившій въ одно чувство, не приметъ пораженія, и что его душа возмутится противъ позорной покорности. Она провела руку по влажному лбу, чтобы прогнать все ту же страстную мысль: «Быть можетъ, уже поздно!..»

Все равно! Она отдастъ мертвецу то, что должна была отдать живому: онъ проститъ ея колебанія и ея слабость. Развѣ можно послѣ такой жертвы продолжать мирно жить между мужемъ, готовымъ уже забыть, и ребенкомъ, который ее понемногу утѣшитъ? Какъ ходить, двигаться, говорить, исполнять со дня на день все, чѣмъ полно наше рабское существованіе? И вотъ, съ поражающей ясностью она представила себѣ дальнѣйшій ходъ вещей: завтра страшная новость обѣжитъ весь Парижъ; газеты, друзья, незнакомые, будутъ бѣгать съ нею, снабдивъ ее своими гипотезами и комментаріями. Объ этомъ будутъ говорить у нея, и ей грозитъ безконечное повтореніе той же комедіи, что разъигралась только что: фразы, которыя надо слушать, отвѣты, которые надо взвѣшивать, подъ наблюденіемъ Бертеми, Леволей, госпожъ Уатерсъ, всѣхъ, кто знаетъ, кто подозрѣваетъ, кто ничего не знаетъ, — безразличныхъ, любопытныхъ судей. И вся эта безконечная пытка — ничто, въ сравненіи съ страданіями возлюбленнаго, который умеръ одинъ, быть можетъ, въ долгой агоніи, съ пробитой грудью или лбомъ, въ забвеніи, въ отчаяніи, не унеся любимаго образа въ глубинѣ очей съ собою, туда, въ ту вѣчность, куда они мечтали умчаться вмѣстѣ.

— «Я должна идти за нимъ, я должна!..»

Но надо было имѣть возможность уйти, внѣшнюю возможность, чтобы не быть задержанной силой; поѣздъ шелъ лишь въ девять часовъ. Вмѣстѣ съ дорогой оставалось, стало быть, прожить еще четыре часа безъ него; а быть можетъ, онъ ждетъ еще ее теперь и не дождется до ея пріѣзда, быть можетъ, нѣсколько минутъ спасли бы ему жизнь, быть можетъ, она опоздаетъ на секунду. И не было никакой, никакой возможности ускорить это.

Чтобы создать иллюзію движенія, она стала ходить съ лихорадочной поспѣшностью, дѣлая распоряженія къ обѣду. Обыкновенно она сама укладывала Жака спать. Теперь у нея не хватило смѣлости: малютка въ эти моменты бывалъ слишкомъ ласковъ, слишкомъ нѣженъ, съ такими безконечно милыми ручками и глазками! Она подошла, однако, къ двери его комнаты, послушала, какъ онъ лепечетъ съ няней, отошла беззвучно, и вернулась на ту же веранду, гдѣ она пережила только что столь жестокую муку.

Здѣсь нашелъ ее Бертеми, возвратившись съ прогулки. По дорогѣ, успокоенный и подбодренный ходьбой, онъ объяснилъ себѣ поведеніе жены въ самомъ благопріятномъ для себя смыслѣ; желаніе видѣть гостей, несомнѣнно, несвоевременныхъ, спокойствіе въ разговорѣ, полное самообладаніе, и особенно настойчивость, съ которой она оставляла ихъ обѣдать, — все это не указывало на пораженную или напряженную страсть и давало ему увѣренность, что вся эта исторія не оставитъ и слѣда; такимъ образомъ онъ былъ почти веселъ.

— Ну, — спросилъ онъ тономъ хорошаго настроенія, появляясь въ дверяхъ салона, — мы скоро будемъ обѣдать?

Завидѣвъ его издали, Женевьева сѣла у столика и принялась перелистывать модный журналъ. Она отвѣтила небрежно:

— Сейчасъ.

Потомъ она добавила:

— Вы голодны?

— О, да!

— Тѣмъ лучше!

— О, — думалъ онъ, — она вполнѣ благоразумна. Какъ хорошо я ее зналъ. Дѣтскія бредни, которыя уже разлетѣлись!..

Онъ подошелъ къ ней.

— Вы ищете моделей для платья? — спросилъ онъ почти ласково, наклоняясь надъ ея плечомъ.

Она закрыла журналъ.

— Нѣтъ, я такъ перелистывала… безъ цѣли.

Онъ сѣлъ противъ нея, съ другой стороны столика. Послѣ нѣкотораго молчанія, онъ началъ:

— Замѣтили вы, какъ хороша была сегодня г-жа Уатерсъ?

Она повторила:

— Хороша?.. да, хороша.

— Положительно, помолодѣла… А ей, вѣдь, не мѣшаетъ помолодѣть… Сколько ей можетъ быть?

— Не знаю.

— Тридцать восемь?.. Сорокъ?..

— Можетъ быть.

Слуга доложилъ, что кушать подано. Бертеми всталъ и галантно предложилъ ей:

— У васъ усталый видъ, другъ мой, обопритесь на мою руку.

Она заставила себя согласиться:

— Благодарю васъ.

И они медленно прошли объ руку веранду и салонъ. Бертеми, который уже три года не смотрѣлъ на жену, вдругъ убѣдился, что она очень привлекательна съ ея прозрачнымъ послѣ болѣзни лицомъ, ея нервной граціей и тайной ея глубокихъ глазъ, которые онъ такъ долго считалъ пустыми. Это наблюденіе подбодрило его къ сближенію. Только что онъ рѣшилъ приступить къ дѣлу осмотрительно, не рискуя компрометировать успѣхъ излишней поспѣшностью; но Женевьева показалась ему уже на половину утѣшенной: зачѣмъ медлить? И прижавъ руку, лежавшую на его рукавѣ, онъ шепнулъ ей:

— Не находите-ли вы, другъ мой, что мы… недостаточно близки?

Она вздрогнула вся, еле сдержавъ жестъ отвращенія; затѣмъ, нахмуривъ лобъ, она отвѣтила — вѣдь все, что они могли сказать другъ другу, было теперь безразлично:

— Можетъ быть!..

…Онъ находилъ это, онъ смѣлъ это находить; скоро онъ потребуетъ входа въ ея комнату, точно она еще его, точно между ними не легла уже разлука, болѣе невозвратная, чѣмъ та, которую опредѣляетъ законъ, пропасть, которую ничто не могло наполнить! Но онъ не думалъ объ этомъ; сидя противъ нея, онъ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ свой супъ. Онъ говорилъ больше, чѣмъ обыкновенно, стараясь быть любезнымъ. Онъ попросилъ вторую порцію рыбы, онъ похвалилъ соусъ. Прощеніе не стоило ему ничего: что можетъ оно стоить тѣмъ, кто не любитъ, если ихъ самолюбіе осталось неприкосновеннымъ! Они не ревнивы; они собственники. Они защищаютъ свое имущество, отстоять его — вотъ все, чего они хотятъ; поэтому драмы страсти у нихъ всегда рано или поздно кончаются мирно: такъ корабль, перенеся невредимо бурное плаваніе, тонетъ по возвращеніи въ тинѣ какого-нибудь дурного порта.

Она слѣдила за его словами; она нашла силу даже поѣсть немного, чтобы успокоить его вполнѣ; а взглядъ ея слѣдилъ за медленнымъ движеніемъ стрѣлокъ на стѣнныхъ часахъ. Но Бертеми, удовольствіе котораго возростало вмѣстѣ съ увѣренностью, пожелалъ продлить обѣдъ; онъ приказалъ принести ликеры, которые употреблялъ довольно рѣдко, закурилъ сигару и, такъ какъ не напрасно скитался цѣлое утро по парку, заговорилъ о новомъ проектѣ: искусственной рѣкѣ, которая каскадомъ соединитъ два пруда.

Но часы пробили уже восемь: Женевьева не слушала его. Она встала изъ-за стола, не думая, что онъ ее остановитъ. Онъ спросилъ, изумленный:

— Что съ вами? Вы больны?

Она отвѣтила:

— Нѣтъ. Я иду поцѣловать Жака, какъ всякій вечеръ.

— Вы еще не выйдете?

— Не думаю. Я немного устала.

— Тогда, спокойной ночи.

Онъ, казалось, ждетъ, чтобы она протянула ему руку; но она лишь кивнула ему головой, отвѣчая:

— Спокойной ночи.

Онъ окончилъ свою сигару, чрезвычайно довольный своей дальновидностью; романы остаются романами, думалъ онъ; жизнь очень проста; все улаживается на свѣтѣ. Послѣднее слово всегда принадлежитъ положительнымъ людямъ: ихъ благоразуміе нейтрализуетъ капризы страсти, — страшной силы, когда ей даютъ свободу рости, но которую не такъ трудно обуздать малой толикой здраваго смысла. Перейдя отъ этихъ общихъ размышленій къ своему частному случаю, онъ поздравилъ себя съ умѣренностью; другой погубилъ бы на его мѣстѣ свое дѣло горячностью, гордостью или гнѣвомъ; его хладнокровіе спасло его, онъ съумѣлъ обратить въ незначительный эпизодъ событіе, послѣдствія котораго могли, пожалуй, оказаться полными непріятностей и неожиданностей…

А Женевьева поднялась въ комнату Жака. Мальчикъ спалъ уже, подложивъ ручку подъ свою кудрявую головку. Она наклонилась надъ нимъ, медленно провела рукой по его прелестнымъ локонамъ, поцѣловала его въ лобикъ; и слезы, — первыя за этотъ страшный день, — покатились изъ ея глазъ. Затѣмъ она накинула плащъ, сошла въ садъ, будто для того, чтобы освѣжиться, и чрезъ открытую калитку покинула Шармиль.

II.
Вмѣстѣ.

Приказаніе Женевьевы: «Уйдите!» — этотъ крикъ побѣжденнаго, это безнадежное признаніе въ безсиліи преслѣдовало Марсіаля по дорогѣ на вокзалъ, по которой онъ шелъ только что съ такимъ удовольствіемъ и по которой поспѣшно шагалъ теперь, ничего не видя, гонимый невыносимой мукой. Гнѣвъ не усиливалъ его горя: она — женщина, она слаба, послѣ тщетной попытки стряхнуть свои цѣпи, она склонилась подъ гнетомъ свѣта, сковавшаго ее; развѣ можно на нее сердиться? Бѣдная заточеннная принцесса въ легендѣ, — она прогнала его, освободителя, чтобы остаться въ башнѣ, — во власти злого волшебника. Какъ можетъ любовь, возбуждающая насъ на минутку, противостоять вѣковѣчному колдовству? Она уступаетъ — и возмущенныя сердца смиряются: таковъ урокъ мудрости; тѣ, кто покорились послѣ страданія, сообщаютъ его остальнымъ, и переходя такимъ образомъ отъ старыхъ къ молодымъ, онъ образуетъ своимъ единымъ тезисомъ цѣлый кодексъ покорности судьбѣ.

Приближаясь къ станціи, онъ замѣтилъ вдали дымокъ подходящаго поѣзда. Онъ прибавилъ шагу, даже побѣжалъ и еле успѣлъ, задыхаясь броситься въ купе, гдѣ онъ оказался одинъ; все еще тяжело дыша, онъ продолжалъ свои мысли, прерванныя быстрымъ движеніемъ:

«… Ея сынъ, ея долгъ, даже ея мужъ, съ которымъ ее связываютъ узы уваженія, привычки, боязни, наконецъ, вся ея жизнь — вотъ что имѣетъ для нея значеніе. А я, чѣмъ я былъ для нея? Капризомъ сердца, воображенія, чувства, минутой забвенія, смутой въ ея покоѣ, грѣхомъ, укоромъ совѣсти, опасностью…»

Онъ задумался объ этомъ несходствѣ ихъ положеній, на которое до сихъ поръ еле обращалъ вниманіе: она — супруга, мать, привыкшая къ правильной жизни, которая не можетъ считаться несчастной; а онъ — бездомный холостякъ, дойдя до грустнаго возраста, когда забытая любовь настаиваетъ на своихъ правахъ, быстро увлекся ею, какъ болѣе впечатлительный. Чего ради она предпочла бы его всему остальному? Она отдалась, правда, но какая часть въ ея первомъ поцѣлуѣ приходилась на любовь и какая на жалость? Да, жалость — вотъ что ее сгубило. Ей было жалко его одиночества, его любви, его тоски; она уступила такъ, какъ даютъ подаяніе — безъ разсчета, безъ соображеній. А теперь…

«Что жь, лучше такой конецъ, попытался онъ резюмировать. Она найдетъ вновь равновѣсіе, порядокъ, спокойствіе, необходимое ея мирной натурѣ. Она будетъ болѣе счастлива. Она забудетъ понемногу. А я…»

Здѣсь, по справедливости, неравенство представлялось въ иномъ видѣ: выйдя изъ кризиса, Женевьева во всемъ окружающемъ найдетъ поддержку въ прекрасномъ, устойчивомъ строѣ своей жизни, въ привычкахъ, друзьяхъ, въ любви своего ребенка. А онъ остается одинъ, лишенный единственнаго сокровища, въ которое онъ вложилъ свою душу. Онъ вздрогнулъ, представивъ себѣ свое будущее: отъ фантастическихъ замковъ, гдѣ онъ забылся на долгое время, котораго не считалъ, шла тоскливая дорога, въ банальной и плоской неизвѣстности; со этому пути ему предстояло теперь шагать подъ солнцемъ или ливнемъ, какъ пѣшеходу, согбенному ношей, и поливающему своимъ потомъ всю безконечную даль большой дороги. Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! Есть еще убѣжище у несчастнаго, котораго слишкомъ больно бичуетъ рука Судьбы, есть пріютъ, куда могутъ укрыться страдальцы.

Не давая этому побужденію охватить его своимъ обаяніемъ, онъ отвѣтилъ:

— Но я останусь жить, я буду жить для нея. Я не могу умереть по ея винѣ, я не могу завѣщать ей укора совѣсти. За добро, котораго она мнѣ желала, за счастіе, которымъ она меня дарила, за зло, которое я ей сдѣлалъ, я долженъ жить, и жить такъ, чтобы она считала меня утѣшившимся…

Но призракъ, вырисовывавшійся предъ его глазами, невыносимый призракъ новой Женевьевы, возвратившейся къ прежней жизни, исцѣлившейся отъ старыхъ ранъ, забывшей пережитыя бури, вдругъ измѣнился и, выяснившись, сталъ еще тягостнѣе; она перемѣнилась, но она все та же, лишь немного менѣе прекрасная, ибо въ ея глазахъ нѣтъ ужь блеска, которымъ освѣщали ихъ мысли о любви, ласковая и примиренная, она вновь царитъ въ мирѣ семейной жизни ставъ снова честной женщиной, которою всегда была въ глубинѣ души, — между подростающимъ сыномъ и мужемъ, который съумѣлъ защитить ее и потомъ простилъ… Простилъ!.. Марсіаль вдругъ понялъ весь смыслъ этого слова снисхожденія и любви и, точно огненное остріе, его пронизала мысль, что она снова будетъ принадлежать этому человѣку. И въ тотъ же мигъ вся мягкость, доброта, снисхожденіе исчезли изъ его сердца, залитаго волнами ненависти. Опустившись и судорожно сжавъ рукою занавѣску, раскрывъ глаза въ пространство, точно они въ самомъ дѣлѣ созерцаютъ картину этого обладанія, въ порывѣ ревности, безсильнаго гнѣва и жажды мести, онъ шепталъ:

— И это будетъ такъ!.. И я не смогу ничего сдѣлать, ничего, ничего!

И искушеніе, которое онъ оттолкнулъ отъ себя сначала, вернулось опять^-.

— Нѣтъ, — я могу умереть!.. Смерть — это месть!.. Я умру для себя, противъ нея… Она не будетъ счастлива, никогда… На ней будетъ моя кровь… Я убью миръ ихъ жизни… А, онъ прощаетъ?.. Ну, а я--нѣтъ!.. Любовь изглаживается… Отлично! Кровь — никогда!..

Не осталось ни слѣда его нѣжности, которая исчезла въ вихрѣ призраковъ ревности. Женевьева стала только врагомъ. Онъ ненавидѣлъ ее больше, чѣмъ того, со всей силой своей злобы. Потерявъ тѣло, онъ хотѣлъ истерзать въ немъ душу, и нахмуривъ лобъ, онъ повторялъ:

— Я не хочу, чтобъ она забыла… Нельзя забыть кровь, которую пролилъ… Я умру…

Раздражая такимъ образомъ свое отчаяніе, онъ не замѣчалъ станцій, мелькавшихъ мимо, пока вдругъ на одной изъ нихъ дверь купе не раскрылась; вошла г-жа Лансело съ своей камеристкой.

— Какими судьбами? — спросила она, протягивая ему руку.

Онъ отвѣтилъ:

— Дѣловой визитъ.

Онъ пытался придти въ себя, стараясь принять свой обычный видъ, прояснить свои черты, стереть съ своего лица слѣды своего горя, еще разъ подчиняясь все той же необходимости жить съ смертью въ душѣ и не показывать этого другимъ и говорить имъ слова, которыя вписаны въ тебѣ привычкой и которыя едва находишь силу произнести.

— А вы, сударыня, — спросилъ онъ, стараясь улыбнуться, — вы, которая не покидаете деревни и послѣ всѣхъ возвращаетесь въ Парижъ?

— Правда, — отвѣтила она, — но у насъ сегодня семейный обѣдъ у моего брата генерала; пришлось и мнѣ двинуться въ путь.

Убѣдившись, что онъ ее не слушаетъ, она заговорила о себѣ, о своей семьѣ, о своихъ обязанностяхъ бабушки; затѣмъ, замѣтивъ, что болтовня развлекаетъ Марсіаля, что звукъ ея голоса отвлекаетъ его отъ мыслей, она попыталась въ благомъ намѣреніи заинтересовать его:

— Кстати, что скажете вы объ ужасномъ концѣ моего стараго друга, г-на де-Марвиль?

Марсіаль вспомнилъ оригинальнаго старика, котораго встрѣтилъ у г-жи Лансело въ минуты, мельчайшія детали которыхъ остались въ его памяти.

— Какъ же онъ кончилъ? — спросилъ онъ, — я не знаю.

— Развѣ вы не читаете газетъ?

— Давно не читалъ. у

— Этому ужь три недѣли… Онъ въ тюрьмѣ… Грязное денежное дѣло… Что-то позорное… Говорятъ, подлогъ…

Марсіаль не отвѣчалъ.

— Какая развязка, не правда-ли?.. Въ концѣ карьеры, полной всего, что составляетъ прелесть жизни, украсть, потому что проигрался!..

— Почему онъ не лишилъ себя жизни? — спросилъ Марсіаль.

Г-жа Лансело не отвѣтила и, послѣ нѣкотораго промежутка, продолжала:

— Всѣ страсти дурны, если не хотятъ смириться. Играли, любовь или честолюбіе, — все непремѣнно должно быть обуздано…

Она сдѣлала соотвѣтственный жестъ, точно подкрѣпляя имъ свое разсужденіе, и взглядъ ея съ нѣжностью покоился на Дюге:

— Люди разума не поддаются отчаянію. Они предоставляютъ времени… О, какой это хорошій союзникъ разума, время! Сколько препятствій оно устраняетъ! Сколько трудностей улаживаетъ! Вы не можете еще узнать, другъ мой…

Не глядя на старушку, Марсіаль пробормоталъ:

— Но не все можетъ и время уладить.

Она наклонилась къ нему и сказала еще сердечнѣе:

— Что же именно? Я не знаю. Бѣдствія, горести, отчаяніе — что противустоитъ ему, скажите? Оно здѣсь, оно ждетъ, оно все заглаживаетъ.

Ея глаза и голосъ были полны сочувствія, вызывающаго на откровенность; но Марсіаль не могъ уже раскрыть своей муки, которою онъ столько ужь разъ чуть не дѣлился съ этимъ вдумчивымъ и добрымъ другомъ.

— Покорность, забвеніе, — сказалъ онъ, — вотъ что вы имѣете въ виду, не такъ-ли?

Старушка сдѣлала утвердительный жестъ.

— Конечно, — прошептала она.

Онъ продолжалъ съ разстановкой, точно думая про себя:

— Покорность… Она зависитъ не отъ нашихъ страданій, а отъ нашихъ душъ… Всѣ страданія одинаковы, а души безконечно различны… Однѣ склоняются, подчиняются, уступаютъ: эти бѣдныя души знаютъ утѣшенія времени… Но есть другія; онѣ не умѣютъ ждать: онѣ возмущаются противъ ига отчаянія… и уходятъ.

Г-жа Лансело взяла его за руку:

— Нѣтъ, другъ мой, — сказала она, — это не такъ, не совсѣмъ такъ… Я скажу проще, чѣмъ вы; есть души ожесточенныя, и есть души покорныя… Это проще и вѣрнѣе.

И, пожавъ руку, которую она держала, она прибавила съ безконечной добротой:

— Будьте изъ тѣхъ, кто покоряется!

Она вложила въ эти слова столько состраданія, что Марсіаль, взволнованный, не думалъ уже притворяться; съ грустной полуулыбкой онъ отвѣтилъ только:

— Развѣ знаешь себя? Развѣ можно знать себя до испытанія?

— Онъ опустилъ глаза, а она не рѣшилась настаивать далѣе. Но, когда они пріѣхали, ей стало такъ страшно оставить этого несчастнаго, котораго, быть можетъ, успокоивала ея нѣмая симпатія, что она спросила его:

— Ну, другъ мой, куда васъ подвезти?

— Благодарю васъ, — отвѣтилъ Марсіаль, — мнѣ не далеко.

И, проводивъ ее до ея экипажа, гдѣ она удержала его ласковыми увѣщаніями еще нѣсколько минутъ, онъ ушелъ, смѣшавшись съ толпою прохожихъ.

Эти существа, двигавшіяся по улицамъ, дѣятельныя, суетливыя, живущія той внѣшней жизнью, которая только и видна постороннему взгляду, терзаемыя, быть можетъ, въ глубинѣ души, куда не проникаетъ ничей взглядъ, страданіями, родственными его мукѣ, это неправильное, нестройное, лихорадочное движеніе, эта сутолока, эти крики, эта ѣзда экипажей — вся эта человѣческая суматоха сперва возбудила было въ Марсіалѣ полуугасшую склонность къ жизни. Нерѣдко и раньше, въ вихрѣ, захватившемъ его въ эти три года, онъ вдругъ останавливался, охваченный смутнымъ сомнѣніемъ и, созерцая свою собственную жизнь, спрашивалъ себя: «Развѣ это все?..» Въ это мгновеніе тотъ же вопросъ опредѣленно и настоятельно всталъ передъ нимъ, подавляя шумъ или вырисовываясь на чужихъ лицахъ. Мужчина, богатырь, господинъ своей судьбы, онъ можетъ видѣть предъ собой по выходѣ изъ воздушнаго замка не тоскливую дорогу, ведущую къ однообразной плоскости, но пріятное восхожденіе, подъемъ, гдѣ наслаждаются мускулы, гдѣ расширяется грудь, наполняясь чистымъ нагорнымъ воздухомъ, энергичный подъемъ по направленію къ недоступнымъ вершинамъ. Соблазнительные подвиги искушали его: онъ можетъ стать надъ всѣми этими безъименными, что плодятся и исчезаютъ тамъ, въ безднѣ, онъ можетъ стать одною изъ тѣхъ силъ, которыя судьба даритъ могучими тріумфами, побѣдителемъ въ вѣчной борьбѣ, героемъ дѣятельности. Онъ владѣетъ сокровищами творчества и силы. Подслушавъ тайны мертвой матеріи, онъ правитъ силой, творящей чудеса, онъ — одинъ изъ тѣхъ, что исправляютъ міръ или со дня на день обновляютъ его — одинъ изъ полубоговъ нашихъ дней. Страданіе коснулось его — самое обыкновенное страданіе, самое дѣтское, знакомое всякому юношѣ, — и чтобы спастись отъ него, онъ уничтожитъ вмѣстѣ съ собою свою мощь… Одно мгновеніе онъ покраснѣлъ въ глубинѣ души, ему стало стыдно этого конца гимназиста, обманутаго гризеткой, этого самоубійства приказчика, обокравшаго кассу. И онъ пошелъ быстрѣе, поднявъ голову, измѣряя взглядомъ прохожихъ, и кровь прилила къ его вискамъ. Такъ онъ шелъ вдоль бульваровъ, по запруженнымъ тротуарамъ, мимо кафе, которые были полны въ этотъ часъ абсента. И вотъ, вдругъ снова, безъ всякой причины кромѣ порыва внутренняго вихря, потрясающаго его душу, онъ перемѣнился: его охватило отвращеніе ко всей этой безсодержательной дѣятельности, уносившей его точно потокъ мутной воды, презрѣніе къ толпѣ, съ которой онъ смѣшался, — боязнь всего, что есть дѣятельность, борьба, движеніе. Ни изъ-за чего этого не стоитъ жить; сама жизнь не стоитъ такихъ страданій, какія онъ переживаетъ теперь, когда его рана горитъ и истекаетъ кровью. Вкусивъ любовь, онъ жаждалъ ея, какъ морфинистъ своего яда; и любовь не отзывалась. Вдругъ на углу улицы ему пришелъ на память образъ де-Марвиля: онъ увидѣлъ эту высокую фигуру, согнувшуюся въ тюремной камерѣ, онъ увидѣлъ его предъ судьями: «3ачѣмъ онъ остался жить?» Нельзя безнаказанно приносить жертвы своей страсти, какова бы она ни была: кто сталъ ея рабомъ, не выйдетъ во вѣки изъ ея власти. Лишь смерть освободитъ его…

Марсіаль давно зналъ это. Съ первой встрѣчи съ Женевьевой, съ перваго признанія, съ перваго поцѣлуя одинъ голосъ предупреждалъ его: «Для тебя и для нея нѣтъ ничего кромѣ смерти». Въ теченіе трехъ лѣтъ ихъ любви, въ часы одиночества, когда онъ мучался ожиданіемъ, въ часы упоенія, когда они сливались воедино, въ часы счастія, когда въ безмолвіи умиротворенной страсти онъ убаюкивалъ ее на колѣняхъ — таинственный голосъ безъ умолка твердилъ все то же въ его настороженное ухо. Но этотъ припѣвъ колыбельной пѣсни не ужасалъ его, ибо онъ мечталъ о прекрасной поэтической смерти вдвоемъ, послѣ цѣлаго періода страсти, слишкомъ пылающей, чтобы быть продолжительной, о самоубійствѣ пріятномъ, въ избранной обстановкѣ, о мирномъ и сладостномъ переселеніи въ царство вѣчности, въ тайну, полную смутныхъ надеждъ. Смерть въ такомъ видѣ будетъ вѣнцомъ ихъ любви: она ведетъ ее за предѣлы міра случайностей, онъ продолжитъ ее до безконечности. И вотъ, вмѣсто этихъ мечтаній, ему приходится въ одиночествѣ и отчаяніи отправиться въ безвозвратную дорогу, оставивъ возлюбленную жизни, которая можетъ снова овладѣть ею, бросать ее въ своихъ волнахъ, пачкать своею грязью.

Какой-то назойливый субъектъ, котораго Дюге едва узналъ, остановилъ его посреди тротуара съ отвратительной фамильярностью:

— А, вы уже въ Парижѣ, г-нъ Дюге. Я не зналъ, что вы пріѣхали. Хотѣлъ сказать вамъ пару словъ

— Простите, я не имѣю времени.

— Ахъ, какъ жаль!.. Я такъ хотѣлъ васъ видѣть, чтобы поговорить съ вами о…

Взявъ палку подъ мышку, этотъ человѣкъ сталъ въ позу упрямца, который хочетъ говорить, во что бы то ни стало. Марсіаль прервалъ его почти грубо:

— Извините, пожалуйста, я спѣшу.

— Такъ въ другой разъ, да?

— Да, да, въ другой разъ.

— Я зайду къ вамъ…

— Когда угодно!

Боязнь новыхъ встрѣчъ, обязанности слушать, отвѣчать, дѣлать банальные жесты, прогнала Марсіаля съ бульвара. Инстинктивно направившись домой, онъ спустился къ Сенѣ и скоро стоялъ, облокотившись о перила на мосту Святыхъ-Отцовъ, обративъ взглядъ и мысль на громаду Нотръ-Дамъ, выдѣлявшуюся темными тонами на умирающемъ полусвѣтѣ сумерекъ. Онъ часто останавливался здѣсь, потому что онъ любилъ этотъ пейзажъ, гдѣ духъ великаго прошлаго, казалось, витаетъ надъ сутолокой настоящаго: онъ долго созерцалъ мощный храмъ, высоко и властно царившій надъ городомъ. Когда взоръ его скользнулъ вверхъ вдоль башенъ, мысль о Богѣ пронеслась въ его умѣ: о Богѣ, Который повелѣваетъ и караетъ, Который запрещаетъ и утѣшаетъ. Онъ вздумалъ было измѣнить путь и пойти къ храму. Но онъ слишкомъ хорошо зналъ, что своды его пусты:

— Нѣтъ ничего! — прошепталъ онъ. — Стало быть?..

Онъ продолжалъ свой путь, ничего уже не видя.

Назначивъ себѣ конецъ, слѣдовало привести въ порядокъ свои бумаги, хоть самыя важныя. Но это занятіе затянулось и утомило его: здѣсь было слишкомъ много работы; и, въ сущности, къ чему? Развѣ важно, что останется отъ него? И онъ сжегъ все, что было — документы, счета, письма, замѣтки — цѣлый ворохъ, пепелъ котораго улетѣлъ, — и онъ улыбнулся при мысли о трудѣ, котораго все это когда-то стоило. Затѣмъ онъ вышелъ, взявъ съ собою револьверъ. Пробило восемь часовъ. Онъ хотѣлъ пройти еще разъ дорогу, которую столько разъ совершалъ, полный счастья, снова видѣть мѣста, полныя его воспоминаній — воспоминаній о напрасныхъ ожиданіяхъ, о долгихъ мукахъ, о короткихъ радостяхъ — и умереть здѣсь.

Онъ вошелъ въ мастерскую, пустую, точно изъ нея улетѣла душа, и его охватилъ затхлый запахъ, которымъ всегда пропитаны долго запертыя комнаты. Здѣсь все было полно предметовъ, которые говорили о ней, — а ея нѣтъ и никогда не будетъ. На мольбертѣ неоконченный портретъ ждалъ послѣднихъ штриховъ: выраженіе было грустно, почти мрачно, несмотря на полуулыбку губъ и глазъ. «Какъ она измѣнилась!» — подумалъ Марсіаль, вспоминая предъ этимъ образомъ минувшаго обликъ Женевьевы, какъ онъ видѣлъ ее на верандѣ въ Шармиль — блѣдную, изможденную и безмолвную. Затѣмъ, сообразивъ, что онъ не можетъ оставить послѣ себя этотъ портретъ, онъ уничтожилъ его: и пустая рама, съ зіяющей дырой посреди позолоты, переживъ и изорванное твореніе и чувство, которое должно угаснуть въ смерти и забвеніи, — осталась, точно символъ безразличія вещей. Эта рама, какъ кресло, гдѣ сидѣла Женевьева, какъ чайница тонкаго англійскаго фарфора съ цвѣточками, съ которою такъ граціозно возилась Женевьева, какъ венеціанское зеркало, обрамленное гирляндой розъ, предъ которымъ она скручивала свои волосы, какъ желѣзная лампа, которая освѣщала ея два единственныхъ посѣщенія вечеромъ, которую онъ зажегъ теперь и свѣтъ которой будетъ сіять надъ его послѣднимъ движеніемъ, — всѣ эти родные предметы, вобравшіе въ себя уже часть ихъ самихъ, разсѣются на аукціонѣ и разойдутся по чужимъ рукамъ, будутъ стоять на чужихъ глазахъ, а ихъ любовь угаснетъ, какъ свѣча и испарится, какъ дыханіе…

У преддверія этихъ тайнъ мысли Марсіаля путались и тяжелѣли.

Его охватила тягота, точно непреоборимый сонъ овладѣвалъ имъ и понемногу притуплялъ его муку. Онъ положилъ револьверъ на столикъ, сѣлъ подлѣ, свернулъ папиросу и задумался. Далекія воспоминанія ожили въ немъ; онъ видѣлъ себя въ различные возрасты, въ разныхъ видахъ, въ забытые моменты. Подчасъ онъ еле узнавалъ себя и говорилъ: «Неужто это я?» Онъ не могъ рѣшить: ибо его настоящее я начиналось съ того дня, когда онъ узналъ Женевьеву и полюбилъ ее, съ того момента, когда въ первый разъ онъ услышалъ звукъ ея голоса. Лишь одна она была дѣйствительностью въ его жизни: и онъ вспоминалъ ощущеніе ея поцѣлуевъ, сладость ея ласкъ, ея духи, ея взглядъ, все мимолетное, что скрылось теперь на вѣки. Но мысль его погружалась въ прошедшее: какъ водолазъ, выносящій на поверхность въ одной рукѣ все вмѣстѣ — илъ, безформенные обломки и драгоцѣнныя жемчужины, такъ и мысль доставала со дна его памяти то безцвѣтные обрывки прошлаго, то чудныя и безцѣнныя воспоминанія. А то вдругъ прояснялись давно изглаженные образы, вставали видѣнія, туманныя и тусклыя — и взглядъ его тщетно старался опредѣлить ихъ смутныя формы. И видѣнія эти оставались ирреальными, какъ неопредѣленныя впечатлѣнія изъ давно прочитаннаго, которыя витаютъ въ мозгу, не даваясь вполнѣ: какая-то фраза… на какой-то страницѣ… въ какой-то книгѣ… Но фраза неясна; буквы пляшутъ предъ глазами, заглавіе давнымъ давно забыто. Такъ и жизнь, казалось ему, пронеслась надъ нимъ, — и онъ повторялъ вѣчное и банальное сравненіе: какъ сонъ… И онъ не жалѣлъ о ней и смерть его не пугала. Онъ смотрѣлъ на нее прямо и спокойно. Черезъ часъ, черезъ секунду, когда онъ захочетъ, по неуловимому знаку его пальца, положеннаго на курокъ, разверстая бездна сомкнется надъ нимъ. О, зачѣмъ Женевьева такъ боялась этого? Будь она немного смѣлѣе, они вмѣстѣ погрузились бы въ эту пучину, и какое это было бы счастіе! Почему же, почему не поняла она, дорогая, что жизнь — тѣсная тюрьма, гдѣ нѣтъ мѣста любви? Несовмѣстимая съ закономъ общества, она гибнетъ подъ его гнетомъ: лишь Смерть даетъ необходимый просторъ, она расцвѣтаетъ лишь за предѣломъ невѣдомыхъ странъ; откуда нѣтъ для путника возврата, и гдѣ нѣтъ ничего напоминающаго мѣста, знакомыя намъ.

И когда онъ пронизывалъ глазами этотъ горизонтъ, полный тайнъ, куда онъ собрался войти, дверь вздрогнула и распахнулась во всю ширь: на порогѣ стояла Женевьева.

Онъ всталъ, думая, что это, быть можетъ, галлюцинація, ложный призракъ его больного воображенія.

А она, истомленная усталостью, волненіемъ, тоскою, страхомъ, и радуясь, что нашла его въ живыхъ, тогда какъ уже цѣлые часы ея возбужденная фантазія терзала ее видѣніями крови и смерти, остановилась, оглядѣлась, и, указывая пальцемъ на готовое оружіе, оправдывавшее ея предчувствіе, вскричала:

— Не самъ!.. Вмѣстѣ!.. Вмѣстѣ, да?…

И бросившись къ нему, прижавшись къ его груди, пряча свою головку и отыскивая его губы, она шептала:

— Видишь, я пришла… Какъ ты хотѣлъ… Вотъ я… Мы не можемъ жить: ну, умремъ… Умремъ вмѣстѣ, потому что ты хочешь умереть… Я уже не боюсь… Я твоя, вся твоя… Пойдемъ… Уѣдемъ и умремъ…

III.
Свобода.

Теплое ноябрьское солнце купало въ своихъ блѣдныхъ лучахъ рыбачью деревню, расположенную на крайней точкѣ сѣвернаго берега Спецційскаго залива — древній поселокъ, обязанный языческимъ легендамъ своимъ названіемъ Порто-Венере: гнѣздо высокихъ бѣлыхъ домовъ, съ окнами вродѣ бойницъ, скученныхъ вдоль узкой улички, которые опускаются въ море съ величавымъ видомъ старыхъ замковъ, — точно ихъ мирныя стѣны составляютъ продолженіе цитадели, возвышающейся надъ ними, гдѣ выдѣляется на свѣтломъ фонѣ темный силуэтъ часового матроса. Въ это позднее время года безконечный блескъ озаряетъ еще весь пейзажъ: блескъ лазурныхъ спокойныхъ водъ подъ лазурью небесъ, гдѣ легкій вѣтерокъ разсѣялъ рѣдкія облака, красота гармоничныхъ извивовъ волнистыхъ холмовъ; вблизи сгустились тѣни серебряныхъ маслинъ, вдали сверкаетъ бѣлизна городовъ, дремлющихъ по берегу залива, Спеццій или Леричи. Это одинъ изъ уголковъ міра, которые кажутся созданными для счастія, одна изъ тѣхъ рамокъ, въ которыхъ ничего нельзя вообразить кромѣ мирной идилліи, беззаботной и радостной. На берегу заливчика, гдѣ видно нѣсколько лодокъ, спятъ на солнцѣ рыбаки безъ дѣла и лишь изрѣдка потягиваются лѣнивымъ движеніемъ; а шумныя банды полуголыхъ ребятишекъ стерегутъ появленіе какого-нибудь рѣдкаго туриста, чтобы аттаковать его предложеніями frutti di mare. Черный островъ Пальмарія, скала, поросшая по бокамъ лѣсомъ и замыкающая входъ въ заливъ, протягиваетъ свою тѣнь почти вплоть до берега: и эту тѣнь отъ времени до времени прорѣзаетъ канонирская лодка, на которой сверкаетъ отблескъ шпагъ и нашивокъ. Иногда бѣлые колпаки больныхъ изъ морского госпиталя, расположеннаго неподалеку, смѣшиваются съ лѣнивыми моряками': ибо вездѣ, гдѣ живутъ люди, они оставляютъ слѣды своихъ несчастій или своихъ пороковъ.

Сюда бѣгство привело — или вѣрнѣе пригнало Марсіаля и Женевьеву: ибо досадныя встрѣчи преслѣдовали ихъ съ самаго отъѣзда, точно для того, чтобы непрестанно напоминать имъ, что одно движеніе протеста не избавляетъ еще отъ свѣта. Уже на станціи желѣзной дороги путешественники узнали ихъ, осматривали ихъ изумленно и шушукались позади ихъ. Пріѣхавъ въ Антибъ, они оказались въ одномъ отелѣ съ Венадо, которые водворились тамъ на осень. Когда утромъ Марсіаль спустился первый на развѣдки, онъ встрѣтилъ обоихъ супруговъ, готовыхъ сѣсть въ экипажъ, она — громадная, торжествующая, жестикулирующая, какъ всегда; мужъ — робкій, жалкій, вытянутый и еще болѣе пожелтѣвшій, походилъ на погасшую восковую свѣчу. Г-жа де-Венадо, возмущая прохожихъ своими жестами и голосомъ, бранила швейцара, который стоялъ предъ ней, изогнувшись, съ фуражкой въ рукѣ. Увидѣвъ Марсіала, она обратилась къ нему:

— А, вы здѣсь, г-нъ Дюге!.. Въ нашемъ отелѣ!.. Какая удача!.. Вы позавтракаете съ нами?.. Наше помѣщеніе — лучшее во всемъ домѣ… И у насъ есть уже знакомые, масса знакомыхъ, прелестные люди, съ которыми вы съ удовольствіемъ познакомитесь…

Онъ поспѣшилъ объяснить, что онъ здѣсь проѣздомъ, всего на день и извинился, швейцаръ тѣмъ временемъ успѣлъ стушеваться.

— О, какъ жаль! Ужасно жаль! — бормоталъ г-нъ Венадо тономъ соболѣзнованія.

Гигантская женщина упорствовала:

— Нѣтъ, нѣтъ, я не принимаю извиненій… Вы завтракаете съ нами… это рѣшено… Я надѣюсь на васъ… до завтрака!..

Онъ не спорилъ, чтобы сократить сцену, далъ ей уѣхать я поднялся къ Женевьевѣ предупредить ее, что они должны уѣхать тотчасъ и искать болѣе спокойнаго мѣста. Выбравъ побережье Средиземнаго моря, они не подумали, что на всякомъ берегу его они будутъ несомнѣнно узнаны и не найдутъ одиночества.

— Переѣдемъ на итальянскій берегъ, — предложилъ Марсіаль. — Тамъ насъ никто не узнаетъ. — Но въ Нерви послѣ двухъ прелестныхъ дней они вдругъ увидали больного Ландри, который кашлялъ въ креслѣ, укутанный шалями. Журналистъ не былъ болтливъ.

Но имъ все чудилось, что его пытливый взглядъ слѣдитъ за ними и что они вѣчно будутъ видѣть его. Куда же бѣжать? Міръ слишкомъ малъ; капризы моды и привычки скучиваютъ въ тѣхъ же мѣстахъ всѣхъ людей одного класса! повсюду они будутъ наталкиваться на слѣды своего прошлаго, они будутъ угадывать усмѣшку на полузнакомыхъ лицахъ, они будутъ ощущать вокругъ себя нескромное любопытство, которое осуждаетъ, клевещетъ, язвитъ. Путешественники говорили какъ-то въ ихъ присутствіи, что Спецію не посѣщаетъ никто, кромѣ англичанъ.

— Вотъ что намъ нужно! — вскричалъ Марсіаль.

Они переѣхали туда и, дѣйствительно, нашли тамъ исключительно иностранныя лица. Но ежедневныя встрѣчи съ людьми, которые были одѣты почти также, какъ они, и были похожи на нихъ, которые интересовались ими и иногда даже обращались къ нимъ съ разговоромъ, тоже надоѣли имъ, какъ постоянное напоминаніе о томъ, отъ чего они бѣжали. Наконецъ, попавъ въ одну изъ своихъ прогулокъ въ Порто Венере, они нашли тамъ маленькій пустой трактирчикъ — единственный въ округѣ, точно созданный для нихъ, и поселялись въ немъ. Здѣсь они были, по крайней мѣрѣ, невозмутимо одиноки, такъ какъ туристы или гуляющіе останавливались рѣдко въ забытой деревенькѣ больше, чѣмъ на часъ или на два; здѣсь не было йи взглядовъ, ни вопросовъ, ни встрѣчъ: здѣсь они имѣли дѣло только съ хозяиномъ Антоніо, который прислуживалъ имъ; это былъ чистокровный лигуріецъ, смуглый, съ сверкающими глазами, тонкій, стройный, граціозный, услужливый и хитрый, одновременно фамильярный и почтительный; онъ растекался въ привѣтствіяхъ и охотно занималъ ихъ разговорами на языкѣ, который его жестикуляція и мимика дѣлали понятнымъ. Не разъ они восхищались его разсказами о странѣ и ея людяхъ о пріѣзжихъ и туристахъ: ибо Антоніо тонкій наблюдатель и умѣлый разсказчикъ, какъ всѣ итальянцы, обожалъ всякія не торіи. Онъ зналъ ихъ много и передавалъ превосходно. И одна изъ нихъ привела, однажды, въ трепетъ влюбленныхъ. Онъ сталъ ее разсказывать, случайно вспомнивъ ее, подавая имъ кофе на террассѣ, откуда взглядъ обнимаетъ весь заливъ и мимо подножья Пальмаріи, увѣнчанной развѣсистыми соснами, теряется въ дали открытаго моря. Стоя въ двухъ шагахъ отъ нихъ, съ салфеткой подъ мышкой и подносомъ въ рукѣ, къ лукавымъ огонькомъ, сверкавшимъ въ глубинѣ его черныхъ глазъ, онъ разсказывалъ маленькими фразками, на половину французскими, на половину итальянскими, но вполнѣ понятными.

— …Они пріѣхали какъ-то вечеромъ, эччеленца, съ малюсенькимъ сакомъ, picola, picola… Безъ чемодановъ, въ долгую дорогу да… Больше ничего… Дама была… belJisima!..

Глаза его раскрылись въ экстазѣ.

— …Блондинка, эччеленца, свѣжая какъ снопъ… А онъ — не очень…

Онъ прыснулъ, дополняя жестами свое описаніе:

— …Тощій… Борода длинная… Очки… И все вертѣлся, эччеленца, все это — и ногами, и руками, и глазами.

Антоніо кривлялся, стараясь изобразить нервозность своего героя.

— …И денегъ у нихъ была тьма, эччеленца, да!.. Банковые билеты, золотые, да, да, — золотыя монеты…

— Они были изъ Милана… Я сейчасъ узналъ по выговору… И вотъ, повѣрите, пришли жандармы и забрали ихъ!.. Ахъ, ахъ!.. И за что же?

Онъ подождалъ, чтобы усилить эффектъ, гордясь вниманіемъ, которое вызвалъ.

— …Я скажу вамъ почему… Я знаю… Прочелъ въ газетахъ — тамъ вся эта исторія была расписана… Въ Corriere della Sera, эччеленца… Можете прочесть сами!.. Мужъ дамы тоже былъ богатый, о, ужасно богатый!.. Банкиръ, важный банкиръ… Ну, угадайте, что онъ сдѣлалъ, а? Пошелъ въ судьямъ и сказалъ, что тотъ, кто увезъ его жену, укралъ у него деньги… А, а?

Очевидно, Антоніо восхищался этой тактикой, хотя жалѣлъ ея жертвъ.

— Но это все враки, эччеленца, — нѣтъ, какъ можно!.. Это былъ артистъ, galautuomo, да-съ! Ну, судьямъ показалось… Понимаете?.. И вотъ, прислали жандармовъ… Если бы вы видѣли, что дѣлалось, когда ихъ брали!.. Онъ хотѣлъ защищаться ножомъ… А она, бѣдная… Плакала, ломала руки… Оба кричали: «Это неправда, это низость, это низость!» Ну, жандармы не слушали… И свезли въ тюрьму… И знаете, эччеленца; чѣмъ все это кончилось?.. Онъ убилъ себя; да, повѣсился на платкѣ… А дама, pouveretta, такая красивая… А, tanto bella!.. Она тоже умерла, эччеленца!.. Оба умерли… Вотъ оно что!..

Онъ былъ въ упоеніи отъ своей исторіи, этотъ молодчина Антоніо; а мрачный взглядъ Женевьевы убѣгалъ за улыбающійся заливъ и за черную громаду острова, туда, къ простору сверкающаго моря; ибо чужія уста, улыбаясь, произнесли роковое слово, слово, которое съ ихъ отъѣзда трепетало въ глубинѣ ихъ сердецъ и котораго избѣгали ихъ слова. Почувствовавъ пожатіе руки Марсіаля, она взглянула на него, улыбнулась. Но въ улыбкѣ ея былъ цѣлый міръ мыслей, тоски и страданія.

А дни ихъ убѣгали, похожіе одинъ на другой, полные любви, въ близости радостной и ласковой, какъ осеннее солнце. Деревенскіе мальчишки, сначала окружавшіе ихъ съ своей шумной настойчивостью, оставили ихъ въ покоѣ: они мо гли бродить вдвоемъ по дорогамъ, окаймленнымъ масличными адеревьями и вьющимся вдоль побережья залива или взбир ющимся по склонамъ холмовъ; они доходили до подножья старой церкви, возвышающейся надъ мысомъ или по долгу сидѣли въ гротѣ, гдѣ мечталъ Байронъ; никто не нарушалъ ихъ одиночества. Иногда рыбакъ возилъ ихъ на Пальмарію, и часовые пропускали ихъ. Но вслѣдъ за упоеніемъ первыхъ дней тѣни омрачили ихъ зарю. На Женевьевѣ это было особенно замѣтно: по тому, какъ ея голубые глаза терялись въ пространствѣ, по морщинкамъ на ея лбу, по болѣзненной складкѣ губъ. Марсіаль могъ догадаться, что мысль ея убѣгаетъ далеко отъ него: и онъ страдалъ, что его нѣжность безсильна прогнать призраки, столпившіеся вокругъ нея. Долго онъ молчалъ, опасаясь неблагоразумнымъ словомъ закрѣпить еще неопредѣленныя и мимолетныя мысли, которыя исчезнутъ отъ ласки или изгладятся сами собою. Но какъ кризисъ опасной болѣзни, эти страшныя мгновенія приближались безостановочно; и, желая раздѣлить съ нею ея бремя, онъ не скрывалъ отъ возлюбленной, что видитъ ея страданія.

Это было въ гротѣ Байрона, передъ вечеромъ. На краю горизонта море алѣло подъ огненнымъ небомъ, переходя отъ свѣтлыхъ оттѣнковъ къ темнымъ, такъ что у ногъ ихъ, взбѣгая на скалы, оно было совсѣмъ черное. Предъ ними не было ничего кромѣ него, безконечнаго и пустыннаго. Убаюканные музыкой монотонной жалобы, теплотою воды, смягчающимъ покоемъ сумерекъ, они не думали и не говорили; они слушали только, какъ въ глубинѣ ихъ неясные голоса пѣли ту же пѣсню безъ словъ. Погруженные въ бездну счастія, они переживали одно изъ тѣхъ неуловимыхъ и великолѣпныхъ сновидѣній, которымъ лишь сонъ или безсознательное состояніе даютъ на мгновеніе окраску дѣйствительности, и которыя испаряются отъ малѣйшаго толчка: и они исчезаютъ, не оставивъ по себѣ ни слѣда — ничего, кромѣ воспоминанія о призрачномъ раѣ, образъ котораго изгладился, еще не запечатлѣвшись въ нашихъ очахъ. Вдругъ далекій выстрѣлъ прозвучалъ въ воздухѣ. Женевьева вздрогнула и спряталась на груди Марсіаля, отъ котораго не скрылось въ ея глазахъ отраженіе всѣхъ мыслей, сразу проснувшихся въ ней. Онъ прижалъ ее къ себѣ.

— Не бойся, — сказалъ онъ.

И, цѣлуя ея волосы, онъ съ тоскою прошепталъ:

— Бѣдная!.. Бѣдная!..

Она поняла, что онъ прочелъ въ ея сердцѣ тайны, до сихъ поръ скрытыя, и, не пытаясь обмануть его, прижалась сильнѣе къ нему, какъ будто говоря, что отнынѣ ихъ ничто не разлучитъ.

— Ты, значитъ, никогда не забудешь! — сказалъ онъ.

Она подняла на него глаза, полные слезъ, и тихо прошептала:

— Развѣ можно забыть!..

Позже, по дорогѣ домой, ведя ее за руку по темной уличкѣ между уснувшихъ домовъ, Марсіаль думалъ объ этой сценѣ, сила которой выразилась въ столь немногихъ словахъ — и въ первый разъ ясно понялъ, что они сдѣлали. Порвавъ съ свѣтомъ, по его желанію, они чувствовали еще все его бремя на своихъ сердцахъ: страсть побѣдила, но не дала имъ свободы. Напрасно, размышлялъ онъ, мудрость вѣковъ создала мощныя преграды противъ любви, напрасно законы заперли ее въ свои непобѣдимыя крѣпости. Разрушительная и побѣдоносная, свободная, какъ ураганъ, она опрокидываетъ препятствія, поставленныя на ея пути, и сила ея растетъ, точно сила разлившейся рѣки, которую усиливаютъ ея опустошенія. Но вслѣдъ за торжествомъ, она слабѣетъ и смягчается. Она не освобождаетъ тѣхъ, кто ждалъ отъ нея простора и свободы. На бѣжавшаго узника падаетъ тѣнь тюрьмы, которая проникаетъ и леденитъ его. И призракъ счастья, едва появившись, разсѣевается.

Съ того мгновенія, какъ Женевьева въ тоскѣ и трепетѣ бросилась въ объятія Марсіаля, они не говорили болѣе о своемъ проектѣ умереть, — условіи ихъ бѣгства, ихъ платѣ за счастье. Была-ли это отсрочка, которую они себѣ даровали безмолвнымъ согласіемъ или увлеченные малодушіемъ счастья они, еще не сознаваясь себѣ, приняли свою новую жизнь съ ея компромиссами, ея необходимымъ забвеніемъ, ея безполезнымъ сожалѣніемъ? Марсіаль задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Вскорѣ онъ получилъ отвѣтъ. Однажды ночью, схватившись со сна, при слабомъ свѣтѣ свѣчи, ослѣпившей его заспанные глаза, онъ увидѣлъ, какъ Женевьева, стоя полуодѣтая, тщетно силится сдержать страшныя рыданія. Когда онъ приподнялся съ движеніемъ ужаса, она укуталась въ покрывало. Онъ поднялъ ее, охватилъ своими руками и, боясь своего собственнаго вопроса, спросилъ:

— Что съ тобою? Скажи мнѣ, что съ тобой?

Рыдая, она повторяла:

— Нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… отказываясь объяснить свое отчаяніе.

Онъ ласково гладилъ ее по головѣ, настаивая:

— Ты должна мнѣ все сказать… Вѣдь мы — одно, не такъ-ли? Ты не имѣешь права плакать безъ меня.

Она попыталась улыбнуться.

— Это пустяки, — сказала она… — Мнѣ уже лучше… Это нервы… Вотъ и все… Я съ тобой… Мнѣ хорошо!

Но силы ей измѣнили. Новый взрывъ рыданій вырвалъ у нея имя, которое онъ прочелъ уже въ ея сердцѣ:

— Жакъ!

Онъ не сказалъ ничего и только сжалъ ее сильнѣе, чтобы защитить и оградить ее.

— Понимаешь, — всхлипывала она, — я о немъ ничего не знаю… Я не буду о немъ знать никогда, никогда!..

Потомъ, облегчивъ себя признаніемъ и стыдясь, что раскрыла рану, она прибавила, цѣлуя его, и, въ свою очередь, утѣшая его:

— Прости!.. Прости, что я сдѣлалъ тебѣ больно!..

И Марсіаль почувствовалъ, что сердце его переполнилось состраданіемъ.

— Тебя простить! — вскричалъ онъ. — Бѣдная моя голубка, мнѣ-ли тебя прощать? Я виноватъ, я одинъ. Я причинилъ тебѣ столько страданія, потому что слишкомъ сильно люблю. Ты дала мнѣ все, я все взялъ. Я забылъ все, что не есть любовь. Я не хотѣлъ знать, что ты мать. Теперь я знаю… Боже мой, я знаю, я понялъ!..

Такъ говорилъ онъ долго, повторяя тѣ же слова, плача вмѣстѣ съ нею, успокоивая ее своей нѣжностью, своими заботами, звукомъ своего голоса, пока не увидѣлъ, что она уже не слушаетъ его, точно въ раздумьи, съ серьезнымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ. Долго она размышляла такимъ образомъ, вперивъ глаза въ ночную тьму и, наконецъ, сказала, не глядя него:

— Мы умремъ, да?.. Ты обѣщалъ!

— Да, — отвѣтилъ онъ просто.

И тотчасъ ею овладѣла нервная говорливость: она спѣшила выдать теперь всѣ тайныя мысли, которыя въ безпорядкѣ тѣснились теперь, послѣ долгой неволи, наружу:

— Я такъ боялась, что ты не захочешь!.. Помнишь, когда ты хотѣлъ увезти меня, я всегда говорила тебѣ: «Я не смогу послѣ этого жить!..» Я знала!.. Понимаешь, я не могу забыть!.. Я слишкомъ сильно любила его… моего мальчика… Онъ здѣсь всегда… Онъ зоветъ меня… Онъ говоритъ мнѣ: «Мамочка, отчего ты уже не со мной?..» И такъ будетъ всегда… Но я не хочу!.. Я лучше… уйду… съ тобой… Но ты увидишь, какая я буду храбрая!.. Право, лучше такъ!.. Мы будемъ вмѣстѣ до конца. Такъ лучше!..

Съ тѣхъ поръ идея смерти не покидала ихъ. Иногда она бывала необычайно сладостна, она убаюкивала, точно на крылахъ далекой пѣсни, свободная отъ своихъ страшныхъ спутниковъ, — какъ будто любовь, соединивъ ихъ внѣ времени и пространства, смягчила горестный путь, ведущій въ царство смерти. Но часто также въ глубинѣ ихъ возмущеннаго существа прорывался взрывъ ужаса предъ тѣмъ мгновеніемъ, когда насильственное движеніе прекращаетъ живое дыханіе, вырываетъ и уноситъ душу. Къ этому горизонту тайны уносились ихъ грезы въ продолженіи долгихъ безмолвныхъ часовъ, проведенные ими вмѣстѣ, въ созерцаніи моря, которое волновалъ осенній вѣтеръ, и которое стало мрачнѣе подъ пасмурнымъ небомъ. Всякій таилъ про себя свои страшныя мысли и читалъ въ глазахъ другого ихъ роковой отблескъ. Охваченная вновь остаткомъ горячей вѣры своей первой юности, угасшей впослѣдствіи въ волнахъ свѣтскихъ заботъ и жизненнаго безразличія, Женевьева думала о загробномъ мірѣ, населенномъ душами, полномъ угрозъ или обѣщаній.

Болѣе далекій отъ дѣтской вѣры, Марсіаль, однако, трепеталъ, испытывая безумный страхъ, что смерть, придя до времени, не вполнѣ освобождаетъ насъ отъ земли, гдѣ остается прикованной часть насъ, нѣчто невѣдомое и сознательное, что сможетъ еще страдать. Онъ считалъ этотъ страхъ абсурдомъ, противорѣчащимъ всѣмъ его убѣжденіямъ относительно тайны существа, онъ пытался смѣяться надъ нимъ, онъ глумился надъ нимъ и отстранялъ его: онъ упорно вился вокругъ, жужжа, точно назойливое насѣкомое, которое все возвращается, когда его прогоняютъ. Иногда неожиданный вопросъ Женевьевы выдавалъ ихъ общую мысль:

— Мы будемъ вмѣстѣ?

Ей такъ хотѣлось надѣяться, что онъ отвѣтитъ:

— Можетъ быть…

Но этого ей было мало. Онъ видѣлъ въ глазахъ ея ужасъ и страхъ; она промолвила:

— Надо было бы знать навѣрное…

Или же она спрашивала:

— Неужели то, что говорятъ о другой жизни — правда?

Онъ отвѣчалъ увѣреннымъ тономъ:

— Нѣтъ, нѣтъ. Это невозможно!

— Все же… — говорила она.

Тогда онъ старался успокоить ее:

— Что ни все-ли равно, что будетъ съ нами послѣ? Мы осуществили нашу мечту — развѣ это не главное? Одно несомнѣнно: мы будемъ свободны отъ бремени, которое всегда чувствовали на себѣ, отъ цѣпей, которыми люди сковали нашу жизнь. Сохранимъ мы сознаніе или нѣтъ, — мы перейдемъ въ пространство, гдѣ, переживая новую, свѣтлую жизнь, мы погрузимся въ вѣчный покой: развѣ не это наша цѣль? Не къ этому-ли вела насъ наша любовь?

Но Женевьева не шла за нимъ такъ далеко: что ей до вѣчности, если тамъ она не сможетъ прижаться, какъ теперь, къ любимому сердцу? Съ своимъ здравымъ смысломъ, разсудительностью и благоразуміемъ, она судила иначе: они умираютъ не для того, чтобы гнаться за мечтой, искать болѣе чистой формы существованія, чувства, лишеннаго земныхъ ограниченій, — но по болѣе простымъ причинамъ, практическаго и реальнаго характера, потому что у нихъ нѣтъ силы или безнравственности покориться судьбѣ, потому что образъ Жака преслѣдовалъ ее, такъ что она не знала, куда скрыться отъ него, потому что поверхъ ихъ счастія, похищеннаго силой, вопреки преградамъ, вставала въ нихъ неистребимая скорбь, потому что отнынѣ они были одиноки въ мірѣ, совсѣмъ не созданномъ для одиночества. И рѣшеніе ихъ крѣпло, шшь изрѣдка потрясаемое жалостью, которую чувствовали они другъ къ другу или сожалѣніемъ о потерянномъ счастіи, — я вновь побѣдоносное, какъ Судьба.

Однажды утромъ Антоніо, ѣздившій наканунѣ въ Геную по дѣламъ, возвратился съ оригинальной новостью: тогда какъ за заливѣ было еще почти лѣто, повсюду уже наступила зима. Сервируя завтракъ на террасѣ, онъ горячо разглагольствовалъ, какъ хорошій купецъ, упоенный возможностью хвалить свой товаръ:

— Вездѣ дождь, эччеленца, только здѣсь нѣтъ!.. Погода, ухъ, какая погода!.. Точно потопъ!.. И холодъ, эччеленца, — ужасъ!.. Въ Генуѣ, въ Марсели, въ Миланѣ, во всей Европѣ — вездѣ льетъ, а?.. Это рай, настоящій Божій рай!

И размашистыми жестами онъ указывалъ на чудную гладь, на синее море, сверкающее въ блескѣ полудня, на сосны Пальмаріи, на блѣдныя пятна деревень, скучившихся вдоль залива, на чистую линію горизонта, сходящагося съ небомъ…

Они находились, стало быть, въ солнечномъ оазисѣ, точно приготовленномъ красотою природы для нихъ: символъ и пріютъ ихъ любви, недоступный отнынѣ необузданнымъ порывамъ бури, скрытый отъ свѣта, отъ честолюбія, отъ постороннихъ интересовъ, отъ ненависти. Судьба привела ихъ на островъ свѣта, гдѣ они могутъ быть свободны, гдѣ въ немногихъ дняхъ они могутъ совмѣстить такъ много нѣжности, сколько не можетъ проявить обыкновенное существованіе: здѣсь они могутъ сверкать, какъ два свѣточа, слившіеся въ общемъ сіяніи, и потомъ погаснуть, исчезнуть въ безконечности, которой не можетъ добиться любовь на землѣ.

Они смотрѣли другъ на друга; Марсіаль прошепталъ:

— Видишь!..

Она отвѣтила:

— Да, правда!..

А Антоніо, не замѣчая, что его не слушаютъ, разсказывалъ съ обычнымъ излишествомъ подробностей о своемъ путешествіи, передавалъ новости, которыя слышалъ на пути. Съ особеннымъ удовольствіемъ онъ распространялся о большомъ празднествѣ, зрѣлище котораго имъ предстоитъ: спускъ новаго броненосца, морскіе маневры, пріѣздъ короля въ Спеццію.

— Будутъ адмиралы, эччеленца, генералы, министры…

Извѣстіе прошло безъ вниманія; и день празднества случайно совпалъ съ днемъ, въ который они опредѣлили кончить: чудный день, еще теплый и солнечный, хотя по обнаженнымъ вѣтвямъ акацій пробѣгали уже струйки прохладнаго воздуха. Деревня приняла праздничный видъ. Съ нагорной крутой улицы, сжатой высокими домами, на которыхъ развѣвались флаги, группы любопытныхъ въ воскресномъ оживленіи спускались къ берегу, кишевшему уже безшабашной толпой радостныхъ ребятишекъ, по серебристой глади залива двигались громады чудовищныхъ броненосцевъ, выдѣляясь своей бѣлизной на бѣлизнѣ утренней атмосферы, а изящныя канонирскія лодки, тоже бѣлыя, точно ласточки, вились вокругъ нихъ. Иногда залпы оглашали воздухъ, а клубы дыма расходились на горизонтѣ.. И воздухъ дрожалъ отъ праздничнаго гама, отъ отдаленныхъ возгласовъ и веселыхъ пѣсенъ; яркіе флаги трепетали въ воздухѣ и цвѣтные платочки женщинъ пестрѣли у берега,

Марсіаль и Женевьева шли вдоль гавани, гдѣ Антоніо, воспользовавшійся утреннимъ досугомъ, чтобы тоже потолкаться въ толпѣ любопытныхъ, остановилъ ихъ, чтобы показать имъ гигантскій броненосецъ, скрывавшійся за Пальмаріей.

— Это Сардинія, эччеленца, — объяснялъ онъ съ живѣйшимъ одушевленіемъ, — самый большой нашъ корабль!.. Видите, видите, вотъ королевскій вымпелъ!.. О, это чудесное судно, великолѣпное судно!..

Они прошли дальше: они шли точно во снѣ мимо этихъ образовъ, сохранившихъ для нихъ лишь половину реальности и какъ будто почти изглаженныхъ тѣнью близкой смерти.

На холмѣ подлѣ старинной церкви было слишкомъ много народа. Сюда же двигалась еще масса людей, чтобы сверху слѣдить за эволюціями эскадры. Они поднялись еще выше, за замокъ, за кладбище, гдѣ подъ крестами и кипарисами покоются бѣдняки.

— Посидимъ здѣсь, — сказала Женевьева.

У ногъ ихъ спали нѣмыя могилы; ниже по склонамъ холмовъ двигался народъ; на морѣ, раздѣленныя равными промежутками, уходили все дальше суда, теперь еле видныя. — И понемногу ихъ охватило какое-то сладостное безсиліе; они почувствовали ту мягкую слабость весеннихъ или осеннихъ дней, волненія и когда наши мысли, желанія расплываются въ тепломъ воздухѣ. Взглядъ Женевьевы, скользя безъ вниманія по всей красотѣ, убѣгалъ куда-то далеко, проникая въ безконечность; потомъ, полный тайны, захваченной въ этомъ мимолетномъ порывѣ, возвращался къ Марсіалю, который отвѣчалъ на этотъ нѣмой вопросъ пожатіемъ руки или улыбкой. Подбодрившись, и она пыталась мужественно улыбнуться, но непреодолимое волненіе овладѣвало ею, затуманивая ея взглядъ. И такъ тянулся ихъ безсловесный разговоръ, касаясь предметовъ, которые лишь молчаніе можетъ выразить, выдавая мысли, недоступныя для слова.

Залпъ пушекъ, болѣе сильный, чѣмъ прежніе, заставилъ дхъ вздрогнуть.

— Весь этотъ шумъ!.. — прошептала Женевьева.

Марсіаль отвѣтилъ:

— Немного шуму, немного дыму — вотъ вся дѣятельность людей!

Продолжительное молчаніе было ему тягостно. Онъ зналъ, что никакія слова не могутъ передать ихъ сложныя, неопредѣленныя, нюансированныя, невыразимыя ощущенія. Но онъ чувствовалъ потребность слышать звукъ своего собственнаго голоса. Онъ продолжалъ:

— Сколько усилій потрачено здѣсь! Цѣлый народъ съ своими учеными, военными, инженерами, судостроителями, государственными людьми, рабочими — трудится, работаетъ, копитъ и мучается, чтобы эти стальныя коробки плавали по морю, чтобы этотъ порохъ развѣялся по воздуху. И всѣ народы дѣлаютъ то же: весь міръ полонъ угрозъ, пропитанъ ненавистью. Онъ переживаетъ самый отвратительный періодъ, какой былъ въ исторіи, которую онъ грязнитъ еще своимъ лицемѣріемъ и своими разглагольствованіями. Вся Европа это лагерь дикарей, которые мечтаютъ только о томъ, чтобы пожрать другъ друга. Не удачно-ли, что случай сегодня раскрылъ предъ нами цѣлую картину этихъ гнусныхъ ужасовъ? Все это кричитъ, что мы ничего здѣсь не теряемъ!..

— Все это такъ далеко отъ насъ! — сказала она.

Онъ возразилъ:

— Далеко? Совсѣмъ нѣтъ. Видишь, все это вотъ здѣсь, на этомъ свѣтломъ морѣ, мирныя волны котораго такъ сладко напѣвали намъ свою пѣснь! Теперь мы въ оазисѣ весны, но зимою, осенью, завтра, та же дѣятельность людей вновь начнетъ тѣснить насъ. Ты думаешь, что мы ускользнули бы отъ нея? Это немыслимо! Она захватила-бы насъ снова. Любовь ограждаетъ насъ, потому что захватываетъ. Но грезы не спасаютъ отъ жизни. Спасаетъ одна смерть.

Ей показалось, что, говоря это, онъ борется съ послѣднимъ призывомъ своихъ стремленій къ дѣятельности или отвергаетъ высшую защиту интересовъ, въ которыхъ такъ долго заключалась его жизнь; охваченная болѣзненнымъ безпокойствомъ и спрашивая глазами больше чѣмъ голосомъ, боясь непродуманнымъ словомъ вызвать реакцію и страстно порываясь прочесть въ глубинѣ его души всю истину, она спросила, тихо, тихо:

— Такъ ты не жалѣешь?

Онъ отвѣтилъ безъ колебанія:

— Нѣтъ!..

И, читая сомнѣніе въ ея глазахъ, онъ продолжалъ съ возростающей силой:

— Видишь-ли, я знаю и чувствую, что есть одна лишь вещь, ради которой стоитъ жить: это любовь. Я не всегда такъ думалъ. Я вѣрилъ въ трудъ, въ славу, въ состояніе, которое можно себѣ составить. Это миражи, которые рисуетъ воображеніе человѣка на горизонтѣ своей пустыни, потому что не всѣмъ дано познать источникъ живой воды. Онъ скрытъ въ тайнѣ, оазисъ, найденный нами; но судьба не позволяетъ долго оставаться въ немъ. Надо вновь идти по пескамъ: путь слишкомъ тягостенъ. Нѣтъ, нѣтъ, я могу съ увѣренностью сказать: я не жалѣю!

Затѣмъ, терзаясь тою же боязнью за нее, какую она испытывала за него, онъ, въ свою очередь, спросилъ послѣ нѣкотораго молчанія:

— А ты?..

Онъ думалъ, что узы, приковывающія Женевьеву къ жизни, болѣе прочны, чѣмъ его — и въ тысячу разъ болѣе дороги ей, ибо онѣ были тѣсно сплетены въ ея сердцѣ; и онъ дрожалъ при мысли, что ея рѣшеніе колеблется, что въ ней зарождается раскаяніе. Если это и было такъ, она ничего не выдала:

— О, — сказала она, — я люблю тебя!

Она прижалась къ нему, еще болѣе нѣжно, и радуясь, что читаетъ въ его глазахъ, что близость смерти не изгоняетъ любви. И они остались на одно мгновеніе слитыми во едино, безъ воспоминаній, безъ страха, безъ желанія, точно ихъ души уже витаютъ вмѣстѣ, нераздѣльно сліянныя въ царствѣ забвенія.

Трактирчикъ Антоніо, чрезъ который они прошли, былъ полонъ шумною толпой офицеровъ въ галунахъ и позолотѣ и зѣвакъ, восторгающихся ихъ султанами. Но не смотря на всю эту банду, которую надо было напоить и накормить, милѣйшій Антоніо не оставилъ безъ вниманіи своихъ жильцовъ. Онъ проводилъ ихъ въ ихъ половину и, волнуясь, спѣшилъ подѣлиться съ ними своимъ наивнымъ энтузіазмомъ:

— Какое великолѣпіе, эччеленца, а? Знаете, король очень доволенъ!.. Всѣ суда въ морѣ!.. Вотъ прелесть! И въ ресторанѣ полнымъ полно… Столько пьютъ и ѣдятъ, что нечего имъ давать, право!.. Остались только salami да frutti di mare!.. Но имъ и этого довольно, эччеленца, — довольно имъ флаговъ, пушекъ, солдатъ и музыки!..

Они вышли, уходя отъ народа, столпившагося вокругъ ихъ жилища, и снова возвратились въ безмолвію нагорныхъ вершинъ, по глухимъ тропинкамъ, гдѣ не было любопытныхъ.

Никогда еще они не чувствовали съ такой силой безпроглядную глубина своей нѣжности. Ихъ соединяли не только хрупкія узы любви, которая можетъ слить воедино тѣла, оставляя чуждыми другъ другу души: они оба теперь имѣли одну жизнь, — какъ будто въ моментъ удаленія ихъ души, наконецъ, слились совершенно. И это единое существо казалось имъ единственно реальнымъ въ красотѣ, исчезающей изъ міра, гдѣ для нея нѣтъ мѣста. По мѣрѣ того, какъ приближался роковой часъ, это чувство близости абсолютнаго охватывало ихъ все сильнѣе, занимая мѣсто всѣхъ ихъ мыслей, изгоняя ихъ послѣднія сожалѣнія, давая ихъ рѣшенію отблескъ искренности, ласки и радости.

— Помнишь тѣ дни, — сказала Женевьева, — когда я все спрашивала тебя, боишься-ли ты смерти?

— Я отвѣчалъ тебѣ всегда: «Я боюсь жизни!» Это была правда. Я боялся этихъ неожиданностей, этихъ случайностей. Я боялся всего, что насъ разлучало. Этого я только и боялся.

— Я тогда не понимала тебя. Смерть казалась мнѣ страшной, какъ черная бездна: я не могла представить себѣ ничего болѣе ужаснаго. А теперь, какъ хорошо я тебя понимаю! Жизнь раздѣляла насъ; она отнимала всѣ наши силы; она побѣдила бы нашу любовь. Смерть соединяетъ насъ.

— Я зналъ, что любовь легко ведетъ въ смерти. Мы всегда были близки въ ней, и еле чувствовали это. Ради чего мы станемъ дорожить жизнью? Не испытали-ли мы все въ ней? Какъ пожелать лучшихъ мгновеній, чѣмъ тѣ,.которыя мы пережили?

Женевьева вздохнула:

— …И которыя не могутъ повторяться непрерывно!..

Такъ говорили они, сидя на краю тропинки, покрытой желтою, сухою листвой. Вдругъ подлѣ нихъ хрустнули шаги. Обнявшись, шла мимо нихъ прелестная парочка. Дѣвушка, смущенная, хотѣла было отшатнуться. Но юноша удержалъ ее своей сильной рукой. Проходя, они оба улыбнулись иностранцамъ и черезъ нѣсколько шаговъ крѣпко поцѣловались.

— Имъ не надо умирать, — сказала Женевьева.

Марсіаль отвѣтилъ:

— Почемъ знать?

Послѣ нѣкотораго молчанія онъ прибавилъ:

— Есть существа, дорога которыхъ пряма. Убаюканныя мирной привязанностью, они идутъ по ней, не преступая никакихъ законовъ. Жизнь имъ покровительствуетъ; они подчиняются ея требованіямъ, принимаютъ ея компромиссы: она даетъ имъ охрану и это облегчаетъ имъ самопожертвованіе.

Онъ умолкъ. Женевьева продолжала его мысль:

— Такъ жили бы мы, если бы мы встрѣтились раньше, если бы мы могли принадлежать другъ другу въ глазахъ всѣхъ, если бы…

— …Быть можетъ!..

— О, навѣрное! — сказала она.

Онъ продолжалъ:

— Но есть и возмутившіяся, которыя хотятъ насильно осуществить свое право на счастіе, которыя держатся за свою свободу, не смотря на препятствія; они берутъ съ боя свою судьбу, не смотря на законы и на людей…

Она тихо покачала головой:

— Мы не были изъ ихъ числа, — сказала она.

И они долго молчали: не были-ли эти слова послѣднимъ приговоромъ ихъ судьбы?.. Назначенный часъ приближался. Когда Марсіаль, стряхнувъ съ себя оцѣпенѣлую задумчивость, поднялъ глаза на Женевьеву, онъ увидѣлъ, что она поблѣднѣла отъ ужаса; она разомъ выпрямилась, точно при внезапномъ появленіи какого-то страшнаго призрака и склонилась. Марсіаль подхватилъ ее. Она прошептала:

— О, какъ страшно!..

Онъ отвѣтилъ:

— Если хочешь…

Она поняла, что онъ предлагаетъ ей жить. И это было послѣднее искушеніе, столь сильное въ это мгновеніе страха и раскаянія, въ сладостномъ покоѣ, вѣчномъ соучастникѣ всѣхъ нашихъ прегрѣшеній. Но она покачала головой и отвѣтила:

— Нѣтъ.

И, сжавъ руку Марсіаля, она сказала:

— Вернемся!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гигантскіе броненосцы и стройныя шлюпки, возвратившись въ портъ покинули море, потемнѣвшее съ наступленіемъ ночи, вокругъ черной громады Пальмаріи. По дорогѣ изъ Спецціи прошла съ пѣніемъ группа запоздалыхъ гулякъ и скрылась. Глухой шумъ доносился изъ деревни, гдѣ продолжался еще праздникъ. Но трактиръ былъ уже пустъ. Антоніо, приводившій въ порядокъ свои столы и утварь, весело выбѣжалъ навстрѣчу жильцамъ, которые казались ему естественными наперсниками его радостей.

— Надѣюсь, вы хорошо все видѣли, эччеленца, ничего не пропустили?.. Что за день, а? Какой прекрасный день!

— И, вѣрно, выгодный, — сказалъ Марсіаль.

Добродушное лицо сдѣлало озабоченную мину.

— Ну, выгодный, конечно, конечно!.. Но, вѣдь, въ кои вѣки такой денекъ выдастся!.. Угодно вамъ перекусить теперь?..

— Нѣтъ, благодарствуйте, — отвѣтила Женевьева.

Они прошли мимо трактирщика, который проводилъ ихъ до лѣстницы, говоря имъ вслѣдъ:

— Устали, эччеленца, не можете ужинать… Жаль, очень жаль!.. Я сохранилъ для васъ кое-что!.. Ну, спокойной ночи!..

Женевьева обернулась и поблагодарила его. Потомъ, предъ дверью, которую имъ не суждено больше открыть, они взглянули другъ на друга съ тою же мыслью: «Спокойной ночи!» — это мирное пожеланіе тѣхъ, кто бодрствуетъ, тѣмъ, кто идетъ спать, этотъ ласковый привѣтъ, призывающій покой на дневныя заботы — онъ былъ для нихъ послѣднимъ отзвукомъ человѣческаго голоса передъ вѣчнымъ сномъ…

КОНЕЦЪ.