Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьПослѣдній день.
Очеркъ.
править
I.
правитьМаленькій провинціальный театрикъ умиралъ, умиралъ медленной голодной смертью… Смерть во всѣхъ ея видахъ одинаково ужасна, и вездѣ одинаково ей предшествуетъ отчаянная предсмертная агонія. Утопающій человѣкъ хватается за соломинку, богатый больной вызываетъ изъ-за тридевяти земель какое-нибудь медицинское свѣтило и отравляетъ послѣднія минуты своего существованія разной аптекарской дрянью, даже самоубійцы-отравители принимаютъ какое-нибудь противоядіе. Это послѣдняя борьба съ оттѣнкомъ животнаго чувства самосохраненія, когда раздавленный клопъ старается спрятаться въ своей щели. Но когда умираетъ цѣлое учрежденіе — смерть еще ужаснѣе… Разомъ отлетаетъ всякій смыслъ жизни, и предъ этой коллективной смертью нѣмѣетъ самая отчаянная энергія, а надежда, эта кроткая посланница небесъ, улетаетъ, какъ спугнутая птица.
Да, театръ въ Заболотьѣ умиралъ, и Михаила Семенычъ Хромпикъ-Закатальскій, подходя передъ каждымъ представленіемъ къ занавѣсу, чтобы посмотрѣть въ дырочку, проверченную въ полотнѣ любопытной половиной человѣческаго рода, на собравшуюся въ театрѣ публику, переживалъ ужасъ смерти какъ-то всей своей антрепренерской кожей. Пустое пространство партера глядѣло, какъ разинутая пасть голоднаго звѣря, — и только кое-гдѣ одиноко сидѣли даровые посѣтители: редакторъ мѣстной газеты, полицейскій приставъ и т. д. Ложи тоже стояли пустыми, за исключеніемъ двухъ-трехъ, гдѣ уныло сидѣли затерявшіяся въ пустомъ пространствѣ головы. Вотъ въ райкѣ такъ всегда толклась та разношерстная, невѣдомая публика, которая отвѣчаетъ благодарнымъ ревомъ на каждую шутку, хохочетъ въ трагическихъ мѣстахъ и въ антрактахъ требуетъ «камаринскую».
«Нѣтъ, я заставлю васъ ходить въ театръ!..» — сердито думалъ антрепренеръ, отходя отъ занавѣса.
Прежде всего это былъ упрямый антрепренеръ, человѣкъ съ профессіональнымъ самолюбіемъ, какое создается беззавѣтной любовью къ своему дѣлу. Да, Михайла Семенычъ — антрепренеръ и больше ничего, да ничѣмъ другимъ онъ и быть не желаетъ и не желалъ. Онъ глубоко вѣрилъ въ свою миссію и теперь упорно воевалъ съ равнодушіемъ публики. Плотный, коренастый, съ квадратной головой и скуластымъ топорнымъ лицомъ, Хромпикъ-Закатальскій выглядѣлъ настоящимъ медвѣдемъ, особенно, когда, сгорбившись, пробирался между кулисами. Говорить онъ не любилъ, а распоряжался въ своемъ муравейникѣ молчаливыми жестами, которые отлично понимались всѣми, начиная съ примадонны и кончая театральнымъ ламповщикомъ. Когда старшая дочь Агнеса, выросшая на сценѣ и подававшая всѣ надежды сдѣлаться драматической актрисой, сбѣжала въ оперетку, Михаила Семенычъ только отмахнулъ рукой, точно мимо него пролетѣла муха. А положеніе выходило самое трагическое: на этой Агнесѣ строилось все будущее труппы. Ребенкомъ она изображала «дитя, потерянное въ лѣсу», потомъ амура, ангела, добрую фею, а отъ ingénue до драматической первой любовницы оставался всего одинъ шагъ. Агнеса и сдѣлала этотъ шагъ, только въ другую сторону, и привела въ отчаяніе всю труппу, кромѣ самого Михайлы Семеныча, который оставался прежнимъ аптрепренеромъ-медвѣдемъ. Это былъ вымирающій, рѣдкій типъ, на смѣну которому явились антрепренеры-прощелыги, пронырливые, бойкіе и безсовѣстные во всѣхъ отношеніяхъ. Такіе усовершенствованные новые антрепренеры не платятъ артистамъ, плутуютъ въ контрактахъ и убѣгаютъ отъ собственной труппы, предварительно захвативъ кассу, а Михаила Семенычъ не могъ сдѣлать ничего подобнаго.
Но этотъ крѣпкій и непоколебимый человѣкъ имѣлъ свое слабое мѣсто, о которомъ никто даже не догадывался. Когда онъ возвращался пѣшкомъ изъ своего умиравшаго театра подъ-ручку съ женой (grande-dame), то всю дорогу до квартиры его грызла мысль, о больномъ, разбитомъ параличомъ старикѣ-тестѣ, который, сидя въ своемъ креслѣ, терпѣливо ждалъ возвращенія своихъ.
— Поленька, ты тово… пожалуйста… — нерѣшительно говорилъ женѣ Мвхайла Семенычъ, отыскивая въ темныхъ сѣняхъ ручку дверей. — Не слѣдуетъ безпокоить отца!..
Поликсена Ивановна только грустно вздыхала и дѣлала видъ, что не замѣчаетъ того обмана, какой продѣлывался надъ больнымъ старикомъ ежедневно. Михайяа Семенычъ подходилъ къ нему со спокойнымъ, довольнымъ лицомъ и жестомъ давалъ понять, что все обстоитъ благополучно, и даже хлопалъ себя по антрепренерскому карману, въ которомъ должно было сосредоточиваться вниманіе благосклонной публики.
— О, я увѣренъ, что дѣла должны итти хорошо… — бормоталъ успокоенный больной, жившій всего одной половиной своего стараго, изношеннаго тѣла, — другая была недвижима.
— Сегодня полный сборъ, папа… — лгала Поликсена Ивановна, когда не было въ комнатѣ мужа.
— Вижу, вижу, Поля…
Поликсена Ивановна наклонялась къ отцу и особенно нѣжно цѣловала его въ лобъ, а потомъ подкатывала его кресло къ огню, — въ это время, несмотря на поздній часъ, всегда топилась печка, и старикъ любилъ по цѣлымъ часамъ смотрѣть на огопь, согрѣвавшій его остывавшее тѣло. Нужно замѣтить, что Поликсена Ивановна и Михайла Семейычъ обманывали старика въ одиночку — лгать вмѣстѣ ихъ удерживала извѣстная щепетильность людей, привыкшихъ уважать друга друга. Въ большой квартирѣ Михайлы Семеныча въ это время происходило оживленное Движеніе. Въ ней безъ малаго помѣщалась вся труппа. Артисты и артистки переодѣвались въ домашніе костюмы, смывали гримъ и, прихлебывая чай, зубрили роли къ слѣдующему дню. Женщины ухаживали за дѣтьми, которыя просыпались именно къ этому времени и заявляли свои требованія на молоко, чай и булку. За ужиномъ собиралась почти вся труппа, и Михайла Семенычъ съ важностью занималъ за обѣденнымъ столомъ свое предсѣдательское мѣсто.
Антрепренерская квартира состояла изъ десяти комцатъ. Она помѣщаласъ въ заброшенномъ барскомъ домѣ. Мѣста всѣмъ было достаточно, и комната сбѣжавшей Агнесы оставалась пустой. Михаила Семенычъ самъ заперъ ее на ключъ, и никто не смѣлъ просить ее себѣ. Маленькія дѣти помѣщались въ общей дѣтской, подростки-мальчики въ другой, дѣвочки въ третьей, а у большихъ была у каждаго своя комната, какъ было заведено изстари, когда еще параличный старикъ стоялъ во главѣ труппы. Въ этомъ муравейникѣ беззаботно подрастали будущіе Гамлеты, короли Лиры, Маріи Стюартъ, Иваны Грозные, Маріи Мнишекъ. Съ дѣтства здѣсь создавалась какая-то театральная атмосфера, и любимой игрой былъ театръ; маленькіе артисты вымазывали лица сажей и рисовальными красками, одѣвались въ простыни и одѣяла и лицедѣйствовали, какъ большіе, особенно, когда ихъ приглашалъ въ свою комнату дѣдушка. Это называлось «генеральной репетиціей». Больной старикъ былъ совершенно счастливъ и давалъ свои совѣты тономъ стараго антрепренера. Онъ точно оживалъ и лучшимъ артистамъ дарилъ яблоки.
— А что я не вижу Агнесы? — спрашивалъ онъ иногда и получалъ стереотипный отвѣтъ, что она уѣхала гостить въ знакомымъ.
Труппа Хромпикъ-Закатальскаго существовала на семейныхъ основаніяхъ, вѣрнѣе — это была одна громадная семья. Въ глухой провинція еще сохранилось нѣсколько такихъ оригинальныхъ труппъ, какъ послѣдніе обломки добраго стараго времени, хотя они быстро переживаютъ метаморфозу. Ея основателемъ былъ не Михаила Семенычъ и не старикъ Мухояровъ, его тесть — труппа сложилась раньше и лѣтъ пятьдесятъ назадъ уже бродила по неси губерніи. Теперешній паралитикъ, когда былъ антрепренеромъ Мухояровымъ, пользовался большой популярностью и обставилъ свое дѣло очень хорошо. Онъ вызналъ всю губернію, какъ свои пять пальцевъ, и въ свое время былъ уже непремѣнно на своемъ посту: осенью труппа играла въ Заболотьѣ, въ февралѣ перебиралась на ярмарку въ Пропадинскъ, послѣ Пасхи ѣхала на воды, а лѣтомъ кочевала по степнымъ глухимъ городкамъ, гдѣ шли въ это время торжки и мѣновая торговля. Мухояровъ отлично зналъ приливы и отливы денегъ въ карманахъ своей публики и также подходящее время для своего репертуара. За тридцать лѣтъ антрепренерства онъ сдѣлался «сбоемъ» антрепренеромъ въ этомъ районѣ и хвалился, что создалъ публику. Состарившись, Мухояровъ передалъ антрепризу своему зятю, Михаилѣ Семенычу, а труппа пошла вмѣсто приданаго.
Теперешній составъ труппы твердо хранилъ семейныя традиціи. Поликсена Ивановна была grande-dame, ея братъ Кириллъ Иванычъ игралъ водевильныхъ дядюшекъ и замѣнялъ комика, сестра Капочка играла водевильныхъ штучекъ, мужъ Капочки, Семикъ, резонеровъ и благородныхъ отцевъ, старшая дочь Капочки, Любенька, замѣнила убѣжавшую ingénue и т. д. Изъ постороннихъ въ труппѣ были только двое: первый драматическій любовникъ Шляхъ-Капорскій и рубашечный любовникъ Громовъ-Боярскій. Самъ Михайла Семенычъ игралъ все, что приходилось, и шелъ вообще «на затычку». Даже чужіе люди, какъ два любовника, не были собственно чужими: Громовъ-Боярскій ухаживалъ за Любенькой, а Шляхъ-Капорскій за Агнесой. Никто въ труппѣ не сомнѣвался, что эти двѣ пары состоятся и труппа впослѣдствіи перейдетъ къ Шляхъ-Капорскому, какъ перешла отъ Мухоярова къ Хромпикъ-Закатальскому. У Михаилы Семеныча, какъ человѣка опытнаго, были свои расчеты, и онъ особенно дорожилъ, что въ труппѣ были непремѣнно «свои» женщины. Поэтому рожденіе каждой дѣвочки составляло общее торжество: изъ дѣвочки вырастетъ большая дѣвушка, а большая дѣвушка и приведетъ въ труппу, смотря по обстоятельствамъ, или комика, или благороднаго отца, или перваго любовника. Актеры-мужчины, оставаясь даже чужими, не портили труппы, а чужихъ женщинъ Михайла Семенычъ боялся, какъ огня, особенно примадоннъ.
Убѣжавшая Агнеса унесла съ собой всѣ семейныя традиціи. Вмѣсто нея играли уже двѣ примадонны, но онѣ принесли столько дрязгъ, раздоровъ и неурядицъ, что Михайла Семенычъ принужденъ былъ отказать имъ, предоставивъ роли Любенькѣ.
— Я лучше самъ буду играть женскія роли, чѣмъ пущу хоть одну чужую бабу, — рѣшилъ онъ разъ и навсегда. А труппа перейдетъ къ мужу Любеньки — его счастье.
О непокорной дочери онъ никогда не упоминалъ, точно она утонула. Плохія дѣла труппы только усугубляли это отцовское горе. Но главное, что убивало Михайлу Семеныча, это былъ параличный старикъ… Какъ ему дѣлалось совѣстно каждый разъ, когда приходилось лгать. Больной Мухояровъ поддавался обману, но, можетъ-быть, онъ уже и догадывается — тѣ же ребятишки проболтаются. Михайла Семенычъ чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ, какъ лицо, облеченное традиціоннымъ довѣріемъ: труппа была передана ему въ прекрасномъ видѣ, а теперь хоть бросай все. И почему-то всему этому нужно было случиться именно теперь, а не раньше, когда антрепренерствовалъ самъ Мухояровъ?..
«Публика другая, — съ горечью раздумывалъ Михайла Семенычъ и тяжело вздыхалъ. — Подавай новыя декораціи, роскошные костюмы, вообще, обстановку — вотъ что требуется, а не искусство. Новые-то антрепренеры такъ и дѣлаютъ, а мнѣ гдѣ взять. Потомъ это проклятая оперетка…»
Обстановочная роскошь, которой щеголяли новые антрепренеры, покупалась слишкомъ тяжелой цѣной и шла вразрѣзъ со всѣмъ укладомъ семейной труппы. Новый антрепренеръ прежде всего требуетъ отъ своихъ артистовъ костюмовъ, особенно отъ артистокъ: гдѣ хочешь бери, а одѣвайся отлично. Отсюда и явились тѣ нечистыя средства, которыхъ Михайла Семенычъ не могъ допустить у себя. Публика несправедлива, когда требуетъ отъ маленькой провинціальной труппы невозможнаго и притомъ чисто-внѣшняго. Вотъ если бы дѣло коснулось репертуара, тогда другое дѣло: Михайла Семенычъ вылѣзалъ изъ кожи, стараясь разгадать потребности новой публики. Классическихъ пьесъ она не любитъ, на бытовыхъ скучаетъ, отъ драмъ открещивается обѣими руками — остается одна комедія, а ея-то и нѣтъ. Что ни новая пьеса, то и провалъ. Авторовъ не стало, а антрепренеръ виноватъ.
По ночамъ Михайла Семенычъ плохо спалъ и все думалъ, думалъ и думалъ. Однажды онъ даже привскочилъ на кровати, озаренный счастливой мыслью.
— Вотъ это будетъ дѣло! — бормоталъ онъ. — Нѣтъ, я «васъ» дойму… Вы меня будете знать!..
Увлекшись, Михайла Семепычъ даже погрозилъ въ темнотѣ какому-то невидимому врагу своимъ антрепренерскимъ кулакомъ.
Ровно черезъ мѣсяцъ всѣ фонарные столбы въ Заболотьѣ были оклеены аршинными афишами, гласившими, что въ непродолжительномъ времени прибудетъ на гастроли «знаменитый артистъ Императорскихъ театровъ Николай Ѳеоѳановичъ Чередовъ», который, совмѣстно съ труппою Закатальскаго, будетъ имѣть честь дать нѣсколько спектаклей'.
— Теперь посмотримъ, чья возьметъ! — повторялъ Михайла Семенычъ, потирая руки отъ удовольствія. — Да-съ… Онъ и въ Петербургѣ и въ Москвѣ фуроръ производилъ. Конечно, до Шумскаго, Садовскаго или Щепкина ему далеко, а все-таки одно имя уже — капиталъ. Посмотримъ,
Маленькій провинціальный антрепренеръ задыхался отъ волненія въ ожиданіи знаменитости. Онъ съ дьявольской ловкостью подхватилъ этотъ лакомый кусокъ и затащилъ-таки въ свою берлогу. Знаменитость поломалась, покапризничала, но наконецъ снисходительно уступила воплямъ и отчаяннымъ мольбамъ погибавшаго захолустнаго антрепренера. Никто не зналъ, сколько самой гнусной лести и унизительныхъ похвалъ расточилъ Михаила Семенычъ, чтобы убить краснаго звѣря. У него была свои расчеты, и онъ впередъ торжествовалъ.
— Папа, мы васъ снесемъ въ театръ на рукахъ, — говорилъ Михаила Семенычъ параличному старику, — вотъ сами увидите, что будетъ… Чередовъ — это силища. Онъ дастъ у насъ десять спектаклей… Считайте полный сборъ: шесть тысячъ! Охъ-хо-хо… И публика заплатитъ. Положимъ, и наши сборы не дурны, но все-таки до приставныхъ стульевъ еще не доходило, а теперь уже впередъ всѣ ложи разобраны и половина креслъ.
Вся труппа волновалась не меньше антрепренера: предстояло въ первый разъ играть съ настоящей знаменитостью. Особенно безпокоились театральныя дамы и отчаянно зубрили роли.
II.
правитьНаступилъ и знаменательный день пріѣзда Чередова. Всѣ актеры отправились на вокзалъ. Онъ телеграфировалъ, что пріѣдетъ съ вечернимъ поѣздомъ и прямо съ вокзала отправится въ театръ: время знаменитыхъ людей драгоцѣнно. Михайла Семенычъ съ поблѣднѣвшимъ лицомъ ходилъ по платформѣ вокзала, когда издали раздался свистокъ, — поѣздъ выползалъ, какъ чудовищная желѣзная змѣя, изъ небольшого сосноваго лѣса, въ которомъ прятались дачи богатыхъ Заболотскихъ обывателей. Ближе, ближе, и — желѣзная змѣя тяжело вползла подъ навѣсъ. Михайла Семенычъ безъ шапки бросился къ вагону перваго класса, гдѣ въ отдѣльномъ купэ мелькнуло знакомое ему по фотографіямъ актерское лицо.
— Николай Ѳеоѳанычъ… — шепталъ аптрепренеръ, бросаясь къ ступенькамъ вагона, когда показалась тщедушная фигурка знаменитости.
Это былъ маленькій человѣкъ, сгорбленный и сухой, точно жокей, только-что снятый съ лошади. Некрасивое, утомленное лицо глядѣло тусклыми, большими глазами, которые слезливо прятались въ цѣлой сѣти морщинъ. Одѣтъ онъ былъ небрежно и спустился со ступенекъ разбитой, больной походкой, тяжело опираясь на камышевую палку.
— Вы меня задушите, голубчикъ… — проговорилъ онъ, вырываясь изъ объятій обезумѣвшаго отъ радости антрепренера.
— Вы мой спаситель, Николай Ѳеоѳановичъ!..
Знаменитость посмотрѣла прищуренными глазами на неистовствовавшаго антрепренера и снисходительно улыбнулась. О, сколько разъ «онъ» слышалъ именно эту фразу отъ разныхъ чудаковъ, совавшихся головой прямо въ огонь… Но «ему» тяжелы были даже похвалы. Нужно ѣхать въ театръ. Время дорого.
Театръ, конечно, былъ полонъ. Потребовались приставные стулья. Въ актерской ложѣ сидѣлъ и старикъ Мухояровъ, принесенный въ театръ въ своемъ креслѣ. Онъ съ торжествомъ оглядывалъ глухо шумѣвшую въ партерѣ публику и нѣсколько разъ повторилъ:
— Михаила Семенычъ — умный человѣкъ… да.
Бѣдная Любенька страшно волновалась въ своей бѣдной уборной: ей приходилось играть съ «нимъ» главную роль. По шуму шаговъ дѣвушка догадалась, что онъ уже въ театрѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, гдѣ помѣщались мужскія уборныя. Поликсена Ивановна и Капочка ползали кругомъ примадонны, какъ двѣ собаки, прикалывая, пришпиливая, примѣривая и снова прикалывая. Конечно, Любенька надѣла свое лучшее платье, но вѣдь весь ея нарядъ — жалкія тряпки сравнительно съ костюмами настоящихъ столичныхъ примадоннъ.
— Готово все? — спрашивалъ змѣинымъ сипомъ Михаила Семенычъ, замѣнявшій сегодня режиссера.
— Любенька, а ты смѣлѣе, — совѣтовала мать Капочки съ своимъ обычнымъ водевильнымъ легкомысліемъ. — «Онъ» такой же человѣкъ, какъ и мы, грѣшныя. Только и разницы, что «имя», да денегъ много получаетъ…
Поликсена Ивановна ничего не говорила: она думала о своей Агнесѣ, которая отлично могла бы провести роль. Гдѣ-то она теперь, бѣдняжка? Всепрощающее материнское сердце было преисполнено святой тоски. Развѣ можетъ играть Любенька?. Вонъ и Шляхъ-Боярскій надулся, какъ индѣйскій пѣтухъ. Конечно, чужой человѣкъ, какое ему дѣло до труппы.
Шла «Свадьба Кречинскаго». Знаменитость выступила въ роли Расплюева, какъ всѣ знаменитости. Михаила Семенычъ сто разъ подбѣгалъ къ своему дырявому занавѣсу, смотрѣлъ въ дырочку и не узнавалъ своего ожившаго театра, еще вчера представлявшаго «торричелліеву пустоту». Да, театръ былъ биткомъ набитъ, и Михайла Семенычъ чувствовалъ себя настоящимъ антрепренеромъ, точно переродился. Вонъ и папа сидитъ въ своей ложѣ, — бѣдный старикъ давно не видалъ такого праздника.
Нужно ли говорить, что «знаменитость» имѣла успѣхъ въ какомъ-то Заболотьѣ, когда онъ уже былъ обезпеченъ и въ Петербургѣ и въ Москвѣ… Конечно, Расплюевъ былъ великолѣпенъ, и публика неистовствовала, счастливая неподдѣльнымъ, настоящимъ искусствомъ. Вызовамъ не было конца, и бодрившаяся на сценѣ знаменитость едва успѣвала переводить духъ.
— Они меня уморятъ этими проклятыми вызовами… — хрипѣлъ Чередовъ, падая въ уборной на засаленный ситцевый диванчикъ.
Онъ былъ жалокъ въ апогеѣ своей славы. Сквозь размалевку выступалъ холодный потъ, руки дрожали, недоставало воздуха, а нужно опять выходить во сцену — тамъ, въ чернѣвшей пасти театральной залы его ждалъ безжалостный и прожорливый звѣрь, именуемый «публикой». Всѣ болѣзни, нажитыя Чередовымъ во время своего скитальчества, прежде чѣмъ онъ сдѣлалъ себѣ имя, поднимались въ немъ съ страшной силой, какъ неуловимые кредиторы. Тутъ были и астма, и катарры, и театральные ревматизмы, и еще такія болѣзни, которымъ наука не приберетъ названія. Михайла Семенычъ бродилъ за знаменитостью, какъ тѣнь, и ловилъ каждое его движеніе. Никакая нянька не стала бы такъ ухаживать за больнымъ ребенкомъ, какъ онъ ходилъ за своимъ дорогимъ гостемъ: онъ самъ оживалъ въ немъ, въ этомъ разваливавшемся человѣкѣ, жившемъ только на сценѣ. Для него онъ готовъ былъ истереться въ порошокъ, потому что этотъ человѣкъ властно держалъ въ своихъ дрожавшихъ рукахъ всю публику. Еще есть искусство, еще не пропала драматическая сцена, и пусть публика это чувствуетъ. Даже Любенька, и та точно преобразилась: Михайла Семенычъ только сегодня замѣтилъ, что Любенька красивая дѣвушка, съ такимъ симпатичнымъ, характернымъ личикомъ. Одолѣвавшія ее смущеніе и застѣнчивость движеній придавали ей оригинальную граціозность и прелесть.
— Вы, барышня, принесите мнѣ стаканъ воды… — просилъ Чередовъ, ласково глядя на Любоньку. — Можетъ-быть, мнѣ будетъ лучше.
Много бы сдѣлала Любонька, чтобы ему было лучше. Она вся заалѣлась, подавая воду.
Спектакль сошелъ блистательно. Чередова вызывали безъ конца и вмѣстѣ съ нимъ Любеньку. Михаила Семенычъ удостоился тоже вызововъ за доставленное публикѣ «высокое художественное наслажденіе». Аплодировалъ даже одной рукой старикъ Мухояровъ: онъ хлопалъ по здоровому колѣнку.
«Ага, донялъ я васъ всѣхъ!..» — думалъ Михаила Семенычъ, продолжая торжествовать.
Послѣ спектакля онъ проводилъ Чередова въ гостиницу, гдѣ былъ приготовленъ особый номеръ для дорогого гостя — Чередовъ выговорилъ себѣ по условію и подъемныя, и проѣздныя, и харчевыя, и Михайла Семенычъ на все соглашался. Когда они остались вдвоемъ, Михайла Семенычъ вытащилъ изъ бокового кармана объемистый пакетъ, набитый засаленными кредитками, и съ дѣловымъ видомъ вручилъ его знаменитости.
— Шестьсотъ? — едва слышно спросилъ Чередовъ, взвѣшивая пакетъ на рукѣ.
— Не трудитесь считать: вѣрно… по условію-съ…
На лицѣ Чередова мелькнуло что-то въ родѣ смущенія, и онъ нерѣшительно проговорилъ:
— Можетъ-быть, это весь сборъ?.. Театръ небольшой…
— Николай Ѳеѳоановичъ, позвольте ужъ мнѣ знать мои расчеты… — съ достоинствамъ антрепренера отвѣтилъ Михаила Семенычъ. — Мы такъ счастливы, Николай Ѳеѳоановичъ… высокое художественное наслажденіе… Такъ сказать, праздникъ искусства!..
— Ахъ, да… Вы правы, — согласилась знаменитость и успокоилась.
Ему-то какое дѣло до этого чудака? Притомъ онъ не навязывался со своими услугами. Чередову понравилась фраза, что у всякаго свои расчеты, конечно, такъ, и ему нѣтъ дѣла ни до чего, кромѣ своего контракта. Кромѣ всего этого, онъ, Чередовъ, страшно усталъ, а завтра утромъ репетиція комедіи «Бѣдность — не порокъ».
Послѣдовавшіе за первымъ спектакли были рядомъ тріумфовъ; Михаила Семенычъ все смотрѣлъ въ дырочку занавѣса на галдѣвшую въ партерѣ публику и улыбался.
— Папа, билеты расхватаны на три спектакля впередъ! — торжественно выявлялъ онъ тестю, возвращаясь изъ театра. — Да…
Параличный старикъ радостно мычалъ и аплодировалъ по колѣнку своей здоровой рукой. Одна Поликсена Ивановна не раздѣляла этой семейной радости и съ тревогой смотрѣла на мужа.
— Миша, а намъ-то что останется?.. Вѣдь весь сборъ уходитъ этой знаменитости.
— Ахъ, ты, глупенькая: у меня свои расчеты, — отшучивался Михаила Семенычъ, любовно цѣлуя вѣрную подругу своихъ тревожныхъ антрепренерскихъ дней. — Но правда ли, какъ папа повеселѣлъ?.. Онъ, кажется, началъ уже догадываться, что наши дѣла швахъ?.. Ха-ха… А теперь десять спектаклей принесутъ шесть тысячь: почти нашъ годовой доходъ.
Въ ожиданіи будущихъ благъ Михайла Семенычъ заложилъ въ ссудной кассѣ послѣднее серебро, какое нашлось въ домѣ, и, кромѣ того, прихватилъ на сторонѣ деньжонокъ; нужно было устроить приличный «товарищескій» обѣдъ Чередову, потомъ поднести ему подарокъ отъ имени труппы за «высокое художественное наслажденіе» и т. д.
На послѣднемъ спектаклѣ старикъ Мухояровъ опятъ былъ принесенъ въ актерскую ложу на своемъ креслѣ и аплодировалъ одной рукой. Михаила Семенычъ въ это время подводилъ счеты. Заболотская публика, съ равнодушіемъ которой онъ воевалъ, заплатила за его выдумку 6.232 руб. 75 к. Подведя итогъ, антрепренеръ расхохотался, какъ сумашедшій, и даже напугалъ старушку-кассиршу.
— Михайла Семенычъ, что съ вами?..
— Я?. О… ха-ха!.. публика-то, публика-то… охъ, умираю!..
Эти тріумфальные спектакли закончились «товарищескимъ» ужиномъ Николаю Ѳеоѳановичу, причемъ шампанское лилось рѣкой. Михайла Семенычъ провозгласилъ спичъ въ честь искусства и за его великихъ представителей. Чередовъ благодарилъ и тоже сказалъ съ передышкой нѣсколько прочувствованныхъ словъ.
Наконецъ все кончилось, какъ кончается все на бѣломъ свѣтѣ, и наступилъ день итога. Чередовъ пересчиталъ въ послѣдній разъ свой гонораръ и замѣтилъ довольно сурово:
— Недостаетъ двадцатипятирублеваго билета, Михайла Семенычъ?..
— Развѣ? Не можетъ быть… — изумился тотъ и принялся обшаривать всѣ свои карманы. — Это какое-то недоразумѣніе… ахъ, чортъ возьми!.. Послушайте, я вамъ вышлю съ слѣдующей почтой.
— Этого у насъ, кажется, не было въ условіи, любезнѣйшій… — сухо отвѣтила знаменитость, съеживая плечи,
Михаила Семенычъ бормоталъ что-то такое жалкое, извинялся, потѣлъ и наконецъ убѣжалъ изъ номера, чтобы заложить свои часы и обручальное кольцо.
— Короче счеты — дольше служба, — замѣтилъ Чередовъ, получивъ по условію сполна. — Теперь мы съ вами въ расчетѣ.
Знаменитость уѣзжала. Вся труппа его. конечно, провожала на вокзалъ, а изъ театральныхъ дамъ участвовала въ этомъ послѣднемъ торжествѣ одна Любенька, Чередовъ самъ просилъ ее объ этомъ одолженіи.
— Я еще желаю выпить стаканъ воды изъ вашихъ рукъ… —говорилъ онъ съ любезностью, свойственной только артистамъ старой школы.
Любенька вся заалѣлась отъ удовольствія, а Михайла Семенычъ выбивался изъ силъ, чтобы поторжественнѣе проводить великаго человѣку. Когда поѣздъ тронулся, онъ безъ шапки бѣжалъ по платформѣ за вагономъ перваго класса, изъ окна котораго ему кивала голова Николая Ѳеоѳановича. Наконецъ все было кончено, Публика повалила къ выходу. Михайла Семенычъ отпустилъ свою труппу во-свояси, а самъ еще остался на вокзалѣ съ Любенькой.
— Графинчикъ водки и… больше ничего, — проговорилъ онъ, опускаясь на диванчикъ къ мраморному столику. — Любенька, ты меня извини… усталъ.
Такое приказаніе удивило дѣвушку: Михайла Семенычъ ничего не пилъ. Да и какой-то странный сталъ дядя, вдругъ измѣнился: сгорбился, осунулся, притихъ. Въ залѣ перваго класса за такимъ же столикомъ пили водку какіе-то купцы, и больше никого ке было. Михайла Семенычъ выпилъ залпомъ нѣсколько рюмокъ водки, стараясь не смотрѣть на Любеньку, которая сильно была смущена. Офиціантъ съ салфеткой подъ мышкой стоялъ въ двухъ шагахъ и смотрѣлъ выжидающимъ приказанія взглядомъ. Михайла Семенычъ сдѣлалъ ему знакъ рукой.
— Что прикажете, Михайла Семенычъ?
— Вотъ что, дружокъ… — заговорилъ антрепренеръ, ощупывая свою голову. — Если человѣкъ, положимъ, умираетъ, то вѣдь онъ долженъ, по крайней мѣрѣ, умереть съ честью. Какъ ты думаешь, дружокъ?
— Не нашего ума дѣло, Михаила Семенычъ… Но прикажете ли закусить?..
— Намъ ничего но нужно… — отвѣтила за дядю Любонька. — Дядя, поѣдемъ домой. Пора…
— Нѣтъ, одну минуточку… Мнѣ съ тобой нужно поговорить, Любонька, Да… Домой успѣемъ. Дѣло вотъ въ чемъ, голубчикъ: я разоренъ окончательно… Да. Чередовъ стоилъ мнѣ тысячу рублей дефицита, хотя я и наказалъ публику на шесть тысячъ. Да… Теперь всему конецъ, Любенька.. Стыдно мнѣ передъ дѣдушкой нашимъ, но ничего не подѣлаешь.
Михаила Семенычъ вдругъ заплакалъ, закрывъ лицо руками.
— Дядя, перестань… нехорошо… — лепетала Любонька, наклоняясь къ плакавшему старику. — Можетъ-быть, все поправится…
— Нѣтъ, нѣтъ: я умеръ, Любенька… Конечно, я не обвиняю Чоредова, но наша труппа не годится для нынѣшней публики. Это смертный приговоръ… жаль отца…
Хромпикъ-Закатальскій былъ правъ. Старикъ Мухояровъ умеръ. Самъ Михаила Семенычъ поступилъ куда-то чуть не статистомъ.
Такъ кончила свое многолѣтнее существованіе въ Заболотьѣ послѣдняя семейная труппа.
1887.