Послѣдній день г-на Друкаря.
правитьГоспожа Друкарь сидѣла у окна и плакала.
Мелкія, старчески безсильныя слезы скользили по ея щекамъ. Иныя изъ нихъ стремительно падали внизъ; другія, задержанныя морщинками, измѣняли направленіе и ползли медленно, точно слѣпой, нащупывающій дорогу по неровной почвѣ.
Ея мужъ, старикъ Друкарь, — тотъ самый, который былъ извѣстенъ всѣмъ гимназистамъ въ городѣ, какъ безнадежный пьяница и незамѣнимый репетиторъ, лежалъ на своей постели и слѣдилъ за женой добрыми, слегка воспаленными глазами алкоголика.
Уже третью недѣлю онъ не вставалъ съ постели. Болѣзнь его была смертельна. Онъ задыхался отъ бронхита и страдалъ отъ болей въ воспаленныхъ почкахъ. Кромѣ того, у него плохо работало сердце, отекали ноги, дрожали руки… Всѣ болѣзни, нажитыя двадцатилѣтнимъ упорнымъ пьянствомъ, сразу обострились и каждая изъ нихъ требовала себѣ мѣста въ его уставшемъ, измученномъ организмѣ.
Не смотря на это, онъ все же былъ еще очень красивъ со своей гривой посѣрѣвшихъ отъ сѣдины волосъ и великолѣпнымъ, высокимъ и яснымъ лбомъ человѣка, отъ рожденія обреченнаго на неустанную работу мысли.
Съ неопредѣленной усмѣшкой въ углахъ губъ онъ слѣдилъ за женой и видѣлъ всю сложную работу чувствъ, которая вызвала ея слезы. Она плакала и потому, что мужъ только-что нелестно отозвался о ихъ сынѣ, и потому, что доктора перестали ее обнадеживать, и потому, наконецъ, что сама она была физически и нравственно измучена.
Всѣ эти послѣднія недѣли, отправляясь на свои уроки музыки, она не переставала чувствовать, что гдѣ-то тамъ, за ея спиной происходитъ нѣчто страшное, до ужаса простое и неизбѣжное. А, возвращаясь домой, она каждый разъ находила въ мужѣ какой нибудь новый признакъ совершающагося разрушенія, новую складку на лицѣ, новый оттѣнокъ въ нездоровомъ цвѣтѣ лица, новое выраженіе въ глубинѣ глазъ, все еще прекрасныхъ и не вполнѣ утратившихъ выраженіе ласковаго юмора…
И теперь, охваченная обидой за сына, страхомъ передъ одинокой старостью и болью за умирающаго человѣка, прошлое котораго было и ея прошлымъ, она безцѣльно смотрѣла въ полумракъ блѣдныхъ зимнихъ сумерекъ и плакала.
Больной дышалъ, похрипывая, и молчалъ…
Слова были излишни между ними, такъ какъ оба знали другъ друга до малѣйшихъ извилинъ души, какъ только могутъ знать другъ друга люди, прожившіе бокъ о бокъ, въ одной квартирѣ, въ одной постели тридцать четыре года. Они вмѣстѣ встрѣтили весну своей жизни, пережили полдень и теперь склонялись къ закату.
Цѣлая поэма героическихъ увлеченій, любви и страданія осталась у нихъ позади, — цѣлая поэма, съ яркими, какъ молніи, отдѣльными моментами счастья и трагическихъ катастрофъ и длинной, безконечно длинной вереницей дней тяжелаго труда.
Она была дочерью помѣщика, а онъ, студентъ съ длинными волосами, рѣшительными движеніями и несокрушимой вѣрой въ силу хорошаго аргумента, — готовилъ ея брата въ кадетскій корпусъ.
Она видѣлась съ нимъ почти ежедневно втеченіе цѣлой зимы, а, когда весной его отправили въ Сибирь, рѣшила, что это — герой, ея герой: то исключительное существо — тотъ единственный, которому только и могла она принести свою жертву первой любви.
Усвоивъ эту идею, она уѣхала вслѣдъ за нимъ.
О, это не такъ-то легко было сдѣлать! Для этого надо было вырвать всѣ корни, которыми она прикрѣплялась къ средѣ, и причинить страшную боль близкимъ людямъ, — боль, которую болѣзненнѣе причинить, чѣмъ перенести самой.
Она это сдѣлала.
Откуда берутся силы у этихъ нѣжныхъ и хрупкихъ созданій, когда дѣло доходитъ до осуществленія овладѣвшей ими идеи, зародившейся на почвѣ именно этой ихъ нѣжности и хрупкости!
Пять лѣтъ они провели въ ссылкѣ. Грустно-пріятныхъ воспоминаній объ этомъ времени хватило имъ на всю остальную жизнь. Потомъ, когда они вернулись въ Россію, все стало уже не такъ интересно.
Теперь ихъ удерживали другъ возлѣ друга воспоминанія, привычка и сынъ, родившійся въ ссылкѣ.
Сынъ сдѣлался центральной фигурой ихъ желаній, надеждъ, огорченій и любви. Каждое его страданіе и каждая радость, отражаясь въ ихъ душахъ, выростами въ огромныя впечатлѣнія, достаточныя для того, чтобы заполнить и сознаніе, и сердце.
Мать сдѣлала изъ него себѣ второго героя и приняла всѣ мѣры къ тому, чтобы этотъ новый герой сталъ счастливѣе перваго и воплотилъ въ себѣ хотя часть огромныхъ мечтаній ея юности.
Рано или поздно это должно было случиться, а пока что они вмѣстѣ съ мужемъ начали давать уроки, такъ какъ въ ихъ распоряженіи не имѣлось никакихъ другихъ средствъ. Жена преподавала музыку, а мужъ скоро сдѣлался маленькой знаменитостью въ качествѣ натаскивателя къ экзаменамъ. Онъ объявилъ войну гимназическому курсу и, подобно находчивому полководцу, избѣгая кровопролитныхъ лобовыхъ аттакъ, дѣйствовалъ обходными движеніями.
Въ общемъ они много работали и порядочно зарабатывали, но не сумѣли создать себѣ уютное гнѣздо. Оба неудовлетворенные жизнью, они не переставали чувствовать себя на перепутья и жили такъ, какъ будто завтра имъ предстояла какая то дальняя дорога.
Такъ, съ почти уложенными чемоданами, они прожили слишкомъ двадцать лѣтъ, когда, наконецъ, сынъ отъ нихъ отроился. Онъ подавалъ надежды и уѣхалъ по приглашенію одного извѣстнаго адвоката, чтобы начать работу въ качествѣ его помощника.
Это была большая удача, счастливая случайность, которую, впрочемъ, на половину создала мать…
Провожая сына, мать плакала, а отецъ неопредѣленно улыбался, и, когда въ этотъ день они вернулись въ свою грязненькую квартирку, то оба, каждый по своему, пережили наплывъ грустныхъ чувствъ; у мужа эта грусть приняла характеръ тихой тоски о прошломъ, а у жены выразилась въ состояніи остраго нервнаго потрясенія, — испуга передъ внезапно вплотную надвинувшейся старостью, которую предстояло провести въ неустроенномъ гнѣздѣ…
Съ этого момента все свое свободное время они старались проводить внѣ дома.
Ни разу они не унизились до упрековъ и жалобъ. Свои большія надежды и большія требованія, съ которыми они вступили въ жизнь, они ликвидировали молча. Мужъ ввелъ въ порядокъ жизни ежедневное посѣщеніе кабачковъ, а жена пристрастилась къ театру. Они тратили на эти удовольствія половину своего заработка и исчезали изъ дома, какъ только кончался послѣдній урокъ, каждый по своему вкусу создавая между сознаніемъ и дѣйствительностью баррикады изъ постороннихъ впечатлѣній.
Время отъ времени, — не очень часто, — сынъ писалъ имъ. Въ этихъ письмахъ онъ усвоилъ манеру небрежной полушутки, вродѣ той, къ какой прибѣгаютъ въ разговорѣ съ дѣтьми, когда заранѣе увѣрены, что серьезный разговоръ на данную тему все равно не будетъ понятъ.
Письма эти доставляли огромное удовольствіе матери и раздражали отца, которому они казались чѣмъ-то вродѣ заклинаній, долженствующихъ оградить молодого человѣка отъ его собственнаго прошлаго, отдалить это прошлое и обезопасить его. И прошлое, дѣйствительно, удалялось. Гасли воспоминанія, замирало сознаніе долга передъ этимъ рожденнымъ по ихъ волѣ человѣкомъ.
И когда онъ пріѣхалъ къ умирающему отцу, вызванный отчаянными письмами матери, старикъ самъ удивился равнодушію, съ какимъ онъ встрѣтилъ сына. За то мать въ нервномъ смятеніи не переставала слѣдить за нимъ влюбленными глазами.
О, какъ онъ былъ хорошъ! Смѣлыми чертами профиля онъ напоминалъ отца, но былъ выше его и изящнѣе. Онъ сталъ тѣмъ безукоризненно порядочнымъ человѣкомъ, о которомъ она когда-то мечтала, противопоставляя этотъ образъ своему мужу, который никогда не умѣлъ одѣваться и плохо мылся.
Въ ней, въ этой маленькой старушкѣ, тридцать лѣтъ распродававшей въ розницу свой мозгъ и свои нервы, сохранились инстинкты чистоплотнаго и корректнаго барства, и теперь, при видѣ сына, она чувствовала себя удовлетворенной. Ея усилія не погибли безслѣдно.. Ей удалось таки создать счастливаго человѣка. Онъ шелъ ей на смѣну и служилъ той же религіи счастья, которой служила она, — неудачная жрица. Онъ сталъ бариномъ, господиномъ жизни, съ успѣхомъ замѣнивъ примитивную земельную ренту своихъ предковъ рентой адвокатскаго таланта и ловкости…
А сынъ, тщательно одѣтый, тщательно выбритый, съ унаслѣдованной отъ отца неопредѣленной усмѣшкой бродилъ изъ комнаты въ комнату и дивился тому, какъ странно измельчали за эти шесть лѣтъ всѣ вещи. Все стало меньше, блѣднѣе и такъ же мало было похоже на то, что осталось въ его памяти, какъ мало самъ онъ былъ похожъ теперь на того взъерошеннаго юношу, который шесть лѣтъ тому назадъ, только что сдавъ государственные экзамены, уѣзжалъ съ рекомендательными письмами въ карманѣ въ туманную даль, — въ таинственно-привлекательную и страшную даль, въ которой ничего не было извѣстно.
Теперь онъ возвратился побѣдителемъ, съ быстро усвоенными привычками къ комфорту, съ профессіональной развязностью, съ самоувѣренностью человѣка, который знаетъ себѣ цѣну, съ глазами, въ глубинѣ которыхъ прятался огонекъ жадности къ жизни, къ той остро-пріятной жизни, возможность которой приблизилась къ нему въ такой степени, что онъ почти считалъ себя ея обладателемъ.
Отецъ слѣдилъ за нимъ съ искрами ироніи въ глубинѣ глазъ и матери порой казалось, что онъ взглядомъ выворачиваетъ сына на изнанку.
Иногда они пробовали разговаривать и тогда насмѣшливые огоньки въ глазахъ отца вспыхивали ярче. Оба при этомъ слегка раздражались, такъ какъ ихъ мысли, подобно неправильно разсчитаннымъ, несоотвѣтствующимъ другъ другу зубчатымъ колесамъ, вертѣлись, не зацѣпляясь и не вызывая отвѣтныхъ движеній…
Въ этотъ вечеръ сынъ отправился обѣдать въ клубъ и между стариками произошелъ тотъ краткій, непріятный разговоръ, который вызвалъ слезы матери. Это былъ незначительный разговоръ, во время котораго отецъ одинъ разъ назвалъ сына гешефтмахеромъ.
Онъ сказалъ это безъ особенно дурныхъ намѣреній, смягчая слова добродушной усмѣшкой, и не ожидалъ, что они произведутъ такой эффектъ.
Когда жена заплакала, въ больномъ шевельнулось смѣшанное чувство сожалѣнія и тоски, и, дождавшись того критическаго момента, за которымъ и слезы, и смѣхъ становятся одинаково излишними и неловкими, какъ неритмично затянутая нота въ музыкѣ, онъ сказалъ, хрипя, какъ испорченные мѣха:
— О чемъ же плакать, собственно говоря?
Госпожа Друкарь отозвалась грустно:
— Какъ же не плакать, мой другъ… Ты такъ странно относишься… Ты не любишь Володю. А я думала… я этого не ожидала…
Мужъ вздохнулъ. У него болѣлъ бокъ, ныла поясница и было мутно въ головѣ. Въ этотъ моментъ онъ не имѣлъ никакого представленія о томъ, любитъ онъ сына или нѣтъ, но его непріятно безпокоили эти ненужныя слезы, и онъ отозвался:
— Я очень огорченъ, что это такъ на тебя подѣйствовало. Но… Ахъ, матушка моя, мнѣ пора, бы ужь и отдохнуть отъ любви. На любовь эту я употребилъ всѣ лучшіе годы жизни и, думаю, этого достаточно. Ему ужь тридцать слишкомъ лѣтъ… Въ сущности говоря, противоестественно любить тридцатилѣтняго сына.
— О-о, что ты говоришь!
— Когда щенки подростаютъ, собаки ихъ отбрасываютъ отъ себя… И со стороны природы было бы безполезной жестокостью, еслибы она заставила собаку любить и рисковать для щенковъ жизнью, когда они уже въ этомъ не нуждаются.
— Такъ вѣдь то собака, мой другъ.
Напряженіе, сдѣланное имъ втеченіе этого разговора, утомило больного и ему до головокруженія, до тошноты, до дрожи въ рукахъ захотѣлось курить. Онъ былъ лишенъ этого удовольствія со времени пріѣзда сына, который нашелъ нужнымъ серьезно заняться леченіемъ отца и прежде всего лишилъ его папиросъ, такъ какъ куреніе было причиной бронхита. Это потрясло больного до основанія и съ тѣхъ поръ онъ не переставалъ, чувствовать царапанье въ горлѣ, и шумъ въ ушахъ, и раздражавшую его пустоту въ головѣ.
Теперь эти ощущенія обострились и онъ сказалъ тономъ просящаго ребенка:
— Дай папиросочку, матушка моя, а?
Жена покачала головой.
— Тебѣ это вредно, мой другъ.
— Такъ вѣдь мнѣ вредно, а не тебѣ?
Онъ подавилъ поднявшееся въ немъ раздраженіе, но мутная волна плеснулась въ головѣ и сильнѣе зашумѣло въ ушахъ.
Почти теряя сознаніе, онъ сжалъ губы, сдвинулъ брови и закрылъ глаза…
Госпожа Друкарь зажгла свѣчу. Ея огромная тѣнь колыхнулась, уперлась въ потолокъ, бросилась на стѣну, нырнула внизъ и успокоилась на занавѣскѣ окна, въ карикатурно-преувеличенномъ видѣ повторяя движенія маленькой женщины…
Нѣсколько минутъ тѣнь слабо колыхалась на занавѣскѣ, потомъ вдругъ рванулась вверхъ и въ сторону.
Тѣнь бросилась вверхъ потому, что госпожа Друкарь сдѣлала движеніе въ сторону вошедшаго сына, жестомъ прося его быть осторожнѣе, такъ какъ больной заснулъ.
Но она опоздала. Больной открылъ глаза и увидѣлъ великолѣпную фигуру сына, стоявшаго въ дверяхъ и улыбавшагося. Онъ былъ оживленнѣе обыкновеннаго, такъ какъ хорошо пообѣдалъ и успѣлъ завести одно дѣловое знакомство. Онъ него пахло духами, снѣгомъ и ликерами.
Больной съ любопытствомъ вбиралъ въ себя эти запахи, которыхъ съ такой остротой онъ не ощущалъ съ тѣхъ поръ, какъ началъ курить. Запахъ снѣга особенно поразилъ его и ему вспомнилось дѣтство, когда такъ же все сильно пахло и такія же таинственныя полутѣни прятались по угламъ въ вечерніе часы.
— Прекрасный вечеръ, — сказалъ сынъ, входя въ комнату.
Вторая громадная тѣнь заметалась по потолку и стѣнамъ. Молодой Друкарь опустился на кушетку, вытянулъ ноги и началъ говорить. Въ головѣ у него заканчивало броженіе хорошее вино и онъ чувствовалъ себя превосходно. Говорилъ онъ съ профессіональной легкостью и развязностью человѣка, который увѣренъ, что доставитъ своей болтовней удовольствіе. Фразы рождались въ немъ сами собой, причемъ его языкъ работалъ такъ же независимо отъ сознанія, какъ независимо отъ сознанія дѣйствуютъ пальцы музыканта. И говорилъ онъ именно такъ, какъ играетъ забавляющійся въ минуты отдыха скрипачъ, который бросаетъ по струнѣ смычокъ и сыплетъ арпеджіи и трели, не ставя себѣ никакой цѣли.
Говорилъ онъ о клубѣ, о снѣгѣ, о старыхъ знакомыхъ, о себѣ и о своихъ успѣхахъ. Онъ былъ въ томъ состояніи опьяненія, когда излишекъ энергіи расходуютъ въ крикѣ, пѣснѣ, пляскѣ или безпредметной, возбужденной болтовнѣ. Руки его летали по воздуху съ необычайной легкостью и ему приходилось дѣлать усиліе, чтобы регулировать ихъ движенія. Но онъ не дѣлалъ усилій, чтобы регулировать движенія языка, и, постепенно раскрывая скорлупу строгой корректности, въ которую онъ обыкновенно прятался, началъ вырисовываться во весь свой ростъ бойкаго адвоката, — дѣятельнаго и хищнаго, — типичный продуктъ замутившейся жизни, въ которой можно стало ловить какую угодно рыбу, сохраняя благородное выраженіе лица.
Отецъ слѣдилъ за нимъ, пряча усмѣшку, испытывая одновременно и грусть о собственномъ неудачномъ прошломъ, и презрѣніе къ этому ограниченному человѣку, копающемуся въ грязи гражданскихъ процессовъ съ полнымъ сознаніемъ важности взятой имъ на себя миссіи. Ловкій и злободневный, какъ газетный фельетонъ, сынъ въ своихъ разсужденіяхъ былъ чуждъ и непонятенъ отцу, который жилъ или прошлымъ, или будущимъ, но никогда настоящимъ…
Въ заключеніе онъ мастерски разсказалъ забавную исторію о томъ, какъ одинъ помѣщикъ, котораго онъ спасъ отъ раззоренія, изъ благодарности чуть было не женилъ его на своей дочери.
— Что же; она была очень дурна? — спросила госпожа Друкарь, которая одна смѣялась отъ всей души.
— О, нѣтъ, довольно мила! Но, знаешь, когда дѣло доходитъ до женитьбы, я всегда вспоминаю одну французскую поговорку. Какъ это, мамаша? «Если мужъ принесетъ завтракъ, то жена должна принести обѣдъ».
— А аппетитъ у тебя, замѣтно, хорошій, — сказалъ отецъ.
— Будетъ хорошій, если наголодаешься. А я наголодался. Успѣхъ въ нашемъ дѣлѣ дается не сразу и… дорого стоитъ. Со мной былъ случай…
И, поддаваясь желанію показать этимъ двумъ лишеннымъ всякой практической сметки людямъ, какъ можно пользоваться обстоятельствами, онъ разсказалъ этотъ случай. Дѣло заключалось въ томъ, что онъ имѣлъ неосторожность растратить кліентскія деньги на покупку обстановки для своей квартиры (онъ присочинилъ это обстоятельство для повышенія драматизма разсказа). Разсчетъ былъ по существу дѣла правильный. Онъ вернулъ бы это позаимствованіе, еслибы выигралъ одно вѣрное дѣло, но дѣло онъ проигралъ и очутился въ отчаянномъ положеніи. Во что бы то ни стало, надо было достать пять тысячъ рублей. Висѣла на волоскѣ вся карьера, но его выручила случайность. Въ числѣ его кліентовъ былъ помѣщикъ, которому надо было продать пятьсотъ десятинъ земли, чтобы спасти имѣніе отъ публичныхъ торговъ. Онъ нашелъ ему покупателей — хохловъ изъ Полтавской губерніи.
— За продажу пятисотъ десятинъ пять тысячъ рублей? — тономъ сомнѣнія замѣтилъ отецъ.
— Э-э, это не такъ просто! Когда я понялъ, что земля хохламъ понравилась и что у нихъ есть деньги, я сказалъ имъ приблизительно слѣдующее: «Вотъ что, люди хорошіе, если вы дадите помѣщику понять, что земля вамъ понравилась, онъ сдеретъ съ васъ все, что сможетъ. Онъ на этой землѣ сто лѣтъ сидитъ, вросъ въ нее, какъ старый пень, и легко съ ней не разстанется. Не говорите съ нимъ ни слова»… Ну, а помѣщику я тоже кой-что сказалъ; я посовѣтовалъ ему не показывать и вида, что землю ему надо продать во что бы то ни стало, а всего лучше просто молчать и предоставить все дѣло мнѣ. Вы можете теперь представить себѣ картину. Пріѣзжаемъ мы съ хохлами къ помѣщику и садимся за столъ. Помѣщикъ предлагаетъ рябиновую; хохлы пьютъ и молчатъ; хозяинъ наливаетъ и тоже молчитъ. Потомъ хохлы встаютъ, благодарятъ за угощеніе и… уѣзжаютъ… А я остаюсь и говорю: "Дѣло не прошло. Какая же, однако, чортъ возьми, это досада! Когда срокъ вашей закладной? — Черезъ недѣлю. — Ай-ай-ай! Ну, тогда, знаете, разъ ужь я втянулъ васъ въ эти безплодные переговоры съ моими покупателями, — продайте землю мнѣ. Само собой разумѣется, что своихъ денегъ у меня нѣтъ и сейчасъ я могу дать вамъ только такую сумму, чтобы развязаться съ самымъ непримиримымъ кредиторомъ; остальныя черезъ мѣсяцъ. Но такъ какъ я долженъ землю продать, чтобы выручить свою затрату, которую я произведу не изъ своихъ средствъ, то поставимъ въ запродажной, что вы продаете мнѣ землю не по сто тридцать на кругъ, а по полтораста. Тогда мнѣ удобнѣе будетъ разговаривать съ покупателями. Согласны? Конечно, онъ согласился. Черезъ недѣлю хохлы меня очень благодарили, такъ какъ я уступилъ имъ землю за семьдесятъ двѣ тысячи. Мы ее сейчасъ же заложили, и черезъ мѣсяцъ меня очень благодарилъ помѣщикъ.
Онъ замолчалъ и оглядѣлъ стариковъ своими прекрасными, сохранившими полную ясность глазами.
— А ты, — замѣтилъ отецъ съ огоньками ироніи въ глубинѣ глазъ: — ты все это… хорошо сдѣлалъ?
Сынъ поднялъ брови.
— Я, думаю, недурно. Кто же въ обидѣ? Помѣщикъ благодаритъ; хохлы благодарятъ, а я… заработалъ семь тысячъ рублей въ три часа.
Онъ засмѣялся нервнымъ смѣшкомъ нетрезваго человѣка и досталъ портсигаръ.
Отецъ, которому при видѣ папиросъ опять мучительно захотѣлось курить, сказалъ раздраженно:
— Да, мило… очень мило… Но я все же предпочитаю грабежъ на большой дорогѣ.
Сынъ сдѣлалъ большіе глаза.
— При грабежѣ, по крайней мѣрѣ, нѣтъ обмана.
Сынъ пожалъ плечами и вопросительно взглянулъ на мать.
— Что тебя такъ взволновало, отецъ, собственно говоря?
Больной закрылъ глаза Что его взволновало? Развѣ онъ могъ бы изобразить все отвращеніе, какое онъ чувствовалъ къ этой жадной охотѣ за чужими деньгами, ко всѣмъ этимъ посредническимъ и коммиссіонерскимъ операціямъ? Это было инстинктивное отвращеніе стараго радикала, почти безсознательное, но непобѣдимое, опредѣлившее направленіе всей его жизни. Лѣтъ тридцать тому назадъ онъ отвѣтилъ бы патетической тирадой о созидаемой красотѣ жизни, объ улучшеніи человѣческаго типа, о безнравственности заработка въ семь тысячъ втеченіе трехъ часовъ… Но для этого надо было быть помоложе. Давно уже шагалъ онъ по пути жизни молча, съ неопредѣленной усмѣшкой въ углахъ губъ и съ чувствомъ холодной брезгливости въ душѣ…
Онъ могъ бы, пожалуй, еще сказать нѣсколько словъ о томъ, какъ страшно, какъ безнадежно бываетъ одинокъ человѣкъ передъ лицомъ смерти, но и для этого тоже надо было быть немного дальше отъ смерти…
Задѣтый за живое его молчаніемъ больше, чѣмъ гнѣвной вспышкой, сынъ всталъ и замѣтилъ тономъ небрежнаго сожалѣнія:
— Отецъ до конца остался безнадежнымъ мечтателемъ… Идемте, мама; онъ, кажется, спитъ.
Черезъ часъ больной, упорно притворявшійся спящимъ, остался наконецъ одинъ. Жена и сынъ уѣхали въ театръ. Госпожа Друкарь чувствовала себя нравственно измученной и рѣшила позволить себѣ маленькій отдыхъ. Всѣ эти дни ее тянуло въ театръ, въ тотъ міръ исключительныхъ чувствъ и сильныхъ дѣйствій, въ которомъ жили герои, еще не развѣнчанные общей спальней. Ежедневное пребываніе въ этомъ мірѣ сдѣлалось для нея такой же потребностью, какъ для мужа посѣщеніе кабачковъ, и теперь она бѣжала въ него отъ своихъ мучительныхъ предчувствій, тоски ожиданія неизбѣжной развязки и чисто-материнскаго, инстинктивнаго возмущенія за обиду, нанесенную сыну…
На прощанье она зашла къ мужу, поправила на немъ одѣяло и беззвучно вышла.
Больной тотчасъ открылъ глаза и увидѣлъ сѣрое, необыкновенно дикой формы пятно на потолкѣ. Одновременно съ этимъ въ его головѣ отрывисто и странно защелкали слова глупой дѣтской пѣсенки:
— Чики, чики, чикалочки…
Онъ усмѣхнулся самъ надъ собой жалкой усмѣшкой…
Ахъ, въ его головѣ давно уже не все было хорошо. Неуклюжія, нелѣпыя мысли ползали тамъ съ утра до вечера и онъ дѣлалъ тщетныя попытки привести ихъ въ порядокъ.
Онъ былъ лишенъ теперь самаго яркаго удовольствія, какое онъ получалъ отъ жизни — удовольствія ощущать въ себѣ сильную, радостно ищущую дѣятельности мысль. Эта мысль втеченіе всей его жизни была для него такимъ же источникомъ наслажденія, какимъ служитъ музыканту его инструментъ или атлету мускулы. Онъ работалъ ею, играя, и игралъ, работая. А въ печальные дни, когда его встревоженная мысль мерцала нервными вспышками, не понимая творившейся вокругъ нея жестокой путаницы жизни, онъ подливалъ въ нее немного спирта и тогда все опять становилось хорошо.
О, это были прекрасныя минуты, когда гдѣ-нибудь въ полутемномъ углу ресторана, послѣ первыхъ стакановъ, онъ получалъ способность отвлеченнаго мышленія, того юношескаго, не знающаго преградъ мышленія, которое когда-то опьяняло его.
Въ послѣдніе годы вызывать эту дѣвственно-чистую мысль становилось все труднѣе и труднѣе, и все большее и большее количество стакановъ пива надо было употреблять, чтобы вымыть изъ сознанія нелѣпыя впечатлѣнія жизни.
Но тѣмъ большее наступало удовольствіе, когда это удавалось сдѣлать. Тогда грязный залъ, наполненный пьяноватыми людьми, тонулъ въ туманѣ, а въ головѣ начиналось нѣчто вродѣ маленькой грозы съ темными тучами подсознательной работы и яркими молніями широкихъ обобщеній.
Теперь эта мысль не шла на его зовъ и старый Друкарь тосковалъ. Дни и ночи смѣшались для него въ безцвѣтную и безвкусную сѣрую полосу времени, конецъ которой, — близкій конецъ, — терялся гдѣ-то въ неопредѣленной дали будущаго.
Господинъ Друкарь не испытывалъ особеннаго волненія при мысли объ этомъ концѣ.
Въ немъ угасло желаніе жить и, когда онъ представлялъ себѣ темную вереницу грядущихъ дней, ему приходилось сдерживать въ себѣ трепетъ отвращенія, — отвращенія къ жизни, къ тому завтра, которое его ждало.
Въ этотъ вечеръ отвращеніе овладѣло имъ особенно сильно. И въ то же время, какъ въ его головѣ странно щелкали нелѣпыя слова дѣтской пѣсенки, онъ не столько сознаніемъ, сколько всѣми своими измученными нервами, предчувствовалъ успокоеніе конца.
— Чики, чики, чикалочки…
Въ сущности это совсѣмъ не такъ ужь дурно, — вытянуться послѣдній разъ съ сознаніемъ, что вторично, слава Богу, пожить не хочется.
— Чи-ки, чи-ки, чика-лоч-ки…
Огромное сѣрое пятно на потолкѣ, похожее на какое-то кошмарно-уродливое сказочное животное, колыхалось, топорщилось и гримасничало.
Больной закрылъ глаза.
И вдругъ новая мысль мелькнула въ его головѣ:
Отчего бы и не попробовать!
Нѣсколько минутъ онъ лежалъ въ нерѣшительности, потомъ сдѣлалъ усиліе и приподнялся на локтѣ.
Теперь у него имѣлась опредѣленная цѣль, ради которой стоило сдѣлать усиліе.
Онъ попробовалъ сѣсть, охнулъ и, наконецъ, спустилъ ноги.
— Идетъ дѣло!
Онъ могъ еще двигаться, но съ непривычки у него закружилась голова и, нацѣлившись руками въ косякъ, онъ сдѣлалъ падающее движеніе впередъ. Потомъ медленно и осторожно, чтобы не возбудить вниманія прислуги, возившейся въ кухнѣ, пошелъ, перебираясь по стѣнѣ. Такъ онъ добрался до буфета и, вполнѣ сознавая, что поступаетъ, какъ самоубійца, торопливо налилъ и выпилъ одну за другой двѣ рюмки водки.
Сразу стало тепло и боль въ боку и поясницѣ отошла на второй планъ.
— Недурно!
Теперь онъ игралъ въ здороваго человѣка, какъ дѣти играютъ въ больныхъ.
Нетвердыми шагами, переставъ держаться за стѣну, онъ выбрался въ сосѣднюю комнату, гдѣ разсчитывалъ найти папиросы, и опустился на полъ, потому что былъ не въ силахъ идти дальше.
— Ну, что жь, — сказалъ онъ, — посидимъ. Торопиться, слава Богу, некуда. Какъ это глупо, что я торопился цѣлую жизнь! Все боялся опоздать попасть черту въ зубы…
Привычная складка юмора проползла у него подъ усами, и нѣсколько новыхъ, совсѣмъ недурныхъ мыслей закружилось въ. головѣ.
Прищурившись въ пространство, онъ наблюдалъ за ихъ зарожденіемъ въ его разогрѣтомъ водкой сознаніи. Онъ уже чувствовалъ приближеніе того исключительнаго состоянія, когда его мысль пріобрѣтала нетрезвую дальнозоркость, позволявшую смотрѣть черезъ голову дѣйствительности.
Опершись руками въ полъ, онъ наклонилъ голову и затихъ въ глубокой задумчивости. Комната слегка колыхалась; волненія дня разсѣялись и растаяли въ сознаніи, какъ утренній туманъ подъ лучами солнца; онъ почти пересталъ ощущать себя, какъ въ тѣ прекрасные дни, когда его здоровое и гибкое тѣло еще не имѣло вѣса… И такъ же, какъ въ дни его прекрасной молодости, въ его головѣ мерцала настойчивая, все поглощающая мысль, для которой не было тайнъ… И прошлое, и будущее соединились въ его сознаніи въ одно гармоническое цѣлое, въ которомъ все было совершенно закономѣрно…
Потомъ онъ почувствовалъ вдругъ, что съ его сердцемъ что-то случилось. Былъ моментъ, когда онъ ощутилъ его въ груди, какъ какое-то постороннее, мертвое тѣло. Одновременно съ этимъ сознаніе залила темная волна.
Огонекъ мысли затрепеталъ, какъ пламя гаснущей свѣчи, и исчезъ.
Случайно зашедшая въ комнату прислуга ахнула и заметалась по дому въ полной растерянности,