Последний год войны Черкесии за независимость. 1863—1864 гг. (Фонвиль)

Последний год войны Черкесии за независимость. 1863—1864 гг. : Из записок участника-иностранца
автор А. Фонвилль, французский военный советник

Дата создания: 1863—1864 гг., опубл.: 1927 г. Источник: Фонвилль А. Последний год войны Черкесии за независимость. 1863—1864 гг.: Из записок участника-иностранца. — 2-е изд. Наль­чик: Адыги, 1991. — 48 с.; www.circassianworld.com

Английский пароход отдал буксир и через несколько секунд скрылся во мраке ночи. Мы предоставлены были, таким образом, сами себе. Мы составили совет, и по едино­душному мнению нам следовало прорваться через блокаду и пройти к берегу. Измаил-Бею поручено было побудить к той же решимости старика Гассана. Задача была не легкая, и старый турок, видя, что англичане нас остави­ли, тоже трусил и все толковал о русских крейсерах. «Ког­да я соглашался доставить вас в землю черкесов», гово­рил он, «мы должны были идти на буксире английского парохода. Теперь же приходится пробираться без него. Мы можем быть захвачены. Если бы нас взяли с англичана­ми, все прошло бы благополучно; нас бы отправили плен­никами в Карс или Сухум-Кале; а одних нас непременно повесят».

Много правды было в словах Гассана; но ветер был по­путный, Измаил-Бей обещал такой хороший бакшиш; он так много говорил об интересах религии, и вообще во всех его доводах было столько правдивого и увлекательного, что Гассан перестал упорствовать и направил наше судно по направлению к черкесской земле.

Вот мы уже вышли в море; каик (судно), гонимый попутным ветром, идет превосходно, и в то время как мои компанионы, завернувшись в плащи, спят на палубе, я наблюдаю наших матросов-турок. Старый капитан, в голу­бом кафтане, сидит на румпеле; он совершенно неподви­жен и как будто погружен в глубокий сон, но он даже и не дремлет, и всякий раз как наши взгляды встречаются, он с самодовольствием указывает мне на своих подчинен­ных, послушных малейшему его слову. Легкая улыбка скользит на его тонких губах, и при мерцании маленькой лампы, освещающей компас, я вижу его белые, острые зу­бы. Капитан восхищен своим судном и гордится превосход­но лавирующими матросами, драпирующимися с особою, чисто восточною непринужденностью осанки в невзрачных рубищах, их покрывающих. Все они имеют на голове чал­му; но этот отличительный знак сынов пророка представ­ляется у наших матросов в виде грязного лоскутка пару­сины или же поношенного, изорванного бумажного платка. Между турками-матросами был один негр, с широким лицом и сплюснутым носом, который, по-видимому, обла­дал всеми качествами настоящего моряка.

С наступлением дня все пассажиры перезнакомились между собою; нас было пять европейцев: три поляка и два француза, под начальством полковника Пржевольского, бывшего прежде адъютантом у генерала Бема и 30-ть чер­кесов, под командою Измаил-Бея, одного из значительных убыхских князей. Поручение, возложенное на нас, состояло в доставке горцам пушек и оружия. Черкесы же, находив­шиеся с нами, должны были нас сопровождать и служить нам толмачами. Измаил-Бей, человек около 50-ти лет, дол­го служил в турецкой армии; он был вообще довольно раз­вит и пользовался большим уважением у горцев.

Черкесы были одеты в своем национальном костюме — длинная туника, серого или черного цвета, широкими складками спускающаяся ниже колен, и широкие панта­лоны, на манер турецких. На груди, в виде опахала, рас­положены были классические пороховницы, вставленные в особого рода трубочки, сшитые из той же материи, как и кафтан. Шерстяной плащ с длинными космами шерсти сверху и высокая шапка, черного или серого барашка, до­полняли эту дикую костюмировку, так гармонировавшую с характеристичными фигурами черкесов и с их длинными, клинообразными бородами. Каждый из них имел по кара­бину, большую изогнутую саблю, пристегнутую к боку, и сверх того, за поясом, широкий кинжал и пистолет; все это вооружение было оригинально убрано серебром. Без­оружным черкес не сделает ни шагу; он спит, ест, рабо­тает, всегда и везде с оружием, и до того они привычны носить его с собою, что значительный вес его нисколько их не беспокоит.

Когда наступал час их молитвы, черкесы прежде всего совершали омовение, раскладывали бурки по палубе и за­тем становились в ряд; один из них читал несколько мо­литв из Корана, остальные повторяли за ним в голос и при этом падали ниц. Церемония эта повторялась по не­скольку раз в день; они никогда не забывали своих религиозных обрядов, и каковы бы ни были время и обстоя­тельства, они непременно молились в назначенные часы.

В политике суждения их были чрезвычайно ориги­нальны. Черкесы вполне были убеждены, что Турция — это самая большая, самая населенная и наиболее могуществен­ная держава во всей вселенной; о султане турецком они иначе не говорили, как с знаками особого уважения, до­ходящего до поклонения. Объяснения их насчет крымской войны могут служит образчиком воззрений на современные события, господствующие в девяноста девяти сотых населе­ния Турецкой империи. Вот, между прочим, что рассказы­вали они нам о крымской войне: предполагая начать враж­дебные действия против России, султан не хотел беспо­коить для этого своих мусульманских подданных и не призывал их к оружию, он ограничился только тем, что приказал англичанам и французам прийти и выгнать рус­ских. Вот в каких выражениях они передавали нам под­линный текст султанского приказа: «Собаки вы неверные, сказал посланник султана, если вы тотчас же не придете, мой государь прикажет, потушить огни в ваших кухнях». Эта страшная угроза, конечно, произвела свое действие: французы и англичане должны были повиноваться и тем только спаслись от султанского гнева.

Я им много говорил об итальянцах, пытаясь убедить, что и они также принимали участие в войне против рус­ских, но все было тщетно. Они никогда и не слыхали даже названия этого народа, и для них все те, которые не были ни турки, ни русские, были или англичане, или французы. Меня удивляло это незнакомство горцев с итальянцами, ко­торые во времена Генуэзской республики имели несколько факторий в их землях, на берегу Черного моря; но эти воспоминания были совершенно уже изглаженными, и единственными памятниками господства генуэзцев в тех местах оставались едва заметные развалины нескольких небольших укреплений. Очевидно было также, что черке­сам были более известны и более симпатичны англичане, чем французы. Я никогда не мог дать себе отчета в осно­ваниях этого предпочтения, но оно было всеобщее у гор­цев; одно, чего не могли понимать черкесы и в чем они обвиняли англичан, это то, что у них царствует короле­ва, а не король. У французов и у русских — государи, в Турции — падишах, каким же образом у англичан короле­ва? Этого черкесы никак не могли понять.

Уже начинали нам показываться кавказские горы, мы приближались к берегу, как вдруг среди ночи мы были за­стигнуты штилем. Безветрие это, продолжавшееся в тече­ние трех дней, было для нас крайне некстати, так как, находясь в расстоянии от берега всего в 10-ти лье, мы подвергались опасности попасться русским крейсерам. Тем не менее мы начинали уже совершенно успокаиваться, как вдруг в полдень следующего дня мы заметили пароход, шедший от берега. Парус, совершенно бесполезно бол­тавшийся на мачте нашего судна и белизна которого могла нас выдать, немедленно же был спущен к палубе, и мы стали внимательно следить за подозрительным судном. Но оно. обогнув берег в расстоянии трех лье от нас, спокойно продолжало свой путь и наконец совсем удалилось.

На следующий день новая тревога; но на этот раз бо­лее действительная, потому что показались сначало одно, потом два, и наконец, три судна, шедших уже не берегом, а направлявшихся в открытое море. Что тут оставалось де­лать? Штиль в полном смысле слова, на небе ни одного облака, в воздухе ни самого легкого тумана. В эти минуты все слова и пререкания старого Гассана пришли нам сно­ва на память. Злосчастные корветы между тем продолжа­ли лавировать перед нами, то удаляясь, то приближаясь, производя на нас, в продолжение целого дня, самые не­приятные, томительные ощущения, тем более, что мы очень хорошо понимали цель их маневров. Единственное, что нас спасло, — это мелкость нашего судна; наш каик, едва под­нимавшийся над уровнем моря, совершенно терялся в про­странстве, и чтобы его заметить, в особенности когда парус спущен, нужно было очень близко подойти к нему. Нет возможности исчислить всех проклятий, сыпавшихся при этом на головы оставивших нас англичан; в особеннос­ти не стеснялись в этом случае наши матросы-турки; и каждый раз, как русский корвет приближался к нам, раздражение их усиливалось. И действительно, всеми невзго­дами, всеми испытанными нами неприятностями мы бы­ли обязаны англичанам, которые если бы исполнили свое обещание, то мы были бы доставлены в землю черкесов гораздо прежде, чем русские крейсеры были бы предупреж­дены о нас.

К вечеру погода изменилась: разыгралась страшная бу­ря, сопровождаемая сильным южным ветром; обстоятель­ство это было как нельзя более нам кстати, и мы восполь­зовались им, поставив на каике все паруса. Мачта треща­ла, каик наш бросало, вода заливала палубу, но мы не обращали на это никакого внимания; мы мчались и уже ни о чем более не заботились. Дождь, ветер, молния, вол­ны, все нам было нипочем, и, я думаю, никому и никогда такая страшная погода не причиняла столько радости и утешения, как нам в нашем положении. Вдруг, в темноте, сверкнул перед нами особый свет, наподобие огненного языка. Мы направили все наши трубки на светлевшуюся точку, которая приближалась к нам с неимоверною бы­стротою; сверкнула молния, и мы увидели темный силуэт судна, из трубы которого извергался виденный нам огнен­ный поток. То был русский корвет, летевший на нас на всех парах. Поворотить галс было невозможно, мы были очень близко от корвета; единственный, оставшийся у нас шанс спасения состоял в том, что мы должны были уси­лить ход судна. Вблизи берега корвет не рискнул бы нас преследовать; тогда как, если бы мы повернули в откры­тое море, ему не представлялось никакой опасности гнать­ся за нами. Черкесы и турки, считая себя уже погибшими, пали ниц, читали молитвы и били головами о палубу. Старый Гассан, сохраняя полное спокойствие, молча про­должал управлять ходом судна. Мы были уже так близко к корвету, что могли пересчитать число орудий на нем; но, наконец, нам таки удалось его обогнать, и мы пересек­ли ему путь. В одно мгновение неприятельское судно, ка­завшееся дотоле совершенно покойным, оживилось; но всем направлениям на нем забегали с фонарями, и мы уже слышали морские свистки. Не оставалось никакого сомнения, что нас заметили. И действительно, борты сверк­нули и затем послышался страшный свист, сопровождае­мый взрывами; то была картечь. По нас сделано было три залпа, но темнота и волнение в море помешали действи­тельности неприятельских выстрелов. Мы не были настиг­нуты, и все дело ограничилось несколькими дырами на на­шем парусе. Вскоре мы были уже вне опасности, так как каик наш снова скрылся из виду корвета. Этот последний скоро совсем удалился, и только красноватый отблеск его трубы показывал нам еще несколько времени положение нашего неприятеля; он продолжал свой путь. Мы прибли­зились к берегу, но ночь была так темна, что никто, даже черкесы не могли узнать места, где мы находились; а меж­ду тем это было чрезвычайно важно, так как в продолже­ние трехдневного штиля нас могло занести течением к пункту, занятому русскими. Это нам следовало узнать прежде всего; а между тем хотя мы были и близко от бе­рега, но кроме белой пены от волн, разбивавшихся о бе­рег, ничего не было видно; все было темно кругом нас. Черкесы наши начали кричать, в надежде, что их услышат с берега свои люди, но на эти возгласы им отвечало толь­ко бушующее море. Наконец брошен был наудачу якорь, судно было оставлено в море, и Измаил-Бей в сопровож­дении двух-трех лиц сошел на берег, чтобы осмотреть, где мы находимся. Скоро он возвратился и объявил, что мы стоим на запад от Вардана. Едва только мы направились к этому пункту, как уже рассвело и нашим взорам пред­ставился великолепный пейзаж. Мы огибали громадные утесы, о подножие которых бились волны моря, а на верши­нах их росли гигантские деревья и темные купы вечно зе­ленеющих кустарников; время от времени, сквозь широ­кие расселины в серых скалах, мы видели обширные доли­ны, обставленные высокими горами, крутые скаты кото­рых доверху были покрыты роскошною растительностью. И на всем этом пространстве нигде не было видно и сле­дов человеческого существования; мы начали уже удив­ляться этой пустынности, как вдруг показалась каваль­када черкесов. Наши черкесы начали кричать, произнося какие-то условные военные термины, им отвечали, и они были узнаны. И действительно, в разных местах тотчас же показались всадники, а в какие-нибудь полчаса на верши­нах скал, у входов в долины, везде наконец, мы увидали толпы горцев, приветствовавших наше прибытие ружейны­ми выстрелами; концерт этот сопровождал нас до самого Вардана. Наконец наш каик подошел ко входу в долину, мы сошли на берег, на котором нас ожидало пять или шесть всадников. Приветствия их сопровождались радостными криками, а к Измаил-Бею они все подходили и почтительно целовали его руку. Подложив катки под киль каика, наши матросы, при содействии горцев, вытащили его на песок. Затем было приступлено к выгрузке боевых припасов и пушек; все это было убрано в домик, построенный в камышах, в котором жил Ибрагим. Господин этот играл, по-видимому, особенную роль между началь­никами, которые во всех трудных случаях обращались к нему за советом. Единственный негоциант всей окрестной страны, Ибрагим продавал ткани, табак, ножи, соль, маис, хлеб, наконец, много разных других предметов, которые он обменивал на козью шерсть, мед и иногда даже на серебро. Но все исчисленные, разнообразные произведения составляли только незначительную часть торговли Ибра­гима; настоящий же источник его богатств, причина его пребывания в земле черкесов, был торг невольницами. Ибрагим выжидал обыкновенно удобных случаев, и когда к нему приводили молоденьких и хорошеньких черкешенок и притом запрашивали за них не слишком дорого, он их покупал и затем перепродавал в Турцию. Торговля эта, видимо, была очень выгодна для Ибрагима; сперва он по­казался перед нами в какой-то отвратительной парусине, свидетельствовавшей о его крайней бедности; но после то­го, как он с небольшим знанием дела указал неопытным черкесам, как удобнее вытащить на берег наш каик; после того, как он кончил все распоряжения по разгрузке и по доставлении в его дом багажа, он явился к нам в велико­лепной голубой тунике, разукрашенной серебром. Он пред­ложил нам по чашке кофе по-турецки. Горцы, толкавшиеся вокруг нас, не упускали нас ни на одну минуту из ви­ду и, казалось, не могли насмотреться на нас. А между тем экипаж наш был так жалок и физиономии наши не представляли ничего особенно важного. Увы, мы и не по­дозревали того, что эти мучения будут нас тяготить во все время пребывания нашего у горцев; любопытство их было неиссякаемо, и в день нашего отъезда они рассматривали нас с той же жадностью, как и в день приезда. Эти любо­пытные, в свою очередь, заслуживали внимания и с нашей стороны. Они были высокого роста, крепкого телосложе­ния, с правильными лицами и с открытым, смелым взгля­дом; движения их легкие, быстрые и свободные, свидетель­ствовали о силе и необыкновенной ловкости. Хотя почти все они были довольно бедно одеты, тем не менее общий вид их был очень хорош, и если бы они носили европейский костюм, то были бы чрезвычайно красивы и статны. При нашем входе в маленький деревянный дом Ибра­гима весь его живой товар, т.е. пять или шесть моло­деньких девушек, как добрые и верные мусульманки, боясь взглядов неверных, тотчас же все убежали. Несмот­ря, однако же, на поспешность их ухода, мы успели-таки заметить и убедиться, что Ибрагим очень хорошо понимал интерес его торговли и что у него были экземпляры только первого разбора. Попивая наш кофе, мы беседовали с не­которыми черкесами, которые знакомили нас с положением дел в их стране.

Русские, имея в виду, что европейские дела могут от­влечь их внимание, употребляли в то же время все их усилия, чтобы поскорее окончить подчинение их влады­честву оставшихся еще непокорными горских племен. Три колонны производили концентрическое движение по стране. Первые две колонны, пройдя всю землю абадзе­хов, угрожали убыхам, одна от Гагр, с восточной сторо­ны, другая от Туапсе, с северной стороны. Наконец, с запада третья колонна приближалась к главному пунк­ту шапсугов. В крае к тому же свирепствовал такой голод, что несчастные жители, доведенные до крайности, употребляли в пищу древесные листья; эта нищета по­родила тиф, произведший в населении страшные опусто­шения. Перед нашим прибытием горцы, совершенно упавшие духом, как они рассказывали, собирались уже отдаться добровольно русским или же эмигрировать в Турцию. Наше прибытие совершенно изменило это ре­шение, и мы старались их убедить защищаться с преж­ней твердостью до тех пор, пока не придет к ним на помощь Европа. Во всяком же случае мы не могли ума­лить затруднительность нашего положения, так как в тылу у нас было море, а корветы русские, беспрестан­но крейсировавшие около берега, отнимали всякую воз­можность правильного сообщения с Турцией.

Участок земли, который занимали еще непокорные горцы, заключал в себе от 30—40 лье в длину и не бо­лее 10-ти лье в ширину; местами русские посты были не более как в трех лье от моря. К сожалению, мы были далеко не в большом числе и вспомогательные средства, нами доставленные, были во всяком случае ничтожны. Ничего подобного тому, что мы нашли на месте, нам не было объявлено в Константинополе, тем не менее мы совершили уже такое путешествие, мы возбудили нашим прибытием в горцах столько мужества и энергии, что нам не оставалось уже более ни одной минуты колеба­ния в преследовании нашего дела.

Измаил-Бей прислал за нами лошадей и проводни­ков, и мы тотчас же отправились в его аул, расположен­ный на небольшой речке, орошающей долину Вардана. Мы ехали узкой, извилистой тропинкой но берегу речки, скрывающейся в кучках зеленых душистых кустарников. Время от времени, выбираясь из густой зелени, мы ви­дели нависшие над нашими головами крутые скалы гор. Несколько раз, на небольших проталинах, покры­тых густою зеленью, нас встречали и приветствовали толпы горцев.

Не широкая, но быстрая и шумящая река извива­лась между громадными утесами; она была неглубока, и лошади наши, переходя ее девять раз на пути к Измаил-Бею вброд, были только по грудь в воде.

Аул Измаил-Бея, куда мы вскоре приехали, как и все черкесские аулы, состоял из дюжины низеньких до­мов, расположенных без всякой симметрии внутри огра­ды, запертой непроницаемыми заборами. Несколь­ко толстых палисадников разделяли эту ограду на отделе­ния, разделенные между собою таким образом, что для того, чтобы пройти из одного отделения в другое, нужно было эскаладировать эти особого рода баррикады. В каж­дом ауле, непосредственно у ворот ограды, находилась го­стиница, в этот-то дом мы и были помещены. Земляной пол, стены из глины, крыша, покрытая дырявыми планка­ми, сквозь которые можно было считать звезды в небе, — таково было наше жилище. Когда наступила обеденная пора, к нам явилась, целая процессия невольников, одни несли воду для омовения, как это предписывалось кора­ном, другие разостлали на полу циновки и ковры, предла­гая нам сесть на них. Весь этот церемониал исполнялся при освещении факелами из смолистого дерева. На неболь­шом столе, поставленном перед нами, находилась какая-то белая масса, нечто вроде каши, приготовленной из проса, в средине этого торта было отверстие, наполненное крас­новатым соусом. Ни вилки, ни ножи не употребляются гор­цами. Когда мы покончили с кашею, нам подали большую деревянную миску с козьим бульоном, в котором были рас­пущены зерна маиса и положено немало-таки индейского перцу. Обед этот был великолепный, и мы нисколько не сомневались в том, что на этот раз нас угощали с необы­чайной роскошью. Впоследствии мы в этом вполне убеди­лись, потому что, исключая самых больших празднеств и церемоний, нам никогда не предлагали такого роскошного угощения.

По окончании обеда мы познакомились с главными на­чальниками края, которые, получив известие о приезде Из­маил-Бея, считали долгом явиться к нему. Первым из них был некто Хаджи-Керандук, родственник Измаил-Бея, большой весельчак, человек лет 60-ти, с длинной черной бородой и с пренеприятной физиономией. Он говорил вооб­ще мало, но каждый раз, что мы на него смотрели, он счи­тал нужным почему-то улыбаться; в его глазах было ка­кое-то особенно зверское выражение. Его рекомендовали нам как воина, необычайная храбрость которого вошла в народную пословицу. Два широких рубца на лице его по­казывали, что он не раз бывал в схватках с русскими.

Затем следовал Эльбуце-Берцек, небольшой человек, с прелукавой миной и с рыжей бородой с проседью, одна но­га у него была так сильно ранена, что он иначе и не хо­дил, как в сопровождении двух невольников. После него следовал Аль-Гас, седой старик, с почтенной физиономией, к тому же немало заботившийся о своей наружности, и в то время как Хаджи-Керандук и Эльбуце-Берцек отлича­лись от простого народа только серебряными вышивками на патронташах, Аль-Гас носил великолепную из русского сукна тунику и красивую астраханскую шапочку, подбитую шелком. Последняя замечательная личность, с которой мы познакомились, был Жамбуллет, двоюродный брат Изма­ил-Бея, молодой человек лет 25-ти, блондин, красивый собой и с прекрасными манерами. Его руки, которые он с самодовольством выставлял напоказ, могли бы сделать честь любой красавице. Долгое пребывание его в Турции придало его манерам некоторый оттенок, резко отличав­ший его от несколько дикой наружности его сотоварищей.

В одно прекрасное утро рабы Измаил-Бея привели к нам лошадей, и мы отправились для присутствования на одном большом митинге, или народном собрании, на ко­тором должно было обсуждаться положение дел края. После часа езды в горы, мы приехали на довольно об­ширное плато, на котором уже было собрано 500 или 600 черкесов. Со всех сторон подходили другие, и в самом не­продолжительном времени всех собравшихся было около 4 тысяч человек. Горцы были в полном вооружении и вер­хами; затем, сойдя с лошадей и привязав их к деревьям, они образовали круг, в середине которого поместились начальники, сидя на соломенных связках. Водворилась ти­шина, и заседание открылось. Первым говорил Измаил-Бей; речь его была довольно длинна; по окончании ее, от­ветив на несколько сделанных ему возражений, Измаил-Бей передает слово другому. Ораторы сменяются, собрание волнуется, подымаются разные вопросы, возбуждаются споры. Нам уже приходит мысль, что прениям этим никогда не будет конца, как вдруг, как бы по мановению жезла, снова восстанавливается мертвая тишина. Эта сцена по­вторяется несколько раз, и, таким образом, в продолже­ние двух часов мы были свидетелями, так сказать, нату­рального парламентаризма. Наконец круг расстраивается, мы полагаем, что заседание окончено, но ничуть не быва­ло, все взоры обращаются в одну сторону, на дерево, по которому один член собрания вскарабкивается с необык­новенной поспешностью. Достигнув верхушки, он умащи­вается там самым комфортабельным образом и начинает оттуда держать какую-то речь, которую, однако, все слу­шают с полным благоговением. Индивидуум этот, так вы­соко взгромоздившийся, объявил постановления собрания, и нам сказали потом, что решения собрания не могут быть действительны и законны без этого обряда. Решено было призвать всех убыхов к оружию в самый короткий срок. Каждый аул обязан выставить одного экипированного вои­на и кормить в продолжение всей кампании. Когда таким образом общественное дело было порешено, собрание при­ступило к разбору частных дел. Снова составили круг, и скоро несколько дел были обсуждены; большая часть их касалась воровства. По выслушании показаний обвиняв­ших, обвиняемых и свидетелей собрание объявило свой приговор, а герольд отправился на дерево для утвержде­ния этого приговора.

Эти митинги представляют собой единственную власть в стране, потому что начальники, хотя вообще и очень ува­жаемые, не имеют, однако, никаких прав. Все свободные черкесы, богатые и бедные, равноправны и одинаково под­чиняются постановлениям и решениям народных собраний.

Когда все дела на собрании были покончены, мы отпра­вились в аул, в котором происходило большое празднество; причины этого торжества так исключительны и оригиналь­ны, что заслуживают того, чтоб о них сказать несколько слов. По древнему, укоренившемуся в стране обычаю, ког­да у какого-нибудь начальника рождался сын, то черкес менее благородный, для того чтобы породниться с отцом новорожденного, похищал этого последнего и честь воспи­тания ребенка принимал на себя. Семейство новорожден­ного в этих случаях уже и не вспоминало о ребенке до тех пор, пока он не достигал семи или восьмилетнего воз­раста; тогда, обыкновенно, одетого в роскошный костюм ребенка возвращали с большою церемонией его отцу. Мальчик, возвратившись домой, садится на лошадь и, со­провождаемый несколькими друзьями, объезжает страну, приглашая всех принять участие в празднестве, которое дается в честь его. Мы тоже были приглашены, не имея сперва никакого понятия об этом обычае, но когда нам объяснили его, тогда мы действительно припомнили, что дня три тому назад к нам в аул являлся особенный кор­теж, цель посещения которого мы тогда никак еще не мог­ли себе объяснить. Мы видели только, что в аул Измаил-Бея приезжали двенадцать всадников в парадных костю­мах и что между ними мальчик, одетый в черкесский плащ из ярко-красного сукна, вышитый по всем швам серебром. К немалому удивлению нашему, мы заметили на нем саб­лю, ружье и пистолет, все чрезвычайно оригинально убранное и тщательно прилаженное к его маленькой фи­гурке.

На празднестве мы встретили большую часть членов на­родного собрания, и, сверх того, тут же присутствовала огромная толпа молодых людей, в серьезных делах не при­нимавших участия, здесь же бывших на первом плане.

Праздник начался тем, что один всадник с зеленым значком в руке скакал, преследуемый сотней своих товари­щей, старавшихся вырвать у него из рук флаг. Всадник кидался во все стороны небольшого плато, на котором и мы находились, и употреблял всевозможные уловки, чтобы сохранить у себя трофей. Несмотря, однако, на все уверт­ки и изменения направлений, значок был у него отнят, и похититель, в свою очередь, делался предметом всеобще­го преследования. Забава эта продолжалась довольно дол­го, и мы с особенным интересом следили за скакавшими, которые с необыкновенной ловкостью и грацией управляли на всем скаку своими маленькими, живыми и чрезвычайно красивыми лошадками. Особенно ловкие эволюции вызывали целый гром рукоплесканий присутствовавших, и к концу игры мы заметили, что к толпе, исключительно со­стоявшей вначале из молодежи, присоединилось несколько стариков с седыми бородами, привлеченных всеобщим одушевлением. Во время этой джигитовки всадники время от времени стреляли в воздух, так что в продолжение це­лого дня слышна была беспрерывная пальба. В то же время местами образовались небольшие кучки мужчин, мы подходили к этим группам и видели в каждой из них тан­цевавших девушек. Танцовщицы эти, держа в каждой ру­ке по фуляру, с необыкновенной грацией махали платками, изгибаясь всем станом в такт довольно монотонного напе­ва, исполняемого всеми присутствовавшими. Напев этот, весьма оригинальный, сопровождался битьем в ладоши.

Все достоинство танцев девушек заключалось в том, что они выказывали при этом всю прелесть их форм и необык­новенную гибкость их стройных талий. Все девушки бы­ли красивой наружности, а некоторые — просто красави­цы. Руки почти у всех у них — верх совершенства, что же касается блеска их больших глаз, разрисованных по во­сточным обычаям, то нет возможности выразить пером всю силу этого блеска. В первый раз мне довелось видеть вбли­зи черкешенок, и я должен сознаться, что нашел в них именно все то, о чем давно уже читал и слушал. Костюм черкешенок еще более возвышает их прелести. Они носят голубые платья, которых талия застегивается на груди серебряными бляхами; затем широкая юбка, спереди откры­тая, и цветные широкие турецкие панталоны, спускаю­щиеся до лодыжек; их руки, покрытые рубашечными ру­кавами из красного или желтого шелка, проходят в отверстия рукавов платья, а эти последние, разрезанные по всей длине их, болтаются вокруг стана. Платье, пантало­ны, рубашка — весь костюм украшен самыми причудливы­ми арабесками из серебра. На головах девушки носят вы­сокие остроконечные шапочки; волосы заплетаются в три косы, из которых одна висит назади, на спине, две же другие выставляются вперед и спускаются до пояса, сделанно­го из красного сафьяна и усеянного разными серебряны­ми бляхами и другими украшениями; наконец, ноги обу­ты в полусапожки разных цветов.

Замужние женщины не принимают участия в танцах и любуются празднеством с особых мест, исключительно для них назначенных, одеты они точно так же, как и девушки, вся разница заключается в большом белом вуале, кото­рый покрывает всю их фигуру, кроме глаз.

Когда девушки устали, наконец, танцевать, подан был обед, в котором приняли участие все присутствовавшие; я заметил, однако, при этом, что не все одинаково были угощаемы. Большей части публики были предложены ка­ша из проса и небольшие кусочки солонины, между тем как некоторым, в том числе и нам, были поданы коза, ма­ленькие пирожки и мед. Сверх того, в заключение обеда, в виде десерта, нам подали деревянную чашу, наполнен­ную белою и гутою жидкостью: это была перебродившая мука из проса, приготовленная на меду и на воде. Хотя нельзя сказать, чтобы это питье было особенно вкусное, тем не менее мы убедились впоследствии, что для черке­сов оно было нечто особенно редкостное. Так, когда мы попробовали этого питья и затем предложили его стоявшим около нас черкесам, надобно было видеть, как они были счастливы и с какою завистью на них смотрели те, которым не досталось попробовать этого питья.

После обеда танцы возобновились. Угощение, видимо, восстановило силы пировавших, и танцы приняли характер еще более оживленный, чем до обеда; на этот раз к танце­вавшим девушкам присоединились и мужчины. Все прини­мавшие участие в танцах, и мужчины, и женщины, взяв­шись за руки, вытянулись в одну длинную линию; затем, подпрыгивая и подпевая в такт, они начали выделывать самые эксцентричные курбеты. В то же время несколько мужчин, сев на лошадей, отъехали на небольшое расстоя­ние и бросились оттуда стремительно во весь скачь на ли­нию танцевавших, намереваясь разорвать ее; но танцевав­ших защищала толпа пеших, бывших почти в том же числе, как и всадники; пехотинцы эти, вооруженные ду­бьем, встречали нападавших всадников, ударяя палками по мордам лошадей и, таким образом, препятствовали раз­рыву линии. Вся эта свалка сопровождалась невыразимым шумом, еще более усиливавшимся ружейными залпами, которые было замолкли на время обеда, но теперь снова возобновились с необычайным постоянством.

Лошади становились на дыбы; отраженные всадники с необыкновенной яростью снова бросались в атаку; наконец все это смешалось, спуталось, — шум, крик и общее смя­тение.

Каждую минуту мы были в страхе, что вот, вот линия будет прорвана и несколько танцовщиц будут раздавлены; ничуть не бывало. Несмотря на значительное увеличение числа всадников, несмотря на новый маневр их с более верным шансом прорвать линию, состоявший в том, что они разделились на несколько партий, им все-таки не уда­лось достигнуть своей цели. Дивертисмент этот, немножко страшный, впрочем, продолжался довольно долго, и неве­роятное дело — при этом не было ни одного несчастного случая.

Наконец, мы оставили ликовавших доканчивать их за­бавы, а сами отправились в аул. Поднявшись на гору, мы заметили в море два русских корвета, обстреливавших берег. В ожидании высадки русских, мы тотчас же поска­кали к берегу; нам попалось на дороге несколько жен­щин и детей из аулов, расположенных на берегу, спасав­шихся во внутрь страны. Ядра свистали между деревьями, обламывая ветви и сучья и рикошетируя по скалам. Гранаты врывались в землю и разрывались в ней; при этом несколько черкесов было ранено, и мы их нашли укрывши­мися в небольшом сарае. Около этих несчастных ухажи­вал старый хаджи, которого все медицинские познания ограничивались одним средством, с помощью которого он излечивал всякие болезни; из путешествия своего в Мек­ку хаджи принес какую-то печатку, на которой был вы­резан стих из Корана. Когда он приступал к лечению, то прежде всего намазывал эту печатку чернилами, затем отпечатывал на клочке бумаги стих из Корана и бумаж­ку эту клал на чашу, наполненную водой, больной должен был выпить несколько глотков этого питья, и затем он мог быть совершенно спокоен за немедленное же излечение. Хаджи пользовался полнейшим доверием у черкесов; к не­му приходили больные из самых отдаленных мест, и хотя они зачастую и умирали, но это ничего не значило, и поч­тенный хаджи, бывший единственным доктором во всей стране, постоянно имел огромное число пациентов.

Мы оставили его ухаживать за ранеными, а сами на­правились к берегу, где нашли толпу черкесов, засевших в засаду за небольшим холмом. Русские корветы стояли около самого берега. Каик, вытащенный на берег и постав­ленный позади дома Ибрагима, был причиною всей этой тревоги; русские его заметили и пронизали его ядрами до такой степени, что вся соль, наполнявшая каик, высыпа­лась из него на песок. Предполагая, что русские, может быть, высадятся, чтобы сжечь это несчастное судно, мы вознамерились приблизиться к нему, чтобы не упустить такого удобного случая. К несчастью, чтобы переменить ме­сто нашей засады, нужно было перебежать совершенно открытое пространство, причем четверо из нашей команды были ранены картечью. Черкесы тотчас же отнесли их к старому хаджи. Мы засели за небольшой бугорок, впереди нас находились Ибрагим и матросы с судна. Они были в страшном смущении: турки, видя их судно разрушенным, а Ибрагим — по случаю потери соли и в виду разрушения ядрами его жилища, в котором находились все его богат­ства.

В то время как русские продолжали обстреливать бе­рег по всем направлениям, мы занялись рассматриванием корветов. Это были два весьма красивых военных судна, каждое о восьми орудиях. Мы видели в подзорные трубки офицеров, находившихся на корме и отдававших приказа­ния матросам, бегавшим по палубе. Ядра свистали, пролетали над нашими головами, а гранаты разрывались в горах позади нас. Несмотря на превосходную позицию, нами занимаемую, мы не могли отвечать на выстрелы с корве­тов, так как пушки наши были отвезены во внутрь страны, и чтобы доставить их на берег, потребовалось бы не менее целых суток. Не будь этого обстоятельства, мы могли бы причинить русским немало вреда, так как они, не подо­зревая, что у нас есть орудия, подошли слишком близко к берегу. Мало-помалу наш отряд постоянно увеличивался и достиг, наконец, от 700 до 800 человек.

К сожалению, русские не решились высадиться, и с на­ступлением ночи их корветы отправились в море. В этот день у нас было 20 человек убитых и столько же раненых.

Несколько дней спустя нам приходилось оставить Вардан для того, чтобы направиться против русских, угро­жавших Туапсе. Мы отправились береговою дорогою, ко­торая была главной коммуникационной линией края. За­труднения, встреченные нами на этом пути, убедили нас, сколько трудностей, часто самых непреодолимых, представ­ляет поход в подобной гористой, неровной местности.

Путь, которым мы следовали, представлял тропинку у подножия скал; местами он был так загроможден, что нам приходилось спускаться к самому морю и идти водою. На каждом шагу попадались обломки утесов, среди которых наши лошади, хотя и привычные к подобного рода путе­шествиям, двигались с большим трудом.

Когда мы еще на судах подходили морем к берегу, уте­сы, его обрамляющие, казались нам тогда очень высокими; но теперь, когда пришлось идти у подножия этих скал, мы увидели, что они были гигантских размеров; средняя их высота простиралась от 100 до 200 метров, а в некоторых местах они достигали вдвое большей высоты.

В дурную, бурную погоду дорога здесь делалась непро­ходимою; морские волны, ударяясь и разбиваясь об эти на­туральные каменные стены, поднимались на значительную высоту с грохотом, похожим на раскаты грома. К счастью нашему, время стояло хорошее, мы шли благополучно, и наши маленькие лошади необыкновенно искусно обходили все встречавшиеся на пути препятствия. Проходя повсю­ду, карабкаясь с необыкновенною легкостью по скользким утесам, они без всякого затруднения входили и в воду, когда в том случалась надобность; наши лошади не были подкованы, и именно вследствие этого они никогда не спо­тыкались и преодолевали все затруднения, которые непре­менно бы остановили всякую европейскую лошадь.

Время от времени нам приходилось переправляться че­рез реки, переполненные от дождей водою, и наши лоша­ди, не достававшие в глубоких местах дна, относились си­лою течения на значительные расстояния от мест, которых мы хотели достигнуть.

Мы встретили несколько партий абадзехов, бежавших от русских. Несчастные эти находились в самом жалком положении: едва покрытые рубищем, гоня перед собою не­большие стада овец, единственный источник их пропита­ния,— мужчины, женщины, дети следовали молча одни за другими, ведя в поводу несколько изнуренных лошадей, на которых был навален весь домашний скарб и все, что они успели захватить с собой.

Встречая на пути какое-нибудь закрытие, партия этих беглецов останавливалась табором, и так как в это время уже было довольно холодно, то положение их делалось не­выносимым. Настигая такие партии при переправах через реки, мы им помогали, переезжая по нескольку раз через реку, перевозили на своих лошадях женщин и детей. К сожалению, мы не могли, конечно, поспевать всюду, и не­вдалеке от одной реки, более других значительной, мы услыхали раздирающие крики о спасении. То было не­сколько несчастных, изнуренных усталостью, которые, на­мереваясь переправиться через реку, были унесены тече­нием в море. Нам удалось спасти только троих, осталь­ные погибли в быстро несущемся потоке.

Первая наша остановка была в месте, называемом Субеш, посреди развалин русского форта.

Подобные форты находились по всему берегу, и я имел случай видеть четыре таких форта, еще более значитель­ных размеров. Когда я осматривал эти форты, они пред­ставляли самый жалкий вид. Русские оставили их совер­шенно разрушенными, и все это разрушение имело харак­тер поспешного оставления фортов; чего нельзя было уничтожить другими средствами, то было взорвано посред­ством пороха. До крымской войны русские занимали эти посты, и черкесы не могли их выбить из них без артилле­рии; но, благодаря гористой местности, черкесы постоян­но держали русских в блокаде, и гарнизон этих укрепле­ний не мог выйти из них, не подвергаясь большой опасно­сти. После Альминского сражения, когда союзная армия подошла к Севастополю, русские послали к восточному берегу Черного моря транспортную флотилию, которая и взяла с собою орудия и войска из этих фортов.

Несколько дней спустя, наш путь был остановлен страшным ураганом, и мы расположились в месте, назы­ваемом Мукуб. Море страшно волновалось, и горные пото­ки с ужасным шумом уносили в него громадные камни; продолжать путь не было никакой возможности. Мы поспе­шили устроить несколько шалашей из листьев, в кото­рых спрятали все свои запасы, и в продолжение четырех дней хлопотали только около них, чтобы спасти их от на­воднения. К счастью, погода восстановилась, и если бы дожди продолжались еще дольше, мы погибли бы от голо­да; не было никакой возможности сделать ни одного ша­гу от места нашего пребывания для отыскания каких-ли­бо припасов, а вместе с тем никто не мог и принести нам их, до такой степени все дороги сделались непроходимыми.

Наконец погода позволила нам отправиться в путь и проследовать во внутрь страны. Трудно представить тот путь, по которому пришлось нам следовать. Это была не­большая тропинка, едва заметная, пролегавшая по скатам крутых гор, ежеминутно мы проходили над страшными пропастями; наши лошади, привычные ко всему этому, обходили самые затруднительные места с легкостью дикой козы. Несмотря, однако, на это, нам не раз приходилось слезать с лошадей и идти пешком по узенькой тропе над пропастями, по которой решительно нельзя было следо­вать, сидя верхом на лошади. Черкесы первые подавали нам в этом пример, и мы следовали уже за ними, призы­вая в пособие все наше хладнокровие; тем не менее, и в особенности вначале, мы были в крайне затруднительном положении. Особенно нас затрудняли наши лошади, ко­торых приходилось при этом держать в поводу с больши­ми предосторожностями. Проводники наши сами ужасно боялись этого перехода, и если и рисковали следовать этим путем, то только для сокращения дороги.

С наступлением ночи уже не было возможности дви­гаться далее, поэтому нам часто приходилось останавли­ваться на ночлег на самых высоких возвышенностях, где температура была очень низка. В первые дни мы имели еще возможность постоянно поддерживать огонь и сжига­ли целые деревья; это доставляло нам возможность отды­хать сном по нескольку часов. Но когда мы приблизились к расположению русских, то должны были отказаться и от этого удовольствия, из опасения быть замеченными не­приятелем. Мы проводили тогда ночи крайне беспокойно, и в довершение всех бед у нас не было ни палаток, ни ка­ких-либо других закрытий, ни провизии; когда же наступила зима, мы страшно страдали от холода, и нередко наши люди замерзали на бивуаках.

Однажды ночью мы увидели приближавшуюся к нам толпу людей с факелами; среди этой толпы мы заметили одного, высокого роста человека, одетого в широкую мед­вежью шубу, с огромным топором на плече. Его высокая баранья шапка космами волос непосредственно сливалась с его длинною черною бородою, спускавшеюся до пояса; среди этой массы густых курчавых волос виднелись два блестящих, свирепых глаза. Этот страшный господин сме­ло подошел к нашему полковнику, отдал ему, по-военному, честь и произнес несколько слов по-польски:

— Ты поляк? — сказал ему удивленный полковник.

— Да, и я прошу вас принять меня в ряды ваших сол­дат.

Предложение это было немедленно принято, и мы при­гласили новобранца сесть около нас, возле огня. Это был человек лет около сорока, он казался очень полным, здоро­вым, и, несмотря на его дикий, суровый вид, заметно бы­ло, что он сохранил еще привычку к военной дисциплине и помнил обычаи своей страны; он отвечал на наши вопро­сы без всякого замешательства, и хотя жил уже около 15-ти лет у черкесов, тем не менее очень хорошо объяснял­ся по-польски.

Фома, так было его имя, был взят на службу 18-ти лет от роду и послан на Кавказ. Однажды, когда он занимал­ся с солдатами своего полка рубкою дров, черкесы внезап­но напали на них, большую часть перебили, остальных за­брали в плен. По обычаям страны, пленные были закаба­лены тотчас же в неволю, и Фома провел несколько лет в самой грустной обстановке. Наконец случилось событие, изменившее его участь.

Шамиль, упорно державшийся против русских в Даге­стане, вознамерился послать своих помощников побудить непокорные и не доставлявшие ему никакой помощи племе­на западного Кавказа принять участие в войне; с этой целью он выбрал одного чрезвычайно способного и ловко­го человека, так называемого наиба, т.е. духовное лицо. Этому наибу, в самое короткое время, удалось приобресть большое число партизан и побудить всех адыге, т.е. аба­дзехов, шапсугов и убыхов, платить Шамилю подать на­турою и выставлять контингент войск, чего до сих пор Ша­миль никаким образом не мог от них добиться. Средства, которые употреблял при этом наиб, были столько же просты, сколько и необыкновенно ловки.

Черкесы не были еще тогда все мусульманами; боль­шая часть их были идолопоклонники. Наиб поучал их мусульманской религии и проповедовал священную войну; в то время страна эта была вполне подготовлена к пропо­ведям подобного рода, так как все тамошние князья, вследствие беспрестанных сношений с Турцией, большей частью, были уже обращены в исламизм. На этом-то и основал вначале все свои действия наиб, и с помощью этих князей обратил в исламизм силою все население края. Религиозная пропаганда распространялась с необыкновен­ной быстротой, и в скором времени все адыге сделались мусульманами. Но этот первый успех не мог удовлетворить наиба, и когда обращение в мусульманство сделалось уже повсеместным, тогда он приступил к выполнению глав­ной цели его миссии — регулярной отправки материальной помощи Шамилю. Имея в виду, однако, при этом серьез­ные затруднения и опасаясь оппозиции, наиб возымел счастливую мысль освободить из невольничества всех плен­ных русских и, обратив их в исламизм, составить из них ядро маленькой армии. План этот вполне удался наибу; благодаря этому небольшому военному отряду, он мог пользоваться соревнованием, всегда существовавшим меж­ду этими полудикими племенами, и, нейтрализуя и тех и других, он, таким образом, был полным над ними власте­лином. Он начал собирать с них подати, набирать из насе­ления солдат и оказал тем большую услугу Шамилю. На­иб объезжал, во главе своей шайки, по всем горам, обязы­вая всех обитателей собраться в его лагерь для молитвы Аллаху, а также и для приношения контрибуций. Все не­покорные без всякой пощады были убиваемы, и малейшее приказание грозного наиба исполнялось беспрекословно.

Такая система управления страною продолжалась до тех пор, пока держался Шамиль; но как только он был взят, наиб, очень хорошо сознавая всю опасность своего положения, счел за лучшее немедленно же бежать в Тур­цию, к великой радости черкесов, для которых иго его ста­новилось, наконец, невыносимым. Странная вещь, однако, подобная система обращения имела положительный успех, и все черкесы, в самое короткое время, сделались совер­шеннейшими мусульманами; особенно замечательно то об­стоятельство, что новообращенные с необыкновенною точ­ностью исполняли все предписания Корана; черкесы ни­когда не едят свинины, соблюдают пост рамазана и испол­няют все обычаи молитвы так же точно и правильно, как какой-нибудь муфти.

Фома был в составе партии наиба, и он точно так же, в продолжение нескольких лет, странствовал с наибом по всем горам, среди которых мы находились в настоящее время. И если черкесы были наполовину идолопоклонни­ки и наполовину мусульмане, то Фома представлял в этом случае феномен совершенно особого рода. В одно и то же время он был и ревностнейший католик и усердный му­сульманин; в начале и после всякого принятия пищи он непременно произносил католические молитвы, а когда муфти призывал верных к молитве, ничто не могло поме­шать Фоме самым поспешным образом занять место в рядах черкесов и молиться вместе с ними. Когда ему случа­лось быть иногда чем-нибудь сильно пораженным, он тот­час же, с необыкновенною быстротою осенял себя крестны­ми знамениями, что, однако, нисколько не мешало в то же время, тяжело вздыхая, как это обыкновенно делают сы­ны пророка, произносить слова: «Аллах, Аллах». Все это Фома делал с такою наивною простотою и с такою теплою верою, что нужно было иметь слишком жестокое сердце, чтобы отказать ему в отпущении грехов. Впрочем, если и водились за этим несчастным какие-нибудь грешки, то он искупил их самым усердным покаянием: жизнь в этих го­рах была сцеплением тысячи разных приключений "и не­счастий, о которых трудно составить себе понятие.

Когда наиб бежал в Турцию, черкесы выместили на его приближенных все притеснения, которые они терпели от него, и умертвили всех их. Фома спасся от мести черкесов, и благодаря ходатайству одного князя, которому он ока­зал какую-то услугу, он сохранил даже свободу. Он посе­лился на жительство в одном ауле, обрабатывал землю, женился; одним словом, сделался вполне черкесом.

Ко времени нашего прибытия в землю черкесов, партия-отряд абадзехов напала на дом Фомы, разграбила его, по­дожгла и убежала, захватив все имущество Фомы и даже жену его; спасая себя от когтей этих хищников, Фома встретился, как сказано выше, с нами. В скором же време­ни он сделался вполне нашим сообщником, и знание им местности было нам чрезвычайно полезно. Благодаря ему, мы могли дать себе отчет во множестве таких дел, кото­рые мы бы никогда не поняли без его содействия. Он, меж­ду прочим, посвятил нас во все тайны и подробности об­щественного и политического устройства этой оригиналь­ной и своеобразной страны.

Нас очень удивляло, что мы не встречали в этой стра­не не только города, но даже ни селения, ни деревушки; оказалось, что ничего подобного и не было там; аулы же разбросаны по горам, на различных расстояниях один от другого. Все аулы, расположенные в одной долине, состав­ляли общину и обозначались названием долины.

Жители выбирали одного из своей среды, обыкновенно, самого старого, для обсуждения незначительных споров, которые не стоило доводить до обсуждения на народных собраниях. Старшина этот в военное время заведовал контингентом небольших конфедераций, и нередко случа­лось, что простой старшина, подобного рода, имел гораз­до более влияния в стране, чем какой-нибудь князь. Зна­чение обязанностей старшины определялось количеством соединенных аулов и зависело еще от личной храбрости и особенно от набожности должностного лица; если это был хаджи, т.е. совершивший путешествие в Мекку, то значе­ние его было весьма важное. Надобно, впрочем, заметить, что когда в долине был такой аул, в котором проживал князь, то обыкновенно он избирался постоянно для управ­ления делами, и в этом случае избирательная должность делалась почти наследственною.

После нескольких дней пути мы прибыли к одному месту, составлявшему пункт весьма важный, на гребне гор, отделявших нас от русских. В этом-то пункте и долж­на была собраться вся вооруженная сила страны. Мы наш­ли там всего только 200 или 300 шапсугов, которым было поручено наблюдение за неприятелем и защита горного прохода; посты их, укрытые по скатам гор, простирались до самого расположения русских, находившихся от нас почти на час ходу. Первой нашей заботой было обрекогносцировать расположение неприятеля. С пункта, с кото­рого мы могли обозреть это расположение, мы очень ясно видели белые палатки и расставленные в порядке орудия; приблизившись же еще более, мы могли различать даже людей и лошадей, двигавшихся по лагерю.

Мы имели против себя авангард колонны, занимавшей все пространство до реки Кубани, которая составляла операционный базис русских.

Русские, очень хорошо знавшие, что у черкесов не было артиллерии, совершенно безопасно подвигались все более и более в горы. К несчастью, наши орудия были так тяже­лы, что, ввиду состояния дорог в крае, нечего было и рассчитывать на содействие их. Неприятель расположен был в овраге, на берегах реки Пшехи; лагерь его был за­щищен с одной стороны рекою, с другой земляным валом, окруженным глубоким рвом; в отряде русских было около 20-ти горных орудий.

По возвращении к месту расположения нашего, нам был устроен самый блестящий прием. Черкесы убили не­сколько коз и наварили для нас проса; во время обеда и после него они развлекали нас своими воинственными пес­нями, весьма мало гармоничными, но зато чрезвычайно оригинальными. Среди самого празднества к нам приведе­но было несколько бродяг, захваченных на аванпостах; они были обезоружены и со связанными за спиною руками. Арестанты держали себя вообще с достоинством; но по их беспокойным взглядам было заметно, что их совесть не совсем-то чиста. Один из начальников допросил их, за­тем велел отправить под сильным конвоем в горы. Мы не видели более этих людей и так и не знали, что с ними слу­чилось. Вообще мы избегали входить в разные администра­тивные распоряжения черкесов и предоставляли им самим управлять их делами, без всякого с нашей стороны вмеша­тельства.

На следующий день горцы начали прибывать в наш лагерь небольшими партиями, и, по истечении нескольких дней, отряд наш возрос от 3 до 4 тыс. человек. Русские не наступали, и все их действия ограничивались рекогносци­ровками, которые были легко отбиваемы нашими аванпо­стами; но мы рассчитывали, в скором времени, сами перей­ти в наступление. Однажды утром полковник Пржеволь­ский, сопровождаемый Измаил-Беем, и один из нас, евро­пейцев, отправились на рекогносцировку позиции русских. Их эскортировал многочисленный отряд горцев, и провод­ником у них был смышленый, бойкий шапсуг Илеппи, ро­дившийся в этой стране и потому знавший ее, как никто. Лучшего проводника нельзя было выбрать; Илеппи, со времени прибытия в край русских войск, всегда находился в виду и вблизи их расположения; все дни и ночи он пря­тался по кустам, за скалами, выжидая и выискивая с ка­ким-то диким терпением своей жертвы; он не выпускал ни одного заряда из своего ружья наудачу; при его необыкно­венной ловкости всякий русский, подстереженный им и в которого он направлял свой выстрел, наверное можно ска­зать, был им убиваем. Не один, впрочем, Илеппи зани­мался подобными упражнениями; везде вокруг расположе­ния русских войск было по нескольку стрелков, которые, пользуясь разными закрытиями, беспрестанно тревожили их и нередко пробирались даже в самые их лагеря.

Проехав большое расстояние лесом, наш отряд очутился на дне большого оврага, и, судя по пройденному рас­стоянию, он должен был находиться вблизи неприятеля. И действительно, Илеппи внезапно остановился, схватил свое ружье, выстрелил и закричал: «Москов, Москов». Не успел он произнести этих слов, как из густой чащи, почти в упор нашему отряду, открылась жесточайшая оружейная пальба. Илеппи и трое его товарищей были убиты. Отряд бросился назад; каждый торопился спешиться и укрыть­ся за деревьями. В этот момент русские, продолжая паль­бу, двинулись вперед; но едва они вышли из чащи, как были остановлены огнем черкесов. Барабаны забили тре­вогу; очевидно было, что весь гарнизон русских тотчас же выступит к месту действия, и потому Измаил-Бей подал сигнал к отступлению. Отряд наш начал медленно отхо­дить назад, постоянно удерживая неприятеля; всякий раз, как русские выходили на открытые поляны, они вывозили свои орудия и обстреливали ими всю окружающую мест­ность.

Все это время мы, остававшиеся в нашем лагере, на­слаждались полным спокойствием; когда же услышаны были пушечные выстрелы, всё засуетилось и пришло в страшное смятение. Черкесам представилось, что отряд наш попал в засаду; испуская страшные возгласы, никого и ничего не слушая, они бросились к месту, откуда были слышны выстрелы. Мы последовали за ними и вскоре очу­тились лицом к лицу с неприятелем. Русские уже были близко; лазутчики их отлично указывали им путь; сра­жение завязалось по всей линии. Горцы, укрываясь за камнями, утесами и древесными стволами, следили за не­приятелем, и каждый раз, как выстрелы их достигали русских, они изъявляли восторженные клики; заряжая снова свои ружья, они продолжали этот маневр до тех пор, пока могли следить за неприятелем, а как только он скры­вался, горцы переменяли места и снова открывали пальбу. Русским, напротив, приходилось быть постоянно открыты­ми и с большим трудом взбираться на крутые отроги, на флангах которых мы находились в засаде. Наступление их было стремительное; стрелки их уже было овладели ска­том, как вдруг они остановились, направив самый убийст­венный огонь на те места, где они предполагали главную массу горцев. Тем временем черкесы, не прекращая паль­бы, стали незаметно приближаться к русским, с тем чтобы окружить их. Завязалась убийственная ружейная пере­стрелка; каждую минуту мы видели, как вырывались целые ряды русских, к несчастью, им удалось подвезти несколько орудий; немедленно же они открыли из них огонь, и страшный гул орудийных выстрелов смешался с ружейными залпами. Весь этот шум и трескотня раздава­лись с такими раскатами по горам, что не было никакой возможности говорить, и даже раздирающие душу пронзи­тельные крики горцев сливались в общее эхо и уже не бы­ли слышны. Ряды наши страшно редели, но огонь не умол­кал ни на минуту. Неприятельские орудия были мишенью для наших стрелков, которые страшно поражали артилле­рийскую прислугу, и хотя новые артиллеристы заменяли убитых, но мы хорошо видели, что русские не могут дол­го оставаться в той невыгодной позиции, которую они за­нимали; но они не подавались назад и, видимо, хотели воспользоваться пылом сражения, чтобы окружить нас. Од­на колонна их, отделившись вперед, стремительно броси­лась на наш левый фланг с намерением овладеть высотою, нами занимаемою, и обойти нас. Но не успела она еще двинуться с места, как Хаджи Керендук бросился на нее во главе убыхов. Русские, пораженные стремительностью этой атаки, едва имели время сделать несколько выстре­лов; стесняемые в своем движении кустарниками и ска­лами, они не могли сгруппироваться, неровность же мест­ности не позволяла им ударить массою в штыки, прежде чем они успели опомниться, на них посыпались сабельные удары черкесов. Натиск был так стремителен, что в одно мгновение половина русских была изрублена, остальные бросились в беспорядке назад. Вся эта свалка произошла с поражающей быстротой, и Хаджи Керендук возвратился назад во главе своих рубак, отряхавших окро­вавленные сабли, много из них было раненых, но вообще же потеря их в этой сшибке была невелика.

Русские оставили поле сражения с такою поспешно­стью, что не подняли даже всех своих убитых и раненых; тут только мы увидели, с какою дикою яростью произошла вся эта свалка; русские, оставшиеся на месте, буквально были иссечены; на них не было человеческого образа; кое-где валялись также трупы горцев, заколотых штыками; бывшие тут же раненые не подавали уже ни малейших признаков жизни, и на месте, где еще так недавно про­исходила самая ожесточенная свалка, царствовала глубо­кая, мертвая тишина.

Все дело кончилось тем, что русские не успели завла­деть ни одною пядью земли; тщетно они старались не­сколько раз прорвать нашу линию; они выказывали удиви­тельную храбрость и мужество, эскаладируя крутые скаты и страшные высоты, которые мы занимали. И если бы им удалось овладеть ими, наше положение было бы край­не затруднительно, так как, заняв единственные дефилеи, которыми мы могли пройти, они могли бы нас перестре­лять всех поодиночке, не пропустив ни одного. Но как только они не успели защитить себя огнем своих орудий, черкесы, воспользовавшись знанием местности, окружили и атаковали их.

Приближался вечер; русские продолжали отходить на­зад, и мы, следя за ними шаг за шагом, проводили их до самого лагеря, продолжая поражать их ружейными выстре­лами. Мы пытались ворваться на плечах их в самый ла­герь, но русские приняли против этого надлежащие меры, и едва мы вышли из-за закрытий, как были встречены убийственными картечными залпами, а резервы их, скры­тые за парапетами, открыли по нас, почти в упор, ружей­ную пальбу. Отряд наш был отброшен в страшном беспо­рядке назад и уже более не возобновлял этой атаки. Так кончился этот день, стоивший нам 300 человек, выбывши­ми из строя. Русские потеряли гораздо более, и пропор­ция их потери относительно нашей была бы еще более не­равномерна, если бы мы не попали под страшный картеч­ный и ружейный огонь под конец дня. Значительно боль­шая потеря русских делается весьма понятною, если мы припомним, что им приходилось действовать большею ча­стью открыто, тогда как мы постоянно находились за раз­ными закрытиями.

Черкесы подобрали всех своих убитых, рискуя в этом случае подходить даже под выстрелы русских; в продол­жение целой ночи они собирали трупы, лежавшие вблизи неприятельских укреплений, и русские часовые беспрестан­но стреляли по ним.

Умерших закутывали в плащи, связывали веревками, как мумий, и, надвинув на глаза шапки, укладывали их рядом на соломенных подстилках среди нашего бивуака. Раненые размещены были кругом костров, и все, кто толь­ко мог, начали им помогать; все, что могли мы предло­жить им с своей стороны, были рубашки, которые раздира­лись на куски и служили для раненых вместо бинтов. Да­лее этого мы не могли простирать своих попечений о ране­ных, иначе в случае их смерти черкесы стали бы говорить, что мы, неверные, принесли им несчастье. Зато старый Хаджи, который был тут же, с нами, вне всякой опасно­сти подвергнуться злым нареканиям, рассыпал дары сво­его пресловутого лечения, и всех и каждого обделял своим целебным питьем. Большая часть ран были очень опасны; постоянно попадались нам на глаза несчастные или с пере­битыми членами, или с телом, пронзенным насквозь шту­церными пулями. Раненые истекали кровью, и решительно не было никого, кто бы мог им сделать надлежащую пере­вязку; об ампутации и помину не было. А между тем це­лые группы черкесов толпились и преимущественно около тяжело раненных, выражая полное соболезнование к их страданиям и, видимо, желая помочь им; на легко ранен­ных не обращалось почти никакого внимания, а их можно было бы вылечить при помощи самых простых средств.

Многие раненые не пережили ночи, другие умерли в те­чение следующего дня, а к концу одного месяца, исключая разве только уж очень легко раненных, остальные все перемерли. Страдания от ран черкесы переносили с не­обыкновенною твердостью; даже тяжело раненные не вы­ражали громко своих страданий, стараясь показать вид, что они ничего не чувствуют; они без малейших предосто­рожностей предавались своим обычным работам, и на предложение наше не утруждать себя и отдохнуть, они всегда отвечали, что это ни к чему не может послужить и что они гораздо лучше сделают, так как им уже суждено от бога умереть, если они не будут идти против его пре­допределения.

Вид нашего лагеря был крайне печальный: посреди его стояли постели с мертвыми, число которых ежеминутно уве­личивалось; кругом всех костров валялись полуобнажен­ные и окровавленные раненые. Часов в двенадцать ночи нам послышалось погребальное пение. Все окружающие костры начали напевать низким голосом погребальные, за­унывные припевы, между тем как один из них визгливым, пронзительным голосом перекрикивал остальных, необыкно­венно явственно произнося слова и стараясь попасть в такт и останавливаться одновременно с аккомпанировавшими ему; в завываниях этих черкесы поминали умерших и рас­сказывали их биографии. Таких хоров было от 15-ти до 20-ти, и каждый из них пел независимо один от другого; тот страшный концерт, продолжавшийся до самого утра, не дал нам сомкнуть глаз, что, впрочем, было и кстати, так как мы постоянно ожидали нападения русских.

С наступлением дня черкесы натащили огромных дре­весных ветвей и наделали из них род носилок для пере­несения умерших и раненых. Как только приготовлялись такие носилки, двое черкесов брали их на плечи и несли или раненых или мертвых; двое же других, назначенные для смены, ожидали своей очереди нести носилки. Все мертвые и раненые были отнесены в их аулы; таков был обычай страны, против которого нечего уже было и рато­вать. Между тем это приводило нас в отчаяние; тех, кото­рых нужно было нести, было такое множество, что вся эта процессия скорее походила на наше отступление; к полу­дню с нами осталось на позиции не более 500 или 600 че­ловек.

Наши лазутчики предупредили нас, что идет русский транспорт. Действительно, мы увидели целую вереницу ло­шадей, вышедших из своего лагеря и направившихся к Ку­бани; очевидно было, что русские, знакомые с обычаями черкесов, хотели воспользоваться временем, чтобы отпра­вить своих раненых и привести подкрепление. Вместе с тем мы видели также, как они строили укрепление на вы­соте, командовавшей их ретраншементами; но, несмотря на все желания, мы были так малочисленны, что нечего бы­ло и думать о наступлении.

Мы так были уверены, что неприятель не предпримет никакого движения до прибытия к нему подкреплений, что решились воспользоваться несколькими днями, чтобы объехать землю шапсугов и набрать там людей. Мы пусти­лись немедленно в путь и к вечеру того же дня прибыли в Туапсе. О Туапсе нам всегда говорили, что это есть тор­говый центр всего края и что местность здесь чрезвычай­но живописна. Представьте же наше удивление, когда мы приехали на берег моря, к устью небольшой речки, ниспа­давшей с гор, и увидали тут до сотни хижин, подпертых камнями из разрушенного русского форта и покрытых гни­лыми дырявыми досками. В этих-то злосчастных хижинах проживали турецкие купцы, торговавшие женщинами. Ког­да у них составлялся потребный запас этого товара, они отправляли его в Турцию на одном из каиков, всегда нахо­дившемся в Туапсе. Каики эти, вытянутые на берег, пря­тались здесь следующим образом: кузов судна помещался в чаще кустарников, мачты же обложенные ветвями, со­вершенно сливались с окружающею растительностью. Внутренность хижин была очень оригинальна; невольни­цы сидели в них на корточках, вокруг огней, и когда посе­титель приближался к ним, они поспешно вставали, кланя­лись и, потупив глаза, оставались неподвижными, в ожи­дании обращения к ним с речью. Несмотря на их доволь­но оборванные, невзрачные костюмы, все они были очень красивы и веселы, и перспектива отправки их в Турцию, по-видимому, нисколько их не смущала. Оно и понятно; несчастные эти, обреченные сызмала на страшные, тягост­ные работы, вообще угнетаемые мужчинами, утешали себя надеждою, что, вероятно, с ними лучше будут обходиться в Турции, чем на родине. Вместе с тем, в мусульманских странах обычай продавать девушек — всеобщий, и какой-нибудь турок в Константинополе продает свою дочь ее му­жу точно так же, как и несчастных черкешенок в Туапсе. Кроме того, рабство женщин не считается постыдным, гнусным делом у этих народов. Продать женщину, это, по понятиям горцев, значит выдать ее замуж, и торговцы невольницами считаются только заинтересованными опе­кунами, устроителями брачных союзов. А между тем в Турции черкешенки, при случае, могут попасть из хижины ее обладателя в гарем какого-нибудь паши, а пожалуй, и самого султана. И это случается весьма часто, особенно с красивыми черкешенками, возможность подобного улучше­ния их быта тешит несчастных невольниц, и они без вся­кого сожаления покидают родной свой очаг.

На следующий день мы отправились в землю шапсугов, останавливались в каждой долине и, созывая народ, про­сили подкреплений. Вообще нас принимали очень хорошо и везде обещали помочь; но Измаил-Бей, знавший людей, с которыми мы имели дело, предупреждал нас, чтобы мы не рассчитывали на то число людей, которое нам было обещано, и что вообще в шапсугах заметно большое уны­ние. Мы, впрочем, и не настаивали на слишком больших требованиях.

В то время, как мы совершали этот объезд, начались дожди. Произошло нечто вроде потопа. Ручьи и речки сде­лались непроходимыми, а горные тропинки до того сдела­лись скользкими и так растворились, что невозможно бы­ло отчаиваться пускаться по ним.

Ночью к нам прискакали эмиссары и объявили, что рус­ский отряд, расположенный невдалеке, Находится в отчаян­ном положении. Дело в том, что от необыкновенно сильных дождей овраг, в котором расположился неприятель, был совершенно затоплен. Наводнение это, случившееся при страшной темноте, опрокидывало и увлекало с собой лю­дей, лошадей, палатки, орудия. С вершины, на которой мы находились, до нас достигали страшные вопли, крики и невыразимый шум. Ясно было, откуда исходили эти кри­ки и какие потрясающие сцены происходили внизу, на дне пропасти, но темнота была такая, дороги так страшны и дождь так силен, что никому из нас и в голову не прихо­дило помогать еще в этом случае стихиям против русских.

И только днем мы увидели всю страшную картину ночно­го разрушения.

Обстоятельство это было благоприятно нам, и наш от­ряд значительно увеличился. К несчастью, вслед за тем наступили холода, и горцы, не имея возможности забирать с собою большие запасы провизии, были вынуждены каж­дый раз, когда она у них выходила, возвращаться к себе в аулы, так что мы решительно не могли определить, ка­кими силами мы можем располагать. Продолжая, однако же, наш объезд по стране и проповедуя священную войну, мы всеми мерами старались поднять упадавший дух и возбудить энергию в населении. Во время этих объездов мы имели случай вблизи видеть поражающую нищету это­го несчастного народа; ежедневно мы встречали новые партии горцев, выселявшихся в земли, еще не занятые рус­скими. Последние дожди и наводнения погубили большое число этих переселенцев, и мы беспрестанно встречали на пути нашем трупы. Голод был страшный; много несчаст­ных погибло от него, и мы не могли оказать при этом гор­цам никакой помощи. Мы сами были в крайне стесненном положении и не раз испытывали большие лишения. Без провизии, без закрытий, мы располагались весьма часто в лесах и под утесами, отдавая себя на жертву всяким непогодам; иногда нас принимали в аулах, но мы бежали оттуда, боясь заразиться болезнями, которые уничтожали целые населения аулов. Так, однажды, во время нахожде­ния нашего в одном ауле, в нем умерло восемь человек от тифа. Мы тотчас же оставили этот аул, предпочитая столь опасный приют риску умереть с холода и голода. На­конец, мы приблизились к расположению русских.

Горцы привезли наши орудия, и мы расположились на позиции на одном холме, в расстоянии часа ходьбы от неприятеля; аванпосты наши заняли все промежуточное пространство. К сожалению, наличное число наших сил беспрестанно подвергалось таким колебаниям, что мы ре­шительно ничего не могли предпринять. Холод между тем усиливался; каждую ночь у нас умирали часовые, и случа­лось даже и так, что целые пикеты замерзали. Подобное положение дел не могло долго продолжаться; черкесы по-прежнему продолжали оставлять нас, даже не преду­преждая о том. Мы не могли сформировать прислуги при орудиях, потому что горцы, истрачивая свои запасы прови­зии, уходили в аулы, и мы не имели времени обучить их артиллерийским приемам.

Полковник Пржевольский, видя такой оборот дел, снова отправился с несколькими черкесскими начальниками, с целью собрать некоторый запас провизии; запас этот дал бы нам возможность иметь в нашем расположении хотя небольшой, но постоянный отряд.

Однажды на рассвете к нам вбежал запыхавшись чер­кес с криком: «москов, москов». Вслед затем послышалась ружейная пальба. Русские сбили наши аванпосты и насту­пали на нас. Застигнутые врасплох, мы поспешили запречь орудия и отправить их назад, выслав навстречу неприяте­ля часть наших людей под командою Жамбулетта. Но русские, взобравшись на высоту, командовавшую нашею позициею, направили на нас смертельный огонь, прежде чем мы успели отступить. В несколько минут небольшой наш бивак завален был убитыми и ранеными. Орудия бы­ли спасены, но все боевые припасы остались на месте. Жамбулетт был убит, и его отряд бросился бежать, теснимый густою колонною русских. В эту минуту прискакали хаджи Керандук и Измаил-Бей. Видя, что нет никакой возмож­ности держаться, хаджи Керандук схватил горячую голов­ню и поджег соломенную крышу порохового погреба. Мы вскочили на лошадей и едва успели отъехать несколько шагов, как последовал страшный взрыв. Русские, поражен­ные этим взрывом, остановились и, опасаясь, что не под­ведена ли мина или не сделана ли засада, возвратились на высоты, продолжая оттуда стрелять по нас. Эта непро­должительная задержка дала возможность подойти к нам подкреплениям; скоро к отряду присоединились все жите­ли окрестных аулов, и мы атаковали, в свою очередь, рус­ских. Снова завязалось дело, и русские понесли большую потерю, так как им пришлось весь путь, пройденный ими утром под покрытием тумана, теперь пройти под выстрела­ми горцев. Отряд наш был малочислен; в противном слу­чае, мы не пропустили бы ни одного русского живым в их лагерь.

Хотя в результате день этот прошел для нас благопо­лучно, тем не менее мы видели, что нам нельзя было долго сопротивляться и что невозможность сформировать значи­тельный отряд делала все наши усилия тщетными. Тогда мы решились отправить одного из нас в Турцию, что бы он мог объяснить друзьям черкесов, в каком страшном положении находятся их дела; сами же мы решились, впредь до получения каких-либо подкреплений, отстаивать страну шаг за шагом.

С этих пор между черкесами и русскими происходило несколько незначительных стычек, подобных только что описанной. Неприятелю также нельзя было производить больших движений, так как страна покрылась снегом, и даже мы, руководимые черкесами, постоянно встречали огромные затруднения, путешествуя по этим горным ущель­ям. Невыразимых, страшных усилий стоило нам выполне­ние нашей миссии, заключавшейся в поддержании воору­женного положения страны. Все время мы проводили в беспрестанных разъездах по стране, переезжая от одних аванпостов к другим и заботясь о том, чтобы все главные проходы были защищены вооруженными партиями.

Наши объезды становились день ото дня более и более печальны; общественное бедствие возрастало; число эми­грировавших постоянно увеличивалось. Со всех мест, по­следовательно занимаемых русскими, бежали жители аулов, и их голодные партии проходили страну в разных направлениях, рассеивая на пути своем больных и уми­равших; иногда целые толпы переселенцев замерзали или заносились снежными буранами, и мы часто замечали, проезжая, их кровавые следы. Волки и медведи разгребали снег и выкапывали из-под него человеческие трупы.

Однажды, вечером, мы с одним поляком офицером за­блудились в горах; шесть убыхов, сопровождавших над, сами не могли определить, куда мы попали. Мы ехали с самого утра; утомленные лошади наши беспрестанно спо­тыкались, а солнце было уже близко к закату; нам прихо­дилось останавливаться, так как в стране этой, когда снег занесет все тропинки, чрезвычайно опасно пускаться в путь ночью, и на каждом шагу можно рисковать свалиться в пропасть. Перспектива провести ночь среди ущелья и под­вергнуться нападению волков заставила нас ускорить наш марш; конвоировавшие нас убыхи напрягали все усилия, чтобы распознать и определить местность, в которой мы находились; но все было тщетно. Между тем мы ехали по таким местам, с которых можно было далеко видеть: мы находились на гребне очень высоких гор, тянувшихся от моря и соединявшихся с главным кавказским хребтом. Под нами расстилались долины с их причудливыми, мно­гочисленными извилинами, но глазам нашим не представ­лялось ничего, кроме густого белого покрова, однообразно расстилавшегося по всем окрестностям. Только темные стволы пихты и дуба одни были видны из-под снежной поверхности; порывистый северный ветер с необыкновен­ною силою стряхивал с их ветвей серебристый иней. Поза­ди нас расстилалась темная поверхность моря; скользившие по нему светлые лучи заходившего солнца отражались своим блеском на матовой белизне гор. Вокруг нас раздава­лись только храпение наших лошадей и пронзительные кри­ки громадных орлов, паривших над нашими головами.

Вдруг, на повороте около небольшого пригорка, мы на­ехали на несколько хижин, занесенных снегом, из-под крыш которых струился дымок; то был аул. Мы решились переночевать в нем и, проскакав несколько шагов, очути­лись около плотной живой изгороди, кусты которой, очи­щенные от листьев, грозно выказывали остроконечные свои иглы. Сойдя с коней, мы нашли низенькую калитку и во­шли в ограду. Целая стая худых, поджарых собак броси­лась на нас со страшным лаем; проводники наши пустили в ход свои нагайки и угомонили так неприветливо нас встретивших животных. Людей не было видно никого, мы полагали, что аул этот необитаем; убыхи наши что-то про­кричали, тотчас же отворилась одна дверь, и в ней пока­зался человек, вооруженный топором. Конвойные наши объ­яснили ему, кто мы такие, и потребовали от нашего имени -гостеприимства. Во время этих объяснений я занялся рас­смотрением любопытной личности вышедшего к нам чело­века. Это был невольник; поярковая, остроконечная его шапка и вообще оборванный вид всего его костюма не оставлял в этом отношении никаких сомнений. Ему было по крайней мере лет 60; он был весь сгорблен и по снегу ходил на босую ногу; его длинная, седая борода клочьями спускалась на грудь; густые брови почти совсем закрывали его глаза, в которых какая-то особенная, дикая вырази­тельность нас поразила. Индивидуум этот посматривал на нас с явным недоброжелательством; затем он отправил­ся в хижину, чтобы спросить приказаний своего господина, тотчас же оттуда возвратился и повел нас в соседнюю из­бу, где с необыкновенною поспешностью развел огонь. Пять или шесть других невольников взяли наших лошадей и помогли нам снять с себя наше оружие, затем они при­несли ковры, циновки и, следуя обычаям страны, мы обмы­ли ноги в деревянной чашке, наполненной водой и сделан­ной с разными вычурными украшениями. Когда мы окон­чательно разместились, хозяин прислал нам блюдо орехов и чашку молока. Во время этой закуски мы кое-как, с гре­хом пополам, вели разговор с окружающими нас неволь­никами. Особенных усилий стоило понимать друг друга, как вдруг старик-невольник, встретивший нас, обратился к нам по-русски.

— Ты русский? — сказал мой товарищ, проведший 15 лет в Сибири и благодаря этому обстоятельству отлич­но говоривший по-русски.

— Да,— ответил он,— я из Нижнего.

Тогда мы обратились к нему с расспросами, и он под­робно объяснил нам, кто наш хозяин и где мы находимся. Хозяин наш был один из шапсугских начальников, игравший довольно важную роль в стране. В последней экспе­диции этого племени против русских два сына его были убиты и у него самого была раздроблена осколком грана­ты правая рука.

Суровые черты лица невольника постепенно умягчались; по лицу его было видно, как он был счастлив поговорить на родном языке, и хотя он употреблял в своей речи мно­жество черкесских слов, но его можно было легко пони­мать. На вопрос наш, сколько времени он находится у чер­кесов, он отвечал нам, что уже около 45-ти лет.

— «Но ты же был еще слишком молод, чтобы быть солдатом, — возразили мы ему, — как же тебя взяли?»

— «Мне было едва только 15 лет, как меня отправили из Одессы юнгою на одном русском судне. Ночью поднял­ся сильный северо-восточный ветер, и мы сели на мель около черкесского берега, в расстоянии двух лье отсюда. Судно разбилось, экипаж пересел в лодки; но они не могли держаться в море и были выброшены на берег, меня схва­тило несколько горцев, и начальник их, отец теперешнего моего господина, взял меня к себе на лошадь и привез сю­да. После я уже узнал, что все мои товарищи были пере­биты горцами. Я сделался рабом. Пока я был молод и слаб для всякой другой работы, мне вверено было стадо овец, которых я пас в горах. То было лучшее мое время; я бродил по окрестностям, гоняя мое стадо; целые дни я проводил на неприступных вершинах и привык к этому уединению. Но как только я подрос, меня заставили па­хать землю и рубить дрова. Работы эти были тяжелы тем более, что господин мой, не желая уничтожать лес, окру­жавший его дом, посылал меня в отдаленные места. Я ру­бил там дрова и должен был приносить их на своих пле­чах, никогда не имел отдыху, вечно работал, к тому же меня часто и сильно наказывали. Я был несчастлив, как только можно быть несчастливым».

«Несколько времени я льстил себя надеждою быть освобожденным; мне говорили, что русские очень часто вы­купают или обменивают своих пленных, и я пытался убе­дить моего хозяина сделать и со мной то же; но он и слышать этого не хотел, и все мои мольбы разбивались об его упрямство».

— «У меня нет родственников в плену у русских, — отвечал он мне постоянно, — я не могу тебя обменять.

— Продайте меня,— просил я его.

— За тебя не дадут дорого.

— Но выкупают же других.

— О, другие; это совсем иное дело, отвечал он мне; то солдаты, их знают начальники, и они всегда готовы за­платить за них, чтобы только выручить их. А ты, когда я тебя взял, ты был еще ребенок, ты не сын какого-нибудь бея, никто тобою не интересуется, и никогда не заплатят за тебя хорошей цены, наконец, ты мне нужен; если тебя не будет у меня, мне придется взять другого невольника; словом, я хочу, чтобы ты остался при мне. Другого ответа не слышал от него, и я перестал возобновлять этот раз­говор. Несколько раз мне приходило на мысль лишить се­бя жизни; но мне все казалось, что как-нибудь я еще осво­божусь, и эта мысль привязывала меня к жизни. Я был не­прав в этом случае; но теперь уже поздно; не стоит труда, я уже стар, и мне не долго уже осталось жить».

Несчастный опустил голову и помолчал несколько ми­нут, обуреваемый всеми этими плачевными воспоминания­ми. Лицо его снова приняло то сумрачное, зверское выра­жение, которое нас так поразило при первой встрече с ним.

— И вы все это время постоянно оставались здесь? — спросили мы его.

— Нет,— отвечал он, — но лучше было бы, если бы я действительно не оставлял этих мест. Несчастие меня так гнело, что я решился бежать. Я очень хорошо знал, что если меня поймают, то меня убьют, но положение мое бы­ло так безотрадно и безнадежно, что я решился на все. В один прекрасный день, взяв с собою мешок с пшеном и во­оружившись топором, я пошел сам не зная куда. Я не знал дорог, потому что все время, что я находился в этой стра­не, я никогда не удалялся от дома моего господина; но я не терял надежды и отправился в путь.

Я не помню, долго ли продолжалось мое путешествие; знаю только, что кое-как я достиг моей цели, мне прихо­дилось обходить места; я шел окольными путями; дни проводил в лесах, рискуя быть разорванным дикими зверя­ми, ночью пускался в дорогу. Я почти не затрачивал моего съестного запаса и прибегал к нему только в крайности; но и он весь истощился, я начал питаться корнями, и истощенный усталостью и голодом, я дошел, наконец, до поста, занимаемого русскими.

Меня отвели к генералу, и я рассказал ему свою пла­чевную историю. Сперва мне не верили, приняв за дезер­тира, и чуть-чуть не расстреляли. Но я так энергически вос­стал против этого, что с меня снова сняли допрос и, нако­нец, Поверили всем моим показаниям. Так как я хорошо владел черкесским языком, меня определили переводчиком, в армию. Тогда я сделался снова совершенно счастливым; во мне нуждались, как в хорошем толмаче, и я приобрел много денег. К сожалению, счастье это продолжалось не­долго, и совершенно исключительное обстоятельство снова ввергло меня в бездну несчастья.

Мы были в Сухум-Кале, и там-то я познакомился с од­ной женщиной, которая меня и погубила. Она была родом из Мингрелии, чрезвычайно красива собой и имела мужа унтер-офицера русской армии. С моей стороны было край­не неблагоразумно, что я привязался к этой женщине, тем более, что она была, как и все женщины Мингрелии, кол­дунья; но должно быть мне было уж так суждено, и я не мог избежать моего рока.

Да, она была колдунья, повторил он, заметив, что мы усмехаемся, и она была причиною тому, что снова нахо­жусь вот здесь. У нее был невыносимый характер, и я с нею вскоре же поссорился; мы разошлись, и я не видел ее несколько времени. Однажды, едучи верхом, я встретился с нею; нас было только двое на дороге; она перешла мне дорогу, начертив передо мною на песке несколько крестов. Она сделала заговор против меня, но я не боялся этого и из предосторожности начал носить на себе волчью лапу. Мне казалось, что я спасусь от всех бед, потому что я видел, как черкесы употребляют это средство, чтобы спастись от заговоров волшебниц. Но мингрелки искуснее других в этом деле, и как я жалею, что у меня не случилось тогда образа св. Сергия, — все было бы благополучно; но я поду­мал об этом только после, когда уже было поздно.

И действительно, только что скрылась с моих глаз эта окаянная, как моя лошадь споткнулась о камень и я упал; тотчас же оправившись, я снова сел в седло, но не прошло и получаса, как я еще свалился раза три, чего прежде ни­когда со мною не случалось. Тогда я пришел к тому убеж­дению, что все потеряно и что как бы то ни было, а надо отделаться от заговорщицы.

Я привязал лошадь к дереву, а сам побежал к колдунье. Она была одна и, заметив меня, смеясь, обратилась ко мне со словами:

— Я хорошо знала, что придешь еще ко мне.

— Да, я пришел, но ты, наверное, не знаешь, что я хо­чу сделать с тобою, — отвечал я ей. И с этими словами я выхватил саблю и отрубил ей голову.

«Это было единственное средство избавиться от нее»,— сказал он нам, заметив неприятное впечатление, произве­денное на нас этим рассказом.

— Я понимал хорошо,— продолжал рассказчик,— что мне нельзя было затем уже оставаться в стране, и я тот­час же скрылся в горы. Черкесы меня встретили там и пре­проводили к моему хозяину. С тех пор я не покидал этих мест. Неправда ли, что именно этой проклятой колдунье я обязан всеми моими несчастьями; не будь ее, я был бы се­бе переводчиком, у меня были бы деньги, я был бы счаст­лив, а теперь — я невольник.

— Ну, а если русские придут сюда, что тогда вы буде­те делать? — спросили мы его.

— Что делать? Наверное, я буду повешен, и уж, конеч­но, эта колдунья будет губить меня до конца дней моих.

В продолжение почти трех месяцев мы употребляли все усилия, чтобы отстоять страну; мы переезжали беспре­станно от одного пункта к другому, возбуждая и поддер­живая энергию черкесов. Но мы не могли поспевать всю­ду и, к несчастью, где только нас не было, горцы гибли от холода и голода, бросали свои посты и оставляли толь­ко по нескольку человек для наблюдения за неприятелем, и если бы не зима, мешавшая нашим движениям, но вместе с тем затруднявшая и наступление русских, — стра­на не могла бы более держаться. Каждый день простран­ство, которым мы владели, все более и более стеснялось, русские, хотя и медленно, тем не менее продвигались впе­ред, и ясно было, что с наступлением первых же хороших дней мы будем окончательно побеждены.

Переселение в Турцию день ото дня принимало все большие и большие размеры; горцы понимали, что не оста­валось никаких средств бороться против русских, и нам стоило больших трудов задерживать эмигрировавших. Нас самих горцы начинали подозревать: мы обещали им под­крепления, но они не только не прибывали, но мы не полу­чали из Европы никаких известий; около четырех месяцев мы предоставлены были исключительно сами себе и реши­тельно недоумевали, что за причина столь продолжительного молчания со стороны наших и черкесских друзей в Ев­ропе.

А между тем шайки абадзехов, еще недавно покорив­шихся русским, пробегали страну, разоряя на пути все ау­лы и пытаясь взять нас живыми или мертвыми и доста­вить русским; за головы наши им были обещаны деньги. Тем не менее мы решились оставаться до получения но­вых известий, а вместе с тем, чтобы избегнуть упреков в оставлении начатого дела, когда представлялась еще хоть какая-либо возможность поддержать сопротивление. В это время еще легко можно было воспрепятствовать рус­ским овладеть окончательно черкесскими землями. Доста­точно было несколько сот европейцев, чтобы возродить энергию и мужество горцев, и тогда (группирование всех переселенцев, наводнивших небольшой клочок еще незави­симой земли, могло бы послужить средством к быстрому сформированию значительной армии. Но никаких известий, никаких подкреплений не приходило; мы с ужасом видели, что шансы нашего спасения день ото дня все уменьшаются, и мы ничего не могли сделать, чтобы продлить сопротив­ление.

Наконец, случилось обстоятельство, ускорившее наше окончательное решение: во время объездов наших в стране убыхов русские без всякого кровопролития овладели Туа­псе; страх, возбужденный ими, произвел всеобщую па­нику; уже не было никакой возможности остановить эми­грацию, принявшую громадные размеры и вмиг опусто­шившую страну. Тогда мы решились уехать. Но нам необ­ходимо было принять некоторые предосторожности, чтобы предупредить черкесов, которые могли нас упрекать за то, что мы побудили их продолжать войну, тогда как они име­ли возможность подчиниться русским еще в то время, ког­да мы только что прибыли в их страну. Упреки эти дохо­дили уже до нас, и не представлялось никакой возмож­ности разубедить этих грубых неучей, что нам не было никакого интереса вводить их в обман, а что если подкреп­ления не прибыли, то это происходило от причин, которых мы сами не могли объяснить себе и которые во всяком случае нисколько не зависели от нас.

Положение наше становилось еще более критическим, вследствие существования среди горцев одной партии, на­стаивавшей на заключении мирных договоров и подчине­нии русским. Мы не сомневались в том, что первое усло­вие, которое будет предложено горцам, это — выдача нас, и мы боялись, что они не отвергнут этого предложения.

Впрочем, я должен сказать, что до сих пор условие это каждый раз было энергически отвергаемо и что мы никог­да серьезно не сомневались в честности наших союзников. Теперь же мысль о выдаче нас была более популярна, и нам не для чего уже было оставаться в земле черкесов, тем более что было очевидно, что продолжать борьбу не представлялось уже никакой возможности.

Измаил-Бей, хорошо понимая все эти затруднения, со­брал последнее народное собрание, на котором было ре­шено прекратить борьбу и всем отправиться в Турцию. После этого и наш отъезд был вполне законен, и остава­лось только приискать удобный к тому случай.

Со времени занятия русскими Туапсе множество ту­рецких судов прибыло к черкесскому берегу, которые за весьма умеренную плату доставляли в окрестности Самсуна или Трепизонда всех покидавших страну. Обстоятель­ство это как нельзя более было для нас благоприятно, так как среди всех этих судов нам можно было легко проехать Черное море незамеченными. Русские, совершенно доволь­ные тем, что им предстояла возможность отделаться от этого беспокойного населения, нимало не препятствовали отъезду черкесов и ограничились тем, что осматривали ту­рецкие каики, встречавшиеся им, только для того, чтобы не пропустить нас, совершенно свободно пропуская в то же время всех эмигрантов.

Мы решились разделиться и отправиться в путь каж­дый отдельно. Через это мы не могли быть захвачены рус­скими все вместе, и мы надеялись, что кто-нибудь из нас вероятно попадет в Турцию здоровым и невредимым.

Как только выходил на берег турецкий капитан, горцы окружали его, и каждый спешил условиться в цене о пе­ревозке его и его семейства; затем вечером, если ветер был попутный, каик спускался в море. Все договорившиеся с капитаном размещались на судне и, главным образом, старались поскорее выйти в открытое море, чтобы успеть за ночь пройти линию русских крейсеров. Черкесы так то­ропились уезжать в Турцию, а турки были до такой сте­пени жадны и корыстолюбивы, что суда обыкновенно на­гружались, что называется, доверху; триста или четыреста человек наполняли пространство, на котором в обыкновен­ное время помещалось от 50 до 60 человек. Вся провизия, которую горцы брали с собою, состояла из нескольких гор­стей пшена и нескольких бочонков воды; плавание откры­тым морем иногда продолжалось от 5-ти до 6-ти дней, и в таком-то положении и с таким запасом провизии этим несчастным приходилось совершать переезд, столь гибель­ный и столь опасный.

Когда подымалась непогода на море, каики, нагружен­ные так, что вода достигала до самых краев, не могли дер­жаться в море и тонули. Те, которые были лучше устроены или менее нагружены, при волнении подвергались такой сильной качке, что несчастные пассажиры бились и давили друг друга. В хорошую же погоду — новые муки приходи­лось испытывать переселенцам; безветрие задерживало их плавание, и они предавались тогда на жертву всем ужасам голодной смерти.

Возвратившиеся турецкие матросы рассказывали нам подробности страшных сцен, которых они были очевидца­ми. Несколько судов с переселенцами потонуло; на дру­гих половина пассажиров, умершая в дороге, выброшена была за борт ранее прибытия в Трепизонд. И между тем горцы были так беспечны, паника была так велика, что дальнейшие отъезды сопровождались тем же полным от­сутствием всяких предосторожностей; по-прежнему каж­дый хлопотал только о том, чтобы скорее сесть на судно, говоря, что участь их решена и что если придется умереть или погибнуть в море, то значит, что это уж было так на­значено судьбою.

Страна представляла крайне плачевный вид; черкесы, расположившиеся на берегу моря, с нетерпением дожида­лись своей очереди к отплытию. Отчаяние и безнадежность так овладели этими несчастными, что им и в голову не приходило устроить себе на берегу шалаши, чтобы скрыться от непогоды. Единственная мысль, одно желание, их зани­мавшее, — это поскорее отправиться в Турцию; до всего остального им не было никакого дела, все дни они прово­дили в том, что взбирались на прибрежные утесы и оттуда криками и разными знаками манили к себе всякое пока­завшееся в море судно. Снег начинал уже таять, и это еще более увеличивало их нетерпение; они хорошо понима­ли, что как только сойдет снег, русские не замедлят сюда явиться, и эта мысль отнимала у них и последнюю энер­гию.

Я уехал из Вардана с судохозяином Якубом, которого я прежде не раз встречал на берегу и который постоянно оказывал мне разные услуги. Он меня посадил около рум­пеля; мне хотелось тщательно проследить все детали ам­баркации. К сожалению, погода была так пасмурна и сде­лалось так темно, что я ровно ничего не мог видеть. Каик был спущен в воду; мужчины, по пояс в воде, переносили

на себе жен и детей, и когда все семейство их было в пол­ном составе на судне, тогда и они помещались на нем. Женщин спускали в трюм, где Якуб сам их рассаживал, заботясь, главным образом, чтобы не оставалось пустых мест. Число несчастных, которыми он завалил трюм, было уже переполнено; тем не менее как только являлась новая жертва, он находил средство и ее пристроить в трюме. Мужчины разместились на корточках на палубе в такой тесноте, что матросы, исполняя разные обязанности во вре­мя плавания, вынуждены были ходить по головам пасса­жиров.

Как только каик наполнился так, что уже не оставалось никакой возможности кого-нибудь еще в него втиснуть, Якуб уселся подле меня, поставил парус, и мы поплыли, и к утру были уже в открытом море. Тут только я имел возможность определить, что всех пассажиров на каике было 347 человек. Около полудня у нас поднялась тревога; замечена была со стороны берега незначительная черная точка: это было судно. Я начал его внимательно рассмат­ривать, как вдруг я заметил, что черкесы обратились к од­ному старику — начальнику, который держал им оживлен­ную речь, встречаемую всеобщим одобрением.

— Кто этот старик? — спросил я моего друга Якуба, — который говорит с черкесами.

— Он ничего не говорит,— ответил мне Якуб каким-то особенным голосом.

— Как ничего не говорит; мне даже кажется, что он именно обо мне говорит, — возразил я, увидя, что все гла­за обращены в мою сторону и я сделался предметом все­общего любопытства. — Что он говорит, отвечай же?

— Да, он говорит о тебе; но он не говорит ничего хоро­шего; сейчас все узнаешь.

Насколько меня это интриговало, может понять всякий, и я так пристал к Якубу, что он вынужден был сообщить мне обо всем происходившем.

— Они хотят тебя бросить за борт,— сказал он мне наконец.

— Если только это, впрочем, еще судно русское,— воз­разил он, чтобы хотя несколько успокоить меня. — Они го­ворят, что если русские найдут тебя у нас на судне, то они всех заберут в плен, между тем как если тебя не бу­дет тут, то они пропустят нас так же свободно, как и дру­гих.

Положение мое было безвыходное; не рассчитывая на спасение, я начал следить за подозрительным судном с бес­покойством и волнением, которые легко можно понять, но невозможно выразить. Проклятое черное пятно на море не шевелилось, и я, страшно напрягая свое зрение, лишил­ся возможности что-нибудь различать... Наконец, я рас­смотрел, что парус на судне был турецкой формы и что судно это был каик. Открытие это сильно меня обрадова­ло, и я должен сознаться, что и на всех моих пассажиров оно произвело приятное впечатление. Черкесам, видимо, сделалось неловко за их прежнее намерение против меня; они старались загладить страшное впечатление, произве­денное на меня их замыслами, и обращались со мною с предупредительною любезностью, старик — начальник также обратился ко мне с разными оправданиями и лю­безностями, но я так был вооружен против него, что едва отвечал ему на все его ласки.

Дальнейшее плавание наше обошлось без всяких при­ключений. Первые два дня все обстояло благополучно; только к концу другого дня пришлось выбросить в море двух женщин и одного ребенка, задавленных от тесноты в трюме. На третий день умерли еще одна женщина и двое мужчин; на четвертый — пятнадцать человек, а на пя­тый — с самого раннего утра мы увидели уже берег. Мы изнемогали от усталости и недостатка в пище; около двух дней у нас уже истощился весь запас провизии. И если бы пришлось еще оставаться 48 часов в море, то более поло­вины пассажиров наверное бы погибло, прежде чем мы прибыли бы в Трепизонд.

Вершины высоких гор Малой Азии были покрыты еще снегом, а на берегу моря оливковые деревья были одеты сероватого цвета листьями. Приблизившись к берегу, мы заметили, что белоснежная поверхность земли была покры­та местами множеством расселин, промытых горными пото­ками; попадавшиеся время от времени широкие темные прогалины свидетельствовали о приближении весны, а вместе и о том, что в скором времени страна примет дру­гой, более оживленный вид. Мы несколько лье шли около берега, так как самая близкая якорная стоянка была у Аче-Кале; только около этого пункта мы могли близко по­дойти к берегу и безопасно высадить женщин и детей. Вре­мя от времени небольшие турецкие деревни, живописно расположенные на морском берегу, выказывали свои бе­лые домики и остроконечные минареты мечетей... Черке­сы с любопытством рассматривали новое свое отечество; Алла Акбар, Алла Акбар (великий бог), повторяли они беспрестанно, благодаря всевышнего, что он позво­лил им достигнуть конца их странствования.

Я видел уже, несколько месяцев тому назад, Аче-Кале и тотчас же узнал довольно возвышенный выдавшийся в море мыс, на вершине которого находился маленький ту­рецкий форт; к нему-то мы и должны были пристать. Со времени моего отъезда из Аче-Кале форт этот был остав­лен, и в окрестностях его проживало только несколько бедных рыбаков. К удивлению моему, я заметил, что из то­го самого места, где был форт, поднимались бесчисленные колонны огней, и я решительно не мог понять, что бы это значило. Приблизившись, я был удивлен еще более, заме­тив весь берег, усеянный множеством народа, который, казалось, ожидал нас; то были черкесы. Вскоре мы услы­шали их голоса; эхо от гор доносило до нас знакомое нам пение, именно — погребальные песни.

Двенадцать каиков, таких же, как и наш, стояли на якоре около самого берега; одни из них были уже пусты и готовились к обратному плаванию в землю черкесов, другие же высаживали своих пассажиров. Это были эми­гранты, приехавшие только что перед нами. Их бледные, истощенные лица показывали, что они, как и мы, испыты­вали жестокие лишения во время переезда.

Бросив якорь, мы спустили шлюпку, нагрузив ее пасса­жирами; шлюпка подошла к берегу, мужчины вошли в во­ду и высадили женщин, детей, больных и мертвых. Шлюп­ка вернулась к каику, снова нагрузилась, и эта церемония повторилась двадцать или тридцать раз.

Наконец подошел мой черед, и я с невыразимым востор­гом сошел на берег. Я был страшно утомлен и до такой степени голоден, что едва стоял на ногах. Около двух дней я ничего не ел и в продолжение 36-ти часов у меня не было ни капли воды во рту; я поспешил, насколько то бы­ло возможно, к ручейку, протекавшему у подножия горы, и напился из него вдоволь; это меня подбодрило, и я, чувст­вуя себя совершенно одиноким среди этой толпы, начал хлопотать, как бы мне поскорее попасть в Трепизонд. Но, наведя некоторые справки, я узнал, что мне гораздо труд­нее будет возвратиться из земли черкесов, чем я попал в нее.

Я узнал, что первые эмигранты, несмотря на все наши увещания не делать этого, прибыли в начале зимы, в числе 12 000, и почти все перемерли. Нуждаясь в пище, изнурен­ные переездом и болезнями, они принесли с собою в Тре­пизонд тиф, оспу и другие эпидемические болезни, так легко зарождающиеся от нищеты и лишений, и население этого города подвергалось вследствие того страшной смерт­ности.

Турки, напуганные этим и ввиду постоянно увеличивав­шегося числа переселявшихся черкесов, решили располо­жить эмигрантов в нескольких местах вдоль берега и рас­ставили войска, которые не должны были пропускать их к населенным пунктам. Таким образом, мы были блокиро­ваны этим чумным кордоном, и меня уверяли, что нельзя пройти через него без фирмана трепизондского паши.

В то время, как я высадился на малоазиатский берег, эмиграция была в полном ходу; она достигла уже 60-ти ты­сяч черкесов, и в одном Аче-Кале было 15 тысяч пересе­ленцев. Несмотря на суровость сезона, они были располо­жены под защитою жалких листьев оливковых деревьев; не имея никакой провизии, они существовали только теми ничтожными, если не сказать более, средствами, которыми снабжало их турецкое правительство.

Мне довелось быть очевидцем раздачи провианта. Три лодки, нагруженные хлебом, приблизились к берегу, и тур­ки, вооруженные с ног до головы, образовали род шпалер, сквозь которые должны были проходить черкесы и полу­чать каждый по хлебу. Начальнику приказано было соблю­дать при этом порядок, так, чтобы каждый мог получить свою часть; но это было невозможно, потому что хлеба было так мало, что едва половина могла быть удовлетво­рена, остальным приходилось дожидаться следующей раз­дачи, то есть до другого дня.

Я обходил все места, где были расположены переселен­цы, и убедился при этом, что черкесы сами употребляли все усилия, чтобы соблюсти хоть какой-нибудь порядок среди всего этого хаоса. Они разделились по племенам, по долинам, и каждое семейство избрало себе особое дерево, возле которого оно и сложило свой скудный скарб: не­сколько небольших деревянных ящиков с одеждою и кожа­ные мешки с несколькими горстями пшена — вот в чем заключалось все их богатство. Одни рубили дрова для костров, другие строили из ветвей род шалашей, молодые женщины носили воду, приготавливали на ночь из моху и сухих листьев постели и кормили грудью детей; большие глаза их, с лихорадочным выражением, были полны слез, и сквозь длинные белые покрывала видны были их блед­ные, вытянутые лица, на которых утомление от переезда и лишения оставили глубокие следы. Старухи хлопотали около огня; некоторые из них, сидя на корточках, варили просо, которое они каким-то чудом сохранили у себя. На­конец, дети играли и плясали, восполняя тем всю эту пла­чевную, грустную обстановку.

При закате солнца крики муэдзина призывали верных к молитве; мужчины, совершив омовение, собирались каж­дый около священника своего племени, разобувались, рас­стилали свои плащи на земле и становились в ряд, лицом к Мекке. Их энергические лица, длинные бороды, их костю­мы, все это необыкновенно гармонировало с грандиозною дикостью всей обстановки, и, признаюсь, я был глубоко тронут видом этих людей с воздетыми к небу исхудалыми руками. Красноватый отблеск заходящего солнца, освещая всю эту картину, придавал ей какой-то зловещий харак­тер.

Муэдзин произносил гнусливым голосом стихи из Кора­на, все ему вторили хором и в то же время падали ниц; при каждом движении их сабли, кинжалы, карабины про­изводили какой-то особый, внушительный, воинственный шум. Чувствовалось, что этот могучий народ, который если и был побежден русскими, тем не менее он отстаивал свою страну, сколько мог, и что, во всяком случае, в нем не было недостатка ни в храбрости, ни в энергии.

После молитвы хоронили мертвых; четыре человека несли их на своих плечах, и за каждым умершим следова­ло его семейство; женщины шли при этом несколько по­зади, испуская страшные крики. Это что называется они оплакивали умерших. Я слышал уже это оплакивание на Кавказе, но в Аче-Кале было столько умиравших, что эти концерты дошли до невыносимых размеров; раздирающие душу вопли эти отдавались эхом по окрестным горам. По­гребальная процессия медленно достигала заранее избран­ного места; мертвый опускался в могилу, головою к сто­роне гробницы пророка; могилу засыпали землею и сверху на нее накладывали огромный камень; после этого все про­вожавшие возвращались. Женщины, собравшись вокруг огней, рвали на себе волосы, били себя в лицо и грудь, испуская вопли, между тем как мужчины сидели поодаль совершенно неподвижными и немыми.

После долгих разысканий мне удалось, наконец, найти средство отправиться в Трепизонд; один контрабандист (в Турции везде можно встретить контрабандистов), с кото­рым меня свел Якуб, взялся меня доставить в продолже­ние ночи в Трепизонд. Это был большой весельчак, с длин­ной белой бородой, видимо ему очень нравившеюся; я на­шел его сидевшим в небольшом домике, укрытом среди прибрежных утесов. Приняв меня со всеми восточными церемониями и угостив чашкою кофе, он утвердительно объ­явил мне, что провезет меня в Трепизонд, несмотря на крейсирующие в открытом море суда и не взирая ни на какие запрещения трепизондского паши.

— Я везде пройду, — отвечал он мне на мои замеча­ния. — Мое ремесло заключается именно в том, чтобы обхо­дить суда трепизондского паши, и вот уже сорок лет, что я прохожу сквозь их кордон. Надобно уж большое несча­стье, чтобы мы были захвачены именно сегодня; луны нет, и я тебе обещаю, что ты будешь сегодня вечером в Трепизонде, конечно, если только угодно будет это богу, — доба­вил он между прочим, следуя обычаю мусульман.

— Но как же это ты сделаешь? — спросил я его.

И поднявшись, он повел меня в большой сарай, распо­ложенный тут же около домика; там он с самодовольством указал мне каик, заботливо вытащенный на песок; это бы­ла великолепная восьмивесельная гребная лодка, легкая, как чайка. Я был совершенно очарован при виде ее и окон­чательно успокоился.

— Ну что же? Ты думаешь, что нас могут остановить люди паши? — обратился он ко мне, смеясь. — От Синопа и до Поти нет ни одного каика, который мог бы бороться с моим. Ты можешь быть покоен, и если тебя кто-нибудь не сглазит, ты непременно будешь сегодня вечером в Трепизонде.

Я с нетерпением ожидал наступления ночи.

Когда пришло время ехать. Ахмед явился за мной; мы отправились к нему в дом, при входе в который он крик­нул, и к нам немедленно же явились двенадцать человек; это были его матросы. Они спустили лодку в море, и мы отправились в путь.

Мало-помалу крики черкесов терялись более и более в отдалении, и скоро я видел только красноватый отблеск их огней. Несмотря на все удовольствие, ощущаемое мною с приближением к Трепизонду, мое сердце обливалось го­речью, когда я вспоминал поражающую нищету этих не­счастных, гостеприимством которых я пользовался столько времени и с которыми я теперь расставался, может быть, навсегда. Ведь они были моими друзьями, товарищами по оружию, и в то же время я знал, что все они обречены на верную смерть; мысль эта меня страшно мучила, в особен­ности при представлении, что я, собственно, ничем не могу им пособить.

Старый контрабандист был непоколебимым: все что происходило во­круг него, нисколько его не тревожило; только глаза его, казалось, хотели проникнуть сквозь туман; он указал мне пальцем две или три черные точки. «Крейсеры наши», сказал он мне насмешливо. Спокойно управляя рулем, он перебирал в тоже время в руках четки из огромных янтарных шариков. Бедные эти черкесы, как они несчастливы, сказал я ему, желая удо­стовериться, насколько было действительно его хладнокровие.

— Это уж так предписано свыше, сказал он мне тихим голосом.

— Но ведь они все перемрут от голода и холода.

— Черкешенки дешево будут стоить нынешний год на базаре в Стамбуле, отвечал мне, по прежнему, совершенно хладнокровно старый пират...