ПОСЛѢДНІЕ РОМАНЫ ЖОРЖЪ САНДЪ.
правитьНѣтъ такого заклятаго чтеца романовъ, котораго не ужаснула бы съ перваго взгляда громада произведеній французской беллетристики. Но если онъ читаетъ не такъ, какъ Петрушка Чичикова, которому рѣшительно все равно было, что ни читать, и котораго занималъ собственно процессъ чтенія, то ужасъ скоро уступитъ въ немъ мѣсто совершенно другому чувству, которое испытываешь иногда въ какомъ нибудь ученомъ засѣданіи, пришедши туда послушать умныхъ рѣчей.
Теперь, какъ и всегда, во Франціи, какъ и вездѣ, существуютъ два рода писателей: одни пишутъ искусства и убѣжденій ради, другіе ради денегъ и славы. Но деньги главное, слава только средство. Какъ пріобрѣтаются деньги и извѣстность тѣми, для которымъ онѣ составляютъ главнѣйшую цѣлъ дѣятельности, это очень хорошо извѣстно и въ нашемъ любезномъ отечествѣ. Секретъ пріобрѣтенія денегъ во всемъ одинъ и тотъ же; онъ очень простъ, и основанъ на ясномъ логическомъ выводѣ: своими двумя руками и головою (если не воровать) наберешь не много; но воровать опасно; слѣдовательно, надо устроить дѣло такъ, чтобы для вашего кармана работали чужія руки и головы, получая отъ васъ гроши и доставляя вамъ рубли.
Безспорно, — это тоже воровство, но воровство съ благонамѣренною физіономіей, живущее въ палатахъ, а не шатающееся по толкучему рывку во фризовой шинели. Вы сами раскланиваетесь съ нимъ на улицѣ, потому-что оно закутано приличнымъ образомъ въ бобровый воротникъ; а какой нибудь бѣднякъ неопытный юноша съ головою и сердцемъ, но съ голоднымъ желудкомъ, видитъ въ немъ даже олицетвореніе возможной человѣческой мудрости, слышитъ изъ устъ его высокія, неопровержимыя истины и дѣлается его данникомъ. Въ худой шинелишкѣ мерзнетъ бѣдный юноша, иди рядомъ съ бобровымъ воротникомъ, и слушаетъ, какъ онъ съ истинно-геніальнымъ безстыдствомъ говоритъ ему: «нашъ братъ трудящійся человѣкъ, наша трудовая копѣйка», и т. п.
Слава для этихъ людей дѣло второстепенное. Конечно, мысль, что имя ихъ извѣстно просвѣщенному міру пріятно щекочетъ ихъ самолюбіе, но при всемъ-томъ они не дадутъ за свою извѣстность, просто какъ за извѣстность, и пяти копѣекъ. Въ сущности она, конечно, большей не стоитъ, но для нихъ она важна, какъ средство къ пріобрѣтенію денегъ, а ей жертвуютъ многимъ, — что для другихъ дороже золота.
Что касается до людей, пишущихъ ради искусства и убѣжденій, ихъ вездѣ несравненно меньше, чѣмъ литературныхъ подрядчиковъ. У насъ меньше, нежели гдѣ либо, и это понятно: у художниковъ и людей съ убѣжденіемъ мысли бываютъ иногда такъ упрямы, что они не въ состояніи высказывать ихъ по подряду.
Во Франціи, конечно, болѣе, чѣмъ у насъ, твореній, отличающихся художественнымъ направленіемъ и убѣжденіемъ, но и тамъ число такихъ произведеній не велико въ сравненіи съ воробьиною плодовитостью беллетристовъ. Пока, напримѣръ, на фабрикѣ какого нибудь господина Александра Дюма (многіе, не безъ основанія, подозрѣваютъ, что романы его — произведенія фабричныя; читатели, конечно, помнятъ вышедшую въ 1845 году французскую брошюрку объ этомъ предметѣ) изготовятъ штукъ двадцать безконечныхъ романовъ, Жоржъ-Сандъ успѣваетъ издать одно, два творенія, Беранже пропоетъ пѣсенку, да и то про себя (потому-что онъ давно ничего не печаталъ), еще кто нибудь издастъ добросовѣстный, многолѣтній плодъ своего труда, — и только.
Публика читаетъ все, — иначе для чего-бы и писать? Французскія романы зачитываются на-смерть — всею Европой. Но таже публика, съ свойственнымъ ей инстинктомъ, всегда отличаетъ художника отъ простаго писаки и въ ваше время единогласно присудила пальму первенства г-ѣ. Сандъ.
На ея-то послѣдніе романы, какъ на замѣчательнѣйшее въ новѣйшей французской литературѣ, обратимъ мы въ этой статьѣ ваше вниманіе. Въ послѣднее время вышли четыре новыхъ ея романа: Теверино, Чортово болото, Грѣхъ г. Антуана и Лукреція Флоріани, которую мы поспѣшили сообщить читателямъ въ приложеніи къ этой книжкѣ «Современника»
La Mare au diable, "Чортово болото, " — идиллія.
Идиллія! Когда-то при этомъ словѣ передъ вами вдругъ обрисовывалась готовая, чуть не стереотипная сцена: пастушокъ въ бѣдой батистовой рубашкѣ, голубыхъ панталонахъ съ розовыми бантиками, и со свирѣлью въ рукѣ; возлѣ него пастушка въ соломенной шляпкѣ, съ невиннымъ барашкомъ на атласной лентѣ; надъ ними широкія вѣтьви каштана, въ тѣни которыхъ поетъ сладкогласная Филомела (соловьевъ тогда не было); у ногъ журчитъ кристальный ручеекъ; вдали синѣетъ небо… и т. д. Это было еще въ то время, когда Юлій Цезарь ходилъ въ напудренномъ парикѣ и въ атласномъ кафтанѣ. Какъ много измѣнилось съ тѣхъ поръ! Цезарь ходитъ теперь въ тогѣ, Тирсисъ, въ блузѣ, а Хлоя въ деревянныхъ башмакахъ, не сидятъ праздно подъ деревомъ, и вмѣсто глупаго барана на нихъ смотритъ ихъ быстроглазый сынишка, можетъ-быть будущій замѣчательный человѣкъ.
Это послѣднее обстоятельство умѣряетъ нѣсколько грустное впечатлѣніе четверостишія, которымъ начинается разсказъ:
А la sueur de ton visaige
Tu gagneras ta pauvre vie.
Après long travail et usaige
Voicy la mort qui te convie
Эта истина, можетъ быть, относится отчасти и къ нашему времени, но глядя на заходящее солнце на картинѣ Гольбейна, теперь какъ-то невольно думаешь, что завтра взойдетъ оно съ другой стороны, и на работу выйдетъ вмѣсто нищаго старика полный юношескихъ садъ сынъ его.
Ужь и то шагъ впередъ, что самый безстыдный писака не осмѣлится теперь изобразить крестьянина въ атласномъ кафтанѣ. Это значило бы идя смѣяться надъ тѣмъ, что достойно уваженія, а не насмѣшки, ила выказать едва ли возможное въ наше время невѣжество.
А вѣдь была же пора, когда сахарными идилліями восхищались, какъ истинною поэзіей, не подозрѣвая, что истинная поэзія и поэтическая истина одно и тоже. Да и кому была охота добираться до истины? Раздушенные маркизы и богачи едва ли подозрѣвали существованіе простаго бѣдняка. Его бытъ, его образъ мыслей, чувства, привычки, нужды, все это было для нихъ совершенная terra incognita. Простой человѣкъ былъ для салона миѳъ, а услужливые поэты вывели его на сцену въ своихъ произведеніяхъ какъ миѳъ изъ золотаго вѣка Аркадіи.
Да! кому была охота добираться до истины, когда весь міръ (Франція была тогда для французовъ міромъ) держался на произвольно принятыхъ формахъ не только въ литературѣ, но и въ жизни общественной и государственной? Но истина имѣетъ свойство, очень непріятное и безпокойное для людей, чувствующихъ къ ней какое-то инстинктивное нерасположеніе: она не ждетъ, чтобы они милостиво обратили на все свое вниманіе, а добирается до нихъ сама, иногда очень невзначай и довольно невѣжливо, какъ внезапная болѣзнь. Въ этомъ случаѣ идеи усовершенствованія похожи на эпидемію: ихъ не остановишь никакими карантинами. Холера прошла же отъ Индіи до Атлантическаго океана, и если ей вздумается совершить обратный путь отъ океана до Индіи, господа медики могутъ преспокойно отложить всякое попеченіе остановить ее.
Истина беретъ свое. Общественныя отношенія во Франціи измѣнились и вмѣстѣ съ ними измѣнились и оживились эстетическія идеи. Прежде государственная жизнь сидѣла взаперти, въ кабинетѣ, а литература въ другомъ; народъ былъ въ полѣ, — но и онъ былъ взаперти. Теперь все перемѣшалось: политика перешла на площадь, въ кабинетѣ министра и литератора невидимо присутствуетъ народъ и кабинетные люди очень ясно сознаютъ это присутствіе.
То, что прежде считалось несообразностью, эстетическимъ цинизмомъ, оскорбленіемъ тонкаго вкуса, — воспроизведеніе дѣйствительности такъ какъ она есть, теперь сдѣлалось необходимостью, неизбѣжнымъ фономъ всякой картины.
Художникъ пишетъ теперь не для какого нибудь кружка, не для какой нибудь касты, а для всѣхъ. Литература перестала быть отдѣльною, идеальною областью, населенною существами, какихъ не видывали нигдѣ на землѣ, и въ которыхъ, если и можно было найти что нибудь родственное съ людьми, то только какъ общечеловѣческое, неизбѣжное, а не какъ зависящее отъ извѣстнаго, даннаго общественнаго устройства. Общечеловѣческое неизбѣжно нигдѣ, но теперь оно не составляетъ исключительнаго элемента художественныхъ произведенія; насъ не удовлетворяютъ уже радости и горе абстрактнаго человѣка: мы хотимъ видѣть его среди опредѣленныхъ извѣстныхъ намъ изъ дѣйствительности элементовъ жизни.
И такимъ-то изображаетъ крестьянина-хлѣбопашца Жоржъ-Сандъ. Мы не станемъ передавать вамъ содержаніе разсказа: оно такъ просто, что не займетъ само по себѣ никого. Крестьянинъ ѣдетъ свататься за одну — и женится на другой. Это такъ же просто и незанимательно, какъ если бы какой нибудь Ванька хотѣлъ жениться на Анюткѣ, да отецъ не позволилъ, а указалъ ему быть мужемъ Аксютки. Обратимся къ Теверино.
Бываютъ сны, замѣчательные яркостью красокъ и опредѣленностью очерковъ. Есть что то волшебное въ быстрой перемѣнѣ картинъ, что-то рѣзко живое въ фигурахъ, что-то художественное въ общности сновидѣнія. Прихоть воображенія не утратила своей силы: это сказка, но сказка граціозная, ароматическая, если можно такъ выразиться, сказка, къ которой невольно прильнете вы всѣмъ вниманіемъ сердца; это сонъ, но сонъ, напоминающій собою фантастическіе сны Шекспира.
Впечатлѣніе ихъ тепло, продолжительно. Когда вы пробудились и окунулись въ море ежедневныхъ мелочныхъ заботъ, когда вы забыли среди дневной суеты ваше видѣніе, вы чувствуете еще въ груди и членахъ какую-то мягкую теплоту, присутствіе въ крови какого-то элемента, дѣлающаго для васъ физическое существованіе ваше особенно пріятнымъ. Это впечатлѣніе сна, вытѣсненное изъ мозга и безсознательно живущее еще въ крови; въ первую свободную минуту духъ вашъ непремѣнно опять обращается къ вашему сну. И ничего не забыто: видѣніе все, цѣликомъ, оживаетъ въ памяти, вы съ наслажденіемъ останавливаете ходъ его событій и упиваетесь созерцаніемъ отдѣльныхъ картинъ. Это повторяется сначала часто, потомъ рѣже. Но и черезъ нѣсколько лѣтъ, всякій разъ, когда вы вспоминаете такой сонъ, вы невольно чувствуете къ нему какое-то магическое влеченіе; у васъ на душе опять становится легко и тепло, а вы опять, какъ и въ старые годы, пробѣгаете всѣ фазы граціозно-волшебной сказки. Если сонъ снился вамъ въ 30 лѣтъ, и вы вспомните его въ 70, — я думаю, вы снова почувствуете себя въ ту минуту молодымъ.
Вотъ какое впечатлѣніе производитъ на читателя разсказъ г-жа Сандъ: Теверино. Это не романъ, а сказка. Сцевы мѣняются съ калейдоскопическою неожиданностью и непринужденностью. Вы вмѣстѣ съ Леонсомъ и Сабиною уноситесь, неизвѣстно куда, навстрѣчу неизвѣстно чему. Надъ вами высятся горы, васъ со всѣхъ сторонъ обливаетъ яркая зелень и ароматы горныхъ растеній; дорога змѣится на закраинѣ пропасти, поворачивая невидно куда. Вдругъ село. Черезъ пять минутъ похищенъ отсюда кюре, съ виду похожій и лягушку, и Мадлена, похожая на — птичку. Вы мчитесь дальше; лошадьми правитъ уже не жокей, а бродяга-маркизъ Теверино; вдали, среди вечерняго сумрака, мелькаютъ въ долинѣ огоньки, — вы скатываетесь въ безумной скачкѣ съ альпійскаго хребта, — вы въ Италіи.
Италія только мелькнула передъ вами, но мелькнула съ яркостью метеора въ темную ночь. Странно, необъяснимо, почему эта картина, набросанная въ нѣсколько ударовъ кисти, такъ неизгладимо и полно врѣзывается въ воображеніе. Вы сознаете, что вы дѣйствительно были съ Леонтомъ и Сабиной въ Италіи, а не гдѣ-нибудь. Это впечатлѣніе — тайна, которую не объяснить никакимъ анализомъ. Ее не объяснитъ вамъ и самъ художникъ.
Съ восходомъ солнца сонъ разлетается. Вы снова на вершинѣ горнаго хребта. Италія уже далеко; Мадлена улетѣла. Леонсъ и Сабина примирены. Тевериво начинаетъ новую главу своего романа — жизни, а почтенный супругъ Сабины, лордъ Г., все еще спитъ, какъ спалъ въ началѣ разсказа.
Истинно-достойно удивленія, съ какимъ искусствомъ г-жа Сандъ умѣла слить съ этимъ волшебно сказочнымъ колоритомъ, дышащимъ въ каждой чертѣ картины, лица, до того вѣрно выхваченныя изъ дѣйствительности, что вы вспоминаете объ нихъ, какъ о знакомыхъ, съ которыми встрѣчались, спорили, говорили, которые и сердили, и смѣшили, и удивляли васъ.
Во всемъ разсказѣ ни одной ложной, натянутой черты. Теверино, этотъ яркій представитель Италіи, художникъ безъ труда и изученія, натура богатая, гибкая, горячая, но безпечная до послѣдней степени, нищій, которому ничего не стоитъ прикинуться маркизомъ, невѣжа, сбивающій съ толку ученаго кюре, и пѣвецъ, и пловецъ, и кучеръ, и скоморохъ, и все, что вамъ угодно, это лицо поразительное даже и для насъ, Русскихъ, которые такъ хорошо знаемъ Италію изъ романовъ и драмъ, наводнившихъ нѣкогда нашу литературу; онъ очерченъ свѣжо, живо, безъ всякой натяжки, не импровизируетъ риѳмованнаго вздора и не коверкается отъ восторга ни передъ какой Формариной.
Отношенія его къ Мадленѣ показываютъ въ немъ благородство и глубокую человѣчность, какую-то врожденную чистоту и простоту помысловъ, которой лишены его аристократическіе спутники, Леонсъ и Сабина, эти вольные мученики, гордо таящіе другъ отъ друга свою привязанность и немогущіе выйти изъ этого напряженнаго, тяжелаго положенія. Но случайнаго вмѣшательства людей изъ другой, простѣйшей сферы общества достаточно для ихъ примиренія и сближенія. Гордая леди позволяетъ поцѣловать себя бродягѣ, а бѣдная Мадлена вовсе не замѣчаетъ политическаго волокитства Леонса. Леонсъ не можетъ подозрѣвать Теверино, но ревнуетъ къ нему; а Теверино не можетъ ревновать, но подозрѣваетъ его. Оба имѣютъ на это достаточныя причины.
Это столкновеніе разрѣшаетъ задушенную драму повѣсти. Разнородные элементы, коснувшись другъ друга, возстановляютъ равновѣсіе. Леонсъ и Сабина видятъ, наконецъ, смѣшную сторону своей комедіи, съ улыбкою подаютъ другъ другу руку, и прошедшее забыто. Съ восходомъ солнца все въ гармоніи, и даже кюре, за всѣ свои страданія, будетъ, конечно, вознагражденъ роскошнымъ завтракомъ на дачѣ леди.
Изъ этого сказочно-волшебнаго міра, въ которомъ все такъ живо и вѣрно, перейдемъ теперь въ міръ дѣйствительный, но въ которомъ къ сожалѣнію, многое и блѣдно невѣрно.
«Грехъ г-на Антуана» принадлежитъ къ числу тѣхъ произведеній Ж. Сандъ, гдѣ авторъ является не просто художникомъ, — и во вредъ своему творенію. Она пишетъ романъ, но изъ за романиста проглядываетъ соціалистъ. Рука мастера видна и здѣсь, но видно что эта рука писала несвободно, но на заданную тему. Отъ этого главное лицо романа, представитель соціальныхъ идей, Эмиль, лицо совершенно блѣдное и идеальное; вы чувствуете, что онъ не выхваченъ, подобно прочимъ созданіямъ Санда, изъ живой дѣйствительности, а придумавъ, какъ органъ мнѣній автора. Любовь его къ Жильберту, лицу, почти столько же блѣдному, ничто иное, какъ узелъ, необходимый для романа. Уничтожьте эту любовь — и романъ исчезнетъ, — останется только диссертація о разныхъ соціальныхъ предметахъ, въ видѣ разговоровъ Эмиля съ отцомъ своимъ, съ маркизомъ, съ Жаномъ Жапплу.
Эта любовь сталкивается въ романѣ съ желѣзною волею стараго Кардонне; Кардонне, богатый «буржуа», — олицетвореніе современнаго капиталиста; надъ идеями общественнаго усовершенствованія онъ смѣется; для него понятенъ только одинъ успѣхъ; превращеніе ста тысячь въ двѣсти и потомъ въ четыреста. Онъ человѣкъ безъ сердца, но съ непреклонною силою воли, съ яснымъ математическимъ умомъ, и авторъ не разъ сравниваетъ его съ Наполеономъ. Кардонне употребляетъ всѣ усилія, чтобы образумить молодаго сумасброда, сына своего, набравшагося среди юныхъ товарищей своихъ различныхъ соціальныхъ и коммунистическихъ идей. Онъ не успѣваетъ въ этомъ; но мы должны отдать ему полную справедливость въ томъ, что оспаривая молодаго соціалиста, онъ гораздо послѣдовательнѣе и яснѣе въ своихъ доводахъ, нежели противникъ его. Эмиль, какъ горячій и заносчивый юноша, возражаетъ не строгой логикой, а только пустыми и громкими фразами. Въ этомъ отношеніи Эмиль довольно плохой защитникъ, хотя, можетъ быть, и вѣрный представитель своей партіи.
Онъ влюбляется въ Жильберту, дочь сосѣда, раззорившагося графа де-Шатобрёна. Вотъ страсть, которою положилъ воспользоваться хитрый Кардонне, для достиженія своихъ цѣлей. Онъ позволяетъ ему жениться, только съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ на словахъ и на дѣлѣ отказался отъ своихъ соціальныхъ мнѣній.
Это глубоко трагическая коллизія, и сколько истиннаго, потрясающаго душу могъ бы изобразить авторъ въ подобной борьбѣ страсти съ убѣжденіемъ, если бы это столкновеніе составляло сущность романа въ его концепціи! Но въ настоящемъ случаѣ оно для автора дѣло второстепенное, только наружная завязка, поводъ къ новымъ и длиннымъ разсужденіямъ о соціализмѣ. Въ читателѣ не пробуждается почти никакого участія къ положенію молодого энтузіаста; онъ совершенно спокоенъ на счетъ его участи и знаетъ, чѣмъ кончится его внутренняя борьба. Это сильно охлаждаетъ интересъ разсказа, и вы довольно равнодушно дочитываете романъ, зная напередъ, что какой нибудь deus ex machina развяжетъ узелъ къ общему удовольствію….
Вообще «Грѣхъ г. Антуана» очень слабъ въ художественномъ отношеніи; что же касается до мнѣній автора, то они, безъ сомнѣнія, ошибочны, неисповѣдимы и слишкомъ идеальны. Но не здѣсь мѣсто разбирать эти вопросы, да притомъ и не вамъ разбирать ихъ. Для этого, во первыхъ, надо отречься отъ всѣхъ принятыхъ аксіомъ и начать изысканіе на основаніи чисто логическаго силлогизма. Это бываетъ больно; человѣкъ привязывается ко многому въ жизни такъ цѣпко, что почти срастается съ нимъ, и хоть и видитъ иногда, что это вредный наростъ на тѣлѣ, да ужь недостаетъ и ь немъ духу рѣшиться на операцію.
Напримѣръ: взяточникъ, фальшивый игрокъ, ростовщикъ (есть много способовъ пускать другихъ по міру), — они награбили себѣ огромное состояніе; они уже десять, двадцать лѣтъ какъ живутъ себѣ припѣваючи, запивая трюфля шампанскимъ, между тѣмъ, какъ многіе изъ бывшихъ кліентовъ ихъ съ мрачнымъ отчаяніемъ въ душѣ принуждены, можетъ быть, отвѣчать голоднымъ дѣтямъ своимъ, просящимъ хлѣба, что хлѣба нѣтъ! Да! такъ неугодно ли, напримѣръ, попробовать объяснить такому человѣку, что богатство его есть преступленіе? Попробуйте! Сперва онъ обидится; но не робѣйте, продолжайте доказывать, — онъ съ величайшимъ цинизмомъ признаетъ справедливость вашихъ доводовъ и согласится, что, конечно, и онъ не безъ грѣха! Но что же далѣе? Рѣшится ли онъ когда нибудь перенести свое убѣжденіе (предположимъ такой невѣроятный случай, что онъ убѣдился, что онъ думалъ, ломалъ свою благородную голову!), рѣшится ли онъ перенести свое убѣжденіе въ дѣло, отказаться отъ того, чѣмъ владѣлъ онъ преступно, отдать его тѣмъ, у кого оно отнято, и начать трудовую, чествую жизнь?
Полноте! что шутить такими вопросами! скажете вы. — Мы не шутили. — Ну, кто же станетъ дѣлать ихъ серьёзно? — И то правда.
Мы привели этотъ примѣръ только за тѣмъ, чтобы показать, какъ трудно бываетъ инымъ доискиваться истины, потому-что истина, или, выражаясь строго, убѣжденіе въ истинѣ чего бы то ни было, ничтожно, если оно безплодно, то есть, если не прилагается къ дѣлу. А и это не у всякаго достанетъ силы духа.
И вотъ почему мы уважаемъ убѣжденія въ другихъ и ничего на скажемъ объ убѣжденіяхъ г-жи Сандъ, какъ рѣзко ни противорѣчатъ они нашимъ собственнымъ. Убѣжденіе (я все таки говорю не о безплодномъ) есть именно то, что больше всего дѣлаетъ человѣка человѣкомъ. Будь оно ложно, ошибочно по вашимъ понятіямъ, оно все-таки есть истина для того, кто признаетъ его за истину, Онъ противорѣчитъ вамъ, но онъ не лжетъ передъ собой, слѣдовательно, не лжетъ и передъ вами. Оспаривайте его, но не выказывайте нетерпимости. Неужли это для васъ оскорбительно? Неужли въ васъ столько мелочного самолюбія, что вы предпочтете прямо высказанному противорѣчію, робкое, низкое, часто вынужденное поддакиванье? И что въ томъ пользы? Насиліе не измѣнитъ понятій человѣка; напротивъ, оно чаще всего дѣлаетъ его упорнымъ, и то, въ чемъ разувѣрили бы вы его въ мирной бесѣдѣ, остается затаеннымъ въ душѣ, сжимается и развивается въ одно и тоже время и нерѣдко переходитъ въ фанатизмъ.
Но мы отбились отъ предмета. На эти мысли навела насъ arrière-pensée романа, о которомъ я говорю. Обратимся къ нему.
Жоржъ Сандъ хотѣла собрать въ одну картину нѣкоторыя характеристическія черты настоящаго французскаго общества, страдающаго отъ глубокаго раскола, хотѣла изобразить рану его и указать на цѣлительное средство. Это средство — идеи партіи, къ которой принадлежитъ она сама, и онѣ слишкомъ близки ея сердцу; касаясь ихъ съ предначертанною цѣлью она не можетъ не терять спокойно-яснаго созерцанія художника, а между тѣмъ стремится доказать ихъ истину художественнымъ произведеніемъ. Это противорѣчіе пагубно для творенія. Не такимъ путемъ достигаютъ до цѣли. Сжатая, сухая, безпощадно-послѣдовательная логика гораздо вѣрнѣе и скорѣе откроетъ глаза всякому, и результатовъ ея нельзя не призвать, катъ бы не возставали противъ нихъ сердце, привычки, предразсудки и общее мнѣніе. Но Жоржъ Сандъ не испытывала силъ своихъ на этомъ поприщѣ. Она прежде всего художникъ, она хочетъ убѣдить, увлечь формою; она старается схватить васъ за сердце, но въ этомъ случаѣ, должно признаться, неудачно. Она успѣвала бы больше и пробуждала бы больше участія, если бы не спускалась въ этихъ случаяхъ съ высоты художническаго созерцанія и если бы система была въ подобныхъ ея произведеніяхъ дѣломъ второстепеннымъ. Посмотрите: изъ всѣхъ лицъ, столкнувшихся въ этомъ романѣ около соціальныхъ идей, кто пробуждаетъ въ васъ больше всѣхъ симпатій? Герой романа и его невѣста? Нѣтъ! къ нимъ вы чуть ли не равнодушнѣе всего. Жанъ Жапплу? Онъ естественъ и изображенъ рельефнѣе другихъ, но и онъ теряетъ отъ того, что ходитъ на помочахъ задушевныхъ мыслей автора. Кардонне? Маркизъ? Шатобрёнъ? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Васъ больше всѣхъ трогаетъ лицо, помѣщенное на второмъ, даже на третьемъ планѣ картавы, безъ всякихъ отношеній къ соціализму: это г-жа Кардонне, тихая страдалица, молча угасающая среди всеобщаго шума и дѣятельности.
И она изображена живѣе и вѣрнѣе всѣхъ; она не придумана въ завязкѣ романа, а разомъ родилась и выступила изъ творческой головы автора, какъ Минерва изъ головы Юпитера.
Такъ выступаютъ изъ фантазіи Ж. Санда цѣлыя группы, цѣлая жизнь человѣка, и щедро выкупаютъ промахи, которые дѣлаетъ она иногда въ сферѣ искусства, увлекаемая своимъ пылкимъ, любящимъ сердцемъ.
Къ такимъ полнымъ, безукоризненнымъ твореніямъ принадлежитъ послѣдній романъ ея: Лукреція Флоріани, который читатели прочтутъ въ приложеніи къ этой книжкѣ Современника. Это исторія очень простая, исторія, какія случаются очень часто и проходятъ, никѣмъ незамѣченныя. Тутъ нѣтъ ничего сценическаго, ничего трескучаго, никакихъ coups de théâtre, никакихъ неожиданностей. Самъ авторъ, въ граціозномъ предисловіи, предупредилъ объ этомъ охотниковъ до судорожныхъ неправдоподобностей.
Но что за страшная драма разыгрывается передъ вами, когда авторъ вводитъ васъ въ душевный міръ двухъ существъ, которымъ, для собственнаго ихъ счастія, лучше бы было никогда, не встрѣчаться, но которыя, встрѣтившись однажды, не могутъ ни разойтись, ни перестать страдать, любя другъ друга. Любовь, это произвольное чувство, безъ нашего вѣдома и часто на зло вашей личности возникающее въ душѣ, связываетъ передъ вами двѣ совершенно противоположныя натуры: князя Росвальда и актрису Флоріани. Эти два эпитета высказываютъ in nuce всю ихъ разнородность; аристократъ, князь, Нѣмецъ и идеалистъ, упорно заключившійся въ сферѣ своихъ абсолютныхъ понятій, живущій внѣ связи съ людьми и дѣйствительностью, и дочь рыбака, Итальянка, актриса, женщина съ теплою сообщительностію сердца, черпающая всѣ силы свои въ соприкосновеніи съ живою дѣйствительностію.
Князь Кароль былъ аристократъ по натурѣ еще больше, нежели по воспитанію. Его воспитала мать безъ всякаго посредничества другихъ лицъ. Кароль былъ обязавъ тѣмъ, что онъ есть, исключительно природѣ и матери — больше никому. О матери его въ романѣ сказано не много; но мы можемъ догадываться, что это была женщина безсердечная, (исключая общаго всѣмъ женщинамъ узкаго чувства материнской любви), умышленно незнакомая съ жизнію, женщина, для которой приличіе было высочайшимъ идеаломъ жизни, нравственная бѣлоручка. Всѣ понятія ея перешли къ Каролю, потому-что встрѣтили въ немъ родственную натуру. Жизнь и людей онъ зналъ только въ теоріи и, зорко хранимый матерью, во имя отрицательной добродѣтели, не чувствовалъ желанія сблизиться съ ними.
Натура его, при всей внутренней теплотѣ, была совершенно лишена сообщительности, и темнота души его не грѣла другихъ; она не грѣла и его, потому-что онъ, конечно, сознавалъ, и больно сознавалъ, что нѣтъ ей выхода и что она безплодный даръ природы, если не можетъ сблизить, или, точнѣе, спаять его съ подобными себѣ. Есть такія несчастныя организаціи: при всей глубинѣ своей, при всей теплотѣ чувствъ, гуманная любовь ихъ не въ состоянія прорваться сквозь ободочку наружныхъ формъ. Это истинно несчастные, ибо никто не вѣритъ въ ихъ искренность, и они часто падаютъ отъ этого невѣрія и отъ сознанія невозможности пробудить его. Такова отчасти была и натура Кароля. И первый толчокъ къ паденію его данъ былъ самою матерью; она совершенно придушила въ немъ всякую сообщительность, подозрительно оберегая его отъ всего, что хоть сколько нибудь казалось ей нечистымъ, и внушая сыну узкія понятія о нравственной аристократіи духа. Субъективная натура его усвоила это ученіе, и оно обратилось въ кровь его. Онъ привыкъ беречь себя отъ соприкосновенія со всѣмъ, что не походило на него. Отсюда оставался только одинъ шагъ до холоднаго эгоизма, съ которымъ человѣкъ исполняетъ все, что считаетъ своимъ долгомъ, помогаетъ бѣдному, отворачиваясь отъ его лохмотьевъ, спасаетъ утопающаго, не давая ему удовлетворить нравственной потребности сказать спасибо, — все это безъ сердечнаго увлеченія, больше изъ любви къ себѣ и своему идеалу долга, нежели изъ любви къ ближнему. Этотъ аристократическій эгоизмъ составилъ всю основу характера Кароля, почву, на которой вокругъ благоухающаго цвѣтка любви росли нетерпимость, ревность, подозрительность, скрытность, самолюбіе, обидчивость и другіе нравственные плевелы.
Отчужденіе отъ общества, по крайней мѣрѣ отъ живаго соприкосновенія съ обществомъ, было естественнымъ слѣдствіемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ твердою опорою его воспитанія. И оно принесло плоды свои: когда пришлось князю встрѣтиться лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью жизни, онъ уже не могъ примирять ее съ своимъ внутреннимъ холодно-идеальнымъ міромъ. Напротивъ того, онъ разходился съ ней съ каждымъ днемъ все больше и больше. Сравнивая людей и жизнь съ безтѣлесными идеалами своего воображенія, онъ, естественно, находилъ ихъ безконечно ниже созданныхъ имъ образцовъ; онъ чуждался ихъ, онъ убѣгалъ, но убѣжать было нельзя. Это раздражало его, и превратилось, наконецъ, въ болѣзнь, дошедшую до того, что онъ готовъ бы былъ истребить все человѣчество, лишь бы не встрѣчаться съ людьми, этими живыми и досадными противорѣчіями его идеаломъ и опроверженіями его теоріи.
Отрицательное понятіе о добродѣтели, какъ поддержаніи отъ порока, эта апатическая, дряблая мораль, всегда готовая поддержать въ сонной душѣ чувство собственнаго достоинства, зараждаетъ въ ней и нетерпимость. Такой моралистъ, лишенный самородной дѣятельности духа, не проститъ человѣку и одного проступка за сотню великодушныхъ подвиговъ. Что касается до отрицательной добродѣтели, Кароль, конечно, имѣлъ полное право ставить себя выше многихъ; сама природа создала его для страдательной жизни; обстоятельства довершили остальное, и лѣнивый умъ его отвращался отъ тяжелаго труда анализа; ни мозгъ человѣческій одаренъ такою же самобытною дѣятельностію, какъ и сердце, біеніе котораго зависитъ не отъ нашей воли; можно не вдумываться въ связь и значеніе вещей, но образы и какія-то отрывчатыя полумысли безпрерывно шевелятся въ головѣ, хотя часто мы этого не замѣчаемъ, какъ не замѣчаемъ, что дышемъ, что движемся, что сердце наше не перестаетъ биться. Мозгъ не можетъ оставаться празднымъ; если онъ отвращенъ отъ міра дѣйствительнаго, онъ обращается къ міру идеаловъ. Кароль не былъ исключенъ изъ этого закона; каждый изъ насъ испытываетъ его на себѣ, въ извѣстную эпоху жизни, уносится за облака, въ міръ фантазіи, и отъ всей простоты сердца презираетъ дѣйствительность; но скоро сознавъ въ себѣ внутреннее раздвоеніе, чувствуетъ, что это очень тяжело, ищетъ примиренія и — находитъ его на свой манеръ. Кароль, къ несчастью, не могъ выжить изъ этого періода жизни; ему не приходило и въ голову искать примиренія. Напротивъ того, чѣмъ больше задѣвала его дѣйствительность, тѣмъ больше презиралъ онъ ее; онъ привыкъ, онъ прилѣпился жъ этой борьбѣ и находилъ даже какое-то странное наслажденіе въ своихъ внутренныхъ страданіяхъ, какъ рыцари находили нѣкогда наслажденie въ боли отъ ранъ, терпимыхъ ими за идеалъ.
Человѣкъ высказывается въ страсти и часто поражаетъ насъ неожиданнымъ проявленіемъ силы или безсилія. Тотъ, котораго вы знали кроткимъ, боязливымъ, любящимъ, тихою овечкой, является вдругъ звѣремъ, человѣкомъ безъ сердца, вспыльчивымъ, неустрашимымъ, и наоборотъ. Когда вспыхнула въ Каролѣ истинная страсть, можетъ быть единственное истинное чувство, испытанное имъ во всей своей жизни, — какъ и на сколько могло оно измѣнить его ?
Ни какъ и ни насколько! Это доказываетъ, что путь, по которому веди его съ дѣтства, аристократическое воспитаніе и внушенныя ему отрицательно-эгоистическія понятія о добрѣ и доблести — были не случайныя цѣпи, наложенныя, какъ-часто бываетъ, на духъ болѣе свободный и ясный, чувствующій тяжесть ихъ и, смотря по внутренней силѣ своей, успѣшно или не успѣшно старающійся ихъ сбросить. Нѣтъ! воспитаніе не подавило, а развило Кароля; во внутреннѣйшемъ существѣ его уже заключались зародыши всего того, что развернулось и принесло послѣ плоды свои, согрѣтое попечительностью матери. Любовь, вспыхнувшая въ нихъ съ страшною силою, продолжавшаяся съ страшною упорностью, но преобразила его. Какъ ни была она сильна, какъ ни переполняла она сердца его сладкимъ сознаніемъ взаимности, она не пролилась, какъ проливается обыкновенно изъ сердца счастливаго, на все его окружающее. Нѣтъ! онъ сжался, онъ уединился въ самого себя больше прежняго, и непріязненнѣе, чѣмъ когда нибудь, сталъ встрѣчать все живое.
Любовь не могла не только примирить, даже сблизить его съ дѣйствительностью, именно потому, что онъ полюбилъ собственно не то существо, которое было передъ нимъ, съ кровью и плотью, а идеалъ, который онъ вообразилъ въ немъ, — и полюбилъ его только потому, что настала пора полюбить. Это, можетъ быть, исторія любви многихъ, если не каждаго. Любять обыкновенно не того, кого любятъ, а кого воображаютъ любить. Только Кароль не хотѣлъ или не могъ примириться съ разочарованіемъ и упорно продолжалъ обожать въ Лукреціи свой идеалъ, который для другихъ исчезаетъ такъ скоро, оставляя по себѣ самую обыкновенную дѣйствительность.
И кого же полюбилъ онъ? Кого окружилъ ореоломъ? Женщину, вся прошлая жизнь которой была для него досаднымъ опроверженіемъ его теорій, женщину, почти діаметрально противоположную ему по своей натурѣ, существо съ теплою сообщительностію сердца, съ умомъ, свободнымъ отъ всякихъ предубѣжденій, съ духомъ дѣятельности, не боявшуюся соприкосновенія съ людьми и ознакомившуюся съ жизнію не изъ апсетическихъ книгъ или отмеченныхъ поученій въ уединеніи безлюднаго кабинета, но въ дѣйствительныхъ сношеніяхъ съ живыми существами.
Спросятъ, можетъ быть, какъ могла возникнуть любовь между двумя такими разновидными существами? Но любовь чувство непроизвольное, и возникновеніе ея не подлежитъ рѣшительно никакимъ законамъ. Какъ сказано, мы чаще всего любимъ, потому-что настала пора любить, а кого любимъ, это зависитъ отъ случая, потому-что всякаго или всякую видимъ тогда сквозь призму собственнаго воображенія. Это-то и порождаетъ самыя трагическія коллизіи въ человѣческой жизни.
Только сила любви зависитъ отъ натуры человѣка, и понятно, почему Кароль, больной духомъ и тѣломъ, такъ внезапно, съ такимъ лихорадочнымъ жаромъ, съ такою судорожною цѣпкостью привязался къ Лукреціи, которая сначала не подозрѣвала въ немъ даже и возможности любви къ ней, и на опасенія, высказанныя Сальваторомъ, отвѣчала, что онъ бредитъ.
Лукреція была права: князь Кароль и актриса Флоріани были по натурѣ своей различны, какъ вода и огонь. Но не вѣря ни въ дѣйствительность, ни въ возможность любви, и разгоняя опасенія Сальватора, бѣдная Лукреція не расчитывала именно на непроизвольность страсти и участіе воображенія. А въ такой натурѣ, какъ Кароль, оно не могло не играть страшно-значительной роли. Любовь къ Флоріани, къ актрисѣ Флоріани, къ той Флоріани, какую знаемъ мы съ вами, читатель, вошла въ князя какъ чуждый его натурѣ элементъ; потому только, что любовь къ лицу, а не къ идеалу, требуетъ такихъ жертвъ и самоотверженія, которыя невозможны безъ общей любви къ человѣчеству. А этихъ то жертвъ и не могъ приносить Кароль; онъ былъ способенъ только къ самоотверженію ради своихъ же идеаловъ, и въ пылу страсти хотѣлъ бы отрѣшить себя и Флоріани отъ всего міра, не исключая и дѣтей ея. Это, въ свою очередь, было невозможно для Лукреціи. Кароль самъ сдѣлался первою жертвою своего внутреннаго раздвоенія. Никакая страсть не могла задушить въ немъ бѣса нетерпимости, а тѣмъ болѣе страсть къ такой женщинѣ.
Лукреція нисколько не поняла Кароля, какъ она понимала самой себя. Она думала, что онъ любятъ собственно ее, она же воображала, что пора страсти для вся миновалась. Ей тоже суждено было обманываться всю жизнь. Кароль выводилъ все все себя и жилъ среди своихъ идеаловъ, непріязненно-отталкивая все, что грозило разрушить его очарованіе. Лукреція жила въ мірѣ дѣйствительномъ, воспринимая въ себя все съ слишкомъ большою довѣрчивостью, не стараясь проникать въ глубь вещей и принимая то, что кажется, на то, что есть. Только запоздалый опытъ открывалъ ей это разногласіе, и тогда она разставалась съ обманчивымъ предметомъ завсегда. А Кароль, однажды облекши дѣйствительность оболочкою своего идеала, упорно видѣлъ въ ней не то, что есть, а то, что отражалось на ней изъ его идеальнаго міра, и никогда не рѣшался отстать отъ предмета, потому-что это значило бы призвать ничтожность своего внутренняго міра.
Могутъ ли такія натуры понимать другъ друга? Могутъ ли онѣ вообще, не будучи даже подъ вліяніемъ страсти, вѣрно понимать смыслъ обстоятельствъ и предвидѣть развязку отношеній своихъ къ другимъ?
Только Сальваторъ, которому не вѣрила Лукреція и котораго князь началъ уже отъ себя отталкивать, только онъ одинъ видѣлъ, чѣмъ кончится боготвореніе со стороны Кароля и материнская любовь, въ которой поклялась Флоріани.
Но и онъ, эта простая, свѣтлая и высокая въ любви своей душа, — и онъ не былъ равнодушенъ: онъ былъ свидѣтелемъ блаженства, которому самъ завидовалъ. Кароль на его мѣстѣ мучился бы и себя и другихъ, какъ тѣнь слѣдилъ бы за каждымъ шагомъ Лукреціи, не давалъ бы покоя сопернику — и былъ бы въ состояніи прожить всю жизнь досаднымъ гостемъ между двумя любовниками, любящій, но не любимый. Эгоизмъ никогда не позволилъ бы ему привести и малѣйшей жертвы.
Не такъ поступилъ Сальваторъ. Онъ боролся тяжело, но вышелъ изъ борьбы побѣдителемъ. Онъ уѣхалъ въ Венецію и оставилъ любовниковъ вдвоемъ, къ великой радости Кароля. Чему же онъ обрадовался? Развѣ Сальваторъ мѣшалъ ему наслаждаться счастьемъ? Развѣ онъ докучалъ Лукреціи? Развѣ онъ хмурился, вздыхалъ и молчалъ? разыгрывалъ смѣшную роль несчастнаго соперника? или мелочными интригами старался перебить дорогу Каролю? О, нѣтъ! Сальваторъ былъ для этого слишкомъ великодушенъ, слишкомъ человѣченъ; но присутствіе его, его бесѣда, не могли не сводить иногда Флоріани съ того пьедестала, на который поставилъ ее Кароль и на которомъ она непремѣнно должна была оставаться, для того, чтобы онъ могъ любить ее и покланяться ей. Онъ боялся выйти изъ самообольщенія, дрожалъ не за зданіе, а за святыню храма, — а святынею былъ для него идеалъ его.
Кароль былъ счастливъ и спокоенъ цѣлый мѣсяцъ; ничье присутствіе не останавливало его полета въ мечтательный міръ, никто не угрожалъ столкнуть его при встрѣчѣ съ скользкаго неба. Но какъ ужасно пробудилась нетерпимость его при возвращеніи Сальватора! Въ восклицаніи Кароля: «Боже мой! мы не одни теперь! я погибъ! хоть умереть!» слышны уже всѣ его добровольныя мученія, весь адъ, въ который онъ увлечетъ за собою Флоріани. Эта нетерпимость сдѣлалась корнемъ его ревнивыхъ подозрѣній.
Ревность, самая мелкая ревность, дремавшая до сихъ поръ въ его сердцѣ, вдругъ пробудилась съ страшною силой, чтобы никогда больше не заснуть.
Въ Каролѣ явилась потребность страдать и мучить, и онъ съ какимъ-то страстнымъ наслажденіемъ раздражалъ свои чувства произвольнымъ толкованіемъ каждаго слова, каждаго взгляда, каждой мелочи въ ежедненной жизни.
Эта душевная болѣзнь была не только неизлечима, но еще съ каждымъ днемъ становилась сильнѣе, такъ что Лукреція принуждена была наконецъ поступать съ нимъ, какъ съ больнымъ ребенкомъ, и, отбросивши уваженіе къ самой себѣ (великая жертва любви!), оправдываться въ мелочахъ, изъ которыхъ князь выводилъ преступленія. Появленіе Вандони довело болѣзнь Кароля до послѣдней степени.
Но все это кипѣло внутри его, и только сотая, тысячная часть, противъ его воли, вырывалась наружу. Идеальный внутренній міръ его былъ разрушенъ, оскверненъ вмѣшательствомъ лицъ, ему непричастныхъ. Но онъ съ тѣмъ большимъ упорствомъ, съ фанатическою ненавистью отворачивался отъ нечестивыхъ и обращался къ своему идеалу. Могъ ли онъ не таить тревоги и волненій души своей.
Флоріани могла только догадываться, что въ немъ происходитъ; онъ высказывалъ свое состояніе только неопредѣленными отвѣтами или болѣзненнымъ молчаніемъ.
Наконецъ, когда она, потерявъ долготерпѣніе, рѣшилась объясниться съ нимъ однажды завсегда и, вѣроятно, думала или образумить его, или сказать ему вѣчное прости, какъ говорила другимъ, — было уже поздно. Она сама уже пала тогда духомъ, измученная его и своею любовью, и не нашла въ себѣ довольно силъ настоять на своемъ, и довести отношенія свои къ Каролю до яснаго результата.
Такая ясность была всего противнѣе натурѣ Кароля. Онъ еще слушалъ Флоріани, пока она жаловалась, упрекала, горевала. Но онъ прервалъ ее на первомъ словѣ, какъ только почувствовалъ, что она хочетъ говорить о дѣлѣ.
Объясненіе, къ которому, вѣроятно, долго собиралась она и отъ котораго ожидала, что оно выведетъ ихъ изъ этого напряженно-неопредѣленнаго отношенія другъ къ другу, кончилось ничѣмъ, — и съ этой минуты приговоръ ея былъ подписанъ. Плодомъ разговора было только то, что Кароль привыкъ съ этого дня считать ревность вовсе не оскорбительною!
Онъ никогда и ничѣмъ не былъ доволенъ. Если Флоріани казалась веселою, онъ не понималъ или не хотѣлъ понять эту силу воли, съ которой она избавляла другихъ отъ зрѣлища своихъ страданій; онъ называлъ это, съ высоты своего аристократическаго достоинства, цыганскою безпечностью. Изъ того, что Флоріани могла находить красоту въ цвѣткѣ, наслаждаться его ароматомъ, любоваться бабочкой, эгоистическая натура его выводила такое слѣдствіе: она все любитъ, слѣдовательно, она не любитъ меня.
Кто дошелъ до такой логики, тотъ очевидно неизлечимъ. Это своего рода помѣшательство. Вспышки нѣжности, проявлявшіяся въ Каролѣ и въ этотъ періодъ его страсти, нельзя даже назвать свѣтлыми минутами помѣшаннаго. Падая на колѣни передъ Лукреціеі, онъ обожалъ въ ней все тотъ же идеалъ, до котораго возвысилъ ее однажды; очевидность для него была уже безъ значенія, какъ для помѣшаннаго, который въ лоскуткѣ бумаги видитъ золотую корону съ брильянтами.
Сальваторъ это видѣлъ. Его свѣжая, простая, великодушная натура долго могла выносить гнетъ этихъ отношеній, изъ любви къ Флоріани и дружбѣ къ Каролю. Но и онъ, наконецъ, почувствовалъ, что кровь его начинаетъ портиться.
Ужасъ Флоріани, когда она узнала, что Сальваторъ хочетъ уѣхать, и что она должна остаться съ Каролемъ наединѣ, открыла Сальватору всю бездну ея несчастія.
Онъ увидѣлъ, что для нея и для князя нѣтъ другаго спасенія, какъ разойтись, но что сами они никогда на это не рѣшатся. Онъ рѣшался испытать послѣднее: стать среди несчастныхъ любовниковъ и развести ихъ насильно. На на требованіе его уѣхать съ нимъ, Кароль отвѣчалъ ему оскорбительнѣйшими подозрѣніями, а Флоріани словами глубокой преданности судьбѣ своей, — и Сальваторъ бѣжалъ, сказавши ей: …ты погибла!
Тугъ собственно кончается романъ. Авторъ досказываетъ остальное вкратцѣ, изъ милости для любопытнаго читателя, а больше, можетъ быть, изъ сожалѣнія.
Когда исчезаетъ со сцены Сальваторъ, вы чувствуете, что передъ вами безвыходное поле страданій, страданій неисцѣлимыхъ никакими средствами, одна долгая, томительная агонія. Не меньше десяти лѣтъ постояннаго мученія надо было, чтобы разрушить, наконецъ, мощную организацію Флоріани, и достало ли бы у васъ сердца прочесть исторію этихъ десяти дѣть, день за днемъ?
Страшно подумать, что чѣмъ совершеннѣе, чѣмъ больше приносятъ жертвъ любимому существу, тѣмъ меньше оно ихъ замѣчаетъ, тѣмъ меньше научается цѣнить ихъ, если сердце у него нѣсколько уже, и не можетъ носить въ себѣ гуманной любви ко всему, что зовется человѣкомъ, — ибо эти жертвы невозможны для того, или для той, кто только силенъ страстью, сосредоточенною на одномъ существѣ, и не понятны для того, въ комъ эта страсть стѣсняетъ и съуживаетъ идеи, словомъ, кто требуетъ всего для себя, нисколько не подозрѣвая, что этимъ онъ только разрываетъ любящее сердце пополамъ, а облитая кровью половина трепещетъ все таки за человѣчество и свои убѣжденія.