Последние произведения гр. Л. Н. Толстого (Громека)/Часть 1/РМ 1883 (ДО)

Последние произведения гр. Л. Н. Толстого
авторъ Михаил Степанович Громека

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1883, книга II, с. 214—265. • Статья первая.

Послѣднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.
(Посвящается памяти С. С. Громеки.)

«Анна Каренина».

I.

«Анна Каренина» имѣла странную участь въ нашей литературѣ и публикѣ, — еще болѣе странную, чѣмъ прежнія произведенія ея автора. Не то странно, что романъ во многихъ вызвалъ осужденія. Это бываетъ всегда съ самыми великими произведеніями поэзіи. Долгіе годы должны пройти, пока за созданіемъ художника установится опредѣленное мнѣніе, пока это мнѣніе сдѣлается общимъ и непререкаемымъ достояніемъ. Странно другое, — странно, что осужденіе направлено на то, чему осуждающіе, еслибъ они были послѣдовательны, должны бы, напротивъ, сочувствовать. Тенденціозные критики осуждали романъ за его безцѣльное будто бы творчество, за отсутствіе тенденціи, не видя, что всѣ, такія поэтически-чудныя, страницы «Анны Карениной» перенизаны очень рѣзко звучащей разсудочною тенденціей. Другіе же, не любящіе тенденцій, искали въ романѣ общественной или другой какой-нибудь идеи и нападали на него за его невсегда удачныя тенденціи, проглядѣвъ, изъ-за раздраженія споромъ, его истинную и глубокую идею, за которую могли бы простить автору всѣ второстепенные недостатки. И тѣ и другіе равно остались недовольны.

Можетъ-быть, отъ нашей современной критики, бѣдность которой ни для кого не составляетъ тайны, и нельзя было, при появленіи произведенія истинно замѣчательнаго, ожидать ничего" кромѣ «печальнаго недоразумѣнія». Дѣйствительно, перечитывая теперь, пять лѣтъ спустя, отзывы важнѣйшихъ органовъ печати о романѣ гр. Толстого, выносишь до крайности дисгармоническое впечатлѣніе.

Но вѣдь за критикой и литературой стояло все читающее общество, котораго мнѣніе, хотя бы и не выраженное, всегда вытекаетъ изъ источника болѣе глубокаго и прозрачнаго, нежели литературныя направленія всякой данной и тѣмъ болѣе нашей, уже разлагающейся, литературной эпохи. А въ отношеніи общества къ «Аннѣ Карениной» также не было полноты сочувствія, и, несмотря на очарованіе ея поэтическихъ картинъ, въ глазахъ большинства «Война и миръ» остается первымъ и высшимъ произведеніемъ гр. Толстого.

За тѣмъ общественнымъ слоемъ, который питается газетными мнѣніями, былъ еще другой, гораздо болѣе многочисленный, не имѣющій опредѣленной системы мнѣній. Онъ просто принималъ то, что было дѣйствительно хорошо въ романѣ, и просто игнорировалъ то, чему не могъ въ немъ сочувствовать.

Все это произошло, во-первыхъ, потому, что въ романѣ дѣйствительно не было художественной цѣльности, соразмѣрности и единства. Его quasi-антиобщественная тенденція, проведенная иногда съ замѣтнымъ раздраженіемъ и утрировкой, нарушала художественную цѣлостность впечатлѣнія и, за непріятно отвлекающимъ тономъ полемики, скрывала глубокую и вѣрную идею произведенія такъ далеко, что эта идея для большинства осталась незамѣченной. А множество отдѣльныхъ, по всему роману разбросанныхъ, картинокъ, безъ ясной связи съ его основною мыслью, — картинокъ, гдѣ художникъ, казалось, отдавался одной своей страсти къ живописи деталей, еще помогало впечатлѣнію безцѣльнаго творчества, въ сущности совершенно ошибочному. Такое нестройное соединеніе истинной поэзіи, глубокой, по самой своей возвышенности и оригинальности, не всѣмъ доступной идеи, отрывочныхъ увлеченій однимъ мастерствомъ и, наконецъ, сильно импонирующей тенденціи разсудочнаго свойства, — производило дисгармоническое впечатлѣніе и вызывало разнообразныя обвиненія, большею частью одновременно и вѣрныя, и невѣрныя.

Но была еще и другая, гораздо болѣе общая, причина, поведшая со стороны публики и литературы къ нападкамъ на романъ гр. Толстого. Дѣло въ томъ, что основныя точки зрѣнія, духъ, направленіе художника оказались слишкомъ далеко отошедшими отъ воззрѣній и умственнаго склада большинства его читателей. Художникъ творилъ въ направленіи, реакціонномъ господствующему. Онъ пошелъ дальше и вѣрнѣе, и потому его созданіе не могло быть понятно вполнѣ, не могло не вызвать въ большинствѣ осужденія и несочувствія. Читающее общество и литература у насъ, какъ и на Западѣ, все еще питаются старой раціоналистическою почвой, а поэзія гр. Л. Толстого, его идеи и задушевныя симпатіи всѣ вышли изъ источника совсѣмъ иного — изъ области непосредственнаго чувства. Раціоналистическая критика и поэтическій проповѣдникъ непосредственнаго начала, цѣльнаго воззрѣнія на людей, природу и Божество, не могли понять другъ друга: они какъ бы жили въ двухъ частяхъ свѣта и встрѣтиться не могли. Отсюда — осужденіе критики, отсюда также раздражительный тонъ и утрировка самого автора и отсюда — его разсудочная тенденція, потому что и онъ все же не могъ безусловно, вполнѣ, отрѣшиться отъ духа окружающей и, несмотря на носимые ею элементы внутренняго разложенія, все еще фактически господствующей атмосферы. Критика, равно тенденціозная и не тенденціозная, отправлялась отъ одинакихъ точекъ зрѣнія, дѣйствовала на одной разсудочной почвѣ и потому, отвергнувъ мелкія тенденціи гр. Толстого, не замѣтила его крупной идеи вовсе. Критика заявила, что романъ гр. Л. Толстого не имѣетъ никакого общественнаго содержанія, никакой общественной и потому никакой художественной идеи, наполненъ безцѣльными психологическими изысканіями и не имѣетъ никакого другого значенія, кромѣ отрывковъ изъ записной книжки диллетанта-психолога, и притомъ еще въ аристократическомъ тонѣ. И потому критика не поняла, что въ своемъ романѣ гр. Л. Толстой, въ противоположность разсудочной идеѣ современной литературы, выражалъ съ глубокимъ убѣжденіемъ и замѣчательнымъ художественнымъ ясновидѣніемъ идею непосредственнаго и цѣльнаго міросозерцанія, и что эта идея и есть общественная идея романа, а потому и его истинное художественное содержаніе.

Не тамъ только общественная идея, гдѣ говорится объ исправникахъ, о министерствахъ, земствахъ, о газетахъ, о соціалистахъ, обо всѣхъ текущихъ формахъ общественной жизни, но и тамъ также, гдѣ выводится умственный складъ общества, кругъ его нравственныхъ понятій и духовнаго содержанія, изъ котораго выходятъ всѣ эти формы, какъ внѣшнее его выраженіе. И еще болѣе общественной идеи тамъ, гдѣ на мѣсто прежней, обветшавшей, но все еще господствующей, идеи жизни предлагается другая, новая, т.-е. въ сущности старая, но давно забытая и потому опять новая, болѣе глубокая и совершенная, которая можетъ исцѣлить и обновить и самыя общественныя формы. Здѣсь надо искать идеи^ точекъ зрѣнія, а потому и общественнаго значенія романа гр. Толстого, и на этомъ полѣ его судить. Но до сихъ поръ его судили и критиковали со всѣхъ точекъ зрѣнія, кромѣ его собственной. Даже г. Евгеній Марковъ, ближе всѣхъ подходившій къ истинному критерію созданій гр. Л. Толстого, не могъ овладѣть имъ и примѣнить-его вполнѣ, потому что самъ этотъ талантливый рецензентъ все же для этого слишкомъ большой раціоналистъ, и разсудочная мѣрка, несмотря на большое художественное чутье и блестящія описанія деталей, и тутъ, какъ и всегда въ его статьяхъ, помѣшала ему понять главную идею произведенія.

Былъ еще одинъ отзывъ, который также довольно близко указывалъ на направленіе романа, но также далеко оставался отъ истинной оцѣнки его значенія. Этотъ отзывъ былъ помѣщенъ въ газетѣ Голосъ за 1876, кажется, годъ и подписанъ буквою Z. Въ немъ говорилось, что романъ гр. Толстого враждебенъ духу господствующаго раціонализма, что въ немъ много романтизма, борьбы темнаго чувства съ торжествующею ясностью ума. Тутъ было признаніе, что побѣдное шествіе свѣтлаго умомъ раціонализма разрушаетъ многія нѣжныя, святыя и поэтическія стороны человѣческой природы, но въ утѣшеніе говорилось, что нѣтъ надобности теперь много думать о томъ, хорошо это или дурно, — будущее, дескать, покажетъ это само собою, — теперь надо радоваться успѣхамъ днесь господствующаго начала и сожалѣть о томъ, что борьба темныхъ романтическихъ силъ съ солнцемъ безсмертнымъ ума облекается въ такія очаровательно-поэтическія, благоуханно-прекрасныя формы, какъ «Анна Каренина» гр. Л. II. Толстого. Тутъ краткое и ясное повтореніе мыслей г. Евгенія Маркова.

Да, съ этимъ мы согласны. Мы тоже думаемъ, что сущность художественной дѣятельности гр. Л. Толстого есть проповѣдь враждебнаго раціонализму непосредственнаго воззрѣнія на жизнь. Іо мы не можемъ согласиться съ оцѣнкой значенія этой проповѣди. Мы убѣждены, что если къ цѣльному направленію гр. Л. Толстого можно примѣнить, опредѣленіе реакціоннаго, то лишь въ смыслѣ не регрессивной реакціи, а прогрессивнаго воздѣйствія хотя и старыхъ, но законныхъ и истинныхъ началъ.

Люди долго шли въ направленіи имъ противоположномъ, увлеченные вѣрой въ логическій разумъ, удаляясь отъ цѣлостной связи съ жизнью природы и ея идеей Божества. Они шли по этой дорогѣ очень долго, съ тѣхъ поръ еще, какъ схоластики впервые оторвали разсудочную силу отъ непосредственнаго чувства и поставили ее надъ послѣднимъ какъ безапелляціоннаго судрю. Людямъ нужно было пройти очень длинный путь увлеченія своимъ новымъ идоломъ, отчаянныхъ жертвъ въ честь своего новаго бога, потомъ тоски, разочарованія внутреннею пустотой и разложеніемъ. И теперь, когда большинство все еще самодовольно наслаждается своей поверхностной и легкою мудростью, болѣе глубокія натуры опередили ихъ и раньше увидѣли то, что есть конечный и неизбѣжный результатъ этого quasi-побѣднаго раціонализма, они снова дали непосредственному началу чувства его старое и законное мѣсто въ познаніи истины и, вооруженные имъ, снова увидали ея неизмѣнныя, вѣчныя формы.

Если прослѣдить одно за другимъ всѣ произведенія гр. Л. Толстого, то станетъ несомнѣннымъ, что они выражаютъ рядъ фазисовъ именно такой исторіи души ихъ автора. И если посмотрѣть безпристрастно на настроеніе умовъ и въ западной литературѣ, и въ нашей, то необходимо будетъ признать, что, несмотря на увлеченіе большинства новыми формами раціонализма, позитивизмомъ всѣхъ его сортовъ, — количество людей, идущихъ далѣе его одностороннихъ результатовъ и вѣрующихъ непосредственно и цѣльно, все возрастаетъ. Гартманъ у нѣмцевъ, Вл. Соловьевъ у насъ — еще очень одиночныя, но уже очень характерныя и знаменательныя явленія. Ихъ спиритуалистическая философія не есть лишь простое выраженіе ихъ личныхъ взглядовъ; она есть выраженіе невольнаго и еще затаеннаго недовольства эпохи ея разсудочнымъ міросозерцаніемъ. Поэтическія произведенія гр. Л. Н. Толстого выражаютъ именно этотъ моментъ исторіи духа, и это выраженіе есть ихъ высокая, оригинальная и истинная идея, и идея не только философская, но и общественная, потому что, она обнимаетъ ту духовную сущность, которая составляетъ основаніе и содержаніе всѣхъ внѣшнихъ формъ Современной общественной жизни, потому что явленія гражданской, политической и частной жизни — лишь единичныя выраженія наступившаго момента въ исторіи общественной души, а въ ея исторіи отношеніе къ общимъ вопросамъ жизни играетъ неизмѣримо-важнѣйшую роль, чѣмъ это теперь принято у насъ думать. Способы рѣшенія этихъ вопросовъ отражаются на нравственныхъ мѣркахъ, на ближайшихъ идеалахъ, на средствахъ къ ихъ достиженію. Они даютъ тонъ всему остальному, и этотъ тонъ дѣлаетъ музыку, теперь такую печальную, кажущуюся безнадежной.

Вотъ въ этомъ именно смыслѣ мы, противно общепринятому мнѣнію, осмѣливаемся утверждать, что романъ гр. Л. Н. Толстого имѣетъ идею, и не только идею, но идею возвышенную, и истинную не только въ философскомъ значеніи, но имѣющую также и глубокое современное общественное значеніе, — идею общественную.

Въ оцѣнкѣ отдѣльныхъ лицъ романа и особенно двухъ главныхъ — Левина и Анны — мы постараемся доказать это яснѣе, насколько вещи этого рода доступны доказательству вообще и насколько такія, доказательства доступны нашимъ средствамъ. И такъ какъ мы убѣждены, что идея гр. Л. Толстого открывается не только въ его произведеніи, по, можетъ-быть, еще яснѣе въ томъ, какъ отнеслась къ нему наша литературная критика, то мы постараемся въ этой попыткѣ разбора представить и самый романъ, и нѣкоторыя самыя характерныя изъ вызванныхъ имъ мнѣній — такъ, чтобъ они взаимно другъ друга объясняли.

Мы совсѣмъ не надѣемся на успѣхъ нашей попытки и потому, что сомнѣваемся въ нашей способности выразить и доказать мысль, критерій которой лежитъ въ такой ультра-субъективной области, какъ непосредственное чувство, доступное передачѣ, но не доказательству, и еще потому, что по самой сущности ея мы не можемъ разсчитывать на сочувствіе къ ней большинства, имѣющаго другія симпатіи, другую вѣру. Но все же мы рѣшаемся ее выразить — изъ человѣческой потребности говоритъ вслухъ то, что думаешь и во что вѣришь.

II.

Графъ Толстой не пишетъ длинныхъ біографическихъ введеній къ образамъ своихъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, — онъ не имѣетъ этой слабости, свойственной даже такимъ талантамъ, какъ Тургеневъ. Гр. Толстой сразу, безъ предисловій, безъ всякихъ декоративныхъ машинъ, сразу вводитъ насъ въ свой чарующій міръ. Между этимъ міромъ и впечатлѣніемъ читателя нѣтъ никакихъ посредствующихъ приспособленій. Какъ будто мгновенно поднявшаяся занавѣсь открываетъ полную жизненности и красоты картину, поражающую своею неожиданностью правды.

Первый разъ мы видимъ Анну въ вагонѣ, когда ее случайно встрѣчаетъ Вронскій, — видимъ всего на нѣсколько минутъ, — но образъ ея такъ полонъ типической красоты, онъ такъ одушевленъ, что быстрота впечатлѣнія не можетъ ослабить его жизненности и силы. Ея индивидуальныя черты выступаютъ такъ быстро и сразу, какъ въ темной комнатѣ на полотнѣ мгновенныя фигуры волшебнаго фонаря. Въ это краткое мгновеніе мы видимъ на лицѣ Анны оживленнымъ ея характерное выраженіе, — выраженіе той красоты, ищущей и раздающей счастье, которую потомъ уловилъ въ ней художникъ Михайловъ и передалъ въ портретѣ, восхитившемъ Левина.

Но теперь не портретъ, а живая Анна взглянула на Вронскаго.

Да, эта черта жажды счастья и способности ее возбуждать въ другихъ была основаніемъ характера Анны. Оживленная и облагороженная красотою страсть была главнымъ ея свойствомъ Де долгъ, не идея, не сложные интересы высокаго чувства, не тревожные порывы пытливаго ума, — не это лежало въ основаніи нравственнаго склада Анны. Анна вся была страсть, облеченная въ чарующія формы классически изваянной, строго совершенной тѣлесной красоты, — страсть, смягченная русскою задушевностью и прямотой, врожденною честностью натуры и тою чуткостью воспріимчивой души, которая дѣлала ее способной вбирать въ себя лучшее отвсюду, даже изъ того насквозь разложеннаго свѣтскаго круга, къ которому она внѣшнимъ образомъ примыкала по своему происхожденію и общественному положенію мужа. Она взяла оттуда тонкую простоту и изящество формъ, свободу и достоинство привычекъ — и осталась чужда внутренней пустотѣ и нравственной гнилости аристократическаго типа. Но надъ этимъ сложнымъ, привлекательнымъ соединеніемъ пластической красоты, симпатіи, задушевной искренности и изящества природы — надъ нимъ преобладала страстность темперамента на эстетически-чувственной основѣ.

Чего-чего только у насъ не говорили объ этомъ прелестномъ, полномъ жизненной правды, созданіи гр. Толстого! Одни, утрируя его мысль, возводили Анну на совсѣмъ несвойственный ей героическій пьедесталъ идеальной русской женщины. Другіе впадали въ противоположную крайность, низводя характеръ Анны до понятія обыденной развратной женщины. Третьи держались безличной середины и считали ее просто взбалмошной и вздорной дамой, самаго обыкновеннаго свойства особой съ растрепанными чувствами. Въ дѣйствительности же Анна не была ни тѣмъ, ни другимъ, ни третьимъ. Она просто была страстная женщина, жившая для одной лишь любви и ей принесшая въ жертву семью, общественное положеніе и, наконецъ, самую жизнь. Она была послѣдовательна и цѣльна; въ своемъ основномъ стремленіи она шла до конца и въ этомъ была ея главная сила. Но страстность натуры была въ то же время и ея слабостью, источникомъ непрочности ея жизни. И она погибла жертвой собственной страсти, безсознательно нарушившей непреложные законы человѣческаго общежитія и нравственности. Очень молодою дѣвушкой она вышла замужъ по разсчету, за человѣка стараго и совсѣмъ несоотвѣтствовавшаго ея характеру. Тогда она пренебрегла любовью, не зная, что создана для одной лишь любви, — ни зная, что когда страсть въ ней проснется, она разобьетъ ея непрочную и лживую семью и съ нею унесетъ также и ея счастье и ея жизнь. Завязка ея трагическаго романа лежала не въ случайной встрѣчѣ съ Вронскимъ, а раньше, въ ея замужствѣ съ человѣкомъ ей внутренно чуждымъ, не могшимъ дать ей того, что ей было нужно — живой и страстной любви живого и страстнаго человѣка. Каренинъ былъ типъ теоретика-бюрократа; онъ былъ прекрасный человѣкъ, но совсѣмъ не для Анны. И вотъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ спокойной и безцвѣтной жизни по разсчету, когда изъ молодой дѣвушки Анна сдѣлалась женщиной въ цвѣтѣ лѣтъ, пренебреженное раньше страстное стремленіе къ той пылкой и полной любви, для которой она была рождена, въ ней созрѣло и, не удовлетворенное, сдержанное, но не подавленное, придавало всему ея существу ту неотразимую привлекательность, съ какою она является передъ нами впервые въ романѣ. Она тогда привезла съ собою въ Москву инстинктивную жажду настоящаго счастья, и безсознательная красота оживленнаго желанія любви играла на ея лицѣ, «порхала между блестящими глазами и чуть замѣтной улыбкой, изгибавшей ея румяныя губы». Она въ тотъ моментъ была вся притаившееся желаніе, и избытокъ его «такъ переполнялъ ея существо, что мимо воли выражался то въ блескѣ взгляда, то въ улыбкѣ». И неясное инстинктивное предчувствіе, что ея красота и бьющая черезъ край жизненность дадутъ осуществленіе ея желанію счастья, это предчувствіе, придавая ей еще большее оживленіе и привлекательность, вносило въ выраженіе ея миловиднаго лица, когда она прошла мимо Вронскаго, что-то особенно ласковое и нѣжное. Когда же глаза ея случайно упали на этого красиваго, молодого и полнаго чувственной жизни человѣка, таинственный подборъ мгновенно совершился, маленькое зернышко чувства быстро упало на влажную и теплую почву и мгновенно пустило ростокъ. Когда Вронскій, повинуясь очарованію ея нѣжнаго выраженія, оглянулся, ея глаза дружелюбно, внимательно остановились на мгновеніе на его лицѣ, «какъ будто признавая его». Ласковая улыбка не оставляла Анны во все время краткой встрѣчи ея съ Вронскимъ, когда она обмѣнялась немногими словами съ нимъ и его матерью. Неожиданный случай несчастья со сторожемъ обнаружилъ зародившуюся власть Анны надъ Вронскимъ. Взволнованнаго и недоумѣвающаго шепота, которымъ Анна спросила, нельзя ли помочь вдовѣ раздавленнаго сторожа, было достаточно, чтобы Вронскій тотчасъ же передалъ вдовѣ двѣсти рублей черезъ начальника станціи, очевидно не столько изъ состраданія къ несчастной, сколько изъ инстинктивной потребности сдѣлать угодное Аннѣ. И Анна, хотя Вронскій словами не сказалъ ничего и даже скрылъ свой поступокъ, поняла его. Когда Анна садилась въ карету, и братъ, съ удивленіемъ видя, что губы ея дрожатъ и она съ трудомъ удерживаетъ слезы, спросилъ, что съ ней такое, она искренно можетъ-быть отвѣтила, что такъ, ничего, дурное предзнаменованіе. Но въ волненіи Анны участвовало впечатлѣніе Вронскаго. Она сейчасъ же спросила брата, давно ли тотъ знакомъ съ Вронскимъ, и услышавъ, что Китти выходитъ за него замужъ, выразила тихое удивленіе; она встряхнула головой, какъ будто хотѣла этимъ помочь внутреннему усилію и изгнать мѣшавшую ея обычному спокойствію путаницу невольныхъ мыслей, о Вронскомъ.

Несмотря на то, что Анна весь этотъ день занималась самымъ грустнымъ дѣломъ, мирила своего невѣрнаго брата съ его измучившейся насѣдкой — Долли, она не выходила изъ своего состоянія оживленія. Все удавалось Аннѣ въ ея возбужденно-поэтическомъ настроеніи, источника котораго она сама ясно не сознавала, и ей было очень легко успокоить Долли и примирить ее съ мужемъ. Никто не могъ избѣжать очарованія при видѣ Анны, и не только Китти, но даже дѣти Долли чувствовали къ ней восторженное влеченіе.

Болтая съ Китти о Вронскомъ, Анна говорила ей все то хорошее, что слышала о немъ, но не сказала о деньгахъ, данныхъ имъ на станціи.

Хваля Вронскаго Китти, которая была въ него влюблена и мечтала вдѣлаться его невѣстой, Анна какъ бы выражала сочувствіе Китти и одобреніе ея мечтѣ- но она не могла сказать Китти про эти двѣсти рублей, — ей непріятно было вспоминать объ этомъ. «Она чувствовала, что въ этомъ было что-то касающееся до нея, и такое, чего не должно было быть». Анна перемѣнила разговоръ и встала, какъ показалось Китти, чѣмъ-то недовольная. Она сердилась на тотъ микроскопическій еще зародышъ чувства къ Вронскому, который противъ ея воли и полубезсознательно для нея шевелился въ ея душѣ. Когда въ тотъ же вечеръ она мелькомъ увидѣла Вронскаго на лѣстницѣ, зародышъ задвигался сильнѣе «и странное чувство удовольствія и вмѣстѣ страха чего-то шевельнулось у нея въ сердцѣ». Въ его выраженіи она замѣтила что-то пристыженное и испуганное, и его странный пріѣздъ, удивившій всѣхъ, всего болѣе страннымъ и нехорошимъ показался Аннѣ.

Черезъ нѣсколько дней былъ балъ, и Анна, стоя въ углу залы, торжествовала надъ всѣми своей изваянною красотой. Неясное чувство недовольства собою и Вронскимъ сказалось въ ней, когда она не отвѣтила на поклонъ подходившаго Вронскаго, умышленно его не замѣчая, но скоро, очень скоро оно замѣнилась восторженнымъ чувствомъ полнаго успѣха. Она танцевала съ Вронскимъ въ кадрили, и въ ея блистающихъ глазахъ, счастливой улыбкѣ и точности граціозныхъ движеній сказывалось увлеченіе Вронскимъ и его восхищеннымъ поклоненіемъ ей. Они говорили о ничтожныхъ предметахъ, но безсодержательныя бальныя слова звучали для ихъ восхищеннаго слуха поэзіей первыхъ мгновеній пробуждавшейся страсти. Но опьяняющая музыка ихъ словъ и взглядовъ передавала торжество одной лишь Анны: одна Анна была полна счастьемъ, — не она была покорена, а Вронскій. На ея лицѣ было написано счастье успѣха, а на немъ не было видно ничего, кромѣ покорности и страха.

Но все это было еще инстинктивнымъ и еще не достигало сознанія, иначе Анна не подозвала бы къ себѣ Китти во время мазурки, — ей стало-бъ жаль ея. Но тогда она не сознавала, тогда сна безсознательно слѣдовала жестокому инстинкту женскаго самолюбія и призвала Китти какъ бы для того, чтобы Китти лицомъ къ лицу увидѣла свое пораженіе и торжество Анны.

Но на другой день сознаніе проникло въ ея новое чувство, и Анна, недовольная собой и разстроенная, старалась подавить въ себѣ неопредѣленную неловкость совѣсти въ усиленныхъ заботахъ и приготовленіяхъ къ отъѣзду. Она рѣшила уѣхать раньше, чѣмъ думала прежде, и уѣзжала потому именно, что замѣтила, какъ сильно ей хотѣлось остаться, чтобы подольше видѣть Вронскаго, и потому она хотѣла убѣжать отъ своего желанія и болѣе съ Вронскимъ не встрѣчаться.

Совѣсть неопредѣленно ее упрекала, и она почувствовала потребность сдѣлать признаніе Долли, въ которомъ однако также инстинктивно старалась себя оправдать. Анна говорила Долли про свои skeletons, «и неожиданно, послѣ слезъ, хитрая, смѣтливая улыбка сморщила ея губы». Перевѣсъ все же оставался на сторонѣ влеченія, а не сознанія и совѣсти. «Но право, право, я не виновата, или виновата немножко» — сказала она тонкимъ голосомъ, протянувъ слово «немножко». Долли замѣтила, что Анна сказала это совсѣмъ какъ Стива, тѣмъ полу покорнымъ, полухитрымъ тономъ, который какъ бы говорилъ, что хотя увлеченіе и не хорошо, но все же характеръ, полный молодыхъ силъ, долженъ имѣть свободу для своихъ влеченій. Сравненіе со Стивой оскорбило Анну, и она съ негодованіемъ отвѣтила Долли. Но, еще не договоривъ отвѣта, она почувствовала, что онъ несправедливъ: мысль о Вронскомъ приводила ее въ волненіе. Она не могла его преодолѣть, но не могла и отказаться отъ сознательной потребности его побороть. Въ дорогѣ она все боролась и колебалась между этими противорѣчивыми чувствами. Сначала она пробовала читать англійскій романъ, но ей было непріятно читать, ей слишкомъ хотѣлось самой жить, и, читая, она переносила на себя всѣ дѣйствія лицъ въ романѣ. И вдругъ ее охватилъ безпричинный стыдъ, слагавшійся въ неясную ассоціацію съ чтеніемъ романа. Но желаніе жизни было такъ полно, что перебиравшее свои воспоминанія сознаніе не могло отыскать опредѣленнаго объясненія чувству стыда, и стыдъ этотъ непонятно для Анны соединялся съ такимъ горячимъ возбужденіемъ жизни, что она «чуть вслухъ не засмѣялась отъ радости, вдругъ безпричинно овладѣвшей ею». Нервное возбужденіе окрашивало всѣ притекавшія извнѣ впечатлѣнія въ свой веселый и фантастическій цвѣтъ. Поѣздъ подошелъ къ станціи, и — Анна вышла изъ вагона. Она отворила дверь, и метель и вѣтеръ, рванувшійся ей на встрѣчу, были полны тѣмъ самымъ возбужденнымъ весельемъ, которое было у Анны. И все, и даже снѣжный, морозный воздухъ, который она вдыхала въ себя полною грудью, и онъ весь былъ сдѣланъ изъ оживленнаго ожиданія жизни и любви, переполнившаго сердце у Анны. Буря бушевала, люди весело бѣгали по платформѣ — все въ томъ же тонѣ возбужденія Анны. Какая-то фигура, подойдя, заслонила Аннѣ свѣтъ фонаря, и Анна въ ту же минуту узнала Вронскаго. Не отвѣчая ему, она вглядывалась въ его лицо и узнала прежнее его выраженіе почтительнаго восхищенія. Противорѣчиво ея мыслямъ, но совершенно послѣдовательно ея настроенію, радостная гордость охватила Анну, — она угадала, что привело сюда Вронскаго. И Вронскій сказалъ ей то самое, чего желала ея душа, но чего- она боялась разсудкомъ. Неудержимая радость и оживленіе сіяли на ея лицѣ, которому она безсильна была придать строгое выраженіе. Войдя въ вагонъ, она не вспоминала ихъ разговора, но чувство говорило ей, что онъ сблизилъ ихъ, и это одновременно пугало ее и дѣлало счастливой. И ее снова и сильнѣе охватили прежнее радостное напряженіе и жгучія грезы. Но къ утру Анна задремала, и когда проснулась, поѣздъ подходилъ къ Петербургу, и мысли о домѣ, о мужѣ и сынѣ, заботы обыденныя — заняли ее и отвлекли.

Чувственная подкладка ея увлеченія Вронскимъ сейчасъ же однако сказалась. Черты лица ея мужа физически непріятно ее поразили — прежде всего, особенно уши и упорное выраженіе его усталыхъ глазъ. Тяжелѣе всего было недовольство собой, охватившее Анну при встрѣчѣ съ мужемъ, — недовольство тѣмъ чувствомъ притворства въ отношеніяхъ къ мужу, которое она испытывала и прежде, но не такъ сильно, и не сознавала.

Московскія впечатлѣнія Анны были такъ сильны, что дома даже любимый единственный сынъ вызвалъ въ ней чувство похожее на разочарованіе. Теперь между ея чувствомъ и сыномъ стоялъ Вронскій и ей теперь показалось, что прежде она воображала сына лучшимъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности. Она не знала, что не сынъ, а ея собственное къ нему чувство прежде было лучше, потому что было исключительнѣе.

Привычная обстановка и старыя условія жизни подѣйствовали на нее успокоительно, чувство безпричиннаго стыда и волненіе исчезли и она снова почувствовала себя твердой и безупречной и съ удивленіемъ вспоминала свое недавнее настроеніе, показавшееся ей до того незначительнымъ, что она рѣшила даже не разсказывать о немъ мужу. Вечеромъ она съ удовольствіемъ слушала привычные разговоры мужа, находя, что «все-таки онъ хорошій человѣкъ, правдивый, добрый и замѣчательный въ своей сферѣ». Анна какъ бы въ сознаніи защищала мужа передъ своимъ безсознательнымъ стремленіемъ чувства, которое обвиняло мужа и говорило, что его нельзя любить. Но инстинктъ былъ сильнѣе сознанія, и какъ ни послѣдовательны были разсужденія Анны, а все же уши мужа поражали ее странно своими размѣрами, и когда Анна передъ сномъ вошла въ спальню, огонь ея улыбки и глазъ былъ спрятанъ и казался потушеннымъ: она шла къ мужу безъ оживленія.

Внутренняя перемѣна Анны повела за собою перемѣну въ ея отношеніяхъ къ свѣту и тѣмъ тремъ главнымъ ярусамъ его, въ которыхъ она бывала прежде. Кругъ исключительно оффиціальный совсѣмъ утратилъ для Анны интересъ. Другой кружокъ, черезъ который ея мужъ сдѣлалъ карьеру, — кружокъ старыхъ, некрасивыхъ, добродѣтельныхъ женщинъ и умныхъ, ученыхъ и честолюбивыхъ мужчинъ, — сталъ невыносимъ Аннѣ. Это былъ кружокъ ея мужа и потому, въ связи съ ея настроеніемъ, онъ ей опостылѣлъ. Третій кругъ — собственно свѣтъ, «державшійся одною рукой за Дворъ, чтобы не спуститься до полусвѣта, который члены этого кружка думали что презирали, но съ которымъ вкусы у него были не только сходные, но одни и тѣ же. Связь ея съ этимъ кругомъ держалась черезъ княгиню Бетси Тверскую, жену ея двоюроднаго брата» и кузину Вронскаго. Сначала Анна не любила этого свѣтскаго круга, но теперь она избѣгала остальные и ѣздила къ Бетси и ей подобной, гдѣ могла встрѣтить Вронскаго. Она ѣздила туда не потому, чтобы любила большой свѣтъ, — нѣтъ, она оставалась ему внутренно чужда- но ея страсть къ Вронскому разрушила ея связь съ кружками мужа и она бывала только тамъ, гдѣ бывалъ Вронскій. Ей казалось, что Вронскій преслѣдуетъ ее, и она не замѣчала, что она сама его ищетъ, какъ сама и увлекла его при первой же встрѣчѣ. Ей казалось, что она не подаетъ ему повода, что она недовольна его преслѣдованіемъ, но она увидѣла скоро, что его преслѣдованіе не только не непріятно ей, но что оно одно составляетъ весь интересъ ея жизни.

Мы встрѣчаемъ ее слѣдующій разъ за чайнымъ столикомъ въ гостиной у Бетси, гдѣ послѣ оперы сидѣлъ весь большой свѣтъ, въ той главѣ, гдѣ съ такимъ неподражаемымъ совершенствомъ гр. Толстой изобразилъ весь несложный, но глубоко безнравственный міръ интересовъ большого свѣта, не выходящій за предѣлы комфорта, злословія и чувственнаго разврата, — тотъ міръ, въ которомъ пустота, условность!! ложь достигли того, что случайно услышанное слово правдивой простоты и серьезнаго ума кажется ему, дикостью и неприличіемъ послѣднихъ предѣловъ. Грустно встрѣчать милую, честную Анну среди этой омерзительной атмосферы. Но она и туда входила, держась прямо, своимъ быстрымъ, твердымъ и легкимъ шагомъ, съ тѣмъ выраженіемъ прямоты, искренности и честности, которое такъ отличало ее отъ сидѣвшихъ здѣсь женщинъ свѣта и которое, въ отвѣтъ на низкую и безсердечную зависть злословія, съ которой онѣ говорили о ней за нѣсколько минутъ раньше, говорило имъ прямо и твердо: да, я — тоже невѣрная жена, какъ и вы всѣ, тутъ сидящія, но я честна и въ своемъ преступленіи; я пришла сюда для своей любви, и для нея, если будетъ нужно, отдамъ не только васъ и ваше мнѣніе обо мнѣ, но и все мое счастье и всю мою жизнь- и потому среди васъ я держу голову прямо и гордо.

Анна пріѣхала сказать Вронскому, чтобъ онъ пересталъ ее преслѣдовать и вернулся къ Китти. «Я никогда ни передъ кѣмъ не краснѣла, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною въ чемъ-то», сказала она Вронскому, который смотрѣлъ на нее, пораженный новою духовной красотой ея лица. Но это были ея послѣднія отчаянныя усилія противостать ея страсти.

Теперь уже не она торжествовала, а Вронскій. «Если вы любите меня, какъ вы говорите, — прошептала она, — то сдѣлайте, чтобъ я была спокойна». Но въ этой граціозной и трогательной мольбѣ Вронскій былъ способенъ схватить лишь ноту отчаянія ея воли, безсильной передъ страстью. Онъ не былъ тронутъ напротивъ, лицо его просіяло и онъ не съ жалостью, а съ восторгомъ сказалъ ей, что можетъ дать ей не спокойствіе, котораго не видитъ впереди ни для нея, ни для себя, а лишь несчастье или счастье.

Хотя Вронскій говорилъ однѣми губами, но Анна его услышала, и на его настойчиво-восторженный шепотъ, отвергшій ея послѣднюю мольбу, отвѣтила тѣмъ же экстазомъ любви. И съ этого мгновенія она жила одною волей Вронскаго и принадлежала ему безвозвратно.

Анна и Вронскій слишкомъ долго и естественно разговаривали вдали отъ другихъ гостей, и гости сочли это неприличнымъ, — ихъ это стѣсняло. Алексѣй Александровичъ замѣтилъ общее впечатлѣніе и счелъ себя обязаннымъ сдѣлать Аннѣ замѣчаніе. Придумавъ для него слова, Каренинъ сталъ говорить ей, и она, отвѣчая ему, сама удивлялась непроницаемости той брони лжи, въ. которую чувствовала себя одѣтою. Она упорно не хотѣла понять мужа, и тотъ понялъ, что душа Анны закрылась для него навсегда. Но нѣкоторое время все наружно оставалось по-прежнему. Анна часто ѣздила къ Бетси, встрѣчалась вездѣ съ Вронскимъ; Алексѣй Александровичъ видѣлъ это, но не могъ прекратить, и жилъ въ инстинктивномъ ожиданіи послѣдняго удара.

Когда онъ, наконецъ разразился, то обрушился прежде всего на самую Анну. Чувственная страсть ея на мгновеніе была удовлетворена, и когда она изъ-за исполненнаго желанія услышала голосъ, сказавшій ей, куда она шла, стыдъ передъ своей духовной наготой овладѣлъ ею. Съ страннымъ для Вронскаго выраженіемъ холоднаго отчаянія она разсталась съ нимъ. «Она чувствовала, чтобъ эту минуту не могла выразить словами чувства стыда, радости и ужаса передъ этимъ вступленіемъ въ новую жизнь». Но и послѣ она не находила ни словъ для. этого сложнаго чувства, ни яснаго сознанія, своего новаго положенія. Она думала, что пойметъ все, когда успокоится. Но это спокойствіе уже никогда не наступало. Каждый разъ при воспоминаніи о случившемся на нее находилъ ужасъ, и она отгоняла, отъ себя эти мысли. Но во снѣ, когда она не имѣла надъ ними власти, онѣ осаждали и давили ее, и положеніе ея между любовникомъ и мужемъ представлялось ей во всей своей безобразной наготѣ.

Теперь, когда Анна окончательно связала съ Вронскимъ свою судьбу, намъ надо взглянуть на него, чтобъ узнать, что онъ. былъ и что въ немъ полюбила Анна.

III.

Вронскій былъ невысокій, плотно сложенный брюнетъ, съ добродушно-красивымъ и твердымъ лицомъ. Эта твердость и ровность характера въ немъ особенно поражала другихъ и производила тѣмъ болѣе сильное впечатлѣніе, что непроницаемая и изящная оболочка твердости скрывала отъ другихъ очень успѣшно весь кругъ его дѣйствительныхъ, незначительныхъ чувствъ. Онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, который твердо знаетъ, чего хочетъ, и не ошибается въ средствахъ для своей цѣли, и про него говорили, что онъ далеко пойдетъ. Твердость его была врожденнымъ свойствомъ его характера:, она много объяснялась чрезвычайною точностью его воззрѣній, а эта точность вытекала изъ ихъ узкости и условности. На все у него были правила; они были очень относительны и нравственно-ограниченны, но тѣмъ тверже прилагалъ онъ ихъ къ своей жизни. Уже первое впечатлѣніе Вронскаго непріятно — его изящно-безнравственное отношеніе къ Китти, гдѣ мы впервые видимъ проявленіе его основного правила — жить для влеченій и отдаваться имъ не задумываясь и не разбирая послѣдствій. Онъ жилъ для влеченій своего сильнаго, чувственнаго тѣла, и былъ твердо убѣжденъ, что въ этомъ онъ правъ. Когда онъ, увлекшись Анной, сѣлъ въ вагонъ, чтобы преслѣдовать ее, онъ «чувствовалъ, что всѣ его доселѣ распущенныя, разбросанныя силы были собраны въ одно и съ страшной энергіей были направлены къ одной блаженной цѣли. И онъ былъ счастливъ этимъ». Это совсѣмъ гармонировало съ его нравственными принципами, по которымъ нужно быть только «элегантнымъ, великодушнымъ, смѣлымъ, веселымъ, отдаваться каждой страсти не краснѣя и надъ всѣмъ остальнымъ смѣяться, — смѣяться надъ тѣми, кто вѣритъ, что одному мужу надо жить съ одной женой, — что дѣвушкѣ надо быть невинною, женщинѣ стыдливою, — что надо зарабатывать свой хлѣбъ, платить долги и разныя тому подобныя глупости». Въ его увлеченіи Анной сначала было не столько любви, не столько даже чувственной страсти, сколько упрямаго стремленія холодной воли — сдѣлать Анну своею любовницей.

Послѣ описаннаго разговора съ Анной у Бетси, когда Анна такъ ясно сказала ему свою любовь, въ его чувствѣ счастья было не столько нѣжной радости взаимной любви, сколько самолюбиваго торжества, что цѣль, которую онъ, какъ охотникъ, преслѣдующій дичь, преслѣдовалъ съ такимъ долгимъ упорствомъ, наконецъ сама идетъ ему въ руки — въ тотъ самый моментъ, когда онъ думалъ, что «не будетъ конца». Когда въ тотъ же памятный вечеръ, прощаясь, Анна сказала Вронскому, что потому не любитъ слышать въ его устахъ слова о любви, что для. нея любовь значитъ гораздо, гораздо больше, чѣмъ даже онъ можетъ подумать, она говорила правду. Любовь къ Аннѣ была для него не любовь, а то же, что опасная охота, трудная скачка, и онъ такъ волновался отъ напряженія ею, что для успокоенія отвлекалъ свои силы на другую — простую лошадиную скачку. Тотъ же характеръ страстной охоты на крупнаго звѣря, волненіемъ его сильнаго: организма удовлетворявшей его склонность къ сильнымъ ощущеніямъ, носила и третья его скачка — скачка честолюбія. У него не было никакихъ политическихъ и общественныхъ идеаловъ, служеніе которымъ могло бы давать энергію, смыслъ и цѣль его дѣятельности и желанію власти. Власть была для него не средствомъ, а цѣлью, и даже не самая власть, обычная цѣль честолюбцевъ, — не она его привлекала, --самый процессъ ея достиженія, упорное стремленіе къ ней, возбужденное и выдержанное напряженіе всѣхъ чувствъ. Самый процессъ возбужденія и выдержки энергіи привлекалъ его: онъ искалъ не приза, а самой скачки. Онъ отказался отъ почетнаго назначенія лишь для того, чтобы набить себѣ цѣну, какъ на четырехверстной скачкѣ съ препятствіями онъ сначала далъ Малотину обогнать себя, чтобы тѣмъ вѣрнѣе потомъ опередить, его и прійти къ столбу первымъ. Такова же была и любовь его къ Аннѣ. Тутъ было то же наслажденіе охотника на крупнаго звѣря, для котораго главная прелесть заключается не въ тушѣ убитаго животнаго, а въ процессѣ подавленія волей инстинкта опасности и вызываніи волею же хладнокровія въ моментъ напряженнѣйшаго волненія. Не душа Анны его привлекала, — любовь къ ней не была для него источникомъ идеальныхъ влеченій и внутренняго роста, — но красота ея и полнота ея чувственной страсти сильно его волновали, и онъ любилъ въ ней не душу ея, а источникъ сильныхъ волненій, удесятеренныхъ опасностью интриги и остротой честолюбиваго чувства борьбы съ мнѣніемъ свѣта. Это былъ человѣкъ безъ идеаловъ, но съ сильнымъ организмомъ и волей. Когда нѣтъ идеаловъ, то надо наполнять жизнь волненіями, какъ карты наполняютъ время бездѣльнаго человѣка, и Вронскій жилъ только для этихъ волненій. И въ Аннѣ, онъ любилъ не что иное, какъ свои же волненія, которыхъ красота и страсть Анны требовали въ избыткѣ. Но съ нимъ случилось то же, что съ гастрономомъ, который ѣстъ не для того, чтобы быть сытымъ, а для наслажденія процессомъ ѣды: поваръ, доставлявшій ему очень острыя блюда, скоро ему надоѣлъ и онъ его оставилъ. Онъ взялъ отъ Анны всѣ волненія, какія она могла ему дать, пресытился ими и отвернулся отъ нихъ. Такова была сущность его характера. Ей нисколько не мѣшали тѣ галантныя формы, въ которыя она облекалась для свѣта, и то внѣшнее добродушіе здороваго, богатаго и удовлетвореннаго въ своихъ потребностяхъ человѣка, которое располагало къ нему товарищей и знакомыхъ. Внутри онъ оставался тѣмъ, чѣмъ самъ, въ рѣдкія минуты полнаго самосознанія, себя признавалъ. Приставленный къ иностранному принцу, пріѣхавшему въ Петербургъ узнать русскія національныя удовольствія — битье посуды и шампанское, Вронскій противъ воли находилъ въ немъ собственныя черты. Принцъ этотъ «былъ очень глупый и очень самоувѣренный, очень здоровый и очень чистоплотный человѣкъ» — больше въ немъ ничего не было, кромѣ внѣшнихъ привычекъ джентльмена. «Глупая говядина!… Неужели я такой?» — думалъ Вронскій, вглядываясь въ свое непріятное зеркало. И зеркало говорило ему совершенную правду.

Въ драматизмѣ положенія Анны была та особенность, что ей былъ нуженъ именно такой человѣкъ, какъ Вронскій, съ такимъ именно характеромъ и даже съ такимъ именно тономъ отношенія къ ней и ея чувству. Неудовлетворенная въ ранней молодости природа ея утратила равновѣсіе; поздно проснувшаяся потребность страсти явилась въ слишкомъ исключительной формѣ. Цѣлостность ея чувства, несмотря на сохранившуюся цѣльность характера, была разрушена навсегда. Тотъ естественный ростъ чувства, въ которомъ равно соединенные элементы страсти и духовныхъ влеченій созидаютъ прочную привязанность къ мужчинѣ и гармонирующую ей любовь къ его дѣтямъ, былъ извращенъ въ ней съ самаго начала ея раннимъ и противуестественнымъ бракомъ съ Каренинымъ, котораго она не любила и не могла любить. Тотъ міръ интересовъ отвлеченнаго разсудка и материнской любви, въ который ввелъ ее Каренинъ, поглотилъ весь имѣвшійся у нея запасъ духовнаго начала- онъ былъ израсходованъ весь и для новой области чувства Анна его уже не имѣла. Но въ этомъ мірѣ отношеній въ Каренину главная пружина ея души — чувственное начало страсти — удовлетворено не было, а было только раздражено. Раздраженное и изолированное страстное влеченіе постепенно росло, и когда созрѣло, то обратилось на того, кто какъ разъ къ нему подходилъ, — на Вронскаго. Все то, чего не было въ ея мужѣ, все это было въ избыткѣ у Вронскаго, и не только въ избыткѣ, но въ исключительности; и потому ея исключительная, отдѣленная отъ всего духовнаго страсть на него и обратилась.

Такъ просто, такъ печально просто совершилось въ душѣ Анны это роковое для нея событіе. Уже по своей сущности, уже по одной главной его чертѣ — по его исключительной чувственности, оно должно было кончиться несчастьемъ. Но неизбѣжность такого исхода была усугублена разъѣдающимъ вліяніемъ несчастія первой семьи и безсильной борьбы съ мнѣніемъ свѣта. И отъ такой двойной неизбѣжности разбилась жизнь этого прелестнаго, жалкаго въ своей неотразимой прелести, существа, и умерла милая Анна, къ которой такъ хорошо идутъ слова романса:

«Не называй ея небесной

И отъ земли не отнимай:

Въ ней міръ иной, но міръ прелестный»… и т. д.

Таковы были столкновеніе однѣхъ и разладъ другихъ силъ, приведшихъ Анну къ катастрофѣ. Они такъ характерны, что, можетъ-быть, не нужно было бы слѣдить за подробностями развязки, еслибы художникъ не облекъ ихъ такою высокою поэзіей и такимъ неподражаемымъ духовнымъ ясновидѣніемъ. Къ тому же интересъ романа Анны не исчерпывается предѣлами ея собственнаго внутренняго міра. Ея драматическая исторія развиваетъ очень глубокую и вѣрную общую идею, обнажаетъ законъ человѣческой природы, который Анна тщетно хотѣла обойти.

Несмотря на всю осторожность Вронскаго и Анны, ихъ отношенія тотчасъ же стали извѣстны всему городу. И тотчасъ общество наложило свою тяжелую и грязную руку на ихъ чувства, тотчасъ же стало травить его своимъ ядомъ.

Весь свѣтъ, мать, братъ — всѣ были недовольны, а выраженіе ихъ недовольства своимъ вмѣшательствомъ во внутреннюю жизнь Вронскаго оскорбляло его и вызывало въ немъ злобу, отравлявшую его счастье. Инстинктъ не обманывалъ его, подсказывая, что еслибъ его отношенія съ Анной были простою пошлою связью, его всѣ бы оставили въ покоѣ, — что именно серьезность этой связи всѣмъ непріятна. Дѣйствительно, легкій, веселый развратъ былъ мелкою монетой, ходившею по рукамъ свободно въ томъ кругѣ, къ которому Вронскій принадлежалъ и который не принималъ у себя къ уплатѣ крупной. Страсть, хотя бы и преступная, но искренняя и полная, не подходила подъ тотъ оригинальный кодексъ приличія, замѣняющій нравственность, по которому дурное осуждается не за то, что оно дурно, и даже не за то, что оно на глазахъ у всѣхъ, а за то, что оно сопровождается влеченіемъ искреннимъ и исключительнымъ. Ничто не должно быть искреннимъ до самозабвенія среди этого круга, живущаго однимъ лишь легкимъ наслажденіемъ, чувство котораго нарушалось зрѣлищемъ истинной страсти, съ ея неподдѣльнымъ счастьемъ, съ ея трагизмомъ въ семьѣ, съ ея горемъ и безвыходнымъ бѣдствіемъ, — со всѣми переходами ея слишкомъ яркаго блеска и слишкомъ мрачной тѣни. Но Вронскій, угадывая этотъ именно тонъ осужденія, не зналъ, вѣрнѣе — забылъ, что осужденіе сохраняло нѣкоторое подобіе права, нѣкоторое условное право. Членъ клуба, разъ обязавшись исполнять его правила, не долженъ претендовать на учрежденіе, когда несоблюденіемъ его устава вооружаетъ противъ себя остальныхъ сочленовъ. Вронскій былъ человѣкъ свѣта и, увлекшись страстью, долженъ былъ приготовиться испытать отношеніе къ тому свѣта, или же оставить этотъ свѣтъ вовсе.

Такъ онъ и сдѣлалъ впослѣдствіи: но теперь онъ только чувствовалъ оскорбленіе вмѣшательства и осужденія, и горечь этого чувства ложилась на его любовь къ Аннѣ. Теперь онъ переживалъ лишь первые мѣсяцы своей страсти; красота Анны и привлекательная новизна обладанія ею еще легко изгоняли тяжелыя впечатлѣнія. Потомъ они ложились незамѣтными слоями все больше и больше, пока медленно наросшая тяжесть ихъ не придавила и самое, чувство.

Кромѣ тяжести мнѣнія свѣта, еще необходимость и трудность обмана, скрытности и притворства оскорбляли и Вронскаго, и Анну, вызывая въ нихъ мучительное чувство стыда.

Но не одинъ свѣтъ, съ его безнравственнымъ и лживымъ осужденіемъ, и не одна неизбѣжность непривычной лжи нарушали полноту ихъ счастья. За ними скрывались еще болѣе опасные, еще болѣе непреодолимые подводные камни — отношенія къ несчастному сыну Анны и его отцу, особенно къ сыну, потому что Аннѣ онъ очень былъ дорогъ, а у Вронскаго онъ чаще былъ на глазахъ, чѣмъ самъ Каренинъ, и объ этомъ несчастномъ мальчикѣ имъ труднѣе было забыть, даже въ горячкѣ ихъ страсти, чѣмъ о жалкомъ, обманутомъ мужѣ. Самое мучительное было то, что мальчикъ инстинктивно чувствовалъ, что ихъ отношенія разрушали семью, которою онъ дышалъ и жилъ, — недоумѣвая, какъ въ то же время мать этимъ ужаснымъ положеніемъ можетъ быть довольна и счастлива. Страдальческое недоумѣніе ребенка выражалось въ его робкомъ, испытующе-вопросительномъ, непріязненномъ взглядѣ, и этотъ невинный взглядъ говорилъ влюбленнымъ болѣе ужасныя вещи, чѣмъ осужденіе свѣта и чувство внѣшняго стыда отъ внѣшняго обмана. Онъ вызывалъ, особенно во Вронскомъ, то казавшееся ему непонятнымъ и безпричиннымъ чувство омерзѣнія, которое исходило отъ неяснаго голоса совѣсти, протестующей противъ неестественной смѣси любви съ преступленіемъ нравственнаго убійства. Убивалась чистота старой семьи и святыня младенческаго міра Сережи — и инстинктъ совѣсти, предъ этимъ духовнымъ уродствомъ, наполнялся чувствомъ омерзительно-безобразнаго, которое восторженная поэзія первой страсти могла мгновеніями заслонять, но не уничтожить.

Вся эта сложная, сильно волнующая путаница чувствъ, гдѣ такъ странно мѣшались восхищеніе и любовь со стыдомъ и горечью, особенно ярко выступаетъ въ сценѣ свиданія передъ скачками на дачѣ. Съ представленіемъ объ этой сценѣ такъ живо рисуется въ воображеніи фигура Вронскаго, придерживающаго саблю, осторожно шагающаго по дорожкѣ сада къ террасѣ, думающаго лишь объ одномъ, что вотъ сейчасъ онъ увидитъ Анну, и, изъ-за счастья увидѣть ее живую, забывшаго всѣ горькія и злобой его волновавшія мысли объ отношеніи родныхъ и свѣта къ его любви. При словѣ объ этой сценѣ, кажется, такъ и видишь Вронскаго, слышишь ускоренный стукъ его сердца, бьющагося волненіемъ восторга и ожиданіемъ счастья. И за этимъ сейчасъ же, кажется, видишь Анну живою, какъ она, одѣтая въ бѣлое платье, сидѣла, не слыша его, за цвѣтами въ углу террасы и, склонивъ свою чудную голову, прижала лобъ къ холодной лейкѣ и обѣими своими изваянными руками обнимала лейку. Намъ кажется, что не Вронскій, а мы остановились и съ восхищеніемъ смотримъ на ея неспособную приглядѣться красоту. Мы слышимъ, какъ Анна, почувствовавъ приближеніе Вронскаго, оттолкнула лейку и повернула къ нему свое разгоряченное лицо, — намъ кажется, что мы это не читали, что мы это видѣли сами, что это теперь совершается въ нашихъ глазахъ, и не хотимъ вѣрить, что есть зло, обманъ и несчастіе въ этой чудной картинѣ, — намъ жаль думать, что есть хоть что-нибудь дурное въ этой благоухающей предъ нами поэзіи красоты и любви.

Передъ тѣмъ, какъ Анна повернула голову къ Вронскому, она думала все одну и ту же свою постоянную думу: она думала о своемъ счастіи и о своемъ несчастій, теперь, когда она почувствовала въ себѣ зарожденіе новой жизни, вступившихъ въ еще болѣе твердыя и сложныя формы. Увидѣвъ Вронскаго и глядя на его счастливое, спокойное лицо, она не сразу рѣшилась сказать ему свою тайну, сознавая, что не проститъ ему, если онъ. не пойметъ всего ея значенія, и чувствовала, какъ рука ея, игравшая сорваннымъ листомъ, дрожала все сильнѣе и больше. Она сказала наконецъ, и Вронскій, услышавъ ея два маленькихъ слова, «поблѣднѣлъ, хотѣлъ что-то сказать, но остановился, выпустилъ ея руку и опустилъ голову. Да, онъ понялъ все значеніе этого событія, подумала она, и благодарно пожала ему руку». Но она ошиблась, полагая, что онъ понялъ извѣстіе такъ, какъ она его понимала. Его только охватило сильнѣе то знакомое чувство страннаго омерзѣнія, и онъ понялъ, что скрывать ихъ связь отъ мужа больше нельзя и надо выйти изъ этого неестественнаго положенія. Онъ рѣшительно высказалъ, что необходимо кончить ложь ихъ положенія, — ей оставить мужа, объявивъ ему все, и соединить свою жизнь съ Вронскимъ навсегда. Онъ былъ твердо увѣренъ, что теперь это неизбѣжно, и былъ пораженъ, услышавъ отъ Анны въ отвѣтъ одни слова недоумѣнія и недовѣрія. Онъ предлагалъ ей бѣжать съ нимъ, но она со злобой отвергла эту мысль о бѣгствѣ, которое должно было поставить ее открыто въ положеніе его любовницы и — съ возможностью чего; она еще не могла примириться — погубить ея сына. Она не могла даже сказать этого Вронскому: инстинктъ говорилъ ей, что между сыномъ и Вронскимъ есть что-то исключающее другъ друга, что она не можетъ сказать Вронскому прямо, что не бѣжитъ съ нимъ только изъ-за сына, какъ сыну не могла разсказать о своей любви къ Вронскому. Она не могла отказаться ни отъ того, ни отъ другого. Она знала въ глубинѣ души, что это несогласимо; но она боялась думать о мгновеніи, когда ужасный выборъ изъ ожиданія сдѣлается фактомъ. Она хотѣла забыться и продлить неопредѣленное положеніе. Она удивляла Вронскаго злобой, проявлявшейся въ ея голосѣ, когда онъ предлагалъ ей рѣшеніе, клонившееся къ оставленію сына, и она становилась нѣжна и задушевна, чтобъ удержать при себѣ Вронскаго. Въ его любви она видѣла еще пока съ избыткомъ вознаграждающее возмездіе за всю низость и ужасъ ея положенія.

Изъ-за восторга любви они забыли о своемъ положеніи. На жизнь ихъ не забыла, и ея теченіе скоро разбило въ прахъ ихъ шаткій компромиссъ и приблизило для Анны трагическую развязку ея дилеммы. Еще въ тотъ же вечеръ, на скачкахъ, описаніе которыхъ принадлежитъ къ тѣмъ перламъ романа, въ оцѣнкѣ которыхъ сходятся всѣ, — еще въ тотъ самый вечеръ одна неожиданное, совсѣмъ въ сущности ничтожное происшествіе сняло маску съ Анны и заставило ее объясниться съ мужемъ. Вронскій упалъ съ лошади, сломавъ ей спину неловкимъ движеніемъ, и Аннѣ, съ ея мѣста, показалось, что Вронскій убитъ. Ея лицо, блѣдное и строгое еще тогда, когда она видѣла Вронскаго скачущимъ, было безсильно скрыть теперь ея отчаяніе. Она совершенно потерялась и стала биться, какъ пойманная птица, и когда узнала, что ея отчаяніе было напрасно и Вронскій живъ и невредимъ, силы ея оставили и она не могла удержать рыданій, подымавшихъ ея грудь. Пришло простое человѣческое чувство къ искренней Аннѣ — страхъ за жизнь любимаго человѣка — и мгновенно разбилась личина, которую она носила передъ свѣтомъ и ненавистнымъ ей мужемъ. Притворство было раскрыто, и длить долѣе обманъ, по крайней мѣрѣ передъ мужемъ, видѣвшимъ всю эту сцену, было невозможно. Но не только невозможно — и сама Анна была въ тотъ моментъ къ тому неспособна. Она вся полна была заботой о Вронскомъ, а видъ мужа въ каретѣ, его неискренній голосъ и замѣчаніе о неприличіи — все это ее перемогло, и она сама объявила ему о любви и отношеніяхъ своихъ къ Вронскому: несмотря на весь страхъ, она чувствовала неодолимую потребность признанія и прекращенія лжи.

Одна изъ самыхъ симпатичныхъ сторонъ таланта гр. Толстого — это та, что люди, ихъ чувства и поступки выходятъ изъ-подъ его пера въ той самой пропорціи свѣта и тѣни, изъ которой слагается дѣйствительная жизнь. И теперь, раскрывая намъ душу Анны, когда она на другой день послѣ скачекъ, проснувшись, подпадаетъ впервые отчаянію при мысли объ ожидающемъ ее позорѣ, когда ей кажется, что уже всѣ о немъ узнали, что сейчасъ придутъ выгонять ее изъ дома и ей некуда будетъ приклонить голову, и она боится взглянуть въ глаза сыну и даже прислугѣ, — гр. Толстой поражаетъ жизненностью своего правдиваго разсказа, чуждаго всякой ложной идеализаціи. Чувство униженія охватило Анну при мысли о томъ, чтобы предложить себя Вронскому, и она отвергла ее съ отвращеніемъ. Почва совсѣмъ исчеза подъ ея ногами, и она первый разъ въ жизни почувствовала, что внутренняя опора правоты и мѣрило добра и зла ее оставили. Она не знала сама, чего она боится и чего желаетъ. Не имѣя духа наказать провинившагося сына, она вышла на террассу, чтобы скрыть отъ него свои слезы, и тамъ, въ холодномъ и ясномъ осеннемъ воздухѣ, въ холодномъ солнцѣ, сквозившемъ сквозь обмытые, блистающіе листья, колебавшихся отъ вѣтра осинъ, она поняла, что люди, также какъ эта холодная и чистая природа, не простятъ ей ея преступленія. И опять въ душѣ ея внутренній ужасъ поколебалъ сознаніе и рѣшимость на то, что теперь можно еще сдѣлать, чтобы спасти себя. Оставить мужа и Вронскаго, уѣхать съ сыномъ — одно это, она чувствовала, ей оставалось. Но неожиданное требованіе мужа, чтобы все наружно оставалось по-прежнему, разрушило и эту послѣднюю опору. Думая объ этомъ, Анна неподвижно сидѣла и плакала: мечта ея объ опредѣленіи своего положенія казалась ей разрушенной навсегда. Она думала теперь, что все останется не только по-прежнему, но даже хуже прежняго. Она сознавала, что ея положеніе въ свѣтѣ ей дорого и она не будетъ въ силахъ промѣнять его на позорное положеніе женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся съ любовникомъ, что она никогда не испытаетъ свободной любви и навсегда останется преступной женой. Она потомъ переступила черезъ эти казавшіяся ей теперь непреодолимыми преграды для свободной любви, но внутренно инстинктъ ее не обманывалъ, и внутренно она не выходила изъ положенія любовницы и ею погибла.

Вронскій тоже не былъ въ то время расположенъ къ энергическому выходу изъ ихъ тягостнаго положенія. Чаша униженія и первой страсти еще не была допита до конца, и послѣдняго толчка, который бы заставилъ ихъ забыть все кругомъ и убѣжать для одной любви, --этого толчка внѣшняя жизнь еще не давала, а внутри себя они его еще не находили. И Анна, и Вронскій — оба не могли сразу покончить съ тѣми привычными интересами жизни, которые лежали въ сторонѣ отъ ихъ любви и удаляли ихъ другъ отъ друга. Анна еще не собралась съ духомъ оставить для Вронскаго свое положеніе въ свѣтѣ, а Вронскій, въ свою очередь, еще не настолько глубоко привязался къ Аннѣ, чтобы, пожертвовавъ для нея всей своей карьерой.; оставить Петербургъ и выйти изъ полка. Изображеніе всѣхъ ступеней послѣдовательнаго развитія страсти, которая преодолѣла и это внутреннее препятствіе, есть новая заслуга гр. Толстого, новое проявленіе его глубокаго знанія человѣческой души. Люди рѣдко знаютъ законы своей душевной природы, они всегда склонны думать, что все въ ихъ душѣ такъ же гладко и условно-просто, какъ въ ихъ умѣ: люди сходятся, влюбляются въ другихъ, расходятся съ прежними и соединяются съ новыми привязанностями; коротко-де и ясно. Но глубокій психологъ говоритъ имъ: неправда, чувство выростаетъ не сразу, оно долго борется со множествомъ сложныхъ враждебныхъ ему силъ и не сразу переходитъ въ дѣйствіе.

У Анны и Вронскаго этотъ моментъ еще не наступилъ, и потому ихъ объясненіе въ саду Вреде ничѣмъ не кончилось. Третье лицо, заинтересованное въ ихъ отношеніяхъ, тоже не желало никакой внѣшней перемѣны. Это былъ несчастный мужъ Анны, Алексѣй Александровичъ. Онъ все надѣялся, что страсть Анны пройдетъ, какъ все проходитъ на свѣтѣ, и въ сохраненіи внѣшней обстановки жизни Анны желалъ оставить ей золотой мостъ для будущаго внутренняго возвращенія въ семью мужа. Онъ требовалъ пока одного — сохраненія приличій и чтобы Вронскій не бывалъ въ его домѣ. Но мы до сихъ поръ еще ничего о самомъ Каренинѣ не говорили, и теперь необходимо на него взглянуть, чтобъ опредѣлить его мѣсто въ романѣ Анны.

IV.

Можетъ-быть, для критики характеръ Каренина и значеніе его личности есть самое трудное мѣсто во всемъ романѣ гр. Толстого. Прежде всего потому, что сочувствіе читателя такъ явно на сторонѣ Анны, что образъ ненавистнаго ей мужа невольно рисуется ему въ несимпатичномъ тонѣ, и ему трудно не только быть справедливымъ, но и понять тѣ глубокія тайны человѣческаго сердца, которыя раскрылъ авторъ въ этомъ лицѣ, составляющемъ художественное созданіе еще болѣе высокой цѣнности, чѣмъ сама Анна. Но не только симпатіи читателя, все вниманіе его направлено исключительно на Анну и лишь бѣгло скользитъ по кажущемуся безцвѣтнымъ и ничтожнымъ лицу ея мужа. Къ тому же читатель-человѣкъ, и, какъ человѣкъ, онъ носитъ въ себѣ ту самую склонность холоднаго, презрительнаго и враждебнаго отношенія къ несчастью внѣшняго униженія и позора, которую такъ глубоко, такъ безпощадно-вѣрно представилъ гр. Толстой въ людяхъ, окружавшихъ Каренина, — и онъ также склоненъ осудить Каренина за его несчастье. Наконецъ, самая глубина авторскаго таланта мѣшаетъ отчасти читателю понять его созданіе: какъ это ни странно, но это правда. Графъ Толстой слишкомъ глубоко проникъ во внутренній міръ этого лица, и его разнородныя черты, каждая отдѣльно, представлены такъ_: ярко, что съ перваго взгляда не можешь разглядѣть ихъ глубокой связи. Также мѣшаетъ и самый хронологическій порядокъ, въ которомъ развертывается предъ нами этотъ характеръ. Когда сначала увидишь оборотную сторону медали, то потомъ по лицевой скользишь глазами небрежно — и не увидишь ни ея достоинствъ, ни ея связи съ другой стороной. Есть какая то тайная связь между любовью и знаніемъ, и того, чего мы не любимъ, мы часто не желаемъ знать и потому не знаемъ.

Какъ ни странно думать, чтобы между молодою, красивой, полною страсти, жизни и искренности Анной и некрасивымъ, холоднымъ, безжизненнымъ и дѣланнымъ Каренинымъ могло быть какое-нибудь сходство, — тѣмъ не менѣе несомнѣнно, что между ними была болѣе глубокая параллель, чѣмъ какую имъ могли дать внѣшнія узы ихъ брака и совмѣстной жизни. Оба они чѣмъ-то пренебрегли въ своей жизни, и оба, въ неизбѣжное за то наказаніе, погибли. Оба они долгое время не знали самихъ себя и въ этомъ незнаніи совершили такія дѣйствія, которыя были неисправимы и потомъ привели ихъ къ гибели. Оба они увидѣли свою ошибку только тогда, когда для одной полная смерть, а для другого нравственная — были неизбѣжны. Оба они нарушили одинъ и тотъ же законъ человѣческой природы, близоруко и самоувѣренно его незамѣтивъ, и навлекли на себя бѣдствіе тѣхъ отрицательныхъ силъ, которыми этотъ законъ караетъ людей за каждое отъ него уклоненіе. Оба они, хотя и изъ разныхъ побужденій, пренебрегли чувствомъ и любовью, которая одна есть истинный источникъ жизни и жизнь, и потому не нашли себѣ въ ней мѣста и были ею отвергнуты.

Каренинъ, человѣкъ одного: честолюбія, отвлеченной мысли, человѣкъ голой воли и голаго разсудка, по принципу своей натуры пренебрегалъ чувствомъ, котораго у него и отъ природы было такъ мало. Онъ былъ сухъ отъ природы; но его раннее сиротство, отсутствіе друзей и жизнь въ одной бюрократической сферѣ, жизнь одними интересами честолюбія, изсушили его еще больше. Онъ, для идеи отвлеченнаго долга, такъ систематически подавлялъ въ себѣ всякое проявленіе чувства, что даже случайное и невольное его выраженіе считалъ недостойною слабостью.:

Можетъ-быть воспитаніе и служба, можетъ-быть природный флегматическій, холодный темпераментъ играли тутъ первую, роль

въ образованіи такого характера — мы не знаемъ. Но въ романѣ онъ является уже сразу тѣмъ типическимъ обращикомъ петербургскаго бюрократа чистой крови, — человѣкомъ, у котораго все разсчитано по часамъ, и, несмотря на честность, благородство, образованіе, любознательность и серьезное отношеніе къ государственной дѣятельности, человѣкомъ, у котораго нѣтъ мѣста ни живой мысли, ни живому чувству и самая способность которыхъ въ немъ атрофирована. Это былъ человѣкъ съ большой волей и съ большимъ умомъ, но совсѣмъ безъ чувства, какъ его сухопарое и хрящеватое тѣло съ большими костями и жилами, но безъ мускуловъ и крови, какъ его большіе глаза съ ихъ упорнымъ, но усталымъ и безжизненнымъ выраженіемъ. Онъ жилъ въ своемъ воображаемомъ бумажномъ мірѣ и, самъ теряя свой небольшой запасъ чувства, постепенно утратилъ способность понимать это чувство въ другихъ и потому все удалялся отъ настоящей жизни.

Онъ до сихъ поръ не признавалъ главнаго двигателя дѣйствительной жизни — чувства; и когда онъ неожиданно столкнулся съ его требованіями, онъ былъ застигнутъ врасплохъ и навсегда потерялъ равновѣсіе. И теперь, желая предостеречь Анну, онъ находилъ однако, что вопросы о ея чувствахъ — не его дѣло, а касаются одной ея совѣсти и потому не входятъ въ составъ ихъ общихъ семейныхъ интересовъ, а принадлежатъ вѣдомству религіи, — и сейчасъ же почувствовалъ облегченіе при сознаніи, что найденъ тотъ пунктъ узаконеній, которому подлежало возникшее обстоятельство. Онъ не находилъ въ себѣ въ этотъ моментъ усиленнаго прилива чувства, которое одно могло бы удержать и спасти Анну: онъ только составилъ отвлеченную теорію логическихъ аргументацій, которыя не могли оказать на Анну никакого живого дѣйствія. Когда онъ, развивая ей свои доказательства, случайно сказалъ: «я мужъ твой и люблю тебя», — Анна подумала, что ея мужъ не можетъ любить и не знаетъ, что такое любовь, — и это было самымъ сильнымъ опроверженіемъ всей его искуственной аргументаціи.

По мѣрѣ сближенія Анны съ Вронскимъ, Каренинъ начиналъ понимать; и что только добротой и нѣжностью, т. е. только проявленіемъ и вліяніемъ чувства, можно ее, спасти; но каждая попытка его въ этомъ родѣ кончалась неудачей въ самомъ началѣ, потому что онъ не находилъ въ себѣ ни самаго чувства, ни умѣнья его выразить.

Анна отдалась Вронскому, и Каренинъ инстинктомъ чувствовалъ, что жены у него нѣтъ болѣе. Но умомъ онъ не хотѣлъ признавать того, потому что оно было слишкомъ страшно. «И онъ въ душѣ своей закрылъ, заперъ и запечаталъ тотъ ящикъ, въ которомъ находились его чувства къ семьѣ, т. е. къ женѣ и сыну. Эти чувства и мысли о нихъ становились тѣмъ страшнѣе, чѣмъ дольше они тамъ лежали. Онъ не позволялъ себѣ думать о поведеніи жены, и не думалъ- но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ, въ глубинѣ своей души, никогда не высказывая этого самому себѣ и не имѣя на то никакихъ не только доказательствъ, но и подозрѣній, зналъ несомнѣнно, что онъ былъ обманутый мужъ, и былъ отъ того глубоко несчастливъ». Именно потому, что онъ былъ раздавленъ, — онъ, когда его спрашивали о женѣ, имѣлъ въ выраженіи рта что-то гордое и строгое. Пріѣхавъ къ женѣ на дачу и слушая ея неискренне-простой тонъ, Алексѣй Александровичъ теперь не приписывалъ ея тону никакого значенія. «Онъ слышалъ только ея слова и придавалъ имъ только тотъ прямой смыслъ, который они имѣли».

Услышавъ отъ плачущей Анны о ея невѣрности, Каренинъ долго молчалъ, съ выраженіемъ на лицѣ торжественной неподвижности мертваго, и только подъѣзжая къ дому, онъ сказалъ Аннѣ, что требуетъ соблюденія внѣшнихъ условіи приличія до тѣхъ поръ, пока онъ приметъ и сообщитъ ей мѣры, обезпечивающія его честь.

Еслибъ Алексѣй Александровичъ обладалъ хоть малѣйшею способностью чувства или любилъ бы Анну живою любовью, а не простою привычкою продолжительныхъ отношеній, онъ бы убилъ Анну или Вронскаго, или что-нибудь другое сдѣлалъ бы, разошелся бы съ женой, вызвалъ бы ея любовника на дуэль, но никакъ не то, что онъ сдѣлалъ въ дѣйствительности. Онъ только разсуждалъ, и эти разсужденія его поражаютъ своимъ безчувствіемъ и эгоизмомъ. Для всякаго человѣка въ положеніи Каренина нѣтъ выхода, т. е. выхода хорошаго. Но одинъ чувствуетъ отчаяніе разбитой любви, или ревности, и заботится о томъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ мученіемъ чувства, и здѣсь ищетъ выхода- другой же, какъ Каренинъ, страдаетъ болѣе внѣшнимъ самолюбіемъ и думаетъ лишь о томъ, какъ соблюсти свои выгоды, чтобы не потерять внѣшняго своего положенія. И потому Каренинъ не могъ остановиться ни на одномъ изъ представлявшихся ему радикальныхъ выходовъ изъ его положенія. Онъ отвергъ дуэль, потому что боялся быть убитымъ или раненымъ, — онъ былъ способенъ бояться за свою жизнь и здоровье въ этомъ положеніи. Онъ отказался и отъ мысли о разводѣ, сопряженномъ со скандаломъ, который неизбѣжно поколебалъ бы его высокое положеніе въ свѣтѣ и государствѣ: онъ былъ способенъ предпочесть внѣшній почетъ своего положенія внутреннему своему достоинству. И онъ остановился на сохраненіи внѣшняго statu quo, подъ условіемъ прекращенія для Анны отношеній съ любовникомъ, причемъ удовлетворялось единственное живоё — злобное, но все-таки живое — желаніе мести женѣ, желаніе, чтобъ она, лишивъ мужа его спокойствія и чести, сама пострадала и не воспользовалась плодами своего преступленія. Въ отношеніи Алексѣя Александровича къ этому дѣлу не было ничего религіознаго; но мысль, что, не отпуская преступную жену, онъ тѣмъ поступаетъ религіозно, якобы давая ей возможность исправленія, была для него очень пріятна, и эта неискренняя, выдуманная санкція давала ему успокоеніе и удовлетвореніе. «Ему радостно было думать, что и въ столь важномъ жизненномъ дѣлѣ никто не въ состояніи будетъ сказать, что онъ не поступилъ сообразно съ правилами той религіи, которой знамя онъ всегда держалъ высоко среди общаго охлажденія и равнодушія-». Онъ нашелъ статью циркуляра и облекъ ее въ красивую фразу. И онъ написалъ женѣ гладкое французское письмо, гдѣ не говорилось о дѣйствительныхъ его, такихъ мелкихъ, побужденіяхъ, но были красивыя слова о невозможности разрыва узъ, связанныхъ властью свыше, и говорилось о раскаяніи и деньгахъ. И онъ отдалъ письмо, довольный и слогомъ его, и рѣшеніемъ своимъ, и употребленіемъ своихъ хорошо устроенныхъ письменныхъ принадлежностей, и сталъ думать о государственныхъ дѣлахъ.

Но стоило Алексѣю Александровичу увидѣть Анну, чтобъ его искуственная высота и напускное равнодушіе разлетѣлись какъ дымъ, и чтобы сознаніе того, что онъ въ конецъ раздавленъ, охватило его снова.

Положеніе, придуманное Каренинымъ и молчаливо принятое Анной и Вронскимъ, было однако слишкомъ искуственно, и они скоро всѣ трое это почувствовали и всѣ, но каждый изъ различныхъ побужденій, стали стремиться изъ него выйти. Та стрѣлка часовъ, которая тогда, во время свиданія въ саду Вреде, еще не дошла до своего мѣста, теперь придвинулась, и часы стали бить. Анна забыла о свѣтѣ и отдалась Вронскому вся. Вронскій забылъ о своемъ честолюбіи и, увлекаясь увлеченіемъ Анны, привязывался къ ней все сильнѣе и глубже. Каренинъ, тщетно стараясь зарыться въ служебныхъ занятіяхъ, все глубже чувствовалъ свое несчастье и терялъ способность удовлетворяться своимъ дѣланнымъ величіемъ. Всѣ трое страдали и инстинктивно ждали перваго внѣшняго толчка, который бы расторгъ ихъ неестественную связь. Толчкомъ этимъ оказалась случайная встрѣча Вронскаго съ Каренинымъ въ его домѣ, когда Вронскій шелъ къ Аннѣ, больной и несчастной отъ недѣли разлуки съ нимъ. Анна недѣлю не видала Вронскаго, тосковала по немъ и ревновала его къ той непонятной для нея жизни, которую онъ велъ отдѣльно отъ нея.

«Эти припадки ревности, въ послѣднее время все чаще и чаще находившіе на нее, ужасали его и, какъ онъ ни старался скрывать это, охлаждали его къ ней, несмотря на то, что онъ зналъ, что причина ревности была любовь къ нему. Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь была счастье; и вотъ она любила его, какъ можетъ любить женщина, для которой любовь перевѣсила всѣ блага въ жизни, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастья, чѣмъ когда онъ поѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди; теперь же онъ чувствовалъ, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсѣмъ не та, какою онъ видѣлъ ее первое время, — и нравственно, и физически она измѣнилась къ худшему… Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотритъ человѣкъ на сорванный имъ и завядшій цвѣтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ красоту, за которую онъ сорвалъ и погубилъ его. И, несмотря на то, онъ чувствовалъ, что тогда, когда любовь его была сильнѣе, онъ могъ, еслибы сильно захотѣлъ этого, вырвать эту любовь изъ своего сердца; но теперь, когда, какъ въ эту минуту, ему казалось, что онъ не чувствовалъ любви къ ней, онъ зналъ, что связь его съ ней не можетъ быть разорвана».

Страстность въ чувствѣ Вронскаго къ Аннѣ ослабѣвала, но нравственная связь его съ нею возросла. И оба они сильно чувствовали потребность полнаго соединенія. А Каренинъ, думая, что сердится на Анну за нарушеніе ею его требованія — не принимать любовника въ домѣ мужа, въ дѣйствительности радовался случаю, чтобы покончить съ Анной и воспользоваться поводомъ къ разводу. Въ той отвратительно-правдивой сценѣ, когда Каренинъ объявилъ о томъ женѣ, оба они глубоко чувствовали свое обоюдное униженіе. Чаша униженія переполнилась, и они должны были разстаться. Но когда къ этому сдѣланъ былъ, казалось, послѣдній шагъ, дѣло неожиданно вдругъ и совершенно-измѣнилось. Алексѣй Александровичъ уже поручилъ дѣло адвокату и былъ въ Москвѣ, чтобы болѣе не возвращаться въ домъ, жены, какъ вдругъ все перевернулось. Анна лежала при смерти въ родильной горячкѣ и звала къ себѣ мужа, умоляя его опрощеніи.

Сцена между Каренинымъ, Вронскимъ и Анной, лежащей въ горячечномъ бреду, быть-можетъ, самая лучшая во всемъ романѣ. Но она такъ неожиданна, ея идея такъ глубока и возвышенна, что возбудила въ критикѣ смѣшанное впечатлѣніе. Никто не могъ пройти мимо этой сцены равнодушно; всѣ чувствовали инстинктивно, что здѣсь есть что-то превышающее обыденный тонъ, и испытали строгое впечатлѣніе возвышенности и душевнаго умиленія. Но именно потому, что въ ней неожиданно выступали лучшія, драгоцѣннѣйшія, рѣдкія по высотѣ движенія человѣческаго сердца, они, неотразимо волнуя всѣхъ, немогли удовлетворить у каждаго его отвлеченныхъ требованій разсудка. И это совершенно понятно.

Мы всѣ — и религіозные, и не религіозные люди — мы всѣ очень много толкуемъ о христіанствѣ, о человѣческомъ достоинствѣ, а въ глубинѣ души мы всѣ одинакіе матеріалисты. Звѣрь еще. слишкомъ крѣпко сидитъ въ насъ, и мы, употребляя идеальные термины, какъ монету, назначенную для службы нашимъ ежедневнымъ потребностямъ, — въ глубинѣ души не расположены придавать нашимъ идеаламъ значенія безусловнаго и не вѣримъ въ конечное ихъ торжество надъ отрицательною стороной человѣческой природы. И когда случайно встрѣтимъ это всегда новое для насъ зрѣлище безусловнаго торжества добра надъ зломъ, мы бываемъ поражены и долго стоимъ передъ нимъ въ недоумѣніи и недовѣріи, чувствуя какую-то неловкость — неловкость послѣдовательности его тому, что мы привыкли видѣть каждый день и на каждомъ мѣстѣ.

Также и здѣсь. До сихъ поръ мы шагъ за шагомъ слѣдили съ невольнымъ сочувствіемъ, какъ въ Аннѣ развивалась и возростала любовь къ Вронскому и съ нею одновременно ненависть къ мужу. И вдругъ мы видимъ, какъ глаза Анны смотрятъ на мужа съ такой умиленной и восторженною нѣжностью, какой мы за ней не знали; и вдругъ мы видимъ, какъ она, обнимая плѣшивую голову мужа, съ вызывающею гордостью поднимаетъ вверхъ свои сіяющіе взглядомъ глаза; и хотя мы потрясены и взволнованы, но мы говоримъ, что это невозможно. Мы привыкли видѣть Алексѣя Александровича человѣкомъ черствымъ, бездушнымъ, безсердечнымъ; наше чувство къ нему послѣдовательно смѣняло антипатію, брезгливость и отвращеніе. И вдругъ мы видимъ его полнымъ радостнаго чувства любви и прощенія къ врагамъ, видимъ рыдающимъ отъ этого новаго, никогда имъ не испытаннаго, высшаго счастья души. Мы неожиданно., но явственно слышимъ тихій отъ полнаго чувства голосъ Каренина, когда онъ говоритъ Вронскому, что счастье прощенія открыло ему его обязанность, что хотя бы его затоптали въ грязь и сдѣлали посмѣшищемъ свѣта, онъ не оставитъ Анны и словомъ не упрекнетъ своего врага. И насъ трогаютъ слезы Каренина; взглядъ его глазъ, прежде всегда упорно холодныхъ и тусклыхъ, теперь свѣтлыхъ отъ полнаго, высшаго покоя души, вызываетъ въ насъ высокое и строгое чувство. Мы глубоко тронуты, но это слишкомъ противорѣчитъ нашему привычному чувству, и мы не сразу хотимъ вѣрить, не сразу можемъ понять. Намъ кажется, что авторъ произвольно приписалъ своимъ лицамъ чувства совсѣмъ имъ несвойственныя, недоступныя ихъ и также нашему міровоззрѣнію.

Въ дѣйствительности же это — глубочайшая правда, такая правда, что еслибъ ея не было, то и человѣку совсѣмъ не стоило бы жить на свѣтѣ. Еслибъ онъ не могъ хотя бы порою, хоть на мгновеніе подниматься на высоту истиннаго добра, съ которой можно смотрѣть на жизнь съ безусловной и цѣльною вѣрой, его повседневное рабство инстинктамъ своей чувственной природы и тому жалкому компромиссу, который мы называемъ житейскою нравственностью, — дѣлало бы жизнь слишкомъ невыносимо ничтожной. И если ни Каренинъ, ни Анна и никто другой не могли и не могутъ удержаться на такой высотѣ навсегда, то все же она существуетъ, и ея присутствіе хотя бы на кратчайшее мгновеніе и хотя бы въ одномъ человѣкѣ непосредственно даетъ намъ всѣмъ абсолютный критерій и абсолютную цѣль.

Если внимательно прослѣдить исторію Анны до этого смертельнаго кризиса, то окажется, что инстинктивное чувство правоты мужа, — той особенной правоты, которая не зависѣла ни отъ его недостатковъ или достоинствъ, ни отъ его характера, ни даже отъ его отношенія къ Аннѣ, — правоты, заключавшейся въ томъ, что онъ былъ человѣкъ, изъ какихъ побужденій — все равно, но отдавшій ей въ руки безвозвратно свою честь и душевный покой, — это неясное, но несомнѣнное Аннѣ чувство такой правоты ея мужа вполнѣ никогда ее не покидало.

Оно сказывалось давно, еще въ томъ неясномъ для Анны чувствѣ виновности, за которое отвѣтственность она взводила на Вронскаго и которое исходило изъ нея самой. Оно проявлялось въ той возбужденной способности лжи и напускной натуральности, въ которую она инстинктивно рядилась, чтобъ успѣшно обманывать мужа. Сознаніе правоты мужа, какъ мужа, говорило въ ней ясно для нашего слуха, когда она, во время свиданія съ Вронскимъ на дачѣ передъ скачками, вспоминала Алексѣя Александровича «со всѣми подробностями его фигуры, манеры говорить, и въ вину ставя ему все, что только она могла найти въ немъ нехорошаго, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которой она была передъ нимъ виновата». Но сильнѣе всего возвышался голосъ этого сознанія въ Аннѣ тогда, когда она, негодуя на терпимость мужа, признавалась себѣ и даже Вронскому, что еслибы мужъ убилъ ее или ихъ обоихъ, она бы перенесла не сопротивляясь и все бы простила. «О! — говорила Анна, — еслибъ я была на его мѣстѣ, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, какъ я». И именно за то, что мужъ не убивалъ ее, не пользовался этимъ правомъ, которое будто бы имѣлъ, по мнѣнію Анны, --, за то, что онъ, наоборотъ, говорилъ ей: ты, ma chere, Анна, — за это именно она всего сильнѣе ненавидѣла мужа. Она ненавидѣла,, его всего больше за то, что она передъ нимъ была неправа, --;за то, что онъ не поступаетъ съ ней согласно тому праву, какимъ, она думала, она его облекла, — за то, что онъ былъ правъ передъ него другимъ, лучшимъ нравомъ, которое она чувствовала себя безсильной у него отнять.

Пока Анна была здорова, ея страсть къ Вронскому царила въ ней надъ всѣмъ и мѣшала ей прислушаться къ неясному голосу этого инстинктивнаго сознанія. Но когда она умирала, и тѣло ея лежало безсильнымъ, душа ея, въ виду смерти, смягчилась, и тотъ прежде неопредѣленный голосъ вышелъ изъ своей глубины и заговорилъ съ такою силой и красотой, что она перенесла ихъ на прежде ненавистный ей образъ мужа, и въ эти мгновенія любила его тою высокой и чистою любовью, какую могла найти только въ предсмертномъ идеальномъ, порывѣ. И свѣтъ этого чистаго порыва растопилъ прежде сухое и долго ожесточавшееся сердце Каренина, и онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ и рыдалъ какъ дитя, чувствуя неожиданно смягченною душой, «что то самое, что было источникомъ его страданій, стало источникомъ его духовной радости, — то, что казалось неразрѣшимымъ, когда онъ осуждалъ, упрекалъ и ненавидѣлъ, стало просто и легко, когда онъ прощалъ и любилъ».

Чувство, поднявшее Анну и мужа ея на такую высоту, тѣмъ самымъ должно было унизить Вронскаго до послѣднихъ предѣловъ. Состояніе человѣка, вдругъ низвергнутаго съ своего лживаго пьедестала, потерявшаго подъ собою послѣднюю почву, тяжко страдавшаго и близкаго къ умопомѣшательству и самоубійству, — передано гр. Толстымъ неподражаемо.

Но навсегда остаться на такой высотѣ нравственнаго чувства человѣку невозможно. Еслибы даже онъ самъ всей душой желалъ сохранить ее, то ему помѣшаютъ другіе и насильственно ее уничтожатъ. Прежде всего ее оставила Анна. Какъ только прошло въ ней размягченіе, созданное близостью смерти, всѣ прежнія чувства къ ней возвратились, она снова стала стремиться къ Вронскому, снова стала тяготиться мужемъ, бояться его и ненавидѣть. Почему же все это къ ней возвратилось? Не потому ли, что она менѣе кого-либо по натурѣ своей была характеромъ духовнымъ, — не потому ли, что, когда это прелестное существо снова вернулось къ землѣ, отнять его отъ земли стало опять невозможно?

Но и Алексѣй Александровичъ также не могъ долго оставаться на высотѣ исключительно духовнаго чувства. Онъ проводилъ часы и дни надъ чужимъ ему, безпомощнымъ ребенкомъ, и чувство состраданія и любви къ этой заброшенной, слабенькой дѣвочкѣ, когда онъ смотрѣлъ на ея спящее лицо, впервые наполняло его душу прежде ему невѣдомымъ міромъ. Онъ не зналъ, что уже извнѣ собралась и давно стоитъ наготовѣ та грубая сила, которая противъ его воли, безъ жалости, со злобой и смѣхомъ, разрушитъ его новое счастье. Бетси и все это свѣтское отребье человѣческой породы- смотрѣло на его положеніе совершенно иначе. Ему не было дѣла до души, до прощенія, до духовнаго счастья- оно смотрѣло такъ же, какъ тотъ красавецъ лакей княгини Тверской; оно испытывало неудержимую радость отъ новой забавы его праздному и ничтожному вниманію, — отъ того, казавшагося ему послѣднею степенью ridicul зрѣлища, что министръ Россіи няньчитъ на своихъ рукахъ ребенка, завѣдомо ему рожденнаго женой отъ ея любовника. И съ подлою радостью оно ворвалось въ святилище простившаго оскорбленіе мужа, и уничтожило его, и надругалось надъ нимъ.

Какъ прежде Вронскому, такъ теперь обманутому имъ мужу оно говорило: ты нашъ, — не смѣй любить, прощать и подниматься душой на невѣдомую намъ высоту, — будь такимъ, какъ княгиня Тверская и ея лакей.

Но такова была животворная сила истиннаго чувства въ этомъ несчастномъ человѣкѣ, что даже разлагавшій духъ окружавшей его атмосферы не могъ сразу ее-побѣдить. Она долго боролась и долго Каренинъ въ полнотѣ любви былъ готовъ принять на себя весь позоръ и униженіе развода лишь для того, чтобы дать Аннѣ свободу. И Анна понимала это и цѣнила, какъ ни постылымъ былъ ей этотъ великодушный человѣкъ. Она отказалась наотрѣзъ отъ развода. Но и съ мужемъ она не осталась. Благородная Бетси свела ее съ Вронскимъ и они, въ восторгѣ свиданья, напряженномъ сильнѣе отъ ужаса ихъ положенія, забыли все кругомъ и уѣхали туда, гдѣ, они думали, это страстное забвеніе жизни будетъ продолжаться всегда.

V.

И вотъ они, наконецъ, очутились на свободѣ. Оставивъ позади мужа, свѣтъ, все, что отравляло ихъ чувство, они, въ самой поэтической обстановкѣ, въ Италіи, въ классической странѣ любви и страсти, были наединѣ съ тѣмъ, что куплено было ими такою дорогою цѣной. Но достигли ли они и теперь своей главной цѣли, были ли они счастливы?

Анна первое время дѣйствительно была вполнѣ и безусловно счастлива. Полное и свободное обладаніе Вронскимъ давало ей чувство непростительнаго счастья и жизненной радости, за которымъ она не могла помнить зла, причиненнаго мужу, и горя разлуки съ своимъ милымъ сыномъ. Утопая, она оттолкнула вцѣпившагося въ нее человѣка и тѣмъ погубила его. Но страшная и отвратительная его смерть была ея спасеніемъ и она старалась подавить въ своей памяти эту ужасную картину, чтобъ имѣть силы радоваться тому, что сама она живетъ еще на свѣтѣ. Къ тому же мысль, что она, отказавшись добровольно отъ развода, сама лишила себя имени и сына, сама наложила на себя возмездіе позора и разлуки, какъ бы утоляла ея инстинктъ справедливости. Дочь была съ нею и разлука съ сыномъ была сначала легка. Одно было пятнышко на ея безоблачномъ небѣ: эта напряженность вниманія къ ней Вронскаго, эта атмосфера заботъ, которою онъ окружалъ ее, своею исключительностью ее иногда тяготили. Но все же Анна была счастлива.

Если Анна, женщина, отдавшая все своей любви, чувствовала легкое стѣсненіе отъ ея исключительности для свободы другихъ ея потребностей жизни, забытыхъ на время, то Вронскій, мужчина, съ болѣе активными стремленіями, испытывалъ это стѣсненіе своей мужской свободы гораздо сильнѣе: онъ страдалъ отъ него. И это мѣшало его счастью съ Анной.

Въ душѣ Вронскаго поднялась тоска — неудовлетворенное желаніе желаній. И онъ инстинктивно хватался за каждый случайный капризъ, картины, книги, политику, принимая ихъ за цѣль для своей жажды дѣятельности.

И вотъ снова сомкнулся надъ ними тотъ заколдованный кругъ, который они, казалось, только-что раздвинули отчаяннымъ усиліемъ бѣгства. Они убѣжали туда, въ Италію, для свободы любви и, дѣйствительно, сначала какъ будто нашли ее. Но, найдя ее, они потеряли другую свободу — свободу остальной жизни. Итакъ какъ они хотя и пламенно любили другъ друга, но все же оставались людьми и, какъ люди, нуждались въ дѣятельности, обществѣ, родинѣ, то они не могли удовлетвориться исключительностью своей любви, стали скучать и вернулись на родину. Имъ надоѣло плавать на маленькомъ искуственномъ озерѣ; но когда они вернулись въ родную стихію, то тамъ холодныя волны общественной вражды и бури созданнаго ими несчастья другимъ и стѣсненія собственной свободы размыли ихъ чувство и унесли съ собою послѣднія цѣли ихъ жизни, — и не только ихъ, но И того несчастнаго человѣка, интересы котораго были имъ главнымъ препятствіемъ. И еще одно существо они загубили — сына, Сережу, разрушивъ и осквернивъ его нѣжный младенческій міръ.

Алексѣй Александровичъ «никакъ не могъ примирить свое недавнее прощеніе, свое умиленіе, свою любовь къ больной женѣ и чужому ребенку, съ тѣмъ…. что, какъ бы въ награду за все это, онъ теперь очутился одинъ, опозоренный, осмѣянный, никому ненужный и всѣми презираемый. Онъ чувствовалъ, что не можетъ отвратить отъ себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходитъ не отъ того, что онъ былъ дуренъ (тогда бы онъ могъ стараться быть лучше), но отъ того, что онъ постыдно и отвратительно несчастливъ. Онъ зналъ, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они будутъ безжалостны къ нему. Онъ чувствовалъ, что люди уничтожатъ его, какъ собаки задушатъ истерзанную, визжащую отъ боли собаку. Онъ зналъ, что единственное спасеніе отъ людей — скрыть- свои раны, и онъ это безсознательно пытался дѣлать, но почувствовалъ себя не въ силахъ продолжать эту неровную борьбу. Отчаяніе его еще усиливалось сознаніемъ, что онъ былъ совершенно одинокъ съ своимъ горемъ». У него много было людей, связанныхъ съ нимъ служебными интересами, но личныхъ друзей у него не было. У него не было утѣшенія въ дружбѣ, которою онъ такъ же, какъ и всею областью чувства, не надлежаще пренебрегъ. Онъ самъ этимъ лишилъ себя твердой почвы въ прочныхъ привязанностяхъ и ихъ опоры въ несчастій и горѣ. Теперь онъ жалѣлъ объ этомъ, но ужь было поздно, и попытки его завязать съ людьми подобныя дружескимъ сношенія были безуспѣшны. Онъ могъ сойтись только съ восторженною и мечтательною Лидіей Ивановной, и она увлекла его въ свой мистическій міръ — жалкую фешенебельную пародію истиннаго христіанства. Но успокоеніе, которое онъ находилъ въ мистицизмѣ, лучше всего доказывало, что это были уже развалины человѣка, которымъ уже не суждено было собраться и возродиться. Алексѣй Александровичъ не застрѣлился, не сошелъ съ ума; онъ продолжалъ жить, но внутренняя его жизнь прекратилась: нравственно онъ умеръ, и это прежде всего отразилось въ той области, ради которой онъ приносилъ всегда въ жертву свои душевные интересы, — прекратилось его служебное движеніе.

Страшно видѣть смерть человѣка, но еще страшнѣе видѣть нравственную смерть, — ту смерть, когда тѣло такъ отвратительно продолжаетъ ходить, двигаться и вести свою механическую жизнь, а души уже нѣтъ въ этомъ безжизненно-живомъ, никому ненужномъ болѣе существѣ. Но несравненно ужаснѣе всякой смерти отношеніе другихъ живыхъ людей къ тому безвыходному несчастью, которое создаетъ нравственную смерть. Это отношеніе показываетъ всю глубину зла въ человѣческой природѣ и ясно рисуетъ, что тысячелѣтія исторіи, культуры и религіи не искоренили въ ней звѣря. За рѣдкими исключеніями люди склонны сочувствовать тѣлеснымъ страданіямъ другъ друга гораздо чаще, чѣмъ душевнымъ. Душевное горе, особенно душевное пораженіе несчастьемъ, они не прощаютъ никому. Въ. ихъ натурѣ гораздо болѣе не помочь, не вылѣчить душевную рану, а добить израненнаго въ конецъ, придушить, чтобъ онъ. не стоналъ тутъ передъ ихъ глазами. Они поступаютъ такъ же, какъ Наполеонъ во время бѣгства, изъ Москвы поступалъ съ больными русскими плѣнными. Люди также бѣгутъ отъ жизненнаго зла, лежащаго внутри ихъ самихъ, видъ страдающаго человѣка, который мѣшаетъ имъ бѣжать, выводитъ ихъ изъ себя, возбуждаетъ послѣднюю злобу и желаніе добить его окончательно. Люди, голодные счастьемъ, какъ голодные волки, радуются и торжествуютъ при видѣ ослабѣвшаго товарища и съ злобною радостью и презрѣніемъ къ человѣческому достоинству кидаются на него, чтобы растерзать его въ куски.

Говорятъ^[1], что солдаты во время сраженія отворачиваются отъ раненыхъ и со злобой ругаютъ тѣхъ, въ комъ видятъ состраданіе, боясь, чтобы съ появленіемъ жалости не ослабѣла въ нихъ самихъ способность забывать собственную опасность, совершать то звѣрское дѣло, для котораго они призваны. Такъ бываетъ на войнѣ, но и въ обыденной жизни происходитъ все та же война всѣхъ противъ всѣхъ, та же старая борьба за существованіе. Цѣль этой войны все еще есть личное счастье, а орудія ея — по-прежнему всѣ проявленія силы. И достоинство человѣка все еще цѣнится по тому, насколько онъ достигъ этой цѣли, насколько велики для нея его средства. Кто силенъ и счастливъ, того окружаютъ уваженіемъ, любятъ, боятся, кланяются и еще ему же усердно помогаютъ. Ослабшаго же въ борьбѣ и теряющаго послѣднія силы закидываютъ презрѣніемъ, ненавидятъ, отказываютъ въ помощи и, отнимая послѣднія силы, торопятъ дойти скорѣе до нравственной смерти. Имущему прибавится, у неимущаго отнимется и послѣднее.

Какъ тѣсно связано всегда зло и/добро въ душѣ человѣка? И съ этимъ ядомъ послѣдняго звѣрства такъ странно и такъ неизбѣжно переплетаются безчисленныя и сложныя, естественныя, простыя и добрыя побужденія. Могли ли бы мы прожить хотя мгновеніе, еслибы нашему состраданію были доступны всѣ раны, всѣ язвы всѣхъ людей? Могли ли бы тогда устоять противъ безъисходнаго отчаянія и невѣрія въ конечное торжество добра? И вотъ мы отворачиваемся, проходя мимо горя, которому помочь мы не въ силахъ и смотрѣть на которое мы боимся, чтобы не потерять души, не извѣриться въ добро, не идти къ горю и злу. Счастливое и милое лицо какого-нибудь мальчугана, льющаго растопленный воскъ въ чашку со снѣгомъ или жгущаго апельсинную корку на свѣчкѣ, такъ невыразимо-отрадно насъ освѣжаетъ. Всякому пріятно видѣть счастье въ другомъ; всякій благодаренъ за это впечатлѣніе, потому что всякій несчастенъ. Среди зла человѣческой природы есть какая-то непостижимая экономія, берегущая совѣсть человѣчества, чтобъ она не погибла, извѣрившись, чтобъ отъ отдѣльныхъ впечатлѣній горя и зла она шла все впередъ, туда, гдѣ, она все еще вѣритъ, нѣтъ зла и есть одно добро.

За то мы и любимъ талантъ, который эти глубокія, строгія и простыя тайны души человѣческой выноситъ оттуда и съ такою поражающей ясностью красоты и безобразія, добра и зла, раскрываетъ предъ нашимъ взоромъ. И яснѣе всего онъ показалъ ихъ у постели умирающей Анны и въ кабинетѣ покинутаго потомъ Анною мужа.

Вронскій и Анна возвратились въ Россію, и тотчасъ же свобода ихъ жизни, а потому и обоюдной любви, была отравлена вліяніемъ свѣта и отношеніями Анны къ первому сыну. Свѣтъ не хотѣлъ признать этой связи. Благородная Бетси, сама прежде сводившая Вронскаго съ Анной, теперь не хотѣла принять Анну у себя. Также и родные Вронскаго, и весь остальной свѣтъ. Это раздражало обоихъ, но для Анны еще тяжелѣе было быть въ одномъ городѣ съ сыномъ и не видѣть его. Она, мать своего сына, должна была хитрить и лукавить, чтобъ увидѣть его на нѣсколько минутъ. Сцену свиданія Анны съ Сережой нельзя читать иначе, какъ съ глубоко потрясенной душой.

Мальчика увѣряли, что его мать умерла, но онъ не вѣрилъ и все ждалъ ея возвращенія, глубиной своей дѣтской вѣры въ мать будучи убѣжденнымъ, что она не оставитъ его навсегда, и по цѣлымъ днямъ мечталъ о ней. Любимыя мечты о матери мѣшали ему слушать учителя; засыпая, онъ молился, чтобы пришла къ нему мать, слышалъ и чувствовалъ ее, какъ она стояла надъ нимъ и ласкала его любовнымъ взглядомъ. Въ смерть любимой матери онъ совсѣмъ не вѣрилъ, и это у него такъ уморительно-трогательно соединялось съ библейскимъ преданіемъ объ Енохѣ, взятомъ живымъ на небо. Еще меньше онъ могъ вѣрить, что она дурная. И когда мать дѣйствительно пришла къ нему, онъ не удивился и счелъ это совершенно натуральнымъ. Онъ даже не проснулся, какъ слѣдуетъ, когда она обняла его: ему отрадно было не просыпаться въ ея рукахъ, и онъ двигался подъ ея руками, чтобы разными мѣстами тѣла касаться ея рукъ, и обдавалъ ее тѣмъ дѣтскимъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, и терся лицомъ объ ея шею и плечи. Что должна была чувствовать эта несчастная женщина, видя, съ какимъ безусловнымъ довѣріемъ и лаской лежалъ въ ея объятіяхъ сынъ, и думая, что сейчасъ, черезъ пять минутъ, она отравитъ его сладкую вѣру, наполнитъ его тоской, невѣріемъ въ любовь и добро, которыя изсушатъ его сердце? Она должна была чувствовать это даже за мучительной радостью свиданья, за горькимъ отчаяніемъ немедленной разлуки. Инстинктивное чувство должно было говорить ей, что она — преступница. Его восхищеніе при видѣ нѣжности няни къ матери, его сіяющіе глаза, когда онъ, держась за нихъ обоихъ, топоталъ ножками отъ восторга, его невѣріе, чтобы мать была въ чемъ-нибудь виновата, его молчаливый вопросъ объ отцѣ, его жалость къ страданію матери и отчаяніе, съ которымъ онъ закричалъ, что лучше ея для него нѣтъ никого, и съ какимъ онъ прижималъ ее къ себѣ дрожащими отъ напряженія руками, когда она должна была уйти, — они говорили ей несомнѣнно, что относительно этого прелестнаго, несчастнаго ребенка она совершаетъ не только преступленіе, но и послѣдней степени жестокость.

Сынъ былъ погубленъ въ жизни и потерянъ для Анны. Но выгодно ли это было для чувства Анны къ тому человѣку, ради котораго она пожертвовала сыномъ? И тутъ гр. Толстой провелъ новое глубокое наблюденіе, недоступное пониманію тѣхъ, кто къ труднѣйшему вопросу о свободѣ чувства относится съ тѣми же пріемами рѣшенія, какъ къ ариѳметической задачѣ. Анна инстинктивно негодовала на того, кто былъ внѣшнею цѣлью ея жертвы, негодовала тѣмъ болѣе, что знала, что Вронскій никогда всей цѣны этой жертвы не пойметъ. Она негодовала, и къ любви ея примѣшалась новая жестокая черта озлобленнаго разочарованія въ самыхъ дорогихъ надеждахъ. Но негодованіе не уменьшало въ ней любви къ Вронскому. Напротивъ, ея утверждавшееся въ исключительности чувство- къ нему стало еще напряженнѣе, оно все стало тою страстною и горькою нѣжностью, съ какою мы обыкновенно любимъ тѣхъ, кто насъ не понимаетъ и, мы знаемъ, никогда не пойметъ.

Но съ еще болѣе поразительнымъ ясновидѣніемъ прослѣдилъ гр. Толстой то неуловимое вліяніе, какое имѣло на Анну отношеніе свѣта къ ея связи. Свѣтъ холодно и грубо отвергъ ее, и Анна изъ упрямства, оскорбленія и ненависти выставила свою связь открыто, бросая перчатку мнѣнію свѣта, и свое положеніе любовницы возвела такъ сказать въ принципъ, съ внѣшнею гордостью и внутреннимъ отчаяніемъ выставивъ всѣмъ свое единственное, послѣ утраты достоинства женственности, оружіе — свою неотразимую, теперь такую жестокую красоту.

Но эта исключительность, эта невознаградимая горечь нѣжности, эта жестокость, и нагота знамени любовницы должна была охлаждать къ ней любовь во Вронскомъ, и самая исключительность и напряженность средствъ исключала возможность достиженія единственной оставшейся ей цѣли — сохраненія любви къ себѣ Вронскаго. Она потеряла сына, порвала со свѣтомъ и вся отдалась. Вронскому; но именно потому она не была его женой, а только любовницей. Жена не надоѣстъ, но даже лучшей любовницѣ есть срокъ, и этотъ срокъ тѣмъ короче, чѣмъ она страстнѣе.

Проклятіе, тяготѣвшее надъ этими людьми, поставившими себя въ жизненно-ложное положеніе, преслѣдовало ихъ вездѣ. Они никуда не могли отъ него убѣжать. За границей имъ было скучно. Въ Петербургѣ, въ свѣтѣ, имъ было невыносимо холодно и душно. И вотъ они поѣхали въ деревню къ Вронскому.

Болѣе удобныхъ условій ужь, кажется, нельзя было найти для ихъ счастья. Они были на собственной землѣ; ихъ окружалъ маленькій дворъ преданныхъ имъ людей; они видѣли того, кого хотѣли видѣть; у нихъ были средства, они были молоды и здоровы; у Вронскаго были увлекавшія его хозяйство и общественная дѣятельность; у нихъ была дочь; кажется — все. Но были ли они счастливы? Былъ ли счастливъ Вронскій въ своемъ мнимомъ величіи ландлорда, въ своей, для всякаго посторонняго взгляда завидной, участи обладанія прелестнѣйшей и любимой женщиной? Была ли, несмотря на свое несомнѣнное внѣшнее счастье, была ли Анна внутренно, душевно, счастлива, тверда и покойна въ своемъ положеніи? — Нѣтъ.

И здѣсь Анна не была ни признаннымъ членомъ общества, ни хозяйкой, ни женой. Какъ прежде, она оставалась только любовницей.

Домъ былъ полонъ гостей, а общества все-таки не было. Былъ какой-то странный холостой кружокъ — Свіяжскаго, Beсловскаго, придворныхъ, была какая-то холостая княжна Варвара. Даже англичанки для дѣвочки Анна не могла найти порядочной. Были гости, былъ шумъ; была роскошь и порядокъ, но уютности не было, потому что все-таки не было ни общества, ни дома, ни семьи. И какъ ни искусно играли всѣ свою роль, обманывая самихъ себя и другъ друга, но со, стороны свѣжему человѣку неудачная поддѣлка подъ семью была очевидна, — и не только очевидна, но и лишала возможности присоединиться къ этому кругу и чувствовать себя естественно и просто въ этой натянутой атмосферѣ. Бѣдная Долли, о которой Вронскій думалъ, что она excessivement terre à terre и которая въ дѣйствительности была во сто разъ идеальнѣе и выше, чѣмъ не только Вронскій, но и самая Анна, и даже Китти, — Долли увидѣла все это сразу и не могла выжить у нихъ двухъ дней.. Тонъ былъ не то что дурной, но какой-то безсемейный, напряженный отъ непрочности, и хорошіе семейные люди не могли войти въ простое, естественное и ровное отношеніе къ такому дому. И потому этотъ домъ долженъ былъ оставаться всегда внѣ настоящаго общества, а съ нимъ и сама Анна.

Анна не была также и хозяйкой въ этомъ домѣ, казалось бы, именно для нея устроенномъ. Все дѣлалъ самъ Вронскій. Анна слѣдила за всѣми его занятіями, изучала пособія, но никакъ не могла сдѣлаться истинною не только хозяйкою дома, но даже помощницей хозяина. Даже въ дѣтской своей маленькой дѣвочки она была чужая.

И все это потому, что Анна не была женой, а была только любовницей. Она жила однимъ желаніемъ любви къ ней Вронскаго, желаніемъ поддержать его приблизившееся къ началу охлажденія чувство своей красотой и страстью. Она занималась туалетомъ и лицомъ и дѣтей не хотѣла. Она прибѣгала даже къ искуственнымъ средствамъ — къ возбужденію ревности и кокетничала съ гостями. И она понимала, что средства эти послѣднія, отчаянныя, что они только ускоряютъ будущее охлажденіе. Она чувствовала, что скоро всему будетъ конецъ, но ужасъ его побуждалъ ее искуственно не думать о немъ — щуриться на свое настоящее и будущее.

Но почему же она, сознавая свое положеніе, не старалась изъ него выйти и все глубже въ него входила? Почему она не становилась женой Вронскаго? — По той простой причинѣ, что это было невозможно. Не потому только это было невозможно, что ее ее согласились бы обвѣнчать съ Вронскимъ, но и по двумъ другимъ, въ концѣ концовъ равносильнымъ, причинамъ. Она не могла получить общественнаго признанія ни въ какомъ случаѣ. Но еслибы даже она пріобрѣла его разводомъ съ первымъ мужемъ и замужствомъ съ Вронскимъ, то она все же теряла сына, а безъ него ей ничего не было нужно. Бракъ съ Вронскимъ былъ невозможенъ. Просить человѣка, передъ которымъ виновата, чтобъ онъ добровольно принялъ на себя послѣднее униженіе, было невозможно. Но это было еще и безполезно, потому что и самый разводъ не разрѣшалъ дилеммы между сыномъ и любимымъ человѣкомъ, которая была бы для Анны несравненно труднѣе, нежели выборъ между любовью и свѣтомъ.

Но и безъ развода и брака жить съ Вронскимъ тоже было невозможно. Положеніе, въ которомъ ея любовь связывала руки Вронскому для всякой дѣятельности, раздражало Вронскаго и возбуждало въ немъ охлажденіе. Положеніе Анны, въ которомъ она не могла быть ни другомъ, ни помощникомъ, ни связующимъ общественнымъ звѣномъ, ни матерью и женой, — положеніе, въ которомъ Анна ни въ своемъ чувствѣ, ни въ самомъ принципѣ своей жизни, въ своемъ raison d'être, не имѣла твердой почвы и прибѣгала къ искуственнымъ мѣрамъ кокетства, чтобъ удержать убѣгающую почву, — такое положеніе должно было разрушать въ душѣ Вронскаго не только чувство любви къ Аннѣ, но даже простое къ ней уваженіе. Наконецъ, постоянная ревность, вспышки и т. д. должны были утомлять Вронскаго и наскучать ему; а требованіе, чтобъ онъ вѣчно торчалъ около ея юпки, раздражало его потребность свободы и дѣятельности. И все это разрушало послѣднюю цѣпь любви — силу привычки, которая немогла создаться отъ такой мрачной, лишающей свободы, исключительной и скучной своею страстностью любви — любви совсѣмъ ужь terre à terre.

Любовь, которая не связывала, а разрывала Вронскаго съ обществомъ; любовь, которая не могла сростись съ его домомъ, съ дѣтьми, со всею его жизнью; любовь, которая никогда не могла сдѣлаться семьею, а между тѣмъ мучительно и безплодно къ тому порывалась, — которая не могла удовлетворить духовнымъ потребностямъ даже такого невзыскательнаго въ области идеаловъ человѣка, какъ Вронскій, — такая любовь не могла быть прочна. Самыя достоинства обоихъ были послѣднимъ и рѣшительнымъ препятствіемъ ихъ покою и счастью въ ихъ положеніи.

Есть люди, которые могутъ жить годы, иногда всю жизнь, въ отношеніяхъ любовника и любовницы, внѣ семьи. Другіе живутъ съ кухарками, лакеями, публичными женщинами. Третьи, лишенные чутья души, устраиваются такъ же просто, какъ герои извѣстнаго авдѣевскаго «Подводнаго камня». Ко всѣмъ такимъ особамъ примѣняется фраза Левина: «покорнѣйше благодаримъ за удовольствіе — вотъ и все: какая же тутъ драма?»

Но ни Анна, ни даже Вронскій не были такими. Они не могли удовлетвориться авдѣевскими принципами и чувствами, — у нихъ была душа. Они хотѣли создать изъ своей любви семью; но они искали ее на ложной почвѣ, нарушивъ законы человѣческой природы, и нарушивъ ихъ, они не примирились съ созданнымъ ими зломъ и — оба погибли. Но это еще впереди, а теперь чаша еще не была допита. Еще оставалось нѣсколько мутныхъ капель съ острой горечью осадка.

Оба чувствовали неестественность и невозможность своего положенія. Вронскому вопросъ о Сережѣ былъ недоступенъ, и онъ все еще надѣялся, что разводъ ихъ устроитъ.

Но Анна не имѣла и этого призрачнаго утѣшенія. Инстинктомъ она знала, какой будетъ конецъ; она знала, что этотъ конецъ уже недалекъ; и, закрывъ глаза и забывшись, она допивала по каплямъ мучительно-сладкую отраву, не считая, сколько ихъ еще на днѣ оставалось, зная, что отъ послѣдней капли ей уже не проснуться.

Но когда уже почти тамъ ничего не осталось, она вдругъ оторвала уста и стала порываться снова искуственно составить прежній напитокъ и снова наполнить имъ чашу. Она вдругъ уцѣпилась за мысль о разводѣ, въ которую въ глубинѣ души сама не вѣрила. Утопающій не вѣритъ, что соломенка можетъ его спасти, но онъ все же за нее хватается. И послѣ печальной, глубоко-художественной сцены ожиданія и возвращенія Вронскаго изъ губернскаго города съ выборовъ, Анна уѣхала съ Вронскимъ въ Москву, гдѣ поселилась съ нимъ супружески вмѣстѣ.

Въ Москвѣ, конечно, всѣ неблагопріятныя стороны ихъ положенія должны были выступить еще яснѣе и обострить зарождавшуюся враждебную ноту въ ихъ отношеніяхъ еще рѣзче. Развода все еще не было, и Анна томилась, не выѣзжала и не принимала у себя дамъ, стараясь забыть натянутость, скуку и раздраженіе на свободнаго Вронскаго въ разныхъ искуственныхъ отвлеченіяхъ — въ воспитаніи англичанки-дѣвочки (когда у нея была собственная дочь), въ писаніи дѣтскаго романа и т. п. Но это ей не всегда удавалось, и случайныя вспышки досады, ревности и отчаянія, что Вронскій не можетъ насытить естественное для нея въ ея положеніи, но неисполнимое съ его стороны желаніе Анны, чтобы все время, всѣ силы его души принадлежали ей безраздѣльно, — эти вспышки охлаждали и даже вооружали Вронскаго. У ней же все возростала неутолимая жажда невозможной, исключительной любви, и собственное безправіе и безпомощность возмущали ея чувство справедливости при видѣ полноты правъ Вронскаго. И вотъ въ ней самой, въ ея такой, казалась бы, исключительной, страстной и нѣжной любви выростало другое страстное чувство — ненависти и мести къ любимому человѣку. И въ этой борьбѣ любви и вражды, въ отчаяніи безправіемъ и нравственною зависимостью она инстинктивно искала опоры извнѣ… И у нея не было другой силы, кромѣ красоты, кромѣ того, для чего она пожертвовала всею своею жизнью — кромѣ страсти. И вотъ она инстинктивно, какъ бы примѣриваясь къ другимъ окружавшимъ ее и даже случайно встрѣчавшимся, какъ Левинъ, мужчинамъ, пробуя надъ ними степень власти сохранившейся красоты своей и симпатіи, — искала помощи и поддержки себѣ въ сознаніи этой единственной оставшейся у ней силы, въ сознаніи возможности приложенія ея къ другимъ. Такъ утончаетъ гр. Толстой прежде непроницаемую завѣсу надъ возможнымъ будущимъ Анны, — тѣмъ будущимъ, которое было бы и вѣроятнымъ, еслибы только Анна не была Анной, еслибъ у нея не было ея задушевной искренности и совѣстливаго чувства правоты, — еслибы не было конца, выведеннаго въ романѣ.

Прошло еще полгода, и обоюдное раздраженіе все росло и росло.

«Раздраженіе, раздѣлившее ихъ, не имѣло никакой внѣшней причины, и всѣ попытки объясненія не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздраженіе внутреннее, имѣвшее для нея основаніемъ уменьшеніе его любви, для него — раскаяніе въ томъ, что онъ^поставилъ себя ради ея въ тяжелое положеніе, которое она, вмѣсто того, чтобъ облегчить, дѣлаетъ еще болѣе тяжелымъ.

Для нея весь онъ, со всѣми его привычками, мыслями, желаніями, со всѣмъ его душевнымъ и физическимъ складомъ, было одно — любовь къ женщинамъ, и эта любовь, по ея чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной. Любовь эта уменьшилась- слѣдовательно, по ея разсужденію, онъ долженъ былъ часть любви перенести на другихъ, или на другую женщину, — и она ревновала. Она ревновала его не къ какой-нибудь женщинѣ, а къ уменьшенію его любви. Не имѣя еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малѣйшему намеку она переносила свою ревность съ одного предмета на другой…

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всемъ поводы къ негодованію. Во всемъ, что было тяжелаго въ ея положеніи, она обвиняла его. Мучительное состояніе ожиданія, которое она, между небомъ и землею, прожила въ Москвѣ, медленность и нерѣшительность Алексѣя Александровича, свое уединеніе — она все приписывала ему. Еслибъ онъ любилъ, онъ понималъ бы всю тяжесть ея положенія и вывелъ бы ее изъ него. Въ томъ, что она жила въ Москвѣ, а не въ деревнѣ, онъ же былъ виноватъ. Онъ не могъ жить, зарывшись въ деревнѣ, какъ она того хотѣла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ ее въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хотѣлъ понимать. И опять онъ же былъ виноватъ въ томъ, что она навѣки разлучена съ сыномъ.

Даже тѣ рѣдкія минуты нѣжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ея: и въ нѣжности его она видѣла теперь оттѣнокъ спокойствія, увѣренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее».

И они постоянно ссорились. Разъ — изъ-за англичанки, которую Анна, какъ упрекалъ ее Вронскій, любила болѣе, нежели ихъ дочь. Другой разъ — изъ-за учительницы плаванья шведской королевы. Анна, сама наговоривъ и выслушавъ слова, полныя раздраженія, холода и ненависти, ушла къ себѣ съ мыслью, что все кончено и Вронскій ее ненавидитъ. Сидя и думая, что ей теперь дѣлать, Анна изъ-за разныхъ мыслей объ этомъ и изъ-за чувства растерянности не сразу сознала мысль, сначала неясно, но которая одна теперь ее интересовала. Это была мысль о смерти, которая одна разрѣшала все.."Да, умереть", думала Анна.

«И стыдъ, и позоръ Алексѣя Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыдъ — все спасается смертью. Умереть — и онъ будетъ раскаиваться, будетъ жалѣть, будетъ любить, будетъ страдать за меня… Съ остановившеюся улыбкой состраданія къ себѣ, она сидѣла на креслѣ, снимая и надѣвая кольца съ лѣвой руки, живо съ разныхъ сторонъ представляя его чувства послѣ смерти.

Приближающіеся шаги, его шаги, развлекли ее. Какъ бы занятая укладываніемъ колецъ, она не обратилась даже къ нему.

Онъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руку, тихо сказалъ:

— Анна, поѣдемъ послѣзавтра, если хочешь: я на все согласенъ.

Она молчала.

— Что же? — спросилъ онъ.

— Ты самъ знаешь, — сказала она, и въ туже минуту, не въ силахъ удержаться болѣе, она зарыдала.

— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданіями. — Я, уѣду завтра… Я больше сдѣлаю. Кто я? — развратная женщина, камень на твоей шеѣ. Я не хочу мучить тебя. Ты не любишь меня, ты любишь другую!

Вронскій умолялъ ее успокоиться и увѣрялъ, что нѣтъ признака, основанія ея ревности, что онъ никогда не переставалъ и не перестанетъ любить ее, что онъ любитъ больше, чѣмъ прежде.

— Анна, за что такъ мучить себя и меня? — говорилъ онъ, цѣлуя ея руки. Въ лицѣ его теперь выражалась нѣжность, и ей казалось, что она слышала ухомъ звукъ слезъ въ его голосѣ и на рукѣ своей чувствовала ихъ влагу. И, мгновенно, отчаянная ревность Анны перешла въ отчаянную, страстную нѣжность- она обнимала его, покрывала поцѣлуями его голову, шею и руки».

Примиреніе было полное, но непрочное. Равновѣсіе было потеряно и возстановить его было уже невозможно. Во Вронскомъ, въ его нѣжности, было только состраданіе, а не было любви, не было того, что одно было нужно Аннѣ и что она сама въ немъ разрушила. И потому малѣйшій предлогъ долженъ былъ вызвать новую, уже послѣднюю ссору, — послѣднюю потому, что Анной всѣ средства были истощены: она вызывала въ немъ то жалость, то страхъ, они уже утратили силу, и для новаго примиренія ихъ уже не нашлось въ душѣ Вронскаго, которому это уже наскучило и опротивѣло. Такъ и случилось. Они опять поссорились, изъ-за ничего, но уже окончательно. Пріѣхалъ Яшвинъ и при немъ они не говорили другъ съ другомъ. Когда Вронскій уходилъ отъ Анны, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдругъ дрогнуло отъ состраданія къ ней.

«Онъ и хотѣлъ остановиться и сказать ей утѣшительное слово, но ноги вынесли его изъ комнаты прежде, чѣмъ онъ придумалъ что сказать».

Состраданіе въ немъ еще не вполнѣ исчезло отъ борьбы, но оно было такъ мало теперь, что не могло побѣдить простой инерціи его двигавшихся ногъ. А Анна, которая знала, что своею ревностью и местью она губитъ сама себя, но не могла ихъ побѣдить въ себѣ, — Анна чувствовала, что жизнь ея разбита. Внутренно съ этого мгновенія она перестала жить, и начался ея потрясающій предсмертный бредъ.

И въ этомъ бреду она колебалась еще между желаніемъ мести, между мыслью о смерти, какъ наказаніемъ Вронскому, и странными остатками прежней къ нему нѣжности, — желаніемъ, чтобы смерть ея возвратила въ немъ любовь къ ней. Вдругъ ясное сознаніе близости къ смерти поразило ее страхомъ. На мгновеніе она вернулась къ жизни и вошла къ нему въ кабинетъ. Освѣтивъ его спящее лицо, она долго на него смотрѣла, и снова лились ея слезы нѣжности и любви къ нему; но страхъ его холоднаго взгляда, еслибъ онъ проснулся, и предчувствіе собственнаго къ нему за то раздраженія заставили ее уйти.

На другой день они видѣли другъ друга только нѣсколько мгновеній, только для того, чтобъ обмѣняться новыми, еще болѣе холодными и озлобленными словами вражды и обоюднаго раздраженія. Вронскій уѣхалъ на цѣлый день къ своей матери.

Анна осталась одна, и враждебное впечатлѣніе его отъѣзда, сливаясь съ воспоминаніями ночнаго бреда, холоднымъ ужасомъ наполняло ея сердце. Она послала Вронскому записку, гдѣ сознавалась въ своей винѣ, просила его успокоить ее и вернуться. Она ходила безпріютная, полная отчаянія и ужаса. Она начала играть съ дѣвочкой, но звонкій смѣхъ ребенка и его движенія бровью такъ живо ей напомнили Вронскаго, что, удерживая рыданія, она вышла изъ дѣтской. Она считала минуты, когда Вронскій можетъ вернуться; она не знала, одѣта ли она и причесана, и, глядя въ зеркало, не узнавала своего воспаленнаго лица, своихъ странно, испуганно блестящихъ глазъ. Ея записка не застала Вронскаго. Анна послала ему телеграмму, а сама поѣхала проститься съ Долли.

Когда она, сидя въ покойной коляскѣ, ѣхала къ Долли, быстро смѣнявшіяся впечатлѣнія домовъ, вывѣсокъ и людей развлекли ее. Она была утомлена, и за утомленіемъ мысль о смерти казалась ей теперь не такъ ясна, страшна и неизбѣжна.

И чувство униженія и утраты прежней чистоты ее охватило. Посѣщеніе Долли и тамъ встрѣча съ Китти прибавили еще чувство отчужденія отъ счастливыхъ и чистыхъ людей и ненависть къ нимъ за ихъ чистоту и счастье.

И снова начался холодный, безнадежный, безжалостный бредъ. Умеръ источникъ любви, закрылось для ея взора все доброе въ. людяхъ и въ ней, и странный, новый свѣтъ ненависти освѣтилъ ясно въ ея, полной холоднаго, неподвижнаго отчаянія, душѣ одно зло человѣческой природы. Надежда людей на счастье и правду казалась ей теперь такой ничтожной, жалкой и глупой иллюзіей. Вѣра, церковь, звонъ вечерняго благовѣста представлялись ей неудачною ложью, бѣлыми нитками, безсильными скрыть единую истину жизни — вѣчную вражду, борьбу и ненависть людей.

Дома Анна нашла телеграмму, что Вронскій не пріѣдетъ раньше 10 часовъ вечера. И распространившаяся на всѣхъ, на жизнь ненависть Анны и месть, — месть за оскорбленіе обмана въ желаніи добра, счастья и любви, — снова собравшись въ ней, направились всею силой на прежній предметъ — на Вронскаго. И Анна уѣхала, чтобъ отомстить ему и наказать его, чтобъ уйти изъ этого ненавистнаго дома, гдѣ все — прислуга, вещи, стѣны вызывали и давили ее отвращеніемъ и злобой. Она хотѣла высказать ему все и потомъ остаться въ первомъ городѣ по дорогѣ за Москвой. Она сѣла въ коляску, чтобъ ѣхать на станцію, и снова ее охватили старыя впечатлѣнія и мысли, медленно и торжественно-ужасно проходившія предъ ея сознаніемъ. И передъ этимъ яркимъ и холоднымъ свѣтомъ, который теперь освѣщалъ, ей жизнь, она впервые увидѣла свои отношенія къ Вронскому въ ихъ цѣломъ и вполнѣ. Она поняла теперь, что въ его первой любви къ ней было больше тщеславія успѣхомъ и страсти, чѣмъ истиннаго чувства. Она поняла также и смыслъ своего собственнаго къ нему отношенія.

«Моя любовь все дѣлается страстнѣе и себялюбивѣе, а его все гаснетъ и гаснетъ, — вотъ отчего мы расходимся… И помочь этому нельзя. У меня все въ немъ одномъ, и я требую, чтобъ онъ больше и больше отдавался мнѣ. А онъ все больше и больше хочетъ уйти отъ меня. Мы именно шли навстрѣчу до связи, а потомъ неудержимо расходимся въ разныя стороны. И измѣнить этого нельзя… Еслибъ я могла быть чѣмъ-нибудь кромѣ, любовницы, страстно любящей однѣ его ласки; но я не могу быть ничѣмъ другимъ. И я этимъ желаніемъ возбуждаю въ немъ отвращеніе, а онъ во мнѣ — злобу, и это не можетъ быть иначе…»

Анна увидѣла, что Вронскій давно уже ее не любитъ и что поэтому и разводъ, и замужство не имѣютъ смысла: новой любви они имъ уже не дадутъ. Безполезно также и соединеніе съ Сережей: онъ не перестанетъ думать о двухъ мужьяхъ своей матери. И при мысли о сынѣ, о томъ, что она промѣняла его на любовь къ Вронскому, казавшуюся ей теперь такою низменной и ничтожной, — при мысли о первомъ мужѣ, объ ея неестественныхъ къ нему отношеніяхъ, тоже носившихъ ненавистное ей имя любви, — она чувствовала отвращеніе къ себѣ и къ своему чувству любви. И холодный свѣтъ, такъ ослѣпительно-ярко свѣтившій на тотъ ложный міръ, который она прожила въ своей жизни, вызывалъ въ ней послѣднюю степень отчаянія — радость отчаянья, за которой она чувствовала смерть — его естественный конецъ и избавленіе. На станціи и въ вагонѣ Анна, съ своимъ разрывавшимся и страшно бьющимся сердцемъ, сначала, изъ-за охватившаго ее отвращенія къ встрѣчающимся людямъ, не могла вернуться къ своимъ прежнимъ, такимъ важнымъ и рѣшительнымъ, мыслямъ. Но вотъ вагонъ, тронувшись, «прокатился мимо платформы, каменной стѣны, диска, мимо другихъ вагоновъ; колеса плавнѣе и маслянѣе, съ легкимъ звономъ зазвучали по рельсамъ; окно освѣтилось яркимъ вечернимъ солнцемъ, и вѣтерокъ заигралъ занавѣской. Анна забыла о своихъ сосѣдяхъ въ вагонѣ и, на легкой качкѣ ѣзды, вдыхая въ себя свѣжій воздухъ, опять стала думать…» о томъ, что одно теперь ей оставалось. «И на то данъ разумъ, чтобъ избавиться; стало-быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свѣчу, когда смотрѣть больше не на что, когда гадко смотрѣть на все это?… Все неправда, все ложь, все обманъ, все зло», думала Анна. Поѣздъ остановился, и Анна, сторонясь отъ другихъ пассажировъ, какъ отъ прокаженныхъ, остановилась на платформѣ, не зная, что ей дѣлать, — не помня, для чего она здѣсь. Ей подали записку; она распечатала, и сердце ея сжалось раньше, чѣмъ она ее прочитала. Тамъ стояли холодныя слова и небрежныя буквы. Анна отпустила своего человѣка голосомъ тихимъ отъ быстраго біенія сердца, мѣшавшаго ей дышать. Не помня ничего отъ внутренней боли, она думала лишь о томъ, какъ бы лишить всѣхъ свободы мучить ее, и съ неопредѣленною угрозой въ душѣ пошла по платформѣ мимо станціи… Видъ людей тяготилъ ее невозможно, и она шла отъ нихъ, сама не зная куда, и остановилась на краю платформы…

И вотъ умерла несчастная Анна, — умерла потому, что больше ничего ей не оставалось. Для страсти къ Вронскому она отдала все — сына, семью, положеніе въ обществѣ и свѣтѣ, свое имя и женское достоинство, свою совѣсть, т. е. всю свою душу. И когда она потеряла послѣднее, — то, за что она пожертвовала всѣмъ, — то у ней ничего уже не осталось. Ни смысла, ни цѣли, ни силы жить уже не было, и вести долѣе жизнь стало невыносимо. Анна умерла.

Но когда она уже умерла для себя, она еще долго жила въ воспоминаніи близкихъ и въ тѣхъ слѣдахъ разрушенія, которое было произведено въ нихъ ея жизнью и ея самоубійствомъ. Она промелькнула въ отчаянныхъ, но скоро забытыхъ рыданіяхъ Стивы надъ ея изуродованнымъ трупомъ. Она осталась навсегда въ душѣ безнадежно разбитаго Вронскаго, съ тѣмъ застывшимъ, жалкимъ и ужаснымъ выраженіемъ, которымъ она торжествовала исполненную угрозу его неизгладимаго раскаянія. Она доживала въ неподвижной мертвенности и жалкомъ величіи мужа. Она жила долго въ дѣтяхъ, которыя никогда не узнали лучшихъ движеній человѣческаго сердца, сохранили къ ней враждебную память и это охлаждающее преданіе передали, можетъ-быть, дальнѣйшимъ своимъ поколѣніямъ. Она доживала въ безсердечныхъ словахъ матери Вронскаго, въ изящныхъ разговорахъ, мнимомъ сожалѣніи и подломъ инстинктѣ торжества Бетси и ей подобныхъ, — торжества о томъ, что наказано отступленіе Анны отъ чувствъ и понятій круга, въ которомъ эти вещи дѣлаются прилично, спокойно и для всѣхъ безвредно, какъ выпить чашку шеколада или холодной воды.

Но вотъ все уже кончено и всѣ эти образы прошли предъ нами и скрылись изъ глазъ. И мы, закрывъ книгу, которая такъ глубоко и долго насъ волновала и трогала живыми страницами любви, ненависти, высокихъ движеній, нѣжности, зла и смерти, — остались наединѣ съ ея сложнымъ, строгимъ и возвышающимъ чувствомъ. При свѣтѣ этого законченнаго впечатлѣнія намъ легче теперь окинуть однимъ взглядомъ весь путь, пройденный этими несчастными людьми. Они сначала пренебрегли чистымъ и искреннимъ чувствомъ и вступили въ искуственный и лживый союзъ внѣшняго разсчета. Создалась семья, разрушившаяся при первомъ прикосновеніи чувства. Но позднее чувство не могло создать новой семьи. Невозможность его признанія обществомъ, несчастье мужа и сына, на которомъ оно было построено, его чувственный характеръ и чрезмѣрность обоюдной жертвы сдѣлали его исключительно страстнымъ, непрочнымъ, неспособнымъ обратиться въ органическую связь ни внутри ихъ обоюдныхъ отношеній, ни внѣ ихъ — съ обществомъ, со всею ихъ жизнью. Старая семья разрушилась, а новая не создалась. Оставались цѣною всей жертвы одни страстныя отношенія, — то, что въ любви всего скоротечнѣе, — и это непрочное начало, лишивъ ихъ обоихъ свободы для всего остального, стало имъ ненавистно. И съ утратой послѣдняго разбилась связь, которую внѣшнія спайки — разводъ и т. д. — связать уже не могли, не потому, чтобъ ихъ вовсе нельзя было устроить, а потому, что онѣ внутренно были безполезны.

И все это; такъ просто, ясно и неизбѣжно, что сомнѣніямъ нѣтъ уже мѣста. Та смутная и суетная вѣра въ достоинство и прочность произвольной смѣны человѣческихъ страстей, которыя называются приложеніемъ принципа свободы къ области чувства, любви, — эта quasi-либеральная вѣра въ романѣ Анны получаетъ смертельную рану. Художникъ доказалъ намъ, что въ этой области нѣтъ безусловной свободы, а есть законы, и отъ воли человѣка зависитъ Согласоваться съ ними и быть счастливымъ, или преступать ихъ и быть несчастнымъ. Нѣтъ здѣсь свободы близоруко и преждевременно торжествующему въ наше время свою ложную побѣду человѣческому разсудку, думающему, что онъ можетъ измѣнить законы человѣческаго духа, игнорируя ихъ силу, и преобразовать ихъ согласно своимъ отвлеченнымъ концепціямъ. Нельзя разрушить семью, не создавъ ей несчастья, и на этомъ старомъ несчастьи нельзя построить новаго счастья. Нельзя игнорировать общественное мнѣніе вовсе, потому что, будь оно даже невѣрно, оно все же есть неустранимое условіе спокойствія и свободы, и открытая съ нимъ война отравитъ, изъязвитъ и охладитъ самое пылкое чувство. Бракъ все же есть единственная форма любви, въ которой чувство спокойно, естественно и безпрепятственно образуетъ прочныя связи между людьми и обществомъ, сохраняя свободу для дѣятельности, давая силы для нея и побужденіе, создавая чистый дѣтскій міръ, создавая почву, источникъ и орудія жизни. Но это чистое семейное начало можетъ созидаться лишь на прочномъ основаніи истиннаго чувства. На внѣшнемъ разсчетѣ построено оно быть не можетъ. И позднее увлеченіе страстью, какъ естественное послѣдствіе старой лжи, разрушивъ ее, не исправитъ тѣмъ ничего и приведетъ лишь къ окончательной гибели, потому что… «Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ».

М. Громека. (Продолженіе слѣдуетъ.)

---

1. «Война и миръ», гр. Толстого.