Последние лучи (Дорошевич)/ДО
| Послѣдніе лучи |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 45. |
Ярко-красныя вѣтви люцены, обвивавшія террасу, рдѣли на солнцѣ. Кипарисы бросали короткія тѣни на мелкіе камешки, которыми усыпана дорожка. Развѣсистый платанъ, безсильно опустивъ свои длинныя пышныя вѣтви, дремалъ, истомленный полуденнымъ зноемъ.
Было невыносимо душно.
А между тѣмъ молодая женщина на террасѣ куталась въ пуховый платокъ, словно отъ какого-то внутренняго холода.
Картина, довольно обыкновенная въ Ялтѣ. Но я чуть не вскрикнулъ: «Надежда Викторовна!» когда дама, сидѣвшая на террасѣ, повернулась ко мнѣ лицомъ.
Черезъ минуту я цѣловалъ ея руку, — блѣдную, исхудалую руку, съ голубыми жилками, которыя просвѣчивали сквозь прозрачную кожу.
— Надежда Викторовна… Вы здѣсь… въ глухой сезонъ… какими судьбами?..
Она сдѣлала недовольную гримасу.
— Развѣ вамъ недостаточно еще этихъ блѣдныхъ, исхудалыхъ рукъ, этого лихорадочнаго румянца, этихъ прозрачныхъ, словно восковыхъ ушей?.. Вспомните, какою вы меня встрѣчали въ Москвѣ. Посмотрите, какой жаръ, зной, духота кругомъ. Все живое попряталось. Даже кузнечики перестали трещать въ травѣ. А я сижу на самомъ солнцепекѣ и кутаюсь въ теплый платокъ… меня знобитъ! Неужели вы все-таки не можете догадаться и хотите, чтобъ умирающій самъ вамъ подтвердилъ: я умираю… Ну, да. У меня чахотка, и меня послали умирать въ Ялту. Садитесь.
Лихорадочный румянецъ еще ярче разыгрался на ея впалыхъ щекахъ. Ее необходимо было успокоить.
— Надежда Викторовна, право, вы преувеличиваете. Во-первыхъ, вы… вы вовсе не такъ выглядите. Наконецъ, благодатный воздухъ Крыма…
— Въ связи съ креозотомъ, вліяніе котораго на человѣческій организмъ слѣдуетъ признать прямо чудодѣйственнымъ и раціональнымъ режимомъ, согласно компетентнымъ предписаніямъ опытнаго врача… Знаете, вы могли бы быть неоцѣненнымъ собесѣдникомъ для моего милѣйшаго доктора Бебера. Онъ говоритъ мнѣ это каждый день, каждый день!.. Но его-то я еще понимаю. Разъ медицина существуетъ, долженъ же въ нее кто-нибудь вѣрить. Хоть доктора, если ужъ не вѣрятъ паціенты! Ему, наконецъ, выгодно это! Вѣдь если онъ самъ будетъ говорить, что медицина вздоръ и креозотъ годится только для того, чтобъ имъ лѣчить зубы, кто же будетъ тогда жить въ его меблированныхъ комнатахъ, которыя онъ почему-то назвалъ «климато-лѣчебной станціей?..» Но вы-то, вы-то зачѣмъ повторяете эти пошлости?.. Если вы хотите меня утѣшить ими, — пожалуйста не трудитесь. Я отлично знаю, что ихъ принято говорить больнымъ даже за полчаса до смерти… — Она съ трудомъ перевела духъ и продолжала: — Я живу здѣсь цѣлый годъ и отлично знаю, что въ Крымъ посылаютъ не лѣчиться, а умирать… Это только всячески скрываютъ отъ насъ… Вы видали здѣсь похороны?
— Нѣтъ, не видалъ…
— И не увидите! Здѣсь все сдѣлано, чтобъ не «разстраивать» больныхъ: поконяика не выносятъ, а воруютъ съ дачи, гдѣ онъ умеръ, самымъ раннимъ утромъ, когда всѣ спятъ. «Чтобъ печальнымъ зрѣлищемъ не наводить больныхъ на мрачныя мысли». Крадучись, звонятъ тихонько, чтобы не услыхалъ кто-нибудь, и поскорѣе — въ яму… Вотъ и меня также: бѣгомъ унесутъ, наскоро отпоютъ и поскорѣе, какъ можно поскорѣе — въ могилу; умерла, такъ не мѣшай живущимъ наслаждаться жизнью…
Надежда Викторовна сухо, злобно расхохоталась и закашлялась.
— Надежда Викторовна, милая, бросимъ этотъ разговоръ. Ну, что за тема…
— Это креозотъ-то глотать — значитъ «наслаждаться жизнью», — продолжала она, словно не замѣчая моихъ словъ. — Говорили бы прямо наслаждаться креозотомъ… Жизнь! Самое лучшее мѣсто во всей Ялтѣ, — это кладбище, — тамъ, по крайней мѣрѣ, лжи нѣтъ. Мертвые, и надъ каждымъ надписано: «мертвый». А здѣсь ложь, ложь на каждомъ шагу: въ каждомъ домѣ умирающій, къ смерти приговоренный, заживо разлагающійся мертвецъ, а говорятъ: «больной… пустяки… поправится…» Вы видали здѣшнее кладбище? Хорошо! Кипарисы стоятъ такіе печальные, словно молятся. Магноліи, лавры раскинулись. Розы каждую могилку словно прикрыть отъ постороннихъ взглядовъ хотятъ… Я хочу, чтобъ меня непремѣнно похоронили здѣсь… Я не хочу, чтобъ меня перевозили въ Москву… Опустятъ въ сырую, грязную яму… Бррр… нѣтъ, я не хочу… Какъ это у Лермонтова хорошо сказано: «надо мной, чтобъ, вѣчно зеленѣя…»
— Надежда Викторовна, ради Бога, оставимъ же этотъ разговоръ…
— У меня, — продолжала она, попрежнему не замѣчая моихъ словъ, — у меня изъ-за этого кладбища происходитъ вѣчная пикировка съ моимъ милымъ Беберомъ. «Какъ же это, — говорю, — въ Ялтѣ тридцать докторовъ и вдругъ такое большое кладбище…» Конфузится… Не любитъ онъ этого кладбища… Враги они — ха-ха-ха! — большіе… А между тѣмъ, кажется, слѣдовало бы быть первыми друзьями…
— Надежда Викторовна!..
— А? Что такое? Виновата, я васъ перебила. Вы, кажется, что-то говорили? — словно очнулась она.
— Надежда Викторовна, ради Самого Создателя, бросимъ этотъ разговоръ, — онъ только непріятно дѣйствуетъ и на васъ… и на меня.
— Вы, можетъ-быть, думаете, что это меня разстраиваетъ? Что я боюсь смерти? Ни капли. Я привыкала къ ней, къ ея близости. Смотрите, она кругомъ здѣсь, въ этомъ цвѣтущемъ, благоухающемъ городѣ… Это ея резиденція, ея столица. Здѣсь всюду ея вѣрноподданные, ея жертвы… Она бродитъ здѣсь тихо, неслышно, прячась въ пышныхъ кустахъ розъ и въ задумчивой тѣни платановъ… По лавровымъ и миртовымъ кустамъ она осторожно, неслышно подбирается къ дачамъ. Я привыкла къ ея близости. Въ длинныя безсонныя ночи о многомъ передумаешь и ко многимъ призракамъ привыкнешь… Меня не страшитъ мысль унестись въ этотъ прозрачный, голубой эѳиръ. Смотрите, какъ прекрасенъ онъ надъ этимъ бирюзовымъ моремъ… Все голубое внизу, голубое вверху, голубая безконечность… Смерть не страшна. Страшны всѣ эти приготовленія къ ней. Эти доктора, которые ходятъ на цыпочкахъ кругомъ васъ, выстукиваютъ, выслушиваютъ умирающее тѣло, по звуку молоточка, по біенію пульса стараются угадать «ея» приближеніе. Это вотъ тяжело и страшно, эти дальніе проводы… Вы знаете, я сама стала немножко докторомъ… Безъ вѣры въ медицину только… Отъ долговременной практики я сама научилась различать эти стуки и хрипы… Такъ, знаете ли, когда выстукиваютъ, слышишь: то все полный, полный звукъ и вдругъ, словно по пустому… Значитъ, «она»… Словно шагъ сдѣлала, и по пустому гробу ея шагъ раздался… Мой милѣйшій Беберъ замѣтилъ ужъ, что я прислушиваюсь, и нарочно, чтобъ меня обмануть, возьметъ да по самому ребру и стукнетъ… «Каковъ звукъ!..» Ха-ха-ха! Совсѣмъ басовое do!.. Только, кажется, онъ и самъ начинаетъ въ эти стуки по ребрамъ вѣрить, это ужъ совсѣмъ скверно…
— Просто у васъ нервы, Надежда Викторовна, расходились. Все одна да одна. Есть тутъ у васъ знакомые?
— Никого. Да и съ кѣмъ знакомиться? Больные, — такъ отъ нихъ, кромѣ «температура» «37 и 8», «38 и 2», «выпотѣніе», «хрипы», «креозотъ», ничего не услышишь. А мнѣ эти креозоты съ температурами и самой надоѣли. И смѣшно, знаете, и жаль на этихъ бѣдняковъ глядѣть: каждый вѣдь себя увѣрить старается, что ему лучше, что онъ поправляется… А какъ совсѣмъ хорошо стало, глядишь, черезъ день его дачу карболкой окуриваютъ, а на кладбищѣ одной могилкой больше стало… Здѣшніе жители, тѣ только о томъ и думаютъ, какъ бы съ больныхъ, раньше чѣмъ тѣ умереть успѣютъ, побольше содрать… Здоровые пріѣзжіе… Много ихъ тутъ осенью пріѣзжаетъ… Какой-то «пиръ во время чахотки» устраиваютъ. Бѣсятся, верхомъ скачутъ… Даже глядѣть, знаете ли, на нихъ и завидно и злость беретъ… Говорятъ, что чахоточные ненавидятъ здоровыхъ, нарочно ихъ заразить стараются… И я этому вѣрю. Знаете, дѣйствительно, зло беретъ, когда видишь, что вотъ же живутъ, веселятся люди, ѣдутъ, куда имъ угодно, ѣдятъ, что имъ угодно, дѣлаютъ, что хотятъ, беззаботны, здоровы… Главное — здоровы… Такъ бы и перезаразила ихъ всѣхъ, пусть такъ же чахнутъ, сохнутъ, умираютъ, одинокіе, безъ радостей, безъ надежды… Ахъ, тяжело… Если бы вы знали, какъ тяжело одной умирать… одной…
— Вы бы взяли себѣ кого-нибудь…
— Ахъ, не то, не то все это! — грустно улыбнулась она. — Зачѣмъ я буду лгать? Умирающіе не лгутъ. Тяжело умирать, не отвѣдавъ даже жизни. Ну, еще поживши, тогда все равно… «Я выпилъ все изъ чаши наслажденья…» А тутъ и капли-то даже попробовать не пришлось… Умереть, не извѣдавъ ничего… не зная ласки, нѣги, страсти, ничего, что составляетъ радость жизни, ея свѣтлое утро, ея солнце, тепло, ея блескъ, цвѣта и краски…
Она замолчала, грустно поникнувъ головой и медленно ощипывая послѣдніе лепестки завядшей розы, лежавшей на столѣ.
— Общипанный цвѣтокъ, ароматомъ котораго никто даже не насладился! — проговорила она, выбрасывая ощипанную розу — Вы знали моего покойнаго мужа?.. Бракъ потому, что надо же было выйти замужъ. Отжившій человѣкъ, немножко поздно помѣшанный на гигіенически правильномъ образѣ жизни… «Образъ жизни», а вечеромъ крупная игра въ Охотничьемъ клубѣ… Вѣчныя непріятности съ родными, споры изъ-за наслѣдства… Если за мной тогда и ухаживали и нравился мнѣ кто, такъ, право, не тѣмъ голова была занята, да и думала къ тому же, что еще вся жизнь предо мною… А потомъ вотъ чахотка. Крымъ… Вы помните, какою я была два года тому назадъ въ Москвѣ? И что теперь! Тяжело умирать такъ, не зная даже жизни… Чахлая, больная…
— Да что вы, Надежда Викторовна… да какая вы… — заговорилъ было я, но запнулся.
Что я могъ сказать ей? Я только прильнулъ поцѣлуемъ къ ея исхудалой, но, дѣйствительно, все еще прекрасной рукѣ.
Быть-можетъ, мой «утѣшительный» поцѣлуй былъ слишкомъ горячъ и продолжителенъ, но только она расхохоталась долгимъ, серебристымъ, страннымъ какимъ-то смѣхомъ.
— Что? Все еще недурна? Красива?
— Надежда Викторовна…
— А вотъ вы влюбитесь… Влюбитесь… — продолжала она хохотать все тѣмъ же рѣжущимъ по нервамъ смѣхомъ. — Довольно, однако, глупостей! — вдругъ оборвала она свой хохотъ. Сегодня я неинтересна: съ самаго утра какая-то злюка, да и къ тому же вонъ идетъ мой милѣйшій господинъ Беберъ прописывать мнѣ креозотъ… Ступайте, Когда я буду въ болѣе интересномъ настроеніи, я пришлю за вами. Вы гдѣ остановились? Въ «Россіи»?
— Въ «Россіи».
— Тамъ всѣ здоровые останавливаются. Хорошо, говорятъ, кормятъ, а вы вѣдь не принимаете креозота?.. Ступайте, ступайте…
Въ калиткѣ я раскланялся съ полнымъ, почтеннымъ господиномъ.
— Шестнадцатый визитъ сегодня, — еще издали крикнулъ онъ своей паціенткѣ, — и всѣмъ лучше!
— И все благодаря истинно чудотворному дѣйствію изумительнаго креозота?!
И снова тотъ же рѣзкій металлическій смѣхъ словно рѣзнулъ меня по нервамъ.
Я былъ слишкомъ разстроенъ, чтобъ итти домой, а прогулка по Ялтѣ еще больше разстраивала мнѣ нервы У меня изъ головы не выходили слова Надежды Викторовны, я съ какимъ-то недовѣріемъ смотрѣлъ на каждый розовый кустъ, на пышно разросшіеся лавры, словно спрятался за ними кто-то, притаился и подстерегаетъ свою добычу. Каждый шорохъ листьевъ заставлялъ меня вздрагивать… Мнѣ казалось, что среди этого невыносимаго зноя я слышу чье-то холодное дыханіе, чье-то присутствіе, отъ котораго вѣетъ холодомъ… Чье? Изнутри каждой почти дачи слышался тяжелый, удушливый кашель, по набережной, на самомъ солнцепекѣ бродили, какъ тѣни, закутанные въ теплыя пальто люди съ восковыми, обвострившимися лицами…
Я повернулъ поскорѣе въ какой-то переулокъ и не помню самъ, какъ очутился на кладбищѣ.
Оно было именно таково, какимъ описывала его Надежда Викторовна… Но неужели черезъ нѣсколько дней, быть-можетъ, здѣсь будетъ и она… Она, которая только что съ такой жадностью говорила о любви, о счастьи, полная еще жизни, обворожительная, красивая, съ похудѣвшими, но ставшими еще болѣе тонкими, изящными чертами лица, съ лихорадочнымъ румянцемъ, съ какимъ-то затаеннымъ огнемъ, блещущимъ въ глазахъ, со всѣми своими мыслями, думами, стремленіями, несбывшимися мечтами…
Мнѣ почудился тотъ же рѣзкій, ироническій, за душу хватающій смѣхъ, я вздрогнулъ и зачѣмъ-то наклонился къ ближайшему памятнику, наполовину закрытому кустомъ махровыхъ палевыхъ розъ.
«Здѣсь покоится прахъ дѣвицы Анны такой-то. Лѣтъ отъ рожденія ей было 18 и 6 мѣсяцевъ».
Какая глупая надпись! «Отъ рожденія» и «6 мѣсяцевъ».
На слѣдующій день я только что кончалъ въ ресторанѣ обѣдъ, какъ мнѣ подали записку.
«Не знаю, встрѣча ли со старымъ добрымъ знакомымъ, или что другое на меня такъ повліяло, — писала Надежда Викторовна, — но только я сегодня чувствую себя, какъ никогда. Даже докторъ Беберъ нашелъ „значительное улучшеніе“ и приписалъ его всесильному креозоту. Пусть такъ! Въ ознаменованіе такого могучаго дѣйствія г. креозота я рѣшила во что бы то ни стало ѣхать сегодня на водопадъ. Слышите, во что бы то ни стало! Пожалуйста не трудитесь „отклонять“: лошади уже наняты, а если вы откажетесь ѣхать, я поѣду одна. Даже поѣду верхомъ, послѣ чего непремѣнно умру! А потому немедленно пріѣзжайте ко мнѣ.
PS. Поѣздка, конечно, секретъ отъ милѣйшаго г. Бебера, потому что она противна всѣмъ законамъ всесильнаго креозота, управляющаго міромъ!»
Оставалось только ѣхать.
Надежда Викторовна выглядѣла сегодня, дѣйствительно, лучше. Она была положительно восхитительна въ легкомъ свѣтломъ платьѣ, въ большой кружевной шляпкѣ, и если бы только не этотъ предательскій румянецъ, который горѣлъ сегодня еще ярче…
— Огарокъ вспыхнулъ! — воскликнула она, словно угадывая мою мысль. — Вы удивлены? Какой огарокъ? Этимъ не совсѣмъ красивымъ именемъ я зову себя. Вы видѣли, какъ догораетъ свѣчка? То еле-еле теплится, — вотъ-вотъ, кажется, погаснетъ совсѣмъ, то вдругъ вспыхнетъ такимъ яркимъ свѣтомъ, какимъ никогда не вспыхиваетъ цѣлая свѣча. Потомъ опять замретъ… А знаете, кто навелъ меня на эту мысль? Все онъ же, милѣйшій г. Беберъ, великій жрецъ всесильнаго креозота. Онъ завелъ табличку повышеній и пониженій температуры. Вотъ!
Она достала изъ столика и подала мнѣ тщательно съ чисто нѣмецкою аккуратностью разграфленную табличку. Вверху стояли цифры, а посрединѣ она была исчерчена ломаной линіей, которая то поднималась, то падала, указывая повышеніе и пониженіе температуры.
— Правда, это очень напоминаетъ вспышки догорающей свѣчи? Смотрите, вотъ пламя поднялось еще выше, еще ярче, вотъ упало, гаснетъ, гаснетъ совсѣмъ, а вотъ снова вспыхнуло… А какъ табличкѣ конецъ, такъ, навѣрное, и финалъ. Г. Беберъ слишкомъ нѣмецъ для того, чтобы портить лишнюю бумагу. Онъ и табличку награфилъ на столько приблизительно дней, сколько мнѣ осталось жить. Ого! Ужъ немного… Но для конца мнѣ хотѣлось бы вспыхнуть такъ ярко, такъ ярко… Но довольно, однако, намъ болтать. Прошу, садитесь. Мнѣ нельзя терять времени…
Пара бодрыхъ, сытыхъ коней быстро вносила на гору маленькую изящную, плетеную ялтинскую коляску-корзиночку. Парусиновый зонтикъ, протянутый надъ коляской, плохо защищалъ отъ палящихъ лучей солнца.
Ни вѣтерка.
На морѣ стоялъ полный штиль. Оно почти не плескалось у береговъ и, подернутое легкою рябью, казалось все покрытымъ маленькими чешуйками изъ чистаго золота, которыя нестерпимо горѣли и сверкали на солнцѣ. Отъ раскаленной каменистой дороги, отъ ограды, отдѣляющей обрывъ, вѣяло жаромъ, и только въ горахъ стало чуть-чуть прохладнѣе.
Кони, пофыркивая, бѣжали крупною рысью, но кучеру приходилось ихъ подстегивать всякій разъ, какъ мы переѣзжали черезъ прозрачные, какъ хрусталь, холодные, какъ ледъ, горные ручейки, пересѣкавшіе дорогу и съ легкимъ журчаніемъ бѣжавшіе по мелкимъ каменьямъ.
— Какъ хорошо, — говорила Надежда Викторовна, — эти горы, долины, обрывы… И мы ѣдемъ вдвоемъ, словно влюбленные… Влюбленные всегда почему-то ѣздятъ на водопадъ… Почему? Вѣроятно, потому, что водопадъ шумитъ, и за его шумомъ они сами не слышатъ тѣхъ глупостей, которыя говорятъ другъ другу… Жаль только, что мы не верхомъ. Влюбленные всегда верхомъ ѣздятъ… И безъ проводника.
Она смѣялась звонкимъ, веселымъ, серебристымъ смѣхомъ.
— Ну, не права ли я была, — говорила она, когда мы пріѣхали на водопадъ, — посмотрите, на всѣхъ столикахъ, скамейкахъ, на загородкѣ, даже на камняхъ, — вездѣ вензеля, и непремѣнно по два и непремѣнно соединены. Смотрите: «А. П.» и «М. Н.» и надъ ними двѣ вѣточки. Скажите, какъ трогательно! Ха-ха-ха! А вотъ «И. И.» и «О. Р.» и голубокъ! Голубокъ! Смотрите… Ха-ха-ха! Голубокъ!.. Давайте напишемъ «Ѳиту» и «Ѵжицу» и надъ ними разорванное сердце… Пусть кто-нибудь подумаетъ, что Ѳита ужасно любила Ѵжицу, а Ѵжица Ѳитѣ «не соотвѣтствовала». Ха-ха-ха!
И, разглядывая надписи, Надежда Викторовна такъ близко шла къ водопаду, что я нѣсколько разъ долженъ былъ кричать:
— Осторожнѣе! Ради Бога осторожнѣе!
— Идите сюда! — крикнула она мнѣ, дойдя до самаго конца загородки. — Вотъ самое лучшее мѣсто.
Мы стояли въ нѣсколькихъ шагахъ отъ водопада. Учанъ-Су тонкой струей, на лету превращавшійся въ алмазныя брызги, падалъ съ вершины отвѣсной скалы. Внизу, на самомъ днѣ пропасти, бурлилъ, злился и пѣнился среди камней горный потокъ. Мелкая водяная пыль летѣла намъ въ лицо. Шумъ водопада заглушалъ слова.
— Вотъ гдѣ объясняться въ любви робкимъ влюбленнымъ! — громко говорила Надежда Викторовна. — Трудно разобрать даже слова, и только сердце услышитъ ихъ… А какъ должно звучать здѣсь, подъ этотъ шумъ, слово «люблю»… словно флейта въ оркестрѣ, который играетъ чудную симфонію… Люблю… люблю… люблю… — нѣсколько разъ повторила Надежда Викторовна.
Я скорѣе угадывалъ, чѣмъ слышалъ это слово за шумомъ водопада…
— Однако пойдемте! — вдругъ рѣзко оборвала она. — Скоро вечеръ, становится сыро, а вы не должны забывать, что сопровождаете чахоточную.
Она была задумчива, молчала всю дорогу, и только, когда мы подъѣзжали къ Ялтѣ, сказала, указывая на горы:
— Посмотрите, какіе краски и цвѣта… Послѣдніе лучи… Вы видѣли восходъ солнца? Даже восходъ солнца не такъ красивъ, какъ этотъ закатъ… Они нѣжатъ и грѣютъ… Послѣдніе лучи… Вы не знаете какого-нибудь подходящаго стихотворенія? Не знаете? Очень жаль, что не знаете! Вотъ и ваша гостиница «Россія». Идите, идите… Не безпокойтесь, я и одна доѣду…
И не успѣлъ я пожать ей руку, какъ она приказала кучеру:
— Пожалуйста какъ можно, какъ можно поскорѣе домой…
Странное дѣло. когда я остался одинъ, въ своей комнатѣ, словно какое-то ощущеніе пустоты наполнило мнѣ грудь. Мнѣ скучно было безъ Надежды Викторовны, безъ этой больной, лихорадочной, капризной. нервной, взбалмошной женщины… Скучно…
Я разъ триста измѣрилъ шагами свою маленькую комнату… Скучно… Боже, какъ скучно безъ…
Я поймалъ себя на этой недоконченной мысли.
— Надо ѣхать…
— Надо непремѣнно ѣхать! — ужъ вслухъ повторилъ я, какъ вдругъ въ дверь раздался стукъ.
Не дожидаясь позволенія, дверь отворилась, и я только отступилъ:
— Надежда Викторовна!
— Вотъ не ждали-то? — весело болтала она, входя въ комнату. — А я взяла и пришла… Во-первыхъ, думаю, бѣдненькій, скучаетъ. Во-вторыхъ, извиниться пришла, что такъ быстро васъ бросила и даже не поблагодарила за вашу любезность. А въ-третьихъ… Въ-третьихъ, мнѣ просто скучно стало… Хорошо начатый день надо хорошо и кончить… Я проголодалась и хочу ужинать у васъ, въ «Россіи»… Ужинать непремѣнно съ шампанскимъ! Я хочу кутить. Мы пойдемъ въ ресторанъ… А пока я присяду и отдохну у васъ. Можно?
— Я такъ радъ, Надежда Викторовна.
— Ну, вотъ и отлично. А какая здѣсь миленькая обстановка! — говорила она, оглядывая комнату. — Очень, очень мило. Козетка, плюшевые табуреты… Совсѣмъ на номеръ не похоже. Скорѣе будуаръ… Совсѣмъ для женщины, а не для такого неинтереснаго мужчины, который и стиховъ-то даже никакихъ не знаетъ… Ха-ха-ха!.. А можетъ-быть, это и такъ? Можетъ-быть, вы нарочно такой номеръ взяли, потому что васъ посѣщаетъ какая-нибудь дама… А?.. Скажите откровенно… Только откровенно… Я вѣдь очень, очень, очень ревнива… Зачѣмъ такая обстановка? У васъ бываетъ какая-нибудь дама сердца?
— Помилуйте, Надежда Викторовна, какая же тутъ въ Ялтѣ можетъ быть дама сердца, когда здѣсь, кромѣ…
Ея лицо покрылось смертельною блѣдностью. Она тихо поднялась съ мѣста.
— Кромѣ?… Ну, что жъ вы? Договаривайте!.. «Кромѣ чахоточныхъ, никого нѣтъ»… Дальше, дальше говорите… «Развѣ ихъ можно любить? Развѣ ими можно. увлекаться? Развѣ это женщины… ходячіе… разлагающіеся… трупы»…
Она расхохоталась все тѣмъ же за душу хватающимъ, рѣжущимъ нервы хохотомъ, закашлялась, упала было на диванъ, но вскочила и выбѣжала изъ комнаты.
Я бросился ее провожать.
— Не смѣйте меня провожать! — какъ-то прошипѣла она, останавливаясь въ коридорѣ и глядя на меня злыми, блестящими глазами. — Не смѣйте! Я закричу если вы будете меня провожать…
Я готовъ былъ задушить себя собственными руками, когда остался одинъ. Что я сдѣлалъ? Боже мой, да въ ту минуту, когда я говорилъ съ ней, я и думать-то забылъ, что она больная, — такой цвѣтущей, здоровой, веселой была она… И вотъ теперь… я чувствовалъ себя, словно ударилъ женщину… Женщину, да еще больную… Что дѣлать? Написать письмо?
Но письмо принесли мнѣ.
«Прошу васъ простить мнѣ мою взбалмошную вспышку, какъ больной, — писала Надежда Викторовна, — вы, можетъ-быть, вовсе даже не то хотѣли сказать, я васъ не дослушала. Умоляю васъ, простите мнѣ эту дикую, нелѣпую выходку, Я жду васъ немедленно, сейчасъ. Меня мучитъ мысль, что вы на меня сердитесь. Смотрите, если не пріѣдете, я сдѣлаю Богъ знаетъ что, уйду на берегъ моря, просижу тамъ всю ночь, буду сидѣть нарочно безъ туфель. Пусть завтра докторъ Беберъ изумляется тому, что не помогаетъ креозотъ! Пожалѣйте вы хоть этого старичка! Не заставляйте его ломать голову и терять теплую вѣру въ креозотъ.
P. S. Приходите, ради Самого Бога».
Она встрѣтила меня на террасѣ и провела въ комнаты. Вечерѣло. Сумерки сгущались. Несмотря на открытыя окна, въ комнатѣ было тяжело дышать отъ аромата розъ, сирени, фіалокъ и ландышей, которые были разставлены и разбросаны всюду.
— Ихъ мнѣ принесъ садовникъ, пока мы ѣздили на водопадъ. Цѣлыхъ двѣ большихъ корзины… Бѣдныя, умирающія розы. Къ вечеру онѣ всегда пахнутъ сильнѣе… Я вспрыснула ихъ водой и… на-те вамъ эту розу… Правда, что, умирая, онѣ пахнутъ сильнѣе даже, чѣмъ только что еще распускающійся цвѣтокъ?..
У меня кружилась голова и отъ душнаго вечерняго воздуха, который лился въ открытыя окна, и отъ одуряющаго аромата умиравшихъ цвѣтовъ, и отъ близости этой красивой женщины, съ лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ и загадочнымъ огнемъ въ глазахъ…
— Вы прощаете меня? — спросила она. — Прощаете?.. Да?..
— Надежда Викторовна…
Я, какъ тогда, прильнулъ къ ея рукѣ долгимъ, горячимъ поцѣлуемъ. У меня не было силъ оторваться отъ этой блѣдной, дрожащей, красивой руки…
Я чувствовалъ, какъ Надежда Викторовна опустила мнѣ другую руку на голову, какъ ея пальцы запутались у меня въ волосахъ.
— Какіе у тебя славные волосы, — тихо сказала она…
Мы сидѣли на террасѣ и пили кофе, когда докторъ Беберъ явился со своей обычною фразой:
— Семнадцатый визитъ, и всѣмъ лучше.
Я взялся было за шляпу.
— Останься… Останьтесь, — тотчасъ поправилась Надежда Викторовна, — посидите на террасѣ, а мы съ докторомъ пойдемъ въ комнаты. Сегодня вѣдь милый докторъ не будетъ мучить меня долго?
— О, нѣтъ! Сегодня Надежда Викторовна имѣетъ такой хорошій и молодецкій видъ! — отвѣчалъ милѣйшій въ мірѣ докторъ Беберъ. — Никакое мученіе!
Черезъ четверть часа докторъ выходилъ сіяющій и ликующій:
— О, я всегда говорилъ, что день открытія креозота, какъ средства противъ страданія легкихъ, — медицинская эра! Надежда Викторовна, какъ дама, конечно, всегда смѣется надъ креозотомъ. Но посмотрите хоть вы, какою она себя сегодня чувствуетъ!..
— О, креозотъ есть вещь! — говорилъ докторъ, сходя со ступенекъ терассы.
— А я вчера, какъ ты ушелъ, выкинула всѣ креозоты за окошко! — расхохоталась Надя, едва докторъ вышелъ за калитку.
— Зачѣмъ…
— Ни слова!.
Надѣ, дѣйствительно, съ каждымъ днемъ становилось какъ будто легче.
Погода стояла все такая же жаркая, и мы каждый день, едва немножко спадетъ зной, ѣздили куда-нибудь вдвоемъ, въ Гурзуфъ, на водопадъ, въ Алупку.
Ее не утомляли даже самыя дальнія прогулки, и мы ужъ изрѣдка начинали поговаривать о Москвѣ…
Вѣчныхъ разговоровъ о смерти какъ не бывало. Я все-таки уговорилъ ее продолжать лѣченіе, и докторъ Беберъ былъ какъ нельзя болѣе въ восторгѣ отъ результатовъ.
Дни летѣли за днями, и Крымъ, этотъ «уголокъ, созданный для двоихъ», казался намъ раемъ.
Надя положительно здоровѣла и здоровѣла.
Я чувствовалъ себя какимъ-то мальчишкой и бѣгалъ даже по всей Ялтѣ покупать перочинный ножикъ, которымъ Надя хотѣла увѣковѣчить на оградѣ у водопада наши имена.
— И непремѣнно съ голубкомъ наверху… Ха-ха-ха!.. Съ голубкомъ непремѣнно!
Только оставаясь одинъ, у себя, въ маленькомъ номерѣ, я начиналъ себя чувствовать ужасно.
Во мнѣ просыпались какіе-то укоры совѣсти. Я чувствовалъ себя какимъ-то преступникомъ.
Вѣдь больная… больная она… Гублю я ее, быть-можетъ…
Сколько разъ ходилъ я къ доктору Беберу спеціально, чтобъ разсказать ему все, но каждый разъ при видѣ этого невозмутимо добродушнаго нѣмца у меня языкъ какъ-то не поворачивался открыть всю правду, и я ограничивался только тѣмъ, что спрашивалъ:
— Докторъ, скажите, не замѣчаете ли вы хоть какого-нибудь, ну, хоть какого-нибудь, ухудшенія?..
— О, будьте спокойны, я наблюдаю совсѣмъ внимательно.
— Поправится она, докторъ?
— Незомнѣнно! Незомнѣнно! — неизмѣнно говорилъ онъ, вѣроятно, для приданія своему отвѣту большаго вѣса, даже съ нѣмецкимъ акцентомъ.
Погода круто измѣнилась.
Съ моря, не переставая, дулъ рѣзкій вѣтеръ и рвалъ флаги надъ купальными будками.
Кипарисы тихо шумѣли, и съ розъ облетали лепестки.
Загородныя прогулки пришлось оставить, и мы цѣлые дни проводили въ комнатахъ у Нади на дачѣ.
Къ вечеру ей дѣлалось хуже, и температура рѣзко повышалась.
— Ужасная погода! — качалъ головой докторъ Беберъ. — Ужасная для больныхъ погода.
Однажды Надя чувствовала себя особенно плохо съ вечера, и я остался у нея на дачѣ.
Часовъ въ семь утра меня разбудилъ крикъ изъ ея комнаты. Она звала меня къ себѣ.
— Слышишь, — сказала она, вся блѣдная, привставъ на постели и къ чему-то напряженно прислушиваясь.
Прислушался и я.
Въ воздухѣ тихо несся медленный, однотонный погребальный благовѣстъ.
— «Она» ходитъ… «Она»… — прошептала Надя. — Подойди ко мнѣ, мнѣ страшно…
И ужасъ сквозилъ въ ея широко раскрытыхъ глазахъ.
У меня тоже мурашки побѣжали по всему тѣлу отъ этихъ тихихъ, заунывныхъ, похоронныхъ звуковъ.
Въ воздухѣ словно слышалось вѣяніе «ея».
Надѣ стало хуже.
— О, эта погода! Ужасная погода для больныхъ, — покачивая головой, говорилъ докторъ.
И дѣйствительно, когда вѣтеръ стихъ, Надѣ стало лучше.
Она могла снова выходить изъ комнатъ и снова улыбалась мнѣ безъ грустныхъ думъ и тягостныхъ предчувствій.
— Я хочу на берегъ моря! — какъ-то вечеромъ сказала мнѣ Надя.
— Но можно ли?..
— Я хочу! — капризно повторила она. — И если вы не пойдете со мной, я возьму и пойду ночью одна… и утону…
Мы пошли.
— Сведи меня внизъ, туда, туда къ самому морю, я хочу его видѣть поближе, — требовала Надя, — я такъ хочу.
Я осторожно свелъ ее внизъ. Мы стояли въ двухъ шагахъ отъ мокрыхъ камней, на которые забѣгаютъ волны прибоя.
Вѣтеръ стихъ, но поднятое имъ волненіе еще продолжалось. Волны сердито ходили по морю, пѣнились ихъ сѣдые хребты и съ разбѣга бросались онѣ на берегъ и разбивались, превращаясь въ цѣлую копну бѣлой пѣны и обдавая насъ брызгами.
— Отойди отъ меня… оставь меня тутъ… на минутку… одну, — говорила Надя.
— Но, милая…
— Если таковъ мой капризъ… Неужели вы не можете исполнить самаго маленькаго каприза?.. Честное слово, я сдѣлаю какую-нибудь глупость, если ты будешь обращаться со мной, какъ съ ребенкомъ…
Я отошелъ на нѣсколько шаговъ и внимательно наблюдалъ за Надей.
Мнѣ показалось, что она крестится. Я бросился къ ней и схватилъ ее за руки. Подъ руку мнѣ подвернулось что-то холодное и скользкое. Я вырвалъ это у нея изъ рукъ… Это былъ револьверъ.
— Надя… Надя… Милая… Что съ тобой? Что ты хотѣла сдѣлать?..
Она глядѣла на меня какимъ-то потухающимъ взглядомъ.
— Прости… Мнѣ дурно… Я чувствую, что умираю… Мнѣ страшно умирать… мучиться… лучше такъ… сразу…
Ея взглядъ становился безумнымъ.
На берегъ летѣла волна съ сѣдымъ бѣлымъ хребтомъ.
— Ай! — вскрикнула Надя. — Ты видишь, какъ «она» протянула ко мнѣ бѣлыя руки… Слушай, какой звонъ въ волнахъ… Колоколъ… Колоколъ… Смотри, вонъ что-то бѣлое притаилось за кустомъ… Бѣлое… Бѣлое… Она… Она…
Съ Надей начинался бредъ. Я схватилъ ее на руки и чуть не бѣгомъ понесъ домой.
Когда пришелъ докторъ, Надя лежала безъ памяти, изъ ея груди вырывалось хрипящее дыханіе.
— Не надо ходить на воздухъ, когда принимаютъ креозотъ! — говорилъ г. Беберъ.
Я рыдалъ, какъ сумасшедшій.
Весь день бредъ перемежался съ забытьемъ. Ей чудились бѣлыя розы и темные кипарисы…
Только къ вечеру она пришла въ себя и позвала меня.
Она лежала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ.
— Мнѣ лучше, — сказала она. — Докторъ совершенно правъ: креозотъ отлично помогаетъ, надо будетъ только хорошенько полѣчиться и потомъ… потомъ мы поѣдемъ въ Москву… это была не любовь, а агонія… А тамъ… тамъ будетъ любовь… Помоги мнѣ подняться, я давно не глядѣла въ окно…
Я приподнялъ ее на кровати. Она взглянула въ окно и спросила, силясь улыбнуться:
— Это вечеръ? Да?.. Ты помнишь, я все говорила про послѣдніе лучи…
Что разсказывать дальше?
Мнѣ оставалось только вспомнить ея слова: «возьмутъ рано утромъ, когда всѣ спятъ», «бѣгомъ понесутъ», «звонить будутъ тихо, тихо»…
И у «дѣвицы Анны, умершей 18 лѣтъ и 6 мѣсяцевъ отъ рожденія», прибавилась еще одна сосѣдка.
Когда я шелъ «оттуда» мимо ея дачи, двери были открыты всѣ настежь, и изъ нихъ несся запахъ карболки.
Дачу тщательно дезинфицировали для новаго «жильца».