Послѣдніе дни Фердинанда Лассаля.
правитьВъ недавно появившейся книжкѣ Lassalles Leiden[1] имѣется нѣсколько писемъ, написанныхъ Лассалемъ въ послѣдніе дни его жизни. Все, что намъ было до сихъ поръ извѣстно объ этой замѣчательной личности, носило, такъ или иначе, общественный характеръ. При одномъ имени Лассаля въ памяти живо воскресаетъ не имѣющая себѣ равной дѣятельность его въ шестидесятыхъ годахъ, оставившая глубокіе слѣды до нашихъ рей, неутомимое преслѣдованіе великой идеи, которую поставилъ цѣлью своей жизни блестящій, талантливый мыслитель, съумѣвшій создать крупныя работы въ самыхъ разнообразныхъ областяхъ человѣческаго знанія, крупная, цѣльная натура, умѣвшая все побѣждать и завоевывать своими личными усиліями, что удается одному изъ милліоновъ. Онъ успѣлъ всего лишь въ нѣсколько лѣтъ сдѣлаться вождемъ нѣмецкихъ рабочихъ, создать изъ ничего вліятельную рабочую партію, распространить свои идеи среди рабочихъ всѣхъ уголковъ Германіи.
Трудно указать кого-нибудь, кто въ такое короткое время совершилъ бы такъ много, такъ сильно повліялъ на общественное мнѣніе, на цѣли и стремленія рабочихъ, на оживленіе по логической жизни Германіи. Его рѣчи изобличаютъ одного изъ величайшихъ ораторовъ, какихъ зналъ міръ; по основательности, по знакомству съ дѣломъ, по глубинѣ мысли, по оригинальности воззрѣній, по широтѣ замысла и по блестящимъ достоинствамъ изложенія онѣ рѣзко отличаются отъ рѣчей политическаго характера вообще. Правда, Лассаль не всегда съ одинаковою основательностью приступалъ къ отдѣльнымъ вопросамъ, рѣдко сохранялъ научное безпристрастіе, но рѣчи его преслѣдовали не научныя, а политическія цѣли. Основательный знатокъ философіи, онъ посвятилъ нѣсколько лѣтъ юриспруденціи и затѣмъ уже съ обширною эрудиціей, какая рѣдко встрѣчается даже въ Германіи, приступилъ къ политической дѣятельности. Какъ экономистъ, онъ не былъ оригиналенъ; въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ политико-экономическаго содержанія онъ слѣдовалъ Марксу и Родбертусу. Въ и трудѣ, самомъ обширномъ произведеніи экономическаго содержанія, онъ построилъ свои основныя положенія на работѣ Маркса Zur Kritik der politischen Oekonomie и заимствовалъ у него даже терминологію; въ практическомъ его предложеніи открыть рабочія ассоціаціи съ субсидіей отъ правительства не трудно усмотрѣть луиблановскія мастерскія, а въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ работахъ онъ самъ не скрываетъ того вліянія, какое на него имѣли сочиненія Родбертуса. Особенно интересна въ этомъ отношеніи его переписка съ Родбертусомъ, изданная нѣсколько лѣтъ тому назадъ Адольфомъ Вагнеромъ. Въ ней бросается въ глаза несамостоятельность Лассаля во многихъ вопросахъ политической экономіи, глубокое уваженіе его къ Родбертусу, какъ къ учителю, и настроеніе его въ тѣ минуты, когда ему нужна была опора ученаго міра. Если въ рѣчахъ своихъ онъ не указывалъ иногда источниковъ, то это дѣлалось не потому, чтобы онъ желалъ выдавать чужія ученія за свои собственныя, а потому, что для публики, предъ которою произносились рѣчи, важно было то, что ей говорилось, а не то, кто первый высказалъ ту или другую идею. Во всякомъ случаѣ, въ этихъ рѣчахъ и въ экономическихъ статьяхъ Лассалю принадлежитъ много такого, чего онъ не могъ ни отъ кого заимствовать. Если Лассаль не можетъ быть признанъ первокласснымъ, самостоятельнымъ экономистомъ, это не измѣняетъ ни того уваженія, которымъ онъ, по справедливости, пользовался, ни удивленія предъ его выдающимся талантомъ, предъ обширностью эрудиціи, глубиною мысли, предъ силою его рѣчи, предъ его желѣзною энергіей. Даже письма его къ горячо любимой дѣвушкѣ, Софіи, и особенно Исповѣдь всецѣло проникнуты тѣми общественными идеалами, за которые онъ боролся всю жизнь. Письма эти были напечатаны въ Вѣстникѣ Европы и не только не ослабили впечатлѣнія, производимаго личностью Лассаля, но еще больше приковали къ нему всеобщее вниманіе.
Не такой характеръ носятъ недавно обнародованныя письма, написанныя въ послѣдніе дни его жизни къ адвокату Гольтгофу по поводу несчастной любви его къ Еленѣ фонъ-Деннигесъ, впослѣдствіи Раковица, пріобрѣвшей извѣстность, благодаря случайному увлеченію Лассаля. Письма этой особы и письма Лассаля къ ней были уже обнародованы; они доказывали, какая пропасть лежала между этою женщиной и Лассалемъ и, несмотря на это, какъ сильно полюбилъ онъ ее. Они были изданы съ цѣлью оправдать образъ дѣйствій этой особы, но произвели противуположное впечатлѣніе, вызвали чувство досады на печальный случай, лишившій Лассаля жизни. Съ этою же цѣлью издана недавно книжка подъ трогательнымъ заглавіемъ: Страданія Лассаля; въ ней три четверти наполнены разсужденіями о любви Елены фонъ-Деннигесъ къ Лассалю и вся вина Трагическаго исхода приписывается друзьямъ Лассаля, особенно графинѣ Гацфельдъ. Единственное, что имѣетъ интересъ въ книгѣ, это нѣсколько подлинныхъ писемъ Лассаля, нѣкоторыя подробности дуэли и характеристика Лассаля въ письмѣ извѣстнаго берлинскаго академика Бека, автора Staatshaushaltung der Athener, близкаго друга Лассаля.
Письма Лассаля къ Гольтгофу носятъ чисто-личный характеръ; въ нихъ нѣтъ ничего имѣющаго общественное значеніе. Но въ нихъ проявляется та сторона его личности, которая до сихъ поръ была всего менѣе извѣстна, — его интимная жизнь; въ любви Лассаль былъ такъ же силенъ, какъ и во всемъ, что ему приходилось переживать; въ этихъ письмахъ Лассаль является во всемъ блескѣ, но вся сила направлена на любовь къ дѣвушкѣ, которую онъ потерялъ по собственной винѣ. По крайней мѣрѣ, онъ думалъ, что самъ разстроилъ свое счастье, уступивши просьбамъ Елены фонъ-Деннигесъ попытаться убѣдить ея родителей согласиться на ихъ бракъ. Все въ жизни удавалось Лассалю, онъ всегда выходилъ побѣдителемъ, онъ не зналъ дѣла, котораго не могъ бы выполнить, не зналъ препятствій, которыхъ не могъ бы устранить, и вотъ въ первый разъ въ жизни онъ оказался въ безпомощномъ положеніи, не въ состояніи былъ ничего сдѣлать. Кромѣ сильной любви, которая росла вмѣстѣ съ препятствіями, въ немъ говорило самолюбіе, желаніе во что бы то ни стало выйти и на этотъ разъ побѣдителемъ, завоевать себѣ дѣвушку, которую у него хотѣли отнять. Онъ пустилъ въ ходъ все, что только могло ему содѣйствовать въ этомъ стремленіи, но всѣ усилія его сломились объ одно неожиданное для него препятствіе: ему измѣнила та особа, изъ-за которой онъ поставилъ на ноги всю администрацію, судъ, все общество. Это на него подѣйствовало такимъ удручающимъ образомъ, что онъ только смертью своею или смертью своего соперника считалъ возможнымъ смыть то пятно, искупить тотъ позоръ, который палъ на него. Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ, опозореннымъ, видѣлъ, какъ лучшія чувства, вся его безпредѣльная любовь были осмѣяны, а самъ онъ поставленъ въ отвратительное положеніе, когда выступившіе въ его защиту люди сообщили ему, что Елена фонъ-Деннигесъ открыто отказывается отъ него. Если подобныя условія вызываютъ въ обыкновенныхъ людяхъ съ человѣческимъ достоинствомъ желаніе во что бы то ни стало отмстить за поруганіе чувства, то можно себѣ представить, какъ могла подѣйствовать подобная развязка на такую самолюбивую, гордую, самоувѣренную натуру, какою былъ Лассаль. Можно, конечно, сожалѣть о томъ, что такой человѣкъ погибъ изъ-за недостойной, пустой женщины, но изъ того положенія, въ какое онъ былъ поставленъ, нельзя было найти иного выхода.
Письма въ Гольтгофу довольно подробно раскрываютъ всю исторію его любви; мы приводимъ ихъ безъ сокращенія. Въ нѣкоторыхъ письмахъ встрѣчаются подробности изъ писемъ его къ другимъ лицамъ и отрыва изъ писемъ къ Еленѣ фонъ-Деннигесъ. Письма были написаны между 4 и 19 августа 1864 года.
Женева, 4 августа. Пансіонъ Бове.
Зачѣмъ я не послушалъ васъ и не увезъ Елену раньше, чѣмъ вѣсть о моемъ прибытіи дошла до ея родителей! Какъ легко было бы мнѣ сдѣлать это въ Бернѣ! Но, вѣдь, Елена просила испробовать всѣ законныя средства, прежде чѣмъ прибѣгнуть къ крайностямъ. Это отвѣчало моей собственной слабости къ законности и я уступилъ. И вотъ награда! Прибывши сюда вчера вечеромъ, я нашелъ всѣхъ въ сильнѣйшей тревогѣ. Елена, явившаяся лишь нѣсколькими часами раньше меня, успѣла уже все разсказать и возбудила своимъ разсказомъ безграничный гнѣвъ отца. Онъ заставилъ и мать, которая на все было уже согласилась, взять свое слово обратно. О недостойномъ ихъ поведеніи относительно меня я и не стану говорить (отца, впрочемъ, я еще не видалъ; онъ только прислалъ ко мнѣ двухъ родственниковъ съ очень курьезными угрозами; съ матерью же успѣлъ поговорить нѣсколько минутъ внѣ дома). Но ихъ обращеніе съ Еленой просто возмутительно! Ее заперли въ комнату, не допускаютъ къ ней ни одной живой души, она буквально арестована и страдаетъ безконечно. Но ея рѣшеніе настолько же сильно, какъ мое. Я рѣшился, будь что будетъ, ни передъ чѣмъ не отступать. Можетъ произойти, и, вѣроятно, произойдетъ, величайшее несчастье, потому что ничто меня не остановитъ.
Единственный человѣкъ, имѣющій возможность предотвратить трагическій исходъ и повернуть дѣлу къ лучшему, — вы. Захотите ли вы пріѣхать для меня, для Елены? Телеграфируйте, если согласны исполнить нашу просьбу.
Ф. Л.".
Въ этотъ же день Лассаль написалъ еще письмо къ одному другу въ Цюрихъ и проситъ его «о чисто-личной услугѣ, но на жизнь и смерть», а графинѣ Гацфельдъ онъ писалъ слѣдующее:
«Иначе я не могу, хотя я двадцать четыре часа борюсь съ собою, я долженъ выплакаться на груди моего лучшаго и единственнаго друга. Я такъ несчастливъ, что плачу въ первый разъ за пятнадцать лѣтъ. Что меня при этомъ еще больше терзаетъ, это — моя преступная глупость. Я чувствую себя такимъ несчастнымъ, что считаю себя вправѣ просить васъ сейчасъ же пріѣхать сюда для моего успокоенія. Только вы знаете, что это значитъ, когда я, желѣзный, извиваюсь въ слезахъ, какъ червь. До чего я дошелъ! Я, всеобщій совѣтникъ и помощникъ, не могу себѣ дать совѣта, безпомощенъ и нуждаюсь въ другихъ! Моя глупость убиваетъ меня. Если я не исправлю своего преступленія, чего бы это мнѣ ни стоило, я постригусь въ монахи. Если я не добьюсь своего, — а въ этомъ я сильно сомнѣваюсь, — я сломленъ навсегда и со всѣмъ покончилъ. Можетъ быть, еще болѣе, чѣмъ потеря дѣвушки, гложетъ меня моя собственная глупость. Если я не исправлю этого побѣдой, я буду презирать себя всегда самымъ ужаснымъ образомъ».
Слѣдующее письмо къ Гольтгофу написано черезъ день, въ пятницу, 5февр. 1864 г.
«Любезный и дорогой другъ! Съ трудомъ дается мнѣ частица самообладанія, необходимая, чтобы сообщить вамъ о событіяхъ подробнѣе, чѣмъ это было сдѣлано въ моемъ вчерашнемъ письмѣ. Описать вамъ мое настроеніе немыслимо. Въ теченіе почти двухъ дней я пользовался всякимъ свободнымъ моментомъ, чтобы, — я не стыжусь признаться, но это ужасно, — чтобы плакать. Что доводитъ мои страданія до умопомѣшательства, это — тѣ ужасные упреки, которыми я терзаю себя съ сатанинскою жестокостью. Виноватъ во всемъ я самъ! Вѣдь, восемь дней птичка была въ моихъ рукахъ! Я могъ бы увезти ее въ Италію и теперь она была бы уже моею законною женой. Но она такъ трогательно и нѣжно просила меня (я покажу вамъ ея письмо, писанное послѣ Риги-Кальтбада), чтобы мы употребили раньше всѣ приличныя средства и, только убѣдившись въ ихъ несостоятельности, прибѣгли бы къ другимъ. Она поставила даже мнѣ это условіемъ. По пріѣздѣ въ Бернъ я всячески возражалъ противъ этого, напоминалъ о вашемъ совѣтѣ. Но она была такъ хорошо настроена, такъ легко смотрѣла на дѣло, такъ была увѣрена, что мы, хотя не безъ ссоры, все-таки, добьемся согласія буржуазно-приличнымъ путемъ, что я не имѣлъ духу превозмочь себя и насильно заставить ее сдѣлать по-моему. Tu Dieu! Еслибъ я рѣшительно настоялъ, — о, всѣ змѣи Лаокоона рвутъ мои внутренности! — она послѣдовала бы за мною въ Италію, это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. Но она была такъ твердо увѣрена въ счастливомъ исходѣ мирной попытки, что я хотѣлъ, по меньшей мѣрѣ, избавить ее отъ упрека сказать самой себѣ, въ случаѣ, еслибъ она сдѣлалась моею женой путемъ похищенія: это могло бы уладиться и иначе. Отчасти по этой причинѣ я не совсѣмъ зналъ, что отвѣчать, когда она мнѣ говорила: „Этимъ путемъ мы, вѣдь, только начинаемъ, но на этомъ не остановимся. Не удастся мирныя попытка, тогда мы употребимъ другія средства“.
Наконецъ, если хотите ужь знать всю правду, я до самой разлуки совсѣмъ не понималъ, какъ я люблю Елену. Только съ позавчерашней ночи я это знаю. До тѣхъ поръ я гораздо болыйе радовался легко доставшемуся счастью, съ удовольствіемъ и полнымъ удовлетвореніемъ думалъ о женитьбѣ, но не имѣлъ еще ни малѣйшаго понятія, какъ глубоко захватила меня эта любовь. Только разлука принесла мнѣ откровеніе. Никогда левъ въ бѣшенствѣ не бичевалъ себя такъ своимъ хвостомъ, какъ я бичую себя упреками.
О, зачѣмъ я не проникся вашими словами! Елена не хотѣла придавать никакого значенія исторіи, которую я ей разсказывалъ, смотрѣла на это слегка и заканчивая всегда такъ: „après tout, — то (на что я самъ тогда же непоколебимо рѣшился) всегда, вѣдь, останется при насъ!“
Довольно! Теперь положеніе таково: съ отцомъ я не могъ даже поговорить. Елена содержится подъ строжайшихъ арестомъ. Вчера я даже намѣревался обратиться къ предсѣдателю суда, но былъ внезапно сраженъ извѣстіемъ, будто она вчера же очень рано внезапно и тайно увезена отсюда (какъ говорятъ, въ Кульмъ, къ зятю, — какъ его имя?). Третьяго дня, во время нашего минутнаго свиданія при моемъ посѣщеніи, Елена сама говорила мнѣ о такомъ планѣ своего отца.
Вчера вечеромъ отецъ прислалъ ко мнѣ двухъ родственниковъ, которые и заявили, что Елена уѣхала. Но, вѣдь, это могъ быть еще обманъ! Различныя собранныя мною извѣстія отчасти подтверждаютъ, отчасти рѣшительно опровергаютъ это. Хотя я окружилъ домъ шпіонами, но, несмотря на это, я ничего въ точности не узналъ и не знаю, что мнѣ думать. Ни одно мое письмо не можетъ къ ней проникнуть, ни одно ея письмо ко мнѣ, со времени послѣдняго, полученнаго въ первый моментъ моего пріѣзда. Отецъ, повидимому, управляетъ людьми съ желѣзною силой. Онъ дѣйствуетъ со мной безпощадно, въ то время какъ я, глупецъ, позволялъ себѣ разыгрывать съ нимъ великодушную и мѣщански-приличную комедію. Отсюда его рѣшительная побѣда и мое заслуженное несчастіе.
Вотъ каково мое положеніе. Пройдетъ, быть можетъ, много рей, прежде чѣмъ я буду навѣрное знать, здѣсь ли она, или нѣтъ. Куда она, въ такомъ случаѣ, увезена? Это я могу узнать только чрезъ васъ.
Такъ обстоитъ пока дѣло. Чего я еще болѣе опасаюсь, это того, что съ теченіемъ времени удастся сломить ея волю. Она слаба, энергична на моментъ, но неустойчива. Хотя ея послѣднее письмо ко мнѣ, — послѣ крупной стычки съ отцомъ, — дышетъ твердостью и написано въ высшей степени трогательно (въ Берлинѣ вы его прочтете), но я не увѣренъ, что все это не улетучится, если она долго ничего обо мнѣ не услышитъ.
Что тогда?!
Я не знаю! Одно только мнѣ ясно: я долженъ обладать Еленой! Рабочія собранія, политика, наука, тюрьма, — все, все совершенно поблѣднѣло въ моихъ глазахъ передъ мыслью снова завоевать Елену.
Имѣете ли вы средства? Можете ли исправить то, что испортилъ глупецъ? Если вы сдѣлаете что-нибудь для меня, Гольтгофъ, я на колѣняхъ буду благодарить васъ. Не забывайте, что теперь, по всей справедливости, вы вполнѣ и нераздѣльно стоите на моей сторонѣ.
Я сражаюсь за женщину, которая меня безумно любите и которую я люблю еще безумнѣе, чѣмъ она любитъ меня. Я долженъ владѣть ею, безразлично, какія жертвы и какое время ни потребовались бы для этого. Я куплю ее даже цѣною преступленія. Все для меня блѣднѣетъ передъ нею. Я безконечно несчастливъ, дорогой Гольтгофъ!
Когда такое сильное сердце, какъ мое, теряетъ самообладаніе, оно трижды болѣе несчастно. Я плачу все время, пока пишу это. Подъ давленіемъ ужасныхъ упрековъ за глупѣйшую лояльность я потерялъ всю вѣру въ себя, всю свою гордость, я сломанъ, какъ гнилая щепка.
Я умоляю васъ, пишите мнѣ сейчасъ же: 1) что вы хотите для меня сдѣлать, чтобы, все-таки, добиться согласія отца; 2) что можете сдѣлать другимъ путемъ, чтобы помочь мнѣ; 3) гдѣ она.
Если бы еще хоть одинъ разъ она попала въ мои руки всего лишь на ра часа! Въ одинъ мигъ очутился бы я съ нею въ Бапрерѣ. Здѣсь немедленно и безъ всякихъ формальныхъ бумагъ обвѣнчалъ бы меня духовникъ Гарибальди, и все было бы кончено.
Глупецъ, глупецъ!
Пишите же мнѣ… но куда? Я совсѣмъ не знаю, куда меня заставить уѣхать ближайшее извѣстіе. Все равно, — пишите въ Базель, poste restante. Быть можетъ, около 15 августа я поѣду въ Карльсруэ, — конечно, по дѣлу Елены, потому что теперь не думаю больше ни о чемъ, — я захвачу тогда въ Базелѣ ваше письмо или же мнѣ его перешлютъ.
Прощайте, Гольтгофъ. Я очень, очень несчастенъ. Этого отъ меня еще никто никогда не слыхалъ.
Вашъ
Если вы узнаете о ея мѣстопребываніи и будете писать ей, приложите это письмо, чтобы она знала, какъ мнѣ тяжело».
Вскорѣ послѣ этого письма, въ тотъ же день или на другой день, Лассаль написалъ еще одно письмо Гольтгофу:
Одна моя отрада — писать вамъ. Вы единственный, отъ кого я жду еще помощи.
Какой разгромъ произошелъ во мнѣ, вы не можете даже представить себѣ. Я засмѣялся бы въ лицо тому, кто еще три дня тому назадъ сказалъ бы мнѣ, что я люблю Елену такъ, какъ я ее теперь люблю и какъ я это теперь чувствую. Она моя ериственная, единственная мечта! Плакать по ней — мое единственное наслажденіе и облегченіе.
Хотя я здѣсь чужой, я съумѣлъ окружить ея домъ пятью стражами ремъ и ночью. Сегодняшнія извѣстія единогласно утверждаютъ, что она еще здѣсь, еще не уѣхала, есть еще, значитъ, искра надежды!
Но только искра!
Въ то время, какъ г. Д., — какъ смѣшно! — пугалъ меня высылкой, я сегодня, напротивъ, съумѣлъ пустить въ ходъ полицію, чтобы вѣрнѣе узнать, здѣсь ли Елена, или нѣтъ. Одинъ высокопоставленный сановникъ, — здѣсь управленіе радикальное, — обѣщалъ завтра доставить мнѣ свѣдѣнія.
Кто знаетъ, будутъ ли они вѣрны? Если да, я обращусь къ адвокату, а черезъ него къ предсѣдателю суда, чтобы положить, наконецъ, предѣлъ аресту.
Дуракъ былъ бы тотъ, кто захотѣлъ бы описать или только представить себѣ ной страданія. Я самъ себя не узнаю. Никогда страсть до такой степени не покоряла моего разума. Иногда у меня является желаніе убить г. Ф.-Д. или внезапномъ оружіемъ въ рукахъ, напасть на его домъ. Разсудокъ моя язвительно смѣется, конечно, надъ разбушевавшеюся фантазіей. Но, вѣдь, такое существованіе ужасно!
Если Елена еще здѣсь, — все хорошо. Я тогда уѣду. Ея заточеніе окончится. А я, между тѣмъ, поручу другимъ увезти ее.
Но здѣсь ли она?
Неужели вы не можете помочь мнѣ, другъ, дорогой другъ, не можете прилетѣть сюда?
Скажите г. Ф.-Д., что очень опасно доводить меня до крайности. Если я что-нибудь, то ужь, навѣрное, ennemi terrible!
Смѣясь, я жизнь свою положу, чтобы возвратить женщину, утраченную благодаря баснословному легкомыслію.
Если вы укажете мнѣ хоть одинъ вѣрный путь спасенія, вся жизнь моя будетъ слабѣйшею данью благодарности вамъ. Вы можете тогда распоряжаться мною вполнѣ по своему произволу.
Ф. Л.
Письменно вы не уладите ничего съ отцомъ; устно — можетъ быть. Возможно ли вамъ пріѣхать? Меня тогда, во всякомъ случаѣ, нужно извѣстить телеграммой и, притомъ, двойной: во-первыхъ, сюда — Женева, Pension Воvet, а затѣмъ еще въ Базель, телеграфное бюро, restante.
Пятница, ночь, 10 часовъ.
Суббота, утромъ! Что приводитъ меня въ бѣшенство, это усложненіе событій. Былъ бы я, попрежнему, свободенъ, то при полной рѣшительности, которую я въ себѣ чувствую, я завладѣлъ бы ею, еслибы отецъ запряталъ ее хоть на луну. Но эти подлые шесть мѣсяцевъ[2], отнимающіе у меня время для борьбы! А характеръ Елены, — я боюсь, страшусь, — не выдержитъ долго такого давленія. А если бы даже…то ея страданія!… Докторъ, я въ отчаяніи, о которомъ вы даже и представленія имѣть не можете! По цѣлымъ днямъ въ моихъ ушахъ раздается сладкій, трепетный тонъ, которымъ Елена произнесла послѣднее слово.[Если вы имѣете какой-нибудь, хотя бы и невѣрный, путь помочь мнѣ, воспользуйтесь имъ. Если вамъ можно, хотя бы и съ большими жертвами, покинуть Берлинъ, сдѣлайте это немедленно!… Мнѣ незачѣмъ говорить, что вы должны хранить безусловное молчаніе передъ всѣми.
Ф. Л.".
Я получилъ ваше письмо отъ 7 числа. Если бы я не зналъ, что сердце ваше лучше письма, вы никогда болѣе не получили бы отъ меня ни строчки.
Единственное благоразумное слово въ вашемъ посланіи то, что „поворотъ назадъ“ невозможенъ.
Совѣтъ избѣгать „поспѣшныхъ“ шаговъ, данный вами, какъ вы пишете, недавно Еленѣ въ Бернѣ, много хуже противуположнаго. Къ сожалѣнію, мы слишкомъ сохранили въ памяти эту „неторопливость“. Единственно-разумнымъ было бы уѣхать съ Еленой изъ Берна въ Италію; она была бы уже теперь моею женой, ввѣренной мнѣ церковью. Единственно-разумнымъ и теперь былъ бы „поспѣшный образъ дѣйствій“. Именно, благодаря неторопливости, буржуазно-спокойному и приличному, поведенію, жизнь моя, спасенная во всѣхъ бояхъ, будетъ теперь разбита.
Разсчеты ваши, другъ, фальшивы. Елена, къ сожалѣнію, не имѣетъ никакого вліянія на своихъ родителей. А мать ея рѣшительно противъ меня. Когда Елена, придя комлѣ въ комнату, сюда, въ пансіонъ Бове, разсказала, что мать узнала уже о неизбѣжномъ и умоляетъ обо мнѣ отца, я разсчитывалъ, что все это приведетъ къ мирной развязкѣ. Если бы мнѣ не сдѣлали этого сообщенія, я никогда не возвратилъ бы Елену матери. Я оставилъ бы ее у себя въ комнатѣ и защищалъ бы ее отъ отца. Такъ какъ ей болѣе 21 года, онъ не имѣлъ бы права насильно требовать ее, потому что она совершеннолѣтняя и можетъ жить гдѣ хочетъ. Неторопливость, надежда на сердце матери, желаніе Елены избѣжать большаго скандала погубили меня.
Однако же, скандалъ уже есть. Вся Женева знаетъ, что Елена приходила ко мнѣ въ комнату въ пансіонъ Бове. Не отъ меня, конечно, это знаютъ; ее видѣли, когда она вошла и затѣмъ вышла подъ руку со мною. Генералъ Клапка разсказывалъ мнѣ объ этомъ на другой день. Елена уже скомпрометирована, даже еслибъ вышла замужъ за другаго. Я единственный человѣкъ, который можетъ возстановить ея репутацію. Но легкомысленные родители предпочитаютъ компрометировать свое собственное дитя, чѣмъ отдать его мнѣ… Обратиться къ матери, вмѣсто отца… но, вѣдь, она такъ же предубѣждена противъ меня, какъ и онъ. Когда, третьяго дня, нашъ общій знакомый, генералъ Бетленъ, былъ у нея и хотѣлъ замолвить словечко въ мою пользу, она тотчасъ же прервала его. Неудачи доходятъ до самыхъ мелочей. Графиня Караджа, которая могла бы (подъ вліяніемъ Клапки), уладить мое дѣло, уѣхала. Также и другіе. М-me Арзонъ изъ Берна, которая стоитъ за меня горой и имѣетъ, кромѣ того, вообще, большое вліяніе, принуждена оставаться у постели своей больной подруги въ Интерлакенѣ. Судьба противъ меня. Дѣло уладилось бы весьма просто, если бы мнѣ удалось передать Еленѣ хоть одно письмо. Но она такъ замурована, что къ ней до сихъ поръ нельзя найти доступа.
Я, умѣвшій немедленно разсылать письма направо и налѣво изъ всякой тюрьмы, вотъ уже 8 дней не могу найти средства доставить ей хоть одну строку. Ее скрываютъ даже отъ друзей дома. Упорно поддерживаютъ слухъ, будто она уѣхала. Во вторникъ г. N. увѣрялъ меня честнымъ словомъ, что она уѣхала въ полдень, а въ субботу вечеромъ мнѣ самому удалось видѣть ее моими счастливыми глазами, раскланяться съ нею и получить отвѣтный поклонъ. Быть можетъ, съ субботы вечера она дѣйствительно уѣхала (какъ говорятъ, на сѣверныя морскія купанья; раньше говорили — къ родственнику въ Кульмъ), однако, всѣ признаки показываютъ, что она, все-таки, здѣсь.
Вы видите, любезный другъ, что мнѣ не остается ничего болѣе, какъ хлопнуться головой о стѣну; на этотъ разъ ужъ, навѣрное разобьется или стѣна, или голова.
Со вчерашняго вечера на меня снизошло полнѣйшее спокойствіе и безчувственность. Вчера еще слезы страшно мучили меня и я всхлипывалъ, какъ ребенокъ. Съ сегодняшняго же дня я сдѣлался желѣзнымъ, безчувственнымъ къ самому себѣ, осталась только ледяная, обратившаяся въ тѣло, воля. Съ спокойствіемъ шахматнаго игрока доведу я до конца эту партію. Я далъ себѣ честное слово пустить себѣ пулю въ тотъ день, когда я рѣшу, что Елена для меня потеряна. Я прямо далъ въ этомъ честное слово моимъ друзьямъ; какъ и другіе мои друзья, вы должны знать, что отъ сей минуты мое рѣшеніе неизмѣнно. Именно эта мысль и породила во мнѣ то громадное, ужасное спокойствіе, которое овладѣло мною. Я произвелъ обзоръ моей жизни. Она была велика, честна, смѣла, достаточно доблестна и блестяща. Будущее съумѣетъ воздать мнѣ должное.
Поэтому я буду обладать Еленой или вообще перестану существовать, а, слѣдовательно, и страдать. Мнѣ во всякомъ случаѣ, значитъ, терять нечего. Это глубокая отрада, которая укрѣпляетъ и успокоиваетъ меня.
Я не буду имѣть возможности тратить слишкомъ много времени на попытки получить Елену. У меня нѣтъ также времени, охоты и желанія защищать себя на уголовномъ процессѣ въ Берлинѣ. Нѣтъ времени и для того, чтобы идти въ тюрьму на шесть мѣсяцевъ, потому что въ эта время я могъ бы потерять Елену. Я могъ бы, можетъ быть, добиться отсрочки наказанія въ Берлинѣ, но и это мнѣ не поможетъ, потому что я никоимъ образомъ не могу отвѣчать на вызовы, направленные противъ меня со всѣхъ сторонъ, пока Елена не будетъ моею. До тѣхъ поръ я не могу думать ни о чемъ иномъ. Я же не созданъ для роли глупца, къ которому предъявляютъ большія требованія, которыхъ онъ не можетъ выполнить. Ждать чего-нибудь отъ простаго теченія времени совсѣмъ не въ моемъ характерѣ. Я готовъ, хотя уже и не молодъ, бороться за Елену мѣсяцы и годы, но только такимъ образомъ, чтобы я ежедневно могъ работать для пріобрѣтенія ея по обдуманному плану. Въ тотъ день, когда мнѣ ничего невозможно будетъ предпринять для этого дѣла, все для меня будетъ кончено. Выжидать и въ это время заниматься другими дѣлами мнѣ просто немыслимо. Поэтому, вѣроятно, еще въ октябрѣ для меня будетъ сказано послѣднее слово. Это удивительно успокоиваетъ меня. Дѣло поставлено рѣзко и окончится быстро.
Мой планъ, — и вы ни въ какомъ случаѣ не выдадите меня, — таковъ: послѣ-завтра я ѣду въ Карлсруэ, чтобы поискать друзей и, поднявши на ноги адъ и небо, добиться отъ баварскаго короля ходатайства и посредничества передъ отцомъ. Вы посмѣетесь надъ этимъ сказочнымъ замысломъ» я самъ смѣюсь надъ нимъ. Но гдѣ разумныя мѣры безсильны, остаются романтическія.
Когда меня здѣсь не будетъ, приняты уже всѣ мѣры, чтобы дѣло не останавливалось и установились бы сношенія между мною и ею. Не выдавайте меня и не показывайте этого письма никому изъ живущихъ тамъ.
Одно ея письмо — и все будетъ выиграно! Надѣюсь, что это легче устроится въ моемъ отсутствіи. Не удастся на обоихъ путяхъ, я возвращусь въ Мюнхенъ, чтобы сыграть послѣдній наиболѣе трагическій актъ пьесы. Быть можетъ, — однако же, не навѣрное, — я поѣду раньше въ Берлинъ, что, бы обратиться ко всѣмъ, кто мнѣ близокъ, и поднять все, что могу, прежде чѣмъ прибѣгнуть къ послѣднимъ рѣшительнымъ средствамъ. Но, быть можетъ, мы больше уже вообще не увидимся.
Поэтому я позволяю себѣ обратиться къ вашей дружбѣ съ нѣсколькими просьбами:
1) Напишите матери Елены письмо, въ которомъ обратите ея вниманіе на слова, подчеркнутыя мною выше.
2) Постарайтесь сейчасъ же черезъ кого-нибудь изъ членовъ семьи узнать, гдѣ находится Елена, — это вамъ не будетъ трудно при вашихъ дружескихъ отношеніяхъ ко всей семьѣ. Но только ради Бога не допускай" обмануть себя умышленно распускаемыми слухами. Когда вы точно узнаете мѣсто и семью, гдѣ она находится, телеграфируйте мнѣ дважды: « Карлсруэ, Erbprinz, и одновременно въ Женеву, телеграфное бюро, restante. Подпишите депешу любымъ именемъ или словомъ Wïïlnes (имя моего секретаря).
Если она гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, и я узнаю гдѣ (хотя я предпочелъ бы, чтобы она была здѣсь), во мнѣ воскреснетъ новая надежда. Гдѣ бы она ни была, мои дружескія связи простираются на всю Германію, Бельгію и Францію; всюду есть вѣрные друзья, которыми я вполнѣ могу располагать.
Къ этому нужно прибавить, что, съ одной стороны, если я собралъ теперь здѣсь уже много вспомогательныхъ средствъ, на пріобрѣтеніе которыя въ другихъ городахъ потребовалось бы нѣсколько недѣль, то, съ другой стороны, невозможно также, чтобы въ другомъ мѣстѣ Елену запирали такъ безпощадно, какъ дѣлаютъ это ея деспоты-родители. Чужіе сдѣлать этой не посмѣютъ, да и родители подвергаются отвѣтственности, потому что оня совершеннолѣтняя.
Здѣшній генеральный прокуроръ, — въ немъ я обезпечилъ уже себѣ заступничество весьма вліятельнаго члена здѣшняго правительства, — готовъ силою проникнуть въ домъ, чтобы возстановить ея свободу. Мы пока не пришли къ соглашенію только въ одномъ: какимъ образомъ могъ бы я присутствовать при этомъ visite domiciliaire. Безъ моего личнаго участія я не рѣшаюсь допустить этотъ актъ. Безъ меня, Елена, подъ давленіемъ родителей, не рѣшится дать правильные отвѣты на необходимые вопросы прокурора, желаетъ ли она оставить родительскій домъ, живетъ ли она тамъ добровольно, или по принужденію. Только при мнѣ у нея на это станетъ мужества. Подобный вопросъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ потерпѣть неудачу; послѣдняя только увеличитъ раздраженіе. Я готовъ совершенно отказаться отъ этого плана, если невозможно будетъ допустить меня присутствовать.
3) Мнѣ сейчасъ впало въ голову еще одно средство, которое можетъ помочь, а потому я обращаюсь къ вамъ еще съ третьей просьбой. Когда Елена вызвала меня изъ Риги, она разсказывала мнѣ, что Бекъ очень друженъ съ ея отцомъ. А Бекъ — во всякомъ случаѣ Бекъ. Отправьтесь къ нему отъ моего имени и разскажите эту плачевную и удивительную исторію. Ему, пожалуй, можете показать это письмо. Нѣтъ, я обязываю васъ, если вы только захотите сдѣлать мнѣ одолженіе, отправиться къ нему, отдать ему это письмо и даже оставить его у него.
Если онъ возьмется исполнить мою просьбу, онъ долженъ видѣть собственными глазами, въ какомъ я нахожусь положеніи, какое большое значеніе все это для меня имѣетъ и какую услугу онъ мнѣ окажетъ. Попросите его отъ моего имени написать г. Ф.-Д. и вступиться за меня. Пусть напишетъ, по крайней мѣрѣ,[кто и что я такое. Несчастье въ томъ и заключается, что г. Д. принимаетъ меня за какого-то цыгана. Онъ прямо сказалъ Еленѣ, — она объ этомъ писала мнѣ еще въ среду непосредственно передъ своимъ приходомъ, — что препятствіемъ служитъ не политическое, а личное мое положеніе. Его берлинскіе родственники и тетки вбили ему въ голову невѣроятное представленіе обо мнѣ. Онъ сказалъ, между прочимъ, здѣшнему начальнику полиціи, что я политическій agent provocateur. А одному изъ своихъ пріятелей, который сдѣлался теперь и моимъ пріятелемъ, онъ сказалъ: „il y a eu des condamnations criminelles contre lui“ (онъ, кажется, думаетъ, будто я былъ осужденъ въ процессѣ о шкатулкѣ, по которому меня оправдали; я никогда не былъ осужденъ ни за что другое, какъ за свободу слова и за рѣчи), и продолжалъ такъ: „il est riche, il est vrai, mais il*ne veut épouser Hélène, que pour se fonder par cette alliance, par l’entrée dans ma famille honorable une existence honnête“. Представьте себѣ эту дикую мысль! Я, не имѣющій ни малѣйшаго желанія заимствовать что-либо у этой семьи, если бы она не обладала сокровищемъ — Еленой, я, который послѣ женитьбы не имѣю никакой надобности поддерживать съ ними дѣла, не желаю ни видѣть ихъ, ни попадаться къ нимъ на глаза, я желаю черезъ нихъ создать себѣ „existence honnête“! Елена въ величайшемъ негодованіи отвѣтила, что я хочу только ее и никогда не вступлю въ ихъ семью. Все напрасно! Онъ дѣйствительно принимаетъ меня за цыгана, и этимъ однимъ уже достаточно объясняется его невообразимо обидное поведеніе со мной. На два настоятельныхъ, потрясающихъ небо и землю, письма, которыя я написалъ ему въ промежутокъ двухъ дней, даже не о Еленѣ, — нѣтъ, а просто чтобы вызвать его на переговоры, — я не получилъ отвѣта.
Однимъ словомъ, онъ не имѣетъ ни малѣйшаго представленія, тмг юнъ имѣетъ дѣло; отъ своихъ родичей онъ обо мнѣ слышалъ только наихудшее. Слѣдовательно, моя просьба къ Беку заключается въ томъ, чтобы онъ открылъ ему Глаза относительно меня и заступился бы за меня. Его горячее сердце подскажетъ ему остальное, что и какъ долженъ онъ написать, чтобы подѣйствовать на г. Д. Нѣтъ человѣка, который бы зналъ меня лучше Бека. Кромѣ того, онъ меня любитъ и знаетъ, что я могу еще послужить своему народу и сдѣлаю это. Онъ не захочетъ, чтобы въ этой пустой исторіи я погибъ, какъ Пирръ, котораго убила черепицей старуха, послѣ того, какъ онъ побѣдоносно окончилъ всѣ войны. Если Бекъ пообѣщаетъ, телеграфируйте мнѣ въ Карлсруэ: „обѣщано“.
Подробности дѣла и особенно вашъ отвѣтъ на это письмо пришлите въ Карлсруэ, poste restante.
Вмѣшательство Бека было бы очень дѣйствительно и спасло бы, можетъ быть, меня сразу.
Но вдругъ его нѣтъ въ Берлинѣ… Вѣдь, меня такъ преслѣдуютъ неудачи въ противуположность моимъ прежнимъ всегдашнимъ успѣхамъ, что я могу допустить и это. Если мое предположеніе вѣрно, узнайте его адресъ и перешлите: 1) это письмо, 2) необходимыя свѣдѣнія по дѣлу, 3) письмо Елены къ вамъ изъ Wabern’а.
Прощайте, мнѣ нужно ѣхать.
Ф. Л.
Пусть Бекъ проститъ меня, что я самъ не пишу ему. Онъ легко можетъ понять, что я теперь не въ такомъ настроеніи, чтобы написать ему обстоятельное письмо. Разскажите ему особенно, какъ я потерялъ Елену, благодаря избытку глупѣйшей законности и деликатности, именно по отношенію къ ея родителямъ, тогда какъ восемь дней она была въ моихъ рукахъ и я могъ бы свободно и даже съ ея согласія увезти ее куда угодно».
Въ тотъ же день написано и слѣдующее письмо. Лассаль еще не зналъ, что ему придется жестоко разочароваться, и употреблялъ всѣ усилія къ тому, чтобы подѣйствовать на ф.-Деннигеса. Черезъ день, 10 августа, онъ уже начинаетъ подозрѣвать, что его обманываютъ. Только въ концѣ письма ему впадаетъ въ голову эта мысль.
Женева.
Вторникъ ночью.
Если въ вашемъ сердцѣ есть хоть искра любви и участія ко мнѣ, хоть искра состраданія, вы не будете такъ безчеловѣчны, такъ жестоки, чтобы отказать мнѣ въ моей просьбѣ. Едва только я отослалъ вамъ сегодня, въ полдень, мое длиннѣйшее посланіе, какъ вотъ уже снова, весь въ слезахъ, пишу вамъ. Ужасное извѣстіе убило все мое искусственное спокойствіе. Страданія мои не поддаются описанію. Я колеблюсь, не лучше ли мнѣ сейчасъ броситься въ Озеро и, такимъ образомъ, сразу избавиться отъ адскихъ мученій многихъ недѣль, остающихся, въ концѣ-концовъ, безъ результата.
Вы знаете, что мужества во мнѣ достаточно, — куда же оно дѣлось въ этомъ случаѣ? Убить себя легче, чѣмъ такъ ужасно страдать. Я въ отчаяніи. Удивительно, что при пустыхъ надеждахъ на побѣду въ дѣлахъ самыхъ трудныхъ и безнадежныхъ я всегда хранилъ бодрость въ душѣ; теперь же въ дѣлѣ значительно болѣе легкомъ, чѣмъ тѣ, какія мнѣ удавалось побѣждать тысячи разъ, я испытываю лишь самыя мрачныя предчувствія.
О, я больше не Лассаль, не тѣнь меня самого; мнѣ суждено погибнуть въ этомъ происшествіи! Я терзаюсь изъ-за Елены, какъ львица, у которой отняли ея дѣтенышей.
Я неистовствую Противъ самого себя! Я изломанъ, уничтоженъ, какъ будто трижды колесованъ! Я разбитъ, разбитъ! Если бы кто мнѣ раньше сказалъ, что я въ такомъ возрастѣ буду объятъ такою удивительною страстью, далеко, далеко оставляющей позади всѣ описанія поэтовъ, — о, какъ бы осмѣялъ я его!
Но къ дѣлу!
Это страшное потрясеніе произвело во мнѣ извѣстіе, полученное три часа тому назадъ. Новый слуга, поступившій на мѣсто лишь въ понедѣльникъ (три дня) и котораго удалось, наконецъ, подкупить, утверждаетъ, какъ передаетъ одинъ посредникъ, что Елены дома нѣтъ, что она уѣхала еще въ воскресенье. Кровь моя застыла при этомъ извѣстіи и я еле доплелся домой. Ея нѣтъ, а я не знаю, гдѣ она! Уже въ словахъ «ея нѣтъ» лежитъ огромное неудобство. Здѣсь она совершеннолѣтняя, въ другомъ мѣстѣ — нѣтъ. Сюда я вызвалъ рѣшительнѣйшаго и благоразумнѣйшаго друга, который въ Германію уѣхать не можетъ; здѣсь имѣется самый умѣлый адвокатъ и т. д., и т. д. Это, однако, еще бы ничего. Но уѣхала и неизвѣстно куда — вотъ громовый ударъ! Это оглушаетъ и разбиваетъ, какъ молнія. О, сколько же мнѣ еще странствовать въ поискахъ по земной поверхности?! Я трепещу до глубины нервовъ предъ мыслью о той скорби, какая мнѣ еще предстоитъ! Только теперь я узнаю, что называется страданіемъ! Только теперь я начинаю понимать, какъ можно быть настолько малодушнымъ, чтобы бояться страданій!
Двѣ просьбы есть у меня къ вамъ, Гольтгофъ: если вы ихъ не исполните, въ васъ меньше человѣчности, чѣмъ въ камнѣ.
1) Узнайте насколько возможно скоро (у m-me Вольфъ или другихъ), гдѣ она, и телеграфируйте мнѣ объ этомъ въ Карлсруэ, бюро, restante, или Erbprinz.
2) Пришлите мнѣ немедленно въ Карлсруэ, poste restante, обстоятельный списокъ всѣхъ родственниковъ Елены, съ обозначеніемъ ихъ титуловъ и общественнаго положенія, мѣстъ жительства, ихъ именъ, отчествъ и съ указаніемъ степени родства. Я постараюсь ужъ тогда открыть, къ какому изъ членовъ семьи ее отправили. Но это, во всякомъ случаѣ, протянется еще очень долго, такъ какъ мнѣ трудно будетъ располагать сразу такимъ количествомъ людей, какое мнѣ необходимо разослать.
(Какъ называется родственникъ въ Кульмѣ? Какой это Кульмъ? Въ восточной Пруссіи? Въ какомъ состоитъ онъ родствѣ? Кто онъ? Какъ велика его семья? Сколько сыновей, дочерей и т. д. Все, касающееся его, мнѣ особенно важно).
Сжальтесь, дорогой Гольтгофъ, и пришлите мнѣ этотъ списокъ съ первою же почтой. Вы нехорошій, если промедлите хоть одинъ день.
Извѣстіе, быть можетъ, еще невѣрно. Но на этотъ разъ оно звучитъ очень правдоподобно и подтверждается многими, многими признаками. Какое ужасное существованіе создалъ я себѣ своею лояльностью и, деликатностью! Теперь Елена была бы уже моею законною женой, еслибъ я думалъ только о себѣ! Мнѣ остается лишь блуждать по Европѣ, отыскивая ея слѣды. Въ этой мысли есть что-то такое, что можетъ свести съ ума.
Въ своемъ письмѣ вы говорите, что я, вѣдь, увѣренъ въ Еленѣ. О, дорогой, вы и представленія не имѣете о тѣхъ доказательствахъ любви, которыя она дала мнѣ. И несмотря на это, она слишкомъ слаба, чтобы можно было быть въ ней вполнѣ увѣреннымъ, не создана для борьбы, слишкомъ мягка и податлива. Еслибъ она была въ состояніи отказаться отъ меня… въ этой мысли цѣлый адъ! Я не могу утѣшать себя размышленіями, что она, въ такомъ случаѣ, недостойна меня. Я люблю ее Слишкомъ, слишкомъ, слишкомъ страстно, чтобы утѣшаться абстракціями. Развѣ не большая слабость уже въ томъ, что я не имѣю отъ нея ни строчки, ни слова? Можетъ ли она быть настолько безпомощна, чтобы не имѣть возможности подать о себѣ вѣсточку? Если же теперь она уже такъ запугана, такъ угнетена, такъ позволяетъ себя угнетать, что же будетъ черезъ недѣли, мѣсяцы? Не допуститъ ли она окончательно покорить себя?
Если она отречется отъ меня… эта мысль можетъ отравить кровь въ жилахъ!
О, извѣстите же немедленно, я безконечно несчастливъ!
Ф. Л.".
Настроеніе Лассаля послѣ того, какъ у него явилось подозрѣніе въ измѣнѣ, вылилось въ письмѣ его къ Еленѣ фонъ-Деннигесъ, написанномъ на другой день послѣ этого письма, 10 августа.
«Невозможно, — писалъ онъ ей, — чтобы было; вѣрно то, что мнѣ сказа-ли, будто ты отказалась отъ меня. Только обманъ, что ты несовершеннолѣтняя, могъ заставить тебя пойти на такую уступку, на такую хитрость. Невозможно, чтобы всѣ твои клятвы были лживы, чтобы твоя слабость доходила до такихъ размѣровъ. Ты не имѣешь права нарушать тѣ обѣщанія, которыя мы другъ другу дали. Не имѣешь права такъ позорно расплачиваться за ту деликатность и предупредительность, съ которою я тебя возвратилъ твоей матери. Не имѣешь права меня компрометировать, вовлекши въ дѣло, въ которое я вступилъ только въ увѣренности, что твое рѣшеніе неизмѣнно. Только страданіе нарушило то сравнительно флегматическое состояніе, которое счастье обыкновенно наводитъ на меня, и моя любовь выросла до исполинскихъ, страшныхъ размѣровъ. Елена! еслибъ ты дѣйствительно могла не оставаться вѣрною мнѣ и могла отказать мнѣ, несмотря на клятву, ты была бы недостойна, чтобъ я изъ-за тебя страдалъ. Успокой меня одною строчкой! Мысль, что ты отказываешься отъ меня, приводитъ меня почти къ сумасшествію».
Тѣмъ не менѣе, онъ еще далекъ былъ отъ мысли, что все это дѣйствительно вѣрно. Слѣдующее письмо его къ Тольтгофу написано 11 августа: "Извѣстія, только что полученныя мною, гораздо, гораздо хуже всего предъидущаго! Вчера я думалъ, что испытываю полное отчаяніе, но только сегодня я узналъ, что значитъ отчаяніе!
Слушайте! Уѣхали всѣ — отецъ, мать, сестра, Елена. Дома остались только маленькія дѣти. Отецъ уѣхалъ съ нею и ея сестрой еще въ воскресенье. Мать еще оставалась. Вчера вечеромъ съ послѣднимъ поѣздомъ пріѣхалъ господинъ, bel homme, смуглый, съ черными волосами, Валлахъ. Елена отказала ему письменно еще изъ Ваберна. Нужно думать, что онъ поэтому и пріѣхалъ, или же вытребованъ по телеграфу семьей. Сегодня утромъ въ семь часовъ мать уѣхала съ нимъ. По всѣмъ мелкимъ признакамъ можно думать, что она хочетъ гдѣ-нибудь обвѣнчать Елену съ Валлахомъ; въ такомъ случаѣ, я убью его на дуэли, а если онъ не приметъ вызова, то уничтожу его на улицѣ, какъ бѣшеную собаку.
Въ виду послѣднихъ обстоятельствъ, Гольтгофъ, умоляю васъ еще объ одной услугѣ. Напишите отцу. Попросите его отъ вашего и моего имени только объ одномъ, — не объ Еленѣ, нѣтъ, а объ отсрочкѣ на три мѣсяца, о томъ, чтобы въ теченіе трехъ мѣсяцевъ онъ не выдавалъ Елену замужъ, чтобы далъ мнѣ возможность въ эти три мѣсяца добиться ею собственнаго согласія. Поставьте ему на видъ, что его поспѣшное поведеніе повлечетъ за собою рядъ преступленій и трагическихъ происшествій. Я убью этого господина и убѣгу съ нею въ Америку. Я прошу у него только три мѣсяца. Если я въ это время не добьюсь его согласія, пусть онъ дѣлаетъ, что хочетъ и можетъ. Подаритъ онъ мнѣ три мѣсяца — все будетъ выиграно. Я выхлопочу у баварскаго короля не простое посредничество, а прямой приказъ выдать ее безотлагательно за меня. Есть въ странѣ еще довольно людей, которые сдѣлаютъ все, чтобы спасти меня, когда узнаютъ, какъ далеко я зашелъ.
Короля съумѣютъ къ этому склонить, но мнѣ необходимъ этотъ несчастный трехмѣсячный срокъ. Если вы настойчиво напишете, что у него просятъ лишь три мѣсяца отсрочки для достиженія его согласія, укажете на ужасныя послѣдствія для его дочери отказа въ вашей и моей просьбѣ, онъ согласится, тѣмъ болѣе, что исполненіе не принесетъ ему ни малѣйшаго ущерба. Онъ оставляетъ себѣ время и предупреждаетъ слишкомъ поспѣшный образъ дѣйствій, который навлекъ бы рядъ безконечныхъ бѣдствій на его семью. На короля я, постараюсь повліять. Если все пойдетъ хорошо, я думаю уже черезъ недѣлю быть въ Мюнхенѣ. Если вы или Бекъ дадите мнѣ туда полезныя для меня письма, тѣмъ лучше.
Пишите г. Ф.-Д., не теряя ни одного момента. Отъ одного часа можетъ зависѣть жизнь и смерть.
Отвѣчайте мнѣ въ Карлсруэ, poste restante. Завтра я туда ѣду.
Ф. Л.".
Въ промежуткѣ между этимъ письмомъ и слѣдующимъ Лассаль написалъ Еленѣ ф.-Д. Приводимъ отрывокъ изъ этого письма отъ 12 августа:
"Сохрани мужество! Даже если я далеко отъ тебя, я вѣчно близокъ къ тебѣ. Если ты останешься вѣрною мнѣ, нѣтъ такой силы на землѣ, которая могла бы разлучить насъ. Я ни о чемъ больше не думаю, ничего больше не дѣлаю, что не имѣло бы отношенія къ тебѣ. Торжествуй! Моя любовь къ тебѣ превосходитъ все, что поэзія и народныя сказанія когда-либо пѣли о любви. Будь тверда et je me charge du reste.
«Не письменному, а только твоему собственному устному заявленію, что ты отказываешься отъ меня, я буду вѣрить».
Мюнхенъ,
18-го августа.
Отель Оберполингеръ.
Ваши письма отъ 8, 9 и 15 августа лежатъ передо мною, а мое отчаяніе возросло за это время до исполинскихъ размѣровъ. Я всю жизнь провелъ въ борьбѣ и опасностяхъ, а вотъ теперь я слабый, слабый ребенокъ! Вы правы, до сихъ поръ это были лишь внѣшнія опасности, внутренняго же страданія, бѣшенаго, мучительнаго внутренняго страданія я не вѣдалъ. Противъ него я безоруженъ. Вся моя мощь идётъ на это страданіе и повергаетъ меня въ прахъ. Смерть тысячу разъ ничего не значитъ передъ бѣшенымъ паническимъ ужасомъ, угнетающимъ меня ежеминутно. Я много боролся, много завоевалъ, за мною такіе огромные и трудные успѣхи, но съ отчаяніемъ я все, все противупоставляю одному часу, который рѣшить, буду ли обладать Еленой, или потеряю ее.
Вы неправы, упрекая меня въ поѣздкѣ въ Женеву. Это было необходимо. Елена получила отъ меня строгій приказъ ничего не сообщать родителямъ безъ моего разрѣшенія. Я же хотѣлъ только побывать у нихъ, познакомиться, присмотрѣться, и въ это время, — послѣдняго я, во всякомъ случаѣ, Еленѣ не повѣрялъ, — получить отъ нея въ присутствіи одного французскаго нотаріуса всѣ необходимыя на крайній случай полномочія. Кромѣ того, передъ самымъ сватовствомъ я старался бы подготовить побѣгъ и, обезпечивъ себя такимъ образомъ вполнѣ основательно, приступилъ бы къ выполненію своего рѣшенія. Я могъ бы тогда законно дѣйствовать отъ ея имени и имѣлъ бы развязку въ моихъ рукахъ. Если бы родители вообще отказались меня принять, Елена должна была, все-таки, молчать и только письменно сообщить мнѣ объ этомъ, не обнаруживая моего пребыванія въ Женевѣ. Похищеніе совершилось бы тогда такъ же легко, какъ и успѣшно.
Несмотря на всѣ ея обѣщанія, она, подъ наплывомъ чувствъ, въ первый же моментъ сообщила все и кинула меня совершенно неподготовленнымъ во власть моихъ враговъ.
Нѣтъ, я не могу принять упрека въ недостаткѣ благоразумія; скорѣе упрекъ въ недостаткѣ грубости. Удержать ее въ Женевѣ въ моей комнатѣ по грубому праву закона, не взирая на безпримѣрный скандалъ и временное скомпрометированіе войти въ ихъ домъ, — это…, это былъ бы путь! Я уподобился женщинѣ, разсуждалъ иначе, и это погубило меня! Я ничего не хотѣлъ ниспровергать, хотѣлъ все, щадить ее, разсчитывалъ на ея абсолютную твердость и безусловное послушаніе, говорилъ себѣ: къ крайностямъ ты всегда успѣешь прибѣгнуть, — и вотъ теперь она измѣняетъ, предаетъ меня… О, это страшнѣйшее сомнѣніе зародилось во мнѣ еще въ моментъ трагическаго поворота событій! Останется ли она тверда?
Знаете, Гольтгофъ, то возмутительно и безчеститъ натуру человѣка, что женщина, за которую я такъ сильно страдаю, измѣняетъ мнѣ. Эта мысль, это извѣстіе, полученное мною въ вашемъ письмѣ отъ 15 августа, до неистовства увеличили мои страданія.
Изъ вашего письма можно сдѣлать выводъ, — къ сожалѣнію, это мѣсто вашего письма трудно разобрать, — что письмо Елены изъ Вех еще ничего не доказываетъ, что она писала его по принужденію. Однако, нужно ли ей было допускать это принужденіе? Быть можетъ, она хитритъ? Хочетъ провести родителей? О, письмо ея къ вамъ, во всякомъ случаѣ, погибель! И это именно моя погибель! Зачѣмъ я оставилъ ее во власти такой звѣрской, желѣзной силы?!
Единственное утѣшеніе въ вашемъ письмѣ, это то, что Раковицъ не можетъ еще скоро жениться. Но неужели это совершенно невозможно устранить?
Дорогой другъ! Изобрѣтите помощь! Заклинаю васъ, не оставляйте меня въ этомъ положеніи!
Теперь слушайте.
Я хотѣлъ говорить съ королемъ, но его здѣсь нѣтъ; онъ въ Гогеншвангау. Все складывается для меня неудачно. Въ высшей степени сомнительно, поѣду ли я и долженъ ли я ѣхать въ Гогеншвангау. Во-первыхъ, мнѣ совершенно некогда; во-вторыхъ, я многое могу испортить. Рихардъ Вагнеръ, пользующійся полнымъ расположеніемъ короля, обѣщалъ мнѣ, можетъ быть, — но только можетъ быть, — въ слѣдующій вторникъ, когда онъ, во всякомъ случаѣ, ѣдетъ въ Гогеншвангау къ королю, поговорить съ нимъ обо мнѣ и, притомъ, поговорить настойчиво. Но, вѣдь, обѣщалъ онъ это условно. Все зависитъ отъ какой-то справки, которую онъ хочетъ навести. Что же дѣлать? Положиться на Рихарда Вагнера? Если онъ ничего не сдѣлаетъ, тогда я напрасно оставилъ Мюнхенъ и возвратился въ Швейцарію. Если поѣхать мнѣ самому въ Гогеншвангау, тогда я, можетъ быть, лишусь гораздо болѣе существеннаго посредничества Вагнера.
Одно утѣшеніе: и по баварскимъ законамъ она — совершеннолѣтняя. Ее дважды обманули! Однако, хотя совершеннолѣтняя, но не выдѣлившаяся изъ-подъ родительской власти, она нуждается въ согласіи отца, которое, однако, можетъ быть замѣнено постановленіемъ суда, и, какъ сказалъ здѣшній адвокатъ, докторъ Генле, безъ сомнѣнія, будетъ дано судомъ. Докторъ Генле, принимающій во мнѣ самое горячее участіе, хочетъ начать искъ и сдѣлать все возможное, написать предварительно отцу, съ которымъ онъ знакомъ, представить ему положеніе вещей, всѣ непріятныя послѣдствія и т. д.
Но судомъ можно достигнуть чего-нибудь (если вообще можно достигнуть) только тогда, если Елена останется тверда. А вы видите, какой у нея характеръ!…
Слабый, слабый лучъ свѣта! Я только что пришелъ отъ министра иностранныхъ дѣлъ, барона фонъ Шренка, съ которымъ проговорилъ почти два часа. Я изобразилъ ему все дѣло. Онъ совершенно на моей сторонѣ и обѣщалъ мнѣ полное свое содѣйствіе. Онъ, кажется, слышалъ обо мнѣ очень много и былъ мною крайне заинтересованъ. Онъ вступилъ со мною въ длинный политическій разговоръ о положеніи вещей, который я, со смертью въ душѣ, долженъ былъ поддерживать, чтобы произвести на него по возможности сильное впечатлѣніе. Какъ я уже упоминалъ, онъ былъ чрезвычайно любезенъ и предупредителенъ; объяснилъ мнѣ, напримѣръ, что рѣшительно не понимаетъ такого образа дѣйствій и съ своей стороны никогда не отказалъ бы мнѣ въ рукѣ своей дочери, хотя и не видитъ особенной радости имѣть зятемъ человѣка, который, если дѣло дойдетъ до революціи, благодаря своему выдающемуся политическому положенію, можетъ быть разстрѣлянъ или повѣшенъ и т. д., и т. д. Завтра я долженъ придти къ нему съ Генле, и мы совмѣстно обсудимъ и рѣшимъ, какимъ образомъ онъ можетъ наилучше помочь мнѣ.
Кое-что онъ сдѣлаетъ во всякомъ случаѣ. Это вѣрно. Онъ, во всякомъ случаѣ, охотно согласился бы написать и посовѣтовать г. Фонъ-Д. Кажется, онъ его не долюбливаетъ. Вѣроятно, онъ рѣшится еще и на что-ни* будь большее.
При этихъ обстоятельствахъ было бы хорошо, если бы г. Ф.-Д. получилъ еще письмо отъ Бека. Этотъ огонь плутонгами и вмѣшательство со всѣхъ сторонъ въ мою пользу озадачатъ-таки его.
Развѣ это опять не рокъ (роковыя совпаденія на каждомъ шагу), что вена Бека умерла именно теперь? Однако, я, все-таки, долженъ васъ простъ, если, конечно, прошло уже достаточно времени, чтобы улеглось первое горе (когда она умерла?), отдать или отослать Беку то мое письмо, въ которомъ я васъ объ этомъ прошу, и присовокупить къ нему письменныя или устныя объясненія, имена и т. п. Потеря, причиненная самою природой, глубоко заставляетъ страдать, но не разбиваетъ сильнаго человѣка и не дѣлаетъ его нечувствительнымъ къ страданіямъ другихъ. Для этого необходимы человѣческая воля и грубая сила.
Но вы не должны упоминать, что я знаю объ его утратѣ, потому что тогда съ моей стороны совсѣмъ неприлично взывать къ нему о помощи въ такую минуту.
Мнѣ, слѣдовательно, надо объ этомъ знать не больше, чѣмъ я зналъ тогда, вы же можете оправдаться тѣмъ, что, получивъ отъ третьяго лица положительное порученіе по серьезному дѣлу, вы должны исполнить его, о что вы нѣкоторое время промедлили, чтобы не тревожить Бека въ первую минуту горя. Согласны ли вы со мною? Вы понимаете, что все это можно произойти скоро, такъ какъ должно совпасть съ вмѣшательствомъ Шренка, которое, во всякомъ случаѣ, будетъ черезъ день-два. Разновременные удары не принесутъ пользы.
Телеграфируйте мнѣ сюда, что вы сдѣлали, и затѣмъ сообщите общій результатъ.
О, другъ, если бы вы могли быть со мною! Я умираю, умираю!.. Страдаю безконечно!
Ф. Л.".
Въ этотъ же день Лассаль писалъ по другому адресу. Письмо начинается слѣдующими словами:
«Никакой грѣшникъ не испытываетъ такихъ адскихъ мукъ. Я страдаю еще ужаснѣе, чѣмъ прежде. Моя догадка подтвердилась. Но я, несмотря на это, долженъ снова завоевать ее… Было бы ужасно погибнуть изъ-за недостойной. И я самъ виноватъ въ такомъ ея поведеній»
Слѣдующій день, 19 августа, Лассаль провелъ въ лихорадочной дѣятельности; онъ въ двадцать четыре часа написалъ по различнымъ направленіямъ около шестидесяти писемъ. Особенно замѣчательно его письмо къ женѣ фонъ-Д.
«У меня, — писалъ онъ ей, — исполинскія силы и я ихъ увеличу въ тысячу разъ, чтобы завоевать тебя. Никто въ мірѣ не въ состояніи оторваться отъ меня, если ты останешься тверда и вѣрна. Съ тѣхъ поръ, какъ началъ въ этомъ сомнѣваться, я несчастнѣйшій человѣкъ. Я ежечасно испытываю тысячекратную смерть. И, все-таки, это невозможно! Ты не можешь измѣнить мнѣ, — человѣку, какъ я, человѣку, который тебя такъ ужасно любитъ. Я прикованъ къ тебѣ алмазными цѣпями. Я страдаю въ тысячу разъ больше, чѣмъ Прометей на скалѣ. Но если ты окажешься вѣроломной, несмотря на свои клятвы и несмотря на мою любовь, тогда человѣческая природа обезчещена, тогда пришлось бы отчаяться во всякой; правдѣ, во всякой вѣрности, тогда было бы ложью все, что существуетъ. Напиши мнѣ хоть одно слово, что ты остаешься тверда и вѣрна, и я весь; закаленъ съ головы до ногъ».
Въ этотъ же день онъ въ письмѣ къ одному другу писалъ, между прочимъ, слѣдующее:
«Если эта женщина пренебрежетъ тѣмъ, что я такъ неслыханно мучусь, тогда опозорено все, что носитъ названіе человѣка. Сердце, твердое, какъ скала, которое такъ любитъ и такъ выноситъ, какъ мое, — и такъ разорвать!… Короче, если я теперь погибаю, то это уже не отъ грубой силы, которую я сломилъ; если она предъ нотаріусомъ скажетъ „нѣтъ“, вмѣсто того, чтобы сказать „да“ и пойти со мною, то я погибаю отъ безграничной измѣны, отъ неслыханнаго непостоянства и легкомыслія женщины,; которую я такъ непозволительно, безмѣрно люблю. Это дѣйствительно выходило бы за всякіе предѣлы, еслибъ я только для того побудилъ министра иностранныхъ дѣлъ назначить посредническую коммиссію и вызвать ее къ нотаріусу, чтобы она меня осмѣяла своимъ отказомъ».
Черезъ день, 19 августа, написано послѣднее письмо къ Гольтгофу. Лассаль не переставалъ добиваться своей цѣли, желая добиться свиданія.
Я уже телеграфировалъ вамъ, что Елена опять въ Женевѣ. Только что возвратился отъ Шренка (министра иностранныхъ дѣлъ). Вотъ къ какому соглашенію пришли мы съ нимъ: онъ дастъ здѣшнему адвокату доктору Генле оффиціозное порученіе, именно письмо къ господину фонъ-Деннигесъ, въ которомъ будетъ сказано, что онъ самъ проситъ Генле отправиться въ Женеву и уладить все это дѣло, что ему это было бы весьма желательно и проч. Если же это не удастся, то дочь его должна явиться къ какому-нибудь нотаріусу въ Женевѣ, чтобъ передъ нимъ и въ моемъ присутствіи объясниться со мною. Такова сущность нашей бесѣды съ Шренкомъ. Я не знаю, что именно и какъ напишетъ Шренкъ. Я не буду имѣть возможности прочитать письма, потому что Шренкъ находитъ это неудобнымъ, и отошлетъ его завтра запечатаннымъ къ Генле. Тогда Генле отправится съ письмомъ и со мной въ Женеву. Но я едва ли уѣду до понедѣльника утра. Я остаюсь, чтобы дать вамъ возможность исполнить слѣдующія порученія:
1) Постарайтесь добыть къ этому времени письмо Бека; совмѣстное дѣйствіе обоихъ писемъ будетъ гораздо дѣйствительнѣе, каждое же порознь, по всей вѣроятности, едва ли подѣйствуетъ.
2) Телеграфируйте мнѣ, придаете ли вы какое-либо значеніе попыткѣ Шренка и Генле. Можете телеграфировать мнѣ сюда въ отель Оберполингеръ въ слѣдующихъ выраженіяхъ, смотря по тому, какъ вы взглянете: «Придаю большое значеніе», или: «не придаю особеннаго значенія», или: «придаю мало значенія», или же: «не придаю никакого значенія». Я пойму.
3) Телеграфируйте мнѣ тогда же относительно слѣдующаго: король живетъ теперь въ Гогеншвангау. Слѣдовательно, я готовъ на время отказаться ютъ попытки прямаго обращенія къ нему, потому что хотя и могъ бы проѣхать черезъ Гогеншвангау, но, все-таки, это очень большой кругъ. Прямое обращеніе къ королю было бы гораздо дѣйствительнѣе, но еще совершенно неизвѣстно, добьюсь ли я его. Можетъ быть, Шренку не понравится, что я дѣйствую помимо его.
Что думаете вы объ этомъ? Телеграфируйте мнѣ на этотъ счетъ въ ташъ выраженіяхъ: «Другія попытки не нужны» (т.-е. мнѣ не слѣдуетъ ѣхать въ Гогеншвангау), или: «требуются другія попытки» (т.-е. тогда я долженъ ѣхать черезъ Гогеншвангау подъ опасеніемъ безплодно потерять тамъ время какъ мое, такъ и Генле).
Тогда я, по крайней мѣрѣ, буду знать ваше мнѣніе и сообразно съ нимъ дѣйствовать.
4) Въ этой же телеграммѣ извѣстите меня, писалъ ли Бекъ, пишетъ ли онъ, или нѣтъ, такимъ образомъ: «здѣшняя попытка удалась», или; «здѣшняя попытка удастся завтра», или: «отъ такого-то числа до такого-то», или: «не удастся».
Возможно ли, Гольтгофъ, чтобы мужчина такъ страдалъ изъ-за женщины, такъ постоянно терзался изъ-за нея! И еще изъ-за женщины, которую можно заставить отказаться отъ него!
О, Елена, Елена! Если бы только она осталась непоколебимою! Эта мысль ужасна! Ахъ, смерть была бы для меня освобожденіемъ и благодѣяніемъ!
Помогите, дѣйствуйте, заставьте писать Бека, пишите сами въ то же время! Употребляйте всѣ средства, какія отъ васъ зависятъ!
Ф. Л."
Этимъ письмомъ заканчивается переписка Лассаля съ Гольтгофомъ. Съ "того момента начинаются самые мучительные дни. Въ это время Елена фонъ-Деннигесъ уже послала ему формальный отказъ {Вотъ текстъ ея письма:
Послѣ того, какъ я чистосердечно и съ глубокимъ раскаяніемъ въ сдѣланныхъ мною шагахъ помирилась съ моимъ женихомъ, Янко фонъ-Раковица, любовь и прощеніе котораго я снова возвратила себѣ; послѣ того, какъ я извѣстила объ этомъ также и вашего берлинскаго повѣреннаго, господина Гольтгофа, прежде чѣмъ получила его письмо съ увѣщаніями, я объявляю вамъ совершенно добровольно и по глубокому убѣжденію, что о бракѣ нашемъ никогда не можетъ быть и рѣчи, что я отказываюсь отъ васъ во всѣхъ отношеніяхъ и твердо рѣшилась отдать свою любовь и вѣрность своему жениху.
Прошу васъ возвратить мнѣ имѣющееся у васъ мое письмо».}, который онъ получилъ 21 августа. Хотя онъ зналъ уже объ отказѣ, но не имѣлъ еще ея письма.
Бекъ не остался безучастнымъ къ просьбѣ Лассаля и послалъ Голыгофу письмо, могущее служить прекрасною характеристикой Лассаля.
Съ глубокимъ почтеніемъ отсылаю вамъ обратно бумаги, представленныя мнѣ Гнейстомъ. Ваше желаніе, чтобъ я высказался о господинѣ Лассалѣ по поводу его семейнаго дѣла и именно въ письмѣ къ господину фонъ-Деннигесъ, ставитъ меня въ большое затрудненіе. Вмѣшательство посторонняго въ семейныя дѣла, безспорно, въ высшей степени опасно или, по крайней мѣрѣ, тогда этотъ посторонній долженъ быть близокъ семьѣ. Этого нѣтъ въ настоящемъ случаѣ, и господинъ Деннигесъ при первомъ моемъ шагѣ, имѣющемъ видъ подобнаго вмѣшательства, съ полнымъ правомъ могъ бы отклонить его. Напротивъ, ничто не мѣшаетъ, чтобъ я высказалъ передъ вами мое мнѣніе о г. Лассалѣ, и я, не колеблясь, заявляю, что вы можете воспользоваться этимъ письмомъ, какъ вамъ будетъ угодно. Я поддерживаю отношенія съ г. Лассалемъ уже многіе годы; эта связь стала еще тѣснѣе, благодаря Александру фонъ-Гумбольдту, который очень дорожитъ Лассалемъ и старался всегда защищать его отъ всякихъ нападокъ. Я считаю Лассаля выдающимся умомъ, съ глубокимъ пониманіемъ въ самыхъ разнообразныхъ областяхъ человѣческой мысли, съ необыкновенною остротой и проницательностью сужденій и одинаково большимъ даромъ изложенія. Что касается его политической дѣятельности, то я увѣренъ, что онъ дѣйствуетъ съ полнымъ убѣжденіемъ и по чистой совѣсти, не позволяя никому злоупотреблять собой, какъ орудіемъ, преслѣдуя свою цѣль съ полною независимостью, не страшась жертвъ и пренебрегая опасностью. Что онъ идетъ прямо, не оглядываясь ни вправо, ни влѣво, это могутъ поставить ему въ вину только тѣ, которые придаютъ большое значеніе благоразумію. Онъ обладаетъ многими пріятными чертами характера и я признаюсь, что онъ всегда очаровывалъ меня оживленностью и остроуміемъ своихъ бесѣдъ.
Этими замѣчаніями я ограничусь; пусть ими довольствуется и г. Лассаль, который, разумѣется, знаетъ, какъ я смотрю на него и какъ отношусь къ нему. Что я сказалъ здѣсь о немъ, я уже говорилъ ему самому письменно и устно.
Примите увѣреніе, милостивый государь, въ совершенномъ моемъ уваженіи и преданности.
Берлинъ, 23 августа 1864 года.
Друзьямъ своимъ Лассаль въ это время писалъ, между прочимъ, слѣдующее: «Была ли когда-либо подобная измѣна?.. Заслужилъ ли этого я, самое вѣрное сердце на землѣ? Несчастный я! Я не заслужилъ натолкнуться на такую недостойную». — Въ тотъ же день онъ написалъ Еленѣ ф.-Деннигесъ послѣднее письмо. Приводимъ отрывки изъ него:
«Пишу тебѣ со смертью въ душѣ. Ты, ты предаешь меня! Это невозможно. Я не въ состояніи еще вѣрить въ такое вѣроломство, въ такое страшное предательство. Можетъ быть, твою волю склонили, сломили на время, разлучили тебя съ тобою же, но немыслимо, чтобы это была твоя истинная, постоянная воля. Ты не могла въ такой крайней степени отбросить отъ себя всякій стыдъ, всякую любовь, всякую вѣрность, всякую истину. Ты опозорила бы и обезчестила бы все, что носитъ человѣческій образъ. Ложью было бы тогда всякое лучшее чувство, и если ты солгала, если бы ты была способна дойти до такой крайней степени паденія, нарушать такія святыя клятвы и разбивать самое вѣрное сердце, тогда подъ луною не было бы больше ничего, во что человѣкъ долженъ былъ бы еще вѣрить. Ты наполнила меня желаніемъ бороться за тебя, ты требовала, чтобы я испробовалъ сперва всѣ приличныя средства, вмѣсто того, чтобы увезти тебя изъ Ваберна, ты клялась мнѣ устно и письменно самыми священными клятвами, что всегда будешь ждать и останешься тверда, ты мнѣ въ послѣднемъ письмѣ объявила, что ты ничто иное, какъ любящая меня женщина, и никакая сила на землѣ не въ состояніи измѣнить твоего рѣшенія. И послѣ того, какъ ты насильственно привлекла къ себѣ это вѣрное сердце, которое, разъ отдавшись, отдалось навсегда, ты съ язвительною насмѣшкой повергаешь черезъ четырнадцать дней меня въ пропасть, какъ только началась борьба, предаешь меня и разбиваешь меня? Да, тебѣ могло бы удасться то, что никогда не удалось судьбѣ, ты разбила бы, разрушила самаго стойкаго человѣка, который безъ содраганія подвергся всѣмъ внѣшнимъ бурямъ. Этой измѣны я не въ состояніи былъ бы преодолѣть! Я внутренно былъ бы убитъ, ты заслужила бы мою страшнѣйшую ненависть и презрѣніе всего свѣта. Елена, вѣрный своему слову „je me charge du reste“ я остаюсь здѣсь и дѣлаю всѣ шаги, чтобы сломить противодѣйствіе твоего отца. Въ моемъ распоряженіи прекрасныя средства, которыя, навѣрное, не могутъ остаться безъ дѣйствія. Если же они не приведутъ къ цѣли, то у меня есть еще тысячи и тысячи средствъ, и я обращу въ прахъ всѣ препятствія, если ты только останешься вѣрна. Ибо ни моя сила, ни моя любовь не имѣютъ границъ je me charge toujours du reste! Борьба, вѣдь, только что началась, малодушная! Въ то время, какъ я остаюсь здѣсь и уже достигъ невозможнаго, ты меня тамъ предаешь за льстивыя рѣчи другаго, Елена! Моя судьба въ. твоихъ рукахъ! Но если ты меня разобьешь этою мерзкою измѣной, которую я не могу преодолѣть то пусть моя участь падетъ на тебя и мое проклятіе тебя преслѣдуетъ до гроба. Это проклятіе самаго вѣрнаго, измѣннически тобою разбитаго сердца, съ которымъ ты играла самую позорную игру. Такое проклятіе попадаетъ въ цѣль».
21 августа Лассаль получилъ письменный отказъ Елены фонъ-Деннигесъ, но, все-таки, думалъ, что это произошло не по ея доброй волѣ, а по принужденію отца. Поэтому онъ хотѣлъ во что бы то ни стало добиться свиданія съ нею, чтобы лично убѣдиться въ томъ, что все кончено: «Я долженъ и хочу выслушать смертный приговоръ изъ твоихъ собственныхъ устъ. Тогда, тогда я буду вѣрить въ то, что кажется невозможнымъ». Отецъ согласился на свиданіе съ Лассалемъ; вѣроятно, на него оказало давленіе посредничество доктора Генле. Но свиданіе не привело ни къ какимъ результатамъ; напротивъ, Лассаль остался въ полной неизвѣстности относительно причинъ отказа, когда фонъ-Деннигесъ отказался удостовѣрить, что его дочь по доброй волѣ, а не по его принужденію отказалась отъ своего слова. Оставалось еще послѣднее средство — формальное заявленіе Елены фонъ-Деннигесъ предъ нотаріусомъ въ присутствіи Лассаля. Отъ итого она сама отказалась, несмотря на всѣ заявленія капитана Рюстова и доктора Генле, которые вели по этому поводу переговоры. Высокомѣрный тонъ Елены фонъ-Деннигесъ, ея упорный отказъ продолжать какія-либо сношенія съ Лассалемъ ясно показали ему, что все кончено, что онъ жестоко обманулся въ своихъ ожиданіяхъ.
Дуэль была назначена на 28 августа. О состояніи духа Лассаля наканунѣ дуэли полковникъ Рюстовъ, его секундантъ, сообщаетъ слѣдующее: весь вечеръ Лассаль былъ въ совершенно спокойномъ настроеніи, на него напало «желѣзное» спокойствіе; онъ былъ такъ твердо увѣренъ въ благопріятномъ исходѣ, что, прощаясь съ друзьями, высказалъ увѣренность, что завтра утромъ невредимымъ вернется къ завтраку. Весь день прошелъ въ переговорахъ секундантовъ, въ выборѣ пистолетовъ и т. д. Своему другу Тольтгофу онъ послалъ слѣдующую телеграмму:
«Полнѣйшая, невѣроятнѣйшая низость доказана. Самъ отказался продолжать дальнѣйшіе шаги. У васъ волосы станутъ дыбомъ, если когда-нибудь узнаете въ подробностяхъ эту исторію. Мой глубочайшій привѣть Гнейсту за его рыцарское поведеніе».
"Въ пять часовъ утра, — разсказываетъ Рюстовъ о самой дуэли, — я разбудилъ Лассаля, который тихо спалъ. Случайно онъ сейчасъ же взглянулъ на пистолетъ, схватилъ его, бросился мнѣ на шею и сказалъ: «вотъ какъ разъ то, что мнѣ нужно…» Послѣ 6 1/2 часовъ мы поѣхали въ Кару жъ, предмѣстье Женевы, гдѣ къ 7 1/2 часамъ должны были сойтись обѣ стороны. Передъ отъѣздомъ Лассаль передалъ мнѣ свое завѣщаніе. По дорогѣ онъ неоднократно просилъ меня устроить дуэль на французской сторонѣ, чтобы онъ могъ еще оставаться въ Женевѣ. Какъ я ни радовался «го увѣренности, это меня, все-таки, немного сердило. Я ему замѣтилъ, что каждая пуля можетъ попасть, что никогда нельзя презирать противника. Мои слова не произвели на него никакого впечатлѣнія. До 7 часовъ мы были уже въ Баружѣ и ждали пріѣзда противной стороны. Лассаль, не обнаруживая ни малѣйшаго безпокойства, пилъ чай. Въ 7 1/2 часовъ явились противники. Они поѣхали впередъ, мы за ними. Съ ними былъ докторъ Зейлеръ, хорошо знавшій мѣстность. Недалеко отъ намѣченнаго имъ мѣста мы остановились и пошли кустами. На меня палъ жребій зарядить для перваго выстрѣла. Черезъ пять секундъ послѣ условнаго сигнала раздался первый выстрѣлъ со стороны фонъ-Раковица. Черезъ секунду выступилъ Лассаль; онъ далъ промахъ. Странно, какъ онъ могъ еще стрѣлять, потому что онъ уже былъ смертельно раненъ. Послѣ выстрѣла онъ инстинктивно отступилъ на два шага влѣво. Я долженъ былъ смотрѣть на часы и не видѣлъ, кто спросилъ Лассаля: „вы ранены?“ Онъ отвѣтила „да“. Мы его сейчасъ перенесли на коверъ и сдѣлали ему первую перевязку. Дорогою Лассаль былъ очень спокоенъ, жаловался на боль, причиненную раною, только тогда, когда мы ѣздили по мостовой, и спрашивалъ, скоро ли мы пріѣдемъ домой».
31 августа Лассаль скончался. Его похоронили въ родномъ городѣ Бреславлѣ. Какъ на него смотрѣли рабочіе, показываетъ маленькая рабочая лѣсенка:
«Zu Breslau ein Kirchhof,
Ein Todter im Grab;
Dort schlummert der Eine,
Der Schwerter uns gab».
На могилѣ его красуется коротенькая, но выразительная эпитафія, составленная Бекомъ: