Последние дни Помпеи (Бульвер-Литтон)/ДО

Последние дни Помпеи
авторъ Эдуард Джордж Бульвер-Литтон, пер. Е. Г. Тихомандрицкая

Оригинал: англійскій, опубл.: 1834. — Источникъ: az.lib.ru • Исторический рассказ.
The Last Days of Pompeii .
Примѣнненый для юношескаго возраста П. Морицомъ переводъ Е. Г. Тихомандрицкой (1902).

ПОСЛѢДНІЕ ДНИ ПОМПЕИ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РАЗСКАЗЪ Э. Л. БУЛЬВЕРА примѣнненый для юношескаго возраста П. Морицомъ ПЕРЕВОДЪ Е. Г. ТИХОМАНДРИЦКОЙ Съ 11 отдѣльными картинами и 34 рисунками въ текстѣ Изданіе второе ИЗДАНІЕ Т-ВА М. О. ВОЛЬФЪ С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Гост. Дворъ, 18 и Невскій, 15. МОСКВА Кузнецкій М., 12 и Мохов., 22.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

ВВЕДЕНІЕ

ГЛАВА I. Подъ южнымъ небомъ

" II. Таинственный египтянинъ

" III. Званный обѣдъ въ древнія времена.

" IV. Братъ и сестра

" V. Оракулъ Изиды

" VI. Принятіе въ христіанскую общину

" VII. Спасительное землетрясеніе

" VIII. Христіанинъ и гладіаторъ

" IX. У колдуньи Везувія

" X Владѣлецъ огненнаго пояса

" XI. Въ рощѣ молчанія

" XII. Оса, попавшаяся въ сѣти паука

" XIII. Хитрость слѣпой

" XIV. Лучъ свѣта въ темницѣ

" XV. Предупреждающій голосъ

" XVI. Представленіе въ амфитеатрѣ

" XVII. Въ послѣднюю минуту

" XVIII. Главное дѣйствіе въ амфитеатрѣ

" XIX. Отецъ и сынъ

" XX. Бѣгство и всеобщее разрушеніе

« XXI. Изъ родного затишья

ЗАКЛЮЧЕНІЕ. Голоса исторіи

ВВЕДЕНІЕ.

На юго-восточномъ берегу прекраснаго Неаполитанскаго залива, и уединенно отъ сосѣдней цѣпи Апенниновъ, стоитъ огнедышащая гора Везувій. Везувій, съ незапамятныхъ временъ угрожающій смертью всѣмъ окрестнымъ жителямъ и опустошеніемъ всей странѣ, расположенной у его подошвы, уступаетъ вышиною другимъ огнедышащимъ горамъ нашей части свѣта, какъ-то: Этнѣ на островѣ Сициліи и Геклѣ въ Исландіи. Вышина его надъ уровнемъ моря не превосходитъ 550 саженъ, а окружности онъ имѣетъ, у подошвы, около 52 верстъ.

Еще за нѣсколько лѣтъ передъ страшнымъ изверженіемъ 79 года, а именно въ 63 году по P. X., сильное землетрясеніе опустошило всю окрестную страну. Около того же времени, по словамъ римскаго историка Плинія, молнія поразила помпейскаго декуріона М. Гереннія при совершенно безоблачномъ небѣ. Все это доказывало, что Везувій, который, по поводу его долгаго молчанія, считали уже выгорѣвшимъ вулканомъ, повидимому, снова просыпается послѣ своего вѣкового сна.

Наконецъ, подошелъ 79-ый годъ и съ 23-мъ числомъ августа мѣсяца насталъ послѣдній день Помпеи. Какъ мы только-что сказали, помпейцы были убѣждены, что ихъ вулканъ уже давнымъ-давно выгорѣлъ, не представляетъ больше никакой опасности, и потому, при видѣ дыма, заклубившагося на забытомъ кратерѣ, всеобщее удивленіе, вѣроятно, было такъ же велико, какъ и ужасъ, возбуждаемый глухими ударами, которые съ самаго утра раздавались подъ землею.

Между тѣмъ вулканъ неутомимо работалъ, и работа его уже подходила къ развязкѣ: въ часъ пополудни, когда дымъ, сгущаемый подземною силою, налегъ на землю и море, когда отъ него окрестный воздухъ наполнился зловоніемъ удушливой гари, началось изверженіе со всѣми ужасами этого великолѣпнаго и могучаго явленія природы. Гора треснула въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и по ея отлогимъ спускамъ засочилась изъ трещинъ змѣевидными потоками лава.

Съ приближеніемъ вечера посыпался вулканическій пепелъ; смѣщавшись съ дымомъ и грозными тучами, этотъ пепелъ произвелъ непроницаемый мракъ, гораздо болѣе похожій на темноту неосвѣщенной и тщательно запертой комнаты, чѣмъ на обыкновенную ночную тьму. На этомъ черномъ грунтѣ, слившемъ въ одно безразличное цѣлое землю, море и небо, вспыхивали молніи, вылетая то изъ кратера въ облака, то изъ облаковъ въ гору. Черезъ нѣсколько часовъ, Везувій началъ метать изъ себя камни, которыми, какъ ядрами, осыпало окрестность; трескъ разбиваемыхъ ими крышъ въ ближнихъ городахъ и селеніяхъ, шипѣніе и взрывы газовъ въ глубинѣ жерла, вопли и жалобы жителей — все это покрывалось раскатами грома, всегда сопровождающими большія изверженія, и протяжнымъ стенаніемъ моря, которое волновалось въ глубинѣ своей еще болѣе, чѣмъ на поверхности.

При сверканіи молній и осыпаемые искрами, какъ звѣзднымъ дождемъ, нѣкоторые изъ помпейцевъ бросались къ морю, но съ ужасомъ замѣчали, что оно далеко отхлынуло отъ берега. Помпейская гавань, гдѣ еще такъ недавно весело развѣвались флаги на мачтахъ торговыхъ судовъ, уже не существовала больше: ее завалило камнями, занесло пепломъ. Иные, не испугавшіеся этой неожиданной перемѣны мѣстности, продолжали бѣжать по этому новому материку, и, достигнувъ моря, поспѣшно отчаливали отъ рокового берега — это спасло ихъ; другіе, испугавшись столь неожиданнаго препятствія, потеряли присутствіе духа, безсознательно возвращались назадъ и погибали на мѣстѣ.

Всѣ эти ужасы часъ-отъ-часу становились разнообразнѣе и гибельнѣе: началось землетрясеніе. Съ трескомъ рушились дома и храмы и раскалывались упавшія въ нихъ колонны и статуи. Самая гора, такъ сказать, расшаталась; съ нея оборвался цѣлый кряжъ и покатился въ облакахъ пыли и брызгахъ лавы. Вслѣдъ за землетрясеніемъ, огонь на вулканѣ погасъ, но опустошеніе довершалъ ливень изъ давно скопленныхъ тучъ и кипятокъ, забившій фонтанами изъ жерла горы. Тогда смѣсь еще неостывшаго пепла съ дождевою и вулканическою водою образовала горячую грязь, которая наводнила поля, затопила не только улицы и площади, но и наполнила дома въ Помпеѣ, раскрытые землетрясеніемъ и упавшими въ нихъ камнями. И такъ, въ одинъ и тотъ же день, несчастная Помпея была засыпана пепломъ, залита отчасти лавою и водою изъ Везувія и разгромлена камнями и землетрясеніемъ.

Геркуланумъ также много пострадалъ отъ наносовъ и землетрясенія, но, главнымъ образомъ, совершенно покрытъ былъ расплавленною лавою.

Изверженіе, принимая все новые виды и то усиливаясь, то ослабѣвая, продолжалось трое сутокъ. Когда, наконецъ, Везувій затихъ, небо попрежнему озарилось солнцемъ, но лучи его уже не нашли прежней страны: на мѣстѣ маслинъ и зеленыхъ виноградниковъ, на могилѣ городовъ и мраморныхъ виллъ, грудами лежали — пепелъ и волнообразно застывшая лава. Неподвижные курганы скрыли подъ собою на цѣлые десятки столѣтій сокровища искусствъ со всѣми слѣдами жизни, недавно еще такъ радостно и суетливо трепетавшей въ Стабіи, Геркуланумѣ, Помпеѣ и другихъ мелкихъ прибрежныхъ мѣстечкахъ.

Цѣлыя 17 столѣтій древняя Помпея спала подъ этой наносною землею. Въ продолженіе этого долгаго времени могущественная Римская имперія пала, новые народы заняли Апеннинскій полуостровъ, и новые обитатели древней Кампаньи не знали и названій городовъ, погребенныхъ подъ ихъ новыми деревнями и селами. На плодоносной вулканической землѣ, закрывавшей собою Помпею, крестьяне развели снова цвѣтущіе сады и виноградники, не подозрѣвая, что подъ обрабатываемою ими почвою скрываются сокровища и развалины цѣлыхъ городовъ древняго міра. Наконецъ, случай, которому человѣчество обязано едва ли не большею частью своихъ открытій, повелъ и къ открытію кампанской Помпеи.

Въ 1748 году, крестьяне, расчищая свои виноградники на берегу рѣки Сарно, наткнулись на обломки статуй и цѣлый рядъ колоннъ. Объ этомъ провѣдало сперва мѣстное начальство, потомъ узналъ король неаполитанскій Карлъ III, и немедленно присланы были изъ Неаполя свѣдущіе люди для изслѣдованія мѣстности; они безъ труда удостовѣрились, что виноградники по обѣ стороны Сарно разведены надъ древнею Помпеею. Король опредѣлилъ скупить участки этой земли у владѣльцевъ и приказалъ производить на ней откапыванія и археологическіе поиски. Съ неравнымъ успѣхомъ и необыкновенною медленностью, по хорошо обдуманному плану, они продолжаются и теперь, и, благодаря имъ, уже вскрыто болѣе третьей части Помпеи.

Одаренный пылкой, богатой фантазіей авторъ настоящаго разсказа при видѣ раскопокъ древней Помпеи, почувствовалъ непреодолимое желаніе еще разъ, хотя бы на бумагѣ, населить покинутыя улицы разрушеннаго города, возстановить живописныя развалины храмовъ, общественныхъ зданій и частныхъ домовъ, вдохнуть новую жизнь въ печальные останки погибшихъ, перекинуть мостъ черезъ пропасть 18-ти вѣковъ и пробудить ко вторичному бытію городъ мертвыхъ.

Авторъ прекрасно справился со своей задачей, далеко не легкой, но весьма благодарной, такъ какъ описываемая эпоха и фигурирующая въ его произведеніи мѣстность невольно привлекаютъ вниманіе читателя, пробуждая въ немъ живой интересъ и горячее сочувствіе къ участи героевъ разсказа.

Дѣйствіе пріурочено къ I столѣтію христіанской эры — блестящему періоду римской исторіи, когда во главѣ римскаго народа стоялъ императоръ Титъ, — а ареной является Помпея, разрушенная ужасной катастрофой, грандіознѣйшимъ, печальнѣйшимъ по своимъ послѣдствіямъ изверженіемъ могучаго Везувія.

Раскопки засыпаннаго города, до извѣстной степени опредѣлявшія нравы и обычаи, типы и характеры лицъ той эпохи, а также обстоятельства, сопровождавшія это страшное событіе, не мало помогли автору въ созданіи дѣйствующихъ лицъ его разсказа. Такъ, напр., полу-греческая колонія Геркуланумъ, примѣшавшая къ нравамъ Италіи множество обычаевъ Эллады, способствовала созданію яркихъ образовъ Главка и Іоны, а культъ богини Изиды съ ея развѣнчанными обманщиками-жрецами и торговыя сношенія Помпеи съ Александріей вызвали къ жизни египтянина Арбака, плута — Калена и пылкаго Апесида. Борьба нарождающагося христіанства съ древнимъ язычествомъ и торжество новаго ученія воплотились въ непоколебимомъ въ вѣрѣ Олинфѣ, а сожженныя поля Кампаніи, пользовавшіяся съ давнихъ поръ дурною славою, послужили поводомъ къ созданію колдуній Везувія. Полный мракъ, сопровождавшій изверженіе вулкана и препятствовавшій бѣгству испуганныхъ жителей, внушилъ автору мысль нарисовать трогательно-прекрасный образъ слѣпой Нидіи, вслѣдствіе своего несчастія, лучше всѣхъ умѣвшей находить дорогу среди привычной для нея вѣчной ночи.

Таковы главныя дѣйствующія лица настоящаго разсказа, вызывающія горячее участіе читателей, какъ живыя воплощенія описываемой эпохи, какъ обитатели далекой, погребенной подъ пепломъ Помпеи.

Привычки повседневной жизни, пиры, зрѣлища, торговыя сношенія, роскошь и изобиліе жизни древнихъ, — все находитъ себѣ отраженіе въ этомъ произведеніи, гдѣ борьба страстей, людскіе недостатки и пороки нарисованы искусною рукою опытнаго и умѣлаго художника.

ГЛАВА I.
ПОДЪ ЮЖНЫМЪ НЕБОМЪ.

Съ наступленіемъ вечерней прохлады, Віа Домиціана, одна изъ главныхъ улицъ Помпеи, по обыкновенію оживилась и по ней началось пестрое и шумное движеніе. Нескончаемой вереницей, смѣняя одни другихъ, задвигались колесницы, всадники, гуляющіе, носильщики, матросы. Стукъ колесъ, звонъ конской упряжи, голоса предлагающихъ свой товаръ разносчиковъ — все слилось въ одинъ оглушительный гулъ.

Перемѣшиваясь и пестрѣя разнообразіемъ красокъ, мелькали мѣстныя и иноземныя одежды, по которымъ легко можно было узнать — достойнаго человѣка, статнаго воина, озабоченнаго купца, серьезнаго жреца и вѣтреннаго щеголя. Помпея вмѣщала въ своихъ стѣнахъ образцы всѣхъ даровъ современной ей цивилизаціи.

Ея красивые блестящіе магазины, маленькіе дворцы, купальни, ея форумъ, театръ, циркъ, безпечность и живость ея населенія съ утонченными, хотя и испорченными нравами — все носило на себѣ печать тогдашняго Рима.

Каждый желающій могъ-бы найти массу развлеченій, слѣдя за этой оживленной уличной жизнью, но въ ту минуту, съ которой начинается нашъ разсказъ, всеобщее вниманіе было привлечено нарядной колесницей, запряженной парой чистокровныхъ коней. Снаружи на бронзовыхъ стѣнкахъ колесницы были художественно исполненныя рельефныя изображенія сценъ изъ олимпійскихъ игръ. Легкіе кони летѣли, едва касаясь ногами земли, какъ-будто имъ свойственнѣе было нестись по воздуху, чѣмъ бѣжать по мостовой, но останавливались какъ вкопанные при малѣйшемъ прикосновеніи возницы, который управлялъ ими, стоя позади колесницы. Владѣлецъ колесницы былъ однимъ изъ тѣхъ стройныхъ и прекрасно сложенныхъ юношей, которые служили образцами аѳинскимъ ваятелямъ. Его греческое происхожденіе сказывалось еще болѣе въ строгой гармоніи всѣхъ чертъ его лица и красотѣ падавшихъ легкими кольцами кудрей. Туника его алѣла ярчайшимъ Тирскимъ пурпуромъ, а въ придерживавшихъ ее застежкахъ сверкали изумруды. На шеѣ была золотая цѣпь, сплетавшаяся на груди въ видѣ змѣиной головы, изъ открытой пасти которой свѣшивался художественной работы перстень съ печатью. Широкіе рукава туники обшиты были золотой бахрамой; золотой, какъ и бахрома, широкій поясъ, украшенный арабесками, обвивалъ его стройный станъ, служа въ то-же время и карманомъ, такъ какъ въ немъ находился платокъ, кошелекъ, грифель и дощечка для записыванія.

Грекъ, точнѣе — аѳинянинъ, такъ какъ онъ былъ родомъ изъ Аѳинъ, приказалъ немедленно остановиться, когда двое молодыхъ людей, въ которыхъ сразу можно было угадать праздныхъ утаптывателей мостовой, громко и весело его окликнули. Этихъ щеголей можно было встрѣтить вездѣ, и почти всегда вмѣстѣ.

Старшій, поплотнѣе, по имени Клодій, былъ страстный любитель всевозможныхъ пари и игры въ кости; за нимъ, цѣпляясь какъ репейникъ за одежду, неотступно слѣдовалъ молодой, разряженный Лепидъ, котораго въ кругу друзей называли — тѣнь Клодія, или его эхо, потому что въ разговорахъ онъ чаще ограничивался повтореніемъ словъ Клодія, довольствуясь мудростью своего неразлучнаго друга.

— Ты насъ на завтра пригласилъ къ себѣ на обѣдъ, любезный Главкъ, — обратился къ аѳинянину Клодій, — такъ намъ, въ ожиданіи, кажется, что часы ползутъ какъ черепахи.

— О, да, буквально какъ черепахи, — сказалъ Лепидъ,

— Ну, а для меня иначе, — любезно возразилъ Главкъ, — я все обдумываю какъ-бы получше принять и угостить дорогихъ гостей, а время такъ и ускользаетъ!

— Да, ужь никто не сравнится съ тобой въ умѣньи принимать и угощать! — воскликнулъ Клодій. — Ну, а какъ на счетъ игры*? дойдетъ до нее дѣло? Будетъ большое общество у тебя?

— Многочисленное будетъ собраніе? — спросилъ Лепидъ.

— Кромѣ васъ, еще нѣсколько друзей: Панза, Діомедъ…

— И, разумѣется, твой любимецъ — Саллюстій? — перебилъ Клодій.

— Да вотъ онъ самъ! — воскликнулъ Лепидъ.

— Легокъ на поминѣ! Ну, въ такомъ случаѣ, мы лишніе, — смѣясь замѣтилъ Клодій, при чемъ и „Тѣнь“ также изобразилъ улыбку на своемъ, большею частью, неподвижномъ лицѣ. Пожавъ руку Главку, друзья-близнецы удалились, а аѳинянинъ тотчасъ-же выскочилъ изъ колесницы и подошелъ съ привѣтомъ къ Саллюстію, цвѣтущему, статному юношѣ съ яснымъ и открытымъ лбомъ, прямымъ и свѣтлымъ взоромъ.

— А я только-что намѣревался навѣстить тебя; но теперь я лучше отошлю косницу домой, а мы съ тобой пройдемся вмѣстѣ. Эй, послушай-ка, мой Ксанфъ, — продолжалъ Главкъ, обернувшись къ возницѣ, — сегодня тебѣ праздникъ! Ну, не прекрасное-ли это животное, Саллюстій! — сказалъ онъ, погладивъ ближе къ нему стоявшаго коня.

— Да, словно потомокъ Фебовыхъ коней, — отвѣтилъ Саллюстій. — Вотъ уже одно обладаніе такой прекрасной упряжкой показываетъ, что ты, нашъ Главкъ, дитя счастія!

— Тѣмъ осмотрительнѣе и умѣреннѣе надо быть, чтобы не нарваться на внезапное несчастье, — весело, но съ оттѣнкомъ серьзности замѣтилъ Главкъ. — Однако, другъ мой, такъ-какъ намедни мы могли лишь обмѣняться поклонами, то я въ долгу у тебя, пока не разскажу о моемъ послѣднемъ путешествіи.

— Изъ котораго ты вернулся счастливымъ женихомъ?

— Объ этомъ никто, кромѣ тебя, еще не знаетъ. Выберемъ гдѣ-нибудь у воды прохладное и уединенное мѣстечко — тамъ легче будетъ говорить о такихъ вещахъ, чѣмъ среди этой шумной толпы.

— Пойдемъ, я совершенно свободенъ и не безъ нетерпѣнія ожидаю твоихъ сообщеній, — сказалъ Саллюстій.

И друзья, имѣя въ виду эту цѣль, пошли по тѣснымъ улицамъ Помпеи, пробираясь къ морю. Вскорѣ свернули они въ такую часть города, гдѣ блестящіе магазины стояли открытыми, соперничая между собой украшеніями и изящной выставкой товаровъ. Повсюду, куда только проникалъ взоръ, — просвѣчивали сверкающіе фонтаны, разбрасывающіе въ знойномъ воздухѣ серебристыя брызги. Многочисленная толпа гуляющихъ, веселыя группы, останавливающіяся передъ каждой, болѣе привлекательной лавкой, взадъ и впередъ снующіе рабы съ бронзовыми сосудами самыхъ изящныхъ формъ на головахъ, множество туземныхъ дѣвушекъ съ корзинами, наполненными соблазнительными фруктами и благоухающими цвѣтами — наполняли улицы. Длинныя крытыя колоннады, замѣнявшія у этого празднаго народа наши кофейни, нарядные павильоны для продажи, гдѣ на мраморныхъ доскахъ стояли сосуды съ виномъ и оливковымъ масломъ и передъ которыми, въ тѣни натянутой надъ ними пурпурной ткани, были сидѣнья, манившія къ отдыху какъ усталыхъ прохожихъ, такъ и праздныхъ зѣвакъ, — все это сегодня снова занимало и восхищало нашихъ жизнерадостныхъ и восторженныхъ юношей, хотя и было имъ давно знакомо. Продолжая свой путь и весело болтая, очутились они на небольшой площадкѣ, передъ изящнымъ зданіемъ храма. За мраморной балюстрадой портика этого храма, у квадратнаго выступа широкаго цоколя, надъ которымъ вздымались двѣ стройныя колонны, они замѣтили молоденькую дѣвушку. Она сидѣла у самаго цоколя на складномъ, обтянутомъ холстомъ, табуретѣ; на колѣняхъ держала она корзину цвѣтовъ, а другая корзина съ цвѣтами и кувшинъ съ водой стояли у ея ногъ. Около цвѣточницы постепенно собралась небольшая кучка людей. Тогда она достала съ земли маленькій трехструнный инструментъ, подъ мягкіе звуки котораго запѣла какую-то своеобразную пѣснь. При каждой паузѣ, она привѣтливо обращалась къ окружающимъ съ своей цвѣточной корзиночкой, предлагая купить что-нибудь и многіе бросали мелкія монетки въ корзиночку — кто какъ подаяніе за ея пѣніе, кто просто изъ состраданія къ пѣвицѣ — она было слѣпа.

— Это моя бѣдная ѳессалійка, — сказалъ Главкъ. — Я ея еще не видалъ послѣ моего возвращенія въ Помпею. Послушай, какой у нея милый голосокъ!

Когда пѣсня, къ которой они прислушивались, окончилась, Главкъ бросилъ нѣсколько серебряныхъ монетъ въ корзиночку и воскликнулъ:

— Мнѣ нуженъ этотъ букетикъ фіалокъ, маленькая Нидія; твой голосъ сегодня звучнѣе чѣмъ когда-либо.

Едва заслышала слѣпая хорошо знакомый голосъ аѳинянина, какъ она повернулась въ его сторону и спросила:

— Такъ ты уже вернулся?

— Да, дитя мое, всего нѣсколько дней, что я опять въ Помпеѣ. Садъ мой, попрежнему, нуждается въ твоемъ уходѣ, — надѣюсь, ты посѣтишь его завтра. И помни — въ моемъ домѣ никакихъ вѣнковъ, кромѣ сплетенныхъ искусными руками Нидіи, не должно быть!

Дѣвушка отвѣтила веселой улыбкой и Главкъ, взявъ выбранныя имъ фіалки, продолжалъ свою прогулку.

— Такъ это дитя пользуется твоимъ покровительствомъ? — спросилъ Саллюстій.

— Да, бѣдная рабыня заслуживаетъ этого участія. Къ тому-же она моя землячка; она родомъ изъ страны божественнаго Олимпа, который осѣнялъ ея колыбель, — она изъ Ѳессаліи.

— Не знаешь-ли ты какихъ-либо подробностей ея судьбы? Въ ней есть что-то особенное; какимъ-то благородствомъ проникнуто ея существо.

— Она не лишена ума, какъ мнѣ не разъ приходилось замѣчать, а также и деликатности, такъ что, вѣроятно, изъ хорошей семьи; слѣпа она отъ рожденія. Думаю, что какой-нибудь работорговецъ — въ Ѳессаліи они издавна занимаются этимъ постыднымъ промысломъ — укралъ ее у ея семьи еще ребенкомъ, вслѣдствіе чего она родины своей не помнитъ. Здѣсь-же продали ее нѣкоему Бурбо, содержателю гладіаторскаго погребка; когда этотъ послѣдній разобралъ, что ея прекрасные, чистые глаза, за которые онъ заплатилъ деньги, слѣпы, что торговецъ его обманулъ, — онъ началъ очень плохо обращаться съ несчастной, пока, наконецъ, пришелъ къ заключенію, что, какъ цвѣточница, она можетъ пѣніемъ и своимъ искусствомъ плести вѣнки доставлять ему ежедневно порядочной доходъ.

— Но поразительно, какъ увѣренно ходитъ она со своей палочкой по многолюднымъ улицамъ города!

— Да, это поистинѣ чудо! — воскликнулъ Главкъ. — Быстро и ловко скользитъ она среди самой густой толпы, избѣгая всѣхъ опасностей и находитъ, несмотря на окружающій ее вѣчный мракъ, дорогу въ самыхъ запутанныхъ переулкахъ. При этомъ ей, конечно, на руку, что жители питаютъ къ слѣпцамъ нѣчто въ родѣ суевѣрнаго почитанія и потому съ нѣжной заботливостью спѣшатъ уступить дорогу, заслышавъ ея робкіе шаги.

Послѣ нѣкотораго молчанія, Главкъ взялъ своего друга за руку и оказалъ:

— Знаешь, какая мнѣ пришла мысль въ голову: слѣпая не даромъ повстрѣчалась намъ. Она, при всей кажущейся веселости, все-же имѣетъ видъ удрученный и страдальческій, а я теперь какъ разъ знаю хозяйку, у которой ей весь вѣкъ будетъ хорошо житься!

— У твоей будущей супруги, вѣроятно? — спросилъ его другъ.

— Ты легко угадалъ, — отвѣтилъ Главкъ смѣясь и добавилъ: — мы такъ много денегъ тратимъ по пустякамъ, а тутъ богамъ угодное дѣло можно сдѣлать!… да, да, я сегодня-же еще попробую ее выкупить!

— А я буду помогать тебѣ торговаться, — сказалъ Саллюстій. — На обратномъ пути пойдемъ мимо того темнаго погребка и, надѣюсь, мы въ состояніи будемъ тотчасъ-же уладить торгъ.

ГЛАВА II.
ТАИНСТВЕННЫЙ ЕГИПТЯНИНЪ.

Теперь передъ двумя нашими прогуливающимися друзьями открывалось голубое и сверкающее море. У этихъ прекрасныхъ береговъ, оно какъ-будто отказывалось отъ преимущества быть страшнымъ и опаснымъ — такъ мягко и красиво волновалась вода подъ набѣгавшимъ на нее легкимъ вѣтеркомъ, такъ разнообразны и ярки были отражавшіяся въ немъ облака и такъ силенъ и ароматенъ былъ воздухъ, проносившійся надъ его поверхностью!

Въ кристально-прозрачной водѣ бухты, противъ которой виднѣлся спокойно-величавый Везувій, колыхались нарядныя яхты, служившія для увеселительныхъ прогулокъ богатыхъ жителей Помпеи. Тутъ-же стояли и торговые корабли, между которыми скользили взадъ и впередъ по зеркальной поверхности бухты рыбацкія лодки, а далеко, впереди виднѣлись стройныя мачты на судахъ флота, состоявшаго подъ начальствомъ Плинія.

На берегу сидѣлъ какой-то сициліецъ, который разсказывалъ собравшимся вокругъ него рыбакамъ и матросамъ диковинную исторію про какихъ-то моряковъ, потерпѣвшихъ крушеніе, и про услужливыхъ дельфиновъ, сопровождая свой разсказъ быстрыми жестами и выразительной мимикой своего подвижного лица. Такіе точно разсказы можно услышать и теперь, по сосѣдству съ прежней Помпеей, на любой набережной Неаполя.

Главкъ со своимъ спутникомъ отыскали самое уединенное мѣсто на берегу; тамъ усѣлись они на выступѣ скалы и съ наслажденіемъ дышали чистымъ воздухомъ, освѣжаемымъ пріятнымъ, долетавшимъ съ моря вѣтеркомъ. Саллюстій наставилъ руку, защищаясь отъ яркаго солнца, а грекъ сидѣлъ, облокотясь на камень, не боясь солнца, которое пользовалось такимъ почитаніемъ у родного ему народа и наполняло его сердце поэтическимъ восторгомъ. Спустя нѣкоторое время, онъ заговорилъ:

— Тебѣ извѣстно, другъ мой, что съ тѣхъ какъ я, благодаря знакомству съ тобой, переселился изъ Аѳинъ въ Помпею и устроилъ здѣсь свой домъ, я не хотѣлъ дольше откладывать женитьбу. Искать невѣсту мнѣ не было надобности, такъ какъ Тона, дочь нашихъ аѳинскихъ сосѣдей, давно, по обоюдному согласію родителей, была мнѣ предназначена. Вотъ я и отправился на кораблѣ, чтобы привезти невѣсту, о которой со смерти моихъ родителей, вотъ уже три года, я ничего не слыхалъ, но въ расположеніи ея я ни минуты не сомнѣвался. Да ты слушаешь, Саллюстій?

— Разсказывай дальше, — сказалъ Саллюстій, слѣдившій за двумя порхавшими передъ ними бабочками. — до сихъ поръ я знаю твою исторію.

— Пріѣзжаю я въ Аѳины, — продолжалъ Главкъ, — и нахожу къ величайшему моему удивленію, что въ домѣ сосѣдей нашихъ все измѣнилось. Особыя обстоятельства заставили семью эту, годъ тому назадъ, переселиться въ Александрію. Не долго думая, отправляюсь туда и тамъ узнаю, что родители Іоны умерли жертвой свирѣпствовавшей тамъ эпидеміи, а дочь поручили попеченіямъ одного богатаго человѣка, который съ ней и съ ея братомъ пріѣхалъ сюда, въ Помпею.

— Такимъ образомъ твое, повидимому напрасное, путешествіе завершилось какъ нельзя лучше! — весело вставилъ Саллюстрій.

— Тѣмъ болѣе, что здѣсь Іона, которую я не замедлилъ разыскать, такъ тепло меня встрѣтила, какъ-будто мы никогда и не разлучались. Но такъ какъ я засталъ ее въ печальное время — дни уединенія, которые она посвящала памяти своихъ умершихъ родителей, то я еще не знаю ближайшихъ подробностей ея положенія.

— Ну, да онѣ не могутъ имѣть значенія, разъ ты въ ней самой увѣренъ! — замѣтилъ безпечный Саллюстій. — Какъ я радъ съ нею познакомиться! Что она хороша собой и благороднаго характера это само собой разумѣется, такъ какъ она твоя избранница.

Главкъ собрался что-то возразить своему довѣрчивому другу, когда послышались приближающіеся тихіе шаги. Оба друга оглянулись на шорохъ гравія и оба узнали приближающагося.

Это былъ человѣкъ лѣтъ около сорока, высокій, сухого и нервнаго сложенія. Бронзовый цвѣтъ лица указывалъ на его восточное происхожденіе; въ чертахъ его было какъ-будто что-то греческое — именно лобъ, ротъ и подбородокъ, но слишкомъ выдающійся и загнутый носъ и торчащія скулы лишали это лицо мягкости и округлости линій, которыя свойственны даже и не молодымъ греческимъ лицамъ. Большіе, черные, какъ ночь, глаза его постоянно горѣли и какое-то унылое спокойствіе и глубокая задумчивость всегда свѣтились въ величественномъ взглядѣ этихъ властныхъ глазъ. Походка и вся осанка его была необыкновенно увѣренная и гордая; чѣмъ-то чуждымъ вѣяло отъ этой строгой фигуры, а покрой и темный цвѣтъ его длинной одежды еще усиливали это впечатлѣніе — чужого. Молодые люди привѣтствовали подошедшаго, но въ то-же время сдѣлали пальцами, по возможности незамѣтно, извѣстный знакъ, имѣвшій силу предотвращать „порчу“, потому какъ Арбакъ, подошедшій къ нимъ египтянинъ, пользовался славой дурного глаза.

— Какъ обѣднѣла теперь Помпея, — сказалъ съ холодной, но вѣжливой улыбкой Арбакъ, — когда щедрый Главкъ и вѣчно веселый Саллюстій пребываютъ внѣ ея стѣнъ!

— Однако, до сихъ поръ Арбакъ не былъ извѣстенъ за человѣка легко награждающаго другихъ похвалой, хотя-бы и льстивой, и поэтому мы не должны очень-то гордиться свойствами, которыя онъ намъ приписываетъ, — замѣтилъ Саллюстій.

— Какая должна быть нѣжная и чуткая совѣсть, которая такъ легко пробуждается, — возразилъ Арбакъ, — и теперь я ужь дѣйствительно похвалю! — добавилъ онъ выразительно и не безъ насмѣшки.

— Передъ мудрымъ Арбакомъ мы охотно признаемъ себя учениками, но не тогда, когда ему вздумается читать нравоученія, — сказалъ Главкъ и легкая краска гнѣва покрыла его лицо.

— Все, что Аѳины имѣютъ лучшаго — выпито ими изъ Нила, — возразилъ Арбакъ, глядя пронизывающимъ взоромъ на грека; — Аѳины, да и весь міръ черпалъ оттуда! Это забывается только очень легко! Однако, я вижу, что тѣни становятся длиннѣе, а жизнь наша однимъ днемъ короче. Поэтому вы правы, — продолжалъ онъ мягкимъ, печальнымъ голосомъ, — пользуясь временемъ, пока оно еще вамъ улыбается. Роза вянетъ быстро, ароматъ ея скоро улетучивается, а намъ, Главкъ, намъ, пришельцамъ въ этой странѣ, вдали отъ праха отцовъ нашихъ, что-же остается намъ какъ не наслажденіе жизнью и жажда жизни — тебѣ первое, мнѣ, быть-можетъ, второе.

Ясные глаза грека затуманились слезами.

— Ахъ, не говори, не говори мнѣ о нашихъ отцахъ, Арбакъ! Дай забыть, что была въ мірѣ другая свобода, чѣмъ римская, другое величіе! Ахъ, напрасно будемъ мы вызывать тѣни предковъ съ полей Мараѳона и изъ Ѳермопилъ!

— Передъ блескомъ царей, покоящихся въ пирамидахъ, тѣни эти разсѣялись-бы какъ дымъ, — гордо сказалъ египтянинъ и, плотнѣе завернувшись въ свой плащъ, тихо пошелъ къ городу.

— Мнѣ легче стало дышать, какъ только страшный гость повернулся къ намъ спиной, — сказалъ Саллюстій. — Отъ его присутствія можетъ скиснуть самое сладчайшее вино!

— Загадочный человѣкъ! — воскликнулъ Главкъ вставая. — Несмотря на его выставляемое на показъ равнодушіе къ земнымъ радостямъ, его мрачное жилище, доступное лишь для немногихъ, обставлено, говорятъ, съ небывалою роскошью и изобилуетъ золотомъ и драгоцѣнностями. Ну, да что намъ за дѣло до этого колдуна! — прибавилъ онъ, щелкнувъ пальцами, не подозрѣвая въ ту минуту, что злой рокъ тѣсно свяжетъ его судьбу съ этимъ человѣкомъ. — А теперь, пойдемъ, мой другъ, и выкупимъ слѣпую дѣвушку, которую я назначилъ въ подарокъ Іонѣ.

Друзья направились къ ближайшимъ городскимъ воротамъ и по отдаленнымъ переулкамъ достигли той части Помпеи, гдѣ жилъ бѣднѣйшій классъ населенія, а также гладіаторы и наемные бойцы. Тутъ былъ и погребокъ Бурбо. Въ большой комнатѣ, какъ разъ противъ дверей, выходившихъ прямо на узкую и тѣсную улицу, стояло нѣсколько человѣкъ, въ которыхъ, по ихъ желѣзнымъ, рѣзко выступавшимъ мускуламъ, крѣпкимъ затылкамъ и суровымъ безчувственнымъ лицамъ можно было узнать героевъ арены. На доскѣ, прикрѣпленной у наружной стѣны, стояли глиняные кувшины съ виномъ и масломъ, на которыхъ грубо были намалеваны, въ качествѣ вывѣски, пьющіе гладіаторы. Внутри комнаты, за маленькими столиками сидѣли разные люди, распивая вино, или играя въ кости или шашки.

— Клянусь Поллуксомъ! — воскликнулъ одинъ изъ молодыхъ гладіаторовъ, — вино, которое ты намъ преподносишь, старый Силенъ, можетъ разжидить самую лучшую кровь въ жилахъ! — и при этомъ онъ хлопнулъ по спинѣ широкоплечаго человѣка въ бѣломъ передникѣ и заткнутыми за поясъ ключами и тряпкой. Это былъ самъ хозяинъ, Бурбо, человѣкъ, уже приближавшійся къ старости, но видъ его говорилъ о необыкновенной силѣ, передъ которой спасовали-бы и молодые, еслибы не избытокъ мяса на мускулахъ, отекшія щеки и уже порядкомъ отяжелѣвшее тѣло. Въ теченіе многихъ лѣтъ отличался онъ на аренѣ и, наконецъ, уже былъ отпущенъ на волю, съ почетнымъ жезломъ.

— Ну, подальше съ твоими дурацкими колкостями, ты, молокососъ! — заворчалъ атлетъ-хозяинъ, — а не то вѣдь двумя пальцами раздавлю, какъ ягодку крыжовника.

При взрывѣ смѣха, послѣдовавшемъ за этой угрозой, взошли наши пріятели; неуклюже кланяясь, привѣтствовалъ ихъ Бурбо и провелъ въ смежную комнату, гдѣ, кромѣ слѣпой Нидій, была еще Стратоника, жена Бурбо, коренастая, не молодая уже женщина, съ растрепанными волосами и черными, какъ уголь, постоянно вращавшимися глазами.

— Чему обязанъ я этой честью? Чѣмъ могу благородному Главку и достойному Саллюстію служить? — спрашивалъ Бурбо, съ шумомъ пододвигая гостямъ два простыхъ стула.

— Вотъ что, добрѣйшій, — сказалъ Главкъ, — тутъ находится Нидія, твоя слѣпая рабыня, мы пришли ради нея. Дѣвушка хорошо поетъ и умѣетъ ходить за цвѣтами: я бы желалъ подарить такую рабу одной дамѣ. Не хочешь-ли ты мнѣ ее продать?

Видно было, какъ при этихъ словахъ аѳинянина затрепетала отъ радости бѣдная слѣпая. Она вскочила, откинула распустившіеся волосы и оглянулась вокругъ, какъ-будто была въ состояніи видѣть!…

— Продать нашу Нидію? нѣтъ, ни за какія деньги! — закричала Стратоника, подперевъ бока своими костлявыми кулаками.

Слѣпая, вѣроятно, не разъ уже испытывала на себѣ силу желаній своей хозяйки, поэтому съ тяжелымъ вздохомъ отошла она въ сторону, глубоко огорченная рѣшеніемъ Стратоники. Но Саллюстій вступился и воскликнулъ довольно повелительно:

— Возьми назадъ свои слова, женщина; что вы сдѣлаете для Главка, то вы мнѣ сдѣлаете. Ты знаешь, Бурбо, что для тебя значитъ Панза, мой двоюродный братъ, завѣдующій гладіаторами? Одно мое слово, и вы можете быть увѣрены, что ни капли вина и масла больше не продадите! можете хоть разбить ваши кружки и закрыть торговлю. Главкъ, Нидія твоя!

Бурбо искоса посмотрѣлъ на свою разгнѣванную супругу, помолчалъ въ замѣшательствѣ, потомъ повернулъ къ ней свою огромную, какъ у быка, голову и нерѣшительно проговорилъ:

— Дѣвочку вѣдь надо-бы на вѣсъ золота продать!

— Скажи цѣну, ужь изъ-за этого-то мы не разойдемся, — сказалъ Главкъ.

— Мы за нее отдали шесть сестерцій, теперь она стоитъ вдвое, — пробормотала Стратоника.

— Вы получите двадцать, — сказалъ грекъ; — пойдемъ сейчасъ-же къ властямъ, Бурбо, а потомъ иди за мною въ домъ и получишь выкупную сумму.

— Я бы милаго ребенка и за сто сестерцій не продалъ, еслибы это не ради уважаемаго Саллюстія, — плаксиво замѣтилъ Бурбо.

— Отдаешь? — спросилъ Главкъ, согласно обычаю.

— Отдается, — отвѣтилъ Бурбо, увидя, что жена кивнула ему головой въ знакъ согласія, очень довольная хорошей сдѣлкой, которую удалось заключить.

— Значитъ, я иду съ тобой! — прошептала счастливая Нидія, протягивая руки къ Главку.

— Да, доброе дитя, и твоя самая тяжелая работа теперь будетъ заключаться въ томъ, что ты будешь пѣть твои греческія пѣсни самой любезной дамѣ въ Помпеѣ.

Когда они вышли въ переднюю комнату, то не мало были удивлены, увидавъ Клодія и его Тѣнь, стоявшихъ между гладіаторами. Увлеченные своимъ дѣломъ, съ записными дощечками въ рукахъ, эти богатые патриціане не сразу замѣтили своихъ знакомыхъ. Они пришли сюда, чтобы лично узнать силы и шансы на успѣхъ тѣхъ изъ гладіаторовъ, которые должны были участвовать въ ближайшемъ представленіи на аренѣ Помпеи, чтобы сообразно съ этимъ разсчитать, за кого и противъ кого биться объ закладъ. Странно было видѣть этого изнѣженнаго Лепида, который прятался отъ каждаго солнечнаго луча, боялся простудиться отъ легчайшаго вѣтерка, теперь, среди этихъ грубыхъ людей; своей выхоленной, бѣленькой ручкой хлопалъ онъ по широкимъ спинамъ, ощупывалъ крѣпкіе мускулы; говорилъ съ ними о кулачномъ боѣ и смертельныхъ ударахъ такъ спокойно, какъ-будто бесѣдовалъ со своимъ портнымъ или парикмахеромъ. Желаніе выиграть вмѣстѣ съ Клодіемъ побольше пари на предстоявшемъ боѣ гладіаторовъ одно только, кажется, и могло еще возбудить его къ дѣятельности.

ГЛАВА III.
ЗВАННЫЙ ОБѢДЪ ВЪ ДРЕВНІЯ ВРЕМЕНА.

Часъ, къ которому Главкъ ожидалъ своихъ гостей, насталъ. Кромѣ явившихся по изящнымъ пригласительнымъ билетамъ, какъ веселый Саллюстій, высокородный Клодій, разряженный Лепидъ, богатый торговецъ Діомедъ и милостивый Панза, эдилъ, т.-е. начальникъ полиціи и устроитель общественныхъ игръ, считавшій себя очень важной особой, — явились еще и двое неприглашенныхъ, гостившихъ въ то время у Діомеда. Одинъ — пожилой сенаторъ изъ Рима, другой — старый испытанный воинъ, по имени Веспій, участвовавшій съ войскомъ императора Тита при осадѣ Іерусалима. Однако, прежде чѣмъ направиться съ этимъ обществомъ къ обѣду, думаю, не безынтересно будетъ читателю познакомиться съ устройствомъ домовъ въ Помпеѣ вообще и съ жилищемъ Главка, въ особенности.

Черезъ узкій проходъ, въ родѣ сѣней, входили обыкновенно въ переднюю, изъ которой двери вели въ спальни и въ комнату привратника (или нашего швейцара). Въ большихъ домахъ въ глубинѣ этой прихожей дѣлали направо и налѣво особыя помѣщенія, какъ-бы углубленія, для женщинъ. Посреди въ мозаичномъ полу устраивалось четыреугольное углубленіе — бассейнъ для дождевой воды, стекавшей сюда сквозь отверстіе въ потолкѣ. Въ одномъ изъ угловъ передней обыкновенно находился большой деревянный сундукъ, обитый, бронзовыми полосами и прикрѣпленный скобками къ каменному полу, такъ что могъ противостоять всякой воровской попыткѣ сдвинуть его съ мѣста. Поэтому и думали многіе, что эти сундуки служили хозяевамъ домовъ какъ наши кассы, но такъ какъ нигдѣ, ни въ одномъ изъ подобныхъ ящиковъ при раскопкахъ не найдено было денегъ, то и предположили, что они служили болѣе для украшенія, чѣмъ для пользы. Такъ часто упоминаемый у древнихъ поэтовъ очагъ, посвященный домашнимъ божествамъ — Ларамъ, въ Помпеѣ почти всегда имѣлъ видъ переносной жаровни. Въ этой передней комнатѣ, называвшейся атріумъ, принимали просителей и посѣтителей низшаго класса общества. Бассейнъ посреди передней былъ, конечно, не безопаснымъ украшеніемъ, но доступъ въ середину этой комнаты былъ запрещенъ, — по краямъ мѣста было вполнѣ достаточно. Напротивъ входа помѣщался кабинетъ — комната съ мозаичнымъ поломъ и художественно расписанными стѣнами, гдѣ хранились семейныя и дѣловыя бумаги. Къ этому кабинету примыкали съ одной стороны столовая, съ другой нѣчто въ родѣ музея, гдѣ собирались всевозможныя рѣдкости и драгоцѣнности; возлѣ отдѣлялось мѣсто для узкаго прохода — коридора, чтобы рабы могли, минуя вышеупомянутые покои, проходить въ другія части дома. Всѣ эти комнаты выходили въ продолговатую четыреугольную колоннаду, такъ-называемый перистиль. Если домъ былъ небольшой, то онъ и ограничивался этой колоннадой, внутри которой всегда помѣщался хоть маленькій садъ. Изъ-подъ колоннады направо и налѣво вели двери въ спальни, вторую столовую и, если хозяинъ былъ любителемъ литературы, то въ кабинетъ, носившій громкое названіе библіотеки, хотя, въ сущности, для храненія нѣсколькихъ свитковъ папируса, составлявшихъ въ тѣ времена уже большое книжное богатство, достаточно было очень маленькаго пространства. Въ концѣ колоннады обыкновенно помѣщалась кухня. Хотя во всѣхъ домахъ Помпеи это необходимое учрежденіе занимало очень мало мѣста, но было всегда снабжено въ изобиліи самой разнообразной кухонной посудой, безъ которой ни одинъ поваръ новаго, равно какъ и древняго міра при всемъ искусствѣ ничего съѣдобнаго не приготовитъ. А такъ какъ дерево въ той мѣстности и тогда было очень дорого, то изыскивали разныя средства приготовлять наибольшее количество кушаній съ наименьшимъ количествомъ топлива. Объ этомъ между прочимъ свидѣтельствуетъ замѣчательный переносный кухонный очагъ, хранящійся въ Неаполитанскомъ музеѣ, величиной не болѣе крупной книги съ четырьмя угольницами и съ приспособленіемъ для нагрѣванія воды.

Большіе дома обыкновенно ограничивались одной колоннадой, за нею противъ кабинета устраивалась вторая столовая, къ которой примыкали еще спальни и картинная галлерея. Эти комнаты, въ свою очередь, тоже выходили на четыреугольное пространство, съ трехъ сторонъ окруженное колоннами и имѣвшее сходство съ первымъ перистилемъ, только большее по размѣрамъ. Внутри находился садъ, украшавшійся фонтаномъ, статуями и цвѣточными клумбами. Если семья была очень велика, то и въ этой второй колоннадѣ съ обѣихъ сторонъ устраивались комнаты. Вторые и третьи этажи въ Помпеѣ встрѣчались рѣдко, ихъ только иногда надстраивали надъ небольшою частью дома, ради удобства, для помѣщенія рабовъ. Комнаты принято было дѣлать маленькими, потому что подъ этимъ благодатнымъ небомъ большую часть дня проводили на воздухѣ и посѣтителей принимали въ передней комнатѣ или въ саду. Даже комнаты для обѣдовъ и пирушекъ хотя очень украшались и располагались такъ, чтобы имѣть веселый видъ изъ оконъ и дверей, но не бывали обширны: знавшіе толкъ въ угощеній, древніе любили общество при обѣдѣ, но не любили тѣсноты и рѣдко приглашали болѣе девяти человѣкъ заразъ; въ исключительныхъ случаяхъ обѣдали въ атріумѣ.

При входѣ уже въ помпейское жилище, каждому посѣтителю представлялось очаровательное зрѣлище на весь домъ. Прихожая, съ блестящимъ мозаичнымъ поломъ и веселою стѣнной живописью, кабинетъ, граціозная колоннада; на противоположной сторонѣ нарядная столовая и, наконецъ, садъ, заканчивающійся фонтаномъ или мраморной статуей. Хотя, понятно, каждый домъ Помпеи имѣлъ свои особенности, но въ общемъ всѣ они не отклонялись отъ этого плана. Вездѣ комнаты слѣдовали въ вышеуказанномъ порядкѣ, вездѣ много живописи по стѣнамъ и во всемъ сказывалась особенная любовь къ изысканнымъ наслажденіямъ жизни. Декоративная живопись въ Помпеѣ не носитъ, впрочемъ, отпечатка особенно тонкаго вкуса; тамъ любили яркія краски и фантастическіе рисунки; иногда нижнія части колоннъ окрашены были ярко-красной краской, а верхъ оставался некрашеннымъ. Иногда, если садъ бывалъ очень малъ, то допускался, для обмана глазъ, весьма не художественный пріемъ — послѣднюю стѣну разрисовывали деревьями, виноградомъ, птицами и т. п.

Домъ Главка принадлежалъ къ самымъ маленькимъ, но и къ самымъ изящнымъ изъ частныхъ жилищъ Помпеи. Входили черезъ узкія, длинныя сѣни, гдѣ на мозаичномъ полу была изображена собака и надъ нею извѣстная надпись: „cave canem“, т.-е. „берегись собаки!“ По обѣимъ сторонамъ сѣней были довольно просторныя комнаты для пріема такихъ посѣтителей, которые не имѣли доступа въ домъ. Изъ сѣней входили въ переднюю, представлявшую при первомъ взглядѣ богатство живописи, которой не постыдился бы Рафаэль. Эти художественныя произведенія находятся теперь въ Неаполитанскомъ музеѣ и возбуждаютъ постоянно удивленіе знатоковъ. Они представляютъ сцену изъ Иліады Гомера — прощаніе Бризеиды (дочь жреца, военноплѣнная Ахилла) съ Ахилломъ, и нельзя не признать красоты и силы въ изображеніи обоихъ лицъ и всей полной жизненной правды сцены.

Съ одной стороны передней небольшая лѣстница вела во второй этажъ, въ помѣщенія рабовъ и спальни. Изъ прихожей входили въ кабинетъ, гдѣ вмѣсто дверей висѣли богатыя пурпуровыя драпировки. На стѣнахъ было нарисовано, какъ какой-то поэтъ читаетъ свои стихи друзьямъ, а на каменномъ помостѣ изображенъ былъ директоръ театра, который даетъ различныя указанія своимъ актерамъ. Изъ кабинета былъ выходъ въ перистиль, которымъ и заканчивался домъ. Съ каждой изъ семи колоннъ, украшавшихъ этотъ внутренній дворикъ, свѣшивались цвѣточныя гирлянды, а внутренность двора, замѣнявшаго садъ, была полна роскошнѣйшихъ цвѣтовъ, помѣщавшихся въ бѣлыхъ мраморныхъ вазахъ на каменныхъ подставкахъ.

Влѣво, у задней стѣны сада былъ крошечный храмъ, посвященный домашнимъ божествамъ, и передъ нимъ бронзовый треножникъ. Съ лѣвой стороны колоннады находились двѣ спальни, а направо — столовая, гдѣ теперь и собрались гости. Эта прелестная комната выходила въ садъ; вокругъ лакированнаго, выложеннаго серебряными узорами стола были три дивана (ложи) для возлежанія, покрытые искусно-вышитыми подушками. Посреди стола стояло прекрасное изображеніе Бахуса, а по угламъ, возлѣ солонокъ, занимали мѣста Лары. Такъ какъ въ тѣ времена считалось признакомъ невоспитанности, если гость, придя, тотчасъ садился, то собравшіеся, поздоровавшись, нѣкоторое время стояли, разсматривая комнату, любуясь бронзой, картинами и украшавшею ее утварью. Потомъ, когда они размѣстились вокругъ стола, Панза замѣтилъ:

— А надо признаться, Главкъ, какъ ни малъ твой домикъ, а равнаго ему нѣтъ во всей Помпеѣ; это въ своемъ родѣ — алмазъ! Какъ прекрасно написано, напримѣръ, вотъ это прощаніе Ахилла съ его Бризеидой! Что за стиль! какія головы!

— Да, греки, греки! — воскликнулъ толстый Діомедъ, который любилъ выставлять себя образованнымъ человѣкомъ и поэтому высказывалъ особое пристрастіе ко всему греческому.

— Похвала Панзы очень цѣнная, — серьезно замѣтилъ Клодій, — надо видѣть, какая живопись у него самого на стѣнахъ! тамъ видна мастерская кисть Зейксиса!

— Дѣйствительно кисть Зейксиса! — подтверилъ Лепидъ.

— Вы мнѣ льстите, вы преувеличиваете, — возразилъ Панза, который былъ извѣстенъ въ Помпеѣ тѣмъ, что имѣлъ самыя плохія картины, потому что изъ патріотизма довольствовался доморощенными художниками. — Вы въ самомъ дѣлѣ преувеличиваете, хотя, конечно, краски стоитъ посмотрѣть, не говоря уже о рисункѣ, а затѣмъ у меня украшеніе кухни, я вамъ скажу, друзья мои, это уже мое изобрѣтеніе!

— А что тамъ у тебя нарисовано? — спросилъ Главкъ, — Я все еще не видалъ твою кухню, хотя уже не разъ испробовалъ ея превосходныхъ произведеній.

— Поваръ тамъ изображенъ у меня, мой аѳинянинъ, поваръ, приносящій трофеи своего искусства на алтарь Весты; а подальше — на вертелѣ угорь, съ натуры писано; все такъ живо, просто руками взять хочется! Замѣчательная фантазія!

Въ эту минуту рабы внесли подносъ съ закусками: чудесныя фиги, свѣжія, осыпанныя снѣгомъ травы, анчоусы и яйца; въ промежуткахъ стояли маленькіе кубки съ разведеннымъ виномъ, къ которому примѣшано было немного меду. Какъ только все это поставили на столъ, хорошенькіе молоденькіе рабы, пажи, подали каждому гостю серебряный тазикъ съ благовонной водой и полотенце, обшитое красной бахромой. Послѣ этого Главкъ почтительно склонился передъ изображеніемъ Бахуса и произнесъ:

— О Бахусъ, будь къ намъ благосклоненъ!

Гости повторили это за нимъ и, совершивъ обычное возліяніе, т. е. брызнувъ виномъ на столъ, принялись за предстоявшее имъ занятіе. За первыми закусками послѣдовали болѣе питательныя кушанья, аппетитныя колбасы, жаркое дикой свиньи и т. п., при чемъ подавалось старое хіосское вино, какъ о томъ свидѣтельствовали ярлыки на бутылкахъ,

— Когда будетъ у насъ ближайшій бой гладіаторовъ? — спросилъ Клодій, который хотя усердно жевалъ, но не забывалъ о возложности выиграть пари при этомъ случаѣ.

— Онъ назначенъ на 23-е августа, — отвѣтилъ Панза, — и у насъ есть для этого боя прекрасный молодой левъ.

— А противника для него, какъ я слышалъ, еще нѣтъ? — сказалъ сенаторъ.

— Къ сожалѣнію, нѣтъ, — отвѣтилъ Панза.

— Это очень жаль, — замѣтилъ Клодій, — и собственно несправедливо, что законъ намъ не позволяетъ въ такомъ случаѣ поставить одного изъ нашихъ рабовъ.

— Дѣйствительно, совершенно несправедливо, — сказалъ Лепидъ, — рабы вѣдь наша собственность.

— Я допускаю эти дикія игры, — сказалъ Главкъ, которому его любимый рабъ только-что возложилъ на голову свѣжій вѣнокъ, — только, когда звѣрь со звѣремъ борется; но когда человѣкъ, такое-же существо, какъ и мы, безжалостно выпускается на арену и звѣри разрываютъ его на части, то ужь слишкомъ сильно дѣйствуетъ! Меня тошнитъ, я задыхаюсь; мнѣ не терпится — такъ-бы и бросился ему на помощь! Дикіе крики толпы мнѣ кажутся ужаснѣе, чѣмъ голоса фурій, гнавшихся за Орестомъ. Поэтому меня радуетъ, что не предвидится вѣроятности для этого кроваваго зрѣлища на нашемъ ближайшемъ праздникѣ!

Панза пожалъ плечами, слегка запротестовали присутствующіе, а старый воинъ Бестій замѣтилъ:

— Я не раздѣляю этого мнѣнія. Люди такъ охотно смотрятъ на подобную жестокую борьбу человѣка съ дикимъ звѣремъ, что я не лишалъ-бы ихъ подобнаго удовольствія.

Главкъ готовъ былъ вскипѣть и возразить, но удержался, тотчасъ вспомнивъ, что онъ, какъ хозяинъ, обязанъ вѣжливостью по отношенію къ гостямъ и замѣтилъ, стараясь быть любезнымъ:

— Да, конечно, вы, итальянцы, привычны къ подобнаго рода зрѣлищамъ; мы, греки, мягче. О, геній Пиндара, божественныя уста котораго воспѣвали настоящія, греческія игры, — игры, гдѣ человѣкъ съ человѣкомъ состязался и гдѣ побѣда была пополамъ съ печалью!

— А. козочка-то дѣйствительно вкусная, — замѣтилъ Діомедъ, желая, какъ свѣтскій человѣкъ, отвести разговоръ отъ щекотливаго вопроса. Онъ съ удовольствіемъ слѣдилъ за рабомъ, который мастерски, въ тактъ музыкѣ, доносившейся изъ сада, рѣзалъ жаркое. Съ удовлетвореннымъ видомъ знатока пробовалъ онъ отрѣзанный ему кусокъ. — Твой поваръ, разумѣется, изъ Сициліи? — спросилъ онъ хозяина.

— Да, изъ Сиракузъ.

Послѣ нѣкотораго молчанія заговорилъ сенаторъ, обращаясь къ эдилу:

— Кажется, теперь Изида самое любимое божество въ Помпеѣ?

— Это уже давно, — возразилъ Панза; — но съ нѣкоторыхъ поръ она особенно превозносится всѣми: статуя ея изрекаетъ необычайныя предсказанія. Я не суевѣренъ, но долженъ сознаться, что она въ моей служебной дѣятельности не разъ меня поддерживала своими совѣтами.

— Да, и меня также, въ моихъ торговыхъ дѣлахъ, — вставилъ Діомедъ.

— При этомъ какъ благочестивы ея жрецы! — продолжалъ Панза; — совсѣмъ не то, что наши надменные служители Юпитера и Фортуны! Они ходятъ босые, не ѣдятъ мяса и большую часть ночи проводятъ въ молитвѣ.

— Говорятъ, что египтянинъ Арбакъ сообщилъ жрецамъ Изиды необыкновенныя тайны. — замѣтилъ Клодій. — Онъ хвалится своимъ происхожденіемъ изъ царскаго рода и утверждаетъ, что владѣетъ неоцѣненными знаніями, сохранившимися отъ глубокой старины.

— Не будь онъ такъ богатъ, — сказалъ Панза, — то я бы въ одинъ прекрасный день могъ сдѣлать обыскъ, чтобы узнать, что это за колдовство, которое ему приписываетъ молва. И онъ не остался-бы ни одного лишняго дня тогда въ Помпеѣ! Но богатый человѣкъ!.. Обязанность эдила охранять богачей. Да, а что думаете вы, — продолжалъ онъ послѣ нѣкоторой паузы, — объ новой сектѣ, которая здѣсь въ Помпеѣ недавно свила себѣ гнѣздо? Я разумѣю этихъ почитателей еврейскаго Бога, котораго они называютъ Христомъ.

— Сумасшедшіе мечтатели, ничего болѣе, — сказалъ Клодій. — Между ними нѣтъ ни одного состоятельнаго человѣка, все темный, низкій народъ.

— Но, однако, они отрицаютъ боговъ, — воскликнулъ Панза съ нѣкоторымъ возбужденіемъ. — Попадись мнѣ хоть одинъ изъ этихъ назарянъ, плохо ему придется!

— А вашему льву хорошо-бы! — сказалъ воинъ, громко смѣясь своей мнимой шуткѣ и насмѣшливо взглянувъ на Главка.

Второе кушанье было окончено, гости откинулись на подушки и нѣкоторое время молча прислушивались къ музыкѣ. Затѣмъ принесли разные фрукты, сладости и всевозможное печенье. Слуги, которые разливали до сихъ поръ гостямъ вино, теперь поставили на столъ бутылки, гдѣ на ярлыкахъ былъ обозначенъ сортъ вина. Саллюстій и Лепидъ играли въ четъ и нечетъ, а Клодій пытался заманить Главка игрой въ кости, но напрасно. Тогда онъ схватилъ хрустальный сосудъ, ручка котораго, украшенная драгоцѣнными камнями, имѣла излюбленную въ Помпеѣ форму переплетающихся змѣй, и воскликнулъ:

— Какой прекрасный бокалъ!

Главкъ снялъ съ пальца дорогое брилліантовое кольцо, и повѣсивъ его на ручку сосуда, сказалъ:

— Это кольцо придаетъ ему болѣе богатый видъ и дѣлаетъ его менѣе недостойнымъ твоего вниманія, любезный Клодій; прими его и пусть боги даруютъ тебѣ счастье и здоровье, чтобы долго еще тебѣ приходилось частенько выпивать этохъ бокалъ до дна.

— Ты слишкомъ великодушенъ, мой Главкъ, — сказалъ Клодій, обрадованный сюрпризомъ, передавая бокалъ своему рабу, — а твоя любовь удваиваетъ цѣну подарка.

При переселеніи въ Помпею, Главкъ воспользовался нѣкоторыми, довольно важными услугами Клодія и потому охотно принималъ его въ свое общество и пользовался каждымъ случаемъ, чтобы оказать ему любезность.

Разговоръ завязался снова и становился все живѣе и непринужденнѣе, что не совсѣмъ по-нутру было сенатору; какъ человѣкъ уже пожилой и немного болѣзненный, онъ чувствовалъ, что такія пирушки ему не подъ силу. Онъ обратилъ вниманіе Веспія, которому надо было еще въ тотъ-же день вернуться въ Геркуланумъ, что солнце уже склоняется къ закату, при чемъ оба поднялись и тѣмъ какъ-бы дали знакъ всѣмъ расходиться. Хотя Главкъ любезно настаивалъ, прося гостей еще остаться, но достигъ лишь согласія выпить еще нѣсколько заздравныхъ тостовъ. Саллюстій вырвалъ нѣсколько лепестковъ розъ изъ вѣнка, и бросивъ ихъ въ кубокъ выпилъ за здоровье хозяина, который, въ свою очередь, выпилъ за здоровье гостей. Затѣмъ, Веспій поднялъ кубокъ за императора, какъ то было принято, послѣ чего послѣдній кубокъ былъ посвящен Меркурію, чтобы онъ послалъ всѣмъ пріятный сонъ. Окончивъ послѣднимъ возліяніемъ богамъ, все общество рѣшило проводить пріѣзжихъ гостей до виллы Діомеда.

Въ Помпеѣ рѣдко пользовались въ такихъ случаяхъ колесницами: и улицы были узки, да и городскія разстоянія слишкомъ не велики, такъ что гости надѣли оставленныя ими въ столовой сандаліи, прошли переднюю, благополучно перешагнули черезъ сердитую, у порога нарисованнную, собаку и отправились, завернувшись въ свои легкіе плащи, въ сопровожденіи своихъ рабовъ, при свѣтѣ восходящей луны, по улицамъ города къ воротамъ, такъ какъ домъ Діомеда былъ за городомъ.

ГЛАВА IV.
БРАТЪ И СЕСТРА.

Когда во время своего послѣдняго пребыванія въ Египтѣ Арбакъ случайно познакомился съ родителями Іоны, то онъ вселилъ имъ такое расположеніе и довѣріе къ себѣ, что они, умирая, совершенно спокойно поручили дочь и сына его попеченіямъ. Вскорѣ послѣ этого, Арбакъ рѣшилъ взять сиротъ съ собою въ Помпею, и тамъ, съ теченіемъ времени, жениться на Іонѣ, а брата ея — Апесида — сдѣлать жрецомъ Изиды, чтобы онъ такимъ образомъ, по принесеніи имъ жреческаго обѣта, очутился въ полной отъ Арбака зависимости. При мечтательномъ и легко увлекающемся характерѣ Апесида, который считалъ египтянина за какое то особенное, возвышенное существо, одаренное сверхчеловѣческой мудростью и знаніями, легко было Арбаку привести свой планъ въ исполненіе. Но краснорѣчивый наставникъ въ своемъ безграничномъ властолюбіи не достаточно обратилъ вниманія на чистоту сердца, пламенную любовь къ правдѣ и стойкость юноши, съ которыми надо было считаться и вскорѣ сталъ замѣчать отчужденіе въ новомъ служителѣ Изиды.

Однажды, проходя черезъ густую рощу, находившуюся среди города, Арбакъ увидалъ своего ученика, который стоялъ, прислонясь къ дереву, съ опущеннымъ, мрачнымъ взоромъ.

— Апесидъ, — окликнулъ онъ его и участливо положилъ руку на плечо юноши.

Молодой жрецъ вздрогнулъ и почувствовалъ сильное желаніе убѣжать.

— Сынъ мой, что случилось? Почему избѣгаешь ты меня въ послѣднее время?

Апесидъ не отвѣчалъ; глаза его продолжали смотрѣть въ землю, губы дрожали, грудь усиленно дышала.

— Поговори со мною, мой другъ; откройся мнѣ, что тебя гнететъ? — продолжалъ настаивать египтянинъ.

— Тебѣ?… Тебѣ мнѣ нечего открывать!

— Но почему-же ты мнѣ такъ мало оказываешь довѣрія?

— Потому, что ты оказался моимъ врагомъ!

— Объяснимся, — мягко сказалъ Арбакъ, взялъ за руку сопротивлявшагося жреца и повелъ его къ ближайшей скамьѣ. Здѣсь, въ тѣни и уединеніи посадилъ онъ его рядомъ съ собою.

Несмотря на юношескій возрастъ, Апесидъ казался старше египтянина. Его нѣжное, правильное лицо было блѣдно и истощено; ввалившіеся глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ; вся его фигура преждевременно согнулась, указывая на вялость мускуловъ. Лицомъ онъ былъ поразительно похожъ на Iону, только вмѣсто величаваго спокойствія, которое придавало столько благородства лицу сестры, его черты носили отпечатокъ его пылкаго темперамента.

— Я оказался твоимъ врагомъ, — началъ Арбакъ. — Я знаю причину этого несправедливаго упрека: я тебя ввелъ въ кругъ жрецовъ Изиды; ты возмущенъ ихъ фиглярствомъ и обманами — ты думаешь, что я тебя обманулъ; чистота твоей души оскорблена, ты считаешь меня однимъ изъ главныхъ обманщиковъ.

— Да, да, — загорячился Апесидъ, — ты зналъ лживость этой безбожной касты, зачѣмъ ты это отъ меня скрылъ? Когда ты возбудилъ во мнѣ желаніе посвятить себя служенію, на которое указываетъ моя одежда, ты говорилъ мнѣ о святой жизни отрекающихся отъ земныхъ удовольствій и посвящающихъ себя лишь наукѣ; ты говорилъ о свѣтлыхъ радостяхъ этихъ людей, приносящихъ все земное въ жертву высочайшей добродѣтели! А вмѣсто того, ты привелъ меня въ невѣжественную, чувственную толпу, въ общество людей, живущихъ только хитростью и обманомъ! меня, который надѣялся проникнуть въ тайны высшей мудрости и получить взамѣнъ оставляемыхъ радостей жизни — небесное откровеніе, которое ты мнѣ обѣщалъ! — судорожныя рыданія заглушили голосъ юноши; онъ закрылъ лицо руками и сквозь худые пальцы пробились крупныя, тяжелыя слезы и потекли по его жреческой одеждѣ.

— То, что я тебѣ обѣщалъ, мой другъ и воспитанникъ, то я и исполню. Все до сихъ поръ бывшее — лишь испытаніе твоихъ добродѣтелей; ты ихъ сохранилъ во время твоего искуса, который ты выдержалъ блистательно. Не думай болѣе о туманныхъ обманахъ, не сообщайся больше съ низкой челядью богини Изиды, съ подчиненными слугами притвора храма, ты достоинъ войти въ святилище; отнынѣ твоимъ руководителемъ буду я самъ, и мою дружбу, которую ты теперь клянешь — ты еще благословишь!

Молодой человѣкъ поднялъ голову и пристально глядѣлъ на египтянина удивленнымъ и вопросительнымъ взоромъ.

— Выслушай меня, — продолжалъ Арбакъ, осмотрѣвшись кругомъ, чтобы убѣдиться, что они одни, — изъ Египта вышла вся мудрость; оттуда вышло все возвышенное, все достойное начинанія, что есть въ культѣ боговъ. Новые народы обязаны Египту своимъ величіемъ. Эти древніе служители боговъ слѣдили за движеніемъ звѣздъ, наблюдали смѣну временъ года, слѣдили за неотвратимымъ ходомъ судьбы человѣческой и глубокія истины, которыя почерпнули они изъ своихъ наблюденій, сдѣлали они доступными и осязаемыми для толпы подъ видомъ различныхъ боговъ и богинь. Изида — это вымыселъ — не пугайся! То, что она собою прообразуетъ — существуетъ, а сама Изида — ничто! Природа, которую она олицетворяетъ, мать всего существующаго — древняя, таинственная, понятная лишь не многимъ избраннымъ. „Ни одинъ смертный не поднималъ моего покрывала“, — говоритъ Изида, которую ты почитаешь, но для мудрыхъ покрывало это поднято и глазъ на глазъ могутъ стоять они передъ благосклоннымъ лицомъ матери-природы. Жрецы были благодѣтелями людей, они образовывали ихъ, хотя, если хочешь, бывали и обманщиками. Но неужели ты думаешь, что они могли-бы служить человѣчеству не обманывая? Наши оракулы, предсказанія, наши обряды и церемоніи, все это суть средства нашего владычества, рычаги нашей силы, они имѣютъ въ виду только благополучіе и единодушіе всего человѣческаго рода — ты слушаешь съ напряженіемъ, съ восторгомъ, мысли твои начинаютъ проясняться!

Апесидъ молчалъ, но быстрая перемѣна въ его выразительномъ лицѣ ясно указывала, какое дѣйствіе производили на него слова египтянина, а голосъ, жесты и осанка еще удесятеряли силу этихъ словъ.

— Послѣ того, какъ наши праотцы упрочили въ массѣ уваженіе къ избранной кастѣ жрецовъ, они придумали законы и правила общественныхъ отношеній, обратили вниманіе на искусства, облагораживающія существованіе; они требовали вѣры въ ихъ ученіе, но за то подарили общество нравственнымъ развитіемъ. Не дѣлался-ли такимъ образомъ ихъ обманъ — добродѣтелью? Но тебѣ-бы хотѣлось, чтобы я заговорилъ о тебѣ, о твоемъ назначеніи, твоихъ видахъ на будущее и я поспѣшу исполнить твое желаніе. Какъ сила духа и ума доставила египетскимъ жрецамъ верховную власть, такъ этой-же силой она можетъ быть и возстановлена. Въ тебѣ, Апесидъ, я замѣтилъ ученика достойнаго моихъ указаній, твоя энергія, твои способности, чистота твоихъ стремленій — все дѣлаетъ для тебя возможнымъ занять положеніе, къ которому я тебя назначилъ. Ты осуждаешь меня, что я скрылъ отъ тебя мелочные пріемы твоихъ собратій, но если-бы я этого не сдѣлалъ, я бы самъ противъ себя дѣйствовалъ: твоя благородная натура испугалась-бы и Изида потеряла-бы жреца!

Апесидъ громко, со стономъ вздохнулъ. Не обращая на это вниманія, египтянинъ продолжалъ:

— Поэтому привелъ я тебя, мало подготовленнаго еще, во храмъ, предоставилъ тебя совершенно тебѣ самому, чтобы ты увидѣлъ самъ и съ отвращеніемъ отвернулся отъ всего этого маскарада, который ослѣпляетъ массу. Ты самъ долженъ былъ открыть колеса, сообщающія движеніе всему механизму, который заставляетъ бить освѣжающій міръ фонтанъ. Это испытаніе съ давнихъ поръ налагается на нашихъ жрецовъ. Тупицы, которые спокойно соглашаются быть обманщиками толпы — при этомъ и остаются, а болѣе одаренные, которые по натурѣ своей стремятся къ высшей цѣли — тѣмъ открываемъ мы тайны религіи. Меня радуетъ, что я нашелъ въ тебѣ то, чего ожидалъ. Ты далъ обѣтъ, отступать уже поздно! И такъ, впередъ, я буду твоимъ путеводителемъ!

— И чему-же ты меня научишь, страшный, ужасный человѣкъ? Новымъ обманамъ, новой…

— Нѣтъ, я низвергъ тебя въ бездну невѣрія, теперь вознесу тебя на высоту вѣрованія. Ты видѣлъ обманчивые образы — теперь ты узнаешь истину, для которой они служили лишь оболочкой. Приходи нынѣшней ночью ко мнѣ, а теперь — дай руку!

Ошеломленный, взволнованный, сбитый съ толку рѣчами Арбака, жрецъ подалъ ему руку и ученикъ и учитель разошлись въ разныя стороны. Дѣйствительно, для Апесида не было возврата послѣ того, какъ онъ далъ обѣтъ вѣрности на служеніе Изидѣ, поэтому-то такъ сильно и хотѣлось ему найти возможность нравственно примириться съ ожидавшей его въ этомъ положеніи жизнью. Спокойный умъ египтянина подчинялъ себѣ его юное воображеніе, возбуждалъ въ немъ неопредѣленныя подозрѣнія и держалъ его между страхомъ и надеждой. Въ этомъ неясномъ для него самого настроеніи, рѣшилъ Апесидъ зайти къ сестрѣ, видѣться съ которою послѣднее время онъ избѣгалъ. Немного спустя, по дорогѣ къ Іонѣ, онъ самъ удивился тому, что происходило въ его душѣ: вмѣсто египтянина съ его обманчивымъ краснорѣчіемъ передъ его умственнымъ взоромъ возсталъ другой образъ — старикъ Олинфъ съ ясными, полными утѣшенія рѣчами. Этотъ Олинфъ былъ горячій послѣдователь новой христіанской вѣры, придерживавшихся которой въ Помпеѣ называли назарянами. Апесидъ такъ углубился въ свои мысли, что прошелъ мимо того дома, гдѣ жила сестра, но спохватился черезъ нѣсколько времени и вернулся. Онъ взошелъ и нашелъ Іону и Нидію, которая теперь почти не разлучалась со своей госпожей, въ саду.

— Вотъ это мило съ твоей стороны, — сказала, идя ему навстрѣчу, Іона. — Ахъ, какъ я ждала твоего посѣщенія, и какой ты недобрый, что ни на одно письмо мнѣ не отвѣтилъ!

— Не находилось на это времени.

— Или ты былъ боленъ, братъ? Ты такъ блѣденъ и какъ-будто страдаешь?

— Присядемъ, сестра, меня утомила жара; вотъ тамъ, въ тѣни, сядемъ и поболтаемъ, какъ бывало прежде.

Подъ большимъ платаномъ, среди вишневыхъ и оливковыхъ деревцевъ была хорошая тѣнь, впереди журчалъ фонтанъ, подъ ногами была свѣжая травка, въ которой прыгали, милые аѳинскому сердцу, простенькіе, веселые кузнечики, надъ яркими цвѣтами порхали красивыя бабочки, — тутъ и усѣлись дружно, рука съ рукой, Іона и Апесидъ; Нидія удалилась съ вѣнкомъ, который начала плести, на противоположный конецъ сада.

— Іона, милая сестра моя, приложи руку къ моему лбу, я хочу чувствовать ея освѣжающее прикосновеніе. Поговори со мной; звукъ твоего кроткаго голоса освѣжаетъ и успокаиваетъ вмѣстѣ съ тѣмъ. Говори со мной, но только ни слова изъ тѣхъ молитвенныхъ изреченій, къ которымъ пріучили насъ съ дѣтства! Говори, но не призывай на меня благословеній!

— Но что-же тогда должна я говорить? Сердце такъ проникнуто благоговѣніемъ, что языкъ будетъ холоденъ и пустъ, если я должна избѣгать, упоминать о нашихъ богахъ.

— О нашихъ богахъ, — съ содроганіемъ прошепталъ Апесидъ.

— Развѣ я должна говорить съ тобой только объ Изидѣ?

— Этомъ зломъ духѣ!… нѣтъ, о нѣтъ, сестра, оставимъ эти мысли и подобныя темы для разговора! Въ твоемъ миломъ присутствіи снисходитъ на мою душу давно не испытанное спокойствіе; въ тебѣ я вижу самого себя, но въ прекрасномъ, облагороженномъ видѣ. Когда я такъ вотъ сижу и чувствую, какъ ты обнимаешь меня твоей нѣжной рукой, мнѣ представляется, что мы еще дѣти, что небо еще одинаково привѣтливо смотритъ на насъ обоихъ.

Чуть не до слезъ растроганная, слушала Іона этого, обыкновенно очень скупого на слова, брата, сегодняшнее волненіе котораго выдавало его удрученное чѣмъ-то сердце.

— Ну, такъ поговоримъ о нашемъ прошломъ. — сказала сестра. — Или хочешь, чтобы эта бѣлокурая дѣвочка спѣла тебѣ о дняхъ дѣтства? Голосъ у нея пріятный и она знаетъ одну пѣсню, подходящаго содержанія, въ которой ничего такого нѣтъ, что тебѣ непріятно было-бы слушать.

— А ты помнишь слова этой пѣсни, сестра?

— Я думаю, что да; мелодія очень проста и запечатлѣлась въ моей памяти.

— Такъ спой ты мнѣ сама. Чужіе голоса какъ-то не ложатся мнѣ въ ухо, а твой голосъ будитъ воспоминанія о родинѣ.

Іона кивнула рабынѣ, стоявшей за колоннами, велѣла принести себѣ лиру, и когда инструментъ былъ принесенъ, запѣла стихи, восхваляющіе незабвенную пору дѣтства. Печаль, звучавшая въ пѣснѣ, была лучшимъ лѣкарствомъ для Апесида, чѣмъ если-бы пѣсня была веселая, поэтому Іона, тонкимъ чутьемъ угадавшая состояніе брата, и выбрала ее; она отвлекла его отъ мучившихъ его мыслей. Нѣсколько часовъ провели они вмѣстѣ; Апесидъ то заставлялъ сестру пѣть, то разговаривалъ съ нею и когда онъ поднялся, чтобы уходить, то былъ уже гораздо спокойнѣе. Онъ попросилъ передать поклонъ Главку, предстоявшему союзу котораго съ Іоной онъ не могъ нарадоваться; затѣмъ, горячо обнявъ сестру, онъ удалился.

Долго еще сидѣла Іона подъ платаномъ, озабоченная состояніемъ брата, пока Нидія не напомнила ей, что скоро придетъ женихъ, чтобы взять ихъ обѣихъ, согласно уговору, для прогулки въ лодкѣ. Тамъ, скользя по сверкающей поверхности бухты, въ лодкѣ, Главкъ снова навелъ ее на мрачныя мысли о братѣ, отъ которыхъ она едва только отдѣлалась, когда онъ сказалъ ей:

— При нашей послѣдней встрѣчѣ, меня просто испугалъ твой братъ своимъ видомъ; быть-можетъ, онъ раскаивается, что избралъ такое строгое, по своимъ правиламъ, положеніе жреца? Надѣюсь, что онъ не несчастливъ?

Іона, глубоко вздохнувъ, отвѣтила:

— Мнѣ-бы хотѣлось, чтобы онъ не такъ быстро рѣшился! Быть-можетъ, онъ, какъ и всякій, кто слишкомъ многаго ожидаетъ, встрѣтилъ горькое разочарованіе.

— Такъ онъ, значитъ, въ новыхъ условіяхъ жизни несчастливъ, какъ я и подозрѣвалъ это съ сердечной болью! А этотъ египтянинъ былъ самъ жрецомъ, или вообще старался увеличить число жрецовъ?

— Нѣтъ, онъ имѣлъ въ виду только наше счастье. Мы остались сиротами и онъ старался замѣнить намъ родителей. Онъ думалъ упрочить счастливое положеніе Апесиду, возбуждая въ немъ благочестивое желаніе посвятить свою жизнь на служеніе таинственной Изидѣ. Ты долженъ ближе познакомиться съ Арбакомъ.

— Съ Арбакомъ? Не для меня это знакомство! Обыкновенно я очень благорасположенъ къ людямъ, но когда вблизи меня этотъ мрачный египтянинъ, съ постоянной думой на челѣ и съ леденящей улыбкой — то мнѣ кажется, что самое солнце меркнетъ.

— Но онъ мудръ и чрезвычайно милостивъ, — возразила Іона.

— Если онъ заслужилъ твою похвалу, то я не нуждаюсь въ другомъ свидѣтельствѣ, я превозмогу свое отвращеніе и постараюсь ближе съ нимъ сойтись.

— Его спокойствіе, его холодность, — продолжала говорить Іона въ пользу египтянина, — быть-можегъ, просто слѣды усталости отъ перенесеннаго прежде горя, какъ эта гора, — сказала она, указывая на Везувій, — которая безмолвно и мрачно смотритъ на насъ, а когда-то кипѣла и пылала огнемъ, угасшимъ теперь навсегда!

Еслибы кто-нибудь слѣдилъ въ это время за слѣпой, сидѣвшей тутъ-же и слышавшей разговоръ объ Арбакѣ, то, по выраженію ея лица, понялъ-бы, что она совершенно другого о немъ мнѣнія, чѣмъ ея госпожа. Прежде, еще служа корыстолюбію Бурбо, Нидія часто должна была пѣть въ домѣ Арбака и, благодаря своему чутью и тонкому слуху, она составила очень отталкивающее представленіе о пирахъ, которые устраивали тамъ жрецы Изиды.

Женихъ съ невѣстой долго не могли оторвать взоровъ отъ Везувія. На розоватомъ фонѣ облаковъ рельефно выдѣлялась его сѣрая масса, поднимающаяся изъ зелени опоясывающихъ ее у подножія виноградниковъ и лѣсовъ, но надъ самой ея вершиной висѣла какая-то черная, зловѣщая туча, тѣмъ рѣзче бросавшаяся въ глаза, что весь окружающій ландшафтъ былъ ясенъ и какъ-бы купался въ мягкомъ, весеннемъ свѣтѣ. При видѣ этой тучи, смотрѣвшіе на эту картину молодые люди невольно почувствовали какое-то необъяснимое стѣсненіе въ груди, словно предчувствіе грозы, все ближе и ближе надвигавшейся надъ ихъ юной жизнью.

ГЛАВА V.
ОРАКУЛЪ ИЗИДЫ.

Въ тѣхъ городахъ Кампаніи, которые вели оживленныя торговыя сношенія съ Александріей, поклоненіе египетской богинѣ Изидѣ появилось довольно рано. Въ Помпеѣ также былъ, хотя и небольшой, но богато обставленный храмъ этой иноземной богини, оракулъ которой пользовался большимъ почетомъ не только у городскихъ, но и у окрестныхъ жителей. Служителемъ этой святыни и сдѣлался, по внушенію Арбака, находившійся подъ его опекой Апесидъ; сюда-то, послѣ своего послѣдняго разговора съ ученикомъ, и направился египтянинъ. Когда онъ подошелъ къ рѣшеткѣ, отдѣлявшей освященное пространство передъ храмомъ, множество молящихся, большею частью изъ торговцевъ, стояли группами около установленныхъ во дворѣ жертвенниковъ.

Семь ступеней изъ паросскаго мрамора вели къ святилищу, гдѣ въ нишахъ стояли различныя статуи, а стѣны были украшены посвященными Изидѣ гранатными яблоками, внутри-же, въ глубинѣ святилища, возвышались на продолговатомъ пьедесталѣ двѣ статуи — самой богини Изиды и спутника ея — Озириса. По обѣимъ сторонамъ ступеней разставлены были жертвенныя животныя, а наверху стояли два жреца — одинъ съ пальмовой вѣтвью, другой съ пучкомъ колосьевъ въ рукѣ. Въ дверяхъ тѣснились вѣрующіе, которые стояли тихо, почти не разговаривая, изъ боязни чѣмъ-нибудь нарушить торжественную тишину.

Къ одному изъ нихъ обратился Арбакъ и шопотомъ спросилъ:

— Что привело васъ всѣхъ сегодня въ храмъ досточтимой Изиды? Вы ожидаете, кажется, оракула?

— Мы — все больше купцы, — отвѣтилъ также шопотомъ спрошенный: — наши товарищи хотятъ принести жертву, чтобы изъ устъ богини узнать о судьбѣ отправляемыхъ нами завтра въ Александрію судовъ.

— Хорошо, что вы это дѣлаете, — съ достоинствомъ сказалъ Арбакъ. — Великая Изида, богиня земледѣлія, въ то-же время и покровительница торговли.

Потомъ онъ повернулся лицомъ къ востоку и, казалось, погрузился въ молитву. Вотъ показались на верхней ступени жрецы, одинъ не только въ бѣлой одеждѣ, но съ такимъ-же бѣлымъ покрываломъ на головѣ, волнами падавшимъ внизъ; два другіе, тоже въ бѣлыхъ волнующихся одеждахъ смѣнили собою стоявшихъ ранѣе по обѣимъ сторонамъ лѣстницы. Четвертый, сѣвъ на нижней ступени, заигралъ на какомъ-то длинномъ духовомъ инструментѣ торжественную мелодію; на срединѣ лѣстницы сталъ пятый жрецъ съ жертвенной вѣтвью въ лѣвой и бѣлымъ жезломъ въ правой рукѣ. Въ довершеніе живописнаго вида этой восточной церемоніи, тутъ-же присутствовалъ и важный ибисъ, священная птица Изиды; онъ то посматривалъ на священнодѣйствіе сверху, то расхаживалъ мѣрными шагами внизу, вокругъ жертвенника. Возлѣ жертвенника стоялъ теперь верховный жрецъ съ своими помощниками и разсматривалъ внутренности жертвенныхъ животныхъ.

Арбакъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за нимъ и лицо его быстро просвѣтлѣло, когда онъ увидѣлъ, что предзнаменованія объявлены были удовлетворительными и пламя, среди куреній ладана и мирры, начало пожирать приготовленную жертву. Мертвая тишина царила между присутствующими, пока жрецы собирались передъ статуей Изиды; одинъ изъ нихъ, полу-нагой, выбѣжалъ впередъ и какъ-бы въ припадкѣ помѣшательства началъ какой-то дикій танецъ, умоляя богиню дать имъ отвѣтъ. Изнемогая отъ усталости, онъ пересталъ наконецъ кривляться, и тогда въ головѣ статуи послышался какой-то шумъ. Три раза шевельнулась голова, ротъ открылся и глухой голосъ медленно и внятно произнесъ:

„Сурово и страшно сердитое море:

Вздымаются волны, клокочетъ вода,

Сулитъ оно многимъ заботы и горе,

Но скрыты сохранно отъ бури суда…“

Голосъ замеръ; толпа облегченно вздохнула; купцы переглянулись между собой.

— Яснѣе ужь быть не можетъ, — замѣтилъ тотъ, который раньше говорилъ съ Арбакомъ: — будетъ на морѣ буря, какъ это часто бываетъ въ началѣ осени, но нашимъ судамъ она не причинитъ вреда.

— О, милосердная Изида! Хвала богинѣ и нынѣ и во вѣки! — воскликнули остальные.

Верховный жрецъ поднялъ руку, въ знакъ молчанія, совершилъ жертвенное возліяніе, прочелъ краткую, заключительную молитву и отпустилъ присутствующихъ.

Арбакъ оставался все время до конца церемоніи у рѣшетки и теперь, когда толпа немного порѣдѣла, къ нему подошелъ одинъ изъ жрецовъ, повидимому хорошій его знакомый. Трудно было представить себѣ что-либо менѣе привлекательное, чѣмъ этотъ служитель Изиды. Человѣкъ этотъ низкаго происхожденія — онъ былъ сродни содержателю гладіаторскаго погребка Бурбо, и поддерживалъ съ нимъ сношенія, имѣя въ виду, какъ и онъ, главнымъ образомъ наживу.

Голый, приплюснутый черепъ, маленькіе, бѣгающіе глазки, вздернутый носъ, блѣдныя, толстыя губы и кожа вся въ пятнахъ — все это производило не только отталкивающее, но даже страшное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что широкая грудь, жилистыя, до локтей обнаженныя руки указывали также на присутствіе большой, грубой физической силы.

— Каленъ, — обратился къ нему египтянинъ, — ты замѣтилъ сдѣланный мною тебѣ знакъ и значительно исправилъ голосъ статуи. Да и стихи ловко составлены; предсказывайте всегда только удачу, если это исполнимо хоть наполовину…

— А если случится буря и эти проклятые корабли затонутъ, — сказалъ съ лукавой улыбкой Каленъ, — то развѣ не въ сохранности они будутъ спрятаны на днѣ морскомъ?!

— Вѣрно, Каленъ, — замѣтилъ Арбакъ: — ты мастеръ дурачить людей. Но мнѣ надо еще съ тобой кое-о-чемъ поговорить: не можешь-ли ты провести меня въ одну изъ вашихъ пріемныхъ комнатъ?

— О, конечно, — услужливо отвѣтилъ жрецъ и пошелъ къ одной изъ маленькихъ комнатокъ, расположенныхъ вокругъ открытаго двора. Тамъ они усѣлись за маленькимъ, накрытымъ столомъ, на которомъ стояли тарелки съ яйцами, овощами и другими холодными кушаньями, а также и сосуды съ превосходнымъ виномъ. Они закусили и начали бесѣду, тихимъ голосомъ, такъ-какъ вмѣсто двери была лишь тонкая занавѣска, отдѣлявшая ихъ отъ двора.

— Что ты мнѣ скажешь о состоящемъ подъ моей опекой грекѣ? — спросилъ Арбакъ вѣрнаго друга. — Мнѣ легко было возбудить въ этой воспріимчивой душѣ интересъ къ священному ученію Изиды; я нѣкоторое время самъ наставлялъ его въ служеніи богинѣ, открылъ ему также высокій смыслъ нѣкоторыхъ вещей, сокрытыхъ подъ внѣшними обрядами, затѣмъ я предоставилъ моего ученика вамъ и, благодаря вашему умѣнью убѣждать, онъ далъ обѣтъ и сдѣлался уже членомъ вашего жреческаго сословія.

— Да, онъ сталъ однимъ изъ нашихъ, — сказалъ Каленъ, — но теперь въ немъ нѣтъ ужь прежняго огня, нѣтъ того мечтательнаго экстаза, какъ вначалѣ! Часто сквозитъ у него холодность, даже отвращеніе; наши говорящія статуи, потайныя лѣстницы пугаютъ и возмущаютъ его. Онъ тоскуетъ, видимо худѣетъ, бормочетъ часто что-то про себя и теперь даже отказывается отъ участія въ нашихъ церемоніяхъ. Мы слышали стороной, что онъ знается съ людьми, подозрѣваемыми въ принадлежности къ этому новому ученію, которое отрицаетъ нашихъ боговъ. Отъ ихъ-то внушеній онъ и болѣетъ.

— Ты высказываешь то, что и меня озабочиваетъ, — задумчиво проговорилъ Арбакъ. — Мы должны слѣдить за каждымъ его шагомъ, должны употребить всѣ средства, чтобы снова затянуть надъ нимъ нашу петлю и крѣпко держать его. Ты знаешь, какъ важно это не только для славы вашего храма и оракула, но и для моихъ личныхъ цѣлей, послужить которымъ было-бы для тебя не безполезнымъ!

— Не сомнѣвайся въ моей готовности служить тебѣ, она выдержитъ всякое испытаніе, — сказалъ Каленъ.

— Ну, такъ слушай: я рѣшилъ жениться на Іонѣ.

— На этой красивой аѳинянкѣ?

— На сестрѣ Апесида. Ея красота — послѣднее дѣло; что меня заставило возвысить ее до того, чтобы сдѣлать ее царицей моего сердца — это несравненныя качества ея ума и характера. Такой очаровательной гармоніи всѣхъ душевныхъ свойствъ я еще не встрѣчалъ ни въ одной женщинѣ. При томъ это вторая Сафо, поэзія такъ и льется изъ ея устъ, сливаясь съ мелодіями ея лиры…

— Ты уже далъ ей понять твои намѣренія?

— Нѣтъ еще. Да ее и нельзя склонить къ этому обыкновеннымъ путемъ.

— А чѣмъ-же я могу быть тебѣ полезенъ?

— Устройствомъ египетскаго праздника, на который я приглашу ее къ себѣ въ домъ. Но объ этомъ мы еще потолкуемъ въ другой разъ; пока довольно и того, что ты знаешь о моихъ планахъ.

Послѣ этихъ словъ, Арбакъ всталъ, пожалъ руку жрецу и удалился изъ храма Изиды. Когда онъ шелъ по улицамъ Помпеи, онъ имѣлъ такой гордый видъ, что невольно внушалъ почтительный страхъ каждому, кто съ нимъ встрѣчался.

ГЛАВА VI.
ПРИНЯТІЕ ВЪ ХРИСТІАНСКУЮ ОБЩИНУ.

Въ Помпеѣ, какъ и вообще во всей Италіи, люди больше жили на открытомъ воздухѣ, чѣмъ въ домахъ, поэтому всѣ общественныя мѣста, площади, храмы, купальни, галлереи были великолѣпно украшены и въ извѣстные часы бывали полны народомъ.

Время близилось къ полудню и на форумѣ, главной въ городѣ площади, толпилось множество занятого и празднаго люда. Посреди площади стояло нѣсколько статуй знаменитыхъ ораторовъ, между которыми особенно выдѣлялся Цицеронъ. Въ глубинѣ площади возвышался храмъ Юпитера, рядомъ — зданіе суда, а съ другой стороны, рядомъ съ храмомъ, была тріумфальная арка съ конной статуей императора Калигулы, отчетливо выступавшей на ясномъ фонѣ лѣтняго неба; въ одной изъ нишъ арки билъ фонтанъ, а за аркой видна была длинная, кишѣвшая народомъ, улица.

На прекрасной мраморной мостовой живописными группами останавливались знакомые и разговаривали, сильно жестикулируя со свойственной южанамъ живостью. Съ одной стороны колоннады сидѣли въ своихъ лавочкахъ мѣнялы; передъ ними лежали кучки блестящихъ монетъ и множество торговцевъ и матросовъ въ разнообразнѣйшихъ костюмахъ окружали ихъ со всѣхъ сторонъ. По другой сторонѣ спѣшили адвокаты, въ своихъ длинныхъ тогахъ, направляясь къ зданію суда. Въ прохладномъ уголкѣ, между дорическими колоннами, сидѣло нѣсколько человѣкъ, пріѣхавшихъ издалека; они завтракали, попивали вино и разспрашивали про городскія новости. Невдалекѣ расположилось нѣсколько мелкихъ торговцевъ, расхваливавшихъ свой товаръ прохожимъ. Одинъ развертывалъ передъ какой-то красавицей свои пестрыя ленты, другой расхваливалъ толстому откупщику прочность своихъ башмаковъ, третій продавалъ что-то съѣстное изъ своей походной печурки и тутъ-же рядомъ школьный учитель внушалъ своимъ, озадаченнымъ его ученостью, ученикамъ начальныя правила латинской грамматики. Изрѣдка толпа разступалась, чтобъ дать дорогу какому-нибудь сенатору, который, проходя черезъ площадь въ засѣданіе суда или въ храмъ Юпитера и замѣтивъ въ толпѣ кого-либо изъ своихъ друзей или кліентовъ, снисходительно кивалъ ему головой. Около какого-то новаго городского строенія, рабочіе заняты были отдѣлкой колоннъ и стукъ ихъ работы заглушалъ иногда гулъ постоянно приливавшей толпы (колонны эти такъ и остались недоконченными до нашихъ дней!). Вообще, на форумѣ, въ эту пору дня, можно было встрѣтить людей всѣхъ сословій, званій и состояній; трудъ и праздность, удовольствія и торговля, алчность и честолюбіе — все, что давало толчокъ къ движенію и дѣятельности, имѣло здѣсь своихъ представителей. Противъ храма Юпитера, смотря на поднимавшуюся по ступенямъ какую-то процессію, стоялъ, скрестивъ на груди руки, какой-то человѣкъ, поражавшій простотой своей одежды. Голова его была прикрыта отъ солнца чѣмъ-то въ родѣ капюшона, составлявшаго часть его короткаго плаща; за поясомъ его коричневой рубашки (цвѣтъ не очень-то любимый жизнерадостными жителями Помпеи) былъ только грифель и большая записная доска, но не было кошелька, который носили всѣ, даже и тѣ, у кого онъ бывалъ пустъ къ ихъ несчастію… „Жить и давать жить другимъ“ — было девизомъ въ Помпеѣ, а потому жители мало обращали вниманія на лица и движенія окружающихъ. Но видъ этого незнакомца былъ такъ полонъ пренебреженія, въ глазахъ читалось столько презрѣнія, что онъ не могъ остаться незамѣченнымъ.

— Кто этотъ циникъ? — спросилъ какой-то купецъ стоявшаго рядомъ ювелира.

— Это Олинфъ, — отвѣтилъ ювелиръ, — отъявленный назарянинъ!

Купецъ содрогнулся.

— Ужасная секта, — сказалъ онъ тихимъ, испуганнымъ голосомъ. — Ходятъ слухи, что они въ своихъ ночныхъ собраніяхъ начинаютъ свое ночное служеніе съ того, что убиваютъ новорожденнаго младенца; они стоятъ за общинное владѣніе имуществомъ и за ограниченіе торговли до возможно-крайнихъ предѣловъ. Если подобныя новшества будутъ приняты, что будетъ тогда съ нами, несчастными купцами и ювелирами?

— Ты правъ, — сказалъ ювелиръ. — Смотри-ка, какъ онъ высмѣиваетъ процессію и жестами своими и взглядами. Это все поджигатели и заговорщики; они отрицаютъ боговъ; это они вѣдь подожгли Римъ при Неронѣ…

Когда къ этимъ двумъ присоединились еще третій и четвертый, Олинфъ замѣтилъ, что онъ становится предметомъ ихъ далеко недвусмысленныхъ рѣчей и жестовъ и, завернувшись въ свой плащъ, тихими шагами удалился съ форума. На другомъ концѣ площади онъ столкнулся съ юношей, блѣдное, серьезное лицо котораго онъ сейчасъ-же узналъ. Это былъ Апесидъ, закутанный въ широкій плащъ, отчасти скрывавшій его жреческое одѣяніе.

— Миръ тебѣ, — сказалъ, поклонившись ему, Олинфъ.

— Миръ… — повторилъ жрецъ такимъ глухимъ и полнымъ унынія голосомъ, что звукъ его, какъ ножомъ, рѣзнулъ по сердцу назарянина.

— Это привѣтствіе заключаетъ въ себѣ все доброе, — продолжалъ Олинфъ: — безъ добродѣтелей не можешь ты имѣть мира. Какъ радуга, спускается миръ съ небесъ на землю, но начало его теряется въ небѣ. Небо купаетъ его въ лучахъ своего свѣта, а порождаютъ его слезы и облака; онъ есть отраженіе вѣчнаго свѣта, обѣтованіе прекраснаго душевнаго покоя, знаменіе великаго союза Бога и человѣка. Миръ тебѣ!

Апесидъ громко вздохнулъ, но, замѣтивъ приближеніе нѣсколькихъ любопытныхъ, которымъ, видимо, очень хотѣлось знать о чемъ могутъ разговаривать жрецъ Изиды и извѣстный назарянинъ, онъ шопотомъ сказалъ Олинфу:

— Здѣсь мы не можемъ разговаривать; я послѣдую за тобою на берегъ рѣки, тамъ въ это время нѣтъ гуляющихъ.

Они разошлись такимъ образомъ, чтобы черезъ нѣсколько времени вновь сойтись, по разнымъ дорогамъ, на берегу Сарна, который въ наше время превратился въ ручей, а тогда выносилъ въ море по своимъ волнамъ большія парусныя суда. Въ прилегающей рощѣ были разставлены скамейки, и на одной изъ нихъ, въ тѣни, усѣлась эта странная пара: послѣдователь новѣйшаго вѣроученія и служитель самой древней въ мірѣ религіи. Олинфъ первый нарушилъ молчаніе вопросомъ:

— Хорошо ты чувствуешь себя подъ этой жреческой одеждой, съ тѣхъ поръ какъ мы бесѣдовали съ тобой въ послѣдній разъ о разныхъ священныхъ предметахъ? Въ жаждѣ божественнаго утѣшенія ты обращался къ оракулу Изиды и почерпнулъ-ли тамъ желаемое утѣшеніе? Ты отворачиваешься, вздыхаешь, — это отвѣтъ, какого я и ожидалъ!…

— Ахъ, Олинфъ, ты видишь передъ собой несчастнаго, разбитаго человѣка, — сказалъ съ горечью Апесидъ. — Я далъ прельстить себя таинственными обѣщаніями обманщика, но какъ скоро я разочаровался, облекшись въ эту одежду! Стремясь къ истинѣ, я сдѣлался служителемъ лжи и долженъ былъ принимать участіе въ такихъ дѣйствіяхъ, которыя мнѣ противны и возмущаютъ мою душу. Но завѣса спала съ моихъ глазъ: тотъ египтянинъ, передъ которымъ я преклонялся, считая его образцомъ добродѣтели и мудрости, котораго я слушался, какъ бога, недавно опять показалъ себя притворщикомъ и плутомъ. Земля потемнѣла вокругъ, я словно въ какой-то мрачной безднѣ и не знаю, есть-ли надъ нами тамъ — наверху боги или мы какія-то случайныя существа? Разскажи мнѣ о твоей вѣрѣ, разрѣши мои сомнѣнія, если это въ твоей власти!

— Я не удивляюсь, — сказалъ Олинфъ, — что ты попалъ въ эти сѣти, что ты мучаешься сомнѣніями. Еще восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, люди не имѣли увѣренности въ бытіи Божіемъ, не знали о будущей жизни. Новый законъ открытъ для тѣхъ, кто имѣетъ уши, чтобы слышать, — небо открылось тому, кто имѣетъ глаза, чтобы видѣть: внимай-же и поучайся!

И со всѣмъ жаромъ человѣка, сердце котораго преисполнено вѣры и стремленія убѣдить и другихъ, Олинфъ изложилъ передъ Апесидомъ сокровища вѣры и обѣтованія Новаго Завѣта. Со слезами на глазахъ онъ разсказалъ о чудесахъ и страданіяхъ Христа; потомъ перешелъ къ славному воскресенію Господа; описалъ духовное небо, ожидающее праведника, а съ другой стороны — вѣчныя муки, какъ возмездіе за грѣхи и пороки. Благоговѣйно, съ глубокимъ вниманіемъ слушалъ его Апесидъ, воспринимая своей жаждущей свѣта душой простыя и убѣдительныя истины новаго ученія. Величіе обѣтованій увлекало его, утѣшенія ихъ врачевали и успокаивали его больную, усталую душу. Когда Олинфъ замѣтилъ дѣйствіе, производимое его рѣчью, когда онъ увидѣлъ, что щеки молодого жреца покрылись румянцемъ, а глаза засіяли мягкимъ свѣтомъ, онъ взялъ его за руку и сказалъ:

— Пойдемъ, проводи меня въ нашъ скромный домикъ, гдѣ мы собираемся, — небольшая горсточка вѣрующихъ; послушай наши молитвы, посмотри на искренность нашихъ покаянныхъ слезъ; прими участіе въ нашей скромной жертвѣ, которая состоитъ не въ принесеніи на алтарь животныхъ или цвѣтовъ, а въ чистотѣ нашихъ мыслей. Цвѣты, которые мы тамъ приносимъ, неувядаемые, — они будутъ цвѣсти и тогда, когда насъ уже не будетъ въ живыхъ, они будутъ сопровождать насъ за предѣлы гроба, будутъ цвѣсти въ небѣ, потому что они выросли въ сердцахъ и составляютъ часть нашей души; наши жертвенные цвѣты — это побѣжденныя искушенія и оплаканные грѣхи. Пойдемъ, пойдемъ, не теряй ни минуты, готовься уже теперь къ серьезному пути отъ мрака къ свѣту, отъ печали къ радости, отъ гибели къ безсмертію. Сегодня день Господень, день Сына Божія, день, который мы особенно посвящаемъ молитвѣ. Хотя мы собственно, по правиламъ, собираемся ночью, но нѣкоторые уже собрались и теперь. Какая радость, какое торжество будетъ у насъ, если мы приведемъ заблудшую овцу въ священную ограду!

Апесидъ чувствовалъ своимъ чистымъ сердцемъ, что въ основѣ ученія, которымъ проникся его другъ, лежитъ нѣчто невыразимо-чистое и любвеобильное, что, по духу этого ученія, величайшимъ счастіемъ считается благо другихъ, что всеобъемлющая любовь къ ближнему старается пріобрѣтать себѣ спутниковъ для вѣчности. Онъ былъ растроганъ, побѣжденъ; онъ находился въ такомъ состояніи, когда человѣкъ не выноситъ одиночества, когда ему необходимо общеніе съ людьми. Къ чистѣйшимъ его побужденіямъ примѣшивалась и нѣкоторая доля любопытства: ему хотѣлось самому видѣть собранія, о которыхъ ходили такіе темные и противорѣчивые слухи. Одно мгновеніе онъ было призадумался — поглядѣлъ на свою одежду, вспомнилъ Арбака, содрогнулся и взглянулъ на Олинфа, на лицѣ котораго прочелъ лишь искреннее желаніе ему добра и спасенія. Тогда онъ старательно завернулся плащомъ, чтобы совершенно скрыть свое одѣяніе и сказалъ:

— Иди впередъ, я слѣдую за тобой!

Олинфъ съ радостью пожалъ ему руку и направился къ берегу; тамъ онъ подозвалъ одну изъ лодокъ, постоянно сновавшихъ по рѣкѣ взадъ и впередъ. Они взошли въ лодку, сѣли подъ навѣсомъ, сдѣланнымъ для защиты отъ солнца и въ тоже время скрывавшимъ ихъ отъ любопытныхъ взоровъ, и приказали себя везти къ одному изъ предмѣстій города, гдѣ вплоть до самого берега тянулся цѣлый рядъ низкихъ маленькихъ домиковъ. Тутъ они вышли; пройдя черезъ цѣлый лабиринтъ переулковъ, Олинфъ остановился наконецъ передъ запертой дверью одного изъ болѣе просторныхъ жилицъ. Онъ стукнулъ три раза, дверь отворилась и тотчасъ опять закрылась, какъ только Олинфъ и его юный спутникъ переступили порогъ. Черезъ узкія сѣни они подошли ко второй двери, передъ которой Олинфъ остановился, стукнулъ и воскликнулъ:

— Миръ вамъ!

Какой-то голосъ извнутри спросилъ:

— Кому миръ?

— Вѣрующимъ! — отвѣтилъ Олинфъ и дверь отворилась.

Въ низкой комнатѣ, средней величины, свѣтъ въ которую проникалъ изъ единственнаго окошечка надъ входною дверью, сидѣло болѣе десяти человѣкъ, полукругомъ передъ большимъ деревяннымъ Распятіемъ. При входѣ новоприбывшихъ, они взглянули на нихъ, ничего не говоря; Олинфъ, прежде чѣмъ заговорить, сталъ на колѣни и, по движенію его губъ и сосредоточенному взгляду, обращенному къ Распятію, Апесидъ заключилъ, что онъ молился. Потомъ онъ обратился къ собранію и сказалъ:

— Мужи и братіе, не смущайтесь присутствіемъ между нами жреца Изиды; онъ жилъ со слѣпцами, но Духъ осѣнилъ его: онъ хочетъ видѣть, слышать, понимать.

— Привѣтъ ему! — сказалъ одинъ, еще болѣе юный, какъ замѣтилъ Апесидъ, чѣмъ онъ самъ, съ такимъ-же блѣднымъ и исхудавшимъ лицомъ и съ глазами, также носившими слѣды жестокой внутренней борьбы.

— Привѣтъ ему! — повторилъ другой; это былъ человѣкъ зрѣлаго возраста; темный цвѣтъ кожи и азіатскія черты лица обличали въ немъ сирійца; въ молодости онъ былъ разбойникомъ.

— Привѣтъ ему! — сказалъ третій, старикъ съ длинной, сѣдой бородой, въ которомъ Апесидъ узналъ раба-привратника, служившаго у Діомеда.

— Привѣтъ ему! — сказали всѣ остальные — все люди, принадлежавшіе къ низшему классу, за исключеніемъ одного офицера императорской стражи и одного александрійскаго купца.

— Мы не обязываемъ тебя тайной, — заговорилъ снова Олинфъ, — не беремъ никакой присяги, чтобы ты насъ не выдалъ, какъ, можетъ-быть, сдѣлали-бы нѣкоторые слабѣйшіе изъ нашихъ братьевъ. Хотя нѣтъ опредѣленнаго закона, направленнаго прямо противъ насъ, но большое количество преслѣдователей жаждетъ нашей крови. Тѣмъ не менѣе, пусть тебя не связываетъ никакая клятва: ты можешь насъ выдать, оклеветать, опозорить; мы тебѣ не мѣшаемъ, потому что мы выше смерти и съ радостью перенесемъ всевозможныя мученія за нашу вѣру.

Тихій шопотъ одобренія пробѣжалъ въ собраніи и Олинфъ продолжалъ:

— Ты пришелъ къ намъ какъ испытующій, да будетъ, чтобы ты остался съ нами, какъ убѣжденный. Этотъ крестъ — единственное у насъ изображеніе, а тотъ свитокъ содержитъ наше ученіе. Выйди впередъ, Медонъ, разверни свитокъ, прочти и объясни!

Когда чтеніе окончилось, послышался слабый стукъ въ двери. За обычнымъ вопросомъ послѣдовалъ надлежащій отвѣтъ, и — когда дверь отворилась, то двое дѣтей, изъ которыхъ старшему едва было семь лѣтъ, робко взошли въ комнату. Это были дѣти того темнаго, закаленнаго сирійца, молодость котораго прошла въ разбояхъ и кровопролитіяхъ. Старшій въ общинѣ — рабъ Медонъ раскрылъ объятія, дѣти бросились къ нему, взлѣзли на колѣни и онъ ихъ приласкалъ. Нѣкоторые изъ присутствующихъ подошли къ нимъ, пока Медонъ заставлялъ дѣтей повторять слова дивной молитвы, которую мы зовемъ Молитвой Господней. „Оставьте дѣтей приходить ко мнѣ и не возбраняйте имъ!“ — говорилъ Спаситель — тутъ это исполнялось на дѣлѣ и трогательное зрѣлище до глубины души взволновало Апесида. Но вотъ тихо отворилась внутренняя дверь, и, опираясь на посохъ, въ комнату вошелъ глубокій старикъ.

При его входѣ всѣ поднялись; любовь и глубокое почтеніе были на всѣхъ лицахъ, и съ перваго-же взгляда Апесидъ почувствовалъ необычайное влеченіе къ этому старцу. Никто не могъ безъ любви смотрѣть на это лицо, ибо на немъ, во время оно, останавливался съ улыбкой взоръ Спасителя, и свѣтъ той Божественной улыбки навсегда озарилъ это лицо.

— Господь да пребудетъ съ вами, сыны мои! — сказалъ старецъ, простирая руки впередъ; дѣти бросились къ нему; онъ сѣлъ, а они — ласкаясь — прижимались къ нему.

Тогда Олинфъ сказалъ:

— Отче, вотъ тутъ пришлецъ въ нашей общинѣ, это новая овца, которая присоединяется къ паствѣ.

— Дай, я его благословлю! — промолвилъ старецъ.

Стоявшіе отодвинулись, Апесидъ приблизился и палъ на колѣни; старецъ возложилъ руки ему на голову и благословилъ его, но не громко. Пока губы его шевелились, призывая благословеніе на новообращеннаго, глаза его были устремлены кверху и радостныя слезы катились по его щекамъ.

Дѣти стояли по обѣимъ сторонамъ юноши; его сердце было такое-же дѣтское, открытое для вѣры и добра, такъ что слова: „Таковыхъ есть Царствіе небесное“ — могли быть отнесены и къ нему.

ГЛАВА VII.
СПАСИТЕЛЬНОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНІЕ

Арбакъ былъ не изъ тѣхъ людей, которые разстаются со своимъ намѣреніемъ, пока еще есть средства привести его въ исполненіе. Іону надо было отнять у аѳинянина во чтобы то ни стало. Это онъ рѣшилъ съ того момента, когда ему стало ясно, чѣмъ связана его воспитанница съ Главкомъ. Этого требовала его упрямая воля, его безграничная гордость, а также астрологическое заблужденіе, въ силу котораго допрашиваемыя звѣзды сулили ему успѣхъ. Онъ задумалъ заманить гречанку къ себѣ и держать ее до поры до времени — плѣнницей въ своемъ домѣ. Умѣя мастерски владѣть собой и будучи прекраснымъ актеромъ, онъ какъ-то однажды, во время долгаго разговора съ Іоной, которая передавала ему свои опасенія насчетъ брата, сумѣлъ особенно возбудить ея довѣріе и уходя, между прочимъ, сказалъ ей:

— Ты еще никогда не видѣла моего дома; тебѣ-бы доставило большое удовольствіе познакомиться съ его внутреннимъ устройствомъ, которое дастъ тебѣ полную картину древне-египетскаго жилища. Конечно, ты не встрѣтишь дворца, какъ въ Ѳивахъ или Мемфисѣ, но по моему скромному жилищу ты можешь все-таки составить представленіе о той своеобразной культурѣ, которая составляла удивленіе всего міра. Посвяти мнѣ нѣсколько вечернихъ часовъ, моя сиротка, и порадуй меня твоимъ посѣщеніемъ, которое освѣтитъ, какъ солнечный лучъ, мой мрачный домъ.

Не подозрѣвая ожидавшей ее опасности, Іона охотно приняла приглашеніе и на слѣдующій-же день совершенно беззаботно отправилась къ Арбаку. Но Нидія, которая какъ слѣпая, часто считалась окружающими и глухою, невольно слышала иногда нѣкоторыя тайны и потому не была такъ довѣрчива, Она, какъ извѣстно, и раньше бывала у Арбака и теперь часто ходила туда съ разными порученіями Іоны, и черезъ болтливыхъ рабовъ, а иногда и случайно, узнавала такія вещи, которыя наполняли отвращеніемъ и ужасомъ ея существо. Въ душевной тревогѣ за свою госпожу, слѣпая поспѣшила къ Главку, чтобы увѣдомить его о посѣщеніи Іоной дома Арбака. Съ тѣхъ поръ, какъ Нидія была на попеченіи Іоны, она ходила вездѣ въ сопровожденіи раба, хотя всѣ улицы и переулки Помпеи были ей хорошо извѣстны. Когда она пришла къ дому Главка, ей сказали, что онъ ушелъ съ нѣсколькими друзьями неизвѣстно куда и врядъ-ли вернется ранѣе полуночи. Нидія вздохнула, опустилась на стулъ въ прихожей, и закрыла лицо руками, какъ-бы стараясь собраться съ мыслями. Потомъ она быстро вскочила, пробормотавъ: „однако нечего терять времени, — ея братъ Апесидъ лучше всѣхъ пойметъ, грозитъ-ли ей опасность или нѣтъ!“ И она направилась къ давно знакомому ей храму Изиды, куда пришла уже по заходѣ солнца.

— Тутъ никого нѣтъ, — сказалъ рабъ, когда они подошли къ священной рѣшеткѣ. — Что или кого ты тутъ ищешь? Развѣ ты не знаешь, что жрецы не живутъ въ храмѣ?

— Попробуй позвать, — нетерпѣливо сказала Нидія, — всегда есть какой-нибудь жрецъ, остающійся на стражѣ и днемъ и ночью.

Рабъ кликнулъ, но никто не показывался.

— Ты никого не видишь? — спросила дѣвушка.

— Ни души.

— Ты ошибаешься, я слышу, что кто-то вздыхаетъ; посмотри еще хорошенько.

Лѣнивый рабъ нехотя повелъ глазами вокругъ и тутъ только замѣтилъ передъ однимъ изъ жертвенниковъ какую-то погруженную въ размышленіе фигуру.

— Теперь я вижу кого-то и, судя по бѣлой одеждѣ, это долженъ быть жрецъ.

— Священный служитель Изиды, выслушай меня! — воскликнула Нидія.

— Кто зоветъ? — спросилъ какой-то печальный голосъ.

— Кто-то, желающій сообщить одному изъ твоихъ собратій нѣчто важное.

— Съ кѣмъ желаешь ты говорить? Теперь не время для бесѣды. Иди и не мѣшай мнѣ! Ночь принадлежитъ богамъ, а людямъ — день.

— Этотъ голосъ мнѣ знакомъ; ты тотъ, кого я ищу. Развѣ ты не Апесидъ*?

— Да, это я, — отвѣтилъ жрецъ, поднявшись отъ жертвенника и приближаясь къ рѣшеткѣ.

— О, это ты! Хвала богамъ! — при этомъ Индія сдѣлала знакъ рабу удалиться и тогда шопотомъ спросила: — ты навѣрно Апесидъ?

— Ты вѣдь говоришь, что знаешь меня?

— Да, по голосу, но я слѣпа.

— Нидія? Ты пришла отъ сестры?

— Пока мы тутъ разговариваемъ, она находится въ домѣ Арбака, первый разъ у него въ гостяхъ.

— Іона у Арбака?

— Ты долженъ знать, грозитъ-ли ей опасность или нѣтъ. Прощай, я сдѣлала то, что считала своею обязанностью.

— Постой, постой! — воскликнулъ жрецъ, проводя исхудалой рукой по лбу. — Если это правда, то ей несомнѣнно грозитъ бѣда; но что можемъ мы сдѣлать? Меня не впустятъ, да я и не знаю запутанныхъ ходовъ этого дома…

— Я хорошо знаю. Я отправлю раба домой; ты проведешь меня, а я укажу тамъ тебѣ потайную дверь и скажу слово пропуска. Возьми оружіе, оно можетъ понадобиться.

— Обожди минутку, — сказалъ Апесидъ и поспѣшно пошелъ въ одну изъ боковыхъ комнатъ храма. Черезъ нѣсколько секундъ онъ появился опять, окутанный широкимъ плащомъ, совершенно покрывавшимъ его жреческую одежду.

— Идемъ, — сказалъ онъ, — и горе египтянину, если онъ задумалъ что-нибудь недоброе!

Сонный рабъ былъ очень доволенъ, что могъ вернуться къ своей постели, а Нидія и ея спутникъ поспѣшили къ дому Арбака. Дорогой они случайно встрѣтили возвращавшагося ранѣе обыкновеннаго Главка, который, узнавъ отъ нихъ въ чемъ дѣло, присоединился къ нимъ, не колеблясь ни секунды.

Іона-же, въ сопровожденіи двухъ рабынь, достигла той отдаленной части города, гдѣ находился одинокій домъ египтянина.

Передняя сторона дома вся была увита виноградникомъ, за домомъ росли высокія деревья, а вдали возвышался Везувій. Іона прошла подъ сводами переплетающихся виноградныхъ лозъ въ обширную переднюю и не безъ нѣкотораго трепета присматривалась къ страннымъ фигурамъ египетскихъ сфинксовъ — этого выраженія мудрости въ соединеніи съ силой, которые лежали по обѣ стороны лѣстницы. Наверху она постучала въ дверь, которая безшумно отворилась. Привратникъ — высокій эѳіопъ — весело осклабился, показавъ свои бѣлые зубы, и сдѣлалъ ей знакъ рукой идти дальше. Черезъ нѣсколько шаговъ навстрѣчу ей вышелъ самъ Арбакъ, одѣтый по праздничному, необыкновенно богато. Онъ очень любезно привѣтствовалъ свою гостью и повелъ ее черезъ цѣлый рядъ комнатъ, одна великолѣпнѣе другой. Хотя на дворѣ было еще совершенно свѣтло, но внутри была искусственная темнота, и изящныя лампы разливали повсюду тихій и пріятный свѣтъ. На стѣнахъ были прекрасныя картины; въ углахъ и нишахъ стояли статуи лучшихъ греческихъ ваятелей; ящички съ драгоцѣнностями, сами по себѣ уже драгоцѣнныя произведенія, заполняли пространство между колоннъ. Ступени и двери были превосходной рѣзьбы; всюду, куда падалъ взоръ, блестѣло золото и были разсыпаны драгоцѣнные камни. Въ нѣкоторыхъ комнатахъ гостья и хозяинъ были совершенно одни, въ другихъ же — наоборотъ — находились молчаливые рабы, которые падали при приближеніи Іоны на колѣни и предлагали ей всевозможные браслеты, цѣпи и др. украшенія, принять которыя Арбакъ не могъ ее уговорить.

— Я часто слыхала, — сказала Іона, — что ты очень богатъ, но никогда я не думала, что твои сокровища такъ неисчислимы.

— О, еслибъ я могъ превратить ихъ всѣ въ одну корону, которую я возложилъ бы на твое прекрасное чело! — сказалъ египтянинъ.

— Ой, такая тяжесть придавила-бы меня, пожалуй, — смѣясь отвѣтила Іона.

— Но вѣдь ты не стала-бы пренебрегать богатствомъ, не правда-ли, Іона? Золото — это величайшій волшебникъ: оно помогаетъ намъ воплощать наши мечты и даетъ намъ божескую силу!

Хитрый египтянинъ думалъ ослѣпить молодую гречанку, раскрывая передъ ней всѣ свои богатства и всю силу своего краснорѣчія, но она, въ простотѣ сердца, давала ему такіе наивные, почти дѣтскіе отвѣты на его умышленно-запутанныя рѣчи, что его искусство пропадало даромъ. Въ одной комнатѣ, задрапированной бѣлой съ серебрянымъ шитьемъ матеріей, Арбакъ хлопнулъ въ ладоши и, какъ по мановенію волшебнаго жезла, изъ-подъ пола поднялся столъ съ роскошнѣйшими блюдами, а вслѣдъ затѣмъ передъ Іоной очутился тронъ съ пурпуровымъ балдахиномъ. Одновременно раздалась за занавѣсью нѣжная музыка. Арбакъ расположился у ногъ Іоны, и прелестныя, какъ ангелы, дѣти стали прислуживать имъ за столомъ. Когда угощенье кончилось, музыка замерла и хозяинъ обратился къ своей гостьѣ:

— Скажи, неужели тебѣ никогда не хотѣлось заглянуть въ будущее? Развѣ тебѣ не приходитъ никогда желаніе приподнять завѣсу и узнать, что готовитъ тебѣ жизнь, какая доля предназначена тебѣ судьбой отъ колыбели? Не хочешь-ли испытать моего искусства, Іона, и заглянуть въ книгу жизни?

На-половину со страхомъ, на-половину съ серьезнымъ вниманіемъ, вѣря и въ тоже время не вѣря, слушала Іона своего таинственнаго хозяина. Потомъ, помолчавъ немного, она отвѣтила:

— Это могло-бы оказаться опаснымъ для меня и сбить меня съ толку; если я буду знать будущее, это можетъ отравить мнѣ настоящее.

— Этого не бойся, я уже смотрѣлъ въ твое будущее и знаю, что Парки, столь строгія къ другимъ, прядутъ своей избранной любимицѣ счастливыя нити. Хочешь пойти посмотрѣть, что тебѣ предстоитъ, чтобы уже заранѣе насладиться этимъ?

Не отдавая себѣ яснаго отчета въ своихъ мысляхъ и желаніяхъ, Іона едва слышно вымолвила:

— Да.

Египтянинъ поднялся и повелъ ее черезъ комнату. Опять, какъ по волшебству, раздвинулись занавѣси и снова заиграла музыка, на этотъ разъ громче и веселѣй. Пройдя мимо цѣлаго ряда колоннъ, между которыми журчали сверкающіе фонтаны, они спустились по широкой лѣстницѣ въ садъ. Уже сошла на землю ночь, луна стояла высоко и лила свой мягкій свѣтъ на благоухающія цвѣточныя клумбы.

— Куда хочешь ты меня вести? — спросила удивленная Іона.

— Только туда, — отвѣтилъ хозяинъ, указывая маленькое строеніе въ концѣ сада. — Это храмъ богини судьбы; наши занятія требуютъ такихъ священныхъ мѣстъ.

Они вошли въ маленькій притворъ, гдѣ на заднемъ планѣ висѣла черная занавѣсь. Арбакъ приподнялъ ее для Іоны и она очутилась въ совершенной темнотѣ.

— Не бойся, сейчасъ будетъ свѣтло, — сказалъ египтянинъ. Онъ еще не успѣлъ договорить, какъ уже началъ распространяться вокругъ мягкій теплый свѣтъ, въ которомъ можно было, наконецъ, все разобрать. Іона увидѣла себя въ довольно большой комнатѣ, завѣшанной кругомъ чернымъ, такой-же черный диванъ стоялъ вблизи; посрединѣ былъ жертвенникъ и передъ нимъ мѣдный треножникъ. У одной стѣны стояла гранитная колонна и на ней громадная голова изъ чернаго мрамора, въ которой по вѣнку изъ колосьевъ можно было узнать великую египетскую богиню. Арбакъ сталъ около жертвенника, положилъ на него свой вѣнокъ, потомъ взялъ какой-то мѣдный сосудъ и вылилъ находившуюся тамъ жидкость на треножникъ. Тотчасъ зазмѣилось синеватое пламя, египтянинъ подошелъ ближе къ Іонѣ и пробормоталъ какія-то слова на непонятномъ ей языкѣ. Занавѣска позади жертвенника зашевелилась, медленно раздвинулась и появился какой-то туманный ландшафтъ, который понемногу все прояснялся; наконецъ, Іона могла уже различать цвѣты, рѣки, нивы и другія подробности какой-то очаровательной мѣстности. Какая-то тѣнь скользнула по картинѣ и остановилась, прямо противъ Іоны; мало-по-малу выясняясь, она также приняла опредѣленный образъ, въ которомъ Іона узнала самое себя. Ландшафтъ поблѣднѣлъ и исчезъ совсѣмъ, а на его мѣстѣ появилась великолѣпная комната какого-то дворца съ трономъ по серединѣ, а надъ трономъ, вокругъ котораго были неясныя фигуры стражи и рабовъ, — чья-то блѣдная рука держала что-то въ родѣ діадемы. Появилась еще новая фигура, съ головы до ногъ въ темномъ, такъ что нельзя было различить ни лица ея ни формъ. Она стала на колѣни передъ тѣнью Іоны, взяла ее за руку, и — указывая на тронъ, какъ-бы приглашала Іону взойти на него.

У Іоны забилось сердце.

— Желаешь, чтобы я разоблачилъ эту фигуру? — шопотомъ спросилъ возлѣ нея Арбакъ.

— Да, — глухо отвѣтила гречанка.

Арбакъ поднялъ руку, темная фигура сбросила покрывавшій ее плащъ и Іона громко вскрикнула: это былъ Арбакъ, преклонявшій передъ ней колѣни.

— Это твоя настоящая судьба! — прошепталъ опять египтянинъ: — ты предназначена стать невѣстой Арбака!

Іона вздрогнула, черная занавѣска снова скрыла обманчивое видѣнье и Арбакъ, настоящій, живой Арбакъ былъ у ногъ Іоны.

— Судьба не лжетъ! — воскликнулъ онъ. — Ты должна быть моей царицей, моей невѣстой! Всѣ твои желанья будутъ исполнены, весь міръ будетъ къ твоимъ услугамъ, если ты будешь мнѣ принадлежать.

— Я — тебѣ?… — возразила полу-испуганно, полу-смѣясь Іона. — Твоя судьба слѣпа или играетъ комедію: я давно уже невѣста Главка.

Арбакъ вскочилъ въ порывѣ неописанной ярости:

— Чья невѣста, повтори!

— Ты же вѣдь знаешь это, — Главка, — твердо выговорила Іона.

Египтянинъ схватилъ ее за руку своими желѣзными пальцами и закричалъ:

— Чтобъ я не слышалъ никогда этого ненавистнаго имени! А для того, чтобы ты имѣла время отвыкнуть отъ него, я оставлю тебя на нѣкоторое время здѣсь — въ заключеніи. Тогда ты поневолѣ повѣришь, что судьба не играетъ комедій, а говоритъ серьезно.

Трепещущая Іона вдругъ поняла свое ужасное положеніе.

— Какъ ты смѣешь, безумецъ? Что ты задумалъ? — закричала она, пытаясь освободиться.

— То, что смѣетъ дѣлать повелитель, — сказалъ, скрежеща зубами, Арбакъ, и хотѣлъ ее увести.

— Помогите, помогите! — кричала Іона что было у нея силъ.

— Ты напрасно будешь звать на помощь: здѣсь нѣтъ никого, кромѣ подвластныхъ мнѣ слугъ…

— Прочь!

Въ эту минуту кто-то рванулъ занавѣсь, и египтянинъ почувствовалъ на своемъ плечѣ чью-то сильную руку. Онъ обернулся и увидалъ гнѣвные глаза аѳинянина и блѣдное, худое, но угрожающее лицо Апесида.

— Ха-ха-ха! какой-же демонъ прислалъ васъ сюда именно въ эту минуту? — хрипло пробормоталъ Арбакъ, глядя то на одного, то на другого изъ нихъ.

— Богиня мщенія! — сказалъ Главкъ и бросился на египтянина.

Апесидъ тѣмъ временемъ поднялъ упавшую въ обморокъ сестру, положилъ ее на диванъ, и держа кинжалъ въ рукѣ, остался около нея. Вслѣдствіе своего тяжелаго душевнаго состоянія за послѣднее время, онъ былъ слишкомъ обезсиленъ, чтобы принять участіе въ борьбѣ съ египтяниномъ, но въ случаѣ, еслибъ этотъ послѣдній одержалъ верхъ, онъ стоялъ на-готовѣ, чтобы поразить его кинжаломъ.

Противники сцѣпились, и — откинувъ голову назадъ, съ стиснутыми зубами и-сверкавшими гнѣвомъ глазами, они старались схватить другъ друга за горло. Оба обладали необычайной силой, обоихъ воодушевляла одинаковая жажда мести. Они извивались, крутились, набрасывались другъ на друга, произносили проклятія и толкали одинъ другого черезъ всю комнату; на минуту они разошлись, чтобы перевести духъ. Арбакъ прислонился къ стѣнѣ, а Главкъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.

— Достойная богиня, — сказалъ Арбакъ, охвативъ колонну и поднявъ глаза къ статуѣ Изиды, стоявшей на ней: — защити твоего избраннаго, пусть этотъ преступникъ узнаетъ твой гнѣвъ, — онъ осквернилъ твой храмъ, нападая здѣсь на твоего служителя!

Пока онъ говорилъ, черты богини, казалось, начали оживать; сквозь черный мраморъ проступилъ какой-то розовый свѣтъ и заиграли жизненныя краски; вокругъ головы появились синіе огоньки, глаза, полные мрачнаго огня, повернулись; уничтожающимъ гнѣвомъ горѣлъ ихъ взглядъ, остановившійся на молодомъ грекѣ, который въ суевѣрномъ ужасѣ передъ этимъ превращеніемъ не двигался съ мѣста. Арбакъ воспользовался его смущеніемъ и бросился на Главка, завопивъ громовымъ голосомъ:

— Умри-же, несчастный! Великая мать-земля требуетъ живой жертвы.

Застигнутый врасплохъ, грекъ сдѣлалъ невѣрное движеніе, поскользнулся на зеркально-гладкомъ полу и упалъ. Въ ту же минуту Арбакъ наступилъ ему на грудь, и когда Апесидъ подскочилъ къ нему съ кинжаломъ, онъ схватилъ его руку, отнялъ оружіе и сильнымъ ударомъ кулака отбросилъ жреца на полъ. Торжествуя побѣду, онъ махалъ кинжаломъ надъ головой Главка, который лежалъ, какъ побѣжденный гладіаторъ, ожидая смерти. И вдругъ, въ эту ужасную минуту подъ ними дрогнула земля, Арбакъ пошатнулся, все закачалось… духъ болѣе могущественный, чѣмъ тотъ, котсраго призывалъ египтянинъ, начиналъ свое дѣло. Ужасный демонъ землетрясенія зашевелился, какъ будто насмѣхаясь надъ безсиліемъ человѣческой хитрости и человѣческой злобы. Подобно титану, просыпающемуся отъ долгаго сна, потягивался грозный демонъ на своемъ ложѣ и подъ тяжестью его членовъ стонала внутри и содрогалась земля. И человѣкъ, который мнилъ себя чуть не полубогомъ, въ тотъ моментъ, когда онъ только что думалъ насытить свою месть, обращенъ въ прахъ, изъ котораго онъ созданъ! Глубоко подъ землей прокатился грохочущій гулъ отдаленныхъ ударовъ; занавѣска заколебалась, какъ-бы подъ дыханіемъ бури, жертвенникъ пошатнулся, треножникъ задрожалъ и закачалась высокая колонна; темная голова богини дрогнула, зашаталась и рухнула съ пьедестала; и какъ разъ въ ту минуту, когда египтянинъ наклонился надъ своей жертвой, мраморная масса свалилась на него и заставила его моментально вытянуться на полу безъ звука, безъ признаковъ жизни. Какъ будто та самая богиня, которую онъ за минуту передъ этимъ искусственно оживлялъ и призывалъ къ отомщенію за себя, сразила его.

— Земля пощадила своихъ дѣтей, — сказалъ Главкъ, стараясь подняться. — Возблагодаримъ боговъ!

Онъ помогъ Апесиду встать, и взглянувъ на египтянина, кровь котораго текла по богатымъ одеждамъ на мраморный полъ, рѣшилъ, что смерть уже наложила на него свою печать. Снова задрожала земля и они должны были держаться другъ за друга, чтобъ не упасть; по какъ внезапно наступило землетрясеніе, такъ же быстро оно и окончилось. Не мѣшкая болѣе, Главкъ взялъ Іону на руки и они втроемъ покинули это злополучное мѣсто. Въ саду встрѣчали они бѣгущихъ рабовъ, которые не обратили на нихъ вниманія; они были такъ напуганы, что только кричали: „землетрясеніе, землетрясеніе!“ Такимъ образомъ они достигли конца аллеи, гдѣ сидѣла у воротъ, въ ожиданіи ихъ, объятая ужасомъ Нидія, на-половину освѣщенная луной, на-половину скрытая въ тѣни окружающихъ кипарисовъ.

ГЛАВА VIII.
ХРИСТІАНИНЪ И ГЛАДІАТОРЪ

Дверь въ жилище Діомеда стояла открытой, и Медонъ, старый рабъ, уже знакомый намъ со времени собранія христіанъ, сидѣлъ внизу лѣстницы, которая вела къ входнымъ дверямъ. Пышное жилище богатаго помпейскаго купца еще и теперь можно видѣть за городскими воротами, въ началѣ кладбищенской улицы. Несмотря на сосѣдство мертвыхъ, мѣстоположеніе этого загороднаго дома было веселое. Почти напротивъ, немного наискось, поближе къ городскимъ воротамъ была большая гостиница, гдѣ останавливались пріѣзжіе. Кто по дѣламъ, а кто и просто ради удовольствія, пріѣзжали въ Помпею и всѣ охотно заѣзжали въ эту гостиницу. Въ эту минуту передъ нею стояло множество большихъ и малыхъ экипажей, только что пріѣхавшихъ или готовыхъ къ отъѣзду. Передъ дверями гостиницы стояла каменная скамья, на которой присѣли двое прохожихъ; на другой скамейкѣ сидѣло нѣсколько арендаторовъ; прихлебывая вино, они бесѣдовали о цѣнахъ на фрукты и о разныхъ другихъ хозяйственныхъ вопросахъ. Жены ихъ стояли наверху, на плоской крышѣ и, облокотись на церила, любовались разстилавшимся передъ ними разнообразнымъ ландшафтомъ. Живописно-раскинувшееся кладбище съ красивыми группами деревьевъ и цвѣтовъ, прелестные, на-половину скрытые въ зелени, загородные домики, дорога въ Геркуланумъ, надъ которой царилъ Везувій, а вдали зеркальное, голубое море, — такова была развертывавшаяся передъ глазами картина. Невдалекѣ были городскія ворота, гдѣ стоялъ римскій часовой, блестя на солнцѣ своимъ вооруженіемъ. Ворота состояли изъ трехъ арокъ: средняя — большая — для экипажей и двѣ меньшія по бокамъ — для пѣшеходовъ. Вправо и влѣво отъ воротъ шла толстая городская стѣна, на которой, пріятно нарушая однообразіе ея линій, возвышались черезъ нѣкоторые промежутки четырехугольныя зубчатыя башни.

— Слыхалъ ты уже послѣднюю новость, старый Медонъ? — спросила молодая дѣвушка, проходя съ кружкой въ рукѣ мимо дома Діомеда и желая поболтать съ привратникомъ, прежде чѣмъ пойти въ гостиницу за виномъ.

— Новость? Какую?.. — мрачно сказалъ рабъ, взглянувъ на нее.

— Да нынче поутру, — ты вѣрно еще спалъ, — прибылъ въ Помпею видный иностранецъ.

— Вотъ какъ, — равнодушно замѣтилъ старикъ.

— Да, подарокъ отъ благороднаго Помпонія.

— Подарокъ? Мнѣ казалось, ты говорила о какомъ-то пріѣзжемъ?

— Ну, да. Это одно и тоже: пріѣзжій чужеземецъ въ то же время — подарокъ городу! Знай-же, старый брюзга, что это превосходный молодой тигръ для предстоящихъ представленій въ амфитеатрѣ. Слышишь-ли ты, Медонъ? О, какъ будетъ весело! Я просто спать не буду, пока не увижу его; онъ должно быть ужасно хорошо рычитъ.

— Бѣдная дурочка! — сказалъ Медонъ.

— Не называй меня дурой, старый грубіянъ! Это прелесть — такой тигръ! А еслибы еще нашли кого-нибудь выбросить ему! Подумай только: теперь есть и левъ и тигръ, и если не найдется пары преступниковъ для нихъ, то вѣдь намъ придется смотрѣть, какъ эти звѣри будутъ ѣсть другъ друга… Постой-ка! Вѣдь твой сынъ въ гладіаторахъ, — такой красивый, статный юноша, — не можешь-ли ты уговорить его, чтобъ онъ вышелъ противъ тигра? Попробуй, право, Медонъ! ты бы сдѣлалъ мнѣ этимъ большое одолженіе; мало того, ты былъ-бы просто благодѣтелемъ всего города. Постарайся!

— Ступай, ступай, куда идешь!.. Подумай лучше о своей собственной опасности, чѣмъ такъ шутить надъ смертью моего бѣднаго мальчика, — съ горечью сказалъ рабъ.

— Моя собственная опасность? — спросила дѣвушка, испуганно озираясь. — О боги, защитите меня! — воскликнула она и схватилась руками за талисманъ, надѣтый на шеѣ. — Моя собственная опасность, — да какая-же грозитъ мнѣ бѣда?

— А развѣ землетрясеніе, бывшее нѣсколько ночей тому назадъ, не было предостереженіемъ? Развѣ это не означало: готовьтесь къ смерти, наступаетъ конецъ всему?..

— Вотъ еще глупости! — замѣтила дѣвушка, оправляя складки своей туники. — Ты вѣчно теперь выдумываешь что-нибудь, точно эти назаряне… Пожалуй — и ты такой же? Ну, некогда мнѣ съ тобой болтать, старый воронъ, ты все больше и больше старѣешь, прощай! О, Геркулесъ, пошли намъ кого-нибудь для льва, а также ужь и для тигра!…

И напѣвая какую-то веселую пѣсню, дѣвушка направилась легкими шагами къ набитой народомъ гостиницѣ, слегка приподнявъ отъ придорожной пыли свою тунику.

— Мой бѣдный сынъ! Ради забавы такихъ легкомысленныхъ созданій ты будешь обреченъ на смерть! — со вздохомъ прошепталъ старый Медонъ. — О, вѣра Христова, я всей душой долженъ быть привязанъ къ тебѣ уже ради одного отвращенія, которое ты вселяешь къ этимъ кровавымъ игрищамъ.

Грустно поникъ онъ головой и сидѣлъ тихо, погрузись въ свои думы, время отъ времени вытирая рукавомъ глаза. Сердцемъ онъ былъ у своего сына, — того молодого гладіатора, котораго Бурбо обозвалъ тогда молокососомъ. Медонъ не замѣтилъ, что отъ города быстро приближался кто-то, направляясь прямо къ нему. Онъ поднялъ голову только тогда, когда подошедшій остановился передъ нимъ и нѣжно его окликнулъ:

— Отецъ!

— Сынъ мой, мой Лидонъ! Это ты? — воскликнулъ обрадованный старикъ. — А я мыслями только что былъ съ тобой.

— Очень радъ, — сказалъ сынъ, почтительно касаясь его колѣнъ и бороды. — Скоро, быть-можетъ, навсегда останемся вмѣстѣ, не только мысленно…

— Да, мой сынъ, только не на этомъ свѣтѣ, — печально возразилъ старикъ.

— Не говори такъ, отецъ; смотри бодрѣе, какъ я. У меня твердое убѣжденіе, что я выйду побѣдителемъ, и тогда за деньги, которыя я получу, я покупаю тебѣ свободу!

— Не грѣши, мой сынъ, — сказалъ Медонъ, поднимаясь потихоньку и уводя Лидона въ свою собственную маленькую горенку, примыкавшую къ прихожей. — Твои побужденія благородны, благочестивы и полны любви, но дѣло твое — грѣховное, — продолжалъ старикъ, убѣдившись, что ихъ никто не подслушиваетъ. — Ты рискуешь жизнью ради свободы отца — это еще простительно, но вѣдь твоя побѣда будетъ стоить жизни другому. А это — смертный грѣхъ, котораго ничѣмъ нельзя оправдать. Оставь это! Пусть лучше я останусь всю жизнь рабомъ, чѣмъ покупать свободу такою цѣной!

— Тише, отецъ, тише! — началъ немного нетерпѣливо Лидонъ. — Съ этимъ новымъ вѣроученіемъ, о которомъ, — прошу тебя, — ничего мнѣ больше не говори, потому что боги, даровавь мнѣ силу, лишили совершенно ума, и я ни слова не понимаю изъ того, что ты мнѣ часто проповѣдуешь, — съ твоимъ новымъ вѣроученіемъ, — говорю я, — ты пріобрѣлъ очень странныя понятія о томъ, что правильно и что неправильно! Прости, если я причиняю тебѣ боль, но подумай только, съ кѣмъ я буду бороться? Вѣдь еслибъ ты только зналъ несчастныхъ, между которыми я нахожусь ради тебя, то ты бы сказалъ, что я очищаю землю отъ жестокихъ людей, если я уберу кого-нибудь изъ нихъ съ дороги. Это — звѣри, жаждущіе крови; дикіе, безсердечные изверги, которыхъ ничто не привязываетъ къ жизни, которые хотя не знаютъ страха, но не знаютъ за то ни благодарности, ни состраданія, ни любви. Они созданы для своего ремесла, а это значитъ — убивать безъ сожалѣнія и умирать безъ страха. Развѣ твои боги, какъ-бы ты ихъ ни называлъ, могутъ гнѣваться, глядя на бой съ этими чудовищами? Ахъ, отецъ, если они посмотрятъ сверху на нашу землю, они нигдѣ не увидятъ болѣе святой жертвы, чѣмъ та, которую приноситъ благодарный сынъ своему престарѣлому отцу!

Бѣдный старый рабъ, еще недавно только обращенный, не зналъ, какими доводами онъ могъ-бы просвѣтить это мрачное и въ то же время — такое прекрасное въ своемъ заблужденіи невѣжество. Ему хотѣлось бы броситься сыну на грудь, но онъ удержался отъ этого, а при новыхъ попыткахъ высказать ему свое осужденіе — слезы заглушили его голосъ.

— Да, наконецъ, если твой Богъ (вѣдь ты, кажется, допускаешь только одного Бога?), — началъ опять Лидонъ, — если Онъ дѣйствительно — благая сила, какъ ты увѣряешь, то Онъ знаетъ, что именно твоя вѣра заставила меня принять то рѣшеніе, которое ты осуждаешь.

— Какимъ это образомъ? что ты хочешь сказать? — удивленно спросилъ старикъ.

— Ты знаешь, — началъ разказывать сынъ, — что я ребенкомъ еще былъ проданъ въ рабство, и въ Римѣ, по завѣщанію моего господина, у котораго я имѣлъ счастіе заслужить особое расположеніе, я получилъ свободу. Я поспѣшилъ въ Помпею, чтобы увидѣться съ тобою. Здѣсь я нашелъ тебя, уже слабаго и стараго, во власти капризнаго хозяина. Ты незадолго принялъ новое ученіе и твое рабство стало тебѣ вдвойнѣ больнѣе, потому что пропало сознаніе привычки, въ силу которой выносятся иногда самыя тяжелыя вещи. Развѣ ты самъ же не жаловался мнѣ, что приходится исполнять иногда то, что тебѣ, какъ рабу, не было противно, а, какъ назарянину, отягчаетъ совѣсть? Развѣ ты не вздыхалъ, разсказывая, какую душевную пытку ты переносишь, когда тебя заставляютъ оказывать почитаніе богамъ, отъ которыхъ отвращается все твое существо? Понять твои мученія я не могъ, но они разрывали мое сердце, потому что вѣдь я твой сынъ, и отъ жалости у меня только и мыслей было, какъ бы помочь тебѣ. И вотъ мнѣ пришла въ голову мысль: „у тебя нѣтъ денегъ, сказалъ я самъ себѣ, но у тебя есть молодость и сила“. Я пошелъ, справился о суммѣ, необходимой, чтобы выкупить тебя, и въ то же время узналъ, что обычная плата гладіатору за побѣду почти вдвое больше, чѣмъ нужно для этого. И я сталъ гладіаторомъ! Я присоединился къ этой шайкѣ, выучился ихъ ремеслу и благословляю ловкость, которую пріобрѣлъ: она дастъ мнѣ возможность освободить моего отца!

— Ахъ, если бы ты могъ послушать Олинфа! — со вздохомъ сказалъ старый рабъ, все болѣе восхищаясь самоотверженной любовью сына, но тѣмъ не менѣе попрежнему будучи убѣжденъ въ грѣховности его предпріятія.

— Я готовъ слушать весь міръ, но только тогда, когда ты уже не будешь рабомъ, — сказалъ съ загорѣвшимся радостью взоромъ гладіаторъ. — Подъ твоей собственной кровлей, отецъ, ты можешь тогда проповѣдовать этой тупой головѣ цѣлые дни и ночи твою премудрость, если это доставляетъ тебѣ удовольствіе. А ужь какое мѣстечко я выискалъ для тебя! Свѣтлый домикъ, весь въ зелени, на краю города, гдѣ ты можешь съ утра до вечера сидѣть на порожкѣ и грѣться на солнцѣ. Вино и масло я буду тогда продавать за тебя, самъ буду то и другое дѣлать, — все буду дѣлать, чтобъ только скрасить твою старость. Ахъ, какъ мы будемъ счастливы! И все это можетъ доставить цѣна побѣды. Ну, такъ развеселись-же, мой добрый старичокъ! А теперь мнѣ надо идти, пора уже, навѣрно ланиста (учитель фехтованія у гладіаторовъ) уже ждетъ меня. Благослови, отецъ!

Послѣднія слова Лидонъ произнесъ, когда они уже вышли изъ своей комнатки и снова стояли внизу.

— Небо да благословитъ тебя, мой смѣлый сынъ. Всемогущій, читающій въ сердцахъ человѣческихъ, да взглянетъ милостиво на благородство твоего сердца и да проститъ его заблужденіе! — воскликнулъ съ горячей мольбой Медонъ.

Быстро зашагалъ молодой гладіаторъ по направленію къ городу. Влажными отъ слезъ глазами слѣдилъ за нимъ старый рабъ, пока онъ не скрылся за городской стѣной. Тогда старикъ опустился опять на свое прежнее мѣсто и склонилъ свою сѣдую голову. Онъ сидѣлъ спокоенъ и недвижимъ какъ изваяніе, но кто могъ бы изобразить его душевное волненіе?!..

ГЛАВА IX.
У КОЛДУНЬИ ВЕЗУВІЯ.

Главкъ и Іона давно уже хотѣли осмотрѣть прелестно расположенныя развалины одного храма, особенно привлекавшія ихъ, какъ остатокъ греческаго времени.

Сегодня они собрались поѣхать туда въ сопровожденіи одной рабыни, чтобъ заодно уже насладиться и свѣжимъ вечернимъ воздухомъ, особенно пріятнымъ послѣ знойнаго дня. Быстро миновали они городъ и разстилавшуюся за нимъ равнину и начали подниматься между виноградниками и оливковыми рощицами по одному изъ склоновъ Везувія. Дорога была неровная и подъемъ трудный, такъ что постоянно приходилось подгонять муловъ. Склонявшееся уже къ закату солнце бросало длинныя тѣни на гору, гдѣ вился, переплетаясь съ дерева на дерево, виноградъ и просвѣчивали его красноватыя гроздья, а на зеленыхъ лужайкахъ паслись стада козъ съ шелковистою шерстью и длинными кривыми рогами.

Мѣстами дорога проходила близъ разсѣлины скалы, тогда взоры путниковъ спѣшили отвернуться отъ зіяющей бездны, чтобъ полюбоваться яснымъ небомъ, съ легкими, медленно плывущими по нему облачками, или сверкающимъ моремъ, съ его дивными переливами цвѣтовъ.

Среди этихъ разнообразныхъ картинъ, путники наши незамѣтно доѣхали до цѣли своего путешествія и принялись осматривать развалины храма. Они тщательно разглядывали каждый остатокъ древнаго храма, каждый слѣдъ надписей, съ тѣмъ почтительнымъ вниманіемъ, которое невольно является въ сердцѣ человѣка при видѣ памятниковъ древней старины. Уже показалась на заалѣвшемъ небѣ вечерняя звѣзда, когда они отправились въ обратный путь, очень довольные своимъ путешествіемъ. Дѣйствительно, пора было уже возвращаться; они даже замѣтили, что немного замѣшкались. Издалека доносились тихіе раскаты грома, обѣщавшіе грозу, которая, дѣйствительно, надвинулась со свойственной югу быстротой, едва они успѣли отъѣхать немного. Крупныя капли дождя, тяжело падая, застучали по листьямъ, сразу стемнѣло, и ослѣпительная молнія сверкнула передъ глазами путниковъ.

— Скорѣй, добрѣйшій Люцій, скорѣй! — закричалъ Главкъ: — гроза и буря догоняютъ насъ!

Рабъ подгонялъ муловъ кнутомъ и подбодрялъ ихъ словами; колеса катились быстро; тучи становились все гуще, мракъ усилился и дождь хлынулъ, какъ изъ ведра.

— Не бойся, — успокаивалъ Главкъ свою подругу, — мы скоро уже будемъ въ безопасности.

— Вблизи тебя я ничего не боюсь, — отвѣчала Іона.

Вдругъ повозка попала однимъ колесомъ въ глубокую колею, поперекъ которой лежало сломанное дерево; возница началъ съ проклятіями усиленно подгонять муловъ, колесо соскочило и экипажъ опрокинулся.

Главкъ поспѣшилъ встать, чтобы помочь Іонѣ, которая, къ счастью, не ушиблась. Съ нѣкоторыми усиліями они подняли повозку, но она не могла служить теперь защитой даже и отъ дождя, такъ какъ державшіе верхъ ремни лопнули и дождь лилъ въ нее со всею силой. Что тутъ было дѣлать? До города было еще довольно далеко, а вблизи не видно было никакого жилья.

— Тутъ въ нѣкоторомъ разстояніи живетъ кузнецъ, — сказалъ рабъ: — я могъ бы привести его, чтобъ онъ хоть колесо поправилъ намъ, но вѣдь дождь-то такой, что мою госпожу промочитъ насквозь, прежде чѣмъ я успѣю вернуться.

— Но все-же сбѣгай за нимъ, а мы пока гдѣ-нибудь укроемся.

Рабъ пустился бѣжать, а Главкъ съ Іоной стали подъ большими деревьями на краю дороги; аѳинянинъ снялъ съ себя плащъ и только-что укуталъ имъ Іону, какъ молнія ударила въ дубъ, какъ разъ передъ ними, и могучій стволъ раскололся съ громкимъ трескомъ на-двое. Это показалось имъ предостереженіемъ, и Главкъ сталъ оглядываться, не найдется-ли болѣе безопасное убѣжище.

— Мы теперь на половинной высотѣ Везувія, — сказалъ онъ: — хорошо было бы попасть въ одну изъ пещеръ, которыя часто встрѣчаются въ скалахъ, покрытыхъ виноградниками.

Говоря это, онъ вышелъ изъ-подъ деревьевъ и, пристально вглядѣвшись въ темную гору, замѣтилъ вскорѣ какой-то дрожащій красный свѣтъ не очень далеко отъ нихъ.

— Это вѣроятно огонекъ костра какого-нибудь пастуха или винодѣла. Если мы на него пойдемъ, то, можетъ-быть, онъ приведетъ насъ къ жилью.

— Попытаемъ счастья, — сказала Іона: — все же тамъ вѣрно будетъ лучше, чѣмъ подъ предательскимъ кровомъ этихъ вѣтвей.

Сопутствуемые дрожавшей отъ страха служанкой, они пошли къ свѣтящемуся огоньку, сначала по хорошей дорогѣ, а потомъ путаясь въ виноградникахъ. Дождь немного стихъ, но молнія все усиливалась и по временамъ, сверкая безъ перерыва, превращалась въ сплошное пламя, внезапно освѣщавшее скалы, послѣ чего все снова погружалось въ непроглядную тьму. Иногда свѣтъ молній падалъ на бушевавшее внизу море, окрашивая пурпуромъ его волны и освѣщая берегъ на большомъ пространствѣ, до самаго Сорренто. Наконецъ, наши странники увидѣли таинственный свѣтъ уже совсѣмъ близко сверху, а передъ собой — пещеру, въ глубинѣ которой видны были очертанія человѣческой фигуры. Съ усиліемъ пробились они по камнямъ чрезъ кустарникъ къ пещерѣ, но когда заглянули внутрь ея, то всѣ трое въ ужасѣ отскочили назадъ. Въ глубинѣ мрачнаго жилища горѣлъ огонь, надъ которымъ висѣлъ небольшой котелокъ, а на стѣнѣ висѣли рядами, какъ для сушки, разные стебли и коренья. На тонкой высокой желѣзной колонкѣ стояла мѣдная статуя о трехъ головахъ страшнаго фантастическаго вида; это были настоящіе черепа лошади, собаки и кабана; передъ этой Гекатой (богиня ада, изображавшаяся всегда съ тремя головами: лошадиной, собачьей и свиной) стоялъ низкій треножникъ. Передъ огнемъ лежала лисица, которая посмотрѣла на вошедшихъ своими красными глазами и глухо заворчала. Но путниковъ заставилъ отшатнуться не столько странный внутренній видъ этого жилья, сколько наружность его хозяйки. Передъ огнемъ, ярко освѣщенная его колеблющимся свѣтомъ, сидѣла старуха; лицо ея сохраняло еще правильныя черты, но вытаращенные глаза были безъ выраженія, безъ блеска, какъ у покойницы; синія, втянутыя губы, ввалившіяся щеки, безжизненные сѣрые волосы и зеленоватая кожа — все это точно выцвѣло и завяло.

— Да это какая-то мертвая маска, — сказалъ Главкъ, у котораго забѣгали мурашки по спинѣ отъ этого стекляннаго взгляда старухи.

— Нѣтъ, она живая, шевелится… — прошептала Іона и крѣпче ухватилась за руку аѳинянина.

— Прочь, прочь, уйдемъ скорѣе отсюда!.. — закричала рабыня: — это — колдунья Везувія!

— Кто вы и что вы тутъ дѣлаете? — раздался глухой, гробовой голосъ. Ужасный, беззвучный тонъ этого голоса, вполнѣ соотвѣтствовавшій наружности старухи, скорѣе могъ принадлежать безтѣлесному адскому духу, чѣмъ живому земному существу, и звукъ его такъ испугалъ Іону, что она уже готова была вернуться въ тьму непогоды; но Главкъ все-таки ввелъ ее въ пещеру, хотя и самъ не ожидалъ отъ этого ничего хорошаго.

— Мы застигнутые грозой путешественники изъ ближайшаго города, — отвѣчалъ онъ старухѣ. — Огонь привлекъ насъ сюда и мы просимъ пристанища, чтобы обогрѣться и обсохнуть у твоего очага.

Пока онъ говорилъ, лисица встала и подошла къ нимъ; она оскалила зубы и заворчала громче и грознѣе, чѣмъ въ первый разъ.

— Тихо, рабъ! — приказала колдунья, и лиса тотчасъ вернулась на мѣсто, легла и, накрывъ морду своимъ пушистымъ хвостомъ, стала пристально смотрѣть на нарушителей ея покоя.

— Подойдите къ огню, если хотите, — сказала старуха: — я никого изъ живыхъ существъ не привѣтствую никогда, кромѣ совы, лисы, жабы и змѣи, поэтому и съ вами не здороваюсь, но подходите, не дожидаясь разныхъ церемоній.

Старуха говорила на какомъ-то смѣшанномъ языкѣ, наполовину латинскомъ, наполовину какомъ-то болѣе древнемъ и грубомъ. Она не двигалась и смотрѣла своими безжизненными глазами, какъ Главкъ снялъ съ Іоны промокшій плащъ, пододвинулъ ей деревянный обрубокъ, — единственное сидѣнье, которое онъ нашелъ въ пещерѣ, и старался раздуть своимъ дыханіемъ огонь въ очагѣ. Рабыня, ободренная смѣлостью Главка, также сняла свой мокрый плащъ и, осторожно скользнувъ мимо лисицы, стала по другую сторону огня.

— Я боюсь, что мы тебѣ мѣшаемъ, — сказала Іона, стараясь задобрить старуху. Колдунья ничего не отвѣтила, точно погрузилась въ вѣчный сонъ. Послѣ долгаго молчанія, нарушаемаго лишь потрескиваніемъ горѣвшихъ дровъ, старуха спросила:

— Вы братъ и сестра?

— Нѣтъ, — отвѣтила Іона.

— Мужъ и жена?

— Тоже нѣтъ, — сказалъ Главкъ.

— Ну, такъ женихъ съ невѣстой? Ха, ха, ха! — и колдунья такъ громко захохотала, что смѣхъ отдался въ стѣнахъ пещеры, а рабыня отъ ужаса поблѣднѣла, какъ полотно.

— Чему ты смѣешься, старая Сибилла? — спросилъ раздосадованный Главкъ.

— Развѣ я смѣялась? — спросила колдунья, какъ будто она гдѣ-то отсутствовала.

— Она вѣрно сумасшедшая, — тихо сказалъ Главкъ, наклонясь къ Іонѣ. Въ эту минуту онъ замѣтилъ, что старуха коварно оскалилась на него.

— Ты лжешь! — крикнула она.

— Ну, однако, ты не изъ вѣжливыхъ хозяекъ, — замѣтилъ Главкъ.

— Молчи, не раздражай ее! — тихо прошептала Іона.

— Я тебѣ скажу, почему я смѣялась, — зашипѣла старуха: — потому что вы хвастаетесь вашей молодостью, вашей красотой, — ха, ха, а я вижу время, когда вы будете такіе же блеклые и безобразные, какъ и я! Ха, ха, ха!..

Послѣ этого язвительнаго предсказанья она снова погрузилась въ оцѣпенѣніе, какъ будто въ ней не было и искры жизни.

Чтобы нарушить тягостное молчаніе, Главкъ заговорилъ опять и спросилъ: — Давно ты живешь здѣсь, въ скалѣ?

— О да, уже давно!

— Однако, печальное жилье ты выбрала…

— Ха, ха!.. конечно! Подъ нами — адъ. — И она указала костлявымъ пальцемъ на полъ. — И я тебѣ сообщу тайну, — продолжала она: — тамъ впотьмахъ, внизу ужасно злобствуютъ противъ васъ, тутъ живущихъ, — наверху!.. Тамъ строятъ козни противъ всѣхъ васъ, — молодыхъ, безпечныхъ, красивыхъ!..

— Признаться, ты ведешь такія рѣчи, которыя вести съ гостями не принято, и я предпочитаю, несмотря на непогоду, уйти, чѣмъ оставаться дольше вблизи тебя.

— И ты хорошо сдѣлаешь, потому что ко мнѣ должны приходить только несчастные.

— Почему-же несчастные? — спросилъ аѳинянинъ.

— Я колдунья этой горы, и мое ремесло — подавать безнадежнымъ надежду, больнымъ давать снотворныя снадобья, скупымъ заговорить ихъ сокровища, жаждущимъ мести — приготовить адское питье, а для счастливыхъ и добрыхъ я имѣю только то, что готовитъ имъ и сама жизнь — проклятья! Не утруждай меня больше! — И съ этой минуты уже нельзя было ничѣмъ вывести колдунью изъ молчанья; неподвижно сидѣла она, смотря въ пустое пространство. Къ счастью, на дворѣ уже успокоилось: сквозь порѣдѣвшія тучи выглянула луна, и Главкъ рѣшилъ покинуть непривѣтливый кровъ. Когда онъ обернулся къ колдуньѣ, чтобы проститься съ нею, онъ тутъ только замѣтилъ подъ ея стуломъ большую змѣю съ надувшейся головой и сверкавшими глазами. Быть-можетъ, ее раздражилъ яркій цвѣтъ платка, который Іона собиралась надѣть, но она такъ разсердилась, что видимо готовилась броситься на дѣвушку. Тогда Главкъ схватилъ полуобгорѣвшую головню изъ костра, но змѣя, какъ будто понявъ его движеніе, выскользнула изъ-подъ стула, шипя вытянулась и поднялась такъ высоко, что голова ея была почти въ уровень съ головой грека.

— Колдунья! — закричалъ Главкъ: — убери твою змѣю, а не то я уложу ее сейчасъ у твоихъ ногъ!

— Ядъ у нея вынутъ, она не опасна, — возразила колдунья, встрепенувшись при угрозѣ Главка, но прежде чѣмъ она договорила, змѣя уже бросилась на грека. Послѣдній успѣлъ ловко увернуться отъ нея въ сторону и такъ сильно хватилъ змѣю по головѣ, что чудовище упало, извиваясь, на золу очага. Съ быстротой молніи вскочила колдунья со своего мѣста и, какъ фурія, кинулась на Главка со словами: — Ты нашелъ убѣжище подъ моей кровлей и тепло у моего очага, но отплатилъ мнѣ зломъ за добро: ты убилъ существо, которое меня любило и было моею собственностью, такъ выслушай же теперь въ наказаніе! Луной, покровительницей волшебницъ, адомъ, завѣдующимъ мщеніемъ, я проклинаю тебя и ты будешь проклятъ! А ты, — продолжала она, указывая правой рукой на Іону, но Главкъ прервалъ ея рѣчь и повелительнымъ голосомъ сказалъ:

— Колдунья, остановись! меня ты прокляла, но, въ надеждѣ на боговъ, я не смотрю на это и презираю тебя, но скажи хоть одно слово противъ этой дѣвушки — и я обращу проклятія въ твоихъ устахъ въ твой предсмертный стонъ!

— Я кончила, потому что съ тобою проклята и она! Развѣ не произнесла она передъ тѣмъ твоего имени? — торжествующе продолжала заклинательница. — Тебя зовутъ Главкъ? Подъ этимъ именемъ я и представлю тебя духамъ мести. Главкъ, ты осужденъ!

Послѣ этихъ словъ колдунья повернулась къ нему спиной и опустилась на колѣни передъ своей раненой любимицей. Она подняла змѣю и заботливо начала за ней ухаживать, не обращая больше вниманія на постороннихъ. Іона, напуганная всѣмъ видѣннымъ, сказала Главку:

— Что мы надѣлали, дорогой мой? Уйдемъ скорѣе, — гроза прошла. — Потомъ она обернулась къ колдуньѣ: — Прости ему, добрая хозяйка, и возьми твои слова назадъ. Онъ вѣдь хотѣлъ только защититься. Прими этотъ небольшой подарокъ въ знакъ примиренія и возьми сказанное назадъ!

Сказавъ это, она наклонилась и положила свой кошелекъ на колѣни старухѣ.

— Прочь! — закричала колдунья: — прочь! однѣ только Парки могутъ снять съ васъ разъ произнесенное проклятіе! Прочь!..

— Пойдемъ, дорогая! — сказалъ Главкъ, направляясь къ выходу. — Неужели ты думаешь, что небо внемлетъ безсильной ярости этой старухи? Пойдемъ!

Долго и громко раздавался въ пещерѣ адскій хохотъ колдуньи, но она уже не удостоила удалявшихся своимъ отвѣтомъ.

Какъ свободно вздохнули они, когда очутились на вольномъ воздухѣ! Но проклятіе и хохотъ старухи еще долго преслѣдовали Іону, да и Главкъ не сразу могъ отдѣлаться отъ зловѣщаго впечатлѣнія, вынесеннаго имъ изъ посѣщенія пещеры. Съ трудомъ выбрались они по каменистой и заросшей тропинкѣ обратно; вдали еще слышались изрѣдка раскаты грома и одинокія молніи оспаривали по временамъ у луны ея владычество надъ мракомъ ночи. Наконецъ, достигли они своего экипажа, который былъ наскоро исправленъ, и поѣхали.

Когда открылись городскія ворота, чтобы впустить ихъ, дорогу имъ загородили чьито рабы, несшіе носилки изъ города.

— Уже поздно, изъ города никого больше сегодня не выпускаютъ! — крикнулъ часовой, сидѣвшему въ носилкахъ.

— Мой другъ, мнѣ необходимо въ виллу Марка Полибія, — отвѣтилъ извнутри носилокъ голосъ, при звукѣ котораго наши путники содрогнулись: и Главку и Іонѣ онъ былъ хорошо знакомъ.

— Я скоро вернусь обратно, — продолжалъ голосъ: — я Арбакъ, египтянинъ.

При этомъ имени часовой пропустилъ носилки.

— Арбакъ! и въ эту пору! Значитъ, онъ оправился отъ ранъ, которыя мы считали смертельными, — сказалъ пораженный Главкъ. — Что могло ему понадобиться ночью за городомъ?

Іона вздохнула и заплакала:

— Меня томитъ предчувствіе какого-то ужаснаго несчастія! Милосердые боги, защитите насъ!

ГЛАВА X.
ВЛАДѢЛЕЦЪ ОГНЕННАГО ПОЯСА.

Арбакъ дожидался окончанія грозы, чтобы отправиться подъ покровомъ ночи къ волшебницѣ Везувія. Носильщиками онъ выбралъ самыхъ довѣренныхъ рабовъ и, благодаря ихъ силѣ, быстро достигъ незамѣченной Главкомъ тропинки, которая вела прямо къ жилищу колдуньи. Здѣсь Арбакъ приказалъ рабамъ остановиться и спрятаться въ прилегающахъ къ дорогѣ кустахъ, еще мокрыхъ отъ дождя. При помощи палки, такъ какъ ноги его были еще слабы послѣ такой сильной потери крови, онъ взобрался наверхъ и остановился на минуту передъ отверстіемъ пещеры, чтобы перевести духъ; потомъ, со свойственной ему горделивой осанкой, переступилъ этотъ нечестивый порогъ. Лисица вскочила при приближеніи посторонняго и завыла, возвѣщая своей хозяйкѣ о новомъ посѣтителѣ. Колдунья уже попрежнему сидѣла въ мертвомъ оцѣпенѣніи на своемъ мѣстѣ. У ногъ ея лежала раненая змѣя на связкѣ сухихъ травъ, отчасти прикрытая ими; но проницательные глаза египтянина замѣтили все-таки ея блестѣвшую на огнѣ чешую, когда она отъ боли и злобы то вытягивалась, то снова свертывалась передъ очагомъ.

— Молчать, рабъ! — приказала волшебница ворчавшей лисицѣ, которая, — какъ и прежде, тотчасъ же молча улеглась у ея ногъ, не переставая наблюдать за гостемъ.

— Встань, служительница мрака и ада! — заговорилъ Арбакъ тономъ властелина. —Къ тебѣ пришелъ, тотъ, кто выше тебя въ твоемъ искусствѣ. Встань и привѣтствуй его.

При этихъ словахъ старуха повернула голову и обратила взоры на высокую фигуру и темное лицо египтянина. Долго присматривалась она къ человѣку въ восточномъ одѣяніи, съ видомъ повелителя стоявшаго передъ ней со сложенными на груди руками.

— Кто ты, — спросила она, наконецъ, — называющій себя выше въ искусствѣ, чѣмъ здѣшняя Сибилла, дочь погибшаго этрусскаго племени?

— Я тотъ, у котораго всѣ занимающіеся магіей, съ сѣвера до юга, съ запада до востока, отъ береговъ Ганга и Нила до равнинъ Ѳессаліи и устьевъ Тибра, смиренно и униженно учились этому искусству.

— Въ этихъ мѣстахъ есть только одинъ такой человѣкъ, — возразила колдунья. — Простые смертные, не знающіе его высокихъ свойствъ и тайной славы, зовутъ его Арбакомъ-египтяниномъ; мы же, — посвященные, называемъ его Настоящимъ его именемъ — Гермесъ огненнаго пояса.

— Взгляни сюда, — сказалъ Арбакъ: — я тотъ, кого ты назвала.

При этомъ онъ распахнулъ свой плащъ и показалъ облегавшій бедра поясъ, горѣвшій какъ огонь и застегнутый какой-то бляхой съ мистическими знаками.

Волшебница тотчасъ вскочила съ мѣста и бросилась къ его ногамъ.

— Итакъ, я вижу владѣтеля огненнаго пояса: великій учитель, прими мой привѣтъ!

— Встань, мнѣ нужны твои услуги, — сказалъ египтянинъ. И онъ сѣлъ на тотъ самый обрубокъ, гдѣ незадолго передъ тѣмъ сидѣла Іона, и кивнулъ головой колдуньѣ, чтобы она заняла свое мѣсто. Когда она, склонившись и сложивъ руки, исполнила это, Арбакъ заговорилъ:

— Если ты хвалишься своимъ этрусскимъ происхожденіемъ, то народъ твой ведетъ свое происхожденіе отъ египтянъ и твои предки клялись моимъ въ повиновеніи. Твое происхожденіе, какъ и твое занятіе, дѣлаютъ тебя подвластной Арбаку. Слушай-же и постарайся услужить мнѣ!

Волшебница наклонила голову и Арбакъ продолжалъ:

— Насколько мнѣ извѣстно, ты достаточно искусна въ приготовленіи смертельныхъ напитковъ, которые останавливаютъ жизнь, вытѣсняя нестерпимымъ жаромъ душу изъ тѣла, и прекращаютъ движеніе молодой крови въ жилахъ, замораживая ее такъ, что не растопитъ никакое солнце. Преувеличиваю я твое искусство или нѣтъ? Говори правду!

— Могучій Гермесъ, дѣйствительно я умѣю дѣлать все это. Взгляни на мои мертвенныя черты: всѣ жизненныя краски сошли съ моего лица только благодаря тому, что я постоянно сижу надъ этими ядовитыми травами, которыя день и ночь кипятъ тутъ у меня въ котлѣ.

При этомъ заявленіи колдуньи, Арбакъ невольно отодвинулся отъ такого всесокрушающаго сосѣдства.

— Хорошо, — сказалъ онъ: — ты послѣдовала правилу всякой глубокой науки, предписывающему пренебрегать тѣломъ для умудренія духа. Ну, слушай-же! Мое настоятельное и самое горячее желаніе — отомстить! Отомстить заносчивому гордецу, который, расхаживая въ шитыхъ золотомъ пурпурныхъ одеждахъ и выставляя на показъ свою молодость и красоту, становится всюду поперекъ моимъ планамъ и разрушаетъ ихъ! Этого мальчишку, этого Главка, я долженъ убрать съ дороги; онъ долженъ умереть, и чѣмъ скорѣе — тѣмъ лучше!

Когда колдунья услыхала имя Главка, въ ея мутныхъ глазахъ загорѣлось пламя ненависти, сухіе пальцы скорчились, какъ когти, и она спросила пронзительнымъ голосомъ:

— Главкъ, говоришь ты, повелитель?

— Тебѣ нѣтъ дѣла до имени, — сухо возразилъ Арбакъ. — Ты приготовишь питье, которое на этотъ разъ я не хочу по особымъ на то причинамъ готовить самъ, и черезъ три дня эта ненавистная жизнь должна прекратиться.

Немного подумавъ, старуха возразила: — Прости твою рабу, что она осмѣливается подать совѣтъ. Подобная месть, при строгости настоящихъ законовъ, легко можетъ обрушиться на наши собственныя головы. Поэтому, не лучше-ли будетъ, если вмѣсто смертельнаго яда я приготовлю такой, который, разрушая мозгъ, обращаетъ умъ въ безуміе, юношу въ старика, впавшаго въ дѣтство? Развѣ твоя цѣль не была бы достигнута такимъ способомъ?

— Ха-ха!.. Твой совѣтъ не дуренъ! Такая доля гораздо ужаснѣе смерти! На двадцать лѣтъ продлю я твою жизнь и вмѣсто нищенскаго вознагражденія, которое ты получаешь за свои предсказанія съ тупого деревенскаго люда, прими вотъ тутъ кое-что болѣе цѣнное!

Съ этими словами онъ кинулъ старухѣ тяжелый мѣшокъ и, пока она съ радостью взвѣшивала въ рукахъ полученное золото, онъ прибавилъ: — На сегодня довольно. Прощай! Пусть сонъ не смежаетъ твоихъ глазъ, пока напитокъ не сварится. Слѣдующей ночью я приду опять, чтобъ получить его.

И не дожидаясь отвѣта, онъ вышелъ быстрыми шагами изъ сырой пещеры на свѣжій воздухъ и спѣшно, сколько позволяли силы, сталъ спускаться съ горы.

Колдунья смотрѣла нѣкоторое время съ порога своей пещеры вслѣдъ ему, потомъ тихо вернулась назадъ, взяла лампу и пошла въ самый отдаленный уголъ пещеры. Тутъ было совершенно темное отверстіе, видимое только вблизи; она вошла въ него и, пройдя немного, остановилась передъ небольшой нишей въ стѣнѣ, приподняла камень и положила мѣшокъ съ золотомъ въ углубленіе, содержавшее множество монетъ различной цѣнности. Съ наслажденіемъ полюбовавшись, какъ блестѣли при свѣтѣ лампы ея сокровища, колдунья закрыла снова отверстіе и, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ внизъ по своей тропинкѣ, остановилась передъ какой-то трещиной въ землѣ, довольно большой и неправильной формы. Тутъ она наклонилась и стала прислушиваться къ странному шуму и далекимъ раскатамъ, доносившимся до ея слуха изъ глубины. Время-отъ-времени, будто толчками, со звукомъ, похожимъ на свистъ стали при треніи о точильный камень, вылетали струйки чернаго дыма, и — кружась — расходились по пещерѣ.

— Подземные духи работаютъ усерднѣе обыкновеннаго, — пробормотала старуха и въ раздумьи покачала сѣдой головой. Наклонившись ближе, чтобы заглянуть внутрь земли, она замѣтила далеко внизу, въ расщелинѣ, длинную полоску темно-краснаго свѣта съ дрожащими лучами. — Странно, — сказала она содрогаясь: — вотъ уже два дня, какъ показывается этотъ безпокойный огонекъ… Что онъ можетъ означать?

Лисица, которая послѣдовала за своей хозяйкой, вдругъ испуганно завыла и, — поджавъ хвостъ, побѣжала отъ сѣрнаго дыма, назадъ въ пещеру. Колдунья, пыхтя и отдуваясь, бормоча разныя заклинанія, тяжело поплелась вслѣдъ за ней. Она раздула маленькими мѣхами огонь подъ котломъ, помѣшала дымящееся варево и проговорила съ дикимъ злорадствомъ, скрежеща зубами: — Гори, огонь! Варись, трава! Сохни, жаба! Я его прокляла и онъ долженъ быть проклятъ!..

ГЛАВА XI.
ВЪ РОЩѢ МОЛЧАНІЯ.

Какъ хорошъ лунный свѣтъ на югѣ! Подъ этимъ дивнымъ небомъ ночь такъ незамѣтно вытѣсняетъ день, что совершенно нѣтъ соединяющихъ ихъ сумерекъ, какъ это бываетъ у насъ — жителей сѣвера. На минуту потемнѣетъ небосклонъ, отразится въ водѣ вечерняя заря сотнями розоватыхъ огней, набѣжитъ легкая, какъ-бы торяшствующая надъ свѣтомъ, тѣнь — и уже вспыхиваютъ одна за другой яркія звѣзды, небо становится темно-синимъ, необыкновенно глубокимъ, и ночь вступаетъ въ свои права.

Волшебнымъ луннымъ свѣтомъ серебрилась уже знакомая читателю роща среди Помпеи, въ которой встрѣтились тогда Арбакъ и Апесидъ. Посвященная первоначально матери боговъ и основательницѣ городовъ — Кибеллѣ, отъ храма которой еще сохранялись тогда развалины и просвѣчивала сквозь листву древняя статуя, роща эта была извѣстна въ то время подъ названіемъ Рощи молчанія. Олинфъ и Апесидъ не разъ уже сходились здѣсь для бесѣды; послѣдній разъ, когда Олинфъ, воодушевляя новообращеннаго своими рѣчами, старался внушить ему необходимость безпощадно открыть народу весь обманъ жрецовъ храма Изиды, разговоръ ихъ не остался безъ свидѣтеля. Жрецъ Каленъ, подслушавшій прошлый разъ все изъ засады, сегодня опять спрятался съ тѣмъ-же намѣреніемъ за полуразвалившимся храмомъ Кибеллы.

Въ этотъ вечеръ Арбакъ почему-то не находилъ себѣ покоя дома; въ груди его бушевали самыя ужасныя страсти. Желѣзный организмъ его вполнѣ оправился отъ послѣдствій пораненія и, сгорая отъ нетерпѣнія убѣдиться поскорѣй въ дѣйствіи адскаго питья, которое онъ преподнесъ, съ помощью подкупа, ненавистному Главку, Арбакъ рѣшилъ отправиться къ дому аѳинянина. Онъ накинулъ плащъ, а за поясъ заткнулъ, по обыкновенію, дощечку для письма и желѣзный грифель. Римляне скрывали такимъ образомъ подъ невинной формой грифеля очень опасное оружіе; такимъ грифелемъ-стилетомъ Кассій убилъ Цезаря! Снарядившись, Арбакъ вышелъ изъ дому и направился къ рощѣ Кибеллы. Съ возвышенности, на которой была расположена эта роща, открывался сквозь деревья видъ на далекое темно-красное, подернутое мелкою рябью море, на бѣлыя виллы Стабіи вдоль извилистаго берега, а вдали виднѣлись туманныя, сливавшіяся съ небомъ очертанія горъ.

Только что Арбакъ подошелъ къ опушкѣ рощи, какъ поперекъ дороги прошелъ Апесидъ, шедшій, согласно уговору, на свиданіе съ Олинфомъи тотчасъ узнавшій египтянина.

— Эй, Апесидъ! — окликнулъ его египтянинъ: — при нашей послѣдней встрѣчѣ ты отнесся ко мнѣ враждебно; съ тѣхъ поръ я все хотѣлъ тебя повидать, чтобы объявить прощеніе, потому что я все-же желалъ-бы видѣть въ тебѣ моего ученика и друга.

Апесидъ вздрогнулъ при звукѣ этого голоса; онъ остановился передъ египтяниномъ и посмотрѣлъ на него съ горькимъ презрѣніемъ.

— Несчастный обманщикъ! — сказалъ онъ: — такъ ты избѣжалъ, значитъ, когтей смерти, и ты опять хочешь поймать меня въ свои сѣти? Но это тебѣ не удастся, потому что я теперь хорошо вооруженъ противъ тебя…

— Потише! — спокойно замѣтилъ Арбакъ, но дрожащія губы и покраснѣвшій лобъ выдавали глубину обиды, нанесенной его гордости. — Говори тише! Тебя могутъ услышать, а если это услышатъ, кромѣ меня, еще чьи-нибудь уши, тогда…

— Что тогда? ты грозишь? чтожъ, хоть-бы и весь городъ услышалъ это?

— Тогда духи моихъ царственныхъ предковъ не потерпѣли-бы, чтобъ я оставилъ тебя безъ наказанія. Но погоди и выслушай меня. Ты раздраженъ, потому что думаешь, что я хотѣлъ отнять у твоей сестры свободу, быть-можетъ, и жизнь, — думаешь ты. Успокойся, одну минуту только, прошу тебя: дѣйствительно, въ минуту ослѣпленія я увлекся и я раскаиваюсь въ этомъ неправильномъ шагѣ. Прости мнѣ это! Я долженъ былъ обратиться къ тебѣ, потому что ты знаешь, насколько я выше этого греческаго мотылька по своему происхожденію, богатству, уму и общественному положенію. Отдай мнѣ твою сестру въ жены, и всю мою остальную жизнь я посвящу, чтобы загладить эту одну безумную минуту.

— Ты еще можешь думать о чемъ-нибудь подобномъ? Такъ знай-же, безбожникъ, что моей сестрѣ, такъ же какъ и мнѣ, ненавистенъ даже самый воздухъ, которымъ ты дышишь! Мы поняли всю твою хитрость и ложь, и я, какъ служитель истиннаго Бога, во имя Котораго я крещенъ.

— Ты? — въ испугѣ прервалъ его Арбакъ.

— Какъ христіанинъ, которымъ я сдѣлался, я обличу всенародно васъ всѣхъ — служителей Изиды! Солнце не взойдетъ и трехъ разъ, какъ вся ложь жрецовъ Изиды вмѣстѣ съ великолѣпнымъ именемъ Арбака сдѣлаются посмѣшищемъ толпы! Дрожи передо мной, темный колдунъ, и уходи съ моей дороги!

Всѣ дикія страсти, унаслѣдованныя Арбакомъ отъ своего народа и до сихъ поръ, хотя плохо, но все же скрываемыя всегда, проявились теперь со всей силой. Мысли вихремъ закружились въ его головѣ; онъ видѣлъ передъ собой человѣка, который отказывалъ ему въ рукѣ Іоны, сообщника Главка, новообращеннаго назарянина, жесточайшаго врага, угрожавшаго сорвать маску со всѣхъ тайнъ храма Изиды, съ него самого! Онъ схватилъ свой грифель — врагъ былъ въ его власти: они стояли одни, передъ развалинами храма… Арбакъ оглянулся — никого не видно было вблизи; тишина и уединеніе придавали ему смѣлости.

— Такъ умри-же въ твоемъ бреду! — пробормоталъ онъ и, поднявъ руку надъ лѣвымъ плечомъ молодого христіанина, который только что намѣревался идти, дважды проткнулъ остріемъ его грудь. Апесидъ упалъ съ проколотымъ сердцемъ, не издавъ ни одного звука, къ подножію храма. Египтянинъ посмотрѣлъ съ дикой звѣрской радостью на своего врага, но въ ту же минуту сообразилъ, какой опасности онъ подвергаетъ себя. Онъ осторожно вытеръ свой грифель о траву и объ одежду убитаго, завернулся въ свой плащъ и собрался уходить, когда замѣтилъ какого-то юношу, приближавшагося къ нему нетвердыми шагами. Луна озаряла своимъ спокойнымъ свѣтомъ все его лицо, казавшееся бѣломраморнымъ: египтянинъ узналъ фигуру и лицо Главка! Несчастный грекъ пѣлъ какую-то безсвязную, сумасшедшую пѣсню.

— Ага, — прошепталъ Арбакъ, видѣвшій воочію ужасное дѣйствіе напитка, изготовленнаго колдуньей Везувія: — такъ судьба и тебя посылаетъ сюда, чтобы я могъ обоихъ своихъ враговъ уничтожить за разъ!

И онъ быстро спрятался въ кусты, готовый, какъ тигръ, броситься на свою вторую жертву. Онъ замѣтилъ безумный огонь въ прекрасныхъ глазахъ аѳинянина, судороги, искажавшія его лицо, блѣдныя губы… Онъ видѣлъ полное безуміе, но тѣмъ не менѣе замѣтно было, что видъ окровавленнаго трупа произвелъ впечатлѣніе на помутившіеся мозги юноши. Главкъ остановился, взялся за голову, какъ будто хотѣлъ что-то сообразить, наклонился и сказалъ:

— Эи, ты, пріятель! Ты спишь или бодрствуешь? Вставай, вставай, день уже начался!

Египтянинъ выскочилъ изъ кустовъ и такъ сильно ударилъ кулакомъ наклонившагося Главка, что тотъ упалъ рядомъ съ убитымъ. Потомъ Арбакъ закричалъ, насколько могъ, громко:

— Эй, граждане, сюда, сюда! помогите! убійство! убійство у порога храма… Скорѣй сюда, не то убійца убѣжитъ.

При этомъ онъ наступилъ греку ногой на грудь, хотя тотъ и безъ того лежалъ недвижимо, и, какъ будто желая заглушить голосъ собственной совѣсти, закричалъ еще громче. Онъ вытащилъ у Главка грифель, обмакнулъ его въ крови убитаго и положилъ рядомъ съ трупомъ. Между тѣмъ сбѣгались, запыхавшись, люди, нѣкоторые съ факелами, бросавшими красноватый колеблющійся свѣтъ на всѣ предметы; всѣ толкались, спрашивали и, сильно жестикулируя, бѣжали къ мѣсту происшествія.

— Поднимите тѣло и удостовѣрьте, кто убійца! — сказалъ Арбакъ.

Велико было благочестивое негодованіе и ужасъ собравшихся, когда они узнали въ безжизненномъ трупѣ жреца почитаемой Изиды, но еще сильнѣе было удивленіе, когда въ обвиняемомъ узнали блестящаго аѳинянина.

— Главкъ! — сказали въ одинъ голосъ въ толпѣ. — Можетъ-ли это быть?

Какой-то центуріонъ, начальникъ стражи, съ своей военной важностью, выступилъ впередъ и закричалъ:

— Что это? кровопролитіе? Кто убійца?

Народъ указалъ на Главка.

— Этотъ? Ну, клянусь Марсомъ, видъ у него, какъ будто онъ убитый, а не убійца! Кто его обвиняетъ?

— Я! — отвѣтилъ Арбакъ, гордо выпрямляясь; при этотъ драгоцѣнные камни, украшавшіе его одежду, сверкнули и бросились въ глаза центуріону, убѣждая его въ почтенности обвинявшаго.

— Извини, твое имя?

— Арбакъ, въ Помпеѣ довольно извѣстное имя, смѣю думать. Я шелъ черезъ рощу и видѣлъ, какъ жрецъ и Главкъ оживленно о чемъ-то между собой говорили; неувѣренная поступь аѳинянина, его рѣзкія движенія и громкій голосъ обратили на себя мое вниманіе: онъ показался мнѣ пьянымъ или сумасшедшимъ. Вдругъ я увидѣлъ, какъ онъ выхватилъ свой стилетъ, — я бросился, но было уже поздно, чтобы предотвратить ударъ. Два раза пронзилъ онъ свою жертву и, когда наклонился надъ упавшимъ, я ударилъ его, возмущенный всѣмъ видѣннымъ.

— Онъ открываетъ глаза, губы шевелятся, — сказалъ центуріонъ. — Скажи-ка, плѣнникъ, что можешь ты отвѣтить на это обвиненіе?

— Обвиненіе? Ха-ха-ха! Я говорю вамъ, что это было превесело, когда колдунья напустила на меня свою змѣю! Что-же я могъ сдѣлать?… По я вѣдь боленъ, очень боленъ: огненный языкъ змѣи ужалилъ меня!… Положите меня въ постель, пошлите за докторомъ. О, будьте милосердны — я горю! Мозгъ и ноги горятъ у меня! — И съ раздирающимъ душу стономъ несчастный опустился на руки окружавшихъ его людей.

— Онъ сумасшедшій, — съ состраданіемъ сказалъ центуріонъ: — и въ своемъ сумасшедшемъ бреду онъ, вѣрно, и убилъ жреца. Видѣлъ его сегодня кто-нибудь изъ васъ?

— Я, — сказалъ одинъ изъ присутствующихъ: — сегодня утромъ онъ проходилъ мимо моей лавки и заговорилъ со мною; видъ у него былъ такой здоровый, какъ и всегда.

— А я видѣлъ его съ часъ тому назадъ, — сказалъ другой: — онъ шатался, идя по улицѣ, и что-то бормоталъ про себя, точно такъ, какъ его описываетъ египтянинъ.

— Это подтверждаетъ показаніе; должно быть вѣрно… Во всякомъ случаѣ, грека слѣдуетъ отвести къ претору. А жаль! такой молодой и такой богатый!.. Но преступленье неслыханное: жрецъ Изиды, въ своемъ священномъ одѣяніи убитъ, да еще у подножія нашего древнѣйшаго храма!

— Въ тюрьму его! Прочь его! — закричали въ толпѣ, и изъ-за шума народа вдругъ раздался чей-то звонкій голосъ:

— Вотъ и не нужно будетъ теперь губить гладіатора, для дикихъ звѣрей!

Это была молодая дѣвушка, которая уговаривала Медона попросить сына выступить противъ тигра на предстоящемъ праздникѣ въ амфитеатрѣ.

— Да. да, теперь будетъ пища для звѣрей! — закричали многіе изъ толпы, совершенно утратившей всякое состраданіе къ несчастному обвиняемому. Его молодость и красота дѣлали его еще болѣе подходящимъ для арены.

— Принесите какія-нибудь доски или носилки, если есть подъ рукою: нельзя-же тащить жреца, какъ какого-нибудь гладіатора, убитаго на аренѣ, — сказалъ Арбакъ.

Нѣсколько человѣкъ удалились за носилками, а близстоявшіе положили тѣло Апесида съ набожнымъ страхомъ на землю, лицомъ кверху. Въ эту минуту какая-то высокая, сильная фигура пробралась сквозь густую толпу народа и христіанинъ Олинфъ остановился противъ египтянина. Но глаза его сначала обратились съ невыразимою скорбью и ужасомъ на окровавленную грудь и обращенное къ небо лицо, сохранявшее еще слѣды насильственной смерти.

— Убили! Рвеніе твое довело тебя до этого! Можетъ-быть, они узнали твое благородное намѣреніе и поспѣшили убить тебя, боясь своего разоблаченія?

Тутъ онъ поднялъ голову и, остановивъ на египтянинѣ долгій, пронизывающій взглядъ, протянулъ руку и сказалъ глубокимъ, громкимъ голосомъ:

— Надъ этой юной жертвой совершено убійство. Кто убійца? Отвѣчай мнѣ, египтянинъ, потому что я думаю, что это — твое дѣло!

При этомъ брошенномъ ему прямо въ глаза обвиненіи, Арбакъ измѣнился въ лицѣ, но только на секунду; въ слѣдующій же моментъ черты его приняли выраженіе негодованія и онъ гордо заявилъ:

— Я знаю дерзкаго, который меня обвиняетъ, и знаю также, что побуждаетъ его къ этому. Мужи и граждане! этотъ человѣкъ — назарянинъ и притомъ самый вредный изо всей шайки, что-же удивительнаго, что онъ въ своей злости даже египтянина обвиняетъ въ убійствѣ египетскаго жреца!

— Это вѣрно, вѣрно! я знаю эту собаку! — закричало нѣсколько голосовъ. — Это Олинфъ, христіанинъ, или, вѣрнѣе, безбожникъ, потому что онъ отрицаетъ боговъ!

— Успокойтесь, братья мои, и выслушайте меня! — съ достоинствомъ началъ Олинфъ: — этотъ убитый жрецъ передъ смертію принялъ христіанство. Онъ открылъ мнѣ волшебные фокусы египтянина и обманы, совершаемые жрецами въ храмѣ Изиды, и собирался вывести все это на чистую воду, во всеуслышаніе. Въ самомъ дѣлѣ, кто сталъ бы преслѣдовать его, этого безобиднаго иноземца, не имѣвшаго враговъ? Кто сталъ бы проливать его кровь, если не одинъ изъ тѣхъ, которые боялись, что онъ выступитъ противъ нихъ? А кто долженъ былъ болѣе всего бояться его разоблаченіи? Арбакъ. египтянинъ!

— Вы слышите, вы слышите: онъ порочитъ жрецовъ! Спросите еще, вѣритъ-ли онъ въ Изиду?

— Вѣрю-ли я идолу? — смѣло сказалъ Олинфъ, и на ропотъ, пробѣжавшій въ толпѣ, безбоязненно продолжалъ: — Отойдите вы, ослѣпленные! Это тѣло принадлежитъ намъ, послѣдователямъ Христа, и намъ подобаетъ отдать ему, какъ христіанину, послѣдній долгъ. Я требую этотъ прахъ во имя Великаго Творца, Который призвалъ его духъ.

Слова эти были сказаны такимъ торжественнымъ и повелительнымъ тономъ, что присутствующіе не рѣшились громко выразить ненависть, которую они питали къ назарянамъ: всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за этой многознаменательной сценой. Темный фонъ деревьевъ, просвѣчивающія изящныя очертанія древняго храма на заднемъ планѣ, освѣщенномъ колеблющимся свѣтомъ факеловъ, а впереди залитое яркимъ луннымъ свѣтомъ тѣло убитаго. Вокругъ — пестрая толпа, представлявшая разнообразіе лицъ и выраженіи; немного поодаль, безумная, поддерживаемая стражей, фигура аѳинянина. На первомъ-же планѣ два главныя лица — Арбакъ и Олинфъ. Египтянинъ, выпрямившись во весь свои высокій ростъ, возвышался надъ толпой цѣлой головой, сдвинувъ брови, съ легкимъ подергиваніемъ губъ, стоялъ онъ, сложивъ на груди руки, съ выраженіемъ презрѣнія на неподвижномъ лицѣ. Христіанинъ, полный достоинства, протянувъ лѣвую руку къ убитому другу, а правую къ небу, стоялъ съ величавымъ спокойствіемъ и съ печатью скорби на изборожденномъ морщинами челѣ.

Центуріонъ выступилъ опять впередъ и обратился къ Олинфу съ вопросомъ:

— Есть у тебя какое-нибудь доказательство противъ Арбака посильнѣе твоего личнаго подозрѣнія?

Олинфъ ничего не отвѣчалъ; египтянинъ язвительно улыбнулся.

— Ты требуешь тѣло жреца, потому что онъ принадлежитъ, говоришь ты, къ назарянской сектѣ?

— Да, такъ, какъ ты говоришь.

— Въ такомъ случаѣ, поклянись этимъ храмомъ, статуей Кибеллы, древнѣйшей святыни Помпеи, что онъ принялъ твою вѣру!

— Напрасное требованіе! Я отрицаю вашихъ идоловъ, я отвращаюсь отъ вашихъ храмовъ: какъ же могу я клясться Кибеллой?

— Прочь его! Прочь преступника, на смерть его! — закричали въ толпѣ. — Бросить его на съѣденіе дикимъ звѣрямъ! — Теперь есть прекрасный кусокъ и для льва и для тигра! — зазвенѣлъ какой-то женскій голосъ.

Не обращая вниманія на крики, центуріонъ началъ опять:

— Ну, если ты не признаешь Кибеллы, назарянинъ, то кого-же изъ нашихъ божествъ ты признаешь?

— Никого!

— Слышите, слышите, богохульство! — дико заревѣла толпа.

— О, вы, ослѣпленные! — заговорилъ, возвысивъ голосъ, Олинфъ. — Какъ можете вы вѣрить деревяннымъ и каменнымъ изображеніямъ? Думаете-ли вы, что у нихъ есть глаза, чтобы видѣть, уши, чтобы слышать ваши просьбы, и руки, чтобы помогать вамъ? Развѣ это нѣмое, человѣческими руками вырѣзанное изображеніе — богиня? Развѣ она создала людей, когда она сама создана людьми? Смотрите вотъ, и вы убѣдитесь сами въ ея ничтожествѣ и въ своемъ невѣжествѣ!

Съ этими словами, онъ подошелъ къ храму и, прежде чѣмъ кто-либо успѣлъ догадаться о его намѣреніи, онъ столкнулъ деревянную статую съ пьедестала.

— Вотъ ваша богиня, — видите: не можетъ даже себя защитить! Развѣ это не вещь, недостойная богопочитанія?

Дальше ему не дали говорить: такое неслыханное преступленье привело въ ярость даже самыхъ равнодушныхъ. Какъ звѣри, набросились они на него, схватили, и — еслибы не вмѣшательство центуріона, то разорвали бы его на части.

— Прочь! — крикнулъ воинъ: — надо вести этого богоотступника къ властямъ, мы и такъ уже потеряли тутъ много времени. Отведемъ обоихъ преступниковъ къ начальству, а тѣло жреца положите на носилки и отнесите въ его домъ.

Въ эту минуту, подошелъ къ центуріону какой-то жрецъ Изиды и сказалъ:

— Именемъ нашей жреческой общины я требую эти останки нашего жреца.

— Отдайте ему! — сказалъ центуріонъ. — А что, какъ убійца?

— Онъ или въ безпамятствѣ, или спитъ

— Не будь его преступленіе такъ ужасно, я бы пожалѣлъ его! Впередъ, однако, пора! — И центуріонъ двинулся, сопровождаемый стражей съ обоими преступниками.

Народъ сталъ расходиться; какая-то дѣвушка подошла къ Олинфу и сказала:

— Клянусь Юпитеромъ, здоровый молодчикъ! Теперь для каждой кошки есть отдѣльный кусокъ! Ну и весело-же будетъ, говорю вамъ, господа!

— Ура! Ура! — заревѣла толпа: — одинъ для льва, другой для тигра! Славно!

Повернувшись, чтобъ тоже уходить, Арбакъ встрѣтился глазами съ глазами жреца, пришедшаго за тѣломъ Апесида: это былъ Каленъ. Взглядъ, которымъ послѣдній посмотрѣлъ на египтянина, былъ такъ многозначителенъ и зловѣщъ, что Арбакъ прошепталъ про себя: — „неужели онъ былъ свидѣтелемъ моего преступленія?“

ГЛАВА XII.
ОСА, ПОПАВШАЯСЯ ВЪ СѢТИ ПАУКА.

Благородный Саллюстій, въ глубинѣ души совершенно увѣренный въ полной невиновности Главка, спасъ своего друга отъ заключенія въ тюрьму, поручившись за него до окончательнаго приговора суда. Онъ держалъ его у себя въ домѣ и, — совершенно не понимая причины его внезапнаго помѣшательства, усердно ухаживалъ за нимъ. Іона, тоже не вѣря, конечно, этому дикому обвиненію, втайнѣ подозрѣвала, даже почти ни минуты не сомнѣвалась, что убійство совершено Арбакомъ. Страданія ея, подъ тяжестью свалившагося на нее горя, были такъ сильны, что окружающіе боялись, какъ бы она не сдѣлалась тоже жертвой безумія. Несчастная должна была, согласно обычаю, участвовать въ похоронной процессіи Апесида, прежде чѣмъ осмѣлиться броситься къ ногамъ претора съ мольбой о справедливости по отношенію къ Главку. Но Арбакъ, не безъ основанія считавшій возможнымъ, что какая-либо случайность откроетъ его преступленіе, не оставался въ бездѣйствій. Онъ выхлопоталъ себѣ у претора полномочіе поселить опекаемую имъ сироту у себя въ домѣ, чтобы она не оставалась безъ защитника по случаю смерти брата и болѣзни жениха, и теперь торопился воспользоваться этимъ правомъ.

На разсвѣтѣ, какъ это полагалось для молодыхъ покойниковъ, проводили тѣло Апесида со всѣми жреческими почестями за городъ на кладбище, сохранившееся еще и теперь. Тамъ, ложе съ тѣломъ умершаго поставили на приготовленный уже костеръ. Раздалось печальное пѣніе и воздухъ огласился плачущими звуками флейтъ. Въ безутѣшномъ горѣ, Іона припала къ погребальному ложу.

— Братъ мой! братъ мой! — вскричала бѣдная сирота, заливаясь слезами.

Ее увели.

Когда погребальное пѣніе и музыка затихли, благоуханный дымъ взвился межъ темныхъ кипарисовъ, поднимаясь къ зардѣвшемуся небу; огонь костра, сожигавшаго тѣло жреца, отражаясь на городской стѣнѣ, испугалъ раннихъ рыбаковъ, замѣтившихъ покраснѣвшіе гребни морскихъ волнъ. Іона сидѣла вдали одна, закрывъ лицо руками, и не видѣла огня, такъ же какъ не слыхала ни музыки, ни пѣнія: она вся отдалась ощущенію безутѣшнаго одиночества.

Пламя похороннаго костра понемногу стало меркнуть, затихать; наконецъ — какъ и самая жизнь — вспыхнувъ еще нѣсколько разъ, угасло соцсѣмъ. Послѣднія искры были погашены провожавшими, пепелъ собранъ и смоченъ дорогимъ виномъ, потомъ, смѣшанный съ разными ароматами, положенъ въ серебряную урну, которую поставили въ гробницу — при дорогѣ. Гробницу украсили цвѣтами, на жертвенникѣ передъ ней курился ладонь, а вокругъ было развѣшено множество лампъ. Одна изъ плакальщицъ окропила всѣхъ присутствующихъ очистительной лавровой вѣтвью и сказала обычное: „Ilicet“, т.-е. можно идти. Нѣкоторые оставались, чтобы вмѣстѣ съ жрецами воспользоваться поминальной трапезой, другіе стали расходиться. Когда на другой день, поутру, одинъ изъ жрецовъ Изиды пришелъ съ новыми дарами къ гробницѣ, то онъ нашелъ, что ко вчерашнимъ приношеніямъ чья-то невѣдомая рука прибавила пальмовую вѣтвь. Онъ оставилъ ее, не зная, что это былъ знакъ, принятый при погребеніи христіанъ.

Іона, въ сопровожденіи своихъ служанокъ, тоже направилась домой. Пройдя городскія ворота, она пошла, угнетенная всѣмъ пережитымъ, по длинной улицѣ, ведущей черезъ весь городъ. Дома стояли открыты, но еще нигдѣ не было движенія, благодаря раннему часу утра. Неожиданно появилось нѣсколько человѣкъ, сопровождавшихъ крытыя носилки; одинъ изъ нихъ выдѣлился и сталъ передъ Іоной; она подняла голову и громко вскрикнула: это былъ Арбакъ.

— Прекрасная Іона! — заговорилъ онъ нѣжнымъ голосомъ: — прости, если я потревожу тебя въ твоей скорби, но преторъ, въ своей мудрой отеческой заботливости, отдалъ тебя подъ защиту твоего законнаго опекуна. Вотъ смотри — тутъ полномочіе.

— Ужасный человѣкъ! уйди съ дороги! закричала Іона: — Ты убилъ моего брата, тебѣ, чудовище, руки котораго обагрены кровью брата, хотятъ поручить сестру! Что, ты блѣднѣешь? Тебя укоряетъ совѣсть, ты дрожишь передъ перунами мстящихъ боговъ! Прочь! оставь меня съ моимъ горемъ!

— Твоя скорбь омрачаетъ твой разсудокъ, Іона, — возразилъ Арбакъ, стараясь казаться спокойнымъ. — Я тебя извиняю. Ты теперь, какъ и всегда, найдешь опять во мнѣ надежнаго друга; но большая дорога не мѣсто для нашего разговора. Сюда, рабы! Пойдемъ, носилки ожидаютъ тебя.

Удивленныя и испуганныя служанки столпились около Іоны и обнимали ея колѣни; старшая между ними воскликнула:

— Арбакъ, вѣдь это противъ всякихъ законовъ! Развѣ не приказано, что-бы ближайшихъ родственниковъ умершаго въ теченіе девяти дней послѣ погребенія не безпокоить въ домѣ и не оскорблять въ ихъ одинокой печали?

— Дѣвушка, замолчи! — сказалъ Арбакъ, повелительно протянувъ руку: — водворить беззащитную сироту въ домѣ ея опекуна не противорѣчитъ законамъ объ умершихъ. Я говорю, что у меня на то есть письменное рѣшеніе претора. Отнесите ее въ носилки!

И съ этими словами онъ крѣпко схватилъ слабѣющую Іону.

Она вздрогнула, строго посмотрѣла ему въ лицо и вдругъ разразилась истерическимъ смѣхомъ:

— Ха, ха, ха, хорошо! прекрасно! Превосходный защитникъ! ха, ха, ха!

И сама испугавшись дикихъ звуковъ этого безумнаго хохота, она упала безъ чувствъ на землю.

По приказанію Арбака, рабы подняли ее и посадили въ носилки. Рабы-носильщики двинулись — и вскорѣ несчастная Іона скрылась изъ глазъ ея плачущихъ служанокъ.

Египтянинъ думалъ, однако, что дѣло будетъ сдѣлано лишь на половину, если слѣпой Нидіи не отрѣзать также всякую возможность сношеній съ внѣшнимъ міромъ. Поэтому, когда слѣпая пришла на слѣдующій день навѣстить свою госпожу въ его домъ, онъ дѣланнымъ тономъ искренняго благодушія сказалъ ей:

— Ты должна остаться здѣсь, дѣвушка; не годится тебѣ ходить одной по улицамъ изъ одного дома въ другой и подвергаться грубымъ отказамъ рабовъ-привратниковъ. Терпѣливо выжди здѣсь нѣсколько дней, пока Главкъ поправится. — И не дожидаясь ея возраженій, онъ вышелъ изъ комнаты, заперъ ее на задвижку и приказалъ своему рабу — Созію стеречь плѣнницу.

Теперь еще оставалась ему самая трудная задача — заручиться молчаніемъ Калена, предполагаемаго свидѣтеля его преступленія, но эта оса сама прилетѣла въ его паутину!

— Его жизнь въ моихъ рукахъ, какъ-то высоко онъ ее оцѣнитъ? — разсуждалъ корыстолюбивый жрецъ, идя черезъ дворъ дома Арбака. Дойдя до колоннады, онъ неожиданно столкнулся съ самимъ хозяиномъ дома, который только-что вышелъ изъ комнатъ.

— Кого я вижу! Каленъ! ты меня ищешь? — спросилъ Арбакъ не безъ нѣкоторой робости въ голосѣ.

— Да, мудрый Арбакъ, и, надѣюсь, я не помѣшаю.

— Нисколько. Только-что одинъ изъ моихъ вольноотпущенныхъ — Каліасъ три раза чихнулъ справа отъ меня, и я уже зналъ, что меня ожидаетъ что-нибудь хорошее, и что-же? Боги посылаютъ мнѣ Калена!

— Зайдемъ, можетъ-быть, въ твою комнату, Арбакъ?

— Какъ желаешь, но ночь свѣтла и ароматна, а я еще слабъ послѣ моей недавней болѣзни: воздухъ меня освѣжитъ, поэтому походимъ лучше по саду, мы тамъ также будемъ одни…

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Каленъ, и друзья медленно пошли къ одной изъ террасъ, уставленныхъ мраморными вазами и сильно пахнувшими цвѣтами.

— Какъ хороша эта ночь! — воскликнулъ Арбакъ: — совершенно такая-же благоухающая и звѣздная, какъ тогда, двадцать лѣтъ назадъ, когда впервые предсталъ моему взору берегъ Италіи. Да, мой Каленъ, время бѣжитъ, старость начинаетъ подкрадываться къ намъ; по крайней мѣрѣ пусть хоть почувствуемъ, что мы жили!…

— Ты — баловень счастья и долженъ это ощущать вполнѣ, — льстиво сказалъ Каленъ: — съ твоимъ громаднымъ богатствомъ, твоимъ желѣзнымъ организмомъ, не подточеннымъ никакой болѣзнью. А въ настоящую минуту ты долженъ особенно хорошо чувствовать себя, торжествуя свою месть.

— Ты намекаешь на аѳинянина? Да, завтра свершится приговоръ надъ нимъ, — это вѣрно; но если ты думаешь, что его смерть доставляетъ мнѣ какое-нибудь удовлетвореніе, помимо того, что удаляетъ соперника на руку Іоны, то ты ошибаешься. Я вообще сожалѣю несчастнаго убійцу.

— У-бій-цу? — значительно и съ разстановкой повторилъ Каленъ и остановилъ свой пристальный взглядъ на лицѣ Арбака, но звѣзды, смотрѣвшія на астролога, не освѣтили ни малѣйшаго измѣненія на этомъ лицѣ. Пораженный и пристыженный жрецъ поспѣшно опустилъ глаза и продолжалъ:

— Убійца! Ты имѣешь серьезныя причины обвинять его въ убійствѣ, но вѣдь никто лучше тебя не знаетъ, что онъ невиненъ.

— Объяснись, — холодно сказалъ Арбакъ, уже заранѣе готовый къ этому уколу, который не могъ не быть сдѣланъ.

— Арбакъ! — шопотомъ началъ Каленъ: — ты знаешь, я былъ тогда въ „рощѣ молчанія“; я все видѣлъ изъ-за кустовъ, около храма; видѣлъ, какъ опустилась твоя рука съ оружіемъ и пронзила сердце Апесида. Я не осуждаю этого дѣянія: ты во-время удалилъ съ дороги этого врага и отверженца…

— Такъ ты все видѣлъ? — сухо замѣтилъ Арбакъ: — я, впрочемъ, такъ и думалъ… Ты былъ одинъ?

— Совершенно одинъ! — подтвердилъ Каленъ, удивленный спокойствіемъ Арбака.

— А зачѣмъ ты былъ тогда тамъ и спрятался за развалины храма?

— Потому что изъ одного разговора Апесида съ христіаниномъ Олинфомъ, тоже слышаннаго мною, узналъ, что они сойдутся тамъ и будутъ обсуждать нападеніе на тайны нашего храма. Я хотѣлъ знать объ этомъ.

— Ты повѣрилъ хоть одной живой душѣ все то, чего ты былъ свидѣтелемъ?

— Нѣтъ, мой повелитель; тайна осталась сокрыта въ груди твоего слуги.

— И твой родственникъ — Бурбо ничего не знаетъ?

— Клянусь Изидой и…

— Довольно! довольно! Но мнѣ, почему мнѣ ты это сообщаешь только сегодня?

— Потому что… потому… — заикался, краснѣя, Каленъ.

— Потому, — перебилъ съ ласковой улыбкой Арбакъ, дружески похлопывая жреца по плечу, — потому, мой Каленъ, — я это читаю изъ твоего сердца, — что наканунѣ приговора ты яснѣе можешь мнѣ дать понять, какъ дорого твое молчаніе для меня, какъ легко ты можешь львиную пасть, долженствующую поглотить Главка, раскрыть для меня! Не такъ-ли?

— Арбакъ, — сказалъ совершенно потерявшій свойственную ему отвагу Каленъ: — ты — настоящій чародѣй… Ты читаешь въ душѣ человѣка, какъ въ раскрытой книгѣ!

— Это мое призваніе, моя наука, — сказалъ какъ-бы польщенный египтянинъ. — Ну, такъ молчи-же, другъ, а когда все будетъ кончено, я тебя озолочу.

Но обѣщаніе золота въ будущемъ не по вкусу было алчному жрецу и не могло успокоить его жажды.

— Извини, но вѣдь все можетъ случиться… Если ты хочешь, чтобъ я молчалъ, то полей розу — этотъ символъ молчанія — теперь-же золотымъ дождемъ.

— Остроумно и поэтично, — замѣтилъ Арбакъ кроткимъ голосомъ, который вмѣсто того, чтобы заставить его призадуматься и испугаться, ободрилъ жреца: — ты не хочешь обождать до завтра'?

— Зачѣмъ-же откладывать, когда средства наградить меня подъ рукой у тебя? Твое колебаніе могло-бы дать мнѣ поводъ заподозрить твою благодарность.

— Хорошо, тогда скажи, сколько я долженъ тебѣ уплатить?

— Твоя жизнь очень драгоцѣнна, а богатство твое очень велико.

— Всегда остроуменъ! Но къ дѣлу: назови, не обинуясь, сумму, которую ты желаешь. получить.

— Я слыхалъ, Арбакъ, что у тебя въ подземельѣ неисчислимыя сокровища — золото и драгоцѣнные камни; ты легко можешь отдѣлить изъ нихъ столько, что сдѣлаешь Калена самымъ богатымъ жрецомъ въ Помпеѣ, а уменьшеніе не будетъ даже замѣтно на твоихъ сокровищахъ.

— Ты нравъ: покончимъ! Ты — мой давнишній, вѣрный другъ и можешь сойти со мной въ кладовую, о которой ты говоришь. Тамъ ты возьмешь столько, сколько можешь спрятать подъ твоей одеждой, а когда Главка уже не будетъ на свѣтѣ, мы вторично посѣтимъ подземелье. Ну, хорошо такъ? Доволенъ ты предложеніемъ?

— О, величайшій, лучшій изъ людей! — воскликнулъ Каленъ, чуть не плача отъ радости: — ты простишь мнѣ мое оскорбительное сомнѣніе въ твоемъ великодушіи?

— Тише! Еще одинъ поворотъ дороги и мы спустимся въ погребъ.

ГЛАВА XIII.
ХИТРОСТЬ СЛѢПОЙ.

Между тѣмъ, Нидія испытывала невыразимыя муки. При ея внѣшней слѣпотѣ, внутреннее ея зрѣніе было особенно остро и минутами она бывала близка къ тому, чтобы понять связь всего преступнаго поведенія египтянина, но, она содрогалась передъ ужасающей ясностью, съ которой представлялось ей все это, изъ сотый разъ повторяла себѣ одно и то-же: „Главкъ, твой великодушный благодѣтель, который вырвалъ тебя изъ когтей жестокаго Бурбо, долженъ невинно принять ужасную смерть! Что можешь ты для него сдѣлать“? О, боги! все и ничего! Но ты должна выйти, быть свободной, давно пора; соберись съ духомъ, быть-можетъ, сердце и подскажетъ тебѣ что-нибудь!» Она опять и опять ощупью искала выхода изъ своей темницы и все находила только одинъ, и тотъ былъ запертъ; тогда стала она стучать и кричать, пока не подошелъ къ дверямъ ея сторожъ.

— Чего ты, дѣвочка, скорпіонъ тебя укусилъ, что-ли? Или ты думаешь, что мы тутъ умираемъ отъ тишины?

— Гдѣ твой господинъ? И зачѣмъ меня заперли? Мнѣ нуженъ воздухъ и свобода; выпусти меня!

— Ого, малютка, да развѣ ты не знаешь, о могуществѣ Арбака? Онъ — царь, богъ!… Онъ приказалъ, чтобы ты была тутъ заперта, ну, потому и заперли. Воздуха и свободы нельзя тебѣ имѣть, а вотъ что-нибудь получше — ѣду и питье — можно.

— О, Юпитеръ! — со стономъ сказала дѣвушка, заламывая руки. — Но я хочу и должна быть свободной!

— Въ такомъ случаѣ ты должна поворожить; ну, да вѣдь ты ѳессалійка, а тамъ, говорятъ, умѣютъ колдовать и ворожить; попробуй-ка!

При этихъ словахъ Нидію внезапно осѣнила мысль, не удастся-ли ей что-нибудь при помощи хитрости, и она перешла тоже въ шутливый тонъ:

— Ворожить и предсказывать судьбу я умѣю, положимъ, но, къ сожалѣнію, не себѣ, а только другимъ. Это уже такъ у насъ въ семьѣ…

— А другимъ, значитъ, можешь? напримѣръ, такому доброму малому — Созію — мнѣ то-есть — можно?

Она въ раздумьѣ спросила:

— А что-же ты хотѣлъ-бы узнать?

— Странный вопросъ для раба! Разумѣется, хотѣлось-бы мнѣ узнать, скоплю-ли я достаточно, чтобы выкупиться на свободу, или, можетъ-быть, египтянинъ отпуститъ меня даромъ за мои услуги? Вторымъ дѣломъ, хотѣлъ-бы еще узнать, куплю-ли я лавочку на форумѣ съ мазями, которую я давно уже имѣю въ виду? Торговля москательными товарами — очень тонкое и хорошее занятіе для такого человѣка, какъ я…

— Твое желаніе очень скромно и не превышаетъ моихъ силъ и искусства. Только надо обождать, пока будетъ темно.

— Ну, этого нечего ждать: я вѣдь потому и пришелъ на твой крикъ съ огнемъ, что уже темно; впрочемъ, ты вѣдь этого не видишь, слѣпая курица!

— Такъ это — самое настоящее время: духи воздуха ходятъ теперь, — таинственно сказала Нидія: — это демоны, участвующіе также въ будущей судьбѣ человѣка. Чтобы сдѣлать тебѣ удовольствіе, Созіи, я начну заклинаніе.

Рабъ началъ уже слегка дрожать и робко спросилъ:

— Надѣюсь, это обойдется безъ всякихъ ужасовъ? Я не охотникъ до привидѣній.

— Не бойся ничего, — успокаивала дѣвушка: — ты ничего не увидишь, только узнаешь по шуму воды, исполнится-ли твое желаніе или нѣтъ. Но только замѣть себѣ, что духи шутокъ не любятъ, и если ты не будешь слѣдовать моимъ указаніямъ, то всю жизнь Гидрарій тебѣ этого не забудетъ, съ нимъ не развяжешься легко…

— Его зовутъ Гидрарій? да, отъ слова вода^[1] вѣрно! Говори ужь, что надо? онъ останется доволенъ.

— Въ такомъ случаѣ пойди, пріотвори немного садовую калитку и поставь тамъ — въ проходѣ немного воды и фруктовъ, чтобъ для духа, котораго я буду призывать, входъ оказался какъ можно заманчивѣе. Потомъ принеси мнѣ въ кубкѣ самой холодной воды и ты узнаешь тогда все, чему меня научили нѣкогда въ Ѳессаліи. Только не забудь относительно калитки — отъ этого все зависитъ.

— Ужь положись на меня; но только, прежде чѣмъ принести тебѣ воды, я ополосну кубокъ виномъ, для храбрости; не мѣшаетъ немножко подбодриться для такого случая.

Ничего не подозрѣвая, онъ удалился исполнять все, что ему поручила Нидія; слѣпая-же стала молиться богамъ, чтобы простили ей ея хитрость и помогли привести въ исполненіе ея планъ.

Легковѣрный Созій хлебнулъ какъ слѣдуетъ другого напитка, чѣмъ тотъ, который онъ поставилъ для встрѣчи духа, и, подкрѣпившись такимъ образомъ, вернулся опять въ комнату слѣпой.

— Готовъ ты? — съ бьющимся сердцемъ спросила его Нидія. — Принесъ свѣжей воды?… Не забылъ и про садовую калитку, вѣрно?

— Будь покойна, все сдѣлалъ, какъ ты приказала, и даже положилъ тамъ на столикѣ немного орѣховъ и хорошихъ яблокъ…

— Хорошо, значитъ духъ явится. Открой еще дверь комнаты, немножко — только щелочку… Такъ, хорошо… Теперь дай мнѣ лампу!

— Что? но вѣдь не потушишь-же ты ее?

— Нѣтъ, но надо произнести заклинаніе надъ лучомъ свѣта: въ огнѣ живетъ духъ, котораго необходимо изгнать. Садись теперь!

Не безъ страха повиновался рабъ. Нидія наклонилась на минуту надъ лампой, производя какія-то странныя движенія руками, потомъ выпрямилась и тихимъ голосомъ пропѣла:

Приди, приди, тебя прошу,

Открой мнѣ все, что я спрошу!

— Ну, теперь навѣрно придетъ привидѣніе, — сказалъ Созій: — я чувствую, что уже у меня волоса встаютъ дыбомъ на головѣ!

— Поставь твой кубокъ съ водой на полъ, а мнѣ дай твой платокъ, чтобы завязать тебѣ лицо и глаза.

— Я знаю, это всегда такъ дѣлается при всякомъ колдовствѣ. Только ты ужь очень крѣпко завязываешь, послабѣе, послабѣе!

— Такъ; видишь ты что-нибудь?

— А ни-ни! Ничего рѣшительно; еще меньше тебя.

— Хорошо; теперь спрашивай, что ты хочешь узнать, тихимъ голосомъ, три раза. Если ты услышишь, что вода закипаетъ и клокочетъ при этомъ, значитъ — отвѣтъ утвердительный; если-же въ водѣ будетъ тихо, значитъ — нѣтъ.

— Но, маленькая колдунья, ужь ты не морочишь-ли меня? Смотри, не сдѣлай чего-нибудь съ водой!

— Я поставлю кубокъ тебѣ на колѣни, держи его ногами, — вотъ такъ! Тогда ты будешь спокоенъ, что я не могу его тронуть безъ твоего вѣдома.

— Ладно, ладно. И такъ, отецъ Бахусъ, помоги мнѣ. Ты знаешь, что я всегда тебя любилъ больше всѣхъ другихъ боговъ и охотно пожертвую тебѣ серебряный кубокъ, который я стянулъ въ прошломъ году у погребщика, если ты замолвишь за меня словечко у Гидрарія. А ты, водяной духъ, слушай: буду-ли я въ состояніи откупиться на будущій годъ? Ты знаешь, что я уже три года откладываю все, что мнѣ удается честно пріобрѣсти, и что мнѣ не хватаетъ еще двухсотъ сестерцій до необходимой суммы, чтобъ купить себѣ свободу. Буду-ли я въ состояніи, добрый духъ, собрать недостающую мнѣ сумму въ теченіе этого года? Говори-же! — Никакъ закипаетъ вода? — Нѣтъ; тихо какъ въ могилѣ. — Ну, хорошо, пусть не въ этомъ году, ну, можетъ-быть черезъ два года? Ага! я что-то слышу: это вѣрно духъ царапается у двери: сейчасъ, значитъ, онъ будетъ здѣсь. Такъ черезъ два года, дружище? Сдѣлай, пожалуйста, ужь такъ, чтобы въ два года: вѣдь это достаточное время. Что-же! все еще тихо? Ну, два съ половиной, три, четыре года? Чтобъ тебя мыши покусали, духъ ты добрый, какъ видно!… Что ты духъ не женской породы, это я вижу; а то не могъ-бы такъ долго молчать. Черезъ пять, шесть… шестьдесятъ лѣтъ?… Убирайся ты къ дьяволу, не хочу больше тебя и спрашивать! — И въ досадѣ онъ толкнулъ кубокъ такъ, что вода потекла у него по ногамъ; съ проклятіями онъ сталъ рвать платокъ, и, когда освободилъ голову, то увидѣлъ, что онъ былъ впотьмахъ. — Эй ты, слѣпая колдунья, гдѣ ты? И лампы нѣтъ! Ахъ, обманщица! Да и ея тоже нѣтъ? Погоди, поймаю я тебя, — поплатишься ты мнѣ за это! — Рабъ ощупью нашелъ дверь: она оказалась запертой снаружи на задвижку; онъ самъ очутился плѣнникомъ, вмѣсто Нидіи. Что дѣлать? Шумѣть нельзя, Арбакъ узнаетъ тогда, какъ его одурачили, да и слѣпая уже навѣрное прошла теперь черезъ комнаты и ея не поймаешь. «Если постучаться рано поутру, услышатъ другіе рабы, — подумалъ Созій, — и тогда я успѣю найти и вернуть Нидію, раньше чѣмъ Арбакъ узнаетъ о ея бѣгствѣ».

Тѣмъ временемъ слѣпая, руководимая своимъ чутьемъ, вѣрно нашла дорогу и была уже вблизи садовой калитки, когда услыхала вдругъ голосъ египтянина. Въ испугѣ и раздумьѣ, она пріостановилась на минуту, но, вспомнивъ, что есть другой выходъ изъ сада, гдѣ, быть-можетъ, она найдетъ открытую дверцу, она измѣнила прежнее направленіе; услыхавъ шаги и голоса, Нидія почувствовала, что сбилась съ пути и не знаетъ, гдѣ находится. Воздухъ сдѣлался сырой и холодный, голоса все слышались за нею; вытянувъ впередъ руки она шла все дальше, поминутно натыкаясь на какіе-то каменные столбы. Ощупью пробиралась она все дальше и дальше, стараясь только уйти отъ настигавшихъ ее шаговъ, и вдругъ нашла на какую-то стѣну, преграждавшую ей путь. Какъ быть? Куда теперь спрятаться? Никакой ниши, никакого отверстія она не могла нащупать! Въ отчаяніи постояла она на одномъ мѣстѣ, но вновь вспугнутая приближавшимися голосами пошла вдоль стѣны, пока не упала, толкнувшись на всемъ ходу о какое-то препятствіе. Хотя она и сильно ударилась, но не потеряла сознанія; она не вскрикнула, напротивъ, даже благословляла случай, приведшій ее въ образуемый стѣной и столбомъ уголокъ, гдѣ она и притаилась. Тамъ, сдерживая дыханіе, она ожидала своей участи. Посѣтителями этого подземелья, куда она попала, были Арбакъ и Каленъ; египтянинъ несъ въ рукахъ тусклый фонарь, а жрецъ, хотя и очень желалъ посмотрѣть на сокровища Арбака, но испытывалъ невольный ужасъ въ этомъ сыромъ и затхломъ воздухѣ, и съ отвращеніемъ смотрѣлъ, какъ закопошились при свѣтѣ фонаря разные испуганные ихъ приходомъ гады и поползли въ темные углы. Два сырыхъ коридора вели изъ низенькой комнаты направо и налѣво; Арбакъ пошелъ направо, и, когда они проходили мимо угла, гдѣ притаилась Нидія, послѣдняя услыхала, какъ Каленъ говорилъ:

— Жизнерадостному Главку завтра отведутъ помѣщеніе еще пострашнѣе этого!

— За то послѣзавтра тѣмъ теплѣе и свѣтлѣе ему покажется на аренѣ, — замѣтилъ Арбакъ, и потомъ, медленно и какъ-бы въ раздумьѣ, добавилъ: — впрочемъ, одно твое слово можетъ спасти его, а Арбака сдѣлать жертвой львинаго голода.

— Но слово это никогда не будетъ сказано, — увѣрялъ Калень.

— Вѣрно, мой другъ! — сказалъ Арбакъ, довѣрчиво кладя руку ему на плечо: — оно никогда не должно быть сказано. — А теперь мы у цѣли.

Колеблющійся свѣтъ фонаря освѣтилъ маленькую деревянную дверь, вдѣланную глубоко въ стѣнѣ и обитую множествомъ желѣзныхъ полосъ и скобокъ. Арбакъ вытащилъ изъ-за пояса кольцо, на которомъ было нѣсколько короткихъ крѣпкихъ ключей. Какъ билось сердце алчнаго жреца, когда послышался звукъ отодвигаемаго засова и скрипъ ржавыхъ петель открываемой двери, которая будто сердилась, что вынуждена была впустить къ оберегаемымъ ею сокровищамъ!

— Входи, мой другъ! — сказалъ Арбакъ: — я буду держать фонарь высоко, чтобы твои глаза могли всласть налюбоваться грудами золота.

Нетерпѣливый Каленъ не заставилъ повторять приглашеніе и стремительно двинулся ко входу. Но едва онъ перешагнулъ порогъ, какъ египтянинъ сильнымъ ударомъ руки толкнулъ его впередъ.

— Слово никогда не должно быть сказано! — закричалъ онъ съ адскимъ хохотомъ, и дверь за жрецомъ снова замкнулась. — А не то, говори кому хочешь, и можешь еще добавить, что этотъ волшебный сиропъ, отъ котораго, греческій шутъ потерялъ разсудокъ, былъ тоже моимъ подаркомъ ему! — закричалъ Арбакъ ему въ дверь.

Свалившійся на нѣсколько ступеней внизъ отъ полученнаго толчка, Каленъ не почувствовалъ сразу и боли отъ паденія; онъ вскочилъ, началъ стучать въ дверь и отчаянно кричать:

— Выпусти меня, выпусти! Не стану я требовать и золота твоего!

Слова едва проникали сквозь толстую дверь и Арбакъ снова разразился хохотомъ, потомъ топнулъ сильно ногой и сердито закричалъ:

— Все золото Индіи не доставитъ тебѣ теперь и корки хлѣба. Пропадай, несчастный, за то, что ты угрожалъ Арбаку и могъ его погубить. Твои предсмертные крики не разбудятъ даже эхо въ этомъ подземельѣ. Оставайся-же здѣсь со всѣми ужасами голода и смерти!

— О, помилосердуй, сжалься! Безчеловѣчный злодѣй!… — слышались вопли Калена, но удалявшійся Арбакъ уже не слыхалъ дальше. Безобразная, раздувшаяся жаба лежала не шевелясь на дорогѣ; свѣтъ фонаря упалъ на уродливую гадину съ красными вывороченными глазами. — Ты отвратительна и гадка, — прошепталъ Арбакъ, осторожно обходя ее, чтобы не причинить ей никакого вреда: — но ты не можешь навлечь на меня никакой бѣды, и потому можешь быть увѣрена въ свой безопасности на моей дорогѣ… — И плотнѣе закутавшись въ плащъ, онъ поспѣшилъ выйти на чистый воздухъ.

Нидія съ ужасомъ слушала изъ своего уголка все происходившее. Завтра Главкъ долженъ былъ быть осужденъ! Но еще живъ былъ человѣкъ, который могъ спасти его, и этотъ человѣкъ былъ всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея! Ей слышны были его стоны, мольбы, проклятія, хотя звуки и доносились глухо до ея слуха. Онъ былъ запертъ, но она знала тайну его плѣна; если бы только она могла выбраться отсюда и дойти до претора, то можно было еще выпустить арестованнаго Калена и спасти Главка. Душевное волненіе давило ее, голова кружилась, мысли путались; Нидія чувствовала, что теряетъ разсудокъ, но сильнымъ напряженіемъ воли она превозмогла свою растерянность и, убѣдившись, что Арбака совершенно не слышно, стала пробираться, руководствуясь тонкимъ слухомъ, къ двери, за которой находился Каленъ. Тутъ она явственнѣе услыхала его жалобные стоны. Она три раза начинала говорить, но голосъ ея былъ слишкомъ слабъ, чтобы проникнуть черезъ толстую дверь. Наконецъ, она нащупала замокъ и приложила губы къ замочной скважинѣ; заключенный ясно услышалъ, что кто-то назвалъ его слабымъ голосомъ по имени. Волоса стали у него дыбомъ, кровь остановилась въ жилахъ… Что за таинственное существо могло проникнуть въ это ужасное одиночество?

— Кто тамъ? Какой духъ или исчадіе ада зоветъ погибшаго Калена*?

— Жрецъ, — отвѣчала слѣпая, — незамѣченная Арбакомъ, я сдѣлалась, по милости боговъ, свидѣтельницей его преступленія. Если я сумѣю сама выбраться изъ этихъ стѣнъ, то я могу тебя спасти. Но подойди ближе, чтобъ твой голосъ могъ достигнуть черезъ замочное отверстіе моего слуха, и отвѣчай на мои вопросы.

— О, преблагословенное существо! — радостно воскликнулъ жрецъ, сдѣлавъ, какъ ему сказала Нидія: — Говори, спрашивай, я вѣкъ буду благодаренъ тебѣ, если ты меня освободишь!

— Ну, такъ скажи: можешь ты доказать, что аѳинянинъ Главкъ невиненъ?

— Могу, могу, передъ небомъ и землей я могу поклясться въ этомъ. Арбакъ — убійца; развѣ онъ самъ не хвалился тутъ недавно, что онъ отравилъ аѳинянина? Мщеніе, трижды мщеніе на голову преступнаго египтянина!

— Довольно! — остановила его Нидія. — Я чувствую, что мнѣ будетъ предназначено спасти тебя. Силы, которыя привели меня сюда, поведутъ меня и далѣе. А пока, жди — въ терпѣніи и надеждѣ!…

— Но будь осторожна, будь умна, незнакомое мнѣ, но доброе существо! Ничего не пытайся достигнуть черезъ Арбака: это камень, а не человѣкъ. Иди къ претору, скажи ему все, что знаешь, выхлопочи приказъ о домашнемъ обыскѣ у египтянина, приведи сюда солдатъ и опытныхъ слесарей, — эти замки необычайно прочны. Время летитъ: я могу умереть съ голоду, обезсилѣть, если ты не скоро справишься. Иди, иди! Нѣтъ — постой, ужасно оставаться тутъ одному! Здѣсь воздухъ, какъ въ могилѣ, и кругомъ — скорпіоны и какіе-то блѣдные призраки… Останься, останься еще!

— Нѣтъ, — сказала Нидія, напуганная его страхами и воодушевленная желаніемъ скорѣй сообразить, что ей дѣлать: — нѣтъ, уже ради тебя самого я должна идти. Надежда пусть будетъ твоимъ товарищемъ, прощай!

И съ этимъ она опять ощупью, держась столбовъ вдоль стѣны, дошла до отверстія, ведущаго наверхъ; тутъ она пріостановилась. Ей казалось вѣрнѣе обождать здѣсь, пока ночь надвинется настолько, что весь домъ погрузится въ сонъ, и тогда она можетъ выйти изъ него незамѣченной. Она опять присѣла, выжидая ночи и въ твердой увѣренности, наполнявшей радостью ея преданное сердце, что, хотя Главкъ и находится въ смертельной опасности, но судьба предоставляетъ ей спасти его.

ГЛАВА XIV.
ЛУЧЪ СВѢТА ВЪ ТЕМНИЦѢ.

На третій и послѣдній день суда, Главкъ за убійство, а Олинфъ за святотатство — были приговорены къ смерти. Народъ, и во главѣ всѣхъ — эдилъ Панза, устраивавшій игры въ амфитеатрѣ, былъ очень доволенъ приговоромъ, отдававшимъ такихъ отборныхъ преступниковъ на жертву ярости дикихъ звѣрей. Главкъ до послѣдней минуты отрицалъ свою виновность, но оказался безсильнымъ противъ важности и краснорѣчія египтянина, который даже просилъ судей разрѣшить осужденному употребить какъ оружіе противъ льва тотъ самый грифель, которымъ онъ закололъ Апесида, въ виду того, что убійство было совершено имъ въ припадкѣ умопомѣшательства. Олинфъ долженъ былъ выйти противъ тигра безоружнымъ, потому что онъ не только не взялъ назадъ своихъ словъ, но еще больше клеймилъ языческихъ боговъ. Изъ залы суда аѳинянинъ уже не попалъ подъ гостепріимный кровъ своего друга — Саллюстія, а повели его черезъ форумъ, гдѣ стража остановилась съ нимъ около маленькой двери, рядомъ съ храмомъ Юпитера. Это мѣсто можно видѣть еще и теперь. Дверь была устроена такъ, что, поворачиваясь на петляхъ посрединѣ, всегда открывала лишь половину входа; въ это-то узкое отверстіе и втолкнули узника, подали ему хлѣба и кружку воды и оставили его во мракѣ и — какъ онъ думалъ — въ одиночествѣ. Главкъ былъ такъ внезапно оторванъ отъ радостей счастья и богатства и низвергнутъ въ бездну униженія и ужаса предстоявшей ему кровавой смерти, что не могъ еще придти въ себя думая, что онъ находится подъ давленіемъ тяжелаго кошмара. Его здоровый отъ природы организмъ осилилъ ядъ, большую часть котораго онъ, къ счастью, не допилъ; сознаніе и способность ощущенія вернулись къ нему, но тяжелое нервное состояніе еще продолжало его угнетать. Благородная греческая гордость и мужественное сердце помогли ему превозмочь недостойный страхъ, и въ задѣ суда онъ спокойно встрѣтилъ приговоръ. Но сознаніе своей невиновности было не достаточно для него здѣсь — въ темницѣ, чтобы держаться такъ-же бодро, какъ на судѣ, гдѣ его возбуждало присутствіе постороннихъ. Онъ почувствовалъ, какъ начала его пробирать дрожь отъ тюремнаго воздуха. Избалованный съ дѣтства, онъ не былъ закаленъ для предстоявшихъ ему испытаній и не зналъ до сихъ поръ ни горя, никакихъ превратностей судьбы. Та самая толпа, которая провожала восторженными кликами его нарядную колесницу, когда онъ прежде ѣздилъ по улицамъ Помпеи, — встрѣчала его въ послѣдніе дни со злораднымъ шипѣніемъ; сотоварищи его веселыхъ пирушекъ теперь выказывали ему холодность и отворачивались отъ него. Не было ни одного человѣка, который-бы поддержалъ и утѣшилъ бѣднаго чужеземца. Изъ этой темницы онъ выйдетъ только за тѣмъ, чтобъ принять позорную мучительную смерть на аренѣ. А Іона?! И отъ нея онъ не услышалъ ни одного ободряющаго слова, не получилъ ни одного сострадательнаго письма! И она покинула его! Значитъ, и она считала его виновнымъ, и въ какомъ-же ужасномъ преступленіи — въ убійствѣ ея брата! Главкъ заскрежеталъ зубами и громко застоналъ, — и вдругъ страшная мысль мелькнула въ его мозгу: а что, если въ томъ состоянія помѣшательства онъ въ самомъ дѣлѣ совершилъ убійство, только вполнѣ безсознательно!? Но такъ-же быстро, какъ пришла эта мысль, она и исчезла, потому что, несмотря на туманное представленіе обо всемъ бывшемъ, въ его памяти отчетливо запечатлѣлись нѣкоторыя подробности: сумерки въ рощѣ Кибеллы, обращенное къ небу блѣдное лицо мертваго Апесида, и самъ онъ, рядомъ съ нимъ; потомъ внезапный ударъ, свалившій его на землю возлѣ убитаго. Нѣтъ, нѣтъ, онъ убѣжденъ въ своей невиновности! А когда онъ сталъ припоминать причины, которыя могли подать поводъ страшному, таинственному египтянину воспылать къ нему жаждой мести; -то онъ сознавалъ, что сдѣлался жертвой коварной интриги, опутавшей, вѣроятно, и Іону. При этой мысли онъ громко вздохнулъ. Изъ глубины отозвался какой-то голосъ на его вздохи:

— Кто мой сотоварищъ тутъ по темницѣ въ эти ужасные часы? Аѳинянинъ Главкъ, это ты?

— Да, такъ звали меня во дни моего счастія, но теперь у нихъ, можетъ-быть, есть другое для меня прозвище. А ты кто, незнакомецъ?

— Олинфъ, сосѣдъ твой по заключенію и по суду.

— Какъ? Тотъ самый Олинфъ, котораго называли безбожникомъ? Или, можетъ-быть, людская несправедливость довела тебя до того, что ты сталъ отрицать божественное провидѣніе?

— Не я, а ты, по настоящему, отрицаешь — Единаго Истиннаго Бога, — сказалъ Олинфъ, — Того, Чье присутствіе я ощущаю здѣсь близъ меня, въ темницѣ, Чья улыбка озаряетъ этотъ мракъ. На порогѣ смерти, мое сердце напоминаетъ мнѣ о безсмертіи, земля отступаетъ передо мной, чтобъ приблизить меня къ небу.

— Скажи мнѣ, — внезапно прервалъ его Главкъ, — во время разбирательства дѣла не твое-ли это имя я слышалъ на-ряду съ именемъ Апесида? Считаешь-ли ты меня виновнымъ?

— Одинъ Господь только можетъ читать въ сердцахъ, но мое подозрѣніе касается не тебя.

— Кого-же?

— Я подозрѣваю этого обвинителя — Арбака.

— Неужели такъ? Тогда ты возвращаешь меня къ жизни! А почему именно ты подозрѣваешь Арбака?

— Потому что знаю злое и лукавое сердце этого человѣка и знаю, что онъ имѣлъ причины бояться убитаго.

И Олинфъ сообщимъ Главку уже извѣстныя читателю подробности, сказавъ подъ конецъ:

— Если покойный встрѣтилъ въ тотъ вечеръ Арбака и грозилъ ему, что откроетъ его притворство, его преступленіе, то мѣсто и время были очень благопріятны для разсвирѣпѣвшаго египтянина и въ совершеніи убійства одинаково участвовали и ярость и расчетъ.

— Такъ должно быть и было! — радостно воскликнулъ Главкъ. — Я освобожденъ!

— Но чѣмъ-же поможетъ тебѣ теперь это открытіе, несчастный? Ты осужденъ и погибнешь, несмотря на свою невинность…

— Но я самъ знаю теперь, что я не виноватъ, между тѣмъ какъ, благодаря этому непонятному припадку помѣшательства, меня иногда нестерпимо мучило сомнѣніе! — Послѣ этого послѣдовало нѣкоторое молчаніе, потомъ аѳинянинъ мягкимъ и робкимъ голосомъ спросилъ: — Христіанинъ! Скажи, что, по ученію твоей вѣры, мертвые продолжаютъ жить въ другомъ, лучшемъ мірѣ?

— Да, такъ, какъ ты говоришь, аѳинянинъ! — отвѣтилъ Олинфъ. — Я не только вѣрю, я знаю это, и эта-то блаженная увѣренность и поддерживаетъ меня теперь. Да, — продолжалъ онъ, воодушевляясь: — безсмертіе души, воскресеніе, возсоединеніе мертвыхъ — это основное положеніе моей вѣры; это великая истина — будущая жизнь! Чтобы возвѣстить и утвердить ее, Господь принялъ мученическую смерть. Не вымышленныя елисейскія поля, не стихотворное царство Плутона, а чистый, сіяющій удѣлъ ожидаетъ вѣрующихъ въ царствіи небесномъ.

— Изложи мнѣ твое ученіе и поясни твои надежды! — откровенно попросилъ Главкъ.

Олинфъ немедленно-же исполнилъ его желаніе. Такимъ образомъ, какъ это часто случалось въ первые вѣка христіанства, только-что зародившееся Евангельское ученіе проливало кроткій свѣтъ своихъ спасительныхъ истинъ даже во мракъ темницъ, озаряя всепобѣждающими лучами вѣры самое ожиданіе смерти.

ГЛАВА XV.
ПРЕДУПРЕЖДАЮЩІЙ ГОЛОСЪ.

Въ тотъ день, которому суждено было быть послѣднимъ днемъ существованія Помпеи, съ ранняго утра въ воздухѣ было необычайно тихо и душно, а море, несмотря на это, сильно волновалось, что не мало удивило рыбаковъ, по обыкновенію выѣхавшихъ раннимъ утромъ на свой промыселъ. Въ долинахъ и низменностяхъ лежалъ легкій туманъ, изъ котораго выступали высокая городская стѣна, колонны многочисленныхъ храмовъ, статуи форума и тріумфальная арка. Очертанія-же далекихъ горъ сливались и терялись въ переливахъ разнообразнѣйшихъ цвѣтовъ утренняго неба. Облако, нѣсколько дней скрывавшее вершину Везувія, въ этотъ день исчезло и гора, не представляя ничего угрожающаго гордо смотрѣла на разстилавшійся у ея ногъ мирный пейзажъ. Черезъ городскія ворота, сегодня открывшіяся ранѣе обыкновеннаго, вереницей потянулись всякаго рода повозки, колесницы, всадники и пѣшеходы изъ близкихъ и дальнихъ мѣстъ, стремившіеся въ Помпею. Всѣ были одѣты попраздничному и весело настроены, въ ожиданіи объявленнаго на тотъ день боя гладіаторовъ шумная толпа направлялась къ амфитеатру, размѣры котораго поражали по отношенію къ маленькому городу своей громадностію; но, при огромномъ стеченіи народа изъ окрестностей, даже и такой обширный амфитеатръ едва могъ вмѣстить всѣхъ любопытныхъ. Въ виду особеннаго интереса, который представляло объявленное на сегодня зрѣлище — состязаніе двухъ важныхъ преступниковъ со львомъ и тигромъ, наплывъ народа былъ особенно большой.

Въ этотъ-же ранній часъ какая-то странная фигура пробиралась къ уединенно-расположенному дому египтянина. Нетвердая походка этой высокой, худой незнакомки, ея странная, кое-какъ наброшенная одежда, ея мертвенно-блѣдное лицо и безсвязное бормотаніе обращали на себя вниманіе встрѣчныхъ. Однихъ это приводило въ веселое настроеніе, другихъ-же пугало, какъбудто кто-то давно погребенный вновь явился изъ царства тѣней, чтобъ пугать живыхъ. Одни толкали другъ друга при видѣ ея, шутя и смѣясь, другіе суевѣрно сторонились или-же въ страхѣ останавливались, слѣдя за этимъ привидѣніемъ, пока таинственная женщина не скрылась за поворотомъ колоннады, которая вела къ жилищу Арбака.

Черный привратникъ, открывшій на ея стукъ двери, содрогнулся при видѣ страшилища, такъ-же какъ и самъ Арбакъ, когда увидѣлъ передъ собой волшебницу Везувія. Тяжелые, мучительные сны преслѣдовали всю ночь египтянина и, какъ-бы желая отстранить отъ себя ужасное явленіе, онъ закрылъ глаза рукою и воскликнулъ:

— Что это: сонъ еще или я въ царствѣ мертвыхъ?

— Могущественный Гермесъ, твой другъ и твоя вѣрная слуга пришла тебя навѣстить, — сказала старуха.

Наступило продолжительное молчаніе, во время котораго египтянинъ старался побороть свою душевную тревогу и избавиться отъ ужаса, навѣяннаго на него ночными видѣніями. Наконецъ, онъ овладѣлъ собой.

— Да, это былъ только сонъ, но я желалъ-бы никогда въ жизни не имѣть больше подобныхъ сновъ! Даже счастливый день не въ состояніи вознаградить за муки такой ночи! — сказалъ онъ, и обратившись къ своей гостьѣ, спросилъ: — Какъ попала ты сюда и зачѣмъ?

— Я пришла предупредить тебя, — отвѣтила колдунья своимъ гробовымъ голосомъ.

— Меня предупредить? Но о какой-же опасности?

— Выслушай меня: городу угрожаетъ несчастіе. Бѣги, пока еще есть время! У меня въ пещерѣ есть пропасть, и вотъ уже нѣсколько дней, какъ я вижу какой-то темнокрасный ручей на днѣ ея и при этомъ, въ мрачной ея глубинѣ, что-то непрерывно кипитъ и шипитъ. Но когда я посмотрѣла туда прошлую ночь, то тамъ уже былъ яркій огонь, и пока я еще смотрѣла, лисица, которая у меня жила и всегда лежала около меня, жалобно завыла, заметалась, вдругъ свалилась и издохла съ пѣной у рта. Я заползла опять въ свою постель, но всю ночь слышала, какъ вздрагивала и колебалась скала, а изъ-подъ земли доносились глухіе раскаты, какъ бываетъ, когда ѣдутъ тяжело-нагруженныя телѣги. Сегодня поутру я встала очень рано, и, опять посмотрѣвъ въ пропасть, замѣтила, что въ этомъ огненномъ ручьѣ, который за ночь сталъ гораздо шире, носились большіе черные куски — обломки скалы. Въ стѣнахъ моей пещеры образовались трещины и изъ нихъ выходилъ сѣрный дымъ, понемногу наполнившій все помѣщеніе. Я поскорѣе забрала свое золото и травы и поспѣшила оставить пещеру, служившую мнѣ жилищемъ много лѣтъ. Вдали отъ Помпеи, обреченной на погибель и на скорую погибель, я отыщу себѣ новое жилье. Высокій учитель, не сомнѣвайся: гора съ ревомъ раскроетъ свою пасть и городъ, который выстроенъ надъ потокомъ недремлющаго ада, обратится въ груду развалинъ. Позволь предупредить тебя: бѣги!

— Благодарю тебя, сибилла, за твое заботливое предостереженіе! Оно не останется безъ вознагражденія: тамъ — на столѣ стоитъ золотой кубокъ, возьми его себѣ. Что-же касается явленій, которыя ты замѣтила въ нѣдрахъ скалы, то возможно, что они указываютъ на близость разрушительнаго землетрясенія. Во всякомъ случаѣ, они укрѣпляютъ мое намѣреніе покинуть эти мѣста, и послѣзавтра я приведу его въ исполненіе. А ты, дочь Этруріи, куда направляешься?

— Я сегодня-же переѣду въ Геркуланумъ, а оттуда пойду вдоль берега искать себѣ новой отчизны. Друзей у меня нѣтъ; оба мои спутника — лиса и змѣя — издохли! Прощай, великій Гермесъ!

— Прощай, сестра! — сказалъ египтянинъ тономъ, ясно указывавшимъ на желаніе поскорѣй отдѣлаться отъ отвратительной гостьи. И только-что колдунья удалилась, предварительно спрятавъ подаренный ей золотой кубокъ въ складкахъ своей одежды, Арбакъ позвалъ своего слугу, такъ какъ было время уже собираться въ амфитеатръ. Онъ одѣвался сегодня съ особенной тщательностью. Бѣлая туника его изъ блестящей ткани была украшена драгоцѣнными камнями; накинутая на нее тога, ниспадавшая мягкими складками, была превосходнаго пурпуроваго цвѣта, а сандаліи были богато вышиты золотомъ и изумрудами. День, когда онъ долженъ навсегда избавиться отъ ненавистнаго, но все-же еще опаснаго изъ-за могущаго открыться преступленья, Главка, — былъ для него торжественнымъ праздникомъ.

Обыкновенно люди съ достаткомъ и извѣстнымъ положеніемъ отправлялись на такія игры въ сопровожденіи своихъ рабовъ и вольноотпущенниковъ; поэтому многочисленные слуги Арбака уставлены были въ порядкѣ, въ ожиданіи носилокъ ихъ господина; только рабыни, прислуживавшія Іонѣ, да Созій, сторожившій плѣнную Нидію, должны были оставаться, къ ихъ величайшей досадѣ, дома.

— Каліасъ, — сказалъ Арбакъ слугѣ, застегивавшему ему поясъ: — мнѣ надоѣла Помпея и я думаю покинуть и городъ и страну, если черезъ три дня вѣтеръ будетъ благопріятный… Ты знаешь — въ гавани стоитъ судно александрійца Нарзеса, — я его купилъ у него и послѣзавтра думаю перенести на корабль всѣ мои сокровища.

— Уже такъ скоро? Хорошо; воля Арбака должна быть исполнена. А Іона?

— Сопровождаетъ меня. Довольно! Что утро хорошее?

— Пасмурно и душно; будетъ страшная жара сегодня.

— Бѣдные гладіаторы и еще болѣе несчастные преступники! — вздохнулъ египтянинъ полу-притворно, а наполовину искренно, подъ вліяніемъ состраданія, вызваннаго какой-то внутренней боязнью. — Пусть рабы займутъ свои мѣста и держатъ наготовѣ носилки!

Арбакъ вошелъ въ свой кабинетъ, наполненный свитками папирусовъ и астрологическими приборами, а оттуда вышелъ на крытое крыльцо, откуда видно было, какъ двигалась толпа къ амфитеатру, широко разливаясь безконечнымъ потокомъ; слышны были рычаніе голоднаго льва и взрывы народнаго восторга отъ этихъ звуковъ нетерпѣнія царственнаго звѣря, заранѣе обѣщавшаго удовлетворить ихъ жажду кровавыхъ зрѣлищъ. Потомъ египтянинъ перевелъ взоры на Везувій: величаво-спокойный гигантъ ничѣмъ не обнаруживалъ своей внутренней работы, и Арбакъ пробормоталъ про себя: «Быть-можетъ, и готовится землетрясеніе, но во всякомъ случаѣ не такъ-то еще скоро, и мы имѣемъ достаточно времени Но все-же предостереженіе засѣло мнѣ въ голову, явившись какъ-будто объясненіемъ моего ужаснаго сна. Никто изъ свѣдущихъ людей не пропускалъ мимо ушей подобныхъ предостереженій, и я завтра-же, а не послѣзавтра, сяду на корабль и скажу навсегда „прощай!“ этимъ злополучнымъ берегамъ».

Послѣ такого рѣшенія Арбакъ принялъ свою обычную увѣренно-гордую осанку, сѣлъ въ свои носилки и въ сопровожденіи длиннаго ряда рабовъ, предшествуемый хоромъ музыкантовъ, двинулся къ амфитеатру.

ГЛАВА XVI.
ПРЕДСТАВЛЕНІЕ ВЪ АМФИТЕАТРѢ.

Слугамъ, сопровождавшимъ египтянина, были указаны мѣста въ народѣ, самъ-же онъ занялъ мѣсто между знатнѣйшими зрителями и оттуда окинулъ взоромъ все это волнующееся море людскихъ головъ, наполнявшее все громадное пространство до самыхъ послѣднихъ уголковъ. Въ верхнемъ ряду сидѣли только женщины и весь рядъ пестрѣлъ ихъ нарядами, какъ цвѣточная клумба. Ниже, вокругъ усыпанной пескомъ арены для бойцовъ, размѣщались городскія власти, сенаторы и лица, принадлежавшія къ военному сословію. Все зданіе амфитеатра было окружено широкомъ <испорчено>домъ, изъ котораго вели лѣстницы къ мѣстамъ, расположеннымъ полукругомъ и постепенно возвышавшимся <испорчено>на-же была обнесена ст<испорчено> и рѣшеткой для защиты зрителей отъ звѣрей, если-бы этимъ послѣднимъ когда-нибудь вздумалось броситься на зрителей. На возвышенномъ мѣстѣ позади этой решетки сидѣла особа, на средства устраивался бой: на сегодняшній бой это былъ эдилъ Панза. Видъ у него былъ раздраженный и онъ ворчалъ и сердился на надсмотрщика и матросовъ, которые были заняты натягиваніемъ парусовъ надъ зданіемъ для защиты отъ зноя <испорчено>бѣлой съ краснымъ, матеріи; несмотря на всѣ ихъ старанія, на заднемъ <испорчено>осталось большое непокрытое пространство <испорчено>толпа, въ ожиданіи начала пред<испорчено>дила отъ нечего дѣлать за ра<испорчено>ивалась надъ этой зіяющей <испорчено> все сразу затихло и все по<испорчено> позабыто, какъ только за<испорчено> возвѣщая выходъ гладіаторовъ<испорчено>.

<испорчено>иномъ порядкѣ, медленно <испорчено> бойцы всю арену. Они <испорчено> зрителямъ свое безстрастіе, <испорчено>іе и свое красивое силь<испорчено> зрителямъ, которые какъ, <испорчено>и Лепидъ, бились объ <испорчено>жность выбрать пред<испорчено>лей.

— Вотъ посмотрите, какой тамъ великанъ-гладіаторъ! — воскликнула вдова Фульвія, обращаясь къ своей пріятельницѣ — женѣ Панзы, когда обѣ онѣ, приподнявшись со своихъ мѣстъ, смотрѣли за рѣшетку.

— Да, — сказала жена эдила съ благосклонной важностью, такъ какъ она знала имена и качества всѣхъ гладіаторовъ: — это сѣточникъ; какъ видишь, все его вооруженіе — копье съ тремя зубцами и сѣтка. Онъ необычайно силенъ и будетъ биться со Споромъ — вотъ тотъ, квадратный, съ круглымъ щитомъ и мечомъ, тоже безъ доспѣховъ.

— Однако, сѣть и копье довольно ничтожное оружіе противъ меча и щита.

— Ты очень ошибаешься, милая Фульвія: сѣточникъ большею частію выходитъ побѣдителемъ.

— А кто этотъ красивый, съ курчавой головой и ремнемъ на рукѣ?

— Это Лидонъ, новичокъ, который имѣетъ дерзость выступить въ кулачномъ бою съ Тетраидомъ. Потомъ они надѣнутъ вооруженіе и попробуютъ сразиться на мечахъ, со щитами.

— Но когда я смотрю на обоихъ ихъ вмѣстѣ, мнѣ все думается, что Лидонъ одержитъ верхъ.

— Ну, а знатоки другого мнѣнія: Клодій, напримѣръ, держитъ три противъ одного за Тетраида.

— О, Юпитеръ, какая прелесть! — воскликнула Фульвія, когда на аренѣ показались два гладіатора, въ полномъ вооруженіи, на легкихъ горячихъ коняхъ.

Въ рукахъ у нихъ были копья и круглые блестящіе щиты; доспѣхи были отдѣланы желѣзными полосами, а короткіе плащи, спускавшіеся съ плечъ до сѣдла, придавали имъ живописный и граціозный видъ; на ногахъ у нихъ не было ничего, кромѣ сандалій, прикрѣпленныхъ ремешками повыше щиколодки.

— О, какъ красиво! кто это? — спросила вдова.

— Одинъ — Бербиксъ, онъ уже двѣнадцать разъ выходилъ побѣдителемъ, а другой носитъ имя — Нобиліоръ; оба они галлы.

Пока эти двѣ пріятельницы болтали, приготовленія къ бою уже закончились и послѣдовало невинное упражненіе въ фехтованіи деревянными мечами между различными гладіаторами, при чемъ Лидонъ отличался ловкими, гибкими движеніями и граціозными позами. Это примѣрное сраженіе представляло интересъ только для болѣе тонкихъ знатоковъ, толпа-же съ нетерпѣніемъ ожидала, когда, наконецъ, шумная военная музыка оповѣститъ о началѣ настоящей борьбы, поддерживающей зрителей въ постоянномъ страхѣ, такъ какъ въ ней дѣло идетъ о жизни и смерти.

Обыкновенно послѣ того какъ выступающіе бойцы бывали установлены попарно и оружіе ихъ осмотрѣно, начинали съ того, что одинъ изъ гладіаторовъ, предназначенный состязаться съ дикими звѣрями, долженъ былъ пасть первымъ, какъ-бы искупительной жертвой, но Панза предпочелъ иной порядокъ зрѣлища, чтобы напряженіе толпы возрастало постепенно, чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе, и потому бой Главка со львомъ и Олинфа съ тигромъ приберегался къ концу. Къ этому главному акту представленія все остальное было только прелюдіей. У двухъ противоположныхъ пунктовъ загородки стояли теперь конные гладіаторы, которые, по знаку Панзы, одновременно бросились другъ на друга, держа впереди щиты и размахивая высоко въ воздухѣ своими легкими, но крѣпкими металлическими копьями. Не доѣзжая трехъ шаговъ до противника, лошадь Бербикса сразу остановилась, повернулась, и, когда Нобиліоръ проносился на всемъ скаку мимо него, противникъ нанесъ ему въ спину ударъ, который былъ-бы смертельнымъ, если-бы гладіаторъ во-время не подставилъ свой щитъ, отразившій ударъ.

— Молодецъ Нобиліоръ! — крикнулъ преторъ, и какъ-бы развязалъ этимъ языки присутствующимъ.

— Ловко попалъ мой Бербиксъ, — послышалось со стороны, гдѣ сидѣлъ Клодій, державшій пари за Бербикса, и тысячи голосовъ, смѣшиваясь, выкрикивали то одно, то другое имя. У обоихъ всадниковъ забрало было совершенно опущено, но все-же голова оставалась главною мишенью, и Нобиліоръ такъ-же ловко, какъ и въ первый разъ, пустивъ своего коня, направилъ копье прямо въ шлемъ врага. Бербиксъ поднялъ щитъ, чтобы прикрыть голову, но его противникъ съ быстротою молніи опустилъ копье и вонзилъ его въ грудь — Бербиксъ закачался и упалъ.

— Нобиліоръ, Нобиліоръ! — закричалъ народъ.

— Я потерялъ десять сестерцій… — сквозь зубы пробормоталъ Клодій.

— Онъ получилъ свое, — разсудительно замѣтилъ Панза.

Тѣ изъ зрителей, которые еще не слишкомъ были ожесточены и грубы, загнули палецъ правой руки, что служило знакомъ помилованія, т.-е. окончанія боя, но когда служители прибѣжали на арену, то оказалось, что сожалѣть и миловать было уже поздно: гладіаторъ уже испускалъ духъ: изъ пронзеннаго копьемъ сердца вытекала вмѣстѣ съ жизнью послѣдняя кровь, обагряя песокъ арены…

— Какъ жаль, что такъ скоро окончилось! — замѣтила Фульвія: — слишкомъ короткое время пришлось ожидать развязки!

— Да, — подтвердила ея пріятельница: — мнѣ не жаль Бербикса; вѣдь и ребенокъ могъ понять, что Нобиліоръ употребилъ только уловку. Вотъ уже прикрѣпляютъ крюкъ, чтобъ вытащить тѣло въ мертвецкую; уже засыпаютъ на томъ мѣстѣ свѣжимъ пескомъ. Панза страшно сожалѣетъ, что его средства не позволяютъ усыпать всю арены бурой съ киноварью, какъ это всегда дѣлалъ императоръ Неронъ!

— По крайней мѣрѣ, если первый бой продолжался недолго, то скоро начнется за нимъ второй, — продолжала вдова, успокаивая сама себя и не обративъ вниманія на скрытое хвастовство своей пріятельницы. — Посмотри-ка: на арену выходитъ красавецъ Лидонъ, а также и сѣточникъ со своимъ противникомъ; это будетъ интересно!

Въ эту минуту на аренѣ установились три пары: Нигеръ, со своей сѣткой и трезубцемъ противъ Спора — со щитомъ и короткимъ мечомъ; Лидонъ и Тетраидъ — у каждаго только на правой рукѣ была тяжелая греческая перчатка для фехтованія, и два римскихъ гладіатора, оба въ стальныхъ доспѣхахъ, съ громадными щитами и острыми мечами. Кулачный бой долженъ былъ быть первымъ. Нельзя было на первый взглядъ представить себѣ болѣе неравной пары: Тетраидъ былъ хотя и не выше Лидона, но несравненно дороднѣе его, и такъ какъ онъ былъ убѣжденъ, что въ кулачномъ бою мясистому всегда лучше, чѣмъ худощавому, то всячески помогалъ своей природной наклонности къ тучности, и былъ широкъ въ плечахъ, плотный и жирный. Лидонъ-же, напротивъ, былъ пропорціоналенъ и строенъ, и чего не хватало у него въ объемѣ, могъ, по мнѣнію знатоковъ, вполнѣ замѣнить твердыми какъ сталь мускулами и ловкостью. Кому извѣстны удары сильнаго мужского кулака, способнаго разможжить, тому понятно, какимъ ужаснымъ добавленіемъ къ этимъ ударамъ молота служила греческая перчатка, состоявшая изъ ремней, оплетавшихъ руку до локтя, съ задѣланными въ ремни кусочками свинца. Но именно это-то обстоятельство и уменьшало интересъ къ бою, такъ какъ уже по первымъ ударамъ можно было судить о предполагаемомъ исходѣ борьбы.

— Берегись! — угрожалъ Тетраидъ, наступая все болѣе и болѣе на увертывавшагося Лидона, отвѣтившаго ему лишь презрительной усмѣшкой. Тетраидъ намѣтилъ ударъ и замахнулся, готовясь ударить кулакомъ, точно молотомъ по наковальнѣ; Лидонъ быстро припалъ на одно колѣно и ударъ противника пришелся по воздуху — надъ его головой… Отвѣтъ Лидона былъ не такимъ безвреднымъ: онъ вскочилъ и, пользуясь минутой, такъ ударилъ противника перчаткой въ грудь, что Тетраидъ зашатался… Народъ былъ въ восторгѣ.

— Ну, тебѣ не везетъ сегодня, — сказалъ Лепидъ Клодію съ сожалѣніемъ; — уже одно пари проигралъ, да и за второе, думаю, тебѣ страшновато!

— Клянусь богами, этакъ мои статуи пойдутъ съ молотка, если я опять потеряю: поставилъ за Тетраида я не менѣе, какъ пятьдесятъ сестерцій!

— Но смотри, смотри, какъ онъ опять воодушевился! вотъ хорошій ударъ! Никакъ онъ разбилъ Лидону плечо?! Такъ, Тетраидъ, такъ!… Хорошо!…

— Но Лидонъ не теряется, клянусь Поллуксомъ! какъ онъ молодецки держится! смотри пожалуйста, какъ онъ ловко избѣгаетъ этой молотообразной ручищи! онъ уклоняется туда — сюда, вертится, какъ волчокъ… Ахъ, бѣдняга, опять-таки досталось Лидону!…

— Все еще три противъ одного за Тетраида; а, какъ ты думаешь, Лепидушка?

— Хорошо — девять сестерцій противъ трехъ.

— Что это? Опять Лидонъ — онъ пріостанавливается, набираетъ воздуху. Боги, онъ упалъ! Нѣтъ, всталъ опять, браво, Лидонъ! Тетраидъ опять наступаетъ, набрался храбрости…

— Дуракъ, успѣхъ его ослѣпляетъ, онъ бы долженъ быть осмотрительнѣе. Смотри, онъ всталъ опять, но кровь течетъ у него по лицу.

— Однако, Лидонъ выигрываетъ! Смотри, какъ онъ близко, этотъ ударъ по виску можетъ убить, — да онъ и сразилъ Тетраида, онъ падаетъ… не можетъ уже шевельнуться, довольно, довольно!

— Довольно! — проговорилъ Панза. — Выведите обоихъ и дайте имъ доспѣхи и мечи!

— Благородный эдилъ! — объявилъ одинъ изъ служителей: — съ Тетраидомъ плохо, онъ не въ состояніи еще разъ выступить.

— Въ такомъ случаѣ пусть Лидонъ будетъ готовъ, — приказалъ Панза: — какъ-только кто-либо изъ гладіаторовъ будетъ побѣжденъ, Лидонъ станетъ съ побѣдителемъ.

Толпа громкими криками выразила свое одобреніе, затѣмъ наступила опять полная тишина. Заиграли трубачи, и четверо новыхъ бойцовъ появились на аренѣ.

— Знаешь ты этихъ римлянъ, Клодій? что они изъ императорской фехтовальной школы?

— Знаю только того, который меньше ростомъ, впрочемъ подробностей не слыхалъ; другой считается хорошимъ бойцомъ на мечахъ, хотя и не перваго сорта. Но мнѣ, однако, изъ-за этого противнаго Лидона испорчено все представленіе!

— Ну, дружокъ, хочешь, я сжалюсь надъ тобой и буду держать за эту пару на какихъ тебѣ угодно условіяхъ?

— Ну, такъ за второго десять сестерцій противъ десяти.

— Что? когда мы другого совершенно не знаемъ! Нѣтъ, это еще вилами на водѣ писано!

— Спустимъ въ такомъ случаѣ: пусть будетъ десять противъ восьми.

— Идетъ! — сказалъ Лепидъ и они ударили по рукамъ.

Если-бы мы на минуту перевели взоры къ верхнимъ рядамъ амфитеатра, то увидѣли-бы тамъ одно лицо, съ выраженіемъ сердечной боли слѣдившее за перипетіями кулачнаго боя. Это былъ старикъ — отецъ Лидона, который, несмотря на все свое отвращеніе къ подобнаго рода зрѣлищамъ, но страдая за сына, не могъ устоять противъ соблазна быть свидѣтелемъ его судьбы. Одиноко, среди кровожадной толпы чужихъ ему людей, сидѣлъ онъ, ничего не видя и не сознавая, кромѣ близости своего дорогого мальчика! Ни звука не проронилъ онъ, видя, какъ тотъ два раза падалъ, только сталъ блѣднѣе и слегка дрожалъ. Но легкій крикъ радости невольно сорвался съ его старческихъ устъ при видѣ побѣды Лидона. — Увы, онъ не зналъ, что эта побѣда была лишь начальнымъ дѣйствіемъ смертельной драмы.

— Мой храбрый мальчикъ! — прошепталъ онъ, вытирая глаза.

— Это твой сынъ? — спросилъ назарянина сидѣвшій съ нимъ рядомъ рабочій: — а онъ хорошо защищался… Посмотримъ, какъ-то дальше будетъ; ты знаешь, вѣдь онъ долженъ стать со слѣдующимъ побѣдителемъ? Моли только боговъ, старикъ, чтобы этотъ побѣдитель не былъ одинъ изъ этихъ римлянъ или еще хуже — великанъ Нигеръ.

Старый рабъ сѣлъ опять и закрылъ лицо руками. Въ настоящую минуту арена не представляла для него ни малѣйшаго интереса: Лидона пока не было между бойцами. Но вдругъ онъ спохватился, что бой имѣетъ для него большое значеніе — вѣдь съ побѣдителемъ долженъ будетъ опять стать его сынъ! Онъ приподнялся, подался впередъ, напрягая зрѣніе и сложивъ руки, и сталъ слѣдить за ходомъ боя.

Главными лицами теперь были сѣточникъ Нигеръ и Споръ; этотъ родъ боя почти всегда оканчивался смертью и требовалъ большой ловкости и умѣнья, а потому и былъ особенно привлекателенъ для зрителей. Оба бойца стояли на порядочномъ разстояніи другъ отъ друга; лицо Спора было совершенно прикрыто спущеннымъ забраломъ, дикое-же лицо Нигера приковывало всеобщее вниманіе, возбуждая въ зрителяхъ ужасъ. Такъ простояли они нѣкоторое время, пристально смотря другъ на друга, пока Споръ не началъ медленно, съ большой осторожностью подвигаться, направляя остріе своего меча прямо въ грудь врага. Нигеръ отступилъ, расправилъ правой рукой сѣтку и не сводилъ своихъ маленькихъ блестящихъ глазъ съ противника. Вдругъ, когда Споръ уже приблизился на разстояніе не больше длины руки, Нигеръ нагнулся впередъ и бросилъ на него сѣтку. Быстрымъ движеніемъ гладіаторъ ускользнулъ отъ этой мертвой петли. Онъ испустилъ дикій крикъ радости и бросился на врага, но Нигеръ уже успѣлъ расправить сѣтку и, накинувъ ее себѣ на плечи, побѣжалъ вокругъ арены съ такой быстротой, что противникъ не могъ съ нимъ сравняться.

Народъ смѣялся и ликовалъ; но тутъ всеобщее вниманіе привлечено было римскими всадниками. До сихъ поръ, они вели бой съ крайней осмотрительностью, и потому возбуждали мало интереса; но понемногу они разгорячились, и теперь одинъ изъ нихъ только-что прокололъ бокъ противнику. Лепидъ поблѣднѣлъ.

— Ого! — закричалъ Клодій: — уже все кончено; если Кумольнусъ успокоится, то другой истечетъ кровью!

— Хвала богамъ, онъ горячится, онъ сильно напираетъ на раненаго! Клянусь Марсомъ, онъ молодецъ, хотя и раненъ… Какъ онъ ударилъ по шлему!

— Ну, Клодій, я выигрываю!

— Ахъ, я дуракъ! — вздохнулъ Клодій: — и зачѣмъ это я ставлю? Иначе, какъ въ кости, мнѣ не слѣдуетъ играть; тамъ, по крайней мѣрѣ, можно и сплутовать въ случаѣ нужды!

Передъ Лепидомъ этотъ игрокъ даже не скрывался, потому что совѣсть позволяла ему, судя по обстоятельствамъ, пользоваться въ игрѣ даже фальшивыми костями.

— Споръ, Споръ! — кричала толпа, когда внезапно остановившійся Нигеръ неоднократно набрасывалъ сѣтку, но все безуспѣшно. На этотъ разъ, онъ не успѣлъ во время отбѣжать и Спору удалось ранить его въ ногу, что мѣшало ему бѣгать. Какъ близко и грозно ни наступалъ на него Споръ, но, пользуясь своимъ высокимъ ростомъ и длинными руками, Нигеръ нѣкоторое время, ловко направляя трезубецъ, держалъ противника на почтительномъ разстояніи, но при одномъ изъ своихъ быстрыхъ поворотовъ Споръ не достаточно осмотрительно защищался, и Нигеръ всадилъ ему свой трезубецъ въ открытую грудь… Споръ опустился на колѣно; въ слѣдующую минуту сѣтка уже была накинута на него и онъ напрасно извивался въ ея петляхъ, стараясь освободиться, въ то время какъ трезубецъ все повторялъ свои удары. Кровь потекла черезъ сѣтку на песокъ, Споръ опустилъ руки и призналъ себя побѣжденнымъ. Побѣдитель снялъ съ него сѣтку и, облокотясь на копье, взглянулъ на собраніе, ожидая, какое будетъ произнесено рѣшеніе. Побѣжденный тоже обратилъ свои помутившіеся съ отчаянія взоры къ народу. Отовсюду на него смотрѣли холодные, безжалостные глаза. Шумъ и движеніе стихли; это была ужасная тишина, ясно свидѣтельствовавшая о томъ, что ни одно сердце не шевельнулось состраданьемъ. Ни одна рука, даже женская, не сдѣлала условнаго знака; никто не загнулъ пальца въ знакъ пощады! Спора не любили вообще, симпатіи, народа склонились на сторону Нигера, а пробудившаяся жажда крови требовала жертвы: данъ былъ знакъ смерти! Не испустивъ ни жалобы, ни стона, Споръ наклонилъ голову, чтобы принятъ послѣдній ударъ. Такъ какъ оружіе сѣточника не было пригодно для этого, то на аренѣ появилась какая-то зловѣщая фигура въ шлемѣ съ опущеннымъ забраломъ и съ короткимъ мечомъ. Страшный палачъ приблизился къ побѣжденному гладіатору, положилъ лѣвую руку ему на голову, а правой приложилъ мечъ къ его затылку и обернулся къ зрителямъ, въ ожиданіи, что, можетъ быть, смилуется кто-нибудь въ послѣднюю минуту. Ни звука, ни взгляда! Сталь сверкнула, свистнула въ воздухѣ, и гладіаторъ свалился на песокъ: тѣло его дрогнуло послѣдній разъ, вытянулось, и на землѣ былъ уже трупъ.

Только что успѣли убрать это тѣло, какъ окончился бой и между всадниками: Кумольнусъ нанесъ мечомъ своему противнику смертельную рану; пришлось убрать въ мертвецкую и эту жертву.

По густымъ рядамъ зрителей прошло движеніе облегченія, народъ вздохнулъ свободнѣе и съ радостью встрѣтилъ освѣжающія брызги искусственнаго дождя, устроеннаго изъ ароматной воды, при помощи невидимыхъ трубокъ. Побѣдившій римлянинъ снялъ шлемъ и вытеръ лобъ; всѣ любовались его благородными римскими чертами, блестящими глазами и вьющимися волосами; онъ не былъ раненъ и имѣлъ совершенно свѣжій и неутомленный видъ.

Немного спустя, Панза во всеуслышаніе возвѣстилъ, что вмѣсто убитаго всадника будетъ биться съ Кумольнусомъ Лидонъ.

— Но если ты желаешь его отклонить, — продолжалъ онъ, обращаясь къ юному гладіатору, — то можешь сдѣлать это, потому что ты еще новичокъ и Кумольнусъ сначала не предназначался быть твоимъ противникомъ. Тебѣ лучше знать, хватитъ-ли у тебя силъ противъ него. Если онъ одолѣетъ тебя, то твоимъ удѣломъ будетъ славная смерть, если-же ты выйдешь побѣдителемъ, то я удвою выставленную цѣну изъ моего собственнаго кошелька.

Послышались клики одобренія. Лидонъ стоялъ, выпрямившись и оглядывая собраніе; высоко, въ верхнихъ рядахъ, онъ увидѣлъ блѣдное лицо и прикованный къ нему взоръ отца — въ нерѣшимости онъ отвернулся — нѣтъ!… побѣда въ кулачномъ бою не принесла вѣдь ему ничего, отецъ все еще рабъ!

— Благородный эдилъ! — отвѣтилъ онъ твердымъ и громкимъ голосомъ: — я готовъ на бой; уже ради чести Помпеи я не откажусь отъ борьбы; пусть знаютъ, что ученикъ здѣшней фехтовальной школы не струситъ передъ римляниномъ.

Радостные крики стали еще громче.

— Четыре противъ одного за Лидона, — сказалъ Клодій Лепиду.

— Ой, не двадцать-ли противъ одного? — возразилъ Лепидъ: — да ты взгляни только на обоихъ! Римлянинъ — настоящій Ахиллесъ, а Лидонъ — бѣдный начинающій мальчикъ…

И такъ, послѣдній бой передъ выходомъ дикихъ звѣрей, съ которыми предстояло сражаться преступникамъ, начинался. Въ полномъ вооруженіи, съ мечомъ и опущеннымъ забраломъ, стояли противники другъ противъ друга. Въ эту минуту претору подали письмо; онъ развязалъ шнурокъ, которымъ оно было перевязано, пробѣжалъ письмо и лицо его выразило не малое удивленіе. Онъ перечиталъ второй разъ и вполголоса проворчалъ:

— Вѣрно онъ хорошо выпилъ еще до обѣда, что ему лѣзутъ такія глупости въ голову!

И съ этими словами онъ отложилъ письмо въ сторону и снова усѣлся съ подобающей важностью на свое мѣсто, чтобъ слѣдить за продолженіемъ зрѣлища.

Если вначалѣ Кумольнусъ завладѣлъ расположеніемъ толпы, то теперь онъ отступилъ на второй планъ передъ Лидономъ, котораго смѣлость и намѣреніе постоять за честь Помпеи сильно подняли въ глазахъ гражданъ.

— Ну, что, старина, — обратился къ Медону его сосѣдъ: — сынъ долженъ, конечно, собраться съ духомъ, но не унывай: эдилъ не допуститъ, чтобъ его прикончили, да и народъ тоже; онъ слишкомъ молодецки держалъ себя для этого! Ахъ, вотъ славный былъ ударъ — хорошо отпарировалъ… Ну-ка еще, Лидонъ! Что ты тамъ ворчишь все сквозь зубы, старикъ?

— Молитвы, — отвѣтилъ Медонъ.

— Молитвы? Богинѣ побѣды? Смотри теперь: дѣло становится серьезнымъ… Ай, бокъ, береги бокъ, Лидонъ!

Лидонъ ловко отражалъ мѣткіе удары римлянина, но силы его все-же понемногу слабѣли, ему не хватало дыханья, а когда онъ приготовился къ послѣднему, рѣшительному удару, грудь его осталась незащищенною. Римлянинъ, который хотѣлъ его пощадить, ударилъ его не особенно сильно мечомъ по его доспѣхамъ, но уставшій уже гладіаторъ пошатнулся, качнулся впередъ и попалъ прямо на остріе меча противника: клинокъ проткнулъ его насквозь и вышелъ въ спину. Онъ попытался еще выпрямиться, но оружіе выпало изъ рукъ и онъ растянулся во всю длину на пескѣ арены. Точно сговорившись, и эдилъ и зрители въ ту-же минуту дали знакъ помилованія; служители выбѣжали на арену и сняли съ Лидона шлемъ; молодой гладіаторъ еще дышалъ. Онъ бросилъ на своего врага еще одинъ озлобленный взглядъ, потомъ со стономъ поднялъ глаза наверхъ, откуда сквозь гулъ толпы до его слуха донесся раздирающій душу крикъ. Черты Лидона приняли мягкое, нѣжное выраженіе, въ глазахъ сосредоточилась безграничная сыновняя любовь… Еще послѣдній вздохъ — и голова его упала назадъ.

— Присмотрите за нимъ, онъ исполнилъ свой долгъ, — сказалъ Панза.

Служители унесли Лидона.

— Настоящая картина жажды славы и ея послѣдствія, — прошепталъ Арбакъ и въ глазахъ его было столько презрѣнія и насмѣшки, что никто не могъ-бы встрѣтиться съ этимъ взглядомъ безъ ужаса.

Снова пустили душистый дождь, чтобъ освѣжить воздухъ, и снова служители усыпали арену свѣжимъ пескомъ.

— Впустите льва и аѳинянина Главка! — громко приказалъ эдилъ.

Съ нѣмымъ напряженіемъ ждала толпа, только теперь готовившаяся вполнѣ насытить свою жестокую страсть къ кровавымъ зрѣлищамъ.

ГЛАВА XVII.
ВЪ ПОСЛѢДНЮЮ МИНУТУ.

Бѣдная Нидія жестоко ошибалась, когда надѣялась незамѣтно ускользнуть изъ сада Арбака и пробраться около полуночи въ городъ.

Арбакъ, хотя и отдѣлался пока отъ опаснаго Калена, но не переставалъ все-таки мучиться опасеніями, и передъ сномъ приказалъ особенно тщательно осмотрѣть весь домъ и охранять всю ночь всѣ входы и выходы въ своемъ жилищѣ. Такимъ образомъ, несчастная слѣпая, напрасно проискавъ всю ночь свободнаго выхода, усталая и огорченная неудачей, на разсвѣтѣ была найдена Созіемъ и водворена имъ въ прежнюю комнату, подъ его надзоръ. Измученная, она бросилась на полъ и залилась слезами, пока, наконецъ, благодѣтельный сонъ не смежилъ ей глазъ.

Проснувшись, она нашла корзину съ ѣдой и питьемъ, принесенную ей добродушнымъ сторожемъ; она немного подкрѣпилась для предстоявшаго дѣла, — она сама еще не знала какого, — но увѣренность, что ей еще удастся спасти при помощи боговъ Главка, не покидала ея. Мучительно-долго тянулся день; вечеромъ Созій сообщилъ ей своимъ грубоватымъ, полу-шутливымъ тономъ, что грекъ осужденъ и завтра будетъ отданъ на растерзаніе звѣрямъ. Что пережила бѣдняжка въ наступившую ночь, мы не беремся описывать.

Настало утро. Она слышала приготовленія и суету въ дѣлѣ по случаю сборовъ въ амфитеатръ; слышала музыку, подъ звуки которой египтянинъ отправился со своей свитой. Нидія плакала, молилась, приходила въ отчаяніе. Давно уже было пора начать дѣйствовать, если что-нибудь еще могло случиться для спасенія Главка!

Вдругъ она вспомнила про Саллюстія: онъ самый близкій другъ Главка и навѣрное не пошелъ на бой гладіаторовъ; отъ него еще можно ждать помощи. Надо добиться, чтобы Созій провелъ ее къ нему въ домъ. «У меня есть украшенія — подарокъ Главка, они могутъ теперь пригодится», рѣшила Нидія и начала стучать и звать, пока рабъ пришелъ, наконецъ, съ обычной своей воркотней. Если-бы ему не надо было караулить ее, онъ тоже пошелъ-бы поглядѣть на игры, воспользовавшись случаемъ повеселиться — вѣдь не скоро опять дождешься этого въ Помпеѣ, а теперь вотъ сиди тутъ изъ-за нея! Не обращая вниманія на его недовольство, Индія прямо спросила его:

— Сколько тебѣ еще не хватаетъ, чтобъ купить себѣ свободу?

— Сколько? Ну, приблизительно тысячи двѣ сестерцій, — отвѣтилъ рабъ, который при этомъ вопросѣ забылъ свою досаду.

— Хвала богамъ, не болѣе того! Взгляни на эти браслеты и эту цѣпь, они навѣрно стоятъ вдвое, я дамъ ихъ тебѣ, если…

— Не искушай меня, маленькая колдунья, я не могу тебя выпустить; Арбакъ — грозный, страшный господинъ; онъ броситъ меня въ море на обѣдъ акуламъ, а тогда всѣ богатства міра уже не вернутъ меня къ жизни. Лучше ужь живая собака, чѣмъ мертвый левъ!

— Да ты и не выпускай меня, ты только проведи меня къ Саллюстію, гдѣ я должна исполнить одно порученіе, которое никто не можетъ передать, кромѣ меня.

— Ну, это еще, можетъ-быть, исполнимо, — сказалъ рабъ, не спуская глазъ съ сокровищъ, которыя она ему предлагала.

— Но только это надо сдѣлать скоро — сейчасъ-же надо идти, — настаивала слѣпая.

— Да ужь, конечно, пока господинъ еще въ амфитеатрѣ. Давай твои украшенія и — пойдемъ! Дома нѣтъ никого, кто-бы могъ мнѣ помѣшать. Однако, постой: ты вѣдь рабыня, ты не имѣешь права на эти украшенія. Все это принадлежитъ, вѣрно, твоей госпожѣ?

— Это подарокъ Главка! развѣ онъ можетъ потребовать когда-нибудь его у меня обратно!

— Ну, въ такомъ случаѣ, идемъ! Эта клѣтка не убѣжитъ безъ насъ…

Городъ весь какъ-будто вымеръ, всѣ улицы были пусты и ихъ никто не встрѣтилъ. Нидія шла такъ быстро, что рабъ на силу поспѣвалъ за ней, и они скоро достигли дома Саллюстія. Какъ забилось отъ радости сердце бѣдной ѳессалійки, когда привратникъ впустилъ ее и сказалъ, что господинъ его дома и можетъ ее принять!

Разсказъ слѣпой дѣвушки носилъ такой правдивый характеръ, да и Саллюстій слишкомъ хорошо зналъ Арбака, чтобъ усомниться хоть на минуту въ истинѣ разсказа.

— Великіе боги! — воскликнулъ онъ: — и уже сегодня, быть-можетъ, сейчасъ, Главкъ долженъ умереть! Что дѣлать?… Я сейчасъ иду къ претору!

— Нѣтъ, если я смѣю совѣтовать, — замѣтилъ находившійся тутъ-же его довѣренный изъ вольноотпущенныхъ, мнѣніе котораго Саллюстій всегда выслушивалъ: — преторъ, какъ и эдилъ, очень дорожатъ расположеніемъ къ нимъ народа, а народъ не захочетъ отсрочки и не согласится уйти ни съ чѣмъ, когда ждетъ такого зрѣлища. Къ тому-же такой шагъ слишкомъ бросилсябы въ глаза Арбаку и хитрый египтянинъ не замедлилъ-бы принять свои мѣры. Ясно, что ему очень нужно, чтобъ и Каленъ и Нидія были припрятаны подальше. Нѣтъ, рабы твои къ счастью всѣ дома…

— Я понимаю! — воскликнулъ Саллюстій: — правъ, скорѣй только выдай оружіе рабамъ; всѣ улицы пусты, мы сами поспѣшимъ къ дому Арбака и освободимъ жреца. Живѣй — мой плащъ, доску и грифель; я все-же попрошу претора отсрочить немного казнь Главка: черезъ часъ мы будемъ въ состояніи доказать его невинность. Мы что-нибудь да сдѣлаемъ; бѣги скорѣй съ письмомъ къ претору, какъ только можешь скорѣе, и постарайся, чтобъ оно непремѣнно попало ему въ руки… А теперь — впередъ! О, боги, какая бездна злобы скрывается иногда въ человѣкѣ!

Что письмо Саллюстія было передано претору и что послѣдній, прочитавъ его, удивился, но не придалъ значенія его содержанію, — уже извѣстно читателю.

ГЛАВА XVIII.
ГЛАВНОЕ ДѢЙСТВІЕ ВЪ АМФИТЕАТРѢ.

Главкъ и Олинфъ, какъ было сказано выше, помѣщались въ одной узкой камерѣ, гдѣ приговоренные къ смерти проводили свои послѣдніе часы, въ ожиданіи ужаснаго послѣдняго боя съ дикими звѣрями на аренѣ амфитеатра. Понемногу глаза ихъ привыкли къ темнотѣ и они, вглядываясь другъ въ друга, старались прочесть, что дѣлается у другого на душѣ. Во мракѣ темницы, ихъ исхудавшія лица казались мертвенно-блѣдными, но выраженіе было спокойное; мужественно, безъ страха ожидали они своей участи.

Вѣра одного, врожденная гордость другого, сознаніе невиновности у обоихъ, — все это воодушевляло ихъ, превращало ихъ въ героевъ.

— Послушай, какъ они кричатъ, какъ ликуютъ при видѣ человѣческой крови! — сказалъ Олинфъ.

— Я съ ужасомъ слушаю это, но я надѣюсь на боговъ, — отвѣтилъ Главкъ.

— На боговъ? О, ослѣпленный юноша! хоть-бы этотъ послѣдній часъ привелъ тебя, къ познанію Единаго Бога! Развѣ я не поучалъ тебя здѣсь — въ темницѣ, развѣ не плакалъ, не молился за тебя! Забывая о своемъ смертномъ часѣ, я болѣе думалъ въ своемъ усердіи о спасеніи твоей души, чѣмъ о себѣ!

— Благородный другъ! — торжественно сказалъ Главкъ, — съ удивленіемъ и благоговѣніемъ, втайнѣ даже склонный вѣрить, внималъ я твоимъ рѣчамъ, и будь мнѣ суждено прожить долѣе, я можетъ быть сталъ-бы вполнѣ убѣжденнымъ твоимъ ученикомъ. Но если я теперь приму твое ученіе, то не будетъ-ли это поступкомъ труса, сдѣлавшаго изъ страха передъ смертью шагъ, требующій зрѣлаго обсужденія? Какъ будто только изъ боязни адскихъ мученій или соблазнившись обѣщаніемъ небеснаго рая, я отступлюсь отъ вѣры отцовъ! Нѣтъ, Олинфъ, останемся друзьями съ одинаково хорошими чувствами другъ къ другу; я уважаю твое благородное стремленіе вразумить меня, а ты изъ состраданія будь снисходителенъ къ моему ослѣпленію или упрямству, если хочешь. Какъ я поступлю, такъ мнѣ и воздастся. Не будемъ болѣе говорить объ этомъ! Тише, слышишь, будто несутъ что-то тяжелое: вѣрно уже убили гладіатора! Скоро и насъ также понесутъ съ арены въ мертвецкую!

— О небо, о Христосъ! уже я вижу васъ! — въ молитвенномъ порывѣ воскликнулъ Олинфъ, поднимая руки къ небу. — Я не дрожу, а радуюсь, что темница, въ которой томится душа моя, жаждущая манны небесной, скоро распадется!

Главкъ поникъ головой; онъ сознавалъ разницу между состояніемъ своего духа и своего товарища по заключенію: язычникъ не дрожалъ передъ смертью, но христіанинъ ликовалъ.

Со скрипомъ открылась дверь, въ тюрьму проникла полоса дневного свѣта, и рядъ блестящихъ копій стражи, пришедшей за узниками, отразился на стѣнѣ.

— Главкъ изъ Аѳинъ, твой часъ насталъ! — сказалъ какой-то громкій сильный голосъ: — ждетъ тебя левъ…

— Я готовъ, — сказалъ аѳинянинъ. — Ну, братъ и товарищъ, дѣлившій со мной заключеніе, еще одно послѣднее объятіе; благослови меня и прощай!

Христіанинъ крѣпко обнялъ молодого язычника и поцѣловалъ его въ лобъ и въ обѣ щеки; громко рыдая, онъ орошалъ горячими слезами его лицо.

— Еслибъ я могъ обратить тебя, я бы не плакалъ! Я могъ-бы тогда сказать тебѣ: сегодня вечеромъ мы свидимся съ тобою въ раю!

— Быть можетъ, мы все-же тамъ будемъ, — возразилъ грекъ, — оставшіеся вѣрными въ смерти могутъ встрѣтиться по ту сторону гроба. Прекрасная, любимая земля, прощай навсегда! Ведите меня, я — готовъ!

Онъ вырвался изъ объятій Олинфа и пошелъ.

Тяжелая духота этого горячаго, безсолнечнаго дня сильно на него подѣйствовала, какъ только онъ вышелъ на воздухъ; къ тому-же онъ еще не вполнѣ избавился отъ дѣйствія яда, и потому едва не упалъ, такъ что воины должны были его поддержать.

— Смѣлѣе, — сказалъ одинъ изъ нихъ: — ты молодъ, силенъ и хорошо сложенъ; тебѣ дадутъ оружіе; не отчаявайся; еще можешь выйти побѣдителемъ.

Главкъ ничего не отвѣтилъ, но отчаяннымъ усиліемъ воли подтянулъ свои нервы и принялъ бодрый видъ. Затѣмъ, ему смазали тѣло оливковымъ масломъ, что придавало большую гибкость членамъ, дали стилетъ и вывели на арену. Увидавъ эти сотни тысячъ глазъ, устремленныхъ на него, грекъ сразу почувствовалъ себя смѣлѣе, страхъ совершенно его покинулъ, робости не оставалось и слѣда. Возбужденіе окрасило его щеки легкимъ румянцемъ, онъ выпрямился во весь ростъ и вся его, дышащая благородствомъ, красивая фигура стояла посреди арены, какъ олицетвореніе геройскаго духа его родины.

Вызванный его преступленіемъ шопотъ отвращенія и ненависти, которымъ встрѣтили Главка, невольно смолкъ, при видѣ его; отчасти удивленіе, отчасти состраданіе отразилось на лицахъ. Тяжелымъ стономъ отдался сразу вырвавшійся у этой многотысячной толпы вздохъ, когда на аренѣ появилась какая-то большая, темная, безформенная вещь: это была клѣтка со львомъ!

— Какъ жарко, какъ невыносимо душно сдѣлалось вдругъ! — сказала Фульвія своей пріятельницѣ: — отчего эти глупые матросы не могли накрыть матеріей весь амфитеатръ?

— Да, ужасно душно, просто до дурноты! — сказала жена Панзы. Даже ея испытанное хладнокровіе не выдерживало предстоящаго звѣрства.

Цѣлыя сутки льва продержали безъ пищи, и сторожъ приписывалъ необычайноо безпокойство звѣря, въ теченіе всего утра, его голоду. Но выраженія его настроенія скорѣе указывали на страхъ, чѣмъ на ярость; его рычаніе походило на крикъ ужаса; онъ опустилъ голову, попробовалъ просунуть ее между желѣзными прутьями клѣтки, прилегъ, потомъ опять поднялся и снова, какъ бы въ испугѣ, зарычалъ. Затѣмъ легъ какъ разбитый, прижавшись къ стѣнѣ клѣтки, тяжело дыша и широко раздувая ноздри.

Губы эдила Панзы дрожали, лицо его поблѣднѣло, онъ со страхомъ смотрѣлъ кругомъ, не рѣшаясь и какъ будто раздумывая; нетерпѣніе массы, видимо, росло. Медленно далъ онъ знакъ начинать. Стоявшій позади клѣтки сторожъ осторожно отодвинулъ рѣшетку и левъ ринулся изъ клѣтки съ радостнымъ рычаніемъ освобожденія. Сторожъ поспѣшилъ укрыться въ безопасное мѣсто и царь степей остался одинъ со своей жертвой.

Главкъ стоялъ въ вызывающей позѣ, ожидая нападенія врага и держа въ рукѣ свое маленькое, блестящее оружіе; онъ все еще не терялъ надежды, что ему удастся нанести звѣрю одинъ хорошій ударъ (онъ зналъ, что для второго времени уже не будетъ!) въ голову, проткнувши глазъ и мозгъ своего ужаснаго противника. Но ко всеобщему удивленію звѣрь даже какъ будто и не обратилъ вниманія на присутствіе Главка на аренѣ. Въ первую минуту своего освобожденія, онъ сразу остановился, приподнялъ голову и съ визгомъ и стономъ нюхалъ воздухъ надъ собой; потомъ прыгнулъ впередъ, но въ противоположную отъ аѳинянина сторону. То быстро, то останавливаясь въ нерѣшимости, левъ обошелъ всю арену, постоянно поворачивая свою громадную голову и обращая по сторонамъ растерянные взоры, какъ будто отыскивая выходъ для бѣгства; раза два намѣревался онъ перескочить черезъ ограду, отдѣлявшую арену отъ зрителей, но когда ему это не удалось, онъ не зарычалъ гордо и важно, а какъ-то жалобно завылъ. Никакого признака гнѣва или голода не видно было въ его поведеніи, хвостъ онъ волочилъ по песку, и хотя глаза его нѣсколько разъ встрѣчали Главка, но онъ равнодушно отворачивался. Наконецъ, точно уставъ отъ этихъ безплодныхъ попытокъ бѣжать, онъ снова влѣзъ въ свою клѣтку и покойно улегся тамъ.

Удивленіе публики передъ этой вялостью льва уже перешло въ досаду на его трусость, а состраданіе къ Главку исчезло передъ разочарованіемъ въ обманутыхъ надеждахъ. Эдиторъ воскликнулъ:

— Что-же это такое? возьми прутъ, выгони его и потомъ запри клѣтку!

Когда сторожъ со страхомъ принялся исполнять приказаніе, у одного изъ входовъ раздались громкіе крики, какая-то перебранка и просьбы. Всѣ обернулись туда и увидали, что кто-то настойчиво добивается пропуска; толпа раздвигалась, пропуская къ скамьѣ сенаторовъ запыхавшагося, взволнованнаго Саллюстія. Едва держась на ногахъ, измученный, растрепанный пробирался онъ сквозь ряды публики, и взглянувъ на арену закричалъ:

— Прочь аѳинянина, скорѣй! онъ невиненъ! Берите Арбака-египтянина, вяжите его, онъ — убійца Апесида!

— Ты съ ума сошелъ, Саллюстій, — сказалъ преторъ, поднимаясь со своего мѣста: — какой демонъ вселился въ тебя?

— Убери сейчасъ-же аѳинянина, говорю тебѣ, или кровь его обрушится на твою голову. Если ты промедлишь, преторъ, то ты отвѣтишь передъ императоромъ своей жизнью! Я привелъ сюда свидѣтеля смерти Апесида. Мѣсто! пропустите! Жители Помпеи, посмотрите: вотъ тамъ сидитъ Арбакъ! Мѣсто для жреца Калена!

Блѣдный, исхудалый, только что вырванный изъ когтей голодной смерти, съ ввалившимися щеками, мутными глазами, превратившійся чуть не въ скелетъ, Каленъ былъ принесенъ въ тотъ-же рядъ, гдѣ сидѣлъ Арбакъ. Его освободители намѣренно дали ему лишь немного пищи; главнымъ-же двигателемъ, придававшимъ ему теперь силы — была жажда мести.

— Жрецъ Каленъ! Да развѣ это онъ? Это — какое-то привидѣніе! — кричали въ народѣ.

— Это жрецъ Каленъ, — серьезно проговорилъ преторъ: — что ты имѣешь сказать?

— Арбакъ, египтянинъ, — убійца Апесида, жреца Изиды; я своими собственными глазами видѣлъ, какъ совершено было убійство. Изъ темницы, куда онъ меня запряталъ, изъ мрака и ужаса освободили меня боги, чтобы открыть его преступленіе. Отпустите аѳинянина: онъ невиновенъ!

— Оттого-то и левъ его не тронулъ! Вотъ чудо-то! — воскликнулъ Панза.

— Чудо, чудо! — кричалъ народъ.

— Увести Главка! Пусть бросятъ на его мѣсто Арбака!

И до самаго моря катился волной крикъ, подхваченный тысячами голосовъ: «бросить Арбака льву»!

— Солдаты, уведите обвннявшегося въ убійствѣ Главка, уведите, но еще присматривайте за нимъ! — приказалъ преторъ. — Боги дѣлаютъ этотъ день днемъ чудесъ!

Какъ только преторъ выговорилъ слово освобожденія, раздался какой-то звонкій женскій, почти еще дѣтскій крикъ радости.

Этотъ голосъ былъ трогательно чистъ и волшебно подѣйствовалъ на толпу, которая единодушно привѣтствовала теперь спасеннаго. Преторъ, давъ знакъ замолчать, спросилъ:

— Кто это?

— Слѣпая дѣвочка — Нидія, — отвѣтилъ Саллюстій: — ея рука вывела Калена изъ подземелья и спасла Главка.

— Объ этомъ послѣ, — сказалъ преторъ. — Каленъ, жрецъ Изиды, ты обвиняешь Арбака въ убійствѣ Апесида?

— Да.

— Ты видѣлъ это самъ?

— Преторъ, этими самыми моими глазами! Да и самъ Арбакъ хвастался, что онъ поднесъ Главку наговоренное питье.

— Довольно теперь. Слѣдствіе должно быть отложено до болѣе удобнаго времени. Арбакъ, ты слышишь обвиненіе противъ тебя? Что можешь ты возразить — ты еще ничего не говорилъ?

Обвиняемый отвѣтилъ на злобные взгляды толпы презрительнымъ движеніемъ, и быстро оправившись отъ перваго смущенія, на вопросъ претора сказалъ спокойнымъ, обычнымъ тономъ:

— Преторъ, это обвиненіе такъ нелѣпо, что едва заслуживаетъ вниманія. Мой первый обвинитель — благородный. Саллюстій, ближайшій другъ аѳинянина! Второй — жрецъ; я уважаю его званіе и его одежду, но, граждане Помпеи, вы знаете характеръ Калена, его алчность, его любовь къ деньгамъ извѣстны всѣмъ: показаніе такого человѣка всегда можно купить. Преторъ, я невиновенъ!

— Саллюстій, гдѣ ты нашелъ Калена? — спросилъ преторъ.

— Въ погребахъ Арбака.

— Египтянинъ, ты значитъ осмѣлился замкнуть тамъ жреца — служителя боговъ, и за что? — опять сердито спросилъ преторъ, наморщивъ лобъ.

— Выслушай меня! — сказалъ Арбакъ, поднимаясь со своего мѣста, спокойно, но съ видимымъ волненіемъ въ лицѣ. — Этотъ человѣкъ пришелъ и грозилъ мнѣ выступить противъ меня съ обвиненіемъ, которое онъ здѣсь теперь высказалъ, если я не куплю его молчанія половиной моего состоянія. Всѣ мои возраженія были напрасны. Благородный преторъ и вы, граждане, — я здѣсь чужой, я зналъ свою невинность, но показаніе жреца противъ меня могло мнѣ все-таки повредить. Въ такомъ затруднительномъ положеніи я заманилъ его въ одинъ изъ моихъ погребовъ, откуда его только что освободили, подъ тѣмъ предлогомъ, что это — кладовая съ моими драгоцѣнностями; я хотѣлъ его тамъ продержать, пока судьба настоящаго преступника не будетъ уже опредѣлена и, слѣдовательно, угрозы Калена будутъ не опасны; я ничего дурного не имѣлъ противъ него и въ мысляхъ. Быть можетъ, я поспѣшилъ съ моими мѣропріятіями, но кто изъ васъ не признаетъ справедливости самозащиты? Если я былъ виноватъ, то зачѣмъ-же жрецъ не пошелъ со своимъ обвиненіемъ въ судъ, гдѣ я и долженъ былъ-бы возражать ему? Почему онъ не обвинилъ меня, когда я обвинилъ Главка? Преторъ, это требуетъ отвѣта; въ остальномъ полагаюсь на ваши законы и требую вашей защиты. Поставьте меня передъ судомъ, и я съ покорностію приму его рѣшеніе, но здѣсь не мѣсто для дальнѣйшихъ объясненій.

— Это можно исполнить, — сказалъ преторъ. — Эй, сторожа! взять Арбака и караулить Калена! Саллюстій, ты отвѣчаешь намъ за поведеніе и за обвиненіе. А теперь представленіе пусть продолжается…

— Что это? такое грубое пренебреженіе къ Изидѣ? — закричалъ Каленъ. — Кровь ея жреца вопіетъ о мщеніи; откладывать теперь справедливый судъ, чтобъ позднѣе онъ не состоялся вовсе? И левъ останется безъ добычи. Боги, боги! Я чувствую, что устами моими говоритъ Изида: бросьте льву Арбака, бросьте льву!

Истомленный непосильнымъ волненіемъ, жрецъ окончательно свалился въ судорогахъ, съ пѣною у рта катался онъ по землѣ, подобно бѣсноватому. Народъ въ ужасѣ смотрѣлъ на него.

— Это боги вдохновляютъ святого человѣка — отдайте Арбака на растерзаніе льву!

Съ этими криками сотни и тысячи людей повскакали со своихъ мѣстъ и бросились къ египтянину. Напрасно останавливалъ ихъ эдилъ. Напрасно, возвышая голосъ, преторъ напоминалъ законы: народъ видѣлъ уже сегодня кровь и жаждалъ ея еще болѣе… Возбужденная толпа уже позабыла всякое уваженіе къ властямъ; призывъ претора къ порядку былъ не сильнѣе тростинки въ бурю, и хотя, по его приказанію, стража стала шпалерами передъ нижними рядами, гдѣ сидѣли болѣе почетные и знатные зрители, но эта стѣна представляла лишь слабую защиту. Волны человѣческаго моря надвигались къ Арбаку, чтобы распорядиться его участью. Въ страхѣ и отчаяньи, которое начинало побѣждать его гордость, взглянулъ онъ на толпу, шумно подступавшую все ближе и ближе, и вдругъ замѣтилъ сквозь оставленную въ полотнѣ навѣса прорѣху — необычайное явленіе. Онъ увидѣлъ его первый и врожденная хитрость подсказала ему надежду на спасеніе. Египтянинъ протянулъ руку впередъ, лицо его приняло выраженіе несказанной надменности

— Взгляните туда! — сказалъ онъ громовымъ голосомъ, заставившимъ смолкнуть толпу: — взгляните, какъ боги защищаютъ невиннаго! Адъ высылаетъ свои огни, чтобы отомстить моему обвинителю за несправедливый доносъ!

Взоры всѣхъ обратились по направленію его руки и съ неописуемымъ ужасомъ увидѣли страшную картину: изъ вершины Везувія поднималась масса густого чернаго дыму въ видѣ гигантскаго ствола. Черный стволъ и огненныя вѣтви громаднаго дерева все росли, при чемъ вѣтви — поднимаясь — мѣняли ежеминутно цвѣтъ: изъ огненно-красныхъ, блѣднѣя, становились мутно-розовыми, потомъ снова зажигались пожаромъ! Зловѣщая, мертвая тишина внезапно сковала все и вдругъ, среди этого гробового молчанія, раздалось рычаніе льва на аренѣ, и, какъ эхо, откликнулся извнутри зданія, болѣе дикимъ и рѣзкимъ голосомъ — тигръ. Напуганныя неподвижною тяжестью атмосферы животныя какъ будто предчувствовали надвигающееся несчастіе. Вслѣдъ за этимъ послѣдовали жалобные вопли женщинъ, земля начала колебаться, стѣны амфитеатра пошатнулись и издалека донесся трескъ какихъ-то обрушивающихся крышъ… Еще минута и — казалось — вся черная масса скатится всесокрушающимъ потокомъ съ горы на собравшійся тутъ народъ. Начался горячій пепельный дождь, смѣшанный съ раскаленными камнями; онъ сыпался надъ виноградниками, совершенно уничтожая ихъ, надъ опустѣвшими улицами, надъ амфитеатромъ, и, падая съ шумомъ въ холодныя морскія волны, захватывалъ собою громадное пространство… Теперь все было забыто: и справедливость, и Арбакъ, и зрѣлище; не существовало никакихъ преградъ и порядковъ; бѣжать, спасаться, укрыться — вотъ единственное желаніе, охватившее собравшихся, всѣхъ обуяла ни съ чѣмъ несравнимая паника. Каждый спѣшилъ спастись, толкая и давя все вокругъ; только стража оставалась еще неподвижна на своемъ посту у входовъ. Не обращая вниманія на падавшихъ, наступая на нихъ, со стонами, проклятіями, крикомъ и мольбами ринулись всѣ къ многочисленнымъ выходамъ… Но куда бѣжать? Нѣкоторые, боясь вторичнаго землетрясенія, спѣшили домой, чтобы собрать что было поцѣннѣе и бѣжать куда-нибудь дальше, пока еще было время; другіе, напуганные горячимъ, каменнымъ дождемъ, который становился все сильнѣе и гуще, искали убѣжища подъ ближайшими крышами домовъ, храмовъ и гдѣ только можно было приткнуться. Но туча надъ горой все разросталась, и соединяясь съ выходившимъ изъ кратера густымъ дымомъ, совершенно заслонила солнце, и вскорѣ ясный дневной свѣтъ замѣнился полнымъ мракомъ глубокой ночи…

ГЛАВА XIX.
ОТЕЦЪ И СЫНЪ.

Главкъ не могъ даже понять, что съ нимъ произошло; во снѣ-ли это все или на яву, что онъ цѣлъ и невредимъ уведенъ съ арены. Его привели въ маленькую комнату въ зданіи амфитеатра, дали ему одежду и всѣ служители арены наперерывъ старались привѣтствовать и поздравить его. Туда-же чья-то сострадательная рука привела и бѣдную слѣпую, сгоравшую желаніемъ какъ можно скорѣе убѣдиться, что Главкъ дѣйствительно живъ и избавленъ отъ позорной и мучительной смерти.

— Я, я тебя спасла! — рыдая восклицала Нидія: — теперь я могу спокойно умереть.

— Нидія, дитя мое, моя спасительница!

— Дай руку, чтобы я чувствовала, что ты дѣйствительно остался живъ! Да, это правда! Мы все-же не опоздали и это — я, я тебя спасла!

Эта трогательная встрѣча была прервана отчаянными криками, раздавшимися изъ амфитеатра.

— Гора, землетрясеніе, бѣда!… — раздавалось со всѣхъ сторонъ.

Служители и стража бросились бѣжать, предоставивъ Главку и Нидіи спасаться, какъ они знаютъ. Но аѳинянинъ, какъ только убѣдился въ близкой опасности, вспомнилъ Олинфа: его судьба избавила также отъ когтей тигра, такъ неужели же оставить его теперь погибать отъ другой — не менѣе грозной бѣды? Главкъ взялъ Индію за руку и поспѣшилъ въ темницу, гдѣ былъ христіанинъ, котораго онъ засталъ стоящимъ на колѣняхъ, съ горячей молитвой на устахъ.

— Вставай, мой другъ, спасайся, бѣги! — кричалъ Главкъ, выводя пораженнаго Олинфа на воздухъ; онъ показалъ ему черную тучу, изъ которой сыпался пепелъ и камни, и испуганную толпу, въ страхѣ разбѣгавшуюся во всѣ стороны.

— Это — перстъ Божій! Слава Господу! — воскликнулъ въ благоговѣйномъ ужасѣ Олинфъ.

— Бѣги, ищи твоихъ собратій, и старайтесь спастись! Прощай!

Олинфъ ничего не отвѣчалъ, даже не замѣтилъ, что грекъ удалился: такъ полна была его душа высокихъ молитвенныхъ мыслей. Его горячее сердце всецѣло поглощено было прославленіемъ милосердія Божія, а не страхомъ передъ видимымъ проявленіемъ Его могущества. Наконецъ, онъ рѣшилъ идти и направился къ выходу, но тутъ глазамъ его представилась какая-то открытая небольшая комната, гдѣ при мерцающемъ свѣтѣ лампочки онъ увидѣлъ три распростертыхъ на землѣ тѣла. Это была мертвецкая гладіаторовъ; онъ уже хотѣлъ пройти мимо, когда услыхалъ изъ глубины этой комнаты чей-то тихій голосъ, призывавшій Христа.

— Кто здѣсь призываетъ Имя Сына Божія? — спросилъ Олинфъ, но такъ какъ никто не отвѣчалъ, то онъ вошелъ и увидѣлъ старика, который сидѣлъ на землѣ и держалъ на колѣняхъ голову умершаго юноши. Полный неописанной скорби и любящаго отчаянія, склонялся старецъ надъ мраморно-блѣднымъ лицомъ, которое онъ придерживалъ своими дрожащими руками. Сынъ его былъ мертвъ! Онъ умеръ для него и сердце бѣднаго старика исходило горемъ.

— Медонъ! — съ участіемъ обратился къ нему Олинфъ: — встань и бѣги! Господь приближается въ вихрѣ бури и грозы: спасайся, пока огонь не дошелъ сюда.

— Онъ былъ такъ полонъ жизни! не можетъ быть, чтобы онъ былъ мертвъ! Подойди, приложи руку, вѣрно сердце его еще бьется!

— Братъ, душа его отлетѣла; мы въ молитвахъ будемъ помнить о немъ; а теперь ты не оживишь мертваго праха! Пойдемъ! Идемъ скорѣе; слышишь? это уже рушатся стѣны! Слышишь, какъ ужасно кричитъ народъ въ смертельномъ страхѣ! Не теряй ни минуты, идемъ!

— Я ничего не слышу, — горько сказалъ Медонъ и покачалъ сѣдой головой. — Бѣдный мальчикъ, его любовь ко мнѣ погубила его!

— Пойдемъ, оставь! пойдемъ; прости эту настойчивость друга!

— Тише; кто можетъ разлучить отца съ сыномъ? — И Медонъ обнялъ тѣло любимца и осыпалъ лицо его горячими поцѣлуями.

— Ступай! — сказалъ онъ, — уходи, а мы должны остаться вмѣстѣ.

— Но вѣдь смерть уже разлучила васъ! — съ состраданіемъ замѣтилъ Олинфъ.

Старикъ кротко улыбнулся.

— Нѣтъ, нѣтъ… нѣтъ! — прошепталъ онъ, все тише и тише произнося слова: — нѣтъ… смерть была добрѣе…

И съ этими словами голова его опустилась на грудь сына, руки, державшія трупъ въ объятіяхъ, разошлись… Олинфъ дотронулся до него, взялъ за руку — пульса уже не было. Послѣднія слова стараго отца оправдались: смерть была добрѣе!

Между тѣмъ Главкъ и Нидія торопливо шли по опаснымъ, полнымъ ужаса улицамъ города. Грекъ узналъ отъ Нидіи, что Іона все еще находится въ домѣ Арбака, и поспѣшилъ туда, чтобъ отыскать ее и спасти. Немногіе рабы, которые были оставлены дома, когда египтянинъ отправился въ амфитеатръ, не могли противостоять вооруженнымъ рабамъ, приведеннымъ Саллюстіемъ, а теперь, при видѣ огня и дыма, выходившихъ изъ ужасной горы, — разбѣжались и забились въ самые отдаленные углы дома. Даже эѳіопъ-привратникъ оставилъ свой постъ у входной двери, такъ что Главкъ, оставивъ Нидію у воротъ, безпрепятственно могъ пройти черезъ весь рядъ комнатъ, громко призывая Іону, пока, наконецъ, услышалъ ея голосъ изъ-за замкнутой двери. Выломать дверь, взять Іону на руки и бѣжать изъ дома — было дѣломъ одной минуты. За воротами присоединилась къ нимъ Нидія, и — благодаря темнотѣ, распространяемой смраднымъ дымомъ отъ сѣрныхъ испареній горы, Арбакъ, котораго они узнали по голосу, ихъ не замѣтилъ. Египтянинъ встрѣтился имъ вблизи его дома, куда онъ спѣшилъ, чтобы забрать свои богатства и Іону и спасаться подальше. Итакъ, они спѣшили втроемъ выбраться изъ этихъ мѣстъ, наполненныхъ ужасомъ и всеобщимъ смятеніемъ. Но куда? Главкъ только что избѣжалъ смерти, но послѣдняя, казалось, только перемѣнила свой образъ и снова настигала свою жертву, при томъ уже не одну на этотъ разъ!…

ГЛАВА XX.
БѢГСТВО И ВСЕОБЩЕЕ РАЗРУШЕНІЕ.

Изверженіе все усиливалось; Везувій все чаще и чаще выбрасывалъ массы огня, и — засыпая все окружающее раскаленными камнями и пепломъ, уничтожалъ всякую растительность по всѣмъ своимъ склонамъ. По временамъ вылетали изъ горы цѣлые столбы кипящей воды, которая, смѣшиваясь съ горячей золой и камнями, образовала какое-то жидкое тѣсто, стекавшее широкимъ потокомъ внизъ. Горячая лава, шипя и кипя, приближалась къ городу, и съ возрастающей силой, развѣтвляясь на множество ручьевъ, обрушивалась на крыши, дома и улицы Помпеи, уничтожая на своемъ пути все живое. Разбушевавшаяся стихія побѣждала все, не зная никакихъ предѣловъ; людскіе законы, права, обычаи, общественное положеніе — все стушевалось и смолкло передъ этой грозной силой; не унимались лишь людскія страсти! Ненасытная жадность спѣшила воспользоваться даже несчастіемъ: Каленъ, предоставленный разбѣжавшейся стражей самому себѣ, разыскалъ своего родственника Бурбо и вмѣстѣ съ нимъ затѣялъ обобрать сокровища въ храмѣ Изиды. Но когда оба они, уже нагруженные богатой добычей, собирались бѣжать, стѣны храма обрушились и похоронили ихъ подъ своими развалинами. И много жителей города и рабовъ, которые, пользуясь общимъ смятеніемъ, не нашли лучшаго дѣла, какъ грабить и забирать чужое, погибли точно также жертвами разрушенія!

По дорогѣ, ведущей въ Геркуланумъ, пробирались впотьмахъ Клодій и Лепидъ.

— Какъ выйдемъ за городъ въ поле, то, можетъ-быть, встрѣтимъ какую-нибудь повозку или что-нибудь въ этомъ родѣ, чтобы только поскорѣй оставить за собой весь этотъ адъ! — сказалъ Клодій. — Счастье мое, что мнѣ нечего терять, а то немногое, что у меня есть, я захватилъ съ собой!

Лепидъ, спотыкаясь на каждомъ шагу и дрожа отъ страха, плелся вслѣдъ за нимъ, но не въ состояніи былъ вымолвить ни одного слова.

Вдругъ какой-то жалобный голосъ завопилъ: — Эй, кто тамъ? Помогите! Я упалъ, факелъ погасъ, рабы убѣжали! Я Діомедъ, богатый Діомедъ. Десять тысячъ сестерцій тому, кто мнѣ поможетъ.

— Эге, это стоитъ принять къ свѣдѣнію, предложеніе не дурное, клянусь Меркуріемъ! — сказалъ Клодій и въ ту же минуту почувствовалъ, что кто-то схватилъ его за ногу.

— Это — Клодій, судя по голосу… Куда бѣжишь? — спрашивалъ Діомедъ.

— Въ Геркуланумъ.

— Хвала богамъ, значитъ намъ до воротъ — по одной дорогѣ. А, можетъ-быть, вы найдете надежное убѣжище въ моей виллѣ? Въ подземелья, какъ ты знаешь, не проникаютъ ни огонь, ни вода.

— Ты правъ, и если мы только во-время успѣемъ запастись провизіей, то мы, пожалуй, можемъ тамъ и переждать, пока гора не успокоится.

При свѣтѣ фонаря, оказавшагося на городскихъ воротахъ, наши бѣглецы направились къ загородной виллѣ Діомеда. У воротъ стоялъ римскій воинъ на часахъ; молнія время-отъ-времени освѣщала его шлемъ и блѣдное лицо; черты его сохраняли твердое спокойствіе, и онъ оставался на своемъ посту, несмотря на явную опасность. Желѣзная римская военная дисциплина сказывалась даже и среди ужасовъ смерти: при раскопкахъ въ Помпеѣ найдено было нѣсколько скелетовъ римскихъ солдатъ, погибшихъ на своихъ постахъ. Завидя домъ, Діомедъ и его спутники прибавили шагу, чтобъ поскорѣе войти подъ гостепріимную кровлю виллы. Въ подземельѣ, куда рабы поспѣшили тотчасъ-же принести съѣстныхъ припасовъ и масла для лампъ, всѣ, и домашніе, и вновь прибывшіе случайные гости весело привѣтствовали другъ друга, радуясь, что добрались до безопаснаго убѣжища. Но безопасность эта была обманчива: вѣтромъ нагнало цѣлую гору золы, каменный дождь не переставалъ сыпаться, и вилла Діомеда, со всѣми тамъ находившимися, осталась цѣликомъ погребенной подъ пепломъ.

Черная туча, окружавшая гору, все расширялась, и только разноцвѣтныя молніи иногда разсѣкали этотъ мракъ, освѣщая отъ края до края весь городъ. А въ промежуткахъ раздавались удары грома, глухіе подземные раскаты и слышенъ былъ шумъ взволнованнаго моря. На многихъ улицахъ золы насыпало уже по колѣно, горячая вода проникала въ дома и наполняла ихъ удушливымъ паромъ. Крупные осколки скалы и цѣлыя каменныя глыбы съ силой вылетали изъ кратера, проносились большое пространство и, падая на кровли зданій, разрушали все, засыпая обломками дороги и улицы. Колебаніе земли дѣлалось все ощутительнѣе; казалось, что почва ускользаетъ куда-то изъ-подъ ногъ и кружится. Многія зданія, а также сады и виноградники загорались, озаряя мракъ зловѣщимъ пламенемъ пожара. Толпы бѣглецовъ, съ факелами въ рукахъ, стремились къ морю, другія бѣжали имъ навстрѣчу отъ моря, испуганныя тѣмъ, что оно внезапно отхлынуло отъ берега. Блѣдныя, вытянутыя отъ страха лица, освѣщаемыя мерцающими огнями факеловъ и зеленоватыми молніями, имѣли видъ какихъ-то привидѣній. Все спѣшило найти убѣжище, такъ какъ горячій дождь усиливался, камни попадали въ людей и идти становилось трудно и опасно. Бѣгущіе теряли во мракѣ другъ друга, но среди этой непроглядной тьмы и всеобщаго безпорядка напрасно было и думать найти кого-нибудь. Всѣ нити, связывавшія дотолѣ этихъ людей, были порваны; никакія права не имѣли мѣста, кромѣ единственнаго, присущаго всему живому — права самосохраненія. Окруженные этимъ ужасомъ, съ трудомъ пробирались наши греки — Главкъ, Іона и Нидія, по сугробамъ горячей золы, когда вдругъ новая толпа стремительно настигла ихъ, спѣша также къ морю. Ихъ стѣснили и раздѣлили такъ, что когда Главкъ съ Іоной, отнесенные людскимъ потокомъ въ сторону, осмотрѣлись, — Нидіи не оказалось съ ними. Напрасно звали они, возвращались на прежнее мѣсто: найти ея не было возможности. Лишенные своей путеводительницы, они не знали, что дѣлать; слѣпая, привычная къ вѣчному мраку, не смущалась наступившей темнотой, которая такъ пугала всѣхъ и не мало способствовала паникѣ и неизбѣжному при ней смятенію. Нидія хорошо знала всѣ улицы Помпеи до мельчайшихъ изгибовъ, и вела поэтому своихъ друзей безъ ошибки прямо къ морю, гдѣ они надѣялись найти корабль, чтобъ имѣть возможность продолжать свое бѣгство. Какъ выбраться теперь безъ нея изъ этого лабиринта при такой темнотѣ? Усталые, потерявъ надежду на спасеніе, они попробовали было идти нѣкоторое время впередъ подъ градомъ камней, но, наконецъ, Іона не въ состояніи была идти далѣе.

— Я не могу, — прошептала она, — ноги отказываются ступать по горячей золѣ; бѣги, мой дорогой, спасайся, а меня предоставь моей участи.

— Не говори такъ! — умолялъ Главкъ, — лучше смерть съ тобою, чѣмъ жизнь безъ тебя… Но куда идти? Мнѣ кажется, что мы все кружимся на одномъ и томъ же пространствѣ, и теперь опять тамъ же, гдѣ были часъ тому назадъ. Смотри: вонъ разсыпалась крыша сосѣдняго дома… Идти по улицамъ положительно опасно, а вотъ молнія освѣтила немного улицу и мнѣ кажется, что тутъ близко портикъ храма Фортуны. Войдемъ, чтобъ спрятаться по крайней мѣрѣ отъ этихъ потоковъ горячаго дождя.

Главкъ взялъ Іону на руки и, съ трудомъ добравшись до храма, положилъ ее въ самый отдаленный уголъ, чтобы скрыть отъ дождя и бури.

— Кто тамъ? — спросилъ какой-то глухой голосъ и тотчасъ же добавилъ: — Ну, да не все-ли равно теперь, другъ или недругъ, когда уже свѣтопреставленіе вокругъ!.

Іона повернула голову въ сторону говорившаго и, слабо вскрикнувъ, опять спрятала голову и прижалась въ уголъ. Главкъ посмотрѣлъ, что вызвало ея испугъ, и увидѣлъ два горѣвшіе какъ уголь глаза, обращенные на него, а когда молнія освѣтила внутренность храма, то онъ съ ужасомъ убѣдился, что вблизи ихъ межъ колоннъ притаился левъ, которому онъ былъ предназначенъ на аренѣ, а возлѣ него лежалъ громадный раненый Нигеръ. При свѣтѣ молніи и звѣрь и человѣкъ видѣли другъ друга, но инстинктъ самосохраненія былъ сильнѣе кровожадности, и общая опасность такъ сблизила ихъ между собой, что левъ еще ближе подползъ къ гладіатору, какъ бы ища покровительства этого товарища по несчастію, а Нигеръ спокойно оставался лежать. Вѣтеръ и дождь на время стихли, какъ будто гора приготовлялась къ новому изверженію. Главкъ воспользовался этимъ, чтобы ободрить немного Іону и увести ее изъ храма. Они присоединились къ группѣ людей, проходившихъ въ это время мимо нихъ; тутъ было много рабовъ, которые несли тяжелые ящики и корзины, а впереди ихъ шелъ съ обнаженнымъ мечомъ какой-то высокій человѣкъ съ гордымъ, повелительнымъ видомъ. Онъ обернулся и при свѣтѣ факеловъ они взаимно узнали другъ друга: это былъ Арбакъ!

— Клянусь тѣнью предковъ, судьба мнѣ улыбается даже среди этого ужаса, — закричалъ съ злораднымъ торжествомъ египтянинъ. — Прочь, грекъ! Я требую Іону.

— Измѣнникъ и убійца! — въ свою очередь закричалъ Главкъ и взглянулъ своему врагу прямо въ глаза. — Немезида насъ свела, теперь; осмѣлься только подойти на одинъ шагъ ближе или коснись руки Іоны, — и я переломлю твой мечъ какъ тростинку и тебя самого втопчу въ эту горячую грязь.

Онъ не успѣлъ еще договорить, какъ мѣсто, на которомъ они стояли, освѣтилось голубымъ свѣтомъ, и вслѣдъ затѣмъ изъ кратера Везувія поднялся красный столбъ, въ видѣ громадной огненной колонны, которая обрушилась и разсыпалась милліонами искръ, а по склону гору потекла змѣясь и быстро къ нимъ приближаясь раскаленная лава. Рабы закричали въ ужасѣ, и закрывая лица, отворачивались отъ этой грозной картины; Арбакъ стоялъ, какъ приросшій къ землѣ; его лицо было залито огненнымъ свѣтомъ, а находившаяся за нимъ колонна, на которой стояла мѣдная статуя императора Августа, казалась точно расплавленной. Поддерживая лѣвой рукой Іону, а правую, со стилетомъ, грозно поднявъ, сдвинувъ брови съ угрожающимъ видомъ человѣка, собравшаго весь гнѣвъ, какой только можетъ вмѣщаться. въ груди, стоялъ противъ своего врага аѳинянинъ. Послѣ минутнаго колебанія Арбакъ закричалъ:

— Сюда, рабы!.. Посмѣй только сопротивляться мнѣ, грекъ, и твоя кровь польется тотчасъ. Я беру Іону, мою собственность, опять къ себѣ!

И онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, но это былъ послѣдній шагъ: земля затряслась, по всему городу раздался оглушительный трескъ разрушающихся стѣнъ и грохотъ падающихъ крышъ и столбовъ. Въ ту же минуту молнія, какъ бы привлеченная металломъ, на мгновеніе остановилась надъ статуей, а потомъ, ударивъ въ нее, уничтожила и статую и колонну. Послѣдняя разсыпалась въ куски, а земля треснула въ томъ мѣстѣ, гдѣ она стояла. Шумъ и сотрясеніе ошеломили Главка; когда онъ очнулся, земля еще колебалась и было свѣтло кругомъ отъ огня. Іона лежала безъ чувствъ на землѣ, но не на нее были обращены теперь взоры Главка; онъ видѣлъ передъ собой искаженную ужасомъ мертвую голову, ущемленную между развалинами обрушившейся колонны: это было мертвое лицо великаго мага, мудраго Арбака, послѣдняго потомка египетскихъ царей.

Преисполненный благодарнаго чувства и въ то-же время ужаса передъ такимъ видимымъ наказаніемъ своего врага, Главкъ снова поднялъ Іону на руки и надѣялся продолжать свой путь къ морю, когда опять изъ середины горы поднялся горящій столбъ и сразу обрушившись, полился огненнымъ потокомъ внизъ на городъ. Вслѣдъ за этимъ, изъ кратера поднялось громадное облако чернаго дыма, которое поднималось и, разстилаясь надъ всѣмъ, наполняло воздухъ, скрывало землю и неслось къ морю. Опять на землю посыпался пепельный и каменный дождь и окончательно затянулъ все густымъ, непроницаемымъ вуалемъ. Главкъ началъ отчаиваться въ спасеніи, силы измѣняли ему, ноги отказывались служить и онъ опустился на землю, держа Іону въ рукахъ и ожидая каждую минуту смерти.

Тѣмъ временемъ Нидія, оторванная толпой отъ своей госпожи и Главка, тщетно старалась ихъ отыскать. Напрасно принималась она звать ихъ и жалобно кричать: голосъ ея терялся въ общемъ шумѣ разрушенья, среди воплей и стоновъ толпы. Нидія все возвращалась на то мѣсто, гдѣ она потеряла своихъ спутниковъ, останавливала проходившихъ, спрашивала, умоляла, — но кто же думалъ о другихъ въ эти минуты?! Наконецъ, она рѣшила, что такъ какъ они хотѣли пробраться къ берегу моря, то на этомъ пути она скорѣй всего можетъ ихъ встрѣтить, и пошла прямо къ морю, увѣренно и твердо пробираясь со своей палочкой между камней. Сколько разъ ее толкали, роняли, ушибали! Наконецъ, сильнымъ натискомъ бѣжавшихъ людей ее свалили съ ногъ и чуть было не затоптали совсѣмъ, какъ вдругъ одинъ изъ бѣжавшихъ наклонился и присмотрѣвшись къ ней, воскликнулъ:

— Да вѣдь это слѣпая, наша смѣлая Нидія! Клянусь Бахусомъ, ее нельзя такъ оставить, не умирать же ей тутъ! Вставай, наша ѳессалійка! Что, не очень ушиблась? Ничего? ну, молодецъ, идемъ вмѣстѣ, мы торопимся къ берегу.

— А, Саллюстій, я узнаю: это твой голосъ! Хвала богамъ! Но Главкъ, Главкъ, видѣлъ ты его?..

— Нѣтъ, дитя мое. Онъ навѣрное уже оставилъ городъ; боги, спасшіе его отъ львиной пасти, спасутъ и отъ этой пылающей горы.

И съ этими словами Саллюстій повлекъ слѣпую за собой, не обращая вниманія на ея мольбы, чтобъ онъ обождалъ немного и отыскалъ Главка, котораго она все еще понапрасну звала. Идя дальше, они повстрѣчались съ другой группой спасавшихся: это были слуги Арбака; въ рукахъ у Созія былъ факелъ, свѣтъ котораго упалъ на лицо слѣпой.

— И ты здѣсь, слѣпая волшебница? — сказалъ Созій.

— Что это, — голосъ Созій, — спросила Нидія, — а не видалъ-ли ты Главка?

— Какже, всего нѣсколько минутъ тому назадъ.

— Гдѣ-же, гдѣ? — воскликнула слѣпая.

— На форумѣ, подъ одной изъ арокъ, мертвый или умирающій, — слѣдуетъ по стопамъ Арбака: тотъ уже въ царствѣ тѣней!

Нидія, ничего не сказавши, исчезла и стала опять звать Главка, ходя между колоннъ.

— Кто тамъ? — откликнулся слабый голосъ: — кто зоветъ меня? быть можетъ, смерть уже пришла за мной — я готовъ…

— Встань и слѣдуй за мной! Возьми меня за руку, Главкъ, ты долженъ спасаться и спасти Іону, пойдемъ!

Удивленный и снова почувствовавшій приливъ надежды, Главкъ приподнялся со словами:

— Кого я вижу? Наша дорогая Нидія! Это ты, наша спасительница! — и полу-ведя, полу-неся Іону, онъ послѣдовалъ за Нидіей, которая выбирала теперь кратчайшій и наиболѣе свободный отъ народа путь. Послѣ многихъ остановокъ для отдыха и послѣ различныхъ препятствій, они достигли наконецъ берега моря, гдѣ нашли корабль, готовый уже къ отплытію, который скоро унесъ ихъ отъ злополучнаго города.

ГЛАВА XXI.
ИЗЪ РОДНОГО ЗАТИШЬЯ.

Когда занялся слѣдующій день, вѣтеръ стихъ совершенно и лазоревое море сверкало своей зеркальной поверхностью. Востокъ алѣлъ, розоватая дымка рѣдѣла и расходилась подъ проступавшимъ сквозь нее свѣтомъ всходившаго солнца и только вдали чернѣли, точно развалины, остатки тучъ дыма, красные края которыхъ уже блѣднѣли, напоминая о грозномъ бѣдствіи, обрушившемся наканунѣ. Бѣлыя стѣны и красивыя колонны, прежде виднѣвшіяся вдоль берега, не существовали больше; на мѣстѣ Геркуланума и Помпеи, еще вчера полныхъ жизни, берегъ представлялъ унылую картину опустошенія…

У бѣглецовъ, ѣхавшихъ на кораблѣ, начинающійся день не вызвалъ крика восторга: слишкомъ были они истомлены и измучены пережитымъ за послѣдній день и лишь тихій благодарный шопотъ пронесся между ними. Они смотрѣли другъ на друга, оглядывались кругомъ и понемногу начинали сознавать, что міръ еще существуетъ вокругъ, а надъ ними остается небо. Въ увѣренности, что самое худшее уже миновало, они успокоились и благодѣтельный сонъ смежилъ ихъ глаза. Безшумно летѣлъ корабль, приближаясь къ гавани; то тамъ, то здѣсь виднѣлись на гладкой поверхности моря бѣлѣвшіе паруса, подымались стройныя мачты, обгоняли или оставались позади различныя суда, большія и малыя, наполненныя бѣглецами, искавшими болѣе гостепріимнаго берега.

Въ Римѣ встрѣтились наши путники съ Саллюстіемъ, который собирался тамъ поселиться; Главкъ-же, обвѣнчавшись тамъ съ Іоной, рѣшилъ вернуться въ родныя имъ обоимъ Аѳины.

Свою слѣпую спасительницу они оставили при себѣ и окружали ее всю жизнь самой нѣжной заботливостью и всѣми знаками благодарнаго вниманія; но послѣдствія перенесенныхъ ею страданій и волненій, тяжелое дѣтство и непосильныя тревоги послѣдняго времени, расшатали ея слабый организмъ и рано свели ее въ могилу.

Нѣсколько лѣтъ спустя, Главкъ писалъ своему другу Саллюстію:

"Гробницу нашей вѣрной Нидіи я вижу каждый день изъ окна моей комнаты; Іона никогда не забываетъ украшать ея урну свѣжими цвѣтами. Воспоминаніе объ этой необыкновенной дѣвушкѣ всегда вызываетъ у меня неразрывно съ ней связанное представленіе о мрачныхъ послѣднихъ дняхъ Помпеи, съ ея ужасающей гибелью и опустошеніемъ, витающимъ теперь въ ея развалинахъ. И я долженъ тебѣ сказать, мой Саллюстій, что и я не тотъ, что былъ тогда! Мое прежнее здоровье никогда не возвращалось послѣ того, какъ я испробовалъ яда и посидѣлъ въ ужасномъ воздухѣ тюрьмы. То, что ты мнѣ пишешь объ усиленіи въ Римѣ христіанской общины, меня не удивляетъ, такъ какъ съ недавняго времени и я самъ вмѣстѣ съ моей дорогой Іоной приняли это ученіе. Послѣ разрушенія Помпеи, я еще разъ встрѣтился съ Олинфомъ, который вскорѣ все-таки умеръ, принявъ мученическую смерть за свое неукротимое рвеніе. Онъ-то именно и указалъ мнѣ въ моемъ двойномъ спасеніи — отъ пасти льва и отъ смерти подъ развалинами города — на проявленіе промысла Божія! Я внималъ его рѣчамъ о неизвѣстномъ мнѣ Богѣ, вѣрилъ и молился! Это-ли не настоящая вѣра, мой Саллюстій, которая проливаетъ свой благодатный свѣтъ на нашу земную жизнь, а въ будущей открывается во всей своей славѣ? Отъ черезмѣрнаго рвенія тѣхъ, которые на все, что не — ихъ, смотрятъ, какъ на преступное, и осуждаютъ всѣхъ на вѣчную гибель, — спасаетъ меня греческая кровь, текущая въ моихъ жилахъ; я не содрогаюсь въ священномъ ужасѣ передъ вѣрованіями другихъ людей и не дерзаю ихъ проклинать; я лишь молю Небеснаго Отца о ихъ просвѣтленіи. Эта моя «теплота» не нравится нѣкоторымъ изъ нихъ, но я прощаю этимъ строгимъ судьямъ, и такъ какъ открыто не возстаю противъ предубѣжденій большинства, то именно этотъ мой умѣренный образъ дѣйствій и даетъ мнѣ возможность спасать иногда нѣкоторыхъ отъ чрезмѣрной строгости законовъ и послѣдствій ихъ собственнаго, не всегда необдуманнаго рвенія.

Пока я пишу, въ саду моемъ жужжатъ пчелы, солнце золотитъ горы, весна во всей красѣ! Оставь твой пышный Римъ и пріѣзжай къ намъ въ Аѳины, Саллюстій! Здѣсь все вдохновляетъ, пробуждаетъ лучшія стороны души и навѣваетъ чистыя мысли; вода, небо, горы, деревья — все гармонируетъ и подходитъ къ общей картинѣ, центромъ которой остаются Аѳины. И въ траурной одеждѣ неволи Аѳины все же остаются прекрасной матерью мудрости и поэзіи, озарившей весь древній міръ!

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.

ГОЛОСА ИСТОРІИ.

Протекло почти семнадцать вѣковъ и Помпею опять вызвали къ жизни изъ ея мертваго сна. При раскопкахъ нашли все уцѣлѣвшее отъ разрушенія въ томъ видѣ, какъ застало несчастіе. Залитыя лавой, засыпанныя пепломъ, освобожденный, отъ вѣкового слоя земли стѣны сохранились, какъ будто недавно выстроенныя; мозаика половъ не потеряла живости красокъ. Начатое постройкой зданіе на форумѣ, съ недоконченными колоннами, такъ и найдено, какъ будто рабочіе только что ушли оттуда. Въ садахъ сохранились треножники передъ домашними жертвенниками, въ столовыхъ — остатки кушаній, въ спальняхъ — принадлежности туалета и косметики, въ пріемныхъ — различная мебель, утварь и лампы; и повсюду люди, застигнутые неожиданнымъ бѣдствіемъ среди своихъ обыденныхъ занятій и не успѣвшіе спастись, о чемъ свидѣтельствуютъ скелеты, найденные почти во всѣхъ домахъ.

Это ужасное бѣдствіе, между прочимъ, стоило жизни любознательному натуралисту, извѣстному Плинію старшему, о чемъ сообщаетъ его племянникъ, Плиній младшій, въ письмѣ къ другу своему Тациту, знаменитому римскому историку. Такимъ образомъ, существуетъ свидѣтельство очевидца, неоцѣнимое для желающихъ познакомиться ближе съ обстоятельствами этого страшнаго для Помпеи дня.

Плиній между прочимъ пишетъ:

«Дядя мой находился съ флотомъ, которымъ онъ лично командовалъ, въ Мизенскомъ портѣ. 23-го августа, такъ около часа дня, моя мать обратила его вниманіе на то, что на небѣ появилось какое-то облако необыкновенной величины и формы. Дядя въ то время только что закусилъ послѣ ванны и занимался лежа; онъ тотчасъ потребовалъ башмаки и вышелъ на возвышеніе, съ котораго можно было хорошо наблюдать явленіе. Изъ какой именно горы выходило облако, издали нельзя было различить; что это было дѣломъ Везувія, узнали уже позднѣе. По формѣ облако болѣе всего походило на дерево, именно на пинію, такъ какъ поднималось высокимъ прямымъ стволомъ, а наверху раздѣлялось на множество разстилавшихся въ ширину вѣтвей. Вначалѣ, вѣроятно силой подземнаго толчка, его поднимало кверху, а по мѣрѣ того, какъ ослабѣвала сила, выталкивавшая его изъ нѣдръ земли, дымъ начиналъ расползаться въ ширину. Облако было мѣстами бѣлое, мѣстами какъ бы грязное и въ пятнахъ, такъ какъ вмѣстѣ съ дымомъ вылетали земля и камни. Дядѣ моему, какъ человѣку ученому, это явленіе показалось серьезнымъ и достойнымъ болѣе близкаго наблюденія. Онъ велѣлъ снарядить легкое судно и предложилъ мнѣ сопровождать его, но я отвѣтилъ, что мнѣ надо заниматься и я предпочитаю остаться, тѣмъ болѣе, что имѣлъ работу для дяди-же.

Только что онъ вышелъ изъ дома, какъ ему подали письмо изъ Ретино, въ которомъ его умоляли, въ виду близкой опасности, поспѣшить къ нимъ на помощь; мѣстечко Ретино въ Кампаніи лежало у самаго Везувія и спастись оттуда можно было только на корабляхъ. Дядя измѣнилъ, такимъ образомъ, свой планъ и то, что онъ предпринялъ сначала какъ ученый, онъ исполнилъ — какъ герой.

Онъ приказалъ всѣмъ военнымъ судамъ двинуться подъ парусами и не только спасъ жителей Ретино, но и вдоль всего берега, который былъ очень густо населенъ, оказывалъ помощь, принимая на суда спасавшихся. Онъ спѣшилъ туда, откуда другіе бѣжали, и плылъ навстрѣчу опасности, находясь при этомъ такъ близко, что могъ наблюдать всѣ подробности страшнаго явленія, разыгравшагося передъ его глазами.

Уже начинала попадать на корабли зола, и, чѣмъ ближе они подходили къ берегу, тѣмъ гуще и гуще сыпались пепелъ, шлакъ и камни на палубы судовъ.

Новое сильное изверженіе сдѣлало берегъ совершенно неприступнымъ и на минуту дядя поколебался, не вернуться-ли назадъ, какъ это совѣтовалъ его штурманъ; но потомъ рѣшилъ ѣхать къ Помпонію, который жилъ въ Стабіи, т.-е. на противуположномъ берегу бухты.

Хотя Стабія была еще въ безопасности, но Помпоній уже былъ, въ виду ея, со всѣми своими пожитками на берегу, выжидая, когда уляжется противный вѣтеръ, мѣшавшій отъѣхать отъ берега. Когда дядя высадился, они встрѣтились, обнялись и дядя его утѣшалъ и ободрялъ, а чтобъ окончательно успокоить его, велѣлъ приготовить себѣ ванну, и, выкупавшись, весело, или по крайней мѣрѣ съ веселымъ и беззаботнымъ видомъ (что пожалуй еще труднѣе), пообѣдалъ. Между тѣмъ, на Везувіи во многихъ мѣстахъ показались огни, а изъ кратера не переставали вырастать высокіе огненные столбы. Чтобъ разсѣять опасенія, дядя увѣрялъ всѣхъ, что это вѣрно горятъ одинокіе обывательскіе домики, жители которыхъ бѣжали, оставивъ свои жилища въ жертву огню. Потомъ дядя пошелъ отдохнуть и дѣйствительно крѣпко уснулъ, но, такъ какъ въ переднюю комнату все болѣе и болѣе насыпалось золы и пемзы, то боясь, какъ-бы онъ не очутился въ безвыходномъ положеніи, его разбудили и онъ вышелъ изъ комнаты. Тутъ онъ пошелъ къ Помпонію и другимъ собравшимся и они совѣтовались между собой, какъ лучше имъ поступить и что безопаснѣе — оставаться-ли въ домѣ или выйти; колебанія земли становились все чувствительнѣе, и казалось, что дома сошли со своихъ основаній и качались то въ одну, то въ другую сторону; на улицѣ-же все продолжался пепельный дождь, съ которымъ сыпались и камни, а потому тоже было не совсѣмъ безопасно, но все-же предпочли это послѣднее и большинство привязали себѣ на головы подушки въ предохраненіи отъ ударовъ камней. Дядя старался приводить разныя доказательства, объясняя причины опасности и безопасности, остальные же всѣ только сообщали свои страхи и опасенія. Наконецъ, порѣшили всѣ пойти къ морю посмотрѣть, можно-ли уже пуститься въ путь, но море все еще сильно бушевало. На берегу дядя легъ на разостланномъ коврѣ и все просилъ холодной воды, которую и пилъ нѣсколько разъ. Вскорѣ однако приближающееся пламя и предшествовавшій ему сѣрный дымъ заставили всѣхъ остальныхъ обратиться въ бѣгство; дядя-же, поддерживаемый двумя рабами, приподнялся, но тотчасъ же упалъ, вѣроятно задохнувшись отъ густого пара; у него отъ природы дыхательное горло было очень узко и онъ былъ подверженъ горловымъ судорогамъ. Когда на третій день послѣ этого его нашли тамъ одѣтаго и невредимаго, то онъ имѣлъ скорѣе видъ спящаго, чѣмъ умершаго».

Въ одномъ изъ послѣдующихъ своихъ писемъ къ Тациту, Плиній пишетъ:

«Я оставался съ матерью въ Мизенумѣ, за работой, ради которой и не поѣхалъ съ дядей; принявъ по обыкновенію ванну, пообѣдалъ и заснулъ, хотя спалъ не много и неспокойно.

Ощущавшееся уже нѣсколько дней землетрясеніе особенно не тревожило насъ, какъ явленіе весьма частое въ Кампаніи, но въ ту ночь толчки были такъ сильны, что даже грозили не колебаніемъ стѣнъ, а ихъ паденіемъ; испуганная мать пришла ко мнѣ въ спальню, но я уже всталъ и хотѣлъ идти будить ее, если бы она спала. Мы сѣли во дворѣ, отдѣлявшемъ домъ отъ моря. Я не знаю, приписать-ли это безстрашію или моему легкомыслію — мнѣ было всего 18 лѣтъ, но только я усѣлся, какъ будто все обстояло благополучно, и, приказавъ подать себѣ Тита Ливія, продолжалъ читать его и дѣлать изъ него выписки.

Пришелъ одинъ изъ друзей моего дяди и, увидя, что мы сидимъ такъ спокойно, принялся выговаривать матери моей за ея терпѣніе, а мнѣ за мою безпечность; но я продолжалъ читать. Хотя было уже часовъ шесть утра, но было темно; ближайшія къ намъ строенія вдругъ такъ сильно закачались, что опасность быть погребенными подъ развалинами стала вполнѣ очевидной, и мы рѣшили оставить городъ. Испуганные сосѣди, какъ стадо барановъ, дѣлающихъ то, что дѣлаютъ впереди, присоединились къ намъ и бѣжали тоже за городъ. Когда городскія зданія остались уже позади, мы остановились, чтобъ перевести духъ; при этомъ мы были свидѣтелями необычайныхъ явленій: наши повозки не могли стоять спокойно и постоянно катились то въ одну; то въ другую сторону; даже подкладывая камни подъ колеса; мы не могли ихъ удержать. Море отъ сильнаго колебанія почвы такъ быстро приливало и отливало, что иногда казалось, будто оно исчезаетъ совершенно, оставляя на сушѣ всевозможныхъ морскихъ животныхъ. На противоположномъ берегу громадное черное облако внезапно будто лопнуло съ ужаснымъ шумомъ, и масса огненныхъ языковъ, какъ гигантскія молніи, заняла все видимое впереди пространство. Тогда другъ моего дяди сталъ настойчивѣе. „Если твой братъ, а твои дядя, — говорилъ онъ матери и мнѣ, — еще живъ, то, конечно, ему желательно, чтобы и вы были спасены; если же онъ погибъ, то навѣрно, умирая, хотѣлъ, чтобы вы его пережили; что же вы медлите и отдыхаете, когда надо бѣжать?“ Мы ему возразили, что намъ тяжело думать о собственномъ спасеніи, пока мы не увѣрены, что дядя въ безопасности; тогда онъ оставилъ насъ и пустился бѣжать.

Облако же опустилось на землю и покрыло море; вся Капреа была совершенно окутана имъ, а также и горы за нами. Мать принялась меня уговаривать бѣжать и спасаться: я — дескать — молодъ и легко могу уйти отъ бѣды, а она — стара, слаба и болѣзненна и будетъ мучиться мыслью, что изъ-за нея погибну и я. Я сказалъ, что безъ нея не пойду, взялъ ее за руку и повелъ съ собою; она слѣдовала неохотно, жалуясь, что только задерживаетъ меня. Зола начала падать на насъ, хотя еще въ небольшомъ количествѣ; я оглянулся: густой паръ поднимался и гнался за нами, какъ будто вслѣдъ за нами вылился откуда-то широкій потокъ горячей воды.

— Свернемъ немного въ сторону, пока еще видно, — сказалъ я матери, — чтобы насъ не затолкали, когда станетъ еще темнѣе и народъ отовсюду пустится бѣжать.

Только что мы немного отошли, какъ сдѣлалось совершенно темно, и притомъ не такъ, какъ это бываетъ въ безлунную или пасмурную ночь, а такъ, какъ если въ запертомъ кругомъ пространствѣ погасить огни. Тутъ ужь начался хаосъ: мужчины кричатъ, женщины плачутъ, дѣти пищатъ; кто зоветъ дѣтей, кто родителей, тамъ жена ищетъ мужа; тутъ жалуются на судьбу, въ другомъ мѣстѣ оплакиваютъ близкихъ. Многіе призывали скорѣй смерть, чтобы спастись отъ угрожающей бѣды. Кто молитвенно воздымалъ руки къ небѣ и призывалъ боговъ, а кто увѣрялъ, что никого тамъ наверху нѣтъ и что это настала послѣдняя вѣчная ночь на свѣтѣ. Находились и такіе, которые къ настоящему ужасу прибавляли еще вымышленные страхи или сообщали правдоподобныя, но небывалыя новости. Временами дѣлалось свѣтлѣе, но отъ огня, а потомъ мракъ становился еще чернѣе и пепельный дождь былъ такъ густъ, что мы поминутно должны были вставать и отряхиваться, чтобы не быть совершенно засыпанными золой. Я бы могъ похвалиться, что у меня не вырвалось ни стона, ни жалобы во время всѣхъ этихъ происшествій, еслибъ не мысль, что весь свѣтъ со мной и я съ нимъ погибаемъ, которая доставляла мнѣ большое, хотя и печальное утѣшеніе. Наконецъ, мракъ разошелся туманомъ и дымомъ, показался настоящій дневной свѣтъ, даже появилось солнце, хотя и неясное, какъ во время затменій. Все вокругъ представилось взорамъ нашимъ въ измѣненномъ видѣ и густо усыпанное пепломъ, какъ снѣгомъ. Мы вернулись обратно, подкрѣпились, какъ могли, и провели безпокойную ночь между страхомъ и надеждой. Страхъ однако одержалъ верхъ, такъ какъ землетрясеніе все продолжалось и люди продолжали рисовать самыми яркими красками ужасъ положенія, предсказывая неслыханныя бѣдствія. Мы, однако, хотя и сознавали опасность, но, получивъ о ней уже понятіе, не рѣшались покинуть домъ совсѣмъ, пока не получимъ какого-либо извѣстія о дядѣ».

Въ историческомъ сочиненіи Діона Кассія это достопримѣчательное изверженіе Везувія описано слѣдующимъ образомъ: «Жителямъ городовъ Кампаніи представлялось, что какіе-то гиганты въ большомъ числѣ начали ходить взадъ и впередъ по землѣ и по воздуху, то по горѣ, то у ея подошвы. Наступила засуха, почва трескалась и начались землетрясенія въ разныхъ мѣстахъ, послѣ чего появились фонтаны горячей воды. Все это происходило съ шумомъ, похожимъ на подземные удары грома или на страшный ревъ дикихъ звѣрей; море бушевало, на небѣ грохоталъ громъ, потомъ раздался страшный трескъ, точно всѣ горы рушатся; и тогда начали вылетать сперва отдѣльные камни изъ нѣдръ Везувія, а затѣмъ масса огня и дыма, такъ что все потемнѣло кругомъ и самое солнце заволокло, какъ при затменіи. День превратился въ ночь и свѣтъ въ тьму, и многіе думали, что гиганты зашагали снова, потому что дымъ принималъ напоминавшія людей формы, а въ воздухѣ слышался точно отдаленный трубный звукъ. Нѣкоторые считали, что это — конецъ свѣта и весь міръ погибнетъ въ этомъ горящемъ хаосѣ. Поэтому всѣ бѣжали: кто изъ домовъ въ поле, кто — наоборотъ — спѣшилъ скрыться въ домахъ; кто стремился къ морю, кто бѣжалъ отъ моря, всякій, считая самое отдаленное отъ него мѣсто — самымъ безопаснымъ. Зола покрывала землю и море, погубивъ при этомъ много людей и скота; ранѣе всѣхъ погибли всѣ птицы и рыбы; зола эта засыпала города Геркуланумъ и Помпею, большая часть жителей которыхъ были въ то время въ театрѣ. Золы была такая масса, что она попала изъ Италіи въ Африку, Сирію и Египетъ; въ Римъ же она проникла въ такомъ огромномъ количествѣ, что закрыла солнце и весь воздухъ былъ полонъ ею. И тамъ нѣкоторое время всѣ были въ страхѣ, не зная, что случилось, и, будучи не въ состояніи даже представить себѣ, что дѣлается, думали, что наступилъ конецъ, что все, вѣроятно, перемѣшается — солнце померкнетъ, а земля сольется съ небомъ».

КОНЕЦЪ.

---

1. Гидрарій — по-гречески значитъ водяной.