Послѣдніе дни Людовика XVI.
Съ 13 августа 1792 г. по 21 января 1793 г.
править
Послѣдніе дни своей многострадальной жизни съ 13 августа 1792 по 21 января 1793 гг. Людовикъ XVI съ семьей провелъ въ тюрьмѣ Таниль, старинномъ (XIII вѣка) зданіи ордена Тампліеровъ, опустѣломъ, почти нежиломъ и сумрачномъ. Каждый часъ здѣсь приносилъ ему какое-нибудь новое горе, какое-нибудь новое душевное терзаніе. Первымъ ударомъ для королевской семьи явился приказъ лишить ее всѣхъ бывшихъ при ней приближенныхъ. Въ ихъ числѣ находилась m-me де-Турзель, воспитательница дофина. Теперь ея мѣсто заняла сама королева, Марія-Антуанетта. Она одѣвала своего сына и молилась вмѣстѣ съ нимъ. Король взялся обучать сына. Но вскорѣ ему пришлось убѣдиться, что онъ лишенъ не только своихъ королевскихъ правъ и личной свободы, но и отцовской власти. Властелины революціи стали вмѣшиваться въ самое воспитаніе дофина, предписывая королю, въ какомъ духѣ онъ долженъ обучать своего сына. Безчисленныя оскорбленія, какія всей королевской семьѣ наносились грубыми тюремщиками, Людовикъ XVI и Марія-Антуанетта сносили «ради бѣдныхъ дѣтей».
Настала зима. Безконечныя ночи были невыносимы вслѣдствіе сырости и холода въ Танилѣ. Король обратился съ просьбой къ Конвенту о доставленіи теплой одежды для его семьи. Ее заставили ждать. Королева проводила ночи въ шитьѣ необходимаго платья для дофина и дочери, одежду короля чинила сестра его, принцесса Елизавета, ибо Людовику XVI не дозволяли имѣть иного костюма, кромѣ того, который былъ на немъ. Даже отпускавшагося хлѣба не хватало королевской семьѣ, и Марія-Антуанетта черезъ Клери, единственннаго изъ слугъ короля, которому дозволялось навѣщать заключенныхъ, послала женѣ пекаря свою мантилью съ кружевами. Теперь у нихъ хлѣба было вдоволь. Но вскорѣ заключенныхъ лишили возможности сноситься съ внѣшиимъ міромъ, разрѣзали кушанье на мельчайшіе куски, чтобы какъ-нибудь въ нихъ не пронесли какой-нибудь записки. Только Клери время отъ времени доставлялъ вѣсти о событіяхъ въ столицѣ и во Франціи. Эти вѣсти имѣли очень мало утѣшительнаго.
Но еще горше стала жизнь несчастнаго узника, когда его разлучили съ семьей. Король былъ заключенъ въ большой казематъ Таниля. Ему разрѣшалось только обѣдать вмѣстѣ съ семьей. Затѣмъ королевскую семью постигла новая жестокость. Дофина лишили материнскаго ухода и помѣстили его при отцѣ. Тщетно мать умоляла позволить Людовику XVII остаться при ней хоть въ тѣ дни, когда король болѣлъ тифомъ. И вотъ чего опасались, то и случилось: дофина постигла та-же болѣзнь. Но и тутъ матери не позволили быть при больномъ ребенкѣ. На свою бѣду несчастный дофинъ оправился.
11 декабря 1792 г. въ часъ пополудни въ Таниль явились мэръ Шамбонъ, прокуроръ Шометтъ и другіе чиновники Коммуны, а также Сантерръ, главнокомандующій національной гвардіи, съ своими адьютантами. Мэръ объявилъ Людовику XVI о Ѵ-й статьѣ декрета 6 декабря, въ силу которой «Людовикъ-Капетъ» долженъ былъ предстать передъ Конвентомъ для отвѣта на вопросы его президента. «Капетъ не мое имя», возразилъ король, «такъ звали одного изъ моихъ предковъ… Я послѣдую за вами не изъ повиновенія Конвенту, а потому, что власть въ рукахъ моихъ враговъ». И онъ отправился въ дождливую погоду черезъ Вандомскую площадь въ залъ засѣданій Конвента. Барреръ на президентскомъ креслѣ держалъ списокъ 57 вопросовъ и сказалъ: «Людовикъ, вы можете сѣсть». Людовикъ XVI сѣлъ. Всѣ предложенные ему вопросы въ сущности сводились съ слѣдующему: «Людовикъ, ты, который былъ королемъ, признаешь ли себя виновнымъ въ томъ, что дѣломъ и словомъ ты пытался остаться королемъ?» Обвиняемый на большую часть обвиненій отвѣчалъ «нѣтъ» или заявлялъ: «я этого не дѣлалъ или поступалъ такъ по существовавшимъ тогда законамъ».
Вечеромъ между 6 и 7 часами Людовикъ XVI вернулся въ Таниль. Онъ попросилъ отвести себя въ семьѣ его. Но стража объявила, что не имѣетъ права это сдѣлать. Просьба короля, въ которой присоединилась и Марія-Антуанетта, была доложена властелинамъ революціи. Они только черезъ четыре дня постановили рѣшеніе: ни королева, ни принцесса Елизавета не могутъ видѣться съ Людовикомъ во все время его процесса; дѣтямъ разрѣшается приходить къ нему, но подъ условіемъ, чтобъ въ такомъ случаѣ они уже не видѣлись ни съ матерью, ни съ теткой. Несчастный отецъ, узнавъ о такой резолюціи, сказавъ Клери: «видите, какая жестокая альтернатива предлагается мнѣ; я не могу рѣшиться взять къ себѣ моихъ дѣтей, для дочери моей это было бы совершенно невозможно, а относительно сына я понимаю, какое горе я доставилъ бы этимъ его матери. И такъ я долженъ принести и эту жертву». Какая тонкость чувствъ: чтобъ уберечь мать отъ печали, Людовикъ XVI готовъ одинъ испить всю чашу страданія!
Межъ тѣмъ Конвентъ спорилъ и совѣщался. Съ утра до ночи съ трибуны гремѣли рѣчи объ этомъ небываломъ процессѣ. Временами весь залъ засѣданія наполнялся криками гнѣва и ярости. Наконецъ, порѣшили: Людовикъ долженъ явиться и оправдываться 26 декабря. Въ эти тяжкіе дни несчастному королю досталась единственная радость. Онъ узналъ, что, кромѣ избраннаго имъ адвоката Тронше и юнаго Десеза, для защиты Людовика XVI предложилъ свои услуги его бывшій министръ, почтенный старецъ Ламуаньонъ де-Малербъ. 14 декабря 1792 года онъ явился въ королю. Людовикъ XVI заключилъ его въ свои объятія. Оба плакали. «Ваша жертва», сказалъ король Малербу, «тѣмъ болѣе великодушна, что вы подвергаете риску свою жизнь, но моей не спасете».
Въ своемъ роковомъ концѣ Людовивъ XVI былъ твердо убѣжденъ, о чемъ свидѣтельствуетъ его завѣщаніе, составленное 25 декабря. «Ревомеждую моихъ дѣтей», говорится въ этомъ завѣщаніи, моей женѣ, въ нѣжной материнской любви которой я не сомнѣвался никогда; рекомендую ей воспитать ихъ хорошими христіанами и честными людыій, которые считали бы высокое положеніе въ этомъ мірѣ — если имъ суждено занинать его — опаснымъ благомъ и обращали бы свой взоръ на единственно вѣрную и прочную славу вѣчности… Моимъ дѣтямъ рекомендую послѣ того, чѣмъ они обязаны передъ Богомъ, который долженъ быть для нихъ на первомъ планѣ, всегда жить въ согласіи, повиноваться своей матери и считать ихъ тетку второй матерью въ благодарность за всѣ труды и заботы, какіе она имѣла ради нихъ, и изъ любви во мнѣ… Сыну моему, если онъ долженъ имѣть несчастье быть королемъ, рекомендую помнить, что онъ вполнѣ повиненъ въ счастьѣ своихъ согражданъ, что онъ обязанъ забыть всякую ненависть и всякую злобу и именно все, что связано съ страданіями и горемъ, какія я испыталъ; что онъ можетъ сдѣлать народъ счастливымъ только тогда, когда управляетъ по законамъ, но въ тоже время онъ долженъ помнить, что король можетъ внушить уваженіе въ себѣ и дѣлать добро только тогда, когда онъ обладаетъ необходимымъ авторитетомъ, и что въ противномъ случаѣ, связанный въ своихъ дѣйствіяхъ и не будучи въ состояніи внушать уваженіе, онъ бываетъ болѣе вреденъ, нежели полезенъ".
Общественное мнѣніе, казалось, все еще было на сторонѣ несчастнаго короля. Это обнаружилось особенно замѣтно на спектавляхъ «Théâtre franèais» и «Vaudeville». Въ первомъ давали пьесу «Другъ закона». Всѣ намеки въ ней на процессъ встрѣчались одобреніемъ и рувоплесваніями. Въ театрѣ «Vaudeville» одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ пьесѣ «Цѣломудренная Сусанна» сказало двумъ старцамъ: «какъ вы можете быть одновременно обвинителями и судьями?» И эта фраза, по требованію зрителей, была повторена много разъ. Но всѣмъ, кто зорко слѣдилъ за ходомъ вещей, скоро пришлось убѣдиться, что для короля болѣе не было спасенія. Гибель его приближалась неудержимо.
26 декабря Людовикъ XVI съ своими защитниками вторично предсталъ предъ Конвентомъ. Десезъ сказалъ свою мастерскую рѣчь, послѣ которой короля опять отвели въ Таниль и съ тѣхъ поръ онъ уже не появлялся больше передъ своими судьями. Онъ ни минуты не ошибался насчетъ предстоявшей ему судьбы. Въ день новаго года (1793 г.), глубоко огорченный тѣмъ, что лишенъ возможности лично выразить свои пожеланія дорогимъ ему существамъ, онъ сказалъ: «какой ужасный день!» Одинъ изъ надзиравшихъ за нимъ чиновниковъ этимъ былъ такъ тронутъ, что замѣтилъ Клери: «теперь, когда допросъ окончился, можно безъ затрудненія получить позволеніе видѣться съ семьей; надо только обратиться за этимъ къ Конвенту». «Черезъ нѣсколько дней», — отвѣтилъ король, когда Клери передалъ ему это замѣчаніе, — «въ такомъ утѣшеніи мнѣ не отважутъ, надо подождать». На сколько слабъ и нерѣшителенъ былъ Людовикъ XVI во все время своего правленія, настолько же героически переносилъ онъ свою печальную участь. Въ заточеніи онъ также сохранялъ свое спокойствіе, какъ и передъ кровожадными, грубыми и озвѣрѣвшими врагами своими. Даже безбожные поборники произвола и самоуправства поражались его покорностью волѣ Божьей.
Въ Конвентѣ, однако, все еще слушались разныя юридическія разглагольствованія, въ спискѣ стояло еще 50 ораторовъ. Пренія по процессу Людовика XVI затянулись до 7 января. Судьи, очевидно, потеряли терпѣніе, ибо вдругъ прервали пренія и назначили на 14 января постановку вопросовъ и голосованіе: «виновенъ ли Людовивъ Капетъ въ заговорѣ противъ свободы націи и въ нанесеніи вреда общему благу государства? Нуждается ли нашъ приговоръ, какой бы онъ ни былъ, въ одобреніи націи? Если Людовикъ виновенъ, то какому наказанію подлежитъ онъ?»
Что касается виновности, то на этотъ счетъ у «патріотовъ» не было никакихъ сомнѣній. Конвентъ высказался въ такомъ смыслѣ единогласно. Только 28 членовъ воздержались отъ подачи голоса. И второй вопросъ не трудно было разрѣшить этимъ господамъ. Вѣдь аппеляція къ народу была бы равносильна воззванію къ междуусобной войнѣ. Большинствомъ двухъ голосовъ рѣшили не обращаться къ націи. На другой день былъ поставленъ вопросъ о наказаніи. Всѣ народные представители находились на своихъ мѣстахъ. Ихъ было 749. Только 20 отсутствовали по разнымъ порученіямъ и 8 оказались больными. Весь день прошелъ въ горячихъ спорахъ. Наконецъ, въ 8 часовъ вечера началось третье голосованіе — поименное. Нерѣшительные и рѣшительные сторонники, враги королевства, враги анархіи — всѣ должны были дать свой отвѣтъ. Очевидцы описываютъ это голосованіе, какъ одну изъ достопамятнѣйшихъ сценъ временъ революціи, Встаетъ депутатъ за депутатомъ, жужжаніе стихаетъ, пока онъ говоритъ или о смерти, о ссылкѣ или заточеніи до заключенія мира. Чаши вѣсовъ колеблятся, еще никто не можетъ сказать, какая перетянетъ. Герцогъ Орлеанскій, Филиппъ Egalité, близкій родственникъ короля, подаетъ голосъ за смерть. Даже «патріоты» качаютъ головами отъ удивленія, и гулъ ужаса пробѣгаетъ по залѣ. Въ ночь больной Дюшатель, закутанный въ одѣяло, въ зало вносится въ креслѣ. Онъ подаетъ голосъ за помилованіе. Наконецъ, президентъ, самъ глубоко растроганный, долженъ возвѣстить, что кара Людовиву XVI — смерть! Трое защитниковъ вносятъ аппеляцію къ народу, но ихъ не слушаютъ. Теперь спорятъ только о томъ, слѣдуетъ ли назначить отсрочку казни. Спорятъ объ этомъ цѣлый день и цѣлую ночь. Наконецъ, въ 4 часа утра объявляется: "безотлагательно, смерть въ 24 часа! «Министръ юстиціи Гара уполномочивается отправиться въ Таниль, а ceкретарь совѣта прочтетъ королю слѣдующія рѣшенія Конвента: 1) Національное собраніе объявляетъ Людовика Капета, послѣдняго короля французовъ, виновнымъ въ заговорѣ протигвъ свободы націи и въ нарушеніи общественной безопасности государства; 2) оно постановляетъ смертную казнь Людовику Капету; 3) оно отвергаетъ аппеляціи повѣренныхъ Капета и воспрещаетъ каждому изъ нихъ давать имъ какой либо ходъ». При чтеніи этихъ резолюцій лицо короля нисколько не измѣнилось. Только, когда произнесено было слово «заговоръ», невольной улыбкой подернулись его губы.
Въ тотъ день, когда послѣдовалъ смертный приговоръ Людовива XVI, Малербъ явился къ нему. Входя въ его комнату, почтенный старецъ нашелъ короля сидѣвшимъ за столомъ. Обѣими руками закрывъ лицо, король погрузился въ думы. Людовикъ, вставъ передъ своимъ отважнымъ защитникомъ, который преклонилъ колѣна передъ нимъ, поднялъ Малерба и прижалъ его къ груди. Тяжкое слово наконецъ слетѣло съ устъ Малерба. Ничто не обнаруживало удивленія или потрясенія короля. Онъ былъ разстроенъ только горемъ достопочтеннаго старца. «Если вы меня любите, — сказалъ онъ ему, — то развѣ вы не пожелаете мнѣ этого послѣдняго прибѣжища, какое осталось мнѣ. Уже два дня», прибавилъ король послѣ минутнаго размышленія «я стараюсь провѣрить, былъ ли я хоть малѣйшимъ бременемъ для моихъ подданныхъ въ періодъ моего царствованія. Г. Малербъ, клянусь вамъ со всей искренностью моего сердца, какъ человѣкъ, которому суждено предстать предъ Богомъ, что я неизмѣнно желалъ счастья моему народу и никогда не имѣлъ ни одного желанія, которое шло бы въ разрѣзъ съ этимъ». Малербъ обѣщалъ посѣтить его еще разъ. Проводивъ его, король сказалъ Клери: «горе этого смѣлаго старца глубоко меня тронуло». Малербъ, однако, не могъ сдержать своего слова. Его болѣе не пустили въ королю.
Клери хотѣлось пробудить въ Людовикѣ надежду на иной оборотъ судьбы. Онъ разсказывалъ ему, между прочимъ, что народъ намѣренъ возстать въ его пользу. «Это мнѣ очень прискорбно, ибо это опять будетъ стоить только новыхъ жертвъ. Я не боюсь смерти, но я не могу подумать безъ ужаса о жестокомъ жребіи, какой я оставлю моей семьѣ, королевѣ, нашимъ несчастнымъ дѣтямъ… А мои вѣрные слуги, которые никогда не покидали меня, это поможетъ имъ? Я вижу, какъ народъ, предавшійся анархіи, сдѣлается жертвой всѣхъ партій, какъ послѣдуютъ преступленія одно за другимъ, и томительные раздоры истерзаютъ Францію». Затѣмъ онъ углубился въ тотъ томъ англійской исторіи Юма, въ которомъ разсказывается о процессѣ и казни Карла I. До своего послѣдняго часа онъ занимался чтеніемъ этой книги.
Послѣ оффиціальнаго объявленія приговора королю, онъ просилъ только разрѣшить ему имѣть священника для исповѣди и еще разъ повидаться съ семьей. То и другое ему позволили. Аббатъ Эджевортъ де-Фирмонтъ, родомъ ирландецъ, взялся быть при королѣ. Людовику XVI оставалось теперь распрощаться съ семьей.
Стояла холодная январьская ночь. Марія-Антуанетта услыхала чьи-то шаги за дверью. Въ ея казематъ вошли тюремщики. Они искали высокую узницу. Захвативъ съ собой дѣтей и свояченицу, она поспѣшила по лѣстницѣ тюрьмы. Внизу стоялъ король. «Жена моя! дѣти мои!» — воскликнулъ онъ, простирая къ нимъ свои объятія. Ни единаго слова не произнесла королева. Только рыданія и видохи нарушали мертвенную тишину, какъ потомъ разсказывали присутствовавшіе тюремщики. Ихъ присутствіе стѣсняло королеву, и Людовикъ XVI повелъ ее въ свою комнату, гдѣ всѣ они отдались общему горю. Дольше, чѣмъ со всѣми прочими, бесѣдовалъ король съ своей женой. На прощанье поцѣловались. Надо было разлучаться. «Нѣтъ, еще нѣтъ!» воскликнула королева. Но вѣдь надо же. Три четверти часа длилась борьба между необходимостью и чувствомъ. Наконецъ семья отпустила короля-мужа-отца-брата. На другое утро предполагалось послѣднее прощаніе. Но, какъ увидимъ ниже король пощадилъ и себя, и своихъ отъ страшнаго горя вѣчной разлуки.
Разставшись съ дорогими ему существами, король сказалъ своему исповѣднику Эджеворту, который дрожалъ отъ волненія при видѣ этой сцены: «ахъ, и какое это было сожительство! Какъ я любилъ и какъ нѣжно былъ любимъ! Но теперь объ этомъ надо забыть, какъ о всемъ прочемъ, чтобъ думать только о спасеніи нашей души; этому спасенію должны быть посвящены всѣ мои чувства и мысли». Съ глубокимъ умиленіемъ онъ прослушалъ мессу и принялъ Св. Причастіе, затѣмъ легъ спать.
Въ понедѣльникъ, 21 января 1793 года, въ Парижѣ съ самаго ранняго утра шелъ мелкій дождь, отъ котораго таялъ накопившійся снѣгъ. Дороги поспѣшно расчищались для маневровъ войскъ. Немногочисленные прохожіе ежились отъ этой сырой и холодной погоды. На улицахъ стояла тишина. Всѣ лавки противъ обыкновенія были заперты. Молочницы какъ бы позабыли о своихъ потребителяхъ. Утренніе торговцы не показывались. Никакихъ экипажей не гремѣло по грязной мостовой. Только ритмически раздавались шаги патрулей.
Забили тревогу. Съ перекрестковъ барабаны отвѣчали одинъ другому. Звуки ихъ разнеслись по сумрачному городу глухо и уныло. Это въ секціяхъ сзываются всѣ взрослые граждане. Съ 6 часовъ имъ придется быть подъ ружьемъ. Изъ всѣхъ домовъ выходятъ они поспѣшно съ тревожнымъ челомъ. Такова ужь ихъ жестокая обязанность.
За все время, въ теченіе котораго длилась революція, еще не было дня, преисполненнаго такой торжественной серьезности. Парижъ знавалъ восторги, горячку и страсть. Онъ бывалъ жестокимъ, зловѣщимъ и безумно веселымъ. Въ разнузданности своей онъ сокрушалъ все, что только представлялось ему препятствіемъ. Уже четыре года, какъ разнообразныя ощущенія волновали его. Но тутъ впервые онъ почувствовалъ себя растроганнымъ до глубины души. Какое-то странное ощущеніе угнетало его. Это — своего рода страхъ, при которомъ испытываешь тупость, растерянность, онѣмѣлость. Въ тревогѣ другого стараешься прочесть отраженіе своей собственной тревоги, которую никакъ не выразишь словами.
Что же предвѣщаетъ это загадочное отупѣніе? Неужели тюрьма Таниль, какъ тогда опасались, тюрьма, гдѣ томился въ заключеніи король Людовивъ XVI съ семьей, сдѣлается театромъ сценъ рѣзни подобныхъ тѣмъ, которыя обагрили кровью тюрьмы «Аббатства» и «Force»? Еще въ четвергъ парижскій мэръ Шамбонъ высказывалъ свои опасенія главнокомандующему и батальонамъ нѣсколькихъ вооруженныхъ секцій. «Ужь не думаютъ-ли произвести нападеніе на Таниль въ день казни, — спрашиваетъ гражданинъ Шамбонъ, — чтобъ передушить всѣхъ заключенныхъ?». Что будетъ, если вдругъ не хватитъ силъ сдержать это насиліе, которое вошло бы во вкусъ проливать кровь въ виду эшафота, водруженнаго для короля?
Разгоряченное воображеніе народа строитъ себѣ всякія чудища. Быть не можетъ, чтобъ такое событіе совершилось безъ какихъ-либо сюрпризовъ. Ожидаютъ Богъ знаетъ чего. Страхъ порождаетъ слухи и слухи зловѣщіе. Сами власти распространяютъ ихъ. Комитетъ общественной безопасности утверждалъ, что нѣсколько экзальтированныхъ сторонниковъ короля задумали убить Людовика въ то время, когда онъ выйдетъ изъ Таниля, чтобъ дать ему возможность избѣжать эшафота. Администраторы департамента полиціи, граждане Брюле и Винье, ночью собрали свѣдѣнія, подтверждающія этотъ слухъ. Одинъ силачъ на рынкѣ будто бы получилъ письмо съ приглашеніемъ для исполненія такой миссіи находиться съ его товарищами на пути проѣзда Людовика.
Король подъ ножемъ Сансона: такое зрѣлище должно было вызвать въ жизни самые смѣлые планы. Чего только ни замышлялось въ таинственности этой ночи? Мракъ благопріятствуетъ заговорамъ. И вотъ Комитетъ общественной безопасности предписываетъ, чтобъ освещены были всѣ окна. Распоряженіе это было обязательнымъ. Но оно не исполнялось. Фасады остались темными. Только все-гдѣ, тамъ и сямъ, виднѣлись за рамами огоньки отъ свѣчей, зажженныхъ точно надъ покойникомъ при чтеніи отходной. А o какихъ только заговорахъ ни доносилось тогда? Говорили объ отрядѣ въ 800 чел., которые должны, по условному сигналу и на опредѣленномъ пунктѣ, собраться съ цѣлью похитить короля. Эта цифра, передававшаяся изъ устъ въ уста, росла — 800 превратились въ 6.000, которымъ, какъ разсказывалось тогда, заплатили за возбужденіе соболѣзнованія въ народѣ. Вѣдь этотъ народъ въ сущности добрый и легко поддается милосердію. Даже Сантерръ, тотъ самый пивоваръ, который съ толпой въ 20.000 чел. вторгся въ Тюльери 20 іюня 1792 г., склоненъ былъ повѣрить этому.
Въ дѣйствительности дѣлались лишь чисто ребяческія попытки, чтобъ предотвратить цареубійство, «Breviare des dames parisiennes» напомнилъ торговкамъ центральнаго рынка о милостивомъ пріемѣ, сдѣланномъ имъ королевой и королемъ за букетъ, который онѣ какъ-то подносили ей: «Пусть же въ будущій понедѣльникъ освободится Людовикъ!» Но торговки, эти ужасныя кумушки, могли увезти короля изъ Версаля, но не взялись бы за похищеніе его съ эшафота. На своей сходкѣ онѣ объявили, что не поддадутся разнымъ розсказнямъ. Онѣ не выйдутъ даже на рынокъ, а останутся дома.
Было всего болѣе умѣстно ожидать такой попытки отъ «враговъ, взбѣшенныхъ отчаяніемъ», какъ выразился тотъ же Сантерръ, которому предстояло принять на себя отвѣтственность за столь тягостный день. Судя по его перепискѣ съ исполнительнымъ комитетомъ, онъ бодрствовалъ и не спалъ ни минуты. Онъ осматривалъ посты по ночамъ, лично удостовѣрялся въ нравственномъ состояніи секцій, 48 парижскихъ секцій, вѣдавшихъ дѣло подстрекательства низшихъ классовъ къ мятежамъ, и находилъ ихъ вполнѣ солидарными между собой. «20 тысячъ разбойниковъ Кобленца, — говорилъ онъ наканунѣ 21 января, — не въ состояніи произвести въ Парижѣ ни малѣйшаго возмущенія». Но увѣнчается ли успѣхомъ его увѣренность, основанная на силахъ, какими онъ располагаетъ? Пушки, разставленныя на всѣхъ перекрествахъ, резервы во всѣхъ подходящихъ для нихъ зданіяхъ, непрерывная двойная изгородь на пути, по которому вотъ сейчасъ долженъ прослѣдовать мрачный кортежъ. Сто тридцать тысячъ человѣкъ поставлены были на ноги ради одного человѣка, котораго вели на смерть. Можно было дѣлать видъ, что все обстоитъ благополучно. Но это благополучіе только поверхностное. На самомъ дѣлѣ очень боялись чего-то.
Но что же дѣлалъ тотъ, изъ-за котораго мобилизировалась эта армія, въ часъ предшествовавшій роковой минуты казни? Онъ спалъ. Вчера, ложась въ постель, онъ сказалъ Клери: «Клери, вы меня разбудите въ пять часовъ!»
Какъ только пробило пять часовъ, Клери, предоставившій свое ложе аббату де-Фирмонтъ и расположившійся въ креслѣ, поспѣшилъ зажечь огонь. Произведенный имъ шумъ пробудилъ короля. Послѣдній отдернулъ свой занавѣсъ и спросилъ: "Развѣ пробило уже пять часовъ?*
— «Государь, пробило уже на многихъ часахъ, но не на стѣнныхъ».
Король приподнялся на локтѣ и тономъ беззаботнымъ, довольнымъ проведенной ночью, сказалъ: «Я спалъ хорошо, мнѣ это надо было. Вчерашній день утомилъ меня». Король тревожно спросилъ, гдѣ же аббатъ Эджевортъ, который долженъ былъ принять отъ него послѣднее покаяніе. Потомъ онъ всталъ. Во время своего туалета онъ самъ вынулъ изъ кармана печать и положилъ ее въ карманъ своего жилета, часы положилъ на каминъ, снялъ съ пальца перстень, посмотрѣлъ на него нѣсколько разъ и присоединилъ въ печати, перемѣнилъ бѣлье. И все это дѣлалъ онъ такъ хладнокровно, что приставленные для надзора за нимъ муниципальные чиновники поражались его спокойствіемъ, Изъ кармана онъ вынулъ свой бумажнивъ, лорнетку, табаверку, а на каминъ положилъ кошелекъ. Туалетъ окончился. Блери могъ пригласить исповѣдника.
Король готовъ былъ слушать мессу, но не было никого, кто бы могъ совершить ее. Блери предложилъ свои услуги. Онъ хотѣлъ уже читать отвѣтствіе хора въ молитвенникѣ на страницѣ, которую укажетъ ему король… Въ то время, какъ аббатъ облачался, король самъ устранилъ, какъ излишнюю роскошь, подушку, приготовленную для его колѣнопреклоненія.
Вошелъ священникъ. Муниципальные чиновники удалились. Клери притворилъ одну половинку двери. Было 6 часовъ. Началась месса. Алтаремъ служилъ комодъ. Эта величественная церемонія совершалась въ тиши. Король на колѣняхъ сокрушался о своихъ грѣхахъ, каялся униженно и столь же спокойно въ этой тюремной камерѣ, словно готовился принять Святое Причастіе въ своей Версальской капеллѣ, окруженный придворной толпой.
Роковая минута приближалась. Но король нисколько не взволнованъ. Его сердце продолжаетъ биться правильно, его пульсъ ровный, лицо сохранило ясность. Онъ подозвалъ Клери въ амбразуру окна и сказалъ ему: «вы передадите эту печать моему сыну, это кольцо королевѣ. Скажите ей, что мнѣ тяжко разстаться съ ней… Въ этомъ маленькомъ пакетѣ лежатъ волосы всей моей семьи, вы и его передайте ей также. Скажите королевѣ, моимъ дорогимъ дѣтямъ, моей сестрѣ, что я обѣщалъ повидаться съ ними сегодня утромъ, но я пожелалъ избавить ихъ отъ горя столь жестокой разлуки… Чего мнѣ стоитъ отправляться безъ ихъ послѣднихъ объятій!»
Семь часовъ. Раздается трескъ оружія и пушекъ. Гулъ въ народѣ, возростающій съ минуты на минуту, вздымается точно какая-то гроза… Но готовъ ли гражданинъ-палачъ? Надо думать, что да. Онъ до мелочей принялъ всѣ предосторожности. Какъ только дано было распоряженіе казнить Людовика Капета, въ виду того, что эта казнь должна отличаться отъ другихъ въ нѣкоторыхъ пунктахъ, палачъ наканунѣ ея написалъ гражданину, исполнявшему обязанности генералъ-прокурора синдика департамента слѣдующее письмо:
«Гражданинъ, я только что получилъ распоряженіе, мнѣ присланное вами. Я приму всѣ мѣры, чтобы не случилось никакихъ промедленій относительно того, что предписывается имъ. Плотникъ предупрежденъ объ установкѣ его машины, которая будетъ находиться на площади въ указанномъ мѣстѣ. Мнѣ рѣшительно необходимо знать, какъ Людовикъ уѣдетъ изъ Таниля. Будетъ ли для него особый экипажъ или это совершится въ обычной повозкѣ, предназначенной для казней этого рода? Послѣ казни какъ поступать съ тѣломъ казненнаго? Надо ли, чтобы я и мои люди находились въ Танилѣ въ 8 часовъ? Въ томъ случаѣ, если не я повезу его изъ Таниля, на какой площади и въ какомъ мѣстѣ надо мнѣ быть? Все это не выяснено въ распоряженіи, и было бы кстати гражданину, исполняющему должность прокурора синдика департамента, соблаговолить возможно скорѣе доставить мнѣ эти свѣдѣнія, тогда какъ я приму мѣры, необходимыя къ тому, чтобы все было исполнено пунктуально.
палачъ уголовныхъ судовъ".
Ле-Брэнь, предсѣдатель времепнаго исполнительнаго комитета, отвѣтилъ ему, что карета мэра повезетъ Людовика Капета изъ Таниля на мѣсто казни, гдѣ палачъ долженъ находиться со своими людьми.
Палачъ осмотрѣлъ свой ножъ. Все было готово. Эшафотъ ждалъ.
Съ 5 часовъ утра Парижъ находился подъ ружьемъ. Главный совѣтъ Коммуны предписалъ главнокомандующему „размѣстить въ понедѣльникъ утромъ 21 въ 7 часовъ на всѣхъ барьерахъ вооруженную силу, достаточную для того, чтобъ помѣшать какому бы то ни было собранію людей, съ оружіемъ или безъ онаго, войти въ Парижъ или выйти изъ него“. Секціи поставили на ноги и вооружили всѣхъ гражданъ, за исключеніемъ чиновниковъ. Всѣ комитеты секцій были въ полномъ сборѣ. Парижъ никогда не видѣлъ такого баснословнаго скопленія вооруженныхъ силъ, Цифра этой городской арміи считается не менѣе 130.000 человѣкъ. Изъ 250 пушекъ Парижа 96 приготовились палить по первому сигналу. Ихъ угрожающія жерла стоятъ отверстыми. Дисциплина на постахъ строжайшая. „Исключительныя обстоятельства, — сказалъ Сантерръ, — требуютъ непреклонныхъ строгостей“.
Но трудно безъ шума перемѣщать артиллерію и легіоны. Необычайное движеніе этихъ людей, собирающихся для того, чтобъ составить желѣзный каналъ, по которому потечетъ это шествіе, ясно слышится и въ королевскомъ заточеніи. Король безъ малѣйшаго волненія говоритъ своему исповѣднику: „это вѣроятно начинаютъ собирать національную гвардію“. Немного спустя отряды кавалеріи вступаютъ во дворъ Таниля и ясно различаются голоса офицеровъ и металлическіе шаги лошадей. Король прислушивается и съ тѣмъ же хладнокровіемъ говоритъ: „Они приближаются“. Въ это время онъ сидѣлъ у печеи, грѣясь и жалуясь на холодъ, отъ котораго видимо дрожалъ.
Подъ разными предлогами, съ семи до восьми часовъ, стучались въ дверь комнаты, гдѣ король бесѣдовалъ съ своимъ исповѣдникомъ и каждый разъ аббатъ Эджевортъ дрожалъ, боясь наступленія роковой минуты. Ему захотѣлось узнать цѣль этихъ посѣтителей. Оказалось, что они удостовѣряются, не покушается ли король на самоубійство. Объ этомъ всего больше заботились въ послѣдніе часы его жизни. Вѣдь націи обѣщали голову короля и хотѣли дать ее непремѣнно. Но Людовивъ XVI и не помышлялъ о самоубійствѣ, а страхъ передъ своими врагами онъ считалъ для себя унизительнымъ: „эти господа очень плохо знаютъ меня, — сказалъ онъ, — убить себя было бы слабостью. Нѣтъ, я съумѣю хорошо умереть, такъ какъ это нужноЙ“.
„Хорошо умереть“ — такова постоянная забота послѣднихъ часовъ Людовика XVI, его послѣдній актъ верховенства. Сейчасъ ему придется снова явиться среди своего народа. И онъ хочетъ держать себя по королевски и высоко держать эту голову, которую отъ него требуютъ и которую онъ отдаетъ.
Отъѣздъ изъ Таниля назначенъ ровно въ 8 часовъ, чтобъ казнь могла совершиться въ полдень. Парижане извѣщены объ этомъ прокламаціей временнаго исполнительнаго комитета, которая была развѣшана съ утра наканунѣ казни.
Людовикъ XVI теперь самъ ждалъ Сантерра. Король готовъ, ибо точность есть учтивость королей.
Немного больше 8 часовъ. Двери растворяются съ шумомъ. Это въ комнату, гдѣ король находился съ своимъ исповѣднивомъ, вошелъ Сантерръ въ сопровожденіи двухъ новыхъ вомиссаровъ, двухъ священниковъ. Наканунѣ засѣданія Коммуны, когда стали вызывать желающихъ быть комиссарами, наличные члены обнаружили очевидное колебаніе, за исключеніемъ этихъ двухъ Ру и Бернара. Десять жандармовъ составляли конвой. Они размѣщены въ два ряда передъ дверью, на порогѣ которой появился король,
— Вы за мной пришли? — говоритъ онъ офицеру.
— Да.
— Прошу у васъ три минутки
Король преклонилъ колѣна передъ священникомъ. „Свершилось, — сказалъ онъ, — благословите меня и помолитесь Богу, чтобъ онъ поддержалъ меня до конца!“ — онъ всталъ, повернулся и подошелъ въ людямъ, стоявшимъ посрединѣ комнаты, гдѣ онъ такъ хорошо проспалъ послѣдніе часы, отдѣлявшіе его отъ вѣчнаго сна. И передалъ свое завѣщаніе муниципальному чиновнику Бодрэ.
Клери въ слезахъ стоялъ у камина. Королю, который повернулся къ нему, онъ подалъ пальто. „Мнѣ оно не нужно, — отвѣтилъ его повелитель. — Дайте мнѣ только мою шапку“. Это была шапка съ совершенно новой національной кокардой. При передачѣ шапки, рука Клери встрѣтилась съ рукой короля, и послѣдній горячо пожалъ ему руку. Потомъ Людовикъ XVI обратился къ представителямъ муниципалитета: „Господа, — сказалъ онъ, — я желалъ бы, чтобъ Клери остался при королевѣ“. Онъ тотчасъ поправился: „при моей женѣ. Сынъ мой привыкъ къ его уходу. Надѣюсь, что Коммуна приметъ эту просьбу?“ Никто не отвѣчалъ. Король пристально взглянулъ на Сантерра и твердымъ тономъ сказалъ: „Идемте“.
Во всей это сценѣ единственное существо думало, дѣйствовало, повелѣвало — осужденный. Онъ сказалъ „идемте“, и двинулись въ путь. При входѣ на лѣстницѣ король замѣтилъ Матэ, привратника тюрьмы. „Я третьяго дня немного погорячился съ вами, Матэ, не сердитесь на меня“, — сказалъ король. Пройдя садъ, превращенный въ тюремный дворъ, онъ передъ входомъ во второй дворъ обернулся. Въ тюрьмѣ, которую онъ покидаетъ, заключены были единственно дорогія ему существа въ мірѣ. Его удѣлъ не предвѣщалъ и для нихъ ничего добраго!.. Трижды взоръ его обращается къ нимъ».
Зеленая карета стояла при входѣ на второй дворъ. Два жандарма у дверцы ея. Съ приближеніемъ короля одинъ изъ нихъ, Лабрасъ, бывшій отчасти и драматическимъ авторомъ, влѣзъ въ карету первымъ, потомъ вошелъ въ нее король, пригласивъ сѣсть рядомъ съ собой аббата Эджеворта; второй жандармъ вскочилъ послѣднимъ и заперъ дверцу. Тѣсновато было, тѣмъ болѣе, что помѣхой являлось еще оружіе жандармовъ. Королю хотѣлось быть одинъ на одинъ съ своимъ исповѣдникомъ во время этого переѣзда. Но передъ этими непрошенными свидѣтелями ему нечего было исповѣдываться, и онъ замолчалъ.
Карета катилась глухо. Ее конвоировали кавалерія высшей школы и жандармерія. Надзоръ былъ удвоенъ. Но развѣ какой нибудь безумный рискнулъ бы прорваться черезъ желѣзный кругъ, отдѣлявшій карету Людовика отъ его проблематическихъ защитниковъ. Однако, эта толпа оказывается доступной чувству сожалѣнія. «Помилованіе!» раздается въ толпѣ нѣсколько голосовъ. «Помилованіе!» Потомъ и они смолкаютъ. И среди величественнаго безмолвія совершается это погребальное шествіе осужденнаго Конвентомъ.
Большіе бульвары окружены тройными шпалерами нанятыхъ федератовъ или гардистовъ, вооруженныхъ пиками и ружьями. Только узкій проходъ предоставленъ этому печальному кортежу, въ главѣ котораго находится большого роста человѣкъ, красивый и самодовольный Сантерръ съ его барабанами, не перестающими трещать. Любопытство никого не привлекло ни къ окнамъ, ни въ дверямъ. Онѣ остаются запертыми.
Среди этихъ сомкнувшихся когортъ карета подвигается впередъ медленно. Король, рѣшившійся молчать, беретъ изъ рукъ своего исповѣдника богослужебную книгу. Онъ отыскиваетъ подходящіе къ данному случаю псалмы и читаетъ ихъ въ полголоса. Жандармы почтительно воздерживаются отъ какихъ-либо заявленій о себѣ. Они упорно глядятъ чрезъ дверцу, какъ бы для того, чтобы отдѣлить отъ себя этого короля и этого священника, которымъ есть о чемъ поговорить между собою…
По прошествіи двухъ часовъ, мучительньгхъ для короля, подъѣзжаютъ къ пустому мѣсту, окруженному дисциплинированными войсками. Остановка кареты вызываетъ предчувствіе въ королѣ, что именно тутъ роковое мѣсто. Онъ говоритъ на ухо своему исповѣднику: «если не ошибаюсь, мы пріѣхали». Появленіе прислужника палача, открывшаго дверцу, подтверждаетъ эту догадку. Жандармы хотятъ вылѣзти изъ кареты. Король останавливаетъ ихъ, рекомендуя ихъ попеченію священпослужителя, который имѣлъ мужество ринуться среди черни, не разсчитывая ни на почтеніе къ себѣ, ни на ея благоразуміе.
Наконецъ король выходитъ изъ кареты. Трое окружаютъ его. Это прислужники палача. Они хотятъ снять съ него одежду. Онъ отталкиваетъ ихъ съ ужасомъ, и раздѣвается самъ. Его самообладаніе изумляетъ палачей. Они привыкли видѣть, какъ умираютъ жертвы подъ уравнительнымъ ножемъ, но эта жертва, смерть которой вызываетъ такую скорбь въ націи, поражаетъ ихъ еще болѣе благодушнымъ героизмомъ, составляющимъ контрастъ съ трагизмомъ положенія. Ихъ охватываетъ какая-то робость.
По знаку Сансона они ободряются. Вѣдь они работаютъ тутъ на глазахъ у властей. У окна одного изъ залъ собрались члены временнаго исполнительнаго комитета и Антуанъ Лефевръ съ Моморо слѣдятъ за перепетіями событія и ведутъ свой протоколъ. Ихъ обязанность — не упускать изъ виду Капета вплоть до гильотины. Съ часами въ рукахъ они должны отмѣчать всѣ приготовленія и время, когда въ корзину Сансона скатится королевская голова.
Помощники палача окружаютъ осужденнаго, чтобъ взять его за руки.
— Что вы хотите? — спрашиваетъ онъ ихъ, не давая имъ своихъ рукъ.
— Связать васъ, — отвѣчаетъ одинъ изъ нихъ потомку Мв. Людовива.
— Меня связать! — вскрикиваетъ король громко.
И краска негодованія разливается по его лицу, доселѣ казавшемуся безстрастнымъ. Это оскорбленіе чувствительнѣе всѣхъ, какія наносились ему. У него не хватаетъ терпѣнія, и можно было ожидать, что его сопротивленіе вынудитъ прибѣгнуть въ насильственнымъ мѣрамъ. Исповѣдникъ его, во избѣжаніе непріятныхъ послѣдствій этого негодованія, увѣщеваетъ короля успокоиться. «Это новое униженіе, государь, еще болѣе приближаетъ ваши страданія въ страданіямъ Спасителя…» Король поднимаетъ глаза въ небу съ выраженіемъ глубокаго страданія и покоряется: «дѣлайте», говоритъ онъ палачамъ, которые завязываютъ ему руки на спину. Сансонъ обрѣзаетъ ему волосы. Король чувствуетъ сталь на своемъ тѣлѣ. Этотъ холодъ вызываетъ въ немъ дрожь, но онъ стоически подавляетъ въ себѣ страхъ передъ физической болью.
По ступенькамъ эшафота всходить не легко. Онъ взбирается по нимъ опираясь на руку своего исповѣдника. Его тучность мѣшаетъ ему. Ему тяжко. Опасаются какъ бы онъ не упалъ. Ему приходится отдыхать, собраться съ силами. Но онъ овладѣваетъ собой и взбирается на послѣднія ступени, потомъ рѣшительно вступаетъ на платформу. Его скорѣе держатъ, чѣмъ поддерживаютъ. Король подходитъ къ балюстрадѣ и громкимъ голосомъ говоритъ: «замолчать, барабаны, перестать, барабаны!» Этотъ приказъ онъ сопровождаетъ ударомъ ногой отъ нетерпѣнія. Барабаны могутъ смолкнуть только по приказанію того, который командуетъ ими. Но нравственное обаяніе человѣка, пришедшаго сюда умирать, такъ властно, что безсознательно руки перестаютъ бить и, не останавливаясь, барабанный бой замедляется. Король начинаетъ рѣчь: «Я умираю невиннымъ… Отъ всей души прощаю всѣмъ моимъ врагамъ. Надѣюсь, что пролитіе моей крови будетъ способствовать счастью Франціи. И ты, народъ несчастный…» Но человѣкь, распоряжающійся казнью, видя колебаніе барабанщиковъ, поднимаетъ свою шпагу. Это приказъ формальный, краткій, безъ возраженій, заглушить эту рѣчь. Бой усиливается. Пользуясь имъ, помощники палача бросаются на осужденнаго, тянутъ его къ плахѣ, клалутъ его на нее… И Сансонъ опускаетъ ножъ…
Изабо и Саллэ, члены временнаго исполнительнаго комитета, въ своей обсерваторіи отмѣтили часъ для оффиціальныхъ газетъ и протоколовъ. Ровно 10 часовъ и 22 минуты.
Кровь прыснула потокомъ, едва не затопивъ аббата Эджеворта, который, будучи объятъ ужасомъ, на колѣняхъ у балюстрады, плавалъ, отвернувшись въ сторону отъ страшнаго зрѣлища. Вотъ онъ слышитъ крики: «Да здравствуетъ республика! Да здравствуетъ нація!» Чувствуя головокруженіе, охваченный страхомъ, онъ стремительно встаетъ, сходитъ съ эшафота, прорывается черезъ стражу, смѣшивается съ толпой и скрывается.
Эти крики были вызваны тѣмъ, что самый юный изъ помощниковъ палача, 18-ти лѣтній молодой человѣкъ, схватилъ отрѣзанную голову короля и показалъ ее народу. «Ѵіѵе la République!» «Vive la Nation!» И шапки заколыхались, поднятыя вверху на концѣ штыковъ и пикъ, острія которыхъ казались точно колосьями трагической жатвы.
Дисциплина тутъ утратила всякое значеніе. Взрывъ любопытства оказался сильнѣе боязни отвѣтственности за несоблюденіе строгаго приказа — не трогаться съ мѣста впредь до особаго распоряженія. Ряды разстроились, федераты, марсельцы, жандармы, солдаты кинулись въ эшафоту. Началась толкотня, свалка. Тѣ, кто хотѣлъ бы бѣжать отъ этого ужаснаго зрѣлища, были стиснуты толпой и увлечены къ эшафоту. Безоруженная толпа, стоявшая вдали, чтобъ пробраться къ мѣсту казни, пустила въ ходъ локти. Здѣсь были и представители буржуазіи, и иностранцы.
Всѣ они хотѣли крови, хотѣли вещественныхъ сувенировъ. Внезапно импровизировался торгъ ими. Какой-то иностранецъ далъ 15 франковъ ребенку, чтобъ онъ смочилъ платокъ въ крови. И десятками пошли смачивать платви, подъ эшафотомъ, королевской кровью. За платвами стали обагряться кровью штыки, сабли, пики. Эта сталь уносила съ собой кровавый слѣдъ цареубійства. Жажда крови въ ринувшейся къ эшафоту толпѣ била такъ велика, что палачъ крикнулъ ей: «погодите же, я вамъ дамъ цѣлое ведро, это будетъ удобнѣе». И онъ принесъ ведро, въ которое упала голова. Какой-то гражданинъ окунулъ туда руку до локтя и пригоршнями бралъ запекшуюся кровь, которой трижды окропилъ присутствовавшихъ: «Республиканцы, — завывалъ онъ, — кровь короля приноситъ счастье!»
Но отъ этого изступленнаго удаляются съ отвращеніемъ. Не хищническіе инстинкты господствуютъ въ толпѣ. Не жестокосердіе привело всѣхъ этихъ людей къ эшафоту. У однихъ двигателемъ было молодечество, патріотическая экзaльтaцiя, у другихъ — чувство скорби, которое приходилось маскировать, потому что иначе попадешь подъ подозрѣніе. И это сказалось при импровизированномъ торгѣ волосами короля. Рабочіе-плотники предложили купить эти волоса. Со всѣхъ сторонъ потянулись руки въ нимъ: «мнѣ на пять ливровъ! мнѣ на десять!»
Всѣ эти люди, какъ въ мученику, относились въ безмолвному казненному, который растрогалъ ихъ покорностью своему жребію. Они стали дѣлать сближеніе, сравнивая платье его съ одеждой Христа, изъ-за которой спорили между собой римскіе воины. И это платье разодрали по поламъ. Каждому хотѣлось унести съ собой хоть лоскутовъ, но изъ боязни быть заподозрѣннымъ въ недостаточной циничности, что по тогдашней терминологіи было равносильно измѣнѣ отечеству, каждый старался наружно показать, что онъ поступаетъ, какъ истинный республиканецъ, что онъ запасается кускомъ одежды короля, чтобы наглядно объяснить дѣтямъ: «вотъ поглядите-на на этотъ лоскутъ, это часть платья послѣдняго изъ нашихъ тирановъ въ тотъ день, когда онъ взошелъ на эшафотъ, чтобы погибнуть отъ казни предателей». Безпристрастный и внимательный наблюдатель не могъ тутъ ошибиться. Вдали отъ подозрительныхъ взглядовъ лазутчиковъ исполнительнаго комитета — эти лоскутки хранились какъ драгоцѣнныя реликвіи.
Палачи заключили обезглавленный трупъ и голову короля въ ивовый ящикъ. Людовивъ Капетъ, по распоряженію Конвента, отвергшаго просьбу одного гражданина изъ Санта о погребеніи этого трупа рядомъ съ трупомъ его отца, «долженъ быть отвезенъ въ обычное мѣсто, предназначенное для погребеній секціи, въ районѣ которой онъ былъ казненъ». Этимъ указывалось на кладбище прихода Св. Магдалины, въ улицѣ Anjou Saint-Honoré. Вырыта была яма установленныхъ размѣровъ —12 футовъ глубины и 10 ширины и въ предупрежденіе культа реликвій приказано было уничтожить кости негашеной известью.
Уже въ 9 часовъ утра граждане Лебланъ и Дю-Буа, администраторы департамента, отправились къ священнику Св. Магдалины, гражданину Пивавецъ, и спросили его, исполнилъ ли онъ пунктуально то, что ему приказалъ распорядительный совѣтъ, и все ли готово. Онъ предложилъ имъ самимъ удостовѣриться въ томъ, что все сдѣлалъ какъ приказано. Съ викаріями Ренаромъ и Даморо они отправились на кладбище и остановились у только что вырытой могилы.
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ казни отрядъ пѣшихъ жандармовъ явился на кладбище, конвоируя останки казненнаго. Ящикъ спустили на землю, скользкую отъ подтаявшаго льда и истоптаннаго снѣга. Очевидцы утверждаютъ, что отъ сотрясенія ящика голова короля, положенная въ ногамъ трупа его, сватилась въ шеи, что тѣло его было полуодѣто, а ноги безъ обуви. Башмаки были сняты или потерялись во время перевозви. Ужь не соблазнился ли какой-нибудь воръ ихъ серебряными пряжками? Или, можетъ быть, какой-нибудь фанатикъ свято сохранилъ эти башмаки?
Трупъ положили въ гробъ, который и былъ немедленно опущенъ въ могилу и покрытъ слоемъ негашеной извести. Такимъ образомъ 21 января между 11 и 12 часами дня, въ присутствіи только нѣсколькихъ жандармовъ, двухъ невѣдомыхъ чиновниковъ и трехъ священниковъ, измѣнившихъ присягѣ, похоронили 66-го короля Франціи, которому было всего 38 лѣтъ 4 мѣсяца и 28 дней. Могила эта по ироніи судьбы; оказалась между могилами швейцарцевъ, умершихъ за короля 10 августа 1792 г. въ Тюльери, и парижанами, задушенными во время катастрофы на бывшей площади Людовика XV.
Министры въ временномъ исполнительномъ совѣтѣ въ Тюльери, муниципалитетъ съ минуту на минуту получалъ извѣстія о ходѣ событій. Нарочные и полицейскіе, приносившіе эти извѣстія, описывали имъ, что происходило, настроеніе толпы, въ какомъ разстояніи находился Людовикъ, и все то, что гонцы узнавали непосредственно изъ устъ Сантерра.
Въ 10 1/2 часовъ адьютантъ главнаго командира національной гвардіи присказалъ въ главный совѣтъ Коммуны съ отчетомъ о казни. Это — очевидецъ. Онъ видалъ смерть Капета. Онъ въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ, какъ это случилось, и предсѣдатель совѣта, съ хохотомъ, обратился въ своимъ коллегамъ: «Ну, друзья мои, дѣло сдѣлано, дѣло сдѣлано… Все прошло чудесно».
Конвентъ ни на іоту не измѣнилъ себѣ. Онъ засѣдалъ и прервалъ всего на пять минутъ ходъ своихъ занятій, чтобы выслушать протоколъ казни, присланный ему исполнительнымъ совѣтомъ. Онъ слушалъ его холодно и перешелъ къ очереднымъ вопросамъ.
Жоржъ Монторгейль, въ этюдѣ котораго о казни Людовика XVI собраны всѣ новѣйшія свѣдѣнія на этотъ счетъ, такъ характеризуетъ настроеніе парижанъ 21 января послѣ того, какъ все совершилось: «своего рода гнетъ, тяготѣвшій надъ городомъ, разсѣялся. Никакой радости не предавались, ибо она была бы неприлична, но избавились отъ какого-то страха. Граждане, вернувшіеся по домамъ, разсказывали о событіи… Нѣкоторое волненіе придавало воодушевленіе этимъ разсказамъ, ибо по истинѣ зрѣлище было грандіозное, съ какой бы точки зрѣнія ни смотрѣть на него — якобинской или прежней. Нельзя было придать ему большаго величія. Бросалась въ глаза несоразмѣрность между сопротивленіемъ жертвы и пущеннымъ въ ходъ военнымъ аппаратомъ, но боязнь, въ какой пребывали, въ результатѣ придала величественность трагической манифестаціи этого достопамятнаго дня».
Ходили и нелѣпые слухи. Разсказывали о смерти дочери короля, о томъ, что молодого Людовика притащили къ эшафоту его обезглавленнаго отца, и тому подобныя глупости. Но имъ вѣрили. Таково ужь свойство всякой толпы.
Заговоровъ, какихъ опасались, не было. Однако, разсказывали объ арестованіи какихъ-то личностей, которыя пытались пробудить въ гражданахъ чувство жалости. Выдавалось за вѣрное, что извѣстіе о казни убило нѣсколькихъ горячихъ роялистовъ. Цвѣточница королевы Жюльета Бардень бросилась въ колодезь. Книгопродавецъ Вантъ помѣшался. Одинъ парикмахеръ перерѣзалъ себѣ горло бритвой. Точильщикъ Кордоне повѣсился на столбѣ въ королевскихъ конюшняхъ. Боке, инспекторъ Menus plaisirs, былъ арестованъ въ одномъ предмѣстьѣ за то, что пѣлъ «De Profundis». Онъ находился въ изступленіи.
На ряду съ проявленіями этой крайней печали засвидѣтельствованы и отдѣльные случаи необузданной веселости. Жители предмѣстья Antoine собрались въ большомъ числѣ въ кабакахъ, пили за смерть тирана. Были и другіе дебоши, къ которымъ полиція относилась мягко въ виду ихъ «патріотическаго характера».
Послѣ 12 часовъ дня отворились лавки, правда, не всѣ, иныя воспользовались этимъ случаемъ, чтобы понедѣльникъ превратить въ воскресенье. А театры, игравшіе по обыкновенію, сдѣлали хорошіе сборы, ибо зрители, взбудораженные событіями дня, жаждали какого либо зрѣлища, которое отвлекло бы ихъ отъ тягостныхъ впечатлѣній.
Послѣднее донесеніе Коммуны гласило: «полночь, все спокойно. Вдова Капета требуетъ траурное платье».