Последние годы жизни Гейне (Мейснер)/ДО

Последние годы жизни Гейне
авторъ Альфред Мейснер, пер. Альфред Мейснер

Оригинал: язык неизвѣстенъ, опубл.: 1858. — Источникъ: az.lib.ru • (Изъ «Воспоминаній»)
Heinrich Heine. Erinnerungen.
Перевод и вступительная статья И. Семенова (И. С. Генслера).
Санкт-Петербург, 1858.

СТИХОТВОРЕНІЯ изъ ГЕЙНЕ.

ПЕРЕВОДЪ И. Семенова. Сновидѣнія. Пѣсни. Романсы. Сонеты. ПОСЛѢДНІЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ГЕЙНЕ. (съ портретомъ автора). САНКТПЕТЕРБУРГЪ. 1858.

По поводу біографіи Гейне

Послѣдніе годы жизни Гейне

ПО ПОВОДУ БІОГРАФІИ ГЕЙНЕ.

Современной русской публикѣ извѣстенъ Гейне, извѣстна та степень славы, которою поэтъ пользуется въ образованномъ мірѣ, равно какъ извѣстна и безвременная кончина любимца лирической музы, прекратившая тяжкія осьмилѣтнія страданія пѣвца любви и женщинъ, прекрасныхъ виновницъ ея, которымъ онъ, по выраженію Мейснера, «вновь соорудилъ давно разрушенный алтарь» и на служеніи которымъ палъ жертвою высокаго страстнаго увлеченія…. Мы знакомы съ его художественнымъ талантомъ съ двадцатыхъ годовъ, когда появились его «Путешествія, Reisebilder» и «Книга Пѣсенъ, Buch der Lieder», которыя произвели рѣшительный переворотъ въ нѣмецкой литературѣ, свергнули съ пьедестала кумиръ устарѣлаго суевѣрнаго романтизма и создали новую эпоху.

Послѣ Гёте и Шиллера насъ особенно увлекъ за собою Гейне. Онъ подѣйствовалъ на насъ естественностію своего лиризма, до него небывалою. Мы увидѣли свои мнѣнія, свои страсти переданными съ тою оригинальною истиною, съ какою мы ихъ сами передумали и перечувствовали. Это необъятное блаженство, которое сулитъ намъ мгновенный, неопытный, юный пылъ страстей и этотъ неминуемо слѣдующій за нимъ разрывъ всего, на что такъ довѣрчиво хотѣла опереться надежда — такъ грустно вѣрны у Гейне!… Мы вмѣстѣ съ нимъ тоскуемъ о падшей погибшей красѣ. Какъ будто какой-то адскій злой духъ разрушаетъ всѣ милыя взлелѣянныя созданія нашей души…. Словомъ, насъ увлекъ за собою Гейне, какъ увлекъ онъ всю Германію, и мы слѣдили за всѣмъ любопытнымъ, касающимся этого писателя.

Нужно однакожъ замѣтить, что статьи о немъ, помѣщенныя въ заграничныхъ журналахъ, большею частію, противорѣчатъ однѣ другимъ, будучи вызваны партіями, которыя обыкновенно пристрастны: однѣ въ семъ случаѣ вредятъ истинѣ дѣла своею излишнею привязанностію къ таланту, другія — своею ненавистью. Это, какъ всегда, продолжается до тѣхъ поръ, пока критика не уравновѣсить разностороннія мнѣнія. Обыкновенно упрекаютъ Гейне въ томъ, что въ его поэзіи преобладаетъ характеръ отрицанія, характеръ разрушенія прекраснаго, что онъ начнетъ свою пѣснь волшебными аккордами, уносящими насъ въ лучшій міръ, въ міръ сбывшихся надеждъ и неисчерпаемыхъ наслажденій, въ царство вѣчной гармоніи, а кончитъ диссонансомъ.

Вообще до сихъ поръ нѣтъ ни дѣльнаго критическаго разбора произведеній Гейне, ни полной отчетливой его біографіи. Изъ иностранныхъ періодическихъ изданій мы знаемъ только, что Гейнрихъ Гейне родился въ Дюссельдорфѣ, 12-го декабря (31-го ноября) 1799-го года, что онъ еврейскаго происхожденія, сынъ небогатаго торговца, воспитаніе получилъ христіанское, обучался сперва у католическаго священника, а потомъ въ дюссельдорфскомъ лицеѣ, пробылъ двѣ недѣли въ конторѣ гамбургскаго банкира, но, не имѣя охоты къ коммерческому дѣлу, оставилъ ее и посвятилъ себя наукамъ, посѣщалъ лекціи юридическаго факультета въ Боннѣ, Берлинѣ (гдѣ слушалъ онъ Гегеля) и Гёттингенѣ, сдалъ въ послѣднемъ экзаменъ на доктора правъ, 25-ти лѣтъ отъ роду принялъ христіанскую вѣру (лютеранскаго исповѣданія), былъ въ близкихъ сношеніяхъ почти со всѣми европейскими знаменитостями, больше жилъ въ Парижѣ, женился въ 1зн-мъ году на Француженкѣ, написалъ значительное число художественныхъ произведеній^[1], заболѣлъ опасно въ 1817-мъ году размягченіемъ спиннаго мозга и умеръ 17-го (5-го) Февраля 1855-го года, въ столицѣ Франціи, въ которой похороненъ на Монмартрскомъ Кладбищѣ. Вотъ и всѣ біографическія о немъ свѣдѣнія; не много развѣ подробнѣе. Обѣщаны „Записки“ о жизни поэта, собираемыя Майеромъ; но онѣ врядъ ли выйдутъ въ свѣтъ при жизни вдовы Гейне.

При этихъ обстоятельствахъ и при сочувствіи, которое имѣетъ къ таланту и личности Гейне германская публика, можно понять тотъ энтузіазмъ, съ какимъ была ею принята книга Альфреда Мейснера^[2], появившаяся въ прошломъ году, подъ заглавіемъ: "Heine. Erinnerungen, Воспоминанія о Гейне "(Гамбургъ. 1856). Объ этомъ энтузіазмѣ первою увѣдомила насъ прошлогодняя октябрьская книжка «Отечественныхъ Записокъ».

«Воспоминанія» Мейснера тѣмъ болѣе любопытны, что въ нихъ онъ, по его собственнымъ словамъ, «старался пролить свѣтъ на настоящій характеръ Гейне, самъ по себѣ загадочный и, сверхъ того, затемненный и обезображенный въ истолкованіяхъ его — людьми, незнавшими хорошо поэта или дѣйствовавшими ложно — съ намѣреніемъ».

Увѣренный, что эти «Воспоминанія» не менѣе могутъ быть интересны и для отечественной публики, я заимствовалъ изъ нихъ все, относящееся до характеристики Гейне и прилагаю этотъ очеркъ къ первому моему опыту перевода произведеній знаменитаго нѣмецкаго поэта — «Сновидѣніямъ, Traumbilder», «Пѣснямъ», «Романсамъ» и «Сонетамъ».

И. Семеновъ.

Санктпетербургъ, 25-го сеатяря 1857-го года.

ПОСЛѢДНІЕ ГОДЫ ЖИЗНИ ГЕЙНЕ.

(Изъ «Воспоминаній» А. Мейснера).

ОТДѢЛЪ ПЕРВЫЙ.

1847.

I.

Я познакомился съ Гейне въ Февралѣ 1847-го года. Онъ нисколько еще не былъ разстроенъ болѣзнію. Правда, правый глазъ его, вслѣдствіе паралича, уже закрылся; но другіе слѣды пораженія не были особенно замѣтны въ его лицѣ. О наружности его надобно сказать, что онъ былъ очень хорошъ собою. Лобъ его былъ высокій и широкій; носъ тонкій и благороднаго очертанія; пріятно сформированный ротъ оттѣнялся бородою. Въ ней кое-гдѣ уже проглядывала сѣдина; между тѣмъ, темнорусые волосы на головѣ, довольно длинные, были густы и вовсе не намекали на старость. Обыкновенное выраженіе въ его лицѣ — была тихая мечтательная грусть; но когда онъ начиналъ говорить или дѣлалъ движеніе, тогда черты его вспыхивали неожиданною энергіею и на устахъ внезапно мелькала рѣзкая, почти можно сказать, демонская улыбка. Онъ тогда еще довольно крѣпокъ былъ ногами и могъ безъ труда пройдти пѣшкомъ довольно большое разстояніе, отъ предмѣстья Пуассоньеръ, гдѣ онъ жилъ, до кабинета для чтенія въ Пале-ройялѣ, куда онъ отправлялся читать газеты.

Ему тогда было 18 лѣтъ отъ роду. Болѣзнь его, достигшая впослѣдствіи такихъ обширныхъ размѣровъ, произошла, по видимому, отъ причинъ, которыя сами-по-себѣ маловажны. Храбрый воинъ, окрѣплый въ бояхъ, которому цѣлая сотня сраженій были нипочемъ, слегъ въ постель отъ небольшой семейной непріятности. Однакожъ параличное пораженіе его организма было такъ сильно, что сразу же видно было, что это долго ли коротко окончится его смертью. Онъ ѣздилъ лечиться на Баньерскія воды, въ Пиренеи, и за годъ до моего съ нимъ знакомства возвратился, не получивъ облегченія въ своемъ недугѣ. Онъ обратился къ совѣту парижскихъ врачей — такой же успѣхъ.

Не смотря на то, поэтъ сохранилъ прежнее веселое расположеніе духа, любилъ видѣть вкругъ себя общество, былъ какъ всегда любезенъ, шутилъ, смѣялся, острилъ. Страданіе, потрясшее его организмъ, не коснулось его духа, который, свободный отъ немощи, продолжалъ работать внутри утлой хижины, не заботясь скоро ли обрушится кровля.

Счастіе еще для Геіне, что при этой печальной грозившей ему будущности, обстоятельства его были, хотя не блестящія, покрайней мѣрѣ удовлетворительныя и что у него была добрая попечительная жена.

Судя по портрету г-жи Гейне, писанному масляными красками и висѣвшему на стѣнѣ въ ея комнатѣ, она въ свое время была очень не дурна: когда я увидѣлъ ее впервые, слѣды красоты ея еще сохранились, исключая только то, что она, повидимому, пополнѣла противу прежняго, и отъ того портретъ начиналъ терять сходство съ нею. Г-жа Гейне мнѣ показалась существомъ самаго безпечальнаго, самаго наивнаго нрава, какой мы видимъ у нѣкоторыхъ дѣтей. Этотъ нравъ остался у ней, невзирая на зрѣлость возраста и всевозможныя испытанія, необходимыя слѣдствія парижской жизни. Осох бенности эти были замѣтны у ней при быстромъ переходѣ отъ смѣха къ слезамъ и отъ шутокъ къ состраданію. Она могла X проливать горькія слёзы, оплакивая мрачную судьбу своего мужа, и тотчасъ же отирать эти слёзы, при первомъ постороннемъ обстоятельствѣ, помѣшавшемъ ей плакать.

Дѣтей у нихъ не было.

Не могу объяснить, что способствовало тому, что Гейне въ такое короткое время такъ сблизился со мною и включилъ меня въ небольшой кружокъ своихъ друзей. Я посѣщалъ Парижъ четыре раза, однажды пробылъ въ немъ почти весь годъ, и въ продолженіе этого времени не проходило двухъ дней, чтобъ я не навѣстилъ поэта. Уважая его прежде, какъ писателя, за его талантъ, я полюбилъ его послѣ, какъ человѣка, за доброту его души, многими отрицаемую.

II.

Квартира, которую въ Парижѣ нанималъ Гейне, убранствомъ своимъ далеко уступала роскоши отелей французскихъ авторовъ второй и даже третьей степени. Она состояла изъ трехъ небольшихъ комнатъ въ третьемъ этажѣ, гарнированныхъ довольно скромно. Окна выходили на тѣсный и неслишкомъ свѣтлый дворъ. Каминъ, какъ обыкновенно, былъ обложенъ бѣлымъ мраморомъ. Надъ нимъ висѣло широкое зеркало. Еще можно упомянуть о часахъ въ фарфоровомъ футлярѣ, стоявшемъ между неизбѣжно встрѣчаемыми во Франціи цвѣточными вазами съ искусственными цвѣтами. Они были самымъ замѣчательнымъ украшеніемъ жилища. Больше ничего нельзя сказать объ этомъ помѣщеніи, если исключить оту сюда рябую служанку, арапку, повязанную пестрымъ шелковымъ платкомъ и отворявшую двери, да попугая, котораго пронзительный крикъ по временамъ слышался изъ комнаты

Здѣсь кстати я долженъ упомянуть о нѣкоторыхъ близкихъ знакомыхъ и друзьяхъ Гейне. Это были нѣмцы и французы, отчасти писатели, но больше простые смертные, безъ всякой претензіи на вѣнки и всемірную славу. Гейне, живя продолжительное время въ Парижѣ и пользуясь первоклассною извѣстностью, былъ въ связяхъ почти со всѣми европейскими знаменитостями: но кругъ искреннихъ его друзей, часто и безъ особеннаго этикета посѣщавшихъ его, былъ ограниченный.

Почти ежедневно бывала у Гейне г-жа А*., пансіонская подруга г-жи Гейне, прозванная имъ «пламенноокою Элизою». Это была истая парижанка: черноволосая, съ черными глазами и, вдобавокъ — кокетка. Мужъ ея занимался мелочною торговлей. Маленькая дочь г-жи А*., Алиса, была крестница у поэта. Онъ любилъ ее безъ памяти. По г-жѣ А*., былъ принятъ въ домѣ у Гейне и почтенный супругъ ея, какъ онъ ни дисгармонировалъ съ остальнымъ обществомъ: крайняя безцеремонность этого господина часто оскорбляла чувствительность Гейне. Вмѣстѣ съ г-жею А*., пріѣзжала и прелестная Женни. Она смотрѣла за маленькою Алисою, ѣздила съ нею въ каретѣ прогуливаться и отвозила ее домой, когда г-жа А*., оставалась поздно вечеромъ. Ее любилъ поэтъ за ея прекрасные глаза и быструю, неожиданную и сверкавшую умомъ находчивость.

Къ этому обществу, отличавшемуся чисто французскимъ типомъ, принадлежалъ одинъ нѣмецъ, еврейскаго происхожденія. Онъ жилъ долгое время въ Парижѣ, изучилъ этотъ городъ вдоль и поперегъ и былъ полудипломатъ, полуфинансовый человѣкъ и вообще, какъ говорится, человѣкъ плавовъ и спекуляцій, тонкій, звавшій людей. Онъ помогалъ Гейне въ биржевыхъ дѣлахъ, въ которыя поэтъ иногда вдавался. Гейне окрестилъ его Кальмоніусомъ, въ воспоминаніе извѣстнаго еврея Кальмоніуса, бывшаго при дворѣ Фридриха-Великаго. Поэтъ, шутя, говорилъ, что его другъ имѣетъ чрезвычайно много общаго съ историческимъ Кальмоніусомъ: тѣ же качества знаменитаго спекулянта: прозорливость, оборотливость, неисчерпаемая изобрѣтательность средствъ и пессимистскій взглядъ на міръ.

Насчетъ историческаго Кальмоніуса разсказывалъ Гейне, что этотъ знаменитый спекулянтъ былъ въ близкихъ отношеніяхъ со Старымъ-Фрицемъ и въ подтвержденіе этого охотно повторялъ одинъ анекдотъ, который — если онъ справедливъ — служитъ очень утѣшительнымъ доказательствомъ дружественнаго расположенія, существовавшаго между обоими ветеранами, расположенія, которому не препятствовали различіе въ свѣтскомъ ихъ положеніи, происхожденіи и религіозныхъ понятіяхъ. Однажды по утру, когда Кальмоніусъ лежалъ еще въ постели, слышитъ онъ, что его кто-то кличетъ на улицѣ. Воинственные звуки смѣшиваются съ этимъ зовомъ. Онъ, какъ былъ, въ рубашкѣ, подбѣжалъ къ окну. И что же онъ увидѣлъ? По среди рыночной площади, по среди толпы народа, ѣдетъ верхомъ Старый-Фрицъ, окруженный своимъ многочисленнымъ штабомъ, и, кланяясь Кальмоніусу, машетъ ему шляпой: «Прощай, до свиданья, Кальмоніусъ! Я ѣду на Семилѣтнюю Войну».

Гейне любилъ своего Кальмоніуса, который былъ въ тѣсныхъ сношеніяхъ съ нимъ уже нѣсколько лѣтъ; но бѣдный неисторическій спекулянтъ имѣлъ въ своемъ другѣ слишкомъ взыскательнаго кліента. Капризный, какъ ребенокъ, Гейне несказанно радовался каждому удавшемуся предпріятію и наоборотъ выходилъ изъ себя и даже несправедливо возлагалъ всю вину на Кальмоніуса, когда операціи были безуспѣшны. Наконецъ при одной лопнувшей спекуляціи Кальмоніусъ окончательно потерялъ право на расположеніе своего друга. Бѣдный Кальмоніусъ! Я свѣренъ, что будь это въ его волѣ, онъ сдѣлалъ бы поэта покрайней мѣрѣ милліонеромъ, — разумѣется, не забывъ при этомъ и себя.

Тоже и гомеопатъ докторъ Р. отъ времени до времени навѣщалъ Гейне. Поводомъ къ ихъ знакомству былъ одинъ довольно забавный случай. Гейне съ женою своею возвращался обратно въ Парижъ изъ путешествія въ южную Францію. На пути заѣхали они въ Ліонѣ къ віолончелисту Эрнсту, съ которымъ они были знакомы еще въ столицѣ. На другой день артистъ, провожая ихъ, попросилъ отвезти въ подарокъ пріятелю его, одному парижскому врачу, колоссальную ліонскую колбасу, привлекательно обернутую въ листовое олово и извѣстную какъ лакомая закуска. Гейне взялся исполнить порученіе. Тогда по этому пути не было еще желѣзной дороги. Ѣзда въ экипажѣ, на лошадяхъ, тянулась что-то слишкомъ медленно, и г-жа Гейне проголодалась. Что было естественнѣе, какъ отрѣзать ломтикъ колбасы? Г-жа Гейне, отвѣдавъ ея, нашла, что закуска превосходная: поэтъ тоже попробовалъ-и тоже убѣдился, что колбаса несравненная. Поѣздка продолжается слѣдующій весь день, колбаса ломтикъ за ломтикомъ исчезаетъ и когда супруги, наконецъ, достигли Парижа, — странное обстоятельство: отъ знаменитаго ліонскаго гостинца остался крошечный кусочекъ. Тутъ только замѣтилъ Гейне, какъ онъ исправно исполнилъ порученіе. Что было дѣлать? Онъ отрѣзалъ отъ этого кусочка бритвою тончайшій, совершенно прозрачный ломтикъ и вложилъ его въ конвертъ, вмѣстѣ съ запиской слѣдующаго содержанія:

Милостивый Государь!

Вы своими изслѣдованіями доказали, что милліонныя частички производятъ огромнѣйшія дѣйствія. Примите же посылаемую при семъ милліонную часть ліонской колбасы, салами, данной мнѣ г. Эрнстомъ для передачи вамъ. Если какимъ бы то ни было образомъ ученіе гомеопатіи истинное, то частица эта будетъ имѣть тоже самое дѣйствіе, какъ и цѣлая колбаса.

Вашъ, и проч.

Изъ числа знаменитыхъ французовъ, часто посѣщавшихъ Гейне, упомяну о Гекторѣ Берліозѣ^[3], Теофилѣ Готье^[4] и несчастномъ Жерарѣ де Нервалѣ. Послѣдній — нѣжное мягкосердечное существо, особенно любилъ нѣмецкую литературу и даже занимался ею больше, нежели французскою. Онъ перевелъ "Фауста "Гёте на французскій языкъ, описалъ въ книгѣ «Лорелей» свое путешествіе по Рейну и въ своей драмѣ «Буркгартъ» " выставилъ героемъ — нѣмецкаго студента. Онъ помогалъ Гейне переводить «Книгу Пѣсенъ» на французскій языкъ и былъ имъ очень любимъ. Нерваль былъ мечтательная голова и не такъ, какъ его земляки, неумѣлъ спекулировать въ литературномъ промыслѣ. Онъ трудился безъ устали и, какъ нужда ни прижимала его, низачто не соглашался продавать сочиненіе прежде, пока оно не было вполнѣ готово и очищено. Всѣмъ извѣстно, какъ онъ кончилъ! Въ февральскую ночь, въ мятель, въ одномъ фракѣ, безъ копѣйки въ карманѣ, не имѣя возможности выкупить свой плащъ изъ ломбарда, вбѣжалъ онъ въ страшную улицу Стараго фонаря и тамъ петлею прекратилъ жизнь. Вѣсть о его смерти была послѣднимъ ударо гь для я Гейне. И меня она жестоко поразила: я тоже зналъ хорошо Жерара де Нерваля: неразъ мы съ нимъ прогуливались, неразъ сиживали, толкуя о томъ о семъ въ кафе "Du divan Lepellelier!

III.

Въ началѣ мая того же года, Гейне переѣхалъ изъ улнцы Пуассоньёръ на дачу въ Монморанси. Стукъ экипажей и шумъ народа въ тѣсныхъ улицахъ города слишкомъ раздражали его нервы и стали для него невыносимы. Ему надобны были свѣжій воздухъ, спокойствіе и тишина. Г-жѣ Гейне понравился въ Шатеньере очень хорошенькій домъ съ тѣнистымъ садомъ, и семейство поэта тотчасъ же туда перебралось.

Монморанси, находящееся неподалеку отъ Парижа, было во времена Жанъ-Жака Руссо почти не больше какъ глушь. Теперь оно, вслѣдствіе проходящей тамъ сѣверной желѣзной дороги, застроено и даже придвинулось къ самой заставѣ города. Въ Монморанси — предмѣстьи можно при комфортѣ наслаждаться, дыша лѣснымъ воздухомъ и прогуливаясь по зеленому ковру луговъ. Ѣзда по желѣзной дорогѣ продолжается всего пятнадцать минутъ: Монмартръ, Форты, Сенъ-Дени съ его королевскими гробницами быстро пролетаютъ мимо; не успѣли оглянуться, и вы въ Ангіенѣ.

Въ Ангіенѣ находится небольшой паркъ съ довольно широкимъ прудомъ, посѣщаемымъ парижанами, пріѣзжающими кататься на немъ въ маленькихъ парусныхъ лодочкахъ. Каждое воскресенье здѣсь студенты и гризетки производятъ опыты судоходства, которые при излишней вольности шутокъ первыхъ очень часто оканчиваются опрокинутіемъ крошечныхъ судовъ. Живописныя дачи разсѣяны окрестъ между купами деревьевъ. Изъ оконъ тамъ и сямъ выглядываютъ хорошенькія головки; вездѣ зеленѣются поля и У роскошные виноградники; вездѣ видны пестрыя группы гуляющихъ и вообще вся мѣстность имѣетъ привлекательную кокетливую наружность.

Изъ Ангіена желѣзная дорога поднимается въ гору, искривляясь и пробѣгая между виноградными садами. Передъ вами направо и налѣво раскидывается великолѣпный сельскій видъ. Бѣлые, выштукатуренные снаружи домики прячутся въ кущи вишневыхъ деревьевъ; синія струйки дыма поднимаются изъ цвѣтущей зелени тамъ, гдѣ казалось нѣтъ никакого жилья. Спокойные очерки горъ, тянущихся цѣпью, ограничиваютъ горизонтъ, и въ синевѣ дали вы видите на обширномъ пространствѣ городъ Парижъ, который бѣлѣется и сверкаетъ, какъ оцѣпенѣвшее зеркало моря.

Собственно Монморанси — небольшой городъ, лежащій на вершинѣ горы и отличающійся своею мостовою, которая надѣляетъ слишкомъ неосторожными толчками проѣзжающаго. У воротъ каждой гостинницы, которыхъ тамъ такое множество, стоятъ ручные ослы съ красными чапраками и старомодными сѣдлами. Сюда въ воскресные и праздничные дни наѣзжаютъ изъ Парижа коммисы, конторщики и магазинщицы, дѣлающіе рѣдкіе успѣхи въ искусствѣ ѣздить верхомъ на этихъ животныхъ. Неподалеку отъ Монморанси тянется довольно длинною полосою кустарникъ, индѣ прерываемый отдѣльно стоящими столѣтними дубами; многочисленныя дачи, окруженныя садами, разсѣяны по живописнымъ равнинамъ. По ночамъ въ душистой бузинѣ свищутъ соловьи.

Омнибусъ, ходящій изъ Ангіепа въ Монморанси, останавливался почти каждое воскресенье у дачи Шатеньерё, высаживая цѣлую труппу гостей, спѣшившихъ навѣстить своего Гейне. Чаще другихъ пріѣзжали Александръ Вейль, Гейнрихъ Зейффертъ и Альфонсъ Ройе, съ женою. Мы находили Гейне расположившимся на вольномъ воздухѣ, съ папкою и карандашомъ въ рукѣ, пишущимъ стихотворенія. Попугай г-жи Гейне тоже не былъ забытъ въ городѣ; клѣтка его стояла на окнѣ. Каждый разъ, когда слышался колокольчикъ у садовой калитки, онъ привѣтствовалъ приходящихъ своимъ громкимъ: Bon jour! Большая комната въ нижнемъ этажѣ служила столовою. На изящно накрытомъ столѣ всегда вы находили исполинскій букетъ хивѣтовъ; передъ каждымъ приборомъ стоялъ цѣлый арсеналъ рюмокъ для мадеры, медоку и сотерну, и вытягивался тончавый бокалъ для шампанскаго. Не торжество ли, находиться въ прохладномъ тѣнистомъ павильонѣ, быть обдану запахомъ душистыхъ акацій, сидѣть напротивъ француженокъ съ прекрасными глазами и имѣть своимъ собѣсѣдникомъ — Гейне!

Хозяинъ, позабывъ на минуту въ кругу друзей свои страданія и болѣе и болѣе очаровываясь милою болтовнею прекрасныхъ женщинъ, былъ неисчерпаемъ въ шуткахъ и остротахъ: онѣ летѣли ракетами во всѣ стороны. Въ числѣ гостей находилась со сбоямъ мужемъ г-жа Ф., нѣмка, давно знакомая Гейне, веселая и все еще очень хорошенькая. Она послѣ продолжительнаго отсутствія только-что возвратилась въ Парижъ. Обрадованный встрѣчею съ нею и припоминая минувшіе счастливые дни, больной нашъ помолодѣлъ. Толковали о прошломъ, и хорошенькая гостья упрекнула поэта въ непостоянствѣ, съ какимъ онъ переносился отъ одной замѣчательной своею наружностью женщины къ другой.

«Что же прикажите дѣлать?» — возразилъ Гейне: «Женскій идеалъ чрезвычайно трудно встрѣтить. Рѣдкая красота и рѣдкая добродѣтель въ прелестномъ полѣ — почти никогда побываютъ вмѣстѣ; и отъ того не остается никакого другаго средства, какъ собирать прекрасныя женскія качества по частямъ. Принимаешься искать: ищешь, ищешь; напослѣдокъ нашелъ: дѣйствительно, превосходное сердце, и внѣшность тоже какъ не льзя лучше; но опять бѣда: цвѣтъ волосъ никакъ не подходитъ подъ наши понятія о красотѣ. У этой — восхитительный лобъ; у той — превосходный ростъ; у третьей — миленькій носикъ; у четвертой — очаровательная ножка; у пятой — глаза сверкающіе страстью, неизмѣримою какъ море. Одна улыбается какъ сама радость, но танцуетъ отвратительно: другая изящно лорнируетъ, а посмотришь ближе, и выйдетъ, что все это одно пустое Фиглярство. Въ этомъ случаѣ про женщинъ можно сказать тоже самое, что про кафе-рестораны: въ одномъ найдешь всевозможные газеты и журналы, но дурное вино; въ другомъ вино хорошо, но жесткіе диваны; наконецъ, въ третьемъ превосходные мягкіе диваны, но нечего читать и нечѣмъ утолить жажду. Хочешь не хочешь, а долженъ переходить изъ одного кафе въ другой, не находя удобнаго пріюта. Такъ случается встрѣчать иную красавицу, бывшую владычицей нашего сердца въ теченіи цѣлаго полугода: форма ея красиваго ушка такая, какой другой не съищешь на этомъ свѣтѣ, по душа — черная измѣнническая…»

Г-жа Ф. улыбнулась и ударила хозяина зонтикомъ по рукѣ: послѣднею фразой онъ намѣкалъ на нее. Вслѣдъ затѣмъ сѣли за столъ. Обѣдъ тянулся довольно долго и разговоръ былъ самый оживленный.

«Кто съ вами ѣздитъ, показываетъ вамъ Парижъ?» — обернувшись, спросилъ Гейне у своей сосѣдки.

— Добрый П. — отвѣчала дама, и назвала одного довольно извѣстнаго композитора.

«Какъ не льзя лучше!» — замѣтилъ поэтъ. «Это по крайней мѣрѣ удержитъ его на нѣсколько времени отъ обязанности писать плохія композиціи. Когда, не такъ давно тому назадъ, вашъ добрый П. давалъ въ Валентинскомъ-Залѣ свою симфонію, явились туда заговорщики, которые хотѣли порядкомъ освистать это музыкальное произведеніе. Они положили привесть это въ исполненіе при заключеніи финала пьесы. Но заговорщики, составляя свой планъ, упустили изъ виду настоящій характеръ произведеній этого маэстро. Это обстоятельство и было причиною того, что когда отдѣльныя мѣста пьесы сдѣлались невыносимо длинны — всѣ заговорщики таинственно одинъ за другимъ удалились изъ зала, такъ-что въ немъ, напослѣдокъ, остались — одни только пріятели композитора, которые и аплодировали своему другу».

Когда смѣхъ прекратился, Гейне спросилъ у дамы: «Но что же вы намѣрены прежде всего смотрѣть?»

— Пока еще ничего настоящаго не рѣшено — сказала дама. Но К. хотѣла заѣхать за мною въ своемъ экипажѣ, около 12-ти часовъ.

«К.?» — воскликнулъ Гейне. «О, моя прекрасная Ф.! Позвольте вамъ услужить совѣтомъ: не показывайтесь вы въ экипажѣ этой дамы: это все равно, что проѣхать сквозь строй?»

— Я теперь припоминаю — прибавила г-жа Ф., немного смѣшавшись: мы хотѣли ѣхать смотрѣть Пантеонъ.

«Пантеонъ?» — снова воскликнулъ поэтъ: «что станетъ дѣлать въ Пантеонѣ ваша К.? Ваша К. сама пантеонъ, гдѣ покоятся великіе люди.»

IV.

Монморанси, можно сказать, обезсмертенъ пребываніемъ великаго человѣка, который провелъ въ немъ значительную часть своей жизни. При посѣщеніи этого мѣста невольно приходитъ на мысль, что въ этой самой деревушкѣ, окруженной рощами, писалъ Жанъ-Жакъ Руссо^[5] своего «Эмиля», «Исповѣдь Савоярскаго Викарія», «Новую Элоизу» и «Письма къ Даламберту», лучшія свои сочиненія. По его собственнымъ слогамъ, онъ на пустынныхъ вершинахъ Монмаранси преобразовался и чувствовалъ въ себѣ болѣе прекраснаго и великаго, нежели послѣ, въ остальное время жизни; тамъ у него на плечахъ были крылья и ногами онъ едва касался земли. То было время его драгоцѣннѣйшихъ стремленіи, его горячихъ трудовъ, его кратковременнаго, но величайшаго блаженства. Вскорѣ потомъ бѣдный Руссо пустился въ свое горестное странствованіе, оканчивающееся не прежде, какъ на островѣ Петра.

Прибывъ въ Монморанси, спросилъ я у нищаго, стоявшаго на дорогѣ, гдѣ находится пустыня Руссо. Онъ указалъ мнѣ клюкою туда, гдѣ изъ за цвѣтущихъ плодовыхъ деревьевъ выдавался уголъ кровли. Поблагодаривъ его, направилъ я шаги къ указанному дому. Итакъ вотъ, подумалъ я, та хижина, въ которой несчастный Руссо, въ суровую зиму, безъ полѣна дровъ въ каминѣ, писалъ свои дышащіе пламенемъ дифирамбы! Я любопытствовалъ, увидѣть сохранились ли въ этой лачужкѣ его вещи въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ онъ ихъ оставилъ, — его деревянные стулья, простой столъ и жалкая кровать, сохранилась ли та аллея, гдѣ онъ сиживалъ со своею Софи Дудето и тотъ розовый кустъ, который посадилъ онъ собственными своими руками и надъ которымъ онъ пролилъ столько слезъ.

Увы! Жестокое разочарованіе ожидало меня. Дѣйствительно стѣны лачужки уцѣлѣли; по аллея превратилась въ великолѣпную виллу. Аристократическая рѣшетка останавливаетъ намѣревающагося проникнуть внутрь дачи. Если позвонишь и объявишь желаніе осмотрѣть виллу, то явившійся лакей объявляетъ, что господа у себя дома и теперь нельзя никого посторонняго впустить. Да впрочемъ и то сказать, теперь тамъ нечего смотрѣть: мебель исчезла, комнаты передѣланы, а въ саду розовый кустъ замѣненъ чужестранными деревьями, и фонтанъ, брызжащій на лугу, лепечетъ что-то неродное, чужое этому мѣсту….

Неподалеку отъ этой пустыни, въ виллѣ, расположенной на покатости долины, жила въ то время жрица трагической музы, Фелиція Рашель. Она сама выстроила эту виллу и назвала ее Здоровьемъ (La Santé), — что было поводомъ ко многимъ каламбурамъ: то домъ ея требовалъ починки, то приглашала она пріѣхать туда архитектора. Г-жа Рашель иногда бывала у Гейне. Она разъ или два обѣдала у него ваіѣсмѣ съ нами; но я не замѣтилъ ничего интереснаго въ разговорахъ ея. Она много толковала объ аукціонной продажѣ своей старой мебели и потѣшалась насчетъ англичанъ, которые за баснословныя цѣны пріобрѣтали самую негодную утварь въ ея домѣ. Напослѣдокъ, кровать ея досталась одному старому лорду М., послѣ ожесточеннаго, почти гомерическаго аукціоннаго боя съ другимъ такимъ же героемъ-покупателемъ.

Обыкновенно мы такъ долго просиживали За обѣдомъ, что когда мы вставали изъ за стола — вечеръ былъ уже на дворѣ, звѣзды сверкали на небѣ, сильнѣе и сильнѣе слышался запахъ цвѣтущихъ акацій и жасминныхъ кустовъ и издалека неслись звуки скрыпки. Танцовальный лугъ, на которомъ по воскреснымъ днямъ бывало много публики, находился напротивъ виллы, нанимаемой Гейне. Въ это . время дѣти полей и гости, наѣхавшіе изъ Парижа, успѣвали уже собраться и открыть балъ. Взявъ дамъ подъ руку, мы шли и становились въ кружкѣ зрителей. Гейне самъ никогда не отказывался бывать тамъ, гдѣ танцовали и гдѣ можно было поглазѣть на хорошенькія головки.

Мнѣ удалось присутствовать тамъ на нѣсколькихъ подобныхъ «деревенскихъ или сельскихъ» балахъ (bals champêtres), происходящихъ на открытомъ воздухѣ. Подъ шатромъ изъ развѣсистыхъ тѣнистыхъ деревьевъ сновали туда и сюда пары кадрилей; посреди, на особомъ сдѣланномъ изъ досокъ возвышеніи (трибунѣ) игралъ оркестръ сельской музыки. Крестьянскія дѣвушки съ миленькими личиками и въ гладкихъ бѣлыхъ чепчикахъ, одѣтыя со вкусомъ парижанки, съ важною миною крестьянскіе парни и безпечные удалыя головы студенты до единаго были заняты танцами. Въ нихъ сей часъ же можно было отличить парижанина, который никакъ не въ состояніи отвыкнуть отъ X канкана, никакъ не въ состояніи бросить козлиные прыжки, не смотря даже на все стараніе его казаться знающимъ тонъ порядочнаго общества. Въ этомъ отношеніи граждане Монморанси больше парижанъ заботятся о сохраненіи благопристойности и вообще нравственныхъ достоинствъ. Смотря на эту картину веселости, чисто во французскомъ духѣ, сообщавшейся и намъ, спокойнымъ созерцателямъ ея, провожали мы весь вечеръ, вплоть до самаго наступленія ночи, и послѣ того, разставшись съ хозяиномъ, общей гурьбой отправлялись обратно въ Ангіенъ.

Когда я въ первый разъ ѣхалъ обратно, мысли мои долго еще носились у Гейне, въ Монморанси, которое такъ прославлено пребываніемъ въ этомъ мѣстѣ знаменитаго женевскаго философа. Я невольно сравнивалъ эти два совершенно различные характера, сходные только въ томъ, что оба выражали собою раздвоенность своего вѣка. Одинъ выражалъ идею ея реторически, со всѣмъ пѳосомъ страстей, со всѣми слезами чувствъ, другой выражалъ ее иронически, смѣясь надъ собственными своими страданіями и переносясь со всею быстротою отъ мучительной тоски къ презрѣнію этого чувства. Одного можно назвать отцомъ революціоннаго принципа, другаго — сыномъ послѣдняго, который подвергаетъ этотъ принципъ строгому критическому разбору и нерѣдко презираетъ его, презираетъ потому, что онъ обыкновенно обдавалъ все духомъ скептицизма. Одинъ былъ простая безъискуственная и притомъ цѣлая, нераздвоенная натура, предвозвѣщатель; въ другомъ видимъ натуру двойственную, составленную изъ свѣта и тѣни, существо, подобное волшебнику-Мерлину^[6] и происшедшее отъ демона познаній и пустынницы романтизма. Какъ у Руссо, такъ и у Гейне видна потребность души преслѣдовать презрѣніемъ лицемѣрство, преслѣдовать его открыто, положа руку на сердце и притомъ не щадя своего собственнаго сердца. Руссо слагаетъ съ себя заблужденія свои, исповѣдуя ихъ передъ цѣлымъ свѣтомъ и раскаиваясь въ нихъ со слезами на глазахъ; Гейне находитъ демонское удовольствіе представлять себя хуже, нежели онъ есть на самомъ дѣлѣ. Впрочемъ, какъ Руссо не похожъ на француза, такъ и Гейне въ свою очередь не похожъ на нѣмца. Ни у одного француза не найдете вы столько серьознаго направленія, столько мечтательности, столько сантиментальности, столько мысли, столько презрѣнія къ лжи и чопорному надутому самолюбію, какъ у Руссо, и наоборотъ, ни у одного нѣмца не встрѣтите вы столько ироніи, столько граціи, столько легко парящаго и волшебно сверкающаго духа, короче — столько тонкаго ума, какъ у Гейне. Точно какъ будто оба они помѣнялись своими національностями. Одинъ былъ — серьозный нѣмецкій французъ, другой — живущій остротою французскій нѣмецъ.

ОТДѢЛЪ ВТОРОЙ.

1849.

I.

Черезъ два года послѣ того, въ январѣ 18і9-го года, я снова пріѣхалъ въ Парижъ. Гейне перебрался съ прежняго мѣста жительства въ Амстердамскую Улицу. Когда я вошелъ къ нему и взялъ его блѣдную исхудалую руку, сердце мое сжалось при видѣ той перемѣны, которая произошла въ немъ.

Правда, что его здоровье было очень разстроено и тогда уже, когда я оставилъ его въ Монморанси; однакожъ тогда онъ, покрайней мѣрѣ, могъ сидѣть и держаться, и владѣлъ ногами; больной глазъ хоть и былъ плохъ, но онъ могъ его открывать. Теперь же я нашелъ его блѣднымъ, изсохшимъ, почти совершенно потерявшимъ зрѣніе, словомъ — нашелъ его въ томъ видѣ, въ какомъ можетъ быть человѣкъ, который въ теченіе цѣлаго года не покидалъ постели.

Это было вечеромъ. На карнизѣ камина горѣла лампа. Занавѣсъ раздѣлялъ на двѣ половины и безъ того небольшую комнату. Въ темномъ углу ея стояла кровать больнаго.

«Кто тамъ?» — произнесъ знакомый мнѣ голосъ.

Я назвалъ свое имя. Послышалось приглашеніе войдти. Когда я приблизился къ поэту, онъ протянулъ мнѣ сухую руку, которая напрасно старалась пожать мою. Рука эта была почти прозрачна и такъ безцвѣтна и мягка, что, кажется, подобной я еще нигдѣ не видалъ.

Тронутый этимъ зрѣлищемъ до глубины души, я тщетно искалъ словъ. Послѣдовала длинная пауза. Мы оба молчали, и только маятникъ часовъ однообразно стукалъ, да слышалось со двора дребезжанье фортепьяно.

«Видите ли, любезный другъ» — наконецъ промолвилъ Гейне болѣзненно, но все съ тою же ироническою улыбкою, которая никогда не сходила съ его устъ: «вы немного рано воспѣли адамитовъ^[7] въ своемъ „Цискѣ“: вы, вѣрно, не думали тогда, что вашъ пріятель тоже будетъ когда-нибудь принадлежать къ ихъ сектѣ. Ксожалѣнію, это однакожъ случилось. Вотъ уже болѣе двухъ лѣтъ, какъ я живу адамитомъ, прикрывая свою наготу одною только рубашкой. Почти два года, какъ я не надѣвалъ панталонъ!»

Онъ приподнялся, опираясь на подушку, и началъ разсказывать, какъ онъ провелъ время, пока мы съ нимъ не видались. Разсказывалъ о своихъ постоянныхъ, почти непрерывавшихся страданіяхъ, о безпомощномъ своемъ болѣзненномъ положеніи и вообще о своихъ страшныхъ мукахъ, такъ долго тянущихся. Говорилъ, что онъ самому себѣ кажется какимъ-то привидѣніемъ, духомъ, оставившимъ земную оболочку, существующимъ въ промежуточномъ мірѣ, и грустно взирающимъ на свое бѣдное, разрушающееся, терзаемое тѣло. Представлялъ себя живущимъ лишь въ образахъ и сновидѣніи прошедшаго. Жаловался, что онъ желалъ бы писать, трудиться, работать, но не можетъ изъ-за больнаго глаза, невѣрной руки и часто возвращающихся болей. Описывалъ тѣ ночи, которыя онъ провелъ въ страданіяхъ и которыя доходили до того, что онъ почти готовъ былъ самовольно прекратить свою жизнь, но что только мысль о любимой женѣ да желаніе окончательно пополнить нѣкоторыя свои сочиненія возвращали ему прежнюю крѣпость духа. Грустно, тяжело было слышать, когда онъ напослѣдокъ мрачно и глухо воскликнулъ: "Какое-то проклятіе тяготѣетъ на нѣмецкихъ поэтахъ! Припомните судьбу Гюнтера, Бюргера, Клейста, Гельдерлина и несчастнаго Ленау.^[8]

Много писали и разсуждали объ этомъ проклятіи, тяготѣющемъ вообще на поэтахъ, не на однихъ нѣмецкихъ. Это имѣетъ свои основанія и зависитъ отъ преобладающей силы воображенія предъ остальными душевными способностями у поэтовъ, преувеличивающей, иногда даже до крайности, счастіе и несчастіе, радость и грусть, восторгъ и печаль, стремящейся представить все это въ яркихъ краскахъ и въ огромныхъ размѣрахъ, и разоблачающей жизнь до самыхъ сокровенныхъ ея корней. Фантазія, въ полномъ смыслѣ этого слова — огонь. Примѣры быстроты и безпощадности, съ какою онъ сожигаетъ и разрушаетъ весь составъ человѣка, безчисленны и извѣстны изъ самой глубокой древности. Духъ человѣческій — одно изъ величайшихъ благъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ же иногда и одно изъ величайшихъ его золъ. Безпокойство, забота и тоска, происходящія отъ сознанія невозможности встрѣтить идеалъ, ненаходящійся въ мірѣ дѣйствительности, существующій въ одномъ воображеніи — вотъ наслѣдственныя достоянія, передаваемыя поэту его напряженною душею. Съ другой стороны, экстазы или восторги, создаваемые имъ, изъ желанія дать этому состоянію противоположный характеръ, вознаградить себя за страданія, плохо уживаются съ діететикою, т. е. плохо держатся границъ умѣренности. Мы видимъ, что особенно тѣ поэты достигли до глубокой старости, для которыхъ поэзія была не болѣе какъ эстетическимъ упражненіемъ, какъ напримѣръ для Тика^[9], Кальдерона^[10] или Аріоста^[11], или которые, какъ Гёте, умѣли уклониться отъ всякаго рода умственныхъ произведеній, обнимающихъ собою всю область человѣческаго духа. „Я хорошенько не знаю самого-себя“ — писалъ Гёте Шиллеру: „не знаю на столько именно, чтобъ опредѣлить впередъ: могу ли я написать настоящую трагедію. Меня пугаетъ это предпріятіе, и я даже почти убѣжденъ, что я при одномъ уже опытѣ разрушу себя“. — Другіе не смотрятъ на это, вдаются въ опасность, какъ говорится, очертя голову, и падаютъ жертвою своей неосторожности.

Такою жертвою палъ Шиллеръ. По смерти его нашли, что его органы были разстроены до того, что никто изъ врачей не понималъ, какимъ образомъ онъ могъ просуществовать такое долгое время: одна только великая душа этого человѣка насильственно удерживала его на землѣ. Гердеръ^[12], который былъ плохой эксцентрикъ, или скорѣе же наоборотъ имѣлъ гармонически настроенную душу, и тотъ позже впалъ въ глубокую меланхолію. Говорятъ, случалось, что онъ часто ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, восклицая болѣзненно: „О моя погибшая жизнь!“

Къ чему это восклицаніе? Славы ли ему не доставало? У него было ея въ изобиліи. Домашнія ли его обстоятельства были разстроены? Напротивъ. Болѣнъ ли онъ былъ и неспособенъ къ дальнѣйшимъ занятіямъ? Ничуть не бывало. Такъ къ чему жъ эти жалобы? Онѣ были голосомъ, исшедшимъ изъ глубины пропасти, на днѣ которой былъ разбитъ поэтическій духъ человѣка.

Если внимательно обсудить силу поэзіи, то не поймешь, какимъ образомъ Шекспиръ, будучи все-таки не больше, какъ человѣкъ, усвоивая себя всѣ наши разнообразныя исполинскія страсти, переданныя имъ съ такою вѣрностію и съ такимъ страшнымъ могуществомъ, могъ дожить до старости^[13]. Возьмите: онъ произвелъ на свѣтъ пятьдесятъ созданій, глядя на которыя, удивляешься, какъ они не разорвали собою грудь, которая ихъ носила и взростила! Впрочемъ, ошибаются тѣ, кто полагаетъ, что организмъ Шекспира, хоть бы и единственный въ своемъ родѣ, не былъ при этомъ патологически поражаемъ тѣми вліяніями, которыя проникали внутрь его, и что поэтъ безнаказанно спускался въ преисподнюю всевозможныхъ человѣческихъ страстей и потомъ также невредимо возвращался изъ нея! Не безъ глубокаго потрясенія души, не безъ ужаса, какъ бы готовясь войдти въ пещеры ада, приступаетъ истинно талантливый актеръ къ исполненію ролей, созданныхъ Шекспиромъ. Въ контрактѣ Гаррика^[14] съ англійскими театральными дирекціями было условіе, по которому онѣ обязывались не принуждать его болѣе двухъ или трехъ разъ въ годъ играть Ричарда. Необходимость этого условія объясняется всепотрясающимъ дѣйствіемъ, которое оставляетъ по себѣ шекспирова піеса въ душѣ представляющаго ее актера. Каково же послѣ этого должно быть разрушительное вліяніе умственнаго процесса на самого творца подобныхъ драмъ, во время самаго ихъ созиданія^[15]! При флегматическомъ настроеніи, при спокойномъ состояніи духа не произведетъ ничего и простой писака; до какой же степени должна была напрягать силы, растягиваться, дрожать и звучать великая душа поэта, являя изъ нѣдръ своихъ на свѣтъ такія произведенія, какъ Гамлетъ, Лиръ, леди Макбетъ! Да, Шекспиръ страдалъ патологически, когда писалъ свои творенія! Я не помню хорошенько, кто изъ современниковъ поэта говоритъ, что зачастую у него подгибались колѣни, когда онъ стоялъ и писалъ свои пьесы. Кто, читая произведенія. Шекспира, въ постепенномъ хронологическомъ порядкѣ, отъ его первыхъ пьесъ до „Тимона въ Аѳинахъ“ и „Мѣры за Мѣру“, позднихъ его драмъ, не замѣчалъ въ нихъ постепеннаго помраченія красокъ? Какой страшно длинный путь прошелъ онъ отъ „Комедіи Ошибокъ“ и тропически теплой любовной трагедіи „Ромео и Юлія“ до упомянутыхъ драмъ! Кто узнаетъ въ нихъ прежняго веселаго, сладко разсказывающаго Вильяма? По настоящему поэту надо имѣть желѣзные мускулы и крѣпость силъ бегемота, чтобъ выдержать могучія объятія музы, гораздо болѣе изнуряющія, нежели объятія десяти смертныхъ женщинъ.

Что касается Гейне, то трудно найдти человѣка, который бы былъ болѣе безпокойнаго, болѣе страстнаго характера, чѣмъ онъ, и который бы при такомъ нѣжномъ, почти слабомъ организмѣ, какъ его, увлеченный пылкимъ воображеніемъ, извѣдалъ бы въ этой жизни столько мукъ и испилъ бы столько восторженныхъ ея наслажденій. Кромѣ того, почти постоянныя литературныя войны, которыя онъ велъ, какъ мало кто изъ поэтовъ, защищая свои права и отражая нападенія, тоже напрягали его силы и значительно раздражали его. Пустой какой нибудь рецензіи, написанной не въ его пользу какимъ нибудь незначительнымъ литераторомъ, достаточно было, чтобъ вѣнчанный лаврами поэтъ провелъ безсонную ночь. Слава его была велика, но честолюбіе его еще того больше. Онъ былъ чувствителенъ, какъ тщеславная свѣтская женщина. Про него можно было сказать то же самое, что сказалъ Даламбертъ про Вольтера: „У этого человѣка славы на цѣлый милліонъ, а ему все бы хотѣлось“» ея еще хоть на копѣйку."«

Межъ тѣмъ, какъ онъ безпрерывно раздражалъ себя полемикою, щекоталъ и изсушалъ себя непомѣрнымъ честолюбіемъ и напрягалъ свои силы, а съ тѣмъ вмѣстѣ и изнурялъ себя, составляя художественныя произведенія, организмъ его разрушался еще отъ вліянія на него особыхъ внутреннихъ причинъ, зависѣвшихъ отъ особаго, отдѣльнаго устройства духовной натуры этого человѣка. Миссіею его было — воспѣть любовь; при этомъ ему какъ бы предопредѣлено было посвятить всю свою жизнь на служеніе женской красотѣ. Насчетъ этой стороны его характера много было толковъ. Безъ всякаго сомнѣнія, эта страсть была для него пагубна; но все-таки я драю, что допуская здѣсь участіе предназначенія, надобно судить иначе, нежели въ подобномъ же случаѣ о всякомъ другомъ смертномъ^[16].

Гейне былъ поэтъ любви, и онъ воспѣлъ ее отъ платонизма до крайняго безумнаго страстнаго увлеченія. Для любви у него были самыя нѣжныя ощущенія, самыя драгоцѣнныя чувства, какъ будто въ груди его было сердце прекрасныхъ богинь Эльфъ^[17]; для выраженія этого чувства зналъ онъ всѣ тончайшіе сладострастные его оттѣнки, точно онъ самъ присутствовалъ на празднествахъ Фауны. Онъ былъ прекрасенъ собою и любезенъ, владѣлъ способностью покорять сердца и провелъ большую часть жизни въ свѣтскомъ вавилонѣ.

Все это рѣшило его судьбу. При восторженномъ чувствованіи женской красоты, онъ не ограничивался одними платоническими наслажденіями; но, подобно Пигмаліону^[18], съ жадностію схватывалъ каждый оживленный образъ и, не выпуская, держалъ его горячими руками.

Богиня любви справедливо называется безпощадною богинею, diva mater Cupidinum. Безпощадная вообще ко всѣмъ, она несравненно безпощаднѣе къ тому, кто, какъ поэтъ, одаренъ раздражительною и безпредѣльно пылкою фантазіею. Любовь для Гейне была элементомъ его жизни, не порочною матеріальною наклонностію, не временнымъ отвратительнымъ распутствомъ, а безконечною страстью, которая охватывала и проникала все существо его, сожигала его прекраснымъ неугасимымъ пламенемъ. Онъ въ своей „Зимней Сказкѣ“ говоритъ, что его душа чиста, свѣтла и цѣломудренна, какъ огонь, или въ своей книгѣ „О Бёрне“ утверждаетъ, что любовь для него всегда была необъятною страстью, которую онъ старался сохранить неприкосновенною — и ему въ этомъ надобно повѣрить. Онъ всею душою былъ преданъ тому существу, которое любилъ. Живя въ царствѣ этой страсти, живя любовью, занимавшею собою все существо его, онъ чувствовалъ себя свободнымъ, незараженнымъ раздвоенностію міра и людей; въ объятіяхъ ея онъ возвышался надъ самимъ собою и надъ своимъ внутреннимъ дуализмомъ, котораго начала электрически противодѣйствуютъ другъ другу. Но пламень, которымъ онъ такъ отрадно дышалъ, пожиралъ его существо, изсушалъ его, уничтожалъ его. Онъ погибъ отъ стихіи, въ которой онъ жилъ, которая составляла все бытіе его. Паоосъ его жизни былъ причиною его смерти. Самъ онъ въ этомъ не сознавался; но это часто высказывалось противъ его воли. Съ грустью и нѣкоторою горечью сказалъ онъ однажды: „Взгляните, какъ цвѣтутъ эти женщины! Это цвѣты, которымъ не повредятъ ни жгучій лучъ солнца, ни ночная роса. Изъ душистыхъ ихъ чашечекъ пили отраву и опьянѣли тысячи бабочекъ, не уменьшивъ ихъ благоуханія, не стерши съ нихъ краску. Настала осень — цвѣты по прежнему цвѣтутъ и благоухаютъ, но бабочекъ ни одной не видно!…“

Этими словами Гейне сказалъ много. Тоже самое, но только немного иначе произноситъ и Мери (Mery). Онъ говоритъ: „Les femmes ont tué beaucoup d’artistes, et les artistes n’ont jamais tué des femmes“ („женщины погубили множество художниковъ, но художники не ногу* били еще ни одной женщины“).

Если ужъ порицать Гейне, эту натуру предназначенія, то можно его порицать только за то, что онъ, человѣкъ ХІХ-го вѣка, вздумалъ сооружать алтарь тому служенію (женской красотѣ), котораго не существуетъ почти цѣлыя двѣ тысячи лѣтъ, отъ котораго отступились и которое даже предали проклятію новые народы. Лучше бы оставался онъ спиритуалистомъ, въ области, которая такъ сродна нашему духу, въ которой мы такъ счастливы!

Въ маѣ 1848-го года, почти два года послѣ того, какъ Гейне поразила страшная болѣзнь, пошелъ онъ прогуляться по парижскимъ бульварамъ. Это была его» послѣдняя прогулка. На улицахъ толпился народъ. Поэтъ, полуслѣпой, полухромой, опираясь на палку, старался выбраться изъ шумной толпы, направилъ шаги въ Лувръ, который былъ отъ него неподалеку, и вошолъ въ зало у дворца, въ которомъ стоятъ античныя статуи. Невольно остановился онъ передъ идеаломъ красоты, передъ улыбающеюся волшебною богинею, Венерою-Милосскою, этимъ дивнымъ произведеніемъ невѣдомаго творца-художника. Руки ея въ теченіе столѣтій утрачены, но очарованіе сохранилось въ полномъ его блескѣ. Проникнутый созерцаніемъ ея, растроганный, съ растерзаннымъ сердцемъ, почти уничтоженный, отшатнулся онъ назадъ, кое-какъ добрался до кресла, упалъ въ него, закрылъ лицо руками, и горячія слёзы заструились по щекамъ его. Обворожительныя уста прекрасной богини, казалось, дышали и улыбались, какъ прежде, а въ двухъ шагахъ отъ нея была ея несчастная жертва!…

Одинъ этотъ моментъ стоитъ цѣлаго вѣка страданій!…

II.

Обыкновенно, говоря о Гейне, упоминали вмѣстѣ съ тѣмъ же и о Бёрне,^[19] т. е. ихъ сравнивали одного съ другимъ. Дѣйствительно, одинакое происхожденіе, одинакая борьба и совмѣстное ихъ пребываніе (въ Парижѣ) давали поводъ соединять ихъ между собою; между тѣмъ, на самомъ дѣлѣ, невозможно найдти двухъ натуръ, болѣе несходныхъ, какъ оба эти писателя. Къ этому еще обоихъ съ незапамятныхъ временъ раздѣляла неизмѣримая бездна.

Гейне былъ дитя, котораго голова была наполнена обольстительными сновидѣніями. Поэтъ, сибаритъ, свѣтскій человѣкъ, неугомонный, рѣзвый, восторженный, любилъ онъ больше всего проводить время въ кругу прекрасныхъ женщинъ и, подобно своему тескѣ, принцу Гейнцу, предпочиталъ общество безпечно веселыхъ и блестящихъ умомъ искателей приключеній, вѣтренныхъ товарищей, обманутыхъ въ любви дочерей Еввы и изобрѣтательныхъ спекулянтовъ — бесѣдѣ именитыхъ корифеевъ литературы и записныхъ крикуновъ-патріотовъ. Его нельзя было назвать другомъ «сухой морали»; онъ ничего такъ не любилъ, какъ веселый звонкій смѣхъ, раздающійся отъ чистаго сердца, и былъ непримиримый врагъ всѣхъ такъ называемыхъ членовъ «Союза Добродѣтели», врагъ Мотта-Фуке^[20], Яна^[21] и Гёреса, которыхъ приверженцы порядкомъ надоѣли ему ужъ въ кожѣ республиканцевъ и учредителей гамбахскихъ торжествъ^[22]. При такомъ взглядѣ на вещи, Гейне, человѣкъ свободы, сдѣлался явнымъ противникомъ демократическихъ началъ.

У Бёрне была, собственно говоря, мягкая, уступчивая натура. У него было немного общаго съ Жанъ-Жакомъ Руссо и Жанъ-Полемъ Рихтеромъ^[23]. Онъ принадлежалъ къ угнетеннымъ еврейскимъ натурамъ. Рожденный въ извѣстной и грязной Жидовской Улицѣ (Judengasse) во Франкфуртѣ на Майнѣ, онъ во всю жизнь не могъ этого позабыть, какъ неизгладимое позорное клеймо. Онъ никогда не могъ простить несправедливости, съ какою поступали съ евреями, и его мягкая чувствительная натура окаменѣла и сдѣлалась ѣдкою и желчною. Бёрне былъ весь злость, гнѣвъ и досада; онъ не" въ состояніи былъ смѣяться; онъ вѣчно носилъ въ душѣ своей суровое страданіе; оно никогда не покидало его, и оттого каждое его слово было запечатлѣно кровью.

Бёрне не былъ поэтомъ. Въ его повѣстяхъ и путешествіяхъ видѣнъ недостатокъ въ изобрѣтеніи, пластикѣ и образахъ или характерахъ. Правда, у него былъ здравый умъ, живое пониманіе правоты и несправедливости и острый ѣдкій вицъ (xvitz); но, употребляя послѣдній, онъ не рѣдко опрокидывалъ все вверхъ дномъ и при одностороннемъ взглядѣ на вещи дѣлалъ бѣлое чернымъ, а черное бѣлымъ.

Гейне, прибывъ въ Парижъ, встрѣтилъ Бёрне, который тамъ жилъ. Они познакомилисъ еще во Франкфуртѣ на Майнѣ, были друзьями и въ первое время часто видѣлись. Знаменитаго творца а Парижскихъ Писемъ" окружали республиканцы и клубисты. Онъ былъ въ тѣсной связи со всѣми монтаньярами и прежними членами конвента^[24].

Гейне былъ веселая голова, фланировавшій по парижскимъ тротуарамъ. Въ карманахъ его мелодически звенѣли тяжеловѣсные луидоры, которые присылалъ ему дядя его, гамбургскій банкиръ, и которые пріобрѣталъ онъ, кромѣ того, своими литературными трудами. Онъ зѣвалъ-себѣ по улицамъ, шелъ подъ часъ вслѣдъ за хорошенькою парижанкою или насвистывалъ свои пѣсенки.

Бёрне, напротивъ того, былъ человѣкъ злой, ненавистный, какого другаго врядъ ли найдешь. Въ глубинѣ его сердца напечатлѣвался всякій позоръ, всякій стыдъ, всякая несправедливость. Политика была для него вещью религіозною; его убѣжденія были неподвижныя, оцѣпенѣлыя; онъ былъ одностороненъ, какъ всѣ фанатики, и мѣрилъ все на свой аршинъ.

Нельзя не пожалѣть, что два такія существа, такъ близко родственныя одно съ другимъ, такъ близко стоявшія одно подлѣ другаго относительно свѣтскаго и литературнаго положенія, разошлись, не остались друзьями; впрочемъ, и остаться друзьями было для нихъ дѣломъ совершенно невозможнымъ. И они расходились постепенно, незамѣтно, сперва шагъ за шагъ, а послѣ удаляясь все больше и больше одинъ отъ другаго, пока наконецъ не было уже рѣшительно никакой возможности ихъ сблизить; тѣмъ болѣе, что ихъ натуры были антиподически противоположны и отталкивались, какъ два противоположные электрическіе полюса.

Гейне однакожъ сожалѣлъ впослѣдствіи, что онъ написалъ свою книгу «О Бёрне». Она была продуктъ огорченія, поддержаннаго и увеличеннаго приверженцами, свойственницами, кузинами и тетками того и другаго, и неблагонамѣренными людьми, апплодировавшими бойцамъ.

«Бёрне» — сказалъ мнѣ однажды Гейне: «честный человѣкъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ же человѣкъ непріятный, угрюмый и злой, словомъ — то, что французы называютъ chien hargneux (сварливая собака). Я низачто не стану читать его „Писемъ“: желчь нисколько непріятный напитокъ. Все, что я писалъ о немъ — истинная правда; не смотря на то, признаюсь, я желалъ бы, чтобъ это не было написано или чтобъ оно возвращено мнѣ было обратно. Во всякомъ случаѣ неосторожно высказывать рѣзкую правду объ авторѣ, у котораго большой кругъ читателей и много приверженцевъ. Вступая въ борьбу съ такимъ человѣкомъ, имѣете вы дѣло не съ одними его строками, порицая ту или другую сторону его характера: вы затрогиваете вмѣстѣ съ нимъ и всю фалангу его друзей и пріятелей. Если вы глубоко ранили или обезоружили автора, то на мѣсто его становятся и готовы сразиться съ вами всѣ сто-тысячъ его читателей. Гёте былъ человѣкъ умный. Онъ зналъ многіе недостатки въ Шиллерѣ, но не выговаривалъ ихъ открыто, опасаясь, чтобы противу него не возстали всѣ современники, одушевленные поэтомъ».

III.

Всѣмъ, занимающимся литературою, не безъизвѣстны тѣ непріятности, которыя нажилъ Гейне, издавъ въ свѣтъ свою книгу «О Бёрне». Дуэль поэта съ оскорбленнымъ супругомъ дамы, часто упоминаемой въ этомъ сочиненіи, была первымъ послѣдствіемъ. Если не ошибаюсь, поединокъ этотъ былъ въ 1844-мъ году и происходилъ въ Венсенскомъ Лѣсу. Венедей и Зейффергъ были секундантами Гейне. Г-ну С., какъ вызванной), приходилось стрѣлять первому. Поэтъ, занявъ свое мѣсто, сломилъ вѣтвь съ дерева, подъ которымъ онъ стоялъ.

«Я этимъ самымъ» — сказалъ Гейне: «становлюсь какъ бы подъ защиту Ореады^[25]. Мы, поэты, суевѣрный народъ». Пуля прошипѣла надъ самымъ его ухомъ, не задѣвъ его самого. Теперь очередь стрѣлять была за Гейне. Онъ выстрѣлилъ на воздухъ. Ему хотѣлось только, чтобъ дуэль состоялась — больше ничего. Честь была удовлетворена, и противники помирились. Этимъ бы, казалось, и всему дѣлу конецъ; но нѣтъ, со стороны оскорбленной женщины война только-что начиналась и вскорѣ вспыхнула со всѣми фуріями ея. Къ «Письмамъ» покойнаго Бёрне были прибавлены всевозможныя дополненія, въ которыхъ Гейне былъ компрометированъ самымъ непріятнымъ образомъ. Дополненія эти появились не вдругъ, а частями, показываясь свѣту въ то время, когда, повидимому бы, имъ долженъ быть конецъ; короче сказать, оскорбленная дама мало помалу напечатала до единаго всѣ листики, которые Бёрне, пылая ненавистью къ Гейне, написалъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ и которые онъ при жизни своей оставлялъ лежать въ портфелѣ или довѣрялъ ихъ только своимъ приближеннымъ. Смотря на огромное ихъ число, удивляешься, какъ могло вмѣщать въ себѣ великодушное сердце Бёрне (въ этомъ надо отдать ему справедливость) такое страшное количество маленькихъ острыхъ орудій и какъ могло такъ" долго и съ такимъ ожесточеніемъ бушевать пламя преслѣдованія въ его груди, дышавшей, казалось, однимъ только человѣколюбіемъ! И кого же онъ такъ долго и такъ яростно преслѣдовалъ: человѣка, котораго стремленія въ сущности сходствовали съ его собственными стремленіями, который тоже, подобно ему, былъ рожденъ для свободы и величія и съ которымъ онъ былъ такъ связанъ юношескими воспоминаніями!

Въ это же время возгорѣлась противъ Гейне жестокая журнальная война. Онъ былъ увѣренъ — и говорилъ, что имѣетъ достаточныя къ тому основанія — что въ средѣ возстававшей противу него Фаланги постоянно присутствовала эта дама, ободряя журнальныхъ крикуновъ голосомъ и даже звономъ ходячей монеты… Приводя эти обстоятельства, онъ улыбался и говорилъ, что это былъ единственный случай, когда подобнымъ господамъ удавалось на время брать нѣкоторый верхъ надъ нимъ; но въ улыбкѣ его было что-то мрачное. Онъ также былъ убѣжденъ, что г-жа С., враждебная ему дама, причинила не мало вреда и его лаврамъ. Однажды онъ началъ мнѣ разсказывать:

«Жизнь моя была прекрасна. Я былъ любимый германскій поэтъ, былъ вѣнчанъ лавровымъ вѣнкомъ во Франкфуртѣ на Майнѣ, съ такимъ торжествомъ, съ какимъ короновались въ немъ германскіе императоры. Дѣвушки въ бѣлыхъ платьяхъ усыпали цвѣтами путь, по которому я слѣдовалъ. О, какъ это было прекрасно! И зачѣмъ мнѣ убыло сворачивать въ Жидовскую Улицу, которая, какъ можетъ быть вы знаете, находится не далеко отъ тамошней Ратуши. Когда я направлялся по ней, среди торжественнаго шествія, вдругъ вижу идетъ ко мнѣ на встрѣчу и останавливается посреди дороги отвратительная женщина, показывая угрожающій видъ, что она хочетъ мнѣ предсказать несчастіе. Я вздрогнулъ, нечаянно увидѣвъ передъ собою эту фигуру, отступилъ на шагъ, и мой вѣнокъ — мой прелестнѣйшій вѣнокъ упалъ съ головы моей въ пыль на этой грязной улицѣ! Никогда я этого не забуду! Съ этой самой минуты не отстаетъ отъ моего лавроваго вѣнка гнусный запахъ, отъ котораго я никакъ не могу избавиться. Мой прекрасный, мой драгоцѣнный вѣнокъ!…»

И Гейне вздохнулъ.

Съ своей стороны, я, будучи въ дружественныхъ отношеніяхъ къ поэту и заклятый врагъ того рода войны, которую вела противу Гейне г-жа С., предметъ обожанія Бёрне, раздѣлялъ скорбь перваго и чувствовалъ нанесенное ему оскорбленіе. Причемъ мое участіе къ нему и огорченіе были тѣмъ сильнѣе, что я до того времени ничего не слыхалъ объ этой женщинѣ и потому не могъ сдѣлать противоположныхъ объ ней представленій. Образъ г-жи С., перешедшей дорогу Гейне и предска-а завшей ему несчастіе, парилъ передо мною со всѣми атрибутами существа, которое въ средніе вѣка являлось суевѣрному воображенію народа и служило предзнаменованіемъ бѣды.

Признаюсь я боялся г-жи С. и ея дурнаго глаза….

Не смотря на то, мнѣ желательно было съ нею познакомиться. Племянникъ этой дамы, Франкфуртскій книгопродавецъ, вручилъ мнѣ пакетъ и письмо, адресованные на ея имя, и просилъ тотчасъ же по пріѣздѣ моемъ въ Парижъ доставить ей, въ загородный домъ, въ отель. Прибывъ въ этотъ городъ, я отослалъ письмо и пакетъ по принадлежности, но самъ отправился туда не прежде, пока супругъ г-жи С. не навѣстилъ меня въ Cour de Commerce.

Этотъ отель ни больше, ни меньше деревня, похожая вообще на всѣ деревни, расположенныя вблизи большихъ метрополій, небольшое мѣстечко, застроенное прекрасными лѣтними зданіями, дорогими и фешенебельными, гдѣ напрасно вы будете искать сельскихъ нравовъ и деревенской простоты. Онъ находится въ концѣ Булоньскаго-Лѣса, на лужайкахъ котораго парижскіе фаты даютъ удовлетвореніе за нанесенное имъ оскорбленіе. Аллея этого лѣса тянется до самаго отеля, становящагося такимъ образомъ средоточіемъ, куда для утреннихъ прогулокъ наѣзжаютъ парижскіе львы верхами на кровныхъ лошадяхъ и парижскіе тигрицы въ коляскахъ, въ которыхъ онѣ покачиваются, безпечно развалясь. Зеленыя жалюзи домовъ большею частію отѣнены липами, а вдали съ отраднымъ чувствомъ видишь разстилающіяся нивы и сверкающую ленту зигзагомъ извивающейся Сены.

Кнесчастію, лошади омнибуса, въ которомъ я отправился къ г-жѣ С., были измучены до крайности и еле-еле плелись по грязной дорогѣ. Притомъ, кондукторъ ежеминутно дергалъ звонокъ и останавливалъ экипажъ, для того, чтобъ высадить недовольнаго пассажира, рѣшавшагося лучше идти пѣшкомъ, или посадить толстую крестьянку съ коробками и корзинками, накупившую для себя разныя разности въ Парижѣ. Въ заключеніе, я и выѣхалъ довольно поздно. Было 4 часа пополудни, когда я сѣлъ въ омнибусъ. Въ Февралѣ дни коротки. Уже начинало смеркаться. Необозримое море парижскихъ зданій заволакивалось сѣроватымъ покрываломъ, и только куполъ Пантеона горѣлъ въ красноватомъ заревѣ потухавшей денницы. Мы проѣхали Пасси, гдѣ жили Франклинъ и Беранже. Туманъ постепенно становился гуще и гуще, и началъ накрапывать дождь. "Чортъ возьми! " — подумалъ я: «Я скверное же выбралъ время, чтобъ представиться г-жѣ С. Я явлюсь къ ней какъ разъ въ тотъ часъ, когда люди садятся обѣдать. Но кто однакожъ могъ думать, чтобъ до отеля было такъ далеко, лошади были такъ измучены, а омнибусъ такъ часто останавливался. Очень легко можетъ статься, что я попаду къ бёрневой богинѣ въ самое неблагопріятное время».

Наперекоръ однакожъ тому мрачному образу, какой я создалъ объ этой женщинѣ въ своемъ воображеніи, мнѣ очень любопытно было ее видѣть. Я думалъ, подруга Берне не можетъ быть обыкновенной женщиной. Для ней собственно (она тогда жила въ Германіи) писалъ онъ свои «Парижскія Письма», эти дикіе диѳирамбы злости, эти связки мечей, эти огненные потоки остротъ, огорченій и страданій. Берне, ненавидѣвшій все, отъ избытка любви, и бичевавшій все факеломъ фурій, въ состояніи былъ обожать только себѣ подобную женщину.

Между тѣмъ, какъ я размышлялъ объ этомъ, лошади медленно трускомъ тащили омнибусъ. Темнота увеличивалась; дождь стучалъ въ окна экипажа. Толстый господинъ, сидѣвшій напротивъ меня, преспокойно спалъ, пробуждаясь только тогда, когда получалъ надлежащій толчокъ при тряскѣ экипажа, и добывая за каждымъ разомъ свой мокрый зонтикъ, который попадалъ мнѣ между колѣнъ. «Проклятый недостатокъ въ разсчетѣ, такъ поздно выѣзжать!» — ворчалъ я про себя.

Наконецъ и ужъ кондукторъ самъ влѣзъ въ омнибусъ. Я обратился къ нему съ вопросомъ: поѣдетъ ли сегодня омнибусъ обратно въ Парижъ.

«Сейчасъ же по пріѣздѣ нашемъ» — отвѣчалъ онъ.

— А спустя полчаса или часъ?

«Нѣтъ, это будетъ послѣдній.»

Утѣшительное положеніе, нечего сказать: ночевать въ отели изъ-за визита или нарочно нанимать карету! Но дѣлать нечего. Еслибъ покрайней мѣрѣ визитъ вознаградилъ за это. Между тѣмъ омнибусъ остановился.

При темнотѣ и дождѣ не слишкомъ-то пріятно въ незнакомомъ мѣстѣ искать и спрашивать, гдѣ живетъ такой-то. Съ досадой перехожу изъ одного дома въ другой. Напослѣдокъ-то найдено завѣтное жилище. Стучусь, отворяютъ калитку. Старуха-привратница, вылѣзши изъ своей канурки, увѣдомляетъ, что г-нъ С. съ супругой дома, во что она предварительно освѣдомится, принимаютъ ли они сегодня кого-нибудь. Сказавъ это, она удаляется. Я стою у калитки и дрожу отъ холода. Долго я такъ стоялъ, прислушиваясь къ стуку уѣзжавшаго омнибуса. Старуха не возвращалась. Передо мною былъ дворъ стараго четырехэтажнаго и безмолвнаго дома. Въ окнахъ было темно, и только въ одномъ окошкѣ видѣнъ былъ свѣтъ изъ-за спущенной сторы, который былъ, вѣроятно, отъ лампы. Дождь льетъ ливмя, падая у моихъ ногъ на мостовую. Я глотаю не одно проклятіе. Но вотъ раздались шаги. Привратница со свѣчкою въ рукѣ спускается съ лѣстницы! за нею слѣдуетъ г-нъ С., въ черномъ фракѣ.

«Ахъ, Боже мой!» — сказалъ онъ, приблизившись и узнавъ меня. Онъ нѣсколько замялся. «Мнѣ очень жаль, что выбрался такой неудачный для васъ день. Жена моя заперлась и сегодня не впускаетъ никого къ себѣ. Я самъ даже не могу пойдти къ ней. Она сидитъ на полу въ своей комнатѣ, справляя тризну. Очень жаль; но сегодня день смерти Бёрне».

Онъ раскланялся со мною: визитъ былъ оконченъ. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и остановился. И долго стойлъ я на улицѣ, и, не смотря на дождь, не сводилъ глазъ съ освѣщеннаго окна стараго дома, гдѣ г-жа С. справляла тризну по своемъ Бёрне.

Послѣ словъ, сказанныхъ ея супругомъ, душею моею овладѣла буря, которая не только потрясла, но даже оживила меня. Врядъ ли еще когда-либо произведутъ такое дѣйствіе на мое сердце подобныя, повидимому, малозначащія слова.

Представленія, которыя я сдѣлалъ насчетъ г-жи С., заклятаго врага Гейне, начали бороться съ тѣмъ образомъ, который я нарисовалъ о ней, по посѣщеніи моемъ отеля. Вскорѣ однакожъ ненависть должна была уступить мѣсто другому, благородному чувству — уваженію. Страдальческая печаль этой женщины, которая въ теченіе столькихъ лѣтъ не могла утѣшиться, вселила въ моемъ сердцѣ благоговѣйныя къ ней мысли. Я понялъ и удивлялся энергической душѣ предмета любви Берне, этому рѣдкому существу, которое въ день священныхъ воспоминаній о своемъ миломъ удаляетъ отъ себя даже мужа своего.

Такимъ образомъ, мнѣ не пришлось видѣть эту замѣчательную г-жу С.; по воспоминаніе объ ней до сихъ поръ живетъ въ моей груди.

Подобно колоссальной статуѣ страданія, которая, прижимая лѣвою рукою къ сердцу урну, въ правой держитъ мечъ, которымъ желаетъ поразить врага и тѣмъ отомстить за смерть погибшаго — такимъ представляется мнѣ призракъ этой женщины…

ОТДѢЛЪ ТРЕТІЙ.

1850.

I.

Въ третій разъ прибылъ я въ Парижъ въ маѣ 1850-го года. Нѣсколько дней спустя послѣ моего пріѣзда, Гейне, получивъ нѣкоторое облегченіе въ своей болѣзни, давалъ обѣдъ. Въ комнатѣ, которой дано почетное названіе зала, въ самомъ изъисканномъ вкусѣ накрытъ былъ столъ. На буфетѣ наставлены были тарелки, стаканы, рюмки и бутылки.

Гости, которыхъ тогда ожидалъ хозяинъ, намъ уже знакомы; по въ нихъ въ теченіе времени произошла нѣкоторая перемѣна. Гейне позвонилъ, и они вошли. Г-жа С., пансіонская подруга г-жи Гейне, явилась въ ослѣпительномъ нарядѣ и подвела поцаловать къ больному двухъ милыхъ малютокъ, дѣтей своихъ. Хорошенькой Алисѣ съ черными локонами исполнилось ужо пять лѣтъ. Прелестнѣе этого ребенка трудно найдти. Умъ у нея развитъ не по лѣтамъ. Какъ извѣстно, Гейне ея крестный отецъ.

Г-жа А. изъ скромной гражданки превратилась въ свѣтскую даму. Супругъ ея, бывшій за два года предъ тѣмъ мелочнымъ торговцемъ, сдѣлался теперь, посредствомъ удачныхъ биржевыхъ спекуляцій, содержателемъ гипподрома, находящагося у входа въ Булоньскій-Лѣсъ. Обстоятельства его были въ блестящемъ положеніи.

«Вы пріѣзжаете поздно» — произнесъ Гейне. «Семь часовъ пробило; кушанье можетъ испортиться. Гдѣ же вашъ мужъ? Зачѣмъ онъ не пріѣхалъ вмѣстѣ съ вами»?

— У него дѣла; но онъ сейчасъ явится — отвѣтила дама.

«Сейчасъ! Онъ всегда заставляетъ ждать себя; это нестерпимо».

— Что будете съ нимъ дѣлать! — сказала, вздохнувъ, гостья. Мнѣ не перемѣнить его.

Гейне не въ шутку начинаетъ терять терпѣніе. Но вотъ подкатилъ кабріолетъ къ подъѣзду.

— Это онъ! — воскликнула молодая женщина. И содержатель олимпійскаго цирка, въ длинноволосой шершавой шляпѣ, вошелъ въ комнату.

А., содержатель олимпійскаго цирка, одинъ изъ тѣхъ господъ, которыхъ вы непремѣнно встрѣтите въ фойе Большой "Оперы или на конскихъ скачкахъ: красивый фатъ лѣтъ тридцати пяти, съ блѣднымъ лицомъ, съ черными какъ смоль волосами и черною же какъ смоль бородою. Костюмъ его чрезвычайно изъисканный; но его манеры грубы и непріятно фамиліярны. Онъ играетъ тросточкою, съ изящною, отлично выгравированою золотою пуговкою на концѣ, и не больше тросточки понимаетъ, у кого онъ въ эту минуту находится.

— Какъ вы поживаете, Гейне? — спросилъ онъ. Вѣрно, плохо. Ей Богу, вы выглядите нисколько не лучше мертвеца. Во всю жизнь свою я не встрѣчалъ человѣка, которому бы такъ кисло было умирать, какъ вамъ. Мои дѣла идутъ отлично. Мой циркъ приноситъ мнѣ огромный доходъ.

Уста хозяина окружаетъ ироническая улыбка. — И такого человѣка надобно терпѣть, потому только, что онъ мужъ женщины, которую мы принимаемъ. Но этого мало. Нашъ Фатъ, стоя у постели поэта, безпрестанно колотитъ тросточкою по одѣялу, подъ которымъ лежитъ больной. Да впрочемъ понимаетъ ли здоровякъ и человѣкъ подобнаго разбора, что значатъ нервы и ихъ чувствительность у страждущаго.

Фатъ не замѣчаетъ или не обращаетъ вниманія на впечатлѣніе, производимое имъ на хозяина.

— Да — продолжаетъ онъ: мой гипподромъ приноситъ мнѣ огромныя выгоды. Каждый день въ хорошую погоду мы выручаемъ покрайней мѣрѣ десять тысячъ франковъ. Какъ это вамъ понравится, любезный Гейне? Не дурно, не правда ли? Я полагаю! Но это что еще! Мой черепъ въ состояніи произвесть на спѣтъ самыя невѣроятныя вещи. Je me fais poète, я сдѣлаюсь поэтомъ; я осуществлю '"Тысячу и одну Ночь "; я такъ сказать накормлю парижанъ чудесами!

— Вы вѣдь слышали — продолжаетъ онъ, не прекращая поколачиванія адской тросточкой по одѣялу: что Пуатвенъ, этотъ отчаянный, величайшій, знаменитѣйшій изъ всѣхъ воздухоплавателей, превосходнѣе всѣхъ Гриновъ, леталъ на воздушномъ шарѣ, сидя верхомъ на лошади?

Прекрасно. Этотъ самый Пуатвенъ на будущей недѣлѣ полетитъ у меня, сидя верхомъ на ослѣ. Я назову это полетомъ à la Санчо-Панса. Санчо-Панса, нужно вамъ знать, Гейне — фигура изъ одного испанскаго романа. Великолѣпная идея, не правда ли? А что вы скажете тоже о преслѣдованіи кабиловъ французскими спагами. И этотъ фарсъ тоже собственнаго моего изобрѣтенія и, не хвастовски сказать — знаменитый фарсъ! Спагами будутъ мальчики, которыхъ я посажу на маленькихъ корсиканскихъ лошадокъ, а кабилами будутъ обезьяны, которыхъ я тоже посажу на такихъ же лошадокъ. Обезьяны будутъ одѣты такъ, какъ одѣваются? кабилы, въ бѣлые бурнусы, съ ружьемъ на боку.

Жаль, Гейне, что вы не можете видѣть, какъ присталъ у бѣлый капуцинъ къ смуглымъ обезьяннымъ рожамъ!

Спати станутъ преслѣдовать кабиловъ, догонятъ ихъ и начнутъ ихъ рубить саблями, обезьяны поднимутъ визгъ, корсиканскія лошадки пустятся во весь опоръ, — просто комическая штука такая, какой никогда еще не бывало. Это для дѣтей и гризетокъ. Для мущинъ готовятся другаго рода представленія. Тамъ будетъ колесница весны, въ которую будутъ запряжены двѣнадцать сѣрыхъ лошадей. На ней будетъ двѣнадцать нимфъ, одѣтыхъ въ тѣльнаго цвѣта трико, драпированныхъ только слегка въ газъ и парящихъ въ различныхъ и самыхъ отчаянныхъ положеніяхъ, — чисто воздушныя баядерки: ноги кверху и раскинуты во всѣ стороны — истинныя гуріи! вы не можете себѣ представить! Гуріи, нужно вамъ сказать, Гейне — особыя дѣвицы въ раю Магомета. А какихъ я нимфъ добылъ для своего пирка! Самыхъ лучшихъ красотокъ во всемъ Парижѣ, даже можно сказать, во всей Европѣ! Какъ жаль, Гейне, что вы нездоровы! Вотъ гдѣ могли бы вы отпускать ваши остроты!

Фатъ думаетъ, что эти разсказы очень занимаютъ Гейне. Онъ незнатокъ въ людяхъ. Больной въ продолженіе длиннаго монолога объ удовольствіяхъ цирка нетерпѣливо поворачивался на постелѣ и издавалъ звуки, которые А. принималъ за знаки одобрѣнія и удивленія и которые были ни болѣе, ни менѣе какъ нѣмецкія ругательныя слова и проклятія. При послѣднемъ нарѣченіи Фата, который чуть было не поставилъ ногу на край кровати, Гейне приподнялся, взглянулъ на меня и сказалъ понѣмецки:

«Можетъ же такой насквозь здоровый человѣкъ быть х вмѣстѣ съ тѣмъ же и полуживотнымъ!»

Но нашъ фатъ еще не кончилъ.

— Все это — продолжалъ онъ: требуетъ слишкомъ много хлопотъ; и потому я до тѣхъ только поръ буду заниматься этой афферой, пока это будетъ для меня выгодно. Конечно, пріятно эдакъ выручить въ день пять, а иногда и пятнадцать тысячъ франковъ; но всему есть конецъ. Когда я увижу, что я нажилъ уже съ цирка милліонъ франковъ, тогда тотчасъ же продамъ его, получу за него пятьдесятъ тысячъ франковъ — и баста, на-отдыхъ. Повѣрьте, любезный Гейне, иной разъ голова идетъ кругомъ при моихъ занятіяхъ; и таки признаться, иногда порядкомъ умаешься! Приходится изобрѣтать самыя невѣроятныя, самыя пирамидальныя вещи. Только человѣкъ со вкусомъ и фантазіею способенъ на такія предпріятія. Не будь я знатокъ въ операхъ, X балетахъ и во всемъ, что сюда относится, я бы непремѣнно ухлопалъ все свое состояніе на этотъ циркъ. Да, иногда приходится поломать голову больше еще, нежели всякій поэтъ. А къ этому еще присоедините опасность, опасность, любезный Гейне. Напримѣръ, если вы что-нибудь сочиняете и вамъ это потомъ не понравится, то вы можете это бросить, и теряете только какой-нибудь лоскутокъ бумаги. У меня не такъ. У меня если предпріятіе не удалось, то я могу разориться.

— Позвольте — продолжалъ содержатель гиподрома, присѣвъ наконецъ: сейчасъ мелькнула въ головѣ моей (здѣсь онъ указалъ пальцомъ бѣлой изящно сформированной руки на тронъ мудрости) родилась идея, которая дастъ мнѣ нажить — или проиграть — сорокъ тысячъ франковъ! Я назову эту штуку: Праздникъ въ Пекинѣ. Пекинъ, нужно вамъ сказать, Гейне — главный городъ въ Китайскомъ государствѣ. Представьте: на великолѣпной эстрадѣ, у входа въ храмъ, который будетъ украшенъ статуями миѳологическихъ боговъ — китайцы, надо вамъ знать, Гейне, поклоняются до сихъ поръ божествамъ, идоламъ — будутъ сидѣть мандарины. Мандарины, какъ бы вамъ сказать, любезный Гейне — ну, нѣчто въ родѣ тамошнихъ перовъ, сенаторовъ или аристократовъ.

Директоръ цирка было готовился развивать свою идею; но Гейне, котораго нетерпѣніе возрасло до тихаго бѣшенства, быстро приподнялся и обратился ко мнѣ понѣмецки со слѣдующими словами, которыя сопровождаемы были голосомъ, смѣшаннымъ со скорбью и досадой:

«Слышите ли вы, что разсказываетъ это животное, которое объясняетъ мнѣ, гдѣ находится Пекинъ и что такое мандарины: онъ выручаетъ ежедневно десять тысячъ франковъ! Спросите же, что платитъ мнѣ Кампе за каждое изданіе моей „Книги Пѣсенъ“! Боже ты мой милосердый!» — воскликнулъ онъ, и снова повалился на подушки. Остальное доскажете послѣ, любезный А. Если ждать, пока вы не кончите ваше повѣствованіе о праздникѣ въ Пекинѣ, то жаркое такъ пересохнетъ, что его совсѣмъ нельзя будетъ ѣсть.

II.

Однажды когда я вошелъ къ Гейне, онъ весело улыбнулся мнѣ на встрѣчу. Разговоръ по поводу книги Тацита, которая лежала на столикѣ, стоявшемъ близъ его кровати, и въ которой знаменитый историкъ описывалъ выходъ израильтянъ изъ Египта, зашолъ объ евреяхъ.

«Несправедливо, что мы такъ надъ ними смѣемся» — замѣтилъ Гейне. По достоинъ ли сожалѣнія народъ, котораго постоянно столько тысячъ лѣтъ колотили, который постоянно плакалъ, постоянно терпѣлъ. Загляните въ исторію среднихъ вѣковъ, этого класическаго періода союзнаго дѣйствія духовенства и рыцарства: вы увидите, что не было ни одного года, который бы не ознаменовался какими нибудь истязаніями евреевъ — пытками, сожиганіемъ на кострѣ, обезглавленіемъ, налогами, убіеніемъ! Извѣстно ли вамъ, что въ Римѣ евреи должны были, въ послѣдній день карнавала, ежегодно въ теченіе двухъ столѣтій (съ 1464-го по 1688 годъ), бѣгать голые, повязанные только вокругъ чреслъ, и перегоняться съ варварійскими лошадьми, буйволами и ослами. И надобно замѣтить, что при этомъ соблюдался порядокъ: испытанія въ скачкѣ производили, восходя отъ нисшаго разряда животныхъ къ высшему; и потому сперва бѣжали ослы, потомъ жиды, за ними буйволы и наконецъ уже лошади. Вы видите, любезный Мейснеръ, что я, упоминая о евреяхъ, въ одно время смѣюсь надъ ними и сожалѣю этихъ несчастныхъ. Но вѣдь, право, они столько же смѣшны, сколько достойны сожалѣнія. Я имъ не могъ бы посвятить себя исключительно, какъ Габріель Я Риссеръ и другіе. Я не держусь никакихъ партій. Въ этомъ случаѣ характеръ мой общій со всѣми артистами, которые пишутъ не для энтузіастическихъ моментовъ, а для цѣлаго столѣтія. Довольно бы дико и мелочно было съ моей стороны, еслибъ я, какъ меня укоряютъ въ томъ, сталъ когда либо стыдиться наименованія віепя евреемъ; точно также смѣшно бы было, еслибъ я началъ утверждать, чѣо я дѣйствительно еврей. Прочтите внимательно мои сочиненія, и вы найдете въ нихъ мѣста, гдѣ я бору евреевъ подъ свое покровительства.

Я вообще избѣгалъ разговоровъ съ Гейне о предметахъ слишкомъ серьезнаго содержанія; по вотъ очень любопытный анекдотъ, переданный мнѣ поэтомъ, когда я только-что вошелъ къ пому однажды утромъ.

«Я сегодня видѣлъ особенно утѣшительный сонъ» — Началъ Гейне: "почти видѣніе. Мнѣ снилось, будто я очень рано утромъ иду по Монмартрскому-Кладбищу, на которомъ я желаю быть похороненнымъ, именно потому, что тамъ нѣтъ такого шума и не мѣшаютъ такъ, какъ на кладбищѣ Отпа-Лашеза. Вижу я: могильныя плиты блестятъ, облитыя лучами восходящаго солнца. И чтожъ? Передъ каждою плитою стоитъ по парѣ вычищенныхъ башмаковъ, сапожковъ или сапогъ, смотря потому, кто лежитъ подъ плитою, — женщина или мущина. Это было точно такъ, какъ случается видѣть въ большой гостинницѣ, когда слуга, очень рано утромъ, переходя отъ однѣхъ дверей къ другимъ, бережно ставитъ передъ каждою эту обувь. Мертвецы еще спали въ своихъ могилахъ, а сапожки и башмачки ихъ уже были вычищены, такъ прекрасно лоснились, и вся картина какъ будто говорила: «Да! мы снова всѣ встанемъ и начнемъ новую жизнь!»

!!!!!!!!!!!!!!!!!

III.

Въ числѣ существъ, дорогихъ сердцу Гейне, упомянемъ съ особеннымъ предъ всѣми уваженіемъ о матери поэта.

Мы прежде всего встрѣчаемъ ее въ «Книгѣ Пѣсенъ», въ которой онъ посвятилъ ей два сонета:

1.

Ich bin gewohnt, den Kopf recht hoch zu tragen,

Mein Sinn ist auch ein Bischen starr und zähe;

Wenn selbst der König mir in’s Antlitz sähe,

Ich würde nicht die Augen niederschlagen.

Doch, liebe Mutter, offen will ich’s sagen:

Wie mächtig auch mein stolzer Muth sich blähe,

In deiner selig süssen trauten Nähe

Ergreift mich oft ein demuthvolles Zagen.

Ist es dein Geist, der heimlich mich bezwinget,

Dein hoher Geist, der Alles kühn durchdringet,

Und blitzend sich zum Himmelslichte schwinget,

Quält mich Erinnerung, dass ich verübet

So manche That, die dir das Herz betrübet'

Das schöne Herz, das mich so sehr geliebet!

2.

Im tollen Wahn hatt' ich dich einst verlassen,

Ich wollte gehn die ganze Welt zu Ende,

Und wollte sehn, ob ich die Liebe fände,

Um liebevoll die Liebe zu umfassen.

Die Liebe suchte ich auf allen Gassen,

Vor jeder Thüre streckt' ich aus die Hände,

Und bettelte um g’ringe Liebesspende, —

Doch lachend gab man mir nur kaltes Hassen.

Und immer irrte ich nach Liebe immer,

Nach Liebe, doch die Liebe fand ich nimmer,

Und kehrte um nach Hause, krank unt trübe.

Doch da bist du entgegen mir gekommen,

Und ach! was da in deinem Aug' geschwomen,

Das war die süsse, langgesuchte Liebe *).

• ) Переводъ этихъ двухъ сонетовъ смотри въ отдѣлѣ Сонеты: «Я голову привыкъ держитъ высоко», и «Безумецъ, съ тобой разстался!»

Послѣ того встрѣчаемъ мы ее въ трогательномъ стихотвореніи: «Nachtgedanken, Ночныя мысли», помѣщенномъ въ: «Neue Gedichte, Новыя Стихотворенія» Гейне.

Вотъ оно:

Denk' ich an Deutschland in der Nacht,

Dann bin ich um den Schlaf gebracht,

Ich kann nicht mehr die Augen schliessen

Und meine heissen Thränen fliessen.

Die Jahre kommen und vergehn!

Seit ich die Mutter nicht gesehn,

Zwölf Jahre sind schon hingegangen —

Es wächst mein Sehnen und Verlangen.

Mein Sehnen und Verlangen wächst,

Die alte Frau hat mich behext,

Ich denke immer an die alte,

Die alte Frau, die Gott erhaltet

Die alte Frau hat mich so lieb,

Und in den Briefen, die sie schrieb,

Seh ich, wie ihre Hand gezittert,

Und wie das Mutterherz erschüttert.

Die Mutter liegt mir stets im Sinn,

Zwölf lange Jahre flössen hin,

Zwölf lange Jahre sind verflossen,

Seit ich sie nicht ans Herz geschlossen.

Deutschland hat ewigen Bestand,

Es ist ein kerngesundes Land,

Mit seinen Eichen, seinen Linden,

Werd' ich es immer wiederflnden!

Nach Deutschland lechzt' ich nicht so sehr,

Wenn nicht die Mutter dorten wär'.

Das Vaterland wird nicht verderben,

Jedoch die alte Frau kann sterben!

«Вздумаю я по ночи о Германіи, и сонъ бѣжитъ меня; не могу я тогда глазъ сомкнуть, и текутъ мои горячія слезы».

«Годы приходятъ и уходятъ! Двѣнадцать лѣтъ прошло, какъ я не видалъ своей матери, и растутъ мои стремленія и желанія».

«Растутъ мои стремленія и желанія: старушка меня околдовала; я всегда думаю о старушкѣ, — да хранитъ ее Господь»!

«Старушка такъ любитъ меня! Въ письмахъ, которыя я получилъ отъ нея, вижу я, какъ рука ея дрожала и какъ содрогалось ея сердце, когда она ихъ писала»!

«Матушка у меня не выходитъ изъ головы. Двѣнадцать лѣтъ прошло, прошло двѣнадцать лѣтъ, какъ я ее въ послѣдній разъ прижалъ къ груди»!

«У Германіи есть вѣчная надежда: это — до сердцевины здоровая земля; я всегда могу ее найдти, съ ея дубами, съ ея липами»!

«Я бы такъ горячо не думалъ о Германіи, еслибъ тамъ не было моей матушки: отечество не пропадетъ, а старушка можетъ умереть»!

Я полагалъ, что такъ уже и случилось, какъ поэтъ здѣсь пишетъ и никакъ не могъ себѣ представить, чтобы старушка, къ которой онъ въ 1844-мъ году предпринялъ любопытное путешествіе, изображенное въ «Зимней Сказкѣ», жила все тамъ же — близъ Воротъ, что у плотины, въ той же самой комнатѣ, которую онъ такъ вѣрно описалъ. Когда онъ, послѣ тринадцатилѣтняго отсутствія неожиданно вошелъ къ ней, старушка всплеснула руками и воскликнула, повторяя стихи своего сына:

Mein liebes Kind, wohl zehen Jahr

Verflossen unterdessen —

Du wirst gewiss recht hungrig sein,

Sag' an, was willst du essen?

«Moe любезное дитя! Вотъ десять лѣтъ, какъ мы съ тобой не видались; ты вѣрно порядкомъ проголодался: скажи, чего хочешь ты покушать»?

Съ тѣхъ поръ прошло еще много лѣтъ, и въ самомъ дѣлѣ — «старушка могла умереть». И потому я не мало удивился, когда, войдя однажды вечеромъ къ Гейне и спросивъ къ кому онъ пишетъ письмо, которое онъ диктуетъ секретарю, услышалъ, что — «къ своей матушкѣ».

— Такъ она еще здравствуетъ, «старушка, которая живетъ близъ Воротъ, что у плотины»?

«Ахъ, да»! — сказалъ онъ: «Очень постарѣла, больная, хворая; но, какъ всегда — теплое материнское сердце».

— И вы часто къ ней пишете?

«Аккуратно каждый мѣсяцъ:

— Какъ она должна быть несчастна, зная ваше положеніе!

„Мое положеніе“? — возразилъ поэтъ. „О, что до этого касается, то между нами существуетъ особаго рода отношеніе. Мать моя считаетъ меня такимъ же здоровымъ, какимъ она меня въ послѣдній разъ видѣла, когда мы съ ней разстались. Она стара, газетъ не читаетъ; немногіе старые друзья, которые ее теперь навѣшаютъ, сами находятся въ такомъ же положеніи, какъ она. Я пишу къ ней часто, какъ только могу, сохраняю въ письмахъ веселое расположеніе духа, разсказываю ей о женѣ, говорю ей, какъ я люблю Матильду. Чтобъ ей не показалось страннымъ, почему, письма всегда бываютъ писаны рукою секретаря, а мною только подписаны, я увѣдомляю ее иногда, что у меня немного болятъ глаза и что я боюсь очень ихъ утруждать. Вѣря этому, она счастлива. Но чтобъ могъ быть сынъ такъ болѣнъ и въ такомъ печальномъ положеніи, какъ я, этому и безъ того не повѣритъ ни одна мать“.

Гейне замолчалъ, и я съ стѣсненнымъ сердцемъ смотрѣлъ, какъ онъ отдалъ запечатать и отправить на почту письмо къ своей матери, наполненное утѣшеніями и искусственною веселостью.

IV.

Полагаю, что могу опредѣлительно отвѣчать на вопросы о г-жѣ Гейне и супружескомъ счастіи поэта. Нельзя не сказать, что выборъ его могъ бы быть и другой; вмѣстѣ съ тѣмъ же надо прибавить, что бракъ ихъ былъ — поэтическій.

Гейне былъ съ будущею своею супругою, Крессансіею Матильдою Мира (Mirât), знакомъ нѣсколько лѣтъ до вѣнчанія съ нею. Это былъ одинъ изъ тѣхъ союзовъ, которые случаются въ Парижѣ такъ часто, что они въ глазахъ свѣта получаютъ законное значеніе и называются ménages parisiens. Они многочисленны въ классѣ артистовъ. Любимая особа пользуется всѣми правами законной жены и только самымъ близкимъ друзьямъ извѣстно, что между обоими членами союза не было ни подписанія гражданскаго контракта, ни благословенія церковнаго. Позже уже, большею частію, когда родятся дѣти и родители соединятся болѣе крѣпкими узами, бываетъ церковное освященіе брака.

У Гейне не было дѣтей; но другое обстоятельство было причиною законнаго соединенія его съ дѣвицею Мира. Это именно была дуэль его съ г-мъ С., о которой мы упомянули выше. Онъ женился на ней для того, чтобы, въ случаѣ если онъ будетъ убитъ, она была обезпечена и чтобы его родные сохранили къ ней должное уваженіе. Я увѣренъ, что этотъ шагъ былъ труденъ для пѣвца свободной любви; но онъ его сдѣлалъ. И вотъ какъ это было. Онъ пригласилъ къ себѣ на свадьбу только тѣхъ своихъ друзей, которые сами жили въ подобномъ же союзѣ, подавая имъ примѣръ исполнить тоже самое и сдѣлать этотъ послѣдній рѣшительный въ жизни шагъ. Не знаю, послѣдовалъ ли кто изъ нихъ его примѣру.

Г-жа Гейне самаго наивнаго нрава, какой только можно себѣ вообразить. Она проводила время безпечно. Болтать съ попугаемъ или со своей компаньонкой, ежедневно выѣзжать для прогулки въ Елисейскія-Поля и по пріѣздѣ домой разсказывать все, что она видѣла — это было ея жизнію. Гейне чувствовалъ ужасъ при видѣ женщинъ ученыхъ, женщинъ ума или такъ называемыхъ синихъ чулокъ. Г-жа Гейне нравилась ему своимъ безпечнымъ болтаньемъ, своимъ постоянно веселымъ расположеніемъ духа и своею душевною добротою.

Пользуясь ея наивностію, поэтъ часто дразнилъ свою Матильду, притворяясь въ присутствіи ея, будто ея веселость досаждаетъ ему. Его забавлялъ крошечный ея гнѣвъ, который быстро увеличивался, но который столько же былъ страшенъ, какъ злость канарейки. Обыковенно за этимъ слѣдовала небольшая забавная комедія, пока г-жа Гейне не замѣчала свою ошибку; тогда дѣло кончалось обоюднымъ смѣхомъ и объятіями супруговъ.

„Я оставлю Матильдѣ по смерти моей“ — сказалъ онъ однажды очень серьозно: „все свое состояніе, но только съ однимъ непремѣннымъ условіемъ“.

— Зачѣмъ ты объ этомъ говоришь! — перебила г-жа Гейне.

— Что же это за условіе? — спросилъ я.

„Чтобъ она тотчасъ же вышла за мужъ“.

— Какая странная идея!

„Разумѣется“ — продолжалъ Гейне: „тебѣ надобно выйти за мужъ! Тогда по крайней мѣрѣ будетъ человѣкъ, который нѣсколько разъ въ день отъ чистаго сердца пожалѣетъ, что я убрался съ этого свѣта“

Гейне не былъ ревнивъ, да впрочемъ и не имѣлъ причины быть такимъ. Однакожъ онъ не безъ безпокойства смотрѣлъ на то, что она отправляется одна по Парижу, этому второму Вавилону. Онъ освободился отъ этого опасенія стихами и короткими полуподавленными изліяніями страждущей души.

„Да!“» --сказалъ онъ однажды, вздохнувъ, «Что могу я тутъ сдѣлать! Я долженъ предоставить это судьбѣ и волѣ Божіей. Мнѣ ли, больному, соперничать теперь съ полумилліономъ мущинъ!….»

Это тревожное состояніе его духа иногда усиливалось до того, что онъ жаловался.

«Я вчера очень безпокоился» — сказалъ онъ одной навѣстившей его дамѣ, пріятельницѣ г-жи Гейне. Жена моя къ двумъ часамъ окончила свой туалетъ и выѣхала. Въ четыре часа она обѣщала возвратиться. Гляжу: ужъ половина пятаго — ея нѣтъ; половина седьмаго — ея еще нѣтъ; бьетъ восемь часовъ — мое безпокойство усиливается. Ужъ не наскучилъ ли ей больной мужъ, думаю я, и не ушла ли она совсѣмъ изъ дому, увлеченная какимъ-нибудь хитрымъ обольстителемъ. Въ мучительной тоскѣ посылаю женщину въ ея комнату, посмотрѣть тутъ ли кокота, попугай. Говорятъ — тутъ. Тогда какъ камень свалился съ моего сердца и я вздохнулъ свободнѣе. Безъ кокоты моя добрая Матильда низачто бъ въ свѣтѣ не ушла «.

Въ послѣдніе годы страданій Гейне необходимо было приставить къ нему двухъ женщинъ, которыя поперемѣнно помогали ему. Понятно, что чрезъ это помощь его жены становилась излишнею. Не смотря на то, г-жа Гейне часто сиживала у постели мужа, держала его руку въ своей рукѣ, ходила за нимъ, не покидала его. А онъ среди своихъ болей, все тотъ же насмѣшникъ, едва сдерживая улыбку, жаловался на нее самымъ забавнымъ образомъ.

„Ахъ что это была ныньче за ужасная ночь“! — воскликнулъ онъ однажды утромъ. „Я не могъ глазъ сомкнуть. У насъ въ домѣ случилось несчастіе: кошка свалилась съ камина и повредила себѣ правое ухо. Даже кровь не много показалась. Видѣли бы вы, сколько это надѣлало тревоги! Матильда не спала всю ночь, прикладывая къ уху кошки холодныя примочки. Изъ за меня она еще ни разу не сидѣла всю ночь“.

Гейне любилъ свою жену и убѣжденъ былъ въ ея вѣрности; но постоянная ироническая настроенность его духа не давала ему покоя, и онъ былъ неисчерпаемъ въ разсказахъ о непостоянствѣ и невѣрности милыхъ существъ, „которыхъ мы обожаемъ и которыя намъ измѣняютъ“.

„Не женитесь, Мейснеръ“ — сказалъ онъ мнѣ однажды съ глубокимъ вздохомъ. Вѣрная жена — величайшая рѣдкость на землѣ и была таковою отъ вѣка. Въ предостереженіе отъ этого шага древніе писатели приводятъ поучительныя исторіи. Зачѣмъ мы такъ мало обращаемъ на нихъ вниманія? Знаете вы исторію царя Ѳерона, сына Сезостриса, сына Рамзеса? Ее разсказываетъ Геродотъ въ своей книгѣ, наименованной „Эвтерпою“.

— Разскажите, хоть бы я и зналъ.

„Ѳеронъ, египетскій парь“ — началъ поэтъ: „былъ ослѣпленъ богами за то, что онъ пустилъ стрѣлу въ священныя воды Пила. Чтобъ помочь себѣ въ недугѣ, обратился онъ съ вопросомъ къ оракулу, который отвѣчалъ, что онъ тогда только прозритъ, когда протретъ себѣ глаза волосами, взятыми отъ женщины, никогда неизмѣнившей своему мужу. Ѳеронъ сдѣлалъ такъ, какъ ему сказано было: онъ ежедневно протиралъ себѣ глаза волосами, которые каждый день брали отъ другой замужней женщины, — и остался слѣпъ. Онъ попробовалъ протереть себѣ глаза волосами отъ своей жены, царицы, и остался слѣпъ. Тогда повелѣлъ онъ сжечь всѣхъ женъ въ городѣ Эрнереболосѣ, невѣрныхъ своимъ мужьямъ. Наконецъ послалъ онъ въ предмѣстія, внѣ города, гдѣ жилъ самый бѣдный народъ, и ему принесли волосъ, взятыхъ отъ танцовщицы. Едва онъ протеръ ими себѣ глаза, какъ бѣльмо съ нихъ спало. Онъ принесъ богамъ богатые дары, велѣлъ поставить на рыночной площади въ Мемфисѣ обелискъ, изваянный изъ одного куска, вышиною въ сто, а шириною въ восемь футовъ. Танцовщицу же сдѣлалъ своею супругою.“

Конечно, все это было у Гейне не болѣе, какъ вспышки натуры, любящей противорѣчія; я убѣжденъ даже, что поэтъ видѣлъ въ своей женѣ то самое дитя предмѣстья, которое оказалось болѣе вѣрнымъ своему супругу, нежели дамы, принадлежащія къ высшему кругу. Сколько я могу заключить, онъ любилъ ее болѣе всего на свѣтѣ. Лежа на одрѣ болѣзни, среди мучительныхъ страданій, онъ былъ постоянно озабоченъ мыслію, старался сберечь неприкосновенность ея чести и устроить ея судьбу на будущее время, на остальные дни ея жизни. Онъ всегда скорбѣлъ, что онъ въ пору своего здоровья и счастія слишкомъ мало занимался работами, ничего не отложилъ на черный день, и потому напрягалъ силы, чтобъ по возможности вознаградить потерянное. Только для ней онъ трудился въ послѣднее время. Каждая статья его духовной запечатлѣна этой заботой, которая простирается за предѣлы гроба. Она была его куколкой, которую онъ любилъ наряжать въ шелкъ и кружева, которую бы онъ желалъ убрать всѣми драгоцѣнностями Парижа. Онъ посылалъ ее въ театръ и концерты, улыбался ей при встрѣчѣ и берегъ только для ней одной самыя нѣжныя, самыя задушевныя выраженія привязанности. Она не принимала участія въ его умственныхъ процессахъ, не знала ничего о его литературной борьбѣ; по она — имъ жила и была искреннею его подругою въ теченіе двадцати лѣтъ. Онъ смѣясь, говорилъ, что жена его не читала ни строчки его произведеній. Можетъ, подумаютъ, что это оскорбляло его — нисколько, напротивъ, это даже забавляло его.

Такимъ образомъ Гейне для своей супруги нисколько не былъ тѣмъ великимъ поэтомъ, какимъ онъ былъ для остальнаго міра; но зато онъ былъ для нея тѣмъ, въ чемъ ему отказывалъ весь міръ — человѣкомъ прямымъ и добраго сердца. Бывало, со слезами на глазахъ разсказывала она, вѣчно смѣющаяся француженка, о добрыхъ качествахъ души своего Анри. Блещущихъ умомъ остротъ и геніальныхъ выходокъ она не подозрѣвала въ своемъ мужѣ и не могла ихъ замѣтить; если ей что-либо въ родѣ этого представлялось въ немъ, то все это у ней тотчасъ же исчезало. И теперь, когда нѣтъ ужъ ея Анри, она также мало съумѣетъ разсказать о немъ, какъ ребенокъ, который бы часто видѣлъ его; но теперь она непремѣнно и живо ощущаетъ свое одиночество, — что она одна, безъ помощи, забытая, живущая однимъ — воспоминаніемъ о немъ.

V.

Наконецъ необходимо мнѣ было оставить Парижъ. Я сдѣлалъ нѣсколько прощальныхъ визитовъ. Послѣдній былъ — къ Гейне. Когда я вошолъ къ нему, онъ сидѣлъ на кровати и занимался исправленіемъ лирическихъ стихотвореній своей „Книги Романсовъ, Romancero“.

„Я знаю, зачѣмъ вы пришли“ — сказалъ онъ. „Вы пришли проститься. Пожалуйста, устройте такъ, чтобы прощаніе наше было непродолжительно. Теперь каждая разлука сильно потрясаетъ мои нервы. Какъ же я останусь одинъ, когда вы уѣдете“?

— Мы увидимся.

„Врядъ ли! Это предисловіе смерти тянется слишкомъ долго. Оно не можетъ же продолжаться вѣчно и занять нѣсколько томовъ. Моя жизнь прекратится вдругъ, какъ многія изъ прекрасныхъ главъ въ моихъ сочиненіяхъ. Прощайте! Я бы могъ на васъ разсердиться за то, что вы прервали мой загробный покой. Нѣтъ, нѣтъ! Благодарю васъ за часы, проведенные вами у моей кровати! благодарю васъ отъ искренняго сердца! — Я теперь опять останусь одинъ!….“

Я взглянулъ на него. На глазахъ его сверкали слёзы. Слезы на глазахъ Гейне! слезы на глазахъ человѣка, котораго свѣтъ такъ часто называлъ безчувственнымъ! Я не выдержалъ…. Эта минута пребудетъ незабвенною въ моей жизни!

Пожавъ ему руку, я удалился.

ОТДѢЛЪ ЧЕТВЕРТЫЙ.

1854.

I.

Прошло три года съ тѣхъ поръ, какъ я въ прекрасный сентябрьскій день принужденъ былъ съ растерзаннымъ сердцемъ покинуть Парижъ. Два лѣта прожилъ я въ австрійскихъ Альпахъ, у Женевскаго Озера, все откладывая поѣздку къ Гейне.

Отъ времени до времени мы съ нимъ переписывались. У меня хранится много его драгоцѣнныхъ писемъ; но я никакъ не могу рѣшиться, пока я живъ, печатать ихъ вполнѣ. Заключающіяся въ нихъ нападенія на различныя личности, значительныя и незначительныя, знаменитыя и незнаменитыя, насмѣшки поэта, переступающія часто границы умѣренности, могли бы увеличить число враговъ и преслѣдователей у издателя, которыхъ у него и безъ того такая гибель. Такія письма, не смотря на всю ихъ драгоцѣнность, должны пока остаться тайною. И потому печатаю только одно изъ нихъ, самое умѣренное, и притомъ со многими пропусками.

Парижъ, 1-го мая 1832-го года. Любезный Мейснеръ!

Благодарю васъ отъ всей души за то милое участіе комнѣ, которое выразили вы въ послѣднемъ своемъ письмѣ. Отвѣчаю на него сегодня вкратцѣ; я нахожусь въ томъ положеніи, въ которомъ каждое слово стоитъ для меня значительнаго напряженія силъ. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ состояніе моего здоровья дѣлается все хуже и хуже, и я даже теряю охоту жаловаться на свою судьбу. Въ эту минуту спокойствіе для меня самое важное условіе, и я удерживаюсь отъ всего, что бы могло его нарушить. Я не получалъ вашей а жены Урія», но постараюсь достать ее. За «Стихотворенія и Диску» очень благодаренъ. Я въ нихъ нашелъ много прекраснаго; но ваши «Новыя Стихотворенія» прослушалъ я только отчасти: ихъ у меня насильно утащили и до сихъ поръ не возвращали. Извѣстная вещь, regle général: если я одолжу прочитать хорошую книгу, то ее вручаютъ мнѣ съ трудомъ, между тѣмъ какъ посредственную книгу приносятъ со всею аккуратностію. Такъ напримѣръ я уже семь разъ одолжалъ «Стихотворенія Р.», и семь разъ эти птички прилетали обратно ко мнѣ въ свое гнѣздышко. Теперь я рѣшился уже не одолжать ихъ болѣе, а подарить. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мнѣ любопытно прочесть вашего «Урія», для того, чтобъ имѣть возможность обсудить тѣ обвиненія, которыя въ семъ случаѣ на васъ возводятъ. N. сообщилъ уже мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія о тѣхъ лицахъ, которыхъ вы задѣли. Въ самомъ дѣлѣ, это довольно подозрительной сборище писакъ, для которыхъ позволительно всякое грязное средство. . . . . . . . . . Но не отчаивайтесь! Долго ли, коротко ли, вы преодолѣете подобныя препятствія и тѣмъ съ большею славою выйдете изъ борьбы побѣдителемъ. Мнѣ приходилось имѣть дѣло съ господами гораздо худшей руки и, право, если ужъ кто свалилъ меня, то это были навѣрно не они. «У всякаго великаго таланта есть свое гадкое насѣкомое, которое грызетъ его» — сказалъ однажды покойный Вольфъ, и всѣмъ извѣстно, кого онъ подъ этимъ разумѣлъ…. Что до меня касается, то такихъ гадкихъ насѣкомыхъ у меня было цѣлыя два, и одно изъ нихъ еще въ живыхъ, еще волочитъ свою жалкую жизнь^[26]. У васъ, любезный другъ, завелось еще нѣчто хуже моихъ насѣкомыхъ, а именно два жирные клопа. . . . . . . .

Но терпѣніе! Берите въ этомъ случаѣ примѣръ съ меня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ахъ, еслибъ я не такъ страдалъ, — сколько бы отраднаго представлялось для меня! Не понимаю, какимъ образомъ я могу еще продолжать писать мою «Книгу Романсовъ» въ томъ страдальческомъ положеніи, въ которомъ я теперь нахожусь. Вы справедливо замѣчаете, что ни одна книга, съ тѣхъ поръ, какъ онѣ продаются, а тѣмъ менѣе стихотворенія, не расходилась такъ успѣшно, какъ мой «Романцеро». Черезъ два мѣсяца по выходѣ ея въ свѣтъ потребовалось уже четвертое ея изданіе (даже одно стереотипное), а между тѣмъ книгопродавецъ Кампе увѣрялъ меня, что онъ печатаетъ каждое изданіе не меньше 5-ти или даже 6-ти тысячъ экземпл. Затѣмъ, прощайте, любезный другъ, будьте здоровы. Я вскорѣ вамъ опять напишу, и тогда уже подробнѣе поговорю о себѣ, довѣряя вполнѣ вашей скромности. Жена моя хранитъ объ васъ живѣйшее воспоминаніе и кланяется вамъ.

Вашъ другъ и современникъ
Гейнрихъ Гейне.

Въ августѣ 1851-го года я снова пріѣхалъ въ Парижъ. Первый мой визитъ былъ въ отель британскаго посольства, къ моему пріятелю, Одо Росселю; второй — къ Гейне.

Онъ все еще жилъ въ Амстердамской Улицѣ, въ домѣ № 50, въ той же самой непріятной квартирѣ, которой окна выходили во дворъ и въ которую долетало несносное бренчанье фортепьяно.

Я не нашолъ особенной перемѣны въ состояніи его тѣлесныхъ силъ; но онъ сдѣлался нервнымъ, очень раздражительнымъ. Онъ былъ очень недоволенъ Мейерберомъ? Настоящей причины этого мнѣ не извѣстно; но, какъ кажется, дѣло было вотъ какого рода: Гейне нѣсколько лѣтъ тому назадъ написалъ танцевальную поэму «Фаустъ». Берлинскій театръ, не спросясь автора, заимствовалъ содержаніе ея и, переименовавъ пьесу въ «Сатанеллу», поставилъ ее на сцену. На счетъ такого похищенія собственности писалъ поэтъ къ главному директору берлинскихъ театровъ, требуя авторскихъ правъ. Мейерберъ при этомъ не могъ или но хотѣлъ помочь Гейне, который въ отмщеніе разсыпался насмѣшками, направленными на знаменитаго маэстро, и наконецъ заключилъ: «Не смотря на то, Мейерберъ безсмертенъ — и даже еще года два послѣ своей кончины: за нихъ онъ заплатилъ уже впередъ.» Гейне въ то время усердно занимался переводомъ своихъ стихотвореній на французскій языкъ. Это ему стоило много труда. Жераръ де Нерваль помогалъ въ этомъ своему другу, проводя каждое утро часа два у кровати больнаго.

Надобно сказать, что Гейне, не смотря на свое долгое пребываніе во Франціи, не могъ вполнѣ изучить французскаго языка. Переводы его на этотъ языкъ выходили какъ-то длинны и отличались нѣмецкими оборотами.

«Вы не повѣрите» — сказалъ онъ: «какъ трудно нѣмцу передавать духъ своего языка, поддѣлываясь подъ эти округленныя, опредѣленныя, неподвижныя формы языка французскаго. Мои же собственныя пѣсни при этой передѣлкѣ кажутся мнѣ совсѣмъ чужими. Я, германская лѣсная птица, привыкшая строить для себя жилище изъ самыхъ пестрыхъ, самыхъ простыхъ матеріаловъ, долженъ гнѣздиться въ вольтеровомъ парикѣ!»

Гейне сталъ задумчивѣе противу прежняго. Прежній кружокъ его друзей уменьшился. Г-жа А. не являлась болѣе.

Я спросилъ о хорошенькой Алисѣ: прелестная малютка умерла. Гейне попросилъ подать ему бумаги съ ночнаго столика, и когда я это исполнилъ, онъ далъ мнѣ прочесть слѣдующія свои стихотворенія:

Im Mai.

Die Freunde, die ich geküsst und geliebt,

Sie haben an mir das Schlimmste verübt,

Mein Herze bricht, doch droben die Sonne,

Lachend begrüsst sie den Monat der Wonne.

Es blüht der Lenz. Im grünen Wald

Der lustige Vogelgesang erschallt,

Und Blumen und Mädchen, sie lächeln jungfräulich —

O schöne Welt, du bist abscheulich!

Da lob' ich mir den Orkus fast;

Dort kränkt uns nirgends ein schnöder Contrast,

Für leidende Herzen ist es viel Resser

Dort unten am slygischen Nachtgewässer.

Sein melancholisches Geräusch,

Der Stymphaliden ödes Gekreisch,

Der Furien Singsang, so schrill und grell,

Dazwischen des Cerberus Gebell,

Das passt verdriisslich zu Unglück und Qual —

Im Schattenreich, im traurigen Thal,

In Proserpinen’s verdammten Domänen

Ist Alles im Einklang mit unsern Thränen.

Hier oben — wie grausamlich —

Sonne und Rosen stechen mich!

Mich höhnt der Himmel, der bläulich und mailich —

О schöne Welt, du bist abscheulich!

«Въ маѣ».

«Друзья, которыхъ я цаловалъ и любилъ, поступили со мною самымъ дурнымъ образомъ. Мое сердце разрывается, а вверху солнце, улыбаясь, приветствуетъ мѣсяцъ блаженства.»

«Цвѣтетъ весна. Въ зеленомъ лѣсу раздается веселое пѣнье птицъ. И цвѣты и дѣвушки улыбаются такъ дѣвственно непорочно: о міръ прекрасный! ты ужасенъ!»

«Нѣтъ! Я невольно похвалю Оркусъ *): тамъ не терзаетъ насъ несносный контрастъ; тамъ, внизу, у ночныхъ водъ Стикса **), гораздо лучше для страждущаго сердца.»

«Его меланхолическій шумъ, дикій крикъ Стимоалидъ ***), рѣзкое пѣнье Фурій и лай Цербера» —

«Все это такъ кстати въ несчастій и мученіи; въ царствѣ тѣней, въ печальной долинѣ, въ проклятыхъ помѣстьяхъ Прозерпины ******) — все это такъ согласуется съ нашими слезами.»

«Но здѣсь, вверху — не ужасно ли! — солнце и розы колютъ меня! Надо мною издѣваются небеса, голубыя, майскія! О міръ прекрасный! ты ужасенъ!»

• ) Оркусомъ, а также Гадесомъ, Эребусомъ и Тартаромъ называлось у древнихъ грековъ и римлянъ царство Плутона — преисподняя.

• • ) Стиксъ — рѣка въ плутоновомъ царствѣ, черезъ которую переправлялись тѣни усопшихъ.

• • • ) Стимфалиды — миѳологическія хищныя птицы, которыя обитали у Стимфалическаго Моря, въ Аркадіи, и которыхъ уничтожилъ Геркулесъ. Онѣ были съ мѣдными крыльями, изъ которыхъ онъ могли стрѣлять перьями, какъ стрѣлами.

• • • • ) Фуріи, Эринніи или Эвмениды — дочери Ночи, съ змѣями вмѣсто волосъ на головѣ, находившіяся въ Оркусѣ и мучившія преступниковъ. Въ одной рукѣ у нихъ былъ зажженный факелъ, а въ другой змѣя, которою онѣ бичевали несчастныхъ,

• • • • • ) Церберъ — песъ съ тремя головами и со змѣями вмѣсто шерсти, стерегшій входъ въ Тартаръ. Примѣч. Перев.

• • • • • • ) Прозерпина — дочь Цереры и Юпитера, супруга Плутона и царица преисподней. Примѣч. Перев.

Съ каждою строфою волненіе мое все болѣе и болѣе усиливалось. Въ эту минуту мрачное направленіе духа у больнаго достигло крайнихъ предѣловъ. Въ самомъ дѣлѣ: на улицѣ X блестѣло солнце, кареты неслись въ Булоньскій-Лѣсъ, народъ весело сновалъ туда и сюда, а здѣсь — лежалъ несчастный на своемъ одрѣ!

«Читайте дальше» — наконецъ произнесъ онъ. Тамъ есть одно стихотвореніе, которое мнѣ особенно нравится. Это оно. Прочтите. Мнѣ хотѣлось бы еще разъ услышать его."

Я началъ:

Ein Wetterstrahl, beleuchtend plötzlich

Des Abgrunds Nacht, war mir dein Brief,

Er zeigte blendend hell, wie tief Mein

Unglück ist, wie tief entsetzlich.

Selbst dich ergreift ein Mitgefühl,

Dich, die in meines Lebens Wildniss

So schweigsam standest, wie ein Bildniss

So marmorschön und marmorkühl.

O Gott! Wie muss ich elend sein!

Denn sie sogar beginnt zu sprechen,

Aus ihrem Auge Thränen brechen,

Der Stein sogar erbarmt sich mein!

Erschüttert hat mich, was ich sah!

Auch Du erbarm' Dich mein und spende

Die Ruhe mir, о Gott, und ende

Die schreckliche Tragödia!

«Твое письмо было для меня лучемъ молніи, вдругъ освѣтившимъ мракъ бездны. Оно показало ослѣпительно ясно, какъ глубоко, какъ страшно глубоко мое горе.»

«Въ тебѣ самой пробудилось сочувствіе, въ тебѣ, которая въ глуши моей жизни молчаливо стойла, прекрасная и холодная, какъ мраморное изваяніе.»

«О, Боже! Какъ же я долженъ быть несчастливъ! Когда она начала говорить, когда изъ ея очей полились слезы, когда камень надо мной сжалился!»

«Меня потрясло то, что я видѣлъ! Сжалься же и Ты, о Господи, надо мною, пошли мнѣ спокойствіе и прекрати ужасную трагедію!»

Я остановился.

— Какіе стихи! — воскликнулъ я. Какіе звуки! Ни вы никогда еще не писали такихъ стихотвореній, ни я не слыхалъ подобныхъ звуковъ.

«Не правда ли»? — сказалъ Гейне и, собравъ свои силы, немного приподнялся на подушкѣ и указательнымъ перстомъ открылъ больной глазъ. «Неправда ли? Да, я самъ знаю, что они прекрасны, невыразимо прекрасны! Это какъ будто жалоба, исходящая изъ могилы; это стонъ и вопль заживо погребеннаго, раздавшійся середь ночи, стонъ и вопль мертвеца или даже самой могилы. Да, да! Такихъ звуковъ не А бывало еще въ нѣмецкой лирической поэзіи; да впрочемъ и не могло быть, потому что ни одинъ еще пѣвецъ не былъ въ томъ положеніи, въ какомъ я нахожусь!»

— Это голосъ съ того свѣта — замѣтилъ я. Это крикъ тѣни, жаждущей свѣта. Самая жестокая печаль ваша, когда вы были еще здоровы, не болѣе, какъ прекрасная свѣтлая лунная ночь, въ сравненіи съ этою беззвѣздною тьмою, никогда невидавшею свѣта.

Мнѣ было понятно его положеніе. Продолжительная мучительная болѣзнь подняла его духъ до трагической высоты, обыкновенно недававшейся ему. Тяжкія тѣлесныя страданія выпрямили этотъ духъ, пронзивъ его до самой сокровенной глубины. Гейне замѣтилъ сдѣланное имъ на меня впечатлѣніе и хотѣлъ-было развеселить меня небольшимъ разсказомъ о старинѣ. По каждое новое напряженіе силъ, каждый дальнѣйшій разговоръ стоилъ ему дорого. Ежедневно возвращавшіяся къ нему страданія вдругъ усилились и отняли у него всякую возможность движенія. Блѣдный, какъ мертвенъ, лежалъ онъ, не шевелясь, какъ будто душа улетѣла изъ его тѣла, и только по временамъ промелькнувшее по лицу судорожное подергиваніе давало знать, что онъ живъ еще.

Потрясенный сочувствіемъ къ его положенію, я долго безмолвно глядѣлъ на страдальца; видя однакожъ, что это состояніе его не перемѣняется, я рѣшился заговорить съ нимъ; но онъ на два или три мои вопроса не отвѣчалъ ни единымъ звукомъ и даже, казалось, не слыхалъ ихъ.

Я было хотѣлъ уже идти позвать женщину; но Гейне сдѣлалъ движеніе рукою, и я остановился, чтобъ узнать, что онъ желаетъ. Онъ повторилъ это движеніе, но я не понялъ знака. Тогда онъ едва-едва прошепталъ: «Останьтесь.»

Почти съ полчаса лежалъ онъ неподвижно въ этомъ приступѣ болѣзни.

Привожу эту сцену для того, чтобъ дать понятіе о страданіяхъ, которыя каждый день повторялись и обнаруживали борьбу жизни со смертію, а съ другой стороны для того, чтобъ показать силу и эластичность духа, обитавшаго почти въ однѣхъ только развалинахъ тѣла.

II.

Въ такомъ положеніи билъ Гейне, когда я въ послѣдній разъ посѣтилъ его. Существо его находилось въ послѣдней фазѣ своего развитія и было уже неспособно къ дальнѣйшему превращенію, не имѣло уже силъ подняться выше этого.

Простертый на одрѣ, страдалецъ жаловался на свою судьбу и, казалось, былъ въ разладѣ со всею природою. А къ этому еще люди увеличивали его мученія, терзая единственную часть его духа, которая уцѣлѣла отъ окончательнаго разрушенія и была еще чувствительна къ терзанію. Безпрестанно У слышались изъ Германіи жестокіе нападки на его личность и произведенія. Межъ тѣмъ какъ во Франціи болѣе и болѣе росла его слава, распространяясь и въ Сѣверную Америку, гдѣ начинали уже понимать поэта, — Германія старалась лишить его заслуженныхъ достоинствъ. Еще тамъ и сямъ въ нѣмецкихъ газетахъ появлялись кое-какія одобренія его таланта, но это мало по малу начинало смолкать: защитники поэта одинъ за другимъ сперва перестали говорить о немъ, а потомъ присоединились къ толпѣ, которая даже не признавала въ немъ никакихъ поэтическихъ дарованій.

Все это жестко дѣйствовало на больнаго, а къ этому еще присоединилось сознаніе въ своей старости и безсиліи, невозможности противостать громадной массѣ противниковъ или по крайней мѣрѣ вызвать на бой ихъ предводителя, — какъ это онъ дѣлывалъ прежде.

Здѣсь будетъ кстати сказать нѣсколько словъ о литературныхъ войнахъ Гейне. Его упрекали въ томъ, что, будто бы, ведя ихъ, онъ не соблюдалъ рыцарскихъ правилъ чести; напротивъ того, что въ нихъ обнаруживался грубый и площадной характеръ. Но, спрашивается, можно ли возвести подобныя клеветы на главу пѣвца нѣжныхъ пѣсенъ любви! Не споримъ: Гейне часто соединялъ въ одномъ лицѣ и судью и челобитчика, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ, при крайней нуждѣ, исполнялъ должность палача. Злобную насмѣшку, съ какою онъ клеймилъ иныхъ господъ, находили не только ужасною и варварскою, но даже считали ее какимъ-то порожденіемъ раздраженной демонской натуры.

Но эта злобная усмѣшка совсѣмъ не такая демонская, какъ объ ней кричали. Солдатъ, вскочивъ по трупамъ на взятый бастіонъ, машетъ окровавленнымъ оружіемъ въ рукѣ и дико радуется побѣдѣ. И справедливо: не удайся ему побѣда, и тотъ самый, котораго трупъ онъ теперь топчетъ ногами, поступилъ бы съ нимъ точно такимъ же образомъ.

Относительно же того, что Гейне самого позорили безъ всякой пощады, возводили на него самыя нелѣпыя клеветы, и безстыдно уродовали его въ разсказахъ о характерѣ этого человѣка — объ этомъ толкуютъ несравненно меньше. Отъ чего же такая несправедливость? Между тѣмъ, его противники были такъ злы и число ихъ было значительное. Они писали только какіе-нибудь однодневные листки, которые, появившись поутру въ свѣтъ, вечеромъ шли на обертку товаровъ. Они не умѣли владѣть безсмертнымъ рѣзцомъ и чертить и врѣзывать имъ обиды свои въ мраморъ, выражая ихъ разрушительно прекрасно, художественно злобно, какъ этого требовалъ предметъ.

Гейне же владѣлъ такимъ рѣзцомъ. Развѣ онъ не долженъ былъ употреблять его, потому только, что пасквильныя выходки его враговъ были подобны торжественному, но мимолетному гулу невѣжественной толпы? развѣ лучше бы было для него, презрѣвъ, молчать и смотрѣть, какъ поносятъ его доброе имя, какъ уродуютъ его произведенія, какъ обезславливаютъ его драгоцѣнныя мечты, его убѣжденія? Вовсе нѣтъ. Тогда бы, и именно только тогда, увеличилось число его враговъ; тогда онъ увеличилъ бы ихъ отвагу и дерзость, а нисколько не подавилъ бы ихъ съ нею вмѣстѣ.

Онъ справедливо сказалъ: «Сознаюсь въ томъ, что я таки многихъ порядкомъ поцарапалъ, многимъ также досталось отъ моихъ зубовъ; я не былъ ягненкомъ. Но и самые тихонравные ягнята не меньше бы моего раззѣвали пасть, если бъ у нихъ были мои зубы и мои когти тигра.»

Но, владѣя этими орудіями, онъ употреблялъ ихъ не иначе, какъ въ тѣхъ только случаяхъ, когда ему надо было защищаться или когда его вызывали на бой. Дѣйствія его въ этомъ отношеніи не были порожденіемъ мелочной раздражительности: ихъ требовали обстоятельства.

Когда я однажды лѣтомъ въ 1854-мъ году вошолъ къ Гейне, онъ сказалъ:

«Какъ досаждаютъ мнѣ эти журналы! Какой же я жалкій господинъ выхожу по напечатаннымъ въ нихъ статьямъ! сколько недостатковъ находятъ они въ моихъ сочиненіяхъ! Если это все такъ будетъ продолжаться, то скоро меня совсѣмъ не будутъ причислять къ поэтамъ! Такъ-то поступаютъ со мною въ Германіи, которую я такъ любилъ, — между тѣмъ какъ во Франціи расточаютъ мнѣ однѣ похвалы, а въ Ньюйоркѣ читаютъ объ мнѣ лекціи.»

Онъ остановился, схватилъ мою руку, пожалъ ее и продолжалъ: «Теперь только вспомнилъ я, что за вашу огромную для меня дружескую услугу я отвѣчалъ лишь нѣсколькими строками. Расположеніе ваше ко мнѣ очень тронуло меня. Я очень благодаренъ вамъ за ту энергію, съ какою вы въ Германіи, 1852-мъ году, приняли мою сторону и притомъ еще въ ту минуту, когда всѣ лѣсные звѣри вздумали нападать на умирающаго льва. Ахъ! Въ эту самую минуту даже оселъ Иксъ явился у моей пещеры … Но, полагая, что у меня найдется еще столько силъ, чтобъ царапнуть его, не отважился лягнуть и поплелся дальше, боязливо ворочая огромными глазами… и только неистовое рычаніе вырвалось изъ его косматой груди. И онъ скрылся, улизнулъ. Можетъ быть, ему извѣстно, что даже и самая тѣнь бездыханнаго льва страшна для инаго пустозвона….»

Онъ показалъ на шкатулку, стоявшую на небольшомъ шкапѣ, напротивъ его кровати, и вдругъ оживившись, продолжалъ:

«Откройте ее и полюбуйтесь. въ ней лежатъ каррикатурные портреты и силуэты. Многіе знаютъ о существованіи этой шкатулки, и дрожа и опасаясь, что я ее открою, молчатъ въ тоскливомъ ожиданіи, или тайкомъ участвуютъ въ войнѣ противъ меня. Мои нервы отъ времени до времени оставляютъ меня въ покоѣ, и тогда-то стараюсь я собрать столько силъ, чтобъ броситься на какого-нибудь Марзія^[27], схватить его за голову и заворотить на ней кожу до самыхъ ушей. Непомѣрный крикъ испускаемый при этой операціи мерзавцемъ, разносится по всему лѣсу и заставляетъ товарищей его быть на будущее время осторожными и уважать въ другихъ преимущества. Увѣряю васъ, еслибъ подобный господинъ такъ страшно не кричалъ — но стоило бы драть съ него кожу…. Покамѣстъ они всѣ жестоко кричали….»

Потомъ, спустя нѣсколько минутъ, онъ прибавилъ:

«Да! Многихъ усадилъ я въ банку, въ спиртъ, — не одну надутую лягушку, не одну ядовитую змѣю, не одного противнаго солитера, не одного урода. Кому порѣшила судьба попасть въ мои лапы, тотъ не такъ то легко выкарабкается изъ моей банки! Впередъ предвижу все и жалѣю Германію: могу себѣ представить, какъ расползется вся эта тварь по столамъ, когда я умру, я, который столько ихъ перевелъ!….»

Велика была ненависть этого человѣка, когда онъ кого-нибудь ненавидѣлъ; но зато велика была и любовь его къ тому, кого онъ рѣшился полюбить. Множество людей видятъ зло и дурное; по, опасаясь вступить въ борьбу за прекрасное и истинное, проходятъ мимо, какъ будто бы это не ихъ дѣло. Да и дѣйствительно, кто по родился исполиномъ, тому не остается ничего другаго въ этомъ мірѣ, какъ молча обходить зло и вообще по возможности отстраняться отъ него. Гейне былъ нетаковъ: онъ смѣло бросался въ средину опасности, вынося раны и уязвленія и исполняя долгъ, возлагаемый на него великою душею и мужествомъ его.

Сердце у него было доброе; но это сердце принадлежало однимъ друзьямъ его. эту доброту простиралъ онъ на людей вовсе для него чужихъ, но удрученныхъ обстоятельствами или бѣдностью, нуждавшихся въ его пособіи. Безчисленное множество преслѣдуемыхъ судьбою находили въ немъ благодѣтеля. И онъ пособлялъ имъ, не спрашивая даже, къ какой кастѣ принадлежали они, къ партіи ли его приверженцевъ или къ его неумолимымъ врагамъ. Они участвовалъ въ каждомъ денежномъ сборѣ, учреждаемомъ съ благотворительною цѣлью и жертвовалъ иногда даже болѣе, нежели позволяли ему средства его.

III.

Два слова о портретахъ Гейне. Портретъ поэта, находящійся у меня, рисованъ Кицсмъ (Kietz) и имѣетъ чрезвычайное сходство съ покойнымъ. Онъ какъ живой. Гляжу на литографію, и невольно вырывается восклицаніе: это онъ, тотъ самый, у кого было столько душевной доброты и столько жестокости, столько естественной врожденной нѣжности и столько дикаго, необузданнаго, столько остроты и веселости и столько смертельной тоски и грусти, — онъ самый, пѣвецъ лунныхъ ночей, моря, пѣсенъ соловьевъ и цвѣтущихъ липъ, который такъ ужасно, страдальчески окончилъ свою жизнь! Въ этомъ самомъ положеніи сидѣлъ онъ цѣлые годы въ своемъ креслѣ, печальный и унылый, съ такою жаждою желающій наслаждаться жизнію и такъ отрѣшенный отъ жизни…. Между тѣмъ какъ онъ такъ сидѣлъ, больной, безотрадный, убитый горемъ, весь страданіе и кручина, — на его родинѣ, въ далекой Германіи, тысячи его соотечественниковъ, въ городахъ и въ долинахъ, въ горахъ и на озерахъ пѣли его пѣсни!…

Портретовъ Гейне много. Ари Шеферъ (Ary Schefer) — громадный талантъ, мыслитель художникъ, котораго я столько глубоко уважаю за его любовь и пониманіе нѣмецкой поэзіи, нарисовалъ поэта, давно тому назадъ, когда Гейне было тридцать пять лѣтъ, представивъ его, сколько помню, съ длиннными волосами, безъ бороды и съ открытою шеею; и надобно согласится, что у него вышла прекрасная головка. Глядя на этотъ портретъ, пожалуй, можно сказать, что это дѣйствительно авторъ «Книги Пѣсенъ». Но такъ какъ я зналъ Гейне когда онъ уже измѣнился противу прежняго, то и портретъ Шефера не имѣетъ для меня никакой пѣны. Онъ мнѣ чуждъ, незнакомъ. Другой портретъ, который сперва появился въ «Revue des deux Mondes», а послѣ того былъ приложенъ къ французскому изданію «Reisebilder», рисованъ Глейромъ (Gleyre). Этотъ портретъ тоже имѣетъ сходство; но и онъ для меня неудовлетворителенъ. Гейне на немъ изображенъ не одинъ; онъ представленъ на этомъ портретѣ лежащимъ на парадной постели, vis-à-vis съ двумя мірами. Кицъ написалъ его въ томъ самомъ положеніи, какъ онъ иногда сиживалъ въ креслѣ, печальный, мечтающій, пока въ его душѣ снова не раздавались чудные звуки новосозданной имъ пѣсни И мы обязаны благодарностію художнику за его чуть не говорящій портретъ.

Юлій Кампе не только издатель произведеній знаменитаго поэта, но притомъ и искренній его другъ, захотѣлъ имѣть у себя портретъ Гейне, который бы былъ написанъ масляными красками, и сказалъ ему на счетъ этого. Больной замѣтилъ, что ври его страдальческомъ положеніи это было бы неудобно. Толковали такъ и сякъ и напослѣдокъ Кампе замѣтилъ, что черты Гейне, даже можно сказать вся его голова, противу прежняго облагородились. «Облагородились!» — воскликнулъ, засмѣявшись, поэтъ. Кампе повторилъ свои слова…

«Можете ли вы, въ-знакъ истины вашихъ словъ, дать мнѣ руку?»

Кампе далъ ему руку.

«Если такъ, то пусть художникъ нарисуетъ меня чернымъ карандашомъ.»

Кампе присутствовалъ при всѣхъ сеансахъ. Рисунокъ былъ исполненъ на его глазахъ. Когда голова была готова, взялъ онъ и понесъ портретъ къ г-жѣ Гейне. Взглянувъ на него, она испугалась: такъ разительно было сходство.

— Онъ здѣсь совсѣмъ слѣпой! — сказала она.

Кампе возразилъ, что портретъ снятъ съ натуры. «Развѣ онъ не похожъ?»

— Страшно похожъ — отвѣчала она. Но я желала бы имѣть портретъ съ открытыми глазами.

«Прекрасно; художникъ здѣсь, и мы посмотримъ: можетъ быть, онъ и угодитъ вашему желанію.»

На другой день, когда художникъ продолжалъ отдѣлывать работу, Гейне попросилъ его:

«Дайте мнѣ сличить оба рисунка.» И взглянувъ на портретъ, на которомъ онъ былъ изображенъ съ открытыми глазами, тотчасъ же возвратилъ его.

«Тутъ ложь» — сказалъ поэтъ. Другой рисунокъ разсматривалъ онъ съ минуту и, вздохнувъ, произнесъ:

"Да, да! Очень похожъ; вылитый извѣстный намъ идеальный ликъ; и онъ тоже былъ еврей! "

Точно такъ, какъ изображено на портретѣ, сидя въ креслѣ, у окна, обыкновенно проводилъ Гейне все дообѣденное время. Папка лежала у него на колѣняхъ, и онъ писалъ карандашемъ на отдѣльныхъ листахъ бумаги свои стихи и пока неизвѣстную свѣту многотомную книгу своихъ "Записокъ. "Должно думать, что послѣ его смерти найдены были цѣлые кипы подобныхъ лоскутковъ; потому что онъ писалъ разгонисто, большими буквами и притомъ только на одной сторонѣ листа, оставляя другую сторону чистою. Вообще все, что ни написано, написано его собственною рукою; диктовались только одни письма; секретарь его переписывалъ только начисто. Когда больной уставалъ или не былъ расположенъ писать, тогда г-жа Гейне читала ему что-нибудь. Она прочла ему безъ исключенія всѣ романы Александра Дюма. Гейне любилъ и уважалъ этого плодовитаго, увлекательнаго и изобрѣтательнаго писателя, находя развлеченіе при чтеніи его легкихъ произведеній. Кромѣ того, значительную часть времени посвящалъ онъ на чтеніе книгъ серьезнаго содержанія: въ послѣдніе годы своей жизни изучилъ онъ всю физіологію, всю анатомію и всю патологію свой болѣзни; сочиненія объ этомъ Гессе, Альберса, Андраля и преимущественно Ромберга прочелъ онъ отъ доски до доски. Но и здѣсь онъ не могъ утерпѣть, чтобъ не иронизировать. «Мои изученія» — сказалъ онъ однажды «по видимому, мало мнѣ помогутъ: читая ихъ, я болѣе и болѣе убѣждаюсь въ томъ, что врачи вовсе не умѣютъ лечить размягченія спиннаго мозга.» Въ другой разъ сказалъ онъ, шутя, одному знакомому, навѣстившему его:

«Мои нервы такъ замѣчательно разстроены, что если бы ихъ послать на всемірную выставку, то они навѣрно бы были удостоены большой золотой медали.»

IV.

Съ августа 1854-го года я больше не видалъ Гейне. Отъ времени до времени мы съ нимъ переписывались.

Между тѣмъ онъ переѣхалъ на другую квартиру, въ Елисейскія-Поля, Avenue Matignon, № 3. Домъ этотъ имѣетъ веселую наружность и находится не далеко отъ дворца Бурбоновъ. Здѣсь наконецъ нашелъ онъ то, чего такъ долго онъ искалъ, — солнечный свѣтъ, свѣжій воздухъ и зелень, видную изъ оконъ. Кромѣ того, квартира его была спокойна: до нея не долеталъ шумъ народа и трескотня экипажей на улицахъ. Гейне въ ясные тихіе дни выносили на балконъ, подышать воздухомъ. Онъ писалъ мнѣ съ радостію объ этой перемѣнѣ, и я всю зиму лелѣялъ себя надеждою увидѣть его будущей весною. Но надежда эта не сбылась: теперь я, пріѣхавъ въ Парижъ, отправлюсь уже навѣстить его — на Монмартрскомъ-Кладбищѣ!…

Онъ снова остался одинъ и видѣлъ самъ, что его агонія слишкомъ долго тянется, и драгоцѣнное состраданіе къ нему знакомыхъ его скоро охладится и напослѣдокъ совсѣмъ исчезнетъ. Пріятели его. французы, давно уже стали рѣдко навѣдываться къ нему. Въ такомъ городѣ удовольствій, какъ Парижъ, кто захочетъ посвящать время на то, чтобы сидѣть у постели больнаго и смотрѣть на его мученія? Это въ состояніи сдѣлать одна женщина: мать, супруга или любящее насъ женское существо, а не мущина, не пріятель, а тѣмъ болѣе французъ. Когда однажды доложили Гейне о приходѣ Берліоза, онъ воскликнулъ, воздѣвъ руки:

«Какъ? Ужель нашелся человѣкъ, который захотѣлъ навѣстить меня? Ну, Берліозъ всегда остается оригинальнымъ!»

Сколько ироніи, сколько горечи, сколько тоски одиночества слышится въ этихъ словахъ, въ этомъ упрекѣ!

---

Но вотъ наступила для Гейне пора разстаться съ этимъ міромъ. Обыкновенное его болѣзненное состояніе вдругъ перемѣнилось къ худшему и окончательно разрушило организмъ, который такъ долго былъ поддерживаемъ искусственнымъ образомъ. Довольно справедливо замѣчаетъ одинъ англійскій врачъ, что мы умираемъ не вслѣдствіе самаго недуга, заставившаго насъ слечь въ постель, а вслѣдствіе безсилія натуры преодолѣть недугъ. Гейне умеръ не отъ страданія нервовъ или спиннаго мозга: жизнь его пресѣклась отъ пустаго несваренія желудка, которое при другихъ условіяхъ окончилось бы ничѣмъ.

Трои сутки сряду продолжалась ничѣмъ неутолимая рвота, и вскорѣ никто уже не сталъ сомнѣваться, что на этотъ разъ Гейне покинетъ міръ и друзей своихъ. Хотя и прежде огромные пріемы морфія производили у него подобныя явленія: но они никогда не были такъ постоянны и такъ жестоки. Онъ все еще думалъ пересилить себя, и до самаго конца былъ въ полной памяти и самосознаніи.

Такъ наступила для Гейне послѣдняя ночь, ночь на 17-е (5-е) февраля 1855-го года. Когда вошелъ врачъ къ больному, онъ спросилъ: умретъ ли онъ. Докторъ Груби не счелъ за нужное скрывать отъ него настоящее его положеніе и отвѣчалъ утвердительно. Поэтъ спокойно выслушалъ это рѣшеніе. На слѣдующій день, въ 4 часа утра, онъ испустилъ духъ.

Лежа покойникомъ, онъ былъ такъ хорошъ, какъ никто еще не видалъ его такимъ при жизни. Самъ врачъ утверждалъ, что ему не случалось замѣчать, чтобъ смерть такъ щадила черты даже юношескаго лица. Маска, снятая съ него, передала ихъ со всею отчетливостію.

Не стало Гейне, пропѣлъ онъ до конца свою предсмертную пѣснь! Въ этомъ столѣтіи Германія оплакиваетъ кончину третьяго изъ своихъ великихъ поэтовъ. Долго ей ждать, пока эта утрата будетъ замѣнена новымъ свѣтозарнымъ явленіемъ на поприщѣ художественной ея литературы! Впрочемъ, кто лично не зналъ Гейне, не пожималъ ему дружески руки, для того онъ живъ, для того по прежнему раздаются волшебные звуки его пѣсенъ, — эти вѣчно живые, задушевные, упоительные звуки!

Надъ могилою поэта, по его собственному желанію, не было произнесено ни одной рѣчи, ни одного слова. То, что глубоко чувствовало сердце, не должны были вымолвить уста. Но это по долго такъ пройдетъ: раздвинутся тучи, собравшіяся надъ пѣвцомъ при жизни его, блеснетъ теплый животворящій лучъ и освѣтитъ достойное имя и славу поэта.

---

1. Вотъ въ хронологическомъ порядкѣ сочиненія Гейне: «Собраніе Стихотвореній, Gedichte» (1822); «Альмансоръ», «Радклифъ» (трагедіи) и «Лирическая Интермедія, Lyrisches Intermezzo» (1823); «Путешествія, Reisebilder», 4 тома (1826 и 1827; 4-е изд. 1850); «Кальдорфъ о Дворянствѣ, Kahldorf über den Adel in Briefenanden Grafen von Moltke» (1831); «Прибавленіе къ новой исторіи нѣмецкой изящной литературы, Beiträge zur Geschichte der neuern schönen Litteratur in Deutschland», 2 тома (1833); «Салонъ, der Salon», 4 тома (1835, 1840 и 1849); «Романтическая школа. Romantische Schule» (1836); «женщины въ твореніяхъ Шекспира. Shakcspear’s Mädchen und Frauen mit Erläuterungen (1839); „ОБёрне, Uber L. Börne“ (1840); „Новыя Стихотворенія, Nene Gedichte“ (1844); „Германія, Зимняя сказка, Deutschland. Ein Wintermäreben“ (1844); „Атта Тролль. Сонъ въ лѣтнюю ночь, Atta Troll. Ein Sommernachtstraum“ (1847); „Романцеро, Книга Романсовъ, Romanzero“ (1851) и „Докторъ Фаустъ, Doctor Faust. Ein Tanzpoëm“ (1851).
2. Альфредъ Мейснеръ, нѣмецкій поэтъ, извѣстный многими замѣчательными произведеніями, какъ-то: „Циска, Ziska“, поэма; „Сынъ Атта Тролля, Solin des Atta Troll“, стихотвореніе; жена Урія, Das Weib des Urias»; «Регинальдъ Армстронгъ или Міръ Денегъ», трагедіи, и «Собраніе Стихотвореній, Gedichte». Его стихотворенія отличаются богатствомъ живыхъ описаній и пламенныхъ образовъ и своимъ стремительно увлекающимъ паѳосомъ. Они невольно очаровываютъ своею формою и вообще мастерски обработаны. — Мейснеръ родился въ Теплицѣ!5-го октября 1822-го года, слушалъ въ прагскомъ университетѣ курсъ медицинскихъ наукъ, и въ 1846-мъ году получилъ степень доктора медицины. Въ 1847-мъ году онъ пріѣхалъ въ Парижъ, познакомился съ Гейне, пробылъ въ этой столицѣ весь годъ, потомъ былъ въ ней еще три раза, до 1854 года, часто навѣщалъ больнаго поэта и былъ принятъ имъ въ тѣсный кругъ его искреннихъ друзей.
3. Гекторъ Берліозъ (Berlioz) — французскій композиторъ, прославившійся своими пьесами: «Сарданапалъ, Sardanapal», «Король Лиръ, Le roi Lear», «Робъ-Рой, Rob Rоу», «Ромео и Юлія, Romeo et Juliette», «Фантастическая Симфонія, Sinfonie fantastique», и проч. Примѣч. Перев.
4. Теофиль Готье (Gautier) — французскій поэтъ, путешественникъ и критикъ по части изящныхъ искусствъ. Примѣч. Перев.
5. Жанъ-Жакъ Руссо (Jean-Jacques Rousseau) — знаменитый французскій писатель XVIII-го вѣка, извѣстный какъ своими сочиненіями, такъ и своею странною судьбою, отшельнической жизнію и страстью къ перемѣнѣ мѣстъ. Онъ учился въ пансіонѣ, потомъ въ семинаріи, а также у гравера граве; нему искусству, былъ и домашнимъ учителемъ и учителемъ музыки и секретаремъ, занимался ботаникой и, какъ Діогенъ, носилъ уродливый костюмъ, жилъ то въ Туринѣ, то въ Лозаннѣ, то въ Невшателѣ, то въ Страсбургѣ, то въ Венеціи, то на островѣ Петра (нынѣ островъ Руссо), то переселился въ Англію и купилъ, неподалеку отъ Лондона, загородный домъ. Онъ родился въ Женевѣ, 29-го іюня 1712-го года; умеръ въ Эрменвилѣ, 3-го іюля 1778-го года, какъ думаютъ, добровольною смертію. Отецъ его былъ бѣдный, но образованный "часовыхъ дѣлъ мастеръ. Кромѣ упомянутыхъ литературныхъ произведеній: «Эмиля, Emile», «Исповѣди, Confessions», «Новой Элоизы, Nouvelle Héloise» и «Писемъ къ Даламберту, Lettre à Mr. d’Alembert, sur son article Genève», извѣстны его разсужденія: «О новой музыкѣ, Dissertations sur la musique moderne», «O вліяніи искусствъ и наукъ на нравы, Discours sur la question: Le rétablissement des sciences et arts а-t-il contribuer à epurer ou à corrompre les moeurs», «О политической экономіи, Discours sur l'économie politique», «О ботаникѣ, Lettres sur la botanique» и пр. Примѣч. Перев.
6. Чародѣй Мерлинъ — фантастическій герой, рожденный отъ женщины и демона и упоминаемый въ древне-бретонскихъ и древне-британскихъ сагахъ. Примѣч. Перев.
7. Адамиты или Пикарды — секта сумазбродовъ, появившаяся въ XV-мъ столѣтіи въ Богеміи и Моравіи и получившая названіе отъ француза Пикара (Picard), который назвалъ себя Адамомъ, отвергалъ нѣкоторыя католическія догмы, допускалъ безпоповщину и разрѣшалъ крайнюю степень дикой эмансипаціи женщинъ. Но смерти Пикара секта распространилась въ особенности по Богеміи. Главами ея были: кузнецъ Роганъ, Моравёцъ, Штраусъ, Копишъ и проч. На небольшомъ островѣ, на рѣкѣ Лушницѣ, выстроили они себѣ крѣпость и, кромѣ отправленія своего служенія, начали опустошать страну. Циска, предводитель гусситовъ и современникъ богемскаго короля Венцеля IV-го и императора Сигизмунда, напалъ на нихъ, сжегъ множество адамитовъ на кострѣ и завоевалъ въ 1421-мъ году ихъ крѣпость. Но секта чрезъ это все-таки совсѣмъ не искоренилась. Въ 1849-мъ году, когда австрійское правительство обнародовало свободу вѣроисповѣданіи, секта снова появилась. Ученіе ихъ — смѣсь вольнодумства, квіэтизма, отрицанія родства въ бракъ и проч. Они въ своихъ собраніяхъ сидятъ безъ одеждъ. Примѣч. Перев.
8. Прославленные нѣмецкіе лирическіе поэты: Гюнтеръ — XVII-го вѣка, Бюргеръ (авторъ «Леноры, Lenore»), Клейстъ, и Гельдеріинъ поэты XVIII-го вѣка; Ленау или Нимбшъ Стреленау писалъ въ ХІХ-мъ столѣтіи. Всѣ они умерли въ крайней бѣдности; Ленау и Гельдерлинъ, сверхъ того, въ помѣшательствѣ; Клейстъ кончилъ самоубійствомъ. Прим. Перев.
9. Людвигъ Тикъ (Tieck) нѣмецкій поэтъ, авторъ многихъ комедій, разсказовъ, романовъ и сказокъ, какъ то; «Котъ въ сапожкахъ, Der gestiefelte Kater», «Синяя Борода, Blaubart», «Абдалла, Abdallah», «жизнь и смерть Геновевы, Leben und Tod der Genoveva, „Цербино, Zerbino“, „Витторія Аккоромбона, Vittoria Accoronibona“, переводчикъ Шекспира и проч. Родился 31-го мая 1773-го года въ Берлинѣ; умеръ тамъ же 17-го апрѣля 1833-го года.
10. Кальдеронъ (Calderon, Don Pedro de la Barra Ilenao у Rianno) — испанскій драматическій поэтъ, написавшій 128 театральныхъ пьесъ. Послѣднюю драму „Hado y Divisa“ написалъ онъ на 81-мъ году своей жизни. Онъ родился въ Мадритѣ въ 1600-мъ году; умеръ 25-го мая 1681-го года.
11. Аріостъ (Lodovico Ariosto) — италіянскій поэтъ, авторъ „Роланда, Orlando furioso“, родился въ Реджіо 8-го сентября 1474-го года; умеръ 6-го іюня 1533-года. Примѣч. Перев.
12. Гердеръ (Herder) — нѣмецкій писатель XVIII то столѣтія Примѣч. Перев.
13. Шекспиръ родился (въ Стратфордтѣ) въ апрѣлѣ 1564-го года; умеръ 23-го апрѣля 1616-го года.
14. Гаррикъ (Garrick) — одинъ изъ великихъ актеровъ. Род. въ Англіи 20-го февраля 1716-го года; умеръ 20-го января 1779-го года. Примѣч. Перев.
15. Замѣтить надобно, что и на образованіе поэта, покуда онъ достигнетъ до возможности творить, растрачивается много душевныхъ силъ; а между-тѣмъ эти люди обыкновенно не могутъ похвастать особымъ здоровьемъ. У нихъ преобладаетъ духовная сторона надъ матеріальной; ихъ тѣло — утлая хижина, въ которой помѣстился Наполеонъ со всѣмъ своимъ штабомъ. С.
16. Мейснеръ хочетъ сказать, что страсть эта пагубно дѣйствовала на поэта болѣе въ духовномъ, нежели въ матеріальнjмъ отношеніи, т. е. болѣе качественно, нежели количественно. Примѣч. Перев.
17. Смотри „Примѣчаніе“ (объ Эльфахъ) къ стихотворенію: Разговоръ на Падерборнской Степи. Примѣч. Перев.
18. Пигмаліонъ — кинросскій царь, отецъ Метармы, супруги Кинераса, влюбился до того безумно въ сдѣланную имъ изъ слоновой кости красавицу, что просилъ Венеру оживить ее, и когда богиня исполнила его желаніе, онъ взялъ въ жены созданную имъ красоту. Миѳъ этотъ послужилъ Жанъ-Жаку Руссо матеріаломъ для драмы. Примѣч. Перев.
19. Людвигъ Бёрне (Börne) — извѣстный нѣмецкій писатель. Онъ родился во Франкфуртѣ на Майнѣ 18-го мая 1786-го года. Проихсожденіе его еврейское. Отецъ его былъ торговецъ. Молодой Бёрне поступилъ въ берлинскій университетъ, а потомъ въ Галле, для слушанія медицинскихъ наукъ, которое онъ однакожъ не окончилъ; послѣ поступилъ онъ въ Гейдельбергскій университетъ, для изученіи юриспруденціи. Возвратившись на родину, получилъ онъ мѣсто полицейскаго актуарія; потомъ оставилъ эту должность, занялся журналистикою и былъ основателемъ и редакторомъ нѣсколькихъ газетъ. Онъ умеръ 13-го февраля 1837-го года. Особенно извѣстны его: Парижскія письма, Briefen aus Basis, а также «Neue Briefe aus Paris» и «О Жанъ-Полѣ Рихтерѣ, Denkreden an Jean Paul Richter.» Примѣч. Перев.
20. Моттъ Фуке (Fouqué de la Motte) — нѣмецкій поэтъ XVIII-го вѣка. Особенною извѣстностію пользуются его: «Сигурдъ, истребитель змѣй, Sigurd, der Schlangentödter», Альбоинь, Alboin der Lombardenkönig", «Эгингардъ и Эмма, Egingard und Emma», «Волшебное Кольцо, Der Zauberring» и проч. Примѣч. Перев.
21. Фридрихъ Янъ (Jahn) — отецъ гимнастики и членъ политическаго «Союза Добродѣтели» или «Нравственно Ученаго Собранія», учрежденнаго въ 1808-мъ году въ Кёнигсбергѣ и имѣвшаго оффиціальною цѣлью — поддержать нравственныя силы германцевъ, удрученныхъ бѣдственными обстоятельствами и стараться о патріотическомъ воспитаніи юношества и вообще о распространеніи патріотическихъ чувствъ и проч. Тайная его цѣль была — свергнуть съ Германіи иго французскаго на нее вліянія. — Собраніе это повелѣніемъ короля Фридриха Вильгельма III-го, въ декабрѣ 1809-го года, было закрыто. Примѣч. Перев.
22. Гамбахскія празднества (Hambach’s Feste), учрежденныя 27-го мая 1832-го года въ Баваріи, въ Пфальцѣ, названы по деревнѣ Гамбаху, въ которой, въ замкѣ, они были въ первый разъ даны. Учредители ихъ имѣли цѣлію возстановить прежнюю Германію. — Правительство вскорѣ прекратило эти празднества. Примѣч. Перев.
23. Жанъ-Поль Рихтеръ — нѣмецкій поэтъ, пѣвецъ возвышенныхъ чувствъ дружбы и любви, истины и добродѣтели, прославившійся многими поэтическими и философическими произведеніями. Изъ первыхъ особенно извѣстны: «Гесперъ, Hesperus», «Квинтъ Фикслейнъ, Quintus Fixlein», «Цвѣты, плоды и шипы, Blumen-Frucht-und Dornenstiicke» и проч. Изъ его философическихъ произведеній приведемъ: «Эстетику, Vorschule der Aesthetik», «О безсмертіи души, Das Campannerthal, oder die Unsterblichkeit der Seele», «Проповѣди: Friedenspredicht; Politische Fastenpredicht» и проч. Онъ родился 21-го марта 1703-го года въ Вундзиделѣ, слушалъ богословіе въ лейпцигскомъ университетѣ, но не окончилъ курса, былъ домашнимъ учителемъ и проч. Ж. П. Рихтеръ снискалъ себѣ всеобщую извѣстность; но въ особенности расточали ему похвалу женщины, имъ воспѣтыя. Онъ умеръ 14-го ноября 1825-го года. Примеч. Перев.
24. Монтаньярами (Montagnards) называлась въ первую французскую революцію въ національномъ конвентѣ «партія горы» (montagne) или группа радикальныхъ революціонеровъ. Они занимали въ залѣ верхнія скамьи. Между ними замѣчательны: Дантонъ, Мара, Робеспіеръ, Сенъ-Жюстъ и проч. Противоположная имъ группа была «партія площадки» (plaine) или жирондисты (girondins), — умѣренные республиканцы, получившіе это наименованіе отъ департамента Жиронды, отправившаго отъ себя знаменитыхъ ораторовъ: Верніо, Гаде, Жансона, Гражнёнъ и купца Дюко. Примѣч. Перев.
25. Ореады или Оресгіады — богини-Нимфы, обитавшія въ горахъ. Примѣч. Перев.
26. Переводчикъ, передавая это мѣсто, невольно припомнилъ умную рецензію (?!) на «Сновидѣнія» Гейне, написанную господиномъ съ грубыми понятіями о приличіи (convenance) и отличающуюся знаніемъ искусства, знаніемъ нѣмецкаго языка (?) и знаніемъ Гейне (?), котораго онъ даже не приводитъ въ доказательство своихъ бранныхъ замѣчаній. Статья эта помѣщена въ ноябрьской (за 1837 г.) книжкѣ одного изъ петербургскихъ журналовъ, по, вѣроятно, въ отсутствіе редактора. Читая такого рода разборъ, переводчикъ «Сновидѣній» Гейне невольно подумалъ, — что и у нею тоже завелось насѣкомое, съ такимъ усердіемъ кусающее… И. Г.
27. Марзій — сынъ Олимпа, извѣстный своимъ соперничествомъ съ Аполлономъ. Лона, изобрѣтя флейту и замѣтивъ, что во время игры на ней обезображивается лицо ея, забросила ее и даже прокляла того, кто станетъ играть на этомъ инструментѣ. Марзій нашелъ флейту и выучился свистѣть на ней такъ искусно, что вздумалъ состязаться съ Аполлономъ, игравшимъ на лирѣ. Они сдѣлали испытаніе. Сначала флейта заглушила нѣжные звуки лиры, и Марзій едва не провозглашенъ былъ побѣдителемъ. Но Аполлонъ запѣлъ, аккомпанируя себѣ на лирѣ, и музы единогласно отдали ему преимущество: Марзій не могъ въ одно время играть и пѣть. Въ наказаніе Аполлонъ привязалъ его къ соснѣ и содралъ съ него кожу. Примѣч. Перев.