Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
правитьПослѣднее искушеніе.
правитьI.
правитьЭто было давно, очень давно, когда надъ погибавшей Русью грозной тучей висѣла татарщина.
Короткій зимній декъ кончился. Всѣ уже спали по городамъ и селамъ, спали богатые и бѣдные, счастливые и несчастные, — не спалъ только святой старецъ Варнава, работа котораго начиналась именно вечеромъ. Въ его кельѣ, спрятавшейся въ вѣковомъ лѣсу верстахъ въ семидесяти отъ Москвы, цѣлую ночь горѣла неугасимая лампада. Старъ былъ Варнава, но еще не дряхлъ и выстаивалъ на молитвѣ цѣлыя ночи. А было о чемъ помолиться… Самое лютое стояло время, когда у сильныхъ изсякла сила, у мудрыхъ изсякла мудрость, у храбрыхъ храбрость.
Ночь. Въ лѣсу гудитъ вѣтеръ. Въ крошечное оконце кельи бьетъ сухимъ снѣгомъ, точно кто бросаетъ пескомъ… Молится Варнава и слышитъ, какъ въ лѣсу точно стишало. Да, онъ слышитъ это и слышитъ чья-то легкіе шаги, слышитъ осторожный стукъ въ дверь и ласковый женскій шопотъ:
— Старецъ, пусти обогрѣться…
— Знаю, знаю, — отвѣчалъ Варнава. — Ты уже много разъ приходила ко мнѣ…
— Ты — злой… я замерзаю,
За дверью слышатся подавленныя женскія рыданія… Но Варнава неумолимъ и громко читаетъ молитвы. Онъ знаетъ, что это только начало искушенія.
Опять завыла буря. Шатается вѣковой лѣсъ. Вершины деревьевъ гудятъ тысячью голосовъ, но среди этого шума ухо Варнавы ловитъ одинъ звукъ, — сначала это была одна нота, которую даетъ оборванная струна, потомъ она повторилась, слилась и перешла въ дѣтскій плачъ. Наклонился Варнава надъ святой книгой, вычитываетъ святыя слова все громче и громче, а дѣтскій плачъ уже у него въ ухѣ… Вотъ-вотъ тутъ, совсѣмъ близко, стоитъ только оглянуться. И страшно Варнавѣ и жутко, а передъ глазами слова начинаютъ прыгать, а сердце все больше и больше охватываетъ предательская жалость.
— Старецъ, пусти обогрѣться… — молитъ за дверью дѣтскій голосъ.
— Знаю, знаю, — отвѣчаетъ Варнава. — Ты много разъ приходилъ ко мнѣ…
— Ты — злой… Я умираю съ голода… Въ тебѣ нѣтъ жалости.
Громко читаетъ Варнава молитвы и хватается за аналой, чтобы не пустить самого себя къ двери. А дѣтскій голосъ все плачетъ и молитъ о хлѣбѣ… Ахъ, какъ страшно — за себя страшно! Одинъ только шагъ, и все погибло, погибнетъ великій трудъ долгой жизни, погибнетъ подвигъ, погибнетъ живая душа…
Опять все стихло. Варнава закрываетъ глаза отъ страха… И вотъ весь лѣсъ грянулъ хохотомъ, точно раскрылась тысяча пастей. Женскій визгъ, ржанье, неистовый топотъ пляшущихъ ногъ, а гдѣ-то близко поютъ тонкіе дѣвичьи голоса и слышатся призывные звуки музыки. Да, онъ узнаётъ эти голоса… Они вьются уже надъ его кельей и разсыпаются живымъ серебромъ манящаго дѣвичьяго смѣха.
— Знаю, знаю… — шепчетъ Варнава.
— А чѣмъ мы виноваты, что умерли некрещеными? Пусти насъ,
— Вы уже много разъ приходили ко мнѣ… Уходите.
— Ты — злой… Пожалѣй свою старую душу.
Варнавѣ начинаетъ казаться, что самыя стѣны кельи расходятся, но онъ собираетъ послѣднія силы и благословляетъ ихъ. Все сразу стихаетъ, и только слышно, какъ волчья лапа напрасно скребетъ толстую дубовую дверь, потомъ раздается тягучій волчій вой.
Долго-долго воетъ волкъ, долго-долго царапается въ дверь когтями, но это ужъ не страшно. Страшенъ не страхъ, а страшна жалость… Искушеніе кончилось, и опять гудитъ и стонетъ столѣтній лѣсъ, злится и воетъ жестокая вьюга и засыпаетъ снѣгомъ келью все больше и больше.
Благодаритъ Варнава Бога за посланную ему крѣпость противостоять искушенію. Сколько этихъ искушеній… Никому онъ ихъ не разсказывалъ, и никто ихъ не знаетъ. Лѣтомъ пошелъ онъ за водой къ ключику, наклонился зачерпнуть студеной воды, а на днѣ ключика такъ и блестятъ куски чистаго золота. Перекрестилъ старецъ ключикъ, и изъ воды выползла гадюка, а золото пропало. Въ другой разъ идетъ онъ по лѣсу, смотритъ — дерево бурей выворочено, а подъ корнями цѣлая куча драгоцѣнныхъ камней. Перекрестилъ онъ ихъ, и самоцвѣтные камни запрыгали лягушками и жабами. А когда страшно мучилъ его голодъ, у кельи появлялись чудныя кушанія, когда онъ ходилъ въ рубашкѣ — являлось дорогое платье, когда онъ считалъ себя совсѣмъ умиреннымъ — приходилъ благообразный старецъ и начиналъ его увѣрять, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ другого такого подвижника, и ему хотѣлось этому вѣрить.
Да, много было пережито искушеній, и всѣ оказались безсильными.
Такъ было и сегодня. Измучился, усталъ Варнава, обезсилѣлъ и подумалъ:
«Господь сохранилъ меня отъ всѣхъ искушеній…»
Только подумалъ, а въ дверь кельи кто-то опять стучится.
— Знаю, знаю, — говоритъ Варнава. — Ты ужъ приходилъ…
— Нѣтъ, Варнава, не приходилъ, — отвѣтилъ грубый мужской голосъ.
— Кто же ты будешь?
— А пусти, такъ увидишь…
Оградилъ Варнава дверь кельи крестнымъ знаменіемъ, — нѣтъ, не уходитъ.
— Пусти поскорѣе, Варнава… Али забылъ брата Акима?
— Развѣ ты еще живъ?
— Видно, живъ… Твоими молитвами спасаемся.
Отворилъ Варнава дверь и видитъ, что дѣйствительно братъ Акимъ. Давно они не видались, лѣтъ двадцать, но Варнава узналъ брата. Да и кто его не зналъ: Акимъ разбойничалъ все время, и слава о немъ обошла кругомъ всю Москву. Посмотрѣлъ Варнава на брата, покачалъ головой и спросилъ:
— Что тебѣ нужно отъ меня, разбойникъ?
— Это для другихъ я разбойникъ, а для тебя братъ… Ты для другихъ святой человѣкъ, а для меня братъ. Вотъ и пришелъ братъ къ брату…
— Что-то какъ будто не такъ, Акимъ…
— И то не такъ… Не спроста я къ тебѣ зашелъ, Варнава, и не пришелъ, а прибѣжалъ. Ты душу спасаешь да молишься, а я разбойничаю и душу гублю… Только вѣдь и разбойника Господь терпитъ… Такъ я говорю? А сейчасъ великая за мной погоня, Варнава, гонится за мной самъ воевода Иванъ Лукьянычъ, лѣсъ оцѣпили… вотъ я и прибѣжалъ. Ущити меня.
— Уходи, уходи!.. Уходи, откуда пришелъ…
— А ежели некуда мнѣ итти? Царскіе пристава немилостивые, по застѣнкамъ наши косточки хрустятъ, а одинъ только добрый человѣкъ, да и тотъ заплечный мастеръ…
— Что заработалъ, то и получишь, Акимъ, а я тебя не пущу…
— А вотъ и пустишь…
II.
правитьХотѣлъ ужъ совсѣмъ Варнава вытолкать брата Акима въ двери, какъ послышалась воеводская погоня. Ближе, ближе… Слышно, какъ перекликаются воеводскіе стражники. Гдѣ-то заржала лошадь, почуявшая жилье. Братъ Акимъ стоялъ и смотрѣлъ въ землю. Вотъ ужъ совсѣмъ близко… Слышенъ конскій скокъ.
— Я пойду… — тихо проговорилъ братъ Акимъ. — Все одно пропадать…
— Нѣтъ, постой, — остановилъ его Варнава и указалъ мѣсто подъ лавкой.
Погоня скучилась около кельи. Воевода Иванъ Лукьянычъ былъ смущенъ, потому что узналъ келью Варнавы. Какъ-то года три назадъ приходилъ сюда съ большимъ поклономъ: одолѣли грѣхи… Плакался Иванъ Лукьянычъ святому старцу и крѣпко-накрѣпко обѣщалъ не грѣшить, а прошло три года — грѣховъ больше стараго накопилось. А тутъ еще соблазнъ прямой выходитъ: гнали разбойника по прямому слѣду, а слѣдъ и привелъ прямо къ кельѣ Варнавы. Какъ было тутъ быть? Отвелъ, видно, глаза проклятый разбойный человѣкъ… Однако спѣшился Иванъ Лукьянычъ и помолитвовался у у двери кельи:
— Господи Іисусе, помилуй насъ…
— Аминь. Это ты, Иванъ Лукьянычъ?
Взяла оторопь воеводу, когда старецъ узналъ его по голосу. Снялъ онъ свою горластую высокую шапку и вошелъ въ келью. Варнава встрѣтилъ его необычайно: стоитъ и трясется.
— Аль напужали мы тебя, святой отецъ? Можетъ, и на орду подумалъ…
— Ничего я не думалъ… — отвѣтилъ Варнава, давая благословеніе. — Слабъ человѣкъ, Иванъ Лукьянычъ, а я послабѣе всѣхъ — вотъ и трясусь. Садись, такъ гость будешь…
Сѣлъ воевода на лавку, какъ разъ на мѣсто, подъ которымъ лежалъ разбойникъ Акимъ, а шапку поставилъ на полъ. Посмотрѣлъ на келью — мала хороминка, только-только одному повернуться. «Негдѣ тутъ спрятаться другому человѣку», — подумалъ воевода и посовѣстился, что неподобное подумалъ на святого человѣка.
— Случилось тотъ немаленькое дѣло, честной отецъ, — заговорилъ воевода, разглаживая бороду. — Обложили мы разбойнаго человѣка Акимку, а слѣдъ-то и вывелъ къ твоей кельѣ. Посмѣялся, видно, Акимка надъ нами и надъ тобой…
Варнава стоялъ передъ гостемъ, опустивъ глаза, и молчалъ. Воевода смотрѣлъ на него и смушался. Сердится на него честной отецъ, насквозь видитъ всѣ его воеводскіе грѣхи… Тяжело вздыхаетъ воевода. Постарѣлъ онъ, огрузъ, заплылъ своимъ боярскимъ жиромъ, а грѣхи молодые. Совѣстно воеводѣ, что по мірскому дѣлу онъ потревожилъ иноческую ночную молитву:
— Охъ, честной отецъ, грѣшенъ я! — шепталъ воевода, вздыхая. — Да и какъ въ міру не согрѣшить… Какъ рыба въ неводу бьемся. Вотъ ты-то молишься здѣсь, а мы грѣшимъ. Татарская бѣда у воротъ стоитъ, а мы дома еще свою бѣду разводимъ. Княжье наше сварится межъ себя, городовая старшина крамольничаетъ, передніе люди малодушествуютъ, а тутъ еще разбойничьи люди своихъ же обижаютъ. Великое утѣсненіе отъ нихъ, пряменько сказать — ни проходу ни проѣзду. Обидно это, честной отецъ, когда свой своего бьетъ. Вотъ я и порѣшилъ перваго разбойнаго человѣка Акимку поймать… Поймаю Акимку и посажу его на колъ для острастки другимъ.
Акимъ слушалъ все, а тутъ не стерпѣлъ и отвѣтилъ изъ-подъ лавки:
— Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ.
Воевода вздрогнулъ. Странно отвѣтилъ Варнава — стоитъ и рта не раскрылъ, а отвѣтъ есть. Давеча слѣдъ спуталъ, а теперь отвѣтъ почудился.
— Это ты мнѣ про хвастовство-то сказалъ, отче?
— Не я, а моя кровь отозвалась…
— Такъ, такъ… Все отъ крови, отче. Большое отъ нея искушеніе…
— Охъ, большое, воевода… — тихо отозвался Варнава. — Съ собой еще справишься, а съ родомъ-племенемъ и силы не хватитъ. Слабъ человѣкъ, и слабѣе всѣхъ я, потому что подумалъ съ гордостью дескать, всѣ искушенія вынесъ… Только подумалъ, а ты свою погоню и нагналъ… На колъ, говоришь, посадишь Акимку?
— Сперва правую руку отрублю, потомъ лѣвую ногу, а потомъ уже на колъ.
Задрожалъ Варнава, закрылъ глаза и пересталъ смущаться… Жаль ему стало родного брата… Припомнилась отшельнику мать которая рожала вѣдь не разбойника, а отъ людей вышелъ разбойникъ-то. Совсѣмъ легко стало Варнавѣ. Значитъ, самъ Богъ привелъ Акима къ нему въ келью, чтобы хоть на малое время ущитился отъ страшной казин. Можетъ еще и покаяться грѣшная душа… Недаромъ и въ рай вошелъ первымъ разбойникъ.
— Чѣмъ я тебя угощать буду, воевода? — заговорилъ Варнава. — Окромя сухариковъ да воды ничего нѣтъ у меня…
— Не за угощеніемъ поѣхалъ я, отче… Отъ угощенія мы дома не знаемъ куды дѣваться… Только бы Акимку-душегуба изловить — вотъ и угощеніе.
— Поблазнило тебѣ слѣдомъ-то, воевода… Не былъ онъ у меня, твой Акимка. Слыхать слыхалъ, а видать не доводилось…
— А вотъ пымаю, такъ покажу…
Опять разсердился разбойный человѣкъ Акимъ и отзѣтилъ изъ-подъ давки:
— Хвастаешь, Иванъ Лукьянычъ…
Вскочилъ воевода и только хотѣлъ заглянуть подъ лавку, какъ Варнава взялъ его за плечо, отвелъ и говоритъ:
— Мнѣ-то ты не вѣришь развѣ, воевода? Вѣдь я же тебѣ сказалъ, что не видалъ Акимки….
— Охъ, навожденіе, — сокрушенно отвѣтилъ воевода, опять усаживаясь на лавку. — По грѣхамъ нашимъ опять поблазнило…
Лежитъ Акимъ подъ лавкой и злится. Кабы не въ кельѣ, такъ выскочилъ бы онъ изъ-подъ лавки и всадилъ ножъ въ толстое воеводское пузо. «Ты хуже разбойника, потому какъ по царской милости, грабишь народъ а доводишь до конечнаго разора. Отъ тебя и разбойники идутъ, Иванъ Лукьянычъ, недаромъ вонъ какъ нащочился и требушину распустилъ»… Злится Акимъ, а тутъ еще братъ Варнава обманываетъ изъ-за него воеводу. Помутила старца родная кровь… Совѣстно стало Акиму. Много онъ грѣшныхъ чужихъ душъ загубилъ, а сейчасъ губитъ родную святую душу. Этому грѣху ужъ не будетъ прощенія…
А Варнава стоитъ предъ воеводой и обманываетъ его, глаза отводитъ. Еще пуще разгорѣлось сердце Акима. Жаль стало ему погибавшаго брата.
— Ну-ка, Иванъ Лукьянычъ, посторонись… — проговорилъ онъ, вылѣзая изъ-подъ лавки. — Что, узналъ угощеніе?
Воевода остолбенѣлъ, когда разбойный человѣкъ Акимка совсѣмъ вылѣзъ и всталъ передъ нимъ.
— Аль не узналъ? — дерзко спрашивалъ Акимка. — Вѣдь ты хвастался руку и ногу мнѣ отрубить и на колъ посадить… Вотъ весь я тутъ.
Смотритъ воевода не столько на Акимку, сколько на Варнаву, и не можетъ отъ изумленія слова вымолвить. Вотъ до чего дожилъ… Ужъ ежели честной отецъ въ глаза обманываетъ, такъ чего же ждать отъ разбойнаго человѣка? А Варнава стоитъ, глаза опустилъ и молчитъ…
— Чего ты, Иванъ Лукьянычъ, ощерился на инока, какъ свинья на мерзлую мышь? — говорилъ Акимъ, не помнившій себя. — Твоя работа, Иванъ Лукьянычъ… Вотъ до чего ты довелъ святого человѣка: врать его заставилъ. Съ тебя и грѣхъ взыщется… А вотъ я не захотѣлъ губить святую душу и вылѣзъ къ тебѣ: на, получай. Весь тутъ, подъ лавкой ничего не осталось…
Воевода точно онѣмѣлъ — сидитъ и ничего сказать не можетъ. А разбойный человѣкъ Акимка совсѣмъ насмѣлился, хлопнулъ воеводу но плечу и говорить:
— Ну, мы съ тобой, Иванъ Лукьянычъ, потомъ сосчитаемся, а пока-что я за водой схожу… Тоже не близкое мѣсто отъ тебя бѣжалъ, жажда томитъ… Посиди тутъ, а я сейчасъ выворочусь.
Видитъ воевода, какъ Акимка беретъ въ руки ведерку и идетъ къ двери — видитъ и не можетъ шевельнуться. Языкъ точно пришитъ, а руки-ноги связаны. Когда Акимка ужъ былъ въ дверяхъ, крикнулъ воевода: «Держи Акимку!.. Держи разбойника!..» Но оказалось, что крикнулъ-то онъ про себя, а разбойный человѣкъ ужъ за дверями. Впрочемъ, — сообразилъ воевода, — чего же бояться? Кругомъ келья оцѣплена стражей, и, все равно, Акимкѣ не вырваться, какъ волку изъ загона.
А разбойный человѣкъ Акимка вышелъ изъ кельи и представился старымъ, дряхлымъ человѣкомъ. Стражники стоятъ и видятъ, что идетъ самъ Варнава съ ведерной, и сняли шапки.
— Жажда томитъ воеводу, вотъ я и пошелъ за водой къ ключику, — слабымъ старческимъ голосомъ говоритъ Акимъ, кланяясь стражѣ въ поясъ.
— Отче, благослови… — молитъ стража. — Грѣшные мы люди, отче.
— Охъ, грѣшные, миленькіе… А всѣхъ грѣшнѣе у васъ воевода.
Пробирается разбойный человѣкъ Акимъ мимо отряда и благословляетъ всѣхъ.
— Богъ васъ проститъ, миленькіе…
Кланяются стражники въ поясъ святому человѣку и даютъ дорогу. Пусть святая душа сходитъ за водой и напоитъ грѣшнаго воеводу…
Такъ и сгинулъ разбойный человѣкъ Акимка, — прямо изъ глазъ ушелъ. Когда воевода опомнился и выскочилъ изъ кельи — Акимкинъ и слѣдъ простылъ. Накинулся воевода на стражу, а стражники въ одинъ голосъ:
— Какъ же мы его ловятъ бы стали, когда онъ насъ благословлялъ. За старца Варнаву приняли.
Погнала погоня по лѣсу во всѣ концы, искала-искала и воротилась къ кельѣ ни съ чѣмъ. А воевода все сидѣлъ къ кельѣ и все время молчалъ. Старецъ Варнава стоялъ у двери съ опущенными глазами и тоже молчалъ. Ахъ, какъ онъ боялся, что поймаютъ грѣшнаго брата Акима! Когда стража донесла, что сгинулъ Ажимка, отлегло на сердцѣ у инока, и перекрестился онъ со слезами на глазахъ, А потомъ повалился старецъ въ ноги воеводѣ и говоритъ:
— Прости меня, недостойнаго, Иванъ Лукьянычъ… Солгалъ я тебѣ, а брата спасъ. Вѣдь родной братъ мнѣ Акимъ-то… Послѣднее что было искушеніе, Иванъ Лукьянычь. Всѣ искушенія претерпѣлъ и превозмогъ, а тутъ ослабѣлъ. И не я тебѣ лгалъ, а любовь.
1895.