(*) Отрывокъ изъ сочиненія Vie de La Harpe, которое г. Ожеръ помѣстилъ при вновь изданномъ Курсъ Литтературы. Вся біографія знаменитаго Лагарпа представлена Авторомъ весьма искусно, съ благоразумною критикой и рѣдкимъ безпристрастіемъ. Но отрывокъ, сообщаемый нами здѣсь въ переводѣ, какъ по времени, въ которое случились описываемыя происшествія, такъ и по блистательной ролѣ, какую игралъ тогда Лагарпъ, стоитъ особеннаго вниманія публики. Прим. Нѣм. Перев.
Въ 1786 году открылся Лицей въ Парижѣ. Цѣлью сего новаго заведенія было не столько ученіе классическое, сколько распространеніе хорошаго вкуса и любви къ изящнымъ наукамъ и искусствамъ. Катедра словесности была поручила Лагарпу — выборъ самый счастливый, заслужившій всеобщее одобреніе и благоуспѣшными слѣдствіями своими оправдавшій всѣ надежды; но судьбѣ угодно было и здѣсь показать примѣръ чудесной игры своей. Чтенія, предназначенныя единственно для приятнаго, легкаго занятія двухъ или трехъ сотъ праздныхъ слушателей, составили одинъ изъ прекраснѣйшихъ памятниковъ Французской Литтературы и сдѣлались твердымъ оплотомъ противу порывовъ дурнаго вкуса и лжеученія; тѣ самыя лекціи, коихъ благосклонное принятіе ничего Лагарпу необѣщало кромѣ неважной побѣды надъ модными мнѣніями и мало завидное поприще дѣйствованія, положили основаніе знаменитости его въ ученомъ свѣтѣ и той прочной славѣ, которая одна въ состояніи сдѣлать безсмертнымъ имя сего Писателя, когда бы время истребило всѣ прочія его творенія. Всѣмъ симъ какъ Лагарпъ, такъ и мы обязаны нѣкоторымъ любителямъ словесности, одной счастливой мысли ихъ учредить новое и единственное тогда заведеніе, котораго польза конечно немогла быть скоро для всѣхъ равно ощутительною и отъ котораго еще менѣе надѣялись столь драгоцѣнныхъ плодовъ для потомства.
Чтенія сіи (сдѣлавшіяся въ послѣдствіи времени извѣстными подъ названіемъ Курса Литтературы) были единственнымъ занятіемъ Лагарпа въ продолженіе трехъ лѣтъ, непосредственно предшествовавшихъ революціи. Во все ето время ревностное стараніе Профессора и живое участіе слушателей, весьма выгодно дѣйствуя другъ на друга, взаимно предохраняли себя отъ утомленія. Съ появленіемъ революціи и словесность, въ спокойное время доставляющая уму приятнѣйшее наслажденіе, среди ужасныхъ смятеній потеряла совершенно занимательность свою; она служила какимъ-то скучнымъ и только, по тогдашнему положенію дѣлъ, необходимымъ разсѣяніемъ для людей, которые, находясь безпрерывно между страхомъ и надеждою, были увѣрены, что все драгоцѣнное ихъ сердцу отдано на произволъ ежедневнымъ бореніямъ страстей и предразсудковъ, скрывающихъ себя подъ пышными названіями любви къ отечеству и вѣрности къ Монарху. Тщетно уже Лагардъ старался удержать слушателей у литтературной катедры своей, гдѣ Геній спокойно взвѣшивалъ заслуга писателей, гдѣ каждому изъ нихъ назначалъ по достоинству приличное мѣсто. Всѣ усилія его были напрасны: ибо о судьбѣ самыхъ слушателей произносились тогда уже приговоры на катедрахъ — политическихъ.
Самъ Лагарпъ не могъ долго оставаться вѣренъ любимымъ идеямъ своимъ и занятіямъ до такой степени, чтобы во многихъ случаяхъ непринимать участія въ необыкновенныхъ происшествіяхъ своего времени. До сихъ поръ во всѣхъ сочиненіяхъ и рѣчахъ своихъ онъ показывалъ себя защитникомъ, такъ въ то время называемыхъ философскихъ, правилъ, но защитникомъ всегда умѣреннымъ и осторожнымъ. За годъ до революціи, именно когда названіе философа цѣнилось выше всякихъ титлъ и почестей и когда самъ Лагарпъ поставлялъ себѣ за высокую честь украшаться имъ, отважился онъ на катедрѣ своей въ Лицеѣ опровергать пагубныя и противныя здравому разсудку софизмы Гельвеція. Со всею вѣроятностію можно было догадываться, что во имя чистой нравственности подъятая брань не совсѣмъ была чужда личныхъ отношеніи и пристрастія, и что трагическій Стихотворецъ намѣренъ былъ мститъ Философу за одно изъ тѣхъ язвительныхъ словъ, которыхъ оскорбительная истина будучи прикрашена ѣдкостію сатиры становится еще оскорбительнѣе[1].
Какъ бы оно ни было, Лагарпъ показывалъ себя ревностнымъ приверженцомъ новой секты реформаторовъ; одобрялъ намѣреніе ихъ ниспровергнуть всѣ древнія учрежденія, извѣстныя на языкѣ сихъ людей подъ именемъ старыхъ злоупотребленій; даже явно радовался тому, что судьба даровала ему возможность нанести нѣкоторымъ злоупотребленіямъ такія удары, которые должны были ускоритъ ихъ паденіе, или, по крайней мѣрѣ приготовить оное. Симъ неограничилось еще рвеніе Лагарпа. Въ то время, когда съ каждымъ днемъ появлялись на сцену новые писатели, которые почитали себя довольно свѣдущими, чтобы трудиться къ общей пользѣ просвѣщенія Французовъ и всей Европы, онъ незахотѣлъ подвергать себя опасности придти въ забвеніе у публики, давно привыкшей слышать и читать его сочиненія и принялся снова за изданіе составленнаго имъ прежде Французскаго Меркурія (Mercure de France), въ которомъ, несмотря на литтературное содержаніе онаго, часто разсуждалъ о предметахъ политическихъ, въ намѣреній сообщать публикѣ мысли свои какъ относительно существовавшихъ уже преобразованій, такъ равно и тѣхъ, которыхъ, до мнѣнію его, непремѣнно требовало тогдашнее положеніе дѣлъ во Франціи.
Между тѣмъ пламя революціи усиливалось отчасу болѣе; призракъ свободы и общественнаго благоденствія, которымъ большая часть даже благомыслящихъ гражданъ была обольщена, исчезъ въ глазахъ легкомысленныхъ. За разрушительными дѣйствіями необузданнаго своевольства слѣдовали страшныя сцены безначалія — и вѣнценосная глава Короля пала на ешафотѣ, и ужасъ воцарился во Франціи, и сему гнусному божеству надлежало приноситъ, какъ угодную жертву, всякое злодѣяніе. Въ послѣдствіи уже времени нѣкоторымъ удалось умилостивить, или, лучше скажу, обмануть его пустымъ крикомъ и притворнымъ изступленіемъ. Самъ Лагарпъ былъ столько слабъ, что въ нелѣпыхъ стихахъ непостыдился обнаружить свое легкомысліе, и сверхъ того еще явился на катедрѣ своей въ Лицеѣ, имѣя на головѣ ненавистную шапку, которая, бывъ нѣкогда признакомъ отпущенныхъ на волю рабовъ, означала теперь одно постыдное рабство того, кто носилъ ее.
Сіи поступки, коихъ единственною причиною были страхъ и малодушіе, удаливъ Лагарпа отъ предположенной цѣли, весьма ненадежную обѣщали ему защиту отъ всеразрушающихъ варваровъ. Онъ почувствовалъ ошибку свою и старался исправить ее тѣмъ, что послѣ въ разныхъ случаяхъ оказывалъ твердую неустрашимость. Глупость и грубое невѣжество тогдашнихъ тирановъ стольже были разительны для образованнаго ума его и вкуса, сколько жестокость ихъ была противна чувствительному его сердцу. Онъ болѣе или менѣе скрытнымъ образомъ обнаруживалъ ненависть къ нимъ въ сочиненіяхъ своихъ; а въ обществѣ нестрашился явно говорить о томъ чувствѣ ужаса и презрѣнія, которое питаетъ онъ къ симъ извергамъ Франціи. Одинъ изъ нихъ, превосходившій всѣхъ товарищей своихъ въ жестокости сердца и по самой справедливости заслужившій названіе ихъ предводителя, соединяя въ себѣ гордое честолюбіе съ рѣдкимъ невѣжествомъ, вздумалъ объявлять требованія свои на славу отличнаго оратора и писателя. Лагарпъ дерзнулъ назвать кровопійцу сего безразсуднымъ глупцемъ: ето причли ему въ неизвинительное преступленіе; погибель его была рѣшена и онъ брошенъ въ одну изъ тѣхъ ужасныхъ темницъ, которыя доставляли безпрестанную пищу кровавому ешафоту революціи.
Здѣсь (въ Люксембургской тюрьмѣ), всякой день своими глазами Лагарпъ видѣлъ плачевныя сцены, видѣлъ какъ неумолимые служители тирановъ извлекали изъ мрачныхъ пропастей несчастныя жертвы и съ звѣрствомъ вели ихъ на смерть неизбѣжную; онъ трепеталъ за сихъ страдальцевъ и каждую минуту ожидалъ себѣ подобной участи. Въ это страшное время случился чудесный переворотъ въ душѣ его. Многіе изъ несчастныхъ его товарищей, изнемогая подъ бременемъ скорби и отчаянія, искали отрады и утѣшенія сердцамъ своимъ въ нѣдрахъ небесной, спасительной религіи, единомъ вѣрномъ прибѣжищѣ для человѣка въ минуту неотвратимаго несчастія. Между ними находилась одна умная, благочестивая и любезная женщина, которая, почитая великимъ дѣломъ обращеніе заблуждшаго Лагарда, къ вѣрѣ Евангельской, рѣшилась на такой рѣдкой подвигъ хрістіанской добродѣтели: она стала предлагать ему чтеніе псальмовъ Давидовыхъ, которыхъ однѣ піитическія красоты могли уже плѣнить пылкій умъ сего человѣка, хотя бы сердце его и неощутило въ нихъ пламени божественнаго вдохновенія. Посдѣ, того просила она, чтобъ онъ на псальмы сіи написалъ ей свои замѣчанія въ отношеніи къ одному только стихотворному изяществу, не касаясь таинственнаго, божественнаго, ихъ смысла, Лагарпъ охотно обѣщался исполнить ея желаніе. Прежде всего разбирая священныя пѣсни Пророка и находя въ нихъ величественныя картины и истинно высокія мысли, былъ онъ пораженъ необыкновеннымъ удивленіемъ; но по окончаніи работы, сердце его невольнымъ образомъ не чувствовало всю свяшость божественныхъ истинъ, проповѣданныхъ устами царственнаго Пѣснопѣвца. Сіи два различныя чувствованія весьма сильно изобразилъ онъ въ прекрасномъ предисловіи къ переводу своему Псальмовъ Давидовыхъ. Оставшіяся отъ него своеручныя записки, въ которыхъ содержатся описанія частныхъ случаевъ его жизни, удостовѣряютъ насъ въ томъ, что Богъ, для совершеннаго обращенія сего человѣка на истинный путь спасенія, соблаговолилъ явить надъ нимъ почти то же самое чудо, какимъ ознаменовано, какъ извѣстно, дѣйствіе благодати Его надъ Св, Августиномъ. Лагарпъ не зрѣлъ видѣнія, не слышалъ гласа, вѣщающаго къ нему: возьми и читай; но когда взывалъ онъ къ Господу о ниспосланіи утѣшенія стѣсненному печалію своему сердцу, то, раскрывъ безъ всякаго намѣренія лежавшую на столѣ книгу о подражаніи Іисусу Хрісту, напалъ онъ невольно глазами на слова: «Я здѣсь, сынъ Мой! иду къ тебѣ, когда призываешь; Меня.» Пусть самъ Лагарпъ изобразитъ то дѣйствіе, какое Божественныя слова, сіи произвели въ душѣ его.
"Далѣе немогъ я читатъ, « говоритъ онъ: „быстрое потрясеніе, которое тогда ощутилъ я въ себѣ; не можетъ быть выражено, ни на какомъ языкѣ человѣческомъ, и для меня столь же невозможно дать другимъ ясное понятіе о немъ, какъ самому забыть ero“. Съ воплемъ, горькими слезами и рыданіемъ упалъ я ницъ на землю. Тутъ почувствовалъ я, что сердцу моему становилось легче; оно разширялось и какъ бы хотѣло совсѣмъ разорваться въ груди моей. Волнуемый различными мыслями и чувствованіями, долго проливалъ я сладостныя слезы умиленія, и находился въ такомъ необыкновенномъ забвеніи самаго себя, что отъ сего состоянія души моей неосталось мнѣ другаго воспоминанія, кромѣ только что, оно было самое приятное и драгоцѣнное въ цѣлой моей жизни, и что слова: Я здѣсь, сынъ Мой! безпрестанно отзываясь во глубинѣ сердца, сильно потрясали всѣ мои члены.» —
Нельзя понять какую причину имѣютъ нѣкоторые люди сомнѣваться въ истинѣ непритворнаго обращенія Лагарпа. Сужденія ихъ о такомъ положеніи, въ которомъ они сами никогда не находились, о дѣйствіи, какое производятъ такія положенія въ сердцахъ другихъ, бываютъ весьма часто ошибочны и несправедливы. Кто въ состояніи опредѣлитъ, тѣ великія, необычайныя перемѣны, которыя могутъ быть произведены въ образѣ мыслей и чувствованій человѣка рѣшительнымъ ожиданіемъ неизбѣжной смерти, потребностію имѣть отраду въ безпомощномъ несчастіи, присутствіемъ людей, обрѣтшихъ въ вѣрѣ сладкое утѣшеніе? Душа Лагарпова можетъ статься, была способнѣе всякой другой для необыкновенно сильныхъ чувствованій, раждающихся отъ вліянія на нее бѣдственныхъ обстоятельствъ. Гордость и самолюбіе были его слабости. Углубляясь въ самаго себя и представляя въ умѣ всю важность прежнихъ своихъ заблужденій, Лагарпъ не могъ вѣрить, чтобы революція, бросившая его въ темницу для позорнаго возведенія послѣ на ешафотъ, была только ужасное, хотя по видимому естественное, слѣдствіе человѣческихъ страстей и стеченія несчастныхъ обстоятельствъ. Такой страшной безпорядокъ въ Природѣ, произведшій столь много зла, казался ему дѣйствіемъ нѣкоей адской силы, которой всемогущій Зиждитель допустилъ опустошить Францію, въ наказаніе за ея нечестіе и въ ужасный примѣръ для цѣлаго свѣта.
Еслибы Лагарпъ былъ только простымъ зрителемъ ужасовъ революціи; то, питая въ душѣ отвращеніе къ причинамъ оныхъ, онъ взиралъ бы впрочемъ на нихъ испытующимъ окомъ философа, разсматривающаго великія событія въ Исторіи рода человѣческаго. Но съ той минуты, когда онъ самъ сдѣлался жертвою бѣдствія, постигшаго его отечество, ему казалось, что небо и адъ соединились вмѣстѣ для отмщенія беззаконной землѣ и для ея опустошенія. Сіе простое, близко подходящее къ понятіямъ человѣческимъ изъясненіе такого происшествія, которое многихъ изумило, многихъ заставило даже сомнѣваться въ истинѣ онаго, нимало непрепятствуетъ намъ вмѣстѣ съ Лагарпомъ видѣть въ обращеніи его дѣйствіе небесной благодати и особенный промыслъ о немъ Всевышняго. Но дабы совершенно увѣриться въ дѣйствительности и непритворномъ чувствѣ Лагарпова обращенія, нѣтъ нужды приписывать его какой-либо причинѣ сверхъестественной. Надобно только спросить самихъ себя; какую пользу въ настоящее или отдаленное время Лагарпъ могъ предполагать себѣ, отъ того, что онъ устами будетъ признавать хрістіанскую вѣру, а въ сердцѣ отвергнетъ ея ученіе? Стыдъ постигающій человѣка, когда онъ неожиданно перемѣняетъ всѣмъ извѣстный образъ мыслей своихъ, — поруганіе отъ невѣрующихъ, неблагосклонность и даже гоненіе со стороны правительства, котораго ненависть къ вѣрѣ Католической простиралась до такого безумія, что оно имѣло планъ ввести на мѣсто ея другую религію — вотъ все, чего могъ онъ ожидать въ награду за свой поступокъ, и что онъ, по отторженіи своемъ отъ сонма нечестивцевъ и по присоединеніи къ избранному стаду вѣрующихъ во Еѵангеліе, дѣйствительно испыталъ на себѣ. — Должно признаться, что если онъ искалъ однѣхъ только земныхъ наградъ, если ненадѣялся восприять мзду благочестія своего въ жизни будущей; то выгоды, полученныя имъ чрезъ обращеніе, нимало неравняются тѣмъ пожертвованіямъ, какія сдѣлалъ онъ, отрекшись отъ прежнихъ мнѣній, которымъ преданъ былъ съ начала своей жизни.
Бывъ забытъ въ темницѣ своей, или, можетъ статься, пощаженъ только до времени, имѣлъ онъ счастіе дождаться наконецъ освобожденія Франціи отъ жестокихъ палачей ея. Вскорѣ получилъ онъ свободу, и спустя нѣсколько времени, опять занялъ мѣсто свое въ Лицеѣ. Здѣсь торжественно отрекся онъ отъ прежняго своего ученія, назвалъ его старымъ заблужденіемъ ума своего, и объявилъ себя защитникомъ тѣхъ высокихъ истинъ, которыя открыло ему собственное несчастіе, Онъ со всею силою живого и разительнаго краснорѣчія изобразилъ ужасную картину бѣдствій недавно минувшаго времени, и вопіялъ противъ поверженной, но. все еще дышущей язвой гидры безначалія. Слушатели ощущали въ себѣ порывы тѣхъ же самыхъ страстей, терзались тѣми же горестными воспоминаніями, какими одушевленъ былъ ихъ ораторъ; изъ плѣнительныхъ устъ его изливались чувства, которыя всякой потомъ раздѣлялъ съ нимъ, и всѣ, осыпали похвалами рѣдкой талантъ витіи.
Вѣра, перемѣнивъ образъ мыслей Лагарпа, не смягчила, къ сожалѣнію, въ немъ характера и не истребяла сильныхъ страстей его. Властолюбіе, гордый и повелительный тонъ отличали его и теперь въ обращеніи съ тѣми людьми, которые были неодинакаго съ нимъ мнѣнія. Жестокость и язвительность, господствовавшія прежде въ однѣхъ литтературныхъ его сочиненіяхъ, перешли теперь на сторону подъятой за вѣру брани, и соединившись въ душѣ его съ чувствомъ мщенія за оказанную ему несправедливостъ, съ строгостію новоисповѣдуемыхъ имъ правилъ хрістіанской религіи и съ неумѣреннымъ стремленіемъ обращать въ оную другихъ, еще болѣе усилились. Онъ сдѣлался мизантропомъ, деспотомъ и врагомъ всякой терпимости. Въ семъ несчастномъ расположеніи духа вздумалъ онъ пересмотрѣть старыя Части своего Курса Литтературы, и написать еще нѣсколько новыхъ. Такимъ образомъ испортилъ онъ прекраснѣйшее произведеніе ума, ознаменовавъ его печатію революціоннаго духа, и къ тому спокойной бесѣды Музъ, дышущей остроуміемъ, нѣжнымъ чувствомъ и вкусомъ, примѣшалъ грубый и отвратительный языкъ враждующей злобы и страстей неукротимыхъ.
Лагарпу казалось, что для опроверженія господствовавшихъ мнѣній, противныхъ новому образу его мыслей, одной катедры въ Лицеѣ было недостаточно. Онъ захотѣлъ непремѣнно проповѣдывать въ слухъ въ одно и то же время, и принялся за изданіе журнала Le Mémorial. Сіи періодическіе листки и нѣкоторыя другія сочиненія, въ которыхъ съ большею или меньшею смѣлостію нападалъ онъ на тогдашнее правительство, подвергли его явной опасности быть изгнаннымъ, за силою постановленія, изданнаго въ 10 день Фруктидора.
Но счастію успѣлъ онъ отъ поисковъ полиціи укрыться въ смрадныхъ болотахъ Синнамарскихъ. Друзья его приготовили ему въ Корбелѣ, по близости отъ Парижа, вѣрное убѣжище, которое и донынѣ остается неизвѣстнымъ, не смотря на то, что онъ пользовался частыми посѣщеніями благодѣтелей своихъ и даже имѣлъ ежедневное сообщеніе со столицей, гдѣ печатался въ то время его Курсъ Литтературы. Рвеніе и быстрота, съ какими онъ обыкновенно работалъ въ семъ уединеніи, гдѣ провелъ двадцать восемь мѣсяцовъ, казалось, приобрѣли несравненно большую силу. Тутъ предпринялъ онъ написать въ защиту вѣры три важныя сочиненія, и всѣми тремя занялся въ одно время. Цѣль перваго изъ нихъ (La Philosophie du dixhuitième siècle) была та, чтобъ отличить философовъ осмьнадцатаго столѣтія, исповѣдывавшихъ истины Еѵагельскія, или по крайней мѣрѣ невозстававшихъ противу нихъ, отъ софистовъ сего времени, которые были явными оныхъ врагами. Второе (L’Apologie de la Religion) долженствовало содержать съ себѣ защищеніе вѣры хрістіанской отъ ухищреній лютыхъ гонителей ея всѣхъ временъ отъ начала міра. Въ третьемъ наконецъ (Lа Religion, poème); авторъ намѣренъ былъ всѣми прелестями Поезіи украсить исторію божественнаго ея происхожденія, претерпѣнныхъ ею гоненій, и торжества надъ нечестіемъ. Смерть воспрепятствовала ему окончить начатое дѣло. Истинные сыны церкви сердечно жалѣли о такой невозвратной потерѣ, тѣмъ болѣе что, по увѣренію многихъ, Лагарпъ въ сихъ духовныхъ бесѣдахъ своихъ показалъ такую возвышенность духа и мыслей, какой невидно ни въ одномъ изъ свѣтскихъ его сочиненій. Нѣтъ сомнѣнія, что слогъ Лагарпа могъ получить сію необыкновенную силу и движеніе, которыхъ онъ не имѣлъ прежде; но приписывая причину таковой перемѣны единственно существу предмета, должно ли отнимать славу у превосходнаго таланта автора? Кто имѣлъ одинаковый образъ мыслей съ Лагарпомъ и вмѣстѣ съ нимъ одушевленъ былъ равнымъ стремленіемъ къ одной и той же цѣли; тотъ природную пылкость характера въ защитникѣ вѣры легко могъ принять за новое приращеніе жара ораторскаго и піитическаго, а пареніе генія, презирающаго всѣ преграды на пути своемъ, смѣшать съ дѣйствіемъ набожнаго изступленія, для котораго нестрашны никакія опасности.
18 го Числа Брюмера окончилось продолжительное заключеніе Лагарпа. Онъ возвратился въ Парижъ и при всеобщемъ одобреніи занялъ опятъ мѣсто свое въ Лицеѣ. Тутъ въ многочисленномъ кругу друзей, при вновь возникающей любви къ наукамъ пользуясь уваженіемъ всѣхъ людей благомыслящихъ, онъ долженъ бы окончитъ вѣкъ свой благополучно; но появленіе въ свѣтъ Литтературной переписки[2] нанесло его спокойствію и тому выгодному мнѣнію, которое многіе имѣли о немъ, величайшій вредъ. Въ семъ собраніи писемъ, начиная съ 1774 до перваго года. Французской революцій и заключается краткое обозрѣніе всѣхъ литтературныхъ произведеній, которыя выходили въ публику въ теченіе упомянутаго времени. Судя по той непреклонной строгости, съ какою Лагарпъ критиковалъ сочиненія на публичной катедрѣ — тамъ, гдѣ различныя отношенія къ нему слушателей заставляли его быть еще нѣсколько снисходительныхъ, — заключить можно, что въ тайныхъ и далеко за предѣлы Франціи посылаемыхъ письмахъ онъ былъ менѣе остороженъ въ своихъ приговорахъ, особливо же, что при сочиненіи сихъ писемъ ему совсѣмъ неприходила въ голову странная мысль сдѣлать ихъ когда-либо извѣстными публикѣ. Во время изданія Переписки большая часть писателей, выставленныхъ на позорище его немилосердою критикою, находилась еще въ живыхъ. Сколько забытыхъ неприятностей начали снова тревожитъ духъ Лагарпа! сколько раскрылось язвъ, давно уже рукою времени изцѣленныхъ! съ какимъ рвеніемъ воспрянула на брань усиленная злоба, когда роковая Переписка распространила въ публикѣ порицанія на счетъ многихъ сочиненій, дотолѣ неизвѣстныя, — порицанія, которыя казались тѣмъ досадительнѣе, что онѣ небыли прикрыты ласкою, или готовностію щадить самолюбіе авторовъ, не были приправлены снисхожденіемъ, смягчающимъ строгій голосъ критики!
Изданіемъ сего, для многихъ писателей оскорбительнаго собранія писемъ, Лагардъ пренебрегъ двѣ хрістіанскія добродѣтели; любовь къ ближнему и смиреніе. Сверхъ того нѣкоторые утверждали, что онъ погрѣшалъ также противъ чистоты нравовъ, помѣстивъ будто бы слишкомъ вольныя и соблазнительныя мысли въ своемъ сочиненіи. Первымъ слѣдствіемъ такого неблагоразумнаго поступка было то, что на бѣднаго Лагарпа со всѣхъ сторонъ обрушились оправданія, упреки, ругательства, епиграммы. Друзья жалѣли о сдѣланной имъ ошибкѣ, но почитали безразсуднымъ дѣломъ защищать его отъ сихъ нападеній,
Нѣкоторые другаго рода неосторожные поступки навлекли Лагарпу новыя бѣдствія. — Онъ принужденъ былъ удалиться опять въ та скрытное мѣсто, которое послѣ 10-го Фрукитидора служило ему вѣрнымъ убѣжищемъ отъ предстоявшей смерти; но теперь оно немогло укрѣпить его отъ грознаго ея приговора. Разстроенное здоровье заставило его испросить позволеніе возвратиться въ Парижъ. Тутъ друзья его съ радостію примѣтили счастливую перемѣну въ его характерѣ. Природныя качества души его, доброта, честность и великодушіе, отдѣлившись отъ слабостей, помрачавшихъ нѣкогда сіяніе ихъ, явились во всемъ своемъ блескѣ. Тотъ, котораго видѣло прежде гордымъ, жестокимъ, своенравнымъ и мстительнымъ, былъ теперь снисходителенъ къ погрѣшностямъ ближняго и строгъ къ своимъ собственнымъ, и охотно прощалъ врагамъ своимъ то, чего нехотѣлъ проститъ самому себѣ. Искренній другъ, принявшій въ минуту вѣчной съ нимъ разлуки послѣднее пожатіе руки его, краснорѣчивый Фонтанъ, изливая сердечныя сѣтованія свои надъ гробомъ незабвеннаго о невозвратной потерѣ, сказалъ между прочимъ: «Наконецъ тихія, сладостныя чувства наполнили сердце, столь долго терзаемое огорченіями отъ людей, незнавшихъ его; онѣ вознаградили его за всѣ претерпѣнныя имъ несправедливости.» Лагарпъ готовился по прежнему занятъ мѣсто свое въ новообразованной Французской Академіи, какъ вдругъ занемогъ жестокою болѣзнію, которой опасность была очевидна. Съ етаго времени всѣ желанія и мысли его устремлены были къ тому, чтобъ окончить дни свои какъ истинному хрістіанину прилично. Благотворенія и кроткія, назидательныя слова, излившіяся изъ глубины спокойной души, украсили послѣднія минуты его жизни. Лагарпъ умеръ среди оплакивающихъ его друзей 11 го Февраля 1803 года на 64 году своей жизни.
Оже Л. С. Последнее время жизни Жана Франсуа Лагарпа: [Отр. из соч. «Vie de La Harpe», помещ. в новом изд. «Курса литтературы»]: (Из Morgenbl.) / [г. Ожер]; ([Пер.] — У.) // Вестн. Европы. — 1817. — Ч. 95, N 17/18. — С. 63-82.