ПОСЛАНІЕ КЪ РОССІЯНАМЪ.
правитьГосударь мой, читатель! Другъ и недругъ, братъ и сватъ, кумъ… и проходимецъ первый! До всѣхъ васъ рѣчь моя на старый складъ, но объ (новой затѣѣ. Прислушайте! Читатель благоволящій и злонамѣренный, довѣрчивый и подозрительный, сочувственный и равнодушный, здѣшній, близкій, невскій, иль москворѣцкій, иль. далекій, по дальнимъ окраинамъ родины, Руси святой — всѣмъ вамъ добрый привѣтъ, всѣмъ вамъ поклонъ въ поясъ!
Кланяюсь я и прошу принять гостя неурочнаго, негаданнаго, незванаго. Прошу любить, да жаловать и да не буду я вамъ тѣмъ, что, по пословицѣ — хуже татарина.
Напередъ всего скажу я всякому, другу и недругу, старшому брату и меньшему, боярину и крестьянину, нѣмцу и татарину: не косись на меня никто. Прежде глянь въ оба, да прямо, а коситься успѣешь и послѣ… И чертъ-то самъ не таковъ, какъ его малюютъ. А ужъ я-то и совсѣмъ не таковъ, какъ слухъ шальной, быть можетъ, добѣжалъ уже, да доложилъ тебѣ про меня на ухо.
Итакъ, на гостя новаго, человѣка незнаемаго, что стучитъ въ ворота, не спускай собакъ сторожевыхъ, а прими меня по давнему, святому, православному обычаю — съ хлѣбомъ-солью на блюдѣ серебряномъ;
Прихожу я и прошуся — пусти, родимый, пусти, государь мой, и дозволь рѣчь держать, добрую, прямую, не задорную. Коль мало будетъ въ ней складу да ладу — не взыщи! Можетъ за нескладицей, иное что будетъ, тебѣ по сердцу, а мнѣ въ облегченье. Можетъ наболѣло что, и у тебя, и у меня. Побесѣдуемъ, душу отведемъ — и полегчаетъ обоимъ. Умъ, вѣдь, хорошо, а два — лучше того. Одной душѣ просторно, а когда ихъ двѣ, да живутъ душа въ душу, то не тѣснѣе, а еще вольнѣе.
Будетъ моя рѣчь къ тебѣ правая, по совѣсти, какъ Богъ на-душу положилъ, какъ просится она сама наружу. На ворѣ шапка горитъ, а на добромъ человѣкѣ по уши нахлобучена и ломаетъ онъ шапку только передъ Богомъ, передъ правдой, да передъ царемъ! А до прочаго ему дѣла нѣтъ! Коль чисто за пазухой, такъ чертъ не братъ!
Будетъ моя рѣчь, мои присказки, прибаутки, мои притчи во языцѣхъ, мои небылицы въ лицахъ — все ради примѣра, не худого смѣха ради, не со зла, не въ укоръ, а въ поученіе, во уразумѣніе. Правая и прямая рѣчь — ложь гонитъ такъ же, какъ вихрь, когда налетитъ, ударитъ и туманъ погонитъ. И свѣтлѣе, и вольнѣе станетъ. И дышетъ человѣкъ ровнѣе, небо видно ему, и на землѣ яснѣй все станетъ!
Прими же меня безъ опаски. Можетъ и полюбишь. На маломъ довольны будемъ и спасибо скажемъ.
Коль допустишь до себя, то, помолясь на иконы, поклонъ отвѣсимъ, здоровья тебѣ пожелаемъ, бороду расправимъ, присядемъ и рѣчь заведемъ, а ты на усъ мотай! Можетъ, дождемся своего часа, что просить будешь отъ печки въ образной уголъ пересѣсть, какъ гостя дорогого. Чего не бываетъ! Небывалое-то и бываетъ, а бывалому не мудрено быть.
— Ладно! Кто-жъ ты таковъ, человѣкъ? спросятъ меня добрые люди.
— Русскій человѣкъ я… по всему, во всемъ, всей душой, разумомъ, словомъ, поступленіемъ и любовью горячей къ правдѣ-матушкѣ и къ родинѣ святой! Не я ее такъ назвалъ, давно назвалась она такъ. И коль не была таковою, такъ, вѣрю, будетъ. И сильна мощію, и велика духомъ, и свята правымъ дѣломъ, и чиста передъ лицомъ Бога и передъ лицомъ людей!
— Какъ звать-то! скажутъ люди. Попъ-то какъ крестилъ?
— Званье мнѣ Пантелей, а величанье отъ людей по старинному — государемъ. Ну вотъ и зови меня всякъ, кому нужно — Государемъ Пантелеемъ. А я на тотъ зовъ отвѣтствовать буду! — Я, молъ!
— Государь Пантелей! призадумаются добрые люди. Слыхать — слыхали мы такъ-то… А знавать — не знавали. Ну, да не што! Поглядимъ — увидимъ, послушаемъ — разсудимъ, нахитришь — раскусимъ, черезъ край хватишь — уймемъ… А прямому не окольному слову — честь и слава и благодаренье отъ насъ. Можетъ ты и ничего… Да мы-то извѣрились въ вашего брата, говоруна. Много васъ такъ-то съ нами силкомъ заговаривало… Сначала чисто, да гладко, ни сучка, ни задоринки. Душа человѣкъ! Рѣчь — что тебѣ медъ сотовый. И все-то объ правдѣ всегда, объ самой, объ истинной правдѣ… А тамъ, слово за слово, послушаешь, послушаешь разведешь руками въ пустѣ, да и плюнешь! Не то правду говоритъ, не то морочитъ. А можетъ, думается, и самъ говорунъ не повиненъ. Иной самую истинную правду выкладывать станетъ, такъ враньемъ все ложится. Такъ ужъ, стало, ему народу писано.
— Бываетъ и то, государь мой, читатель. Правда-то, семибашенная, малъ мала меньше, да о семи стѣнахъ, а всякій-то человѣкъ со своей стороны подъѣзжаетъ къ ней и одну стѣну иль башню видитъ.
— Ты съ которой же стороны подъѣзжалъ, государь Пантелей?
— А я кругомъ объѣхалъ.
— Прытокъ! У тебя, поди, теперь всѣ стороны въ памяти не въ порядкѣ. Ну, да Богъ съ тобой, твое дѣло. А все-жъ слыхать мы про тебя, государь Пантелей, слыхали. Гдѣ, на запомнимъ. Можетъ, самъ скажешь?
— Говорено было тебѣ государь Мой, про меня такъ:
Пантелей государь ходитъ по полю
И цвѣтовъ и травы ему по поясъ…
И всѣмъ добрымъ онъ травамъ, невреднымъ
Отвѣчаетъ поклономъ привѣтнымъ,
А которыя ростутъ виноватыя,
Тѣмъ онъ палкой грозитъ суковатою.
— Вотъ какъ! И палочка у тебя есть! скажутъ добрые люди. Драться, пожалуй, будешь.
— А то нѣтъ! Ноди-ко, выдь теперь безъ палочки. Загрызутъ… да не собаки…
— Ну ладно. Потомъ что-жъ будетъ. Говори, говорунъ. Слушаемъ.
— Потомъ сказано тожъ было про Пантелея, что ходючи то травѣ — муравѣ…
По листочку съ благихъ собираетъ онъ,
И мѣшокъ ими свой наполняетъ онъ,
И на хворую братію бѣдную
Изъ нихъ зеліе варитъ цѣлебное.
— Зеліе варитъ. Спасибо. Стало, ты-жъ и знахарь. Эко вѣдь прытокъ, на всѣ руки. На что-жъ твое зелье-то нужно.
— Нужно оно, государь читатель, на то, что…
Есть межъ нами душою увѣчные,
Есть и разумомъ тяжко болящіе,
Есть глухіе, нѣмые, не зрящіе,
Опоенные злыми отравами,
Помогу имъ своими я травами…
Насколько силъ хватитъ, умѣнья, да любви къ брату. Стану я собирать въ мѣшокъ свой и худое и доброе. Худое на порицаніе и укоръ, а доброе въ похвалу, во честь и славу!…
— Ну, государь мой, скажутъ добрые люди, чего другого, — а прыти въ тебѣ много.
— Прыть русскому человѣку не укоръ. Еще скажу:
И такіе межъ насъ попадаются,
Что лѣченіемъ всякимъ гнушаются.
Они звона не терпятъ гуслярнаго,
Подавай имъ товара базарнаго!
Гусли надоѣли, подавай другую затѣю. Мы народъ измѣнчивый и скорохваты на все. Да и народецъ-то всякій есть промежъ насъ. Велика матушка Русь, въ ней всего иного и чего хочешь, того просишь. Въ ней, поди, и нѣмецкаго татарина выискать можно. Поглядишь на родную землю — чудеса въ рѣшетѣ. Глаза разбѣгутся, духъ захватитъ. На новосельи что-ль она? По мѣстамъ все въ ней не разобралось? Или ужъ такъ тому и быть должно.
— Смѣкаемъ! скажутъ добрые молодцы… Тѣ, что товаръ базарный любятъ, а гуслярный звонъ не жалуютъ. Тѣмъ отъ тебя будетъ на орѣхи… Они твои недруги!
— Погоди, проворъ! Погоди, задоръ, русскій молодецъ, не спѣши. Нѣтъ у меня нынѣ недруговъ, ни единаго. А будетъ-ли?.. Много будетъ, тьма тьмущая, но и друзей много я наживу. Въ это вѣра моя крѣпка. Отбиваться буду палочкой суковатой это всѣхъ, какъ она обломится — такъ мнѣ и конецъ!.. И долго-ли, коротко-ли воевать мы будемъ и чему быть, того никто не вѣдаетъ. И самъ я знать не знаю, и ты, государь мой, читатель, не знаешь. А чуетъ моя душа, что не долго я навоюю. Русскій человѣкъ обыченъ стѣной брать, а не въ одиночку, и зачастую, возьметъ плюнетъ, да и уйдетъ. Тысячу лѣтъ на Руси ведется обычай таковъ, про который въ заморскихъ краяхъ и не слыхано. Тамъ бьются до смерти, костьми ложатся, головы кладутъ… А нашъ братъ, русскій человѣкъ, попытается, отвѣдаетъ чего… не дается, иль не по сердцу ему, возьметъ да и плюнетъ. — А ну васъ, скажетъ. Просимъ прощенья.
— Что-жъ уходишь! Придешь что-ль опять? спросятъ его. — Ни за какія коврижки! отвѣтитъ онъ.
А другой какой заморскій народецъ, тотъ и безъ коврижекъ, за даромъ останется. Долгъ мой! скажетъ. А у насъ только тѣ долги и есть — за которые въ яму сажаютъ.
— Добро! Добро! А все-жъ, государь Пантелей! скажутъ, люди. Покуда темно сказываешь и путаешь, въ толкъ не возьмемъ мы ничего. Откуда ты и зачѣмъ на свѣтъ выползъ.
— Не мое то дѣло и мудрить не хочу, разгадывать его. Знать, нужда во мнѣ. Сдается мнѣ, и что не самъ я выползъ, атакая пора пришла… Носила меня будто волна морская, несла да несла, да сама, да куда хотѣла… да и выбросила на берегъ. Знать, такъ писано было!
— Гдѣ?
— А тамъ же все, гдѣ меня носило.
— На водѣ…
— Сдается и мнѣ… что на водѣ. Да что жъ! На водѣписать, да на пескѣ строить, все лучше, чѣмъ сложа руки сидьмя-сидѣть и поглядывать со стороны, какъ другіе твой же домъ вверхъ дномъ ставятъ…
— Что жъ теперь! Какія дѣла дѣлать будешь ты.
— Можетъ и не много дѣловъ я надѣлаю, а собираться мнѣ никто не помѣха. Собираюсь я на дѣло такое, что само оно себя покажетъ, малое оно, иль великое… И что отѣмоихъ сборовъ будетъ, то никому не вѣдомо, ниже мнѣ самому.
Вышелъ я на свѣтъ Божій прогуляться и при мнѣ моя палочка суковатая. До всего-то мнѣ дѣло есть, про все-то мое ухо слышать будетъ, и на все глазъ глядѣть, и про все-то языкъ сказывать.
— Что жъ ты, скажутъ люди, дѣлать станешь.
— Всякое-то въ мѣшокъ собирать доброе и худое, а тамъ тебѣ выкладывать и все присказскои приправлять. Кто кривдѣ слуга, не правду творитъ, добрыхъ людей обижаетъ, иль не правду сказываетъ, добрыхъ людей морочитъ — я его палочкой суковатой по маковкѣ. Былъ я прошенъ на то, что есть промежъ насъ люди лихіе и было мнѣ говорено такъ:
И на этихъ людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалѣй
Суковатыя!
— Это на какихъ же людей, государь, палки-то не жалѣть? скажутъ мнѣ, не на тѣхъ ли, про которыхъ сказано, коль помнится, такъ:
Все, чего имъ ни взвѣсить, ни смѣрити,
Все; кричатъ они, надо похѣрити.
— И на этихъ тоже.
— Коль на этихъ однихъ войной ты собрался, такъ это ты не по-русски поступаешься, это тебѣ придется, государь Пантелей, одного меньшого брата постукивать, а старшому поблажку давать. Это, государь, стыдъ тебѣ будетъ, даже со стороны зазорно будетъ глядѣть! Это ты къ правдѣ-то, стало, съ одной стороны подъѣзжалъ. А сказывалъ вишь, что кругомъ объѣхалъ.
— Ужъ будто такъ! Будто одинъ меньшой братъ повиненъ въ новой затѣѣ… хѣрить да хѣрить, чего ему и разумомъ не смѣрить. Вонъ въ Нѣмеціи есть такой человѣкъ, званье ему Бисмаркъ. Онъ въ своей землѣ вѣру похѣрить мѣтитъ, съ попа ризу снять хочетъ и вицъ-мундиръ надѣть. А онъ тамъ нешто меньшой братъ. Нѣтъ, люди добрые, государи честные. Я вышелъ съ палочкой суковатой на всякаго брата. Буду стукать не разбирая. И на то у меня право есть неотъемлемое.
— Какое?
— Какое? Такое, что, правду любя, я не все стукать буду по маковкамъ, а и гладить тожъ буду. Кто за правду стоитъ, да все свое и всѣхъ своихъ любить, тотъ не побоится укорить и не побоится хвалить. И чудное дѣло. Чего бы тутъ, сдается мнѣ, страшнаго? — Похвалить?! А есть люди, что боятся этого до смерти. А я не боюсь. Ужъ такой безстрашный уродился. Да и любо мнѣ все, что ново. А хвала прямая, да упрямая, чуть не диковина нынѣ на Руси. Ну, за то ужъ подвернется кто подъ палочку суковатую… Прощай! Но тогда-то именно ласка моя и дорога будетъ, когда и стукать просторъ будетъ. Ну, а когда я ужъ старшого брата стукнуть могу (вѣстимо легонько, дѣло не въ силѣ, а въ примѣрѣ), то меньшой братъ, коль досталось, — молчи!
А то я укорю его… Вишь ты, скажу, молодшій братъ, правѣдникъ какой выискался; старшого бей, это, вишь, ему цѣлительно, туда и наука!.. А тебя не тронь. Ты, вишь, заговоренный, запретный! Нѣтъ, родимый! Всѣмъ сестрамъ по серьгамъ, и тебѣ твою. Либо ужъ ни одной никому! Такъ-то!..
Тожъ я и старшому брату скажу. Вотъ тебѣ сережка въ ушко! Не по нраву?.. Прости. Такъ ужъ никому тогда ни одной дарить не буду. Всѣ припрячу до поры, до времени. Вѣстимо, что старшой братъ, увидя мою палочку, можетъ мнѣ и погрозить.
— Смотри, молъ, государь Пантелей, палка-то вѣдь о двухъ концахъ. Какъ бы мой-то конецъ не вышелъ здоровѣй, да длиннѣй…
— Ну, скажу я, коль твой конецъ и впрямь здоровѣй, да коли ты его на мнѣ сломишь, то ты же, старшой братъ, и въ накладѣ будешь. Я тогда тоже начну какъ другіе — бояться, до смерти бояться… даже пуще всѣхъ…
— Чего бояться-то, государь Пантелей?
— А хвалить… Государь мой, старшой братъ. Итакъ, покуда просимъ прощенья. Обѣщаюсь я стать крѣпко, положа руку на совѣсть, всѣмъ своимъ разумѣніемъ, всей своей любовью къ брату и родной землѣ, стать на то мѣсто, что зовутъ люди серединой, а прозвали золотой… И знаю я, что вѣра гору сдвинетъ. И вѣрю я, что съ любовью, что ни строй, все спориться будетъ. Изъ бисера крѣпость заложи и возведи — и твердыня будетъ. Съ этой любовью, съ этой вѣрой — что ни молви, не введетъ тебя рѣчь твоя въ грѣхъ, ни въ вольный, ни въ невольный!
— Вотъ что, государь Пантелей, скажутъ добрые люди, подумавъ да погадавъ… Молодъ ты что ль, не годами, такъ разумомъ. Иль, можетъ, со смѣкалкой никогда не знавался. А матушка смѣкалка тебя бы нынѣ отъ бѣды отвела… Много ты намъ насказалъ… Хочешь ты совѣта мудраго… Брось!..
— Что?
— Брось… Ступай, откуда пришелъ…
— За что же такъ гоните, государи мои.
— Дѣло ты не легкое затѣваешь, государь Пантелей… Это и намъ, пожалуй, въ чужомъ пиру… не опохмѣлиться бы… Брось!..
— Зачѣмъ! Надо пробовать. Говорю, вѣра гору сдвинетъ. Вонъ былъ одинъ такой человѣкъ, что на Москвѣ, въ Кремлѣ, царь-колоколъ подымалъ.
— Ну такъ, такъ… Вотъ ты на первыхъ же порахъ и врать сталъ, скажутъ добрые люди.
— Не вру, государи мои. Былъ такой человѣкъ. Всѣмъ то вѣдомо, всѣ то видѣли. Подымалъ тотъ человѣкъ царь-колоколъ! И не разъ! Сто разъ подымалъ! Только не поднялъ!!.