I · II · III · IV · V · VI · VII
I.
правитьЭта скамья была точно предназначена для молчаливыхъ мечтательныхъ людей. И хотя называлась она «скамейкой влюбленныхъ», но влюбленные никогда на ней не сидѣли. Стояла она у самой воды на концѣ выступа, что шелъ отъ сквера и клиномъ врѣзался въ море, и сидящіе на ней, въ лунныя ночи, залитые свѣтомъ, были видны какъ на ладони гуляющимъ въ скверѣ и ужинающимъ на верандѣ. Только очень неопытные гимназисты, съ трепетомъ мечтающіе о томъ, чтобы поцѣловать руку своей возлюбленной, иногда просиживали здѣсь часами и безмолвно вздыхали, глядя на лунную полоску, пока ихъ дама, соскучившись, не тащила ихъ къ освѣщенной эстрадѣ.
Любили здѣсь сидѣть и пріѣзжіе. То были или больные, усталые люди, извѣдавшіе всѣ земныя радости и отдыхающіе отъ нихъ; или просто застѣнчивые студенты, пріѣхавшіе на уроки, не успѣвшіе найти знакомыхъ и отдающіе свободные часы мечтамъ о веселомъ Петербургѣ или о какой-нибудь далекой Наденькѣ. А иногда здѣсь помѣщался просто оборванецъ, по недосмотру сторожа пущенный въ скверъ, размышляющій о томъ, гдѣ бы «устроить» себѣ очередную полбутылку.
Въ этотъ вечеръ тамъ сидѣло двое. Прямо противъ нихъ въ чистомъ безоблачномъ небѣ висѣла полная луна, такъ что изъ сквера ясно были видны эти двѣ фигуры, черными силуэтами рисующіяся на свѣтлой водѣ. Одинъ человѣкъ былъ большой, плечистый, въ широкой мягкой шляпѣ, другой, наоборотъ, очень маленькій, рядомъ со своимъ сосѣдомъ похожій на ребенка, съ длинными курчавыми волосами и въ такой маленькой «кепкѣ», что она на его пышной прическѣ была почти незамѣтна.
Нѣкоторое время они сидѣли молча. Высокій даже неподвижно; только маленькій изрѣдка покачивалъ головой, не въ силахъ сдержать восторга отъ южной ночи, да поглядывалъ искоса на сосѣда, очевидно, желая разговориться съ нимъ. Знакомы они, по всѣмъ признакамъ, не были.
Въ скверѣ на эстрадѣ играла музыка, и сюда доносились уже смягченные и почему-то печальные звуки. А когда она смолкала, то съ моря звенѣлъ пѣвучій теноръ, сладкая мандолина и томныя мелодіи итальянскихъ пѣсенъ. Это пѣлъ тотъ самый загорѣлый итальянецъ, что днемъ продавалъ на пристани бусы, серьги и венеціанскія зеркала.
Послѣ одной такой пѣсни, когда рыдающій теноръ и пѣвучая трель мандолины замерли надъ тихимъ моремъ, маленькій, наконецъ, не вытерпѣлъ и повернулъ свое восторженно смѣющееся лицо къ сосѣду.
— А? — сказалъ онъ, подмигивая въ сторону моря, — что вы объ этомъ думаете? Представьте, простой необразованный человѣкъ! Ей-Богу! А какъ поетъ! Какъ поетъ? Вы знаете, я думаю, что это лучше Собинова! Я слыхалъ въ граммофонѣ и… такъ себѣ. А это? А вы слыхали Собинова?
Высокій лѣниво повернулъ голову въ сторону говорившаго и посмотрѣлъ на него внимательнымъ, чуть-чуть смѣющимся взглядомъ. А потомъ, будто заинтересовавшись неожиданнымъ собесѣдникомъ, придвинулся къ нему и, облокотившись на спинку скамьи, сказалъ тихимъ, мягкимъ голосомъ:
— Да, слыхалъ. И не разъ. А вы, вѣроятно, любите хорошее пѣніе? Можетъ быть, сами поете?
— Нѣтъ, нѣтъ, что вы, — уже совсѣмъ оживившись, быстро заговорилъ маленькій, — нѣтъ, я самъ не пою, но ужасно люблю все это. Только, конечно, вѣдь у насъ здѣсь глушь, мы живемъ вдали отъ цивилизованныхъ центровъ и для насъ почти недоступно все это, что въ Петербургѣ такъ просто, какъ пять копеекъ. Вотъ хотя бы опера. Вы знаете, сюда пріѣзжалъ однажды какой-то пѣвецъ. Такъ онъ говоритъ, что онъ басъ Императорской оперы. А причемъ тутъ Императорская опера, если онъ поетъ, извините, какъ будто на контрбасѣ гудитъ. Гу-го-га. И ничего больше. Такъ я и думаю, что же такое господинъ Шаляпинъ!?
Высокій слушалъ его, по прежнему чуть замѣтно усмѣхаясь, но все же внимательно. Повидимому, ему понравился этотъ маленькій вертлявый человѣчекъ, съ горящими главами и быстрыми, порывистыми жестами.
У нихъ завязалась длинная, оживленная бесѣда. Говорилъ и высокій. Онъ разсказалъ, что попалъ въ этотъ южный приморскій городишко случайно, что самъ не знаетъ, сколько проживетъ здѣсь, и что пріѣхалъ изъ Петербурга и былъ передъ этимъ еще во многихъ, многихъ городахъ. Маленькій слушалъ, все время покачивая въ знакъ вниманія головой, будто хотѣлъ этимъ сказать, что понимаетъ все, о чемъ не договариваетъ сосѣдъ. А, когда высокій спросилъ его, гдѣ онъ живетъ, кто онъ такой и здѣшній ли, онъ взялъ того за пуговицу и вдругъ прошепталъ, лаского глядя ему въ глаза:
— Слушайте, а вы имѣете гдѣ ночевать?
Высокій расхохотался, такъ неожиданно было это движеніе маленькаго кудряваго человѣчка. А потомъ подумалъ, тряхнулъ головой и, по прежнему усмѣхаясь едва замѣтно, отвѣтилъ:
— Ну… нѣтъ. А что?
— Вотъ видите. Я такъ и зналъ. Такъ пойдемте къ намъ. Право.
— Да я не знаю, удобно ли.
— Тцъ. Удобно ли! Я вамъ говорю — идемъ! Что значитъ? Вы, можетъ быть, боитесь Розы и Ильки? Ха-ха. Онѣ совсѣмъ въ другой комнатѣ. А вы будете у меня. Ну? Такъ идемъ, а то уже поздно.
Высокій колебался не долго. Онъ вспомнилъ прошлую ночь, проведенную на сыромъ пескѣ пляжа, вспомнилъ росистое утро, когда онъ, промокшій въ своемъ пиджачишкѣ, бродилъ по спящимъ улицамъ и обращалъ на себя не совсѣмъ пріятное вниманіе городовыхъ, вспомнилъ все это и согласился.
— Хорошо, — сказалъ онъ — идемъ къ вашимъ милымъ Розѣ и Илькѣ. Только вотъ, кстати, нѣтъ ли у васъ папироски?
— И онъ молчитъ! — закричалъ маленькій. — Сидитъ полчаса и молчитъ! Ну, хоть я самъ не курю, но такъ вѣдь я же достану.
Онъ исчезъ и черезъ минуту-другую вернулся съ десяткомъ папиросъ. Высокій съ наслажденіемъ затянулся. Видимо, не курилъ онъ давно. А, когда маленькій вскользь замѣтилъ, что, кажется, дома осталось отъ обѣда немного рыбы и картошки, онъ сразу заторопился. Очевидно, онъ былъ и голоденъ.
Они поднялись, прошли черезъ скверъ, гдѣ толпилась еще гуляющая публика, и вышли на тихую улицу. Высокій сначала курилъ, а потомъ бросилъ папироску и, немного смущаясь, спросилъ:
— Слушайте, а какъ васъ зовутъ?
— Меня? Соломонъ. А васъ?
— Барсовъ.
II.
правитьГородъ былъ наполовину татарскій. Вдоль берега моря, отдѣленная отъ него бульваромъ, скверомъ и портовыми амбарами, тянулась главная улица, широкая, мощеная хорошимъ плитнякомъ и застроенная двухэтажными красивыми домами. А дальше, вглубь города, начинались узенькіе, кривые переулочки съ глухими стѣнами азіатскихъ построекъ.
Въ лунную ночь, когда ослѣпительная южная луна заливаетъ все своимъ серебристымъ свѣтомъ, тамъ, въ этомъ татарскомъ городѣ было особенно хорошо. Вотъ тянется яркая, бѣлая стѣна, потомъ съ нея косо сбѣгаетъ рѣзкая тѣнь, и дальше уже какой-то зеленый полумракъ. А потомъ вдругъ откроется переулокъ, и передъ глазами, на темномъ фонѣ неба, бѣлыя пятна высокаго минарета и затѣйливыхъ башенокъ странной архитектуры.
Въ переулочкахъ, что поближе къ морю, уже давно жили только русскіе, а коренное татарское и караимское населеніе уходило все дальше и дальше и отъ электрическаго свѣта, и отъ симфоническаго оркестра въ скверѣ, уступая свои уютные бѣлые домики нахлынувшимъ со всѣхъ концовъ Россіи больнымъ и здоровымъ дачникамъ.
: Соломонъ долго велъ Барсова по узкимъ перепутаннымъ улицамъ, пока не остановился у калитки прямо въ бѣлой стѣнѣ. Онъ повозился нѣсколько секундъ съ какой-то веревочкой, дернулъ ее и распахнулъ дверь.
— Это у насъ секретъ, — пояснилъ онъ, радостно улыбаясь. — Вотъ видите, здѣсь ее никто не замѣтитъ. А я никого не безпокою.
Онъ подробно объяснилъ Барсову устройство этой секретной веревочки и прибавилъ:
— Это я самъ выдумалъ! Ей-Богу!
Дворикъ былъ такой, какой можно найти только въ этихъ южныхъ полутатарскихъ городкахъ. Маленькій, обнесенный съ трехъ сторонъ каменной стѣной, съ четвертой онъ замыкался одно-этажнымъ домомъ съ стеклянной галлереей. Домъ казался такимъ маленькимъ, что Барсовъ даже удивился: стоило ли строить такой, да еще обносить его каменной стѣной. Но Соломонъ, точно понявъ его недоумѣніе, тутъ же на дворѣ пустился въ объясненія. Онъ оглядѣлъ дворикъ съ самодовольнымъ видомъ помѣщика, показывающаго гостю свои поля, и, подмигнувъ Барсову, сказалъ:
— Ну, здорово мы устроились? И вѣдь знаете, все это наше. Вѣдь это же вполнѣ особнякъ. Вы знаете, вѣдь эти же двѣ комнаты, онѣ отъ большого дома, но мы закрыли съ нимъ всякое сообщеніе. И дворъ этотъ спеціально для насъ. А вы знаете, сколько мы платимъ? А? Ну, скажите, ну, какъ вы думаете? Нѣтъ, вы не знаете, сколько мы платимъ.
— Ну, конечно, не знаю, — со смѣхомъ отвѣтилъ Барсовъ.
— Такъ я вамъ скажу. — Соломонъ сдѣлалъ большіе глаза и поднялъ палецъ кверху. — Мы платимъ за все это четырнадцать рублей въ мѣсяцъ. Правда, немного далеко отъ моря, но вѣдь Илька и Роза не купаются, а я могу и сходить, если захочу. А почему такъ дешево? А потому, что мы живемъ здѣсь и зимой, а развѣ имѣетъ право хозяинъ насъ выселить, если, мы заплатили ему впередъ за мѣсяцъ?
Онъ вопросительно посмотрѣлъ на Барсова. Тотъ разсмѣялся и потрепалъ Соломона по плечу.
— Ну, конечно же, не имѣетъ. Не бойтесь ничего и не пускайте къ себѣ на порогъ вашего хозяина.
Соломонъ даже захохоталъ отъ такой нелѣпой мысли и пошелъ къ дому. Барсовъ побрелъ за нимъ.
Въ этой видимой со двора части дома, которая и показалась Барсову маленькимъ домикомъ, было всего двѣ комнаты, соединенныхъ стеклянной галлереей. Обѣ комнаты выходили на нее и потому она служила одновременно и кухней, и столовой, и гостиной, и даже прихожей. Кухню здѣсь представляла закопченая керосинка, столовую — узкій столъ на козлахъ, гостиную — единственное мягкое кресло, настолько пострадавшее въ житейскихъ передрягахъ, что сидѣть на немъ, не подложивши полѣна, не было никакой возможности, а прихожую — рядъ гвоздей, заботливо вбитыхъ у двери.
Галлерея не была заперта. Соломонъ и Барсовъ вошли въ нее и здѣсь Соломонъ заговорилъ уже шопотомъ. Онъ указалъ на одну изъ дверей и зашепталъ Барсову:
— Можно бы, конечно, разбудить ихъ, но только вѣдь все равно завтра познакомитесь. А я и самъ удивляюсь, что онѣ такъ рано заснули. Право.
— Да что вы? что вы? зачѣмъ будить? Я и такъ смущенъ, что безпокою васъ. А тутъ еще будить.
Но будить не пришлось еще и потому, что изъ-за запертой двери вдругъ послышался женскій голосъ.
— Соломонъ, это ты?
— О!
Онъ поднялъ палецъ и посмотрѣлъ смѣющимися глазами на Барсова, А потомъ подошелъ къ двери и сказалъ въ нее:
— Да, Розочка, это я. Можно къ вамъ?
— Конечно. Мы еще не легли.
Онъ исчезъ, а Барсовъ еще разъ оглядѣлся. Вся галлерейка была залита луннымъ свѣтомъ и потому онъ безъ труда разглядѣлъ и столъ, и керосинку, и кресло. На столѣ стояла глиняная миска, покрытая тарелкой. «Здѣсь рыба», подумалъ Барсовъ на секунду и зажмурился.
Очень скоро Соломонъ вышелъ. Онъ несъ зажженную лампу, а за нимъ, кутаясь въ теплый платокъ, шла маленькая черноволосая дѣвушка. Она ласково посмотрѣла на Барсова и протянула ему руку.
— Здравствуйте, — сказала она просто — вы не разсердитесь — у насъ нѣтъ одѣяла и подушки. Впрочемъ, Соломонъ говоритъ, что устроитъ.
Барсовъ хотѣлъ сказать, что ему ничего не нужно, но Соломонъ не далъ ему говорить. Онъ захохоталъ и, указывая пальцемъ на дѣвушку, заговорилъ:
— Вотъ она всегда такая. Это — Роза. Скажи, пожалуйста, какое тебѣ дѣло, какъ мы устроимся? Спи себѣ спокойно. А кефаль вы не съѣли?
Онъ приподнялъ тарелку, прищелкнулъ пальцами и пригласилъ Барсова садиться. Роза съ какой-то особенной, присущей однимъ женщинамъ хлопотливостью и заботливостью, затормошилась у стола, хотя хлопотать было, собственно, не надъ чѣмъ. Въ мискѣ лежалъ хвостъ вареной рыбы и картофель, — остатки отъ обѣда. Она принесла хлѣбъ, достала откуда-то съ окна огурецъ, а передъ Барсовымъ поставила даже тарелку и положила вилку. Онъ все время отнѣкивался, благодарилъ, а потомъ, видя, что Соломонъ изъ приличія ждетъ, когда онъ начнетъ, принялся за ужинъ.
Они сидѣли другъ противъ друга, а Роза на концѣ стола, положивъ локти на столъ и подперевъ голову руками, глядѣла то на одного, то на другого и задавала изрѣдка вопросы, на которые быстро отвѣчалъ Соломонъ. Когда они кончили все, она убрала пустую миску и, сказавъ: «спокойной ночи», скрылась въ своей комнатѣ. Правда, за ужиномъ она безпокоилась о томъ, гдѣ и какъ устроится Барсовъ, но тотъ уже прямо заявилъ, что ляжетъ на полу у Соломона. Соломонъ замахалъ руками и просилъ никого не вмѣшиваться въ его дѣло — и вопросъ былъ исчерпанъ.
— Знаете, посидите-ка пока здѣсь, — сказалъ Соломонъ, — пока я все устрою. Я живо, въ одну секундочку.
Онъ исчезъ въ своей комнатѣ и Барсовъ опять остался одинъ. Онъ кое-какъ утолилъ голодъ, мучившій его второй день, и теперь, покуривая у лампы, почувствовалъ себя пригрѣтымъ и обласканнымъ. Не хотѣлось думать ни о холодномъ пляжѣ, ни о страшныхъ минутахъ озлобленія, пережитыхъ тамъ. Онъ уже любилъ и суетливаго Соломона, и положительную Розу, любилъ трогательно и нѣжно.
— Милые вы мои, милые, — повторялъ онъ, и въ носу щекотало отъ желанія плакать. Вотъ ходилъ онъ голодный и холодный по незнакомому городу, встрѣтился съ маленькимъ Соломономъ и тотъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего взялъ и пригрѣлъ его, покинутаго всѣми бродягу. Простой маленькій человѣкъ, его, сильнаго и смѣлаго бунтаря, такъ смѣло ушедшаго изъ «центра цивилизаціи» и такъ жалко слоняющагося теперь.
Пришелъ Соломонъ и, по прежнему улыбаясь, зашепталъ, что все готово. Барсовъ поднялся и направился къ нему. По дорогѣ онъ мелькомъ взглянулъ на дверь Розы. Какъ разъ въ этотъ моментъ она пріотворилась и оттуда высунулась женская головка.
Барсовъ задержалъ взглядъ. На него смотрѣли два огромныхъ черныхъ глаза изъ-подъ пушистыхъ ярко рыжихъ волосъ. Дѣвушка весело кивнула ему головой и скрылась, захлопнувъ дверь. И почему-то Барсову стало еще радостнѣе и легче.
— Илька, — подумалъ онъ, проходя къ Соломону, — Илька. Милые вы мои.
III.
правитьВесь слѣдующій день провелъ онъ со своими новыми знакомыми. Еще утромъ, только что проснувшись, онъ услыхалъ за стѣной веселые, громкіе голоса. О чемъ-то спорили Соломонъ и Роза (онъ узналъ ее по голосу), и Илька — конечно, это была Илька — кому же больше, — громко хохотала. Барсовъ приподнялся на локтѣ и почувствовалъ, что выспался, что опять бодръ и свѣжъ, какимъ былъ до этихъ послѣднихъ дней. Потомъ вспомнилъ, что у него есть папиросы, и, радостно улыбаясь, закурилъ.
Въ комнатѣ было темно, такъ какъ окно было закрыто ставнями. И когда Соломонъ пріоткрылъ дверь, въ щель такъ и прянули золотые потоки солнца. Барсовъ вскочилъ и сталъ одѣваться.
Первое время, когда онъ вышелъ изъ своей комнаты, онъ чувствовалъ нѣкоторую неловкость. Но Соломонъ былъ такъ общителенъ, Роза такъ заботлива, а Илька такъ весела, что сразу же, въ первые же полчаса, стало казаться, что онъ уже очень давно знакомъ со всѣми ими. И, когда начались обычныя утреннія хлопоты и заботы о завтракѣ, онъ уже съ удовольствіемъ и весело налилъ въ «кухню» керосину и приладилъ падающее съ кресла полѣно.
Была странная прелесть въ этой «коммунѣ», какъ называли себя новые друзья Барсова. И онъ, весело болтая съ Илькой, глядѣлъ на нее своими обычно слегка насмѣшливыми, а теперь радостными глазами, и думалъ, что вотъ еще новый, красивый эпизодъ изъ его бродячаго житья-бытья.
— Какъ хорошо! — думалъ онъ, жмурясь отъ солнца, — какъ хорошо: Соломонъ, Роза, Илька… Они жили и вѣдь не зналъ же я ихъ. А теперь знаю, вижу, живу съ ними… Вотъ взяла меня судьба за шиворотъ и бросила сюда… А потомъ еще куда-нибудь… еще…
Онъ вдругъ вспомнилъ Петербургъ и тѣхъ, кого тамъ оставилъ. И сразу же сладко заныло сердце отъ жалости и нѣжности къ самому себѣ.
— Эпизодъ, — успокоившись, рѣшилъ онъ. — Эпизодъ. А какъ радостно будетъ вспомнить Соломона, кресло, галлерейку эту и… Ильку,
Керосинка долго коптѣла и гудѣла. Роза стояла спиной ко всѣмъ, уткнувшись въ нее, Соломонъ куда-то зачѣмъ-то бѣгалъ, а потомъ всѣ усѣлись вокругъ стола и Роза торжественно подала сковородку жареной рыбы. Ни тарелокъ, ни вилокъ, конечно, не хватило, и, пока устраивались, Роза смотрѣла на все тоскующими глазами, а Илька хохотала и говорила, что рыбу только и ѣдятъ руками.
— Въ Италіи, — вдругъ прибавила она уже съ серьезной физіономіей, обгладывая рыбку, и сказала это такъ забавно, что улыбнулась даже Роза.
Потомъ Барсовъ юмористически передавалъ, какъ они познакомились съ Соломономъ и какъ тотъ разспрашивалъ его про Шаляпина и Собинова. И опять Илька и Соломонъ бурно смѣялись, а Роза задумчиво и серьезно глядѣла на Барсова темными глазами.
Все время, съ самаго утра, Барсову хотѣлось спросить у нихъ, кто они, почему они живутъ такой странной и веселой компаніей, здѣшніе ли. И все время гналъ онъ отъ себя это желаніе. Ему казалось, что вся прелесть этого знакомства заключается именно въ этой неожиданности встрѣчи. Вотъ встрѣтились люди, невѣдомо кто, невѣдомо какъ — имъ хорошо — чего же больше? Онъ такъ увлекся этой своей новой мыслью, что, когда Роза задала ему вопросъ, откуда онъ родомъ, онъ откинулся на спинку стула, сдѣлалъ ласковые глаза и сказалъ проникновеннымъ голосомъ:
— Эхъ, друзья мои, свѣтлые друзья мои. Какъ странно! — Сидѣли вчера два человѣка на лавочкѣ, глядѣли на луну, на море и думали. И у каждаго свои думы, свой міръ и міръ огромный. И у каждаго своя мечта, своя радость, свое: прошлое… А потомъ вдругъ два человѣка, два міра, столкнулись и радостно рождается третій. Вотъ я здѣсь съ вами — вѣдь это же наше, это созданный нами міръ, это новая, понимаете, совсѣмъ новая жизнь, которой раньше не было, которой мы раньше даже не предполагали. Я и хочу сказать — ужасно пріятно чувствовать себя только частицей этой новой рожденной жизни. Маленькой, понимаете, невѣдомой частицей. Кто я, что я — не все ли равно? Мы встрѣтились, мы живемъ — вѣдь въ этомъ-то и радость, что мы только въ настоящемъ, да, и прибавьте, принадлежащемъ намъ и созданномъ нами.
Онъ замолчалъ, уже жалѣя, что началъ излагать какую-то нелѣпую свою теорію. Никто его, очевидно, не понималъ и онъ это чувствовалъ. Соломонъ растерянно глядѣлъ то на Розу, то на Ильку. Роза, потупившись, катала хлѣбный шарикъ, а Илька безцеремонно вышла во дворикъ и теперь, присѣвши на корточки, подвязывала къ палочкѣ упавшій цвѣтокъ на грядкѣ.
Барсовъ пожалѣлъ, что началъ говорить на эту тему, еще и потому, что, въ сущности, онъ съ удовольствіемъ разсказалъ бы о себѣ все, все. И, чтобы исправить дѣло, онъ коснулся руки Розы и, глядя ей въ глаза, сказалъ:.
— Ну, конечно, я шучу. Пришла просто въ голову дикая мысль. А я самъ изъ Петербурга. То-есть, не родился тамъ, но провелъ всѣ свои учебные годы. И въ гимназіи тамъ, былъ, и въ университетѣ.
Ему уже хотѣлось теперь, разсказывать про себя какъ можно больше. Онъ покурилъ, обдумывая дальнѣйшее повѣствованіе, и потомъ заговорилъ тѣмъ голосомъ, какимъ говорилъ, когда разсказывалъ что-нибудь длинное…
— Да… въ университетѣ… Представьте себѣ, вотъ я, вотъ этотъ самый человѣкъ, что сидитъ теперь съ вами, когда-то, и не такъ давно, былъ веселымъ говоруномъ студентомъ. Чего-то я хотѣлъ, за что-то боролся и не было сходки, на которой не говорилъ бы товарищъ Барсовъ…
Онъ опять помолчалъ, съ удовольствіемъ вспоминая свои выступленія, потому что онъ искренно вѣрилъ въ то, что былъ тогда увлекательнымъ и интереснымъ. И никогда не замѣчалъ, что подъ конецъ его разглагольствованій аудиторія слушала его со скукой.
— Потомъ… что-же было потомъ? Я увидѣлъ, что нѣтъ отвѣта на мой, однажды заданный жизни вопросъ. Нѣтъ! Я метался, искалъ, бросалъ то, къ чему былъ привязанъ, возвращался опять, снова бросалъ, и… побрелъ… побрелъ, куда глаза глядятъ…
Разсказалъ, какъ попалъ въ этотъ городъ. Совсѣмъ случайно. Думалъ что здѣсь живетъ старый пріятель. Розыскалъ квартиру его, а тотъ уже полгода какъ умеръ.
— И побрелъ я опять — говорилъ Барсовъ, картинно понуривъ голову, — побрелъ, самъ не зная, куда и для чего. Сначала были деньги, потомъ ихъ не было. Потомъ ничего не было. Сидѣлъ я на этой лавочкѣ, смотрѣлъ въ небо и вдругъ Соломонъ…
Илька уже вернулась и стояла теперь, опершись на спинку стула. Она прослушала внимательно разсказъ Барсова, и въ глазахъ у нея появилось снова радостное любопытство къ этому незнакомому человѣку. А Соломонъ, когда Барсовъ упомянулъ его въ концѣ разсказа, вдругъ оживился и затараторилъ:
— Да, да, да. Совершенно точно. Совершенно точно. Мы сидимъ и мнѣ ужасно хочется спросить господина Барсова. Такъ я и спросилъ. Ну?
Барсовъ обвелъ всѣхъ слегка утомленнымъ взглядомъ (его утомили воспоминанія) и спросилъ:
— Ну, скажите, а какъ же вы живете? Вы здѣшніе? Можетъ быть, у васъ здѣсь родители? Вѣдь вы же всѣ такъ молоды!
При словѣ «родители» Соломонъ и Илька быстро переглянулись и закатились непонятнымъ хохотомъ. А Роза, наоборотъ, стала суровѣе и, строго посмотрѣвъ на смѣющихся, обратилась къ Барсову:
— Видите ли, я вотъ и Соломонъ, мы родные братъ и сестра, а Илька — это моя подруга. Вы спрашиваете, родители? Ну, это такое дѣло, что мы лучше не будемъ объ этомъ говорить. Вотъ Соломонъ готовится себѣ на аттестатъ зрѣлости, Илька тоже, а я… и я поступлю куда-нибудь. Такъ вотъ мы живемъ. А родители, Богъ съ ними…
Она нѣкоторое время помолчала, видимо колеблясь: разсказывать все или нѣтъ. А потомъ, рѣшившись, стала отрывисто и рѣзко бросать фразы.
— Отъ родителей мы ушли. Пріѣхали сюда, здѣсь хорошо, море, солнце, — она посмотрѣла на впалую грудь Соломона… — Ну, и живемъ себѣ. Конечно, живемъ.
Они еще долго разговаривали на эту тему. Барсовъ мечтательно ворошилъ воспоминанія, любуясь и умиляясь и этими «коммунарами», и собой, вошедшимъ къ нимъ новымъ человѣкомъ и сидящимъ теперь въ тихой и мирной компаніи за столомъ; Роза задумчиво-печально разсказывала про свой родной городъ, гдѣ всѣ они росли, а Соломонъ и Илька смѣялись и шутили. Соломонъ доказывалъ, что Илька путаетъ Ньютона и Мильтона, а Илька трепала ему волосы и называла его «соломочкой». Цѣлый день прошелъ легко и незамѣтно. Барсовъ выкурилъ тѣ папиросы, что купилъ ему Соломонъ. Тотъ это замѣтилъ и исчезъ, а черезъ нѣкоторое время вернулся съ пачкой табаку. — «Это по случаю, контрабанда», — пояснилъ онъ, улыбаясь. Къ вечеру всей компаніей пошли на море.
IV.
правитьБываетъ время на морѣ, когда ни одна складка волны не шелохнетъ водной поверхности. Бываетъ это обычно недолго, особенно у берега, бываетъ въ тѣ немногія минуты, когда солнце погружается въ воду на далекомъ западѣ. Тѣ валы, что гуляли цѣлый день, теперь притихли, а вотъ сейчасъ съ берега подуетъ легкій вечерній бризъ и покроетъ прозрачную зелень воды сначала черными пятнами легкой зыби, а потомъ затянетъ и сплошной тѣнью.
Барсовъ любилъ такія минуты полнаго затишья. Любилъ потому, что именно тогда такъ легко и пріятно мечталось, въ то время какъ онъ, растянувшись во весь ростъ на пескѣ, глядѣлъ на воду. Становилось немного грустно, вспоминались красивые и печальные стихи и хотѣлось тихо и нѣжно напѣвать сантиментальные романсы.
Это время, время заката, было особенно безлюдно и пустынно на берегу. Веселый, пестрый и шумный пляжъ теперь пустѣлъ. Купальщики и купальщицы съ голыми ногами, въ разноцвѣтныхъ трико теперь одѣлись, разбрелись по домамъ и пьютъ чай съ молокомъ и булками. Они еще придутъ ночью. Будутъ бродить по берегу парами и компаніями, будутъ скользить по водѣ на легкихъ шлюпкахъ и опять нарушать прекрасное молчаніе, что бываетъ только у моря.
Кромѣ того Барсову въ эти закатные часы особенно отчетливой казалась его заброшенность. Люди уходили, а онъ оставался лежать на пескѣ, мучительно ворочая воспоминанія далекихъ и ближайшихъ дней. И потому каждый день съ радостью и терпѣніемъ ждалъ онъ, когда можно будетъ пойти на берегъ и подумать. Онъ любилъ эти переживанія, любилъ минуты острой жалости къ себѣ, когда кажешься и ненужнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, великимъ въ своемъ одиночествѣ и когда слезы сами собой наполняютъ глаза. А иногда онъ и самъ себя заставлялъ плакать.
Съ особенной отчетливой яркостью оттиснулось у него въ памяти время его первокурсничества, время неясныхъ надеждъ и желаній и пылкихъ устремленій. А еще ярче представлялись ему моменты, когда всѣ его надежды и желанія были, какъ ему казалось разбиты навѣки…..
Общительный, нервный характеръ Барсова всегда вводилъ его въ самые разнообразные кружки товарищей. И вездѣ онъ умѣлъ быстро завоевывать симпатіи, такъ же скоро угасавшія, какъ и зажигавшіяся.
Были люди, которые очень скоро начинали ненавидѣть и презирать его. Сильные, спокойные и трезвые, ими никогда не прощали ему мечтательной нерѣшительности, способности увлекаться своими фантазіями и ярко переживать всевозможныя настроенія. Барсовъ настроенія эти пряталъ, но окружающіе улавливали ихъ и считали его двойственнымъ, лживымъ человѣкомъ.
Нѣсколько мѣсяцевъ подъ-рядъ въ Петербургѣ онъ жилъ въ одной квартирѣ съ компаніей товарищей студентовъ и курсистокъ. И первое время, когда всѣ только-что передружились, онъ, захлебываясь отъ радости, жадно жилъ новой, бодрой и интересной жизнью. Онъ безъ конца, говорилъ молоденькой естественницѣ о томъ, что молодежь, только-что разбитая физически, теперь считаетъ свои раны, что начинается новая созидательная работа и при этомъ былъ твердо увѣренъ, что искренно и по-настоящему, чисто любитъ свою слушательницу….
Этими разговорами увлекались и всѣ. Просиживали за ними до разсвѣта, горячась, волнуясь и даже ссорясь иногда. Барсовъ завелъ эту моду подымать «вопросы о вопросахъ», безконечно копаться въ своихъ коллективныхъ ощущеніяхъ. Но, когда мало-по-малу всѣ принялись за работу и со своими разговорами остался одинъ онъ, къ нему замѣтно охладѣли.
Начинать какую-нибудь работу, кромѣ той, которую дѣлалъ онъ, пробѣгая по нѣсколько страничекъ въ день «Политической экономіи», онъ былъ просто лѣнивъ. А для того, чтобы сразу опредѣлить ко всѣмъ свои отношенія, рѣшиться на что-нибудь опредѣленное — онъ былъ просто не смѣлъ.
Уже въ глубинѣ души уязвленный и раздраженный, чувствуя, что ему не мѣсто въ этой компаніи, трезво дѣлающей какое-то дѣло, онъ все еще что-то доказывалъ, говорилъ долго и непонятно, хоть и пламенно и любилъ тянуть какіе-то свои стихи, которые начинались фразой: «Мы горѣній жалкіе окурки»…
Крахъ произошелъ очень быстро. Та молоденькая естественница, которую онъ «свято» любилъ, поссорилась съ нимъ такъ, что заявила, что не хочетъ его больше видѣть. Помириться, конечно, можно было, но Барсовъ понялъ, что нужно уйти, и ушелъ.
Потомъ съ той легкостью, съ какой онъ сходился вообще съ людьми, онъ сошелся съ кампаніей веселыхъ, кутящихъ бездѣльниковъ. Подвернулось мѣсто-синекура въ какомъ-то обществѣ, завелись деньги.
Почти годъ прошелъ въ пьянствѣ и кутежахъ. Разъѣзжая на извозчикахъ, небрежно заказывая лакею обѣдъ въ ресторанѣ, Барсовъ вспоминалъ естественницу и представлялъ себя человѣкомъ, съ сатанинскимъ цинизмомъ бросившимъ все любимое.
Скоро и эта компанія распалась. Кто-то остепенился, кто-то уѣхалъ. Барсовъ потерялъ мѣсто. Онъ жилъ нѣкоторое время долгами, а потомъ, когда его основательно прижала нужда, онъ махнулъ рукой и рѣшилъ жить, какъ хочется. Пойти, куда глаза глядятъ.
Къ этому времени онъ началъ писать много стиховъ и убѣдилъ себя въ томъ, что будетъ поэтомъ.
— Пойду смотрѣть жизнь, — думалъ онъ — это намъ, поэтамъ, надо…
И пошелъ…
До самаго вечера Барсовъ, Соломонъ, Роза и Илька бродили по берегу, валялись на пескѣ и весело болтали. Барсовъ былъ особенно веселъ, даже бѣгалъ съ Илькой взапуски. Но, когда солнце коснулось воды, а потомъ по водѣ побѣжали темныя тѣни зыби, онъ вспомнилъ свои прежніе вечера здѣсь и ему стало грустно. И потомъ уже до самаго дома онъ былъ мечтательно молчаливъ.
Какъ-то не поднимался даже вопросъ, пойдетъ ли онъ къ нимъ опять. Казалось, что этотъ вопросъ давно и просто рѣшенъ. И всѣ они брели по пыльнымъ улицамъ, немного утомленные и растроганные наступающей ночью.
Барсовъ, какъ только пришли домой, усѣлся на ступенькахъ галлерейки и, сложивъ руки на колѣняхъ, уставился въ небо. Было тихо, какъ бываетъ тихо въ такіе вечера. Только гдѣ-то очень далеко что-то громко чуфыкало да лязгало. Это работала паровая лебедка на пристани.
Потомъ онъ вспомнилъ, что Илька днемъ привязывала цвѣты. Онъ оглянулъ дворикъ и увидѣлъ у одной изъ бѣлыхъ стѣнъ грядку, а на ней пестрый коврикъ цвѣтовъ. По ниточкамъ тянулся душистый горошекъ, задумчиво раскачивались табаки. Онъ не зналъ цвѣтовъ, но любилъ тонкіе нѣжные запахи, что-то напоминающіе, о чемъ-то разсказывающіе. Онъ потянулъ носомъ воздухъ и сейчасъ же вспомйилъ своего пріятеля, годъ тому назадъ застрѣлившагося. Вспомнилъ бѣлое лицо, сложенныя руки, вспомнилъ свою грусть и понюхалъ еще разъ. Пахло гіацинтами.
Въ домѣ было тоже тихо. Роза зажгла у себя лампу и, склонившись надъ работой, что-то вышивала. А Соломонъ бокомъ приткнулся къ столу и уже читалъ толстую растрепанную книгу.
Маленькая рука нѣжно и осторожно взяла Барсова подъ руку, а потомъ тихій голосъ спросилъ:
— О чемъ вы мечтаете, прекрасный принцъ?
Барсовъ не удивился. Онъ почти ждалъ этого движенія въ такія торжественныя для него минуты. Онъ взялъ руку Ильки и сталъ гладить, едва прикасаясь къ ней.
— Милая дѣточка, — хотите, я разскажу вамъ сказку, коротенькую сказку? Право, это будетъ хорошо. Вотъ видите, вонъ тамъ скоро появится луна. А мы будемъ сидѣть здѣсь и я буду говорить вамъ о такомъ же юношѣ, какъ я, и о такой же. дѣвушкѣ, какъ вы. Вы послушайте эту сказку… сказку про умнаго медика и глупаго философа.
Илька сидѣла и все такъ же держала его подъ руку и глядѣла на него своими огромными черными глазами. Она была такая маленькая и, скорчившись на ступенькѣ, такъ довѣрчиво держала Барсова за руку, что тотъ улыбнулся даже отъ большой внутренней радости. И, когда онъ спросилъ се, хочетъ ли она послушать сказку, Илька, все такъ же не спуская съ него глазъ, кивнула головой и даже чуть-чуть еще придвинулась къ нему.
— Ну, такъ вотъ, — началъ онъ, закуривая папиросу: — Жилъ да былъ однажды какой-то философъ. И такого счастливаго человѣка, какъ этотъ философъ, трудно было отыскать. А кромѣ того былъ онъ очень глупый философъ; такъ и нельзя было разобрать, что у него: глупость отъ счастья, или счастье отъ глупости. Была у него жена, которая его очень и очень любила и онъ ее любилъ. И всему-то этотъ философъ радовался. И солнцу, за то, что оно грѣетъ, и вѣтру, что разгоняетъ тучи и ласкаетъ лицо въ жаркій день, и дождю, что дѣлаетъ изумрудною траву и освѣжаетъ пыльные листья деревьевъ. И, когда онъ, обнявшись со своей любимой и красивой женой, сидѣлъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ, онъ много, много говорилъ ей о томъ, что все въ жизни прекрасно, что нѣтъ страданія, а просто люди сами выдумали это слово. И то, что называютъ они страданіями, это тоже радость, потому что это жизнь. А жена слушала его и вѣрила ему, потому что она любила его. Онъ былъ красивый и сильный, она была тоже красива, и ей собственно и нечего было не радоваться. Такъ вотъ и жили они и радовались, пока не случилось съ философовой женой несчастье.
Барсовъ помолчалъ и нѣсколько разъ затянулся. Изъ комнаты вышли Роза и Соломонъ и слушали его разсказъ. Роза усѣлась въ кресло, а Соломонъ стоялъ въ дверяхъ, одной рукой опираясь о косякъ, а другую положивъ на шею.
— Да, — продолжалъ Барсовъ — случилось съ ней вотъ что. Какъ-то разъ гуляли они далеко, далеко за городомъ. Сначала все было хорошо: солнце свѣтило, птицы пѣли, а въ ручьяхъ вода была чистая и прозрачная. И все время философъ говорилъ женѣ: — «Смотри, какая радость. Все живетъ, растетъ, рождается, а если умираетъ, какъ эти прошлогодніе листья, такъ это затѣмъ, чтобы дать жизнь и пишу новому, рождающемуся. Ахъ, какъ хорошо, моя милая жена!» Они долго цѣловались и женѣ это было очень пріятно, потому что она любила мужа и вокругъ все было дѣйствительно хорошо. И вдругъ небо потемнѣло, надвинулась огромная синяя туча, и не успѣли они оглянуться, какъ съ неба полились цѣлые потоки воды. Сначала они хотѣли укрыться куда-нибудь, но листва плохо защищала ихъ, а по близости не было никакого жилья. Бѣдная жена совсѣмъ промокла, у нея не было ни зонтика, ни калошъ. Дождь хлесталъ все сильнѣе и сильнѣе, ласковая трава намокла и прозрачные ручьи превратились въ бурные, мутные потоки. Но веселый философъ, повидимому, былъ очень доволенъ. Онъ снялъ шляпу, широко раскинулъ руки на встрѣчу дождю и кричалъ своей озябшей и трепещущей женѣ: «Какой восторгъ! смотри, съ неба льются алмазы. Съ неба падаетъ жизнь. Смотри, сейчасъ зазеленѣетъ трава, сейчасъ все живое набросится на живой небесный сокъ, который питаетъ землю». Такъ онъ говорилъ, пока они бѣжали домой и старался ободрить свою жену. А она, подбирая намокшія одежды, еле-еле добѣжала домой и сразу же слегла въ постель. Словомъ, она очень сильно простудилась. Маленькая и худенькая, лежала она въ постели и мучительно кашляла. А онъ, — ну, скажите, ну, не глупый ли этотъ философъ? — онъ сидѣлъ у изголовья больной и, лаская ея волосы, говорилъ: «Милая жена моя, дорогая жена моя, не тоскуй такъ сильно. Я знаю, тебѣ тяжело, но вѣдь это же борется твое молодое тѣло съ недугомъ. Вѣдь оно же побѣдитъ. И какая это будетъ радость! А если оно будетъ побѣждено, ты уже не будешь видѣть меня, сидящаго здѣсь рядомъ съ тобой. Не будешь знать моей любви къ тебѣ. А я? Милая жена моя, мы прожили прекрасную счастливую жизнь, я любилъ тебя такъ сильно, какъ только могъ, зачѣмъ же я буду оскорблять это святое воспоминаніе слезами негодованія на судьбу, отнявшую тебя у меня? Пусть же будетъ наша разлука, наше прощанье, такъ же прекрасно, какъ вся наша жизнь». Такъ говорилъ онъ, а жена его слушала, изнемогая отъ страданія. И вотъ однажды къ глупому философу зашелъ въ гости умный медикъ. Онъ увидѣлъ больную жену философа, подошелъ къ ней и ласково спросилъ, что у нея болитъ. А потомъ онъ вылечилъ ее и она стала опять здоровой и красивой, какъ и была. Но съ ней случилось что-то странное. Она очень холодно глядѣла на мужа, а однажды при немъ подошла къ медику, поцѣловала его и сказала: «Я люблю тебя, ты помогъ мнѣ справиться со смертью и возвратилъ жизнь. Я люблю тебя». А такъ какъ умный медикъ къ тому времени тоже полюбилъ жену философа, то они ушли вмѣстѣ, радостные и счастливые, а глупый философъ остался одинъ. И что же? Вы думаете, онъ очень страдалъ, этотъ философъ? И да, и нѣтъ. Ему было очень, очень больно, такъ больно, что онъ хотѣлъ даже проклясть міръ, который обманулъ его своею радостью. Онъ забылъ даже, что готовъ былъ такъ красиво и трогательно проститься съ женой, и потомъ… онъ сталъ не любить медика. Но вдругъ онъ началъ по прежнему весело и увѣренно разсуждать. «Такъ нужно», — думалъ онъ, «такъ нужно». И онъ пошелъ, не зная куда, не зная для чего, просто такъ, чтобы видѣть міръ, чтобы жить въ немъ и радоваться его радостью и страдать его страданіями. Вѣдь все это жизнь, а жизнь — радость.
Барсовъ кончилъ и затарахтѣлъ коробкой, закуривая папиросу. Взошла луна и такъ же, какъ вчера, залила своимъ свѣтомъ часть дворика и галлерейку. Освѣтила и ихъ: Барсова, Соломона и Ильку. Она сидѣла все такъ же на ступенькѣ. Закинувъ голову, она глядѣла въ небо, а ладони зажала между колѣнъ. Волосы у нея разсыпались и мягкой, пушистой массой лежали на спинѣ.
Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Первымъ заговорилъ Соломонъ.
— Ну, знаете, — сказалъ онъ — чего же этотъ философъ не пробовалъ лечить ее самъ? Или бы просто позвалъ ей доктора! И потомъ, знаете, ну зачѣмъ же умирающимъ говорить такія вещи?
Онъ помолчалъ еще немного, будто отыскивая новыя соображенія.
— Вы знаете, онъ таки дуракъ, этотъ вашъ философъ, — сказалъ онъ просто и громко захохоталъ.
V.
правитьКакъ-то само собой и безъ лишнихъ разговоровъ вышло что Барсовъ остался жить съ ними. Въ первые же дни онъ уже окончательно и всецѣло вошелъ въ ихъ жизнь, всѣ они вмѣстѣ обсуждали текущія заботы и строили планы на будущее. Особой нужды пока не было: Соломонъ репетировалъ какого-то второклассника за 12 рублей въ мѣсяцъ, а Роза и Илька получали изрѣдка немного денегъ отъ какой-то старой тетки. Бывало и такъ, что съ утра не было ничего, ни хлѣба, ни сахару и тогда шли унылыя совѣщанія, которыя все же кончались какимъ-нибудь забавнымъ замѣчаніемъ Соломона, а потомъ всеобщимъ смѣхомъ.
Барсовъ смотрѣлъ на эту веселую бѣдность, чуть-чуть смущенный своимъ бездѣльемъ. Но всегда онъ гналъ отъ себя это ненужное, по его мнѣнію, смущеніе. Онъ искренно былъ увѣренъ въ томъ, что рано или поздно, можетъ быть черезъ много, много лѣтъ, онъ сумѣетъ красиво и щедро отблагодарить всѣхъ тѣхъ, кто сдѣлалъ ему добро. И всю эту неловкость, все это напряженное состояніе самолюбія, тягостное и мучительное, онъ относилъ къ той Голгофѣ, на которой находился теперь. «Все пройдетъ, все пройдетъ», — думалъ онъ и принимался мечтать о будущемъ. Оно рисовалось ему пока неясно, но всегда онъ видѣлъ себя богатымъ и славнымъ. Онъ иногда оглядывалъ свой костюмъ и уже представлялъ его отдѣльно висящимъ въ шкапчикѣ, какъ реликвія его прошлаго. И всѣ свои письма писалъ такъ, чтобы потомъ, когда-нибудь, они были напечатаны; «Письма Барсова».
Послѣ того вечера, когда Илька такъ просто и довѣрчиво подсѣла къ нему, у него съ ней установились прочныя дружескія отношенія. Именно въ этотъ вечеръ Барсовъ почувствовалъ около себя дѣвушку, нѣжную, чуткую, способную на красивую любовь, и захотѣлъ этой любви, захотѣлъ этого романа, могущаго быть такимъ интереснымъ. Онъ уже представлялъ себѣ всю трогательную прелесть положеній. Онъ, мечтатель, бродяга, случайно встрѣчаетъ дѣвушку. У нея огненно-рыжіе волосы и черные глаза. Они бродятъ цѣлыми ночами по берегу моря, по этимъ извилистымъ улицамъ азіатскаго города. Это сказка, красивая поэтическая сказка. Потомъ — конецъ. Грустно и трогательно они разстаются, и всю жизнь у него въ душѣ живетъ радостное воспоминаніе о дѣвушкѣ съ огненно-рыжими волосами и черными глазами… Илька…
Барсовъ не былъ красивъ, но было въ немъ что-то такое, что нравилось женщинамъ. Странные глаза его, чуть-чуть насмѣшливые, обладали способностью удивительно мѣняться даже въ цвѣтѣ. Иногда они были радостно голубыми: это бывало тогда, когда говорилъ онъ о чемъ-нибудь красивомъ. Потомъ глаза его уходили въ глубь, становились темными и таинственными и онъ, понизивъ голосъ, говорилъ о любви и о томъ, что жизнь — это исканіе. А иногда глаза у него были какіе-то безцвѣтные и злые. Эта послѣ того, какъ онъ долго сидѣлъ одинъ и думалъ.
Онъ говорилъ мягкимъ, плавнымъ голосомъ и потому ему особенно хорошо удавались мечтательные, грустные стихи. И онъ читалъ ихъ, а Илька слушала и сердце у нея начинало биться сильнѣе обыкновеннаго.
Они, Илька и Барсовъ, уходили далеко, далеко отъ города и, растянувшись на пустынномъ берегу, цѣлыми часами говорили о томъ, что больше всего ихъ обоихъ интересовало; а то просто молчали, глядя на какой-нибудь далекій парусъ или дымокъ изъ трубы парохода.
Барсовъ умѣлъ быть увлекательнымъ собесѣдникомъ и потому, когда онъ говорилъ, Илька слушала его, приподнявшись съ песка на локтяхъ и уставившись на Барсова внимательнымъ взглядомъ. Ей доставляло почти физическое удовольствіе слушать плавную размѣренную рѣчь и видѣть его глубокіе, синіе глаза. А то, что онъ говорилъ, было такъ нѣжно и такъ хотѣлось мечтать послѣ, что Илька все чаще и чаще хотѣла взять его руки и тихонько ихъ погладить. Однажды она это сдѣлала. Барсовъ посмотрѣлъ на нее и въ глазахъ ея увидѣлъ столько любви, что вмѣстѣ съ радостью въ сердце къ нему вошелъ легкій страхъ. Онъ тихонько высвободилъ руку и погладилъ Ильку по ея пушистымъ волосамъ.
— Какіе у васъ чудные волосы, Илька, — сказалъ онъ — можно погладить?
Она чуть замѣтно кивнула головой, все такъ же глядя на Барсова, и въ этотъ моментъ онъ понялъ, что Илька его любитъ.
Каждый разъ, какъ они возвращались, ихъ встрѣчали взгляды Соломона и Розы. Соломонъ съ лукавыми глазами подмигивалъ Розѣ, что-то шепталъ ей, а та, будто чѣмъ-то недовольная, при видѣ Ильки сейчасъ же уходила къ себѣ. И уже потомъ шла туда Илька и оттуда доносился ея смѣхъ. Она тормошила Розу, тащила ее на галлерею и разсказывала о своихъ путешествіяхъ съ Барсовымъ. Соломонъ все съ тѣми же лукаво смѣющимися глазами говорилъ:
— Илька, Илька, ты таки отчаянная путешественница!
Всѣ смѣялись и больше всѣхъ Илька. Иногда она взглядывала на Барсова, какъ бы приглашая радоваться и его. И онъ тоже смѣялся.
Потомъ начинался тихій семейный вечеръ. Роза усаживалась въ кресло и принималась читать «Братьевъ Карамазовыхъ», которыхъ никакъ не могла кончить: все кто-нибудь мѣшалъ. Иногда она отрывала глаза отъ книги и дѣлала какое-нибудь замѣчаніе. Соломонъ отзывался и сейчасъ же начинался длинный горячій споръ. Въ него ввязывалась Илька, но замѣчанія она дѣлала глупыя и ее никто не слушалъ, такъ что она, насвистывая, уходила во дворикъ. А, когда начиналъ говорить Барсовъ, возвращалась и, стоя въ дверяхъ слушала, изрѣдка одобряя его.
Иногда Барсовъ и Илька уходили гулять послѣ ужина. Луна пошла на ущербъ и ночи были не такъ ослѣпительны. Барсовъ и Илька шли въ скверъ, усаживались гдѣ-нибудь вдали, на темной аллейкѣ и слушали далекую музыку. Потомъ приходили Роза и Соломонъ. Они проходили мимо, будто не узнавая Ильку и Барсова. Но Соломонъ все же не удерживался и громко говорилъ, такъ, чтобы тѣ слышали:
— Гмъ! А кто-то въ кого-то влюбленъ!
— Дуракъ! — кричала ему вслѣдъ Илька, — вотъ дуракъ-то! — и звонко хохотала.
Потомъ музыка кончалась, скверъ пустѣлъ, а они все сидѣли въ мягкомъ, бархатномъ мракѣ, листвы. Они оба становились томными и мечтательными. И однажды, въ такой вечеръ, на далекой скамеечкѣ темной аллеи Барсовъ почувствовалъ, что его руки касается маленькая рука Ильки. Онъ приблизилъ свое лицо къ ней, увидѣлъ ея глаза и сейчасъ же притянулъ ее къ себѣ. А она обвила его шею руками и они поцѣловались въ первый разъ.
Потомъ они долго еще сидѣли, тѣсно обнявшись и часто и крѣпко цѣлуясь…
Медленно шли домой. А у самой калитки Барсовъ въ послѣдній разъ обнялъ ее и, прижимая къ себѣ и цѣлуя ее, горячими губами шепталъ ей на ухо:
— Илька… Илька… скажи, ты любишь меня немножечко, Илька?…
Вмѣсто отвѣта она взяла его за виски, откинула голову и поцѣловала его прямо въ губы такъ сильно, что онъ почувствовалъ ея твердые зубы. И быстро скрылась въ калиткѣ, а потомъ въ домѣ.
А Барсовъ еще долго сидѣлъ на ступенькѣ и думалъ, что жизнь совсѣмъ не такая плохая штука, какой иногда, кажется.
VI.
правитьОни перешли на «ты», и первая предложила это Илька. Какъ-то однажды, сидя на ступенькахъ галлереи съ Барсовымъ, она, почти не стѣсняясь присутствіемъ Розы, которая, правда, могла ихъ только видѣть, но не слышать, — прижалась къ Барсову и зашептала тихонько и нѣжно:
— Знаешь… знаете… мнѣ хотѣлось бы… зовите меня при всѣхъ «ты, Илька». И я буду…
Онъ посмотрѣлъ на нее, усмѣхаясь, и, поглаживая ей руку, спокойно отвѣтилъ:
— Право… я даже не знаю, нужно ли это. Есть что-то неизъяснимо ароматное въ этомъ «вы» любимой женщинѣ Тутъ и уваженіе, и нѣжность, и оттѣнокъ чистоты, той чистоты, которая дѣлаетъ любовь прекрасной. Право…
Онъ взглянулъ на Ильку. Тѣнь недоумѣнія и обиды легла ей на лицо. Онъ сейчасъ же заторопился поправиться:
— Ну, конечно же, мы будемъ говорить другъ другу ты. Конечно же, Илька.
Она опять просвѣтлѣла. И прижимая его руку, такъ же тихонько сказала:
— Пожалуйста, милый… пожалуйста.
Съ этого времени они говорили «ты» при Розѣ и Соломонѣ. И, когда тѣ услыхали это въ первый разъ, то почти не удивились. Роза только нахмурилась чуть больше обыкновеннаго, а Соломонъ, наоборотъ, громко захохоталъ и закричалъ:
— Ну, я же говорилъ? Я же говорилъ?
Илька обозвала его дуракомъ, и все вошло въ свою колею.
Для Барсова начались сладкіе дни, полные того очарованія, какое можетъ создать только впервые любящая дѣвушка. Когда горячія руки Ильки обвивались вокругъ его шеи, а ея губы жадно приникали къ его глазамъ, лбу, губамъ — онъ испытывалъ такое чувство, будто кто-то вливаетъ въ него радость и необычайную легкость. И радость осязательную, какъ вино, радость, которая переливается у него по жиламъ съ горячей кровью. Любилъ ли онъ Ильку? Порой, когда они шли куда-нибудь гулять и онъ глядѣлъ на шагающую рядомъ съ нимъ рыжеволосую Ильку, зная, что вотъ сейчасъ гдѣ-нибудь въ укромномъ уголкѣ онъ возьметъ это маленькое гибкое тѣло, посмотритъ въ самую глубину черныхъ глазъ и закроетъ ихъ поцѣлуями, — ему казалось тогда, что онъ привязанъ къ ней и разставаться ему будетъ тяжело. То же чувствовалъ онъ, когда Илька гладила ему волосы, называла его милымъ и окружала мелкими, но такими трогательными заботами. Тогда у него шевелилось то самое чувство жалости къ себѣ, которое приходило къ нему въ закатные часы на пляжѣ. Но, когда Илька, прильнувъ къ нему, ставила прямой вопросъ: «любишь ли ты меня?» онъ всегда уклонялся отъ прямого отвѣта и, притянувъ къ себѣ ея голову, тихонько цѣловалъ ее въ лобъ. И всегда послѣ этого Илька нѣкоторое время была задумчива.
О томъ, что имъ скоро придется разстаться, онъ зналъ давно, съ самаго начала знакомства. Тогда у него еще смутно бродило желаніе вернуться въ Петербургъ, а теперь оно перешло въ увѣренность, что онъ поѣдетъ. Онъ написалъ письмо своему старому пріятелю и ждалъ отъ него денегъ. «Онъ вышлетъ», думалъ Барсовъ, и въ сердцѣ у него что-то щекотало отъ мысли, что скоро онъ увидитъ милый Петербургъ, вокзалъ шумный и торопливый, пройдется по милому Невскому. Тамъ, въ Петербургѣ, уже теперь чувствуется приближеніе осени. А скоро польетъ мелкій-мелкій дождь, ночи будутъ темныя и холодныя и заблестятъ мокрые тротуары. Такъ хорошо идти по нимъ съ толстымъ журналомъ подъ мышкой, идти куда-нибудь къ веселому самовару и долгой, горячей бесѣдѣ.
Барсовъ глядѣлъ на Ильку, ему становилось одновременно и хорошо и чуть-чуть совѣстно.
— Ну, что же такое? — думалъ онъ — вѣдь не обольститель же я? Да если бы и такъ? Вѣдь мы же вотъ теперь живемъ такъ красиво, что, навѣрное, и я, и она на всю жизнь сохранимъ это прекрасное воспоминаніе. Зачѣмъ же ныть и создавать себѣ ненужныя страданія? Или затягивать и запутывать отношенія, которыя въ концѣ-то концовъ и не могутъ вылиться ни во что иное, какъ въ скучное супружество? Лучше я вотъ еще разъ поцѣлую Ильку.
И онъ цѣловалъ ее — и она отвѣчала, и снова начиналось любовное томленіе съ поцѣлуями, тѣсными объятіями и горячимъ шопотомъ.
Иногда онъ пытался говорить Илькѣ о томъ, что, можетъ быть, они скоро разстанутся. Но она не хотѣла слушать объ этомъ и вмѣсто этого просила разсказывать что-нибудь.
— Какъ тогда, — умоляюще говорила она — какъ тогда.
И онъ разсказывалъ, а она слушала, не сводя съ него глазъ и затаивъ дыханіе.
Луны теперь не было и ночи были темныя. Въ ясную погоду только по небу разсыпались яркія звѣзды и освѣщали мягко и таинственно море. А у самаго берега въ темной водѣ купались лучи электрическихъ фонарей да мелькали фонарики лодокъ. Проходилъ пароходъ и стоялъ далеко въ морѣ, сверкая двумя рядами огоньковъ. И каждый разъ, когда смотрѣлъ на него Барсовъ, сердце у него сладко замирало.
Однажды, когда они съ Илькой въ такую ночь забрели по берегу далеко за городъ и сидѣли теперь на пескѣ, глядя и на огоньки парохода, и на гирлянду фонарей набережной и сквера, Барсовъ тихонько взялъ Ильку за талію и, указывая на пароходъ, сказалъ:
— Илька, ты знаешь, скоро я уѣду вотъ также…
Это было первый разъ, что она она не помѣшала говорить ему объ отъѣздѣ. Она только вздрогнула, двинулась къ нему и чуть слышно прошептала:
— Ну… что же…
Барсовъ откинулъ голову, провелъ по волосамъ, будто что-то переживая, и потомъ началъ своимъ тихимъ голосомъ:
— Илька моя, Илька, мнѣ сейчасъ грустно и радостно. Я не знаю, что-то во мнѣ бродитъ, какіе-то неясные намеки на что-то, я жду непонятныхъ радостей. Вотъ уѣду я, уйду въ этотъ вотъ мракъ и буду жить, мыслить, гдѣ-то тамъ, въ невѣдомомъ пространствѣ. Вѣдь каждый мигъ — это цѣлая жизнь, каждый взглядъ — цѣлый міръ. Илька моя, Илька моя, я живу милліоны разъ, и каждый разъ, какъ живу — я радуюсь, страдаю. Развѣ не стоитъ жить, Илька? Развѣ не хорошо намъ сейчасъ вотъ здѣсь? Я уйду, ты уйдешь отъ меня, не все ли равно? Ты забудешь меня, Илька. Забудь меня, Илька. Забудь меня, Барсова, и помни и вотъ эту ночь, и море, и тотъ трепетъ, которымъ трепещешь ты, обнимая меня. Вѣдь это же радости, Илька, большія, большія радости. Пройдетъ много лѣтъ, а въ жизни твоей, какъ алмазъ, будетъ свѣтиться точка этой радости. Мы уйдемъ, потонемъ во мракѣ невѣдомомъ, а это вотъ все вѣдь останется. Радовался кто-то. И, повѣрь, невѣдомыми путями передается наша радость человѣчеству и отзовется у людей въ сердцахъ еще сильнѣе и ярче. Есть еще радость въ мірѣ. Илька, моя Илька, не довольно ли этого для насъ? Вѣдь ты забудешь меня? Илька, забудь меня…
Она прервала его. Растерянно глядя на него, не понимая еще его, но чувствуя что-то, она долго слушала, широко раскрывъ глаза, и, не выдержавъ, спросила:
— Значитъ… и ты… меня… забудешь?
Онъ усмѣхнулся и, задумчиво глядя въ море, протянулъ:
— Ну, нѣтъ… Я… тебя… не забуду.
Онъ сказалъ это такимъ страннымъ тономъ, что Илька, повидимому, никакъ не могла понять его. Она жалко и растерянно смотрѣла то на огни, то на Барсова, постепенно отодвигаясь отъ него, а онъ, усмѣхаясь по прежнему своимъ думамъ, говорилъ:
— Видишь ли, Илька, каждый человѣкъ, пока онъ не умеръ, что-нибудь думаетъ, чѣмъ-нибудь интересуется, чѣмъ-нибудь живетъ. Одинъ этимъ, другой тѣмъ, они, эти люди, встрѣчаются, дѣлятся своими интересами и изъ личной жизни создается искусственная. Одинъ человѣкъ занятъ наукой, другой спеціализировался на билліардной игрѣ, третій просто чиновникъ и живетъ своими семейными и служебными интересами. Всѣ они живутъ такъ, какъ и нужно жить, а вотъ мы, такіе люди, какъ я, мы бродимъ по свѣту, бродимъ въ потемкахъ своей души, такъ же, какъ по лицу земли, и живемъ жизнью человѣческой. Мы ищемъ эту жизнь тамъ, гдѣ казалось бы, ея нѣтъ, и когда находимъ малѣйшее проявленіе ея, радуемся и радость эта — наша счастье. Нашъ интересъ — жизнь яркая и тусклая, красивая и отвратительная. Мы ищемъ моментовъ, взглядовъ, намековъ. Мы соберемъ все это въ своей душѣ и, кто знаетъ — можетъ быть, когда нибудь — претворимъ все это въ новое Евангеліе. И то, что скажемъ мы, будетъ откровеніемъ. Я вѣрю, Илька, вѣрю. Вотъ увидѣлъ я тебя, Илька, сверкнула въ моей жизни яркая точка…
Но Илька уже не слушала его. Все время она глядѣла широко раскрытыми глазами, въ которыхъ постепенно накоплялся ужасъ. А потомъ вскочила и бросилась бѣжать, увязая въ сыпучемъ пескѣ и на ходу придерживая сползающій шарфикъ.
Барсовъ сначала ничего не понялъ, но, видя, что Илька бѣжитъ все дальше, онъ кинулся за ней.
— Илька! — кричалъ онъ, — Илька! да постой же!
Она не оборачивалась. Барсовъ догналъ ее и съ разбѣгу схватилъ за плечо. Тогда она упала на колѣни и зарыдала, закрывая лицо руками. Въ смущеніи Барсовъ опустился тоже и глядѣлъ на нее, не зная, что сказать и спросить у нея.
Она заговорила первая. Отнявъ отъ лица руки, она слабымъ голосомъ, въ которомъ чувствовалась нѣкоторая надежда, спросила:
— Ты, значитъ… меня… совсѣмъ… не любилъ?
Барсовъ помолчалъ нѣсколько минутъ, а Илька тѣмъ временемъ опустила въ песокъ руки и стояла на четверенькахъ, исподлобья глядя на Барсова.
— Видишь ли…
— Молчи! — вдругъ закричала Илька высокимъ визгливымъ голосомъ. — Молчи! Уйди отъ меня, убирайся! слышишь… Я тебя не хочу видѣть, потому что ты мнѣ противенъ! Ты врунъ! врунъ! врунъ! Тьфу тебѣ! Что такое «Илька»! Не трогай меня, я тебѣ говорю. Не хочу я тебя знать! Я тебя, можетъ быть, любила, такъ этого больше не повторится. Ненавижу я тебя, презираю! Слышишь, пре-зи-ра-ю!
Барсовъ стоялъ все также на колѣняхъ, пораженный ея словами и видомъ. Она, съ распустившимися волосами, точно лаяла свои проклятія и ругательства ему.
Потомъ она сразу утихла, закрыла лицо руками и сидѣла такъ, очень-очень долго. И все время Барсовъ молчалъ, потому что не зналъ, что сказать.
Илька поднялась, всталъ и Барсовъ. Онъ опустилъ голову и сказалъ, разводя руками:,
— Прощай… Илька…
Но она будто не слышала его словъ. Уже совсѣмъ спокойная, какъ бы ничего и не было, она посмотрѣла Барсову въ переносицу и сказала:
— Намъ пора домой, поздно.
И пошла въ городъ, а Барсовъ побрелъ за ней, все еще не понимая, зачѣмъ онъ идетъ.
У дома Илька открыла калитку и войдя, придержала ее открытой, какъ бы приглашая войти Барсова. Тотъ вошелъ, и молча они разошлись по своимъ комнатамъ.
Барсовъ заснулъ скоро, а ночью вдругъ проснулся. За стѣной что-то монотонно говорила Роза а, когда она умолкала, слышались всхлипыванія и протяжный плачъ. Потомъ, глухо топая босыми ногами, Роза ходила за водой, а Илька все плакала и плакала. Барсовъ скоро заснулъ опять.
VII.
правитьУтромъ Барсовъ нашелъ у себя на стулѣ, рядомъ съ папиросами, письмо. Ставни были открыты, въ комнатѣ было свѣтло и потому онъ сейчасъ же сталъ читать его. Оно было отъ Ильки.
«Я знаю, — писала она — когда вы говорили вашу сказку, вы думали, что глупый философъ, — это вы. А вы не глупый философъ, а умный, такой умный, что даже противно. И я вамъ ни на грошъ не вѣрю».
Потомъ было нѣсколько густо замаранныхъ строкъ, а дальше бѣжали торопливыя, кривыя строчки.
«Зачѣмъ ты мнѣ сказалъ это? Зачѣмъ ты все говорилъ? Я любила тебя, ей-богу, я такъ любила, готова была для тебя сдѣлать все. И я знала, что ты уѣдешь, и не сердилась. Я отдала бы тебѣ свое тѣло, такъ же, какъ отдала свою душу, и отдала бы хоть наканунѣ твоего отъѣзда. И всю жизнь любила бы тебя. Зачѣмъ ты говорилъ все это? Только вчера я поняла, кто я для тебя. Я тебя любила, а ты меня нѣтъ».
Подписи не было, но внизу, другимъ почеркомъ написанныя, стояли еще двѣ строки:
«Вы — человѣкъ умный и сами поймете, что вамъ нужно сдѣлать».
— Это Роза, — подумалъ Барсовъ и сталъ одѣваться.
Когда онъ вышелъ на галлерейку, тамъ были Роза и Соломонъ. Илька копошилась у грядокъ во дворѣ.
Барсовъ подошелъ къ столу и остановился въ выжидательной позѣ. Соломонъ отвернулся, а Роза, не подымая глазъ, сказала:
— Я не знаю, что у васъ тамъ вышло… Но только, господинъ Барсовъ, вы понимаете…
— Прощайте, — просто сказалъ Барсовъ.
— До свиданія — сказала Роза и протянула ему руку.
Барсовъ вернулся въ комнату, собралъ мелочи со стула и надѣлъ шляпу. Потомъ вышелъ во дворъ. Илька обернулась, увидѣла его и отвела глаза.
— Прощайте, — сказалъ ей Барсовъ.
Она, сдѣлала презрительную гримаску, а потомъ съ злою усмѣшкой отчеканила:
— Прощайте, господинъ Барсовъ.
Онъ пошелъ и, когда уже выходилъ въ калитку, она крикнула ему вслѣдъ:
— Съ Богомъ! Насъ не забывайте!
Сразу за калиткой Барсова догналъ Соломонъ. Глаза у него были просительно-виноватые и видъ очень смущеннаго человѣка.
— Слушайте! слушайте! — заговорилъ онъ, — что я вамъ хочу сказать. Я хочу сказать — до свиданія.
Барсовъ вспомнилъ, что не простился съ Соломономъ, и почувствовалъ себя страшно виноватымъ. Онъ горячо жалъ Соломону руки, а лотомъ грустно добавилъ:
— Вотъ… какъ мы разстаемся, Соломонъ.
— А-в! — досадливо протянулъ тотъ я махнулъ рукой по направленію дома, — ей-богу, я не знаю, что онѣ выдумали. Вы знаете. Илька — совсѣмъ сумасшедшая. Вѣчно она что-нибудь устроитъ.
— Милый мой Соломонъ, — сказалъ Барсовъ, беря его за плечо, — не браните вы вашу милую Ильку. Она не виновата; это я виноватъ. Милый Соломонъ, порченые мы люди, не вы, не Илька, не Роза, а вотъ я и такіе, какъ я. Вотъ въ этомъ-то вся и штука, что порченые…
Соломонъ вдругъ взялъ Барсова за пуговицу и, притягивая его къ себѣ, зашепталъ, дѣлая большіе глаза:
— Слушайте, а вы имѣете гдѣ ночевать?
Барсовъ разсмѣялся, а потомъ крѣпко крѣпко расцѣловалъ Соломона.
— Ахъ, Соломонъ, имѣю, имѣю…
Онъ пошелъ по улицѣ, опустивъ голову и размахивая руками. А Соломонъ долго еще стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ.
Вечеромъ Барсовъ сидѣлъ на палубѣ парохода и глядѣлъ на береговые огни. Еще днемъ онъ заходилъ на почту и узналъ, что ему уже присланы деньги. И сразу же на душѣ у него стало легко и радостно.
— Петербургъ, — съ замираніемъ сердца думалъ онъ, пересчитывая деньги, — сегодня ѣду.
Онъ смотрѣлъ теперь на фонари сквера, на свѣтлыя полоски въ водѣ и думалъ о томъ, что, какъ только пріѣдетъ въ Петербургъ, онъ непремѣнно напишетъ нѣжный, мечтательный разсказъ.
И назоветъ его «Илька».