Помѣшательство Торквато Тассо и Байрона.
правитьНесмотря на значительное число доказательствъ, собранныхъ мною въ пользу невроза генія, «полу-ученые», которыхъ я зову homines academici, все еще не признали себя побѣжденными; они не перестаютъ возражать, что были геніи, не страдавшіе помѣшательствомъ, истощаютъ свои усилія, отрицая безуміе генія даже въ тѣхъ случаяхъ, когда оно очевидно. Сколько страницъ исписано, чтобы доказать, что Тассо не былъ душевно-больнымъ и что обвиненіе въ безуміи, какъ и заточеніе пѣвца «Освобожденнаго Іерусалима», — измышленія его враговъ. Между тѣмъ помѣшательство Тассо доказано съ рѣдкою убѣдительностью. Документальныя данныя слишкомъ изобильны; онѣ обнаруживаютъ, что однѣ и тѣ-же бредовыя идеи съ большимъ или меньшимъ ожесточеніемъ мучили поэта отъ зрѣлаго возраста до послѣднихъ дней.
Не зная жизни Торквато. Тассо и вздумавъ судить о состояніи его разсудка по лучшимъ произведеніямъ, въ особенности по «Освобожденному Іерусалиму» и «Aminta», невозможно себѣ представить что творецъ ихъ былъ помѣшаннымъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Тѣмъ не менѣе мнѣ рѣдко приводилось наблюдать въ пріютахъ для душевно-больныхъ столь типичное и полное проявленіе помѣшательства; доказано даже, что Торквато Тассо страдалъ не одною, а нѣсколькими формами психическаго разстройства.
Во-первыхъ, слѣдуетъ отмѣтить бредъ преслѣдованія. Приведемъ нѣсколько примѣровъ, — число ихъ, при желаніи, не трудно удесятерить.
Во Франціи, 26 лѣтъ отъ роду, Тассо занималъ при кардиналѣ д`Эсте столь почетный постъ, что не только не имѣлъ основанія завидовать кому-бы то ни было, но скорѣе самъ могъ внушать зависть своимъ быстрымъ возвышеніемъ. Поэтъ-же вообразилъ, что кардиналъ выказываетъ по отношенію къ нему скупость, вовсе не свойственную этому прелату. Позднѣе бредъ преслѣдованія овладѣваетъ имъ всецѣло; Тассо не довѣряетъ своимъ лучшимъ друзьямъ, думаетъ, что даже типографскія опечатки въ его книгахъ причинены умышленно съ цѣлью повредить его славѣ. Въ 1580 г. ему представилось, будто кардиналъ д`Эсте, оказывавшій поэту лишь благодѣянія, содѣйствовалъ его заточенію съ цѣлью принудить его отречься отъ христіанской религіи!.. Въ 1584 г. онъ писалъ, что все еще страдаетъ отъ послѣдствій отравленнаго напитка, который ему поднесли по приказанію или съ разрѣшенія герцога.
Тассо не могъ понять, что здоровья ему не дано отъ природы, и приписывалъ свою болѣзненность то ненависти герцога, то враждѣ разныхъ принцевъ, вельможъ и рыцарей. Бредя повсюду происками враговъ, кострами, кинжалами, отравою, преслѣдуемый скорбными видѣніями и терзаемый подозрѣніями, будто его стараются отравить, злополучный поэтъ непрерывно мѣнялъ мѣстопребываніе, переѣзжалъ изъ города въ городъ, не переставая принимать противоядія. Въ послѣднемъ письмѣ къ Костантини, продиктованномъ за нѣсколько дней до смерти, онъ говоритъ: «Теперь уже поздно жаловаться на упорно преслѣдующее меня несчастіе, — людская несправедливость восторжествовала, доведя меня до могилы нищимъ; но когда я думаю о славѣ, которую принесутъ этому вѣку мои сочиненія, я сознаю, что не останусь безъ награды».
Параллельно съ бредомъ преслѣдованія, по хорошо изслѣдованному психологическому сочетанію, проявлялся бредъ величія; о послѣднемъ свидѣтельствуютъ письма Торквато Тассо къ Скалабрино, Мори, Гонзаго. Тассо желаетъ лишь почестей и наслажденій, — домогается больше всего занять мѣсто среди знатныхъ рыцарей. Неспособный къ браку, изъ слабаго ставшій безсильнымъ, онъ мечталъ о высокомъ духовномъ санѣ. Воображеніе Тассо всегда увлечено мечтами о милостяхъ, почестяхъ и дарахъ императоровъ, королей и князей. Мечты эти были одною изъ причинъ, заставлявшихъ поэта постоянно бѣжать отъ дворовъ и постоянно возвращаться. Солерти видитъ въ нихъ причину ссоръ Тассо съ министрами и придворными. Такимъ-же образомъ объясняются тріумфаторскія тщеславныя прогулки Торквато по Риму, въ послѣдніе годы возбуждавшія соболѣзнованіе въ присутствовавшихъ.
У Торквато Тассо обнаруживаются также признаки ипохондріи. Письма его переполнены горькими сѣтованіями на упадокъ силъ, желудочныя разстройства, ослабленіе памяти, — тогда какъ діалоги, написанные въ больницѣ Св. Анны, почти безъ помощи книгъ, свидѣтельствуютъ о весьма богатой эрудиціи и обширной памяти. Въ 1585 г. Тассо приписывалъ несвареніе пищи нѣкоторымъ кушаньямъ, съѣденнымъ имъ три года тому назадъ.
Религіозное помѣшательство столь-же очевидно; извѣстно, что уже въ 1575 г., на 32-мъ году, онъ обвинилъ себя въ ереси и поспѣшилъ въ Болонью на исповѣдь къ инквизитору. Въ 1579 г. онъ писалъ къ Гонзаго, что часто слышитъ ужасные голоса демоновъ. Галлюцинаціи его зачастую носятъ религіозный характеръ: въ 42 года, въ больницѣ Св. Анны, онъ увидѣлъ въ бреду Пресвятую Дѣву въ ослѣпительномъ сіяніи, и по сторонамъ ея, справа — Св. Бенедикта, слѣва — Св. Схоластику, облеченную въ священныя ризы.
Разсматривая психологическія свойства этихъ проявленій помѣшательства, мы видимъ, что всѣ они обращены въ сторону собственнаго л, «эгоцентричны». Куда-бы онъ ни отправился, вездѣ всѣ ополчаются на него, всѣ должны заниматься имъ. Тассо неустанно домогается милостей, значительныхъ или ничтожныхъ, иногда даже смѣшныхъ, и раздражается, когда ему отказываютъ. Самообольщеніе, будто великіе міра интересуются имъ, его сочиненіями и его совѣстью, все сильнѣе овладѣвало имъ и, при разладѣ съ дѣйствительностью, доводило до настоящихъ припадковъ умоизступленія. Бредъ его систематиченъ, внѣшнія впечатлѣнія всегда истолковываются примѣнительно къ собственной личности; сознаніемъ овладѣваетъ не случайное, измѣняющееся изо дня въ день анормальное представленіе, а неизмѣнное и ясно выраженное, несмотря на свою сложную сущность, помѣшательство, глубоко укоренившееся въ немъ и не покинувшее его до самой смерти, хотя содержаніе бреда часто измѣнялось, соотвѣтственно средѣ и обстановкѣ.
Тассо, несмотря на свое помѣшательство, всегда послѣдователенъ, онъ поясняетъ всегда логично, хотя и безъ малѣйшаго признака критическаго отношенія, почему его преслѣдуютъ и почему онъ считаетъ себя достойнымъ почестей. Одною изъ существенныхъ особенностей его помѣшательства является стремленіе къ постояннымъ обвиненіямъ противъ другихъ лицъ: онъ все жалуется, что его преслѣдуютъ, отравляютъ, возводятъ на него клеветы. Онъ дошелъ до того, что шепталъ на ухо инквизитору имена людей, которыхъ считалъ еретиками. Говоря-же о собственныхъ погрѣшностяхъ, онъ, вопреки обыкновенію меланхоликовъ, старается всегда оправдать или смягчить свою вину. Кромѣ того, бредъ Тассо отличался суевѣрнымъ характеромъ; онъ вѣритъ въ магію и злыхъ духовъ. Онъ убѣжденъ, что бѣдствія его причинены враждебными вліяніями, бѣсъ крадетъ у него деньги, прячетъ ключи, раскрываетъ всѣ ящики, шаритъ въ нихъ и приводитъ въ безпорядокъ вещи. Въ нѣкоторыхъ сонетахъ Тассо ясно выраженъ страхъ, внушаемый ему демонами. Суевѣріе, на ряду съ систематичностью и «эгоцентризмомъ» бреда Тассо, еще болѣе подтверждаетъ отсутствіе въ немъ критическаго отношенія къ своимъ воспріятіямъ. Всѣ проявленія душевной болѣзни его складываются въ картину не меланхоліи, а паранои.
При параноѣ, какъ извѣстно, явственнѣе всего бываетъ пораженъ мыслительный элементъ, хотя патологическія измѣненія распространяются и на другія области. Такъ, сохранивъ, повидимому, любовь къ отцу, Тассо, по мѣрѣ развитія болѣзни, сталъ охладѣвать въ своихъ чувствахъ къ сестрѣ и друзьямъ. Послѣ многолѣтней разлуки съ сестрой, поэтъ, желая провѣрить ея любовь къ себѣ, не задумался явиться къ ней врасплохъ, выдать себя за другое лицо и сообщить ей столь ужасныя извѣстія о брагѣ, что она лишилась чувствъ. При томъ-же въ письмахъ Тассо нѣтъ недостатка въ болѣе или менѣе скрытыхъ нареканіяхъ на сестру.
Солерти основательно отмѣчаетъ, что Тассо, столь щедрый на похвалы, никогда не выражалъ искренней скорби по случаю смерти своихъ высокопоставленныхъ покровителей или дамъ, которыхъ при жизни онъ воспѣвалъ столь усердно. Онъ рѣдко питалъ любовь или признательность къ лицамъ, которыя его поддерживали; напротивъ, онъ не довѣрялъ вѣрнѣйшимъ своимъ друзьямъ, подозрѣвалъ, что они втайнѣ враждебны ему. По мѣрѣ того, какъ душевная болѣзнь переходила въ хроническую, понижалась и степень чувствительности; въ «Завоеванномъ Іерусалимѣ», написанномъ въ послѣдніе годы жизни, онъ устранилъ изъ поэмы всѣ проявленія любви, составлявшія главную красоту «Освобожденнаго Іерусалима» и придававшія повѣствованію современный характеръ, и замѣнилъ ихъ героическими и фантастическими эпизодами. Охлажденіе привязанностей также говоритъ скорѣе въ пользу параноическаго, чѣмъ меланхолическаго характера бредовыхъ идей Тассо.
Душевная болѣзнь выражалась такъ-же у Тассо глубокимъ пораженіемъ воли. У него нерѣдки импульсивныя дѣйствія, въ особенности, противъ лицъ, — дѣйствія, которыя могутъ сопровождать, какъ меланхолію, такъ и параною; то-же самое можно сказать касательно «ситофобіи», проявившейся въ 1571 г. въ Мантуѣ, въ видѣ сильнаго припадка изступленія. Тассо едва не умеръ тогда отъ истощенія.
Импульсивныя дѣйствія проявлялись съ чрезвычайною силой: въ 1571 г. Тассо пытался ударить слугу ножомъ. Его принуждены были заточить въ монастырь и содержать, какъ безумнаго. Въ 1579 г., послѣ продолжительныхъ странствованій по Верхней Италіи, Тассо вернулся въ Феррару; вообразивъ, будто во дворцѣ Beiitivoglio выказываютъ недостаточное уваженіе къ его заслугамъ, поэтъ разразился бранью противъ герцогской четы, принцевъ, придворныхъ. Въ больницѣ св. Анны, куда его водворили, ему разрѣшали иногда выходить въ сопровожденіи друзей и слугъ; но поблажки эти оказывались опасными. Допущенный однажды ко двору, онъ подвергся припадку изступленія, ужаснувшему герцогиню Лукрецію. Зачастую лицамъ, сопровождавшимъ его, приходилось прибѣгать къ силѣ или къ хитрости, чтобы увести поэта обратно въ больницу; по прибытіи-же туда злополучнаго Тассо вынуждены были связывать. Въ 1586 г. съ нимъ произошелъ припадокъ, во время котораго онъ неожиданно бросился на Костантини; послѣдній писалъ затѣмъ, что съ поэтомъ, когда онъ нездоровъ, слѣдуетъ, изъ предосторожности говорить черезъ окошечко.
За нѣсколько дней до смерти, 8 апрѣля 1595 г., Тассо испыталъ обычный приступъ ожесточенія бредовыхъ идей: онъ бросилъ туфлю въ голову врачу, запретилъ ему продолжать посѣщенія и заставилъ своего слугу вылить лѣкарство, приготовленное для больного; позднѣе онъ помирился съ докторомъ и обѣщалъ обезсмертить его въ поэмѣ.
Наличность наслѣдственной формы помѣшательства, а не простого душевнаго разстройства, подтверждается и нѣкоторыми признаками вырожденія: выдающимися скулами, объемистымъ черепомъ, шишками на лбу, тонкими губами; къ этимъ признакамъ присоединились и безусловно патологическія явленія, — преждевременное облысѣніе, заиканіе, обнаружившееся съ дѣтства, хроническая головная боль. Въ числу психическихъ признаковъ, кромѣ галлюцинацій, о которыхъ я упомянулъ, говоря о религіозномъ бредѣ, слѣдуетъ причислить еще безпечность, нерѣшительность и непостоянство, неотразимость влеченій и побужденій (заставлявшую его съ болѣзненной настойчивостью требовать милостей), безпримѣрную ненасытность — даже въ искусствѣ, сжатый, тонкій и весьма измѣнчивый почеркъ. Нѣкоторыя изъ свойствъ болѣзни Тассо напоминаютъ особенности эпилептиковъ, но до насъ не дошло никакихъ документовъ, устанавливающихъ съ достовѣрностью наличность падучей; намъ извѣстны, однако, слѣдующія явленія: раннее развитіе геніальности и болѣзни, тѣлесные признаки вырожденія, геніальность родителей, метеорологическая чувствительность (наиболѣе ненормальные поступки совершались передъ наступленіемъ особеннаго зноя), преждевременное злоупотребленіе половыми наслажденіями, безпокойство и головокруженіе во время бреда, печальныя и ужасающія галлюцинаціи зрѣнія и слуха, маніи величія и пессимизма, ипохондрія, усложненныя религіозныя вѣрованія, непостоянство, тщеславіе, непредусмотрительность, непостоянство даже въ проявленіи поэтическаго дара, приступы тоски и ужаса, во время которыхъ болевое ощущеніе словно поднимается къ головѣ, чрезмѣрная воспріимчивость, притупленіе расположенія къ близкимъ, несознаваніе своей болѣзни, ослабленіе памяти, припадочная вспыльчивость, потребность въ постоянныхъ передвиженіяхъ, часто безъ всякой цѣли и интереса, внезапность и неотразимость для него самого нѣкоторыхъ рѣшеній, какъ, напримѣръ, когда онъ покидаетъ какую-либо мѣстность, не взирая ни на чьи увѣщанія.
Всѣ эти явленія заставляютъ насъ отрѣшиться отъ предположенія, будто недугъ Тассо былъ пріобрѣтенъ или возникъ, вслѣдствіе умственнаго переутомленія, душевныхъ потрясеній или болѣзней, произошедшихъ въ зрѣломъ возрастѣ. Причины эти могли вліять лишь случайно. Мы въ правѣ утверждать, что помѣшательство его было прирожденнымъ, хотя не располагаемъ въ достаточной степени полными свѣдѣніями о его семьѣ. Намъ извѣстно только, что его дяди со стороны матери не обладали вполнѣ нормальнымъ нравственнымъ чувствомъ, такъ какъ безъ зазрѣнія совѣсти присвоили материнское приданое, составлявшее наслѣдіе поэта; кромѣ того, извѣстно, что отецъ его былъ геніаленъ и что имя Тассо давно уже прославилось возстановленіемъ литературныхъ памятниковъ.
Несмотря на недостаточность свѣдѣній о семьѣ поэта, симптомы и ходъ развитія болѣзни не оставляютъ намъ никакихъ сомнѣній касательно ея сущности: у Торквато Тассо геній и дегенеративная параноя были тѣсно связаны между собою и развились на почвѣ, по всей вѣроятности, эпилептическаго характера. Особенности патологическаго душевнаго разстройства, какъ обыкновенно случается въ жизни, постоянно вовлекали знаменитаго поэта въ столкновенія съ окружающею средой. Столкновенія эти причиняли ему продолжительныя и жестокія огорченія; но болѣзнь, угнетавшая его умственныя способности, не была меланхоліей. У Тассо, какъ у многихъ другихъ геніальныхъ людей, душа была не подавлена, хотя поражена глубокимъ недугомъ.
Чтобы убѣдиться, насколько былъ безуменъ Байронъ, достаточно изучить прекрасное сочиненіе Jeaffreson’а «The real Lord Byron» (Tanchnitz edition). Касательно его предковъ извѣстно, что душевно-больные и эксцентрики были, какъ въ прямой, такъ и въ побочныхъ линіяхъ его родства. Прадѣдъ поэта, В. Байронъ, былъ женатъ на Frances Berkeley, происходившей изъ семьи, которая отличалась импотентностью и импульсивностью. Отъ брака сестры Frauces, Варвары, съ I. Cornwall родилась дочь, Софія, вышедшая замужъ за своего двоюроднаго брата, адмирала В. Байрона, сына другой сестры. Вратъ адмирала, У-ый лордъ Байронъ, совмѣщалъ необузданность семьи Berkeley съ характеромъ столь строптивымъ и неуживчивымъ, что его прозвали «mad or wicked lord». Адмиралъ, повидимому, былъ лучше своего брата, но бракъ его съ дѣвушкой изъ семьи Berkeley осложнился, помимо импульсивной наслѣдственности, смѣшеніемъ родственной крови; неудивительно, что отъ такого супружескаго союза произошелъ расточитель, — адмиралъ Джэкъ Байронъ, отецъ поэта. Про него разсказываютъ, что онъ убилъ на дуэли своего друга и сосѣда Chatwortlda въ комнатѣ, слабо освѣщенной свѣчей и безъ свидѣтелей, — условія, придающія этой дуэли видъ преступленія. Весьма похожій на своего дядю Джэка Байрона, онъ заслужилъ своимъ коварствомъ прозвище «mad Jack». Необузданный и развратный съ дѣтства, онъ соблазнилъ маркизу Carmarthen; онъ очень молодымъ женился на лэди Conyers. Позднѣе онъ вступилъ во второй бракъ съ миссъ Гордонъ, весьма богатой, но не внушавшей ему особеннаго расположенія, особой. Промотавъ приданое своей жены до послѣдняго пенса, онъ бросилъ ее вмѣстѣ съ сыномъ. Послѣ разрыва, у него хватило еще смѣлости написать женѣ, прося прислать гинею. Изъ ненависти къ сыну, онъ разорилъ семью и незаконно передалъ часть родового имущества. Не установлено съ полною точностью, что онъ покончилъ самоубійствомъ; Байронъ, однако, неоднократно разсказывалъ въ Harrow, что его отецъ, котораго онъ считалъ помѣшаннымъ, самъ прекратилъ свою жизнь.
Зловѣщему генеалогическому древу съ отцовской стороны, вѣроятно, соотвѣтствовало и родство со стороны матери, хотя наши свѣдѣнія не восходятъ далѣе двухъ поколѣній. Извѣстно, что отецъ матери лорда Байрона былъ подверженъ приступамъ меланхоліи, въ припадкѣ которой повѣсился. Дочь его, Gordon Cathe, мать поэта, была столь не сдержанна, что въ моменты гнѣва рвала на себѣ платье. Она доходила до такого изступленія, что казалась безумною. Ея этическое чувство, повидимому, также не было особенно возвышеннымъ: она не стыдилась осмѣивать хромоту своего сына и, какъ говоритъ Дизраэли, легко доходила до опьяненія.
Генеалогія предковъ лорда Байрона изобилуетъ самоубійцами, душевнобольными, утратившими нравственное чувство, необузданными и развратными, — эта галлерея лицъ, въ которой, по замѣчанію Рибо, сосредоточены всѣ условія, исключающія гармонію характера и домашнее спокойствіе: нѣтъ поэтому ничего удивительнаго въ томъ, что первые симптомы плачевной психопатической наслѣдственности проявились у Байрона въ такомъ возрастѣ, когда внѣшнія условія еще не успѣли-бы оказать воздѣйствія. Увѣряютъ, что лордъ Байронъ родился съ природнымъ сокращеніемъ Ахиллесовыхъ сухожилій. Ахиллесово сухожиліе правой стороны, — добавляетъ Jeafferson, оказалось обращеннымъ внутрь и было сокращено до такой степени, что поэтъ никогда не могъ поставить ноги, чтобы она вся соприкасалась съ землей. Трудно рѣшить, явилось-ли это сокращеніе Ахиллесова сухожилія результатомъ спинного паралича, ускользнувшаго, какъ это иногда бываетъ, отъ вниманія родителей, или-же было прирожденнымъ. Первое предположеніе представляется болѣе вѣроятнымъ, если принять въ соображеніе краткое описаніе уродливости ногъ Байрона, приводимое Erlawney[1], который, побуждаемый любопытствомъ, обнажилъ въ гробу ноги поэта. «Обѣ конечности, — разсказываетъ онъ, — имѣли видъ палицы, правая ступня была болѣе искривлена и правая нога казалась короче». Вспомнивъ, что при параличѣ у дѣтей одна изъ нижнихъ конечностей обыкновенно подвергается большему искаженію, чѣмъ другая, и что искривленіе ноги внутрь (pied équinvorus) само по себѣ весьма часто, мы склоняемся къ признанію предположенія о параличѣ довольно основательнымъ.
Сопутствуя проявленіямъ тѣлеснаго вырожденія, злополучное наслѣдіе сказалось въ душевной области у лорда Байрона уже въ первые годы дѣтства, въ видѣ болѣзненной чувствительности. Десяти лѣтъ, въ Абердинѣ, посѣщая начальную школу, Байронъ до такой степени влюбился въ одну дѣвочку, Мэри Доссъ, одаренную преждевременно развитыми голосомъ и формами, что проводилъ безсонныя ночи; онъ любилъ гулять съ ней, ласкать ее и, если его разлучали съ ней, чувствовалъ себя глубоко огорченнымъ. Позднѣе, двѣнадцати лѣтъ, во время каникулъ въ Harrow, онъ влюбился въ другую молодую дѣвушку, Margaret Parker, которой, подъ именемъ Тирсы, посвятилъ много стихотвореній. Едва вступивъ въ юношескій возрастъ, 16-ти лѣтъ, онъ почувствовалъ страстное влеченіе къ Mary Chatworth. Извѣстіе о свадьбѣ Мэри Доссъ поразило его до такой степени, что онъ упалъ почти въ конвульсіяхъ. «Моя мать, — разсказываетъ Байронъ въ своихъ автобіографическихъ запискахъ, — имѣла обыкновеніе посмѣиваться надъ этимъ романомъ дѣтства. Много времени спустя, — мнѣ было тогда 16 лѣтъ, — она мнѣ сказала однажды: „Ахъ, Байронъ, я получила письмо отъ миссъ Alhericombrie изъ Эдинбурга. Ваша бывшая возлюбленная, Мэри Доссъ, вышла замужъ“. Чтоже я отвѣтилъ ей? Я, право, не въ состояніи уяснить себѣ и дать отчетъ въ чувствахъ, которыя овладѣли мной тогда. Знаю только, что со мной произошли судороги, которыя произвели такое впечатлѣніе на мою мать, что, когда я поправился, она избѣгала упоминать при мнѣ объ этомъ предметѣ, довольствуясь разговорами со своими подругами».
Ненормальность въ чувствованіяхъ проявлялась также въ отношеніяхъ къ товарищамъ. Обучаясь въ Harrow, онъ испытывалъ страстную привязанность къ товарищамъ. «Дружба, въ міру являющаяся едва чувствомъ, превращается въ страсть за оградой монастыря», — афоризмъ этотъ, заимствованный у Мармонтеля, внесенъ Байрономъ въ записную книжку по отъѣздѣ изъ Harrow. «Мои школьные друзья, — писалъ онъ въ своемъ автобіографическомъ дневникѣ, — внушали мнѣ глубокую страсть. Я не знаю, сохранилась-ли хотя одна изъ нихъ до настоящаго времени: для того, чтобы удостовѣриться въ этомъ, мнѣ нужно, чтобы кого-нибудь изъ нихъ скосила смерть. Я знаю только, что страстная дружба къ лорду Clark зародилась одною изъ первыхъ и продолжалась дольше остальныхъ; ее ослабило лишь разстояніе. Каждый разъ, когда въ моемъ присутствіи произносятъ имя Clark, сердце мое бьется сильнѣе, я замѣчаю это даже теперь, и пишу его ad infinitum».
Импульсивность, перешедшая къ Байрону, какъ съ отцовской, такъ и съ материнской стороны, проявилась столь-же рано, какъ и остальныя уклоненія отъ нормальныхъ чувствованій. Самъ поэтъ подтверждаетъ это въ одномъ изъ своихъ дневниковъ: «Я ни въ какомъ отношеніи нисколько не отличался отъ остальныхъ дѣтей, — кромѣ приступовъ гнѣва: тогда я превращался въ сущаго чорта. Однажды (во время одного изъ моихъ припадковъ молчаливаго изступленія) у меня вырвали ножъ, который я схватилъ съ обѣденнаго стола лэди Б. (я обѣдалъ всегда раньше) и приставилъ къ моей груди; это было какъ разъ передъ смертью покойнаго лорда Байрона». Онъ, подобно своей матери, въ моменты изступленія рвалъ на себѣ одежду; эти гнѣвные припадки повторялись столь часто, что сестра поэта дала ему прозвище «baby Byron».
Періоды отрочества и юношества проходили такимъ образомъ бурно, среди продолжительнаго напряженія чувствованій; на зарѣ молодости, въ Trinity College, столь-же преждевременно проявляется наклонность къ нравственному распутству. Страсть къ игрѣ захватываетъ его съ такою силой, что поэтъ по цѣлымъ ночамъ, до четырехъ часовъ утра, не можетъ оторваться отъ азартной игры. «Я не обладалъ, — пишетъ онъ, — ни самообладаніемъ, ни благоразуміемъ, ни расчетомъ, я просто наслаждался развлеченіемъ, которое мнѣ нравилось». Но, мало по малу, поэтъ отъ увлеченія игрой перешелъ къ потребленію крѣпкихъ напитковъ; затѣмъ имъ овладѣла страсть къ морфію и табаку. Изъ спиртныхъ напитковъ онъ предпочиталъ brandy, пилъ лауданъ огромными дозами. Подчиняясь обычной участи людей, отравляющихся опіумомъ, онъ не переставалъ всю жизнь поглощать наркотическія вещества. Въ 1821 г. онъ такъ уже втянулся въ пагубную привычку, что писалъ къ Муру: «Я могу принимать много даудана, не ощущая никакихъ послѣдствій».
Никакой психіатръ не удивится, если отъ одного дѣйствія разнородныхъ ядовъ обнаружится умственное разстройство; пока оно выражалось, однако, еще не вполнѣ отчетливо. Байронъ съ большимъ увлеченіемъ женился на миссъ Milbranche, но вскорѣ-же послѣ свадьбы жена Байрона замѣтила рѣзкую перемѣну въ характерѣ поэта. Всего три или четыре мѣсяца тому назадъ онъ выказывалъ себя счастливымъ въ ея обществѣ, теперь-же стадъ постоянно оскорблять ее, хотя жена продолжала обращаться съ нимъ чрезвычайно любовно. Цинизмъ Байрона доходилъ до того, что онъ съ полною искренностью увѣрялъ жену, будто ненавидитъ ее со времени свадьбы, и, собственно, женился на ней лишь изъ ненависти и изъ жажды мщенія.
У человѣка, подобно Байрону, воспитаннаго среди утонченнаго тщеславія англійской аристократіи, вполнѣ естественно должно было возникнуть сильное желаніе имѣть наслѣдника своимъ богатствамъ; однако, онъ выражалъ это желаніе игрою словъ столь вульгарныхъ, что для слуха его жены они не могли не казаться обидными: «Juno Lucina, — восклицалъ онъ, — fac opera или, вѣрнѣе, — opes!» А между тѣмъ, какъ замѣчаетъ Jeafferson, — письма Байрона до и послѣ свадьбы, всѣ обстоятельства, при которыхъ онъ послѣдовалъ за своей женой, очевидное проявленіе гармоніи ихъ темпераментовъ во время перваго періода супружеской жизни — безусловно доказываютъ, что онъ любилъ ее: немудрено, что даже у такого профана въ медицинѣ, какъ жена Байрона, возникло подозрѣніе о тяжеломъ недугѣ, поразившемъ умственныя способности ея мужа. Она даже обратилась къ врачамъ съ шестнадцатью вопросами касательно психическаго состоянія Байрона; вопросы остались не оглашенными (Nisbet). Къ несчастью, психіатрія той эпохи пребывала еще въ слишкомъ зачаточномъ состояніи, чтобы сужденія врачей могли претендовать на серьезное значеніе. Кончилось тѣмъ, что поэта осмотрѣлъ аптекарь Лемоню, признавшій разстройство умственныхъ способностей несомнѣннымъ; болѣзнь, но мнѣнію аптекаря, была вызвана отчасти истощеніемъ силъ, вслѣдствіе переутомленія мозга, частью-же страданіями печени. Врачъ Вашіе, съ которымъ посовѣтывалась позднѣе лэди Байронъ, также утверждалъ, что разсудокъ поэта поврежденъ. Болѣе тонкимъ знатокомъ человѣческаго духа, чѣмъ тогдашніе врачи и аптекари, выказала себя любовница Байрона, лэди Каролина Ламбъ, считавшая поэта «безумнымъ, злымъ и опаснымъ для окружающихъ».
Послѣ разрыва съ женой, Байронъ погрузился въ самый разнузданный развратъ. Подобно странствующимъ рыцарямъ и искателямъ приключеній, поэтъ не можетъ успокоиться ни въ какой странѣ, переѣзжаетъ съ мѣста на мѣсто, не зная ни отдыха, ни покоя. Въ Швейцаріи онъ возобновилъ прежнюю связь съ Кларой Клермонъ, отъ которой имѣлъ дочь, умершую позднѣе въ Баньякавалло. Въ Венеціи онъ захворалъ, заразившись маляріей; но преобладающимъ симптомомъ, повидимому, оказалось тяжелое нервное истощеніе, причиненное чрезвычайнымъ возбужденіемъ во время карнавала, въ водоворотъ котораго Байронъ погрузился съ необузданнымъ неистовствомъ. Послѣ карнавала въ Венеціи (1817), Байронъ писалъ къ Murry: «болѣзнь моя есть родъ легкой лихорадки, вызванной тѣмъ, что мой пасторъ и учитель Джексонъ называлъ: чрезмѣрно расходовать самого себя». Распутство поэта именно въ Венеціи достигло апогея и постепенно онъ спустился до самыхъ низменныхъ связей. Во всей исторіи литературы трудно подыскать что-либо столь низменное и столь удручающее нравственное чувство, какъ признанія объ удовольствіи, которое доставляли Байрону разговоры съ своей любовницей Маріанной Легати; по словамъ Jeafferson’а, эти признанія, исходя изъ устъ самаго зауряднаго праздношатая лондонскихъ улицъ, принудили-бы людей, уважающихъ себя, зажать свои уши. Нѣкоторыя изъ его выходокъ были весьма извѣстны, о другихъ-же знали лишь такія лица, какъ Флетчеръ и Гопнеръ, которые были поставлены въ исключительную возможность вблизи присматриваться къ распутству Байрона. Его гаремъ, расположенный на большомъ каналѣ, гдѣ онъ принималъ доступныхъ женщинъ, стекавшихся изъ домовъ рабочихъ и крестьянскихъ хатъ, содѣйствовалъ распространенію въ Англіи скандальной репутаціи поэта. Вино уже не удовлетворяло его; онъ такъ пристрастился къ спиртнымъ напиткамъ, что у него стали проявляться очевидные признаки опаснаго и хроническаго отравленія алкоголемъ. Необузданность темперамента сказывалась съ каждымъ днемъ явственнѣе; измѣнился даже голосъ, этотъ столь сладкозвучный прежде голосъ, что, --какъ замѣчаетъ Jeaffreson, — дѣти останавливались, заслушавшись его. Почеркъ Байрона сдѣлался до такой степени неразборчивымъ, что самые опытные наборщики не могли справиться съ его рукописью.
Наконецъ, къ усиливающемуся ожирѣнію присоединились симптомы опаснаго разстройства дѣятельности желудка: кусокъ бисквита или хлѣба причинялъ ему боли и корчи. Ничтожнаго повода было достаточно, чтобы довести его до вспышки грубаго гнѣва; въ это именно время, ослѣпленный неистовымъ безуміемъ, онъ бросилъ на полъ и разбилъ свои любимые часы. Байронъ обрушился съ почти маніакальнымъ изступленіемъ на офицера папской гвардіи, продавшаго ему дурную лошадь и вызвалъ его драться на пистолетахъ и шпагахъ.
Въ театрѣ, на представленіи «Mirra» Альфіери, съ Байрономъ произошелъ припадокъ, который Jeafferson называетъ проявленіемъ «истеріи»; врядъ-ли можно сомнѣваться, что это былъ припадокъ бѣдой горячки, delirium tremens.
Въ послѣднемъ и самомъ извѣстномъ изъ своихъ романовъ, въ связи съ графинею Гамба-Гвиччіоли изъ Равенны, Байронъ поступалъ совершенно такъ-же, какъ раньше; въ рѣшеніяхъ своихъ онъ не проявляетъ никакой твердости, придавая вмѣстѣ съ тѣмъ своимъ отношеніямъ нѣсколько вульгарный характеръ. До безумія влюбившись въ графиню, поэтъ внесъ раздоръ въ ея супружескую жизнь; но едва прошло нѣсколько времени, какъ онъ уже томится скукой и хочетъ вернуться въ отечество. Нерѣшительность овладѣваетъ имъ; Hoppner основательно говоритъ, что колебаніе — послѣдовать-ли за графиней въ Равенну или возвратиться въ Англію — могло разрѣшиться въ зависимости отъ всякаго пустяка, отъ потери полу-пенни. Байронъ рѣшился-таки послѣдовать въ Равенну. Однако, въ дневникѣ его (1820 г.) замѣчено: «Графиня Т. Г. желаетъ развестись съ мужемъ, вопреки желанію тѣхъ, которые отговаривали ее и старались воспрепятствовать». Слова эти ясно свидѣтельствуютъ, что Тереза уже утратила вліяніе на поэта. Не прошло семи мѣсяцевъ со времени изданія постановленія о разводѣ графини съ ея мужемъ, какъ Байронъ сталъ раскаиваться, что вступилъ въ эту связь, и началъ выражать свое неудовольствіе. Онъ жалуется въ своемъ дневникѣ на ея безумную затѣю судиться съ мужемъ. А между тѣмъ, кто повѣрилъ-бы этому, прочитавъ письмо, написанное къ графинѣ незадолго до разрыва съ ней? «Дорогая Тереза, я прочелъ эту книгу (Fragments des pensées de Corinne) въ вашемъ саду, о любовь моя! Вы были въ отсутствіи, въ противномъ случаѣ я не могъ-бы читать; это моя любимая книга, авторъ былъ однимъ изъ моихъ лучшихъ друзей. Вы не поймете этихъ англійскихъ словъ и другіе также не поймутъ ихъ; вотъ почему я не набросалъ ихъ по-итальянски: но вы узнаете почеркъ писателя, любящаго васъ страстно, и угадаете, что, читая принадлежащую вамъ книгу, онъ могъ думать лишь о любви. Въ этомъ словѣ, прекрасномъ на всѣхъ языкахъ, — оно должно быть прекраснымъ и на вашемъ, мой ангелъ, — заключена вся моя жизнь въ настоящемъ и навсегда. Я чувствую, что здѣсь существую, и боюсь жить гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ; рѣшеніе зависитъ отъ васъ, моя участь связана съ вами, а вы — женщина 17-ти лѣтъ и уже два года, какъ вышли изъ монастыря. Я жаждалъ-бы всѣмъ сердцемъ, чтобы вы оставались здѣсь, или, по меньшей мѣрѣ, — встрѣтить васъ не въ узахъ брака. Но теперь все это слишкомъ поздно, я васъ люблю и вы мнѣ отвѣчаете, по крайней мѣрѣ, вы говорите и дѣйствуете такъ, какъ если-бы любили меня, во всякомъ случаѣ это большое утѣшеніе. Но я люблю васъ больше, чѣмъ когда-либо, и не могу перестать любить васъ: вспоминайте иногда обо мнѣ, когда Альпы и океанъ разлучатъ насъ, чего не случится, если только вы сами не пожелаете этого».
Въ дѣйствительности неуравновѣшенность чувствованій проявлялась еще во время первыхъ двадцати-пяти лѣтъ жизни, когда алкоголизмъ еще не измѣнилъ темперамента Байрона; дѣтство и ранняя молодость поэта отмѣчены необузданными и преждевременными страстями, вспыльчивостью, влюбчивостью, при чемъ новое увлеченіе никогда не заставляло безслѣдно забыть предыдущее, глубокою воспріимчивостью ко всякимъ чувственнымъ ощущеніямъ, склонностью къ обморокамъ по самому ничтожному поводу. Воспріимчивость и присущая ему въ слабой степени способность сопротивленія не только придавали его натурѣ женственныя черты, но и дѣлали его до такой степени непостояннымъ въ проявленіяхъ любви, что Jeaffreson не безъ основанія утверждаетъ, будто ни одна женщина не подчинила себѣ Байрона.
Разстройство душевныхъ способностей поэта выражалось не въ одной лишь сферѣ чувствъ; необычайное тщеславіе и чудовищное самомнѣніе, не примирявшееся съ самой скромной критикой, не позволяли ему соблюдать, при оцѣнкѣ себя, никакой мѣры. Ревниво заботясь о внѣшности, онъ ужасался тучности и стыдился своей уродливой ноги. Онъ завидовалъ славѣ Шекспира и чувствовалъ себя униженнымъ ею; онъ рѣшился даже сказать лэди Блессингтонъ, что Шекспиръ обязанъ одною половиной своей популярности низкому происхожденію, а другою половиной — разстоянію, отдѣляющему его отъ XIX вѣка. Байронъ доходилъ до того, что называлъ всѣхъ англійскихъ поэтовъ, за исключеніемъ, конечно, Попа и себя, сущими варварами!
Отсутствіе самокритики, подобное пробѣламъ и частичной анестезіи въ области чувствъ, свидѣтельствуютъ о врожденномъ умственномъ разстройствѣ и дегенеративныхъ наклонностяхъ въ характерѣ поэта. Наклонности эти открыто проявились въ поступкахъ лишь позднѣе, во время, такъ сказать, второго періода жизни Байрона, начиная съ двадцатилѣтняго возраста: личныя и эстетическія пристрастія выразились тогда гораздо ярче. Ослабленіе воли, постепенная утрата всякаго альтруистическаго чувства, забвеніе собственнаго достоинства, охлажденіе къ семьѣ, постоянная безпричинная измѣнчивость настроеній (онъ то оскорбляетъ жену, то на слѣдующій-же день проситъ у нея прощеніе), — представляютъ картину явленій, развивающихся съ большею или меньшею быстротой у алкоголиковъ и потребителей опіума. Болѣзненныя явленія достигаютъ высшей степени во время пребыванія Байрона въ Венеціи, когда страсть къ спиртнымъ напиткамъ вызвала симптомы опаснаго разстройства пищеваренія, поврежденіе голосовыхъ связокъ и такое дрожаніе рукъ, что почеркъ его стадъ совершенно неразборчивымъ. При этомъ, конечно, геніальная мощь мыслительныхъ способностей и высокое развитіе шли рука объ руку съ проявленіями извращенности; упуская изъ вида необходимость принимать въ соображеніе эти два существенныхъ этіологическихъ момента, лица, интересовавшіяся біографіей Байрона, запутывались въ болѣе или менѣе странныхъ предположеніяхъ, стараясь объясните, напримѣръ, манію поэта клеветать на себя въ пасквиляхъ.
Байронъ былъ способенъ лгать изъ ревности, досады или злобы, напримѣръ, увѣряя жену, что онъ никогда не любилъ ея, а женился лишь изъ мести. Отношенія его къ окружающимъ никогда не отличались особенною искренностью, но, тѣмъ не менѣе, недостатокъ искренности былъ скорѣе кажущимся, чѣмъ дѣйствительнымъ. Врожденная запальчивость, дѣлавшая его слишкомъ честнымъ для составленія карьеры посредствомъ лицемѣрія, совмѣщалась съ неустойчивостью въ мысляхъ и чувствахъ, имѣвшею видъ неискренности и вызывавшею соотвѣтствующія послѣдствія. Подобный человѣкъ можетъ измѣнить на часъ, лицемѣрить въ теченіе одного дня, но не выдержитъ недѣли. Обладая такимъ характеромъ, Байронъ быстро переходилъ отъ любви къ ненависти, отъ гнѣва къ жалости, отъ суровости къ сердечной благосклонности. По отношенію къ своей женѣ, онъ мгновенно переходилъ отъ великодушія къ низменной и коварной враждѣ.
Ничѣмъ инымъ, кромѣ вліянія хроническаго алкоголизма и эпилепсіи, нельзя также объяснять нѣкоторыхъ столь ненормальныхъ дѣйствій поэта, что на нихъ принуждены были обратить вниманіе лица, приближенныя къ нему. Въ настроеніи его чередовались періоды то преувеличенной веселости, то продолжительной меланхоліи, что нерѣдко замѣчается у алкоголиковъ и эпилептиковъ. Jeaffreson разсказываетъ, что на пути изъ Генуи въ Грецію поэтъ по временамъ проявлялъ веселость, напоминавшую мимолетные солнечные лучи въ апрѣльскихъ сумеркахъ. Байронъ легко впадалъ въ отчаяніе и малодушіе романтической скорби. «Часто, во время путешествія изъ Генуи въ Грецію, — писалъ Hamilton Browne полковнику Стэнгону, я наблюдалъ, какъ лордъ Байронъ, послѣ самой шумной веселости, вдругъ становился задумчивымъ; глаза его наполнялись слезами, вѣроятно, подъ вліяніемъ какого-нибудь горестнаго воспоминанія. Въ такихъ случаяхъ, онъ обыкновенно вставалъ и удалялся въ уединеніе своей каюты».
Повидимому, вполнѣ основательна догадка, что слѣдуетъ приписать именно дѣйствію алкоголя припадокъ въ видѣ приступа падучей, поразившій Байрона въ Греціи, однажды вечеромъ, послѣ рѣзкаго спора съ суліотами, во главѣ которыхъ стадъ поэтъ. Флетчеръ въ одномъ изъ писемъ утверждаетъ, что припадокъ продолжался четверть часа. Байронъ, лишившись на нѣсколько мгновеній сознанія, воскликнулъ, придя въ чувство: «Знайте меня, не думайте, что я боюсь смерти, я ея не боюсь».
Роковое вліяніе наслѣдственности, котораго не могъ изгладить геній поэта, распространилось на потомство и погубило весь родъ, угасшій въ лицѣ его племянника, Ноэля Байрона, умершаго среди расцвѣта молодости, 26 лѣтъ.
Въ обоихъ этихъ случаяхъ мы имѣемъ дѣло не со случайнымъ душевнымъ заболѣваніемъ, которое произошло въ зрѣломъ возрастѣ и можетъ быть приписано воздѣйствію житейскихъ несчастій, излишествъ или переутомленія: помѣшательство Тассо и Байрона родилось на свѣтъ вмѣстѣ съ ними.
- ↑ Wisleeh. — The insanity of genius. London, Ward ef Downey, 1893.