Годы мои перебрались за двадцать,
Мне уже в годах не разобраться,
Мне бы не рваться уж больше к окну,
Мне бы квартиру, службу, жену.
Но чуть тишина долетит с перелеска,
Чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть окрылится шуршанием местность,
Я снова готовлюсь лететь в неизвестность.
И снова игрою малюсеньких трещин
Волнуют меня хлопотливые вещи.
Чашка вот, скажут, севрский фарфор,
И я уж жалею, теряюсь опять:
— Ах,— повторяю,— фар и фор,
Да с таким названьем можно летать. —
Зайдет ли беседа о самом случайном,
Об эдаком, знаете, трижды решенном,
А на столе самовар мой и чайник
Стоят и смеются, как Пат с Паташоном.
И если подумать про годы сначала,
Чего только в жизни у нас не бывало.
Добредешь вот до девушки, выпалишь разом —
В любовь и горение сердце одето! —
А девушка стихнет, смеряет глазом:
— Оставьте, мол, милый, выдумка это. —
На небо ли взглянешь — грустные мысли!
Туча по небу идет густая,
А ветер надуется, крякнет, свистнет,
И туча в синь на глазах растает.
И снова шагаешь, дивишься лету,
Грусти поищешь — и грусти нету.
Вот так и обыденна жизнь, пролетая,
Но как мы мечтали, моя золотая.
Мы думали: жизнь — это плевое дело,
Чашке бы крылья — и чашка б летела,
Но за ценную цену ничтожнейших трещин
Земным притяжением куплены вещи.
И я, заболевши крылатой заботой,
Твоею любовью плачу за полеты.
Но чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть доплывет разговор перелеска,
Чуть над трубой закривляется дым,
Чуть ветер ударит мне по плечу,
Скажет: — Ну как же, приятель, летим?.. —
И я отвечаю: — Конечно, лечу!
