Поль Бурже и пессимизм (Андреева)/ДО

Поль Бурже и пессимизм
авторъ Александра Алексеевна Андреева

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОЛЬ БУРЖЕ И ПЕССИМИЗМЪ.

… Ce temps mauvais et fou je l’aime; il me tient, je me sens trop son ënfant moi-même. Paul Bourget. La vie inquiète.

Для иностранца, желающаго ознакомиться съ направленіями современной мысли во Франціи, не одинъ изъ ея писателей не представляетъ быть можетъ такого интереса, какъ П. Бурже. Писатель еще молодой, онъ печатается съ начала 70-хъ годовъ и проявляетъ свой талантъ въ разныхъ родахъ литературы и въ лирикѣ, и въ романѣ и въ повѣсти, и въ критикѣ, и въ путешествіяхъ.

Хотя нигдѣ этотъ талантъ очень сильнымъ, самобытнымъ характеромъ и не отличается, но за то въ" немъ легко прослѣдить и опредѣлить вліяніе всѣхъ теченій мысли, дѣйствующихъ на его поколѣніе. Это одинъ изъ тѣхъ талантовъ, личность которыхъ не настолько сильна, чтобы объединить всѣ противоположныя теченія мысли и слить ихъ своею творческою дѣятельностью въ одно оригинальное цѣлое; но вмѣстѣ съ тѣмъ они и не настолько безцвѣтны, чтобы служить безсознательнымъ отголоскомъ чужихъ мнѣній и настроеній. Поэтому они и даютъ наблюдателю наиболѣе благодарный матеріалъ. Но, кромѣ того, этими же свойствами и размѣрами таланта дорогъ такой писатель и своей собственной публикѣ: она видитъ въ немъ отраженіе собственныхъ мыслей и чувствуетъ въ немъ человѣка, живущаго ея интересами и страдающаго ея недугами. Этимъ лучше всего объясняется успѣхъ и популярность Бурже.

Бурже родился при второй имперіи и выступилъ на литературное-поприще въ годину страшнаго бѣдствія, — войны и коммуны — которая, по его выраженію, «изуродовала не одну только географическую карту родины и сожгла не одни только памятники милой сердцу столицы: она. отравила ихъ молодость и сдѣлала ихъ беззащитными противъ того душевнаго недуга, среди котораго они выросли». Это тяжелое испытаніе, перенесенное родиною, не только окрасило мысль молодежи въ мрачный цвѣтъ унынія и пессимизма, но и обратило ее на глубокіе вопросы о задачахъ и цѣляхъ человѣческой жизни. Сознательное отношеніе къ болѣзненному настроенію своего поколѣнія побудило и Бурже критически отнестись къ литературнымъ свѣтиламъ второй имперіи и у «отцовъ» потребовать отвѣта за то зло, что испытывали и видѣли кругомъ себя «дѣти», начинавшія жизнь въ эти тяжкія времена. Изученію тѣхъ писателей предшествующаго поколѣнія, которые пользовались наибольшимъ вліяніемъ на молодежь, — и посвящены Этюды Современной Психологіи. Ими Бурже обратилъ на себя вниманіе публики. Тутъ ему пришлось подойти очень близко къ причинамъ и источникамъ пессимизма и коснуться глубокихъ вопросовъ, выдвинутыхъ современною наукою и жизнью. Онъ поставилъ себѣ цѣлью, если не разрѣшить эти вопросы, то выяснить и опредѣлить ихъ значеніе. Широтѣ этого замысла не всегда соотвѣтствуетъ въ Этюдахъ выдержанность и компетентность выполненія: мысль Бурже не всегда очень послѣдовательна, изложеніе не всегда очень ясно; за то вопросы, затрагиваемые имъ, такъ обширны, писатели имъ разбираемые такіе крупные таланты, освѣщеніе, которое онъ имъ придаетъ, такъ ново и оригинально, что интересъ, возбуждаемый этими этюдами, совершенно понятенъ.

Такъ какъ эти писатели распространяли свое вліяніе не на одну только Францію, то судъ Бурже надъ ними интересенъ и для русской публики. Къ тому же, если въ нашей литературѣ прорываются пессимистическія ноты, отчасти и занесенныя съ Запада, — то къ вопросамъ связаннымъ съ пессимизмомъ, мы не можемъ оставаться равнодушными. Потому останавливаемся подробнѣе на критической дѣятельности П. Бурже, хотя популяренъ онъ у большой публики и характеренъ для нея и для своего времени, главнымъ образомъ, какъ романистъ.

Умъ, болѣе склонный къ анализу, чѣмъ къ непосредственному творчеству, онъ въ романъ внесъ тѣ же цѣли, что и въ критику, даже и въ стихотвореніяхъ своихъ онъ задается мыслями не исключительно поэтическими. Если лирика дала ему возможность высказаться прямо и откровенно, а критика шире и глубже разсмотрѣть сомнѣнія и порывы, общіе всему поколѣнію, то романъ позволилъ ему тѣ же вопросы популяризировать въ широкихъ кругахъ публики. Первые романы его своимъ большимъ успѣхомъ и обязаны той откровенности и рѣшительности, съ которыми онъ въ нихъ приступилъ къ разработкѣ нравственныхъ вопросовъ. Въ противоположность тѣмъ представителямъ французскаго романа, которые наблюденіе и воспроизведеніе реальнаго человѣка ограничивали одною бытовою, внѣшнею стороною его жизни, и для которыхъ реализмъ заключался въ изображеніи физіологическихъ процессовъ, — Бурже изучаетъ ту же дѣйствительность, того же современнаго человѣка, только въ проявленіяхъ его внутренняго душевнаго міра. Въ противоположность тѣмъ описаніямъ мѣстныхъ условій жизни, быта, среды, обстановки, которыми такъ щеголяютъ романисты старшаго поколѣнія, какъ Флоберъ, бр. Гонкуръ, Доде; Зола, мы находимъ у Бурже такое же подробное мелочное описаніе чувствъ и мыслей, ихъ оттѣнковъ, движеній и колебаній, — словомъ воспроизведеніе той внутренней дѣятельности человѣка, которая имѣетъ свое основаніе не въ одной только физической природѣ человѣка. Психологическій анализъ, замѣнившій бытовыя картины жизни, и новизна его пріемовъ въ беллетристикѣ — вотъ что создало успѣхъ Бурже въ романѣ и выдвинуло его въ рядъ модныхъ писателей. Хотя мысли автора не сразу были поняты критикою и подвергались иногда крайне превратному толкованію, — тѣмъ не менѣе ихъ своевременное появленіе въ ту минуту, когда натурализмъ въ романѣ начинаетъ надоѣдать, и искренній тонъ писателя, чуткаго и отзывчиваго на требованія читающей публики, обусловили популярность Бурже. Размѣрами его поэтическаго таланта или чисто-литературными свойствами его разсказа, объяснить этотъ успѣхъ было бы трудно: въ художественномъ отношеніи и темы романовъ его очень бѣдны, и изложеніе вяло, и дѣйствія въ нихъ мало и характеры однообразны; а въ общемъ, и лица и событія лишены той пластичности и яркости, которыми крупные таланты навсегда запечатлѣваютъ свои-созданій^- въ памяти читателя.

Впрочемъ, обширный кругъ читателей, раскупающій его романы, наврядъ-ли цѣнитъ у Бурже его психологическій анализъ или его отзывчивость на требованія современной мысли. Я думаю, что та большая публика, которая ищетъ въ романѣ прежде всего забавы и развлеченія, полюбила Бурже за темы его первыхъ романовъ и повѣстей, исключительно эротическія, и за ту свѣтскую парижскую среду, въ которой онѣ разыгрываются. Дѣйствительно, въ большинствѣ его романовъ и повѣстей дѣйствуютъ тѣ кавалеры и дамы, для которыхъ любовь составляетъ единственное занятіе; любовь во всѣхъ оттѣнкахъ, начиная съ мечтательныхъ сантиментальныхъ порывовъ прекрасной женской души и кончая продажностью свѣтской женщины съ утонченными потребностями комфорта, изящества и роскоши. Обстановка этой любви, убранство комнатъ, туалеты, визиты, пріемы, выѣзды, — все сообразуется съ тою парижскою модою, которая быстро становится космополитическою, потому что царитъ въ высшихъ кругахъ всѣхъ европейскихъ столицъ. Тутъ психологъ, разбирающій мельчайшія тонкости любовныхъ чувствъ, становится въ то же время и свѣтскимъ хроникёромъ: изображая внутренній міръ своихъ героевъ, онъ также тщательно рисуетъ и нарядную показную сторону ихъ образа жизни. А эта сторона, т. е. блескъ великосвѣтскихъ салоновъ, не менѣе интересуетъ большинство, чѣмъ эротическіе сюжеты.

Впрочемъ, эти свойства свѣтскаго хроникера иногда у него и отсутствуютъ, да они и не обезпечили-бы надолго популярности романиста и конечно не пріобрѣли-бы ему серьезныхъ вдумчивыхъ читателей. А для таковыхъ романы его представляютъ несомнѣнный интересъ самымъ замысломъ: въ нихъ, такъ же какъ и въ критикѣ его, нельзя не видѣть искреннюю натуру, озабоченную сомнѣніями, и умъ, ищущій новаго разрѣшенія старымъ исконнымъ вопросамъ сердца человѣческаго. Интересъ его къ этимъ вопросамъ и желаніе, найти имъ разрѣшеніе въ томъ новомъ идеалѣ, который примирилъ бы основы нашей нравственности съ результатами науки и знанія — не можетъ не привлечь Бурже лучшихъ симпатій его современниковъ.

Конечно одни благія намѣренія не составляютъ еще крупной литературной силы: чистосердечность и искренность сужденія не замѣнятъ Бурже глубины и силы мысли въ критикѣ; а проповѣдь нравственнаго начала — непосредственности творческаго таланта въ романѣ. Но не какъ мыслитель и не какъ художникъ интересенъ намъ Бурже, а какъ выразитель общихъ стремленій французской мысли въ переживаемую нами эпоху. Его отзывчивость на требованія своего поколѣнія влечетъ за собою и воспріимчивость къ тому иностранному вліянію, которое въ послѣднее время пріобрѣло такое значительное распространеніе во Франціи. Патріоты упрекаютъ Бурже за усиленную англоманію; другіе указываютъ у него подражаніе надѣлавшимъ столько шуму русскимъ романистамъ". Въ его типѣ, напримѣръ, интеллигентнаго преступника хотятъ найти воспоминаніе о Раскольниковѣ. Но обыкновенно упреки въ заимствованіи и подражаніи основываются на весьма шаткихъ доводахъ, а въ данномъ случаѣ и подавно. Когда переводные романы пользуются успѣхомъ у публики, то не. значитъ-ли это, что они соотвѣтствуютъ тѣмъ настроеніямъ ея, которыя не были поняты ея родными писателями? Развѣ Бурисе и безъ подражанія Достоевскому и гр. Толстому не можетъ отзываться на тѣ же требованія общественной мысли, которымъ отвѣчаютъ и они? Я думаю, что успѣхъ нашихъ писателей въ французской литературѣ зависитъ не отъ одного ихъ литературнаго таланта. Мысль ихъ, недовольная существующимъ и ищущая новаго содержанія жизни, и ихъ отношеніе къ литературѣ, какъ къ выразительницѣ лучшихъ стремленій общества, — внесли свѣжую струю въ французскій романъ и, не вызывая прямого подражанія, должны были отразиться на работѣ молодыхъ пытливыхъ умовъ. Поэтому и у Бурже, любовь къ психологическому анализу могла быть вызвана тѣмъ же духомъ времени, отъ котораго зависѣлъ и успѣхъ русскаго романа; тѣмъ болѣе, что этотъ анализъ и между французскими модными авторитетами (Стендаль) имѣетъ образцы для подражанія. А съ нашими писателями, особенно съ гр. Толстымъ, сближаетъ Бурже не столько психологическій анализъ, сколько усиліе найти то нравственное начало, которое вернуло-бы бодрость и надежду въ измученную душу современнаго человѣка.

I.

Бурже родился въ 1855 году и въ литературѣ дебютировалъ стихами. Позже онъ собралъ эти стихи въ два тома.(1872—1882), гдѣ преобладаютъ мелкія лирическія пьесы, есть романъ Edel (1877) и нѣсколько небольшихъ поэмъ. Художественнаго значенія эти стихотворенія не имѣютъ и могутъ нравиться скорѣе отсутствіемъ крупныхъ недостатковъ, чѣмъ положительными достоинствами. Здѣсь не найдемъ того, что составляетъ преимущество сильныхъ талантовъ въ первую незрѣлую пору ихъ творчества — избытка фантазіи, горячности порывовъ, смѣлости мысли: общее впечатлѣніе ихъ довольно блѣдное. Если ученическими эти стихотворенія назвать нельзя, то и на большую самобытность они не указываютъ; напротивъ, очень замѣтно подраженіе любимымъ образцамъ: слышатся отголоски англійскихъ лириковъ, Мюссе, Тейне, а зачастую и все настроеніе отзывается то Бодлэромъ, то Сюлли-Прюдомомъ, или Леконтъ-де-Лиль. Впрочемъ, эстетическая сторона этихъ произведеній не имѣетъ особой важности, въ нихъ гораздо интереснѣе тѣ свойства и направленія молодого ума, которыя обусловили позднѣйшее міровоззрѣніе популярнаго романиста. Здѣсь, если еще не вполнѣ опредѣлились его взгляды, то открыто высказалось стремленіе его «въ просвѣщеніи стать съ вѣкомъ наравнѣ» и вмѣстѣ съ тѣмъ сохранить высокіе идеалы прошлыхъ временъ. Онъ самъ цѣнитъ въ своихъ стихахъ ихъ искренность; такъ въ заключеніи второго тома онъ говоритъ, что все сердце свое излилъ въ этихъ стихахъ: («A ces vers de jeune homme, où j’ai mis tout mon coeur…»); стихи должны, свидѣтельствовать о его надеждахъ, страстяхъ, капризахъ, тоскѣ и показать Верховному Судіи всю искренность сердца, съумѣвшаго уберечь свой христіанскій идеалъ.

Такъ какъ лирика имѣетъ предметомъ сердечное чувство, а ни одно не вдохновляетъ такъ сильно, какъ любовь, то и для Бурже очень характерно отношеніе его къ женщинѣ. Любви и природѣ посвящено у него не мало пьесъ; но ни океанъ (цѣлый отдѣлъ: Au bord de la mer), ни женщина не вызвали въ его лирѣ очень сильныхъ громкихъ звуковъ. Красота природы навѣваетъ большею частью созерцательное самозабвеніе, тихій трепетъ грусти, наслажденія, слезъ… а любовь — чувства очень тонкія, юныя, чистыя, нѣжныя. Это — идеальное преклоненіе передъ большою молодостью, невинностью и свѣжестью женской души; это — воспоминаніе счастливыхъ минутъ наслажденія природою, задушевныхъ разговоровъ, совмѣстныхъ чтеній и т. п. Первая муза Бурже, это — граціозная молодая дѣвушка, передъ серьезнымъ, вдумчивымъ взглядомъ которой поэтъ раскрываетъ свою душу, свои честолюбивыя мечты; онъ благоговѣетъ передъ ея не только внѣшнею, но и душевною, красотою и передъ ея отзывчивостью не на одни только любовныя чувства. Подобная же любовь составляетъ предметъ и цѣлаго романа въ стихахъ. Edel — имя той дѣвушки, которую встрѣтилъ въ свѣтѣ и полюбилъ молодой писатель; а ее плѣнило въ немъ его званіе поэта, вѣрнѣе тотъ романтическій ореолъ, который для юной фантазіи поднимаетъ писателя и какъ человѣка выше обыкновеннаго уровня людей. Встрѣчи въ свѣтѣ, два три разговора наединѣ и — любовь обрывается: уѣхавши на лѣто изъ Парижа, прочитавши книгу своего поэта, дѣвушка испугалась того взгляда на жизнь и людей, который нашла у него, одумалась и, вернувшись, отказалась отъ его любви. А онъ, хотя и привязался къ своей мечтѣ со всею силою страсти, но не могъ негодовать на нее за измѣну. При всемъ своемъ отчаяніи онъ обвинилъ не ее, а себя, свою испорченную молодость и тѣ книга — Бальзакъ, Стендаль, Мюссе, Гейне, Байронъ — которыя дали ему недовѣрчивый взглядъ на жизнь и развили въ немъ страдающее отъ анализа сердце. Впрочемъ, благодаря этому же анализу, онъ сохранилъ уваженіе къ дѣвушкѣ, обманувшей его надежды: такъ глубоко проникъ онъ во внутреннее существо ея, такъ понялъ руководившіе ею мотивы. Потому онъ и не проклинаетъ этой любви, углубившей и очистившей его душу (qui m’а creusé l’esprit et m’а laissé meilleur). Примиренный, онъ отдается работѣ, ожидая, какъ награды, что она будетъ читать его и нё будетъ краснѣть за прошлое. Въ эту рамку вставлено много лирическихъ отрывковъ того же характера, что и вся любовная лирика Бурже. Элегическое заключеніе повѣсти, чувство тихой покорности послѣ Того, какъ анализъ указалъ всю несбыточность мечты — даетъ разсказу очень симпатичный колоритъ. Но понятно, что съ такимъ настроеніемъ несовмѣстимы очень сильные и яркіе проблески страсти: порывы и желанія не сопровождаются рѣзкими контрастами и переходами чувствъ: если тутъ нѣтъ «бомогольнаго благоговѣнія передъ святынею красоты», то Нѣтъ и горечи и злобы на вѣроломную измѣну; такой любви нельзя отказать въ сочувствіи и уваженіи, но страданія ея не возвышаются до паѳоса и мало волнуютъ и трогаютъ читателя.

Подобное чувство французы склонны считать ребячливо-наивнымъ, быть можетъ потому, что оно лишено того весело-циническаго отношенія къ женщинѣ, которое составляетъ одно изъ свойствъ гальскаго характера (gauloiserie). Такое мечтательное, слегка сентиментальное настроеніе влюбленнаго человѣка болѣе свойственно германской расѣ и у Бурже оно навѣяно до нѣкоторой степени англійскими поэтами. Но кромѣ того оно коренится и глубже. Бурже не разъ высказывался за тотъ мистически-католическій взглядъ на женщину, который обусловилъ средневѣковой культъ Мадонны и любви: онъ утверждаетъ, и не безъ основанія, что взглядъ этотъ слишкомъ глубоко проникъ въ душу европейца и потому невольно у него сердечное влеченіе къ женщинѣ принимаетъ форму высоко-идеальнаго порыва. Въ средніе вѣка культъ женщины выросъ на почвѣ общей грубости и распущенности нравовъ; сантиментальность вообще легко уживается съ грубостью, потому идеальная возвышенная любовь встрѣчается рядомъ съ цинизмомъ. Такъ и у Бурже: не всегда его муза наивна и стыдлива. Какъ герой Edel хочетъ утопить свою любовь въ чувственныхъ удовольствіяхъ, такъ и у Бурже встрѣчаемъ цѣлый отдѣлъ (во 2-мъ томѣ) подъ заглавіемъ Spleen, навѣянный Бодлэромъ и тамъ не одна пьеса носитъ выразительное названіе Débauche. Ниже мы увидимъ, что эту замѣну мечтательной идеализаціи женщины — эгоизмомъ и грубостью, Бурже приписываетъ парижской дѣйствительности и духу научнаго анализа. Но въ его, лирикѣ преобладающимъ элементомъ остается все-таки любовь мечтательная: воспоминанія благороднаго чистаго чувства не покидаютъ его; они даютъ тонъ и его меланхоліи: когда мечта разрушена, онъ не можетъ не жалѣть о ней и не Скорбѣть о потерѣ своихъ иллюзій: счастливъ только тотъ, «чьи цѣломудренны мечты». (Nostalgie t. 1 р. 137, Parfum d’amour t. II p. 249).

Довольно характерно для Бурже, что героиня его — Edel не француженка, а датчанка. Быть можетъ, это фактъ совершенно случайный, изъ котораго не слѣдуетъ выводить никакихъ заключеній. Тѣмъ не менѣе, невольно является мысль: возможна-ли была бы любовная коллизія, основанная на умственномъ разладѣ, если бы Edel была дѣвушка французскаго монастырскаго воспитанія или замужняя женщина? Въ первомъ случаѣ она не разглядѣла бы, кого полюбила; а во второмъ — романъ свелся бы на болѣе или менѣе банальный адюльтеръ, безъ тѣхъ оттѣнковъ благородства и возвышенности, которые такъ нравятся Бурже.

Тою-же высотою мысли отличаются и взгляды Бурже на свое призваніе въ ущербъ пожалуй ихъ ясности и опредѣленности. Прежде всего конечно слава, этотъ блестящій призракъ, манящій фантазію молодыхъ поэтовъ, привлекаетъ и его: онъ задается цѣлью покрыть свое имя безсмертіемъ (L’Ard. р. 71, t. I), посвятить себя и всѣ свои силы тому великому дѣду, которое переживаетъ наше короткое существованіе. Дѣло это — служеніе искусству. Вѣкъ отрицанія упразднилъ боговъ, уничтоживъ прежніе культы, но сохранилъ служеніе красотѣ, поэзіи; искусство поэтому не есть праздная прихоть, какъ думаетъ толца не есть забава, а священнодѣйствіе, поглощающее всѣ душевныя силы человѣка, требующее для себя сильныхъ борцовъ съ серьезною мыслью и съ глубокимъ чувствомъ (Sincérité т. I стр. 72). Счастье не въ наслажденіи, а въ усиліи, въ трудѣ этого высокаго служенія «N’ayons pas d’autre plaisir qu’un dur effort sevère!» (Ambition t. I. p. 74). Художественное произведеніе это — выраженіе всей жизни художника (Vers écrits à Florence t. I p. 158): оно велико и сильно только тогда, когда художникъ жилъ героемъ. Вообще передъ молодымъ писателемъ носится идеалъ героическій: поэтъ долженъ стоять неизмѣримо выше толпы, занятой безславнымъ скоропреходящимъ дѣломъ: онъ долженъ служить высшимъ цѣлямъ. Поэтъ — избранная натура, чуждающаяся мелкихъ ремесленныхъ заботъ: если онъ знаетъ иныя наслажденія, чѣмъ толпа, то и страданія испытываетъ глубже и сильнѣе. Ему не до будничнаго горя, не до мелкой злобы дня, потому что онъ страдаетъ — страданіями всего человѣчества, его заблужденіями и иллюзіями за всю его многовѣковую жизнь. На вопросъ (Après la lecture de Sully-Prudhomme t. I p. 34), отчего въ молодыхъ умахъ тоска, горечь, нелюбовь къ жизни, поэтъ отвѣчаетъ: «мы слишкомъ многаго требуемъ отъ свѣта и этотъ обѣднѣвшій міръ не можетъ удовлетворить слишкомъ глубокой души нашей: мы носимъ въ себѣ всѣ прошлые вѣка. Всѣ древнія мечты человѣчества, всѣ слезы накопившіяся за четыре тысячи лѣтъ, сдѣлали изъ насъ больныхъ мечтателей и мы чувствуемъ себя очень старыми». Когда поэтамъ говорятъ, что они выдумываютъ себѣ страданія въ то время, какъ существуетъ столько истиннаго горя, когда имъ напоминаютъ, что люди умираютъ отъ голода на улицѣ, изнемогаютъ у раскаленныхъ горновъ, не видятъ дневного свѣта въ копяхъ, ходятъ съ воплями за плугомъ, — «нѣтъ, отвѣчаетъ поэтъ, (А. L. Cladel t. I p. 81), они не такъ несчастны. Развѣ ихъ не развитая мысль можетъ предчувствовать горе наносимыхъ имъ ударовъ? Мы — сердце, а они руки. Мы понимаемъ ихъ горе, а они не знаютъ нашей безпрерывной работы мысли (le labeur idéal qui toujours recommence). Сила горести измѣряется силою чувствительности: наша утонченная воспріимчивость дѣлаетъ наши страданія болѣе сильными и острыми, чѣмъ постоянная работа самыхъ усердныхъ тружениковъ. Толпа, народъ, которому въ современной жизни отводится все больше мѣста (le peuple qui monte, т. e. демократія), хотя и отказываетъ намъ въ правѣ на страданія, но мы будемъ жаловаться!» и т. д.

Эта область чувствъ, недоступная грубой массѣ, работающей изъ-за куска хлѣба, — эти страданія и наслажденія возвышеннаго сердца и отвлеченной широкой мысли приводятъ поэта къ тому разряду чувствъ и настроеній, который характеризуется общимъ именемъ «болѣзни вѣка». Тутъ причинъ скорби и жалобъ помимо личнаго горя (обманувшей поэта любви и чувства оставленнаго безъ отвѣта), причинъ, общихъ всему поколѣнію, находится не мало.. Тутъ, напримѣръ, затронутъ разладъ вѣры и науки, вызывающій муки сомнѣнія и отчаянія — (любимый мотивъ поэзіи Сюлли Прюдомма); и Бурже мучитъ исканіе вѣры подорванной анализомъ (Obsession t. I p. 85), мистическое обожаніе вселенной (t. II p. 187), жажда идеала, жажда подвига во имя идеала (Nostalgie de la Croix t. I p. 152) и ужасъ смерти и покорность ей. Но эти болѣзненныя настроенія не принимаютъ у Бурже очень остраго характера: отрицаніе и протестъ свободной мысли, съ ихъ рѣзкими диссонансами — эти скорбныя ноты новой поэзіи, не сливаіотся у него въ одинъ могучій страстный аккордъ. Зависитъ это не только отъ незначительности его художественнаго дарованія, но скорѣе оттого, что поколѣніе, которому онъ принадлежитъ, воспиталось на отрицаніи и не довольствуется имъ, а рѣшительно ищетъ новаго положительнаго начала жизни. Особенно ясно выразилось это, какъ мы увидимъ, въ критическихъ работахъ Бурже, а лирику свою онъ закончилъ признаніемъ Христіанскаго Бога Отца и Евангельскаго идеала. (Заключительныя пьесы 2-го тома.)

Какимъ образомъ этотъ идеалъ мирится съ его призваніемъ аристократически-настроеннаго поэта, чуждаго прозаической злобы дня — изъ его стихотвореній видно не очень ясно. Несомнѣнно только, что онъ старается ихъ примирить. Въ этомъ отношеніи очень характеренъ для него эпилогъ 1-го тома, посвященный извѣстному поэту Леконтъ-де-Лиль. Вотъ- вкратцѣ его мысли. Наше поколѣніе съ его безнадежными жалобами и глубокимъ отчаяніемъ, съ его наукою, разрушающею все, чѣмъ жило человѣчество, — страдаетъ двоякою жаждою: знанія и наслажденія. — Выдьте на улицу, что гонитъ, опьяняетъ эту толпу лихорадочныхъ, изможденныхъ лицъ? Грубые аппетиты, нажива, жадность къ деньгамъ. Гдѣ найдутъ поэты воплощеніе своей мечты о возвышенной трагической жизни (leur rêve d’une vie exaltée et tragique)? Тѣ (ceux que tourmente encore l’appétit du sublime), тѣ, кто любятъ величіе и красоту и равнодушны къ добру, если оно не имѣетъ блестящихъ формъ (indiffèrent au bien qui n’а pas de splendeur) должны смѣшаться со стадомъ жаждущихъ наживы или удовольствія, должны поглупѣть въ жалкомъ ничтожномъ ремеслѣ. — Первосвященникъ великаго искусства, Леконтъ-де-Лиль, содрогаясь передъ пустотою, безвѣріемъ нашего времени и преклоняясь передъ красотою и обаяніемъ болѣ'е вѣрующихъ мистическихъ эпохъ, — одолѣваеть своею мыслью законы времени: онъ живетъ среди боговъ, воиновъ и женщинъ далекаго прошлаго, наслаждается забвеніемъ окружаю. щей его жизни. — Но есть поэты, не имѣющіе Мужества бѣжать отъ своего вѣка: они его и ненавидятъ и обожаютъ, они не могутъ не жить его жизнью. Не для нихъ спокойствіе высокихъ вершинъ. Брошенные въ этотъ адъ страданій, они изо всѣхъ силъ трудятся надъ созданіемъ новаго идеала, (ils s'épuisent à créer le moderne idéal.) «Я одинъ изъ таковыхъ, говоритъ. Бурже, я люблю этотъ гадкій, безумный вѣкъ; я слишкомъ чувствую себя его сыномъ: въ глазахъ этихъ людей, при всѣхъ излишествахъ и порокахъ ихъ, я вижу иногда проблески древней любви къ красотѣ героической и трагической (l’antique amour du beau glorieux et tragique)». Если это чувство и слабо и блѣдно, какъ цвѣтокъ, выросшій въ подземельи, то оно все-таки представляетъ собою идеалъ, и поэтъ признаетъ его своимъ идеаломъ.-омъ потерялъ свой прежній блескъ, но поэтъ его любитъ, какъ сынъ; который не можетъ не любить матери, хотя и знаетъ, что она. преступна.

Такимъ образомъ, высокое призваніе поэта не удаляетъ его отъ жизни: искусство — священнодѣйствіе, но Бурже не смотря на его почти религіозное значеніе, не ставитъ его само себѣ цѣлью; для него культъ красоты и поэзіи не упраздняетъ всякую вѣру и всякое божество. «Мы обожаемъ стихи, если отрицаемъ боговъ», замѣчаетъ онъ иронически про новыхъ поэтовъ. (Nous adorons les vers, si nous nions les dieux. Edel t. p. 83.) Быть можетъ, возразятъ мнѣ, талантъ, его художественный не на столько силенъ, чтобы заглушить всѣ его чувства, кромѣ эстетическаго, и чтобы изолировать его на тѣхъ высотахъ чистой красоты, куда за нимъ можетъ послѣдовать только избранное меньшинство. За то, мнѣ кажется, большинство всегда признательно поэту за его симпатію, хотя не всегда можетъ сочувствовать его туманнымъ идеаламъ. Дѣйствительно идеалы его трудно поддаются опредѣленію. Съ одной стороны въ нихъ живы завѣты евангельскихъ ученій, стремленіе къ этой нравственной красотѣ, которая не ищетъ великолѣпія и блеска формы; а съ другой — носится мечта о какомъ-то трагическомъ героизмѣ, объ экзальтированной самодовлѣющей красотѣ. Чтобы примирить свою мечту съ жизнью гдѣ преобладаетъ мелкій, низменный эгоизмъ, Бурже въ этой жизни, въ толпѣ требующей только хлѣба и зрѣлища, ищетъ проблесковъ поэзіи и высшихъ стремленій. Какъ на этихъ проблескахъ основать тотъ новый идеалъ, который долженъ удовлетворить и толпу и поэта? Какъ мирится героическая красота съ. нравственнымъ идеаломъ? — На это поэзія Бурже не даетъ отвѣта; она только доказываетъ, что его замыслы доступны не одному меньшинству, посвященному въ таинства исскуства, и что замыслы эти, не удаляясь отъ требованій времени, служатъ тѣмъ же цѣлямъ, что и всякая общественная дѣятельность.

II.

Вѣрный этой роли поэта, не уходящаго отъ дѣйствительности, Бурже начинаетъ изучать своихъ современниковъ; но начинаетъ не съ непосредственнаго наблюденія и воспроизведенія, не съ бытовыхъ очерковъ, а съ изученія той жизни, которая отражается въ убѣжденіяхъ и въ направленіяхъ мысли, онъ изслѣдуетъ не бытъ, не внѣшнія формы, а тѣ настроенія, изъ которыхъ складываются руководящіе обществомъ идеалы. Плодомъ этого изученія и являются «Этюды современной Психологіи» которыми онъ главнымъ образомъ и обратилъ на себя вниманіе публики. Эту работу — со стороны содержанія — рекомендовала и смѣлость замысла и самобытность таланта: онъ подводитъ итоги и оріентируется въ результатахъ, добытыхъ предшествующими поколѣніями. А со стороны формы — изложеніе его, вдумчивое и поэтическое, симпатическое пониманіе разбираемыхъ писателей, согрѣли его слогъ, придали очеркамъ своеобразную прелесть, не смотря на нѣкоторую туманность и тяжеловатость языка.

Для того, чтобы изслѣдовать настроеніе своего поколѣнія, Бурже характеризуетъ тѣхъ писателей, чьи книги имѣли больше всего вліянія на его сверстниковъ и тѣмъ образовали ихъ умъ и сердце. Книга въ юношескую пору, какъ вѣрно замѣчаетъ авторъ, и при ослабленіи традицій въ современной жизни, пріобрѣтаетъ теперь все больше значенія. По книгѣ мы учимся не только думать, но и чувствовать: отъ симпатіи къ любимому автору недалеко и до усвоенія тѣхъ чувствъ, которыя онъ изображаетъ или до подражанія тѣмъ лицамъ, которыхъ онъ рисуетъ. Разобрать основныя мысли и взгляды популярныхъ писателей — значитъ показать какіе отвѣты они даютъ на запросы молодого ума, Жаждущаго узнать у нихъ, что такое жизнь, любовь? въ чемъ счастье? и т. п. Отвѣты эти опредѣлятъ ихъ воздѣйствіе на всю жизнь новаго поколѣнія, на образованіе не только его умственной дѣятельности, но и нравственныхъ идеаловъ. Такъ какъ извѣстно, что поколѣніе наше бѣдно идеалами, что настроеніе очень мрачно и уныло, то отвѣтственными въ сильной степени за это являются — любимые писатели. Ихъ вліяніе, если и не произвело, то широко распространило болѣзнь вѣка, которая теперь носитъ названіе пессимизма. Характеризуя этихъ писателей — въ первой серіи — Бодлера, Ренана, Флобера, Тэна и Бэйля-Стендаля, — Бурже касается такимъ, образомъ источниковъ пессимизма, и загрогиваётъ много общихъ вопросовъ, мучащихъ душу современнаго человѣка. Поэтому мысли его имѣютъ интересъ не для одной только Франціи. Онъ не только талантливый беллетристъ, который рисуетъ портреты съ любимцевъ своей публики; въ немъ есть горячность серьознаго, искренняго ума, который на свой запросы ищетъ новаго отвѣта; онъ оглядывается и на пройденный путь, прислушивается къ требованію и новой жизни, выясняя причины своего и всеобщаго недовольства. Такъ какъ писатели эти принадлежатъ предшествующему поколѣнію, а критикъ ихъ — къ той молодежи которую они воспитали, то, говоря объ ихъ вліяніи, и о тѣхъ убѣжденіяхъ, которыя почерпались изъ ихъ книгъ, — Бурже поневолѣ долженъ судить о нихъ по собственнымъ воспоминаніямъ и формулировать результаты ихъ ученій, прочувствованные личнымъ опытомъ.

При такихъ условіяхъ и задачахъ критика, нельзя въ его очеркахъ искать большой полноты и всесторонняго освѣщенія научаемыхъ писателей. За то цѣли его и личные взгляды настолько интересны и самобытны, что проливаютъ совершенно новый свѣтъ на многихъ изъ этихъ писателей и лучше выясняютъ ихъ значеніе, чѣмъ иное менѣе субъективное изученіе. Въ данномъ случаѣ этотъ субъективный, даже автобіографическій, элементъ оказалъ большую услугу критикѣ. Говоря о своихъ любимыхъ учителяхъ и авторитетахъ, Бурже относится къ нимъ съ большимъ сочувствіемъ и уваженіемъ, По эта симпатія, придавая большую теплоту и убѣдительность его изложенію, не вредитъ его проницательности. Напротивъ, она скорѣе содѣйствуетъ мѣткости и вѣрности сужденія, потому что для правильной оцѣнки писателя нужно иногда подойти къ нему очень близко, взглянуть на него не со стороны, а вникнуть въ духъ его твореній, вставши на его точку зрѣнія; а это удается, при помощи молодыхъ, горячихъ увлеченій, критику лучше, чѣмъ при холодномъ отчужденіи такъ называемаго «безпристрастнаго» изученія. Чувство любви и уваженія къ учителямъ, давши Бурже, ключъ къ ихъ пониманію, смягчило и его приговоръ имъ: разбирая ихъ дѣятельность онъ долженъ былъ придти къ грустному заключенію, и признать ихъ вліяніе въ нравственномъ отношеніи далеко не благотворнымъ; но открыто высказать этого онъ не рѣшился и закончилъ — признаніемъ ихъ авторитета и неувѣренностью въ себѣ и въ своихъ силахъ.

Наиболѣе интереса въ этомъ отношеніи представляютъ этюды 1-й серіи. Въ нихъ Бурже высказалъ основныя свои мысли, развитыя и дополненныя во второмъ выпускѣ; на этой серіи мы и остановимся нѣсколько подробнѣе. Много интересныхъ вопросовъ затрогиваемыхъ критикомъ, придется оставить безъ вниманія. Ограничимся тѣми мыслями его, которыя впослѣдствіи положены въ основу его романовъ, а сперва изложены (не всегда очень ясно) въ этихъ этюдахъ. Мы увидимъ, такимъ образомъ, что въ нихъ намѣчена, напримѣръ, основная идея его послѣдняго романа «Ученикъ».

Авторъ «Цвѣтовъ Зла» Бодлэръ, характеристикою котораго открываются этюды современной психологіи — писатель мало популярный въ широкомъ кругу публики; за то стихи его имѣли сильное вліяніе на начинающихъ молодыхъ писателей, а черезъ ихъ посредство вліяніе это, проникаетъ и въ массу. Поэтически настроенную молодую голову Бодлэръ, кромѣ крупнаго художественнаго таланта, можетъ очаровать и обаяніемъ того, что мы привыкли называть зломъ и порокомъ, т. е. изощренной чувственностью и погонею за необычайными, изысканными ощущеніями; у Бодлэра это сказывается вычурностью сюжетовъ при замѣчательно эффектной, оригинальной формѣ. Въ любовной лирикѣ этого поэта, Бурже указываетъ три элемента мысли, которые обусловили ея особенный характеръ: 1) мистицизмъ, какъ замѣна утраченной вѣры, 2) развратность Парижа, гдѣ порокъ принимаетъ столько разнообразныхъ и роскошныхъ формъ, и 3) духъ научнаго анализа, вызывающій критику и разсудочную работу въ сферѣ ощущеній, чувствъ, наслажденій и т. д. Это для Бурже три главныхъ основныхъ свойства современной душевной жизни и къ нимъ онъ возвращается по поводу почти всякаго изъ разбираемыхъ писателей. Бодлэръ пѣвецъ не только, чувственности и порода, но также унынія и скуки. Эти чувства Бурже относитъ къ той болѣзни вѣка, о которой заговорили съ начала этого столѣтія и которая въ наше время принимаетъ самыя разнообразныя формы. Критикъ видитъ главную причину этой болѣзни въ безпредѣльномъ осложненіи нашихъ потребностей при сравнительной ограниченности средствъ ихъ удовлетворенія. Скука является результатомъ широкаго развитія цивилизаціи, какъ ощущеніе разлада между нашими желаніями и умственными и нравственными силами, приводящими эти желанія въ исполненіе. Не одни соціальныя причины, говоритъ Бурже, омрачаютъ настроеніе нашего вѣка, есть иныя болѣе интимно глубокія. Недовольство существующимъ сказывается у всѣхъ народовъ: о немъ свидѣтельствуютъ русскіе анархисты, у нѣмцевъ — успѣхъ Шопенгауэра, у французовъ — ужасы коммуны и ожесточенная мизантропія романистовъ-натуралистовъ. Эти столь разнородныя явленія говорятъ о томъ отрицаніи жизни, которое свирѣпствуетъ въ Европѣ. Медленно ростетъ сознаніе, что въ жизни природы скрытъ крупный обманъ, обольщающій человѣка (la croyance à la banqueroute de la nature); и это ученіе ведетъ къ отрицанію всего, что добыто усиленіемъ человѣческаго ума. Къ этому отрицанію жизни, къ воспѣванію Небытія, Смерти пришелъ и Бодлэръ, вслѣдствіе тѣхъ-же чертъ своего нравственнаго существа, которыя Бурже видитъ и въ его взглядахъ на любовь. Какъ католикъ, потерявшій настоящую вѣру и сохранившій мистическіе порывы къ божеству, неудовлетворявшіе его души, — какъ пресыщенный парижанинъ въ поискахъ наслажденія, — и какъ аналитическій умъ, понимавшій всю тщетность и этихъ порывовъ и этихъ поисковъ, Бодлеръ является самымъ страстнымъ пессимистомъ, не находящимъ ничего цѣннаго въ жизни, нигилистомъ, выражающимъ свое отрицаніе въ не обыкновенно сильной, острой формѣ.

Таковъ общій взглядъ Бурже на Бодлэра. Насколько онъ правиленъ, судить не будемъ: намъ только интересно, какъ смѣло и прямо Бурже ставитъ здѣсь вопросъ о причинахъ пессимизма. Чтобы рѣшеніе его было также опредѣленно — нельзя сказать, потому, что слишкомъ широка и мало изслѣдована та область, которую этотъ вопросъ собою обнимаетъ: онъ затрогиваетъ не только умственныя, нравственныя, но и соціально-экономическія стороны жизни.

Очень понятно, что цивилизація, осложняя существованіе человѣка, вноситъ въ жизнь его новые источники горя и страданія. Потому что, дѣйствительно, если страданіе проистекаетъ отъ неудовлетворенной потребности, то чѣмъ сложнѣе потребности, тѣмъ труднѣе ихъ удовлетвореніе, тѣмъ больше и причинъ страданія. Сложнѣе-же и разнообразнѣе становятся потребности вмѣстѣ съ развитіемъ человѣка и его культуры; слѣдовательно, чѣмъ сложнѣе культура, тѣмъ больше требованій у человѣка, тѣмъ труднѣе привести ихъ въ равновѣсіе, тѣмъ больше причинъ недовольства и горя. Отсюда, казалось-бы ясно, что цивилизація не есть благо, а страданіе и зло. Спрашивается однако, имѣемъ-ли мы всѣ данныя, чтобы утверждать это? Развѣ, намъ такъ хорошо уже извѣстна исторія цивилизаціи? Развѣ мы можемъ иначе, какъ гадательно, говорить объ обстоятельствахъ вызывающихъ тѣ или другія настроенія и различныя проявленія духовной жизни народовъ? Словомъ, знаемъ-ли мы законы той эволюціи, которую наука такъ недавно открыла въ жизни природы и которую исторія изучаемъ въ жизни человѣчества? и знаемъ-ли мы эти законы настолько основательно, чтобы можно было сказать что-либо положительное о дальнѣйшей судьбѣ и конечныхъ результатахъ нашей цивилизаціи? Конечно нѣтъ. Если наука и дѣлаетъ попытки найти законы, которыми управляется и развивается жизнь человѣчества, то пока она довольствуется гипотезами еще не получившими полнаго гражданства. Къ числу такихъ гипотезъ принадлежитъ такъ называемая органическая теорія; она какъ извѣстно состоитъ въ примѣненіи къ человѣческому обществу тѣхъ законовъ, которые наблюдаются въ жизни внѣшней органической природы. Бурже заявляетъ себя, до нѣкоторой степени сторонникомъ гипотезы.

Онъ смотритъ на общество, какъ на живой организмъ. Когда дѣятельность каждаго отдѣльнаго органа въ живомъ тѣлѣ, соразмѣряясь съ дѣятельностью другихъ, подчиняется общей энергіи, тогда всѣ отправленія тѣла совершаются правильно и оно живетъ полною здоровою жизнью. Когда же одинъ изъ органовъ дѣйствуетъ въ сравненіи съ другими съ большею или меньшею энергіею, то съ нарушеніемъ равновѣсія является сперва болѣзнь, а потомъ упадокъ и разрушеніе. То же самое и въ отдѣльномъ органѣ, гдѣ клѣточки въ жизни органа играютъ ту же роль, что органъ въ цѣломъ организмѣ. Клѣточка въ общественномъ организмѣ это — индивидуальность человѣка. Общество живетъ здоровою жизнью, когда дѣятельность индивидуумовъ подчиняетъ свою энергію энергіи отдѣльныхъ общественныхъ группъ, т. е. органовъ, образующихъ организмъ.

Если же развитіе отдѣльныхъ клѣточекъ индивидуумовъ не соглашается съ общимъ строемъ, то въ обществѣ наступаетъ анархія, разложеніе, упадокъ. Французская современность носитъ много признаковъ разложенія и упадка общественной жизни; въ личности Бодлэра, въ его вкусахъ и настроеніяхъ критика видитъ продуктъ эпохи «упадка». Это отлично сознавалъ и самъ Бодлэръ и даже гордился этимъ, доводя до крайности всѣ характерныя черты этой «décadence». Двѣ различныя точки зрѣнія, говоритъ Бурже, существуютъ для критика на фактъ общественнаго разложенія.

Напримѣръ, объ упадкѣ римской имперіи можно судить двояко: нація стала неспособна производить здоровыхъ дѣтей и имѣть сильныхъ солдатъ, виною чему отсутствіе семейныхъ и гражданскихъ добродѣтелей; оттого имперія не выдерживаетъ борьбы за существованіе съ другими народами. Главными язвами, подточившими общественный организмъ, были: утонченность жизни, изощренность въ пониманіи личныхъ наслажденій, скептицизмъ и диллетантизмъ. Эти язвы, какъ избытокъ индивидуальнаго развитія клѣточекъ въ организмѣ, и были причиной его разрушенія. Съ другой точки зрѣнія, — если граждане временъ упадка плохіе работники для величія своей страны, «то не стоятъ ли они выше въ смыслѣ внутренняго развитія? Если они неискусны въ частной и общественной дѣятельности, то не потому-ли, что слишкомъ искусны въ области личнаго мышленія? Если они плохіе производители будущихъ поколѣній, то не потому ли, что обиліе и изощренность рѣдкихъ ощущеній сдѣлала изъ нихъ не только безплодныхъ сластолюбцевъ, но и утонченныхъ виртуозовъ въ наслажденіяхъ и страданіяхъ»? Въ этомъ смыслѣ римлянинъ временъ имперіи былъ выше варвара-германца, а безсиліе Аѳинъ было почетнѣе силы македонянъ. То же можно сказать и про упадокъ литературы: она страдаетъ вычурностью, условностью формъ, терминологіи, языка и рискуетъ быть совершенно непонятною черезъ два, три поколѣнія. Но, могутъ возразить теоретики упадка, развѣ цѣль писателя въ томъ, чтобы угождать будущимъ вѣкамъ? Не зачѣмъ обманывать себя фикціею, будто пишешь не для личнаго удовольствія: намъ нравится то, что большинство называетъ испорченностью слога, но вмѣстѣ съ нами этимъ наслаждаются нѣкоторые современники, люди утонченнаго, изощреннаго вкуса. И мы остаемся при своемъ идеалѣ, хотя бы пришлось очутиться и въ безлюдной пустынѣ; мы увѣрены за то, что тѣ, кто къ намъ придетъ, будутъ намъ дѣйствительно братьями. Къ чему же приносить въ жертву другимъ то, что въ насъ есть самаго сокровеннаго, самаго субъективнаго, спеціально принадлежащаго намъ однимъ"? Обѣ точки зрѣнія законны, продолжаетъ Бурже; только рѣдко писатель рѣшается открыто признать себя «décadent», такъ сказать, продуктомъ разложенія: Бодлэръ имѣлъ эту храбрость, провелъ эту роль во всѣхъ подробностяхъ и нашелъ себѣ многочисленныхъ почитателей и подражателей въ литературѣ (напримѣръ, школа нынѣшихъ декадентовъ).

Съ законностью этихъ точекъ зрѣнія трудно согласиться; Бурже впрочемъ не настолько подробно развиваетъ органическую теорію, на которой онѣ основаны, чтобы можно было серьезно возражать на нее. Замѣтимъ только, что сравненіе жизни общества съ жизнью животнаго организма очень понятно какъ поэтически-фигуральное выраженіе, но трудно принять его по существу его значенія.

Трудно допустить, чтобы общество управлялось тѣми же біологическими законами (какъ напр. борьба за существованіе), какіе естествоиспытатели наблюдаютъ въ жизни внѣшней природы. Трудно потому, что клѣточка общественнаго организма — человѣкъ обладаетъ такими способностями самосознанія и воли, подобныхъ которымъ наука не знаетъ въ остальной природѣ. Человѣкъ — не невольный слуга общаго цѣлаго а сознательная личность и, какъ таковая, не существуетъ для цѣлаго, какъ органъ для организма, а создаетъ самъ для себя тѣ формы общественности, которыя называются соціальными группами; не человѣкъ живетъ для общества, а оно для него. (Задачу всякой общественности не составляетъ-ли примиреніе индивидуальной свободы, т. е. требованій нашей личности, съ законами нравственными и общественными, ограждающими такія-же проявленія намъ подобныхъ личностей?). Если эта теорія не признаетъ различія между сознательною дѣятельностью личности и безсознательною — органической клѣточки, то о нравственномъ началѣ жизни, о добрѣ и злѣ по этой теоріи не можетъ быть рѣчи: всякій поступокъ нашъ только необходимое слѣдствіе окружающихъ насъ условій среды обстоятельствъ; человѣкъ ничто иное какъ орудіе той роковой эволюціи, которая управляетъ вселенною, а слѣдовательно порокъ и добродѣтель — пустыя слова, -устарѣлыя понятія.

Если дѣятельность органической клѣточки не подчиняется общей энергіи организма, то въ немъ нарушается равновѣсіе, наступаетъ анархія, разложеніе и смерть. Та энергія индивидуальнаго развитія, которую критикъ указываетъ въ утонченности личныхъ наслажденій виртуозовъ-сластолюбцевъ въ эпоху упадка, есть-ли на самомъ дѣлѣ энергія, сила личности? Другими словами, есть-ли порокъ признакъ высокаго развитія? Теоретики упадка склонны отвѣчать утвердительно. Подчиняя общество біологическимъ законамъ, кладя животный эгоизмъ въ основу человѣческой жизни, считая напримѣръ въ литературѣ — личное наслажденіе и наслажденіе немногихъ единомышленниковъ — главною цѣлью писателя — эти теоретики являются проповѣдниками варварства. И тутъ они впадаютъ въ противорѣчіе съ тою самою теоріею эволюціи, изъ которой вытекаетъ и ихъ органическая теорія. Мы привыкли думать, что чѣмъ развитѣе сознаніе личности, тѣмъ больше она чувствуетъ какъ свою зависимость отъ себѣ подобныхъ, такъ и свои къ нимъ обязательства. Дѣйствительно, какъ-бы мы ни старались изолировать проявленія нашей личности, по всякій нашъ поступокъ, имѣющій цѣлью удовлетвореніе хотя-бы наиболѣе эгоистическихъ потребностей, непремѣнно затрагиваетъ кругъ чужой жизни; чѣмъ развитѣе и шире наши потребности, тѣмъ тѣснѣе и сложнѣе наши связи съ человѣчествомъ; а изъ сознанія этой связи вытекаетъ вся человѣческая общественность и нравственность. Потому, развитіе личности должно вести за собою расширеніе и нравственныхъ понятій; а это расширеніе, сказывается въ эволюціи морали постепеннымъ преобладаніемъ альтруистическихъ импульсовъ надъ эгоистическими. Но представители «упадка» этой эволюціи какъ будто не признаютъ: въ поискахъ тѣхъ необыкновенныхъ ощущеній, которыя способны удовлетворить ихъ утонченный вкусъ и изысканную чувствительность, они обращаютъ, напримѣръ, любовь женщины и всѣ внушаемыя ею чувства и ощущенія въ главный предметъ наслажденій и страданій. Во что-же обращается человѣческое достоинство женщины, если она сводится на роль или пассивнаго предмета экспериментаціи или орудія эгоистическаго наслажденія? Не унижается-ли тѣмъ она нетолько какъ человѣкъ, но и какъ женщина, т. е. какъ жена и мать? Возможность ея униженія и связанныхъ съ нимъ другихъ страданій — не останавливаетъ виртуозовъ личнаго развитія. Какъ и въ литературной теоріи упадка, они могутъ возразить: зачѣмъ намъ приносить въ жертву другимъ то, что въ насъ есть, наиболѣе интимнаго, наиболѣе, субъективнаго, утонченнаго и изощреннаго? И высокое развитіе вкусовъ и потребностей приводитъ человѣка къ тому-же эгоизму и тому-же презрѣнію чужой жизни и чужой личности, которыми характеризуются времена варварства. Въ данномъ случаѣ энергія отдѣльной клѣточки, не подчиняющаяся общей энергіи организма, не есть очевидно ея сила, высшая ступень ея развитія, а наоборотъ.

Впрочемъ Бурже если не защищаетъ теоріи «упадка», констатируя ее въ современной литературѣ, то и ничего противъ него не возражаетъ. Ниже мы увидимъ, что, обличая въ романахъ деморализацію современнаго общества, онъ укажетъ и на эти проявленія научно-обоснованнаго эгоизма. А этюдъ его о Бодлэрѣ касается ихъ слишкомъ бѣгло и несмѣло.

III.

Другую язву, разъѣдающую современное общество, характеризуетъ Бурже въ этюдѣ о Ренанѣ. Дѣятельности Ренана, какъ ученаго историка, онъ не касается; сообразно съ своею задачею, онъ останавливается на тѣхъ сторонахъ писателя, которыя, соотвѣтствуя, по его мнѣнію, душевному состоянію конца нашего вѣка, сильнѣе всего вліяютъ на молодыя поколѣнія. Книги Ренана такъ мало доступны русской публикѣ, что физіономія этого писателя намъ почти незнакома; а у Бурже Ренанъ не можетъ не поразить насъ противорѣчіемъ тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ, эта физіономія составляется. Психологъ старается примирить контрасты, по самъ при этомъ впадаетъ въ нѣкоторое противорѣчіе и неточность; стоитъ намъ только раскрыть одну изъ книгъ Ренана, хотя-бы тѣ «Воспоминанія»^[1] его, которыми помногу пользуется и Бурже, и со страницъ ихъ на насъ взглянетъ совсѣмъ не тотъ писатель, котораго находимъ въ этомъ этюдѣ. Тѣмъ не менѣе характеристика эта, хотя и не вполнѣ выдержана, крайне интересна еще и тѣмъ, что даетъ автору возможность ясно высказаться самому, выбирая въ эластичныхъ положеніяхъ Ренановской философіи то, что наиболѣе соотвѣтствуетъ его личнымъ вкусамъ и настроеніямъ. Онъ разбираетъ Ренана сперва какъ диллетанта, придавая этому слову болѣе широкій смыслъ, чѣмъ обыкновенно принято, — потомъ какъ религіозно-настроеннаго писателя и, наконецъ, какъ аристократа въ общественныхъ вопросахъ.

Ренанъ, благодаря своему бретонскому происхожденію, складу фантазіи, унаслѣдованной отъ кельтовъ, благодаря также раннему восиптанію и первоначальному клерикальному образованію, выбираетъ въ исторіи тѣ сюжеты, которые глубже всего трогаютъ сердце, а въ характеристикѣ историческихъ лицъ и положеній лучше всего умѣетъ освѣтить глубоко-внутреннюю нравственную сторону предмета. Бурже, со словъ самого Ренана, характеризуетъ то стремленіе къ идеалу, къ сверхъ-чувственному, сверхъ-естественному міру, которымъ издревле отличаются кельты, населяющіе Бретань. Наслѣдственное предрасположеніе къ извѣстной душевной дѣятельности обусловливается до нѣкоторой степени и меланхолическимъ климатомъ, который навѣваетъ на человѣка много таинственныхъ необъяснимыхъ впечатлѣній: «Скалы и безплодныя равнины (landes) уныло растилаются на широкія пространства. Море рисуется на горизонтѣ своими необъятными валами, на которые облако за облакомъ спускается все скорбное настроеніе этого сѣраго неба. Не даромъ эта мѣстность называется Финистеромъ (Finis terrae): сюда докатывались послѣднія волны того потока народовъ, который въ теченіе многихъ вѣковъ движется съ востока на западъ. Неудивительно, что человѣкъ въ виду этихъ скалъ, равнинъ и океана, сокращалъ мало по малу свою внѣшнюю дѣятельность и отдавалъ всѣ свои силы на рѣшеніе великаго вопроса бытія. Фантазія дала тутъ цвѣтъ таинственный какъ этотъ океанъ, грустный какъ эта равнина и одинокій какъ эти утесы. Просматривая сочиненія Ренана, вы часто встрѣчаете лепестки этого цвѣта, застрявшіе какъ будто между страницъ и наполняющіе своимъ тонкимъ благоуханіемъ и разсужденія экзегета и аргументацію метафизика», (стр. 48. Essais de Psychologie).

Кромѣ происхожденія, на складъ Ренановскаго ума громадное вліяніе оказала нѣмецкая наука. Историческая критика, усвоенная имъ въ Германіи, заставила его на католицизмъ взглянуть какъ на явленіе, зависящее отъ обще-историческихъ условій жизни, и подвергнуть ее такимъ-же пріемамъ изслѣдованія, какъ и другія проявленія душевной дѣятельности народа (т. е. какъ науку, искусство, государственность и т. п.) Несмотря однако на отрицательные результаты своей критики, онъ остался, въ силу наслѣдственныхъ задатковъ, писателемъ религіозно-настроеннымъ; а историческая критика, широко развивши область его умственныхъ интересовъ, дала ему самое тонкое пониманіе чувствъ и ихъ оттѣнковъ; она вызвала въ немъ и то, что Бурже называетъ диллетантизмомъ. Существуетъ, говоритъ онъ (59 стр.), много различныхъ способовъ наслаждаться жизнью и всякій изъ насъ понимаетъ счастье по своему, смотря по времени, климату, возрасту и темпераменту, смотря даже по днямъ и часамъ. Но обыкновенно, человѣкъ, достигшій полнаго обладанія своихъ силъ, установилъ свои вкусы, опредѣлилъ свой выборъ и не одобряетъ чужихъ вкусовъ или не понимаетъ ихъ. Трудно отрѣшиться отъ себя и вообразить себѣ существованіе совершенно несхожее съ нашимъ, еще труднѣе прожить имъ нѣкоторое время, заимствовать его, такъ сказать, у другихъ несхожихъ съ нами натуръ. Для этого мало одной симпатіи, нужно утонченный скептицизмъ и умѣнье обращать этотъ скептицизмъ въ орудіе наслажденія. Эту-то способность къ умственнымъ и сердечнымъ метаморфозамъ, это-то умѣнье примѣняться къ далекимъ отъ насъ чувствамъ и вкусамъ и притомъ находить наслажденіе въ этомъ переживаніи чужой жизни Бурже и называетъ диллетантизмомъ. Мастерски владѣетъ этою способностью Ренанъ. Одаренный отъ природы сочувствіемъ къ религіознымъ движеніямъ сердца, онъ вдался въ изученіе тѣхъ отвѣтовъ, которые въ разныя времена человѣчество давало на вопросы религіозной пытливости и нравственныхъ сомнѣній. Благодаря этому природному влеченію сердца, онъ могъ въ воображеніи своемъ «преклонять колѣна передъ всѣми алтарями, обонять благоуханіе всѣхъ фиміамовъ, вторить молитвамъ всѣхъ богослуженій и дѣлить набожное усердіе всѣхъ культовъ». (68 стр.). Наслѣдованное отъ предковъ-кельтовъ нравственное чутье, дало ему возможность подъ буквою догматовъ и формулъ отыскать духъ всякаго вѣроученія и прочувствовать долю утѣшительной истины, которая въ немъ заключается. Изъ этого «всемірнаго пріобщенія» (communion universelle) онъ вынесъ то убѣжденіе, что настоящая истина скрывается подъ всѣми символами, но провозглашать диктатуру одного изъ этихъ символовъ значитъ неправильно относиться къ другимъ. Вслѣдствіе такого широкаго пониманія, иронія и скептицизмъ, всегда присущіе Ренану, являются не оттого, что онъ не находитъ одного, абсолютно-вѣрнаго рѣшенія вопроса, а оттого, что тонкій и гибкій умъ его допускаетъ столько-же одинаково-достовѣрныхъ рѣшеній, сколько существуетъ точекъ зрѣнія. Для такого ума ни одна формула, ни одна доктрина не вмѣщаетъ всего многообразія явленій и потому ни одна изъ доктринъ имъ всецѣло не принимается и ни одна вполнѣ не отвергается. Подобный скептицизмъ находитъ себѣ оправданіе у Бурже въ широкомъ образованіи Ренана. Вникая въ таинственный смыслъ самыхъ противорѣчивыхъ теологій, Ренанъ изучилъ пять, шесть литературъ, столько-же философій, а слѣдовательно и столько-же народностей, проявившихъ эти умственныя движенія. Такая широкая разносторонность дѣлаетъ Ренана истымъ сыномъ своего вѣка. Дѣйствительно, совмѣщеніе въ нашемъ мозгу мыслей и мечтаній разныхъ расъ и разныхъ эпохъ, конфликтъ всякихъ доктринъ и вѣроученій не составляетъ-ли выдающуюся черту нашего вѣка? Ренанъ служитъ характернымъ образцомъ подобнаго конфликта. Въ этомъ отношеніи пытливый изслѣдователь текстовъ, историкъ такой обширной эрудиціи является не менѣе краснорѣчивымъ выразителемъ своего времени, чѣмъ иной отрицатель древности и преданія.

Весь бытъ современнаго общества и его нравы проникнуты диллетантизмомъ, носятъ на себѣ слѣды этого осложненія нашей мысли вкусами и чувствами другихъ вѣковъ и другихъ народовъ. Въ доказательство Бурже рисуетъ картину современной гостиной, гдѣ всѣ убранство представляетъ собою самую пеструю смѣсь стилей и вкусовъ разныхъ столѣтій и разныхъ національностей: художники внесли сюда образы и мысли, навѣянные всѣми школами, всѣми противорѣчіями моды и минуты. Модный салонъ изображаетъ собою маленькій музей, музей же — готовая школа для сравненія и критики, слѣдовательно для диллетантизма. А общество, наполняющее такіе салоны и по своимъ взглядамъ разнохарактерное не менѣе ихъ мебели, связывается только модою и внѣшнимъ образомъ жизни. Въ космополитическомъ водоворотѣ вкусовъ, убѣжденій и чувствъ трудно держаться одного направленія: для того пришлось бы быть нетерпимымъ, недобросовѣстнымъ по отношенію къ другимъ. Ренанъ героически сознается, что неспособенъ объединить въ своемъ умѣ всю многосложность современной мысли и признаетъ потому въ великомъ вопросѣ человѣческаго бытія законность всякаго способа его рѣшеній. Искренность этого героическаго сознанія вмѣстѣ съ широкимъ образованіемъ Ренана скрашиваютъ диллетантизмъ его не менѣе, чѣмъ та сила воспріимчивости, которая не притупилась въ немъ опытомъ жизни и позволяетъ ему отзываться на всѣ высокія и благородныя проявленія души человѣческой. Тѣмъ не менѣе въ этомъ диллетантизмѣ кроется великое зло нашего времени. И Бурже находитъ, что слово скептикъ звучитъ нѣсколько безнравственно. И дѣйствительно, если мы не убѣждены твердо ни въ чемъ, а на все имѣемъ нѣсколько точекъ зрѣнія, то можно оправдать съ какой-нибудь изъ этихъ точекъ — всякое зло. А если къ тому же мы не только съ разныхъ сторонъ взглянемъ на существующее явленіе, но вникнемъ и въ исторію его происхожденія и развитія, то и самое понятіе о добрѣ и злѣ можетъ оказаться къ нему непримѣнимымъ. Не даромъ гласитъ извѣстное изреченіе, что, «все понять, значитъ все простить». Такое всепрощеніе равняется нравственному индифферентизму. А потому всепонимающій и всепрощающій диллетантизмъ съ его обширностью и многосторонностью понятій представляетъ собою знакъ не только высокаго умственнаго развитія, но и знакъ деморализаціи, такъ какъ всепрощеніе указываетъ на отсутствіе нравственнаго мѣрила, на шаткость убѣжденій, т. е. на безпринципность эгоизма. Слѣдовательно, если диллетантизмъ есть дѣйствительно высшее проявленіе человѣческаго развитія, то это развитіе ведетъ насъ къ разрушенію всякой нравственности и общественности; говоря иначе, умственное превосходство, создающее культуру, вмѣстѣ съ тѣмъ и разрушаетъ ее, убивая нравственную основу жизни. Такъ ли это? Въ такомъ случаѣ, надо признать правильными результаты нѣмецкаго пессимизма, говоритъ Бурже, «который ставитъ сознаніе тою конечною, разрушительною цѣлью, куда приходитъ эволюція міровой жизни. Насъ обманываетъ насмѣшливая сила природы и. наше стремленіе къ прогрессу, развитіе нашего сознанія — есть стремленіе къ смерти». Впрочемъ, если бы подобная гипотеза и была вѣрна, продолжаетъ Бурже, то не будетъ ли съ нашей стороны ребячествомъ противиться этой роковой эволюціи? Не лучше ли намъ подчиниться, злому-ли, доброму-ли началу, управляющему вселенной? И если на днѣ той чаши цивилизаціи, изъ которой пило столько вѣковъ, мы но найдемъ ничего, то останется повторить съ Ренановскимъ Просперо: «Въ томъ и есть сущность чаши, что она исчерпывается!…»

Спрашивается только: имѣетъ ли дѣйствительно міровая эволюція тотъ роковой, разрушительный характеръ, который ей приписываютъ пессимисты, и правъ-ли Бурже, говоря, что диллетаптизмъ приближаетъ насъ ко дну исчерпаемой чаши цивилизаціи, т. е. даетъ послѣдній отвѣтъ на основные вопросы нашего существованія? Конечно, нѣтъ и нѣтъ. Какъ законы міровой эволюціи представляютъ собою только предположенія, мечтанія и гаданія, лишенныя научнаго основанія, также точно и диллетантизмъ не можетъ считаться конечнымъ результатомъ научной мысли. Напротивъ, скептицизмъ и диллетантизмъ зачастую проявляются въ переходныя эпохи умственной дѣятельности (конецъ греко-римской культуры, конецъ среднихъ вѣковъ и эпоха возрожденія); они показываютъ только, что знаніе быстро ростетъ, предѣлы познаваемаго широко раздвигаются, но что масса накопленныхъ знаній не объединена еще глубокою всеобъемлющею идеею. Если Ренанъ, по мнѣнію Бурже, не можетъ объединить въ своемъ умѣ всю многосложность современной мысли, то это значитъ, что подобное объединеніе желательно, а вовсе не то, что оно невозможно. И если современное человѣчество склонно къ диллетантизму, то это — не сила научной мысли, а ея слабость. Это доказываетъ только, что глубина и цѣльность знанія еще не соотвѣтствуютъ его широкой области и его широкому распространенію, и что мы слѣдовательно стоимъ не на послѣдней ступени цивилизаціи: чаша ея выпита не до дна, а только почата…

Но Бурже этого не договариваетъ: онъ какъ будто даже раздѣляетъ гипотезы пессимистовъ. Къ вопросу о пессимизмѣ онъ возвращается опять въ главѣ о религіозныхъ воззрѣніяхъ Ренана. Рядомъ Краснорѣчивыхъ цитатъ и историческихъ примѣровъ онъ доказываетъ, что Ренанъ — не атеистъ; что онъ пришелъ ко многимъ отрицательнымъ результатамъ благодаря научнымъ пріемамъ исторической критики. Понявши связь, зависимость и преемственность историческихъ явленій, онъ отнесся къ католичеству съ тѣмъ уваженіемъ, котораго не знали отрицатели 18 вѣка; онъ не осмѣиваетъ, какъ Вольтеръ и его послѣдователи, но уважаетъ всѣ тѣ иллюзіи и заблужденія, которыми утѣшало себя человѣчество. Ренанъ и его ученики признаютъ подъ всѣми символами не равное, но законное присутствіе одного, хотя и неопредѣлимаго идеала. Что восторжествуетъ: этотъ ли туманный идеализмъ или догматизмъ въ древнихъ и новыхъ его формахъ — покажетъ будущее. Пока условія жизни не благопріятствуютъ развитію догматизма, потому что наука и научный методъ съ каждымъ днемъ захватываютъ все больше власти въ умственной дѣятельности человѣка. Но, съ другой стороны, та же наука все болѣе разграничиваетъ свою область и отказывается отд. тѣхъ задачъ, которыя мыслители прошлаго вѣка пытались разрѣшить путемъ раціонализма. Показать взаимныя отношенія явленіи и условія ихъ существованія — наука можетъ; но найти за этими опредѣлимыми и постижимыми условіями жизни абсолютное начало — это превышаетъ ея средства.

Иные думаютъ, говоритъ Бурже, что со временемъ человѣчество откажется отъ этихъ поисковъ абсолютнаго; но весь ходъ человѣческаго развитія противорѣчивъ этому предположенію. Если наука окончательно обманетъ мыслящаго человѣка и вмѣсто отвѣта поставитъ знакъ вопроса передъ міровою тайною, то это вызоветъ такое страшное отчаяніе, такой пессимизмъ, равнаго которому мы еще не испытывали. Впрочемъ, если такія времена и настанутъ, то на ряду съ пессимизмомъ возмутившагося ума найдетъ себѣ мѣсто оптимизмъ людей огорченныхъ, но примиренныхъ. «Если загадка міровой жизни должна остаться неразгаданною, то, какъ вопросъ существованія, она можетъ быть рѣшена въ такомъ смыслѣ, какой гармонируетъ съ совокупностью нашихъ нравственныхъ потребностей и требованій нашихъ чувствъ. Утѣшительная гипотеза имѣетъ за себя столько-же шансовъ, сколько и гипотеза отчаянія. Мы уже теперь имѣемъ въ Ренанѣ образецъ тѣхъ религіозныхъ настроеній, которыя объединяютъ неопредѣленныя вѣрованія людей нашего жестокаго вѣка; можно-ли утверждать,.что тотъ символъ вѣры безъ формулъ и догмата, къ которому пришелъ уже теперь въ своемъ разочарованномъ оптимизмѣ историкъ нашей умирающей вѣры, не заключаетъ въ себѣ всей сущности того, что должно остаться безсмертно-благочестивымъ въ жалкомъ и великолѣпномъ сердцѣ человѣческомъ»? (96 стр.).

Послѣ этого Бурже заканчиваетъ свой этюдъ изложеніемъ аристократическихъ теорій и связаннаго съ ними вопроса объ антагонизмѣ демократіи и науки. Мы не коснемся этихъ теорій, такъ какъ общій взглядъ его на Ренана для Бурже гораздо характернѣе; на немъ я и позволю себѣ остановиться.

Взглядъ этотъ таковъ. Ренанъ представляетъ собою типъ набожнаго вѣрующаго человѣка новаго времени, несмотря на отрицательный характеръ своей дѣятельности. Этотъ отрицательный характеръ явился будто-бы слѣдствіемъ его научной мысли: сравнительное изученіе литературъ и миѳологій, историческая критика подорвали много вѣрованіи; наука — плодъ многовѣковой работы человѣческаго сознанія — разбила тѣсныя рамки догматизма, опустошила и сердце человѣка, лишивъ его традиціонной вѣры. Но этой вѣры замѣнить наука не могла ничѣмъ: на вопросъ о сущности, цѣли и значеніи человѣческой жизни, какъ на вопросъ о безусловномъ и безотносительномъ началѣ, — наука не даетъ отвѣта. А между тѣмъ исканіе этого отвѣта всегда было неотъемлемо-присуще человѣческому сознанію; оно неискоренимо и въ современномъ человѣкѣ. Сознательная потребность идеала, смутное стремленіе къ вѣрѣ — вотъ сущность того, что уцѣлѣло отъ опустошительной работы науки. Ренанъ, по мнѣнію Бурже, своимъ признаніемъ идеала подъ всѣми символами удовлетворяетъ этой потребности; своею вѣрой безъ формулъ и догмата онъ разрѣшаетъ всѣ метафизическія сомнѣнія и объединяетъ всѣ разрозненные элементы нравственныхъ убѣжденій и всѣ наши стремленія къ божеству. Въ Ренановскомъ оптимизмѣ Бурже хочется видѣть нѣчто цѣльное и положительное, способное успокоить обманутый наукою умъ и удовлетворить самой глубокой потребности нашего духа. Критикъ настолько убѣдительно приводитъ цитаты изъ Ренана, что читатель не прочь съ нимъ и согласиться, пока не вспомнитъ, какъ плохо съ понятіемъ о диллетантизмѣ вяжется. представленіе о какомъ-нибудь цѣльномъ, положительномъ убѣжденіи; а, заглянувши въ книгу воспоминаній историка, мы должны будемъ убѣдиться, что въ основѣ Ренановскихъ воззрѣній лежитъ не идеальное чувство, объединяющее нравственныя стремленія времени, а наоборотъ — эгоистическій индифферентизмъ.

Чтобы удостовѣриться въ этомъ, вернемся къ вопросу о диллетантизмѣ. Мы видѣли, что называя диллентантизмъ способностью къ умственнымъ и нравственнымъ метаморфозамъ и опредѣляя его какъ осложненіе нашей мысли чужими вкусами и чувствами, Бурже опредѣляетъ то умѣнье отдаваться настроеніямъ чужой мысли, которое издавна было свойственно людямъ богатой фантазіи и отзывчиваго подвижнаго ума. Его опредѣленіе диллетантизма на столько широко, что обнимаетъ собою и симпатію сердечнаго чувства, и критическія наклонности ума и художественную работу фантазіи; но ближе всего оно подходитъ къ опредѣленію поэтическаго таланта.

. Это для поэта творческаго дарованія то, что Достоевскій такъ мѣтко назвалъ у Пушкина даромъ перевоплощенія. Впрочемъ, и Бурже считаетъ диллетантизмъ принадлежностью натуръ художественныхъ. Если даръ перевоплощенія не вызываетъ созданія живыхъ, художественныхъ образовъ, а является какъ пониманіе и оцѣнка чужихъ созданій, то эта способность называется чутьемъ и проницательностью. У историка этотъ даръ оживляетъ мертвую букву лѣтописи и одѣваетъ давно сошедшихъ въ могилу дѣятелей плотью и кровью живыхъ существа, Эта животворная способность зовется фантазіей. Будучи перенесена въ область сердечныхъ чувствъ и нравственныхъ вопросовъ, фантазія даетъ таланту писателя лирическій характеръ. Въ одномъ изъ своихъ стихотвореній Бурже очень мѣтко опредѣляетъ работу фантазіи: «Когда, жизнь свободна — отъ любовнаго томленія — и ни одно дорогое имя не звучитъ — въ глубокомъ молчаніи сердца, — то и въ томъ есть наслажденье, — что слегка придаешь — фантазіи непостоянной — видъ истиннаго чувства» {Dans les jours ou la vie est libre

De toute amoureuse langueur

Quand aucun nom trop cher ne vibre

Dans le grand silence du coeur,

C’est un plaisir_t de dilletante

De donner délicatement

А la fantaisie inconstante

Les allures du sentiment.

Dilletantisme. Les Aveux p. 186.}… Другими словами, если жизнь не занята сердечнымъ чувствомъ, то является потребность въ немъ, которая и вызываетъ игру въ чувство, переживаніе чужихъ душевныхъ состояній; человѣкъ живетъ тогда не сердцемъ, а вымысломъ; но этотъ призрачный міръ принимаетъ для него всѣ свойства сердечныхъ движеній; тутъ нѣтъ ни лжи, ни поддѣлки: человѣкъ можетъ быть совершенно искреннимъ и чистосердечнымъ, скорбя чужой печалью, страдая чужимъ горемъ или упиваясь чужимъ наслажденіемъ, и — молясь чужимъ богамъ. Такого рода искренность присуща и Ренану. Въ большомъ беллетристическомъ талантѣ ему отказать нельзя: поэтическая фантазія дала ему возможность угадывать духъ народа подъ буквою его литературъ и вѣроученій, придала, — не говоря уже объ изяществѣ его изложенія, — жизненную яркость его историческимъ характеристикамъ. Но присутствіе измѣнчивой и прихотливой фантазіи легко мирится съ отсутствіемъ цѣльныхъ убѣжденій. Многосторонняя отзывчивость, широта пониманія не развивается-ли въ ущербъ глубинѣ мысли и самобытности? И не сопровождается-ли симпатическое проникновеніе въ различныя міросозерцанія неумѣніемъ сосредоточиться на одномъ цѣльномъ воззрѣніи? Оттого и у Ренана мы встрѣчаемъ дѣятельность фантазіи тамъ, гдѣ слѣдуетъ искать или истинное чувство, или глубокую идею.

Возьмемъ для примѣра его предисловіе къ наиболѣе знаменитой, популярной его книгѣ Vie de Jésus. И Бурже на это предисловіе указываетъ какъ на образецъ «поэтической мечтательности». И дѣйствительно, оно представляетъ собою красивое лирическое «стихотвореніе въ прозѣ». Посвящая книгу «чистой душѣ сестры своей Генріетты» онъ начинаетъ: «Вспоминаешь-ли ты, на лонѣ Божіемъ, гдѣ ты почила, о долгихъ дняхъ въ Газирѣ, гдѣ наединѣ съ тобою я писалъ эти страницы и для нихъ вдохновлялся тѣми мѣстами, которыя мы вмѣстѣ осматривали. Рядомъ со мною, молчаливая, ты перечитывала каждый листъ и переписывала, какъ только онъ былъ готовъ; а море, деревни, овраги и горы растилались у нашихъ ногъ», и т. д. А заканчиваетъ: «Открой мнѣ, о добрый геній, — меня ты такъ любила — тѣ истины, которыя побѣждаютъ смерть и заставляютъ не бояться ее, а почти что любить!»

Идеальная дружба къ сестрѣ, раздѣлявшей любимый трудъ, его подвиги и заботы, — вѣра въ Бога, въ безсмертіе души — высокія чувства въ прекрасной формѣ! — вотъ что скажешь себѣ, прочитавъ это. предисловіе и не зная Ренана. Не игра ли воображенія? спросишь себя, когда узнаешь его ближе. Если не фальшь, не поддѣлка высокаго чувства, то перевоплощеніе въ глубоко-вѣрующаго человѣка. Словомъ дѣло фантазіи тамъ, гдѣ ждали искренняго, настоящаго чувства.

Способность Ренановскаго воображенія возсоздавать интимную сторону человѣческой чувствительности приписывается у Бурже его кельтическому происхожденію. Бретань^, родина Ренана, дѣйствительно отличается крайне мечтательнымъ, набожнымъ характеромъ своихъ жителей; а въ Средніе Вѣка ея народная поэзія внесла въ европейскій эпосъ экзальтацію сердечныхъ, нѣжныхъ чувствъ, вмѣстѣ съ религіознымъ мистицизмомъ и тяготѣніемъ ко всему сверхъестественному, волшебному (Преданія Артурова цикла, легенды о св. Гралѣ и т. п.). Но если искать въ талантѣ писателя наслѣдственныхъ чертъ и расовыхъ отличіи, то не слѣдуетъ упускать изъ виду-слѣдующее весьма характерное обстоятельство. Разсказывая въ своихъ «воспоминаніяхъ», какъ легенды и повѣрья родной ему Бретани дали ему вкусъ къ миѳологіи, Ренанъ говоритъ: «Мать моя, будучи съ одной стороны гасконкою (дѣдъ мой съ материнской стороны былъ родомъ изъ Бордо), тонко и умно разсказывала эти старинныя исторіи, искусно лавируя между вымысломъ и дѣйствительностью, какъ будто намекая, что все это было правдою только по мысли (vrai en idée). Она любила эти басни, какъ бретонка, и смѣялась, какъ гасконка, и въ этомъ заключался весь секретъ ея бодрости и веселости въ теченіе всей ея жизни» (стр. 87).

Это искусное лавированіе между вымысломъ и дѣйствительностью, — любовь къ извѣстнымъ нравственнымъ состояніямъ и вмѣстѣ съ тѣмъ. скептически ироническое къ нимъ отношеніе, не есть-ли это характерная черта и Ренановой критики? Отношеніе матери къ преданіямъ и легендамъ не есть-ли образецъ отношеній сына къ тому, что составляетъ предметъ вѣры и горячаго чувства для другихъ? Если, какъ кельтъ, онъ умѣетъ цѣнить красоту религіозныхъ догматовъ, идеальнаго вѣроученія, то тонкій изворотливый умъ гасконца не признаетъ ни Бога, ни души, все для него истина только условная, временная, мечты и иллюзіи. «Громадный потокъ забвенія влечетъ насъ въ пропасть безъ имени. О бездна, единственное божество — ты. Слезы всѣхъ народовъ — истинныя слезы; мечты всѣхъ мудрецовъ заключаютъ въ себѣ долю истины. Все на свѣтѣ только символъ и мечта. Боги проходятъ какъ люди, да и не хорошо-бы было, чтобы они были вѣчны. Вѣра, которую мы имѣли, никогда не должна быть цѣпями. Съ нею все покончено (on est quitte envers elle), когда ее тщательно завернули въ тотъ пурпуровый саванъ, гдѣ спятъ отжившіе боги» (стр. 72). Такъ заключаетъ Ренанъ свои лирическія изліянія на Акрополѣ, гдѣ онъ оглянулся на свое прошлое и припомнилъ весь ходъ своей мысли, начиная съ узко-догматическаго богословія католической семинаріи. Но этотъ отчаянный нигилизмъ не вызываетъ у него ни тоски, ни унынія; жизнерадостный гасконецъ ничуть не тяготится тѣмъ, что центръ міровой жизни — бездна и ничто; не все-ли равно, если ему лично эта жизнь представляетъ массу наслажденія? Съ подобнымъ отрицаніемъ жизнь и мыслима только при эпикурейскихъ отъ нея требованіяхъ. Тутъ не та резигнація сознательно мыслящаго и чувствующаго человѣка передъ міровою силою, нами управляющею; не то спокойствіе мудреца, покорнаго непостижимому началу жизни, которое хочется Бурже найти у Ренана, а просто легкомысленный эгоизмъ.

Про Ренана кто-то сказалъ, что онъ думаетъ какъ мужчина, чувствуетъ какъ женщина и дѣйствуетъ какъ ребенокъ (т. е. такъ же непрактиченъ въ дѣйствительной жизни).

«Я на это не жалуюсь, говоритъ онъ, приводя это мнѣніе, потому что эта нравственная организація доставила мнѣ живѣйшія умственныя наслажденія, какія только можно вкусить» (стр. 74). Наслажденіе — это и есть краеугольный камень въ міровоззрѣніи самодовольнаго гасконца. Историческая жизнь народовъ, ихъ великое прошлое, изученіе настоящаго, предположеніе о будущемъ представляютъ такое множество интересныхъ наблюденій, такую богатую дѣятельность уму и фантазіи, что наука можетъ дать величайшія наслажденія. И Ренанъ получилъ отъ нея все, что только могъ требовать его подвижной и многообъемлющій умъ. Потому, подводя итоги своей жизни и своего характера, онъ перечисляетъ для того всѣ тѣ добродѣтели, которыя воспитало въ немъ его клерикальное католическое образованіе; онъ заканчиваетъ этотъ обзоръ признательностью Творцу: «Жизнь, которую мнѣ дали, хотя я и не просилъ ее, была для меня благодѣяніемъ. Если бы мнѣ ее предложили вновь, я бы опять принялъ ее съ благодарностью. Вѣкъ, въ который я жилъ, вѣроятно не будетъ изъ великихъ, но будетъ, безъ сомнѣнія, считаться однимъ изъ самыхъ забавныхъ. Если только послѣдніе годы жизни не принесутъ мнѣ очень жестокихъ страданій, то, прощаясь съ жизнью, мнѣ придется только поблагодарить причину всякаго добра (la cause de tout bien) за прелестную прогулку, которую мнѣ дано было совершить въ мірѣ дѣйствительности».

Какъ назвать человѣка, для котораго жизнь только увеселительная прогулка? Его вѣкъ, въ который такъ ожесточилась старая вражда вѣры и разума, такъ глубоко проникла въ жизнь, получила такое широкое распространеніе и вызвала такое множество насущныхъ вопросовъ, и для него, игравшаго такую видную роль въ этой борьбѣ, для него этотъ вѣкъ представляется рядомъ только забавныхъ интересныхъ наблюденій! Онъ точно спокойный зритель любуется съ высоты на то, какъ широкій потокъ уноситъ въ море забвенья и ничтожества все, чѣмъ живетъ, радуется и страдаетъ человѣчество. Развѣ для того, чтобы находить наслажденье въ подобномъ зрѣлищѣ, не нужно, кромѣ богатой фантазіи, еще и большой доли того равнодушія, которое называется легкомысленнымъ эгоизмомъ? Что, какъ не легкомысліе, заставило философа пожалѣть, напримѣръ, и о томъ, что ему пришлось изучить такъ много — и семитическіе языки и нѣмецкое богословіе, — чтобы достигнуть тѣхъ-же результатовъ всеобщаго отрицанія, до которыхъ мелкіе дюжинные умы доходятъ безъ всякой науки, безъ борьбы и безъ труда? Диллетантизмъ, говоритъ Бурже, влечетъ за собою легкомысліе, а его избѣгъ будто-бы Ренанъ, благодаря своему религіозному чувству. Но какую цѣну имѣетъ это религіозное чувство, если въ основѣ его лежитъ эпикуреизмъ. Правда онъ ищетъ наслажденій высшаго порядка, удовлетвореніе лучшихъ потребностей богато одареннаго ума, но руководитъ имъ чувство эгоистическое, т. е. въ корнѣ враждебное религіозному. Изъ прелестной прогулки по разрушеннымъ міровоззрѣніямъ, изъ которыхъ доселѣ ни одно вполнѣ не удовлетворило человѣчество, Ренанъ вынесъ воспоминаніе о высокомъ наслажденіи наукою, по вынесъ вмѣстѣ съ тѣмъ и сознаніе безплодности и ничтожества этой науки; потому и жизнь представляется ему, какъ «даръ случайный, даръ напрасный», забавною шуткою, если не сопровождается личными страданіями.

Можно-ли такой выводъ принять за образецъ тѣхъ вѣрованій, которыя могутъ наполнить жизнь сердца, этого «великолѣпнаго и жалкаго храма», опустошеннаго наукою? Въ данномъ случаѣ Бурже подкупается блестящею фантазіею Ренана, умѣющею «вторить всѣмъ богослуженіямъ, преклоняя колѣна передъ всѣми алтарями». Эта склонность историка къ изображенію религіозныхъ настроеній не разъ заслуживала ему упреки въ лицемѣріи. Упреки эти не совсѣмъ основательны: вѣдь мы же не называемъ лжецомъ артиста, изображающаго чувства, которыхъ въ дѣйствительности онъ не испытываетъ. А Ренанъ очень часто работаетъ какъ артистъ въ области фантазіи. Какого свойства эта фантазія, на сколько она дѣйствительно поэтическая, а не риторика, фразы и позы — вопросъ иной, разсмотрѣніе котораго завело-бы насъ слишкомъ далеко отъ Бурже. Замѣтимъ только, что читателю съ болѣе или менѣе опредѣленными взглядами тяжело видѣть игру фантазіи тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о наиболѣе глубокихъ чувствахъ и о наиболѣе серьезныхъ вопросахъ нашего существованія.

Если къ научнымъ трудамъ Ренана и примѣнимъ терминъ диллетантизма въ самомъ обыкновенномъ смыслѣ слова, то какъ же какъ не диллетантизмомъ, по опредѣленію Бурже, назвать общую основу Ренановскаго міровоззрѣнія? Безпредѣльная широта взгляда и изобиліе точекъ зрѣнія, вмѣстѣ съ отзывчивою фантазіею, обусловили въ Ренанѣ это свойство его дѣятельности. А это свойство совпало съ общимъ характеромъ нашего вѣка, такъ широко раздвинувшаго предѣлы міра наблюдаемаго и изучаемаго. Но отсюда отнюдь не слѣдуетъ, что деморализація, сопровождающая это широкое развитіе знанія, что тотъ эгоизмъ всепрощающаго индефферентизма, который мы видѣли у Ренана, являются необходимымъ слѣдствіемъ научнаго развитія. А къ такому заключенію Бурже какъ будто приходитъ. Приходитъ, быть можетъ, въ силу той органической теоріи и тѣхъ гипотезъ роковой эволюціи, сторонникомъ которыхъ онъ является и въ предъидущемъ этюдѣ. Смягчая Ренановскій диллентатизмъ его якобы религіознымъ чувствомъ, онъ не только впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собою, но онъ совершенно оставляетъ въ тѣни и деморализующее вліяніе подобныхъ умовъ: такъ, онъ не только не замѣчаетъ общаго тона воспоминаній — хвастливо-ироническаго, но онъ игнорируетъ и тотъ нигилизмъ, къ которому должны были привести мыслителя его поиски личнаго наслажденія въ области мысли, его, такъ сказать, научный эпикуреизмъ. Эту непослѣдовательность и неосмотрительность критика можно объяснить до нѣкоторой степени дѣйствіемъ литературнаго таланта Ренана на его поэтическую натуру: такъ напр., для Бурже предисловіе, посвященное любимой сестрѣ, представляется выраженіемъ неподдѣльнаго искренняго чувства, лирическія изліянія — признаками религіозности; какъ будто изящная форма произведенія подкупаетъ критика въ пользу его изворотливо-софистическаго содержанія. А съ другой стороны не надо забывать, что Бурже разбираетъ тутъ дѣятельность своего учителя; что онъ самъ принадлежитъ къ тому поколѣнію, на которое сильно возбуждающимъ образомъ дѣйствовали сочиненія Ренана, производившія столько шуму своимъ появленіемъ. Бурже такъ сочувственно относится къ Ренану за его признаніе идеала, за его уваженіе къ сердечнымъ вѣрованіямъ, что тутъ чувствуется личная симпатія къ тому даровитому писателю, который возбуждалъ и направлялъ его молодую мысль. Потому, не смотря на противорѣчіе, заключающееся въ этомъ этюдѣ, можно поставить только въ заслугу писателю, что онъ выдвинулъ на первый планъ свѣтлыя симпатичныя стороны въ дѣятельности учителя, а ея отрицательные результаты и безъ того обнаруживаются уже слишкомъ ярко и замѣтно.

IV.

Такимъ же уваженіемъ къ учителю проникнутъ и этюдъ его о Тэнѣ. Тутъ особенно любопытно, какъ критическія методъ, выработанный и преподанный Тэномъ, прилагается его ученикомъ къ самому же учителю.

Сперва Бурже разбираетъ отношенія публики къ знаменитому писателю. Его громкая репутація, говоритъ онъ, подверглась странной судьбѣ: въ началѣ своей дѣятельности Тэнъ принадлежалъ передовой партіи, крайней лѣвой въ области мысли, и испыталъ на себѣ какъ невыгоды, такъ и преимущества Этого положенія. Извѣстно, что самъ архіепископъ (Дюпанлу) указывалъ на вредъ его философскаго направленія; что учащаяся молодежь преклонялась передъ профессоромъ, наносившимъ рѣзкіе удары оффиціальной метафизикѣ, и что молодые писатели, какъ Зола, ставили его теоріи во главѣ школы и прикрывали его знаменемъ произведенія, дѣлавшія скандальный шумъ. Но вотъ прошло сравнительно немного лѣтъ и Тэнъ, благодаря своей исторіи революціи, насчитываетъ теперь приверженцевъ въ числѣ поклонниковъ архіепископу Дюпанлу, а прежніе послѣдователи — фанатики его ученія, обвиняютъ его въ измѣнѣ. Между тѣмъ Тэнъ всегда оставался себѣ вѣренъ, всегда держался одного строго-опредѣленнаго взгляда, и только довелъ въ исторіи революціи свою доктрину до ея конечныхъ результатовъ. Бурже затѣмъ выясняетъ, почему эта доктрина сперва льстила наклонностямъ современнаго общества, а затѣмъ оказалась идущей въ разрѣзъ съ ними. Для этого онъ сперва опредѣляетъ главную, выдающуюся способность Тэна, проявляющуюся во всѣхъ отрасляхъ литературы, которыми онъ занимался — и въ путешествіяхъ, и въ критикѣ литературной и художественной, и въ исторіи, и въ психологіи; это — способность къ обобщенію, къ систематизаціи, къ отысканію во всѣхъ случайныхъ, временныхъ проявленіяхъ человѣческаго духа руководящихъ ими законовъ. Эта философская складка его ума и воображенія, не смотря на силу его художественнаго беллетристическаго таланта, заставила его во всѣхъ областяхъ искусства, литературы и исторіи видѣть не жизненный фактъ во всей его яркости и полнотѣ, а подтвержденіе созданной имъ доктрины; оно и естественно. Для сильной натуры, всецѣло поглощенной систематизаціей), нѣтъ возможности воздержаться отъ приложенія найденныхъ истинъ ко всѣмъ жизненнымъ явленіямъ; потому и Тэнъ пытался своею доктриною, — при всей ея ясности и простотѣ, — объяснить самыя многообразныя явленія, что ему и удавалось, если и не всегда вполнѣ вѣрно, то всегда остроумно. Съ другой стороны, такіе методическіе, строго-послѣдовательные умы не могутъ остановиться ни передъ чѣмъ и прилагаютъ свою доктрину къ самымъ глубокимъ, основнымъ проявленіямъ человѣческаго духа. Но вмѣстѣ съ тѣмъ они не могутъ разсчитать силу воздѣйствія этой доктрины на публику: искренно, глубоко убѣжденные, принявши то направленіе, которое, по ихъ мнѣнію, приводитъ ихъ къ истинѣ, они стоятъ слишкомъ далеко отъ жизненной борьбы и не могутъ принять въ соображеніе, какъ большинство, т. е. не-философы, отнесутся къ ихъ доктринѣ. Поэтому Тэнъ, какъ въ молодости оскорблялъ религіозное и нравственное чувство своихъ современниковъ, такъ же точно и въ настоящее время оскорбляетъ политическія убѣжденія большинства. Потому онъ стоитъ совершенно одиноко. Но за то, не смотря на всѣ ожесточенныя нападки, упреки, клеветы, такой писатель пользуется несомнѣннымъ авторитетомъ, и даже самое изолированное положеніе его даетъ ему особый престижъ, а его доктринѣ особое значеніе, потому что указываетъ на огромную силу и увѣренность въ себѣ. А это въ нашъ вѣкъ рѣдкое свойство. «Мы живемъ, говоритъ Бурже (стр. 198), въ эпоху крушенія религіозныхъ и метафизическихъ системъ; всѣ доктрины разрушены и повалены. Мы не только не имѣемъ, какъ въ XVII вѣкѣ, всеобщаго credo, которое управляло бы совѣстью и руководило-бы всѣми дѣйствіями, но мы утеряли и ту силу отрицанія XVIII вѣка, которая была вѣрою въ обратную сторону. Всѣ тѣ, кто примыкалъ къ умственной борьбѣ подъ знаменемъ Вольтера, имѣли, по крайней мѣрѣ, увѣренность въ томъ, что они борятся съ заблужденіемъ; въ этой увѣренности заключалась цѣлая безсознательная вѣра. Не значитъ-ли, что люди вѣрятъ въ непогрѣшимость разума, если они имѣютъ такіе очевидные признаки, отличающіе разумное отъ неразумнаго? Не таковы убѣжденія нашего критически настроеннаго вѣка. Мы нашли такое множество различныхъ точекъ зрѣнія, такъ тонко истолковали всѣ доктрины, такъ терпѣливо отыскали ихъ генезисъ, а слѣдовательно и ихъ законность, что должны были придти къ убѣжденію, что доля истины скрывается во всѣхъ самыхъ противорѣчивыхъ гипотезахъ о природѣ человѣка и вселенной. И такъ какъ нѣтъ у насъ той высшей гипотезы, которая, примиряя всѣ остальныя, была-бы принята нами во всей цѣльности, то между мыслящими людьми образовалась единственная въ своемъ родѣ умственная анархія. Это — скептицизмъ, безпримѣрный въ исторіи мысли, — скептицизмъ, самымъ замѣчательнымъ образцомъ котораго является у насъ Ренанъ. Зло сомнѣнія во всемъ, даже въ самомъ сомнѣніи, ведетъ за собою цѣлую свиту всѣмъ намъ знакомыхъ слабостей: колебанія воли, софистическія сдѣлки съ совѣстью, диллетантизмъ, на половину отрѣшенный отъ дѣйствительной жизни и всегда индифферентный; всѣ эти слабости заставляютъ насъ завидовать тѣмъ, кто также, какъ и мы, проникъ въ цѣлый рядъ идей и не утратилъ притомъ великихъ добродѣтелей прошлаго времени: твердой энергіи характера, строгой требовательности къ себѣ, серьезнаго вниманія къ дѣйствительности». Этимъ объясняется, по мнѣнію Бурже, то большое вліяніе, которое всѣ систематичные умы, въ томъ числѣ даже неособенно значительные утописты, имѣли въ нашъ вѣкъ во Франціи.

Такимъ образомъ основное свойство ума Тэна — строго законченная систематичность — обусловливаетъ какъ авторитетъ Тэна, такъ и отношеніе къ нему общественнаго мнѣнія. Если Бурже опредѣлитъ ту среду, въ которой работало это свойство ума, и изъ этихъ двухъ данныхъ выведетъ взглядъ Тэна на душу человѣческую и на современную политику, — то мы получимъ примѣненіе къ Тэну его-же математическаго пріема анализа. Бурже такъ и поступаетъ. Среда, [говоритъ онъ, имѣетъ несомнѣнное вліяніе на образованіе философской системы уже потому, что всякая система есть обобщеніе тѣхъ знаній, какими владѣетъ эпоха, заключительная гипотеза, объединяющая всю наличную сумму этихъ знаній. Среда, воспитавшая Тэна, — конецъ 40-хъ годовъ во Франціи. Ему было тогда около 20 лѣтъ. То. была грустная эпоха, показавшая всю несостоятельность великихъ надеждъ, которыми богата первая половина нашего вѣка. Въ литературѣ романтизмъ сходитъ со сцены, не внеся въ художественную жизнь того обновленія, которое ожидалось. Всѣ его дѣятели или закончили свои работы, или перешли въ другую область мысля. Несостоятельность оффиціальной доктрины, эклектизма Кузена, бросается въ глаза; а революція 48 года нанесла окончательный ударъ и тѣмъ соціальнымъ утопіямъ, которыми богаты 30 и 40 годы. Поколѣнія, вступившія въ жизнь послѣ великихъ переворотовъ революціи, имперіи и реставраціи, выработали высокій несбыточный идеалъ жизни, который къ 50 гг. оказывается совершенно ложнымъ и непримѣнимымъ; вмѣсто сильныхъ страстей, высокихъ порывовъ и грандіозныхъ замысловъ, водворяется низменная посредственность: блестяще начавшійся вѣкъ не сдержалъ своихъ обѣщаній! Одна только сторона жизни оправдала и даже превзошла всѣ ожиданія: это наука. Экспериментальный методъ изслѣдованія въ области точныхъ знаній даетъ блестящіе результаты, приподнимаетъ таинственную завѣсу съ явленій внѣшней природы. Успѣхъ науки опьяняетъ и молодые и зрѣлые умы. Успѣхъ этотъ основывается на методѣ изслѣдованія, методъ-опытъ констатируетъ существующій фактъ; этотъ-то положительный фактъ и дѣлается основою мысли въ ея новомъ направленіи. Меланхолическіе, чахоточные герои во враждѣ съ обществомъ уступаютъ въ литературѣ мѣсто героямъ Дюма-сына, беззастѣнчиво эксплуатирующимъ фактическую дѣйствительность. Во имя такого-же совершившагося факта водворяется имперія; въ обществѣ начинаютъ преобладать стремленія къ наживѣ, къ удовольствію, къ роскоши; объ идеалѣ общественномъ нѣтъ и рѣчи; несостоятельность соціальныхъ и либеральныхъ теорій кажется непоправимой. Идеализмъ разбитъ, казалось, и въ литературѣ. Въ общественной жизни, въ воспитаніи положительная, фактическая сторона жизни выдвигается на первый планъ. Представителемъ политической силы является герцогъ Морни, романа — Флоберъ и бр. Гонкуръ, а Тэнъ — философіи. Тэнъ первый вноситъ въ изученіе духовныхъ отправленіи человѣчества тотъ анализъ и тѣ пріемы изслѣдованія, которые точная наука примѣняетъ къ внѣшней природѣ. Очень кратко и ясно формулируетъ эту систему Бурже, не вдаваясь въ ея оцѣнку и обсужденіе; одно только онъ дѣлаетъ возраженіе, да и то вскользь. Всѣ проявленія человѣческаго духа — умственныя, нравственныя, художественныя — имѣютъ, поученію Тона, свои причины, условія своего существованія въ другихъ явленіяхъ, изъ которыхъ они выводятся съ математическою точностью. Но стоитъ допустить въ душѣ произвольность или свободу, говоритъ Бурже (стр. 221), тогда все зданіе этой психологіи рушится: потому что строено оно изъ положительныхъ данныхъ, но основано на принципѣ метафизическомъ.

Тэнъ смотритъ на литературу съ точки зрѣнія психолога или философа, а потому въ художественномъ произведеніи интересуется главнымъ образомъ условіями его возникновенія и оттого всегда отдаетъ преимущество поэтамъ и художникамъ съ натурами сильными и неуравновѣшенными; такія натуры, въ которыхъ преобладаютъ крупныя рѣзкія черты, какъ С. Симонъ, Мишле, Бальзакъ обнаруживаютъ лучше другихъ, руководящія ими начала и тѣмъ даютъ критику возможность прослѣдить скрытый механизмъ ихъ душевной дѣятельности. У читающей публики требованія отъ авторовъ не таковы; напримѣръ, женщина, прочувствовавшая прекрасное стихотвореніе, не вспомнитъ объ условіяхъ жизни, вызвавшихъ то или иное настроеніе поэта; оно нравится ей тѣмъ, что авторъ имѣетъ силу вызвать въ ней новыя чувства, мечты, желанія. Для большинства читателей художественное произведеніе дорого само по себѣ, какъ причина вызывающая данное настроеніе, а не какъ слѣдствіе болѣе или менѣе отдаленныхъ причинъ; интересъ его въ прелести той мечты, которую оно способно создать, въ обаяніи тѣхъ чувствъ, которыя оно порождаетъ. Очевидно, что читатель и критикъ исходятъ изъ двухъ совершенно противоположныхъ точекъ зрѣнія и что такія противоположныя точки зрѣнія порождаютъ и совершенно противорѣчивыя требованія отъ художественнаго произведенія. Точка зрѣнія, на которой стоитъ Тэнъ, имѣетъ за себя то, что онъ защищаетъ ее съ необыкновеннымъ изобиліемъ примѣровъ, съ непреоборимою логикою и съ горячимъ краснорѣчіемъ, а наконецъ она и соотвѣтствуетъ наиболѣе глубокой потребности времени. Уже одной изъ этихъ причинъ было бы достаточно, чтобы теорія эта образовала школу. Взглядъ на искусство, какъ на собраніе документовъ о душѣ человѣческой, проникаетъ собою множество произведеній нашего времени: натуралистическая школа проводитъ его въ своихъ романахъ, стараясь представить полное и подробное описаніе самыхъ ничтожныхъ и мелкихъ условій жизни человѣка, да и во всѣхъ другихъ искусствахъ можно наблюдать такое-же изученіе и копированіе жизни. Это — вліяніе научныхъ методовъ. Какіе оно даетъ результаты, можно судить уже теперь. Такъ какъ по этой теоріи личная жизнь наша есть продуктъ чуждыхъ намъ, независящихъ отъ насъ причинъ, то пессимизмъ самый отчаянный будетъ послѣднимъ словомъ этой литературы. Дѣйствительно, въ романахъ натуралистовъ человѣкъ всегда ничтоженъ и безсиленъ, всегда подавленъ и внѣшними обстоятельствами, и наслѣдственными свойствами характера. Если все въ нашей личности есть только результатъ болѣе или менѣе отдаленныхъ условій жизни; если всѣ наши взгляды не зависятъ отъ насъ, а коренятся въ цѣломъ рядѣ причинъ, — то какъ не чувствовать намъ нашего ничтожества передъ тѣми несоизмѣримыми гигантскими силами природы, которыя и порождаютъ и давятъ насъ съ одинаковымъ безстрастіемъ? Когда Паскаль ощущалъ безсиліе человѣка передъ равнодушной и безсознательною природой, то онъ могъ ей противопоставить умъ и сердце человѣка. Но намъ гдѣ-же взять эту вѣру въ человѣка, если мы считаемъ его сердце и разумъ проявленіями той-же слѣпой силы природы?

Бурже увѣряетъ, что Тэнъ очень горестно ощущаетъ тотъ выводъ, къ которому приводитъ его математически-точный методъ изслѣдованія и самъ первый противъ него возмущается! Нашему критику въ восторженно-хвалебномъ гимнѣ наукѣ, который звучитъ во всѣхъ произведеніяхъ Тэна, слышится горестная нота, указывающая на то раздвоеніе и страданіе, которое наука вноситъ въ душу современнаго человѣка. Тэнъ, говоритъ онъ (стр. 236) «человѣкъ дѣйствительно нашего времени, у котораго наслѣдованное отъ предшествующихъ поколѣній сердце требуетъ для вопроса о человѣческой жизни — человѣческаго-же и рѣшенія; сердце требуетъ для нашихъ преходящихъ дѣйствій таинственнаго сверхъестественнаго продолженія (transcription — переложенія); оно ищетъ за этимъ хаосомъ смѣняющихся явленій — міра вѣчнаго и неизмѣннаго, отца въ центрѣ міровой жизни; а между тѣмъ неумолимый анализъ раскладываетъ эти порывы и страданія на ихъ составные элементы и объясняетъ ихъ происхожденіе. Потому тутъ приходится или отказываться отъ высшихъ, благороднѣйшихъ потребностей нашей души, или признать что наука не можетъ удовлетворить самаго глубокаго безсмертнаго стремленія нашего сердца (l’arrière fonds immortellement nostalgique de notre coeur). Но признать это значитъ сдѣлать первый шагъ къ мистицизму; значитъ признать существованіе интуитивныхъ истинъ, не поддающихся анализу, а мысль не допускаетъ такого признанія!» Такое противорѣчіе между стремленіями сердца и требованіями мысли Бурже считаетъ непримиримымъ: антагонизмъ вѣры и науки никогда не изгладится. Но наука и вѣра — великія наслѣдія, завѣщанныя бѣдному человѣчеству всѣмъ его прошлымъ и браться за разрѣшенія ихъ противорѣчія — значитъ не отказываться ни отъ того, ни отъ другого.

Это раздвоеніе какъ основная причина пессимизма глубоко интересуетъ Бурже. Мы видѣли, что онъ коснулся его, говоря о Ренанѣ, ярче освѣтилъ его тутъ по поводу Тэна, но высказался еще горячѣе во второмъ выпускѣ своихъ этюдовъ, объясняя какъ у Дюма мистицизмъ былъ вызванъ наблюденіемъ и анализомъ современной жизни. «Представленіе объ иномъ мірѣ (un au-delà) какъ о причинѣ существованія вселенной и человѣка — вотъ къ чему пришла эта мысль, такъ же какъ и другіе современные умы, несмотря на усиливающійся приливъ позитивизма. Конечно всѣ мы до нѣкоторой степени позитивисты. Мы требуемъ, чтобы искусство основывалось на позитивномъ изученіи факта, политика вытекала изъ позитивнаго изслѣдованія явленій; нравы наши дѣлаются позитивнѣе съ каждымъ днемъ, быстро растетъ и осложненіе нашего комфорта… Это пониманіе фактической дѣйствительности и пользованіе ею удовлетворяетъ конечно много человѣческихъ потребностей. Но есть одна потребность и она остается неудовлетворенной; правда, доктринеры нашего научнаго вѣка не удостоиваютъ ее своего вниманія, но сама наука доказываетъ, что потребность эта необходимо существуетъ и притомъ, что она — непреодолима. Я говорю о той именно потребности иного міра, сверхъестественнаго, которая дана намъ вѣками, воспитана и развита послѣдовательными поколѣніями вѣрующихъ людей всѣхъ религій. Подумайте, дѣйствительно, что вѣдь въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій предки наши — т. е. тѣ люди, суммою которыхъ является наше духовное существо, которые выработали и передали намъ всѣ наши потребности — становились на молитву, преклоняя колѣна передъ невѣдомою причиною бытія. Подумайте только, что трепетъ таинства охватывалъ головы, которыя вырабатывали мысли, обитающія теперь въ нашихъ головахъ. Всѣ мысли и представленія, касавшіяся этого „сверхъестественнаго“ порядка вещей, не были тогда предметами художественнаго диллентантизма и литературы; это были вполнѣ реальныя убѣжденія за которыя люди боролись и умирали, которыя проникали собою всѣ чувства, всѣ поступки, и рожденіе, и бракъ, и войну, и погребеніе. Всякій изъ насъ навѣрно найдетъ между своими предками фанатическихъ мучениковъ своихъ религіозныхъ убѣжденій. Развѣ изъ накопленія чувствъ за столько лѣтъ не должна выработаться наслѣдственная склонность? Развѣ способность, такъ страстно и безъостановочно развивавшаяся въ нашихъ прародителяхъ, не должна быть наслѣдована отъ нихъ вмѣстѣ со всѣми нашими способностями отъ нихъ же получаемыми при рожденіи? И какую силу противъ давленія на нашу душу этого вѣкового наслѣдія, какую силу могутъ имѣть всѣ разсудочные доводы, усваиваемые или изобрѣтаемые нами въ тотъ возрастъ отъ 15 до 25 лѣтъ, когда мы выбираемъ себѣ философское міровоззрѣніе? Это тяготѣніе наше къ міру сверхъестественному (cette faculté de l’au-delà) мы чувствуемъ помимо нашей воли, и если идеи наши, среда, привычки мѣшаютъ проявленіямъ этого стремленія, то оттого оно въ насъ не уничтожается. Оно искажается, подавляется. Но приходитъ время и оно возстановляется, хочетъ жить и дѣйствовать и за неимѣніемъ настоящихъ, нормальныхъ отправленій расходуется самымъ страннымъ образомъ».

Не находя идеальнаго удовлетворенія, это стремленіе переходитъ въ область физическихъ ощущеній и ищетъ удовлетворенія въ нервныхъ потрясеніяхъ. Когда и этого выхода нѣтъ, душою овладѣваетъ тоска. Образцы отчаяннаго унынія, безнадежной, безпросвѣтной скуки одолѣвающей приступами много современныхъ умовъ, мы находимъ въ поэзіи Бодлэра, въ романахъ Флобера. Это сознаніе, что жизнь не стоитъ труда, что она ненужное безполезное бремя — это сознаніе, — смерть нашего внутренняго импульса. Какую цѣнность можетъ имѣть эта бренная, скоропреходящая жизнь, если нашимъ поступкамъ и дѣйствіямъ нѣтъ иного, болѣе таинственнаго и прочнаго переложенія, истолкованія, чѣмъ то, которое видимъ на землѣ? Къ этому сознанію примѣшивается еще горечь воспоминанія: «недалеко то время, когда весь міръ представлялся твореніемъ Отца. Духъ, если и не похожій на нашу душу, то понимающій ее, обвѣвалъ своимъ дуновеніемъ наше существованіе. А теперь, такъ какъ этого дуновенія мы не чувствуемъ надъ своими головами, цвѣтъ нашей мысли вянетъ тоскливо во всей суетности своей красоты и силы. Но что же дѣлать? Да, что намъ дѣлать? Человѣкъ нашего времени не можетъ въ видимомъ мірѣ найти слѣдовъ частной воли: вся наука утверждаетъ, что нѣтъ такой воли. Она не допускаетъ сознанія, независимаго отъ организма. Наукѣ это невозможно — по разсудку; но развѣ разсудокъ и научный опытъ единственные пріемы изслѣдованія? Они останавливаются на порогѣ абсолютнаго и всѣ причины относятъ въ область непознаваемаго. Тутъ-то мистицизмъ и примиряется съ наукою. Онъ представляетъ собою вѣчное искушеніе для всѣхъ тѣхъ, кого не удовлетворила наука, и потому тотъ кто очень глубоко проникъ въ эту безсильную и тщетную науку, иногда всецѣло отдается мистицизму». Такимъ образомъ методъ позитивный, ограничивъ область познаваемаго, приходитъ къ признанію истинъ интуитивныхъ, не поддающихся опытной наукѣ. Эта эволюція, по мнѣнію Бурже, не закончена и осуждена, казалось бы, навсегда остаться въ такомъ положеніи. Но тѣмъ не менѣе она доказываетъ, что современному человѣку приходится выбирать между выводами пессимизма и вѣрою въ сверхъестественное. Кто можетъ сказать, что вѣра отжила свой вѣкъ? И наоборотъ — кто можетъ утверждать, что возникнетъ новая религія? «Во всякомъ случаѣ сознать эту задачу и стараться по мѣрѣ личныхъ силъ и возможности рѣшить ее значитъ проявить глубоко-серьезную и искреннюю душу» (Nouv. Ess. р. 77).

Если надъ этимъ вопросомъ работалъ и Тэнъ, то ставилъ онъ его во всякомъ случаѣ не такъ, какъ ученикъ его; и тотъ напрасно желаетъ найти у Тэна слѣды этой коллизіи и вытекающаго изъ нея пессимизма. Далѣе онъ характеризуетъ взгляды Тэна на нравственность и указываетъ, какъ въ нихъ много общаго съ стоицизмомъ и съ пантеизмомъ Спинозы. Основа этой нравственности — гармонія съ законами вселенной. Если личность наша есть только самая незначительная для безконечнаго цѣлаго природы, то вмѣсто того, чтобы плакаться на это, не лучше-ли радоваться тому, что имѣемъ возможность присоединиться къ общей жизни этого великаго цѣлаго и чувствовать себя живымъ членомъ безсмертнаго воплощенія Божества? Для этого слѣдуетъ сообразовать наши желанія съ порядками міровой жизни, а не противиться имъ. Такая доктрина дѣйствуетъ успокоительно тѣмъ, что учитъ насъ переносить страданія, утѣшаясь покорностью общему закону, и ободряетъ насъ, заставляя обращать всѣ обстоятельства жизни на пользу нашего развитія. Она выводитъ человѣка за предѣлы его индивидуальной жизни, а для общества она имѣетъ значеніе даже болѣе абсолютное чѣмъ для отдѣльной личности. Эта же самая доктрина обусловливаетъ и отрицательный взглядъ Тэна на франпузскую революцію: если здоровье и сила отдѣльной личности зависятъ оттого, на сколько ею соблюдаются (сознательно или безсознательно) законы физической организаціи, то процвѣтаніе общества зависитъ отъ строгаго исполненія тѣхъ историческихъ законовъ, которыми оно живетъ и развивается. А французская революція, точно также какъ и до-революціонная монархія, не только этихъ законовъ не знали, но шли совершенно въ разрѣзъ съ ними. Каковы эти законы, кто ихъ формулировалъ и какъ они приводятся въ исполненіе — этого Бурже не касается. Онъ только выясняетъ подробно взгляды Тэна и выводитъ изъ историческихъ трудовъ его то заключеніе, что общество — живой организмъ и правильная жизнь его должна организоваться на результатахъ научнаго изслѣдованія его.

Таковы, общія черты этюда о Тэнѣ. Но это только голый остовъ его, по которому трудно судить, на сколько краснорѣчиво, убѣдительно и тепло онъ написанъ. Тутъ еще сильнѣе, чѣмъ въ этюдѣ о Ренанѣ, чувствуется личное отношеніе автора къ разбираемому писателю. Отношеніе это — добрая, благодарная память талантливаго ученика, который если и усвоилъ себѣ нѣкоторые пріемы и выводы учителя, то и внесъ въ нихъ много личнаго своего, а потому такъ же далекъ отъ слѣпого подчиненія его авторитету, какъ и отъ порицанія его дѣятельности. Замѣчательно притомъ, что внесенное имъ новое свое, ему хочется найти отчасти и у учителя. Только такимъ желаніемъ повернуть въ свою сторону ученіе Тэна, можно объяснить ту горестную ноту, тотъ вопль сердца, который, по его выраженію, какъ аккомпаниментъ низкихъ басовыхъ струнъ, слышится Бурже въ блестящихъ по ясности и остроумію положеніяхъ Тэновской доктрины. Бурже самъ такъ горячо чувствуетъ непримиримый разладъ сердца и разума и такъ мало удовлетворенъ результатами положительной науки, что нѣчто подобное ему хочется видѣть и у Тэна. Но тутъ онъ заблуждается и опять впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собою.

Дѣйствительно. Самъ же онъ сперва указываетъ, что геометрически построенное міровоззрѣніе Тэна не допускаетъ пессимизма. (Можно-ли возмущаться противъ правильно выведенной теоремы или огорчаться ею?). И это вѣрно; если пессимизмъ, какъ чувство неудовлетворенности, раздвоенія, разлада, и возникаетъ очень часто отъ преобладанія анализа, то возникаетъ онъ никакъ не въ душѣ того математика, для котораго законы строгаго мышленія разрѣшаютъ всѣ сомнѣнія, и не того доктринера, научная система котораго уясняетъ все неразгаданное. Для такого дѣятеля науки, счастливаго ея блестящими результатами и гордаго удачнымъ примѣненіемъ своей системы — разлада, раздвоенія не существуетъ. Напримѣръ, у Тэна та коллизія ума и сердца, которую съ такимъ лиризмомъ описываетъ Бурже, разрѣшается очень просто: если противорѣчіе непримиримо съ точною наукою, стоиками, Спинозою, то значитъ, что изъ двухъ спорящихъ въ человѣкѣ сторонъ одна подлежитъ уничтоженію во имя разума и науки! (См. Philosophie religieuse у Тэна въ его Nouveaux Essais de critique et d’histoire). Можетъ-ли при этомъ быть рѣчь о «страданіи вѣчно жаждущаго безсмертія», ничѣмъ не удовлетвореннаго сердца человѣческаго? Можетъ-ли быть рѣчь о тѣхъ законныхъ требованіяхъ души, наслѣдованной нами отъ вѣрующихъ предковъ, которыя предъявляетъ научной мысли Бурже? Конечно, нѣтъ. Тэнъ такихъ требованій и не предъявляетъ, а потому и трудно у него найти слѣды ихъ неудовлетворенности. Но ученикъ его несомнѣнно правъ, если предъявляетъ ихъ. Правъ уже въ силу того, что системы хотя создаются философами, но вѣдь не для однихъ только философовъ: ими пользуются всѣ, прилагая къ разнымъ жизненнымъ явленіямъ, пользуются люди не только строгой мысли, но и живого чувства. И если эти люди — а человѣчество и состоитъ изъ нихъ — придутъ въ примѣненіи данной системы къ неразрѣшимой коллизіи, то не есть-ли это вѣрный признакъ того, что система построена неправильно, что она узка и одностороння? Къ этому выводу и Бурже подошелъ очень близко, но не договорилъ его, предпочитая приписать самому учителю тотъ пессимизмъ и раздвоеніе, которые онъ вызвалъ у своихъ послѣдователей.

Что Бурже очень близокъ къ осужденію Тэновской доктрины, видно и изъ того, что онъ его взгляду на искусство могъ противопоставить другую точку зрѣнія. Если для Тэна художественное произведеніе есть только необходимый результатъ создавшихъ его условій жизни, то для Бурже, какъ мы видѣли, произведеніе искусства можетъ быть важно и интересно само по себѣ, какъ причина, а не какъ слѣдствіе, какъ самобытный источникъ новаго ряда явленій. Стоитъ распространить этотъ взглядъ и на другія проявленія души человѣческой и получится возраженіе на всю систему: тогда надо будетъ признать, что совокупность нашихъ духовныхъ отправленій, — то, что называется душою, не есть только слѣдствіе отдаленныхъ явленій, одно накопленіе роковыхъ чертъ характера, созданныхъ и предками и условіями ихъ жизни, — а нѣчто самобытное, имѣющее само по себѣ дѣну, значеніе и силу. Тогда мы признаемъ несостоятельнымъ научно обоснованный фатализмъ, вытекающій изъ этой системы. А это подымаетъ значеніе человѣческой личности, такъ какъ фатализмъ, отрицая волю и самоопредѣленіе въ человѣкѣ, унижаетъ его, снимаетъ съ него всякую отвѣтственность и приводитъ къ отрицанію всякаго нравственнаго закона. Что такое деморализующее вліяніе должна имѣть доктрина Тэна — Бурже не можетъ не видѣть: впослѣдствіи онъ показалъ въ одномъ изъ своихъ романовъ («Ученикъ»), какъ увлеченіе подобной доктриною приводитъ юношу къ преступленію, къ презрѣнію всѣхъ тѣхъ законовъ нравственности, на которыхъ зиждется человѣческая жизнь. Но какъ въ романѣ онъ дѣлаетъ учителя отвѣтственнымъ за загубленную имъ душу ученика, но оправдываетъ его, показывая его полное незнаніе дѣйствительной, не книжной жизни и страсти; такъ и въ этюдѣ о Тэнѣ онъ не осудилъ своего учителя, а очень подробно выяснилъ, почему такіе метафизическіе умы, всецѣло поглощенные систематизаціею, не могутъ разсчитать силу своего воздѣйствія на общество, не могутъ предвидѣть, какіе результаты дастъ ихъ система въ душѣ не-философа. Объ уваженіи его къ Тэну, о томъ обаяніи, которое должна была производить на юные, колеблющіеся умы учениковъ эта сильная, строго-выдержанная мысль, этотъ цѣльный характеръ, неизмѣнно вѣрный разъ выработанному убѣжденію — свидѣтельствуетъ у Бурже слѣдующая характеристика Тэна, какъ профессора:

«Молодые люди (стр. 179) испытывали ученическій энтузіазмъ, въ которомъ страхъ передъ посвященіемъ въ опасную доктрину смѣшивался съ заслуженнымъ уваженіемъ къ колоссальному труду работника науки. Я помню, какъ тотчасъ послѣ войны мы, студенты, только что выпущенные изъ коллежа, толпились съ замираніемъ сердца въ обширной залѣ „Школы изящныхъ искусствъ“, гдѣ г. Тэнъ читалъ впродолженіе четырехъ зимнихъ мѣсяцевъ. На стѣнѣ фреска П. Делароша развертывала передъ нами рядъ своихъ условныхъ, но величественныхъ фигуръ; мы знали, что для „Славы, раздающей вѣнки“ художнику позировала извѣстная Мариксъ; она же была подругою Готье и Бодлэра. Профессоръ говорилъ нѣсколько монотоннымъ голосомъ, придававшимъ слегка иностранный акцентъ словамъ его коротенькихъ фразъ; самая монотонность эта, эти немногіе жесты, эта сосредоточенная физіономія, эта забота о томъ, чтобы дѣйствительное краснорѣчіе фактическихъ данныхъ не подавлялось дѣланнымъ, внѣшнимъ краснорѣчіемъ изложенія — всѣ эти мелкія черты прельщали насъ. Человѣкъ, который, казалось, по скромности не подозрѣвалъ о своей европейской извѣстности, а по своей простотѣ ни о чемъ не думалъ, какъ о служеніи истинѣ, этотъ человѣкъ становился для насъ провозвѣстникомъ новой вѣры. Вотъ этотъ по крайней мѣрѣ никогда не совершалъ жертвоприношеній на алтарѣ оффиціальныхъ доктринъ. Онъ по крайней мѣрѣ никогда не лгалъ. То, что онъ говорилъ намъ своими краткими полновѣсными фразами, было его собственною мыслью — мыслью глубоко, всецѣло искренною»…

V.

Независимость собственныхъ взглядовъ вмѣстѣ съ критическими пріемами заимствованными у учителя, сказалась, и въ двухъ остальныхъ этюдахъ этой книги, посвященныхъ Флоберу и Стендалю. Какъ Тэнъ старается найти прежде всего характерную черту, ту qualité-maitresse, которая, по его мнѣнію, лежитъ въ основахъ всѣхъ произведеній разбираемаго писателя, такъ и Бурже употребляетъ тотъ же пріемъ: онъ опредѣляетъ сперва сущность Флоберовои природы и причину его мрачнаго міровоззрѣнія; опредѣляетъ какъ крупную несоразмѣрность его умственной организаціи, и этимъ объясняетъ всѣ характерныя черты какъ жизни, такъ и произведеній Флобера. Обусловливалось это свойство, по мнѣнію Бурже, воспитавшею Флобера эпохою романтизма, которая развивала въ молодыхъ умахъ грандіозно-несбыточныя требованія отъ жизни и отъ самихъ себя. Этимъ потребностямъ своей высоконастроенной, до крайности экзальтированной души Флоберъ никогда не находилъ удовлетворенія; а неудовлетворенность фантазіи и сердца побудила его усмотрѣть обманъ, скрытый будто-бы въ самой глубинѣ человѣческаго существованія, и отнестись потому къ жизни вполнѣ отрицательно. Это же свойство характера придалъ онъ и героямъ своихъ романовъ: всѣ они ждутъ отъ жизни очень многаго, вступаютъ въ нее съ тѣми радужными надеждами и мечтами, которыя никогда не осуществляются или даже не могутъ осуществиться, и заканчиваютъ — унылымъ разочарованіемъ. При этомъ они постоянно сравниваютъ свои желанія съ ихъ исполненіемъ, свои прошлыя мечты съ настоящею дѣйствительностью, — и всегда дѣйствительность оказывается ниже, слабѣе и блѣднѣе. Никогда и нигдѣ, — по Флоберу, — человѣкъ не находитъ полнаго удовлетворенія своимъ чувствамъ: не только у современнаго человѣка, но и въ древнемъ Карѳагенѣ и у подвижниковъ Ѳиваиды сила наслажденія не достигала высоты стремленія къ нему. «Человѣкъ никогда не умѣлъ ни устроить жизнь сообразно съ требованіями своего сердца, ни измѣнить это сердце сообразно съ своими желаніями (l’homme n’а jamais su ni faèonner le monde à la mesure de son coeur, ni faèonner le coeur à la mesure de ses désirs, p. 147)». Анализъ, та работа сознанія, которая заставляетъ человѣка сравнивать свои чувства прежнія съ настоящими и ожидаемое съ испытываемымъ, — которая заставляетъ силу наслажденія измѣрять силою желанія, — этотъ анализъ жестоко мучилъ самого Флобера, указывая насколько переживаемая имъ дѣйствительность слабѣе того, что онъ воображалъ: анализъ въ немъ былъ такъ же силенъ, какъ и воображеніе, какъ поэтическое чувство. Отъ этой же силы и мысли и воображенія страдаютъ и всѣ его герои. Зло этой силы, т. е. этого безплоднаго анализа, подрывающаго волю и изсушающаго сердце, Бурже считаетъ однимъ изъ золъ современнаго развитія, зависящимъ отъ широкаго разспространенія какъ знаній въ обществѣ, такъ и критическихъ способностей въ отдѣльной личности. Но при этомъ Бурже упускаетъ изъ виду, что анализъ даетъ отрицательные результаты только отъ неумѣнія имъ пользоваться, потому что герои Флобера страдаютъ не отъ избытка мысли, а отъ бѣдности ея и неправильнаго ея примѣненія. М-мъ Бовари, напримѣръ, обманута жизнью оттого, что вслѣдствіе дурного чтенія и слишкомъ живой фантазіи, составила себѣ о жизни превратное мнѣніе; необразованные и ограниченные Бюваръ и Пекюше обмануты наукой оттого, что занятія ихъ ведутся крайне неумѣло и по диллетантски поверхностно. Да и всюду у Флобера анализъ, критика не есть орудіе науки, т. е. строго дисциплинированный пріемъ мышленія въ образованномъ развитомъ умѣ, не есть методъ, выработанный коллективными усиліями человѣчества, а наоборотъ — крайне произвольное примѣненіе мышленія къ такимъ чувствамъ, которыя не поддаются усиліямъ единичной воли и сознанія. Тѣмъ не менѣе, нельзя не согласиться съ Бурже, что отсутствіе непосредственности, работа ума въ области инстинктовъ и чувствъ и давленіе на нашъ мозгъ опыта и знаній длиннаго ряда вѣковъ производятъ въ нашъ вѣкъ болѣзненное настроеніе и вызываютъ замѣтное тяготѣніе къ природѣ, ко всему непосредственному. Флоберъ такъ жестоко ощущалъ эту изсушающую работу мысли, что испытывалъ желаніе быть ничѣмъ инымъ, какъ «матеріею», жить одною жизнью съ «безсмысленною» природою…

Если бы Флоберъ былъ послѣдователенъ въ своихъ убѣжденіяхъ, говоритъ Бурже, то тотъ отчаянный нигилизмъ, къ которому онъ пришелъ, долженъ бы былъ привести его и къ полному отрѣшенію отъ жизни. И правда; какую цѣну для человѣка можетъ имѣть жизнь, если ничто не можетъ удовлетворить души его? Но человѣкъ состоитъ изъ такого количества непримиримыхъ противорѣчій, получаемыхъ путемъ наслѣдства, что ничего нѣтъ труднѣе, какъ найти цѣльный, вполнѣ себѣ вѣрный характеръ. Такъ и Флоберъ: не смотря на свое пессимистическое отрицаніе жизни, прямымъ слѣдствіемъ котораго должно бы быть полное бездѣйствіе, онъ былъ однимъ изъ самыхъ энергическихъ дѣятелей въ области слова; искусство было его религіею, культомъ, дававшимъ цѣль и смыслъ, красоту и содержаніе его жизни. Затѣмъ Бурже подробно разбираетъ художественную форму у Флобера, его пріемы описанія; а о преимуществахъ его слога и языка выражается восторженно.

Во всей этой, характеристикѣ Флобера не совсѣмъ понятно, почему его Бурже считаетъ талантомъ титаническимъ, необычайнымъ, художникомъ, который съ разбѣгу хотѣлъ взять небо, и не могъ примириться съ жалкою дѣйствительностью. Гораздо правильнѣе, логичнѣе предположить обратное; т. е. если допустить въ его природѣ дѣйствительно несоразмѣрность умственныхъ силъ, то изъ преобладанія у него критики и анализа не слѣдуетъ-ли заключить о бѣдности его творческаго таланта? Если сила его разсудочной работы не была уравновѣшена непосредственно дѣятельностью фантазіи, то значитъ и въ его произведеніяхъ эта несоразмѣрность должна была сказаться отсутствіемъ живого непосредственнаго чувства; значитъ, критика и эстетика его были выше его природнаго дарованія, потому что не всегда же сила логическаго мышленія вредитъ художественному произведенію. Напротивъ. Критическое отношеніе къ себѣ и людямъ, наблюденіе и анализъ дѣйствительности, строго продуманная и выдержанная мысль — такія же условія истинно-великаго произведенія искусства, какъ и сила непосредственнаго чувства, живой творческой фантазіи. Развѣ великіе поэты не соединяли глубины мысли съ художественнымъ творчествомъ? Развѣ анализъ и самонаблюденіе, громадное образованіе и научная работа помѣшали творцу Вертера и Фауста быть непосредственно лирическимъ поэтомъ? могла-ли у него наука заглушить силу творческаго дарованія? А если она заглушила его въ Флоберѣ, то значитъ дарованіе это было несоразмѣрно съ его требованіями отъ себя какъ художника: его умъ былъ выше его таланта.

Впрочемъ, культъ Флобера со стороны молодыхъ писателей такъ распространенъ во Франціи, что неудивительно если и Бурже раздѣляетъ его. А между тѣмъ онъ хорошо сознаетъ, что анализъ не есть помѣха сильному таланту. Подтвержденіе этому находимъ въ слѣдующемъ этюдѣ о Стендалѣ. По поводу этого сухого наблюдательнаго ума, разлагающаго механизмъ душевной дѣятельности своихъ героевъ на мельчайшіе пружинки и винтики, критикъ возвращается къ вопросу о непосредственности, недостающей нашему времени, и о заѣдающемъ насъ анализѣ. «Сколько бы мы ни старались разбудить въ себѣ то, что по просту называется инстинктивнымъ существомъ, говоритъ Бурже, стр. 286, — мы не можемъ освободиться отъ давленія наслѣдственныхъ способностей и пріобрѣтенныхъ знаній. Мы такъ-же не можемъ жить безсознательною жизнью, какъ не можемъ придать своей физіономіи ясную неподвижность греческой статуи. Когда родятся у насъ дѣти, они имѣютъ уже въ чертахъ своего личика, въ складкахъ безпомощныхъ ручекъ отпечатокъ вполнѣ опредѣленнаго характера; когда они начинаютъ лепетать, они пользуются языкомъ, орудіемъ мысли утонченной цѣлыми вѣками цивилизаціи; они растутъ и имъ дарятъ книги, обращающія ихъ мысль на вопросы собственной совѣсти. Ничто не уравновѣшиваетъ того извращенія мысли, которое вызывается этою наслѣдственностью и этимъ воспитаніемъ. Внѣшнія событія въ юношескій возрастъ бываютъ все рѣже и рѣже; проявиться непосредственному чувству — все меньше возможности. Потому, когда въ 20 лѣтъ отъ книжной мысли мы приступаемъ къ настоящей жизни, душа наша, помимо нашей воли уже очень утонченна и многосложна и чувствительность (сердце) уже не цѣльная. Моралисты могутъ ораторствовать противъ преждевременнаго развитія въ человѣкѣ духа изслѣдованія. Художники, любящіе жизнь безъ стѣсненія, могутъ отдаваться грубой чувственности, чтобы противодѣйствовать той игрѣ чувствами, которую ведетъ за собою духъ изслѣдованія. Наконецъ люди добросовѣстные, щепетильные могутъ считать анализъ губительнымъ для всякой непосредственности и искренности. Но есть наоборотъ, натуры очень богатыя, которымъ анализъ даетъ возможность испытывать неизвѣданныя чувства. Въ душѣ этихъ избранныхъ натуръ крайнее развитіе мысли не губитъ сильнаго развитія страстей; онѣ не противятся духу анализа, а напротивъ, радуются, что чувство расширяется, пополняется мыслью. Мозговая дѣятельность присоединяется въ нихъ къ импульсамъ инстинктивной природы, не замедляя ее. Натуры эти любятъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше сознаютъ свою любовь; тѣмъ больше наслаждаются, чѣмъ яснѣе чувствуютъ, что наслаждаются. Изъ такихъ-то душъ и набираются художники новаго времени. И если въ чемъ нибудь мы можемъ соперничать съ вѣками болѣе юной цивилизаціи, то тѣми именно произведеніями, гдѣ эти души запечатлѣли носящійся передъ ними идеалъ; этотъ идеалъ — миражъ тѣхъ высокихъ и горестныхъ чувствъ, обаятельный страхъ передъ которыми, казалось, испытывали ангелы и пророки, вышедшіе изъ-подъ кисти великаго „провидца“ Возрожденія, Леонардо да Винчи. Есть нѣчто общее съ Леонардомъ и въ Бейлѣ-Стендалѣ, и въ Ренанѣ, и въ Бодлэрѣ, и въ Гейнѣ и во всѣхъ меланхолическихъ эпикурейцахъ нашего страннаго вѣка, когда цивилизація и природа сплавляютъ свои драгоцѣнные металлы въ головахъ молодежи, въ до-бѣла накаленномъ горнилѣ ихъ умственной жизни. Не бѣда, если иные изъ этихъ металловъ иногда и испаряются!»

Этюдъ Бурже о Стендалѣ представляетъ много интереснаго не только потому, что даетъ возможностъ сравнить его съ характеристикою этого же писателя у Тэна, но и потому, что затрогиваетъ нѣкоторые соціальные вопросы; тѣмъ не менѣе мы на немъ не остановимся, такъ какъ достаточно уже выяснилось, я полагаю, общее направленіе мысли нашего критика-психолога. Этимъ этюдомъ заканчивается первый томъ его изслѣдованія о душевномъ состояніи современнаго общества.

Въ заключеніе онъ опредѣляетъ общій характеръ воззрѣній этихъ пяти выдающихся умовъ и находитъ, что всѣ они сходятся на философіи всеобщаго отрицанія (de l’universel néant). Правы-ли они? спрашиваетъ онъ себя. Правда-ли, что человѣкъ, образовываясь, только осложняетъ первобытное варварство и дѣлаетъ свое жалкое существованіе только болѣе утонченнымъ? На это Бурже отвѣчаетъ — сомнѣніемъ и колебаніемъ! Тѣ, говоритъ онъ, «кто, какъ я, озабочены рѣшеніемъ этихъ вопросовъ, имѣютъ на нихъ отвѣтъ то скорбный, то отвѣтъ вѣры и надежды». Опредѣленная постановка этихъ вопросовъ есть уже въ нѣкоторомъ родѣ ихъ рѣшеніе: тутъ лучше «противопоставить мучительному сомнѣнію энергію мужественнаго сознанія того, что стоишь надъ пропастью (l’abîme noire de la destinée); не знаешь, что въ ней таится, и все-таки не боишься ея!»

Эти заключительныя слова очень характерны для Бурже: тамъ, гдѣ мысль оказывается на пересѣченіи двухъ противоположныхъ направленій, и гдѣ надо рѣшительно встать на ту йли другую дорогу, онъ переноситъ вопросъ въ область чувства и одѣваетъ ее формою поэтическаго образа. Въ этомъ легко убѣждаемся и въ этюдахъ его. Какого-бы онъ писателя ни характеризовалъ, — онъ, какъ мы видѣли, впадаетъ въ противорѣчіе: выяснивши очень рельефно несостоятельность того или иного міровоззрѣнія, указать ее прямо онъ не рѣшается и своей мысли какъ будто не договариваетъ. Ему хочется поэтому и Бодлэра оправдать органическою теоріею общества, которую онъ находитъ у Тэна и считаетъ вполнѣ научной, и въ тэновской доктринѣ скрыть ея узко-одностороннюю и слѣдовательно неправильную оцѣнку жизни; — и ренановскій скептицизмъ смягчить и скрасить его религіознымъ чувствомъ; — и флоберовскій нигилизмъ объяснить грандіознымъ размахомъ его художественнаго таланта… Но, какъ ни старается онъ защитить этихъ носителей отрицанія, онъ все-таки подходитъ такъ близко къ осужденію ихъ, что невольно спрашиваешь себя: почему-же, если онъ считаетъ ихъ выводы неправильными, не становится онъ въ открытую оппозицію? Почему онъ своей мысли не договариваетъ? Потому-ли, что не додумываетъ и не видитъ въ ней противорѣчія, т. е. потому-ли только, что мысль эта слаба и неувѣренна? Иди, потому что чувство его сильно, чувство уваженія къ авторитетамъ учителей? Въ молодомъ писателѣ легко предположить совпаденіе обѣихъ причинъ. Но да не вмѣнитъ ему читатель въ вину ни ту ни другую, ни слабость мысли, ни силу чувства! Да не вмѣнитъ ему за то, что онъ самъ такъ чистосердечно признается въ своихъ колебаніяхъ и такъ хорошо понимаетъ всю незначительность своихъ силъ для борьбы съ авторитетами. Извѣстно, что сила не въ осмѣяніи и не въ низверженіи авторитета, а въ умѣніи осуждаемое замѣнить положительнымъ началомъ. А гдѣ возметъ положительное начало молодой критикъ, воспитавшійся на взглядахъ и методахъ своихъ учителей? Дѣльности и законченности тэновской доктрины, проведенной такъ блестяще, съ такимъ поразительнымъ богатствомъ знаній, — что можетъ противопоставить его ученикъ? Развѣ только намекнуть на возможность иного взгляда на душу человѣческую; но вѣдь его психологія этимъ намекомъ и ограничится. Словомъ, констатировать существующее зло и найти его причину въ трудахъ своихъ учителей онъ можетъ, но указать взамѣнъ отрицательныхъ результатовъ ихъ мысли новый положительный идеалъ онъ не въ силахъ, а потому такою цѣлью и не задается. Онъ чувствуетъ потребность новаго слова и не знаетъ его. Ниже мы увидимъ, что, примѣняя свои анализъ къ жизни и нравамъ извѣстной среды, онъ тамъ постарается указать нравственный идеалъ; но чтобы обосновать этотъ идеалъ широко теоретически, съ тѣмъ знаніемъ и талантомъ, какими блещутъ его авторитеты, для этого требуется то выдающееся дарованіе, котораго онъ въ себѣ не сознаетъ. И мнѣ кажется, что это умѣніе оставаться въ предѣлахъ своего дарованія, не задаваясь непосильными цѣлями, можетъ молодому критику быть только поставлено въ заслугу, — точно также, какъ и желаніе его примѣнить это дарованіе къ постановкѣ того вопроса, рѣшеніе котораго такъ глубоко-серьезно, такъ неизмѣримо важно по своимъ послѣдствіямъ для всего мыслящаго человѣчества.

Кромѣ скромности молодого писателя и сознанія имъ своихъ силъ, самая главная причина, препятствующая его оппозиціи, та, что онъ, какъ хорошій ученикъ, вполнѣ усвоилъ себѣ исходную точку зрѣнія своихъ учителей; оттого онъ и не можетъ сойти съ пути, намѣченнаго ими, даже когда его чувство возмущается тѣми выводами, къ которымъ этотъ путь его приводитъ. Отсюда его колебаніе и тотъ знакъ вопроса, которымъ онъ заключаетъ этотъ томъ этюдовъ. Эта исходная точка зрѣнія — сила науки, громадное значеніе духа анализа и критики, примѣненнаго ко всѣмъ проявленіямъ человѣческой души. Если путемъ пауки и анализа учителя его дошли до крайняго отрицанія, то не слѣдуетъ-ли отсюда, что на нравственную жизнь разрушительно дѣйствуетъ наука? Что успѣхи знанія отвѣтственны за нашъ душевный недугъ? и что слѣдовательно широкое развитіе и популяризація анализа есть главный источникъ пессимизма? Казалось бы, что къ этому парадоксальному выводу очень легко придти, основываясь на этюдахъ Бурже. Дѣйствительно, прослѣдимъ ходъ его мысли.

Бодлэръ — пѣвецъ тоски и порока. Тоска — плодъ высокаго образованія, непомѣрно развивающаго тѣ сложныя потребности, которымъ трудно найти удовлетвореніе; порокъ — продуктъ также высокой культуры, ибо доказываетъ силу индивидуальности, развившейся въ ущербъ своей общественной среды. Когда сила индивидуальности не сдерживается нравственными законами, она называется эгоизмомъ; а если къ эгоизму приводитъ будто-бы высокое развитіе цивилизаціи, то это значитъ, что образованіе только осложняетъ первобытное варварство и дѣлаетъ человѣка тѣмъ несчастнѣе, чѣмъ онъ развитѣе. Къ такому же заключенію можно придти и послѣ этюда о Ренанѣ, если допустить, что накопленіе знаній, безпредѣльная широта взглядовъ и вытекающее отсюда нравственное безразличіе и эгоизмъ — представляютъ собою дѣйствительно высшую точку культуры. Такіе же отрицательные выводы даетъ изученіе и Тэна и Флобера. Математическіе пріемы Тэна обезцѣниваютъ жизнь, принижая личность, которая тутъ является невольнымъ результатомъ независящихъ отъ нея обстоятельствъ, безотвѣтнымъ игралищемъ роковой эволюціи. Флоберъ, примѣняя разсудочный анализъ ко всѣмъ своимъ мыслямъ и чувствамъ, приходитъ къ сознанію ничтожества человѣка; его образованіе показало ему только тщету тѣхъ иллюзій, которыми прикрытъ обманъ, лежащій въ основѣ всей жизни нашей. И такъ: заглядываетъ-ли философъ и историкъ въ ту глубь человѣческой души, которая выражается смѣною идей религій, философій и литературъ, воспроизводятъ ли романистъ и поэтъ субъективный міръ отдѣльной личности, всюду наука, критика, анализъ, всюду умъ приходитъ къ сознанію того, что жизнь есть зло, несоразмѣрное съ силами человѣка, и что человѣкъ безсиленъ передъ давящею и угнетающею его природою. Популяризація этого сознанія, распространеніе въ публикѣ диллентатизма, любви къ критикѣ и привычки къ анализу все это подрываетъ нравственную силу въ обществѣ, парализуя энергію воли и характера; а это вноситъ въ душу то отвращеніе къ жизни, то недовольство всѣми ея формами, ту апатію и уныніе, которыя носятъ общее названіе пессимизма. Такимъ образомъ наука является носительницею эгоизма; знаніе обезсиливаетъ волю; критика разрушаетъ идеалы; умственное развитіе дѣлаетъ человѣка неспособнымъ къ умственной борьбѣ, къ труду, къ усилію, къ движенію впередъ! Вѣрно-ли? Возможно-ли это?

Бурже не только не формулируетъ нигдѣ этого заключенія, но даже даетъ намъ всѣ данныя, чтобы его опровергнуть. Дѣйствительно, стоитъ только вспомнить, что порокъ не есть сила личности, а слабость ея; что диллетантизмъ не имѣетъ никакого права считаться послѣднимъ словомъ науки; что Тэновское міровоззрѣніе построено на ложномъ, слишкомъ узкомъ взглядѣ на человѣческую природу; что тотъ избытокъ мысли, отъ котораго страдалъ Флоберъ и его герои, есть неболѣе какъ произвольная игра мыслью, неумѣстное ея примѣненіе, — допустимъ это и тогда не наука окажется виноватою въ омраченіи нашего духовнаго міра; не науку надо винить въ изсушеніи всѣхъ источниковъ нравственной жизни. Впрочемъ, если-бы даже Бурже и безо всякихъ колебаній взвелъ на науку подобное обвиненіе, то оно несправедливо было-бы ужъ потому, что научное движеніе нашего времени не ограничивается одною Франціею, философская мысль Европы — Ренановскимъ диллетантизмомъ, научная психологія — Тэновскою доктриною, а художественное воспроизведеніе современнаго человѣка — Бодлэромъ, Флоберомъ и Стендалемъ. Да и въ самой Франціи отвѣтственна-ли наука за злоупотребленіе ея методами? Виновато-ли оружіе, если въ рукахъ неумѣющаго имъ владѣть, оно обращается противъ него? Наконецъ, если-бы даже наука и была виновницею того зла, какое ей приписывается, то уже одна возможность такого къ ней отношенія, какое мы видимъ у Бурже, указываетъ на новое пониманіе ея задачъ и цѣлей; вредъ, наносимый извѣстными злоупотребленіями, несомнѣненъ и сознаніе этого вреда не есть-ли доказательство того, что зло подлежитъ искорененію и что съ нимъ начинается борьба?

Что борьба необходима — Бурже это видитъ; только во имя чего начать ее — онъ не знаетъ. Поэтому-то въ заключеніи книги онъ и останавливается въ нерѣшительности: осудить ли науку въ лицѣ тѣхъ представителей ея, которые пользуются такимъ вліяніемъ и популярностью? или довольствоваться тѣмъ отвѣтомъ скорби и унынія, который они даютъ на вопросъ нравственной жизни? Правы отрицатели или нѣтъ? Опровергнуть ихъ съ ихъ же точки зрѣнія невозможно; стать на другую — Бурже не умѣетъ. А противъ ихъ выводовъ возмущается его сердце. Это-то нравственное чувство, жадно требующее обновленія и опредѣляетъ собою общій характеръ дѣятельности Бурже. Онъ не знаетъ, нравы-ли его учителя; не знаетъ, вѣренъ-ли ихъ отрицательный взглядъ на жизнь. Но въ самой постановкѣ этого вопроса чувствуется горячее желаніе найти такой отвѣтъ, который бы звучалъ бодрымъ призывомъ къ борьбѣ, къ труду, къ надеждѣ. По крайней мѣрѣ, въ предисловіи ко второй серіи этюдовъ, Бурже самъ на это указываетъ. Отвѣчая на упреки критики, что онъ описываетъ болѣзнь, а не даетъ средства противъ нея и что анализъ его не приводитъ къ положительному выводу, Бурже хотя и заявляетъ, что вывода у него нѣтъ, тѣмъ не менѣе прибавляетъ: «взглянуть серьезно какъ на трагедію, на ту драму, которая разыгрывается въ умахъ и сердцахъ нашего поколѣнія, не значитъ-ли это — признать великое значеніе нравственныхъ вопросовъ? Не есть-ли это признаніе — исповѣданіе вѣры въ то неясное и горестное, въ то обожаемое и неизъяснимое, что составляетъ сущность души человѣческой?». Вотъ это-то, по его выраженію «страстное обожаніе таинственной Психеи», эта вѣра въ человѣка, въ силу души его и составляетъ отличительное свойство нашего писателя. Правда, эта вѣра мыслямъ его не даетъ большой основательности и устойчивости; не всегда можетъ она и противодѣйствовать пессимистическому вліянію его авторитетовъ, но за то она проникаетъ его произведенія горячимъ стремленіемъ къ свѣту и истинѣ. А искренность этого идеальнаго порыва и привлекаетъ автору лучшія симпатіи его читателей и опредѣляетъ его роль и значеніе для молодой Франціи.

VI.

Вторая серія критическихъ очерковъ Бурже вышла въ 1885 г. подъ заглавіемъ: «Новые этюды современной психологіи». Въ нихъ онъ разбираетъ Дюма, Леконтъ-де-Лиля, Бр. Гонкуръ, Тургенева и Аміеля. Такъ же какъ и въ 1-й книгѣ этюдовъ онъ останавливается на той сторонѣ ихъ дѣятельности, которою они больше всего имѣли вліяніе на читающую публику и тѣмъ, слѣдовательно, лучше всего отразили настроеніе своего времени. И личное отношеніе автора къ этимъ писателямъ почти то же, какое мы видѣли раньше. Исключеніе составляютъ Тургеневъ и швейцарецъ Аміель, которые, какъ иностранцы и какъ писатели, пріобрѣтшіе сравнительно недавно извѣстность во французской литературѣ, не могутъ считаться учителями и авторитетами критика. Къ любимымъ учителямъ, имѣвшимъ особенно сильное вліяніе на Бурже, принадлежитъ Дюма. Характеризуя его какъ моралиста, бичующаго пороки времени, Бурже его рисуетъ и пессимистомъ, очень глубоко заглянувшимъ въ сердце и природу человѣка. Это даетъ Бурже возможность высказать свои личные взгляды на литературу и ея задачи, на любовь и женщину, на деморализацію нашего вѣка во Франціи; и съ этой стороны этюдъ о Дюма имѣетъ особенное значеніе для пониманія всей литературной дѣятельности Бурже. Но съ другой стороны, какъ оцѣнка Дюма, эта блестящая и прочувствованная характеристика врядъ-ли поразитъ кого сходствомъ портрета съ оригиналомъ. И тутъ Бурже грѣшитъ, какъ и въ этюдахъ 1-й серіи, тою увлекательностью, которая заставляетъ его проводить взгляды учителя дальше и глубже и указывать въ нихъ оттѣнки и намѣренія, быть можетъ совершенно чуждые драматургу. Надо вложить очень много личнаго своего наблюденія, размышленія и — фантазіи, чтобы, напр., герою «Друга женщинъ» (кои. Дюма) де-Ріонъ придать тотъ характеръ, какой даетъ ему Бурже. Тутъ ученика съ учителемъ сближаетъ общая имъ тенденціозность: Бурже, какъ романисту-обличителю, должна была придтись по вкусу горячая проповѣдническая дѣятельность популярнаго драматурга; и онъ не только выяснилъ причины своего къ ней сочувствія, но заимствовалъ у Дюма много отдѣльныхъ взглядовъ и мотивовъ обличенія для своихъ романовъ.

Тенденціозность Дюма заставила Бурже коснуться семейныхъ нравовъ и остановиться очень подробно на вопросѣ о любви. Деморализація семьи происходитъ отъ недостатка настоящей любви и уваженія къ женщинѣ. Наше время, говоритъ Бурже, не умѣетъ любить; а это неумѣнье зависитъ отъ общаго — нравственнаго, умственнаго и соціальнаго строя. Изсякли источники нравственной жизни и люди, разучившіеся вѣрить, разучились и крѣпко любить. Этого неумѣнія любить Бурже коснулся и въ первой серіи этюдовъ, говоря о Бодлэрѣ. И тамъ онъ указалъ, — хотя и вскользь, — какъ истинное чувство губится духомъ анализа и развратомъ Парижа. А здѣсь онъ не только подробнѣе развилъ эту мысль, но присоединилъ еще указаніе на третью губительную причину: тяжесть соціальной борьбы.

Опять наука является тутъ однимъ изъ главныхъ источниковъ зла. Вообще анализъ, какъ логическая работа ума, на чувство дѣйствуетъ разрушительно: обострить и усилить непосредственное чувство анализъ можетъ только въ исключительныхъ случаяхъ, когда не сопровождается нравственнымъ сознаніемъ. Оно и понятно: соображеніе нравственнаго свойства, правило морали провѣренное разсудкомъ не можетъ не охладить, напр. увлеченія и не остановить иныхъ порывовъ. Но въ нашъ вѣкъ не тотъ анализъ разрушаетъ любовь, который исходитъ изъ нравственнаго сознанія, а другой, болѣе научный, т. е. обязанный своимъ происхожденіемъ точной наукѣ естествознанія. Тѣ правила морали, отъ которыхъ не можетъ отрѣшиться современный человѣкъ, вложены въ него христіанствомъ. И тотъ человѣкъ средняго уровня, котораго Дюма выводитъ въ своихъ комедіяхъ, если не христіанинъ теперь, то былъ имъ когда-то и навѣрное, по мнѣнію Бурже, будетъ имъ опять; а покуда онъ хранитъ въ самой глубинѣ сердца то духовное начало (le germe spiritualiste), которое дано ему вѣрою отцовъ и которое въ немъ сказывается иногда даже помимо его воли. Съ особою силою это духовное начало, какъ думаетъ Бурже, выражается въ нашихъ мечтахъ о любви; и ему мы обязаны тѣмъ культомъ женщины, о которомъ такъ иронически говоритъ Шопенгауэръ. Для юной мечты женщина, это — «прелестное существо (стр. 51, Nouv. Ess. de ps. contemp.) высшаго разряда, внушающее непоколебимое довѣріе и глубокую вѣру, придающее энергію нашимъ усиліямъ, доставляющее утѣшеніе въ горѣ, вызывающее въ насъ благородство и кротость; — это — то существо, которое намъ безъ богохульства хотѣлось бы назвать высокимъ именемъ ангела! Эта сантиментальная фразеологія выражаетъ на обыденномъ языкѣ тайную мечту всякаго изъ насъ…»

Но вотъ, продолжаетъ Бурже, является анализъ для изученія той женщины, которую наше романическое сердце хотѣло бы обратить въ предметъ обожанія. И физіологія указываетъ въ этомъ идеальномъ существѣ — существо прежде всего слабое, подчиненное низшимъ требованіямъ своего тѣлосложенія; ангелъ оказывается до того зависящимъ отъ отправленій своего организма, что зачастую и добродѣтели и пороки являются въ немъ слѣдствіями причинъ чисто физическихъ. Тогда, — если человѣкъ склоненъ къ милосердію и состраданію, — остается только преклониться передъ страдалицею (!) и обожать ее за страданія (физическія?). Если же человѣкъ смотритъ какъ психологъ, — т. е. какъ человѣкъ точной науки, — то ему не слѣдуетъ возмущаться противъ слабости плоти, какъ нельзя негодовать на математическую истину. А анализъ, продолжая работу, показываетъ, какъ въ силу той же природной слабости женщина измѣнчива, какъ полна противорѣчій. и хитрости, и какъ быстрыя смѣны и неожиданные переходы чувствъ зависятъ въ ней отъ тонкости ея нервной организаціи, безпрестанно подвергающейся разстройству на подобіе слишкомъ сложныхъ тонкихъ инструментовъ. Въ характерѣ женщины есть необъяснимые изгибы: силѣ она противодѣйствуетъ тонкостью, а ея собственная сила — въ подвижности. Для художниковъ въ этихъ загадочныхъ изгибахъ и заключается прелесть женскаго характера: имъ нравится сфинксъ, загадка котораго даетъ отблескъ чего то вѣчнаго, недоступнаго глазамъ существа земнаго, способнаго быть то ангеломъ, то демономъ. Поэтому и Шекспиръ рисовалъ съ одинаковою любовью Дездемону рядомъ съ Клеопатрою, и Джульету рядомъ съ Крессидою, придавая имъ всѣмъ много общаго въ характерѣ. Моралиста это-то сходство характеровъ и пугаетъ. Несомнѣнно, что любовь Дездемоны къ Мавру имѣла свойство сердечнаго сочувствія; но что-же изъ этого? Вѣдь все-таки же обманула «бѣлая овечка» отца, чтобы бѣжать за своимъ «чернымъ бараномъ». Да и Джульета не забыла-ли дочернихъ обязанностей, изъ-за любви къ красавцу? Для борьбы со страстью ни у той, ни у другой нѣтъ внутренней силы. Обѣ отдались страсти; — допустимъ, что въ данномъ случаѣ страсть была благородна и поэтична; — но, если бы она была позорна и преступна, онѣ точно также не устояли бы противъ нея. Такова уже природа женская: женщина можетъ обмануть человѣка, любя его; обмануть жестоко ради тщеславія, благодаря безсилію своему передъ соблазнительною рѣчью, — въ силу того только, что она женщина, что полагаться на нее — значитъ строить на пескѣ. А любовь развѣ можетъ быть безъ довѣрія? Ботъ потому Дюма и говоритъ устами своего де-Ріонъ: «Какъ бы темна и безполезна моя жизнь ни была, но я обѣщалъ себѣ никогда не отдавать ни своего имени, ни чести, ни жизни этимъ прелестнымъ и жестокимъ существамъ, изъ-за которыхъ люди раззоряются, срамятся, лишаютъ себя жизни, и онѣ среди всеобщей борьбы только тѣмъ и озабочены, что наряжаются то какъ зонтики, то какъ колокольчики!..»

Бурже такъ горячо изобличаетъ женское вѣроломство, что забываетъ вѣроятно, какъ Дюма награждаетъ своего героя красавицею-невѣстою съ милліоннымъ приданымъ, обладательницею всѣхъ тѣхъ добродѣтелей, которыя требуются для семейнаго счастья. Значитъ, находитъ Дюма все-таки возможнымъ довѣрить женщинѣ и жизнь, и честь, и имя своего героя. А для Бурже этотъ отрицательный взглядъ на женщину очень характеренъ: любовь, какъ начало деморализующее, встрѣчается у него и въ романахъ. Онъ самъ приписываетъ происхожденіе этого взгляда — наукѣ. Анализъ, знакомство съ физіологіею разрушаетъ будто-бы ту идеальную любовь, которой научило насъ христіанство. По онъ глубоко заблуждается: сантиментальная фразеологія, которою выражается юношески экзальтированное чувство, обязана своимъ происхожденіемъ не тому духовно-нравственному началу, которое внесено въ исторію Христомъ. Правда, христіанство освободило женщину, признавши въ ней душу и совѣсть человѣка, по не оно вызвало сантиментальное ея обожаніе. Культъ любви, поклоненіе Мадоннѣ развились въ Европѣ рыцарской. Его создало средневѣковое, какъ оплотъ сердечнаго чувства противъ всеобщей грубости нравовъ; создало наряду съ другими идеалами, охранявшими жизнь и достоинство человѣка при безправіи слабыхъ и при произволѣ сильныхъ. Если рыцарскіе идеалы отжили свой вѣкъ, чтоже удивительнаго, что и мечтательное обожаніе женщины должно уступить мѣсто ипымъ на нее взглядамъ? Только странно въ этой перемѣнѣ винить одну точную науку: не физіологія, а первое столкновеніе съ жизнью можетъ отрезвить мечтателя и показать ему всю нелѣпость устарѣлой фразеологіи. Если физіологія устанавливаетъ будто-бы взглядъ на женщину какъ на существо низшаго разряда, вполнѣ подчиненное отправленіямъ своего хрупкаго организма, то вѣдь такой взглядъ легко примѣнить не только къ женщинѣ, но вообще къ человѣку. Нельзя, конечно, отрицать зависимость душевнаго міра отъ физическихъ отправленій организма, и нельзя возмущаться противъ слабости плоти; но непонятно, какъ можно обожать эту слабость, и соединять состраданіе съ обожаніемъ — какъ то дѣлаетъ Бурже. Съ этою слабостью можно только бороться силою разумнаго сознанія. А возможна-ли эта борьба, когда женщина представляется существомъ почти невмѣняемымъ по самой природѣ своей, то какъ слѣпое орудіе собственнаго темперамента, то какъ предметъ наслажденія для другихъ или какъ предметъ ихъ экспериментаціи въ области фантазіи и чувства? Такая игрушка въ рукахъ людей и природы, безсильное и безвольное созданіе, не можетъ дѣйствительно внушать ни довѣрія, ни уваженія, можетъ и обмануть ради каприза и пожертвовать изъ пустой прихоти и честью и жизнью человѣка. Но, если это такъ, то кто же виноватъ, что женщина лишена того развитія, которое даетъ твердую опору волѣ и чувствамъ человѣка? Впрочемъ, мы сейчасъ увидимъ, что и Бурже высказывается за поднятіе умственнаго уровня женщины.

Вторая причина того, что поколѣніе наше не умѣетъ любить, заключается, по Бурже, въ злоупотребленіи удовольствіями и легкими связями. Любовь, ради которой лгутъ и обманываютъ, любовь, неимѣющая нравственной основы, даетъ горькій осадокъ; онъ то и отравляетъ сердечное чувство. А погоня за кратковременными наслажденіями окончательно губитъ это чувство послѣ нѣсколькихъ лѣтъ опыта.

Наконецъ, сохнетъ и черствѣетъ душа въ жизненной борьбѣ, которая во время 2-й имперіи приняла особенно острый, жестокій характеръ: обществу, которому закрытъ былъ доступъ къ политической дѣятельности, указана была одна цѣль — обогащаться. Грубый законъ борьбы за существованіе, безжалостная конкурренція въ стремленіи къ легкой наживѣ, преобладаніе узко-матеріальныхъ интересовъ, произволъ и безпринципность эгоистическихъ инстинктовъ — вотъ какая общественная атмосфера охватываетъ юношу, вступающаго въ жизнь въ 50—70 гг. Ребенокъ воспитывается внѣ дома, потому что родители заняты — отецъ въ клубѣ и женщинами, мать — выѣздами и нарядами; а коллежъ — школа грубости, цинизма и преждевременнаго разврата. Тутъ онъ узнаетъ, что несправедливость, ненавистничество, безстыдство и глупость — явленія нормальныя въ человѣческомъ обществѣ. Первая любовь, которую онъ видитъ — продажная. Въ обществѣ, гдѣ «человѣкъ человѣку — волкъ», женщина, эксплуатирующая его слабость, одинъ изъ самыхъ опасныхъ враговъ его. Въ общей свалкѣ грубыхъ аппетитовъ человѣкъ долженъ быть постоянно насторожѣ, всегда какъ будто вооруженъ. Какъ воинъ и борецъ, онъ доступенъ только великодушному состраданію къ падшимъ и побѣжденнымъ; но открытой, широкой симпатіи, нѣжности, искренней доброты и общительности — онъ не знаетъ. Одинъ наблюдатель сказалъ, что человѣку, чтобы быть вполнѣ счастливымъ, нужно парализовать нѣкоторыя стороны своей чувствительности! Да и дѣйствительно, кому живется спокойнѣе и веселѣе, какъ не тѣмъ эгоистамъ, которые умѣютъ ограничить свои интересы одною собственною личностью и не смущаются ничьимъ страданіемъ, парализовавши всю альтруистическую потребность души? Но увы! восклицаетъ Бурже, эта-то сторона чувствительности и есть источникъ настоящихъ радостей и, уничтожая эти потребности, мы тѣмъ самымъ теряемъ способность и къ лучшему счастью…

Эти три причины сердечной сухости — научный анализъ, избытокъ удовольствій и соціальная борьба — составляютъ для Бурже главные источники пессимизма. Своимъ ядомъ они пронизали всю общественную почву и можно-ли прекратить ихъ зловредное дѣйствіе иначе, чѣмъ перевернувши всѣ зараженные слои?.. Для того, чтобы духъ анализа не развращалъ нашего сердца, надо возстановить равновѣсіе внутренней жизни, чтобы сила пониманія не превышала бы силы дѣятельной, силы воли, вѣры въ себя. Мы страдаемъ, увѣряетъ Бурже, отъ избытка критики; — вѣрнѣе было-бы сказать отъ поверхностнаго, неумѣлаго ея примѣненія или отъ злоупотребленія научными гипотезами, принимаемыми за окончательные выводы науки. Противъ безнравственности, какъ злоупотребленія удовольствіемъ, слѣдуетъ, по мнѣнію Бурже, возстановить равновѣсіе въ семейной жизни, чтобы поздніе браки были исключеніемъ, чтобы женщина была настоящимъ другомъ и товарищемъ мужчины, чтобы коллежи перестали преждевременно марать чувства и воображеніе дѣтей, и чтобы отношенія молодыхъ людей между собою были иныя. Для смягченія соціальной борьбы надо, чтобы жизнь была менѣе искусственна, — чтобы не было такого тяготѣнія къ столицѣ и человѣкъ сильнѣе бы привязывался къ своей провинціи, къ родной землѣ. Всѣ эти условія наврядъ-ли могутъ осуществиться, потому что Франція идетъ въ сторону совершенно тому противоположную; а чѣмъ дальше это пойдетъ, тѣмъ больше мы будемъ убѣждаться въ глубокомъ значеніи истины, высказанной однимъ наблюдателемъ: пока бѣдный народъ будетъ страдать отъ недостатка хлѣба, до тѣхъ поръ богатый будетъ страдать отъ недостатка любви!

Указавши, какъ наблюденія и анализъ дѣйствительности привели Дюма къ пессимизму, Бурже объясняетъ далѣе, какъ въ энергической природѣ драматурга этотъ пессимизмъ вызвалъ мистическое настроеніе мысли. О томъ, что Бурже смотритъ на мистицизмъ, какъ на явленіе весьма характерное для, «научнаго» вѣка, — было уже говорено выше по поводу взглядовъ его на Тэна и на коллизію науки и вѣры. Къ нѣкоторымъ мыслямъ, высказаннымъ въ этомъ этюдѣ, мы еще вернемся, а теперь — два слова о взглядахъ Бурже на Тургенева. Жалѣю, что на другихъ этюдахъ этой книги мѣсто не позволяетъ мнѣ остановиться; а они представляютъ много живаго интереса, затрогивая очень глубокіе и спорные вопросы современной мысли; такъ, по поводу Леконтъ де Лиля Бурже разсматриваетъ вліяніе науки на поэзію, по поводу бр. Гонкуръ — вліяніе художественнаго диллетантизма на умъ и волю нашего поколѣнія и т. п.

Читателямъ «Сѣвернаго Вѣстника» этюдъ Бурже о Тургеневѣ можетъ быть памятенъ по переводу А. Т. (помѣщенному въ 1 кн. 1887 г.). Бурже не претендуетъ на всестороннее изученіе нашего романиста и не желаетъ давать точнаго опредѣленія его таланта, такъ какъ не знаетъ условій жизни, ни самого писателя, ни его народа, и произведенія его знаетъ только по переводамъ. Передавая мысли, вынесенныя имъ изъ чтенія Тургенева, онъ и въ немъ указываетъ проявленія тѣхъ настроеній, какія наблюдаетъ во французской литературѣ. Вліянію этой литературы, зная о долголѣтнемъ пребываніи Тургенева въ кругу извѣстныхъ парижскихъ литераторовъ, онъ приписываетъ слишкомъ многое, -что въ тургеневскомъ талантѣ могло быть вызвано не только природнымъ дарованіемъ, но такъ же и нѣмецкою наукою, какъ и условіями русской жизни. Впрочемъ, если Бурже и говоритъ о французскомъ вліяніи на Тургенева, то самобытности его міровоззрѣнія онъ тоже не отвергаетъ. Такъ, указывая въ характерахъ тургеневскихъ героевъ на разладъ ихъ мечты съ дѣйствительностью, на жестокость судьбы всегда обманывающей ихъ требованія отъ жизни, Бурже но затруднится сравнить Тургенева съ Флоберомъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ тутъ же укажетъ и огромную разницу въ пессимизмѣ того и другого. У Тургенева всѣ тѣ посредственности, тѣ мелкія слабыя натуры, которыхъ онъ списываетъ съ дѣйствительности, очерчены съ мягкостью и сердечностью, которыхъ не знаетъ французскій натурализмъ: у русскаго писателя неудавшаяся жизнь человѣка, его слабость и неумѣнье бороться съ жизнью и обстоятельствами — вызываетъ не горечь и не озлобленіе на человѣческую природу, не презрѣніе къ жизни и не проклятіе ей, а элегически грустное чувство. Поэтъ воплощаетъ въ своихъ художественныхъ образахъ это чувство, которое невольно возникаетъ въ насъ, когда мы знакомимся съ таинственными сторонами души человѣческой, не поддающимися ни логическому анализу, ни точному измѣренію, ни протокольному описанію. Вообще, отдѣльныя мысли Бурже о Тургеневѣ если и могутъ иногда вызвать возраженія со стороны русскихъ читателей, то съ другой стороны не лишены часто мѣткости и вѣрности. Но вотъ существенный недостатокъ этой характеристи. Разсуждая объ эстетическихъ вопросахъ, — художественныхъ наблюденіяхъ и описаніяхъ, — о космополитизмѣ и пессимизмѣ Тургенева, Бурже какъ будто не видитъ, что имѣетъ дѣло съ крупнымъ европейскимъ дарованіемъ. Онъ относитъ въ немъ слишкомъ многое къ молодости и свѣжести славянской расы и русскаго народа; придаетъ слишкомъ большое значеніе нашей близости съ Азіею и нашему сродству — съ буддизмомъ. Для русскаго читателя, я думаю, не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что Тургеневъ обязанъ своимъ широко-гуманнымъ міровоззрѣніемъ ничуть не азіатскимъ сторонамъ нашей жизни, а нравственной своей природѣ, углубленной и просвѣщенной европейскимъ образованіемъ, которое далось ему не въ одномъ только Парижѣ. Не можетъ быть сомнѣнія и въ томъ, что пріемы тургеневскаго творчества болѣе выдержанные и уравновѣшенные, чѣмъ французскій натурализмъ, вызывались у него тѣмъ чувствомъ изящнаго, чувствомъ гармоніи и мѣры, которымъ природа надѣляетъ иногда поэтовъ, своихъ любимцевъ. Что Бурже не понялъ и не оцѣнилъ этой стороны нашего писателя, не должно удивлять насъ: съ общей точки зрѣнія, принятой имъ въ этихъ этюдахъ, онъ видитъ только болѣзненныя явленія, т. е. недостатокъ энергіи и душевнаго равновѣсія. Все сильное, здоровое, свѣтлое не подлежитъ его разсмотрѣнію.

VII.

Въ заключеніе этой книги «Психологическихъ очерковъ» Бурже опять, согласно своимъ задачамъ, ставитъ рядъ вопросовъ. Онъ указываетъ опять, какъ нашъ вѣкъ науки и промышленности не перестаетъ чувствовать потребность вѣры, (dans notre âge de science et d’industrie l’appetit de l’au delà subsiste toujours) и какъ эта потребность за неимѣніемъ настоящаго удовлетворенія вызываетъ мистицизмъ и разныя болѣзненныя, уродливыя явленія, въ которыхъ Бурже видитъ признакъ глубокой тревоги, мучащей душу современнаго человѣка. — «Откуда, говоритъ онъ, происходитъ эта тревога, этотъ недостатокъ душевнаго равновѣсія въ обществѣ болѣе развитомъ, чѣмъ какое-либо? Не пренебрегла-ли наша цивилизація какимъ-нибудь существеннымъ закономъ развитія? Или всякая цивилизація по существу своему есть нѣчто смѣшанное (trouble) и не можетъ существовать безъ страданія? Кто отвѣтитъ на эти страшные вопросы, которые такъ рѣзко и при всякомъ случаѣ ставитъ намъ нашъ вѣкъ сомнѣнія? Къ этимъ вопросамъ сводится серія настоящихъ этюдовъ и они лежатъ въ основѣ каждаго изъ нихъ».

Прямого отвѣта на эти вопросы Бурже хотя и не даетъ, но въ самой постановкѣ ихъ довольно опредѣленно выражается его мысль. Дѣйствительно, развѣ нельзя заключить по его этюдамъ, что недостатокъ душевнаго равновѣсія происходитъ въ наше время отъ крайняго развитія цивилизаціи, которая въ своемъ научномъ движеніи пренебрегла существеннымъ закономъ нравственнаго развитія? Не значитъ-ли это другими словами то же, что мы видѣли и въ заключеніи первой книги очерковъ, а именно, что расширеніе знанія, преобладаніе научныхъ методовъ и теорій, избытокъ критики и анализа изсушили сердце человѣка? Что наука разрушила совѣсть, вѣру, т. е. всю нравственную жизнь человѣка? И не отсюда-ли тоска и всѣ страданія и недуги пессимизма? Правда, Бурже такъ рѣзко этого не высказываетъ, но раньше мы видѣли, какъ близко подошелъ онъ къ этому выводу. Здѣсь свое недоумѣніе и сомнѣніе онъ выражаетъ нѣсколько иначе. Тамъ, въ первой книгѣ очерковъ, онъ спрашивалъ себя: правы-ли учителя его поколѣнія, создавшіе философію всеобщаго отрицанія? Правда-ли, что, образовываясь, человѣкъ только осложняетъ первобытное варварство? Здѣсь, оставляя въ сторонѣ авторитеты учителей, онъ намекаетъ на существованіе нравственнаго идеала, какъ бы забытаго новою наукою; а затѣмъ заключительный вопросъ свой выражаетъ словами: "не есть-ли всякая цивилизація по существу своему нѣчто смѣшанное и можетъ-ли она существовать безъ страданія? — На это читатель вправѣ и въ свою очередь спросить автора: имѣетъ-ли онъ достаточно данныхъ, чтобы ставить вопросъ о судьбахъ всей европейской цивилизаціи? И я думаю, что данныя его недостаточны. Не станемъ отрицать, что наше тревожное настроеніе — разладъ ума и сердца; — что образованіе пренебрегаетъ иногда нравственнымъ идеаломъ, существенно важнымъ условіемъ жизни; — и что въ этомъ и есть одинъ изъ главныхъ источниковъ того настроенія, которое незнакомо было поколѣніямъ болѣе цѣльнаго міровоззрѣнія; — допустимъ даже, что политическія, соціальныя, экономическія условія жизни при этомъ важной роли не играютъ, — хотя, мы видѣли, и Бурже не могъ ихъ игнорировать, говоря про деморализацію семьи; — но при всемъ томъ Бурже такъ же мало имѣетъ права задаваться вопросомъ о сущности цивилизаціи, какъ и обвинять науку въ распространеніи душевныхъ недуговъ. Если онъ принимаетъ за послѣднее слово науки тѣ доктрины своихъ учителей, или по крайней мѣрѣ тѣ примѣненія этихъ доктринъ, которыя свидѣтельствуютъ о возвращеніи человѣчества къ первобытному эгоизму, — то не значитъ-ли это, что онъ приписываетъ общее значеніе частнымъ явленіямъ и судитъ, слѣд., слишкомъ поверхностно и поспѣшно? Можно-ли на этомъ основаніи давать вопросъ о сущности цивилизаціи и предрѣшать въ томъ или иномъ смыслѣ вопросъ о злѣ и страданіи въ жизни человѣческой? Изъ того, что человѣкъ не зналъ жизни безъ зла и страданія, не слѣдуетъ еще, что борьба съ нимъ ненужна и невозможна. А между тѣмъ, преклоняясь передъ силою зла, мы тѣмъ самымъ отнимаемъ у себя надежду и бодрость, теряемъ вѣру въ прогрессъ, въ человѣка… Впрочемъ, мы знаемъ уже, что, хотя Бурже полонъ колебаній и впадаетъ въ пессимизмъ, потому что вѣра его въ добро не особенно крѣпка, тѣмъ не менѣе самыя колебанія его свидѣтельствуютъ объ искренности его стремленій. Мало того, поспѣшность, съ которою онъ старается какъ можно шире взглянуть на свои литературныя наблюденія и какъ можно глубже вникнуть въ смыслъ и значеніе нашей цивилизаціи, самая неосновательность его мысли — говоритъ въ данномъ случаѣ въ пользу критика. Его мучитъ исканіе душевнаго равновѣсія среди хаоса мысли, волнующаго наше время; его мучитъ исканіе той правды, которая не довольствуется данными точной науки, а требуетъ нравственнаго идеала, какъ единственнаго рѣшенія мучительныхъ вопросовъ. А въ поспѣшности и неосновательности сказывается то горячее нетерпѣніе молодости, которое торопится забѣжать впередъ, захватить слишкомъ многое и сердечнымъ пыломъ отозваться на то, чего не въ силахъ обнять и переработать неустановившаяся мысль. Эта-то горячность и искренность порыва въ писателѣ, глубоко заинтересованномъ современными настроеніями, — и составляетъ главную привлекательность Бурже какъ критика.

Но отсюда же проистекаютъ и многіе его недостатки. Такъ, оттого, что онъ человѣкъ горячаго чувства, а не ясной, строгой мысли, Бурже въ своихъ стремленіяхъ не сразу былъ понятъ своею публикою. Критика увидала въ немъ пессимиста, которому хочется придать мрачную окраску даже такимъ бодрымъ и трезвымъ дѣятелямъ литературы, какъ Дюма. Въ этомъ непониманіи значительно виноватъ Бурже тѣмъ, что недостаточно ясно обозначилъ цѣль своихъ этюдовъ; къ тому-же и главная мысль его выражалась, какъ мы видѣли, несмѣло и неувѣренно и неудивительно, что общее направленіе этихъ очерковъ, притомъ печатавшихся сперва исподволь въ журналѣ, не сразу было понято за массою интересныхъ частностей, т. е. отдѣльныхъ вѣрныхъ наблюденій и характеристикъ, прекрасно выраженныхъ поэтическихъ мыслей и т. п. То же самое случилось съ нимъ, когда онъ перешелъ къ другой формѣ литературы — повѣсти и роману. И тутъ, несмотря на то, что онъ сразу обратилъ на себя вниманіе, а первый его романъ надѣлалъ даже большаго шума, — замыслы его и намѣренія не сразу были оцѣнены большинствомъ. А между тѣмъ эта форма давала ему возможность точнѣе выяснять свою мысль, не стѣсняли его и съ художественной стороны. По крайней мѣрѣ онъ самъ, посвящая «Cruelle énigme» пріятелю, хвалитъ ему эту форму за ея эластичность, за то удобство, которое она представляетъ автору для проведенія своихъ взглядовъ на жизнь. Если же, не смотря на это удобство, мысли его не были поняты ни публикою, ни критикою, — то происходило это слѣдов. отъ свойствъ самой мысли, и дѣйствительно ея неустойчивость также вредитъ Буряге-романисту, какъ и критику.

Страннымъ можетъ показаться, что наблюдатель современности въ ея высшихъ проявленіяхъ, послѣ тѣхъ широкихъ вопросовъ общеевропейской цивилизаціи, которые онъ такъ краснорѣчиво-прочувствованно излагалъ въ «Психологическихъ этюдахъ», перешелъ къ легкому жанру любовной повѣсти и сталъ разсказывать съ болѣе или менѣе грубыми деталями похожденія салонныхъ львицъ и донъ-жуановъ. Вѣрнѣе, впрочемъ, сказать, что онъ не переходилъ отъ одной формы къ другой, а велъ ихъ одновременно. Если такое совмѣщеніе можетъ вызываться чисто-внѣшними условіями писательской карьеры, то въ данномъ случаѣ имѣетъ и болѣе глубокое основаніе, такъ какъ зависитъ отъ самой сущности таланта и отъ сознательно имъ избраннаго направленія. Бурже прежде всего не художникъ: воспроизведеніе жизненнаго явленія, какого либо факта изъ внутренняго или внѣшняго міра человѣка, воспроизведеніе не только вѣрное, но и выпуклое, яркое, образное не интересуетъ его само по себѣ. Въ игрѣ страстей, въ коллизіяхъ чувствъ его интересуетъ ихъ общій смыслъ и значеніе; но при этомъ философомъ-психологомъ въ полномъ смыслѣ слова онъ тоже не можетъ быть; — не потому только, что у него не хватаетъ умственныхъ силъ для научной работы, а потому, что для человѣка отвлеченнаго мышленія онъ слишкомъ живо воспринимаетъ и горячо чувствуетъ. Какъ онъ любитъ живую дѣйствительность, въ какомъ бы неприглядномъ свѣтѣ она ему ни представлялась, — мы видѣли уже въ его стихотвореніяхъ: онъ не пошелъ за жрецами чистой красоты на высокія вершины творчества. Точно также не удержала бы его и психологія, какъ строгая наука: на вершинахъ мысли нѣтъ мѣста для личныхъ чувствъ, для той жизненной борьбы, которая притягиваетъ живыя горячія натуры. Сердце влечетъ ихъ внизъ къ бѣдной земной толпѣ. По этому поводу очень откровенно высказался Бурже въ этюдѣ о Дюма, гдѣ подробно и обстоятельно характеризуетъ роль моралиста въ литературѣ. Бурже такъ горячо выясняетъ задачи и пріемы такого писателя, такъ усердно защищаетъ въ своемъ учителѣ его тенденціозность, что говоритъ несомнѣнно pro domo sua. Къ тому же въ одномъ изъ позднѣйшихъ своихъ этюдовъ (Etudes et Portraits t. 2 p. 125) онъ уже прямо себя называетъ moraliste de la décadence — моралистомъ временъ упадка. Изъ его объясненій по поводу Дюма видно, что такому писателю дороги не тѣ интересы, красоты и истины, которые идутъ дальше и глубже интересовъ дня и его злобы, а дорога именно эта злоба, т. е. та дѣйствительность, на которую эти высшіе интересы должны воздѣйствовать. Онъ занятъ непосредственно его окружающею дѣйствительностью и ея потребностями и къ нимъ стремится примѣнить свою художественную дѣятельность. Такая тенденціозность моралиста, т. е. подчиненіе искусства не узко-партійнымъ интересамъ того или иного лагеря, а тѣмъ началамъ нравственности, которыя существуютъ издавна, а новыми поколѣніями и примѣняются по новому, — стремленіе посредствомъ художественной формы показать въ современности примѣненіе этихъ началъ, или изобличить отступленіе отъ нихъ, — такая тенденціозность и заставила психолога избрать наиболѣе популярную форму беллетристики. Ему, и какъ мыслителю, эта форма была болѣе по средствамъ. Тутъ, не вдаваясь въ разборъ отвлеченныхъ доктринъ и научно-теоретическихъ положеній, а главное, не измѣняя и своему чувству уваженія и признательности учителямъ, онъ могъ изобличать примѣненіе къ жизни ихъ доктринъ и гипотезъ; могъ горячо чувствовать вредъ этого примѣненія и откровенно-прямо высказывать свое негодованіе. Кромѣ того, форма романа еще и тѣмъ соотвѣтствовала его наклонностямъ, что приводила его въ сношенія съ толпою. Уже въ стихахъ его мы видѣли, какъ онъ понималъ свое призваніе поэта: онъ не отворачивался отъ жизни своего безумнаго и злого вѣка, не бѣжалъ отъ толпы, склонной только къ наживѣ и забавамъ. Въ этюдѣ о Дюма онъ выразилъ толпѣ еще больше участія и сочувствія.

"Толпа, говоритъ Бурже (Nouveaux essais de psychologie contemporaine, стр. 5 и слѣд.), одинаково искренно восторгается какъ очень посредственными, такъ и очень хорошими стихами; какъ хорошею, такъ и негодною прозою; и зависитъ это отъ ея чисто-практическихъ, положительныхъ взглядовъ на литературу. Эта, на половину инстинктивная, толпа состоитъ изъ людей, которые дѣйствуютъ и страдаютъ, для которыхъ не существуетъ дилетантизма и умозрѣнія; они прежде всего живутъ и хотятъ жить. Ими руководитъ не прихоть, не произволъ: душа ихъ въ силу глубокой и безсознательной логики стремится къ чему? — исключительно и неуклонно къ удовлетворенію ихъ потребностей. Она требуетъ, эта толпа, литературы, которая была-бы для ея ума и сердца то же, что хлѣбъ и вино — для тѣла. Она работаетъ и требуетъ орудій для душевной работы; она хочетъ пустить въ дѣло книгу, которую она читаетъ, пьесу, которую видитъ. Бѣдная, темная толпа бродитъ, ищетъ яснаго сознанія, безпокоится въ глубинѣ души, и, какъ милостыни, проситъ умиротворенія^[2]. Ахъ, дайте мнѣ такое слово, которое я могъ-бы примѣнить сегодня-же, завтра, когда мнѣ надо будетъ рѣшать что-нибудь, руководить семьею, направлять собственную мысль. Такая ночь нависла надъ міромъ, который мы называемъ просвѣщеннымъ и который на дѣлѣ только сгустилъ свои потемки, уничтоживши прежній свѣтъ! Призовите меня, вы, люди знающіе! Укажите, куда мнѣ идти! "Дюма, продолжаетъ Бурже, не своему таланту драматурга и не блесткамъ своего остроумія обязанъ былъ своею популярностью, а тому, что внялъ этимъ жалобамъ и произнесъ тѣ именно слова, которыхъ толпа жаждала. Онъ говорилъ о любви, о деньгахъ, о прелюбодѣяніи, объ отношеніяхъ дѣтей къ родителямъ, объ язвѣ проституціи тѣ самыя слова, которыхъ требовала эпоха. И толпа пошла за этимъ человѣкомъ, потому что онъ говорилъ съ нею о ней-же самой, объ ея тайныхъ и явныхъ горестяхъ.

Итакъ, по мнѣнію Бурже, толпа ищетъ въ литературѣ поученія и писатель, если любитъ ее и желаетъ ей быть полезенъ, долженъ давать отвѣты на ея нравственные запросы. Но извѣстно, что поученіе лучше тогда принимается, когда одѣто красивою, поэтическою формою. Для этого-то Бурже и избираетъ форму романа и повѣсти, какъ наиболѣе распространенную въ массахъ. И для этого онъ предпочитаетъ салонно будуарный родъ повѣствованія, въ которомъ и излагаетъ свои наблюденія надъ душевною жизнью современниковъ и свои взгляды на нравственные вопросы. Обыкновенно онъ беретъ болѣе или менѣе банальные, заурядные сюжеты изъ свѣтской жизни; разсказываетъ какой-нибудь фактъ грубости мужчины или коварства женщины въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ; разсматриваетъ его подробно во всѣхъ проявленіяхъ ихъ помысловъ и побужденій; доходитъ въ этомъ анализѣ до самыхъ перво-источниковъ человѣческаго ощущенія, т. е. до элементарной, такъ сказать физіологической основы жизни, — и избитый сюжетъ принимаетъ характеръ иллюстраціи къ мыслямъ автора. Само собою разумѣется, что отъ такой обработки сила художественнаго впечатлѣнія ничего не выигрываетъ, а наоборотъ — теряетъ. Еслибы къ тому-же мысль автора имѣла ту опредѣленность и законченность, которою отличаются сильныя, цѣльныя убѣжденія, то намѣренія моралиста сразу-бы были видны и скрасили-бы откровенность его анализа и цинизмъ его описаній. — Но Бурже представляетъ собою знаменательное для своей эпохи явленіе: это — моралистъ безъ опредѣленнаго кодекса морали, идеалистъ безъ идеала съ однимъ только тяготѣніемъ къ нему. Натура вдумчивая и отзывчивая, онъ чувствуетъ потребность тѣхъ нравственныхъ началъ, которыя-бы стояли на уровнѣ новой умственной жизни; онъ чуетъ, что идеалъ этотъ носится въ воздухѣ его времени; но воплотить его въ живомъ словѣ, одѣть самобытнымъ художественнымъ образомъ — онъ не въ силахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ не въ силахъ и ждать, пока явятся новые могучіе таланты и скажутъ это новое слово. И вотъ онъ спѣшитъ подѣлиться тѣмъ быть можетъ не многимъ, что онъ знаетъ самъ — съ массою незнающихъ и заблуждающихся. Если для него самого его психологическія наблюденія надъ литературою не разрѣшили, а только углубили и расширили его сомнѣнія, — если мысль его не находитъ твердой опоры, — то, сообщая ее читателямъ, излагая эти сомнѣнія, онъ и публику наводитъ на новыя мысли, указываетъ на существующее зло и напоминаетъ о тѣхъ вопросахъ, которые никогда не молчатъ въ глубинѣ человѣческой совѣсти. Ту же цѣль можно видѣть и въ его романахъ: какъ его критика указываетъ отрицательное вліяніе науки и тѣ недуги, которые омрачаютъ нашъ душевный міръ, — такъ и въ романахъ изобличаетъ онъ тотъ-же мракъ, тѣ же потемки, сгустившіеся надъ просвѣщеннымъ міромъ. Только романъ гораздо болѣе, чѣмъ критика нуждается въ положительной основѣ, особенно, когда обращаясь къ толпѣ, задается нравоучительными цѣлями. Отсутствіе опредѣленной мысли, — знакъ вопроса вмѣсто основной идеи — не только вредитъ моралисту, но и портитъ цѣльность его литературнаго произведенія. Впрочемъ въ послѣднихъ своихъ романахъ Бурже высказывается уже опредѣленнѣе, пытается какъ будто установить и положительный идеалъ. На сколько это ему удается, увидимъ ниже; теперь перейдемъ къ тѣмъ романамъ, гдѣ, изобличая деморализацію современности, онъ старые вопросы популяризируетъ въ новой формѣ ихъ постановки.

Скажемъ прежде два слова о мелкихъ повѣстяхъ Бурже и той излюбленной имъ средѣ, гдѣ онъ беретъ свои сюжеты. Къ этимъ повѣстямъ я отношу: L’Irréparable, Deusième Amonr (1883), Profils perdus (1880—81), Pastels (1889). Въ изложеніи Бурже много симпатичнаго, изящнаго, интереснаго; но останавливаться на этихъ повѣстяхъ не стоитъ, хотя авторъ зачастую разрабатываетъ тутъ тѣ же мотивы, что и въ романахъ. Художественныхъ достоинствъ, которыя зависятъ отъ непосредственнаго поэтическаго дарованія и даютъ успѣхъ разсказамъ болѣе мелкимъ по размѣрамъ и болѣе ничтожнымъ по замыслу — онѣ не имѣютъ, а недостатки у нихъ общіе съ романами. И въ нихъ преобладаютъ тѣ великосвѣтскіе салонно-будуарные сюжеты, иногда затрогивающіе и полусвѣтъ, гдѣ любовь подъ разными видами составляетъ главный интересъ людей, кромѣ своего чувства ничѣмъ не занятыхъ.

Этотъ выборъ темъ можетъ съ перваго взгляда вызвать нѣкоторое недоумѣніе: какъ могла салонная психологія привлечь литератора, такъ высоко понимавшаго призваніе поэта-моралиста, и такъ сочувственно относившагося къ толпѣ, къ темнымъ массамъ? Слишкомъ уже не похожа изображаемая имъ среда на то большинство, которое преобладаетъ въ дѣйствительности: тутъ люди надѣлены всѣми благами жизни; у нихъ и десятки тысячъ годоваго дохода, и роскошный образъ жизни, и досуги, наполняемые путешествіями и художественными наслажденіями, и знаніе иностранныхъ языковъ, и нѣкоторый лоскъ образованія и развитые вкусы, — словомъ, толпа во всѣхъ отношеніяхъ сытая, нарядная и казалось бы счастливая. На дѣлѣ большаго противорѣчія тутъ нѣтъ: эта среда при всемъ своемъ богатствѣ и изяществѣ проявляетъ такое невѣжество и косность ума, такую грубость инстинктовъ и тупость сердца, такіе мизерно-низменные интересы, что душевный міръ ея скудостью и нищетою можетъ поспорить и съ самыми низшими Классами общества. Это — общество виверовъ, дамъ свѣта и полусвѣта, міръ, по выраженію Бурже, шика, спорта и ничтожества (néant). Но этотъ міръ даетъ наблюдателю-психологу не меньше матеріала, чѣмъ иныя сферы жизни. Въ немъ избытокъ и праздность такъ же порождаютъ пороки, какъ нужда и недосугъ при иныхъ условіяхъ существованія. А такъ какъ Бурже человѣкъ поэтическаго склада и неравнодушенъ къ видимой красотѣ, къ внѣшнему блеску и изяществу, то и душевные недуги онъ предпочитаетъ наблюдать подъ утонченными формами. Къ тому же его привлекаютъ вопросы женскаго сердца и онъ любитъ описывать чувства то наивныя, идеальныя, нѣжныя, то грубыя, циничныя, продажныя, но при этомъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ воспроизводитъ и ту обстановку, среди которой уживаются эти контрасты. Онъ указываетъ, какъ здѣсь разыгрываются тѣ же аппетиты и инстинкты, вытекающіе изъ основныхъ свойствъ человѣческой природы, которые наблюдатели найдутъ и во всѣхъ слояхъ общества. Только здѣсь жизнь шире и разнообразнѣе, потому и инстинкты эти принимаютъ характеръ болѣе маскированныхъ, запутанныхъ и сложныхъ чувствъ и тѣмъ конечно представляютъ болѣе интереса для психолога. Наконецъ, такъ какъ Бурже занятъ недугами умственнаго развитія, то и въ этомъ отношеніи среда эта можетъ дать просторъ его наблюденіямъ. У свѣтскихъ людей, которыхъ онъ изображаетъ, образованіе глубоко не простирается, и они потому склонны лоскомъ культуры прикрывать недочеты нравственной жизни. Такъ у нихъ диллетантизмъ скрашиваетъ политическій индифферентизмъ, модная психологія и анализъ — любовные эксперименты, а научный детерминизмъ и фатализмъ — необузданность эгоистическихъ побужденій. Понятно, что пороки людей высокаго общественнаго положенія, или прикрытые лоскомъ образованія, сильнѣе дѣйствуютъ на воображеніе толпы, пріобрѣтаютъ больше вліянія и больше вызываютъ подражанія чѣмъ пороки, вызываемые мракомъ невѣжества и нищеты. Изобличая эту среду, моралистъ оказываетъ услугу и той темной массѣ, которую такъ прельщаетъ блестящая внѣшность баловней судьбы и которая видитъ въ нихъ достойный примѣръ подражанія. Моралистъ остается такимъ образомъ вѣрнымъ своему призванію поэта, служащаго толпѣ.

VIII.

Первый романъ Бурже «Жестокая загадка» (Cruelle énigme) заставилъ много говорить о себѣ, но въ критикѣ вызвалъ нѣкоторое недоумѣніе. Многіе не понимали заглавія и не видѣли загадки въ тѣхъ несложныхъ и нехитрыхъ отношеніяхъ, которыя изображалъ авторъ. Казалось даже, что Бурже намѣренно отыскивалъ нѣчто загадочное въ самомъ обыденномъ случаѣ и старался скрыть заурядность сюжета подробными описаніями душевныхъ состояній; а описанія эти, какъ изобличала строгая критика, заимствовались имъ изъ книгъ, изъ трактатовъ психологіи, а не изъ наблюденій живой дѣйствительности; въ нихъ чувствовались и вліянія модныхъ писателей, на которыхъ воспитался авторъ, чувствовались и подражанія; но въ общемъ вещь была прекрасно написана и говорила въ пользу новаго таланта.

Въ чемъ же состоитъ то заурядное событіе, которое тутъ разсказываетъ Бурже? Неопытный, невинный юноша, Гюберъ де Моранъ, въ первый разъ любитъ Терезу де-Совъ; она старше его и опытнѣе и не въ первый разъ для него обманываетъ мужа. Она его любитъ такъ же горячо и искренно, но это не мѣшаетъ ей въ его отсутствіе измѣнить ему самымъ постыднымъ образомъ. Извѣстіе объ этомъ, вполнѣ доказанное и не отрицаемое ею самою, страшно поражаетъ юношу, не подозрѣвавшаго объ ея испорченности. Онъ переживаетъ жестокія муки ревности, негодованія вмѣстѣ съ страданіями оскорбленной гордости, любви, нѣжности… онъ рѣшается порвать съ нею. Но, встрѣтившись наединѣ, заговоривъ о своихъ страданіяхъ, онъ подпадаетъ ея власти и — связь продолжается безъ довѣрія, безъ уваженія. «Въ немъ нѣтъ гордости, замѣчаетъ одинъ изъ близкихъ ему людей, и получаетъ въ отвѣтъ: — „Онъ не хуже другихъ (il est comme les autres!)“ — тѣмъ повѣсть и кончается. Въ чемъ же загадка? — Развѣ въ томъ, что любовь молодого человѣка сильнѣе его чувства собственнаго достоинства? Бурже и самъ находитъ, что это явленіе самое обыкновенное: его герой — не хуже другихъ, одинъ изъ многихъ. Да, явленіе-то это весьма обыкновенное, но для Бурже здѣсь проявляется сила роковая, непостижимая, таинственная; загадкою представляется для него — женское вѣроломство и слабость передъ нимъ мужчины. Загадка эта не новая; давно уже разгадываетъ ее человѣчество: стоитъ вспомнить Самсона и Дадилу, Геркулеса и Омфалу… Вопросъ о побѣдѣ женскаго вѣроломства надъ гордостью и достоинствомъ мужчины принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые никогда не переставали тревожить умъ и воображеніе человѣчества; а если этотъ вопросъ не былъ понятъ въ новомъ романѣ, то потому только, что авторъ поставилъ его на новую почву и придалъ ему новое освѣщеніе; а главное — оставилъ его безъ отвѣта. Дѣйствительно, разсмотримъ, какъ анализируетъ Бурже своихъ героевъ, какъ объясняетъ мотивы ихъ дѣйствій и мы увидимъ, что онъ хотѣлъ встать на ту почву, которую считаетъ научною, далъ сюжету пессимистическое освѣщеніе, а потому и не нашелъ слова загадки. Оставляемъ при этомъ въ сторонѣ всю художественную сторону разсказа, т. е. не только достоинства и недостатки изложенія, но и точность наблюденія, правдивость и жизненность характеровъ, правдоподобіе положеній и т. п. Вообще романы Бурже отличаются такою преднамѣренностью и дѣланностью, что прикладывать къ нимъ мѣрку художественныхъ произведеній — неудобно. А въ данномъ случаѣ онъ освѣщаетъ и мотивируетъ разсказываемое имъ событіе такъ, что нельзя не узнать теорій и взглядовъ, отчасти знакомыхъ читателю психологическихъ очерковъ. Напр., въ характеристикѣ героевъ вліянію среды, наслѣдственности отводится такъ много мѣста, что личность, сознаніе, воля остаются на заднемъ планѣ. Какіе же именно взгляды иллюстрируетъ онъ этими характерами?

Гюбера воспитываютъ 2 женщины, мать и бабка, которыя, обѣ рано овдовѣвши, всѣ силы души кладутъ на обожаніе этого ребенка. Женщины эти — рѣдкаго благородства и деликатности характера, утонченной до болѣзненности чувствительности и сердечности. Жизнь ихъ проходитъ въ небольшомъ замкнутомъ кругу и исключаетъ, какъ широкіе умственные интересы, такъ и живое общеніе съ современностью. Культъ семейныхъ преданій, — отцы были офицеры наполеоновскихъ войнъ, — набожность католичества, страхъ передъ жизнью при полномъ ея незнаніи и узость взглядовъ вмѣстѣ съ глубиною и исключительностью чувства, сосредоточеннаго на сынѣ, — вотъ атмосфера, въ которой ростетъ Гюберъ. Это — условія среды. Затѣмъ, наслѣдственные задатки: обѣ матери передали ему въ крови свою утонченную впечатлительность, воспитанную въ нихъ замкнутою жизнью и жизнью сердца; передали свою нравственность (un etre trop vibrant, говоритъ про него авторъ), свою нѣжность чувствъ, и наивную, довѣрчивую, страстную нѣжность. А со стороны отца онъ получилъ кровь храбрецовъ, гордость, мужество, рѣшимость человѣка не мысли, а дѣла. Образованіе дано ему очень тщательное, но домашнее: мать боялась школы, боялась его выпустить изъ-подъ своего вліянія. Карьеру онъ хотѣлъ выбрать отцовскую, но и этому воспротивилась материнская нѣжность: она пожелала, чтобы онъ занимался литературою, исторіею, завела ему библіотеку, роскошную обстановку и т. п. И Гюберъ спокойно жилъ, работая надъ историческимъ сочиненіемъ и выѣзжая въ свѣтъ; человѣкъ утонченныхъ манеръ, изящнаго воспитанія, онъ бывалъ въ томъ большомъ свѣтѣ, въ который имѣютъ доступъ люди или чиновные или финансисты, играющіе политическую роль, богатые иностранцы, знаменитости — художники и писатели; свѣтъ, не похожій на тотъ замкнутый, усталый кружокъ, къ которому принадлежала его мать. Объ эгоизмѣ и о цинической грубости чувствъ и побужденій, скрытыхъ подъ оффиціальными или свѣтскими отношеніями, мальчикъ, воспитанный женщинами, не подозрѣвалъ, какъ не подозрѣвалъ онъ и о духѣ сомнѣнія, анализа, внесенномъ въ жизнь наукою. Не удивительно потому, что встрѣтясь съ Терезою де Совъ и полюбивъ ее, онъ не сталъ задумываться ни надъ своимъ чувствомъ, ни надъ ея характеромъ, а всецѣло, безъ разсудка отдался той страсти, на какую только было способно нѣжное нетронутое сердце.

Не менѣе подробно, чѣмъ Гюбера, характеризуетъ Бурже и его коварную обольстительницу. Тереза — женщина не дурная, но испорченная. Она выше своей жизни, говоритъ Бурже. Есть въ ея жизни низкія стороны, но есть и хорошія. Какъ на Гюберѣ авторъ отмѣчаетъ вліяніе среды его воспитавшей и наслѣдственныя черты характера, въ общемъ образовавшія цѣльность его натуры; такъ наоборотъ въ Терезѣ анализъ указываетъ Бурже „многообразіе человѣческой личности“ (la multiplicité de la personne humaine), т. e. массу непримиримыхъ противорѣчій, уживающихся въ одномъ человѣкѣ, въ силу того, что они получены путемъ наслѣдства, различныхъ воздѣйствій среды и т. п. Природа Терезы состоитъ главнымъ образомъ изъ энергіи физическаго темперамента, полученнаго отъ отца — итальянца и изъ живости сердечныхъ чувствъ, данныхъ матерью. Горячая кровь и мечтательное сердце. Эта мечтательность, т. е. сила воображенія, направленная на чувство и, не удовлетворенная бездѣтнымъ замужествомъ, и заставила ее измѣнить въ первый разъ мужу. Два раза она сама обманывалась, наталкиваясь на эгоизмъ и грубость мужчины, пока въ страсти къ Гюберу обѣ стороны ея существа не нашли себѣ полное удовлетвореніе; этимъ глубокимъ, цѣльнымъ чувствомъ она думала возстановить себя. Но кровь отца взяла верхъ надъ чувствомъ и она, не переставая любить Гюбера, отдалась минутному влеченію къ самому пошлому, дюжинному Донъ Жуану. Не сама она, не вся она обманула довѣріе Гюбера, а нѣкоторая часть ея существа, (стр. 176 un être caché en elle, mais qui n’etait pas elle toute entière). Натура сильная, великодушная, она не знала интриги, мелкой, низкой лжи, утаиванья, она не оправдывалась передъ Гюберомъ и продолжала обожать его. Но эта любовь не возстановила падшей женщины, а молодого человѣка только деморализовала. Послѣ мученій ревности, опомнившись, онъ сталъ задумываться надъ главною причиною этой измѣны и когда опредѣлилъ ее какъ силу физическаго темперамента, то болѣзненно постигъ всю жестокость роковой загадки: въ немъ проснулась жалость къ слабой женщинѣ и христіанское понятіе отвѣтственности замѣнилось у него неяснымъ фатализмомъ; онъ понялъ неизбѣжное горе человѣка (l’inévitable misère humaine) т. е. его слабость передъ силами природы; а затѣмъ, въ сердцѣ его произошла метаморфоза: „я ни во что не вѣрю, ни на что не надѣюсь, ничего не люблю“. Наконецъ, свиданіе съ нею, потеря собственнаго достоинства и сознаніе своей слабости передъ тѣми же силами природы, жертвою которыхъ была и она, — отняли у него послѣднюю гордость и окончательно погубили всю его нравственную силу. Онъ утерялъ вѣру въ себя и въ людей; онъ сталъ, какъ многіе другіе: хотя мать съ прискорбіемъ думала, что воспитывала его не для того и не какъ другихъ, а въ немъ грубый, животный инстинктъ оказался сильнѣе всѣхъ нравственныхъ задатковъ, полученныхъ отъ природы и отъ воспитанія. Въ заключительныхъ строкахъ, гдѣ Бурже старается резюмировать мысль этой грустной повѣсти, но неясности этой мысли мы узнаемъ автора психологическихъ этюдовъ такъ же, какъ и по лиризму, которымъ замѣняется отвѣтъ на поставленный вопросъ. Вотъ эти строки: „Увы, это глубокая истина, что человѣкъ таковъ, какова его любовь“, но любовь эта къ чему? откуда она? Вопросъ безъ отвѣта! и, какъ измѣна женщины, какъ слабость мужчины, какъ сама жизнь, — жестокая, жестокая загадка!»

Это значитъ что любовь — т. е. та любовь, которая выражается измѣною женщины и слабостью передъ нею мужчины — начало стихійное. Это — стремленіе къ жизни, къ ея продолженію; и оно также непонятно, какъ сама жизнь и какъ происхожденіе и назначеніе жизни. Это — проявленіе роковой непостижимой силы природы и потому оно сильнѣе всѣхъ другихъ, какъ привитыхъ воспитаніемъ, такъ и наслѣдованныхъ чувствъ достоинства, самоуваженія, благородства и т. п. Стихійныя силы природы управляются законами, которые наука старается найти, опредѣлить и объяснить; проявленіе этихъ силъ и примѣненіе къ нимъ этихъ законовъ ученые указываютъ и въ человѣческой жизни. Эти-то, если не законы, то научныя гипотезы Бурже и старается иллюстрировать жизненнымъ фактомъ, разсказаннымъ въ «Жестокой загадкѣ». Онъ намѣревался показать какъ передъ роковою силою жизни, передъ загадочною природою слабъ оказывается и сильный молодой человѣкъ и какъ жестоко онъ страдаетъ отъ этой силы. И Тереза и Гюберъ — жертвы этой силы, фатума, олицетвореннаго въ грубомъ животномъ инстинктѣ. Оба могли-бы быть счастливы взаимною горячею привязанностью; но врагъ ихъ — въ нихъ-же самихъ и сильнѣе всего въ женщинѣ. Гюберъ одаренъ и богатымъ сердцемъ, и силою характера — кровь храбрецовъ, людей дѣла, а не мысли, течетъ въ въ его жилахъ; но ничто не спасаетъ его отъ нравственнаго паденія: грубый, животный инстинктъ все превозмогаетъ. И Тереза горячо, искренно его любитъ, но тотъ-же инстинктъ убиваетъ и ея чувство, дѣлая ее неспособною быть ему вѣрною. Необузданная стихія губитъ ихъ счастье. И жертвы этой стихіи такъ жестоко страдаютъ, что вызываютъ въ авторѣ самое горячее участіе и состраданіе. Замѣтимъ мимоходомъ, что состраданіе къ Терезѣ, какъ къ жертвѣ собственнаго темперамента, Бурже приписываетъ и такъ сильно отъ нея пострадавшему Гюберу, что ничуть не вяжется съ его цѣльнымъ незнающимъ анализа умомъ и, наоборотъ, очень естественно въ чувствительномъ пессимистически-настроенномъ Бурже. Человѣчество, безпомощное, будто-бы, передъ всесильною стихіею, достойно жалости. Правы, слѣдовательно, отрицатели прогресса: человѣкъ умножаетъ свои потребности и тѣмъ дѣлаетъ себя только несчастнѣе, потому что сила природная для ихъ удовлетворенія не увеличивается, а развиваясь мы только осложняемъ наше существованіе. Развѣ Гюберъ и Тереза, не смотря на высокую степень ихъ окружающей культуры, далеко ушли отъ первобытныхъ дикарей? Они также безпомощны передъ роковою силою природы, какъ дикари, но гораздо несчастнѣе. Причина ихъ страданій — нравственное паденіе, а оно въ самой основѣ жизни. Не значитъ-ли это, что любовь, какъ начало, созидающее жизнь, и женщина, какъ воплощеніе этого начала, образуютъ съ тѣмъ вмѣстѣ и силу губительную, т. е. любовь, служащая къ продолженію рода, служитъ и разрушенію жизни.

Подобному толкованію этотъ романъ поддается, конечно, не безъ натяжки. И самъ Бурже этихъ пессимистическихъ мыслей такъ отчетливо не формулируетъ: о нихъ можно догадываться по общему тону его и по нѣкоторымъ лирическимъ эпизодамъ: такъ горестно онъ констатируетъ жестокость роковой стихіи и такъ горячо соболѣзнуетъ ея жертвамъ! А между тѣмъ фактическія данныя его разсказа не только идутъ въ разрѣзъ съ этими мыслями, но служатъ имъ даже опроверженіемъ. Отсюда то отсутствіе цѣльности въ романѣ, которое и вызвало до нѣкоторой степени недоумѣніе критики. Читатель изъ подробнаго анализа характеровъ готовъ вывести одно, а авторъ, какъ будто подсказываетъ другое: впечатлѣніе получается двойственное, противорѣчивое.

Дѣйствительно. Можно-ли отрицать, что слабость человѣческая достойна жалости и несчастные заслуживаютъ состраданія? Но неужели человѣкъ такъ уже безпомощенъ? Неужели тотъ фатумъ, отъ котораго онъ страдаетъ, всесиленъ и борьба съ нимъ невозможна? Если Гюберъ и Тереза — жертвы этого фатума, то не потому-ли только, что они съ этою стихіею и не пробовали бороться? Порочнымъ влеченіямъ свѣтской женщины въ безцѣльной праздной жизни ея не противодѣйствовало ничто: она измѣняла мужу изъ любопытства, отъ скуки. Сердцемъ и фантазіею ея ничто не управляло: нравственнаго сознанія не существовало, воля бездѣйствовала. Та сила, которою человѣкъ борется противъ фатума, называемаго порокомъ, сила воли бездѣйствуетъ и въ Гюберѣ: онъ одаренъ богатымъ сердцемъ, приписывается ему и сильный мужественный характеръ, доставшійся по наслѣдству отъ храбрецовъ. Но примѣненія этой силы мы не видимъ; мы видимъ только, какъ плохо онъ вооруженъ для борьбы съ самимъ собою и знаніемъ и волею. Не фатумъ, не роковая сила жизни велика, а мелки и слабы тѣ характеры, которые авторъ подчиняетъ стихіи. Правда, что они оба несчастны и особенно несчастенъ Гюберъ тѣмъ, что не удовлетворяетъ собственнымъ требованіямъ отъ самого себя. Правда, что развитая цивилизація увеличиваетъ эти требованія и осложняетъ жизнь: и Гюберу вѣковая цивилизація внушила тѣ нравственныя потребности, которыхъ не зналъ первобытный дикарь; потому онъ и несчастнѣе дикаря. Но виновато въ томъ не человѣчество, не цивилизація, расширяющая взгляды и потребности людей, а та индивидуальность, которая неравномѣрно развиваетъ свои силы, т. е. въ которой воля, какъ сила нравственная, слабѣе умственной, слабѣе сознанія; та индивидуальность, которая въ общемъ своемъ развитіи отстаетъ отъ широкаго, всесторонняго развитія цивилизаціи. Можно-ли потому сказать, что Тереза и Гюберъ, эти жертвы жестокой загадки стоятъ на высотѣ культуры? Она — свѣтская женщина, получившая отъ культуры одинъ только внѣшній лоскъ, а онъ — воспитанный вдали отъ жизни и получившій для своего времени такое неполное образованіе, — могутъ-ли они назваться носителями развитой цивилизаціи? Не развитіе ихъ виновато въ ихъ паденіи, а напротивъ, недостатокъ, неполнота развитія, т. е. горячность, сила чувства, не уравновѣшенныя сознаніемъ и волею. Такимъ образомъ, пессимистическій тонъ и заключеніе повѣсти оказываются ничуть изъ нея не вытекающими; а умиленіе автора передъ жестокою, загадочною силою жизни и передъ слабостью подавляемаго ею человѣка, было-бы совершенно непонятно, если-бы мы не знали Бурже, какъ автора психологическихъ очерковъ. Только зная направленіе его не всегда ясной мысли, можно догадаться, что онъ хотѣлъ сказать своею «Жестокою загадкою»; хотѣлъ сказать, — а сказалъ онъ нѣчто совершенно иное.

Обыкновенный читатель, который не стоитъ на «научной» точкѣ зрѣнія Бурже и не вѣритъ потому въ формализмъ, во всемогущую силу рока, — ее къ тому же въ романѣ и не видно, — не удовольствуется, какъ Бурже, однимъ чувствомъ состраданія, а спроситъ себя: если эти люди несчастны, то кто-же виноватъ въ ихъ несчастьи? Читатель наврядъ-ли обвинитъ безличный рокъ или таинственную силу жизни; скорѣе онъ увидитъ изъ романа, что сами же они и виноваты. Гюберъ несчастенъ, но онъ и виноватъ; онъ преступаетъ нравственный законъ, преступаетъ его сознательно и это сознаніе и дѣлаетъ его несчастнымъ. На сколько онъ это сознаетъ, авторъ не показываетъ, нельзя потому и судить, на сколько онъ несчастенъ. Вообще, понятіе нравственнаго закона въ этой книгѣ нашего моралиста отсутствуетъ совершенно. Несчастнѣе всѣхъ несомнѣнно — мать Гюбера. Но, какъ не жаль прекрасную благородную женщину, а слѣдуетъ сказать, что она своею любовью и своимъ воспитаніемъ содѣйствовала его нравственному паденію. Виновата мать и ея друзья тѣмъ, что при узости и отсталости взглядовъ развили въ мальчикѣ однѣ сердечныя стороны характера, не дали ему правильнаго знакомства съ жизнью и не воспитали той силы, которая можетъ устоять противъ соблазновъ и искушеній. Если читатель не осудитъ и мать --: бѣдная женщина, такъ слѣпо любившая сына, не вѣдала, что творила, — то во всякомъ случаѣ отнесется къ ней съ большимъ состраданіемъ, чѣмъ къ Терезѣ. Что же касается до вопроса о роковой силѣ природы и о силѣ женскаго вѣроломства, то отъ этой постановки его у Бурже онъ не приблизится къ рѣшенію. Какъ вопросъ о происхожденіи и назначеніи жизни, какъ всѣ подобные вопросы, онъ рѣшается не умомъ, не наукою: отвѣтъ на негО найденъ давно — нравственнымъ чувствомъ человѣчества.

IX.

Гораздо яснѣе сказались намѣренія Бурже во второмъ его романѣ, въ «Преступленіи противъ любви» (Un crime d’amour — 1886). Если уже въ «Жестокой загадкѣ» Бурже изображаетъ какъ преступается нравственный законъ и какъ оттого страдаютъ герои, то представленіе объ этомъ законѣ получается очень неясное, потому что автору хочется видѣть въ своихъ герояхъ — жертвъ загадочнаго рока. При такомъ фатализмѣ не можетъ быть рѣчи о долгѣ и отвѣтственности, или о нравственномъ законѣ и его нарушеніи. Въ «Преступленіи противъ любви» — наоборотъ: герои жестоко наказываются послѣдствіями своихъ поступковъ и выносятъ изъ этихъ страданій если не ясное сознаніе того нравственнаго закона, который они нарушили, то — нѣкоторую потребность въ этомъ законѣ. Эта потребность выростаетъ въ душѣ ни во что невѣрующаго человѣка, воспитаннаго на отрицательныхъ доктринахъ научнаго фатализма и очень подробно выясняется авторомъ въ послѣдней главѣ романа. Мы видимъ тутъ человѣка, задавленнаго тяжестью своего преступленія, т. е. угрызеніями той совѣсти, которой не признаетъ его умъ; онъ ищетъ выхода изъ своего пессимизма и разрѣшаетъ свои сомнѣнія мистическимъ признаніемъ Бога-Огца. Правда, признаніе это является только порывомъ, не замѣняющимъ настоящей вѣры, но за то изъ этихъ мученій, исканій и сомнѣній онъ выноситъ новое для себя чувство, которому онъ даетъ громкое имя религіи. Уже по этому одному можно судить, что романъ этотъ представляетъ собою шагъ впередъ въ развитіи писателя, какъ будто переходъ отъ колебаній скептика къ болѣе или менѣе опредѣленному міросозерцанію. А опредѣленность мысли съ выгодной стороны отразилась и на цѣломъ романѣ. Вообще «Преступленіе противъ любви» могло-бы считаться однимъ изъ лучшихъ произведеній Бурже, какъ вещь наиболѣе цѣльная и выдержанная, если-бы не та откровенность описаній (certaine audace de peintures — называетъ это самъ авторъ), которая невозможна ни въ какой литературѣ кромѣ французской. Тутъ авторъ не останавливается ни передъ какими деталями, чтобы дать подробную картину настроеній, переживаемыхъ дѣйствующими лицами. А такъ какъ рѣчь идетъ о преступленіи, то эта излишняя правдивость и якобы научная точность только оскорбляютъ нравственное чувство читателя, — разумѣется того, который ищетъ въ романѣ поэзіи и мысли, — и, мало того, даже заслоняютъ собою мысль и намѣренія моралиста. Впрочемъ, подобнымъ избыткомъ детальности грѣшатъ почти всѣ произведенія Бурже, особенно первыя.

Фабула этого романа такъ же несложна и дѣйствующія лица такъ же немногочисленны какъ и въ «Жестокой Загадкѣ». Вышедши замужъ безъ любви, красивая и изящная Эденъ Шазель не понимала сдержанной глубоко любящей натуры своего мужа, влюбилась въ бар. де-Керна, его друга и товарища по школѣ и видѣла въ этой любви то необыкновенное высокое чувство, которымъ все очищается и оправдывается. Она вся отдалась этому чувству и не задумалась бы бросить мужа, если бы у нихъ не было сына. Герой ея романа бар. де-Кернъ, центральная фигура романа очень тщательно разработанная авторомъ. Въ немъ Бурже намѣревался изобразить новый типъ «героя нашего времени» человѣка, какъ говорилось встарину «разочарованнаго» — une sorte «d’enfant du siècle» называетъ онъ его, напоминая извѣстный романъ А. Мюссе. Онъ приписываетъ ему глубокую тоску, неудовлетворенность жизнью и объясняетъ эту тоску неспособностью его сердца къ живымъ чувствамъ любви и вѣры. Это неумѣнье вѣрить и любить Бурже считаетъ, какъ мы знаемъ, главною причиною пессимизма; и бар. де-Кернъ является у него выразителемъ современнаго мрачнаго настроенія, или — говоря точнѣе — иллюстраціею къ тѣмъ мыслямъ о пессимизмѣ, которыя Бурже высказывалъ въ "Очеркахъ Современной Психологіи. Тогда онъ приписывалъ главнымъ образомъ наукѣ изсушающее вліяніе на сердце человѣческое. Онъ указывалъ, какъ анализъ, научный взглядъ на жизнь и женщину уничтожаетъ истинное глубокое чувство любви точно такъ же какъ уничтожаетъ онъ духовное начало нравственности, ту вѣру, на которой зиждется душевная жизнь человѣка. Онъ указывалъ и на условія общественной жизни, содѣйствующія изсушенію сердца: съ одной стороны, на развращенность Парижа, изобиліе удовольствій и легкость нравовъ, — а съ другой — на тяжесть соціальной борьбы. Впрочемъ этого послѣдняго условія, т. е. борьбы за кусокъ хлѣба не знаютъ герои романовъ Бурже; а бар. де-Кернъ и отъ науки довольно далекъ, хотя научныя доктрины и имѣли вліяніе на складъ его мысли; главнымъ же образомъ изсушила его среда, свѣтскіе нравы и побѣды надъ женскими сердцами: какъ Онѣгины и Печорины и этотъ «герой нашего времени» занятъ исключительно любовными похожденіями. — Конечно, Бурже писатель не такой крупной величины, чтобы создать какъ Пушкинъ или Лермонтовъ живой художественный типъ, воплощающій главное настроеніе эпохи. Тѣмъ не менѣе, вглядимся поближе въ физіономію этого героя: въ немъ самъ Бурже высказался такъ же откровенно какъ и въ «Очеркахъ совр. психологіи» и въ личныхъ своихъ взглядахъ непроизвольно отразилъ смутное настроеніе своего времени. А какъ литературный типъ, т. е. какъ художественное созданіе, его enfant du siècle наврядъ ли выдержитъ критику.

Внѣшность барона де-Керна очень изящна; вся фигура его носитъ на себѣ слѣды физическихъ упражненій, того спорта, который вмѣстѣ съ заботами о туалетѣ и удовольствіяхъ наполняетъ жизнь свѣтской молодежи. Труда изъ-за хлѣба богатая молодежь, не знаетъ, а отъ общественной службы ее избавляютъ политическія убѣжденія, иногда фиктивныя, иногда искреннія когда наслѣдуются съ титуломъ и именемъ. Бар. де-Кернъ, не смотря на пустоту своего образа жизни человѣкъ умный; а грустная, горькая улыбка его вмѣстѣ съ острымъ, проницательнымъ взглядомъ говоритъ, что жизнь его состоитъ не изъ однихъ радостей. Онъ выросъ сиротою, внѣ семьи и вынесъ самыя жалкія, непріятныя впечатлѣнія изъ того пансіона, гдѣ преждевременные пороки подростковъ и мальчиковъ загрязнили его воображеніе всякими непристойностями. Какъ только онъ получилъ свое независимое состояніе, онъ устроилъ жизнь по прихоти фантазіи, а фантазія эта направилась прежде всего на «науку страсти нѣжной». И наука эта далась легко. — Съ настроеніемъ своего героя и его умственнымъ складомъ Бурже знакомитъ насъ посредствомъ дневника, который ведется имъ съ 1871 года и открывается описаніемъ его чувствъ во время коммуны. Онъ еще въ коллежѣ: надъ Парижемъ стоитъ несмолкаемый трескъ перестрѣлки, а юноша съ горькимъ смѣхомъ вспоминаетъ послѣдній урокъ философіи, гдѣ говорилось о прогрессѣ. Дѣйствительность жестоко опровергала прекрасныя теоріи и громкія фразы. Буря миновала; школьники опять за уроками; юноша перелистываетъ книгу оффиціальной метафизики съ полнымъ къ ней презрѣніемъ: такъ рѣзко мысли о безсмертіи души, объ интуитивномъ разумѣ, о нравственной свободѣ, о смягченіи нравовъ и т. п. расходятся съ впечатлѣніями, вынесенными изъ жизни. Невольно вспоминаются картины, видѣнныя тутъ же рядомъ: множество труповъ съ босыми ногами — обувь украдена, съ разбитыми черепами — ихъ убивали ружейными прикладами; лужи крови, зарево пожаровъ… картины иллюстрирующія не теорію цивилизаціи, смягчающей нравы, а извѣстное изреченіе: homo homini lupior lupis, T. e. человѣкъ относится къ человѣку, какъ волкъ къ волку. — Проходитъ 10 лѣтъ послѣ коммуны. Бурже заставляетъ молодаго человѣка перечитывать дневникъ и слѣдующимъ образомъ объяснять складъ своего характера: — Крайнее развитіе воображенія притупляло въ немъ чувствительность, т. е. непосредственное сердечное чувство; притупляло потому, что заранѣе создавало представленія и образы не согласные или противорѣчившіе дѣйствительности, такъ что казалось, что дѣйствительность обманывала его; онъ заранѣе, напримѣръ, готовился къ извѣстнымъ чувствамъ, ожидалъ извѣстныхъ настроеній, мыслью переживалъ ихъ; а потомъ въ дѣйствительности не испытывалъ ихъ: онъ видѣлъ тутъ обманъ, помнилъ его и — не довѣрялъ ничему! — Напомню читателю что это ощущеніе обмана, скрытаго въ жизни, разлада между ожидаемымъ и переживаемымъ, ощущеніе неудовлетворительности и тоски, которое возникаетъ въ душѣ при избыткѣ воображенія, соединеннаго съ силою анализа, ощущеніе это Бурже указывалъ уже, характеризуя Флобера и его героевъ; онъ видѣлъ въ этомъ вліяніе чрезмѣрной умственной жизни, зло, порождаемое наукою и образованіемъ. У бар. де-Керна это свойство — избытокъ фантазіи при анализѣ — было прирожденное, и происходившее отсюда недовѣріе къ жизни и людямъ составляло главную основу всей его нравственной жизни. Поддерживалось это недовѣріе и обстоятельствами: сперва отсутствіе родительской любви и ласки и дурное обращеніе съ нимъ опекуна поставили его въ непріязненныя отношенія къ людямъ; а затѣмъ коллежъ и литература, загрязнившіе его воображеніе, и наконецъ, жестокости коммуны — показали ему всю суть, какъ онъ думалъ, человѣческой жизни, — политическія же интриги послѣдующихъ годовъ — суть жизни государственной. Такимъ образомъ, условія личной жизни и наблюденія надъ общественной средою не дали сложиться въ душѣ юноши ни твердой вѣрѣ, ни цѣльнымъ убѣжденіямъ: зло человѣческой природы, игра грубыхъ эгоистическихъ аппетитовъ, не мирившіяся съ теоріями прогресса, и обнаружившіяся во время общественнаго бѣдствія, какъ завершеніе 2-ой имперіи, показали ему въ человѣческой жизни примѣненіе однихъ «зоологическихъ» принциповъ: homo homini lupior lupis, право сильнаго въ борьбѣ за существованіе и т. п. — «Мнѣ нужно было привязаться къ какой нибудь великой идеѣ, но какой?» спрашиваетъ себя де-Кернъ и не находитъ. «Артистическая каррьера? но тамъ надо быть геніемъ или ничѣмъ!» — Другими словами, любви къ этому призванію, вѣры въ искусство онъ не имѣлъ; еслибы сознавалъ въ себѣ талантъ, то видѣлъ бы въ немъ удовлетвореніе тщеславія и честолюбія, т. е. импульсовъ эгоистическихъ. — «Служить? къ чему? и безъ него чиновниковъ довольно»! Объ идеалѣ общественномъ — не можетъ быть рѣчи; остается область личныхъ чувствъ — любовь. Къ этому онъ менѣе всего равнодушенъ, но и здѣсь удовлетворенія не находитъ. Побѣды надъ женскими сердцами давали пищу его воображенію, развитому путешествіями и знакомствомъ съ искусствами и литературами, изощряли его вкусъ диллетанта, но жизни наполнить не могли, счастья ему не давали. Потому, во-первыхъ, что онъ скоро замѣтилъ однообразіе этихъ похожденій: какой бы романъ онъ ни затѣвалъ, онъ заранѣе зналъ, чѣмъ онъ кончится, — такъ въ сущности всѣ поцалуи похожи одинъ на другой. А во-вторыхъ, для счастья хотя бы и непродолжительнаго, нужно полное довѣріе, то умѣнье отдаваться чувству, котораго у де-Керна не было. Одаренный сильною критикою, самоанализомъ, онъ отлично сознавалъ въ себѣ это неумѣнье; Приписывалъ его силѣ своего анализа, заглушавшаго непосредственное чувство; понималъ, что его любовь не можетъ дать душѣ того полнаго удовлетворенія, того блаженства, которое онъ иногда видалъ на лицѣ горячо его любившихъ женщинъ; и выносилъ изъ своихъ побѣдъ только горечь и сознаніе ихъ ненужности и безполезности. Изо всѣхъ женщинъ, которыхъ соблазнялъ этотъ Донъ-Жуанъ, ни одна не дала ему того счастья, какого онъ искалъ въ жизни. — Счастье въ самозабвеніи, въ нѣжности, въ беззавѣтномъ увлеченіи; а такихъ чувствъ не знаетъ бар. де-Кернъ: ихъ вполнѣ парализуетъ ясность его ума — анализа — и его недовѣріе къ людямъ. Онъ ни во что не вѣрилъ, а тѣмъ менѣе — въ женскую любовь. Его успѣхи научили его презирать ее: ему такъ много лгали и самъ онъ такъ часто обманывалъ, что для него не существовало тѣхъ романическихъ иллюзій, которыми женщины прикрываютъ иногда свою безнравственность. Онъ не только не вѣритъ въ людей, но даже не можетъ негодовать на ихъ ложь и обманъ. Для него жизнь человѣческая складывается по опредѣленнымъ законамъ, въ силу которыхъ человѣкъ представляется ему новымъ часовымъ механизмомъ. Механизмъ этотъ воображаетъ себя самовольнымъ двигателемъ своихъ стрѣлокъ, потому только, что наблюдаетъ ихъ движеніе; а между тѣмъ сила имъ управляющая не поддается его волѣ. И онъ вмѣсто того, чтобы наслаждаться своею дѣятельностью, занимается разсматриваньемъ своихъ составныхъ частей. Если это разсматриванье ни къ чему не приводитъ, — а къ чему можетъ привести анализъ, когда въ немъ нѣтъ цѣли, нѣтъ смысла? — то легче жить, отдаваясь движеніямъ этого механизма, преслѣдуя въ жизни одно наслажденье. Наслажденье безъ всякихъ запросовъ ума и сердца только и даетъ удовлетвореніе; оно одно не обманываетъ; но за то оно кратковременно какъ опьяненіе, также однообразно и вызываетъ скуку и тоску. Вотъ почему въ жизнь молодаго человѣка закрался тяжелый сплинъ, заглушаемый выѣздами, обѣдами, ужинами, свиданьями… въ немъ все чаще появляется чувство сожалѣнія къ самому себѣ, пессимистическое сознаніе обмана, скрытаго въ жизни. Это-то и придавало его физіономіи то горестное выраженіе, которое сперва заинтересовало Эленъ Шазель, а затѣмъ вызвало ея состраданіе и горячую привязанность.

Бурже самъ подводитъ итоги дневнику своего героя: сухость сердца (aridité morale), внутренній нигилизмъ т. е. отрицаніе всякаго смысла и цѣли жизни; изсушающій анализъ, который онъ любитъ и въ литературѣ; острая мизантропія и въ заключеніе страшная пустота и скука, которая обманывается удовольствіями. Мнѣ кажется очень яснымъ, что въ этой характеристикѣ Бурже вкратцѣ изложилъ тѣ взгляды свои на современное ему поколѣніе, которые онъ развивалъ въ психологическихъ очеркахъ. На сродство бар. де Керна съ Флоберовскими героями уже было указано; сознательно относиться къ жизни онъ начинаетъ во время войны и коммуны; слѣдовательно родился онъ и воспитался во второй имперіи. Этого воспитанія Бурже коснулся говоря о Дюма; а говоря о Тэнѣ, коснулся общественной среды этого времени и недостатка въ ней идеаловъ. Отсутствіе общественнаго идеала — преобладаніе грубо-матеріальныхъ интересовъ, борьба эгоистическихъ аппетитовъ, стремленіе къ наживѣ — завершились страшнымъ бѣдствіемъ, вызвавшимъ въ молодыхъ умахъ отрицательное отношеніе къ жизни и людямъ. Такая же несостоятельность оказалась и въ нравственномъ идеалѣ: то, что проповѣдывалось съ оффиціальной каѳедры, не создавало сильныхъ убѣжденій, а напротивъ только подрывало вѣру. А наука, достигшая въ это время высокаго значенія, благодаря своимъ точнымъ методамъ, давала этому невѣрію теоретическую основу; Бурже указывалъ на это въ этюдѣ о Тэнѣ; у бар. де Керна, какъ у человѣка свѣтскаго, поверхностно-образованнаго, доктрина научнаго детерминизма вырабатывается въ отрицаніе воли и въ фаталистически-механическую теорію жизни, въ которой эгоистическое наслажденіе являетя главнымъ двигателемъ человѣка. Вмѣстѣ съ этимъ и литература — Бодлэра, Флобера, Стендаля — не только загрязнила воображеніе, но и развило въ бар. де Кернѣ, какъ и во всемъ его поколѣніи, тотъ безплодный анализъ, который подрываетъ всякое живое, непосредственное чувство. Все это вмѣстѣ взятое — эти источники пессимизма, дѣлаютъ изъ «героя нашего времени» человѣка но умѣющаго ни любить, ни вѣрить, — эгоиста глубоко несчастнаго.

Такимъ полюбила его Эленъ Шазель. Эта любовь и вызванныя ею страданія заставили его глубже взглянуть на жизнь и иначе понять человѣческія отношенія. Вотъ какъ это произошло. Любовь ихъ началась съ того недовѣрія, которое составляло основу его нравственной жизни: еще до знакомства съ нею онъ услыхалъ грязную сплетню, пущенную про нея отвергнутымъ поклонникомъ; невполнѣ повѣрилъ сплетнѣ, но недовѣрчиво отнесся и къ молодой женщинѣ; а такъ какъ она была красива и привлекательна, то онъ началъ съ нею ту игру въ чувство, на которую довѣрчивая неопытная женщина отвѣтила глубокою любовью. Видя въ немъ недовольство жизнью и объясняя его испытанною раньше неудачною любовью, она такъ горячо жалѣла его, что ни передъ чѣмъ не остановилась, чтобы видѣть его счастливымъ и довольнымъ. А онъ легкость, съ которою ему далась побѣда, цѣльность того чувства, которому Эленъ пожертвовала честью своей семьи, не затруднился приписаться опытности и развращенности и относилъ къ ея кокетству всѣ проявленія самой неподдѣльной нѣжности. Естественно, что счастье такой любви не могло быть продолжительно: преступивши всѣ преграды, чтобы дать счастье любимому человѣку, Эленъ скоро стала замѣчать, что счастья она не даетъ ему; то горестное выраженіе, которое ей такъ тяжело было видѣть на его лицѣ, не переставало появляться не смотря на всю ея любовь. Мало того, она чувствовала эгоизмъ и цинизмъ его, хотя и не знала еще, что онъ нисколько не вѣритъ въ ея чувство и смотритъ на ихъ любовь, какъ на прихоть фантазіи, на комедію, гдѣ оба исполнителя играютъ привычныя роли. Конецъ этимъ отношеніямъ положилъ мужъ. Заподозривши жену и лучшаго друга своего, онъ не рѣшился на объясненія съ Эленъ, передъ которою благоговѣлъ, а отправился къ де-Керну и со всею прямотою, искренностью и простодушіемъ разсказалъ ему о своихъ страданіяхъ. Онъ объяснилъ ему, какъ онъ горячо любитъ жену и сына, какъ съ дѣтскихъ лѣтъ обожаетъ друга и какъ жестоко мучится тѣмъ, что долженъ сомнѣваться въ своихъ единственныхъ привязанностяхъ. Да онъ бы и не сталъ мѣшать ихъ счастью, онъ бы удалился, хотя бы и умеръ отъ того. Горе его было такъ неподдѣльно, что и въ пріятелѣ его шевельнулась совѣсть: де-Кернъ заглянулъ въ живую душу человѣка и передъ цѣльностью его чувства, передъ искренностью его страданій — сомнѣнія и недовѣрія быть не могло. Въ немъ смолкли и тѣ софизмы, которыми онъ обыкновенно успокаивалъ совѣсть: не я, такъ другой! говаривалъ онъ себѣ, соблазняя женщину и ссылаясь на ея природную слабость. Тутъ дѣло не о женщинѣ, а о такомъ же мужчинѣ, какъ самъ онъ; и о его незаслуженныхъ страданіяхъ, причиною которыхъ былъ онъ, де-Кернъ. Благородство и великодушіе этого слѣпо ему довѣрявшаго человѣка унижало его въ собственныхъ глазахъ: Альфредъ могъ прямо и открыто говорить ему о себѣ, а онъ съ дѣтскихъ лѣтъ свысока смотрѣвшій на Альфреда, долженъ былъ теперь обманывать его горячую дружбу, долженъ былъ лгать, чтобы его успокоить и спасти Эленъ!

Съ этого свиданія начинается переворотъ въ душѣ нашего героя. Онъ сталъ разбирать себя, сравнивая себя съ Альфредомъ и унизительная роль, которую онъ игралъ, выслушивая его признанія, оскорбляла его самолюбіе и тщеславіе. Кромѣ того, признанія эти навели его на мысли и чувства, которыхъ онъ до сихъ поръ не зналъ. Онъ открылъ, что въ человѣкѣ есть сердце и что, нарушая жизнь этого сердца, мы причиняемъ человѣку жестокую боль. Видъ страданіи Альфреда непроизвольныхъ какъ физическія страданія, этотъ воиль сердца хваталъ за душу какъ стонъ раздавленнаго на мостовой человѣка; встрѣча лицомъ къ лицу съ неприкрашенною правдою души человѣческой, выраженія тѣхъ чувствъ, которыя стоитъ выше анализа, внѣ сомнѣнія, — болѣзненно отозвались въ душѣ де-Керна. Онъ не былъ совершенно бездушнымъ эгоистомъ: онъ былъ только обездушенъ воспитаніемъ, литературою и свѣтскою средою. Отъ природы онъ былъ надѣленъ сильною критикою, сокращавшею область его непосредственнаго чувства; въ литературѣ находилъ поддержку этимъ аналитическимъ способностямъ ума; живыхъ неподдѣльныхъ чувствъ не встрѣчалъ и въ той условной искусственной сферѣ жизни, въ въ которой вращался. Лицемѣріе этой сферы и диллетантизмъ его натуры, т. е. игра чувствами, работа фантазіи тамъ, гдѣ натуры непосредственныя любятъ, радуются, негодуютъ и страдаютъ, — обездушили молодого человѣка, видѣвшаго всюду одну ложь. И вотъ теперь Альфредъ воплемъ сердца оскорбленнаго въ лучшихъ проявленіяхъ, указалъ этому утонченному эгоисту на чувства такъ же неотъемлемо присущія человѣку, какъ присущи его физическому организму голодъ и жажда. Видя страданія Альфреда, которыхъ онъ былъ виною, онъ инстинктивно понялъ, что долженъ прекратить ихъ. И такъ состраданіе пробудило совѣсть въ де-Кернѣ — какъ же какъ не состраданіемъ назвать тотъ отзвукъ, который будитъ въ насъ видъ физическихъ или нравственныхъ мученій человѣка.

Относительно чувства Эленъ къ нему онъ былъ такъ же слѣпъ, какъ относительно дружбы ея мужа; потому при первомъ же свиданіи онъ рѣшительно и коротко объявилъ ей, что они должны разстаться: онъ не можетъ дольше обманывать друга, всей привязанности котораго онъ до сихъ поръ не подозрѣвалъ. Ее это ошеломило: обманывала же она, все принося въ жертву де-Керну. На это получила въ отвѣтъ, что она не для него только измѣняла мужу и напоминаніе грязной сплетни. Тутъ она разомъ поняла, что онъ никогда не любилъ ее, не вѣрилъ ей, не зналъ цѣны ея чувству, что счастье, о которомъ она мечтала, было несбыточною иллюзіею. Ударъ былъ такъ силенъ, что она не могла говорить — ей оставалось только бѣжать его присутствія. А онъ — радовался, что дѣло обошлось такъ скоро и благополучно. Эленъ была совсѣмъ разбита этимъ горемъ: вся любовь ея, съ безуміемъ, нѣжностью, высотою порывовъ, — любовь, за которую ее не мучила совѣсть, ибо она видѣла въ ней великодушное самопожертвованіе, — вся жизнь, сосредоточенная въ этой любви, оказалась теперь втоптанною въ грязь. Тотъ, кому она всѣмъ жертвовала никогда не любилъ, не понималъ, не уважалъ ее! Жестокая, злая неправда! Деморализованная такою несправедливостью Эленъ приходитъ въ ожесточеніе, въ отчаяніе, теряетъ всякое уваженіе къ себѣ; встрѣтясь съ тѣмъ офицеромъ, имя котораго служило для де-Керна обвиненіемъ ея, она держитъ себя съ нимъ какъ совсѣмъ погибшая женщина. И тотчасъ же бросается къ де-Керну, чтобы разсказать ему о своемъ позорѣ, и тѣмъ убѣдить его въ своей искренности и правдивости: прежде онъ не вѣрилъ, теперь долженъ будетъ повѣрить, что не лгала она и раньше!

Это свиданіе его съ нею неизгладимо запечатлѣвается въ душѣ де-Керна. Ея циническая откровенность, стоны и вопли, въ которыхъ выливалось ея отчаянное, непоправимое горе, эти жалобы изстрадавшагося, разбитаго сердца — вызываютъ въ немъ чувства сперва чисто-физическаго состраданія. То «неотразимое ощущеніе страдающаго человѣчества», которое онъ испытывалъ въ свиданіи съ Альфредомъ, теперь при видѣ Эленъ овладѣвало имъ еще сильнѣе. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ душѣ возникаетъ ужасъ передъ непоправимымъ оскверненіемъ, вызваннымъ его несправедливостью, и — сознаніе собственной вины. Это онъ своимъ эгоизмомъ и недовѣріемъ довелъ хорошую, честную, хотя и безразсудно заблуждавшуюся женщину до грязнаго, безсмысленнаго разврата. Куда дѣвалось его равнодушіе и отрицаніе? Сомнѣваться нельзя было: въ неподдѣльности предсмертной агоніи можно-ли сомнѣваться? а передъ нимъ погибала женская душа. Выплакавши свое горе, она ушла, не лишила себя жизни, какъ онъ того боялся; а онъ, чтобы поскорѣе забыть все это, поѣхалъ въ Лондонъ. Тамъ онъ почувствовалъ отвращеніе къ тому свѣтскому образу жизни, который всегда велъ, и сталъ цѣлые дни проводить съ одною неотступною мыслью.

Мысль эта — паденіе Эленъ и его отвѣтственность за это паденіе: если женщина перестала уважать себя, она не остановится на первомъ униженіи, будетъ падать все ниже и ниже и — по его винѣ. Онъ думалъ о себѣ, какъ объ убійцѣ, давшемъ ядъ и наблюдающимъ его дѣйствіе: онъ, самъ онъ привилъ Эленъ ядъ прелюбодѣянія и такъ былъ опытенъ, что зналъ, какъ ядъ этотъ будетъ дѣйствовать. Если бы еще онъ любилъ ее, а то и счастья онъ ей не далъ, и мечту ея о счастьѣ разрушилъ: не оставилъ ни иллюзій, ни воспоминаній. Онъ сдѣлалъ изъ нея жалкую, ни во что не вѣрящую женщину, ищущую забвенія, развлеченія. Что будетъ съ нею черезъ годъ и дальше? Онъ изнемогалъ подъ тяжестью этой мысли. Онъ пытался урезонивать себя, называя слабостью угнетавшее его чувство. Въ ранней молодости онъ много думалъ объ отвлеченныхъ вопросахъ и теперь старался примѣнить къ себѣ всѣ тѣ аргументы, которыми отрицается свобода воли и снимается отвѣтственность съ человѣка. Онъ говорилъ, что представляетъ собою продуктъ извѣстной наслѣдственности, поставленный въ извѣстныя условія среды: иначе чувствовать, думать и дѣйствовать онъ не могъ; онъ разбиралъ всю свою жизнь: при томъ эгоизмѣ, который въ немъ воспитала эта жизнь, могъ ли онъ понять романическое увлеченіе Эленъ? Могъ-ли иначе отнестись къ ней? Нѣтъ, не могъ! Слѣдовательно, не виноватъ!

Разсужденіе это какъ будто снимало тяжесть съ души; а между тѣмъ что-то сильнѣе разсужденія говорило ему: виноватъ. Опять онъ припоминалъ прошлое. Онъ не могъ не увлекать ее, рисуясь передъ нею своими чувствами: эта игра такъ же свойственна его природѣ, какъ охота — борзой собакѣ. Но онъ не могъ и любить ее, не могъ и вѣрить ей — развѣ возможно заставить себя любить и вѣрить? Онъ не могъ отказаться отъ нея, потому что соблазнительный образъ ея слишкомъ сильно дѣйствовалъ на него. А рѣшилъ порвать съ нею, потому что образъ ея мужа, видъ его страданій сильнѣе дѣйствовалъ, чѣмъ заранѣе имъ составленное представленіе объ ея горѣ при разрывѣ. Ощущенія, впечатлѣнія, образы, представленія — вотъ что имѣетъ рѣшающее вліяніе на наши поступки. И разсматривая ихъ, какъ главныя причины своихъ поступковъ, онъ объяснялъ себѣ весь внутренній механизмъ своей жизни. Мысль этимъ разборомъ удовлетворялась, но сердца онъ не облегчалъ. Попросту говоря, его мучила совѣсть. Онъ сознавалъ это мученіе, но думалъ, что совѣсть — иллюзія. Разъ воля его не свободна, можетъ-ли быть вина и отвѣтственность? Или, если человѣкъ, подверженный галлюцинаціямъ, видитъ привидѣнія, развѣ онъ долженъ въ него вѣрить? Онъ его припишетъ болѣзненному состоянію организма, будетъ страдать отъ него, но не повѣритъ же въ дѣйствительность привидѣнія! Добро, зло, совѣсть, ея угрызенія, это все — иллюзіи, привидѣнія!

Но есть неоспоримая дѣйствительность; это — погибель души. И его сдѣлала судьба виновникомъ такой погибели. А что такое погибель души? жизнь и смерть души? Развѣ есть что-нибудь, чѣмъ она живетъ и отъ чего она погибаетъ? Опять онъ мыслью переносился въ прошлое и всѣ мелочи ихъ общей жизни съ Эленъ истолковывалъ теперь иначе. Тогда эта женская душа жила такою полною жизнью! Какое богатство чувствъ, какое благородство даже въ самомъ заблужденіи! Какой былъ великолѣпный порывъ къ счастью, а потомъ какая глубина отчаянія! И теперь какое пятно на этой душѣ! Мужъ ея — тоже была душа съ благодѣтельными источниками нѣжности, честности, съ силою вѣры и любви! Одинъ онъ, де Кернъ, не зналъ такой жизни души: никогда онъ не вѣрилъ, никогда имъ не владѣла идея, и не могъ онъ отдаться никакому дѣлу, никакому чувству. Женщины для него были только орудія ощущеній: ни одна изъ нихъ не стала лучше отъ сближенія съ нимъ. Не только его душа была мертва, но онъ и кругомъ себя распространялъ смерть. Острый умъ, богатое воображеніе, всѣ преимущества жизни ушли на то, чтобы погубить женщину, которая вѣрила въ него! Тяжесть на сердцѣ увеличивалась и онъ опять старался убѣдить себя, что «нравственность», «жизнь и смерть души» — пустыя слова. Нѣкоторыя измѣненія въ мозговыхъ клѣточкахъ — вотъ къ чему сводятся эти понятія.

Но почему же при одномъ состояніи клѣточекъ душа животъ, при другомъ умираетъ? Что такое клѣточки? мозгъ? Что, такое матерія, вещество? И къ чему всѣ эти вопросы? Они всѣ заключаются въ одномъ: откуда все? откуда жизнь? И единственно, что мы хорошо знаемъ, это — то, что на этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта. «Онъ видѣлъ бездну непознаваемаго, которую наука констатируетъ въ основѣ всякой мысли, всякаго существованія». Такимъ образомъ, за вопросомъ его личной судьбы, передъ нимъ возникалъ вопросъ общей жизни. И онъ такъ сильно страдалъ въ своей личной жизни, что ему хотѣлось и тайну всего человѣческаго существованія истолковать въ утѣшительномъ смыслѣ. Слово этой тайны недоступно уму, какъ это признано самимъ умомъ. Но почему оно не можетъ быть словомъ спасенія! Словомъ, исправляющимъ всю горесть нашего существованія? Почему оно не можетъ быть словомъ, которое возвращаетъ жизнь такимъ мертвымъ душамъ, какъ его душа, и миръ такой измученной совѣсти, какъ его совѣсть? Почему не допустить, что есть сердце, способное пожалѣть насъ, душа, подобная нашей, въ центрѣ той природы, которая произвела насъ съ нашими горькими я нѣжными чувствами, съ нашимъ стремленіемъ къ идеалу, съ нашимъ величіемъ и нашей низостью? Тогда надо признать Бога и въ тяжелый часъ страданій сказать: Отче нашъ… Тутъ слезы подступали къ горлу и первое слово молитвы вызывало невыразимое чувство…

Но чувство пресѣкалось разсужденіемъ; противъ сердца возставалъ умъ: совмѣстимо-ли, говорилъ онъ, съ милосердіемъ Отца, чтобы преступленіе одного порождало страданіе другого? Такъ, напр., по отношенію къ Эленъ виноватъ былъ онъ, а сильнѣе страдала она; по отношенію къ мужу виновата была она, а сильнѣе страдалъ мужъ. Грѣхъ одного отражается на душѣ другого: дѣти страдаютъ за отцовъ, правые за виноватыхъ, невинные за преступныхъ. Гдѣ же тутъ добро и справедливость? Нѣтъ, думалъ онъ, послѣдствія нашихъ поступковъ распредѣляются совершенно случайно, по крайней мѣрѣ, здѣсь, въ земной жизни. А развѣ есть иная? Если есть, какъ мы не видимъ связи между той и этой? Если нѣтъ — откуда ждать помощи въ тяжелую минуту? И несчастный въ водоворотѣ противорѣчивыхъ чувствъ и мыслей подходилъ къ самому главному вопросу жизни, разрѣшаемому только религіею; къ вопросу о томъ, есть-ли за націею скоропреходящею жизнью нѣчто не преходящее, что можетъ утолить нашу жажду безконечнаго? Де-Кернъ, говоритъ Бурже, со временемъ станетъ религіозенъ, въ настоящую минуту онъ былъ невѣрующимъ и спрашивалъ себя: «Если нѣтъ ничего, откуда эта страшная тяжесть на совѣсти? Если Богъ есть, отчего я не понимаю его умомъ и не чувствую его сердцемъ? Чѣмъ кончится это невыносимое страданіе! Какъ снять тяжесть, подъ которою я изнемогаю?».

Альфредъ писалъ ему и жаловался на здоровье жены, на грустное настроеніе всего дома, на заботы о будущемъ; де-Кернъ зналъ такимъ образомъ, что Эленъ продолжаетъ быть очень несчастною. «Добро, зло, Богъ, душа, продолжалъ онъ размышлять, — одни слова: вѣры у меня нѣтъ, а разсудокъ безсиленъ; но не нужно ни разсудка, ни вѣры, чтобы знать, что существуетъ человѣческое страданіе и что мы должны все сдѣлать, чтобы не быть причиною этого страданія». Должны? А развѣ мы свободны? Свободны, нѣтъ-ли, продолжалъ онъ, но страданіе это мы чувствуемъ и жалѣемъ человѣка. Когда мысль де-Керна выходила на этотъ новый путь — жалости и состраданія, онъ чувствовалъ если не полное облегченіе совѣсти, то нѣчто въ родѣ отчаянной нѣжности, которая наконецъ-то смягчала его сердце. Онъ припоминалъ всю жизнь Эленъ, которую зналъ во всѣхъ подробностяхъ по ея разсказамъ, и — горячо жалѣлъ ее. Онъ жалѣлъ ее за грустную молодость у мачихи, за неудовлетворившее ее замужество, за несчастную любовь къ нему, за отчаяніе, приведшее ее къ преступленію, за тѣ заблужденія, которыя онъ предвидѣлъ для нея въ будущемъ. Онъ жалѣлъ се за то, что она родилась, что дышетъ, что подчинена неотвратимому року. Жизнь представлялась ему дѣломъ слѣпой разрушительной необходимости, злой силы, которая заставляетъ одного человѣка губить другого. Самое благородное изъ человѣческихъ чувствъ — любовь; а что изъ нея стало? проституція внизу, прелюбодѣяніе наверху общества. Цивилизація ему представлялась громадною оргіею, гдѣ блюда становятся многочисленнѣе, напитки — горячительнѣе, толпы пирующихъ — многолюднѣе, но тѣ, кто жаждетъ прощенія, на какомъ мистическомъ блюдѣ найдутъ они хлѣбъ Искупленія? Не умѣя вѣровать въ Искупителя, онъ говорилъ себѣ, что ничто не спасетъ погибшей женщины. Съ личнымъ горемъ еще можно справиться, но какъ переносить чужія страданія, которыя мы причиняемъ? И передъ образомъ отчаянной, преступной Эленъ исчезали всѣ разсужденія: теперь онъ страдалъ за ту женщину, любовь которой раньше не могъ раздѣлить.

Иногда ему приходило въ голову, что его страданіе, эта тяжесть на сердцѣ есть не болѣе какъ любовь къ Эленъ, та любовь, которой онъ никогда не чувствовалъ. Но любовь это — надежда на счастье съ любимымъ человѣкомъ, а могла-ли теперь Эленъ дать ему хотя минуту счастья. Чтобы разрѣшить эти сомнѣнія, онъ поѣхалъ повидаться съ Эленъ, чтобы самому взглянуть на то зло, которое онъ сдѣлалъ. Это свиданіе благотворно подѣйствовало на него: она простила ему, потому что онъ, по ея мнѣнію, не виноватъ былъ, что не умѣлъ вѣрить. И это прощеніе обратило въ нѣжность то тяжелое чувство, которымъ онъ мучился. Онъ видѣлъ, что она не пойдетъ по роковому пути, котораго онъ такъ боялся для нея. И она за это время жестоко страдала; но, видя на себѣ преданный любящій взглядъ своего мужа, поняла, что и онъ страдалъ и по ея винѣ. Оскорбленная въ своемъ чувствѣ къ де-Керну, она только теперь наболѣвшимъ сердцемъ поняла, какъ несчастенъ былъ ея мужъ, какъ будетъ несчастенъ сынъ; во время болѣзни, передъ лицомъ смерти поняла весь свой стыдъ и униженіе и обѣщала себѣ вновь стать честною женщиною. Изъ любви къ де-Керну она не хотѣла, чтобы и онъ страдалъ, считая себя виновникомъ ея паденія.

Бурже весьма нравоучительно заключаетъ эту повѣсть. «Увидавши какую погибель распространяетъ вокругъ себя эгоистическая и недовѣрчивая несправедливость, онъ почувствовалъ высшее благодѣяніе жалости. Эленъ жалѣла своего любовника за его угрызенія совѣсти, мужа за его любовь къ ней, сына за его будущее; и эта жалость остановила ее на роковомъ пути. Жалостью она стирала все съ ихъ грустнаго и мрачнаго прошлаго. Благодаря этой жалости къ мужу и сыну, она найдетъ быть можетъ возможность начать новую жизнь — vivre une vie de réparation, — лишь бы только Арманъ (де-Кернъ) пожалѣлъ ее и помогъ ей. Такимъ образомъ то спасительное начало, котораго не могли дать ему ни безсильный разумъ, ни догматы, въ которые онъ не вѣрилъ, онъ нашелъ въ той добродѣтели милосердія, которая обходится безъ доказательства и безъ откровенія — не есть-ли она постоянное и высшее откровеніе? И онъ испыталъ, что въ немъ родилось нѣчто, что дастъ ему навсегда цѣли жить и дѣйствовать: это нѣчто — религія человѣческаго страданія».

Такъ заканчивается «Преступленіе противъ любви» — тотъ романъ, гдѣ Бурже, по собственному признанію (въ предисловіи), «искреннѣе всего высказалъ то, что думаетъ о нѣкоторыхъ существенныхъ вопросахъ нравственной жизни нашей эпохи». По этой заключительной главѣ можно судить, насколько глубоко онъ взглянулъ на свою задачу: онъ не только выразилъ въ де-Кернѣ тѣ взгляды свои, которые мы видѣли въ психологическихъ очеркахъ, но и свелъ всѣ вопросы къ одному: въ чемъ то начало, на которомъ должны основываться отношенія людей между собою? И отвѣтилъ: въ милосердіи и состраданіи. Для постановки этого вопроса на новыхъ современныхъ данныхъ онъ взялъ человѣка, воспитаннаго наукою, литературою и привилегированною средою и показалъ, что при нѣкоторой наслѣдственности эти условія воспитанія дѣлаютъ tabula rasa изъ всего нравственнаго міра человѣка. Тѣ проявленія чувства, которыя не поддаются отрицанію, дѣлаются предметомъ диллентантизма, т. е. даютъ удовлетвореніе уму, критикѣ, анализу (религія для Ренана), даютъ удовлетвореніе фантазіи и чувственности (любовь для де-Керна, воспитаннаго на новыхъ поэтахъ). Признаніе того, что даетъ удовлетвореніе только личнымъ потребностямъ, это — высшая форма эгоизма; и положенная въ основу жизни, она даетъ эпикурейскій оптимизмъ: т. е. поиски личнаго наслажденія въ его высшихъ и низшихъ формахъ (научныя открытія какъ высшая форма и любовныя похожденія какъ низшая). При утонченности эгоизма, поддерживаемаго высотою мысли и широкимъ образованіемъ, нѣтъ мѣста сознанію виновности, грѣха. Нѣтъ мѣста голосу совѣсти человѣческой: умъ все разрѣшаетъ; все понять — значитъ все простить; — наука все объяснитъ и все оправдаетъ! Но наступаютъ въ жизни минуты, когда совѣсть возмущается противъ подавляющаго ее эгоистическаго ума. Тѣ психологическіе процессы, т. е. событія душевной жизни, которыя вызываютъ голосъ этой протестующей совѣсти, — и составляютъ главный интересъ романа. Бурже старался показать, какъ столкновеніе съ жизнью, съ натурами непосредственными, не заѣденными ни анализомъ съ его отрицаніемъ, ни избыткомъ фантазіи съ ея индифферентнымъ диллетантизмомъ, какъ видъ истиннаго чувства и страданія приводитъ отрицателя къ признанію нравственной стороны жизни. А сознаніе своей вины, сознаніе, добытое не логическимъ путемъ, а непосредственнымъ инстинктивнымъ ощущеніемъ, тяжестью на душѣ, заставляетъ его искать новаго основанія для человѣческихъ отношеній; т. е. вызываетъ потребность въ нравственномъ идеалѣ, который опредѣлилъ бы цѣль и смыслъ жизни, вызываетъ потребность вѣры тамъ, гдѣ безсиленъ разумъ и наука.

Тѣ результаты психологическаго анализа, которые приводятъ романиста къ установленію извѣстнаго нравственнаго идеала — хорошо знакомы русской публикѣ по произведеніямъ гр. Л. Толстого и Достоевскаго. Этихъ писателей нельзя обойти молчаніемъ, когда говоришь о психологіи Бурже; но сравненіе съ ними завело бы насъ слишкомъ далеко, а главное, — наврядъ-ли Бурже его выдержитъ. Замѣтимъ одно только. Если Бурже религію человѣческаго страданія заставляетъ де-Керна находить путемъ опыта, анализа и сомнѣній, то этотъ психологическій процессъ не есть тотъ безотчетный порывъ, который бросилъ Раскольникова къ ногамъ Сони и заставилъ его поклониться въ ея лицѣ человѣческому страданію. Излишне, думаю, указывать разницу между резонированіемъ отрицателя-пессимиста и тѣми необъяснимыми и самому ему неясными импульсами, которые вопреки всѣмъ теоріямъ и доводамъ разсудка отдали Раскольникова во власть вѣрующаго простаго сердцемъ человѣка. Также мало похоже это исканіе цѣли и смысла жизни, эта жалоба вѣры и идеала, изображаемыя Бурже, и на то, что описывалъ гр. Л. Толстой сперва въ своихъ герояхъ, а затѣмъ путемъ личныхъ признаній. А между тѣмъ русскому вліянію приписываютъ обыкновенно психологическіе пріемы Бурже; и въ заключительной главѣ «Преступленіе противъ любви» хотятъ видѣть русскій будто-бы мистицизмъ. Я думаю, наоборотъ, что эта глава и доказываетъ сильнѣе всего — французское происхожденіе всей мысли Бурже. Его и въ психологическихъ этюдахъ интересовалъ вопросъ о протестѣ совѣсти противъ научныхъ доктринъ и тамъ онъ указывалъ на пессимизмъ, какъ на раздвоеніе, производимое въ душѣ отрицательными результатами науки. А здѣсь, изображая въ де-Кернѣ — пессимистѣ, борьбу противоположныхъ теченій мысли, онъ указалъ и примиреніе этого раздвоенія: результатомъ борьбы явилась новая религія. Съ русскимъ мистицизмомъ эти теченія мысли ничего не имѣютъ общаго. Быть можетъ русскіе романы дали писателю новый и обширный матеріалъ для рѣшенія вопроса, но какъ это рѣшеніе, такъ и самая постановка — не русскія.

Какія же теченія мысли привели де-Керна къ новой вѣрѣ? Де-Кернъ уѣзжаетъ подъ впечатлѣніемъ страданій Эленъ, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ. Это впечатлѣніе сильно тяготитъ его, потому что вызываетъ сознаніе своей вины передъ нею: онъ обманулъ ея любовь, разрушилъ ея нравственную жизнь. Впечатлѣніе онъ старается забыть, и сознаніе вины замѣнить тѣмъ отрицаніемъ свободы воли, которое популяризуется наукою. Человѣкъ — согласно этому научному взгляду — невольный факторъ общественнаго организма, не можетъ отвѣчать за свои поступки, потому что вся жизнь его — продуктъ извѣстной среды. Душа его — сумма тѣхъ впечатлѣній, ощущеній, представленій и ихъ различныхъ комбинаціи въ мозговыхъ клѣточкахъ, которыя даетъ ему окружающая среда. Добро и зло, добродѣтель и порокъ — обманчивыя представленія, иллюзіи, не имѣющія реальнаго значенія галлюцинаціи, порождаемыя неправильнымъ комбинированіемъ жизненныхъ впечатлѣній. Если бы де-Кернъ вполнѣ вѣренъ былъ этому взгляду, то онъ зналъ бы, что причина его мученій въ неправильномъ отношеніи его сознанія къ представленіямъ, связаннымъ съ образомъ отчаивающейся Эленъ. А это неправильное отношеніе вызывается традиціонными условными понятіями, ничего не имѣющими общаго съ научными взглядами: душа, совѣсть, нравственная жизнь — устарѣлыя понятія, остатки отжившихъ свое время спиритуалистическихъ доктринъ, разбитыхъ точною, положительною наукою. Потому и вопросъ, откуда жизнь, откуда все — вопросъ праздный и ненужный, разъ наука, изучающая законы міровой эволюціи, не можетъ еще дать на него отвѣта. Если бы де-Кернъ былъ глубоко проникнутъ этими научными взглядами и проводилъ бы ихъ со всею послѣдовательностью, то онъ разсуждалъ бы такимъ образомъ: разрушая то, что принято называть нравственностью женщины, т. е. міръ ея несбыточныхъ иллюзій, ея великолѣпныхъ порывовъ къ счастью, обращая полноту ея жизни въ исканіе однихъ только ощущеній, онъ дѣйствовалъ сообразно съ своими потребностями, развитыми въ немъ той средою, которая его породила и воспитала. Слѣдовательно, онъ дѣйствовалъ по законамъ эволюціи, которая управляетъ жизнью вселенной и человѣка. А эта эволюція всегда обманываетъ наши желанія и ожиданія, потому что человѣкъ стремится къ жизни, а эволюція ведетъ къ смерти, къ разрушенію. И человѣкъ не въ силахъ противиться этому всемогущему року, злой, слѣпой необходимости, которая заставляетъ одного губить другого. Жертвамъ этого рока возможна одна только цѣль существованія: стремленіе къ удовлетворенію всѣхъ потребностей своей природы. А такъ какъ потребности эти по мѣрѣ развитія все сложнѣе, то и полное удовлетвореніе ихъ все затруднительнѣе. Потому цивилизація наша — эта громадная оргія, куда стекаются всѣ за наслажденіемъ — не даетъ счастья, не даетъ полнаго удовлетворенія — или даетъ его тѣмъ, кто парализуетъ нѣкоторую часть своихъ потребностей; она только осложняетъ первобытное варварство, человѣкъ становится тѣмъ несчастнѣе, чѣмъ онъ развитѣе; въ жизни человѣчества нѣтъ улучшенія, не можетъ быть прогресса; на всѣхъ ступеняхъ жизни человѣка окружаетъ страданіе, которое онъ скрываетъ отъ себя различными иллюзіями; смѣну этихъ иллюзій онъ и принимаетъ за движеніе впередъ. Иллюзія — любовь: ея нѣтъ въ природѣ; иллюзія — надежда: совершенствованія нѣтъ на свѣтѣ — есть только обмѣнъ и круговоротъ жизни; иллюзія — вѣра: наука ее замѣняетъ съ успѣхомъ. Словомъ, весь нравственный міръ человѣка — одна иллюзія и предразсудокъ. Наука, доказывающая всю призрачность этихъ иллюзіи, и приводитъ человѣка къ сознанію, что жизнь это — страданіе и зло; пессимизмъ такимъ, образомъ, необходимо вытекаетъ изъ «научныхъ» взглядовъ. Если бы де-Кернъ этотъ пессимизмъ примѣнялъ къ своей личной жизни, то онъ сказалъ бы себѣ, что нанесъ страданіе Эленъ, удовлетворяя только потребностямъ своей широко развитой личности. И видъ ея страданій вызвалъ бы въ немъ не тяжелое ощущеніе своей виновности, а только состраданіе къ ней, какъ къ жертвѣ того рока, котораго онъ, де-Кернъ, является невольнымъ орудіемъ. Чувство состраданія можетъ быть объяснено какъ эгоистическое отвращеніе къ виду чужихъ страданій, можетъ основываться на томъ физическомъ ощущеніи, котораго не можетъ отрицать и наука. Потому одно только состраданіе пессимистъ не сочтетъ за иллюзію и не затруднится взять его за основу человѣческихъ отношеній, если не удовольствуется тѣмъ эгоизмомъ, который наблюдается въ животной жизни.

Такъ долженъ бы былъ разсуждать де-Кернъ, если бы въ его лицѣ Бурже захотѣлъ со всею точностью и ясностью опредѣлить пессимистическій взглядъ на жизнь и людей, но здѣсь этотъ взглядъ является въ видѣ неясныхъ, отрывочныхъ положеніи, навѣянныхъ научными теоріями. Де-Кернъ, человѣкъ свѣтскій, а не человѣкъ науки, потому онъ и не могъ на столько проникнуться доктриною, чтобы подчинить ей всю мысль свою и заглушить ею тѣ возраженія, которыя возникали въ ея мозгу. А возраженія эти шли изъ той области понятій, къ которой наука относится вполнѣ отрицательно. Такъ для него погибель души — неоспоримая дѣйствительность; вѣра и любовь, дающія полноту жизни, — для него не иллюзіи; онъ думаетъ, что ими живетъ душа, потому, не чувствуя ихъ въ своей жизни, сознаетъ себя несчастнымъ: эгоизмъ, оправдываемыя умомъ, наукою, не даетъ счастья, къ которому онъ инстинктивно стремится, не удовлетворяетъ всѣхъ его потребностей; а за вопросомъ объ этихъ потребностяхъ — альтруизма — выводящихъ человѣка за предѣлы его личной жизни, возникаютъ вопросы о происхожденіи и назначеніи всей жизни, о смыслѣ всего существующаго. Этотъ рядъ мыслей и вопросовъ не признается наукою, которая констатируетъ невозможность ихъ разрѣшенія, и позволяетъ потому смотрѣть на жизнь какъ на игру злой, слѣпой необходимости. А между тѣмъ что-то внутри человѣка протестуетъ противъ этого взгляда, настоятельно требуетъ отвѣта на вопросъ о смыслѣ жизни; и, не удовлетворившись сознаніемъ, что жизнь — безсмыслица, это необъяснимое нѣчто въ самомъ себѣ найдетъ отвѣтъ на вопросъ; отвѣтъ будетъ положительный, котораго не опровергнетъ и наука, потому что онъ возникаетъ помимо ума и науки. Сердце — это нѣчто таинственное, невыразимое и неопредѣлимое — сердце человѣческое и требуетъ для своей жизни, чтобы въ центрѣ вселенной была не злая слѣпая сила, а сердце, способное понять насъ; чтобы утѣшительнымъ отвѣтомъ на вопросъ о смыслѣ жизни было признаніе Бога-Отца.

Откуда у де-Керна, человѣка, обездушеннаго наукою, литературою, воспитаніемъ и средою, явился этотъ сердечный порывъ, l’effusion mystique, какъ его называетъ Бурже — изъ романа не видно. Это вѣроятно то духовное начало, зерно спиритуализма, на которое Бурже указывалъ въ этюдѣ о Дюма, какъ на живущее въ душѣ современнаго человѣка иногда помимо его сознанія и воли; это — то великое наслѣдіе всего прошлаго, способность, выработанная вѣрующими прародителями, которая можетъ заглушаться, подавляться, но не можетъ быть окончательно искоренена^[3]. У де-Керна оно проснулось при видѣ страдающей женщины, какъ ощущеніе своей вины, какъ угрызеніе совѣсти, проявилось въ видѣ непосредственнаго инстинктивнаго чувства; когда же это чувство принимало форму опредѣленной, сознательной мысли, то сама мысль, воспитанная на отрицательныхъ выводахъ науки, возставала противъ него. Потому сердце его, жаждавшее, чтобы съ него сняли ощущеніе вины, успокаивалось только тогда, когда этотъ порывъ выражался не мыслью, а тѣмъ чувствомъ, противъ котораго не возставало и пессимистическое вліяніе науки, — чувствомъ жалости. Жалость и мирила эгоистическій пессимизмъ съ требованіемъ сердца. Оставаясь фаталистомъ, онъ жалѣлъ въ Эленъ жертву рока, какъ пессимистъ онъ видѣлъ въ цивилизаціи одно зло, громадную оргію; а мучась угрызеніями совѣсти, какъ христіанинъ, онъ могъ жаждать прощенія. Сомнѣваюсь только, чтобы эта жажда сказывалась въ немъ опредѣленнымъ сознаніемъ того, что въ этой оргіи нѣтъ мистическаго блюда искупленія: инстинктивное чувство, которымъ онъ признавалъ христіанскаго Бога жило въ немъ рядомъ съ отрицательною мыслью, которая не допускала христіанскаго догмата. Чувство, которое его мирило съ самимъ собою, не было состраданіемъ пессимиста, это была дѣйствительно любовь. Любовь — не какъ ожиданіе личнаго счастья, а какъ жалость, самоотверженное, безкорыстное чувство, исключающее всѣ эгоистическіе импульсы. Эта же любовь остановила и Эленъ на роковомъ пути. Сперва она думала внѣ семьи, внѣ долга, найти удовлетвореніе тому чувству самоотверженной преданности, которое заставило ее пожертвовать всѣмъ для счастья де-Керна; но понявши свое заблужденіе, она эту силу любви, подавленную только временно отчаяніемъ, злобою и порокомъ, положила на мужа, на сына и на того же де-Керна, котораго жалѣла за его угрызенія совѣсти, любила слѣдовательно за проблескъ нравственнаго чувства. Та же сила добра и любви, которая жила въ душѣ этой безразсудно увлекавшейся женщины, вернетъ и миръ въ измученную совѣсть де-Керна. Эта-то сила, а не пессимистическое состраданіе и есть то спасительное начало (le principe du salut), которое Бурже называетъ милосердіемъ и кладетъ въ основу человѣческихъ отношеній. Ставя рядомъ съ состраданіемъ, называя то жалостью, то милосердіемъ евангелическую добродѣтель, которая учитъ насъ видѣть въ людяхъ братьевъ, дѣтей одного Отца, Бурже пытается такимъ образомъ примирить отрицательные выводы науки съ тѣмъ откровеніемъ, которое человѣкъ находитъ въ глубинѣ сердца и безъ котораго онъ возвращается въ первобытное варварство, и даже Бурже не останавливается на этомъ инстинктивномъ чувствѣ, на искрѣ Божіей: упоминая о жаждѣ искупленія, о вѣрѣ въ Искупителя, утверждая, что де-Кернъ со временемъ будетъ религіозенъ, Бурже высказывается за христіанскіе идеалы и въ нихъ какъ бы указываетъ выходъ изъ пессимизма. А та религія человѣческаго страданія, которою онъ заставляетъ довольствоваться своего героя — есть не болѣе какъ компромиссъ, прикрывающій путаницей понятій — непримиримое противорѣчіе. Нельзя же назвать иначе, какъ путаницею понятій то желаніе слить въ одно чувство и эгоистическое состраданіе и альтруистическое милосердіе, желаніе, которое ипритъ въ де-Кернѣ разрушительную силу анализа, отрицанія, съ стремленіемъ къ положительному началу жизни. Какъ на подобномъ компромиссѣ могутъ основываться убѣжденія, которымъ дается названіе религіи? Гдѣ догматы той вѣры, въ которой знаемъ одну только заповѣдь: не причиняй страданій жертвамъ злого рока!? Можетъ ли эта вѣра отвѣтить на всѣ запросы личной совѣсти и опредѣлить взаимныя обязанности людей? Бурже не даетъ отвѣта, потому что не объясняетъ, какъ люди этою религіею руководятся.

Да оно и не важно. Существенный интересъ этого романа — возникновеніе религіи, т. е. сознательная потребность нравственнаго идеала, признаніе его громадной важности для всѣхъ жизненныхъ отношеній. Поэтому я на немъ такъ долго и задерживаю читателя. Романъ этотъ проливаетъ яркій свѣтъ на всю дѣятельность Бурже, въ которой критика находитъ столько противорѣчій. Въ немъ очень характерно и опредѣленно сказался современный французскій пессимизмъ, а въ созданіи главной фигуры рельефно выступила и личность автора. Для меня несомнѣнно, что въ разсужденіяхъ де-Керна Бурже высказалъ много своего, своихъ колебаній и сомнѣніи. А то, что онъ заставилъ де-Керна примириться на компромиссѣ, разрѣшая всѣ сомнѣнія тѣмъ непосредственнымъ чувствомъ, въ опредѣленіи котораго встрѣчается евангеліе съ пессимизмомъ, — это вполнѣ соотвѣтствуетъ характеру психологическихъ этюдовъ, соотвѣтствуетъ всей умственной физіономіи писателя. Дѣйствительно. Мы видѣли, какъ говоря о Тонѣ, онъ горячо чувствовалъ ту коллизію разсудка и вѣры, науки и совѣсти, къ которой приходитъ научная доктрина; хотя эта доктрина съ вытекающимъ изъ нея фатализмомъ и пессимизмомъ и представляла для него послѣднее слово цивилизаціи, но принять ее окончательно онъ не рѣшался: противъ нея возмущалось нравственное чувство. Потому онъ останавливался въ нерѣшительности и не зналъ: правы его авторитетные учителя или нѣтъ? Въ этомъ сомнѣніи сказалась неувѣренность мысли, но и инстинктивная вѣра въ человѣка. То же видимъ и въ послѣдующихъ трудахъ его, въ наблюденіи и воспроизведеніи дѣйствительной жизни въ романѣ. Въ «Жестокой загадкѣ» рамки пессимистическаго фатализма оказались узки для жизненнаго факта; потому освѣщеніе, приданное имъ этому факту, вышло совершенно ложнымъ; а въ силу этого освѣщенія Бурже могъ положить въ основу разсказа недоумѣніе передъ роковою жестокою загадкою, — и оттого его любовь къ человѣку сказалась тутъ только горячимъ сочувствіемъ къ жертвамъ этого рока. Наконецъ, эта любовь, — та вѣра въ человѣка, которую онъ называетъ обожаніемъ таинственной Психеи, — стремленіе освѣтить по мѣрѣ силъ «сгустившіеся надъ просвѣщеннымъ міромъ потемки» — привели его къ установленію нѣкотораго нравственнаго идеала. Исходя изъ убѣжденія, что въ сердцѣ человѣка неискоренимо сознаніе своей отвѣтственности, своей свободной воли, непризнаваемой доктриною, — онъ не пытался эту доктрину опровергнуть, а старался отъ нея найти переходъ къ нравственнымъ идеаламъ христіанства. На сколько это удалось ему — судить не будемъ: самая попытка заслуживаетъ уваженія, какъ всякое искреннее стремленіе къ правдѣ и добру.

X.

Слѣдующій романъ Бурже Андрэ Корнели (переведенъ въ «Сѣв. В.» 1887 г. №№ 1—3) посвященъ авторомъ любимому учителю Тэну. Въ этомъ посвященіи Бурже сперва заимствуетъ у Тэна мысль, что работа, надъ которою авторъ больше всего думалъ, должна быть украшена и именемъ того друга, котораго онъ больше всего уважаетъ; затѣмъ онъ признается, что романъ этотъ наиболѣе приближается къ его художественному идеалу (le rêve d’art), т. е. наиболѣе соотвѣтствуетъ его взглядамъ на романъ, какъ на анализъ жизни, основанный на данныхъ современной научной психологіи. Эпиграфомъ онъ беретъ заповѣдь «не убій». Уже отсюда можно видѣть, какой авторитетъ имѣетъ для Бурже доктрина Тэна и его научные пріемы анализа; можно и предполагать потому, что тотъ нравственный вопросъ, который выраженъ ветхозавѣтною заповѣдью, будетъ разсмотрѣнъ опять, какъ и въ «Преступленіи противъ любви», съ «научной» точки зрѣнія. А такъ какъ мы знаемъ, что на романъ, украшенный именемъ почитаемаго учителя, затрачено было много мысли, то, ожидая очень глубокаго разсмотрѣнія вопроса, мы вправѣ думать, что данными научной психологіи авторъ докажетъ намъ, почему сказано «не убій», т. е. объяснитъ, какую цѣну имѣетъ или должна имѣть для насъ жизнь ближняго.

Этихъ ожиданій романъ не оправдываетъ. Уже съ первыхъ страницъ начинается описаніе того психологическаго процесса, которымъ заканчивается «Преступленіе противъ любви», т. е. безконечное резонерство человѣка, мучимаго угрызеніями совѣсти. Описаніе ведется отъ лица самого героя, Андрэ Корнели, который путемъ подробнаго пересказа своей жизни, своихъ чувствъ, поступковъ и ихъ мотивовъ, хочетъ спять съ сердца давящую его тяжесть. Эта форма исповѣди даетъ автору удобный и легкій способъ заглянуть глубоко во внутреннюю жизнь своего героя, а для читателя утомительное однообразіе этого анализа искупается интересомъ уголовно-криминальнаго свойства: въ романѣ два убійства, и въ исповѣди кающагося преступника вниманіе читателя обращается не столько на душевную жизнь героя, сколько на загадочность того преступленія, съ котораго начинается романъ и тайна котораго открывается только въ концѣ книги. Это чисто-внѣшній интересъ, съ данными научной психологіи имѣющій мало общаго, но любопытство знать, кто убійца? какъ его найдутъ? какъ объяснится тайна? — заставляетъ съ интересомъ слѣдить за аналитическою мыслью разсказчика, который взвѣшиваетъ данныя — и надо отдать ему справедливость — не столько внѣшнихъ уликъ и доказательствъ, сколько внутреннихъ, психологическихъ путемъ найденныхъ подозрѣній. Везъ этого криминальнаго элемента наврядъ-ли Андре Корнели могъ бы имѣть успѣхъ. А это служитъ лучшимъ опроверженіемъ художественныхъ взглядовъ Бурже: если въ этомъ романѣ онъ видитъ примѣненіе того новаго идеала, который долженъ примирить методъ точной науки съ поэтическимъ творчествомъ, то примѣненіе это крайне неудачно. То, что ново въ Андрэ Корнели — то скучно: психологическія наблюденія, наука, анализъ вносятъ въ повѣсть тоску холоднаго резонерства; а то, что нравится, что даетъ жизнь и интересъ разсказу — то не очень цѣнно въ художественномъ отношеніи: криминальный элементъ нельзя не отнести къ банальнымъ пріемамъ повѣствованія. Впрочемъ, напомню еще разъ, что Бурже не такой писатель, художественный талантъ и пріемы котораго заслуживали бы большого вниманія. Посмотримъ лучше, какъ комментируетъ онъ этимъ романомъ Моисееву заповѣдь, т. е. какъ на основаніи своихъ «научныхъ» теорій ставитъ и рѣшаетъ вопросъ о цѣнности человѣческой жизни.

Напомню для ясности содержаніе романа. Семейная жизнь адвоката Корнели напоминаетъ семью Шазель въ «Преступленіи противъ любви». Мужъ — дѣлецъ, голова и работникъ, обожаетъ жену; а она его не цѣнитъ и не понимаетъ: ея симпатіи на сторонѣ его друга, свѣтскаго, изящнаго Термонда. Мужъ это замѣчаетъ и всѣ чувства свои по этому поводу излагаетъ въ письмахъ къ сестрѣ. Однажды онъ уходитъ на дѣловое свиданіе съ какимъ то пріѣзжимъ иностранцемъ и въ то время, какъ жена его мирно бесѣдуетъ дома съ Термондомъ, онъ умираетъ отъ выстрѣла этого незнакомца. Убійство такъ хорошо задумано и обставлено, что полиція никакъ не можетъ найти слѣдовъ убійцы. Черезъ два года вдова выходитъ замужъ за Термонда. Таинственная смерть отца и замужество матери очень тяжело отозвались на 9 лѣтнемъ Андрэ. Единственное, любимое и страстно привязчивое дитя, онъ рисуется нервнымъ, чуткимъ, нѣжнымъ ребенкомъ, на котораго эти два событія произвели неизгладимое впечатлѣніе. Онъ ненавидитъ Термонда, чувствуя, что онъ отдаляетъ отъ него мать, а мать онъ обожаетъ, хотя всѣ проявленія этой любви парализуются въ немъ присутствіемъ отчима. Дѣтство Корнели было очень грустное и душевная жизнь его наполнялась двумя чувствами: ненавистью къ отчиму, стоявшему между нимъ и матерью, и желаніемъ отомстить смерть отца — онъ поклялся разыскать убійцу во что бы то ни стало. Но когда Андрэ выросъ, получилъ свободу и деньги, то долженъ былъ убѣдиться, что частному лицу не одолѣть тѣхъ препятствій въ раскрытіи преступленія, которыхъ не превозмогло правосудіе. Онъ прекратилъ поиски и существованіе его сдѣлалось совершенно безцѣльнымъ. Профессіи онъ себѣ никакой не выбралъ и сталъ вести самый банально-свѣтскій образъ жизни, но память убитаго отца и дѣло отмщенія все-таки не выходили у него изъ мысли, и это придавало мрачный фаталистическій оттѣнокъ его убѣжденіямъ. Но, вотъ, смерть тетки и доставшіяся ему письма его отца заставили его стряхнуть апатію: изъ этихъ писемъ онъ убѣдился, что единственный человѣкъ, которому нужна была смерть отца, былъ — ненавистный ему отчимъ. Андрэ готовъ былъ заподозрить и мать въ сообществѣ съ Термондомъ, но одинъ взглядъ на нее, когда она пріѣхала хоронить золовку, одинъ разговоръ съ нею, когда, отдавшись воспоминаніямъ, она чистосердечно разсказала сыну исторію своего перваго замужества, — вполнѣ убѣдили его въ ея невинности и вернули ей всю любовь его. Тѣмъ сильнѣе падало подозрѣніе на отчима. Если не было прямой улики — во время убійства онъ былъ въ семьѣ убитаго — то онъ могъ быть нравственно отвѣтственнымъ: настоящій убійца могъ быть подосланъ. Какъ ни странно для нашего времени такое предположеніе, но оно овладѣваетъ всею мыслью Андрэ, обращается въ мучительный кошмаръ, какъ химера, превратившаяся въ дѣйствительность.

Бурже, такимъ образомъ, обрабатываетъ въ этомъ романѣ ту же тему, что Шекспиръ въ Гамлетѣ; роль привидѣнія играютъ и письма отца, и антипатія къ отчиму: они также, какъ тѣнь отца Гамлета, взываютъ къ отмщенію. Первое свиданіе Андрэ съ отчимомъ убѣждаетъ его, что Термондъ необходимо долженъ быть сообщникомъ того убійцы, который заманилъ его отца въ ловушку и скрылъ слѣды преступленія. Уликъ у него никакихъ нѣтъ: угнетенное настроеніе сумрачнаго, болѣзненнаго Термонда можетъ быть столько-же слѣдствіемъ его физическаго недуга, сколько неспокойной совѣсти. Оправдать свое подозрѣніе Андрэ необходимо, но какимъ путемъ? Дѣйствовать на основаніи писемъ отца черезъ слѣдователя, — значило бы бросить тѣнь на мать, въ невинности которой онъ твердо убѣжденъ, и нанести ей, въ лицѣ отчима, глубокое неизгладимое огорченіе. Ему остается путь психологическій — наблюденія, соображенія, догадки. Первый разговоръ его съ Термондомъ, который долженъ подтвердить ему его подозрѣнія, напоминаетъ сцену Раскольникова и Порфирія Петровича, съ такимъ мастерствомъ нарисованную Достоевскимъ. Конечно, это сходство, какъ и сходство съ шекспировскою трагедіею, только внѣшнее, только по темѣ. И у Бурже, и у Достоевскаго собесѣдники говорятъ одно, подозрѣваютъ другое, и каждый, отвѣчая на сказанное, ловитъ невысказанный ходъ мысли и старается скрыть свои намѣренія. Термондъ — человѣкъ свѣтски-сдержанный, всегда осторожный, если и имѣетъ тайну, то по оплошности ее не выдастъ, и Андрэ тѣмъ труднѣе его поймать, что онъ видитъ, какъ хорошо Термондъ понимаетъ его подозрительность, его игру. Эти сцены повторяются, потому что Андрэ всячески слѣдитъ за Термондомъ, чтобы найти какую-нибудь улику, а тотъ не уклоняется, напротивъ, самъ идетъ на встрѣчу этому сближенію. Борьба тянется долго, пока судьба не даетъ Андрэ новаго оружія въ руки. Мать его, дѣлясь съ Андре своею заботою, выдаетъ ему семейную тайну Термонда: у него есть братъ негодяй, бывшій на военной службѣ подъ судомъ за воровство и скрывшійся заграницу; онъ постоянно волнуетъ Термонда письмами съ вымогательствомъ денегъ. Для Андрэ это извѣстіе является давно желанною уликою. Этотъ дезертиръ и есть, значитъ, тотъ убійца, который по порученію брата совершилъ преступленіе. Андрэ разыскиваетъ его, получаетъ отъ него всѣ требуемыя свѣдѣнія — и въ роли карающаго правосудія является къ отчиму. Онъ предлагаетъ ему покончить самоубійствомъ. Термондъ напоминаетъ ему о матери, о томъ, какъ она будетъ несчастна; а это напоминаніе о любви матери къ убійцѣ его отца, наполняетъ Андрэ такой яростью, что онъ бросается на отчима и закалываетъ его кинжаломъ. Термондъ имѣетъ еще на столько силы и благородства характера, что пишетъ нѣсколько словъ женѣ, прося прощенія, что огорчилъ ее, лишивъ себя жизни. Онъ умираетъ. Свидѣтелей не было и Андрэ уноситъ съ собою тайну преступленія. Цѣль жизни достигнута, отомщеніе за отца — выполнено. Но Андрэ глубоко несчастенъ; онъ видитъ, что напрасно пролилъ кровь: та любовь матери къ убійцѣ его отца, которая такъ мучила Андрэ, не кончилась со смертью Термонда. Мать продолжаетъ окружать его память тою-же заботливостью и вниманіемъ, которыя расточала ему и при жизни. И Андрэ продолжаетъ ощущать тотъ-же недостатокъ любви съ ея стороны, отъ котораго онъ страдалъ и раньше, да къ тому еще мучительныя угрызенія совѣсти, подъ давленіемъ которыхъ онъ и пишетъ свою исповѣдь.

Какой-же смыслъ этого разсказа? Не хочетъ-ли Бурже сказать имъ, что къ убійству не слѣдуетъ прибѣгать даже тогда, когда того требуетъ наиболѣе законное естественное чувство, какъ любовь сына къ родителямъ? Если это такъ — а иного по ходу романа и по эпиграфу нельзя и заключить — то новое «научное» объясненіе нравственнаго закона не совсѣмъ понятно. Почему Андрэ совершилъ преступленіе, Бурже выясняетъ очень подробно. Почему онъ не долженъ былъ совершать его, — мы не видимъ, Андрэ убилъ отчима изъ любви къ отцу, изъ жажды материнской ласки, потому что въ удовлетвореніи его сердечныхъ потребностей жизнь отчима являлась ему препятствіемъ; онъ это препятствіе уничтожаетъ, убиваетъ Термонда, но удовлетворенія главной его потребности, — любви матери, которой просило его сердце, — онъ все-таки не находитъ. Счастья преступленіе не даетъ, убійство оказывается безполезнымъ. Почему оно не даетъ счастья? въ чемъ цѣнность той жизни, которую заповѣдь не велитъ отнимать у ближняго? Бурже не объясняетъ. Да ему и трудно объяснить это съ той точки зрѣнія, на которую онъ ставитъ вопросъ. А онъ ставитъ его опять на почву научнаго фатализма, — и это очень рѣзко выразилось въ томъ мѣстѣ исповѣди Андрэ, гдѣ онъ рѣшаетъ, убить ему или не убить отчима. Ходъ мыслей тутъ слѣдующій.

Сперва (стр. 313—327) возможность удовлетворить долго копившимся чувствамъ ненависти вызываетъ представленіе объ убитомъ врагѣ и это представленіе, яркое какъ галюцинація, доставляетъ наслажденіе. Затѣмъ мысль о необходимости (ради матери) тайнаго убійства возмущаетъ понятіе о чести. Но Андрэ говоритъ себѣ, что это понятіе — предразсудокъ. Убійство должно совершиться: того требуетъ сильное, глубокое, непосредственное чувство; въ Андрэ просыпается дикарь, который за кровь жаждетъ крови. «Око за око и зубъ за зубъ» — это самое естественное, нормальное право, это основа справедливости. Правда, есть чувство не менѣе непосредственное, которое и въ Андрэ борется съ кровожадностью дикаря — состраданіе. Оно-то и вызываетъ сомнѣніе: имѣетъ-ли Андрэ право на убійство? На это онъ отвѣчаетъ себѣ разсужденіемъ о правѣ общества казнить преступника: если общество лишаетъ преступника жизни, чтобы обезопасить себя, то и отдѣльная личность въ такихъ исключительныхъ условіяхъ, какъ Андрэ, можетъ, въ видахъ какъ бы самозащиты, казнить злодѣя. Противъ этихъ софизмовъ возстаетъ христіанское чувство; внушеніе вѣрующей тетки о любви, о всепрощеніи, о томъ, что возмездіе принадлежитъ Богу, должно казаться отжившимъ, устарѣлымъ, несовмѣстимымъ съ новыми научными данными. Андрэ смотритъ на христіанское міровоззрѣніе, какъ на ребячество, на дѣтскую слабость; по его понятіямъ жизнь управляется таинственнымъ рокомъ и самъ онъ только невольное орудіе этого рока: виноватъ-ли онъ, напр., если обстоятельства такъ сложились, что сыновнее чувство велитъ ему стать убійцею? Фатализмъ этотъ является результатомъ анализа, слѣдствіемъ точныхъ, положительныхъ знаній и наблюденій надъ человѣческой природой. Образцы этихъ наблюденій мы имѣемъ тутъ-же. Анализируя себя, Андрэ констатируетъ два неоспоримыхъ факта: я не могу терпѣть, чтобы убійца моего отца продолжалъ красть у меня любовь моей матери; я не могу, кровь «вопіетъ», дикарь просыпается. Этотъ непроизвольный инстинктъ, это чувство первобытнаго дикаря, у котораго отняли нужный ему предметъ, — и есть тотъ первый, основной фактъ, изъ котораго роковымъ образомъ, какъ необходимое слѣдствіе, вытекаетъ желаніе уничтожить врага. Второй фактъ, — любовь къ матери, тоже непроизвольное, инстинктивное чувство, какъ и голосъ крови — не позволяетъ ему предать убійцу въ руки правосудія; Андрэ долженъ взять казнь на себя, быть не только судьей, но и палачемъ. Эти два факта — неопровержимыя данныя, коренящіяся въ самой глубинѣ природы человѣка, представляютъ собою ту роковую судьбу, которая велитъ молодому человѣку преступить заповѣдь, убить ненавистнаго человѣка. И онъ преступаетъ.

Итакъ, — совершается преступленіе въ силу того рока, который человѣкъ носитъ въ сердцѣ своемъ въ видѣ непосредственныхъ, прирожденныхъ инстинктовъ; оправдывается оно тѣмъ фатализмомъ, который вытекаетъ изъ примѣненія положительныхъ наукъ къ нравственной жизни человѣка, тѣми «научными» теоріями, которыя мы видѣли въ основѣ и предъидущихъ романовъ. Но какъ наказывается преступленіе, какъ мститъ за себя попранный нравственный законъ, — мы можемъ только догадываться, потому что, указавши на безполезность убійства, сознанную самимъ убійцею^[4], Бурже говоритъ о страшныхъ угрызеніяхъ совѣсти. А почему Андрэ страдаетъ, почему онъ не долженъ былъ убивать врага — читатель все-таки не видитъ: нравственнаго принципа, устанавливающаго цѣнность жизни человѣческой — т. е. разъясненія ветхозавѣтной заповѣди новыми данными, мы въ Андрэ Корнели не находимъ. Для оправданія убійцы у автора имѣется доктрина научно обоснованнаго эгоизма, доктрина, констатирующая въ основѣ нашей природы кровожадные инстинкты дикаря. Но нравственное чувство, какъ читателя, такъ и самого автора, возмущается противъ убійства и требуетъ обвиненія убійцы. А во имя чего обвинить его? Какъ назоветъ Бурже тотъ высшій судъ, который признаетъ Андрэ виновнымъ? Гдѣ тотъ нравственный законъ, который рѣшитъ, что зло, что добро? На это Бурже не даетъ отвѣта. И тутъ повторяется такимъ образомъ то же, что мы видѣли въ его психологическихъ очеркахъ. Выяснивши, какъ примѣненіе точной пауки къ нравственнымъ вопросамъ жизни ведетъ за собою эгоизмъ и фатализмъ, онъ эти отрицательные результаты мысли изобличаетъ. Но примѣнить къ этимъ вопросамъ иную точку зрѣнія, онъ не умѣетъ. Потому-то, задаваясь цѣлью установить нравственную идею на новомъ основаніи, онъ этой цѣли и не достигаетъ: основанія этого читатель не видитъ и идея является крайне туманной и неопредѣленной.

А между тѣмъ Бурже все дѣлаетъ, чтобы ее выяснить: посмотрите, какъ онъ, напримѣръ, распорядился шекспировскимъ сюжетомъ. Казалось-бы, что можетъ быть легче, какъ въ нашъ вѣкъ анализа и сомнѣній найти въ человѣкѣ гамлетовскія черты и изъ этихъ чертъ вывести его жизненную драму? Но въ Андрэ Корнели Бурже воплощаетъ нестолько характеръ датскаго принца, сколько его внѣшнее трагическое положеніе, на которомъ онъ и хочетъ выяснить интересующій его вопросъ. Положеніе это таково: у сына загадочно умеръ отецъ; кромѣ впечатлѣнія этой смерти у сына очень живы и чувства инстинктивной антипатіи къ отчиму, тѣ сердечныя внушенія, которыя играютъ роль шекспировскаго привидѣнія. Предчувствія оправдываются; онъ нападаетъ на слѣдъ убійцы и, какъ Гамлетъ въ сценѣ драматическаго представленія, — получаетъ полное и несомнѣнное удостовѣреніе. Тутъ у Шекспира въ ходѣ дѣйствія перерывъ. Гамлетъ уѣзжаетъ и пока онъ колеблется, медлитъ, враги его одолѣваютъ, и онъ не только губитъ свое дѣло, но и гибнетъ самъ. Перерывъ этотъ вызывается у Шекспира сложностью характеровъ, игрою чувствъ и страстей въ людяхъ, участвующихъ въ драмѣ. Эта-то сложность жизненныхъ отношеніи, такъ-же какъ и коллизія противорѣчивыхъ чувствъ въ самомъ героѣ, и ставитъ Гамлета въ то безвыходное положеніе, которое поэтъ разрѣшаетъ смертью и, — the rest is silence, — молчаніемъ. Бурже поступаетъ иначе: онъ безъ перерыва ведетъ дѣйствіе дальше. А для этого ему надо было совершенно изолировать героя, удаливъ его отъ жизни, и всю сложную драму свести къ вопросу совѣсти. У Андрэ нѣтъ внѣшнихъ признаковъ, чтобы основать свою подозрительность, нѣтъ внѣшнихъ отношеній, ни друзей, ни враговъ, нѣтъ тѣхъ обстоятельствъ, которыя извнѣ могутъ помѣшать дѣйствію. Да и внутреннихъ препятствій немного. Въ противоположность Гамлету, характеръ Андрэ представляется очень цѣльнымъ, несмотря на его постоянный самоанализъ и рефлексію: это какой-то маніакъ, думающій и чувствующій въ одномъ только направленіи, живущій одною только мыслью о мщеніи. Вся драма сосредоточена, такимъ образомъ, въ душѣ героя, въ психологіи Андрэ. Мы видѣли, что эта психологія въ рѣшительный моментъ оказалась только резонерствомъ фаталиста надъ данными своей природы, и весь драматическій конфликтъ разрѣшился очень просто: борьба въ Андрэ длилась недолго, такъ какъ сила, способная удержать руку отъ мщенія, оказалась очень незначительной. Потому-то дѣло мести, завѣщанное привидѣніемъ Гамлету и имъ не выполненное, у Бурже доводится до конца. Шекспиръ ставитъ Гамлета, благодаря его характеру и тѣмъ обстоятельствамъ, которыя этотъ характеръ создаютъ, въ невозможность дѣйствовать. Тутъ геніальный поэтъ возсоздаетъ жизнь во всей ея широтѣ, со всею многосторонностью и многосложностью ея явленій; оттого драма его сложна и запутанна, несовсѣмъ, быть можетъ, понятна, но глубоко жизненна и правдива. А тенденціозный романистъ, напротивъ, всю путаницу человѣческихъ отношеній сводитъ съ ясностью и опредѣленностью математическаго анализа къ одному вопросу — о законности мщенія, ставитъ вопросъ ребромъ, и насколько неудовлетворительно рѣшаетъ его, мы видѣли.

Кромѣ Гамлета, Андрэ Корнели можетъ, по мысли своей, напомнить русскому читателю «Преступленіе и Наказаніе». Сравненіе напрашивается само собою, потому что и Достоевскій своимъ рома, немъ комментируетъ ветхозавѣтное «не убій». Только у русскаго писателя очень ясно видно, какъ мститъ за себя попранный нравственный законъ, и какъ преступленіе въ самомъ себѣ заключаетъ наказаніе для преступника. У Раскольникова преступный замыселъ вытекаетъ изъ теоріи, созданной отвлеченною работою мысли; эта разсудочная теорія оправдываетъ Раскольникова и послѣ преступленія — онъ и на каторгѣ сознаетъ себя правымъ и винитъ себя только въ слабости и неумѣніи. Преступается законъ сознательно, разсудкомъ; выдаетъ преступника и мучитъ его безотчетными, но жестокими страданіями, непосредственное чувство, инстинктъ сердца. Эти безсознательныя, инстинктивныя страданія только тогда и кончились, когда не признававшій ихъ умъ былъ побѣжденъ, сломленъ непосредственною силою чувства, силою любви къ человѣку, переполнившею однажды на каторгѣ изстрадавшееся сердце Раскольникова. Въ этой непосредственной силѣ любви, въ божественномъ инстинктѣ сердца и заключается для Достоевскаго тотъ нравственный законъ, который противопоставляется у него разсудочнымъ теоріямъ. Борьба эгоистическаго разсудка съ альтруизмомъ сердца, и превосходство непосредственнаго инстинкта, выводящаго на истинный путь заблудившуюся душу человѣка, вотъ основная идея великаго романиста.

Совсѣмъ иное дѣло у Бурже. Онъ хотя и заставляетъ своего Андрэ очень много резонировать, но преступленіе выводитъ не изъ разсудочной теоріи, а изъ сердечныхъ чувствъ. Андре нарушаетъ законъ человѣколюбія — изъ любви; отчима онъ убиваетъ изъ любви къ отцу, изъ желанія отмстить его смерть, изъ страстной любви къ матери. Непроизвольный инстинктъ вовлекаетъ его въ преступленіе, а разсудокъ — этотъ инстинктъ и это преступленіе только оправдываетъ. Преступленіемъ удовлетворяется сердце, удовлетворяется и разсудокъ, но тогда спрашивается, отчего-же страдаетъ преступникъ? Отъ сознанія безполезности убійства, не давшаго ему той любви, которой онъ желалъ? Но не это сознаніе вызываетъ ту гнетущую сердце тяжесть, на которую жалуется Андрэ. Мы не видимъ, почему Андрэ страдаетъ, и не знаемъ, откуда исходитъ наказаніе, въ чемъ карающій преступника законъ.

Что побудило Бурже изобразить нравственный вопросъ, какъ борьбу непроизвольныхъ инстинктовъ? сказать трудно. Можетъ быть, пессимизмъ, который мы видѣли раньше въ авторѣ «Жестокой Загадки» и «Преступленія противъ любви». Доктрина, которая подчиняетъ личность человѣка роковымъ вліяніямъ природы и видитъ въ таинственной силѣ, управляющей жизнью — одно разрушительное злое начало, — можетъ быть, эта доктрина и не допустила Бурже вложить спасительную, добрую силу въ непосредственный инстинктъ сердца. А, можетъ быть, имъ руководила просто романтическая риторика, исканіе красивой антитезы въ сопоставленіи двухъ противоположныхъ чувствъ. Насколько правдоподобно это совмѣщеніе въ одномъ сердцѣ — мстительной кровожадности съ страстною нѣжностью сыновней любви — разбирать не станемъ. Я думаю, что правдоподобность и вѣроятность изображенія зависитъ, прежде, всего отъ художественнаго дарованія романиста. Раскрывая передъ читателемъ причины и побужденія различныхъ дѣйствій, скрытыя въ чувствахъ человѣка, романистъ можетъ заставить насъ повѣрить въ возможность самаго невѣроятнаго событія, если заставитъ насъ пережить и перечувствовать руководящія событіями чувства. Но этой силы художественнаго возсозданія романы Бурже не имѣютъ; потому они и интересны болѣе со стороны мысли, вложенной въ нихъ авторомъ.

XI.

Что мысль Бурже очень неустойчива, что міровоззрѣніе его не имѣетъ твердаго основанія, мы еще болѣе убѣждаемся по его роману Ложь (Mensonges — 1887 г.). Тутъ онъ не только не пытается подвести нравственные вопросы подъ научную доктрину, а, напротивъ, устанавливаетъ ихъ полный антагонизмъ и довольно скептически относится къ тѣмъ научнымъ теоріямъ, которыя самъ примѣнялъ раньше въ своихъ произведеніяхъ. Такой поворотъ мысли особенно замѣтенъ потому, что тема этого романа та-же, что и въ «Жестокой Загадкѣ». И здѣсь женское вѣроломство деморализуетъ мужчину, и любовь является злымъ, лживымъ началомъ жизни. Только мысль эта разработана гораздо полнѣе и подробнѣе — самые размѣры романа почти втрое больше, и хотя фабула несложна, но ради назиданія здѣсь ведется двойное дѣйствіе; такъ рядомъ съ романомъ молодого неопытнаго человѣка, котораго обманываетъ безнравственная женщина, разсказанъ еще другой. Если въ увлеченіи Ренэ Винси мы видимъ, какъ человѣкъ подпадаетъ губящей его власти, видимъ точку отправленія развращающаго вліянія, — то въ параллельномъ романѣ Клода Ларше — мы видимъ конечный результатъ этого вліянія: разбитую жизнь, загубленный талантъ. Эта назидательная цѣль, придавая роману большую законченность и опредѣленность, вызвала у автора необходимость и новаго основанія, на которомъ онъ строитъ свое обличеніе. Тутъ онъ имѣетъ дѣло уже не съ общими вопросами души человѣческой, тутъ любовь не стихійная сила, и человѣка губитъ не загадочный рокъ, не таинственная сила природы, а условія жизни, имъ самимъ созданныя. Бурже обличаетъ безнравственность свѣтскаго и театральнаго міра, тотъ ядъ, о которомъ онъ говорилъ въ этюдѣ о Дюма, ядъ, пропитавшій всю общественную почву, зловредное дѣйствіе котораго можно-ли прекратить иначе, чѣмъ перевернувши всѣ зараженные слои? А ради этого обличенія онъ съ большою подробностью рисуетъ всѣ мелочи внѣшней бытовой жизни, тотъ фонъ роскоши, художественности и изящества, на которомъ развертывается картина самой низкой, гнусной безнравственности. Вопросъ «Жестокой Загадки» сводится, такимъ образомъ, изъ области пессимистическихъ теорій на почву повседневной дѣйствительности; а при этомъ авторъ не можетъ довольствоваться ролью психолога, констатирующаго существующее и горестно передъ нимъ недоумѣвающаго. Когда онъ указываетъ ложь въ условіяхъ быта, и дѣлаетъ за эту ложь отвѣтственнымъ общество, то онъ обязанъ и сказать этому обществу, гдѣ правда, гдѣ добро, т. е. установить нѣкоторый положительный идеалъ. Онъ и пытается это сдѣлать.

Тяготѣніе къ нѣкоторому нравственному идеалу мы видѣли у Бурже и въ психологическихъ очеркахъ, а сознательная потребность такого начала, которое регулировало бы взаимныя отношенія людей, очень откровенно выразилась въ «Преступленіи противъ любви». Научная доктрина такого начала не давала; наоборотъ, мы видѣли, какъ неудачно въ Андрэ Корнели авторъ старался подчинить ей ветхозавѣтную заповѣдь. «Въ Преступленіи противъ любви» это начало онъ нашелъ было въ религіи человѣческаго страданія, въ томъ компромиссѣ, которымъ мирилось евангеліе съ пессимизмомъ. Но, вѣроятно, эта религія оказалась непримѣнимой въ жизни, потому что въ «Mensonges» онъ основу нравственной жизни указываетъ только въ христіанствѣ. Но при этомъ онъ и съ научною теоріею не порываетъ, а христіанскій идеалъ онъ одѣваетъ въ рясу католическаго аббата, который своимъ появленіемъ въ заключительной главѣ романа долженъ объяснить читателю главную мысль автора. Это появленіе аббата такъ характерно для Бурже, что на немъ слѣдуетъ нѣсколько остановиться.

Читателю, вѣроятно, памятны главные характеры и немногосложное дѣйствіе романа^[5]. Молодой поэтъ Ренэ Винси выросъ и живетъ въ буржуазной средѣ скромнаго учительскаго семейства, которое гордится и любуется его литературными успѣхами. Благодаря заботамъ сестры, онъ пользуется всѣми удобствами, чтобы жить исключительно для своего призванія, а покровитель его, писатель, достигшій уже извѣстности, Клодъ Ларше, вводитъ его въ блестящій кругъ космополитическаго, веселящагося Парижа. Этотъ высшій свѣтъ блескомъ и изяществомъ обстановки сильно поражаетъ пылкую фантазію поэта и онъ съ перваго же раза плѣняется красивою Сюзаннъ Морэнъ. А она, пользуясь его застѣнчивостью и неопытностью, очень скоро его влюбляетъ въ себя, заставивъ его слѣпо повѣрить въ свою добродѣтель. Хотя Сюзаннъ тутъ дается по отношенію къ Ренэ та-же роль, что въ «Жестокой загадкѣ» Терезѣ по отношенію къ Гюберу, но объясненія здѣсь совершенно иныя. Это далеко не жертва темперамента; у Сюзаннъ нѣтъ ни сердца, ни фантазіи, ни романтическихъ увлеченій и иллюзій, а одни аппетиты: она любитъ удобство, богатство, любитъ холить и нѣжить себя; не имѣя большихъ средствъ, она продаетъ себя старику и ловко скрываетъ это какъ отъ мужа, такъ и отъ влюбленнаго поэта; къ поэту она отъ скуки почувствовала искренній порывъ — капризъ пресыщеннаго существованія. Себялюбіе, разсчетъ и чувственность — исчерпываютъ все содержаніе этой жизни. А довѣрчивый юноша, увлеченный пыломъ своей мечтательной нѣжной природы, видѣлъ въ изящной внѣшности ея, такъ же какъ въ сантиментальной банальности ея свѣтскихъ разговоровъ, проявленіе высшей женственности, воплощеніе Мадонны. Это ослѣпленіе долго держаться не могло; скрытая грязь ея жизни, извѣстная всему обществу, открылась и для Ренэ. Но онъ не могъ сомнѣваться и въ искренности ея любви къ нему: потому, любя ее и считая Сюзанну выше окружающей жизни, онъ хотѣлъ вырвать ее оттуда, спасти ее своею любовью и предложилъ ей бѣжать съ нимъ. Конечно, она отказалась; а онъ въ порывѣ отчаянія хотѣлъ было застрѣлиться, но промахнулся и только сильно ранилъ себя. Узнавъ объ этомъ, Клодъ Ларше навѣстилъ его, встрѣтился съ аббатомъ Таконе и разговорился съ нимъ о Сюзаннѣ, о Ренэ и объ ихъ отношеніяхъ.

Въ лицѣ Клода Ларше нѣкоторые критики хотятъ видѣть самого автора; поводъ къ тому можно отчасти найти въ романѣ, но, я думаю, что Бурже имѣлъ въ виду тутъ, такъ-же какъ и въ обрисовкѣ де-Керна, воспроизведеніе чертъ, общихъ всему его поколѣнію, изобличеніе тѣхъ свойствъ душевной жизни, на которыя онъ указывалъ и въ «Психологическихъ очеркахъ». Такъ, напримѣръ, Клоду Ларше приписывается избытокъ анализа, который мѣшаетъ ему вполнѣ отдаться какому-нибудь чувству такъ, чтобы не разбирать этого чувства и не наблюдать за собою. Этотъ анализъ, какъ мы уже знаемъ, Бурже считаетъ особенностью нашего научнаго вѣка. Отравляя, сокращая чувство, анализъ не очищаетъ его, потому что не сопровождается нравственнымъ сознаніемъ и волею, обуздывающею инстинктивные порывы; напротивъ, анализъ этотъ ведетъ за собою диллетантизмъ, игру чувствомъ или экспериментацію надъ личными ощущеніями и тѣмъ только оправдываетъ и поддерживаетъ эгоистичные или порочные инстинкты.

Жертвою такихъ инстинктовъ и становится Кл. Ларше; онъ отлично сознаетъ, что ведетъ недостойный образъ жизни, но не можетъ побороть страсти къ распутной женщинѣ и чувствуетъ себя, по собственному признанію, «погрязшимъ въ смрадной клоакѣ эротизма». А совѣсть все-таки жива въ немъ такъ же, какъ и жажда идеала — un enfant du siècle, говоритъ про него Бурже, perdu de vices et affamé d’ideal (p. 485) — потому онъ преклоняется передъ безупречной, высокой нравственностью аббата Таконе. Аббатъ былъ родной дядя Ренэ Виней и Бурже указываетъ на фамильное сходство ихъ натуры: сила непосредственнаго чувства и пылъ фантазіи, жертвою которыхъ сталъ молодой поэтъ, горѣли и въ глазахъ аббата. Только у него они были дисциплинированы церковью и подчинены высокой цѣли жизни: аббатъ былъ самоотверженный воспитатель юношества и задача, надъ которою онъ трудился, выражалась немногими словами: возстановить душевную жизнь Франціи посредствомъ христіанства (reconstituer l'âme franèaise par le Christianisme). Въ выполненіи этой задачи онъ возлагалъ большія надежды на литературный талантъ своего племянника и воспитанника, потому теперь онъ скорбѣлъ о его несчастьи и сталъ о немъ разспрашивать Клода.

Клодъ (стр. 487—495) разсказалъ, что зналъ и нарисовалъ довольно вѣрный портретъ Сюзанны съ помощью разныхъ психологическихъ терминовъ. Онъ упоминалъ, напримѣръ, о томъ многообразіи человѣческой личности (la multiplicité de la personne humaine), которою въ Жестокой загадкѣ самъ Бурже оправдывалъ Терезу. Въ ней, говорилъ Клодъ, совмѣщаются три женщины; — это такая сложная натура, что она разомъ любитъ троихъ, каждаго иначе и, быть можетъ, всѣхъ троихъ одинаково искренно.

— "Сложная, говоритъ аббатъ; вы это такъ называете, чтобы не сказать гораздо проще: это просто несчастная, которая живетъ одними ощущеніями (qui vit à la merci de ses sensations). Все это большая гадость! прибавилъ онъ съ отвращеніемъ. Но не о ней думаетъ аббатъ, а о Ренэ; его душевное состояніе ужасаетъ аббата: имѣть 25 лѣтъ отъ роду, получить такое воспитаніе, какое было дано ему, чувствовать себя необходимымъ самой преданной изъ сестеръ, владѣть тѣмъ несравненнымъ даромъ, который называется талантомъ и который можетъ, служа сильнымъ убѣжденіямъ, произвесть такъ много хорошаго, получить этотъ божественный даръ въ моментъ трагическій въ исторіи родины, знать, что завтра, быть можетъ, родина погибнетъ въ новой бурѣ, знать, что спасеніе этой родины — дѣло всѣхъ насъ, — и… — «Да что-же вы думаете найти въ той чувственности, которую называете любовью, кромѣ грѣха съ его безконечною печалью? вы говорите объ осложненіи, но жизнь очень несложна: она вся исчерпывается 10-го заповѣдями; назовите мнѣ хоть одинъ случай, на который бы въ нихъ не было отвѣта. А между тѣмъ, какое же ослѣпленіе въ людяхъ этого вѣка, если такое чистое дитя, какимъ я зналъ Ренэ, дошло до этого, подышавши однимъ только воздухомъ настоящаго вѣка!»

Эти слова разсердили Клода, хотя онъ самъ разсуждалъ точно такъ-же въ минуты угрызеній совѣсти. И онъ, какъ многіе, скептики нашихъ дней, прибавляетъ Бурже, постоянно вздыхалъ о цѣльности вѣры; но вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ отрѣшиться отъ любви къ тѣмъ умственнымъ и сердечнымъ осложненіямъ, при сравненіи съ которыми всякая вѣра, всякое твердое опредѣленное убѣжденіе представляются узкостью, односторонностью или ограниченностью. Бурже намекаетъ тутъ на тотъ скептицизмъ, о которомъ говорилъ по поводу Ренана, и который онъ считаетъ однимъ? изъ главныхъ недуговъ нашего вѣка, накопившаго такую массу разнообразныхъ знаній и такое изобиліе противорѣчивыхъ точекъ зрѣнія. Какъ Ренанъ^[6] признаніемъ идеала подъ всѣми символами удовлетворяетъ, по мнѣнію Бурже, смутнымъ стремленіямъ къ вѣрѣ, такъ и этого героя своего Бурже заставляетъ при всемъ скептицизмѣ жаждать идеала, искать безусловнаго, безотносительнаго начала жизни. Но примиренія этой потребности съ тѣми научными вѣяніями, которыя входятъ въ жизнь, распространяются и на художественные пріемы, Клодъ, очевидно, не находилъ, потому онъ и сталъ возражать аббату, выставляя на видъ именно эти научныя вѣянія. Онъ доказывалъ, что Ренэ изъ этого испытанія вынесетъ новую силу таланта. Чтобы быть писателемъ, недостаточно выдумывать мысли, сидя у себя въ кабинетѣ и спокойно подбирая слова и выраженія. Романистъ не математикъ, орудующій мертвыми цифрами; для него писать значитъ жить, составить себѣ личное пониманіе жизни, прочувствовать жизнь всѣмъ существомъ своимъ, выработать себѣ свой собственный опытъ, обратить свою личность въ поле изслѣдованія, испробовать, изжить чужія чувства и страсти — словомъ, продѣлать надъ собою то, что Клодъ Бернаръ продѣлываетъ надъ собаками, Пастеръ надъ кроликами. «Мы должны привить себѣ, говоритъ онъ, всѣ язвы души человѣческой. Мы должны хоть разъ, хоть часъ какой нибудь испытать тѣ разнообразныя волненія, которыми живутъ существа намъ подобныя, для того, чтобы тѣ, кто впослѣдствіи будутъ читать насъ, узнали хоть въ одной главѣ, въ одной строкѣ тѣ боли, отъ которыхъ страдаютъ и они»! Конечно, такое опытное изслѣдованіе опасно и человѣкъ рискуетъ иногда погибнуть отъ него; но, вѣдь, и врачъ рискуетъ жизнью при заразныхъ болѣзняхъ. Если Ренэ и грозитъ теперь опасность, то, уцѣлѣвъ, онъ зато будетъ писать о любви и женщинѣ, о ревности и вѣроломствѣ такъ, какъ будто слова его писаны кровью: они проникнуты будутъ собственнымъ живымъ чувствомъ, а не заимствованы у другихъ. Онъ напишетъ одну изъ сильныхъ страницъ въ родной литературѣ и тѣмъ послужитъ славѣ той родины, о которой думаетъ не одинъ аббатъ.

Эта мысль о необходимости для художника пережить всѣ боли и страданія, всѣ язвы души человѣческой, производя надъ собою изслѣдованія, не вызываетъ въ аббатѣ возраженія по существу предмета, изъ чего слѣдуетъ заключить, что авторъ раздѣляетъ до нѣкоторой степени эти взгляды Ларше. Бурже какъ будто не видитъ, что эта мысль — одинъ изъ парадоксовъ «научнаго» времени и его экспериментальныхъ методовъ. Не вдаваясь въ разборъ ея, замѣтимъ только, что творчество художника всегда выражаетъ собою душевную жизнь его; воспринимая и перерабатывая въ себѣ ту жизнь, среди которой онъ мыслитъ и чувствуетъ, художникъ невольно отражаетъ въ себѣ ея здоровыя и больныя стороны. Насильственная, искусственная прививка вовсе не нужна. Сила воздѣйствія писателя на читателя зависитъ не столько отъ силы лично имъ испытанныхъ чувствъ, сколько отъ силы художественнаго дарованія, т. е. отъ его способности воплотить эти чувства въ такой формѣ, которая и на разстояніи многихъ лѣтъ дѣйствовала бы яркою живостью изображенія.

Возражая Клоду, аббатъ упоминаетъ, что нѣчто подобное объ антиноміи искусства и морали онъ слышалъ уже лѣтъ 30 тому назадъ. Если рѣчь идетъ о наукѣ, объ опытахъ надъ страстями, то что бы мы сказали, продолжаетъ онъ, если бы медикъ, желая изучить заразную болѣзнь, привилъ-бы ее себѣ и всему городу? А писатели такъ и дѣлаютъ. Развѣ тѣ великіе поэты, которые описывали свои душевныя болѣзни, какъ Гёте въ Вертерѣ, или Мюссе въ Ролла, не брали на себя страшной нравственной отвѣтственности? Въ выстрѣлѣ, который чуть было не стоилъ жизни Ренэ Винси, не видно-ли вліянія этихъ двухъ талантливыхъ апологій самоубійства? Къ душевнымъ язвамъ надо прикасаться съ тѣмъ только, чтобы врачевать ихъ; а иначе этотъ диллетантизмъ — игра человѣческимъ страданіемъ безъ состраданія, безъ благодѣянія; это — отвратительно. И указывая на церковь, на распятіе, аббатъ прибавилъ, что никто не врачуетъ страсти и страданія лучше, чѣмъ Христосъ. А если христіанское воспитаніе не уберегло Ренэ, какъ язвительно замѣтилъ Клодъ, то судьбы Божіи неисповѣдимы. Послѣднее слово осталось за аббатомъ, потому что Ларше при этихъ словахъ увидѣлъ воспитанниковъ той школы, которую велъ аббатъ Таконе, замѣтилъ въ нихъ тѣ неподдѣльныя чувства любви и уваженія, которыя внушилъ имъ къ себѣ воспитатель, и произнесъ прочувствованно: — «Вы праведникъ. Это еще самый лучшій талантъ и самый вѣрный!» Но подняться на высоту такого таланта не суждено Клоду Ларше. Правда, потребность нравственнаго обновленія, вызванная словами аббата, заставила его разобрать свою жизнь вмѣстѣ съ романомъ Ренэ и согласиться, что все это — большая гадость. Но Ренэ не потерялъ своего достоинства, не погрязъ и можетъ еще спастись, его спасетъ и дядя; а онъ… «сильно опустился за 35 лѣтъ; никакой серьезной цѣли жизни; разстройство какъ извнѣ, такъ и внутри, въ здоровьѣ, какъ въ мысли, какъ въ денежныхъ, такъ и въ сердечныхъ дѣлахъ, — окончательное сознаніе какъ пустоты литературы (du néant de la littérature), такъ и постыдности страсти, а вмѣстѣ съ тѣмъ и полнѣйшая неспособность отказаться и отъ ремесла литератора и отъ разврата». Онъ пробуетъ было отряхнуться, собирается уѣхать въ родную провинцію и тамъ начать новую жизнь, но возвращается къ своей актрисѣ.

Итакъ, Бурже заставляетъ аббата съ отвращеніемъ отвернуться отъ жизни, изображенной въ романѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаетъ его голосомъ совѣсти своего героя и предметомъ его поклоненія. Такимъ образомъ, онъ какъ-бы указываетъ въ добродѣтеляхъ аббата спасительный противовѣсъ недугамъ современности. Каковы эти недуги, мы уже видѣли раньше; ихъ главная причина, по мнѣнію Бурже, въ умственныхъ движеніяхъ нашего вѣка; потому противъ этихъ-то движеній и направлены слова аббата и всѣ ему приписываемыя достоинства. Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что здѣсь въ судьбѣ героевъ умственныя движенія виноваты менѣе всего: Сюзаннъ изъ любви къ внѣшнему блеску и декоруму строитъ свою жизнь на грязной лжи; въ ослѣпленіи этимъ блескомъ, не видѣннымъ имъ раньше, находитъ себѣ объясненіе и несчастная страсть молодого поэта; и Клодъ Ларше, хотя оправдываетъ Ренэ, а отчасти и себя, теоріями экспериментальнаго искусства, но наврядъ-ли этими теоріями загубилъ свою жизнь. Не наука, не душевные недуги вызвали ту ложь, которую Бурже здѣсь живописуетъ. А между тѣмъ аббатъ произноситъ свой судъ только надъ душевнымъ состояніемъ общества, какъ будто другихъ причинъ этой лжи не существуетъ. Дѣйствительно, въ словахъ аббата звучитъ обличеніе сперва тому скептицизму, который путемъ науки можетъ объяснить и оправдать всякое зло; и этому индифферентизму противополагается несложность, цѣльность вѣры, не допускающей иного нравственнаго мѣрила, кромѣ христіанскаго закона; изобилію точекъ зрѣнія противополагается одна самая важная — нравственная, т. е. тѣ 10 заповѣдей, которыхъ люди въ ослѣпленіи своемъ не видятъ. Диллетантизму въ области чувства, т. е. стремленію расширить эту область разнообразными ощущеніями посредствомъ опытовъ, экспериментовъ надъ своимъ и чужимъ сердцемъ, этому новому виду эгоизма, вызванному также наукой, анализомъ, противополагается аббатомъ участіе къ чужому чувству, врачеваніе чужихъ скорбей; потому христіанскій законъ милосердія и любви замѣняетъ ту религію человѣческаго страданія, къ которой пришелъ де-Кернъ, пресыщенный эгоистическими ощущеніями. Если мы спросимъ, откуда у аббата эта цѣльность убѣжденій, это отвращеніе къ пороку и самоотверженная любовь къ человѣчеству, — то увидимъ, что вся жизнь праведника построена на религіозной вѣрѣ. Точнѣе авторъ не опредѣляетъ, въ чемъ состоитъ то христіанство, посредствомъ котораго возстановляется душа его современниковъ. А простое указаніе на ученіе Христа ничего не объясняетъ: мало-ли вѣроисповѣданій, толковъ, сектъ имѣютъ основаніемъ своимъ евангельское ученіе! Мы видимъ только, что вѣра эта противополагается тутъ безпринципности и распущенности жизни и тому эгоизму, который вызванъ будто-бы наукою. Если наука и широкое распространеніе ея методовъ, критики и анализа развращаютъ наше время, то спасти насъ можетъ только вѣра: въ твердости и устойчивости ея, въ ея воздѣйствіи на всю область чувствъ и убѣжденій — исцѣленіе всѣхъ золъ и недуговъ времени. Такъ, казалось-бы, убѣжденъ и Бурже. Намеки на это находимъ въ самомъ романѣ. Напримѣръ, описывая, какъ Ренэ борется съ порочною страстью своею, Бурже замѣчаетъ, что въ этой борьбѣ его поддерживали привычки набожнаго дѣтства; хотя и онъ, какъ всякій художникъ нашего времени, прошелъ черезъ сомнѣнія, прежде чѣмъ вернуться къ христіанству, какъ единственной основѣ духовной жизни (іа seule source de vie spirituelle); но и въ пору сомнѣній въ племянникѣ аббата дѣйствовало то нравственное чувство, которое воспитано и укрѣплено было въ дѣтствѣ и юности (на стр. 448 авторъ сравниваетъ это нравственное чувство съ мускуломъ, развитымъ гимнастикою). Это набожное воспитаніе уберегло его отъ той постыдной слабости, которую онъ видитъ въ своемъ пріятелѣ Клодѣ Ларше; но оно не дало ему той силы, которая могла-бы въ минуту нравственныхъ мученій удержать его руку отъ выстрѣла; слабость воли, проявившаяся въ избалованномъ жизнью поэтѣ, при силѣ воображенія и чувства, погубила было его, потому что онъ не зналъ той внутренней дисциплины, той строгости вѣры, которая дядѣ его давалась церковью.

Что же слѣдуетъ отсюда? Неужели мысль, что спасеніе отъ золъ, порожденныхъ наукою, на лонѣ католической церкви? Неужели желаніе найти нравственное начало жизни, стремленіе примирить евангельскую истину съ выводами науки — приводятъ ученика Ренана и Тэна, пессимиста «Жестокой загадки» — къ идеаламъ клерикаловъ, къ возвращенію назадъ? Нѣтъ, этого сказать нельзя. Не средневѣковые, католическіе идеалы проповѣдуетъ Бурже, но онъ пользуется прошлымъ, чтобы ярче освѣтить зло своего времени. Великія добродѣтели этого прошлаго: цѣльность и опредѣленность мысли, обнимающей собою весь умственный и нравственный строй жизни, строгая дисциплина, подчиняющая этому строю личную волю человѣка и, наконецъ, обусловленная этою мыслью и этою волею энергія дѣятельности — эти добродѣтели выводятся имъ для контраста съ современностью. Онъ пользуется ими, чтобы опредѣлить тотъ нравственный идеалъ, которымъ примирилась бы широта современныхъ воззрѣній со строгимъ единствомъ мысли — или свобода личности съ ея подчиненіемъ закону. Но примиренія этого у него не существуетъ; идеалъ этотъ носится передъ авторомъ, огорченнымъ безотрадностью окружающаго, но соотвѣтствующаго выраженія у него не находитъ, потому что не имѣетъ основанія въ собственныхъ его убѣжденіяхъ. А что убѣжденія эти подчинены извѣстнымъ авторитетамъ современной мысли — мы уже это видѣли раньше. Хотя онъ и указываетъ на отрицательныя стороны этихъ авторитетовъ, но вступить на иной путь, кромѣ указаннаго ими, онъ не можетъ: онъ такъ глубоко проникнутъ ихъ ученіемъ, что, рисуя тѣ типы, которые ими вызваны въ жизни, онъ вкладываетъ въ эти типы — де-Кернъ, Кл. Ларше — черты собственной душевной жизни. Поэтому-то онъ съ такою жалостью относится къ слабости своихъ героевъ; поэтому-то и здѣсь, если порокамъ Клода противополагаются добродѣтели аббата, то Клодъ нарисованъ во весь ростъ, со всею смѣлостью описанія, во всей подробности и откровенности, между тѣмъ какъ аббатъ является мелькомъ, какъ бы случайно и въ дѣйствіи почти не участвуетъ. Поэтому-то та добродѣтель, представителемъ которой онъ выводится, никакъ не вяжется съ изображенною въ романѣ жизнью. Поэтому-то авторъ оставляетъ глубокую пропасть между зломъ существующаго и добродѣтелью прошлаго; и поэтому, сопоставляя строгость католической дисциплины, подчиняющей одной идеѣ всю дѣятельность человѣка, съ расшатанностью нашей воли, мысль Бурже оказывается въ безвыходномъ положеніи: онъ чувствуетъ зло своего времени, но отказаться отъ него не можетъ, какъ бы ни вздыхалъ о прошломъ. Потому онъ и не можетъ согласить тѣ противоположныя мысли, которыя вызываетъ въ разговорѣ аббата съ писателемъ, а на этомъ диссонансѣ и закрывается книга. Въ «Преступленіи противъ любви» онъ согласилъ ихъ на компромиссѣ новообрѣтенной религіи; здѣсь эта коллизія не разрѣшается, а проповѣдью строгихъ добродѣтелей только усиливается. Проповѣдь эта является произвольною, извнѣ принесенною моралью, пришитою къ роману ради назиданія и поученія. Въ ней сказывается только тенденціозность романиста, желающаго уяснить публикѣ сложные нравственные вопросы времени. А разрѣшенія ихъ онъ не можетъ дать: не даромъ же онъ самъ называетъ этотъ романъ «книгою грустныхъ сомнѣній и анализа».

Такимъ образомъ, изобличая въ обществѣ ложь, Бурже не можетъ указать этому обществу, гдѣ правда; а то добро, которое онъ противополагаетъ господствующему злу, онъ видитъ только въ прошломъ. Потому, пытаясь установить положительный идеалъ, онъ не достигаетъ цѣли и не рѣшаетъ вопроса объ устраненіи женскаго вѣроломства; да и не можетъ рѣшить, потому что ставитъ его не на ту почву, на которой онъ можетъ быть рѣшенъ: такъ мы знаемъ, что онъ винитъ науку и ея методы тамъ, гдѣ она совершенно неповинна, недоумѣваетъ передъ злой силой рока, гдѣ дѣло гораздо проще, или смотритъ на лживость и развращенность цѣлаго строя жизни со стороны нравственныхъ убѣжденій, когда эта ложь имѣетъ въ жизни самыя разнообразныя причины. Не находя отвѣта, не видя просвѣта въ грустной дѣйствительности, авторъ готовъ поддаться тому легкомысленному индифферентизму, который изобличаетъ, и, быть можетъ, онъ свое собственное грустное настроеніе характеризуетъ заключительными словами Клода Ларше: «Что за комедія жизнь и какъ глупо дѣлать изъ нея драму!»

XII.

Антагонизмъ научной доктрины и нравственнаго чувства — та неразрѣшимая коллизія ума и сердца, которая красною нитью проходитъ по всѣмъ произведеніямъ Бурже — съ особой силою сказалась и въ «Ученикѣ» (Le Disciple 1889), наиболѣе до сихъ поръ зрѣломъ и серьезномъ романѣ. «Ученикъ» широко распространилъ извѣстность Бурже за предѣлами Франціи: патріотическое воззваніе къ молодежи, предпосланное роману въ предисловіи назидательнаго тона — серьезный нравственный вопросъ, положенный въ основу далеко не банальнаго сюжета, и знакомство автора съ философской мыслью своего времени — все это не могло не обратить на романъ вниманія европейской печати^[7]. Вмѣстѣ съ тѣмъ постановка этого вопроса и тѣнь, которая имъ бросалась на науку, на безкорыстное исканіе истины — должны были вызвать и много разнорѣчивыхъ толкованій его главной мысли. А мысль эта — о деморализующемъ вліяніи научныхъ теорій на душу молодого человѣка — у Бурже не новая. Мы видѣли ее и въ «Очеркахъ современной психологіи», гдѣ авторъ у учителей своего поколѣнія доискивается причинъ современнаго унынія и къ ихъ авторитетамъ обращается за рѣшеніемъ противорѣчивыхъ вопросовъ. Тотъ же мотивъ положенъ въ основу и романа; и здѣсь ученикъ, попавши въ противорѣчіе съ самимъ собою, винитъ учителя — творца своей мысли, на него складываетъ отвѣтственность за поступки, вызванные этою мыслью и неодобряемые совѣстью; и у него ищетъ слова спасенія — примиренія совѣсти и разсудка. Въ лицѣ ученаго философа Сикста и ученика его, Роберта Грелу, Бурже очень тщательно выясняетъ тотъ «научный» складъ убѣжденій, который мы видѣли какъ въ его собственныхъ пессимистическихъ взглядахъ (въ «Жестокой загадкѣ»), такъ и во взглядахъ, приписываемыхъ его героямъ (де-Керну, Андрэ Корнели, Клоду Ларше). Только здѣсь этотъ складъ убѣжденій получаетъ очень опредѣленную форму, потому что онъ не маскируется, какъ въ «Жестокой загадкѣ», поэтическими чувствами повѣствователя и не приписывается тѣмъ свѣтскимъ людямъ, которые, очень поверхностно усвоивая эти взгляды, въ поступкахъ своихъ ими не руководствуются. Здѣсь доктрина характеризуется съ двухъ сторонъ: сперва какъ созданіе отвлеченной философской мысли, а. затѣмъ какъ примѣненіе этой мысли къ дѣйствительной жизни. Но если вопросъ поставленъ яснѣе и отчетливѣе, обоснованъ глубже и серьезнѣе, чѣмъ прежде, — то онъ все-таки рѣшенія вполнѣ убѣдительнаго не получаетъ, и опять главная мысль является малодоказанной и какъ будто недоговоренною… Это — черта, общая всѣмъ произведеніямъ Бурже.

Кромѣ этой черты, мы находимъ въ «Ученикѣ» много отдѣльныхъ мотивовъ и пріемовъ изложенія, которые у него встрѣчались и раньше. Такъ, мы имѣемъ здѣсь исповѣдь преступника, мучимаго совѣстью и желающаго разсмотрѣніемъ своихъ дѣйствій успокоить свою мысль. А это мы видѣли уже въ Андрэ Корнели и отчасти въ заключительной главѣ «Преступленія противъ любви». Правда, размышленія де-Керна ведутся отъ лица автора; но въ дневникѣ де-Керна много общаго съ первою половиною исповѣди Грелу, какъ много общаго и въ самихъ характерахъ: если въ де-Кернѣ Бурже думалъ изобразить «героя нашего времени», то и Грелу у него называется «un jeune homme d’aujourd’hui»; и, дѣйствительно, они — дѣти одного отца. Въ исповѣдь Грелу внесенъ только тотъ новый мотивъ, что она адресуется въ тяжелую минуту жизни тому единственному авторитету, судъ котораго онъ признаетъ надъ собою компетентнымъ. Другой пріемъ — выясненіе мысли посредствомъ контрастовъ двухъ характеровъ: отчасти это есть уже въ «Преступленіи противъ любви», гдѣ сердечной сухости де-Керна противополагается сила непосредственнаго чувства въ Альфредѣ Шазель; менѣе удачно, и даже слишкомъ произвольно было появленіе въ «Лжи» добродѣтельнаго аббата. Здѣсь Грелу, живущему только головою, противополагается графъ Андрэ, энергичный дѣятельный офицеръ. Если же въ немъ выраженъ идеалъ автора, то онъ, также какъ и аббатъ Таконе, служитъ выясненію этого идеала, изображая собою тѣ добродѣтели прошлаго, которыхъ не знаетъ наше время. Хотя графъ Андрэ обрисованъ немногими чертами, но въ жизни героя ему отводится очень значительная роль: имъ то и вызывается та драма, которая служитъ главнымъ предметомъ романа.

Новымъ для Бурже можетъ показаться предисловіе, гдѣ онъ обращается къ публикѣ съ совѣтами и наставленіями. Онъ никогда такъ открыто не заявлялъ себя моралистомъ — проповѣдникомъ, хотя мы знаемъ уже, съ какими задачами онъ приступалъ къ литературѣ, и какъ его тенденціозность въ сюжетахъ наиболѣе фривольнаго свойства сказывалась морализаціею, пристегнутою въ концѣ разсказа. Въ «Ученикѣ» эта морализація, объясняющая цѣль и смыслъ разсказа, помѣщена въ началѣ, какъ воззваніе къ молодежи. Предисловія этого мы коснемся ниже, когда ближе присмотримся къ главнымъ дѣйствующимъ лицамъ романа и къ тѣмъ вопросамъ, которые тутъ затрогиваются.

Прежде напомню сюжетъ романа — въ самыхъ общихъ чертахъ, такъ какъ предполагаю его извѣстнымъ читателю^[8]: Робертъ Грелу прямо со школьной скамьи поступаетъ учителемъ въ домъ маркиза Жюсса-Рандонъ и соблазняетъ Шарлоту, старшую сестру своего воспитанника. Когда ее находятъ мертвою съ признаками отравленія, то подозрѣніе въ убійствѣ падаетъ на Грелу; его отдаютъ подъ судъ; на допросахъ онъ отмалчивается, а учителю своему, философу Адріену Сиксту, посылаетъ изъ тюрьмы самую подробную исповѣдь, изъ которой мы узнаемъ, что Шарлотта сама лишила себя жизни, а передъ тѣмъ всю исторію несчастной своей любви разсказала въ письмѣ старшему брату своему графу Андрэ. Когда Грелу является на скамьѣ подсудимыхъ и его судятъ какъ убійцу, то гр. Андрэ, боясь за честь своего семейства, далъ бы обвинить невиннаго, если бы не узналъ изъ записки Сикста, что тайна самоубійства Шарлотты принадлежитъ не ему одному. Тогда онъ на судѣ показываетъ все, что знаетъ, и оправданнаго по суду Грелу убиваетъ выстрѣломъ изъ револьвера. Такимъ образомъ, криминальный эффектъ опять составляетъ, какъ въ Андрэ Корнели, внѣшній интересъ романа, и, надо отдать справедливость разскащику, узелъ этой интриги завязанъ очень удачно: когда читатель узналъ тайну загадочной смерти Шарлотты, раскрытую во второй половинѣ книги, то является новый интересъ: философъ Сикстъ, связанный честнымъ словомъ, обязанъ хранить тайну своего ученика, если бы даже дѣло шло о спасеніи его жизни; на что же онъ рѣшится? А затѣмъ, когда философъ рѣшилъ открыть правду, возникаетъ тотъ-же вопросъ по поводу гр. Андрэ: что въ немъ возьметъ верхъ? справедливость по отношенію къ Грелу, или любовь къ семьѣ, къ фамильной чести? Любопытство читателя поддерживается, такимъ образомъ, до послѣдней страницы романа. Но кромѣ этихъ внѣшнихъ эффектовъ, вниманіе читателя привлекается и болѣе серьезными вопросами, а именно: какую роль играютъ умственныя движенія въ нравственной жизни человѣка? т. е. въ данномъ случаѣ, какимъ путемъ дошелъ юноша, всецѣло посвятившій себя научнымъ занятіямъ, до гнуснаго преступленія — если онъ не убилъ дѣвушку, то былъ виновникомъ ея самоубійства? А другой вопросъ, вызвавшій послѣ «Ученика» много толковъ въ печати, — отвѣчаетъ-ли философъ, убѣжденный въ непреложной истинѣ своихъ ученій, за тѣ послѣдствія, которыя влечетъ за собою примѣненіе его ученій къ жизни? Посмотримъ, какъ ставитъ и рѣшаетъ Бурже эти вопросы.

Прежде всего, онъ знакомитъ насъ съ личнымъ характеромъ, образомъ жизни и философскою системою Адріена Сикста. Философъ этотъ, по отзывамъ всей критики, очерченъ мастерски: въ немъ Бурже удалось слить въ одну типичную фигуру черты многихъ ученыхъ — и Спинозы, и Канта, и Литтре, и Конта, но на врядъ-ли мы ошибемся, если признаемъ въ немъ любимаго учителя Бурже — Тэна; конечно, не по внѣшнему виду и образу жизни, о которыхъ судить не берусь, а по свойствамъ его ученой мысли. По крайней мѣрѣ, тотъ портретъ Тэна, который Бурже даетъ въ «Очеркахъ современной психологіи», представляетъ существенныя черты сходства съ его характеристикою Сикста и даже многія положенія доктрины Сикста цѣликомъ переданы словами Тэна, не говоря уже про то, что общее основаніе ихъ доктринъ — одинаковое. Основаніе это — строго-научный методъ изслѣдованія въ изученіи души человѣческой и всѣхъ ея отправленій. А самая доктрина, т. е. не столько систематическое изложеніе ея, сколько общій характеръ и выводы, которые могутъ быть изъ нея сдѣланы, это — знакомый намъ у Бурже фатализмъ. Борьбу этой доктрины съ нравственнымъ чувствомъ, т. е. съ инстинктивнымъ прирожденнымъ чувствомъ отвѣтственности, — испытываетъ самъ философъ, почувствовавшій при чтеніи исповѣди Грелу свою вину передъ нимъ, хотя этой вины не признавала его философія, — испытываетъ и молодой послѣдователь этой философіи, оправдывающій ею свои порочные инстинкты. На эту борьбу доктрины и совѣсти, науки и вѣры указывалъ Бурже и въ этюдѣ о Тэнѣ^[9]; но и тогда онъ проводилъ мысли Тэна гораздо дальше и приписывалъ ему то раздвоеніе, которое у Тэна на врядъ-ли можно найти. А здѣсь, въ философіи Сикста онъ доводитъ эти мысли до ихъ крайняго предѣла, и оттого это раздвоеніе выдѣляется тѣмъ рѣзче и тѣмъ яснѣе опредѣляется значеніе доктрины для жизни. Тутъ онъ намѣренно усиливаетъ ея отрицательную сторону, дѣлая изъ своего философа — страстнаго фанатика атеизма; точно такъ же какъ онъ намѣренно сгущаетъ краски и въ Грелу, дѣлая дрянного негодяя изъ юноши, увлеченнаго психологіею. Возможно, что кромѣ Тэна Бурже пользовался трудами и другихъ современныхъ ученыхъ; т. е. тѣми результатами ихъ трудовъ, которые вошли въ общественное сознаніе и носятся въ воздухѣ эпохи въ видѣ отрывочныхъ взглядовъ, отдѣльныхъ изреченій и т. п. Собирая въ одну фиктивную доктрину разрозненныя черты популярныхъ ученій — позитивизма, детерминизма, феноменизма и т. п., Бурже остается вѣренъ роли морализующаго романиста. Онъ пользуется свободою художественнаго творчества для того, чтобы слить вѣянія времени въ одно цѣлое, подчинить это цѣлое излюбленной своей идеѣ и пріурочить его къ тому типу учителя, который сильнѣе всего импонировалъ его молодой мысли. Что такимъ учителемъ для Бурже былъ Тэнъ — мы уже знаемъ и по «Очеркамъ современной психологіи» и по посвященію Андрэ Корнели; наконецъ, и въ предисловіи къ «Ученику» онъ называетъ его вмѣстѣ съ Дюма и Леконтъ-де-Лиль представителемъ народнаго генія (les dépositaires du génie de la race), передъ которымъ должно преклоняться молодое поколѣніе. Это отношеніе Бурже къ Тэну, какъ къ высокому авторитету мысли, выяснится еще болѣе, если мы сравнимъ его этюдъ о Тэнѣ съ характеристикою Сикста и его философіи.

Этотъ этюдъ Бурже заканчиваетъ между прочимъ слѣдующею фразою: «Онъ (Тэнъ) изображаетъ собою съ особенною интенсивностью религію науки, свойственную 2-й половинѣ XIX вѣка во Франціи. Этой религіи онъ всѣмъ пожертвовалъ — отъ возвышенныхъ желаній сердца до самыхъ законныхъ желаній популярности». И Адріенъ Сикстъ — аскетъ, всецѣло отдавшійся наукѣ. Головная работа поглотила всѣ душевныя силы его и сократила всѣ его потребности; благодаря философіи, онъ не искалъ и не зналъ ни семейныхъ привязанностей, ни гражданскихъ, общественныхъ интересовъ. Вся жизнь съ ея заботами и радостями, страданіями и наслажденіями, для него опредѣлялась однимъ словомъ: мыслить. Съ людьми онъ сходился только, насколько того требовали его профессіональныя занятія: живого чувства онъ не видалъ и не испыталъ, а между тѣмъ предметомъ его мысли была психологія — наука о душѣ. Ученый психологъ писалъ смѣлыя, краснорѣчивыя страницы о страстяхъ, но зналъ ихъ только по книгамъ и могъ обращаться съ ними только какъ съ мертвыми цифрами. Потому, примѣняя къ нимъ свою необычайную логику, онъ ни передъ чѣмъ не останавливался, затрогивая самыя глубокіе, нравственные вопросы. Человѣкъ мягкій и добрый по природѣ, онъ былъ неумолимо жестокъ въ своихъ книгахъ, и живя далеко отъ жизни, не могъ понять, какъ люди не философскаго склада относятся къ его теоріямъ, такъ правильно-логично выведеннымъ. Такое свойство ума, поглощеннаго систематизаціею, Бурже описываетъ и въ Тэнѣ, когда объясняетъ, почему Тзнъ, оставаясь всегда вѣренъ своей первоначальной идеѣ, былъ сперва въ рядахъ крайней лѣвой умственнаго движенія, а затѣмъ очутился среди реакціонеровъ крайней правой и всегда оскорблялъ чувства своихъ современниковъ сперва нравственно-религіозныя, а затѣмъ патріотически-республиканскія. Этотъ духъ философской систематизаціи, страсть къ обобщенію можетъ, какъ всякая страсть, поглотить всю душу человѣка; она владѣла Адр. Сикстомъ: удовлетвореніе ея, т. е. научныя изысканія, давали ему такія наслажденія, какія недоступны людямъ незнакомымъ со страстью; а эти наслажденія Бурже такъ-же краснорѣчиво характеризуетъ и у Тэна (191 Ess. de ps. cont). Только Тэнъ слишкомъ талантливъ и разностороненъ, чтобы вдаться въ манію, а Сикстъ доводилъ свою доктрину до крайнихъ предѣловъ. Этимъ отчасти обусловливался и успѣхъ его; онъ былъ революціонеромъ мысли, методически-послѣдовательнымъ отрицателемъ и это привлекало къ нему молодые передовые, умы. Но и первыя произведенія Тэна производили скандальный шумъ своимъ появленіемъ, и Тэнъ точно также привлекалъ къ себѣ молодежь столько-же новизною методовъ, разбивавшихъ старые кумиры, сколько цѣльностью своего міровоззрѣнія, въ которомъ молодые умы цѣнили строго-выдержанное единство мысли и силу искренняго самобытнаго убѣжденія. Цѣльность и сила мысли, привлекшія Сиксту послѣдователя въ лицѣ колеблющагося, потерявшаго вѣру Грелу, и Тэну, по мнѣнію Бурже, привлекали сердца его учениковъ.

Историческое значеніе Тэна Бурже опредѣляетъ, какъ внесеніе методовъ точной науки въ философію и въ литературную и художественную критику: онъ внесъ въ изученіе духовныхъ отправленій человѣчества тѣ пріемы, которые съ такимъ успѣхомъ наука примѣняла къ изученію внѣшней природы и физическихъ силъ. На математикѣ, на обширномъ знакомствѣ съ естествознаніемъ основываетъ и Сикстъ свое ученіе. Строгій анализъ свой Сикстъ примѣняетъ къ изученію самаго жгучаго вопроса метафизики: сводя всѣ вопросы нравственнаго міра къ физіологіи мозга, онъ отрицалъ все то, что не поддается опытному изслѣдованію, отрицалъ ту область непознаваемаго, которою, говоритъ Бурже, въ наше время наука мирится съ религіею; отрицалъ всю произвольную, свободную дѣятельность души человѣческой, и видѣлъ въ нравственной жизни только отправленія животнаго организма. Игра первобытной клѣточки — вся основа жизни; игра широко-развитыхъ инстинктовъ — суть души человѣческой, и отсюда ученый съ поразительной ясностью выводилъ основныя свойства нашихъ чувствъ и страстей. Изучая формы животной жизни, какъ основу душевной дѣятельности, Сикстъ являлся крайнимъ сторонникомъ трансформизма и эволюціонныхъ теорій и, потому, самый отчаянный фатализмъ былъ послѣднимъ словомъ его ученія. Если законы природы, управляющіе всемірною эволюціею, дѣйствуютъ неотразимо роковымъ образомъ, то и человѣкъ является потому созданіемъ какъ окружающей его среды, такъ и самыхъ отдаленныхъ причинъ и и условій существованія, образовавшихъ эту среду. Эта зависимость человѣка отъ наслѣдственности и среды, граничащая въ тэновской доктринѣ съ фатализмомъ, привела Тэна, по мнѣнію Бурже, къ горестному пессимизму; а фатализмъ Сикста выразился самою ожесточенною мизантропіею: такъ любилъ онъ въ человѣческихъ дѣйствіяхъ усматривать основу первобытнаго животнаго эгоизма. По Тэнъ, хотя и приступалъ съ ножомъ анализа къ проявленіямъ духовной жизни человѣка, хотя и стремился математически-строго вывести причинную условную связь этихъ явленій и найти ихъ законы (c’est à l'âme que la science va же prendre… наука обращается теперь къ душѣ, говоритъ Тэнъ), но онъ никогда не формулировалъ такъ ясно своего отрицанія, какъ дѣлаетъ это Бурже въ доктринѣ Сикста. Впрочемъ, хотя Бурже заставляетъ Сикста въ общихъ положеніяхъ идти дальше Тэна и рѣзче высказываться, но въ частностяхъ онъ почти дословно повторяетъ то, что говорилъ про Тэна.

Напримѣръ. Та экспериментація, которая для Сикста составляетъ основу всѣхъ изысканій современной науки (Le Disciple стр. 48 и слѣд.) и которая заставляетъ философа безразлично относиться къ добродѣтели и къ пороку, видѣть даже въ преступленіи только положительный фактъ, управляемый извѣстными психологическими законами, т. е. какъ бы опытъ, устроенный жизнью для опредѣленія тѣхъ особыхъ свойствъ души человѣческой, которыя, обыкновенно, называются порочными (Ibid. 139, toutes les âmes doivent être considérées par le savant comme des expériences instituées par la nature) эта экспериментація составляетъ главное основаніе и Тэновскаго метода критики. "Въ этой обширной области науки о душѣ, говоритъ Бурже въ этюдѣ о Тэнѣ (Essais de ps. cont 221), области, распространенной на всѣ дѣйствія природы человѣческой и общества, г. Тэнъ выбралъ предметомъ своего изученія область литературнаго и художественнаго творчества… Исторія представилась ему обширнымъ опытомъ, устроеннымъ случайностью на пользу психолога (une vaste experience institueé par le hasard pour le bénéfice du psychologue) и, благодаря этому, онъ возобновилъ всю доктрину прежней критики, или, вѣрнѣе, перемѣстилъ ее, такъ же какъ и точку зрѣнія самихъ художниковъ, вскормленныхъ его теоріями. Первымъ признакомъ этого возобновленія была полная отмѣна нравственной идеи въ художественномъ произведеніи. "Предположеніе о волѣ художника и его отвѣтственности за свои дѣйствія совершенно противорѣчитъ принципамъ детерминизма, повсюду примѣняемымъ г. Тэномъ. Искусство для Тэна — это собраніе документовъ о душѣ человѣческой; книга или картина — результатъ цѣлаго длиннаго ряда причинъ и интересна не сама по себѣ, а какъ видимый знакъ создавшихъ ее условій жизни. Точно также смотритъ и Сикстъ на произведенія искусства. Для него (Le Disc. 62) древній соборъ Notre-Dame есть только выраженіе германскаго духа, т. е. конечный результатъ различныхъ условій жизни народной: географическихъ, этнографическихъ, историческихъ. Свойства Тэновскихъ взглядовъ, привлекшія ему симпатіи молодежи, кромѣ новизны, цѣльности и искренности, были еще: необыкновенная увлекательность краснорѣчія и сила анализа, придававшія замѣчательную ясность и убѣдительность его изложенію: "Понятно, говоритъ Бурже, (Ess. de ps. cont. 217, 218) что то поколѣніе, тогда молодое, чью глубокую вѣру (въ науку) онъ выражалъ въ формулахъ ясныхъ, какъ математическая аксіома, и звучныхъ, какъ строфы гимна, признало въ немъ (l’Initiateur) наставника, человѣка, видѣвшаго обѣтованную землю и заранѣе повѣствовавшаго объ ея обновляющихъ, таинственныхъ радостяхъ! Почти тѣми же словами объясняетъ и Грелу свое впечатлѣніе, при знакомствѣ съ трудами Сикста: «Тотъ гимнъ наукѣ, въ которомъ каждая ваша страница была какъ бы строфою, я слушалъ съ восхищеніемъ, тѣмъ болѣе, что моя способность къ анализу находила, благодаря вамъ, большое примѣненіе» и т. д. (Le Disc. 138).

И такъ, философская система Сикста представляетъ собою примѣненіе къ нравственнымъ вопросахъ Тэновскихъ взглядовъ на искусство и литературу. При этомъ Бурже, несмотря на все свое уваженіе къ авторитету Тэна, къ этой системѣ относится критически и смотритъ на нее, какъ на научную гипотезу, въ несостоятельности которой онъ вполнѣ убѣжденъ. Это видно изъ того, что онъ, напр., ссылаясь на Герб. Спенсера и др. ученыхъ, указываетъ на ту возможность примиренія науки и религіи, которую отрицалъ Сикстъ (Le Disc. 20); затѣмъ: онъ очень рельефно выставляетъ на видъ, какъ эти систематики плохо провѣряютъ данныя, часто даже искажаютъ факты, чтобы подвести ихъ подъ свою систему (Ibid. 63), и принимаютъ свои предположенія за объясненія причинъ (Il venait suivant une habitude chère à ceux de за race, de fabriquer une construction d’idées qu’il prenait pour une explication. Ib. 64). Мало того, Сикста и въ ученикѣ его плѣнила, между прочимъ, замѣчательная способность къ выводамъ (une merveilleuse facilité de déduction 27). Несомнѣнно, что тою-же легкостью и поспѣшностью выводовъ обладалъ и самъ учитель, такъ страстно увлеченный систематизаціею. Это-то и заставило его впасть въ ту ошибку, при построеніи гипотезы, которую въ ней очень вѣрно указала критика^[10]. Выводя идею о Богѣ изъ психическихъ мозговыхъ процессовъ, Сикстъ не имѣлъ научнаго права отрицать существованіе Бога. Какъ строго-послѣдовательный естествоиспытатель, онъ не долженъ-бы былъ касаться объективной идеи, а ограничиться наблюденіями надъ тѣми психическими состояніями, которыя обусловливаютъ образованіе представленій и идей субъективныхъ. Касаясь идеи объективной, онъ выходилъ изъ области научной психологіи, затрогивалъ вопросы метафизики и, рѣшая ихъ въ отрицательномъ смыслѣ, клалъ это отрицаніе въ основу всей своей доктрины. А благодаря этому произвольному переходу изъ одной области изслѣдованія въ другую, основа метафизическая получалась очень шаткая и все зданіе доктрины плохо держалось. Почти такое же возраженіе дѣлаетъ и Тэну самъ Бурже. Говоря (Ess. de ps. cond. 220—221) о томъ, какое значеніе имѣетъ въ его психологіи гипотеза всемірнаго детерминизма, Бурже замѣчаетъ: «Предположимъ, что не всякое явленіе въ нравственномъ мірѣ обусловлено другимъ — однимъ или нѣсколькими явленіями предшествующими, другими словами, допустимъ, что есть произвольность или свобода въ душѣ, въ обыкновенномъ смыслѣ слова, и зданіе рушится цѣликомъ. Въ этомъ слабый пунктъ доктрины. Психологія эта, дѣйствительно, построена, какъ наука, но основывается она на метафизическомъ предложеніи».

Такимъ образомъ, слабый въ научномъ отношеніи пунктъ доктрины — это и въ метафизикѣ спорный вопросъ о свободѣ воли. А въ нравственномъ отношеніи, т. е. въ примѣненіи къ жизни, онъ оказывается и наиболѣе вреднымъ, когда рѣшенъ, какъ у Сикста, въ отрицательномъ смыслѣ, потому что это отрицаніе свободы воли, снимая съ человѣка отвѣтственность за его дѣйствія, уничтожаетъ различіе добра и зла и тѣмъ вполнѣ парализуетъ нравственное чувство. А кромѣ оправданія зла и порока фатализмъ влечетъ еще за собою мизантропію и пессимизмъ. Если фатализмъ научно обоснованъ, то наука, слѣдовательно, виновата и въ проповѣди эгоизма и пессимизма — къ этому обвиненію Бурже очень близко подходитъ и въ очеркахъ современной психологіи. — Но если это научное основаніе не болѣе, какъ несостоятельная гипотеза, то и фатализмъ съ его послѣдствіями только прискорбное заблужденіе. — Такъ это, по крайней мѣрѣ, вытекаетъ изъ научно-философской системы Тэна-Сикста, изложенной въ Ученикѣ, и изъ тѣхъ романовъ Бурже, гдѣ онъ или самъ раздѣлялъ это наукою порожденное заблужденіе, или въ своихъ герояхъ приводилъ его въ столкновеніе съ жизнью.

XIII.

Если въ системѣ Сикста мы узнаемъ отрицательныя направленія мысли, встрѣчавшіяся у Бурже и раньше, а теперь пріуроченныя больше всего къ доктринѣ Тэна, то и въ Грелу можно найти много знакомаго; можно какъ и въ де-Кернѣ прослѣдить въ немъ тѣ элементы авторской мысли, изъ которыхъ этотъ типъ складывается. Только здѣсь онъ продуманъ и разработанъ гораздо подробнѣе. И кромѣ того, въ силу своего личнаго отношенія къ Тэну, Бурже невольно вложилъ въ этотъ характеръ много субъективнаго; что и придало изложенію большую задушевность и теплоту. Особенно, напр. тѣ мѣста исповѣди, гдѣ рѣчь идетъ объ ученически-восторженной привязанности Грелу къ Сиксту, проникнуты такимъ неподдѣльно искреннимъ чувствомъ, что невольно хочется въ нихъ видѣть нѣчто автобіографическое. А отъ этой субъективности романъ очень выигралъ въ художественномъ отношеніи: чувствуется, что тема по душѣ автору и анализъ, которому Грелу подвергаетъ свою жизнь, совершенно въ духѣ его таланта. Потому, хотя Грелу, также какъ и де-Кернъ, нарисованъ по заранѣе критикомъ-моралистомъ составленной программѣ, онъ тѣмъ не менѣе производитъ болѣе чѣмъ кто-либо изъ героевъ Бурже впечатлѣніе живого лица, а не дѣланной, сочиненной фигуры. Потому и тотъ анализъ, который въ Андрэ Корнели походитъ на скучное монотонное резонированіе, здѣсь, наоборотъ, вызываетъ живой интересъ въ читателѣ. Такъ увлекаетъ Бурже разборомъ самыхъ мелкихъ нитей и такъ отчетливо, ясно сплетаетъ эти нити въ общую канву, что съ удовольствіемъ, слѣдя за его мыслью, получаешь впечатлѣніе сильное, цѣльное, яркое; и въ горячемъ самоказненіи героя все кажется понятнымъ, вполнѣ правдоподобнымъ и натуральнымъ. Но это кажется только на первый взглядъ, а присмотришься ближе и замѣтишь, какъ много тутъ неяснаго и противорѣчиваго, и какъ, при этомъ, необходимо зависятъ эти противорѣчія отъ субъективнаго характера исповѣди. Въ самомъ дѣлѣ: такъ какъ отдѣлить Грелу отъ Бурже довольно трудно, то получается нѣкоторая неясность: читатель видитъ, какъ думаетъ, чувствуетъ и объясняетъ свои дѣйствія Грелу, но какъ на это смотритъ Бурже, сказать не всегда можно; оттого не всегда и ясно, что собственно въ своемъ героѣ одобряетъ и чего не одобряетъ авторъ. Впрочемъ, на сходствѣ автора съ героемъ не стоитъ останавливаться, тѣмъ болѣе, что самъ Бурже въ предисловіи къ Ученику отъ него не отказывается; вотъ только для примѣра нѣкоторыя черты, которыя легко объясняются ученическимъ отношеніемъ Бурже-Грелу къ Тэну-Сиксту. — Весь этюдъ Бурже о Бодлерѣ^[11], которымъ открывается первая серія этюдовъ современной психологіи, легко могъ бы быть написанъ Робертомъ Грелу, такъ много въ его неустановившейся мысли и его якобы научномъ тонѣ изложенія — родственнаго съ исповѣдью Грелу; даже цитата изъ этики Спинозы, которою Бурже объясняетъ происхожденіе Бодлеровой тоски, служитъ и Грелу утѣшеніемъ противъ превратностей жизни. Затѣмъ, пріемы характеристики дѣйствующихъ лицъ въ «Жестокой загадкѣ», анализъ Гюбера и Терезы на основаніи теорій наслѣдственности и среды, теорій многообразія человѣческой личности (la multiplicité de la persone humaine) — эти психологическіе пріемы и гипотезы примѣняетъ къ себѣ и Грелу; у него встрѣчается и та теорія экспериментальнаго искуства, которая во «Лжи» вложена Клоду Ларше и аббатомъ оспаривается очень глухо. Объ отдѣльныхъ частныхъ мнѣніяхъ и мысляхъ, напр. о характеристикѣ Ренана и др. писателей, которыхъ читалъ Грелу, я и не упоминаю: они, конечно, принадлежатъ самому Бурже и мало характеризуютъ обличаемаго нигилиста.

Что же собственно изобличаетъ въ немъ Бурже? Онъ самъ какъ бы подсказываетъ то впечатлѣніе, которое его герой долженъ производить своей исповѣдью на читателя, когда описываетъ, что почувствовалъ, читая ее, благородный чистосердечный философъ. Ужасъ, овладѣвшій Сикстомъ, «начался (стр. 316) съ первыхъ страницъ этого разсказа, гдѣ изучалось преступное заблужденіе души и какъ бы выставлялось на показъ съ такою смѣсью гордости и стыда, цинизма и наивности, низости и превосходства». "Дѣвственная нетронутая совѣсть аскета науки, непорочность, святость философа содрогалась при знакомствѣ съ жизнью этого «отвратительнаго соблазнителя», «наставника предателя», «постыдные поступки» котораго тѣсно связаны были съ его ученіемъ: его книги оказывались сопричастными «самой гнусной чувственности и самой возмутительной гордости» (317). Достаточно ясно, мнѣ кажется, опредѣляетъ здѣсь Бурже тотъ критеріумъ, который слѣдуетъ приложить къ его герою: смѣсь высокихъ и низкихъ чувствъ слѣдуетъ раздѣлить пополамъ, все хорошее отнести къ умственному развитію Грелу, все низкое къ нравственной сторонѣ его существа. И дѣйствительно, Грелу служитъ иллюстраціею къ извѣстной намъ мысли Бурже о томъ, что цивилизація пренебрегла существеннымъ закономъ нравственнаго развитія и что высокое образованіе ума приводитъ къ отрицанію нравственности, потому человѣкъ нашего времени не умѣетъ ни вѣрить, ни любить; его знанія служатъ преступнымъ цѣлямъ и наука является носительницею эгоизма. Типъ отрицателя Бурже пытался изобразить и въ де-Кернѣ, но тамъ нигилизмъ воспитанъ былъ всею общественною жизнью, имѣлъ, слѣдовательно, множество разнообразныхъ причинъ. А въ Грелу весь нигилизмъ коренится въ условіяхъ его образованности, и главнымъ образомъ въ вліяніи на него научныхъ доктринъ. Выдвигая это научное вліяніе на первый планъ, Бурже ограничиваетъ, такимъ образомъ, свою область изслѣдованія, потому герой его опредѣляется здѣсь подробнѣе и основательнѣе и, если онъ не такъ разносторонне широко задуманъ, какъ де-Кернъ, онъ за то яснѣе выражаетъ мысль автора.

Какъ въ де-Кернѣ сухость сердца, отсутствіе любви и довѣрія къ людямъ, Бурже дѣлаетъ основною чертою характера, такъ этотъ же избытокъ сознательности, анализъ, изсушающій всякое непосредственное чувство, составляетъ и въ Грелу коренное свойство, рѣшающее всю судьбу его. Этотъ анализъ, т. е. способность раздвоенія, или потребность и умѣнье наблюдать и разбирать себя, у Грелу сказывается тѣмъ, что какія бы онъ душевныя состоянія ни переживалъ, онъ всегда чувствовалъ въ себѣ двухъ людей: одинъ чувствовалъ, думалъ, дѣйствовалъ, другой съ интересомъ наблюдалъ за этими чувствами, думами, дѣйствіями… Грелу не могъ даже опредѣлить, что изъ этихъ двухъ въ немъ было его настоящее я. Какъ развивался этотъ анализъ и какъ его направляло воспитаніе, читателю, вѣроятно, памятно по интереснымъ страницамъ романа, гдѣ Грелу, описывая свое дѣтство, опредѣляетъ среду, въ которой росъ, и наслѣдственный складъ характера. — Отъ отца, кабинетнаго ученаго, занимавшаго должность инженера въ провинціи, Грелу получилъ вкусъ и расположеніе къ умственному труду, а въ этой области — способность къ обобщеніямъ, къ мысли отвлеченной. Вкусъ этотъ соединялся съ полнымъ отвращеніемъ къ жизни дѣятельной, потому что избытокъ мозговой работы, уединяя человѣка въ самомъ себѣ и удаляя его отъ міра реальнаго, лишаетъ его жизненной энергіи; оттого и для Грелу всякое физическое усиліе было такъ же противно, какъ всякая борьба: неспособнымъ къ борьбѣ онъ чувствовалъ себя даже въ области мысли, оттого онъ и не умѣлъ, такъ же какъ и отецъ его, ни бороться съ собственными чувствами, ни противостоять собственнымъ желаніямъ. Такимъ образомъ, недостатокъ энергіи и слабость воли при любви и способности къ логической разсудочной работѣ — вотъ основа характера. Эту любовь и способность ребенка отецъ направляетъ на изученіе природы, указывая ему правильные научные пріемы для ознакомленія съ видимымъ міромъ. Кромѣ склонности къ точнымъ наукамъ, общеніе съ отцемъ, прогулки съ нимъ по городу и по горамъ кладутъ въ сынѣ основаніе и гордости: отца считали человѣкомъ выдающимся, и мальчикъ, видя исключительность его положенія, дѣлилъ людей на простыхъ и ученыхъ; а изъ того, напримѣръ, что отецъ не ходилъ въ церковь, выводилъ понятіе о двойной морали: что обязательно для простыхъ, то излишне для ученыхъ. Отецъ умеръ, когда ребенку было 10 лѣтъ, и онъ остался на попеченіи матери, ограниченной, мало развитой женщины, которая не умѣла не только дать пищи любознательности сына, но и понять потребностей его развитого ума. Превратное мнѣніе, которое она высказывала о немъ, заставляло- его чувствовать себя непонятымъ, одинокимъ и глубже уходить въ себя, ни съ кѣмъ послѣ отца не дѣлясь своимъ внутреннимъ міромъ. — Логическая работа ума, за неимѣніемъ настоящей пищи, направилась на самоанализъ, который, осложняя его натуру, все болѣе изолировалъ его, разобщая не только съ матерью, но и со школьными товарищами. То взаимное непониманіе, которое отталкивало его отъ матери, заставило его критически относиться и къ ней, и къ товарищамъ, и къ учителямъ; а это примѣненіе критики ко всему окружающему развивало еще болѣе его гордость и высокомѣріе. Оно и естественно: чувствуя себя очень сложнымъ, непонятнымъ для другихъ, онъ сознавалъ, что стоитъ одинъ, внѣ толпы; а это сознаніе одиночества граничитъ съ сознаніемъ превосходства, потому что ребенокъ воображалъ, наблюдая другихъ, что онъ ихъ понимаетъ, а они его нѣтъ, и заключалъ отсюда, что онъ выше ихъ. Это сознаніе своей обособленности, замкнутость и высокомѣрное отношеніе къ людямъ, вызванныя раннимъ развитіемъ критики и анализа, создаютъ странное чувство: Грелу мальчикомъ чувствовалъ, что «ближняго у него нѣтъ!» Любовь къ мысли безъ любви къ людямъ переходитъ къ черствый эгоизмъ. Но эта любовь къ мысли, т. е. это одно я, на которое, за неимѣніемъ другаго матеріала, уходитъ вся душевная дѣятельность, не можетъ не наскучить умному ребенку. И, вотъ, Грелу отмѣчаетъ въ себѣ замѣчательную черту: наклонность играть роль, изображая изъ себя разныхъ лицъ и разсказывать про себя небывалое; этою игрою воображенія, примѣненною къ своему внутреннему міру, ребенокъ, быть можетъ, инстинктивно разнообразилъ скуку своего одиночества; но этимъ же онъ клалъ основаніе тому диллетантизму и экспериментаціи въ области чувствъ, жертвою которыхъ впослѣдствіи сталъ онъ и любимая имъ дѣвушка.

Развитіе этихъ грустныхъ свойствъ ума и сердца шло въ Грелу безпрепятственно. Недостатковъ, порождаемыхъ острымъ умомъ и дѣятельнымъ воображеніемъ, нетолько ничто въ его дѣтствѣ не смягчало, а, напротивъ, все, казалось, ихъ укрѣпляло. Такъ, напр., въ его дѣтской набожности таинство исповѣди, вызывая въ немъ мельчайшіе допросы совѣсти и уловленіе себя на самыхъ ничтожныхъ грѣхахъ, поддерживало въ немъ любовь къ самоанализу; а дѣльность вѣры въ духовникѣ, не понимавшемъ его утонченной изворотливой совѣсти, унижала въ его глазахъ простого сердцемъ аббата, давала ему сознаніе своего превосходства надъ нимъ и тѣмъ подрывала даже собственную вѣру мальчика. Самая вѣра эта, не имѣя въ себѣ ничего наивнаго, непосредственнаго, не вызывала никакихъ добрыхъ теплыхъ чувствъ. То же было и съ чтеніемъ, на которое онъ набрасывался со страстью: когда онъ познакомился съ новою литературою, то она усилила въ немъ только игру воображенія и произвольное примѣненіе критики и наблюдательности въ области личныхъ чувствъ. Скорбное настроеніе поэзіи Мюссе, Бодлэра, скептицизмъ и духъ анализа такихъ писателей, какъ Гейне, Бальзакъ, Стендаль, плѣняли его воображеніе, заставляя его усвоивать изображаемыя ими болѣзненныя и преступныя чувства: порокъ рисовался въ такихъ яркихъ образахъ, что въ сравненіи съ нимъ буржуазная добродѣтель, которую онъ видѣлъ въ дѣйствительности, представлялась чѣмъ-то ничтожнымъ и низменнымъ. Еще меньше вырабатывалось нравственное чувство, когда въ старшихъ классахъ школы онъ познакомился съ философскими системами; тутъ новая психологія пришлась ему какъ нельзя болѣе по душѣ: прирожденная любовь къ отвлеченной, логической работѣ и склонность, выработанная всѣмъ его дѣтствомъ къ самонаблюденію, нашли теперь полное примѣненіе и онъ психологіею увлекся въ ущербъ занятіямъ учебнаго курса. Особенно доктрина Сикста удовлетворила всѣмъ запросамъ его ума и совѣсти, и онъ сталъ самымъ горячимъ ея сторонникомъ. Оно и не могло быть иначе. Въ ней въ эту незрѣлую пору мысли онъ нашелъ новую вѣру, разрѣшившую всѣ сомнѣнія его, нашелъ оправданіе всему тому, что смущало его совѣсть, какъ грѣхъ, какъ зло. Любовь къ точной наукѣ, данная ему еще отцомъ, проснулась теперь съ новою силою, а основанное на этой наукѣ міровоззрѣніе дало ясные простые отвѣты на всѣ вопросы метафизическаго свойства: такъ убѣдительно доказалъ ему Сикстъ, что всякая гипотеза о первоисточникѣ жизни есть безсмыслица, иллюзія, порожденная невѣжествомъ. Весь міръ представился Грелу дѣломъ роковой эволюціи: «какъ незнающее ни начала, ни цѣли теченіе безконечно смѣняющихся проявленій» (J’aperèus l’univers tel qu’il est, épanchant sans commencement et sans but le flot inépuisable de ses phénomènes, стр. 137). Гимнъ науки рѣшалъ такъ же отрицательно вопросы и нравственной жизни: то одиночество, которое тяготило Грелу и вызывалось его неумѣніемъ любить мать, духовника, товарищей, — преграда гордости и эгоизма, стоявшая между нимъ и его близкими, оправдывались доктриною Сикста: любовь — иллюзія, человѣкъ не можетъ выдти за предѣлы своего я, всякое отношеніе двухъ лицъ основывается на заблужденіи. Осложненія, которыя Грелу считалъ въ себѣ лицемѣріемъ, недостаткомъ прямоты и чистосердечности, были по этой доктринѣ законными необходимыми проявленіями той наслѣдственности, которая совмѣщаетъ въ потомкѣ противоположныя свойства предковъ. Проявленія чувственности въ юношѣ оправдывались тѣми же законами природы. А пристрастіе къ преступнымъ и болѣзненнымъ настроеніямъ, которыя онъ отыскивалъ въ поэтахъ и романистахъ, онъ объяснялъ себѣ наклонностью къ психологическимъ изслѣдованіямъ: всякая душа человѣческая — это опытъ, устроенный самой природой на пользу психолога. Такимъ образомъ, отрицательная доктрина философа нашла въ юношѣ вполнѣ готовую почву: оправдывая раньше существовавшія отрицательныя стороны его характера, новаго зла она не вносила — не она развращала его. Правда, въ ней отрицалось все то, что зовется Богомъ, совѣстью, нравственнымъ міромъ, но Грелу и безъ этой философіи никогда не чувствовалъ ихъ въ себѣ, потому такъ и легко было ему признать ихъ устарѣлыми, ребяческими снами!

Далѣе мы не послѣдуемъ за романистомъ въ анализѣ тѣхъ мотивовъ, которые, вызвавши преступленіе, поставили Грелу въ противорѣчіе съ принятою имъ доктриною тѣмъ, что пробудили въ немъ совѣсть, этою доктриною отрицаемую. Не послѣдуемъ, потому, что тамъ идетъ только логическое развитіе того характера, который данъ Грелу его дѣтствомъ и воспитаніемъ. Дѣйствительно, сознаніе умственнаго превосходства надъ окружающими, или, какъ онъ это называетъ, «гордость моего мыслящаго я», при знакомствѣ съ гр. Андрэ, совершенно чуждымъ умственныхъ интересовъ, вызываетъ въ Грелу сознаніе односторонности своего развитія и стремленіе къ жизни не книжной, не умозрительной, а дѣятельной; миря это стремленіе съ научными занятіями, онъ направляетъ свою дѣятельность на опытную психологію, принимается за опыты надъ сердцемъ дѣвушки, но но молодости своей самъ въ нее влюбляется. Такъ какъ въ его природѣ нѣтъ ничего непосредственно-добраго, человѣчнаго, то поставленный въ подчиненное, зависимое положеніе, онъ вполнѣ отрицательно смотритъ на людей съ высоты своего скороспѣлаго умственнаго развитія; юношеское соревнованіе принимаетъ у него по отношенію къ гр. Андрэ форму зависти, ненавистничества, а увлеченіе Шарлоттой переходитъ въ грубую страсть. Недостатокъ любви къ ближнему и слабость воли, т. е. отсутствіе нравственнаго начала въ жизни, дѣлаютъ его виновникомъ страшнаго семейнаго несчастія: восторженный ученикъ Сикста оказывается необузданнымъ негодяемъ, низкимъ обольстителемъ и предателемъ! Такъ послѣдовательно развился этотъ характеръ изъ своей первоначальной основы; такъ необходимо вытекаетъ нигилизмъ изъ любви къ анализу, когда эта любовь не сопровождается силою воли и нравственнаго чувства!

Такова, очевидно, мораль автора. Спрашивается: вѣрно-ли она выведена? т. е. возможенъ-ли описываемый характеръ? и правдоподобна-ли та первоначальная основа, изъ которой Бурже его развиваетъ? Сомнѣваюсь, чтобы возможно было такое отсутствіе сердечныхъ и нравственныхъ свойствъ въ ребенкѣ и юношѣ, какое мы видимъ въ Грелу. Эта сухость дѣтскаго сердца при воспитаніи, въ которомъ исключительнаго ничего не было, представляется нѣкоторою аномаліею, и Бурже тутъ, очевидно, впадаетъ въ крайность, увлекшись своею задачею показать разрушительное дѣйствіе эгоистическаго ума въ жизни, лишенной всякихъ нравственныхъ основъ. Возможно-ли въ самомъ дѣлѣ, чтобы тонкій умъ, дѣятельное воображеніе и общеніе съ товарищами не дали мальчику понятія о сердечной сторонѣ жизни, если даже отъ природы ему и не дано было очень чувствительнаго сердца? Возможно-ли, чтобы религія внушила ему только потребность уловленія себя на грѣхахъ, а поэзія и литература привили одни порочныя преступныя чувства? Въ юношѣ, такъ горячо увлекшимся философіею и такъ восторженно любившемъ умственный трудъ, возможно-ли, чтобы ни семья, ни товарищество, ни церковь, ни литература не пробудили высокихъ благородныхъ свойствъ природы, несовмѣстимыхъ съ мелкимъ низкимъ эгоизмомъ? А между тѣмъ этимъ эгоизмомъ исчерпывается у Бурже вся нравственная жизнь Грелу до катастрофы. Какимъ-же образомъ послѣ катастрофы могли въ немъ проявиться тѣ страшныя мученія сердца, отъ которыхъ онъ страдаетъ? Могъ-ли бездушный эгоистъ испытывать такое отчаяніе? Могъ-ли онъ писать въ заключеніи своей исповѣди слѣдующее воззваніе: «Меня душитъ мое молчаніе, душитъ та тяжесть, которую я всегда, всегда ощущаю; словомъ меня душитъ угрызеніе совѣсти и это выраженіе такъ-же законно, какъ законно самое ощущеніе. Мнѣ нужно, чтобы меня поняли, утѣшили, любили; чтобы кто-нибудь пожалѣлъ меня и сказалъ-бы такое слово, которое разогнало-бы привидѣнія, эти неотступно-мучительныя привидѣнія. Я мысленно составилъ себѣ, когда начиналъ эту рукопись, рядъ вопросовъ, которые въ заключеніи хотѣлъ предложить вамъ. Я льстилъ себя мыслью, что разскажу вамъ свою исторію такъ, какъ вы излагаете психологическія проблемы въ книгахъ, которыя я такъ усердно читалъ; и вотъ теперь я ничего не нахожу кромѣ словъ отчаянія: „Изъ глубины воззвахъ…“ Напишите мнѣ, направьте меня! Укрѣпите меня въ той доктринѣ, которой я держался и держусь до сихъ поръ; поддержите убѣжденіе въ той роковой необходимости, въ силу которой всѣ наши дѣйствія, даже самыя отвратительныя, самыя пагубныя, даже мой холодный замыселъ обольщенія, даже слабость моя передъ лицомъ смерти, находятся въ соотвѣтствіи съ міровыми законами. Скажите мнѣ, что я не чудовище, что чудовищъ на свѣтѣ не бываетъ, и что если я выйду цѣлъ изъ этого испытанія, вы не откажетесь отъ меня, какъ отъ ученика, какъ отъ друга. Еслибы вы были врачемъ и больной открылъ-бы вамъ свою рану, вы-бы изъ человѣколюбія не отказали ему. Вы тоже врачъ, великій цѣлитель души. Ахъ! моя душа глубоко ранена, истекаетъ кровью. Умоляю васъ, облегчите ее вашимъ словомъ, однимъ только словомъ и васъ навсегда будетъ благословлять вѣрный вашъ Робертъ Грелу». Неужели нужно было это испытаніе, чтобы въ юношѣ заговорило сердце? А если это сердце только временно заглушалось въ немъ, то почему-же его не было видно? Почему онъ представлялся не иначе, какъ узкимъ, сухимъ себялюбцемъ, лишеннымъ нравственнаго чувства? Начало этой исповѣди такъ плохо вяжется съ концомъ ея, что невольно думается: изъ Грелу, безсердечнаго ребенка, не могъ выдти страдалецъ, жаждущій любви и прощенія, какого видимъ въ тюрьмѣ; и наоборотъ, если всегда въ немъ жива была та совѣсть, которая такъ жестоко мучитъ его въ тюрьмѣ, то врядъ-ли она могла быть заглушена наукою и врядъ-ли онъ могъ дойти до преступленія.

Противорѣчіе это можно, пожалуй, объяснить тѣмъ, что не Бурже описываетъ дѣтство своего героя, а самъ Грелу: подъ вліяніемъ отрицательной доктрины Грелу изображаетъ себя нѣсколько односторонне, намѣренно опуская тѣ непосредственныя чувства, которыя не поддаются его анализу. Онъ называетъ ихъ «выставкою субъективной чувствительности» (l'étalage de la sentimentalité subjéctive) недостойною истиннаго философа. Но если такъ смотритъ Грелу, то какъ-же смотритъ Бурже? Развѣ онъ не видитъ односторонности этого анализа и вытекающей оттуда невѣрности характеристики? Я думаю, что тутъ виновата отчасти тенденціозность Бурже, а отчасти и субъективный характеръ приданный имъ Грелу. Заставляя Грелу изображать себя узко-аналитическимъ умомъ, въ которомъ отрицательная доктрина заглушила всѣ задатки нравственности и человѣчности, Бурже намѣренно эти задатки сперва оставляетъ въ тѣни, чтобы сильнѣе освѣтить тотъ душевный кризисъ, который долженъ показать Грелу всю несостоятельность научной доктрины. А потомъ, описывая этотъ кризисъ, Бурже эти задатки выдвигаетъ на первый планъ и потому типъ нигилиста неожиданно обогащается у него чертами собственной его, Бурже, чувствительной поэтической природы; оттого Грелу начинаетъ исповѣдь, какъ математикъ, запутавшійся въ анализѣ, а кончаетъ, какъ человѣкъ горячаго сердца, какъ грѣшникъ, ищущій спасенія и избавленія отъ напасти и зла… Впрочемъ, не только въ отношеніи Грелу къ Сиксту, но и въ романической исторіи его съ Шарлоттой можно найти не мало подобныхъ противорѣчій и неясностей.

Но съ другой стороны субъективность, т. е. личность автора, проникающая собой задуманный имъ типъ, придала ему много жизненно-правдиваго: будь Грелу вполнѣ послѣдователенъ въ своемъ анализѣ, т. е. провели въ немъ Бурже свою тенденцію во всей строгости — получилось-бы нѣчто сухое, дѣланное; между тѣмъ какъ теперь живое чувство автора, исполняя какъ-бы роль творческаго дарованія, сдѣлало изъ Грелу до нѣкоторой степени живое лицо. А какъ таковое, Грелу возбуждаетъ къ себѣ и симпатію читателя. Хотя Бурже всячески старается въ качествѣ моралиста вызвать противъ него наше негодованіе, но прочувствованность тона въ горячемъ воззваніи ученика къ учителю производитъ на читателя сильное впечатлѣніе въ пользу Грелу. Высокомѣрный, самоувѣренный юноша, оказавшійся при всей «гордости своего мыслящаго я» такимъ жалко безпомощнымъ передъ вызванною имъ страстью, способенъ тутъ, благодаря искренности и горячности Бурже, возбудить къ себѣ сочувствіе и состраданіе читателя. Несчастный очутился въ положеніи юнаго волшебника, въ балладѣ Гете der Zauberlehrling: ученикъ знаетъ только то первое слово заклинанія, которое тайную силу, заключенную въ предметахъ волшебства, можетъ освободить и привести въ дѣйствіе, но обуздать, направить или остановить ее онъ не умѣетъ, не знаетъ того слова, которое вернуло-бы ее въ подчиненное состояніе. И вотъ онъ чувствуетъ, что гибнетъ отъ власти этой разнузданной силы и въ отчаяніи зоветъ волшебника; только слово учителя можетъ водворить порядокъ, нарушенный произволомъ и неопытностью ученика. Грелу поднялъ въ душѣ Шарлотты бурю, которой она не пережила, вызвалъ и въ себѣ темныя и самому себѣ невѣдомыя силы и чувствуетъ, что гибнетъ отъ нихъ. Дѣйствительно, — оттого онъ и умираетъ, что гордость самообольщеннаго ученика, которая изъ зависти къ гр. Андрэ заставила его сперва начать опыты надъ сердцемъ Шарлотты, а затѣмъ, соперничая съ графомъ въ великодушіи, отмалчиваться на судѣ, — гордость дала ему и силу подставить грудь подъ выстрѣлъ. Но въ минуту раздумья, когда передъ нимъ проходитъ вся повѣсть несчастной, такъ произвольно имъ вызванной, страсти, онъ чувствуетъ всю безпомощность свою передъ губящею его силою и зоветъ на помощь учителя.

Что-же Сикстъ? Какъ отзывается онъ на призывъ ученика? Можетъ-ли онъ указать ему выходъ изъ борьбы совѣсти съ наукою — вѣрнѣе съ тѣмъ, что считаетъ наукою? Нѣтъ; тотъ Сикстъ, который изображенъ въ началѣ романа, не можетъ не только облегчить, но и понять страданій Грелу: это типъ систематика — доктринера, которому чуждо все живое, что не укладывается въ рамки его доктрины. Чувства дѣйствительнаго, настоящаго онъ не знаетъ; для него доктрина, противъ которой борется чувство его ученика, есть нѣчто живое, неразрывно связанное съ его существомъ: она — для него единственная реальность; все, что внѣ ея — иллюзія; борьбы между этой реальностью и иллюзіей, какъ между величинами несоизмѣримыми, для него быть не можетъ. Такъ вправѣ думать читатель, судя по началу романа. Но Бурже думаетъ иначе: онъ заставляетъ Сикста испытать эту борьбу и тѣмъ вносить въ жизнь ученаго раздвоеніе, которое совершенно противорѣчитъ всей его предъидущей характеристикѣ. По прочтеніи исповѣди и Сикстъ переживаетъ тотъ-же душевный кризисъ, что Грелу. А если уже и въ Грелу этотъ кризисъ кажется вызваннымъ нѣсколько произвольно тенденціозностью автора, то еще меньше вытекаетъ онъ изъ характеристики Сикста. У Грелу многое можетъ объясняться субъективностью автора, который вкладываетъ въ него нѣчто болѣзненно-извращенное, раздвоенное и надломленное, списанное имъ прямо съ натуры и этимъ какъ-бы оправдываетъ тѣ противорѣчія, которыми богатъ Грелу, какъ и всякая живая душа человѣческая особенно въ дни молодости. Но Сикстъ задуманъ авторомъ вполнѣ объективно, и какъ типъ очень цѣльный, потому совершенно неожиданно, оказывается, что ему приписываются въ главѣ озаглавленной Tourments d’idées, тѣ же чувства, что Грелу: ученикъ своею исповѣдью какъ-бы подсказываетъ ихъ учителю.

Дѣйствительно, Сикстъ прямо становится на точку зрѣнія Грелу и сразу признаетъ свое духовное родство съ нимъ: тотъ изображаетъ идеи Сикста «причиною самой чудовищной развращенности» и Сикстъ соглашается, находя дѣйствительно въ ученикѣ «часть самого себя». И хотя самъ онъ подобныхъ чувствъ не испытывалъ, жилъ въ строгомъ аскетизмѣ, страсти изучалъ только по книгамъ, — тѣмъ не менѣе онъ принимаетъ на себя вину ученика, потому начинаетъ раздѣлять и его угрызенія совѣсти. Его, какъ галлюцинація, преслѣдуетъ воспоминанія о Грелу: его фигура, голосъ его матери, упрекающій философа въ развращеніи сына, терзаютъ его. Фаталистъ, отрицающій отвѣтственность, чувствуетъ себя отвѣтственнымъ; чувство идетъ въ разрѣзъ со всѣми убѣжденіями его. А до сихъ поръ о чувствахъ его не упоминалось, вся жизнь его исчерпывалась — мыслью. Затѣмъ Сикстъ, какъ мыслитель, пытается противодѣйствовать укорамъ совѣсти: онъ припоминаетъ свои собственные доводы противъ теоріи свободы и отвѣтственности человѣка; но при этомъ вспоминаетъ, что то же самое думалъ и Грелу, страдая угрызеніями, и признавая ихъ — иллюзіею. Тогда онъ на время предполагаетъ, — какъ въ математикѣ доказательство отъ противнаго, — что онъ дѣйствительно виноватъ: въ чемъ-же его вина? Онъ въ книгахъ своихъ говорилъ только то, что для него несомнѣнная истина; — что-же тутъ дурного? Допустивши въ себѣ допросы совѣсти и оправдавшись передъ самимъ собою, онъ почувствовалъ облегченіе и въ первый разъ уснулъ спокойно. На утро онъ не замедлилъ убѣдиться, что это облегченіе произошло оттого только, что онъ на время призналъ ту нравственную идею, которую обыкновенно отвергала вся его мысль. Есть, слѣдовательно, говорилъ онъ, благодѣтельныя, добрыя мысли, есть и злыя. Но говоритъ-ли благодѣтельность идеи въ пользу ея истинности и вѣрности? Мало-ли благодѣтельныхъ обмановъ, счастливыхъ заблужденій? Опять онъ беретъ исповѣдь, чтобы убѣдиться, что Грелу не только его доктрину, но и религію заставляетъ служить извращеннымъ своимъ инстинктамъ; и опять, перечитывая ее, онъ убѣждается, что доктрина его, дѣйствительно, содѣйствовала развитію этихъ инстинктовъ.

Итакъ, ученикъ убѣждаетъ учителя въ его винѣ передъ нимъ. Какимъ-же образомъ Бурже заставляетъ насъ вѣрить этому? Тѣмъ, что впечатлѣніе, производимое этою исповѣдью, онъ заставляетъ мыслителя воспринимать прежде всего непосредственно сердечнымъ чувствомъ; у Сикста здѣсь анализъ, критика уступаетъ первое мѣсто проявленіямъ чувствительности: онъ ужасается, возмущается, негодуетъ, содрогается всѣмъ нравственнымъ существомъ своимъ; онъ сердцемъ страдаетъ съ ученикомъ и за ученика. Правда, ученикъ этотъ нашелъ доступъ къ его сердцу своимъ восторженнымъ поклоненіемъ наукѣ и теперь особенно больно оскорбляетъ его, обвиняя эту науку. Но ученый не можетъ не видѣть, что обвиненіе это несправедливо; что Грелу, примѣшивая его доктрину, плодъ честной мысли, къ своимъ безчестнымъ поступкамъ, заставляетъ ее служить имъ только предлогомъ: вѣдь, онъ не скрываетъ, что имъ руководило не одно безкорыстное служеніе истинѣ, но мотивы наукѣ совершенно чуждые. Раньше несмотря на качества ума и образованія, плѣнившія профессора при первой встрѣчѣ съ Грелу, Сикстъ разсмотрѣлъ-же въ немъ "bien de l'à-peu-près, l’effervescence d’une pensée qui s’est assimilé trop vite; trop de connaissances diverses — («много недодуманнаго, бойкость мысли, усвоившей слишкомъ скоро и слишкомъ много разнообразныхъ свѣдѣній», стр. 27). Почему-же теперь, вникая въ эту мысль, онъ не примѣняетъ къ ней той же критики, а прямо становится на точку зрѣнія ученика? Нельзя допустить, чтобы мыслитель, который славится цѣльностью своихъ убѣжденій, такъ легко поддался вліянію извнѣ, откуда-бы это вліяніе не исходило. Ученаго, создавшаго блестящую доктрину и такъ успѣшно ее распространявшаго, не только трудно заставить прочувствоватъ несостоятельность этой доктрины, но прямо — невозможно. Потому что доктрина, философская система, всецѣло овладѣвающая своимъ творцомъ, какъ это было у Сикста — не есть что-либо произвольное: она коренится въ самой основѣ его природы и отражаетъ всего человѣка; ея широта или узость находятся въ соотвѣтствіи съ тѣми-же свойствами и его природы. Такъ, если въ доктринѣ Сикста былъ пробѣлъ, и если онъ глубоко заблуждался, отрицая весь нравственный міръ человѣка, то этотъ пробѣлъ былъ и въ душѣ его и это заблужденіе обусловливалось всею совокупностью душевной дѣятельности, не допускавшей ничего, неподдающагося научному анализу. Сикстъ, говоритъ Бурже, не видалъ никогда живого чувства человѣческаго, — а Грелу указалъ ему на него; но Сикстъ никогда не увидалъ-бы этого чувства, какъ и сколько-бы ему на него не указывали: такіе доктринеры, люди слѣпорожденные, ихъ глаза не открываются и живая жизнь для нихъ — книга за семью печатями. Потому и въ Сикстѣ, при чтеніи рукописи, заговорило-бы не сердце, къ которому обращается юноша, а привычная мысль: впечатлѣнію, навѣянному грустною повѣстью, онъ противопоставилъ-бы собственную точку зрѣнія. А именно: не признавая той нравственной связи съ ученикомъ, на которую претендуетъ Грелу, онъ взглянулъ-бы на исповѣдь, какъ психологъ на научный матеріалъ, и потому нашелъ-бы, что вопросы, съ которыми юноша къ нему обращается, не подлежатъ его разсмотрѣнію, такъ какъ въ нихъ нѣтъ методической критической провѣрки объективнаго изслѣдованія предмета, а одно только случайное, индивидуальное… Какъ человѣкъ добрый и мягкій, онъ пожалѣлъ-бы Грелу за его мученія; но субъективныя ощущенія, галлюцинаціи, привидѣнія приписалъ-бы тѣмъ метафизическимъ бреднямъ, отъ которыхъ не очищенъ еще точною наукою мозгъ его, тому католическому суевѣрію, въ которомъ воспитывала его невѣжественная мать. Онъ нашелъ-бы, что его потребность раскаянія, милосердія, прошенія — не болѣе, какъ болѣзненно обострившееся малодушіе, слабость, незрѣлость ума… эту-же незрѣлость, недостатокъ выдержки и устойчивости мысли онъ увидалъ-бы и въ пріемахъ его психологической экспериментаціи: не научившись владѣть своею мыслью, а нахватавшись знаній изъ книгъ учителя и самонадѣянно ихъ примѣняя, — какое право имѣетъ ученикъ въ неудавшемся опытѣ винить учителя?..

Разсуждая такимъ образомъ, Сикстъ отвѣтственности своей никогда бы не почувствовалъ, какъ бы ни жалѣлъ ученика, и былъ бы вполнѣ вѣренъ тому характеру, который ему данъ въ первой главѣ романа. Но Бурже ставитъ Сикста, послѣ чтенія исповѣди, на свою собственную точку зрѣнія; а это — точка зрѣнія человѣка чувства, а не мысли. Поэтому онъ и заставляетъ его особенно больно прочувствовать воззваніе ученика. Заключительныя строки исповѣди, говоритъ Бурже, произвели на Сикста особенно глубокое впечатлѣніе: онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ передъ несчастьемъ ученика, не имѣющимъ ничего сказать ему. И это чувство нравственной обязанности, которую онъ не можетъ исполнить, «таинственная связь души ученика съ его ученіемъ» мучитъ его не меньше, чѣмъ укоры совѣсти. Что онъ можетъ сказать Грелу? Вся его философія сводилась къ тому, что надо подчиняться неизбѣжному, мириться съ существующимъ — прошлымъ и настоящимъ. Но здѣсь, существующее — низость, и совѣтовать мириться, значитъ быть соучастникомъ низости. Осудить его? но во имя чего? Всѣ нравственныя понятія отрицались имъ. Что посовѣтовать ему на будущее? Можно-ли змѣѣ совѣтовать не источать яда? Можно-ли въ часовомъ механизмѣ вынуть пружину, не нарушивши хода? Если люди возвращаются отъ зла къ добру, падаютъ и подымаются, то для того требуются иллюзіи: иллюзія раскаянія, предполагающая иллюзію свободы и высшаго суда — Отца Небеснаго. Могъ-ли Сикстъ сказать: раскайтесь! когда это слово значило: "перестаньте вѣрить въ то, чему я васъ училъ! «А между тѣмъ страшно видѣть, какъ погибаетъ душа и ничего для нее не сдѣлать» (стр. 329). И передъ философомъ возникаетъ теперь тотъ неразрѣшимый вопросъ — вѣчнаго и божественнаго, на который онъ отвѣчалъ всегда отрицательно. Онъ чувствовалъ, что для отчаявающейся души Грелу — нужна вѣра, нужна помощь свыше. Онъ это чувствовалъ, но сознать это для него было такъ же невозможно, какъ допустить 3 прямыхъ угла въ треугольникѣ. — Борьба въ Сикстѣ заканчивается, наконецъ, сознаніемъ необходимости дѣйствовать, и онъ пишетъ гр. Андрэ анонимную записку, которая спасаетъ Грелу отъ обвиненія въ убійствѣ. Но спасти его отъ смерти онъ не могъ, какъ не могъ разрѣшить сомнѣній — ни его, ни своихъ собственныхъ. А передъ трупомъ ученика и передъ горемъ его матери надъ отрицаніемъ философа восторжествовало чувство: онъ плакалъ, преклоняясь передъ неразрѣшимой тайною бытія, въ его седцѣ звучали слова молитвы Господней, хотя онъ и не произносилъ ихъ. Это безмолвное обращеніе къ Отцу Небесному — такъ заключаетъ Бурже свой романъ — эта потребность молитвы не есть-ли самая трогательная молитва?

Покидая Сикста на этомъ сердечномъ порывѣ, Бурже не говоритъ, что съ нимъ будетъ дальше. А раньше, когда онъ описывалъ подобную борьбу у де-Керна, этотъ порывъ (l’effusion mystique) смѣнялся отрицаніемъ. Вопросъ доктрины и вѣры, рѣшенный здѣсь въ творцѣ доктрины въ пользу вѣры, тамъ не рѣшался ни въ ту ни въ другую сторону; а выходъ изъ борьбы давался тою религіею человѣческаго страданія, которою мирилось евангеліе съ наукою. Какой-же выходъ предлагаетъ авторъ здѣсь? Этотъ порывъ заставитъ-ли философа отказаться отъ убѣжденій цѣлой жизни? А если нѣтъ, то что запретитъ ему распространять свое ученіе дальше, тѣмъ самымъ сѣять зло и преступленія и, слѣдовательно, вновь испытывать тѣ же страданія, tourments d’idées, вызванныя въ немъ ученикомъ? На это Бурже отвѣта не даетъ: онъ довольствуется тѣмъ, что заставляетъ отрицателя побѣдить свое отрицаніе силою непосредственнаго чувства. Но читатель, какъ бы ни былъ твердо убѣжденъ въ ложности побѣжденной доктрины и въ законности сердечной вѣры, не можетъ удовлетвориться подобнымъ заключеніемъ: если борьба не кончается, то какой же изъ нея выходъ? Компромиссы де-Керна не возможны для Сикста, примиреніе отрицательной доктрины и положительной вѣры — немыслимо: вопросъ, слѣдовательно, остается нерѣшеннымъ, а романъ — какъ будто незаконченнымъ.

Но Бурже дорожитъ не законченностью художественнаго произведенія, а его задачами. Какъ же выполняетъ онъ ихъ этимъ романомъ? Въ исповѣди Грелу онъ хочетъ изобразить вредъ, причиняемый нравственному развитію человѣка усилившимися въ наше время умственными движеніями. Для этого онъ даетъ намъ типъ юноши, въ которомъ разсудочная работа — критика, анализъ — поглотила всѣ другія проявленія души и, парализовавши его нравственное чувство, сдѣлало его узкимъ эгоистомъ. А новая наука, изощряя еще болѣе разсудокъ, узаконивала этотъ эгоизмъ — отрицаніемъ всего разсудку не подчиняющагося, — и довела его до преступности. Но мы видѣли, что въ преступленіи Грелу больше чѣмъ наука играютъ роль его природныя наклонности; а такъ какъ въ изображеніи этихъ наклонностей, типъ сухого аналитика не выдержанъ, то и мысль этимъ типомъ выражаемая является неясною и, слѣдовательно, вопросъ о деморализующемъ вліяніи науки рѣшенъ малоубѣдительно. Изъ этого вопроса вытекаетъ и другой: если наука дѣлаетъ зло, кто за него отвѣчаетъ? или иначе: отвѣчаетъ-ли философъ, убѣжденный въ непреложной истинѣ своихъ ученій за тѣ послѣдствія, которыя влечетъ за собою примѣненіе этихъ ученій къ жизни? Если вредъ науки слабо доказанъ, то отвѣтственность ея представителя — еще того слабѣе. Мы видимъ въ Сикстѣ сперва узкаго фанатика — отрицателя божества; причина этого отрицанія — въ природной односторонности Сикста, не знающаго близко широкой жизни человѣческой; въ этомъ незнаніи — все его оправданіе: если для него есть только мысль, чистая, отвлеченная, вѣрная лишь самой себѣ, то можетъ-ли онъ нести вину за примѣненіе ее къ жизни, которая для него не существуетъ? чтобы нести эту вину, ему нужно понять жизнь, т. е. измѣнить своей природѣ, переродиться. Этотъ переворотъ, совершенно невѣроятный, авторъ въ немъ и производитъ: онъ заставляетъ его страдать о загубленной имъ душѣ ученика, какъ страдалъ де-Кернъ — о паденіи Эленъ. Этимъ переворотомъ Бурже хочетъ убѣдить насъ въ ложности отрицательной доктрины, прикрытой именемъ точной науки; но эта цѣль могла быть достигнута иначе. Оставляя Сикста вѣрнымъ самому себѣ, т. е. слѣпымъ, не вѣдающимъ что творитъ во имя истины, и потому при всей добротѣ, холоднымъ безучастнымъ свидѣтелемъ живыхъ страданій ученика, Бурже оправдалъ бы ученаго — если онъ считаетъ его виноватымъ въ томъ злѣ, которое надѣлало его ученіе — и тѣмъ самымъ сильнѣе бы обвинилъ это ученіе: въ узости, односторонности мысли, чуждой всего живого, не есть-ли самое рѣшительное обвиненіе этой мысли?..

Ученика, Грелу, критика сравнивала съ Раскольниковымъ: оба введены въ заблужденіе ложными теоріями. Но у Достоевскаго убійца имѣетъ въ себѣ столько сильнаго, великодушнаго, самоотверженнаго, и увлеченъ такими широкими замыслами, что самое заблужденіе вызываетъ къ нему уваженіе читателя. Иное дѣло — соблазнитель Шарлотты Грелу: мелочность, дрянность его характера, цинизмъ его, маскированный психологіею, — искупаются только горячимъ тономъ изложенія Бурже и, если слабость и несчастье героя вызываютъ подъ конецъ симпатію читателя, то только благодаря личному чувству одушевляющему автора. Та же прочувствованность тона трогаетъ читателя и въ главѣ, посвященной страданіямъ мысли Сикста; это свойство таланта такъ располагаетъ насъ въ пользу автора, что не сразу замѣчаешь какое онъ этою главою вноситъ противорѣчіе въ цѣльный типъ философа. Впрочемъ, надо помнить, что мы имѣетъ въ Бурже не того объективнаго художника, который любитъ въ яркихъ краскахъ воспроизводить современность, а лирически настроеннаго писателя, который долго хранитъ память о страданіяхъ собственнаго сердца. Поэтому, какъ въ этюдѣ о Тэнѣ, ему слышался въ побѣдномъ гимнѣ науки вопль сердца, который для читателя есть лишь отголосокъ собственныхъ сомнѣній критика, такъ и Сиксту онъ не затруднился приписать тотъ мучительный разладъ, отъ котораго такъ долго страдала его собственная мысль. А какой выходъ нашла эта мысль, — что Бурже можетъ противопоставить сомнѣнію, отрицанію и вытекающему изъ нихъ пессимизму — онъ объясняетъ въ предисловіи, дополняя морализаціею то, что недостаточно доказывается самимъ романомъ:

Въ этомъ предисловіи, озаглавленномъ «à un jeune homme» Бурже посвящаетъ свою книгу той молодежи, которая ищетъ въ книгахъ отвѣта на свои мучительные вопросы. Отъ отвѣтовъ, какіе молодое поколѣніе получаетъ отъ старшаго, зависитъ его нравственная жизнь, зависитъ, слѣдов. и все будущее родины. Потому всякій писатель отвѣчаетъ за тѣ мысли, которыя онъ приводитъ въ своихъ книгахъ. Предлагая въ «Ученикѣ» этюдъ такой отвѣтственности писателя, авторъ хочетъ доказать, какъ глубоко онъ вѣритъ въ серьезныя задачи своего искусства. Объ этой отвѣтственности передъ молодежью онъ думаетъ давно, — съ тѣхъ поръ какъ въ 71-мъ году, начиналъ во время воины свои писательскіе опыты. Молодежь того времени чувствовала, что она должна работать надъ возстановленіемъ родины; и она стала работать по мѣрѣ силъ. Не это поколѣніе виновато, если его дѣятельность оказалась безуспѣшною. Авторъ принадлежащій къ этому теперь уже старшему поколѣнію, относится вполнѣ отрицательно къ общественно-политической жизни современной ему Франціи. Но какъ бы то ни было, а родина жила, несмотря на всѣ помѣхи, благодаря скромному труду буржуазіи. А какъ будетъ жить она дальше? Ея судьба въ рукахъ той молодости 18—25 лѣтъ, къ которой Бурже и обращается; это новое поколѣніе, хотя и не помнитъ бѣдствія 70-хъ гг., но вѣрно съумѣетъ умереть за родину, если то будетъ нужно. Но жить съумѣетъ-ли оно? есть-ли у него идеалъ? вѣра? надежда? — вотъ что заботитъ автора-патріота^[12]. И какъ предостереженіе этому поколѣнію, онъ рисуетъ ему 2 современныхъ типа, въ которыхъ сказывается отсутствіе идеала, — нравственный нигилизмъ времени. Одинъ — беззастѣнчивый циникъ, для котораго существуютъ только матеріальныя блага жизни (Доде окрестилъ его названіемъ «борца за существованіе»); онъ ни къ чему не стремится кромѣ личнаго успѣха, каррьеры и денегъ, особенно денегъ, какъ средствъ къ наибольшему числу удовольствій и наслажденій. Вмѣсто души у него разсчетъ. (Une machine à calcul au service d’une machine à plaisir!). Опаснѣе этого — другой типъ эгоиста: онъ настолько же сложенъ и утонченъ, на сколько этотъ простъ и грубъ. Тутъ Бурже набрасываетъ нѣсколькими штрихами общій характеръ диллетанта, который мы у него уже встрѣчали: онъ описывалъ его въ этюдѣ о Ренанѣ, доказывая какъ всеобъемлющая критика приводитъ къ скептицизму, деморализующему человѣка; пытался изобразить и въ лицѣ де-Керна, живущаго исключительно наслажденіемъ. Такой отрицатель и въ религіи и въ наукѣ и во всѣхъ проявленіяхъ души человѣческой видитъ только предметъ любознательности или наслажденіе ума и фантазіи, — и "красивымъ именемъ диллетантизма прикрываетъ холодную жестокость и страшную сухость. «Мы сами, признается Бурже, чуть не стали, а по временамъ даже бывали такими эгоистами подъ вліяніемъ краснорѣчивыхъ учителей, слишкомъ сильно плѣнявшихъ насъ своими парадоксами». Указывая молодежи на это опасное вліяніе, Бурже совѣтуетъ распознавать ученія и доктрины по результатамъ ихъ. «По плодамъ познается дерево», напоминаетъ онъ евангельское изреченіе и предостерегаетъ противъ всякаго ученія, подрывающаго любовь къ человѣку и силу воли, какими бы крупными именами и талантами оно ни защищалось. Истинная наука не касается области «непознаваемаго» и не имѣетъ права отрицать той реальности, которую всякій изъ насъ чувствуетъ въ самомъ себѣ, т. е. души человѣческой. Во имя этой-то реальности души онъ и умоляетъ молодежь беречь ее, воспитывая въ ней силу любви и силу воли.

Краткимъ, сухимъ пересказомъ этихъ мыслей предисловія — воззванія, я не передаю лиризма его отеческихъ увѣщеваній, того патетическаго тона, которымъ авторъ, напр. клянется, что для жизни Франціи необходимы вѣрующіе сыны; или проситъ молодежь повѣрить его словамъ, его любви къ ней и его желанію быть ей полезнымъ, чтобы тѣмъ заслужить любовь ея.

Лиризмомъ этимъ Бурже, какъ мы знаемъ, прикрываетъ иногда недочеты мысли и замѣняетъ отвѣтъ на поставленный вопросъ. То же и здѣсь: онъ чувствуетъ, что къ тому отрицательному направленію, которое онъ выводитъ въ романѣ, требуется указать положительное начало жизни, т. е. установить опредѣленный идеалъ. Изъ его художественной обработки типовъ этотъ идеалъ не выясняется, потому что оба типа не выдержаны и не закончены. Теоретически его обосновать, подобно другимъ тенденціознымъ писателямъ, какъ нѣчто внѣ романа стоящее, онъ не можетъ, потому что идеалъ этотъ живетъ у него въ сердцѣ, но мысли собою не проникаетъ. А потому и то, что онъ проповѣдуетъ молодежи — любовь къ человѣку, вѣра въ его «непознаваемую» душу и воля этою вѣрою и любовью направляемая — можетъ сказаться у него только патетическимъ призывомъ: умѣй любить! умѣй хотѣть! — но какъ? и почему? — онъ сказать не можетъ. Тутъ звучитъ одно безотчетное чувство… впрочемъ силою этою чувства — непосредственной нравственности, чуткой совѣсти — опредѣляется направленія всей дѣятельности Бурже и весь характеръ его нетвердой и неустойчивой мысли.

Мы видѣли, слѣдя за ходомъ этой мысли, что сначала Бурже у литературныхъ корифеевъ второй имперіи ищетъ отвѣта на запросы совѣсти, на вопросы о дѣли и смыслѣ жизни, и выноситъ отъ нихъ мрачный, безнадежный пессимизмъ. Какъ ни возмущалась совѣсть противъ такого отрицательнаго результата мысли, чувство любви и уваженія къ учителямъ не позволило Бурже обвинить ихъ. А мысль, воспитанная ими, хотя и сознавала зло, но не находила средствъ противъ него, потому что не могла сойти съ той «научной» точки зрѣнія, на которую была ими поставлена. Оттого, сохраняя все увлеченіе научными вѣяніями времени, Бурже признается вмѣстѣ съ тѣмъ и въ томъ «страстномъ обожаніи таинственной Психеи», которое не совсѣмъ мирится съ этими вѣяніями. Горячность, которую онъ внесъ въ изученіе своихъ предшественниковъ, поспѣшность и увлекательность, съ которою онъ ставилъ вопросъ о судьбахъ нашей цивилизаціи, такъ много сдѣлавшей для умственнаго развитія и такъ пренебрегшей нравственнымъ идеаломъ, — искренность, съ которою онъ указывалъ на потребность этого идеала — все это отразилось въ его «Очеркахъ современной психологіи» и говорило о силѣ чувства критика-психолога. Но усвоенная имъ точка зрѣнія не дала этому чувству вылиться въ форму опредѣленнаго міровоззрѣнія. Оттого популяризируя въ романѣ свои наблюденія надъ душевною жизнью современниковъ, онъ не даетъ отвѣта на затронутый имъ вопросъ нравственности; а сомнѣніе, вызванное въ немъ жестокою загадкою любви и жизни, окрасило пессимизмомъ его мысль и выразилось состраданіемъ къ человѣку, какъ въ жертвѣ злого фатума. Эта пессимистическая мысль и ея антагонизмъ съ нравственнымъ чувствомъ сказались гораздо откровеннѣе въ «Преступленіи противъ любви». Тутъ борьба сердца и научной мысли разрѣшилась компромиссомъ, доказывавшимъ горячее стремленіе автора рѣшить вопросъ въ пользу сердца, и — мало того — въ пользу христіанской морали, потому что религія, къ которой приходитъ герой, допускаетъ на основаніи научныхъ теорій, что жизнь есть зло, но полагаетъ цѣлью существованія — облегченіе зла т. е. роковыхъ страданій человѣка, а въ сближеніи состраданія, жалости и милосердія авторъ находитъ какъ будто переходъ къ евангельскому идеалу дѣятельной любви.

Но какъ ни тяготѣетъ его сердце къ этому идеалу, мысль не перестаетъ находиться въ плѣну у тѣхъ авторитетовъ, которымъ онъ обязанъ своими научными теоріями. Такъ, мы видимъ въ «Андрэ Корнели», новую попытку рѣшить нравственный вопросъ на научномъ основаніи. Но комментируя заповѣдь: «не убій», онъ могъ на этомъ основаніи установить только мелко-утилитарный принципъ тѣмъ именно, что показалъ своимъ разсказомъ, какъ безполезно убійство лично для убійцы. За то въ слѣдующемъ романѣ «Ложь» христіанскіе идеалы берутъ верхъ надъ научными вѣяніями. Но, сопоставляя эти идеалы съ современностью, авторъ не указываетъ возможности ихъ примѣненія къ жизни: они одѣты у него формами прошлаго… Жалѣю, что мѣсто не позволяетъ мнѣ остановиться на двухъ томахъ его мелкихъ статей «Etudes et Portraits», гдѣ онъ между прочимъ высказывается по поводу и общественныхъ вопросовъ: тутъ то же колебаніе мысли и то же тяготѣніе къ идеалу. А неумѣнье установить этотъ идеалъ въ настоящемъ ведетъ за собою обращеніе къ прошлому. Потому въ послѣднемъ своемъ романѣ «Un coeur de femme» (1890)^[13], написанномъ опять на излюбленную имъ «салонную» тему лживости и измѣнчивости женщины, Бурже высказываетъ рѣшительную симпатію къ отживающимъ, традиціоннымъ формамъ быта и политики, и не примѣняетъ уже научной гипотезы «многообразія человѣческой личности». Окончательный разрывъ съ "научными доктринами виденъ въ «Ученикѣ». Здѣсь борьба сердца и «научной» мысли разработана очень подробно, а выходъ изъ нея указанъ предисловіемъ въ дѣятельной любви. Тѣмъ не менѣе вліяніе доктрины сказалось тутъ симпатіею автора къ своимъ героямъ и личными субъективными чертами, приданными имъ; отчего вопросы, затронутые въ романѣ, не вырѣшились окончательно: ясности мысли помѣшала и тутъ сила непосредственнаго чувства. Этотъ -безотчетный сердечный порывъ такъ же выражается въ призывѣ къ дѣятельной любви, какъ и въ обожаніи Психеи, какъ и въ горестномъ сомнѣніи передъ зломъ и ложью жизни, какъ и въ религіи человѣческаго страданія. Въ немъ нашелъ Бурже выходъ изъ пессимизма, его и проповѣдуетъ. Моралистъ безъ опредѣленнаго кодекса морали, Бурже не имѣетъ для своихъ идеаловъ ясно-сознанной, продуманной нормы, потому, изобличая современность, онъ все чаще оглядывается на прошлое…

Не будемъ за то слишкомъ строго судить его: въ этомъ отношеніи онъ раздѣляетъ судьбу многихъ — въ одной-ли Франціи? Кто изъ насъ не испытывалъ его сомнѣній? и кто не уходилъ мыслью назадъ отъ безотраднаго настоящаго, не зная, откуда ждать лучшаго новаго? А морализація его, если и не убережетъ молодежь отъ зла, можетъ за то возбудить много живыхъ вопросовъ, пролить на нихъ новый свѣтъ и тѣмъ ускорить ихъ рѣшенія. Въ этомъ заслуга Бурже предъ современниками. Но и потомство, навѣрно, оцѣнитъ въ немъ отраженіе нашей смутной эпохи и, изучая этотъ вѣкъ, быть можетъ, «безумный и злой», но ревностно искавшій новыхъ путей ко благу и истинѣ, — помянетъ и его любящаго сына — добрымъ словомъ.

А. Андреева.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 2, 4, 10, 11, 1890

↑ Ernest Renan. Souvenirs d’Enfance et de Jeunesse. Ku. 2. Отд. II.
↑ Pauvre foule si obscure et qui va же quêtant une conscience, inquiète au fond et qui mendie un apaisement!
↑ «Сѣверн. Вѣстн.» 1890. № 2, отд. II, стр. 32—34.
↑ Исповѣдь Андрэ оканчивается словами: А quoi bon avoir fait ce que j’ai fait, puisque je ne l’ai pas tué dans son coeur?..
↑ «Сѣв. Вѣст.» 1888 г. Приложеніе къ №№ 1—5.
↑ См. «Сѣв. Вѣстн.» 1890 г. № 2, стр. 22, отд. II.
↑ И русская критика не обошла этотъ романъ молчаніемъ; болѣе подробно его разбирали: К. Арсеньевъ (Вѣстн. Европы), Н. Михайловскій (Р. Вѣдомости), Батюшковъ (Пантеонъ Литературы), кн. Оболенскій (Русское Богатство).
↑ Переводился въ «Сѣв. Вѣсти.» 1889 г. Прил. къ № 1—8.
↑ См. «Сѣв. Вѣстн.» 1890 г. № 2, отд. II, стр. 36.
↑ Напр. Ѳ. Д. Батюшковъ. «Кто виноватъ въ проступкѣ Грелу?» Въ пантеонѣ литературы. Октябрь 1889 г. стр. 4—6.
↑ См. Сѣв. Вѣсти. 1890 г. № 2, отд. II, стр. 12—13.
↑ Все предисловіе написано въ довольно искусственномъ, торжественноприподнятомъ тонѣ, Бурже вообще несвойственномъ; но здѣсь онъ прибѣгаетъ къ нему, очевидно ради большаго эффекта морали. Напр. взывая къ героическивеликодушнымъ чувствамъ молодого человѣка, онъ спрашиваетъ его: As tu de l’Idéal, mon frère, plus d’idéal que nous? — de la foi, plue de foi que nous? — de l’espérance, plus d’espérance que nous? — Si c’est oui, donne moi la main et laisse moi te dire: Merci.-- Si c’est non?.. Si c’est non?..
↑ См. Приложеніе.

[1] Ernest Renan. Souvenirs d’Enfance et de Jeunesse. Ku. 2. Отд. II.

[2] Pauvre foule si obscure et qui va же quêtant une conscience, inquiète au fond et qui mendie un apaisement!

[3] «Сѣверн. Вѣстн.» 1890. № 2, отд. II, стр. 32—34.

[4] Исповѣдь Андрэ оканчивается словами: А quoi bon avoir fait ce que j’ai fait, puisque je ne l’ai pas tué dans son coeur?..

[5] «Сѣв. Вѣст.» 1888 г. Приложеніе къ №№ 1—5.

[6] См. «Сѣв. Вѣстн.» 1890 г. № 2, стр. 22, отд. II.

[7] И русская критика не обошла этотъ романъ молчаніемъ; болѣе подробно его разбирали: К. Арсеньевъ (Вѣстн. Европы), Н. Михайловскій (Р. Вѣдомости), Батюшковъ (Пантеонъ Литературы), кн. Оболенскій (Русское Богатство).

[8] Переводился въ «Сѣв. Вѣсти.» 1889 г. Прил. къ № 1—8.

[9] См. «Сѣв. Вѣстн.» 1890 г. № 2, отд. II, стр. 36.

[10] Напр. Ѳ. Д. Батюшковъ. «Кто виноватъ въ проступкѣ Грелу?» Въ пантеонѣ литературы. Октябрь 1889 г. стр. 4—6.

[11] См. Сѣв. Вѣсти. 1890 г. № 2, отд. II, стр. 12—13.

[12] Все предисловіе написано въ довольно искусственномъ, торжественноприподнятомъ тонѣ, Бурже вообще несвойственномъ; но здѣсь онъ прибѣгаетъ къ нему, очевидно ради большаго эффекта морали. Напр. взывая къ героическивеликодушнымъ чувствамъ молодого человѣка, онъ спрашиваетъ его: As tu de l’Idéal, mon frère, plus d’idéal que nous? — de la foi, plue de foi que nous? — de l’espérance, plus d’espérance que nous? — Si c’est oui, donne moi la main et laisse moi te dire: Merci.-- Si c’est non?.. Si c’est non?..

[13] См. Приложеніе.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]