Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьПОЛОНЯНКА.
Быль *).
править
- ) Время нашего разсказа относится къ началу настоящаго столѣтія.
I.
править— Ваше высокоблагородіе, Иванъ Степанычъ, наши-то казачишки изъ поиску выворотились, — докладывалъ старикъ-вахмистръ Аѳонька, вытягиваясь въ струнку. — Вся станица на валъ высыпала…
— Н-но-о? — изумился старикъ-комендантъ, — онъ всегда чему-нибудь удивлялся. — Выворотились, говоришь?..
— Но степѣ идутъ… Пѣсенники впередъ, а Степанъ Иванычъ съ бубномъ попереду всѣхъ.
— Ахъ, кошма проклятая!..
Старичокъ-комендантъ страшно засуетился. Онъ заглянулъ въ слѣдующую комнату, гдѣ комендантша разбирала шерсть, и проговорилъ просительно-заискивающе:
— Васенька, я схожу на валъ поглядѣть, какъ наши казаки изъ орды идутъ?..
— Чего не видѣлъ-то, старый дуракъ? — обругалась сердитая комендантша. — А впрочемъ, ступай… мнѣ Степанъ Иванычъ обѣщалъ гостинецъ изъ орды привезти…
Обрадованный милостивымъ позволеніемъ, комендантъ весело подмигнулъ Аѳонькѣ и, запахнувъ свой засаленный халатишко и шлепая туфлями, надѣтыми на босую ногу, торопливо пошелъ за вахмистромъ. Форменную фуражку онъ надѣлъ уже дорогой. Съ трубкой Иванъ Степанычъ никогда не разставался и теперь весело размахивалъ ею.
Станица Поперешная поднялась, какъ одинъ человѣкъ, когда пронеслась радостная вѣсть, что казаки возвращаются изъ похода. На глиняномъ валу, обращенномъ къ «ордѣ», собрались теперь всѣ: солдаты мѣстнаго гарнизона, старые казаки, а главное казачки со своими ребятишками. Бойкія эти бабы-казачки, и старикъ-комендантъ едва пробился впередъ, прочищая дорогу своей трубкой. Народъ весело галдѣлъ, наблюдая приближавшуюся сотню казаковъ. Яркій солнечный лѣтній день такъ и слѣпилъ глаза, а казаки шли точно въ дыму, поднимая страшную пыль.
— То-то, поди, наворовали!.. — ворчали гарнизонные солдаты, всегда завидовавшіе казакамъ. — Охулки на руку не положатъ, только дорвутся въ орду…
Казачки впились въ приближавшійся отрядъ, выглядывая своихъ мужей, которыхъ издали узнавали по лошадямъ. Всѣ ли цѣлы воротятся казачки, и кого-то недосчитаетъ острый бабій глазъ? Рѣдкій поискъ проходитъ безъ урону, а Степанъ Иванычъ пѣсни запариваетъ.
— Полонъ ведутъ! — крикнулъ кто-то, вглядываясь изъ-подъ руки.
Комендантъ сидѣлъ верхомъ на вѣстовой пушкѣ и даже всплеснулъ руками: зацѣпилъ, видно, атаманъ Степанъ Иванычъ самого батыря Майгака — вотъ и радуется.
— Майгака везутъ!.. — пронесся по толпѣ шопотъ. — Ай да Степанъ Иванычъ… молодца!
А казакѣ ужъ совсѣмъ близко. Видно, какъ атаманъ взмахиваетъ своимъ бубномъ; пѣсенники такъ и заливаются… Отворили станичныя ворота, и отрядъ торжественно вступилъ въ родную ограду. Общее вниманіе привлекала какая-то таинственная, закутанная съ головой фигура, сидѣвшая на великолѣпномъ иноходцѣ золотистой масти. Когда отрядъ выстроился, атаманъ Степанъ Иванычъ, сѣдобородый осаиистый старикъ, снялъ свою папаху и перекрестился. То же сдѣлала и вся сотня. Потомъ атаманъ спѣшился и подошелъ къ коменданту.
— Здравствуй, Иванъ Степанычъ!..
— Здравствуй, Степанъ Иванычъ!..
Старики обнялись и облобызались, причемъ комендантская трубка очутилась на широкой атаманской спинѣ.
— Какъ Богъ спасалъ, атаманушка? Все ли благополучно?..
— Слава Богу, комендантушка… Нагнали мы холоду на барантачей: долгонько не забудутъ. Ну, а только вышла и наша неустойка — изъ рукъ батырь Майгакъ ушелъ. Между глазъ прошелъ, воровская душа…
— Ахъ, Степанъ Иванычъ, Степанъ Иванычъ!.. Да кабы я… да я бы его своей трубкой зашибъ!.. Который годъ онъ теперь намъ спокою не даетъ… Я бы его утихомирилъ!
— Ну, ладно, расхрабрился, Иванъ Степанычъ!.. — пошутилъ атаманъ, потрепавъ стараго друга по плечу. — А вотъ я тебѣ гостинца привезъ… Да, еще какого гостинца-то: вѣкъ будешь благодарить. Какъ глянешь на атаманскій подарокъ, такъ и спасибо скажешь атаману.
Старикъ сдѣлалъ знакъ хорунжему. Тотъ вывелъ на середину круга иноходца съ таинственнымъ всадникомъ. Степнякъ-иноходецъ красиво шарахнулся и, раздувъ ноздри, обвелъ всѣхъ своими большими глазами.
— Тише ты, кыргыцкій чортъ! — крикнулъ на лошадь атаманъ.
Онъ взялъ ее подъ уздцы и подвелъ къ коменданту.
— Вотъ, Иванъ Степанычъ, все ты жалился на меня, что вывожу я изъ орды добычу, а съ тобой не дѣлюсь… Вотъ на, владѣй конькомъ!
Атаманъ взялъ уздяной поводъ полой бешмета, а комендантъ принялъ его полой своего халата — такъ всегда дѣлается при передачѣ лошади отъ одного хозяина другому
— И съ уздой, и съ сѣдломъ, и съ сѣдокомъ дарю… — говорилъ атаманъ, срывая съ сѣдока закутывавшее его покрывало.
Вся станичная публика обомлѣла… Въ высокомъ киргизскомъ сѣдлѣ сидѣла по-мужски красавица-дѣвушка. На головѣ у нея была мерлущатая шапка-каракулка, изъ-подъ которой мелкими косичками выбивались черные, какъ смоль, волосы; шелковый полосатый бешметъ на груди былъ покрытъ монистомъ изъ серебряныхъ монетъ. Плѣнница большими темными глазами смѣло посмотрѣла сначала на растерявшагося Ивана Степаныча, а потомъ на окружавшую ихъ толпу. Писаная была красавица, даромъ что «кыргызка».
II.
правитьМного всякой всячины испыталъ комендантъ Иванъ Степанычъ, а такого «экземпля» отъ закадычнаго друга не ожидалъ. Что онъ будетъ дѣлать теперь съ дѣвкой-киргизкой?
— Ты бы хоть спасибо-то сказалъ… — попрекнулъ его атаманъ. — Лучше этой дѣвки во всей ордѣ не сыскать!.. А звать ее Най-Хэ…
— А что Васенька скажетъ? — уныло проговорилъ комендантъ послѣ долгаго раздумья.
— А Василиса Марковна сама меня просила о гостинцѣ… Да что съ тобой говорить, Иванъ Степанычъ: я самъ къ Василисѣ Марковнѣ отвезу гостинцы, а тамъ дѣлите, какъ знаете…
— И поѣзжай… Она тебѣ покажетъ такого гостинца, что не обрадуешься. Тоже придумалъ, хрѣнъ тебѣ въ голову!
Атаманъ вскочилъ на коня, сказалъ нѣсколько словъ по-киргизски Най-Хэ и повелъ ее къ комендантскому дому, а за ними хлынула вся станица. На старомъ мѣстѣ остались только комендантъ со своей трубкой да вахмистръ Аѳонька.
— И расчешетъ его Васенька, атамана… — думалъ вслухъ комендантъ, провозная глазами толпу.
— Охъ, какъ расчешетъ! — отвѣтилъ Аѳоныса, какъ эхо. — Тоже придумалъ атаманъ дѣвку привезти изъ орды… Жаренымъ и варенымъ эти казаки воруютъ, а тутъ живую дѣвку приволокли. Надо повременить малымъ дѣломъ, Иванъ Степанычъ, пока Василиса Марковна будетъ раздѣлывать атамана… Не дай Богъ подъ сердитую руку къ ней попасть!..
— Это ты правильно, Аѳонька… И то повременимъ малымъ дѣломъ.
Расшутившійся атаманъ дорогой по-киргизски объяснялъ Най-Хэ, что старикъ въ халатѣ главный ханъ, которому онъ, атаманъ, даритъ ее въ жены, а теперь они ѣдутъ къ старой ханшѣ. Дѣвушка низко опустила голову и ничего не отвѣчала: она впередъ боялась старой ханши. Ѣхавшій за ними хорунжій Захарчукъ понималъ по-киргизски, какъ всѣ казаки, и чуть не лопнулъ отъ душившаго его смѣха. И придумалъ атаманъ штуку…
Комендантша, завидѣвъ изъ окна приближавшуюся толпу, сама вышла на крыльцо. Атаманъ спѣшился и, снявъ папаху, поклонился ей въ поясъ.
— Не обезсудь, Василиса Марковна, на гостинцѣ, ежеди не угодилъ…
Грозная комендантша только взглянула на Най-Хэ, какъ сразу поняла казацкую выдумку.
— Иди въ горницу… — коротко отвѣтила она. — Да народъ разгони: нечего имъ глядѣть…
Атаманъ помогъ Най-Хэ слѣзть съ лошади и повелъ ее въ комендантскій домъ, а Захарчуку велѣлъ разогнать галдѣвшій народъ. Что затѣмъ произошло въ комендантскихъ горницахъ — исторія скромно умалчиваетъ, только атаманъ вылетѣлъ на улицу весь красный, какъ ракъ, и даже безъ папахи. А грозная комендантша высунулась въ окно и, погрозивъ кулакомъ, проговорила:
— Я еще съ тобой не такъ разсчитаюсь, кошемный атаманишка! Ты у меня попомнишь Василису Марковну, татарская образина… Я тебя выворочу, какъ свой карманъ…
Единственнымъ свидѣтелемъ этой горячей сцены былъ хорунжій Захарчукъ, да изъ-за угла выглядывала сѣдая комендантская голова,
— Ахъ, чортова баба!.. — ругался атаманъ, хватаясь за бока. — Ну и баба!..
Можно себѣ представить, какъ встрѣтила мужа Василиса Марковна, когда тотъ насмѣлился войти къ себѣ въ домъ.
— Это вы вмѣстѣ сговорились меня безчестить на старости лѣтъ!.. — кричала она неистовымъ голосомъ, наступая на старика. — Ты его просилъ привезти тебѣ дѣвку… а?..
— Васенька… милая…
Исторія вторично умалчиваетъ о томъ, что происходило дальше. Только комендантъ былъ запертъ на замокъ въ своей горницѣ и громко стоналъ, а знаменитый черешневый чубукъ валялся на полу, сломанный на нѣсколько частей. Досталось и Аѳонькѣ, который просто подвернулся подъ руку…
— Ступай къ атаманшѣ Лукерьѣ Спиридоновнѣ и позови ее ко мнѣ, — наказывала комендантша, давая вахмистру здороваго подзатыльника. — Да шевелись живѣе, старая крыса!
Во все время, пока Василиса Марковна расправлялась съ атаманомъ и комендантомъ, Най-Хэ сидѣла въ горницѣ на полу и не смѣла шевельнуться. Такая блѣдная-блѣдная сидитъ, и только одни глаза горятъ, точно угли. По-своему она понимала все поведеніе ревнивой старой ханши и только удивлялась главному хану, который все время закрывалъ свою лысую голову руками, пока старая ханша лупила его чубукомъ. Отчего онъ не выгналъ ее, какъ старую лошадь, или, по крайней мѣрѣ, не поучилъ хорошенько нагайкой, какъ дѣлаютъ настоящіе ханы? Да и бѣдная обстановка комендантской квартиры заставила дѣвушку усомниться въ словахъ атамана… Въ ея душу закрался слабый лучъ надежды. А старая ханша все время ходила около нея и сердито оглядывала всю съ ногъ до головы.
— Этакая погань уродится же… тьфу!.. — обругалась она, останавливаясь передъ красавицей-плѣнницей.
Атаманша не заставила себя ждать. Это была толстая старуха съ краснымъ «калмыковатымъ» лицомъ. Она ходила по станицѣ въ шелковыхъ татарскихъ бешметахъ и въ шапкѣ, какъ татарка. И говорить умѣла она по-киргизски не хуже любого казака. Мужъ разсказалъ ей о «гостинцѣ», и атаманша сгорала отъ нетерпѣнія посмотрѣть на ордынскую дѣвку.
— Вотъ, на-ка-съ, полюбуйся! — встрѣтила ее комендантша. — Твой муженекъ приволокъ…
Комендантша вдругъ заголосила и запричитала, какъ быть слѣдуетъ настоящей бабѣ, а гостья подсѣла къ полоняночкѣ и заговорила съ ней по-киргизски. Най-Хэ обрадовалась атаманшѣ, какъ родной матери, и тоже расплакалась.
— Весь аулъ выжгли да вырѣзали наши казаки, — объясняла атаманша хозяйкѣ, — а вотъ она осталась… Ну, куды ее дѣть дѣвичьимъ дѣломъ? Мой-то Степанъ Иванычъ и пожалѣлъ…
— Тогда бы домой и везъ къ себѣ!..
— Пошутить хотѣлъ… И ей насказалъ, что въ жены ее отдаетъ старому хану. Напугалъ дѣвку до смерти… Сирота вѣдь она теперь круглая, хоша и кыргызка.
Разжалобили эти слова комендантшу, и она велѣла сейчасъ же накормить полоняночку.
III.
правитьСтаница Поперешная была закинута далеко въ киргизскую степь, гдѣ проходила «линія», какъ называли пограничную черту, отдѣлявшую русскія владѣнія отъ «орды». Свое названіе станица получила отъ того, что загораживала такъ называемый «старый калмыцкій бродъ», которымъ сыспоконъ вѣку кочевники нападали на русскую границу, — стала станица поперекъ «калмыцкому броду» и вышла «поперешная». Послѣ пугачовщины въ степи особенно серьезныхъ волненій не происходило, но частныя стычки закипали то тамъ, то сямъ, перебрасываясь блуждающими огоньками по всей линіи. Главнымъ поводомъ ко всѣмъ недоразумѣніямъ были степная баранта — съ одной стороны, а съ другой — свои казачьи шалости.
Гарнизонъ Поперешной составился наполовину изъ оренбургскихъ казаковъ и наполовину изъ старыхъ солдатъ, дослуживавшихъ здѣсь свой солдатскій вѣкъ. Между этими двумя родами оружія сыспоконъ вѣку царила непрерывающаяся рознь, вызванная разницей положенія сторонъ. Казаки жили припѣваючи, потому что и служба у нихъ легкая, и землей они надѣлены, и живутъ со своими семьями — умирать не надо. А солдатское положеніе было самое печальное: бездомные инвалиды несли тяжелую солдатскую службу, выходили постоянно на ученье, а въ свободное время употреблялись на крѣпостныя работы. Да и какіе это были солдаты — беззубые почти поголовно, глухіе, кривые, однимъ словомъ, самый оборъ. Бойкія казачки не давали этимъ инвалидамъ прохода, высмѣивая ихъ на каждомъ шагу. Только и названія солдатамъ было: «крупа». Въ свою очередь инвалиды прозвали казаковъ «кошемнымъ войскомъ», а сокращенно — просто «кошмой». Станица такъ и дѣлилась на двѣ половины: казачій конецъ и солдатская слободка. Въ первомъ было нѣсколько широкихъ улицъ, усаженныхъ чистенькими домиками со всякимъ хозяйственнымъ обзаведеніемъ, а вторая состояла изъ двухъ солдатскихъ казармъ, старой и новой, цейхгауза, провіантскаго магазина, комендантскаго домика и гауптвахты. Казачій конецъ процвѣталъ и выглядѣлъ съ веселой домовитостью, а солдатская слободка смахивала на плохую каторгу, потому что женатыхъ солдатъ не полагалось, и никакого хозяйства они не вели. Главное, не было въ солдатской слободкѣ ни одной бабы…
Но и со всѣмъ этимъ инвалиды могли бы примириться — ужъ такое солдатское счастье, а главная обида лежала въ томъ, что солдаты безвыходно должны были сидѣть въ станицѣ, неся гарнизонную службу, а казаки постоянно высылались въ орду и возвращались оттуда непремѣнно съ добычей.
— Первые заворуи, съ камня кожу сдерутъ, — ругали ихъ инвалиды. — А мы сиди да посиди, да только поглядывай, какъ кошма карманы себѣ набиваетъ… Эхъ, жисть!..
Каждое возвращеніе казаковъ изъ орды являлось настоящимъ праздникомъ: весь казачій конецъ радовался по недѣлямъ. Пили, горланили пѣсни, ходили изъ одной избы въ другую въ гости, а инвалиды только ожигались, поглядывая на казачью вольную жизнь. Только и бѣды было, что казачки поревутъ объ убитыхъ въ ордѣ, а объ инвалидахъ и плакать было некому.
Привезенная киргизская полонянка Най-Хэ послужила настоящимъ яблокомъ раздора между казаками и солдатами. Дѣло въ томъ, что она жила пока въ комендантскомъ домѣ и привыкала къ русскому обиходу. Дѣвушка была смѣтливая и бойкая, такъ что въ какихъ-нибудь полгода выучилась говорить по-русски, хотя и съ грѣхомъ пополамъ. Василиса Марковна даже полюбила ее, по все-таки опасалась — очень ужъ красивая дѣвка, кровь съ молокомъ.
— Ты у меня смотри!.. — грозила комендантша мужу. — У всѣхъ у васъ, мужчинъ, одна вѣра-то…
Иванъ Степанычъ, благодаря полонянкѣ, влачилъ самое жалкое существованіе, потому что вѣчно находился въ подозрѣніи. Не красно ему и раньше жилось, а тутъ хоть петлю на шею. Онъ даже прятался, чтобы не встрѣчаться съ Най-Хэ. А сколько перенесъ онъ незаслуженныхъ попрековъ, оскорбленій и ругани… Нѣсколько разъ Иванъ Степанычъ убѣгалъ изъ дома къ атаману и въ свою очередь ругалъ его на чемъ свѣтъ стоитъ. Атаманъ чесалъ свой красный затылокъ, разглаживалъ окладистую сѣдую бороду и говорилъ:
— Да, оно, дѣйствительно, того… Кто его зналъ!.. Тебѣ же хотѣлъ угодить…
— Угодилъ, нечего сказать!.. Веревку на шею надѣлъ…
— Пожалѣлъ дѣвку… Пропала бы она у себя въ ордѣ, потому какъ ни роду ни племени не осталось.
Когда Най-Хэ обжилась и перемѣнила свой костюмъ на обыкновенный бабій сарафанъ, а волосы заплела въ одну дѣвичью косу, — изъ казачьяго конца холостые казаки начали шататься въ солдатскую слободку каждый день: кто съ пѣсней пройдетъ, кто съ балалайкой. Это подняло на ноги и казачекъ и солдатъ. Первыя подняли настоящій бунтъ, потому что какой это порядокъ, ежели холостые парни будутъ за «кыргызкой» ходить. Свои дѣвки сидятъ да жениховъ ждутъ, а тутъ выискалось приворотное зелье. Досталось отъ бойкихъ казачекъ и атаману и коменданту. На перваго онѣ даже плевали. Инвалидная команда тоже поднялась на ноги. Произошелъ настоящій бунтъ.
— Ты какъ хочешь, Иванъ Степанычъ, а чтобы казачишки не шатались въ нашу слободку, — галдѣли инвалиды. — У нихъ своихъ бабъ непочатый уголъ, а у насъ только и свѣту въ окнѣ, что дѣвка-кыргызка…
— Да вы бѣлены объѣлись, старые черти?!.. — кричалъ Иванъ Степанычъ, топая ногами. — Да я васъ всѣхъ въ бараній рогъ согну… Какая ваша дѣвка?..
За инвалидовъ вступилась Василиса Марковна и разомъ вырѣшила дѣло.
— Ладно, солдатушки, будетъ по-вашему, — говорила она. — И то напримались вы горя достаточно…
— Матушка наша Василиса Марковна, не оставь! — взмолились инвалиды. — Не дай въ обиду кошмѣ проклятой…
— Ну-ка, выстройтесь, ребятушки! — скомандовала комендантша.
Василиса Марковна любила покомандовать надъ солдатами, но они не обижались этимъ, потому что она же, матушка комендантша, выстаивала ихъ передъ казаками и не давала въ обиду, а Иванъ Степанычъ робкой души былъ человѣкъ и не умѣлъ этого сдѣлать.
Выстроились солдаты въ двѣ шеренги и ждутъ, что будетъ дальше. А комендантша вывела на крыльцо Най-Хэ, показала на солдатъ и говоритъ:
— Вонъ какіе молодцы, дѣвушка… Который тебѣ любѣе всѣхъ?..
Подтянулась вся команда при этихъ словахъ, не смѣетъ дохнуть, а Най-Хэ застыдилась вся и опустила глаза.
— Эй, вы, ребятушки: налѣво кругомъ… ммарршъ! — скомандовала комендантша. — А ты, дѣвушка, гляди во всѣ глаза…
Два раза прошли солдаты мимо крыльца, отбивая шагъ. Вахмистръ Аѳонька впереди всѣхъ, какъ на настоящемъ смотру.
— Смирррно-о!.. Ну, что же, дѣвушка? Будетъ тебѣ сиротой въ дѣвкахъ сидѣть.
Подняла свои темные глаза Най-Хэ, а сама блѣдная-блѣдная, какъ полотно. Но потомъ точно она что вспомнила и указала рукой на вахмистра Аѳоньку, который стоялъ ближе всѣхъ.
— Ну, твое счастье, Аѳонюшка, — рѣшила комендантша. — Такъ и быть тому дѣлу… Окрестимъ дѣвушку, а потомъ и свадьбу сыграемъ.
Такимъ образомъ разрѣшились всѣ недоразуменія, вызванныя появленіемъ Най-Хэ въ Поперешной станицѣ. Всѣ были довольны: и бунтовавшія казачки и солдаты, и Иванъ Степанычъ и Степанъ Иванычъ. Плакала только одна Най-Хэ: забилась она въ чуланъ и цѣлыхъ три дня не выходила.
IV.
правитьПолонянка Най-Хэ была крещена въ сосѣдней станицѣ и названа Натальей. Черезъ двѣ недѣли она вышла замужъ за вахмистра Аѳоньку, для котораго инвалидной командой былъ выстроенъ въ мѣсяцъ отдѣльный домикъ. Солдатская слободка перевивала необыкновенное оживленіе, торжествуя свою первую побѣду надъ казачьимъ концомъ. Инвалиды выбивались изъ силъ, чтобы чѣмъ-нибудь угодить своей солдатской молодухѣ. Они носили ей воду изъ рѣки, помогали по хозяйству и ухаживали, какъ за ребенкомъ.
— Наша вѣдь ты, Натальюшка, — ласково приговаривали беззубые старики. — Наша солдатская косточка… сестричка солдатская…
Первое время солдатская молодуха сильно похудѣла и все молчала, пока солдатская любовь не растопила ея сердце, точно разомъ она сдѣлалась другой. Въ солдатской слободкѣ вообще происходило что-то небывалое, невиданное и неслыханное. Настоящій праздникъ… А когда черезъ годъ у вахмистра. Аѳоньки родился сынъ, слободка точно сошла съ ума: инвалиды пронесли ребенка по всей станицѣ съ пѣснями и пляской. Даже комендантша Василиса Марковна прослезилась, глядя на своихъ солдатушекъ.
Такъ дѣло шло года три. Хорошо жилось молодухѣ, особенно когда пошли дѣти. Совсѣмъ настоящая русская баба сдѣлалась, кабы не лицо. Вотъ только весной она задумывалась и начинала тосковать. Никому ничего не говоритъ, а убѣжитъ въ комендантскую конюшню, обниметъ иноходца, на которомъ привезъ ее изъ орды атаманъ, а сама рѣкой разливается… Плачетъ и лошадь цѣлуетъ, точно родного человѣка.
— О чемъ пригорюнилась, касатка? — спроситъ въ другой разъ вахмистръ. — Аль про свою сторону вспомнила? Аль я тебѣ чѣмъ не угодилъ?
— Нѣтъ, Аѳонюшка, всѣмъ я довольна, а только по веснамъ у меня сердце сосетъ… тоска нападаетъ.
Ровно черезъ четыре года, весной, подъ Поперешной показался извѣстный киргизскій батырь Майгакъ, — все время пропадалъ, считали его уже убитымъ, а онъ точно съ того свѣта пришелъ. Кружитъ около станицы на своемъ гнѣдомъ иноходцѣ и дразнитъ казаковъ, чтобы погоню вызвать. Пробовали счастья казаки, да ужъ очень хорошъ конь у Майгака: вѣтеръ, а не конь.
— Кто мнѣ поймаетъ Майгака, тому насыплю столько серебряныхъ рублей, сколько войдетъ въ мою папаху! — вызывалъ удальцовъ атаманъ Степанъ Иванычъ.
А Майгакъ совсѣмъ близко подъѣзжалъ къ станицѣ, на ружейный выстрѣлъ — подъѣдетъ, шапкой машетъ, ругается. Каждый день станичники выходили на валъ и смотрѣли на киргизскаго батыря. Пришла какъ-то и солдатская молодуха. Глянула она на батыря и вся побѣлѣла… А батырь узналъ ее и совсѣмъ близко подъѣхалъ: смѣется и по-киргизски лопочетъ.
— Гли-ка, братцы, узналъ, собака, свою-то кыргыцкую кость! — удивлялись казаки.
Крикнула ему что-то въ отвѣтъ и Най-Хэ, только никто не могъ ничего разобрать.
Сказали вахмистру Аѳонькѣ, какъ его жена съ барантачомъ переговаривалась. Разсердился старикъ и въ первый разъ побилъ жену. Ничего не сказала Най-Хэ, а только забилась въ уголъ, какъ звѣрь, да тамъ и просидѣла цѣлую ночь.
— Ты у меня смотри: я вышибу лишнюю-то дурь! — пригрозилъ ей мужъ на всякій случай.
Ничего не сказала Най-Хэ, а только взглянула чернымъ глазомъ, точно огнемъ обожгла.
Ночью она пропала. Пропалъ и иноходецъ съ комендантской конюшни. Ударили по станицѣ тревогу, и полетѣли казаки въ погоню за Майгакомъ: онъ увезъ Най-Хэ — больше некому.
Три дня и три ночи гнались казаки за разбойникомъ. Догадливъ быль атаманъ Степанъ Иванычъ и гналъ погоню о-двуконь. На третій день завидѣли казаки и Майгака: вдвоемъ онъ уходилъ отъ погони, лихіе кони притомились. Видятъ казаки — курится въ степи огонекъ малешенекъ, а около огня стоитъ самъ Майгакъ. Припалъ атаманъ къ лукѣ, гикнулъ и полетѣлъ съ лучшей пятеркой. Подпустилъ Майгакъ совсѣмъ близко, а потомъ птицей сѣлъ на своего гнѣдого иноходца и улетѣлъ, а у огонька остался трупъ только-что зарѣзанной Най-Хэ. Двоимъ не уйти отъ погоди, и Майгакъ зарѣзалъ бѣглянку, чтобы не досталась живая казакамъ.
1892.