ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ РУССКИХЪ АВТОРОВЪ. Сочиненія Озерова. Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербургъ. 1846.
правитьОзеровъ пользовался въ свое время удивительною славою. И публика и литераторы согласно выражали свой восторгъ къ его трагедіямъ — первая слезами и рукоплесканіями, вторые, кромѣ того, стихотворными посланіями. Державинъ, за посвященіе ему «Эдипа», отвѣчалъ плохою одой, въ которой говоритъ, что Озеровъ «представилъ собою Софокла съ Оссіаномъ вдругъ» и что онъ въ «Эдипѣ» — «прославилъ духъ Расиновъ и Кребильоновъ». Капнистъ благодарилъ «чувствительнаго пѣвца» за наслажденіе, доставленное «Эдипомъ»:
Ты далъ почувствовать отраднымъ слезъ потокомъ,
Что къ сердцу близокъ намъ несчастный человѣкъ.
Батюшковъ, только-что выступавшій на поэтическое поприще, посвятилъ ему басню «Пастухъ и Соловей», въ которой называетъ русскаго трагика «нашимъ Еврипидомъ» и сравниваетъ его съ соловьемъ, а завистниковъ его съ лягушками. Надгробіе Озерову (написанное А. П.) называетъ его также «творцемъ чувствительнымъ». Это всеобщее удивленіе при жизни автора продолжалось и по смерти его. Жуковскій, въ «Посланіи къ Вяземскому и Пушкину», доказывая, что поэзія есть добродѣтель, и что лучшее тому свидѣтельство — нашъ собственный геній, беретъ въ примѣръ творца «Димитрія»:
Чувствительность его сразила!
Чувствительность, которой сила Моины душу создала,
Пѣвцу погибелью была.
Наконецъ, Пушкинъ, умѣвшій такъ вѣрно и поэтически изображать характеръ поэтической дѣятельности, сказалъ въ «Онѣгинѣ»;
… Озеровъ невольны дани
Народныхъ слезъ, рукоплесканій
Съ младой Семеновой дѣлилъ.
Критика, съ своей стороны, обращала особенное вниманіе на Озерова. Нѣкоторыя трагедіи его подробно разобраны Мерзляковымъ въ «Вѣстникѣ Европы». Г. Гречъ, въ «Обозрѣніи Русской Литтературы за 1815 и 1816 годы», написанномъ по препорученію начальства Публичной Библіотеки, относится о трагедіяхъ Озерова слѣдующимъ-образомъ: «До Озерова Трагедіи наши были не иное что, какъ рабскія, одноцвѣтныя копіи образцовъ иностранныхъ. Озеровъ далъ имъ краски. Онъ оживилъ ихъ истинною поэзіею, которая, не довольствуясь вымысломъ и расположеніемъ происшествій и отдѣлкою слога, находитъ существо и превосходство свое въ красотахъ особеннаго рода (!?). Эдипъ, Фингалъ, Димитрій и Поликсена единственны въ своемъ родѣ, и донынѣ сочинитель ихъ не имѣетъ даже соперниковъ, сіи трагедіи останутся украшеніемъ русскаго театра. Умъ человѣческій усовершенствуется, познанія человѣческія распространятся — возникнетъ, можетъ-быть, какъ у всѣхъ просвѣтленныхъ народовъ, собственная національная русская трагедія; но геній, водившій кистію Озерова, будетъ сіять въ потомствѣ, и поздніе питомцы трагической музы съ восторгомъ и удивленіемъ будутъ взирать на великій образецъ свой». Предсказаніе, какъ всѣмъ извѣстно, не сбылось — потому, быть можетъ, что «нѣтъ пророковъ въ отечествѣ»; но сужденіе само-по-себѣ любопытно, оно есть образчикъ тогдашней критики, нужной для «обозрѣній» и состоявшей изъ общихъ мѣстъ и предсказаній. Относительно-лучшій разборъ Озерова написанъ кн. Вяземскимъ: онъ прилагался къ прежнимъ изданіямъ его трагедій. Новый издатель поступилъ, по нашему мнѣнію, основательно, напечатавъ Озерова безъ приложенія критическихъ разборовъ, давно написанныхъ и хорошихъ только относительно. Право безсмѣннаго сопутствія тѣмъ или другимъ сочиненіямъ принадлежитъ критикѣ установившейся, скрѣпленной общимъ согласіемъ людей образованныхъ; но такія критики являются въ эпоху всесторонняго изученія литературы, котораго у насъ теперь пока нѣтъ.
Восторгъ современной публики, равно какъ и лестные отзывы литераторовъ, очень-понятны. Трагедіи Озерова, сравнительно съ трагедіями его предшественниковъ на сценѣ, безъ сомнѣнія, большой шагъ впередъ — и но созданію характеровъ, и по сильному, звучному стиху. Онѣ увлекали зрителей чувствительностью, которая была отличительнымъ свойствомъ ихъ творца и которою надѣлилъ онъ дѣйствующія лица своихъ драмъ. Невольный восторгъ, благодарный за доставленное наслажденіе, не разсчетливъ въ своей благодарности: онъ безъ околичностей раздаетъ знаменитыя имена древнихъ и новыхъ временъ, мало думая о томъ, есть ли какое-нибудь сходство между Цицерономъ и Ломоносовымъ, Пиндаромъ и Державинымъ, Гомеромъ и Херасковымъ, Эврипидомъ и Озеровымъ. Понятны также одностороннія критики, присоединившія свой голосъ къ общему отзыву публики: ихъ общія мѣста, ихъ неумѣренное одобреніе произошли отъ-того, что прежняя критика разсматривала произведенія поэтическія отдѣльно отъ всѣхъ прочихъ произведеній, иностранныхъ и отечественныхъ. Каждый писатель заключался въ особенную, отъ литературнаго міра огражденную сферу, которая какъ-будто не имѣла ничего общаго ни съ предъидущимъ, ни съ послѣдующимъ. Отъ этого, оцѣнка литературной дѣятельности впадала въ забавныя qui pro quo. Красоты заимствованныя, цѣликомъ взятыя тамъ и здѣсь, считались за оригинальныя; въ простомъ подражаніи видѣли признакъ самобытнаго таланта; чистый переводъ съ иностраннаго называли новостью, первымъ явленіемъ чего-то небывалаго. Критикъ хвалилъ или осуждалъ одного, тогда-какъ слѣдовало бы похвалить или осудить другаго, а можетъ-быть и другихъ. Того, кто судитъ о Шекспирѣ по отдѣльнымъ мѣстамъ его пьесъ, Джонсонъ сравниваетъ съ схоластикомъ, который показывалъ одинъ камень, какъ образчикъ своего дома. Такъ и здѣсь, въ сужденіи о пьесахъ Озерова. Нельзя отдѣлять его отъ французскихъ трагиковъ, которымъ онъ подражалъ; французскихъ трагиковъ нельзя отдѣлять отъ общаго, ложно-классическаго направленія французской трагедіи; а чтобъ оцѣнить это направленіе, необходимо сличить его съ древней драмой, съ трагедіями Эсхила, Софокла и Эврипида, отъ которыхъ оно беретъ свое начало. Тогда только будутъ вѣрны критическіе выводы, когда ясно обозначатся эти три отношенія, т. е. отношеніе русскаго трагика къ французскимъ, которымъ онъ подражалъ, отношеніе послѣднихъ ко всей системѣ французскихъ драмъ, и отношеніе французскихъ драмъ къ искусству древнему, къ трагедіи греческой.
Но послѣднее отношеніе уже оцѣнено окончательно. Оцѣнка показала высокое изящество греческихъ образцовъ и ложь подражанія французскаго. Говорить объ этомъ — значитъ повторять въ тысячный разъ всѣмъ-извѣстныя вещи объ истинномъ классицизмѣ и о псевдо-классицизмѣ. Поэтому, оставляя въ сторонѣ извѣстное, обозначимъ не столь еще ясное разсмотримъ два первыя отношенія, необходимыя для справедливаго сужденія объ Озеровѣ: отношеніе его къ образцамъ и отношеніе образцовъ къ той системѣ драматическаго искусства, въ которую они входятъ какъ въ свою родовую сферу.
Важнѣйшее произведеніе Озерова есть «Эдипъ въ Аѳинахъ»; но въ этомъ произведеніи онъ подражалъ Французскому трагику Дюси, или, какъ называютъ его у насъ обыкновенно, Дюсису (Ducis). Покажемъ же отношеніе заимствованнаго къ оригиналу и отношеніе оригинала къ его общей сферѣ. Начнемъ со втораго.
Дюси хотя занимаетъ второстепенное мѣсто между французскими трагиками, но въ талантѣ его заключалось нѣчто оригинальное. Онъ умѣлъ поражать воображеніе и оставлялъ по себѣ долгое воспоминаніе. Одаренный сильною чувствительностью, онъ легко воспринималъ прекрасное. Короче: онъ былъ поэтъ. Отличительныя свойства его характера отразились, хотя не вполнѣ, на его драматическихъ сочиненіяхъ. Онъ воспѣвалъ удовольствія сельской жизни, живучи въ Версали, былъ религіозенъ въ эпоху общаго безвѣрія и не поддался блистательнымъ предложеніямъ Наполеона — ясные признаки своенравной независимости, оригинальныхъ замашекъ посреди обычной жизни. Но такова сила укоренившихся идей, таково вліяніе издавна-принятыхъ формъ, что трудно отъ нихъ защититься человѣку негеніальному, — и Дюси, свободный въ жизни, покорился теоріи псевдоклассицизма, освященной временемъ. Вотъ что у него общаго со всѣми прочими Французскими трагиками: онъ примыкаетъ къ нимъ родовыми чертами направленія. Но у него есть и свое, особенное, чѣмъ онъ отличается, какъ дѣлатель оригинальный, и что мы должны обозначить.
Сюжеты для своихъ трагедій Дюси заимствовалъ изъ Софокла и Шекспира; но эти трагедіи не воспроизводятъ ни плана, ни идеи образцовъ. Существенная ошибка его состоитъ въ томъ, что, вводя новое, онъ вводилъ его не вполнѣ, Сохраняя нѣкоторыя мысли, нѣкоторыя черты лицъ, нѣкоторыя выраженія Софоклэ и Шекспира, онъ вставлялъ все это въ рамки французскаго воззрѣнія на драму. Произведеніе, съ одной стороны, отходило отъ чистыхъ образцовъ ложнаго классицизма, но, съ другой стороны, не давало ни Софокла, ни Шекспира. Странная смѣсь, насильственное сліяніе предметовъ, между которыми нѣтъ ничего общаго — ни въ происхожденіи, ни въ свойствѣ! Изъ разнородныхъ красотъ не создается изящное цѣлое. Самое слово передѣлка противорѣчитъ мнимому понятію о художествѣ: художество требуетъ созданіи, а не передѣлокъ, воспроизведенія образца, а не смѣси образцовъ разнокачественныхъ. Кромѣ этой капитальной погрѣшности, т. е. кромѣ системы ложнаго творчества, системы подражанія неполнаго, находятся у Дюси и другіе недостатки; не ищите въ его трагедіяхъ правильнаго хода, соразмѣрности частей, надлежащаго объема каждой части: и въ этомъ отношеніи не выдержатъ онѣ критики. Какъ Баратынскій, находившійся подъ всегдашнимъ вліяніемъ одной и той же мысли, воскликнулъ однажды:
Все мысль, да мысль! художникъ бѣдный слова!
и этимъ восклицаніемъ выразилъ чувство внутренней тяжести отъ умственнаго ига, такъ и Дюси, преслѣдуемый правилами творчества, наивно сердился въ одномъ изъ своихъ посланій:
Все планъ, да планъ! неумолимое единство!
(Le plan, toujours le plan, l’inflexible unité!)
Онъ никогда не заботился о планѣ и никогда почти не хотѣлъ понять единства. Однакожь, не смотря на плохую концепцію и плохую постройку, трагедіи его поражали публику красотою отдѣльныхъ частей: эффектными сценами, силою чувствительности, энергіей выраженія. Талантъ Дюси блистаетъ сквозь странный покровъ ложной системы творчества, неполнаго подражанія образцамъ. Видишь извращеніе Софоклэ и Шекспира, но видишь и красоты. Разрушая характеръ древнихъ, придавая ему черты несвойственныя, Дюси въ то же время поражаетъ васъ драматическимъ эффектомъ. Выговорите: «здѣсь нѣтъ Греціи, нѣтъ Шекспира»; но это негреческое и не-шекспирское васъ трогаетъ. Вы забываете вопросъ о современности искусства, увлеченные обаяніемъ поэзіи, которая выражаетъ мысль безъ примѣненія къ мѣсту и времени. Трагедіи Дюси можно сравнить съ проповѣдями какого-то Французскаго духовнаго оратора, въ которыхъ было много ораторскаго движенія, по мало логики. Слушатели, проливая слезы, нерѣдко восклицали: "Богъ-знаетъ, что онъ говоритъ! "Таковъ и Дюси: въ трагедіяхъ его нѣтъ большаго смысла, но есть патетическія мѣста — этимъ объясняется ихъ сильное вліяніе на публику. Что бралъ онъ у Шекспира и Софокла? Не пьесы, а Образы отдѣльные, мысли, чувства, которыми вдохновлялся и которыя, вдохновенный, передавалъ искреннимъ языкомъ страсти. Душа нѣжная и благородная легко воспринимаетъ прекрасное: поэзія для нея то же, что свѣтъ органу зрѣнія. Страстное краснорѣчіе нѣкоторыхъ мѣстъ объясняетъ успѣхъ трагедій нѣжнаго и благороднаго Дюсиса: зрители, довольные частностями, не имѣли ни времени, ни охоты осуждать ложную постройку цѣлаго. Критика была снисходительна за поэтическіе проблески несовершеннаго творенія, — проблески, не всегда обыкновенные и въ твореніяхъ совершенныхъ. Вотъ въ чемъ особенность Дюси, его индивидуальное отличіе.
Объяснимъ сказанное примѣрами.
Въ пьесѣ; «Эдипъ у Адмета», Дюси соединилъ двѣ трагедіи, рѣшительно одна другой чуждыя. Легко понять, что вышло изъ подобной смѣси, какъ явнаго нарушенія основныхъ законовъ эстетики: двойство дѣйствія, раздѣлъ интереса, безпорядокъ, отсутствіе связи въ сценахъ. Не много больше искусства и въ трагедіи «Эдипъ Колонскій», которая есть сокращеніе первой. Обѣ онѣ, изобилуя напыщенной декламаціей, дѣтски разсчитывая на внушеніе зрителямъ трагическаго ужаса, не представляютъ нисколько генія греческихъ образцовъ, не передаютъ древняго духа, античной прелести. Но въ этихъ же самыхъ трагедіяхъ, въ которыхъ строгая критика находитъ ошибку на ошибкѣ, благородно и трогательно изобраніены страданія Эдипа, раскаяніе Полинина, преданность Антигоны. Послѣдняя является у Дюси символомъ дѣтской любви. Онъ имѣлъ достаточное право сказать о ней устами Эдипа:
Oui, tu seras un jour, chez la race nouvelle,
De l’amour filial le plus parfait modèle;
Tant qu’il existera des pères malheureux,
Ton nom consolateur sera sacré pour eux,
Il peindra la vertu, la pitié douce et tendre;
Jamais sans tressaillir ils ne pourront t’entendre.
Прекрасные стихи, которые Озеровъ перевелъ сокращенію и слабо:
Любви къ родителю въ примѣръ потомству будь;
О имени твоемъ повѣдаютъ народы,
И похвала твоя прейдетъ изъ рода въ роды.
Эдипъ у Дюси не сохраняетъ ненависти къ сыновьямъ, непреклонный, какъ судьба, надъ нимъ тяготѣющая: любовь къ сыну покоряетъ его сердце. Это движеніе чувства трогательно, хотя совершенно противно греческому образцу; этотъ возвратъ къ нѣжности исполненъ поэзіи, хотя имъ разрушенъ смыслъ древняго преданія. Проклятіе высказано патетически:
Je rends grâce à ces mains, qui, dans mon désespoir,
М’ont d’avance affranchi de l’horreur de te voir.
Vers Thèbes, sur des pas, ton camp se précipite:
J’attache à tes drapeaux l'épouvante et la fuite.
Puissent tous ces sept chefs, qui t’ont juré leur foi,
Par un nouveau serment s’armer tous contre toi
Que la nature entière, à tes regards perfides,
S'éclaire, en palissant, du feu des Euménides!
Que ce sceptre sanglant^ que ta main croit saisir,
Au moment de l’atteindre, échappe à ton désir!
Ton Etéocle et toi, privés de funérailles,
Puissiez-vous tous les deux vous ouvrir les entrailles!
De tous les champs thébains, puisses-tu n’acquérir
Que l’espace, en tombant, que ton corps doit couvrir!
Et, pour comble d’horreur, couché sur la poussière,
Mourir, mais en sujet, et bravé par ton frère!
Замѣтимъ, что Озеровъ хорошо переложилъ эту тираду, не смотря на двусмысліе одного стиха:
Иди, жестокій сынъ! усугубляй вины,
Будь истребителемъ отеческой страны,
Союзниковъ твоихъ веди противу брата,
Яви еще примѣръ неслыханна разврата.
Но тамъ, у Ѳпискихъ стѣyъ, не тронъ тебѣ готовъ;
Десница мстящая тамъ ждетъ тебя боговъ.
Отъ Ѳпискихъ областей удѣлъ тебѣ сужденный,
Какъ безъ пристанища скитался въ жизни я.
По смерти будетъ такъ скитаться тѣнь твоя;
Безъ гроба будешь ты; тебя земля не приметъ,
Отъ нѣдръ отвергнетъ трупъ, и смрадъ его обыметъ,
И призоветъ звѣрей, птицъ хищныхъ изъ лѣсовъ,
И подданныхъ твоихъ стрегущихъ домы псовъ.
Иди, бѣги, спѣши на пово преступленье;
Всѣхъ васъ я чуждъ, мнѣ дочь семья и утѣшенье.
Потомъ, когда Полиниrъ удвоиваетъ раскаяніе, когда Антигона присоединяетъ свое моленіе къ моленіямъ брата — греческій Фатализмъ уступаетъ мѣсто новымъ христіанскимъ понятіямъ, и слово прощенія исторгается у Эдипа:
Полни икъ. Quoi! vous m’aimez encor! Quoi! déjà votre haine…
Эдипъ. Crois-tu qu' à pardonner un père ait tant de peine?…
Какъ жаль, что Озеровъ обошелъ этотъ поэтическій стихъ, который приводилъ въ восторгъ французскую публику, исторгая у ней рукоплесканія и слезы. Конечно, въ этомъ прощеніи мы не узнаёмъ болѣе софоклова Эдипа; но стихи запечатлѣваются въ памяти.
Каковъ Дюси относительно Софокла, таковъ онъ относительно и Шекспира. Шекспира нѣтъ въ трагедіяхъ Дюси, но есть Эффектныя сцены, патетическія мѣста. Смѣшно сравнивать оригинальнаго Гамлета съ Гамлетомъ передѣланнымъ; однакожь, мы помнимъ, какое впечатлѣніе производитъ, нѣкоторыми положеніями, отдѣльными стихами, этотъ посѣтитель могилъ, у котораго имя отца начертано въ груди кровавыми буквами, и который въ мысли о смерти черпаетъ силу, нужную для борьбы съ жизнію. Мы помнимъ, когда онъ, волнуемый чувствами двоякой любви, забываетъ на время данный обѣтъ мщенія, обнимаетъ мать и Офелію, говоря;
О мать! Офелія! меня вы побѣдили!
Хотя бы небеса огнемъ меня палили,
Я мщенья не свершу.
Въ это время является тѣнь отца. Волосы Гамлета становятся дыбомъ, руки простираются къ привидѣнію; мать, Офелія, мѣсто, гдѣ онъ находится, чувство, которое онъ сію-минуту испытывалъ, мысль, передъ тѣмъ занимавшая умъ — все забыто: онъ говоритъ съ тѣнью, онъ клянется ей омыть убійство въ крови убійцъ. Когда же, съ отходомъ тѣни, отошло забытье и улеглось волненіе, онъ, какъ-бы изумившись присутствію матери, спрашиваетъ ее грознымъ голосомъ: "Зачѣмъ ты здѣсь? « — Кто видѣлъ Каратыгина въ этой сценѣ, тотъ ея не забудетъ.
Третій примѣръ беремъ изъ „Макбета“. Дюси не понялъ величестисннаю этой превосходной трагедіи. Онъ смягчилъ, облагородилъ, другими словами: — исказилъ суевѣріе тогдашняго времени, выбросилъ полную оригинальной жизни и ужаса сцену вѣдьмъ, замѣнивъ ее разсказомъ сновидѣнія. Кто узнаетъ здѣсь Шекспира? Но разсказъ хорошъ:
Existez-vous, leur dis-je,
Ou bien ne m’ofпrez-vous qu’un effrayant prestige?
Par des mots inconnus ces êtres monstrueux
S’appelaient tour à tour, s’applaudissaient entre eux,
S’approchaient, me montraient avec un ris farouche,
Leur doigt mystérieux se posait sur leur bouche, и проч.
Энергически переданъ ужасъ Макбета, которому видится тѣнь Дункана; много драматическаго въ сценѣ сонамбулизма, блестящіе стихи разсѣяны тамъ и здѣсь; но цѣлое разрушено. Шекспиръ прошелъ чрезъ мастерскую греческаго классицизма и французскаго псевдо-классицизма…, Обращаемся къ нашему трагику. Авторъ статьи: „О жизни и сочиненіяхъ Озерова“, говоритъ, что „Озеровъ, какъ благоразумный художникъ, воспиталъ свое дарованіе въ греческой школѣ, и что онъ въ составленіи своей трагедіи: Эдипъ въ Аѳинахъ, отступалъ и отъ Софокла и отъ подражателей его, иногда съ успѣхомъ, иногда и нѣтъ“. Странно слышать такое мнѣніе отъ проницательнаго и просвѣщеннаго критика, показавшаго въ разборѣ Фонъ-Визина образецъ вѣрнаго взгляда и отчетливости. Что Озеровъ воспиталъ свое дарованіе въ греческой школѣ — это дѣло возможное; но чтобъ онъ, при такомъ воспитаніи, позволялъ себѣ отступать отъ Софокла и отступалъ иногда съ успѣхомъ — это рѣшительно невозможно. Мы знаемъ, что французскіе курсы литературы смотрѣли на трагедію греческую какъ на зачатки драматическаго искусства: они думали, что трагедія, постепенно совершенствуясь, достигла въ произведеніяхъ Корнеля, Расина и Вольтера своего nec plus ultra. Но это мнѣніе теперь брошено, какъ ложное: въ немъ нѣтъ и капли здраваго понятія о древней поэзіи. Трагедія греческая есть особый, цѣлый художественный міръ. Эсхилъ, Софоклъ и Эврипидъ начали ее и кончили. Пьесы трехъ греческихъ трагиковъ представляютъ не первоначальные опыты, а вполнѣ-изящныя произведенія. Передѣлывать ихъ, отступать отъ нихъ нельзя: ихъ надобно воспроизводить въ поэтическомъ переводѣ. Достойное имъ подражаніе будетъ новымъ твореніемъ въ греческомъ духѣ, и творецъ будетъ новымъ Эсхиломъ, новымъ Софокломъ, или новымъ Эврипидомъ. Поэтому, существенная ошибка трагедіи Дюси, равно какъ и Озерова, есть сама трагедія. Она исказила высокій греческій образецъ во всѣхъ отношеніяхъ — относительно идеи, относительно расположенія, относительно характеровъ. Искаженіе въ поэзіи имѣетъ особенный смыслъ, болѣе-строгое значеніе: здѣсь нельзя оправдаться сохраненіемъ нѣкоторыхъ сценъ, монологовъ, словъ. Для изящнаго нужно цѣлое, и тамъ нѣтъ уже поэтической истины, гдѣ есть малѣйшая ложь.
Начнемъ съ идеи, которая преимущественно выражается главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. На всей трагедіи Софокла лежитъ глубокая печать религіозныхъ вѣрованій. Основою служитъ предсказаніе оракула, возвѣстившаго близкую смерть Эдипа, могила котораго останется залогомъ побѣды для той страны, гдѣ она будетъ находиться. Долговременными, ужасными бѣдствіями старецъ искупилъ свои невольныя преступленія; разгнѣванные боги примирились съ нимъ и даруютъ ему мирную, славную смерть. Въ мѣстечкѣ Колонъ, посреди священнаго лѣса, гдѣ воздвигнутъ храмъ Эвменидъ, обрѣтетъ онъ наконецъ вѣчное успокоеніе. Идея судьбы господствуетъ здѣсь, какъ и въ трагедіи „Царь Эдипъ“, но уже очищенная вліяніемъ философическаго ученія. Эдипъ еще жертва, но онъ нравственно возвысился. Таинственное сцѣпленіе внѣшнихъ обстоятельствъ, неподчиняемыхъ людской воли, сдѣлало его преступникомъ противъ его желанія; отсутствіе внутренняго, свободнаго участія успокоило его совѣсть: онъ говоритъ о невольныхъ преступленіяхъ своихъ безъ смущенія; онъ знаетъ, что они дѣло боговъ. Нѣсколько разъ замѣчаетъ онъ, что вина человѣка — въ намѣреніи, что нѣтъ тамъ вины, гдѣ не было добровольнаго дѣйствія, а было только страдательное орудіе высшей власти. Такимъ-образомъ, греческій трагикъ различаетъ догматъ Фатализма отъ догмата нравственности, проводитъ ясную черту между совѣстью, гдѣ царствуетъ свобода, и судьбой, которая состоитъ въ сцѣпленіи внѣшнихъ событій, лежащихъ внѣ нашего дѣйствія и за предѣлами которыхъ свобода человѣческая можетъ оставаться неприкосновенною. Что сдѣлалъ Дюси и вслѣдъ за нимъ Озеровъ? Они совлекли съ Эдипа таинственность, которая такъ идетъ къ нему, страдальцу, освященному грознымъ вниманіемъ боговъ. Преданіе о сверхъественной его смерти измѣнили они по-своему; у Дюси, Эдипъ умираетъ, пораженный громомъ, проговоривъ декламаторскимъ тономъ нѣсколько нравственныхъ сентенцій; у Озерова, онъ остается въ живыхъ, какъ-будто ему значитъ что-нибудь жизнь послѣ всего, извѣданнаго въ жизни. Примиреніе съ богами — вотъ что ему нужно. Озеровъ захотѣлъ наказать порокъ въ лицѣ Креона — и громъ поражаетъ у него порочнаго. Такимъ-образомъ, исчезло преданіе, эта пища народныхъ вѣрованій, и мы напрасно стали бы искать греческаго характера въ этихъ перемѣнахъ и отступленіяхъ, равнозначительныхъ искаженію. — Изступленіе Эдипа, когда онъ узнаётъ, что находится близь храма Эвменидъ, неумѣстно, хотя и эффектно. Дюси ввелъ его, какъ общее мѣсто трагическаго ужаса, не принявъ въ соображеніе, что эта энергическая выходка портитъ сущность, характеръ трагедіи. Она непріятно прерываетъ размѣнъ нѣжныхъ чувствъ между отцомъ и дочерью, къ которымъ привязано участіе публики. Въ Царѣ Эдипѣ она была бы очень-кстати, но въ Эдипѣ Колонскомъ противорѣчитъ тону пьесы. Софоклъ понималъ, что, послѣ тягостныхъ страданіи, Эдипъ утратилъ уже силу ложныхъ угрызеній, которыя терзали его въ первое время открывшихся невольныхъ преступленій. Въ успокоенной душѣ его сохранилось только чувство несчастій да сознаніе своей невинности — и это внутреннее состояніе Софоклъ изобразилъ аллегорически, приводя царственнаго страдальца окончить послѣднія минуты жизни въ святилищѣ фурій. Очень-хорошіе стихи въ сценѣ изступленія не извиняютъ вольности Дюси, ни подражанія, или, вѣрнѣе, перевода Озерова. Чтобъ смотрѣть снисходительно на подобныя вольности, чтобъ находить въ нихъ даже предметы для похвалъ, надобно совершенно отдѣлиться отъ древней жизни и древняго искусства, надобно предать забвенію понятіе объ истинной красотѣ художественныхъ твореній — дѣло прежде легкое, теперь невозможное.
Расположеніе трагедіи, ходъ дѣйствія также измѣненъ. У Софоклэ, трогательныя, поэтическія сцены происходятъ на одномъ и томъ же мѣстѣ, куда пришелъ Эдипъ и откуда онъ не хочетъ выйдти. Эта неподвижность внѣшняго положенія сообщаетъ своего рода прелесть, особенную простоту величественной судьбѣ старца, твердаго въ несчастіи, ожесточеннаго въ гнѣвѣ и ненависти. Французскій трагикъ, опасаясь монотоніи, не сохранилъ строгаго единства мѣста: онъ мѣняетъ сцену дѣйствія, равно какъ и Озеровъ. Да и самое мѣсто обрисовано не такъ. Въ пьесѣ Софоклэ, оно, своею красотою, разительно противопоставляется неисцѣлимому страданію старца. Онъ слушаетъ разсказъ дочери о тихихъ и прохладныхъ рощахъ, гдѣ раздается мелодическое пѣніе птицъ, — и вдругъ узнаётъ, что они близь храма, посвященнаго фуріямъ Озеровъ, напротивъ, на вопросъ Эдипа: „гдѣ мы?“, заставляетъ говорить Антигону: „въ долинѣ мы, окрестъ пустынны виды“, — заставляетъ потому что у Дюси, во второмъ дѣйствіи его Эдипа, le théâtre représente un désert épouvantable, и Полиникъ восклицаетъ: „quel désert affreux! des antres, des rochers, des cyprès tenebreux!“ Оба новые трагика, неизвѣстно почему (вѣроятно, для внушенія трагическаго ужаса), стали въ явное протоворѣчіе съ блистательнымъ хоромъ колонскихъ старцевъ, которые называютъ Колопъ восхитительнѣйшимъ мѣстомъ Аттики. — Софоклъ искусно и прямо входитъ въ избранный сюжетъ. Онъ безъ подготовленіи, непосредственно знакомитъ зрителей съ дѣйствующими лицами и съ содержаніемъ трагедіи. Мѣсто дѣйствія, событія предшествующія, событія послѣдующія — все излагается само-собою, безъ помощи автора: дѣйствіе завязано съ перваго явленія, интересъ возбужденъ немедленно. У Дюсиса и Озерова, Эдипъ является во второмъ дѣйствіи, съ котораго должно бы начать трагедію: первое посвящено такъ-называемому изложенію, въ которомъ зритель знакомится съ предшествующими обстоятельствами и дѣйствующими лицами не черезъ самыя обстоятельства и лица, а посредственно, помощію длинныхъ разсказовъ — знакомство эпическое, охлаждающее драму, которая представляетъ событіе въ дѣйствіи. Замѣтимъ, что хоры, введенные Озеровымъ, вѣроятно, по примѣ, ру Французской оперы „Эдипъ въ Колонскомъ Предмѣстіи“, удачно украшаютъ представленіе: судьба Эдипа, по-преимуществу трагическая, въ древнемъ смыслѣ этого слова, требуетъ непремѣнно условій древней драмы, а въ числѣ этихъ условій хоръ занималъ одно изъ первыхъ мѣстъ. Онъ особенно приличенъ тамъ, гдѣ Эдипъ открывается жителямъ Колона. У Софокла, Эдипъ медлитъ произнесеніемъ своего страшнаго имени, и каждый его отвѣтъ, постепенно приготовляя къ тому слушателей, прерывается восклицаніемъ хора, котораго пѣснь идетъ crescendo, и который приказываетъ опасному гостю удалиться. Тогда, посреди тревожной пѣсни устрашеннаго хора, раздается жалобный голосъ Антигоны, возбуждающій состраданіе. — У Дюси, между дѣйствующими лицами, нѣтъ Креона. Озеровъ ввелъ его и, въ этомъ отношеніи, ближе къ греческому образцу. А то поэтическое описаніе фурій, которое у Озерова произноситъ Креонь, Дюси вложилъ въ уста Тезего. Стихи французскаго подлинника сильнѣе. Вотъ, для сличенія, тѣ и другіе;
Tisiphone, sortant de l’infernal séjour,
Vint répondre elle-même, et fit pâlir le jour.
А son aspect affreux les autels s'ébranlèrent,
D’une sueur de sang les marbres dégouttèrent.
Notre encens s’ctcignil, on n’osa plus monter.
Une sourde fureur semblait la tourmenter,
Mais à peine au dehors elle le laisse se i répandre,
Qu’on vit tous ses serpens se dresser pour l’entendre.
Съ явленьемъ ни во храмъ, возженный огнь погасъ,
Средь дня настала ночь, разнесся запахъ сѣрный,
И оживилися богинь кумиры черны.
На нихъ власы изъ змѣи возстали и взвились,
Изъ факелъ ихъ огни къ намъ искрами лились,
Свѣтъ пламенниковъ тотъ боролся съ мракомъ ночи;
Потомъ богинямъ вслѣдъ узрѣли наши очи
Изъ адскихъ спутниковъ: и страхъ, и месть, и смерть,
Грозящую на насъ свою косу простертъ.
У Софоклэ, Тезей выходитъ послѣ многихъ ужо явленіи, когда вступничество царя сдѣлалось необходимо. Дюси и Озеровъ вывели его съ самаго начала трагедіи для того только, чтобъ выслушать разсказъ о завязкѣ дѣйствія. Оба новые трагика создали первосвященника: имъ хотѣлось показать внутренность храма и поразить — одному Креона, другому Эдипа — передъ лицомъ богинь мстительницъ. Но ни тотъ, ни другой не позаботились сохранить Нсмепы, второй дочери Эдипа, которая нужна и для полноты изложенія, для передачи того, что происходитъ въ Ѳивахъ, и для свиданія съ отцомъ послѣ долгой разлуки — свиданія сладостнаго и вмѣстѣ горестнаго. Французскіе трагики думали видѣть въ ней второй экземпляръ Антигоны. Мнѣніе несправедливое: у Софокла нѣтъ тождественныхъ лицъ; между сходными, по-видимому, характерами, онъ проводить ясныя черты отличія, нѣжные, но тѣнь не менѣе замѣтные оттѣнки. Развѣ добродѣтель Антигоны унижается присутствіемъ сестры? Развѣ судьба Эдипа становится менѣе-жалкою? Не смотря на приращеніе утѣшенія, на соревнованіе нѣжности, на это состязаніе дѣтской любви, Эдинъ все остается идеаломъ несчастій, Антигона — образцомъ самоотверженія. Озеровъ перемѣнилъ и названіе трагедіи. Изъ Колона привелъ онъ Эдипа, въ четвертомъ дѣйствіи, въ Аѳины, чтобъ показать царскіе чертоги Тезея, которые у Дюси показываются въ первомъ. Полиникъ новыхъ трагиковъ, прощенный отцомъ, остается до конца пьесы, у одного, какъ свидѣтель смерти отца, у другаго, какъ свидѣтель наказанія порочнаго Креона и торжества добродѣтельнаго Эдипа. Въ трагедіи Софоклэ онъ уходитъ, или, вѣрнѣе, увлекается судьбою на гибель: чувство мщенія, вражды съ братомъ побѣждаетъ въ немъ всѣ прочія чувства. Послѣ таинственной смерти Эдипа, греческій трагикъ по вдругъ оканчиваетъ пьесу: онъ не имѣлъ въ виду рѣзкихъ, эффектныхъ заключеній. Пьеса продолжается лирическимъ выраженіемъ горести, отчаянія Исмены и Антигоны. Когда же утѣшительный голосъ Тезея успокоилъ ихъ — они отправляются въ Ѳивы, гдѣ ожидаетъ ихъ новая обязанность — обязанность примирить братьевъ или пострадать вмѣстѣ съ ними.
Остается разсмотрѣть характеры. Главный изъ нихъ — характеръ Эдипа — обозначенъ нами выше: мы показали, какъ невыгодно уклонились отъ него, какъ исказили его Дюси и Озеровъ. Вотъ еще примѣръ подобнаго уклоненія. У Софокла, Эдипъ непреклоненъ къ мольбамъ сына; напрасно Полиникъ проситъ его о прощеніи, напрасно Антигона подкрѣпляетъ брата своими просьбами: Эдипъ не хочетъ даже отвѣчать, ибо голосъ отца, какъ святыня, потерялъ бы свое высокое значеніе, вступивъ въ сообщеніе съ неблагодарнымъ сыномъ. Потомъ Эдипъ разрѣшаетъ свое молчаніе, но для того, чтобъ изречь проклятіе: непреклонность отцовскаго мщенія господствуетъ надъ всѣми предстоящими — надъ Тезеемъ, надъ Антигоной, надъ хоромъ. Никто не смѣетъ противорѣчить знаменитому страдальцу: въ его желѣзной волѣ олицетворяется сила судьбы, надъ нимъ тяготѣвшая. Новые трагики, подъ вліяніемъ христіанскихъ идей, измѣнили во многомъ чувства дѣйствующихъ лицъ, взятыхъ изъ греческой трагедіи. Примѣры измѣненія видны у Расина („Ифигенія въ Авлидѣ“), видны и у Дюси. Послѣдній нарушилъ неумолимую твердость древняго царя. Его Эдипъ есть Эдипъ христіанскій, отецъ, какихъ XVIII вѣкъ любилъ выводить на сцену — чувствительный, готовый плакать и прощать. Въ трагедіи „Эдипъ у Адмета“, разгнѣванный отецъ сдается на просьбы сына и произноситъ трогательные стихи:
Que le jour un moment rentre encor dans mes yeux,
Pour embrasser mon fils à la clarté des deux!
Но эта прекрасная, въ христіанскомъ смыслѣ, черта находитъ себѣ противорѣчіе въ одной изъ слѣдующихъ сценъ. Эдипъ снимаетъ съ Полиника проклятіе, но боги не разрѣшаютъ его. Они отвѣчаютъ ему чрезъ первосвященника:
Ton père est apaisé; les dieux ne le sont pas.
Противорѣчіе необъяснимое, въ которомъ смѣшиваются двѣ разнородныя религіозныя системы! Если авторъ судить какъ христіанинъ, то онъ долженъ знать, что Богъ милосердѣе людей. Если жь онъ становится на языческую точку зрѣнія, то философы ему скажутъ, что небо всегда внимаетъ голосу отцовъ разгнѣванныхъ или прощающихъ, что высшее правосудіе утверждаетъ приговоръ родителя, какъ свой собственный приговоръ, Эдипъ Дюси не только чувствителенъ на манеръ XVIII то вѣка: онъ еще и философъ на тотъ же манеръ. Простивъ Полиника, онъ декламируетъ ему нравственный урокъ; Озеровъ хорошо сдѣлалъ, опустивъ это наставленіе, но жаль, что онъ, вмѣстѣ съ нимъ, опустилъ и патетическій стихъ, который мы выписали выше:
Crois-tu, qu'à pardonner un père ail tant de peine?…
Все же прочее въ сценѣ проклятія и прощенія есть чистый переводъ изъ Дюси. Древній Эдипъ не впадаетъ въ такія странныя противорѣчія: онъ вездѣ себѣ равенъ. Онъ не можетъ простить оскорбленіе, нанесенное ему сыномъ, потому-что это оскорбленіе посягаетъ на неприкосновенность родительской власти. Здѣсь, для очищенія грѣха, нужна жертва, а не прощеніе. Въ христіанской религіи достаточно послѣднее, потому-что зло, не наказанное въ земной жизни, прійметъ достойное наказаніе въ будущей. Небесное правосудіе, въ своихъ неисповѣдимыхъ тайнахъ, медлитъ иногда разсчетомъ, и если преступникъ ушелъ отъ гражданскаго закона, или развязанъ прощеніемъ обиженнаго, всемірный порядокъ остается неизмѣннымъ: онъ обезпеченъ таинственнымъ обезпеченіемъ за предѣлами земнаго существованія. Но въ языческомъ мірѣ все долженствовало совершаться на землѣ — и казнь, и награда. Отсюда неотразимая мощь Немезиды, которая самовластно царствуетъ на землѣ, потому-что она только на землѣ и царствуетъ, потому-что право наказанія, предоставленное мечу ея, прекращается вмѣстѣ съ жизнію преступника.
„Антигона Озерова“ говоритъ авторъ статьи о его жизни и сочиненіяхъ: совершенная Антигона. Такова она у Софоклэ, такова и въ природѣ.» Мы никакъ не можемъ согласиться съ Этимъ мнѣніемъ. Еслибъ оно было и справедливо, то честь похвалы принадлежитъ не Озерову, а Дюси: первый только перевелъ изъ втораго всѣ сцены, въ которыхъ является дочь Эдипа; первое явленіе втораго акта — лучшее мѣсто нашей трагедіи, есть не что иное, какъ лучшее мѣсто французскаго образца, близкое и хорошее его переложеніе; да и слѣдующія за тѣмъ явленія, до конца пьесы, взяты у Дюси, съ тою разницею, что Озеровъ умертвилъ Креона и оставилъ въ живыхъ Эдипа. Поэтому слова критика должны относиться къ Дюси, который, однакожь, не имѣетъ права принять ихъ на свой счетъ, потому-что Антигона его хороша только въ такомъ случаѣ, когда мы забудемъ Антигону греческую. Послѣдняя начертана Софокломъ съ особеннымъ искусствомъ. Антигона — это дѣтская любовь, воплощенная въ прекрасномъ лицѣ юной дѣвы. Въ характерѣ ея чудное сочетаніе кротости, простодушія и глубины; она говоритъ мало: одни слова терпѣнія и самопожертвованія выходятъ изъ устъ ея; зритель видитъ нѣжную слабость женщины наряду съ подвигами мужества; въ ея преданности нѣтъ ничего восторженнаго, потому-что преданность ея долгъ; трагическая героиня, безъ украшеній и блеска, окружающихъ великія роли, она проходитъ по сценѣ, ведя слѣпаго отца и показывая свое блѣдное, печальное лицо, на которомъ судьба положила рѣзкую печать. У Софоклэ, Антигона принимаетъ участіе въ драмѣ своею преданностью — глубокою, но скупою на слова. Она разсказываетъ отцу о мѣстѣ, куда онъ пришелъ по таинственному назначенію судьбы, о чужеземцахъ, которые проходятъ мимо ихъ или приходятъ къ нимъ, проситъ помилованія Полинику, успокоиваетъ нѣсколькими словами гнѣвъ старца и нетерпѣніе юноши, передъ смертію отца черпаетъ воду, чтобъ омыть его платье. Когда же Эдипъ исчезъ, зритель видитъ Антигону на колѣняхъ: склонивъ голову на грудь, она горестно оплакиваетъ того, кто взятъ богами изъ міра. Послѣ этого, ей предстоитъ новая, послѣдняя обязанность — примиреніе братьевъ, и она идетъ въ Ѳивы, гдѣ ожидаютъ ее новыя бѣдствія. Только однажды это лицо, мало говорящее, но много дѣйствующее, возвышаетъ свой голосъ — когда Креонъ обвиняетъ ее въ нарушеніи своего повелѣнія, запрещавшаго погребать Полиника. Въ это время, она твердо вооружается противъ гражданскихъ постановленій, которыми нарушается вѣчный законъ любви, начертанный въ сердцѣ. Всего трогательнѣе, всего удивительнѣе въ Антигонѣ молчаніе, которое она хранитъ всякій разъ, какъ Эдипъ заводитъ рѣчь о своихъ несчастіяхъ. Антигона слушаетъ, но не отвѣчаетъ — и что сказать чистой, невинной дѣвѣ? Она — плодъ кровосмѣшенія; бѣдствія отца ея — рядъ нечестивыхъ дѣлъ; утѣшенія нельзя здѣсь отдѣлить отъ воспоминанія ужасной судьбы. И потому она молчитъ; но она дѣлаетъ больше словеснаго участія: она поддерживаетъ отца, окружаетъ его заботами любви, покровительствуетъ ему. У Озерова (т. е. у Дюси), Антигона, — если забыть греческій первообразъ, — хороша; но она уже сдѣлалась говорливѣе. Она разсуждаетъ о своемъ значеніи, какъ помощницы въ несчастіяхъ, указываетъ на свою необходимость для отца (дѣйствіе 2, явл. 1). Конечно, это но самохвальство, но это и не молчаливое исполненіе добродѣтели, которое всегда такъ трогательно. Потомъ, она впадаетъ въ сентенціи, подобныя слѣдующимъ:
Есть громы… но въ сей часъ на небѣ тишина!
Есть боги… и земля злодѣямъ предана!
И стонутъ слабые у сильныхъ подъ рукою.
(Дѣйст. 3, явл. 4.)
День радости есть мигъ, печали день есть вѣкъ,
И умирающій, несчастный человѣкъ
Сей оставляетъ міръ, какъ путника, утомленный.
(Дѣйст. 4, явл. 1.)
Ужасна ты, о, смерть! коль узы разрываешь,
Когда чувствительность во хладность промѣняешь,
И дружбу и любовь коль истребляешь въ насъ.
(Ibid.)
О, добродѣтели власть сильна и священна!
Гонима ль ты, въ самой себѣ ты утѣшенна,
И чистой совѣсти пріятный, тихій свѣтъ,
Чрезъ бездну горестей спокойно насъ ведетъ…
(Дѣйст. 4, явл. 3).
Монологъ, которымъ Антигона открываетъ четвертое дѣйствіе, довольно длиненъ, что вовсе не въ характерѣ греческой царевны. Эта страсть говорить есть слѣдствіе ложнаго направленія драмы, которая непремѣнно хотѣла ораторствовать. Описанія, разсужденія, нравственныя сентенціи щедрою рукою разсыпаны у Сенеки, въ трагедіяхъ Французскихъ, и во всѣхъ имъ подобныхъ.
Какъ Эсхилъ, въ Пелазгѣ, представилъ героическій образъ Греціи, такъ Софоклъ въ Тезеѣ олицетворилъ Аѳины. Эта роль особенно нравилась Аѳинянамъ: они смотрѣли на нее, какъ на идеалъ великодушія, состраданія къ несчастіямъ, презрѣнія опасностей, соединеннаго съ какимъ-то самохвальствомъ. Не смотря на то, что Озеровъ заставляетъ аѳинскаго царя много разсуждать, роль эта, по нашему мнѣнію, ближе прочихъ къ греческому подлиннику и лучше обдѣлана, чѣмъ у Дюси который, гоняясь за ужаснымъ, заставилъ Тезея разсказывать Аркасу страшный сонъ, представлявшій ему жизнь Эдипа.
По характеръ Креона, котораго нѣтъ у Дюси, совершенно-искаженъ Озеровымъ. Креонъ — лицо оригинальное. Вѣрное орудіе постыднаго намѣренія, готовый употребить обманъ, насиліе и всѣ возможныя средства, чтобъ достигнуть цѣли, высокомѣрный предъ слабыми, уклончивый, но не подлый, предъ сильнѣйшими, позабывающій своего сана, умѣющій льстить и въ то же время сохранять независимость, скрывающій свой страхъ подъ видомъ угрозы, онъ обличаетъ большое искусство Софоклэ, который никогда не уклонялся отъ истины. Озеровъ сдѣлалъ изъ него непонятнаго мстителя Эдипу, — такого же врага ему, какимъ былъ Полиникъ въ-отношеніи къ брату. Онъ не только злодѣй, но и злодѣй, величающійся самимъ-собою. Здѣсь наше мнѣніе совпадаетъ съ мнѣніемъ автора статьи «о жизни и сочиненіяхъ Озерова», и мы должны выписать его отзывъ о Креонѣ:
«Злодѣи, гордящіеся своими преступленіями и съ отвратительнымъ чистосердечіемъ судящіе себя безпристрастно, какъ судіи посторонніе, не находятся ни въ природѣ, ни въ произведеніяхъ геніевъ, ей подражавшихъ; но раждаются отъ безпечности или безсилія трагиковъ, которые, не умѣя или не желая дать себѣ труда живописать разительною и твердою кистію характеръ предполагаемый, заставляютъ его называться именемъ, когда искусство требуетъ, чтобъ онъ отгаданъ былъ зрителями. Сей родъ изображенія есть одинъ изъ главнѣйшихъ пороковъ Русской Трагедіи и торжествуетъ въ Димитріѣ Самозванцѣ. До сей поры онъ еще сохраняется на нашемъ Театрѣ. Въ первомъ явленіи третьяго дѣйствія Эдипа, Крвоіѣ съ излишнею искренностію сообщаетъ Нарцссу исповѣдь свою, хотя и весьма поэтическую, во приносящую болѣе чести стихотворцу, нежели трагику».
Остается характеръ Полиника, который, по словамъ той же статьи, «начертанъ мастерскою рукою». Изъ чего жь это видно? Изъ того, что «въ самомъ его раскаяніи прорываются движенія злобы и ненависти къ брату, и зритель въ Полининѣ, оплакивающемъ преступленія свои у ногъ отца и готовящагося жертвовать жизнію за него и сестру, угадываетъ еще мятежнаго и непримиримаго брата Эгеоклова». Справедливо, но эту главную черту полиникова характера надлежало бы выдержать вполнѣ. У Софокла, Полиникъ неотразимо ступаетъ на путь, открываемый ему и проклятіемъ отца и ненавистью къ брату. Великій художникъ искусно сочеталъ въ немъ влеченіе судьбы съ собственной волей увлекаемаго. Полиникъ знаетъ, что его ждетъ въ Ѳивахъ, и однакожь, спѣшитъ туда. Одна мысль уступить брату приводитъ его въ ужасъ. Онъ противится уговорамъ Антигоны, которая называетъ его не только своимъ братомъ, но и своимъ дитятей; не трогается нѣмыми ласками Исмены и уходитъ, благославляя сестеръ, унося съ собой проклятіе отцовское. Есть въ немъ какое-то чудное, нераздѣльное сліяніе несчастія и преступленія, яростной злобы и нѣжности, которыя особеннымъ образомъ волнуютъ сердце зрителя. Не знаешь, должно ли проклинать его съ Эдипомъ, жалѣть съ Тезеемъ, или любить съ Антигоной. У Дюсіі и Озерова, какъ мы видѣли, Полиникъ прощенъ Эдипомъ, вопреки древнему преданію и характеру главнаго дѣйствующаго лица. Онъ остается при отцѣ, чтобъ тамъ сожалѣть о его смерти, здѣсь радоваться сохраненію его жизни. Сверхъ-того, критикъ хвалитъ мастерство Озерова, тогда какъ это мастерство, еслибъ оно и было — принадлежитъ Дюси. Нашъ трагикъ не создалъ, а перевелъ Полиника. Хорошій переводъ не есть еще творчество. Зачѣмъ же, въ похвалахъ своихъ, смѣшивать два разныя лица, ставить одного на мѣсто другаго? Пусть явится у насъ переводъ софокловыхъ трагедій: не-уже-ли переводчикъ раздѣлитъ съ авторомъ славу драматическаго писателя? Скорѣй онъ покраснѣетъ отъ присвоенія ему такой славы. Что касается до искусства, заимствованнаго у Дюси… тутъ можно еще и но краснѣть.
Разобравъ подробно «Эдипа въ Аѳинахъ», сличивъ его съ французскимъ образцомъ, поставивъ то и другое передъ лицомъ греческаго подлинника, мы имѣемъ право сказать, что опредѣлили значеній этой трагедіи. Озеровъ переводилъ Дюси; но мы показали родовое сходство и особенное (индивидуальное) отличіе послѣдняго: слѣдовательно, знаемъ и перваго. Отмѣны, которыя встрѣчаются у нашего трагика противъ французской пьесы, такъ незначительны, что нисколько не измѣняютъ общаго заключенія, кореннаго вывода. Что же собственно принадлежитъ Озерову? въ чемъ его личная заслуга? Въ хорошемъ переводѣ трагедіи Дюси. Это значитъ и немного и много, — немного, если разумѣть подъ стихотворнымъ переводомъ устройство стиха; много, если смотрѣть на него, какъ на вѣрное выраженіе мыслей и чувствъ образца. Въ первомъ случаѣ, нужно быть только хорошимъ версификаторомъ; во второмъ, надобно стать наряду съ оригинальнымъ авторомъ, воспроизвесть его, принявъ въ себя стихіи его таланта. Озеровъ исполнилъ оба дѣла. Онъ сдѣлалъ первое: стихи его сильны и звучны, что составляетъ важную заслугу. И теперь читая ихъ чувствуешь, никъ они были тогда прекрасны. Онъ сдѣлалъ и второе дѣло: воспроизвелъ Дюси. Французскій трагикъ, сказали мы выше, преимущественно поражалъ зрителей изображеніемъ сценъ ужасныхъ и чувствительныхъ. Озеровъ надѣленъ былъ также сильною чувствительностью, и потому трогательныя изліянія любви, отцовской нѣжности, дѣтской преданности находили въ немъ не только глубокое сочувствіе, но и поэтическое выраженіе. Дюси и Озеровъ — таланты однокачественные, хотя и не равные: первый выше втораго. Но въ-слѣдствіе этой однокачественности, переводъ вышелъ достоинъ подлинника.
Поликсена есть другая трагедія, взятая изъ греческаго міра. Авторъ статьи: «о сочиненіяхъ Озерова», находитъ ее «совершеннѣйшимъ произведеніемъ нашего трагика». По его мнѣнію, «Поликсена, несмотря на нѣкоторыя погрѣшности въ планѣ, полнѣе и совершеннѣе въ цѣломъ прежнихъ трагедій Озерова; характеры Пирра, Агамемнона, Гекубы, Поликсены выдержаны до конца». Съ одною частью этого мнѣнія можно согласиться, именно съ тою, что «Поликсена въ цѣломъ лучше прочихъ трагедій Озерова». Но, такъ-какъ здѣсь онъ уже не подражалъ Дюси, то и нѣтъ въ ней того, чѣмъ отличался Дюси, не смотря на второстепенный талантъ свой, — нѣтъ патетическихъ выходокъ, искупающихъ недостатки плана, отступленія отъ истины. «Поликсена» ровнѣе въ ходѣ, но за то и холоднѣе Эдипа въ Аѳинахъ". Успѣхъ послѣдняго на театрѣ былъ несравненно-выше успѣха первой трагедіи. Что касается до характеровъ, то есть два рода ихъ выдержанности: одна — выдержанность ложнаго представленія, другая — выдержанность представленія истиннаго. Я не могу восхищаться первою, когда имѣю передъ глазами вторую. Вѣрное изображеніе ложно-понятой, искаженной дѣйствительности мало утѣшаетъ меня. Какое мнѣ дѣло, если авторъ правъ передъ судомъ собственнаго воззрѣнія, если онъ до конца не измѣнилъ истинѣ вооображаемой? Пониманіе предметовъ, какъ они есть или были, такъ хорошо, что меня возмущаетъ преданность призраку, обаяніе лжи.
Особенно жаль искажать изящнѣйшіе предметы древности — Поликсену и Кассандру.
Въ «Гекубѣ», трагедіи Эврипида, Поликсена есть по преимуществу нѣжное и скромное существо. Греки называли ее рожденною для слезъ. Она сохраняетъ свою стыдливость даже въ то время, когда стыдливость ни къ чему болѣе не служитъ. Падая подъ ударомъ Пирра, она заботится о томъ, чтобъ упасть благопристойно, «скрыть отъ глазъ то, чего глаза не должны видѣть». Смерть дѣвы, по выраженію поэта, «заставила краснѣть боговъ и человѣковъ». Ифигенія умоляетъ отца не приносить ея въ жертву, и это очень-естественно: ея жизнь исполнена радости въ настоящемъ, свѣтлыхъ надеждъ въ будущемъ. Поликсена принимаетъ смерть, потому-что смерть освобождаетъ ее отъ страданій, отъ рабства, можетъ-быть, отъ позора. Но въ самомъ ея мужествѣ передъ кончиной есть что-то нѣжно-дѣвственное; въ ея героизмѣ нераздѣльно соединены покорность, робость, стыдливость. — У Озерова, Поликсена «въ отчаяніи хватаетъ ножъ, лежащій на жертвенникѣ», восклицая: «Закланій вижу ножъ!» На вопросъ изумленнаго Пирра: "что дѣлаешь? она стоически отвѣчаетъ: «взирай какъ умирать умѣю; сама иду на холмъ», и потомъ, приближаясь къ холму, приходитъ въ изступленіе!!! Къ чему эта сцена изступленія, парадной смерти? Можетъ-быть, нашъ трагикъ подражалъ Сенекѣ, у котораго Поликсена умираетъ не хуже Катона, бросаясь, какъ фурія, на могильный холмъ Ахилла. — Сверхъ-того, въ греческой трагедіи, Поликсена занята только матерью и сестрою; нѣтъ ни малѣйшаго слова о любви другаго рода. Эта сосредоточенность чувства на одномъ предметѣ возвышаетъ чистоту скромной дѣвы. Поликсена Озерова, кромѣ родственной любви, питаетъ еще страсть къ умершему жениху своему, Ахиллу. Она вспоминаетъ тѣ дни, когда «любящая и страстно-любимая, видѣла у своихъ ногъ непобѣдимаго вождя». Такимъ-образомъ, древняя Гречанка преобразована въ чувствительную романическую дѣвушку новыхъ временъ. Только послѣдняя могла произнесть слѣдующіе стихи:
Кто болѣе меня любить его могла?
Кто болѣе меня поднесь ему мила?
Даже, въ послѣднія минуты, при полномъ собраніи Грековъ, она — чего бы не позволила себѣ ни одна древняя Гречанка, тѣмъ болѣе скромная, стыдливая Поликсена — подтверждаетъ свою страсть;
О Греки! не стыжусь въ торжественный сей часъ
О страсти сей вѣшать еще въ послѣдній разъ:
Поднесь питая духъ, она дала мнѣ силы
Страхъ смерти побѣдить.
Подобные стихи то же, что прикосновеніе неосторожныхъ рукъ къ прекрасно-изваянной статуѣ: мраморъ теряетъ свою идеальную чистоту. Въ мірѣ естетическомъ есть также поруганіе невинности, своего рода растлѣніе…
Пирръ у нашего трагика одушевленъ жаждою мести, неистовой злобой. Въ Поликсенѣ видитъ онъ личнаго врага. Съ радостью изверга встрѣчаетъ онъ жертву:
Дождался наконецъ твоей я казни дня!
Давно уже во мнѣ пылаетъ духъ желаньемъ
Насытиться твоимъ предъ смертію страданьемъ,
По хитрому челу простертый видѣть хладъ,
И угасающимъ прельстительнвій тотъ взглядъ,
Изъ коего Ахиллъ любви испилъ отраву
И уловленный палъ къ убійцамъ въ сѣть кроваву.
Отъ этого смерть Поликсены утратила свой высоко-религіозный характеръ, тогда-какъ Эврипидъ озаряетъ темный фонъ картины поэтическимъ свѣтомъ. Дикое суевѣріе, принесеніе въ жертву юной царевны смягчается у него граціозными картинами. Подлѣ благороднаго мужества красоты стоитъ жалость и смущеніе того, кто ее поражаетъ; съ одной стороны, величественная скромность падающей жертвы, съ другой, уваженіе и восторгъ зрителей. Вокругъ печальной сцены разлита какая-то ясность. Это не убійство, не удовлетвореніе мщенія, а торжество скорби, праздникъ смерти. Поэтому Гекуба, выслушавъ разсказъ Тальфибія о жертвоприношеніи, говоритъ: «О дочь моя! я навсегда сохраню въ памяти и буду оплакивать твой печальный жребій;но твое благородное мужество смягчило нѣсколько мое несчастіе и горе». Озеровъ, выведя Пирра и поставивъ его въ раздоръ съ Агамемнономъ, подражалъ Сенекѣ или подражателямъ Сенеки, который заставилъ Пирра требовать для отцовской могилы крови Поликсены, а царя Агамемнона противиться принесенію такой варварской жертвы. Контрастъ между пылкимъ характеромъ юнаго ахиллова сына и умѣренностью, хладнокровіемъ, свойственнымъ предводителю царей, не безъ достоинствъ. Расинъ заимствовалъ отсюда нѣчто для Ахилла и Агамемнона («Ифигенія въ Авлидѣ»), для Ореста и Пирра («Андромаха»).
Улиссъ, какъ онъ изображается у греческихъ трагиковъ, есть созданіе оригинальное и трудное для воспроизведенія. Въ немъ олицетворены геній политическій, преданность гражданская. Онъ изобрѣтателенъ на предпріятія, искусно заставляетъ другихъ принять его мысль, неутомимъ въ исполненіи мысли, терпѣливъ и ловокъ въ достиженіи цѣли, готовъ, для общественныхъ выгодъ, подвергаться опасностямъ, сносить оскорбленія, не внимать крикамъ горести и отчаянія. Онъ не чуждъ душевныхъ движеній, но умѣетъ удерживать ихъ для обезпеченія успѣха своимъ намѣреніямъ. Онъ на все можетъ рѣшиться, на все осмѣлиться… одного только онъ не смѣетъ: прервать прощаніи Поликсены съ матерью. Лицо типическое, которое не возбуждаетъ особенной симпатіи нашей, но которое, однакожъ, привлекаетъ къ себѣ вниманіе, какъ характеръ энергическій, какъ умственная сила, поставленная въ отважную борьбу съ сильными препятствіями. У Озерова, Улиссъ сохранилъ только одно изъ второстепенныхъ, такъ-сказать, внѣшнихъ своихъ отличій: хитрое, плодовитое краснорѣчіе. Но плодовитость его рѣчей теряется въ монологахъ и разговорахъ другихъ дѣйствующихъ лицъ, которыя тоже не скупы на слова.
Роль Кассандры испорчена. Отъ подлинной Кассандры осталась только способность предвидѣть грядущія бѣды; но ея изступленное вдохновеніе, когда она, у Эврипида, выбѣгаетъ на сцену, держа въ рукахъ факелы и прославляя бракъ, соединяющій ее съ предводителемъ Грековъ, гибельный бракъ, отъ котораго возрадуются тѣни убитыхъ Троянъ, — иди ея многозначительное молчаніе, съ которымъ она, у Эсхила, вступаетъ во дворецъ Агамемнона и вслѣдъ за молчаніемъ пророческое видѣніе прошлаго и будущаго, заключенное громовымъ предвѣстіемъ: «скоро вы узрите смерть царя!»… все это погибло. Всего хуже, что изъ вдохновенной пророчицы, которая внимала богамъ, ей подсказывающимъ, она перешла въ говорливую дѣву, которая хитро пользуется своимъ вліяніемъ на Агамемпопа. Въ разговорѣ съ нимъ Пирра, послѣдній угрожаетъ отнять Кассандру:
Кассандру самую я изъ твоихъ объятій
Похитивъ, извлеку на сей надгробный холмъ,
а въ 3-мъ дѣйствіи Кассандра упрекаетъ Агамемнона:
Но нѣтъ, не любить ты, и ясно вижу я,
Что ищешь обольстить лишь только ты меня.
Но объятія Грека были именно то самое, что мы называемъ обольщеніемъ. Онъ не различалъ этихъ двухъ предметовъ. И въ словахъ Кассандры Озерова нѣтъ ни Греціи вообще, ни Кассандры въ-особенности.
Можетъ-быть, замѣтятъ намъ, что мы судимъ строго, сличая Озерова съ первоначальными подлинниками. Но какъ же иначе? скажите. Если судить его относительно Французскихъ образцовъ и предшествующихъ русскихъ трагиковъ, то и похвала должна быть относительная. При такомъ сужденіи, нельзя же сказать, что Антигона Озерова есть совершенная Антигона, что характеръ Поликсены выдержанъ до конца; но позволено утверждать, что существуютъ разныя степени творчества, слѣдовательно, и разныя степени похвалы. На одной изъ нихъ, конечно, стоитъ и Озеровъ. О заслугахъ его относительно предъидущаго состоянія театра говорить нечего: онѣ ясны. Подобная относительная критика, заключающая автора въ тѣсный кругъ двухъ-трехъ писателей, мало служитъ къ раскрытію его значенія, къ оцѣнкѣ его трагедій. И Сумароковъ и Княжнинъ подражали; подражалъ и Озеровъ. Послѣдній много выше первыхъ; но этимъ отзывомъ смыслъ и качество подражанія не опредѣляются. Необходимо призвать на очную ставку образцы: при такомъ только условіи возможно полное пониманіе литературной дѣятельности.
Трагедія «Фингалъ» представляетъ событіе изъ жизни народа, совершенно-противоположнаго греческому. Здѣсь другія рѣчи, другіе нравы, другой физическій и нравственный міръ. Озеровъ, посвящая пьесу Оленину, говоритъ, что онъ имѣлъ въ ней цѣлію «описать Ахилла сѣверныхъ народовъ». И точно, богатыя краски представлялъ ему сумрачный сѣверъ, его воинственные сыны, которые бросаютъ въ костеръ столѣтніе дубы — и тучи одѣваются заревомъ огнища. Предметъ, по одной уже новости своей, долженъ былъ интересовать публику, пріученную къ римскимъ и греческимъ героямъ. Содержаніе трагедіи взято (съ измѣненіемъ, выгоднымъ для драмы) изъ третьей пѣсни поэмы «Фингалъ», написанной его сыномъ, Оссіаномъ. Подлинное событіе исполнено суровой, величественной поэзіи. Передадимъ его сокращенно.
Кариллъ славитъ храбрость и великодушіе Фингала, который, побѣдивъ Старна, царя локлинскаго, не хотѣлъ удержать его плѣнникомъ, но даровалъ ему свободу:
"Сердце Старна исполнилось гордости и злобы; во глубинѣ души своей, онъ замышлялъ смерть юнаго побѣдителя: ибо никто, кромѣ Фингала, не могъ укротить могущественнаго Старца.
"Старно, воротись въ лѣса локлипнкіе, вступилъ въ залу, назначенную для пиршествъ. Онъ призываетъ Снивана, бѣловласаго старца. Старикъ! сказалъ ему Старно, или на скалы арвенскія, окруженныя моремъ. Скажи Фингалу, парю пустыни, прекраснѣйшему изъ воиновъ, что я отдаю за него мою дочь, прекраснѣйшую изъ дѣвъ. Бѣлизна липа ея затмеваетъ блескъ снѣга; ея перси нѣжнѣе пѣны волнъ; ея душа чиста и благородна. Пускай, въ сопровожденіи знаменитѣйшихъ воителей, прійдетъ онъ соединиться съ моей дочерью, взлелѣянной дъ уединеніи чертоговъ.
"Сниванъ достигъ горъ Альбіона. Фингалъ отправляется съ нимъ; его сердце, упоенное любовью, опережаетъ бѣгъ кораблей но сѣвернымъ волнамъ.
"Благословляю приходъ твой, сказалъ ему мрачный Старно: благословляю твой приходъ, владыка морвенскихъ скалъ; привѣтъ вамъ, герои-спутники его въ битвахъ! Чада пустыннаго острова, три дня вы будете праздновать въ моемъ дворцѣ; три цѣлые дня вы будете охотиться за вепрями моихъ лѣсовъ, чтобы слава подвиговъ вашихъ проникла въ тайное убѣжище, гдѣ живетъ прекрасная Агандекка.
"Царь снѣговъ замышлялъ смерть героевъ, предлагая имъ дружескій пиръ. Фингалъ, не довѣряя мрачному лицу врага своего, явился на пиршесство вооруженный. Устрашенные убійцы не могли вынести взглядовъ героя и бѣжали отъ лица его. Но вотъ раздались клики веселья; звучныя арфы дрожатъ подъ перстами бардовъ, которые воспѣваютъ то славу битвъ, то красоту дѣвъ. Тамъ раздавался и голосъ Уллина, Фингалова барда, мелодическаго пѣвца холмовъ Коны; онъ цѣлъ красоту дочери Старна и славу героевъ морвенскихъ. Прекрасная Агандекка услышала его пѣсни; она вышла изъ уединеннаго убѣжища, гдѣ тайно вздыхала, и явилась блестящая небесною красотою, какъ луна на краю восточнаго облака; шумъ ея легкихъ шаговъ услаждаетъ слухъ, какъ божественная гармонія. Она видитъ, она любитъ юнаго героя. Ея сердце трепещетъ желаніями, которыя побѣждаетъ стыдливость. Голубыя глаза ея ищутъ героя и нѣжно на немъ покоятся; душа ея творить пламенныя молитвы о счастіи царя морвенскаго.
"Третій день проснулся ярко надъ лѣсами вепрей. Старно, скрывая вѣроломство, отправляется на охоту, и съ нимъ Фингалъ. Уже прошла половина дня, и копье Фингала покрыто кровью дикихъ обитателей гормальскаго лѣса. Тогда-то отыскала его дочь Старна. Ея прекрасные глаза наполнены слезами, съ отчаяньемъ любви она говоритъ ему:
«Фингалъ, отрасль знаменитаго поколѣнія, не ввѣряйся гордому сердцу Старна; въ этомъ лѣсу скрываются убійцы. Берегись мрачныхъ вертеповъ, гдѣ ждетъ тебя смерть; но сжалься надо мной, юный чужеземецъ; сжалься надъ Агандеккой. Царь Морвена, спаси меня отъ ярости моего отца.»
«Юный герой, безъ страха и смущенія, спѣшитъ впередъ, сопровождаемый вѣрными друзьями. Презрѣнные убійцы падаютъ подъ ихъ ударами, и гормальскій лѣсъ вторитъ крикамъ мщенія.
Охотники собрались передъ дворцомъ Старна. Пылающіе глаза его дико вращаются подъ густымъ навѣсомъ бровей. — Приведите сюда, кричалъ онъ, приведите сюда мою дочь прекрасному царю Морвена. Ея нѣжныя рѣчи были не напрасны: благодаря ей, рука Фингала оросилась кровью моихъ подданныхъ.
Она пришла; ея глаза омочены слезами; черные волосы разсыпались по плечамъ; обнаженная грудь, восхитительной бѣлизны, вздымалась отъ вздоховъ. Старно поражаетъ ее мечомъ, и она падаетъ, какъ чистый снѣгъ со скалы ронанской посреди тишины зимняго дня.
Отчаянный Фингалъ сзываетъ своихъ воиновъ, и оружья зазвучали погребальнымъ звономъ. Началась ужасная битва. Локлницы поражены или обращаются въ бѣгство. Фингалъ уноситъ съ собой на корабль бездыханное тѣло прекрасной Агапдекки. Ея могила возвышается на утесѣ арвенскомъ, и море вокругъ ея рокочетъ.»
У Озерова другая причина мести. Фингалъ убилъ Тоскара, старнова сына, и огорченный отецъ хочетъ смертію убійцы успокоить тѣнь убитаго. Мойна, невѣста Фингала, узнавъ грозящую ему опасность, избавляетъ жениха своего отъ смерти. Старнъ убиваетъ ее, раздраженный неуспѣхомъ. Изъ этого видно, что положеніе Старна истинно-трагическое; онъ самое интересное лицо пьесы, по своей преданности одной мысли, одному желанію, которому онъ приноситъ въ жертву другое желаніе — видѣть дочь свою счастливой. Жалко, однакожь, что онъ утратилъ свою оригинальную суровость и неподатливость. Поэма приписываетъ ему характеръ дикій и свирѣпый, отъ-чего онъ, при всемъ превосходствѣ врага, не хотѣлъ покориться, и если прибѣгалъ къ хитрости, то недолго могъ ее выдерживать: звѣрство брало перевѣсъ надъ скрытностью. У Озерова Старнъ сдѣлался хитрѣе, осторожнѣе въ своихъ планахъ; онъ далъ ему много скрытной злобы, а не той, которая съ большимъ трудомъ выдерживаетъ свои тайные планы; однакожь, онъ все-таки наилучшее лицо. Фингалъ и Мойна вовсе удалились отъ подлинника. Первый захватилъ много нѣжнаго рыцарства, послѣдняя много нѣжной мечтательности, романическихъ чувствъ. Оба они дѣйствующія лица не третьяго вѣка, а современныя Озерову или, по-крайней-мѣрѣ, очень къ нему близкія. Ахиллъ сѣверныхъ народовъ выражаетъ любовь свою, какъ Дмитрій Донской, или, лучше сказать, какъ сталъ бы выражать ее самъ Озеровъ, подъ вліяніемъ христіанскихъ идей и романической настроенности. Мойна, въ томъ же отношеніи, похожа на Поликсену и на Ксенію: онѣ произведеніе одного и того же взгляда на любовь, на женщину — можетъ-быть, на ту женщину, которая была любима авторомъ.
Что касается до выраженія трагедіи, то она, съ одной стороны, выше всѣхъ прочихъ трагедій Озерова, съ другой — представляетъ важный недостатокъ. Она выше потому, что стихъ ея чище, музыкальнѣе, отдѣланнѣе; авторъ очень-удачно ввелъ пѣсни бардовъ, исполненныя столько же величественныхъ, сколько и мрачныхъ картинъ природы; разговоръ лицъ также расцвѣченъ красками оссіановой поэзіи. Для примѣра выписываемъ нѣсколько мѣстъ;
Встаетъ Морвена вождь, Фингалъ,
Оружье грозное пріялъ;
Стрѣла въ колчанѣ роковая,
На груди рдяна сталь видна,
Копье, какъ сосна вѣковая,
И щитъ, какъ полная луна,
Возсѣвшая надъ океаномъ,
И вся подернута туманомъ.
Повѣрь, Моина здѣсь не менѣе Фингала
Терзалась мыслію, разлукою страдала.
Какъ часто съ береговъ или съ высокихъ горъ,
Я въ море синее мой простирала взоръ!
Тамъ, каждый валъ въ дали мнѣ пѣною своею
Казался парусомъ, надеждою моею;
Но тяжко опустясь къ глубокому песку,
По сердцу разливалъ мнѣ мрачную тоску.
Какъ часто въ темну ночь, печальна и уныла,
Обманывать себя я къ морю приходила;
Внимая шуму волнъ, біющихся о брегъ,
Мечтала слышать въ немъ твой быстрый въ морѣ бѣгъ.
Что бы руки моей исчезла дивна сила,
Котора страхъ врагамъ въ сраженьяхъ наносила,
И твердость, мужество Фнигаловой души,
Какъ быліе долинъ, во цвѣтѣ изсуши,
Чтобъ безполезный царь, противъ любви безчестенъ,
Влачилъ я мрачну жизнь, и умеръ безъизвѣстенъ;
Чтобъ въ пѣсняхъ Бардовъ я въ потомствѣ не гремѣлъ,
Въ дому моихъ отцовъ чтобъ щитъ мой не висѣлъ,
И мечъ, мой тщетный мечъ, притупленный и ржавый^
Былъ въ дебри выброшенъ, какъ мечъ Царей безъ славы.
Мнѣ бракъ предлогомъ былъ, но смерть твоя желаньемъ;
Дарить тебя хотѣлъ не дочерью… страданьемъ.
Не храмъ, готовилъ гробъ; не брачныхъ свѣтъ огней,
Но блескъ, но грозный блескъ убійственныхъ мечей.
Хотѣлъ, чтобы погибъ ты смертію безчестной,
И не моей рукой, рукою неизвѣстной;
Что бы къ страданію по смерти ты возлегъ
На тучи хладныя, посящи градъ и снѣгъ;
Хотѣлъ, чтобъ ты вкусилъ въ тѣ смертныя минуты,
Всѣ долговременны мои мученья люты.
Оденъ, Судьба и дочь, мнѣ измѣнило все;
Не измѣнитъ теперь отчаянье мое.
Недостатокъ же выраженія состоитъ въ томъ, что, изъ подражанія классикамъ, дѣйствующія лица говорятъ длинными тирадами, что совершенно-противоположно рѣчамъ оссіановыхъ поэмъ, которыхъ отличительныя свойства — краткость, быстрота, сила, изобразительность. Платя дань утвержденнымъ обычаямъ, Озеровъ далъ Мойнѣ наперсницу, какъ и Старну наперсника. Зачѣмъ же одинъ Фингалъ лишенъ подобной чести?
Отечественная исторія дала Озерову сюжеты для двухъ трагедій. Первая: Ярополкъ и Олегъ, въ пяти дѣйствіяхъ, представлена въ первый разъ въ 1798 году. Это — первое произведеніе нашего трагика, слабое во всѣхъ отношеніяхъ, почему критика можетъ пройдти его молчаніемъ. Не знаемъ, по какой причинѣ, въ новомъ изданіи, назначено ей послѣднее мѣсто, тогда какъ, слѣдуя хронологическому порядку, единственно нужному при изданіи авторовъ, она должна была бы предшествовать всѣмъ прочимъ. Другая трагедія: Димитрій Донской, въ пяти дѣйствіяхъ, представленная въ 1807 году, имѣла огромный успѣхъ, какъ при первомъ представленіи, такъ и въ-послѣдствіи. Успѣхъ этотъ объясняется многими причинами: тогдашними политическими отношеніями Россіи къ Наполеону, благороднымъ выраженіемъ патріотическихъ чувствъ, прекраснымъ по тому времени стихомъ и, наконецъ, прекрасной игрой Семеновой, которая, въ роли Ксеніи, дѣлила, вмѣстѣ съ авторомъ, «невольную дань народныхъ слезъ и рукоплесканій». Если же разсматривать «Димитрія Довскаго» съ эстетической точки зрѣнія, забывъ прочія, лежащія внѣ искусства, отношенія, то справедливость требуетъ замѣтить, что эта пьеса принадлежитъ къ роду ложныхъ трагедій, и что другія пьесы Озерова (за исключеніемъ «Ярополка и Олега») много выше ея, хотя и онѣ также не воспроизводятъ взятыхъ ими предметовъ въ надлежащей истинѣ. Мы не можемъ согласиться съ тѣмъ мнѣніемъ, что «трагикъ, представившій намъ тирана благотворителемъ своихъ подданныхъ, или друга свободы рабомъ пресмыкающимся, равно виновенъ передъ исторіею и передъ трагедіею». Передъ исторіей — такъ, а передъ трагедіей нисколько, если онъ сохранилъ истину поэтическую, т. е. если вымыслъ его не выходитъ изъ предѣловъ «возможнаго» и вездѣ себѣ равенъ. Но дѣло въ томъ, что намъ, при настоящемъ взглядѣ на поэзію, можетъ нравиться только воспроизведеніе дѣйствительной жизни, которая до того хороша, что поэту, каковъ бы онъ ни былъ, нѣтъ средства выдумать лучшей. Для Озерова, воспитаннаго на другихъ понятіяхъ, «Димитрій Донской», безъ любви, такъ же казался сухимъ, какъ неприличнымъ казалось ему оставить Ксенію безъ наперсницы. Онъ имѣлъ право оправдаться въ нарушеніи исторической истины подобно Расину: а что скажетъ публика, если я не заставлю моего героя влюбиться? Слѣдовательно, бѣда не въ этомъ. — Бѣда въ томъ, что «историческія воспоминанія, мѣстныя подробности», которыми усѣяна Трагедія «Димитрій Донской», стоятъ въ противорѣчіи съ истиной поэтической, съ жизнію воображаемой, созданной трагикомъ, и наоборотъ: послѣдняя нарушается первыми, такъ-что въ пьесѣ нѣтъ ни одного изъ двухъ родовъ истины, слѣдовательно, нѣтъ никакой. Такъ, на-прим., начало трагедіи составлено по «Танкреду», который открывается совѣтомъ рыцарей, и по «Бруту», который открывается засѣданіемъ римскихъ сенаторовъ — и наши князья, съ своими именами, мѣстными подробностями и разсказами историческими, сдѣлались непохожими ни на римскихъ сенаторовъ, ни на крестовыхъ рыцарей, ни на самихъ себя… Считаемъ излишнимъ анализировать характеры, которые распадаются при первомъ прикосновеніи. И публика вообще, и занимающіеся литературою въ-особенности, такъ знакомы съ трагедіей, что мнѣніе критики, по-крайней-мѣрѣ нашей, не пойдетъ на перекоръ общему голосу. Князь Вяземскій, въ разборѣ своемъ, о которомъ мы нѣсколько разъ упоминали, сдѣлалъ вѣрныя замѣчанія на счетъ главнаго характера, невыгоднаго для трагическаго представленія.
Разобравъ драматическія произведенія Озерова, сведемъ мысли нашего разбора къ общимъ положеніямъ.
Всѣ трагедіи Озерова принадлежатъ къ классическому роду, въ которомъ литература наша является подражательною, слѣдующею по стопамъ французской. Озеровъ — классикъ не только въ сюжетахъ, взятыхъ изъ міра греческаго, на который псевдоклассицизмъ объявилъ свои неотъемлемыя претензіи, но даже въ изображеніи событій отечественной и шотландской исторіи — тамъ, гдѣ писатель легко бы могъ себя уволить отъ правилъ французской піитики? «Фингалъ» и «Димитрій Донской» — то же, что «Эдипъ въ Аѳинахъ» и «Поликсена»: одинаковость рода доказывается и построеніемъ пьесъ, и созданіемъ характеровъ, и выраженіемъ.
Однакожь, въ этихъ классическихъ произведеніяхъ Озерова есть своя доля романтизма, такъ полно и прекрасно развитаго Жуковскимъ. Мечтательность и грусть Монцы, вѣрность Поликсены къ умершему жениху, ея мысль, которою она хочетъ успокоить Гекубу;
Повѣрь, не отбитъ жизнь, чтобы о ней жалѣть,
стремленіе Ксеніи скрыться въ стѣнахъ монастыря, — всѣ эти скорбныя сожалѣнія о невѣрности земнаго счастія, смутныя предчувствія грядущихъ бѣдъ, неопредѣленныя надежды на замѣну сокрушеннаго блага, всѣ эти, тамъ и здѣсь разбросанныя мысли о благодати страданія, о таинствѣ сердечныхъ жертвъ, изъ которыхъ соткана жизнь наша — суть не. что иное, какъ элементы романтической поэзіи — поэзіи Жуковскаго. Даже «Фингалъ» и «Димитрій Донской», подъ вліяніемъ романтизма; нѣсколько утратили бодрой силы мужа и захватили большую или меньшую часть женственности. Пересмотрите явленія, гдѣ Сходятся Димитрій и Ксенія, Фингалъ и Мойна: вы видите пріемы платонической любви, которая плохо различаетъ счастіе желаемое отъ счастія вкушаемаго, жизнь мечтательную, которая останавливается на мечтаніяхъ, хотя недовольна своимъ настоящимъ положеніемъ. Это присутствіе романтическаго элемента, который теперь вовсе не ставится въ заслугу, — большое достоинство Озерова. Оно врожденное качество его природы, знакъ особенно-чувствительной души, чѣмъ онъ отличался отъ своихъ предшественниковъ, что, при представленіи его пьесъ, исторгало у зрителей невольныя слезы, что, по выраженію Жуковскаго, «создало душу Мойны». Способностью воспринимать чувство онъ сошелся съ Дюси, тоже чувствительнымъ трагикомъ, почему и передалъ его «Эдипа» достойнымъ образомъ. Изъ того же самаго источника объясняется его преимущественная наклонность къ созданію женскихъ характеровъ, которые вышли у него удачнѣе мужскихъ.
Но и классическое направленіе Озерова гораздо-выше классическаго направленія его предшественниковъ. Не говоря уже объ устройствѣ стиха и о языкѣ, постройка пьесъ, завязка и развязка, характеры обдуманнѣе, стройнѣе, чѣмъ у Княжнина или тѣмъ паче у Сумарокова. Да и слѣдующіе за Озеровымъ трагики (исключаемъ «Бориса Годунова», какъ пьесу а pari) что написали лучшаго? новѣйшіе современные намъ драматурги что произвели замѣчательнѣйшаго? Если сравненіе опредѣляетъ цѣну всего, то Озерова начинаешь уважать много больше, когда поставишь его рядомъ или съ предъидущими или съ послѣдующими сподвижниками литературы отечественной. Но какъ только раздвинешь кругъ сравненія, то, разумѣется, предметъ сравненный долженъ утратить много цѣны своей, что, впрочемъ, очень-естественно и ни для кого не обидно.
Кромѣ пяти трагедій, въ новомъ изданіи помѣщенъ переводъ героиды Колярдо «Элоиза къ Абеляру», съ предисловіемъ переводчика, и другія стихотворенія, раздѣленныя какъ-то странно на «оды, басни и стихотворенія».
Къ сочиненіямъ Абеляра и Элоизы, напечатаннымъ въ первый разъ въ началѣ XVII-го вѣка, приложено письмо Абеляра къ одному изъ друзей его, гдѣ онъ разсказываетъ исторію своихъ несчастій. Письмо это, попавшееся въ руки Элоизы, подало поводъ къ той трогательной перепискѣ, которую Бюсси, Попе и Колярдо исказили декламаціей, неестественностью и дурнымъ вкусомъ. Во времена Озерова думали иначе. Тогда были въ большой модѣ героиды и литературная аффектація. Озеровъ называетъ произведеніе французскаго "стихотворца декламатора «лучшей героидой». По его собственному признанію, «онъ былъ восхищенъ, читая Колярдо; ему открылся путь парнасскій, и онъ почувствовалъ вдохновеніе Аполлона, о которомъ прежде и мысли не имѣлъ».
Одъ, написанныхъ нашимъ трагикомъ, четыре: «На смерть Екатерины II», «На восшествіе Императора Александра I-го на престолъ», «Державину (на случай полученія имъ ордена св. Анны)» и «Подражаніе Лебрюну». Басенъ тоже четыре: «Оселъ и Собачка», «Волки и Овцы»,"Ораторъ и Болванъ", «Ворона-Просительница». — Въ отдѣлѣ стихотвореній помѣщены: "Гимнъ Богу любви (почему бы не отнести его къ одамъ?), «Расчетливая Пастушка», «Отрывокъ изъ Эсѳири», Расина, "Отрывокъ изъ Гоѳоліи, его же, «Графу Каменскому», «Храповицкому (о разности словъ честь и честность, въ отвѣтъ на посланіе Храповицкаго), „В. В. Капнисту“ (въ отвѣтъ на стихи его)
Въ новомъ изданіи напечатаны слѣдующія пьесы, невошедшія въ прежнее: трагедія „Ярополкъ и Олегъ“, героида: „Элоиза къ Абеляру“, ода „Подражаніе Лебрюну“, басни „Ораторъ и Болванъ“, Ворона Просительница», и «Посланіе къ Храповицкому».
Заключаемъ статью нашу искреннею благодарностью издателю за удачное исполненіе чрезвычайно полезнаго предпріятія.