Полное собраніе сочиненій И. А. Гончарова. Томъ девятый. Изданіе Глазунова. Спб., 1889 г. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ появилось въ печати послѣднее произведеніе И. А. Гончарова, вошедшее въ VIII тонъ полнаго собранія его сочиненій. Надняхъ только что вышелъ новый, IX томъ, содержащій въ себѣ воспоминанія нашего знаменитаго романиста, печатавшіяся въ Нивѣ и въ Вѣстникѣ Европы. Это небольшіе отрывки, посвященные «доброму старому времени», къ которому И. А. Гончаровъ относится совершенно иначе, чѣмъ большинство писателей послѣдняго времени. Онъ говоритъ о быломъ, какъ спокойный и безпристрастный свидѣтель, а не какъ судья, и находитъ, что, изображая старые годы и людей былаго времени, не слѣдуетъ «сходить съ почвы исторической перспективы. А у насъ, — продолжаетъ авторъ, — въ настоящее время, начавшееся, впрочемъ, уже съ сороковыхъ годовъ, линіи этой перспективы, какъ будто сгнившіе, ненужные плетни, повалены, сломаны. Удятъ изъ прошлаго какую-нибудь личность, отдѣляютъ ее отъ ея времени, точно отдираютъ старый портретъ отъ холста, отъ освѣщенія, колорита, аксессуаровъ обстановки, и неумолимо судятъ ее современнымъ судомъ и казнятъ, забывая, что она носитъ девизы и цвѣта своего вѣка, его духа, воспитанія, нравовъ и прочихъ условій. Это все равно, что судить, зачѣмъ лицо изъ прошлаго вѣка носило не фракъ, а камзолъ съ кружевными маншетами, и, пожалуй, еще — зачѣмъ не ѣздило по желѣзнымъ дорогамъ. Не подумаютъ эти легкомысленные судьи, что черезъ какія-нибудь полсотню, сотню лѣтъ, если послѣдующія поколѣнія будутъ смотрѣть на нихъ сквозь подобныя очки, они предстанутъ передъ ними куда въ непривлекательномъ видѣ!» И Гончаровъ не судитъ, а передаетъ намъ факты и изображаетъ личности тридцатыхъ годовъ такими, какими онѣ были въ дѣйствительности. Изъ выписаннаго нами разсужденія и зная удивительное мастерство автора мы съ полною увѣренностью заключаемъ, что въ его картинѣ безукоризненно переданы «освѣщеніе, колоритъ, аксессуары»; что вся картина съ полнѣйшею точностью передаетъ жизнь «добраго стараго времени» и ни въ чемъ не грѣшитъ противъ «исторической перспективы». Пишущій эти строки помнитъ конецъ этого «добраго стараго времени», обычаи и порядки котораго оставались почти безъ измѣненія до великихъ реформъ шестидесятыхъ годовъ, и передъ нимъ, т.-е. передъ пишущихъ это, какъ живая, какъ личное воспоминаніе, промелькнула картина губернской жизни, изображенная Гончаровымъ въ разсказѣ На родинѣ. Передаваемое авторомъ было на Волгѣ, въ губернскомъ городѣ С., въ половинѣ тридцатыхъ годовъ. Припоминаемое мною было во второй половинѣ пятидесятыхъ годовъ, въ середней полосѣ Россіи, въ 800 верстахъ отъ города С., а происходило точь-въ-точь то же самое; подъ имена въ разсказѣ Гончарова, вымышленныя авторомъ, я могъ бы подставить дѣйствительныя имена и всѣ безъ исключенія, — вышло бы точное изображеніе лицъ и жизни другого города черезъ двадцать лѣтъ ровно. То же сонное царство, мирное, дремлющее на барскомъ пуховикѣ, убаюкиваемое толпами крѣпостныхъ слугъ и не знающее своихъ доходовъ, выбираемыхъ или вымучиваемыхъ управляющими съ крѣпостныхъ мужиковъ; то же чиновничество, на верхнихъ ступеняхъ дворянское, на нижнихъ «приказное», въ тихой дремотѣ правящее губерніей и уѣздами, живущее «безгрѣшными доходами» и «благодарностями», наживающее деревеньки и дома безъ вымогательствъ, — стало быть, честно и благородно; тѣ же простота и прекраснодушіе на почвѣ нравственнаго неряшества; тѣ же отношенія въ женщинамъ, отъ которыхъ насъ каробитъ, и тѣ же женщины, къ которымъ едва ли можно относиться иначе… вездѣ и во всемъ рѣшительно — то же самое безсознательное негодяйство въ пятидесятыхъ годахъ, вѣрное изображеніе котораго далъ намъ Гончаровъ въ воспоминаніяхъ о тридцатыхъ годахъ. И надъ всѣмъ этимъ царитъ одинъ единственный страхъ передъ жандармомъ, порожденный въ тридцатыхъ годахъ, какъ передаетъ Гончаровъ, 14 декабря 1825 г., въ пятидесятыхъ — дѣломъ Петрашевскаго въ 1848 г. И тутъ разницы не было никакой — до мелочныхъ подробностей. Какъ сейчасъ вижу я жандармскаго полковника въ клубѣ у стола, на которомъ играютъ въ банкъ, игру строжайше запрещенную. Не помню, игралъ ли самъ полковникъ, но при немъ никто играть не стѣснялся, хотя всѣ передъ нимъ пугливо вздрагивали и какъ-то ежились, начиная съ губернатора и архіерея. Безтрепетно дѣйствовали только въ кругѣ взиманія «безгрѣшныхъ доходовъ» и «благодарностей», Таково было «доброе старое время», блестяще и незлобиво-вѣрно изображенное И. А. Гончаровымъ, не въ осужденіе, какъ онъ говоритъ, а, несомнѣнно, въ назиданіе. И назиданіе получается великой важности. Между тогдашними людьми было добрыхъ и хорошихъ не менѣе, чѣмъ теперь; о нравственности и религіозности говорили и заботились не менѣе, чѣмъ въ наше время, даже философію преподавали тогда духовныя лица; «власть» была «сильна» и непоколебима въ рукахъ губернаторовъ, всевѣдуща и грозна въ рукахъ жандармовъ; никакихъ «измовъ» въ заводѣ не было, а были только «афоризмы», въ непогрѣшимость которыхъ всѣ вѣрили. А жили всѣ, во всей Россіи, именно такъ, какъ разсказываетъ Гончаровъ, и отъ его разсказовъ становится не менѣе жутко, чѣмъ отъ мрачныхъ картинъ Щедрина.
Заканчиваетъ И. А. Гончаровъ свою книгу разсказами про слугъ тоже стараго, дореформеннаго времени. И въ этихъ короткихъ очеркахъ проходитъ передъ питателенъ нѣсколько интересныхъ, почти типическихъ фигуръ, написанныхъ мастерскою рукой и не лишенныхъ значенія для характеристики дореформеннаго времени.