Полное собраніе сочиненій А. Н. Майкова. Въ трехъ томахъ. Спб. 1883.
правитьТри тома стихотвореній г. Майкова ставятъ насъ въ самое затруднительное положеніе. Обойдти молчаніемъ такое крупное литературное явленіе, какъ «полное собраніе сочиненій», писателя" пользующагося широкою и прочною извѣстностью, разумѣется невозможно. Съ другой стороны, о г. Майковѣ, не смотря на его извѣстность, критика наша, относительно говоря, весьма мало позаботилась. Г. Майковъ — талантливый поэтъ, это извѣстно всѣмъ. Но въ чемъ состоитъ сущность этого таланта, каковы pro размѣры, какими идеями онъ питаетъ себя — все это вопросы пока еще открытые. Ясно, что при такомъ положеніи дѣла рецензенту нельзя отдѣлаться одними голыми комплиментами «нашему уважаемому поэту» и приходится представить какую-нибудь характеристику.
Но тутъ-то и выступаетъ вся трудность этой задачи. Извольте характеризовать то, что лишено почти всякаго опредѣленнаго характера! Литературная физіономія г. Майкова имѣетъ, такъ сказать, только паспортные примѣты: ростъ средній, лицо чистое, носъ умѣренный, волоса русые, подбородокъ круглый, глаза голубые, особыхъ примѣтъ не имѣется. Кому можетъ принадлежать такая внѣшность? Можетъ быть самому Аполлону или Антиною, а можетъ быть и намъ съ вами, читатель. У г. Майкова есть всѣ элементы для того, чтобы образовать характерную литературную физіономію, нѣтъ только, самой физіономіи. Поэтическій талантъ, не огромный, но довольно все-таки крупный — на лицо; стихомъ г. Майковъ владѣетъ превосходно; содержаніе его произведеній довольно разнообразно; поэтическая производительность его довольно значительна. И за всѣмъ тѣмъ о г. Майковѣ сказать почти нечего.
Бѣлинскій, помнится, замѣтилъ гдѣ-то, что вѣрнѣйшимъ признакомъ поэтическаго таланта служитъ его ростъ, его постепенное органическое развитіе. Если-бы эту мѣрку примѣнить въ г. Майкову — намъ пришлось бы отказать ему въ талантѣ. Стихотворенія, написанныя имъ тридцать лѣтъ назадъ, ни на волосъ не лучше и ни на волосъ не хуже его позднѣйшихъ произведеній. Всѣ эти сорокъ лѣтъ г. Майковъ точно пролежалъ подъ снѣгомъ. Это, если хотите, комплиментъ, потому что указываетъ на большую живучесть, на жизненную силу таланта, но это-же можно принять и за упрекъ, потому что въ лежачемъ положеніи человѣкъ не можетъ двигаться впередъ. Сорокъ лѣтъ — и какихъ лѣтъ! — прошли для г. Майкова, повидимому, совершенно безслѣдно. Въ 1839 году г. Майковъ такимъ, напр., образомъ понималъ значеніе поэта:
О мысль поэта! ты вольна,
Какъ пѣсня вольной гальціоны!
Въ тебѣ самой твои законы,
Сама собою ты стройна!
Кто скажетъ молніи: браздами
Не раздирай ночную мглу?
Кто скажетъ горному орлу:
Ты не ширяй подъ небесами,
На солнце гордо не смотри,
И не плещи морей водами
Своими черными крылами,
При блескѣ розовой зари? (I, 29).
А черезъ сорокъ четыре года, послѣ этого г. Майковъ написалъ такое стихотвореніе (беремъ почти не выбирая, наудачу):
О царство вѣчной юности
И вѣчной красоты!
Въ твореньяхъ свѣтлыхъ геніевъ!
Намъ чувствуешься ты!
Сіяющіе мраморы
Лизиппъ и Пракситель!..
Съ безсмертными Мадоннами
Счастливый Рафаель!..
Святая лира Пушкина,
Его кристальный стихъ,
Моцартовы мелодіи,
Все радостное въ нихъ —
Все — то не откровенья-ли
Съ надзвѣздной высоты,
Изъ царства вѣчной юности
И вѣчной красоты?.. (III, 148).
Какая разница между этими стихотвореніями? Очевидно, никакой, ни со стороны формы, ни со стороны содержанія. Сорокъ четыре года тому назадъ г. Майковъ писалъ не хуже чѣмъ теперь и вдохновлялся тѣмъ-же, чѣмъ вдохновляется и теперь. У него, какъ будто, не было молодости, какъ нѣтъ и старости — да и что мудренаго? Г. Майковъ оставался постоянно чуждъ тѣхъ впечатлѣній и страстей, которыя состарѣваютъ насъ преждевременно. Онъ живетъ не въ мірѣ, а въ храмѣ, не среди толпы, а среди маленькой касты жрецовъ. Настоящее отечество для него не нашъ «край долготерпѣнья», какъ выразился Тютчевъ, а прекрасная Эллада съ ея вѣчно голубымъ небомъ и сіяющими мраморами Праксителей. Въ этомъ именно и заключается причина того, на первый взглядъ столь удивительнаго, обстоятельства, что объ изящномъ и плодовитомъ поэтѣ нашемъ и не хочется говорить, и нечего сказать. Г. Майковъ замѣчательный мастеръ слова, виртуозъ стиха и это почти все, что о немъ можно сказать. Онъ откровенно заявляетъ, что ему какъ поэту, нѣтъ до насъ никакого дѣла:
Чужой для всѣхъ,
Со всѣми въ мирѣ —
Таковъ поэтъ
Твой жребій въ мірѣ!
Ты за горѣ,
Они — въ долинѣ,
Но Богъ и свѣтъ
Въ твоей пустынѣ. (III, 111).
«Художники» заявляются въ другомъ мѣстѣ,
Какъ боги
Входятъ въ зевсовы чертоги
И, читая мысль его,
Видятъ въ вѣчныхъ идеалахъ
То, что смертнымъ въ долямъ малыхъ
Открываетъ божество!
Столь возвышенныя существа намъ, простымъ смертнымъ, очевидно, не компанія. Гг. Майковъ, Полонскій, Фетъ и покойный графъ А. Толстой, каждый на свой ладъ, постоянно выражали самое величественное презрѣніе къ намъ, такъ что, по просту говоря, ужь и не въ моготу становится. Но невѣжливость по отношенію къ намъ мы простили-бы охотно, если-бы она была только невѣжливостью. Къ сожалѣнію, это нѣчто большее и худшее — это крайній индифферентизмъ, за который индифферентизмомъ и платятъ. Даже одинъ изъ самыхъ снисходительныхъ литературныхъ критиковъ нашихъ долженъ былъ нѣсколько лѣтъ назадъ сказать о г. Майковѣ: «читаешь его, наслаждаешься имъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ кажется, что съ вами говоритъ какой-то человѣкъ другого, прекраснаго, хотя и отжившаго міра». Подъ мягкою формою здѣсь выражена весьма жесткая правда. Что такое «человѣкъ другого, отжившаго міра?» Мертвецъ. Пусть-же мертвецы хоронятъ своихъ мертвыхъ.
Такъ какъ намъ уже подвернулось подъ перо сопоставленіе г. Майкова съ другими эстетикамй-поэтами нашими, то справедливость требуетъ замѣтить, что г. Майковъ — самый еще мягкій, терпимый и снисходительный между ними. Палки цѣлителя — Пантелѣя онъ не призывалъ, почти непечатными словами, подобно г. Фету, не бранилъ своихъ противниковъ и не брюзжалъ, подобно г. Полонскому. Г. Майковъ дѣйствительно «со всѣми въ мирѣ», придерживается строжайшаго нейтралитета и въ наше время крайняго обостренія партійныхъ интересовъ являетъ собою любопытный примѣръ общественнаго дѣятеля совершенно чуждаго общественной жизни". Оставьте ему его возлюбленную Элладу, а тамъ дѣлайте, что хотите и считайтесь между собой какъ знаете. Все это было-бы очень безобидно и удобоисполнимо, если-бы г. Майковъ былъ не поэтомъ, не писателемъ и, въ качествѣ таковаго, не проповѣдникомъ, а напримѣръ музыкантомъ или скульпторомъ. Но три тома талантливыхъ и горячихъ поэтическихъ рѣчей, проповѣдующихъ, смѣемъ утверждать, не что иное, какъ застой я мертвечину — это совсѣмъ другое дѣло. Если-бы задача г. Майкова не была такъ безнадежно-неисполнима, если-бы его культъ «вѣчной красоты» не представлялся такимъ вопіющимъ анахронизмомъ, если-бы его голосъ не былъ голосомъ въ пустынѣ вопіющимъ — противъ него пришлось-бы серьезно обороняться.
Всѣмъ этимъ мы однакоже вовсе ни хотимъ сказать, что г. Майковъ чуждъ идей, что содержаніе его поэзіи, подобно поэзіи напримѣръ г. Фета, исчерпывается изображеніемъ разныхъ неуловимыхъ чувствъ и ощущеній. Не идей, а лишь современности чуждается г. Майковъ: его трагедія «Два міра» доказываемъ это самымъ убѣдительнымъ образомъ. Г. Майкова, какъ онъ говорить въ предисловіи къ трагедіи, «поразила картина столкновенія древняго греко-римскаго міра, въ полномъ разцвѣтѣ началъ, лежавшихъ въ его основаніи, съ міромъ христіанскимъ, принесшимъ съ собою новое, совсѣмъ иное начало въ отношеніяхъ между людьми», Картина дѣйствительно грандіозная и г. Майковъ готовился къ ея изображенію съ полною добросовѣстностью, путемъ долголѣтняго изученія, великой эпохи по источникамъ, какъ разсказывается объ этомъ въ предисловіи. Въ результатѣ этихъ усилій получилась вещь въ своемъ родѣ весьма замѣчательная, поэтичная, но тра" гедіи не получилось. Г. Майковъ прекрасный лирикъ, но лиризма недостаточно для трагедіи: нужна способность къ выпуклому изображенію характеровъ. Этихъ элементовъ въ талантѣ г. Майкова нѣтъ. Персонажи г. Майкова слишкомъ много говорятъ и слишкомъ мало дѣйствуютъ. Говорятъ они прекрасно: съ одушевленіемъ, съ краснорѣчіемъ, со страстью. Монологи трагедіи — это какіе-то лирическіе отрывки, поэтическіе морсо. Но въ общемъ, повторяемъ, выходитъ не трагедія, а какое-то поэтическое состязаніе между героями, что въ особенности слѣдуетъ сказать о представителѣ стараго, языческаго міра — Деціѣ и новаго, христіанскаго — Лидѣ и Марцеллѣ. За плечами этихъ лицъ вы постоянно видите самого автора, который какъ-бы суфлируетъ имъ и отъ того они только и дѣлаютъ, что описываютъ свои чувства. Марцеллъ, напр., старый суровый римлянинъ, язычникъ, принявшій христіанство, такимъ образомъ, такъ сказать, докладываетъ а нравственномъ переворотѣ, происшедшемъ въ немъ:
убитъ
Былъ прежній человѣкъ, суровый
И внутрь невидящій, и новый
Во мнѣ возсталъ. Я понялъ, намъ
Не Богъ предметомъ поклоненья
Во храмѣ былъ, а самый храмъ! (376).
Объясненіе коротко, но неясно, потому что сводится къ тавтологіи: я сталъ новымъ человѣкомъ потому что пересталъ быть старымъ и наоборотъ. Этотъ небольшой примѣръ — только одинъ изъ множества образчиковъ безсилія г. Майкова тамъ, гдѣ дѣло касается психологическихъ мотивовъ. А самая картина борьбы двухъ міровъ представляется главнымъ образомъ въ диспутахъ невѣрящаго Деція съ увѣровавшими Марцелломъ и Лидою. Какъ-бы то ни было, однакоже, это произведеніе г. Майкова, замѣчательное и безотносительно, представляетъ собою самый лучшій и крупный поэтическій подвигъ его. Но любопытно, что въ этомъ именно трудѣ съ особенною рельефностью сказались и «эллинство» г. Майкова, его пренебреженіе къ вопросамъ современной дѣйствительности. Въ самомъ дѣлѣ, тема, избранная г. Майковымъ, такъ и вызываетъ въ умѣ читателя параллели и аналогіи. Но въ «трагедіи» или въ поэмѣ г. Майкова вы не найдете на нихъ ни самомалѣйшаго намека.