Полмиллиона (Эдвардс)/ДО

Полмиллиона
авторъ Амелия Эдвардс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Half a Million of Money, опубл.: 1865. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 9-12, 1866, №№ 1-5, 1867.

Амелия Эдвардс

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОЛМИЛЬОНА.

РОМАНЪ МИССЪ АМЕЛІИ ЭДВАРДСЪ. Часть первая.

Отъ Переводчика.

Печатаемый нами романъ принадлежитъ перу новой англійской писательницы, почему мы и находимъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ объ этомъ новомъ талантѣ, тѣмъ болѣе, что взыскательные критики Westminster и Saturday Review признали произведеніе миссъ Эдвардсъ если не лучшимъ, то «однимъ изъ самыхъ пріятныхъ явленій» въ области романа въ настоящій сезонъ". Миссъ Эдвардсъ очень недавно выступила на литературное поприще, но сразу заняла видное мѣсто своимъ первымъ романомъ «Исторія Варвары» (Barbar’s History), надѣлавшимъ много шуму при своемъ появленіи въ 1863 году и переведеннымъ тотчасъ на французскій и нѣмецкій языки. Главное достоинство ея произведеній — это вѣрность и жизненность представляемыхъ ею сценъ и характеровъ, увлекательная легкость разсказа, который никогда не теряетъ интереса, хотя источники этого интереса простыя, обыкновенныя явленія обыденной или общественной жизни, а не какія-нибудь страшныя тайны или неслыханные ужасы. Первый ея романъ, въ которомъ разсказывалась исторія пламенной натуры женщины-живописца, влюбившейся еще въ дѣтствѣ въ идеалъ своихъ художественныхъ стремленій, обнаружилъ въ авторѣ много тонкаго анализа человѣческой души и мѣстами достигалъ восторженнаго паѳоса, но нѣсколько утомлялъ своимъ идеальнымъ, иногда натянутымъ тономъ. Въ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ «Рука и Перчатка» (Hand and Glove), «Мисъ Каро» (Miss Karew), «Ватерлейская Мельница» (Waterleigh Mill) и особливо въ «Полмильонѣ», появившемся сначала въ диккенсовомъ журналѣ «All the Year Round», миссъ Эдвардсъ обратилась къ болѣе прозаическимъ предметамъ, и ея произведенія, если, можетъ быть, и потеряли немного собственно въ романтической занимательности, за то пріобрѣли громадное преимущество въ интересѣ и жизненности выводимыхъ ею лицъ. Вмѣсто таинственныхъ, идеальныхъ Чайльд-Гарольдовъ, мы видимъ передъ собою живыхъ людей, обрисованныхъ иногда съ такимъ искуствомъ, что Saturday Review не задумался сравнить нѣкоторыя ея сцены клубной лондонской жизни съ лучшими типическими страницами Текерея. Иные критики ставятъ въ упрекъ миссъ Эдвардсъ то, что она слишкомъ гоняется за современностью и нетолько, напримѣръ, описываетъ въ «Полмильонѣ» такіе историческіе факты, какъ экспедицію Гарибальди и агитацію въ Европѣ итальянскихъ патріотовъ, но самыя главныя событія своего разсказа основываетъ на фактахъ общественной жизни, конечно измѣняя ихъ согласно литературнымъ требованіямъ. Намъ, напротивъ, кажется, что въ наше время, когда все вниманіе общества обращено на политическіе и общественные вопросы, многимъ авторамъ гораздо приличнѣе и благоразумнѣе черпать свои матеріалы изъ фактовъ окружающей ихъ жизни, изъ политическихъ событій, процесовъ, газетныхъ извѣстій и такъ далѣе, чѣмъ изъ собственной, увы, иногда очень разстроенной фантазіи. Они этимъ путемъ гораздо успѣшнѣе затрогиваютъ наше любопытство, удовлетворяя, въ то же время, потребности, присущей современному человѣку, и въ минуты отдохновенія и удовольствія не забывать окружающей его дѣйствительности, ея нуждъ и интересовъ.

Прологъ.

1760.

Вечеромъ 22-го марта 1760 года, Джэкобъ Трефольденъ, купецъ и альдерманъ города Лондона, лежалъ на смертномъ одрѣ, въ одной изъ комнатъ громаднаго дома на Базингольской улицѣ.

Уже стемнѣло, и въ домѣ все было мрачно, безмолвно, какъ-бы въ ожиданіи страшнаго вѣстника смерти. Въ комнатѣ больного сидѣли двое докторовъ, знаменитости того времени: сэръ Джонъ Прингель, состоявшій при особѣ короля, и Джошуа Вардъ, котораго Гогартъ обезсмертилъ въ своей знаменитой карикатурѣ «Общество Гробовщиковъ».

Оба эти почтенныя лица очень мало говорили между собой, только иногда шопотомъ перекидывались словами и время отъ времени смотрѣли на свои часы, свѣряя ихъ съ большими бронзовыми часами, стоявшими на каминѣ. Точно такъ же время отъ времени они бросали взглядъ на постель, на которой почти сидя, окруженный множествомъ подушекъ, медленно кончался больной старикъ. Было что-то ужасно отталкивающее въ лицѣ старика, въ этомъ багровомъ, безчувственномъ, покрытомъ мокрыми компресами лицѣ. Глаза его были закрыты, губы распухли, дыханіе слабо, порывисто. Утромъ этого же самаго дня около полудня съ нимъ случился ударъ; его принесли домой съ биржи, въ этомъ же безчувственномъ, полумертвомъ состояніи. Старая экономка сидѣла подлѣ его постели безмолвная, испуганная. Внизу въ гостиной находились три его сына и стряпчій. Всѣ въ домѣ знали, что старику не прожить болѣе двухъ часовъ.

Между тѣмъ ночь уже совершенно наступила и окружающее безмолвіе становилось все тягостнѣе и тягостнѣе. Только изрѣдка по улицѣ проѣзжалъ экипажъ или стучался въ дверь лакей отъ кого-нибудь изъ сосѣдей, чтобъ узнать о здоровьѣ богатаго купца. Вскорѣ и это прекратилось; на небѣ появились звѣзды, на улицѣ тусклые масляные фонари.

— Что жь намъ не даютъ свѣчей! воскликнулъ капитанъ Трефольденъ и тотчасъ позвонилъ въ колокольчикъ.

Свѣчи были принесены и тяжелыя штофныя занавѣсы опущены. Капитанъ Трефольденъ взялъ со стола газету; Фредерикъ Трефольденъ посмотрѣлся въ зеркало, поправилъ себѣ галстухъ, зѣвнулъ, понюхалъ табаку и углубился въ созерцаніе изящной формы своихъ ногъ; Вильямъ Трефольденъ пододвинулъ кресло къ столу и какъ-то безсознательно сталъ перелистывать страницы какого-то журнала. Кромѣ газетъ и журналовъ, на столѣ лежало еще и нѣсколько книгъ, между прочимъ только что вышедшіе, модные романы «Тристрамъ Шанди» извѣстнаго пастора Лоренса Стерна, и «Расселасъ» — ученаго Самуэля Джонсона.

Всѣ три брата были такъ же удивительно похожи другъ на друга, какъ и непохожи, но всѣ они походили на своего отца, всѣ были молодцы и красивы собой. Старикъ Джэкобъ былъ родомъ изъ Корнвалиса и въ юности отличался красотой и высокой, статной фигурой. Капитанъ Трефольденъ не былъ такъ красивъ, какъ отецъ; Фредерикъ Трефольденъ не былъ такъ высокъ; Вильямъ Трефольденъ не былъ ни такъ высокъ и ни такъ красивъ, но, несмотря на это, всѣ они походили на отца, а потому и другъ на друга.

Капитанъ Джэкобъ былъ старшій изъ братьевъ. Отецъ предназначалъ его себѣ въ помощники, но онъ какъ-то не имѣлъ никакого расположенія къ индиго, а напротивъ питалъ самое горячее сочувствіе къ красному цвѣту, особливо къ красному, шитому золотомъ, и поэтому поступилъ въ армію. Проведя шумно и весело свою молодость, Джэкобъ отличился въ сраженіяхъ при Фонтевуа, Детингенѣ и Минденѣ, и теперь, сорока лѣтъ отроду, сдѣлалъ непростительную глупость, женившись по любви на дѣвушкѣ безъ имени и состоянія. Отецъ грозилъ за это лишить его всякаго наслѣдства, и впродолженіе послѣднихъ пяти мѣсяцевъ не пускалъ къ себѣ въ домъ. Братья были еще больше разгнѣваны на капитана чѣмъ отецъ, потому естественно, что встрѣтившись въ этотъ роковой вечеръ впервые послѣ долгаго времени, младшіе братья обходились со старшимъ очень принужденно и большею частью молчали.

Второму брату, Фредерику, было тридцать-шесть лѣтъ; младшему, Вильяму, тридцать. Фредерикъ ненавидѣлъ индиго, быть можетъ, еще болѣе Джэкоба, а всѣ мысли и понятія Вильяма были до того окрашены этимъ цвѣтомъ, что внѣ его, онъ ничего не вѣдалъ. Фредерикъ былъ легкомысленный, лѣнивый франтъ, гуляка и картежникъ. Вильямъ же, напротивъ, былъ дѣловой человѣкъ, холодный, методичный, честолюбивый. Ни одинъ изъ трехъ братьевъ не питалъ особой привязанности къ остальнымъ двумъ. Оно и очень понятно, ибо ихъ характеры и образъ жизни были совершенно различные и ихъ не связывала между собою никакая общая привязанность: мать ихъ умерла очень рано, отца они не любили, а сестры у нихъ никогда не было.

И такъ теперь всѣ три брата были собраны подъ отцовскимъ кровомъ въ этотъ достопамятный вечеръ, когда старикъ Трефольденъ находился въ такомъ положеніи, что его уже не могло спасти никакое человѣческое искуство. Всѣ они думали одно въ глубинѣ своего сердца, и въ ихъ мысляхъ не было ни сожалѣнія, ни молитвы. Бѣдный старикъ! Онъ былъ страшно богатъ, и такъ одинокъ, такъ покинутъ всѣми, и въ томъ числѣ даже людьми, которые, казалось, должны были его лелѣять. Никто его не любилъ, никто о немъ не заботился, а у него было чистыхъ денегъ — полмильона!

Наконецъ, Фредерикъ Трефольденъ посмотрѣлъ на часы, и съ клятвой объявилъ, что онъ очень голоденъ.

— Поѣшь чего-нибудь, братъ Фредъ, сказалъ капитанъ, и снова позвонивъ въ колокольчикъ, приказалъ накрыть столъ въ столовой.

Оба младшіе брата переглянулись съ едва скрытой улыбкой. Ясно было, что Джэкобъ принимаетъ на себя роль хозяина. «Хорошо, хорошо», думали они: «стряпчій Бевинтонъ здѣсь и намъ еще предстоитъ прочесть духовное завѣщаніе».

Между тѣмъ Фредъ и капитанъ сошли въ столовую; послѣдній пріѣхалъ издалека, и потому былъ не прочь присоединиться къ брату и съѣсть кусокъ холоднаго мяса. Мистеръ Вильямъ остался въ гостиной и только попросилъ чашку чаю, потому что онъ уже отобѣдалъ въ два часа, какъ всѣ скромные торговые люди.

Если что-нибудь могло быть угрюмѣе мрачной гостиной въ домѣ богатаго купца, то это, конечно, столовая. Стѣны ея были изъ чернаго дуба съ рѣзьбой, каминъ — громадный саркофагъ изъ чернаго и бѣлаго мрамора; занавѣски на окнахъ штофныя, темномасаковаго цвѣта. Надъ каминомъ висѣлъ портретъ хозяина дома, писанный лѣтъ сорокъ тому назадъ. Все это при слабомъ свѣтѣ нѣсколькихъ восковыхъ свѣчей придавало комнатѣ какой-то торжественный, мрачный, гнетущій душу видъ. Самыя кушанья напоминали похоронные обѣды, особливо огромный пирогъ съ телятиной, стоявшій посрединѣ. Но такъ-какъ оба брата были очень голодны, то они на это не обратили никакого вниманія.

Капитанъ сѣлъ во главѣ стола и съ необыкновеннымъ проворствомъ воткнулъ вилку въ сердце большого пирога.

— Если у тебя такой же помѣстительный желудокъ, какъ у меня, Фредъ, сказалъ онъ очень добродушно: — то я увѣренъ, что ты сдѣлаешь хорошую брешь въ этой крѣпости.

— Напротивъ, не могу терпѣть такихъ грубыхъ кушаньевъ, возразилъ франтъ, презрительно пожимая плечами: — вотъ я вчера обѣдалъ съ сэромъ Гари Фаншо въ Гумомсѣ. Намъ подали рагу изъ восьмидневныхъ цыплятъ, и такую говядину а ла-модъ, что ты бы себѣ всѣ пальчики облизалъ, братъ Джэкобъ.

— Я этотъ пирогъ не промѣнялъ бы ни на какой рагу въ свѣтѣ, отвѣчалъ капитанъ.

— Въ сосѣдней съ нами комнатѣ обѣдали мистеръ Горасъ Вольноль и мистрисъ Клэйвъ, продолжалъ франтъ: — и всего смѣшнѣе было то, что отправившись вечеромъ въ Воксалъ, мы опять ужинали рядомъ съ мистеромъ Горасомъ и мистрисъ Китти.

— Налей себѣ вина, Фредъ, и передай мнѣ бутылку, сказалъ капитанъ, не понявъ, что было смѣшнаго въ разсказѣ брата.

— Недурной портвейнъ! замѣтилъ Фредъ, щелкая языкомъ съ видомъ знатока: — у старика-то славный погребъ!

— Еще бы! отвѣчалъ капитанъ.

— Но онъ никогда не умѣлъ пользоваться состояніемъ!

— Никогда.

— Какъ можно жить, напримѣръ, въ такомъ домѣ! воскликнулъ франтъ, окидывая взоромъ комнату: — и еще въ Базенгольской улицѣ! Какъ можно держать такую кухарку и не имѣть собственнаго экипажа. Мы съ вами, сударь, лучше съумѣемъ употребить денежки-то.

— Да, я полагаю, братъ Фредъ, отвѣчалъ капитанъ: — бѣдный старикъ велъ жизнь скучную. Мы съ тобой, мнѣ кажется, могли бы сдѣлать его существованіе веселѣе.

— Будь я проклятъ, если я знаю, какъ могли бы это сдѣлать! воскликнулъ Фредъ.

— Да просто помогая ему въ дѣлахъ и живя дома, какъ нашъ меньшой братъ, отвѣчалъ капитанъ: — этотъ мальчишка былъ для него лучшимъ сыномъ, чѣмъ мы съ тобою, братъ.

— У Виля старая голова на молодыхъ плечахъ, сказалъ серьёзно Фредъ: — ну, полно, братъ, говорить о пустякахъ, скажи-ка лучше, не знаешь ли ты, какъ старикъ распредѣлилъ свое состояніе.

— Я столько же объ этомъ знаю, сколько эта бутылка портвейну.

Наступило минутное молчаніе. Въ сѣняхъ послышались чьи-то шаги. Оба брата стали прислушиваться, и потомъ взглянувъ другъ на друга, снова наполнили свои стаканы. Очевидно было, что одна и та же мысль занимала обоихъ.

— Самое лучшее и справедливое было бы, Фредъ, сказалъ, наконецъ, благородный капитанъ: — еслибы все состояніе онъ раздѣлилъ поровну между нами троими.

— Поровну! произнесъ съ удивленіемъ Фредерикъ: — нѣтъ, старикъ слишкомъ гордился своимъ состояніемъ, чтобъ на это рѣшиться. Я, напротивъ, полагаю, братъ Джэкобъ… Насъ никто не можетъ услышать?

Капитанъ всталъ и, выглянувъ въ сѣни, затворилъ дверь и воротился на свое мѣсто.

— Никто не услышитъ, сказалъ, онъ: — говори безъ всякаго опасенія.

— Ну, такъ мое мнѣніе, что мы, младшіе сыновья, получимъ по шестидесяти или семидесяти тысячъ фунтовъ; а ты, какъ глава семейства, получишь все состояніе.

— Можетъ быть, Фредъ, промолвилъ капитанъ.

— А состояніе-то равняется тремстамъ сорока тысячамъ фунтовъ, прибавилъ Фредъ.

— Мнѣ надо будетъ у тебя поучиться, какъ израсходовать столько денегъ, сказалъ капитанъ, улыбаясь.

— Ужь я тебя научу жить покняжески. Ты купишь имѣнье въ Кентѣ, городской домъ въ Сого; ты заведешь лошадей, экипажи, ливрейныхъ лакеевъ, будешь имѣть свою собственную охоту, отличный погребъ, ложу въ итальянской оперѣ…

— Да я не понимаю ни слова по-итальянски, возразилъ капитанъ.

— Это ничего не значитъ. У тебя будетъ французскій поваръ, свой домашній пасторъ, арапъ-лакей; женѣ своей ты будешь дарить брильянты, а себѣ хорошенькихъ содержанокъ.

— Погоди, погоди, Фредъ, снова перебилъ его капитанъ: — я протестую противъ послѣдняго. Я уже старъ, и мое время прошло для такихъ забавъ.

— Но, любезный братъ, ни одинъ знатный…

— Я вовсе, не знатный, возразилъ капитанъ: — я простой солдатъ, и сынъ простого купца.

— Ну, такъ ни одинъ богатый и замѣчательный своими дарованіями человѣкъ…

— Я еще небогатъ, Фредъ, сказалъ сухо капитанъ: — а что касается до моихъ дарованій, то я думаю всего лучше объ нихъ не упоминать. Я человѣкъ неученый, ты это очень хорошо знаешь и… но что это, кто-то стучится? войдите.

Дверь отворилась; въ комнату вошелъ высокій мужчина, воинственнаго вида и съ загорѣлымъ лицомъ. Онъ держалъ въ рукахъ шляпу и палку и очень учтиво поклонился обоимъ братьямъ. Это былъ сэръ Джонъ Прингель.

— Господа! сказалъ онъ торжественнымъ тономъ: — я очень сожалѣю, что долженъ быть грустнымъ вѣстникомъ.

Оба брата молча встали, и капитанъ замѣтно поблѣднѣлъ.

— Онъ, мой отецъ умеръ? произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Докторъ безмолвно опустилъ голову. Капитанъ отвернулся въ сторону, а Фредерикъ, вынувъ изъ кармана надушенный платокъ, торжественно обтеръ слезу, которая не катилась по его щекѣ.

— Докторъ Вардъ уже уѣхалъ, сказалъ сэръ Джонъ, послѣ минутнаго молчанія: — онъ просилъ меня выразить вамъ все свое сожалѣніе. Позвольте, господа, теперь мнѣ вамъ пожелать добраго вечера.

— Вы прежде хоть выпейте стаканъ вина, сэръ Джонъ, сказалъ Фредъ, подходя къ столу; но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ договорить эти слова, докторъ уже вышелъ изъ комнаты, учтиво махнувъ рукий. Фредъ пожалъ плечами, все-таки налилъ вина и самъ выпилъ его.

— Пустяки, братъ, сказалъ онъ, обращаясь къ капитану: — теперь не время предаваться меланхоліи. Помни, ты глава семейства. Пойдемъ внизъ и прочтемъ духовное завѣщаніе.

Между тѣмъ Вильямъ Трефольденъ, какъ человѣкъ акуратный, методическій, уже успѣлъ сходить въ комнату своего отца, взять тамъ ключи и, спустившись внизъ въ контору, вынуть изъ желѣзнаго сундука ящикъ, въ которомъ хранилось духовное завѣщаніе отца. Когда капитанъ и Фредъ вошли въ комнату, то они увидѣли, что ящикъ уже стоялъ на столѣ, передъ стряпчимъ Бевинтономъ, который заботливо надѣвалъ очки.

— Господа, сказалъ онъ, значительнымъ тономъ: — сдѣлайте одолженіе, садитесь.

Всѣ три брата сѣли безмолвно, и съ замѣтнымъ волненіемъ.

Стряпчій открылъ ящикъ. Онъ былъ полонъ бумагъ, контрактовъ, трансфертовъ и разныхъ другихъ документовъ. Стряпчій вынулъ ихъ всѣ одинъ за другимъ, и на самомъ днѣ нашелъ столь пламенно-ожидаемую духовную.

— Это подлинное завѣщаніе, замѣтилъ Бевинтонъ, откашливаясь передъ чтеніемъ.

Пока онъ развертывалъ документъ, изъ него выпалъ лоскутокъ бумаги.

— Это, вѣроятно, какая-нибудь добавочная записка, писанная собственноручно вашимъ покойнымъ отцомъ, сказалъ стряпчій, пробѣгая глазами записку: — гм, это — разсчетъ всего состоянія покойнаго. Имѣете ли вы, господа, какое-нибудь опредѣленное, понятіе о томъ, сколько имѣлъ вашъ отецъ?

— Всѣ полагали, что у моего отца около полумильона денегъ, отвѣчалъ Фредъ поспѣшно.

— Болѣе полумильона, сказалъ младшій братъ, качая головою.

— Вы правы, сэръ. Въ этой запискѣ сказано: круглымъ числомъ, я полагаю, что мое состояніе теперь равняется пятистамъ двадцати-пяти тысячамъ фунтовъ. Сегь января 1-го 1760 года, по Рождествѣ Христовѣ. Джэкобъ Трефольденъ. Нечего сказать, хорошее состояніе, хорошее!

Братья переглянулись съ довольнымъ видомъ.

— Пятьсотъ двадцать-пять тысячъ! воскликнулъ капитанъ: — пожалуйста, мистеръ Бевинтонъ, прочтите намъ поскорѣе самое завѣщаніе.

Стряпчій медленно свернулъ дополнительную записку, придвинулъ къ себѣ свѣчи, поправилъ свои очки и торжественно началъ чтеніе:

"Именемъ Господа-Бога, аминь. Я, Джэкобъ Трефольденъ, родившійся въ городѣ Редрутѣ, графства Корнвалиса, а теперь гражданинъ города Лондона, купецъ (вдовый), находясь по милости божіей въ здравомъ состояніи физическомъ и умственномъ, сего 11-го дня января мѣсяца 1760 года, пишу сію, мою послѣднюю волю и завѣщаніе. А въ чемъ онѣ состоятъ, слѣдуютъ нижеозначенные пункты: Вопервыхъ, я желаю быть похороненнымъ въ моемъ семейномъ склепѣ, рядомъ съ моей покойной женой и сколь можно проще. Вовторыхъ, я назначаю тѣмъ изъ моихъ нижепоименованныхъ душеприкащиковъ, которые будутъ приводить въ исполненіе сіе мое завѣщаніе, по пятисотъ фунтовъ стерлинговъ каждому, каковая сумма и будетъ имъ выплачена въ теченіе календарныхъ шести мѣсяцевъ послѣ моей смерти. Втретъихъ. я назначаю своимъ тремъ сыновьямъ: Джэкобу, Фредерику и Вильяму по пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ каждому. Въ…

— Погодите, воскликнулъ капитанъ: — пять тысячъ… потрудитесь перечесть, мистеръ Бевинтонъ.

— По пяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ каждому, повторилъ стряпчій: — цифра эта совершенно ясно видна, но имѣйте терпѣніе, господа, вѣдь это еще только предварительныя статьи. Эти пять тысячъ, вѣроятно, имѣютъ какое нибудь особенное назначеніе, а главный-то капиталъ еще впереди.

— Можетъ быть, можетъ быть, мистеръ Бевинтонъ, отвѣчалъ капитанъ: — продолжайте, я васъ слушаю съ полнымъ вниманіемъ.

"Вчетвертыхъ, я назначаю моему кассиру, Эдуарду Привату пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ, моимъ прикащикамъ по сто фунтовъ каждому, и всѣмъ домашнимъ служителямъ двѣсти фунтовъ, которые раздѣлятся поровну; каковыя суммы будутъ выплачены въ теченіе трехъ календарныхъ мѣсяцевъ послѣ моей кончины. Впятыхъ, я назначаю пастору въ Редрутѣ и пастору того прихода, въ которомъ я буду жить передъ своею смертью, по сту фунтовъ стерлинговъ каждому, каковая сумма будетъ имъ выдана въ теченіе одного календарнаго мѣсяца послѣ моей кончины, и роздана ими по ихъ благоусмотрѣнію неимущимъ вдовамъ ихъ прихода. Вшестыхъ, я симъ постановляю и требую, чтобъ мои нижепоименованные душеприкащики съ возможною быстротою послѣ моей кончины, отложили бы изъ того состоянія, вполнѣ благопріобрѣтеннаго и преимущественно помѣщеннаго въ государственныхъ фондахъ, такую часть онаго, которая равнялась бы суммѣ пятисотъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ…

— Ну, вотъ, вотъ! воскликнулъ Фредъ, едва переводя дыханіе.

"Каковую сумму я предоставляю на сбереженіе для нижепоименованныхъ цѣлей лорду-мэру города Лондона и альдерманамъ, какъ нынѣ исполняющимъ оныя должности, такъ и ихъ преемникамъ, въ вѣчныя времена, почему онымъ лицамъ именоваться въ отношеніи капитала, находящагося у нихъ на сбереженіи, Трефольденскими довѣрителями.

Стряпчій остановился, чтобъ протереть свои очки, а братья въ изумленіи взглянули другъ на друга.

— Боже мой! что это значитъ, мистеръ Бевинтонъ? воскликнулъ капитанъ.

— Честью клянусь, что я такъ же мало знаю объ этомъ завѣщаніи, какъ вы, сэръ, отвѣчалъ стряпчій: — не я писалъ его.

— Кто жь его писалъ? спросилъ Вильямъ.

— Не я, сэръ. Вашъ отецъ обратился къ какому-нибудь чужому стряпчему; но, быть можетъ, когда мы прочтемъ далѣе…

— Довольно, сэръ, продолжайте, сказали оба меньшіе братья, въ одинъ голосъ.

Стряпчій возобновилъ чтеніе:

"Вседьмыхъ, симъ объявляю свою волю, чтобъ вышепоименованные довѣрители мои получали ежегодный доходъ съ вышеозначеннаго капитала, находящагося у нихъ на сохраненіи, и обращали сей доходъ въ государственные фонды и дѣйствовали бы такимъ образомъ впродолженіе ста лѣтъ послѣ моей смерти, дабы сіи прибавочныя суммы составили бы въ совокупности съ первоначальнымъ, вышепоименованнымъ капиталомъ — общую сумму семи мильоновъ фунтовъ стерлинговъ. Ввосьмыхъ, я желаю, чтобы вышепоименованный общій капиталъ былъ раздѣленъ на двѣ ровныя части, изъ которыхъ одну я назначаю прямому, нисходящему наслѣднику мужского пола старшаго сына моего, вмѣстѣ съ симъ устраняя младшія вѣтви моего семейства съ ихъ потомками отъ всякаго права на сіе наслѣдство; съ остальной же частью онаго капитала мои довѣрители поступятъ нижеслѣдующимъ образомъ: а) они пріобрѣтутъ въ городѣ Лондонѣ достаточно большое мѣсто земли и выстроятъ на немъ, подъ руководствомъ отличнаго архитектора, красивое и фундаментальное зданіе со всѣми необходимыми службами и назовутъ оное Лондонскимъ Трефольденскимъ человѣколюбивымъ заведеніемъ; б) цѣль этого человѣколюбиваго заведенія — доставлять денежную помощь, какъ постоянную, такъ и временную старцамъ, вдовамъ и сиротамъ купеческаго, духовнаго, судебнаго и докторскаго званій, также, если будетъ найдено возможнымъ, давать безпроцентныя ссуды честнымъ, но несчастнымъ банкротамъ. Кромѣ раздачи денежныхъ пособій, довѣрители мои будутъ имѣть полное право содержать и воспитывать въ вышеозначенномъ человѣколюбивомъ заведеніи ограниченное число вдовъ и сиротъ бѣдныхъ, но достойныхъ лондонскихъ гражданъ. Дабы сіе вышепоименованное заведеніе было основано и содержано удовлетворительнымъ образомъ, я требую, чтобы мои довѣрители составили уставъ онаго заведенія и представили бы его на утвержденіе правительства. Вдевятыхъ, на случай того, если не будетъ наслѣдника мужского пола у старшаго сына моего старшаго сына, то вышепоименованная первая часть капитала будетъ употреблена моими довѣрителями на учрежденіе таковыхъ же человѣколюбивыхъ заведеній, въ меньшихъ размѣрахъ, въ городахъ: Манчестерѣ, Бирмингамѣ, Бристолѣ и Ливерпулѣ, каковыя всѣ заведенія будутъ руководствоваться тѣмъ же самымъ уставомъ, какъ и главное, основное, лондонское заведеніе. Вдесятыхъ, все остальное мое состояніе, какъ въ государственныхъ фондахъ, такъ и въ чистыхъ деньгахъ, товарахъ, долгахъ, картинахъ, мебели и проч. и проч. (за исключеніемъ уплаты моихъ долговъ и расходовъ по моему погребенію и исполненію моего завѣщанія), я назначаю своимъ тремъ сыновьямъ по равнымъ частямъ, и въ случаѣ распри по дѣлежу онымъ сыновьямъ обращаться къ душеприкащикамъ моимъ, рѣшеніе коихъ считать окончательнымъ и безъапеляціоннымъ. Впослѣднихъ, Я назначаю своихъ друзей Ричарда Мортона, Эразма Брука, Даніеля Шутельворта и Артура Макензи, всѣхъ родомъ изъ Лондона и по званію купцовъ — своими душеприкащиками. Въ свидѣтельство чего, я, вышепоименованный Джэкобъ Трефольденъ, къ сему руку и печать приложилъ въ вышепоименованный день, мѣсяцъ и годъ.

"Джэкобъ Трефольденъ".

"Симъ свидѣтельствуемъ, что вышепоименованный Джэкобъ Трефольденъ, въ нашемъ присутствіи приложилъ руку и печать къ сей своей послѣдней волѣ и завѣщанію, въ чемъ и подписуемся, по просьбѣ его, свидѣтелями.

"Джонъ Мурей,
Александръ Лойдъ".

Окончивъ чтеніе, мистеръ Бевинтонъ положилъ завѣщаніе на столъ и снялъ очки. Всѣ три брата были поражены словно громомъ. Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, они смотрѣли на него безмолвно, точно на нихъ нашелъ столбнякъ. Вильямъ первый прервалъ молчаніе.

— Я буду протестовать противъ этого завѣщанія, сказалъ онъ, поблѣднѣвъ, но твердымъ, рѣшительнымъ тономъ: — оно незаконно.

— Это просто — подлый и низкій обманъ! воскликнулъ Фредъ, вскакивая съ мѣста и грозя кулакомъ: — еслибъ я только зналъ, какой проклятый дуракъ…

— Тише, тише, сэръ, опомнитесь, замѣтилъ испуганный стряпчій: — хоть мертвыхъ-то уважайте!

— Хорошо, мистеръ Бевинтонъ, мы окажемъ уваженіе мертвому, но не его послѣдней волѣ, произнесъ капитанъ, гнѣвно ударяя рукой по столу. — Я не пожалѣю оставленныхъ мнѣ несчастныхъ пяти тысячъ, но добьюсь справедливости и уничтожу это завѣщаніе.

— Не горячитесь, братья, сказалъ Вильямъ: — я вамъ говорю, что завѣщаніе незаконно.

— А на какомъ основаніи? спросилъ поспѣшно стряпчій.

— На основаніи закона о выморочныхъ имуществахъ, изданнаго нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

— Въ 1736 году, статутъ девятый, благополучно царствующаго короля, перебилъ Бевинтонъ.

— И этотъ законъ запрещаетъ оставлять на сохраненіе деньги или земли для какихъ нибудь человѣколюбивыхъ цѣлей?

Стряпчій одобрительно кивнулъ головой.

— Такъ, такъ, у васъ отличная память, сказалъ онъ, потирая руки: — вы только одно забыли.

— Я забылъ?

— Да. Что гражданинъ Лондона можетъ, но обычному праву Лондона, оставлять такимъ образомъ землю, находящуюся въ самомъ Лондонѣ, хотя согласно закону о выморочныхъ имуществахъ, и не можетъ этого сдѣлать съ имуществомъ, находящимся внѣ Лондона. Если хотите, я приведу статью и параграфъ, откуда я вамъ цитировалъ эти слова.

— Если такъ, такъ все пропало! воскликнулъ Вильямъ, схватившись за голову.

Дѣйствительно, все пропало. Фредъ былъ правъ, предполагая, что Джэкобъ Трефольденъ гордился своимъ состояніемъ. Какъ оно ни было велико, онъ рѣшился его еще увеличить. Оставить громадное наслѣдство еще неродившемуся потомку, и основать огромное человѣколюбивое учрежденіе, которое обезсмертитъ его имя — вотъ двѣ любимыя идеи, которыя въ послѣдніе годы не оставляли ни на минуту старика. Женитьба же старшаго его сына, въ ноябрѣ предъидущаго года, дала ему благовидный предлогъ къ осуществленію своихъ задушевныхъ мыслей. Хорошо было для сыновей Джэкоба Трефольдена, что его состояніе не ограничивалось круглой цифрой, а были еще добавочные двадцать-пять тысячь фунтовъ, ибо столь жадно ожидамые полмилѣйона проскользнули сквозь ихъ пальцы и были потеряны для нихъ навѣки.

I.
Что случилось впродолженіе ста лѣтъ.

Когда красавица волшебныхъ сказокъ уснула на сто лѣтъ, то всѣ и все въ заколдованномъ мірѣ уснуло съ ней. Сама природа какъ-бы остановилась. Ни одинъ волосъ не посѣдѣлъ на обитателяхъ этого замка; ни одинъ паукъ не свилъ паутины на стѣнахъ роскошныхъ залъ; ни одинъ червь не проложилъ себѣ дороги къ книгамъ или мебели замка. Самое вино въ громадныхъ погребахъ не устарѣло, а оставалось тѣмъ же свѣжимъ виномъ. Однимъ словомъ, ничего не испортилось, ничего не поправилось, не измѣнилось въ эти сто лѣтъ! Совершенно иное зрѣлище представляетъ намъ Англія впродолженіе столѣтія, протекшаго отъ весны 1760 года до весны 1860. Никто не спалъ въ это время; ничто не остановилось. Все жило, кипѣло, шло впередъ. Нельзя сказать, чтобъ все совершенное въ это время было безукоризненно и справедливо. И пауки поразставили свои паутины, и черви подточили не одно хорошее дѣло, много сдѣлано ошибокъ, но во всякомъ случаѣ, люди не оставались безъ дѣйствія. Работали, трудились, и если иногда можно покраснѣть, вспомнивъ о нашихъ ошибкахъ, за то сердце наполняется гордою радостью, когда думаешь о томъ, сколько сдѣлано нами въ это столѣтіе честнаго, великаго, полезнаго. Мы, правда, потеряли Америку, но покорили Индію, присоединили Канаду и колонизировали Новую-Зеландію и Австралію. Мы побѣдили французовъ почти на всѣхъ водахъ, почти на всѣхъ берегахъ, исключая, слава-богу, нашего собственнаго. Мы уничтожили рабство въ нашихъ колоніяхъ. Мы установили на твердыхъ началахъ свободу печати. Мы освѣтили наши города изъ конца въ конецъ такимъ свѣтомъ, который только уступаетъ свѣту солнечному. Мы изобрѣли паровую машину и электрическій телеграфъ. Мы научились разбирать тѣ таинственныя письмена, которыя впродолженіе долгихъ вѣковъ были скрыты въ горахъ и ущельяхъ. Мы нашли неожиданную науку въ самомъ языкѣ, на которомъ мы говоримъ. Мы учредили почты, которыя въ свою очередь замѣнили сѣтью желѣзныхъ дорогъ, обнимающей всю страну и дающей возможность путешественникамъ перелетать въ минуту цѣлую милю. Дѣйствительно, удивительный вѣкъ, быть можетъ, самый удивительный изъ всѣхъ вѣковъ, пронесшихся надъ землей и человѣчествомъ со времени великой эры нашего лѣтосчисленія.

И впродолженіе всего этого времени трефольденское наслѣдство росло, увеличивалось, удвоивалось, утроивалось, учетверялось и т. д.

Не такова была участь трефольденскаго семейства. Оно очень мало распространилось и увеличилось. Одна изъ его вѣтвей совершенно уничтожилась, а другія двѣ имѣли теперь только двухъ представителей. Прежде чѣмъ продолжать далѣе нашъ разсказъ, мы должны передать читателямъ, какъ все это случилось; но мы остановимся только на минуту, ибо изъ всѣхъ деревьевъ, насаждаемыхъ человѣкомъ, всѣхъ безплоднѣе — генеалогическое дерево. Это дерево, конечно, не росло въ эдемскомъ саду, ибо корни его въ могилѣ, а продуктъ — пустоцвѣтъ.

Вымершая отрасль Трефольденовъ началась и кончилась въ лицѣ мистера Фредерика Трефольдена. Этотъ франтъ, краса свѣтскаго общества, былъ неожиданно похищенъ смертію вслѣдствіе драки въ одномъ изъ публичныхъ мѣстъ Лондона, года полтора послѣ кончины отца. Но и въ этотъ кратковременный срокъ онъ съумѣлъ прожить свои пять тысячъ фунтовъ, разорить своего портного и надѣлать долгу около семи тысячъ фунтовъ.

Младшій изъ братьевъ, Вильямъ, послѣ основательнаго обсужденія вопроса, что ему дѣлать, рѣшился взять себѣ въ товарищи по фирмѣ бывшаго прикащика отца, знавшаго по мнѣнію всего Лондона, лучше другихъ все, что касалось до индиго. Этотъ почтенный господинъ имѣлъ порядочный капиталецъ и единственную дочь, на которой Вильямъ впослѣдствіи и женился. Плодъ этой женитьбы былъ сынъ Чарльсъ, въ чьихъ рукахъ торговый домъ процвѣталъ долгое время, до марта 1844 года. Онъ былъ женатъ на дочери одного изъ директоровъ ост-индской компаніи, принесшей ему двѣнадцать тысячъ фунтовъ приданаго. Отъ этого брака онъ имѣлъ четырехъ сыновей, изъ которыхъ два среднихъ умерли въ дѣтствѣ; меньшой, Вильямъ, родившійся въ 1822 году, избралъ себѣ карьеру адвоката, а старшій, Эдуардъ, принялъ управленіе торговаго дома по смерти отца. Толстый, разжирѣвшій лѣнтяй, онъ почти не занимался дѣлами и оставилъ ихъ, послѣ скоропостижной смерти въ 1850 году, въ самомъ разстроенномъ положеніи. Съ нимъ окончилась линія Трефольденовъ-купцовъ, и его братъ стряпчій остался теперь единственнымъ представителемъ младшей вѣтви семейства.

Что же касается до старшей отрасли Трефольденовъ, то ея исторію мы должны начать снова съ 1760 года.

Честный капитанъ Джэкобъ, на котораго, по завѣщанію отца, возложена была отвѣтственность поддержанія трефольденскаго имени, взялъ съ тяжелымъ вздохомъ свои пять тысячъ фунтовъ, и выйдя въ отставку, отправился въ Швейцарію, гдѣ и поселился на вѣчныя времена. Купивъ маленькій средневѣковый замокъ, въ одномъ изъ самыхъ уединенныхъ уголковъ граубинденскаго кантона, капитанъ Джэкобъ сталъ весги совершенно патріархальную жизнь, и со своими пятью тысячами считался всѣми сосѣдями за мильонера. Онъ имѣлъ право засѣдать въ сеймѣ и каждые полгода мѣнялся торжественными визитами съ самыми старыми республиканскими аристократами окрестныхъ городовъ. Но не ради этихъ преимуществъ онъ высоко цѣнилъ жизнь въ этихъ первобытныхъ мѣстахъ. Онъ любилъ свободу, спокойствіе, просторъ. Онъ любилъ простую, мирную, почти пастушескую жизнь швейцарскаго народа. Онъ любилъ помогать своимъ бѣднымъ сосѣдямъ, дарить отъ времени до времени пастору новое облаченіе, жертвовать въ церковь новую купель, и на ежегодныхъ праздникахъ стрѣлковъ назначать отъ себя серебряные часы въ видѣ приза для самого ловкаго и искуснаго стрѣлка. Онъ не могъ бы всего этого сдѣлать въ Англіи, на двѣсти пятьдесятъ фунтовъ; которые онъ получалъ въ годъ. Такимъ образомъ, храбрый воинъ повѣсилъ свой мечъ надъ каминомъ въ столовой, вдѣлалъ въ рамку свой атестатъ объ отставкѣ, и провелъ всю свою остальную жизнь, какъ настоящій швейцарскій гражданинъ, въ сельскихъ работахъ и охотѣ, окруженный своимъ семействомъ, женою, сыномъ и двумя дочерьми. Передъ своей смертью онъ раздѣлилъ свое состояніе между своими дѣтьми по равной части, согласно своимъ понятіямъ о справедливости. Обѣ дочери вышли замужъ и уѣхали: одна въ Италію, другая въ Германію; сынъ же Генри сдѣлался, подобно отцу, фермеромъ, и хотя онъ былъ гораздо бѣднѣе его, ибо долженъ былъ продать двѣ трети земли на удовлетвореніе своихъ сестеръ, но онъ все же оставилъ за собою старый замокъ и пользовался неменьшимъ уваженіемъ сосѣдей. На 22-мъ году онъ женился и прижилъ многочисленное семейство, изъ котораго остались въ живыхъ, однако, только двое: Саксенъ, родившійся въ 1783 году, и Мартинъ — въ 1786 году.

Генри Трефольденъ зналъ очень хорошо, что одинъ изъ его сыновей или наслѣдникъ одного изъ нихъ долженъ получить великое наслѣдство. Онъ зналъ также, что его обязанность приготовить ихъ такъ, чтобы они достойнымъ образомъ воспользовались громаднымъ состояніемъ, и поэтому онъ посвятилъ себя воспитанію дѣтей съ необыкновеннымъ постоянствомъ и энергіею. Цѣлью этого воспитанія онъ поставилъ себѣ сдѣлать своихъ сыновей честными, человѣколюбивыми людьми, съ умѣренными требованіями и готовыми пожертвовать собою для блага ближнихъ; научить ихъ теоретически, на что можетъ быть годно богатство; вселить въ нихъ любовь къ Богу, къ знанію и труду; наконецъ, близко познакомить ихъ съ исторіей, законами и языкомъ Англіи. Какъ мы уже сказали, онъ посвятилъ всю жизнь этой задачѣ, и его усилія увѣнчались полнымъ успѣхомъ.

Оба брата были въ высшей степени развиты умственно и физически. Они были рослые, красивые молодцы; простые, мужественные, благородные люди. Ни одинъ изъ нихъ ни за что бы не солгалъ, даже еслибъ отъ этого зависѣла его жизнь. Саксенъ былъ бѣлокурый, какъ слѣдуетъ быть саксонцу. Мартинъ же, подобно своей матери, брюнетъ, былъ съ темно-оливковымъ цвѣтомъ лица. Саксенъ былъ гораздо энергичнѣе и мужественнѣе своего брата, но за то Мартинъ отличался большими способностями къ умственнымъ занятіямъ. Когда они оба выросли, то Саксенъ сдѣлался ловкимъ стрѣлкомъ и искуснымъ земледѣльцемъ, а Мартинъ выразилъ желаніе поступить въ лютеранскіе пасторы. Такимъ образомъ, старшій братъ остался дома и, подобно отцу и дѣду, пахалъ, сѣялъ, жалъ, охотился и удилъ рыбу, а младшій отправился въ одно прекрасное утро съ котомкой за плечами въ Женеву, для поступленія въ тамошній университетъ.

Время шло. Генри Трефольденъ умеръ, Саксенъ сдѣлался главою семейства, а Мартинъ, окончивъ курсъ въ университетѣ, былъ назначенъ пасторомъ въ сосѣдній приходъ; черезъ нѣсколько же лѣтъ, когда умеръ старый пасторъ въ ихъ собственномъ приходѣ, Мартинъ перешелъ на его мѣсто. Такимъ образомъ, оба брата жили вмѣстѣ съ своею матерью въ полуразвалившемся замкѣ, и вели очень счастливую, мирную, полезную для себя и для другихъ жизнь Они были очень довольны своимъ существованіемъ, и не желали ничего лучшаго. Ихъ маленькая долина была для нихъ цѣлымъ міромъ. Альпы составляли границу всѣхъ ихъ желаній и помысловъ. Они знали, что въ Англіи растетъ и увеличивается громадное состояніе, которое могло достаться Саксену, если онъ доживетъ до глубокой старости; но это время было еще такъ отдаленно, и вся эта исторія казалась такъ баснословна, что братья никогда не думали и не говорили безъ смѣха о своемъ будущемъ богатствѣ. Однако, годы шли за годами, госпожа Трефольденъ умерла, и братья остались одни. Саксену уже минуло сорокъ-семь лѣтъ, а Мартанъ уже посѣдѣлъ. Наступилъ 1830 годъ, и оставалось только тридцать лѣтъ до срока, когда знаменитое наслѣдство могло достаться тому изъ нихъ, кто будетъ въ живыхъ. Теперь братья серьёзно начали думать о томъ, что имъ дѣлать въ виду этого великаго событія.

Однажды сидя передъ каминомъ, оба брата разсуждали объ этомъ предметѣ. Передъ ними на столѣ лежала старая, пожелтѣвшая копія съ завѣщанія альдермана Трефольдена; эта копія принадлежала первоначально капитану Джэкобу, и съ того времени свято сохранялась въ семействѣ. Братья достали этотъ документъ, чтобъ основательно изучить его, но это ихъ ни къ чему не привело.

— Оно, конечно, перейдетъ къ тебѣ, Мартинъ, если я прежде умру, сказалъ старшій братъ.

— Ты не умрешь прежде, отвѣчалъ младшій, тономъ убѣжденія: — посмотри, какой ты молодецъ, Саксенъ, точно тебѣ не болѣе двадцати лѣтъ.

— Но по закону природы…

— По закону природы сильный переживаетъ слабаго, и посмотри, какой я щедушный въ сравненіи съ тобой.

Саксенъ покачалъ головой.

— Не въ этомъ дѣло, сказалъ онъ: — вопросъ въ томъ, достались-ли бы тебѣ эти деньги или нѣтъ? Мнѣ, кажется, что да. Въ завѣщаніи сказано: устраняя младшія вѣтви моего семейства съ ихъ потомками отъ всякаго права на сіе наслѣдство. Замѣть, младшая вѣтвь, а ты вѣдь, Мартинъ, не отъ младшей вѣтви, а отъ старшей.

— Хорошо, братъ, но ты забываешь, что написано строчкой прежде: прямому, нисходящему наслѣднику мужского пола старшаго сына моего старшаго сына. Ну, вѣдь ты старшій сынъ старшаго бына, а я не твой прямой нисходящій наслѣдникъ. Я только твой младшій братъ.

— Это правда, отвѣчалъ Саксенъ: — видно, законы можно понимать различно.

— Они, кажется, только для того и писаны, чтобъ ихъ понимали различно, сказалъ пасторъ: — впрочемъ, намъ незачѣмъ ломать голову о томъ, какъ понимать завѣщаніе. Намъ достаточно знать самый фактъ, что ты прямой наслѣдникъ, и что состояніе будетъ твое черезъ тридцать лѣтъ, если ты проживешь до того времени.

Саксенъ пожалъ плечами, и подойдя къ камину, закурилъ трубку.

— Ты забываешь, сказалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія: — что мнѣ будетъ тогда семьдесятъ-семь лѣтъ. — Какая польза мнѣ тогда будетъ въ деньгахъ?

Мартинъ ничего не отвѣчалъ, и снова наступило молчаніе. Пасторъ первый прервалъ его, бросая изподлобья взгляды на своего брата.

— Есть только одинъ способъ, Саксенъ, сказалъ онъ нерѣшительнымъ голосомъ, и устремивъ глаза въ огонь: — ты долженъ жениться.

— Жениться! воскликнулъ здоровенный фермеръ въ изумленіи.

Пасторъ утвердительно махнулъ головой.

— Жениться! продолжалъ Саксенъ: — въ мои годы, въ сорокъ-семь лѣтъ! Нѣтъ, братъ, спасибо. Ты лучше мнѣ объ этомъ и не говори.

— Бѣдный отецъ всегда этого такъ желалъ, сказалъ Мартинъ.

Саксенъ не обратилъ никакого вниманія на его слова.

— И ты нѣкоторымъ образомъ обязанъ доставить наслѣдника состоянію… началъ-было снова Мартинъ; но Саксенъ перебилъ его:

— Будь оно прок… виноватъ, Мартинъ; но какое намъ дѣло, что будетъ съ этимъ состояніемъ, послѣ нашей смерти? Къ томуже, вѣдь оно должно быть обращено на какія-то человѣколюбивыя дѣли, и повѣрь, попадетъ въ гораздо лучшія руки, чѣмъ мои.

— Я въ этомъ нимало не увѣренъ, отвѣчалъ пасторъ: — не всегда добрыя дѣла, совершенныя общественной властью, приносятъ болѣе пользы, чѣмъ добрыя дѣла частныхъ людей. Къ тому же, я бы очень желалъ, чтобъ часть этого громаднаго состоянія была употреблена на благо нашихъ бѣдныхъ швейцарскихъ братій; чтобъ, напримѣръ, была проложена хорошая дорога между Таминсомъ и Флимсомъ, чтобъ бѣдные пастухи Альтфельдена имѣли у себя собственную церковь, а не ходили бы каждое воскресенье въ такую даль, сюда, чтобъ, наконецъ, былъ выстроенъ мостъ на заднемъ Рейнѣ, у Ортенштейнскаго брода, гдѣ прошлой зимой потонули дѣти бѣднаго Рютли.

Саксенъ не отвѣчалъ, и молча продолжалъ курить.

— Все бы это можно было сдѣлать, и еще гораздо болѣе, еслибъ ты женился, и родилъ сына, прибавилъ пасторъ.

— Гм! произнесъ Саксенъ мрачно.

— Къ тому же, продолжалъ Мартинъ: — намъ нужна въ домѣ женщина.

— На что? спросилъ Саксенъ.

— Для того, чтобъ держать насъ въ порядкѣ, отвѣчалъ пасторъ: — теперь все идетъ иначе въ домѣ, чѣмъ при матушкѣ. Право, узнать нельзя, такая во всемъ разительная перемѣна.

— Старикъ Лётшъ ведетъ хозяйство лучше всякой женщины, промолвилъ Саксенъ: — онъ стряпаетъ, печетъ хлѣбъ…

— Стряпаетъ! воскликнулъ пасторъ: — сегодня баранина была совсѣмъ сырая, а вчера телятина была сожжена.

Честный Саксенъ покачалъ головой, и тяжело вздохнулъ. Онъ не могъ отвергать истины, и Мартинъ, видя свое преимущество, спѣшилъ имъ воспользоваться.

— Есть только одно средство, и это самое простое. Ты долженъ, Саксенъ, жениться. Это — твоя обязанность.

— На комъ же я могу жениться? спросилъ Саксенъ, опустивъ грустно голову.

— Я и объ этомъ подумалъ, отвѣчалъ пасторъ: — вотъ дочь нашего сосѣда Клауса — добрая, разсудительная дѣвушка, была бы для тебя отличной, женой.

— Ей, по крайней-мѣрѣ, тридцать-пять лѣтъ, и она никогда не была красавицей! вскрикнулъ старшій братъ, сдѣлавъ кислую физіономію.

— Братъ Саксенъ, отвѣчалъ пасторъ: — мнѣ, право, стыдно изъ-за тебя. Какой благоразумный человѣкъ твоихъ лѣтъ станетъ искать себѣ молодую и еще красавицу-жену? Къ тому же, Maріи Клаусъ только тридцать-два года. Я объ этомъ еще сегодня навелъ справки.

— Отчего же ты самъ на ней не женишься, Мартинъ? сказалъ Саксенъ: — я убѣжденъ, что это было бы гораздо лучше.

— Милый мой Саксенъ, ты вѣрно опять забылъ завѣщаніе, забылъ, что прямой нисходящій наслѣдникъ мужского пола старшаго сына моего старшаго сына…

Саксенъ быстро вскочилъ съ мѣста и, бросивъ свою трубку въ каминъ, воскликнулъ:

— Довольно, братъ, довольно! не говори объ этомъ ни слова; быть по твоему. Я завтра пойду въ Бергтонъ и сдѣлаю ей предложеніе.

Дѣйствительно, на слѣдующее утро Саксенъ Трефольденъ надѣлъ свое праздничное платье, и отправился къ фермеру Клаусу, какъ агнецъ на закланіе

«Надѣюсь, что она мнѣ откажетъ», думалъ онъ, подходя къ дому, и увидѣвъ въ окошкѣ свою будущую невѣсту.

Но, увы! она не была такая дура! Она вышла за него замужъ.

Послѣ этого счастливаго событія, братья уже никогда не жаловались на невкусный обѣдъ — старый замокъ совершенно преобразился, и вообще молодая оказалась примѣрной, благоразумной хозяйкой. Она измѣнила все въ домѣ, даже и самихъ братьевъ. Она запретила имъ курить трубки, прогнала на задній дворъ ихъ любимую собаку Карло, перемѣнила часы обѣда и ужина — однимъ словомъ, тиранила братьевъ всевозможнымъ образомъ. Хуже же всего было то, что она оставалась бездѣтной. Это было самое жестокое разочарованіе. Они даромъ потеряли свои трубки, спокойствіе и свободу, и потому естественно, что бѣдный Мартинъ грустно опускалъ голову, какъ преступникъ, всякій разъ, какъ заходила рѣчь объ этомъ предметѣ.

Такъ прошло семь лѣтъ, и наконецъ, къ величайшему удивленію всѣхъ сосѣдей и несказанному восторгу братьевъ, Марія родила сына. Бѣлокурый, съ большими голубыми глазами, онъ очень походилъ на своего отца, и былъ названъ въ честь его Саксеномъ. Радость была всеобщая, колокола гудѣли во всѣхъ окрестныхъ церквахъ. Такимъ образомъ родился, наконецъ, наслѣдникъ великаго трефольденскаго состоянія.

II.
1860 годъ.

Въ небольшой комнатѣ, выходившей на Чансери Лэнъ, сидѣло два человѣка. День былъ пасмурный, холодный, а въ комнатѣ было еще мрачнѣе и холоднѣе. Все въ ней было съ страшномъ безпорядкѣ, грязно, неуютно. Густой слой пыли лежалъ на картонахъ съ документами, на старыхъ книгахъ, разставленныхъ въ шкапу противъ камина, на пожелтѣвшей картѣ, висѣвшей на стѣнѣ, и на безчисленныхъ бумагахъ, валявшихся на столѣ. Ничего не было ни свѣтлаго, ни блестящаго въ этихъ четырехъ стѣнахъ кромѣ большого, зеленаго сундука съ желѣзными дверцами, вдѣланнаго въ стѣнѣ. Во всей комнатѣ было только два старомодныхъ стула, обитыхъ волосяной матеріей. Даже на полу не было ковра. Вообще трудно себѣ представить что-нибудь неуютнѣе и некрасивѣе этой комнаты, хотя подобнаго рода комнаты никогда не отличаются изяществомъ и удобствами.

Это былъ кабинетъ Вильяма Трефольдена эсквайра, присяжнаго стряпчаго. Рядомъ съ нимъ находилась контора, еще болѣе угрюмая и мрачная комната, гдѣ работали его помощники и писцы. Въ каждой комнатѣ висѣли стѣнные часы и на каждомъ каминѣ находилось по календарю. Часы показывали половину четвертаго, а календари гласили, что былъ второй день марта 1860 года.

Два человѣка, сидѣвшіе въ кабинетѣ, били самъ стряпчій и одинъ изъ его кліентовъ. Мистеръ Трефольденъ сидѣлъ спиною къ окну, заслоняя лицо рукой, и потому трудно было разглядѣть его черты. Его кліентъ, полный мужчина съ сѣдыми волосами и блѣднымъ лицомъ, сидѣлъ прямо противъ него, опершись на ручку своего зонтика.

— Я пришелъ къ вамъ, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ: — чтобъ поговорить о кастльтауерской закладной.

— О кастльтауерской закладной? спросилъ мистеръ Трефольденъ.

— Да. Я думаю помѣстить свои деньги гораздо выгоднѣе. Стряпчій еще болѣе отодвинулся отъ окна и совсѣмъ закрылъ глаза рукою.

— Какимъ образомъ думаете вы, мистеръ Беренсъ, лучше помѣстить ваши деньги? сказалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія. — У васъ они теперь выгодно и вѣрно помѣщены. Кастльтауерское помѣстье не обременено никакими другими долгами, и чего вамъ лучше желать, какъ пять процентовъ съ вашего капитала, обезпеченные землей? — Я ничего не имѣю сказать противъ этого, отвѣчалъ мистеръ Беренсъ: — но я предпочитаю помѣстить свои деньги иначе.

Вильямъ Трефольденъ бросилъ на него пристальный, пытливый взглядъ.

— Я увѣренъ, вы слишкомъ умный человѣкъ, мистеръ Беренсъ, сказалъ онъ: — чтобъ соблазниться громадными, по невѣрными процентами.

— Вы слишкомъ умный человѣкъ, я надѣюсь, мистеръ Трефольденъ, возразилъ его кліентъ съ хитрой улыбкой: — чтобъ предположить такую глупость въ Оливерѣ Беренсѣ? Но дѣло въ томъ, что пять процентовъ не составляютъ для меня такой важности, какъ семь лѣтъ тому назадъ. И я хочу на эти двадцать-пять тысячъ фунтовъ купить имѣніе.

— Имѣніе! воскликнулъ стряпчій: — да, любезный мистеръ Беренсъ, вѣдь оно вамъ едва-ли принесетъ три съ половиною процента.

— Знаю, но я могу позволить себѣ эту роскошь.

Снова наступило непродолжительное молчаніе.

— Вы, вѣроятно, предувѣдомите лорда Кастльтауерса, прежде чѣмъ найдете что-нибудь подходящее, сказалъ Трефольденъ.

— Я уже нашелъ, отвѣчалъ мистеръ Беренсъ.

— Неужели?

— Да. Въ Варсетширѣ; въ ста тридцати миляхъ отъ Лондона.

— Это ужь не слишкомъ ли далеко для дѣлового человѣка, мистеръ Беренсъ?

— Нѣтъ; у меня вѣдь есть въ Сурей маленькая дача подлѣ самого касльтауерскаго помѣстья.

— Это правда. Вы уже приступили къ переговорамъ о покупкѣ?

— Я далъ вашъ адресъ стряпчему, у котораго находятся документы, и просилъ его вступить съ вами въ сношеніе. Я надѣюсь, что вы позаботитесь о томъ, чтобъ всѣ бумаги были въ порядкѣ.

Трефольденъ слегка наклонилъ голову.

— Я разсмотрю это дѣло, и дамъ вамъ совѣтъ по совѣсти, отвѣчалъ онъ: — между тѣмъ, вы вѣроятно желаете, чтобъ я увѣдомилъ лорда Кастльтауерса о необходимости возвратить вашъ капиталъ?

— Я именно для этого и пришелъ къ вамъ.

Трефольденъ взялъ перо и листъ бумаги.

— Вы, конечно, дадите ему годовой срокъ? сказалъ онъ, вопросительно посмотрѣвъ на Беренса.

— Конечно, не дамъ. Зачѣмъ? Въ закладной сказано: полгода.

— Правда; но учтивость! .

— Позвольте, позвольте. Тутъ дѣло идетъ о законѣ, а не объ учтивости, прервалъ его Беренсъ.

— Все же я боюсь, что это требованіе очень разстроитъ лорда Кастльтауерса, продолжалъ стряпчій: — двадцать-пять тысячъ фунтовъ — большая сумма!

— Разстроитъ или не разстроитъ это лорда Кастльтауерса, мнѣ рѣшительно все равно, рѣзко возразилъ Беренсъ: — я человѣкъ простой, и нимало не уважаю лордовъ и бароновъ.

— Очень можетъ быть, мистеръ Беренсъ, сказалъ Трефольденъ, примирительнымъ тономъ: — но вы должны взять въ соображеніе, какъ акуратно вамъ уплачивали ежегодно ваши проценты, и что бѣдному аристократу — а лордъ Кастльтауерсъ, дѣйствительно бѣдный человѣкъ — очень трудно найдти двадцать-пять тысячъ фунтовъ въ какіе-нибудь шесть мѣсяцевъ.

— Онъ однако не считалъ этотъ срокъ слишкомъ короткимъ, когда заключалъ условіе, сказалъ мистеръ Беренсъ.

— Ему тогда были нужны деньги, отвѣчалъ Трефольденъ, пожимая плечами.

— Ну, а теперь онѣ мнѣ нужны. Полноте, мистеръ Трефольденъ, торговаться; вѣдь если лордъ Кастльтауерсъ вашъ кліентъ, и вы желаете ему сдѣлать пріятное, то вѣдь и я такой же кліентъ, и вѣроятно получше и поисправнѣе.

— Я никогда не дѣлаю одолженія одному кліенту во вредъ другому, рѣзко отвѣчалъ Трефольденъ: — вы очень ошибаетесь, если предполагаете, что я способенъ на такое дѣло.

— Я полагаю, сэръ, что вы, подобно большинству людей, болѣе уважаете лорда, чѣмъ торговца шерстью, отвѣчалъ съ улыбкой Беренсъ: — я васъ за это нимало не виню; вы адвокатъ, а всѣ адвокаты имѣютъ свои предразсудки.

— Извините, мистеръ Беренсъ, у меня нѣтъ никакихъ предразсудковъ. Я сынъ купца, все мое семейство купеческое. Но нечего объ этомъ говорить, вернемтесь къ дѣлу. Я долженъ увѣдомить лорда Кастльтауерса, что вы требуете свои деньги, данныя ему подъ залогъ имѣнія — въ полугодичный срокъ.

Беренсъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, и стряпчій написалъ нѣсколько словъ на приготовленномъ листѣ бумаги.

— Если лордъ Кастльтауерсъ будетъ просить отсрочки еще на полгода, то я долженъ ему отказать, не такъ ли?

— Да, конечно.

Мистеръ Трефольденъ молча положилъ перо.

— Еслиже онъ не можетъ найдти денегъ, сказалъ продавецъ шерсти: — то пускай продаетъ свой старинный замокъ, я его куплю.

— Такъ и прикажете сказать лорду? спросилъ саркастически Трефольденъ.

— Какъ хотите. Но вѣдь до этого не дойдетъ, вы — человѣкъ богатый, мистеръ Трефольденъ (нечего качать-то головой, я вѣдь знаю, что вы богаты) и дадите ему взаймы.

— Я васъ увѣряю, что вы ошибаетесь, мистеръ Беренсъ; я очень бѣдный человѣкъ, сказалъ стряпчій, вставая.

— Конечно, вы не признаетесь, но я знаю, какого объ васъ мнѣнія весь свѣтъ. Ну, прощайте, мистеръ Трефольденъ. Но позвольте вамъ замѣтить, что вы ужасно блѣдны; вы слишкомъ много работаете и думаете. Это всегда бываетъ съ вами — умными, бережливыми людьми. Но вы должны непремѣнно беречь нетолько деньги, а и себя.

— Какъ вы хотите, чтобъ холостой человѣкъ берегъ себя? отвѣтилъ Трефольденъ, пытаясь улыбнуться.

— Правда. Но вы были должны бы найдти себѣ богатую невѣсту.

Стряпчій покачалъ головой.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: — я предпочитаю свободу. Прощайте, мистеръ Беренсъ.

— Прощайте.

Трефольденъ проводилъ своего кліента до наружной двери конторы, и подождавъ съ минуту, пока его шаги перестали раздаваться по улицѣ, онъ поспѣшно возвратился къ себѣ въ кабинетъ и заперъ за собою дверь.

— Боже мой! воскликнулъ онъ въ ужасномъ волненіи: — что мнѣ дѣлать? это разореніе, совершенное разореніе.

Онъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ взадъ и впередъ; потомъ бросившись въ креело, схватилъ себя обѣими руками за голову.

— Онъ былъ правъ, что я блѣденъ, промолвилъ онъ дрожащимъ голосомъ: — я самъ это чувствовалъ. Меня этотъ ударъ поразилъ, какъ громъ. Я богатый человѣкъ! Я! выплатить двадцать-пять тысячъ фунтовъ! Боже мой! что мнѣ дѣлать? къ кому обратиться за помощью? Кто мнѣ повѣритъ? И сроку только полгода. Все кончено, я пропащій человѣкъ!

Онъ всталъ и подошелъ къ сундуку, вдѣланному въ стѣнѣ подлѣ камина. Рука его такъ дрожала, что онъ съ трудомъ отперъ тяжелую желѣзную дверцу и вынулъ пергаментъ съ надписью на наружной сторонѣ: дѣло о закладной между Джервэзомъ-Леопольдомъ Винклифомъ, графомъ Кастлѣтауерсомъ и Оливеромъ Беренсомъ, эсквайромъ. Возвратившись на свое прежнее мѣсто, онъ развернулъ пергаментъ и прочелъ его очень внимательно отъ первой строчки до послѣдней. Чѣмъ дальше читалъ онъ, тѣмъ лицо его становилось мрачнѣе и щоки покрывались мертвою блѣдностью; когда же онъ дошелъ до подписи въ концѣ документа, то оттолкнулъ его отъ себя съ тяжелымъ вздохомъ.

— Не къ чему придраться! промолвилъ онъ, съ болѣзненнымъ стономъ: — нѣтъ ни малѣйшаго предлога, чтобъ отложить роковой день хоть на недѣлю! Какой я былъ дуракъ, какъ могъ я думать, что когда-нибудь буду въ состояніи возвратить эти деньги! Однако, что-жь мнѣ тогда было дѣлать? мнѣ нужны были деньги! Еслибъ завтра я опять очутился въ подобныхъ же обстоятельствахъ, то, видитъ Богъ, я сдѣлалъ бы то же самое, несмотря ни на какія послѣдствія.

Онъ снова всталъ, и взявъ со стола какое-то письмо, долго разсматривалъ подпись.

— Оливеръ Беренсъ! промолвилъ онъ: — смѣлый почеркъ, съ нѣмецкимъ оттѣнкомъ, но его очень легко перенять. Еслибъ я только рѣшился… Но, есть свидѣтели… нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Лучше бѣжать, чѣмъ подобный рискъ! Вѣдь въ крайнемъ случаѣ, всегда есть Америка.

И онъ снова опустился въ свое кресло, и подперевъ голову руками, погрузился въ глубокую, мрачную думу.

III.
Рѣшеніе.

Вильямъ Трефольденъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ погруженный въ тяжелыя думы, до тѣхъ поръ, пока день сталъ клониться къ вечеру, и послѣдній лучъ солнца освѣтилъ его блѣдное, прекрасное лицо. Послѣднее качество не съ разу бросалось въ глаза при взглядѣ на Вильяма Трефольдена. Большинство считало, что у него просто умное лицо. Увлеченные его громаднымъ прямымъ лбомъ, поверхностные наблюдатели едва замѣчали рѣдкую нѣжность и изящество остальныхъ его чертъ. Матовый цвѣтъ лица, граціозная форма его рта и подбородка ускользали отъ ихъ вниманія, даже его большіе, каріе, блестящіе глаза теряли много отъ густыхъ, нависшихъ бровей. Ему было тридцать-восемь лѣтъ отроду, но на взглядъ ему казалось гораздо болѣе. Волоса его были густые, темные, съ проблесками кое-гдѣ серебристой просѣди. Несмотря на то, что былъ очень худъ, онъ былъ такъ статенъ и хорошо сложенъ, что, казалось, не могъ сдѣлать ни одного неграціознаго движенія. Руки его были бѣлы и небольшія, голосъ отличался пріятностью, а обращеніе было серьёзное и изящно вѣжливое. Очень зоркій, наблюдательный глазъ могъ бы замѣтить, быть можетъ, какое-то нервное раздраженіе подъ этой серьёзно-изящной наружностью — раздраженіе, которое Вильямъ Трефольденъ всю свою жизнь старался побороть и скрыть. Подъ искуственной ледяной оболочкой въ его натурѣ скрывался огонь, котораго никто изъ окружающихъ и не подозрѣвалъ. Его собственные помощники и писцы, которые его видѣли каждый божій день, впродолженіе многихъ и многихъ лѣтъ, такъ же мало знали его настоящій характеръ, его внутреннюю жизнь, какъ любой прохожій, который случайно встрѣчался съ нимъ на улицѣ. Они смотрѣли на него съ той же точки зрѣнія, какъ всѣ; они думали о немъ то же, что и всѣ думали. Они знали, что онъ былъ основательно знакомъ со своимъ дѣломъ, имѣлъ желѣзную волю и ничѣмъ несокрушимую энергію. Они знали, что онъ могъ сидѣть за работою, когда было нужно, двѣнадцать и даже четырнадцать часовъ не вставая съ мѣста. Они знали, что онъ всегда ходилъ въ старенькомъ платьѣ, вмѣсто завтрака каждый день съѣдалъ нѣсколько сухихъ сухарей, не имѣлъ никакихъ друзей, не принималъ ни отъ кого приглашеній и старательно скрывалъ свою квартиру отъ всѣхъ, даже отъ своего старшаго помощника. Онъ казался имъ серьёзнымъ, хитрымъ, осторожнымъ, умнымъ человѣкомъ, немного скуповатымъ, чрезвычайно скрытнымъ и очевидно посвятившимъ всю свою жизнь на увеличеніе своего состоянія. Они точно также были справедливы въ своемъ сужденіи объ этомъ человѣкѣ, какъ тотъ конклавъ кардиналовъ, который избралъ въ папы Сикста V, разсчитывая только на его старость и болѣзнь.

Уже фонари зажгли на улицахъ, а Вильямъ Трефольденъ все еще сидѣлъ въ прежнемъ положеніи, все еще думалъ, думалъ, думалъ. Раза два онъ тяжело вздохнулъ, но голова его все еще покоилась на рукахъ, а глаза были устремлены въ пространство. Наконецъ, онъ, казалось, на что-то рѣшился. Онъ всталъ, позвонилъ въ колокольчикъ, и смявъ листъ бумаги, на которомъ написалъ требованіе мистера Беренса, бросилъ его въ огонь.

Дверь отворилась и рыжій писецъ появился на порогѣ.

— Прикажите мнѣ подать лампу, сказалъ мистеръ Трефольденъ: — и попросите мистера Кэквича пожаловагь ко мнѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ явился мистеръ Кэквичъ съ зажженной лампой въ рукахъ.

— Надѣньте абажуръ, Кэквичъ! крикнулъ нетерпѣливо Трефольденъ, когда свѣтъ отъ лампы прямо ударилъ ему въ глаза: — вѣдь такъ можно ослѣпнуть!

Старшій писецъ молча повиновался, посматривая изподлобья на своего начальника.

— Вы меня спрашивали, сэръ? сказалъ онъ глухимъ голосомъ.

Мистеръ Кэквичъ былъ маленькій, толстенькій человѣчекъ съ короткой шеей, миніатюрными глазками и ушами, вынесшими на себѣ столько перьевъ, что они торчали отъ головы, какъ ручки въ древнихъ классическихъ вазахъ.

— Да, не знаете ли вы, гдѣ хранится старинная копія съ завѣщанія моего прадѣдушки?

— Джэкоба Трефольдена изъ Базингольской улицы, 1760 года?

Трефольденъ утвердительно махнулъ головой.

Кэквичъ серьёзно задумался, постукивая по жилету своими толстыми пальцами.

— Ну, сэръ, сказалъ онъ, наконецъ: — я не отчаяваюсь найти этотъ документъ.

— Сдѣлайте одолженіе, найдите. Кто теперь въ конторѣ?

— Одинъ мистеръ Горкинъ.

— Попросите Горкина, чтобъ онъ сбѣгалъ и купилъ мнѣ «Путеводитель по Европѣ Брадшо».

Кэквичъ вышелъ изъ комнаты, послалъ рыжаго писца за книжкой, и снявъ съ полки запыленный ящикъ съ документами, вынулъ изъ него старинный пожелтѣвшій пергаментъ, котораго требовалъ Трефольденъ. Но онъ не снесъ его стряпчему, а положилъ въ ящикъ своей конторки; потомъ онъ взялъ съ другой полки цѣлую охапку старинныхъ документовъ и разложилъ ихъ на своей конторкѣ и на полу. Не успѣлъ онъ еще покончить съ этимъ дѣломъ, какъ Горкинъ воротился съ «Путеводителемъ». Кэквичъ тотчасъ снесъ его Трефольдену.

— А копія? спросилъ тотъ, не подымая глазъ со стариннаго атласа, на которомъ повидимому онъ сосредоточилъ все свое вниманіе.

— Я ищу, сэръ, отвѣчалъ помощникъ.

— Хорошо.

— Я полагаю, сэръ, что можно отпустить Горкина? скоро пять часовъ.

— Конечно. И вы также можете идти, когда найдете завѣщаніе.

Кэквичъ отпустилъ Горкина, и помѣстившись у своей конторки, началъ читать завѣщаніе.

— Тутъ что-то есть! промолвилъ онъ, прочитавъ первую строчку: — я въ этомъ увѣренъ; но что? я слышалъ въ его голосѣ, я видѣлъ въ его лицѣ, что дѣло неладно. Онъ самъ замѣтилъ это и велѣлъ мнѣ надѣть абажуръ на лампу, чтобъ я не могъ разглядѣть перемѣны въ его лицѣ. Но въ чемъ дѣло? Зачѣмъ онъ возится теперь съ старыми картами? Зачѣмъ ему понадобилось завѣщаніе? Онъ никогда прежде его не спрашивалъ. Вѣдь ему не придется ни гроша. Я это очень хорошо помню. Хотя я и читалъ завѣщаніе, но прочту и еще разъ. Человѣкъ никогда не можетъ довольно подробно знать дѣла того, кому онъ служитъ. Увы! объ нашемъ-то и подавно немного узнаешь! Чертовски скрытный человѣкъ.

Онъ принялся снова за чтеніе, но вскорѣ опять остановился.

— Зачѣмъ онъ посылалъ за «Путеводителемъ»? спросилъ онъ себя: — отчего онъ мнѣ позволилъ уйти, когда здѣсь столько работы? Значитъ, онъ хочетъ остаться одинъ. Для чего? Куда онъ собирается ѣхать? Что онъ затѣваетъ. О! Абель Кэквичъ! Абель Кэквичъ! будь на сторожѣ, смотри въ оба!

Истощивъ, казалось, запасъ вопросовъ, онъ серьёзно принялся за изученіе документа.

— Что жь, Кэквичъ, вы нашли завѣщаніе? крикнулъ черезъ нѣсколько времени Трефольденъ, изъ своей комнаты.

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ его довѣренный помощникъ, несмотря на то, что уже прочелъ болѣе половины документа: — но я досталъ цѣлый ящикъ старыхъ бумагъ и надѣюсь скоро…

— Хорошо; продолжайте искать, и какъ только оно попадется вамъ подъ руку, такъ несите ко мнѣ.

«Оно подвернется, когда я прочту его», подумалъ Кэквичъ, и дѣйствительно, черезъ пять минутъ появился въ кабинетѣ своего патрона.

— Нашли? хорошо! воскликнулъ стряпчій, поспѣшно протягивая руку.

— Я не знаю, сэръ, то ли это, что вамъ нужно, посмотрите сами, отвѣчалъ его помощникъ, принявъ на себя скромно-почтительный видъ.

Трефольденъ, взявъ бумагу изъ рукъ Кэквича, и не посмотрѣлъ даже на нее, а вмѣсто того устремилъ пытливый взоръ на своего помощника.

— Гм, сказалъ онъ, съ едва замѣтной перемѣной въ голосѣ: — да, да, это оно и есть. Прощайте.

— Доброй ночи, сэръ.

Трефольденъ очень подозрительно посмотрѣлъ ему вслѣдъ и промолвилъ про себя: «Фальшивый человѣкъ! Только шпіоны выказываютъ такъ мало любопытства. Я, право, не удивлюсь, если онъ прочелъ завѣщаніе, прежде нежели мнѣ его подалъ.»

Съ этими мыслями Трефольденъ всталъ со стула, заперъ дверь, и поправивъ лампу принялся за чтеніе документа. Чѣмъ болѣе онъ читалъ, тѣмъ мрачнѣе становилось его лицо; наконецъ, онъ оттолкнулъ отъ себя бумагу, и записалъ какія-то цифры на лоскутѣ бумаги. Потомъ онъ снова обратился къ завѣщанію и снова оставилъ его, перейдя къ цифрамъ. Тысячи различныхъ мыслей, надеждъ, сомнѣній и разсчетовъ боролись въ его головѣ. То онъ думалъ молча, то бормоталъ что-то сквозь зубы, но такъ невнятно, что еслибъ кто нибудь подслушивалъ за дверьми, что было очень вѣроятно, то, конечно, не разслышалъ бы ни одного слова.

Взявъ со стола календарь, онъ посмотрѣлъ, сколько дней оставалось до 22 марта. Теперь было четвертое, значитъ — оставалось ровно восемьнадцать дней. Черезъ восемьнадцать дней окончится длинное, безконечное столѣтіе, во время котораго полмильона Джэкоба Трефольдена росли и увеличивались, процентъ на процентъ — столѣтіе, во время котораго цѣлыя поколѣнія родились, жили и умерли. И до какой страшной цифры возрасло знаменитое наслѣдство! Оно равнялось теперь девяти мильонамъ пятистамъ пятидесяти-двумъ тысячамъ, четыремстамъ и нѣсколькимъ фунтамъ! Трефольдену казалось, что это были слова, одни слова, которыхъ никакой умъ человѣческій не могъ ясно представить. Ему казалось, что это все равно какъ измѣрить дѣйствительное разстояніе между землей и солнцемъ. Это гигантское наслѣдство должно было раздѣлиться на двѣ половины: одна половина прямому наслѣднику, другая — на богоугодное дѣло. Половина! и та даже поражала его своей громадностью! Даже половина равнялась четыремъ мильонамъ семистамъ и нѣсколькимъ фунтамъ! Обѣ суммы были такъ велики, что онѣ одинаково его поражали.

Онъ взялъ перо и сдѣлалъ поспѣшно маленькій разсчетъ. Полагая по пяти процентовъ — а это было во всякомъ случаѣ возможно — половина наслѣдства принесла бы въ годъ доходу двѣсти-тридцать тысячъ въ годъ! Прекрасное состояніе, безспорно, но многіе англійскіе лорды получаютъ гораздо болѣе, и даже онъ, бѣдный стряпчій, не затруднился бы, какъ израсходовать это состояніе.

И это великолѣпное наслѣдство могло, должно было достаться ему, еслибъ не проклятая судьба! Оно могло быть его, а теперь кому оно пойдетъ? Къ чужому, иноплеменнику, грубому, необразованному дикарю, который, вѣроятно, не знаетъ самого языка, его праотцевъ! О, горькая несправедливость! Не имѣлъ ли онъ полнаго права на это состояніе? Не находился ли онъ въ точно такомъ же родствѣ къ завѣщателю? Развѣ справедливо было, чтобъ потомокъ старшаго сына утопалъ въ роскоши, а потомокъ младшаго стоялъ бы на краю погибели и разоренія? Еслибы хоть постановлено было раздѣлить состояніе между живущими потомками, то они бы оба были богаты, но теперь…

Онъ вскочилъ блѣдный, разстроенный, и въ неописанномъ волненіи началъ ходить по комнатѣ.

Но теперь, очевидно, этотъ мальчишка былъ злѣйшій врагъ Трефольдена, и онъ имѣлъ полное право его ненавидѣть. Вильямъ Трефольденъ былъ отчаянный человѣкъ. Не присвоилъ ли онъ себѣ двадцать пять тысячъ фунтовъ, которые лордъ Кастльтауерсъ доставилъ ему два года тому назадъ, для уплаты закладной, и не грозили ли ему теперь разореніе и позоръ? Поставивъ все, и свое честное имя и свою безопасность на одну карту, могъ ли онъ теперь колебаться и не вступить въ жестокую, роковую борьбу съ его злѣйшимъ врагомъ, обладателемъ мильоновъ?

На лицѣ его показалась вызывающая улыбка торжества и его указательный наледь быстро забѣгалъ по картѣ, лежавшей передъ нимъ. Изъ Дувра въ Кале, изъ Кале въ Базель, изъ Базеля въ Цюрихъ, изъ Цюриха въ Куръ. Въ Курѣ желѣзныя дороги прекращаются, но эмигранты Трефольдены не могли жить далеко отъ Кура. Путешествіе туда возьметъ не болѣе трехъ-четырехъ дней. Онъ отправится въ путь завтра же.

Рѣшившись что дѣлать, Вильямъ Трефольденъ сталъ снова прежнимъ, хладнокровнымъ, методическимъ человѣкомъ, и всякая тѣнь смущенія или безпокойства исчезла съ его лица. Положивъ путеводителя въ карманъ, онъ написалъ поспѣшно нѣсколько строкъ своему помощнику, жжегъ листъ бумаги, на которомъ дѣлалъ разсчетъ, и заперевъ свою конторку, вышелъ изъ комнаты.

— Безъ четверти семь, воскликнулъ онъ, взглянувъ на часы: — экъ я ныньче опоздалъ!

Онъ сказалъ это громко, полагая, что былъ одинъ, но къ величайшему своему удивленію, онъ увидѣлъ за конторкой Кэквича, прилежно писавшаго какую-то бумагу.

— Вы здѣсь, Кэквичъ! съ неудовольствіемъ произнесъ Трефольденъ: — вѣдь я сказалъ, что вы можете идти.

— Да, сэръ, отвѣчалъ Кэквичъ очень спокойно: — но надо было написать одну весьма важную бумагу, и потому я не воспользовался вашимъ позволеніемъ.

Трефольденъ закусилъ губу.

— Я только что написалъ вамъ, что уѣзжаю изъ городу на двѣ недѣли. Пересылайте мнѣ всѣ письма съ надписью: въ собственныя руки.

— Куда прикажете, сэръ?

— Вы найдете здѣсь адресъ, отвѣчалъ Трефольденъ, бросая на конторку свою записку.

— Я очень радъ, что вы наконецъ позволяете себѣ хоть небольшое развлеченіе, замѣтилъ Кэквичъ, и ни малѣйшая тѣнь удивленія или любопытства не показалась на его безчувственномъ, холодномъ лицѣ: — извините за смѣлость.

— Благодарствуйте, сказалъ Трефольденъ послѣ минутнаго колебанія: — но я ѣду не для забавы, а мнѣ нужно навѣстить одного родственника, котораго я непростительно забылъ. Прощайте.

Съ этими словами, онъ вышелъ изъ комнаты и медленно спустился съ лѣстницы. Внизу, въ сѣняхъ, онъ остановился и нѣсколько минутъ прислушивался; выйдя же на улицу, сталъ подозрительно поглядывать на окошки.

— Странно, промолвилъ онъ: — я никогда не подозрѣвалъ такъ этого человѣка, какъ сегодня!

Потомъ онъ окинулъ взоромъ всю улицу, застегнулъ доверху пальто и быстрыми шагами пошелъ по направленію къ Гольборну. Дойдя до угла этой улицы, онъ вдругъ остановился, пораженный какой-то неожиданной мыслью, и поспѣшно свернулъ подъ ближайшія ворота. На нѣсколько сажень не было фонарей, и потому подъ воротами царствовала совершенная темнота Тутъ-то, навостривъ уши и притаивъ дыханіе, онъ сталъ кого-то поджидать.

Вскорѣ, несмотря на окружающій его шумъ, онъ ясно услышалъ приближающіеся шаги, но столь легкіе и быстрые, что Трефольденъ подумалъ: не ошибся ли онъ? Но почти тотчасъ же его привычное ухо отгадало по какому-то странному звуку въ воздухѣ, что человѣкъ, котораго онъ ждалъ, бѣжалъ со всѣхъ ногъ.

— Мерзавецъ! воскликнулъ Трефольденъ, сжимая кулаки и стиснувъ зубы.

Шаги слышались все ближе и ближе, и наконецъ, противъ самыхъ воротъ, появится мистеръ Абель Кэквичъ, едва переводя духъ отъ изнеможенія и видимо смущенный тѣмъ, что тотъ, кого онъ преслѣдовалъ, вдругъ пропалъ изъ виду.

Онъ недолго недоумѣвалъ, куда исчезъ его патронъ, ибо Вильямъ Трефольденъ съ быстротою пантеры бросился на него и нанесъ ему такой страшный ударъ, что несчастный отлетѣлъ на насколько шаговъ и ударился со всего размаху о стѣну сосѣдняго дома.

— Собака! воскликнулъ Трефольденъ внѣ себя отъ гнѣва: — какъ ты смѣешь шпіонить за мною? Я ужь давно тебя подозрѣвалъ, но совѣтую тебѣ не давать мнѣ болѣе случая убѣдиться на дѣлѣ въ справедливости мои къ подозрѣній. Если я еще разъ тебя поймаю въ этой опасной игрѣ, то клянусь Богомъ, ты будешь раскаиваться въ этомъ до гробовой доски. Ну, теперь ступай и будь благодаренъ, что такъ дешево отдѣлался.

Съ этими словами Вильямъ Трефольденъ пошелъ далѣе своей дорогой, не утостоивъ даже взглянуть на группу мальчишекъ, которые съ громкимъ смѣхомъ любовались пріятнымъ ихъ сердцу зрѣлищемъ.

Что же касается до Абеля Кэквича, то онъ съ трудомъ поднялся, и присѣвъ на сосѣдній подъѣздъ, долго не могъ придти въ себя. Наконецъ, когда онъ почувствовалъ въ себѣ довольно силы, чтобъ воротиться домой, онъ всталъ и медленно поплелся по улицѣ.,

— Я вамъ отомщу, мистеръ Трефольденъ, бормоталъ онъ въ порывѣ безсильной злобы: — я вамъ отомщу, хотя бы мнѣ это стоило жизни. Вы что-то скрываете это всѣхъ, но вамъ не удастся скрыть это отъ меня. Я узнаю, гдѣ вы живете и что вы дѣлаете съ своими деньгами! Я открою тайну вашей жизни, и тогда посмотримъ, кто изъ насъ будетъ баринъ, и кто слуга!

IV.
Замокъ Роцбергъ.

На всемъ своемъ протяженіи отъ швейцарскихъ ледниковъ до песчаныхъ береговъ Зюдерзе, великій Рейнъ не протекаетъ нигдѣ мимо такой живописной, дикой, и высоко-любопытной мѣстности, какъ въ маленькой уединенной долинѣ, лежащей между Куромъ и Тузисомъ въ Граубинденскомъ кантонѣ. Проѣзжій путешественникъ, торопящійся на Шплюгенъ, и странствующій художникъ, стремящійся въ Италію, одинаково спѣшатъ мимо, не обращая даже взгляда на сѣроватые верхи горъ, возвышающіеся надъ дорогой, или на каменистое русло рѣки, протекающей подъ ихъ ногами. Они не подозрѣваютъ, какія прелестныя, зеленыя долины, тѣнистыя, извивающіяся ущелья, историческія развалины и лощины, усѣянныя тысячами благоухающихъ цвѣтовъ, скрываются за уступами сосѣднихъ горъ. Они не вѣдаютъ, что въ иныхъ древнихъ развалинахъ, на которыхъ даже и плющъ давно заглохъ, живутъ воспоминанія о временахъ, предшествовавшихъ Христу на нѣсколько столѣтій, или что въ маленькихъ хижинахъ, которыя лѣпятся по уступамъ почти отвѣсныхъ скалъ какъ ласточкины гнѣзды, еще говорятъ языкомъ, невѣдомымъ остальной Европѣ. Только историкъ и археологъ съ любопытствомъ иногда вспоминаютъ, что въ этомъ языкѣ сохранились послѣдніе остатки забытаго, исчезнувшаго нарѣчія, что въ дикихъ, горныхъ жителяхъ, говорящихъ этимъ языкомъ, течетъ еще кровь исчезнувшаго великаго, таинственнаго народа.

Такимъ образомъ и Вильямъ Трефольденъ, который не былъ ни археологомъ, ни историкомъ, а только блестящимъ, свѣтскимъ человѣкомъ, занятый въ настоящую минуту тысячью различными планами, толпившимися въ его головѣ, не зналъ, да и не хотѣлъ ничего знать объ этихъ рѣдкостяхъ; онъ шелъ по долинѣ Домлешга, не обращая никакого вниманія ни на народъ, обитавшій тамъ, ни на старинныя преданія.

Было три часа пополудни, на четвертый день по его отъѣздѣ изъ Лондона. Изъ трехъ ночей онъ былъ двѣ въ дорогѣ, но несмотря на это, глаза его нимало не потеряли своего блеска, и щоки не стали блѣднѣе. Идя по тѣнистой дорогѣ и посматривая повременамъ на залитые солнечнымъ свѣтомъ верхи горъ, онъ, казалось, выступалъ свободнѣе, увѣреннѣе и вообще держалъ себя съ гораздо большимъ достоинствомъ. Въ одеждѣ его не видно было ни малѣйшихъ слѣдовъ путешествія или усталости. Старый, полинявшій сюртукъ, который онъ всегда носилъ въ своей конторѣ, замѣнился теперь новомоднымъ, неопредѣленнаго цвѣта сьютомъ. Его бѣлье и перчатки были безукоризненной свѣжести. Даже на сапогахъ почти не было ни пылинки, хотя онъ и шелъ пѣшкомъ. Словомъ, онъ былъ такъ хорошо одѣтъ и такъ мало походилъ на себя, что наврядъ ли бы самъ зоркій Абель Кэквичъ узналъ своего патрона, еслибъ по какой-нибудь случайности встрѣтилъ его теперь на уединенной швейцарской дорогѣ.

Какъ онъ ни былъ погруженъ въ мысли, однако время отъ времени Трефольденъ внимательно осматривался, чтобъ быть вполнѣ увѣреннымъ, что онъ не сбился съ дороги. Деревня, изъ которой онъ вышелъ, осталась уже въ двухъ миляхъ позади, и кромѣ полуразвалившенся башни на высокой скалѣ, футовъ восемьдесять надъ его головой — ни впереди, ни по сторонамъ не видно было ни одного строенія. Рейнъ катилъ мимо свои сѣрыя волны, все еще мутныя отъ близости ледниковъ. По откосамъ горъ возвышались сосновыя рощи, а внизу, въ лощинахъ, паслись стада темношерстныхъ козъ, оглашавшихъ воздухъ звукомъ своихъ колокольчиковъ. Далеко надъ головами простирался цѣлый міръ луговъ, полей, огородовъ, скромныхъ хижинъ, казавшихся какими-то игрушечными домиками — и все это возвышалось, терраса надъ террасой, между гигантскими гранитными ущельями и пропастями. А еще выше бѣлѣли обнаженныя скалы и уединенныя ели, покрытыя снѣгомъ, направо же далеко-далеко подымалась къ небу гора, выше всѣхъ сосѣднихъ горъ и съ вершины ея висѣлъ въ воздухѣ громадный ледникъ, блестѣвшій и искрившійся на солнцѣ.,

Но Вильямъ Трефольденъ не смотрѣлъ на это великолѣпное зрѣлище. Для него въ эту минуту горы были только указательными столбами, а солнце — лампой, освѣщавшей ему путь. Онъ ждалъ теперь крутого поворота дороги, чтобы свернуть на маленькую тропинку, которая, какъ ему сказали, должна была привести его къ замку Роцбергъ. Онъ зналъ, что онъ еще не прошелъ мимо этого поворота, а долженъ съ нимъ скоро поравняться. Вдругъ, вдали, въ высотѣ, явственно раздался звонъ церковнаго колокола. Трефольденъ остановился, посмотрѣлъ на часы, и еще прибавилъ шагу. Было уже безъ четверти три, а ему необходимо было достичь своего назначенія какъ можно ранѣе, чтобъ успѣть воротиться до ночи въ Рейхенау. Наконецъ, дорога круто повернула въ сторону, и онъ, увидѣвъ давно ожидаемую троппику, пошелъ по ней такими твердыми, увѣренными шагами, словно онъ тутъ ходилъ каждый день.

Мало-по-малу шумъ рѣки замеръ, и уединенно-раскинутыя сосны превратились въ густую тѣнистую рощу. Тропинка пошла въ гору, и выйдя на открытую поляну, снова черезъ нѣсколько времени привела ко второй сосновой рощи, возвышавшейся на такомъ крутомъ откосѣ, что тропинка въ нѣкоторыхъ мѣстахъ принимала видъ дикой, первобытной лѣстницы изъ большихъ камней и пней. Подыматься было очень трудно, но это продолжалось недолго, и черезъ нѣсколько минутъ Трефольденъ увидѣлъ свѣтъ солнечныхъ лучей, пробивавшихся сквозь деревья. Потомъ, неожиданно, мохъ подъ его ногами принялъ золотистый оттѣнокъ, и онъ очутился на краю открытой плоскости, возвышавшейся футовъ на четыреста надъ большой дорогой, по которой онъ пришелъ. Передъ нимъ протекалъ Рейнъ, гораздо тише и уже темно-стального цвѣта; долина же простиралась на многія мили — широкая рейнская долина, окаймленная на горизонтѣ бѣлѣвшимися Альпами. Вблизи же, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ того мѣста, на которомъ стоялъ Трефольденъ, возвышались старинныя, обросшія плющемъ стѣны Роцберга.

Такъ вотъ тотъ домъ, гдѣ поселился старшій сынъ его прадѣда, ровно сто лѣтъ тому назадъ — гдѣ родился законный наслѣдникъ громаднаго состоянія! Вильямъ Трефольденъ горько, презрительно улыбнулся, взглянувъ на этотъ замокъ — цѣль своего странствованія.

Это было чисто-швейцарское, средневѣковое зданіе, совершенно неправильное и состоявшее изъ соединенія четырехъ или пяти башенъ, различной величины и высоты. Крыши были на всѣхъ одинаковы, высокія, аспидныя съ флюгеромъ на остріѣ; самая большая изъ башенъ была вся въ развалинахъ, и покрыта сверху донизу зеленымъ плющемъ. Остальная часть замка также не вся была обитаема; множество оконъ было закрыто ставнями, и только на нѣкоторыхъ виднѣлись лохмотья кисеи вмѣсто занавѣсокъ, и два-три горшка съ цвѣтами. Къ югу отъ дома, простиралась невысокая каменная стѣна, окружавшая небольшой дворъ, и посреди которой возвышались старинныя ворота съ большимъ гербомъ наверху, на которомъ птицы вили гнѣзда.

Ни одна изъ этихъ подробностей не ускользнула отъ зоркаго взгляда Вильяма Трефольдена. Онъ въ одну минуту увидѣлъ и созналъ все — бѣдность, живописность и запущенность этого мѣста. Перейдя черезъ поляну передъ замкомъ, онъ увидѣлъ крутую дорогу, спускавшуюся внизъ въ долину, и тотчасъ замѣтилъ, что на ней не было видно слѣдовъ экипажей. Въ воротахъ онъ обратилъ вниманіе на гербъ, въ которомъ всѣ геральдическіе знаки были уничтожены, очевидно человѣческой рукой. Точно такъ же, онъ ничего не пропустилъ и на дворѣ: примѣтилъ и траву, выросшую между каменьями мостовой, и пустую собачью конуру въ углѣ, и старинный, заросшій мхомъ колодезь.

Дверь замка, массивная, дубовая, съ желѣзными скобками и тяжелымъ засовомъ, была полуоткрыта. Вильямъ Трефольденъ посмотрѣлъ во всѣ стороны, ища колокольчика, но его не было. Онъ постучалъ кулакомъ, но никто не явился. Онъ громко крикнулъ — но никто не отвѣчалъ. Наконецъ, потерявъ терпѣніе, онъ просто вошелъ.

Онъ очутился въ каменныхъ сѣняхъ, неправильной формы, съ стариннымъ каминомъ съ одной стороны и съ большимъ новѣйшаго рисунка окошкомъ съ другой. Потолокъ былъ низкій и балки, поддерживавшія его, совершенно почернѣли отъ времени и дыму. Нѣсколько стульевъ и скамеекъ старинной формы, экранъ, большой дубовый столъ, на которомъ лежала какая-то газета и грубой работы серебряные очки, любопытные швейцарскіе часы съ маленькой фигурой, стоявшей на часахъ надъ циферблатомъ, прялка и пресъ для бѣлья — вотъ вся мебель, находившаяся въ этой комнатѣ. Нѣсколько тяжелыхъ нѣмецкихъ ружей стояло за дверью, а старинная сабля и пожелтѣвшій пергаментъ въ черной рамкѣ висѣли на каминѣ. Прямо противъ двери находилась другая дверь, также полуоткрытая, и за нею виднѣлся садъ.

Оглянувъ съ порога эту скромную комнату и убѣдившись, что онъ одинъ, Вильямъ Трефольденъ подошелъ къ камину и сталъ на свободѣ разсматривать пергаментъ. Это былъ указъ объ отставкѣ капитана Джэкоба, подписанный его величествомъ королемъ Георгомъ II въ 1748 году. Обратившись къ газетѣ, лежавшей на столѣ, онъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что она была напечатана на неизвѣстномъ ему языкѣ — языкѣ, который не былъ ни французскимъ, ни итальянскимъ, ни испанскимъ, но въ то же время походилъ на всѣ три. Газета называлась: «Amity del Pievel». Посмотрѣвъ съ любопытствомъ впродолженіе нѣсколькихъ минутъ на эту диковину, онъ положилъ газету на столъ и прошелъ черезъ вторую дверь въ садъ.

Тутъ, по крайней-мѣрѣ, онъ надѣялся найдти хоть кого-нибудь изъ обитателей замка, но и тамъ никого не было; самый же садъ оказался простымъ огородомъ, въ которомъ не было никакихъ произраетеній выше капусты, картофелю, саладу и крыжовника. Трефольденъ началъ уже сомнѣваться, не покинули ли его швейцарскіе родственники свой замокъ.

Но идя медленно вдоль боковой дорожки, окаймленной высокой изгородью, онъ неожиданно услышалъ голоса, повидимому, не очень вдалекѣ. Онъ остановился, прислушался, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, и пришелъ къ тому заключенію, что голоса доходили до него откуда-то снизу. Онъ продолжалъ идти, и вскорѣ нашелъ отверстіе въ изгороди, откуда маленькая, вырубленная въ скалѣ лѣстница вела внизъ футовъ на двадцать къ небольшой плантаціи фруктовыхъ деревъ, лѣпившихся на самомъ краю пропасти, отъ которой ихъ отдѣлялъ только легкій заборъ. Съ этой площадки, обращенной къ западу, открывался великолѣпный видъ на всю долину, и въ одномъ углу ея стояла сельская бесѣдка, покрытая индійскою соломой. Къ этой-то бесѣдкѣ направилъ свои шаги Вильямъ Трефольденъ, черезъ высокую, густую траву.

Когда онъ приблизился къ ней, то снова услышалъ тѣ же звуки, которые до него долетали внизу. Но теперь слышался только одинъ голосъ мужской — и ясно было, что онъ читалъ, но на какомъ языкѣ онъ читалъ? Не понѣмецки, не на томъ странномъ языкѣ, на которомъ напечатана «Amity del Pievel», конечно, не полатыни. Неужели возможно, чтобъ это было погречески?

Вильямъ Трефольденъ почти позабылъ греческій языкъ въ тѣ восемьнадцать лѣтъ, которыя протекли съ тѣхъ поръ, какъ онъ вышелъ изъ итонской колегіи, но онъ не могъ сомнѣваться, что звучные періоды, лившіеся изъ устъ чтеца, были дѣйствительно греческіе. Онъ даже узналъ самыя слова. Это было знаменитое описаніе садовъ Тразидама, Теокрита сицилійскаго. Трефольденъ едва вѣрилъ своимъ ушамъ. Теокритъ! въ долинѣ Домлешга! Теокритъ въ устахъ такихъ дикихъ варваровъ, какъ обитатели Роцбергскаго замка!

Наконецъ, читавшій умолкъ и Вильямъ Трефольденъ поспѣшно подошелъ къ двери бесѣдки. Въ ней сидѣли только двое: старикъ, курившій нѣмецкую трубку, и молодой человѣкъ, наклонившійся надъ книжкой. Оба взглянули на него съ удивленіемъ и тотчасъ привстали съ инстинктивною учтивостью.

— Извините, сказалъ Трефольденъ, снимая шляпу: — я боюсь, что слишкомъ безцеремонно ворвался къ вамъ и…

Онъ вдругъ остановился, замѣтивъ, что по привычкѣ началъ говорить поанглійски, тогда какъ, въ граубинденскомъ кантонѣ онъ обыкновенно объяснялся пофранцузски, какъ на языкѣ самомъ понятномъ для туземцевъ.

Но старикъ учтиво поклонился, положилъ трубку на столъ и отвѣчалъ самымъ правильнымъ, чистымъ англійскимъ языкомъ:

— Добро пожаловать, сэръ, кто бы вы ни были.

— Я, кажется, имѣю удовольствіе говорить съ родственникомъ, замѣтилъ стряпчій: — я Вильямъ Трефольденъ.

Старикъ сдѣлалъ два шага впередъ, взялъ его за обѣ руки и къ величайшему удивленію поцаловалъ его въ обѣ щеки.

— Родственникъ! сказалъ онъ: — тѣмъ болѣе добро пожаловать. Саксенъ, мой сынъ, поцалуй твоего родственника.

V.
Вильямъ Трефольденъ ближе знакомится съ своими родственниками.

Трефольденъ взялъ соломенный стулъ, поданный ему молодымъ человѣкомъ, и поставилъ его прямо противъ двери, говоря, что ему трудно смотрѣть на свѣтъ. Старикъ занялъ свое прежнее мѣсто, а молодой человѣкъ остался на ногахъ. Они оба смотрѣли на пришедшаго очень радушно, но съ большимъ любопытствомъ; впродолженіе нѣсколькихъ минутъ никто не говорилъ ни слова.

Старшій родственникъ мистера Трефольдена былъ слабый, блѣдный, сѣдой старикъ съ блестящими, черными глазами, съ тонкими губами, дрожащими, когда онъ говорилъ что-нибудь съ живостью. Младшій же былъ высокій, широкоплечій, здоровенный юноша съ дѣтской улыбкой на устахъ и цѣлымъ лѣсомъ густыхъ, золотистыхъ русыхъ волосъ, низпадавшихъ волнистыми кудрями по его плечамъ. Его брови и рѣсницы были немного темнѣе волосъ; а глаза глядѣли изъ-подъ нихъ съ тѣмъ выраженіемъ, которое мы часто встрѣчаемъ у дѣтей. Однимъ словомъ, это былъ отличный образчикъ человѣческой породы, какой только можно было найти между Лондономъ и долиной Домлешга и даже, можетъ быть, на гораздо большемъ разстояніи. Трефольденъ не могъ этого не признать съ перваго взгляда.

Старикъ первый прервалъ молчаніе.

— Вы, конечно, не могли найти сюда дорогу безъ проводника? сказалъ онъ.

— Нѣтъ, я пришелъ одинъ, отвѣчалъ стряпчій: — прогулка была отличная и я не нашелъ большихъ трудностей.

— Вы изъ Кура?

— Нѣтъ, изъ Рейхенау. Я остановился въ гостиницѣ Орелъ. Мой хозяинъ растолковалъ мнѣ дорогу и мнѣ было гораздо легче найти ее, чѣмъ идти по ней.

— А! вы пришли по тропинкѣ. Она въ ужасномъ запустѣніи, и чужестранцу, конечно, должна была показаться очень крутой. Саксенъ, поди и попроси Кетли, чтобъ она приготовила ужинъ и откупорила бутылку вина. Нашъ родственникъ вѣрно утомился отъ прогулки.

Трефольденъ поспѣшилъ отказаться, по старикъ и слышать не хотѣлъ, говоря, что онъ долженъ, по крайней-мѣрѣ, преломить хлѣбъ и выпить вина съ ними. Трефольденъ, видя, что старикъ считалъ это какимъ-то важнымъ патріархальнымъ обрядомъ, принужденъ былъ, наконецъ, согласиться.

— Вы можете по справедливости гордиться своимъ сыномъ, сэръ, сказалъ онъ, смотря вслѣдъ удаляющемуся юношѣ.

Старикъ улыбнулся и лицо его приняло очень нѣжное, добродушное выраженіе.

— Онъ моя единственная радость и надежда! отвѣчалъ старикъ: — но онъ не мой сынъ. Онъ сынъ моего дорогого брата, который умеръ двѣнадцать лѣтъ тому назадъ.

Трефольденъ слышалъ уже объ этомъ въ Рейхенау, но, несмотря на это, онъ произнесъ: Неужели! и принялъ на себя видъ, что его очень интересуетъ разговоръ.

— Братъ мой былъ фермеръ, а я лютеранскій пасторъ. Онъ женился очень поздно, я же всю свою жизнь провелъ холостякомъ.

— А жена вашего брата еще жива? спросилъ Трефольденъ.

— Нѣтъ, она умерла черезъ два года, послѣ рожденія сына. Когда умеръ потомъ и мой братъ, то я заступилъ Саксену мѣсто отца и матери. Онъ называетъ меня отцомъ, а я его — сыномъ. И я, право, не думаю, чтобъ я могъ его любить болѣе, еслибъ онъ былъ подлинно моей плотью и кровью. Я былъ его единственнымъ наставникомъ и выучилъ всему, что самъ знаю. Мнѣ открыты всѣ помыслы его сердца. Онъ то, чѣмъ сдѣлали его Богъ и мое ученье.

— Онъ во всякомъ случаѣ молодецъ! сказалъ сухо Трефольденъ.

— Мой братъ былъ почти такъ же высокъ и красивъ, произнесъ пасторъ со вздохомъ.

— А сколько ему лѣтъ? спросилъ стряпчій.

— Ему минуло двадцать-два, 30-го декабря прошлаго года.

— Я бы не далъ ему болѣе двадцати лѣтъ.

— Ему теперь двадцать-два года и четыре мѣсяца. Онъ полный человѣкъ по годамъ, росту, силѣ и. знаніямъ, но ребенокъ сердцемъ, замѣтьте — ребенокъ сердцемъ.

— Тѣмъ лучше для него, сказалъ Трефольденъ очень спокойно и съ пріятной улыбкой: — многіе изъ величайшихъ людей на свѣтѣ были дѣти сердцемъ до конца жизни.

— Я не желаю, чтобъ мой Саксенъ сдѣлался великимъ человѣкомъ, поспѣшно возразилъ пасторъ: — Боже избави! я старался сдѣлать его хорошимъ, добрымъ человѣкомъ. И этого довольно!

— Я не сомнѣваюсь, что вы вполнѣ успѣли въ своихъ стараніяхъ.

Старикъ посмотрѣлъ на него съ безпокойствомъ.

— Я старался, произнесъ онъ: — но не знаю, шелъ ли я настоящимъ, истиннымъ путемъ. Я воспитывалъ его согласно своимъ понятіямъ, но я могъ ошибаться. Я, можетѣ быть, не исполнилъ своего долга, но я стремился его исполнить. Я усердно молилъ Бога, чтобъ онъ просвѣтилъ меня и благословилъ мои труды. Я долго вѣрилъ, что молитвы мои услышаны, но въ послѣднее время въ головѣ моей зародились сомнѣнія, тяжелыя и горькія сомнѣнія.

— Я убѣжденъ, что они неосновательны, замѣтилъ мистеръ Трефольденъ.

Пасторъ покачалъ головой; онъ видимо былъ очень взволнованъ.

— Вы такъ говорите потому, что не знаете всего, отвѣчалъ онъ: — я не могу теперь съ вами говорить откровенно… отложимъ лучше до другого раза, когда намъ можно будетъ остаться долѣе наединѣ. Теперь же я благодарю небо, что оно васъ привело сюда. Вы — единственный нашъ родственникъ, оставшійся въ живыхъ, вы знаете свѣтъ и посовѣтуете мнѣ, что дѣлать. Вы будете, добры къ нему. Я въ этомъ увѣренъ, я это вижу по вашему лицу.

— Я буду очень радъ откровенно поговорить съ вами о молодомъ человѣкѣ и помочь вамъ своими совѣтами, на сколько могу.

— Да благословитъ васъ Богъ! сказалъ пасторъ и пожалъ ему руку черезъ столъ.

Въ ту же самую минуту послышались голоса съ противоположнаго конца террасы.

— Еще одно слово! воскликнулъ съ необыкновенною живостью Мартинъ: — вы знаете исторію нашего семейства и какой срокъ приближается?

— Да. — Ни слова объ этомъ при немъ, прежде чѣмъ мы съ вами основательно переговоримъ. Тише, онъ идетъ.

Въ ту же минуту въ дверяхъ показалась длинная фигура Саксена, почти совсѣмъ заслонившая свѣтъ. Онъ держалъ въ рукахъ блюдо и бутылку, за нимъ же слѣдовала здоровая деревенская баба съ тарелками и стаканами.

— Вечеръ такой теплый, что я думалъ, что нашему родственнику будетъ, вѣрно, пріятнѣе ужинать на чистомъ воздухѣ; потому мы съ Кетли и принесли все сюда.

— Очень вамъ благодаренъ, отвѣчалъ Трефольденъ: — вы какъ нельзя лучше отгадали мое желаніе. Къ слову, Саксенъ, я долженъ сказать вамъ много лестнаго о вашемъ чтеніи погречески. Теокритъ — мой старый пріятель, и вы его читаете замѣчательно хорошо.

Молодой человѣкъ, который только-что взялъ книгу со стола и помогалъ разостлать скатерть, покраснѣлъ, какъ молодая дѣвушка.

— Онъ и Анакреонъ были моими любимыми поэтами, прибавилъ стряпчій: — но это было уже такъ давно, что я, кажется, ничего не помню ни изъ того, ни изъ другого.

— Я не читалъ Анакреона, сказалъ Саксенъ: — но изъ поэтовъ, которыхъ я знаю, я люблю всѣхъ болѣе Гомера.

— И то, конечно, за описанія сраженій, замѣтилъ его дядя съ улыбкой.

— Такъ что жь, если сраженія у него такія великолѣпныя!

— Такъ вы предпочитаете Иліаду Одиссеи? сказалъ Трефольденъ: — меня же всегда болѣе занимали приключенія Улисса. Театръ дѣйствія такъ живописенъ и разнообразенъ, и самая сказка такъ завлекательна и романтична.

— Я не люблю Улисса: онъ такой хитрый.

— Тѣмъ онъ естественнѣе, отвѣчалъ Трефольденъ: — всѣ греки были хитры, и Улиссъ — настоящій представитель своихъ соотечественниковъ.

— Я не могу простить ему его хитрость, на этомъ основаніи. Герой долженъ быть лучше окружающихъ его, иначе онъ не герой.

— Это правда, сынъ мой, замѣтилъ пасторъ.

— Я согласенъ, что герои Гомера не Баярды, но все же великіе люди, возразилъ Трефольденъ, отстаивая свое мнѣніе, не столько по убѣжденію, сколько изъ желанія вывѣдать, какъ думаютъ и понимаютъ вещи его швейцарскіе родственники.

— Улиссъ не былъ великій человѣкъ, отвѣчалъ Саксенъ съ жаромъ: — тѣмъ менѣе герой.

— Весь свѣтъ держится противнаго мнѣнія, сказалъ Трефольденъ съ улыбкой.

— Свѣтъ ослѣпленъ преданіями, отвѣчалъ Саксенъ: — можетъ ли быть человѣкъ героемъ и воровать? Быть героемъ и лгать? Быть героемъ и бояться себя назвать по имени? Тель изъ Альторфа не былъ такимъ человѣкомъ. Когда Геслеръ спросилъ его о второй стрѣлѣ, онъ сказалъ правду и готовъ былъ за нее умереть.

— Вы энтузіастъ и поклонникъ героевъ, замѣтилъ шутя Трефольденъ.

Молодой человѣкъ покраснѣлъ еще сильнѣе прежняго.

— Я ненавижу Улисса, прибавилъ Саксенъ: — онъ презрѣнный человѣкъ! и я не вѣрю даже, что Гомеръ написалъ Одиссею.

Послѣ этого онъ сказалъ нѣсколько словъ Кетли, на какомъ-то неизвѣстномъ языкѣ, и та, отвѣтивъ ему поспѣшно, удалилась.

— Какое странное нарѣчіе! сказалъ Трефольденъ: — я, кажется, видѣлъ, проходя по дому, газету, напечатанную на немъ.

— Да, но это не нарѣчіе, отвѣчалъ пасторъ, усаживаясь за столъ: — это языкъ самобытный, богатый, сильный, благозвучный и который гораздо древнѣе латинскаго.

— Ваши слова удивляютъ меня!

— Современное названіе этого языка — рето-романскій, продолжалъ старикъ: — если жь вы желаете знать его древнее названіе, то я долженъ обратить ваше вниманіе на эпоху, предшествовавшую многими столѣтіями основанію Рима, а мояіетъ быть и Альбы-Лонги. Но отчего вы ничего не ѣдите, любезный родственникъ?

— Мнѣ, право не хочется, отвѣчалъ Трефольденъ, которому, по совѣсти сказать, не очень понравились сыръ изъ козьяго молока и саладъ: — къ тому же меня очень интересуетъ этотъ разговоръ.

Лицо пастора просіяло.

— Я очень радъ, произнесъ онъ съ живостью: — я очень радъ. Этому предмету я посвятилъ все свободное время своей долгой жизни.

— Но вы мнѣ еще не сказали древняго названія этого романскаго языка.

Тутъ Саксенъ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на старика, но тотъ перебилъ его.

— Нѣтъ, нѣтъ, сынъ мой, произнесъ онъ: — я лучше тебя знаю все, что касается до этого предмета; дай мнѣ объяснить нашему гостю мою теорію.

Молодой человѣкъ перегнулся черезъ столъ, и шепнулъ старику на ухо:

— Такъ будьте какъ можно кратче, милый батюшка.

Эти слова долетѣли до чуткаго уха Трефольдена, несмотря на то, что были произнесены очень тихо. Судьба, казалось, покровительствовала ему въ этотъ вечеръ и давала случай узнать характеры его родственниковъ съ различныхъ сторонъ.

Пасторъ нетерпѣливо кивнулъ головой и торжественно началъ длинную рѣчь; очевидно было, что этотъ предметъ былъ его любимымъ конькомъ.

— Посмотрите на окружающія насъ горы. Онѣ носятъ мѣстныя прозвища: Голанда, Ронгель, Албула и т. д., но онѣ имѣютъ и одно общее названіе: Рейнскихъ Альпъ. Между этими горами лежитъ множество долинъ, изъ которыхъ главная наша Задне-Рейнская. Вонъ тамъ находятся горные проходы Шплюгенскій и Стельвійскій, а за ними простирается Ломбардская низменность. Вы, конечно, все это знаете и безъ меня, но для моего объясненія необходимо, чтобъ вы имѣли вѣрное понятіе о географическомъ положеніи Граубиндена.

Трефольденъ поклонился и просилъ его продолжать; Саксенъ же молча принялся за ѣду.

— Ну, произнесъ старикъ: — около двухъ тысячъ восьмисотъ лѣтъ тому назадъ, эти Альпы были населены грубой туземной расой, говорившей тѣмъ же языкомъ, которымъ говорятъ и нынѣ ихъ потомки. Эти туземцы, слѣдуя инстинктамъ, вложеннымъ Богомъ въ сердца всѣхъ горныхъ жителей, нашли наконецъ свою жизнь въ уединенныхъ горахъ слишкомъ скучной и наводнили своими толпами южныя, низменныя страны. Они изгнали туземныхъ умбрійцевъ и поселились какъ побѣдители въ той части Италіи, которая лежитъ къ сѣверу отъ Анконы и Тибра. Они тутъ выстроили города, стали заниматься литературой и искуствами и достигли высокой степени образованія. Все это происходило задолго до Ромула, и они научили Римъ религіи, языку и искуству; потомъ, согласно судьбѣ всѣхъ земныхъ народовъ, они пришли въ упадокъ отъ роскоши и разврата и въ свою очередь были покорены новымъ народомъ. Наконецъ преслѣдуемые галлами или кельтами, они бѣжали назадъ въ свои родныя горы, откуда эмигрировали за много столѣтій назадъ, и здѣсь основали тѣ могучія твердыни, которыхъ развалины еще стоятъ до сихъ поръ. Если я ко всему этому прибавлю, что въ рето-романскомъ языкѣ нашего Граубинденскаго кантона живутъ послѣдніе остатки литературы этого исчезнувшаго народа, то конечно вы догадаетесь, какъ звали его въ древности?

Къ несчастью, Вильямъ Трефольденъ еще очень недавно прочелъ въ какомъ-то журналѣ статью объ этомъ предметѣ, и потому, когда старикъ, утомленный своимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ, остановился на минуту, чтобъ перевести духъ, то онъ имѣлъ уже готовый отвѣтъ на его длинную тираду.

— Еслибъ я не раздѣлялъ того мнѣнія, что этруски происходили отъ лидійскаго племени, началъ-было онъ, но пасторъ поспѣшно перебилъ его, воскликнувъ:

— Вы почерпнули свое мнѣніе изъ Геродота!

— Нѣтъ, по очень простой причинѣ, что я никогда не зналъ довольно хорошо греческій языкъ, чтобъ справиться съ Геродотомъ.

— Ну, такъ изъ Тацита,

— Это можетъ быть.

— Да, Тацитъ поддерживаетъ эту теорію, но онъ ошибается; то же дѣлаютъ Геродотъ, Страбонъ, Сенека, Цицеронъ, Плиній, Плутархъ, Сервій и множество другихъ — но всѣ они ошибаются, ошибаются самымъ жалкимъ образомъ.

— Но…

— Ливій предполагаетъ, что эмиграція шла изъ низменныхъ мѣстъ въ горы — но это просто безумно! Развѣ исторія всѣхъ народовъ и всѣхъ странъ намъ не доказываетъ противоположнаго? Обитатели низменныхъ странъ бѣгутъ въ горы для спасенія себя отъ завоевателей, но эмиграція такъ же естественно распространяется съ горъ въ равнины, какъ рѣки текутъ изъ ледниковъ въ моря. Элланикъ Лезбоскій хочетъ насъ увѣрить, что они были пелазги; Діонисій Галикарнаскій утверждаетъ, что это туземцы Этруріи; Горій дѣлаетъ ихъ финикійцами, Бонарота — египтянами; Маффеи — хананейцами; Гварначи…

— Извините, прервалъ его Трефольденъ: — когда я сказалъ, что раздѣляю мнѣніе о происхожденіи этрусковъ отъ лидянъ…

— Они никогда отъ нихъ не происходили, воскликнулъ пасторъ, дрожа отъ волненія: — еслибъ они были лидяне, то развѣ Ксантъ Лидійскій не описалъ бы этого событія? А онъ нигдѣ даже не упоминаетъ о немъ. Можно ли себѣ представить, чтобъ, напримѣръ, англійскій историкъ пропустилъ колонизацію Америки, или испанскій — покореніе Мексики? Нѣтъ, вы мнѣ позволите вамъ сказать, мои дорогой гость, что тотъ, кто раздѣляетъ пустыя теоріи Геродота и Тацита, тотъ страшно заблуждается. Я могу вамъ представить такія археологическія доказательства…

— Увѣряю васъ, замѣтилъ Трефольденъ со смѣхомъ: — что я нимало не упорствую въ своемъ мнѣніи, ибо я рѣшительно ничего не смыслю въ этомъ предметѣ.

— Я думаю, вы забыли, батюшка… началъ-было Саксенъ, нѣжно прикоснувшись къ плечу старика, но тотъ слишкомъ былъ занятъ своимъ любимымъ предметомъ, чтобъ обратить вниманіе на кого бы то ни было.

— Нѣтъ, нѣтъ, я ничего не забылъ, продолжалъ онъ съ прежней энергіей: — я не забылъ, что Гиббонъ призналъ лидійскую теорію годной только для поэтовъ и романистовъ. Я не забылъ, что Штейбъ, каковы бы ни были его остальныя мнѣнія, соглашался, по крайней-мѣрѣ, что существуетъ единство между языками этрускимъ и ретійскимъ. Потомъ Нибуръ, несмотря на то, что онъ ошибочно предполагалъ этрусковъ смѣшанной расой, вѣрилъ, что кореннымъ ядромъ этой расы были альпійскіе ретійцы, и поддерживалъ мою теорію, что они покорили пелазговъ. Нибуръ былъ великій человѣкъ, великолѣпный историкъ и основательный ученый. Я переписывался съ нимъ впродолженіе многихъ лѣтъ на счетъ этого вопроса, но никакъ не могъ убѣдить его, что этруски были исключительно одного ретійскаго происхожденія. Онъ непремѣнно настаивалъ на смѣшеніи ретійцевъ съ пелазгами. Жаль, очень жаль, что я не успѣлъ наставить его на путь истинный прежде, чѣмъ онъ умеръ.

— Очень жаль, замѣтилъ Трефольденъ: — но уже становится поздно, прибавилъ онъ, посмотрѣвъ на часы: — и я не успѣю выбраться отсюда засвѣтло, если не прощусь съ вами тотчасъ же.

Пасторъ провелъ рукой по лбу и произнесъ какимъ-то смущеннымъ тономъ:

— Я боюсь, что наговорилъ слишкомъ много и утомилъ васъ. Пожалуйста, простите меня, но когда я начинаю говорить объ этомъ предметѣ, то никогда не знаю, гдѣ остановиться.

— Это потому, что вы отлично знаете предметъ, отвѣчалъ стряпчій: — но увѣряю, я слушалъ васъ съ большимъ удовольствіемъ.

— Неужели?

— Я научился многому, чего не зналъ прежде.

— Я покажу вамъ въ другой разъ всѣ письма Нибура и копію моихъ отвѣтовъ, если это можетъ васъ интересовать.

Старикъ снова просіялъ и ждалъ только одного слова поощренія, чтобъ опять возобновить прежній разговоръ; но Трефольдену этруски уже достаточно надоѣли и онъ поспѣшилъ сказать:

— Благодарствуйте, въ другой разъ, а теперь прощайте.

— Нѣтъ, нѣтъ, погодите хоть минутку; я имѣю столько вамъ сказать, о столькомъ васъ разспросить. Какъ долго вы намѣрены остаться въ Рейхенау?

— Нѣсколько дней; можетъ быть, съ недѣлю.

— Вы здѣсь по дорогѣ въ Италію?

— Нимало. Я хотѣлъ немного поразвлечься, подышать чистымъ воздухомъ, потому далъ себѣ двѣ недѣли праздника. Я выбралъ Рейхенау своей главной квартирой только для того, чтобъ быть по близости отъ васъ.

— Какъ вы добры, сказалъ простодушный старикъ со слезами на глазахъ: — я бы никогда не увидалъ васъ, еслибъ вы не пріѣхали сюда, а вѣдь мы трое — послѣдніе представители нашего семейства. Во имя нашего родства, не хотите ли быть нашимъ гостемъ?

Трефольденъ съ минуту колебался, но потомъ спокойно отвѣчалъ:,

— Я васъ не понимаю; я, конечно, завтра опять приду къ вамъ.

— Нѣтъ, я подразумѣвалъ, не хотите ли вы поселиться у насъ на все время вашего здѣсь пребыванія? Я не смѣю на этомъ настаивать, ибо знаю, что гостиница Орелъ представляетъ гораздо болѣе удобствъ, чѣмъ наше воздушное обиталище. Но все же если вы можете привыкнуть къ нашей простой пищи и грубымъ обычаямъ, то отъ души милости просимъ.

Трефольденъ улыбнулся и покачалъ головой.

— Благодарствуйте, сказалъ онъ: — и вѣрьте, что я очень цѣню ваше гостепріимство, но, право, мнѣ невозможно принять ваше любезное приглашеніе. Мы, лондонцы, ведемъ самую лихорадочную, безпокойную жизнь и дѣлаемся рабами разныхъ глупыхъ и нездоровыхъ привычекъ. Въ отношеніи этихъ привычекъ я такъ же далекъ отъ васъ, какъ эскимосъ отъ жителей тропическихъ странъ. Дѣлать нечего, надо признаться: вотъ вы только что ужинали, а я иду въ Рейхенау обѣдать.

— Какъ обѣдать?

— Да, я всегда обѣдаю въ семь часовъ и никакъ не могу перемѣнить этого часа даже и во время путешествія. Поэтому вы видите, что я не могу быть вашимъ гостемъ. Но, несмотря на это, мы будемъ видѣться каждый день и мои юный родственникъ, я надѣюсь, покажетъ мнѣ всѣ ваши окрестности.

— Еще бы, съ большимъ удовольствіемъ! воскликнулъ радушно Саксенъ.

Трефольденъ пожалъ руку пастору и отправился въ путь вмѣстѣ съ Саксеномъ, который предложилъ проводить его.

VI.
Цѣна наполеондора.

Проходя черезъ заросшій травою дворъ и подъ старинныя ворота, Трефольденъ указалъ своему спутнику на изломанный гербъ.

— Это слѣды средневѣковыхъ осадъ? спросилъ онъ.

— О, нѣтъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ со смѣхомъ: — мой прадѣдъ сломалъ его, когда купилъ замокъ.

— Такъ онъ былъ пламенный республиканецъ?

— Нѣтъ, скорѣй совершенно противоположное. Онъ просто уничтожилъ гербъ, потому что замокъ былъ его, а гербъ нѣтъ.

— Понимаю, онъ не хотѣлъ жить въ домѣ, на которомъ бы было написано имя другого владѣльца. Это очень разумно, но отчего же онъ не поставилъ своего собственнаго герба?

— Какое намъ дѣло до гербовъ, замѣтилъ Саксенъ съ неудовольствіемъ: — мы только фермеры и не имѣемъ никакого права на гербъ.

— Я полагаю, что никто не имѣетъ этого права въ такой республикѣ, какъ ваша?

— Нѣтъ, у насъ есть нѣсколько аристократовъ: Роцберги, которые жили прежде въ нашемъ замкѣ, Ортенштейны и Планты. Они были графами и рыцарями сотни лѣтъ назадъ, еще во время феодальной системы.

— Аристократы, которые подчиняютъ себя демократическимъ учрежденіямъ, тѣмъ самымъ перестаютъ быть аристократами, сказалъ Трефольденъ.

— Я это не разъ слышалъ, отвѣчалъ Саксенъ: — но я съ этимъ несогласенъ.

Рѣзкій, прямой образъ выраженія молодого человѣка удивлялъ и вмѣстѣ забавлялъ Трефольдена, который, однако, едва могъ поспѣвать за нимъ — такъ быстро тотъ шагалъ по крутой извилистой тропинкѣ, не обращая никакого вниманія на встрѣчавшіяся опасности.

— Любезный родственникъ, воскликнулъ наконецъ стряпчій, неожиданно останавливаясь: — вы хотите, чтобъ я сломалъ себѣ шею, я вѣдь не серна!

Саксенъ, который съ проворствомъ и ловкостью горнаго жителя перепрыгивалъ съ камня на камень скользкаго крутого обрыва, въ ту же минуту обернулся и протянулъ руку, чтобъ поддержать своего спутника.

— Извините, сказалъ онъ: — я совсѣмъ и забылъ, что вы вѣроятно никогда не бывали въ горахъ.

— Нѣтъ, я бывалъ и могу хорошо держаться на ногахъ, несмотря ни на какую крутизну, только не заставляйте меня бѣгать. Я бывалъ на Снодонѣ, Кадр-Нурисѣ и на другихъ меньшей высоты, не говоря уже о Гольборнѣ.

Саксенъ весело разсмѣялся.

— Чему вы смѣетесь, что можете вы знать о Гольборнѣ? сказалъ Трефольденъ, удавленный, что дикій швейцарецъ понялъ его шутку.

— Это гора, на правомъ берегу рѣчки Флитъ въ Лондонѣ.

— Но вѣдь вы никогда не бывали въ Англіи?

— Я нигдѣ не бывалъ далѣе Цюриха; но я внимательно читалъ Стоу и изучалъ его карту.

— Вы не должны себѣ воображать, чтобъ вы поэтому знали современный Лондонъ, съ улыбкою замѣтилъ Трефольденъ: — Стоу самъ не узналъ бы мѣстъ, которыя онъ описывалъ. Съ его времени, весь міръ раза два перевернулся.

— Я полагаю.

— Какъ бы мнѣ хотѣлось, Саксенъ, взять васъ съ собою въ Лондонъ. Я былъ бы лучшимъ для васъ путеводителемъ, чѣмъ этотъ средневѣковой географъ.

— Въ Лондонъ?

— Да, въ Лондонъ.

Саксенъ покачалъ головой.

— Вы не хотите, конечно, этимъ сказать, чтобъ вы не желали увидѣть самый удивительный городъ въ свѣтѣ?

— Ни мало. Но есть другіе города, которые мнѣ бы хотѣлось видѣть прежде.

— Именно, какіе же?

— Римъ, Аѳины и Іерусалимъ.

— Такъ позвольте мнѣ предсказать, что вы бы очень разочаровались, еслибы увидѣли эти города. Это общее правило, что люди разочаровываются на счетъ тѣхъ мѣстъ, которыя славны только своими воспоминаніями, и ничѣмъ болѣе.

Саксенъ ничего не отвѣчалъ и впродолженіе нѣсколькихъ минутъ они молчали. Вскорѣ они вышли на гладкую, ровную дорогу, и Трефольденъ, остановившись, сказалъ:

— Я не долженъ вамъ позволить провожать меня далѣе. Теперь дорога идетъ прямая и я не могу съ нея сбиться.

— Я доведу васъ до моста.

— Но вѣдь темнѣетъ, вамъ предстоитъ опять карабкаться по горамъ.

— Я могу бѣгать по нимъ и съ закрытыми глазами. Къ тому же, намъ еще надо съ вами поговорить о томъ, что мы будемъ дѣлать завтра. Хотите совершить путешествіе черезъ Голонду въ Пфеферъ?

— А какъ это далеко? спросилъ Трефольденъ, бросая подозрительный взглядъ на названную гору, величественно возвышавшуюся вдали.

— Двадцать-три, или двадцать-четыре мили.

— Только туда?

— Конечно.

— Очень вамъ обязанъ, сказалъ стряпчій: — но я уже вамъ объявлялъ, что я не серна. Нѣтъ, Саксенъ, вы лучше приходите завтра утромъ ко мнѣ въ Орелъ, и мы послѣ завтрака отправимся въ Куръ. Говорятъ, что это любопытный и старинный городъ, и мнѣ хотѣлось бы его повидать.

— Какъ вы хотите, мнѣ рѣшительно все равно. Въ которомъ часу приходить?

— Я бы сказалъ въ половинѣ девятаго, но я боюсь, что это вамъ покажется слишкомъ поздно.

— Нимало, если взять въ соображеніе, что вы обѣдаете въ восемь часовъ ночи.

— Такъ я васъ буду ждать.

— Я буду непремѣнно въ назначенный часъ.

Между тѣмъ они подошли къ крытому мосту, но ту сторону котораго виднѣлись огоньки деревенскихъ домиковъ. Трефольденъ снова остановился и произнесъ:

— Теперь мы должны проститься; я не позволю болѣе вамъ сдѣлать ни шагу. Но прежде, чѣмъ намъ разстаться, сдѣлайте одолженіе, научите меня, въ какой цѣнѣ ходятъ ваши деньги?

Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана горсть мелкихъ монетъ и подалъ Саксену, который сталъ ихъ внимательно разсматривать.

— Мой возница не хотѣлъ брать французскихъ франковъ, а спрашивалъ какихъ-то мюнцскихъ денегъ. Когда же я далъ ему этихъ швейцарскихъ франковъ, то онъ удовольствовался ими. Скажите, пожалуйста, какая разница между французскимъ и швейцарскимъ франкомъ, что такое мюнцскія деньги, и сколько такихъ монетъ я получу за одинъ наполеондоръ или англійскій соверенъ?

— Я не знаю, отвѣчалъ Саксенъ, качая головой: — я не имѣю ни малѣйшаго объ этомъ понятія.

— Извините, возразилъ Трефольденъ, полагая, что Саксенъ его не понялъ: — я, можетъ быть, не такъ выразился, но я хотѣлъ спросить, мюнцскія деньги…

— Мюнцскія деньги, это — швейцарскія деньги, прервалъ его Саксенъ: — то-есть новая единичная система монеты, введенная сеймомъ въ 1850 году.

— Хорошо; чему же равняется швейцарскій франкъ?

— Ста раненамъ.

— Такъ раненъ все равно, что французскій сантимъ?

Саксенъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, и поспѣшно отвѣчалъ:

— Ранены выпущены вмѣсто старинныхъ батценовъ.

— Мы рѣшительно не понимаемъ другъ друга, воскликнулъ Трефольдепъ съ улыбкой: — я только желаю знать, сколько мнѣ надо получить швейцарскихъ франковъ за эту монету? и онъ указалъ пальцемъ на наполеондоръ.

Саксенъ взялъ въ руки наполеондоръ и началъ съ любопытствомъ разсматривать его.

— Я не думаю, чтобъ это стоило здѣсь что-нибудь, сказалъ онъ, отдавая монету назадъ: — что это такое?

— Что это такое, да наполеондоръ! Неужели вы станете утверждать, что никогда не видывали подобной монеты?

— Нѣтъ, увѣряю васъ, никогда не видалъ.

— Но я увѣренъ, что онѣ ходятъ здѣсь, я одинъ размѣнялъ въ Курѣ.

Саксенъ посмотрѣлъ на него недоумѣвая, чему тотъ удивляется.

— Вы, можетъ быть, и правы, сказалъ онъ: — но я рѣшительно объ этомъ ничего не знаю, и воротившись домой я спрошу отца; онъ, конечно, будетъ въ состояніи вамъ все растолковать.

Удивленіе Трефольдена было такъ велико, что онъ и скрывать его не старался.

— Но, любезнѣйшій мой! воскликнулъ онъ: — вы не можете же не знать цѣну денегъ, сравнительную стоимость золота и серебра?

— Увѣряю васъ, что я во всемъ этомъ ничего не смыслю.

— Но вѣдь это непостижимо!

— Отчего же? мнѣ никогда не случалось заниматься этимъ предметомъ, и я вовсе имъ не интересуюсь.

— Но въ обыденной жизни, въ вашихъ фермерскихъ дѣлахъ, вы ежедневно покупая и продавая…

— Мнѣ до всего этого нѣтъ никакого дѣла, отецъ занимается всѣмъ хозяйствомъ.

— Ну, такъ подобныя свѣдѣнія необходимы для руководства, при расходѣ вашихъ собственныхъ денегъ.

— У меня нѣтъ денегъ, отвѣчалъ Саксенъ съ простотой дикаря.

— Нѣтъ денегъ? Никакихъ?

— Никакихъ.

— И никогда не бываетъ?

— Никогда.

— И вы никогда ихъ не имѣли?

— Никогда, во всю мою жизнь.

Трефольденъ ничего не отвѣчалъ, только какъ-то странно улыбнулся.

— Это, кажется, васъ очень удивляетъ? произнесъ со смѣхомъ Саксенъ.

— Еще бы.

— Но я не понимаю, почему. Зачѣмъ мнѣ деньги? что мнѣ съ ними дѣлать? что такое деньги? ничто. Только знакъ, выражающій пищу, одежду, отопленіе и другія потребности и удобства жизни. Я имѣю все, что мнѣ нужно, поэтому и деньги мнѣ ни къ чему. Кажется, ясно.

— Да, ясно, совершенно ясно, отвѣчалъ задумчиво стряпчій: — я теперь понимаю и вполнѣ съ вами согласенъ, Саксенъ. Вы бы не знали, что дѣлать съ деньгами, еслибъ ихъ имѣли. А теперь, прощайте.

— Доброй ночи.

— Не забудьте, завтра въ половинѣ девятаго.

— Нѣтъ, не забуду. Прощайте.

Они пожали другъ другу руки, и разстались.

Вильямъ Трефольденъ обѣдалъ въ этотъ день немного поздно, но поваръ Орла былъ настоящій артистъ, и ни мало не смутившись подобнымъ, очень обыкновеннымъ обстоятельствомъ, подалъ роскошный деликатный обѣдъ. Трефольденъ былъ какъ нельзя болѣе въ духѣ, и нашелъ все прекраснымъ: и рыбу, и майонезъ, и лафитъ. Послѣ обѣда, онъ поблагодарилъ повара съ любезностью гастронома и долго сидѣлъ за своей сигарой, попивая кирасо, и съ удовольствіемъ размышляя о всемъ видѣнномъ имъ въ этотъ день.

«Простодушный старый пасторъ, полурехнувшійся на археологіи», думалъ онъ: «и юный дикарь, читающій Теокрита и никогда невидавшій наполеондора! Какое великолѣпное стеченіе обстоятельствъ! Какая славная почва для дѣйствій! Это чистое Эльдорадо! И по истинѣ наступилъ золотой вѣкъ.»

VII.
Теорія пастора Мартина.

Пасторъ говорилъ правду, разсказывая Трефольдену, съ какою заботливостью онъ воспиталъ своего сироту-племянника, но онъ не объяснилъ и въ половину, съ какимъ смиреніемъ, преданностію и пламенной энергіей онъ исполнилъ свою трудную обязанность. Зная вполнѣ всю тяжесть своей отвѣтственности, онъ принялъ ее на себя почти съ первой минуты рожденія Саксена. Пока ребёнокъ еще былъ въ колыбели, Мартинъ проводилъ цѣлыя ночи въ размышленіяхъ, какъ лучше укрѣпить душу своего воспитанника противъ соблазна міра сего, и неустанно молилъ Бога просвѣтить и наставить его собственный умъ для того, чтобъ сдѣлаться достойнымъ наставникомъ. Онъ написалъ двѣнадцать громадныхъ трактатовъ о различныхъ системахъ воспитанія, прежде, чѣмъ ребёнокъ началъ говорить. Онъ проводилъ все свое свободное время въ изученіи біографій великихъ и добродѣтельныхъ людей, стараясь по возможности вывести, какой системы придерживались ихъ воспитатели. Съ этой цѣлью онъ прочелъ всего Плутарха и Фуллера. Кромѣ того, онъ дѣлалъ выписки изъ греческихъ и латинскихъ поэтовъ, составлялъ краткія, доступныя извлеченія изъ Эвклида и Аристотеля, записывалъ въ особую тетрадку всѣ полезныя книги, которыя могъ бы читать современемъ его воспитанникъ — однимъ словомъ, онъ посвящалъ каждую минуту, незанятую его обязанностями, какъ пастора, этому ребёнку, ради котораго онъ даже забывалъ этрусковъ и ихъ происхожденіе.

Воспитаніе ребёнка, можно смѣло сказать, началось съ того самого дня, когда онъ впервые засмѣялся и простеръ свои маленькія ручонки при видѣ знакомыхъ лицъ. Дядя Мартинъ, тотчасъ же, несмотря на нѣкоторыя сопротивленія матери, принялъ ребёнка въ свое вѣдѣніе и съ удивительною твердостію не позволялъ никому вмѣшиваться въ то, что онъ считалъ исключительно своимъ дѣломъ. Онъ выучилъ ребёнка лепетать первыя слова: онъ направилъ его первые шаги; онъ объяснилъ ему, что Богъ создалъ солнце, міръ и все въ немъ живущее. Онъ научилъ его молиться; внушилъ ему, что все созданное Богомъ хорошо и прекрасно; онъ вразумилъ его, что нечего бояться темноты, болѣе чѣмъ свѣта. Онъ вселилъ въ него любовь ко всему прекрасному и благородному, ко всему, что жило и дышало, какъ бы оно ни казалось уродливо. Развивая его вкусъ къ изящному и полезному, онъ строго удалялъ отъ него даже игрушки, которыя не согласовались съ этими понятіями.

Саксену не было болѣе двухъ лѣтъ, когда померла его мать; съ тѣхъ поръ его дядя сталъ дѣйствовать совершенно свободно, безъ малѣйшаго сопротивленія, съ чьей бы то ни было стороны. Саксенъ-старшій попрежнему вѣрилъ во всемъ своему брату и никогда ему не перечилъ; быть можетъ, самъ Мартинъ и не питалъ къ себѣ такой слѣпой вѣры, но онъ, какъ самъ впослѣдствіи говорилъ Вильяму Трефольдену «молилъ Бога просвѣтить его», и стремился всѣми силами исполнить свою обязанность.

Обязанность эта съ каждымъ годомъ становилась обширнѣе и обширнѣе, ребёнокъ росъ съ удивительной быстротой, какъ физически, такъ и морально. У него одинаково развивался аппетитъ, какъ къ хлѣбу съ масломъ, такъ и къ книгамъ. Его любознательность становилась ненасытима и часто ставила въ тупикъ его наставника, который, къ великому своему смущенію, долженъ былъ сознаться, что онъ многаго не предугадалъ и не сообразилъ въ своихъ теоріяхъ.

Теоріи добраго Мартина были престранныя, эксцентричныя; онѣ казались прекрасными на бумагѣ, превосходство ихъ Мартинъ доказывалъ мильойны разъ своему брату, но, увы! примѣненныя къ дѣлу, онѣ оказывались далеко несовершенными и часто совершенно непрактичными, невозможными.

Первая и главнѣйшая изъ всѣхъ его теорій, была великая теорія о трефольденскомъ наслѣдствѣ.

Убѣдивъ брата жениться, и какъ-бы заставивъ такимъ образомъ юнаго Саксена явиться на свѣтъ, онъ естественно былъ болѣе всего обязанъ позаботиться о томъ, чтобъ Саксенъ былъ въ состояніи противостоять всѣмъ соблазнамъ и опасностямъ, которымъ должна была подвергнуть его странная его участь. Отличительными чертами его должны были непремѣнно быть: невинность, человѣколюбіе, милосердіе и готовность жертвовать собою для пользы ближняго. Его надо было научить, что только самыя простыя удовольствія приносятъ истинное наслажденіе человѣку. Его надо было закалить противъ гордости, скупости, расточительности, сластолюбія и тому подобныхъ горькихъ плодовъ богатства. Главное же, разсуждалъ пасторъ, онъ не долженъ любить денегъ, онъ долженъ быть къ нимъ совершенно равнодушенъ. Онъ долженъ смотрѣть на нихъ, какъ на знакъ, какъ на средство мѣны — вещь самоё по себѣ неимѣющую никакой цѣны и необходимую только потому, что она удобна въ обращеніи. Его дѣтская рука не должна никогда быть осквернена прикосновеніемъ денегъ. Его невинныя мысли никогда не должны останавливаться на деньгахъ. Однимъ словомъ, онъ долженъ быть такъ же чистъ и невиненъ, какъ первые обитатели Эдема.

— Но когда онъ выростетъ, братъ Мартинъ, говорилъ однажды отецъ Саксена: — когда онъ выростетъ и получитъ громадное состояніе, тогда что?

— Я не понимаю тебя, братъ.

— Онъ не будетъ знать, что дѣлать съ деньгами.

— Но ты будешь знать, отвѣчалъ рѣзко пасторъ: — вѣдь въ сущности ты наслѣдникъ, а не онъ. Ты это всегда забываешь.

Отецъ Саксена ничего не отвѣчалъ.

— И потомъ къ тому времени, продолжалъ Мартинъ: — мальчикъ довольно выростетъ, чтобъ понять настоящую цѣну богатства.

— Ты научишь его этому, братъ Мартинъ?

— Да, вмѣстѣ съ тобой.

Отецъ Саксена помолчалъ впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, потомъ, взявъ брата за руку, торжественно произнесъ:

— Братъ Мартинъ, я старше тебя и увѣренъ, что долго не проживу; я чувствую, что никогда не получу этого состоянія и не увижу моего мальчика съ бородой.

Онъ былъ правъ: онъ умеръ, какъ мы знаемъ, за двѣнадцать лѣтъ до окончанія столѣтняго срока, и Мартинъ Трефольденъ продолжалъ воспитывать племянника, по своей любимой теоріи. Онъ теперь дѣлалъ, что хотѣлъ, его даже не останавливали, какъ бывало, скромные вопросы брата, и потому онъ шелъ по предначертанному себѣ пути, закрывъ глаза и отказываясь признать простой фактъ, что Саксенъ уже болѣе не ребёнокъ. Онъ нарочно прикидывался слѣпымъ и, казалось, не видѣлъ ни усовъ Саксена, ни ежедневно прибавлявшагося его роста. Онъ не хотѣлъ вѣрить, что пришло уже время сказать юному спартанцу, что онъ вскорѣ будетъ богатъ; ему была нестерпима мысль поднять руку на свою собственную работу и разрушить то, что стоило ему столькихъ трудовъ и усилій.

Однако въ послѣднее время его начало терзать сомнѣніе, дѣйствительно ли полное незнаніе жизни было лучшей подготовкой человѣку для полезной широкой дѣятельности? Онъ часто теперь спрашивалъ себя, не лучшей ли школой для его племянника была бы коллегія въ Женевѣ, чѣмъ уединенная долина Домлешга?

Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда Вильямъ Трефольденъ неожиданно прибылъ въ Роцбергскій замокъ, и вотъ почему его двоюродный братъ Саксенъ, наслѣдникъ четырехъ съ половиной мильойновъ, не имѣлъ никакого понятія о цѣнѣ наполеондора.

VIII.
Вильямъ Трефольденъ встрѣчается съ старыми знакомыми.

Саксенъ былъ вѣренъ своему слову; въ ту самую минуту, какъ на маленькихъ швейцарскихъ часахъ пробило половина девятаго, въ корридорѣ раздались его шаги и еще звукъ ихъ не замеръ, какъ ужь онъ входилъ въ комнату, гдѣ его ждалъ Вильямъ Трефольденъ, сидя у накрытаго стола.

— Какъ пріятно убѣдиться въ томъ, что умѣешь съ перваго раза разпознавать характеры, сказалъ Трефольденъ, идя на встрѣчу Саксену: — я былъ увѣренъ, что вы ни минуты не опоздаете, и потому приказалъ варить яйца — вотъ они и готовы. Садитесь, пожалуйста; я надѣюсь, что у васъ хорошій апетитъ.

— Да, я очень голоденъ, отвѣчалъ Саксенъ, набрасываясь на хлѣбъ.

— Какое великолѣпное утро для прогулки, продолжалъ Трефольденъ, взглянувъ на красныя щоки юноши.

— Правда. И я уже довольно полазилъ по горамъ, отыскивая одну изъ нашихъ козъ. Въ шесть часовъ было такъ свѣтло, что я могъ ясно разобрать Глериншъ.

— Что такое Глернишъ? Гора?

— Да. Великолѣиная гора, самая высокая въ Гларускомъ кантонѣ.

— Какое вино вы предпочитаете, Саксенъ?

— О! мнѣ все равно. Я люблю, и то и другое.

— Что вы подразумѣваете подъ тѣмъ и другимъ?

— Красное и бѣлое.

— Вы говорите о простомъ столовомъ винѣ?

— Конечно. Отчего-жь нѣтъ?

— Я не пью уксуса, сказалъ Трефольденъ, пожимая плечами: — и не желалъ бы васъ имъ подчивать. Мы лучше попробуемъ, какое шато-марго у нашего хозяина. Я надѣюсь, вы его любите?

— Не знаю, отвѣчалъ Саксенъ: — я никогда не пробовалъ.

— А пробовали вы когда-нибудь шампанское?

— Нѣтъ.

— А желали бы попробовать?

— Мнѣ, право, все равно. Я все люблю одинаково. Вотъ эти котлеты превосходны.

Трефольденъ посмотрѣлъ на своего юнаго родственника съ удивленіемъ, и даже съ нѣкоторой долей сожалѣнія.

— Милый мой, сказалъ онъ: — что жь вы дѣлали до сихъ поръ, что вы все одинаково любите, и ничему не отдаете предпочтенія?

Саксенъ взглянулъ на него, словно не понимая его словъ.

— Это, должно быть, какой-нибудь страшный недостатокъ или въ нашей натурѣ, или въ воспитаніи, продолжалъ Трефольденъ серьёзнымъ тономъ: — вы должны непремѣнно исправиться. Не смѣйтесь. Я говорю совершенно серьёзно. Вотъ попробуйте этого пирога и скажите мнѣ, такъ же ли онъ вамъ нравится, какъ котлеты?

Саксенъ отвѣдалъ и поморщился.

— Изъ чего это сдѣлано? спросилъ онъ: — что это за гадкія, черныя пробки?

— Это pâté de foie gras, отвѣчалъ торжественно Трефольденъ: — а гадкія, черныя пробки — трюфели, самое деликатное кушанье, какое только существуетъ.

Саксенъ весело разсмѣялся, и наливъ въ стаканъ вина, протянулъ руку къ графину съ водой.

— Вы не хотите ли налить воды въ шато-марго! воспликнулъ Трефольденъ.

— Почему же нѣтъ?

— Потому, что святотатство портить такое вино.

— Но мнѣ очень хочется пить.

— Тѣмъ лучше. При жаждѣ тоньше бываетъ вкусъ. Во всякомъ случаѣ, выпейте первый стаканъ безъ воды.

Саксенъ молча послушался и однимъ глоткомъ выпилъ все вино.

— Вотъ это чудесно!

— Вы находите?

— Положительно.

— Вы предпочитаете его обыкновенному столовому вину?

— Да, непремѣнно.

— Ну, сказалъ Трефольденъ съ улыбкой: — вы еще не совсѣмъ пропали, Саксенъ; есть надежда.

— Но…

— Но, что?

— Но я не увѣренъ, сказалъ Саксенъ, краснѣя: — что я предпочитаю его вину Сести.

Трефольденъ откинулся на спинку кресла и тяжело вздохнулъ.

— Повѣрьте, мнѣ очень жаль! воскликнулъ со смѣхомъ Саксенъ: — но развѣ это моя вина?

Прежде чѣмъ мистеръ Трефольденъ могъ отвѣчать, въ корридорѣ неожиданно раздались какіе-то голоса, послышался шорохъ шелковаго платья, и въ комнату вошли мужчина и женщина, которые съ жаромъ говорили между собой. Увидѣвъ незнакомыя лица, они тотчасъ замолчали, но Вильямъ Трефольденъ, вставъ съ своего мѣста, подошелъ къ нимъ.

— Синьора Колонна! воскликнулъ онъ.

— Вы здѣсь, мистеръ Трефольденъ! сказала дама, протягивая ему руку: — падре міо, вы помните мистера Трефольдена?

Мужчина, державшій въ одной рукѣ шляпу, а въ другой кипу писемъ, поклонился довольно сухо и пробормоталъ, что онъ, кажется, ужь имѣлъ удовольствіе встрѣчаться съ мистеромъ Трефольденъ.

— Да, въ Кастельтауэрсѣ, отвѣчалъ стряпчій.

Мрачное лицо неизвѣстнаго мужчины тотчасъ просіяло, и положивъ шляну на столъ, онъ живо подошелъ къ Трефольдену и очень любезно протянулъ ему руку.

— Извините, сказалъ онъ: — я совсѣмъ забылъ, что вы другъ лорда Кастельтауэрса. Давно ли вы его видѣли? Я надѣюсь, что вы пріѣхали сюда не для леченья? Это прехорошенькое мѣстечко. Когда вы сюда пріѣхали? Мы только что.

Всѣ эти отрывистые вопросы онъ задавалъ поспѣшно, не дожидаясь отвѣтовъ. Словно онъ былъ занятъ совершенно инымъ предметомъ и мысли его были далеко. Оба, и онъ и его дочь, говорили поанглійски съ легкимъ иностраннымъ выговоромъ, который, однако, у него былъ гораздо замѣтнѣе.

— Я пріѣхалъ только вчера, отвѣчалъ Трефольденъ: — и намѣренъ остаться здѣсь недѣлю или двѣ. Я смѣю надѣяться, что вы также пробудете здѣсь нѣсколько дней.

Молодая дѣвушка покачала головой; отецъ же ея отошелъ въ противоположную сторону комнаты и занялся тамъ своими письмами.

— Мы здѣсь только позавтракаемъ, пока нашъ ветурино кормитъ лошадей, сказала она: — и мы надѣемся, что поспѣемъ въ Куръ къ двѣнадцати часовому поѣзду.

— Недолго же вы здѣсь пробудете.

— Мнѣ это очень жаль, тѣмъ болѣе, что мы часто ѣздимъ по этой дорогѣ, и всегда въ спѣху; а эта мѣстность, по правдѣ, великолѣпная, и заслуживаетъ подробнаго осмотра.

— Вы ѣдете изъ Италіи?

— Да, изъ Милана.

— И вѣрно болѣе, чѣмъ когда преданы своему святому дѣлу?

— Вы знаете, мистеръ Трефольденъ, что мы живемъ только для этого, воскликнула синьора Колонна, и глаза ея неожиданно загорѣлись: — но отчего вы назвали наше дѣло святымъ? прибавила она, устремивъ на него пристальный взглядъ: — вы никогда не сочувствовали открыто намъ, и ничѣмъ открыто намъ не помогали. Я никогда не думала, что вы считаете наше дѣло святымъ.

— Такъ вы были очень несправедливы ко мнѣ, отвѣчалъ стряпчій, съ улыбкой: — свобода и единство великаго народа должны быть всегда святымъ дѣломъ, и я бы краснѣлъ за себя, еслибъ думалъ иначе.

— Такъ отчего же вы не поможете намъ и не дадите своего имени?

— Потому, сударыня, что мое имя не можетъ вамъ принести никакой помощи. Я человѣкъ темный, не имѣю ни вліянія, ни богатства.

— Даже, еслибъ вы были то, за что вы себя выдаете, воскликнула съ жаромъ молодая дѣвушка: — то знайте, что намъ дорогъ всякій партизанъ, какъ бы незначителенъ и бѣденъ онъ ни былъ. Но вы не то, и не другое, мистеръ Трефольденъ. Вы блестящій молодой человѣкъ, право, я не хочу вамъ сказать комплимента и повторяю только то, что слышала отъ другихъ. Вы одарены огромными способностями, это извѣстно всѣмъ, и я убѣждена, что вы человѣкъ со вліяніемъ. Поэтому вы были бы очень полезнымъ пріобрѣтеніемъ для насъ.

— Право, синьора Колонна, вы слишкомъ меня высоко цѣните.

— Не думаю.

— Я долженъ вамъ также сказать, что я человѣкъ очень занятой, и что вся моя жизнь посвящена исполненію моихъ обязанностей, какъ стряпчаго.

— Всегда можно найдти свободную минутку для добраго дѣла.

— Извините, но мнѣ кажется, это невсегда возможно.

— Хорошо. Мы невзыскательны и даже благодарны и тѣмъ друзьямъ, которые намъ даютъ только свое имя и сочувствіе. Вы, конечно, будете однимъ изъ такихъ друзей.

— Лучше ничего не давать, чѣмъ вещь безполезную, неимѣющую никакой цѣны, сказалъ Трефольденъ.

Гордая итальянка презрительно улыбнулась и, сверкнувъ глазами, отвернулась отъ него.

— Кто не за Италію, мистеръ Трефольденъ, тотъ противъ нея, сказала она рѣзко.

Стряпчій съ удивительнымъ тактомъ тотчасъ поправился.

— Я не могу позволить вамъ, синьора Колонна, вторично ошибиться на мой счетъ, сказалъ онъ: — если вы дѣлаете мнѣ честь и цѣните мое имя болѣе, чѣмъ оно стоитъ, то я считаю за счастье повергнуть его къ вашимъ стопамъ.

— Вы говорите чистосердечно? спросила она поспѣшно.

— Безъ сомнѣнія.

— Вы позволяете вамъ воспользоваться вашимъ именемъ?

Трефольденъ улыбнулся и молча наклонилъ голову.

— Благодарствуйте, во имя святаго дѣла.

— Но, синьора…

— Но, что?

— Извините меня, но мнѣ бы хотѣлось знать, какимъ образомъ вы хотите извлечь пользу изъ моего имени?

— Я внесу его въ списокъ нашего главнаго комитета.

— Это все?

— Все, ни болѣе, ни менѣе.

Лицо Трефольдена не выражало ни радости, ни неудовольствія; оно было холодно, безчувственно, какъ его улыбка. Синьора Колонна взглянула на него съ явнымъ желаніемъ проникнуть глубину его мыслей, но всѣ ея усилія были совершенно тщетны.

— Если вы раскаиваетесь въ данномъ вами позволеніи, или имѣете что-нибудь противъ напечатанія вашего имени…

— О! нѣтъ, возразилъ стряпчій, качая головой: — ни мало; это, напротивъ, доставитъ мні. большое удовольствіе.

— Хорошо. Еслиже вы когда-нибудь вздумаете оказать намъ болѣе дѣйствительную пользу, сказала синьора: — то потрудитесь только написать моему отцу или лорду Кастельтауэрсу, или которому-нибудь изъ почетныхъ секретарей; ваше содѣйствіе будетъ тотчасъ принято съ благодарностью. До тѣхъ же поръ мы васъ оставимъ совершенно въ покоѣ.

— А много ли такихъ трутней въ вашемъ ульѣ, синьора?

— Сотни.

— Но вѣдь они только мѣшаютъ, не принося никакой пользы?

— Напротивъ, они чрезвычайно полезны. Ихъ имена придаютъ намъ вѣсъ въ глазахъ свѣта, и печатные ихъ списки проникаютъ во всѣ европейскіе дворы и кабинеты. Вотъ, напримѣръ, у меня теперь есть бумага…

Тутъ она вдругъ остановилась, нечаянно взглянувъ на Саксена, и шопотомъ промолвила:

— Это, вѣроятно, нашъ проводникъ. Онъ понимаетъ поанглійски?

— Отлично, такъ же хорошо, надъ вы и я, отвѣчалъ Трефольденъ на второй вопросъ синьоры, не обративъ никакого вниманія на первый.

— Боже мой! не сказала ли я чего лишняго? Вѣрный ли онъ человѣкъ?

— Я бы отвѣчалъ за него головой, еслибъ онъ даже что-нибудь понялъ изъ нашего разговора, но это совершенно невозможно.

— Почему?

— Потому что онъ дикарь, и знаетъ столько же о политикѣ, сколько вы, синьора, объ англійскихъ законахъ.

Молодая дѣвушка вынула изъ кармана какую-то бумагу и подала ее Трефольдену.

— Прочтите, сказала она: — это изъ Рима. Вы, конечно, знаете, что Сардинія…

Тутъ голосъ ея снова перешелъ въ шопотъ, и отведя стряпчаго въ сторону отъ стола, у котораго сидѣлъ ея отецъ, она начала съ необыкновеннымъ жаромъ объяснять ему содержаніе бумаги. Мистеръ Трефольденъ слушалъ ее со вниманіемъ; синьоръ же Колонна, облокотившись на столъ, былъ совершенно погруженъ въ чтеніе своихъ писемъ. Саксенъ, который не посмѣлъ поднять глазъ съ тарелки во все время, пока молодая дѣвушка стояла подлѣ него, теперь рѣшился бросить взглядъ на группу, стоявшую въ отдаленномъ углѣ комнаты. Взглянувъ разъ, онъ взглянулъ и во второй, въ третій и уже не въ силахъ былъ оторвать своего взгляда отъ лица незнакомки. Это было вовсе неудивительно; напротивъ, было бы удивительно, еслибъ этого не было, ибо Саксенъ былъ одаренъ глубокимъ, почти религіознымъ пониманіемъ красоты, а онъ никогда въ жизни не видалъ ничего столь прекраснаго, какъ Олимпія Колонна.

IX.
Олимпія Колонна.

Саксенъ Трефольденъ не влюбился съ перваго взгляда, его сердце не забилось сильнѣе, его щеки не покрылись ни чрезмѣрнымъ румянцемъ, ни смертной блѣдностью. Нѣтъ, ничего подобнаго не было; онъ только удивлялся ей, восторгался ею и чувствовалъ, что ему хорошо, пріятно смотрѣть на нее; онъ чувствовалъ то же самое удовольствіе, тотъ же самый восторгъ, который возбуждали въ немъ прекрасный видъ его родныхъ Альпъ, или величественное звѣздное небо въ лѣтнюю ночь. Онъ не старался анализировать всѣхъ чертъ ея лица; онъ не могъ бы ни за что описать ее, и не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, были ли ея чудные глаза каріе или черные, и имъ ли или очаровательному маленькому ротику обязана была ея улыбка всей своей магической прелестью. Не подозрѣвая, что ея волосы были того же цвѣта, какъ знаменитыя кудри Лукреціи Борджіи, онъ видѣлъ только, что онѣ извиваясь темнозолотой волной, вѣнчали ея чело діадемой, которой позавидовала бы любая царица. Не зная, какъ презрительно могли улыбаться ея нѣжныя уста, и какъ злобно могли раздуваться ея прозрачныя ноздри, онъ не могъ, однако, не замѣтить гордаго достоинства въ ея высокой, стройной фигурѣ и какого-то торжественнаго величія въ ея лицѣ Однимъ словомъ, Саксенъ не былъ знатокомъ въ женской красотѣ. Женщины въ Граубинденскомъ кантонѣ представляютъ самые скромные образцы своего рода, а до сихъ поръ онъ никого не видалъ, кромѣ ихъ. Дѣйствительно, красивая, граціозная, свѣтская женщина казалась ему чудомъ, и онъ смотрѣлъ на нее съ тѣмъ страннымъ смѣшеніемъ трепета и восторга, съ которымъ мы смотримъ впервые на океанъ, или на снѣжныя вершины исполинскихъ горъ. Дѣйствительно, еслибъ синьора Колонна была прекраснымъ портретомъ Тиціана, или божественнымъ мраморомъ Фидіаса, то врядъ-ли могъ бы онъ смотрѣть на нее съ большимъ хладнокровіемъ и съ болѣе безстрастнымъ изумленіемъ.

Черезъ нѣсколько времени Трефольденъ возвратился къ своему завтраку, а синьора Колонна подсѣла къ отцу. Трефольденъ казался очень задумчивъ, ничего не говорилъ, и оттолкнувъ отъ себя тарелку, съ видомъ человѣка слишкомъ занятаго, чтобъ ѣсть, устремилъ свой проницательный взоръ на Саксена. Молодой человѣкъ этого не замѣтилъ, ибо глаза его были въ свою очередь устремлены на противоположный конецъ комнаты; но еслибъ онъ увидѣлъ выраженіе лица своего двоюроднаго брата въ эту минуту, то, конечно, былъ бы чрезвычайно удивленъ и пораженъ, особливо же той странной цинической улыбкой, которая играла на его устахъ.

— Ну! Саксенъ, сказалъ наконецъ Трефольденъ: — мы должны допить шато-марго, прежде чѣмъ уйдти.

Саксенъ покачалъ головой.

— Да вы только выпили одинъ стаканъ!

— Благодарствуйте, а больше не хочу.

— Такъ, значитъ, оно вамъ все же не нравится?

— Нѣтъ, нравится, но и не чувствую болѣе жажды. Посмотрите, я выпилъ почти весь графинъ воды.

Трефольденъ пожалъ плечами.

— Говорятъ, сказалъ онъ: — что первобытный человѣкъ прошелъ черезъ три періода, прежде чѣмъ достигнуть эры цивилизаціи — именно черезъ каменный, желѣзный и бронзовый. Вы, мой милый Саксенъ, все еще находитесь въ каменномъ періодѣ, и одному Богу извѣстно, какъ долго вы бы въ немъ оставались, еслибъ я не явился вамъ на помощь. Я призванъ сюда провидѣніемъ, чтобы васъ просвѣтить.

Саксенъ громко разсмѣялся. Онъ всегда отъ всякой бездѣлицы хохоталъ вовсе горло, какъ ребёнокъ, что въ глазахъ Трефольдена служило новымъ доказательствомъ его варварства.

— Просвѣщайте меня сколько угодно, братецъ Вильямъ, сказалъ онъ: — но не заставляйте меня пить, когда я не жажду и ѣсть, когда я не голоденъ.

Трефольденъ съ безпокойствомъ взглянулъ на дальній столъ, на которомъ завтракали синьора Колонна и ея отецъ, очень живо о чемъ-то бесѣдовавшіе поитальянски. Быть можетъ, ему не хотѣлось, чтобы они слышали, какъ Саксенъ называетъ его братцемъ; какъ бы то ни было, но онъ поспѣшно всталъ и предложилъ Саксену пойдти въ садъ и выкурить сигару, прежде чѣмъ отправиться въ путь.

Въ дверяхъ ихъ, однако, остановила синьора Колонна.

— Мистеръ Трефольденъ, сказала она, поспѣшно подходя къ нему: — изъ писемъ, которыя мы здѣсь нашли, есть одно, требующее немедленнаго отвѣта. Этотъ отвѣтъ долженъ быть доставленъ вѣрнымъ человѣкомъ. По извѣстнымъ причинамъ, его нельзя переслать по почтѣ. Не можете ли вы мнѣ въ этомъ помочь? Не знаете ли вы кого-нибудь, на кого бы можно было положиться?

— Право, я не знаю, отвѣчалъ стряпчій: — я такой же чужестранецъ въ Рейхенау, какъ и вы. Но, быть можетъ, хозяинъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, перебила его синьора: — было бы слишкомъ неосторожно совѣтоваться съ нимъ.

— Въ такомъ случаѣ, я, къ несчастью, не могу быть вамъ полезенъ.

— Тутъ… очень недалеко, начала нерѣшительнымъ тономъ синьора: — письмо надо отдать по Шплюгенской дорогѣ, въ какой нибудь милѣ за Туромъ.

— Еслибъ я не былъ стряпчимъ, сказалъ Трефольденъ съ своей странной улыбкой: — я самъ бы вамъ предложилъ свои услуги, но…

— Но, вы дали только намъ свое имя и болѣе ничего не можете сдѣлать, я понимаю, я ужь это смекнула съ самаго начала. Извините меня, пожалуйста, что я васъ обезпокоила.

— Повѣрьте, мнѣ очень жаль, что я не могу быть вамъ полезенъ.

Сказавъ это, Трефольденъ поклонился синьорѣ Колоннѣ, и сдѣлавъ знакъ Саксену, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ, вышелъ изъ комнаты. Но Саксенъ, краснѣя и колеблясь, обернулся къ молодой дѣвушкѣ.

— Я могу отнести письмо, сказалъ онъ нерѣшительно, дрожащимъ голосомъ.

Синьора Колонна остановилась и взглянула ему прямо въ глаза.

— Это важное письмо, могу ли я на васъ понадѣяться?

— Да.

— Могу ли я быть увѣрена, что вы никому не отдадите этого письма, кромѣ того человѣка, котораго я вамъ укажу?

— Да.

— Если кто нибудь вздумаетъ отнять его у васъ, что вы сдѣлаете?

— Еслибъ кто нибудь вздумалъ отнять его у меня силой, отвѣчалъ Саксенъ, смѣясь: — то я бы его побилъ на славу!

— Но еслибы онъ былъ сильнѣе васъ, или бы на васъ напало нѣсколько человѣкъ?

Саксенъ на минуту задумался.

— Я… я… сказалъ онъ: — кажется, вынулъ бы письмо, какъ бы желая имъ отдать, и вдругъ бы проглотилъ его.

— Хорошо.

Тутъ снова синьора Колонна остановилась и пристально на него взглянула.

— Вы слышали все, что я сказала мистеру Трефольдену объ этомъ письмѣ?

— Да, каждое слово.

— Вы знаете, что вы не должны никому этого пересказывать?

— Я такъ и полагалъ.

— Вы знаете еще, что доставка этого письма можетъ, хотя и невѣроятно, васъ подвергнуть нѣкоторой опасности?

— Я этого не подозрѣвалъ, но зналъ, что на посланномъ будетъ лежать большая отвѣтственность.

— Ну, такъ теперь вы такъ же ли готовы, какъ прежде отнести письмо?

— Конечно; отчего же нѣтъ?

Синьора Колонна улыбнулась, но съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ.

— Я не сомнѣваюсь въ вашемъ мужествѣ, сказала она: — но какъ мнѣ убѣдиться, что вы не измѣните моему довѣрію?

Саксенъ покраснѣлъ до корней волосъ и сдѣлалъ шага два назадъ.

— Не давайте мнѣ письма, если вы боитесь мнѣ довѣриться, сказалъ онъ: — я могу только съ своей стороны вамъ обѣщать, что доставлю это письмо кому слѣдуетъ и никогда объ этомъ не скажу ни слова.

Въ эту минуту синьоръ Колонна всталъ неожиданно и подошелъ къ нимъ, держа въ рукѣ кошелекъ.

— Вы поклянетесь въ этомъ, молодой человѣкъ? сказалъ онъ.

— Нѣтъ, я клясться не буду, отвѣчалъ гордо Саксенъ. — Заповѣди запрещаютъ призывать всуе имя Господне. Я готовъ дать честное слово, но клятвы не дамъ.

— Гм! какой вы ждете награды?

— Награды! что вы хотите этимъ сказать?

— Довольно вамъ будетъ двадцати франковъ?

Саксенъ отступилъ шага два назадъ и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на синьора Колонну и на его дочь.

— Деньги! произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ: — вы мнѣ предлагаете деньги?

— Развѣ этого мало?

Какимъ дикаремъ Саксенъ ни былъ, но все же онъ былъ достаточно образованъ, чтобъ сознать всю горечь нанесеннаго ему оскорбленія. Слезы навернулись на его честныхъ глазахъ. Это было первое униженіе, которое онъ долженъ былъ перенести въ жизни, и оно его поразило до глубины сердца.

— Я не предлагалъ отнести письмо за деньги, сказалъ онъ, торопливымъ, дрожащимъ голосомъ: — я бы пошелъ и вдвое далѣе, чтобъ услужить этой молодой дамѣ. Но теперь прощайте.

Съ этими словами онъ быстро повернулся и вышелъ изъ комнаты.

— О! погодите, погодите, одну минуту, только одну минуту! воскликнула синьора Колонна.

Но онъ былъ уже далеко.

— Что это? кто онъ? что это все значитъ? спросилъ съ нетерпѣніемъ Колонна.

— Это значитъ, что мы сдѣлали страшную ошибку, отвѣчала его дочь: — онъ джентльменъ, а мы его приняли за проводника. Вонъ, посмотрите, онъ выходитъ изъ садовой калитки — пожалуйста, бѣгите за нимъ и извинитесь и за меня, и за себя.

— Но, дитя мое, почемъ ты знаешь…

— Я увѣрена. И странно, какъ я этого не увидѣла съ перваго взгляда. Вонъ мистеръ Трефольденъ взялъ его подъ руку — кажется, этого доказательства довольно. Пожалуйста, пойдите къ нимъ и поторопитесь, а то будетъ поздно.

Колонна схватилъ шляпу и поспѣшно вышелъ изъ комнаты; но онъ все же опоздалъ. Садъ этотъ представлялъ цѣлый лабиринтъ дорожекъ и принадлежалъ не трактиру, а сосѣднему замку Планта. Въ него входили черезъ большія желѣзныя ворота и онъ разстилался на небольшомъ живописномъ полуостровѣ, образуемомъ соединеніемъ обоихъ Рейновъ, Задняго и Передняго. Какъ мы уже сказали, садъ этотъ перерѣзывали извилистыя дорожки, изъ которыхъ однѣ приводили васъ къ берегу рѣки, другія въ красивыя бесѣдки, или веселыя открытыя лужайки, посреди которыхъ билъ фонтанъ. Болѣе получаса ходилъ Колонна но этимъ дорожкамъ, то внизъ, то вверхъ, то вправо, то влѣво, и не встрѣтилъ, ни одной живой души, не слышалъ ничего, кромѣ шума рѣки и эха своихъ собственныхъ шаговъ. Саксенъ и его двоюродный братъ совершенно исчезли, какъ будто ихъ поглотила земля или сѣрый Рейнъ увлекъ въ свою пучину.

X.
Менторъ беретъ за руку Телемака.

Пасторъ Мартинъ ни разу не закрылъ глазъ во всю ночь, послѣ перваго посѣщенія Роцберга Вильямомъ Трефольденомъ. Въ послѣднее время его начали безпокоить сомнѣнія на счетъ своего воспитанника, теперь же безпокойство его дошло до крайней степени. Онъ не зналъ, радоваться ему или нѣтъ пріѣзду своего лондонскаго родственника. Конечно, онъ могъ помочь ему выйти изъ затруднительнаго обстоятельства; но тотъ въ то же время боялся открыть причину своего безпокойства человѣку, который могъ доказать ему, что онъ дѣйствовалъ неблагоразумно. Но какъ бы то ни было, какъ бы ни осудилъ его свалившійся съ неба судья, бѣдному пастору приходилось повѣдать ему всю исторію воспитанія Саксена. Правда, онъ все дѣлалъ съ добрымъ намѣреніемъ, и готовъ былъ пожертвовать своею жизнью, чтобъ сдѣлать своего воспитанника хорошимъ и счастливымъ человѣкомъ; но, несмотря на это, теперь его терзала мысль, что, быть можетъ, то прекрасное зданіе, которое онъ воздвигалъ съ такою любовью впродолженіе столькихъ лѣтъ, было основано на пескѣ. Это была страшная, невыносимая для него мысль, и онъ рѣшился отправиться на другой же день въ Рейхенау и переговорить обо всемъ обстоятельно съ Вильямомъ Трефольденомъ, прежде чѣмъ тотъ и Саксенъ отправятся въ Куръ. Однако, когда настало утро, вся ферма была приведена въ смущеніе пропажей одного ягненка. Это случайное обстоятельство задержало пастора и онъ отправился въ Рейхенау получасомъ позже, чѣмъ намѣревался.

Между тѣмъ, Саксенъ догналъ своего двоюроднаго брата въ саду замка Планта.

— Наконецъ-то, сказалъ Трефольденъ: — а я уже начиналъ думать, что вы никогда не придете. Хотите сигару?

— Нѣтъ, благодарствуйте, я не курю, сказалъ Саксенъ, качая головой и потомъ прибавилъ поспѣшно: — намъ надо идти вотъ въ эту сторону.

Трефольденъ замѣтилъ смущеніе молодого человѣка и его раскраснѣвшіяся щоки, но не сказалъ ни слова и молча послѣдовалъ за нимъ.

Саксенъ углубился въ лабиринтъ узкихъ боковыхъ дорожекъ, которыя, наконецъ, привели къ берегу рѣки. Невдалекѣ былъ переброшенъ черезъ рѣку крытый мостъ, перейдя который, Саксенъ оставилъ въ сторонѣ большую дорогу и пошелъ по маленькой тропинкѣ, пересѣкавшей огромный лугъ.

— Развѣ эта дорога въ Куръ? спросилъ Трефольдепъ.

Саксенъ вдругъ остановился.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — я совсѣмъ забылъ, намъ надо воротиться.

— Но не прежде, чѣмъ я докурю свою сигарю. Вонъ, посмотрите, лежитъ сломаное дерево, оно какъ будто нарочно для насъ приготовлено. Сядемъ-ка на него и поболтаемъ на свободѣ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ Саксенъ.

Такимъ образомъ они усѣлись вдали отъ сада, гдѣ ихъ искалъ синьоръ Колонна.

— А что задержало васъ такъ долго, Саксенъ? спросилъ Трефольденъ: — вы любезничали съ прекрасной Олимпіей?

Саксенъ вспыхнулъ и очень нетвердымъ голосомъ отвѣчалъ:

— Я предложилъ ей отнести письмо.

— На кой чортъ вы это сдѣлали? Ну, что жь, она отказала?

— Она меня не поняла.

— Я душевно этому радъ. Мнѣ бы не хотѣлось, чтобъ Колонны вовлекли васъ въ свои интриги. Въ чемъ она васъ не поняла?

Саксенъ закусилъ губу и яркій румянецъ, въ половину сошедшій съ его лица, снова воротился.

— Она думала, что я потребую платы, сказалъ онъ неохотно.

— То-есть она предложила вамъ денегъ?

— Да, то-есть не она, а отецъ.

— Что жь вы имъ сказали?

— Право, не знаю; я ужасно разсердился, даже, можетъ быть, слишкомъ, и поспѣшно убѣжалъ отъ нихъ.

— Безъ письма, я надѣюсь?

— Безъ письма.

Наступило минутное молчаніе. Трефольденъ задумчиво смотрѣлъ на землю, и едва замѣтная улыбка появилась на его устахъ. Саксенъ не видалъ этого, ибо мысли его были заняты другимъ, а глаза также устремлены въ землю.

— Жаль, что вы не курите, сказалъ, наконецъ, Трефольденъ: — это чрезвычайно пріятное препровожденіе времени, и вамъ бы слѣдовало выучиться курить хотя бы потому, что это общепринятый обычаи.

— Научиться этому нетрудно, но трудно получить вкусъ въ куренью.

— Такъ вы пробовали?

— Да.

— Что жь, вамъ было дурно?

— Нѣтъ; но куренье не доставило мнѣ никакого удовольствія.

— Это потому, что вы не довольно долго продолжали опытъ, такъ что не почувствовали всей прелести того соннаго состоянія…

— Я вовсе не желаю быть соннымъ, перебилъ его Саксенъ: — я бы ненавидѣлъ всякое ощущеніе, которое уменьшало бы дѣятельность моего ума. Я бы лучше согласился наложить на себя оковы.

Трефольденъ засмѣялся своимъ тихимъ, пріятнымъ смѣхомъ и вытянулся во весь ростъ на травѣ.

— Оковы оковамъ рознь, сказалъ онъ: — есть оковы золотыя и оковы изъ нѣжныхъ розъ точно такъ же, какъ и желѣзныя.

— Боже избави, чтобъ я когда нибудь узналъ тѣ или другія оковы, серьёзно замѣтилъ Раксенъ.

— Вамъ сегодня грозила опасность узнать оковы послѣднихъ двухъ родовъ, упомянутыхъ мною, отвѣчалъ Трефольденъ.

— Вы шутите, братецъ?

— Нимало.

— Что жь вы хотите сказать? спросилъ Саксенъ съ изумленіемъ.

— Я вамъ объясню, только обѣщайте терпѣливо выслушать меня, ибо мнѣ понадобится войти въ нѣкоторыя подробности.

Саксенъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, и стряпчій, лѣниво покуривая свою сигару, началъ:

— Колонны, какъ вамъ, конечно, извѣстно, принадлежатъ къ одному изъ самыхъ древнѣйшихъ и благороднѣйшихъ княжескихъ римскихъ родовъ. Джуліо Колонна, котораго ни только что видѣли въ Орлѣ — теперь старшій представитель этой фамиліи. Онъ всю свою жизнь былъ пламеннымъ энтузіастомъ. Въ юности онъ женился по любви, а впродолженіе послѣднихъ двадцати или тридцати лѣтъ, посвятилъ себя душой и тѣломъ итальянской политикѣ. Онъ болѣе написалъ памфлетовъ и составилъ заговоровъ, чѣмъ какой нибудь человѣкъ въ Европѣ; Онъ находится во главѣ каждаго тайнаго общества, которое имѣетъ цѣлью единство Италіи. Однимъ словомъ — онъ природный, образцовый агитаторъ, а дочь его — такая же точно фанатичка. Они всегда поступаютъ такъ, какъ вы только что видѣли. Онъ постоянно обдумываетъ какіе нибудь хитрые планы, постоянно заваленъ письмами и брошюрами, она — только и думаетъ, какъ бы своей красотой и умомъ привлечь новаго партизана.

— Я понимаю теперь, что она подразумѣла подъ словами «святое дѣло», замѣтилъ Саксенъ задумчиво.

— Это ихъ любимое, избитое выраженіе.

— Но вѣдь освобожденіе своей родины дѣйствительно святое дѣло, сказалъ Саксенъ, съ удивленіемъ взглянувъ на своего родственника.

Трефольденъ пожалъ плечами.

— Да, да, конечно, отвѣчавъ онъ: — но всѣ эти интриги ужь по горло надоѣли. Дѣло другое, еслибъ они вступили въ честную, открытую борьбу. Кромѣ того, я ненавижу, когда женщина выступаетъ на политическое поприще.

— Какъ она хороша! сказалъ Саксенъ.

— Да, хороша, блестяща, очаровательна и она очень хорошо знаетъ, какъ извлечь пользу изъ своей могущественной красоты. Глаза Олимпіи Колонны завербовали болѣе волонтеровъ Италіи, чѣмъ всѣ памфлеты ея отца. Сознайтесь, такъ же ли вы охотно вызвались бы отнести письмо, еслибы вмѣсто юной красавицы васъ просила старуха въ очкахъ?

— Не знаю, но боюсь, что тогда я не вызвался бы, отвѣчалъ смѣясь молодой человѣкъ: — однако, что же тутъ общаго съ оковами?

— Много. Положимъ, что прекрасная синьора знала бы, что вы мой родственникъ…

— Я думаю, что она приняла меня за вашего лакея, перебилъ его съ нѣкоторою горечью Саксенъ.

— Положимъ, что прекрасная синьора знала бы, что вы мой родственникъ, повторилъ Трефольденъ: — и что вы бы взялись доставить письмо по назначенію — какой былъ бы результатъ отъ всего этого? если вы не догадываетесь, то я вамъ могу подробно разсказать. Она бы вамъ не предложила денегъ ни одного гроша, но улыбнулась бы вамъ и протянула бы на прощанье руку; вы вѣрно поцаловали бы ее, какъ руку царицы, и стали бы боготворить ее какъ божество. Вы бы, мой милый Саксенъ, совершенно потеряли голову, подобно тому, какъ лжепророки въ Дантовомъ седьмомъ кругѣ.

— Нѣтъ, никогда, воскликнулъ Саксенъ, вспыхнувъ: — къ тому же лжепророки были не въ седьмомъ кругѣ, а въ восьмомъ, въ мѣстѣ, называемомъ Мальбъ.

— Правда, въ восьмомъ, благодарствуйте. И такъ, положивъ опасное, возмутительное письмо въ карманъ, находящійся какъ можно ближе къ тому мѣсту, гдѣ было нѣкогда ваше сердце, вы готовы были бы отправиться не только въ Тузисъ, но и на край свѣта. Вы съ наслажденіемъ надѣли бы на себя оковы изъ нѣжныхъ цвѣтовъ и были бы послушнымъ рабомъ синьоры Колонны во всю свою жизнь.

— Нѣтъ, но еслибъ…

— Это относительно цвѣточныхъ оковъ, продолжалъ Трефольденъ: — теперь обратимся къ желѣзнымъ. Однажды взявшись за святое дѣло, вы были бы пропащимъ человѣкомъ. Не прошло бы и мѣсяца, какъ уже васъ записали бы въ одно изъ тайныхъ обществъ; живя на большой дорогѣ въ Италію, вы сдѣлались бы самымъ ревностнымъ агентомъ всевозможныхъ интригъ, и результатомъ всего этого было бы то, что вы въ одинъ прекрасный день очутились бы въ австрійской тюрьмѣ, откуда даже сама святая Олимпія не могла бы спасти васъ.

— Пріятная картина и вы ярко освѣтили ее, сказалъ Саксенъ, съ неудовольствіемъ закусивъ губу: — но она невѣрна съ начала до конца. Я не посвятилъ бы себя ни этой женщинѣ, ни этому дѣлу, потому ваши аргументы сами собой падаютъ вмѣстѣ съ оковами.

Трефольденъ имѣлъ слишкомъ много такта, чтобъ продолжать этотъ разговоръ и быстро перешелъ къ другому предмету.

— Вы любите музыку? спросилъ онъ неожиданно.

— Страстно.

— Вы играете на какомъ нибудь инструментѣ?

— Я играю немного на церковномъ органѣ, но очень плохо.

— Вы вѣрно играете по слуху?

— Не совсѣмъ. Мой отецъ учился основательно музыкѣ въ Женевѣ и передалъ мнѣ всѣ свои знанія.

— Но это вѣроятно возбуждаетъ въ васъ только желаніе научиться болѣе?

— Именно.

— Хорошій у васъ органъ въ церкви?

— Нѣтъ, прескверный. Очень маленькій, старый, изломаный. Два клавиша вовсе не дѣйствуютъ, и всѣхъ-то ихъ пять.

— Нечего сказать, неважная штука; развѣ вы не можете достать другой?

— Нѣтъ, развѣ когда графъ Планта возвратится изъ Италіи, онъ, можетъ быть, пожертвуетъ. Мой отецъ намѣренъ его просить объ этомъ, но наврядъ-ли онъ скоро пріѣдетъ, потому что онъ постоянно живетъ въ Неаполѣ или въ Парижѣ. Пожалуй, такъ пройдетъ въ ожиданіи года два-три.

— А между тѣмъ, органъ или совсѣмъ умретъ отъ старости, или по крайней-мѣрѣ оглохнетъ.

— Правда, отвѣчалъ Саксенъ, тяжко вздохнувъ.

Трефольденъ пристально взглянулъ на него, но не сказалъ ни слова. Наступило молчаніе.

— Какъ вы думаете, Саксенъ, пріятно ли быть богатымъ? сказалъ, наконецъ, Трефольденъ.

Саксенъ взглянулъ на него и улыбнулся.

— Быть богатымъ? повторилъ онъ.

— Да, какъ графъ Планта, напримѣръ?

— Вы не шутите?

— Нѣтъ, я говорю серьёзно.

— Ну, такъ по правдѣ сказать, я не думаю, чтобъ это было очень пріятно.

— Отчего же?

— Потому что богатство даетъ власть, а власть сопровождается всегда соблазномъ и искушеніемъ.

— Пустяки! воскликнулъ Трефольденъ.

— А главное, богатство налагаетъ на человѣка страшную отвѣтственность.

— Опять вздоръ!

— Вся исторія это доказываетъ, сказалъ съ жаромъ Саксенъ: — посмотрите на Аѳины и Римъ — посмотрите, какъ роскошь подкосила свободу первымъ и какъ жажда могущества…

Трефольденъ смѣясь закрылъ ротъ молодому человѣку.

— Вы, мой милый, говорите, точно ученикъ или публичный лекторъ, сказалъ онъ: — кому теперь какое дѣло до Аѳинъ и Рима? Слушая васъ, всякій бы подумалъ, что вы живете за тысячу лѣтъ назадъ.

— Но…

— Я знаю, что всѣ ваши аргументы будутъ справедливые, классическіе и даже дидактическіе — я съ этимъ совершенно согласенъ; однако опытъ жизни доказываетъ намъ, что имѣть деньги очень пріятно. Вы, я полагаю, гордитесь своею бѣдностью?

— Я совсѣмъ небѣденъ, отвѣчалъ Саксенъ: — я имѣю все, что нужно, и самый могущественный императоръ не можетъ имѣть болѣе.

— Гм! А что, въ Рейхенау нѣтъ бѣдныхъ?

— Совершенно нищихъ нѣтъ, то-есть такихъ, какъ въ Эмбсѣ.

— А гдѣ Эмбсъ?

— На полдорогѣ въ Куръ. Это римско-католическій приходъ и всѣ его жители ужасно лѣнивы и нищенски бѣдны.

— Я помню это мѣстечко, я проходилъ мимо его вчера. Оно мнѣ показалось какимъ-то разсадникомъ горячки.

— И оно можетъ быть такъ названо по справедливости, сказалъ Саксенъ съ грустью: — прошлою осенью тамъ свирѣпствовала страшная горячка.

Трефольденъ неожиданно повернулся, и бросивъ сигару, воскликнулъ:

— Такъ вы, молодой человѣкъ, полагаете, что такъ-какъ у васъ есть все, что вамъ нужно, то вамъ богатство не принесло бы никакой пользы? Скажите, пожалуйста, разйѣ вамъ никогда не приходило въ голову, что эти больные нуждаются въ лекарствѣ, пищѣ и одеждѣ?

— Мы дѣлали все, что могли, отвѣчалъ Саксенъ въ смущеніи: — хотя это было и немного, но Богу извѣстно…

— Но Богу извѣстно, что еслибъ вы были богаты, вы бы сдѣлали въ десять разъ болѣе. Вѣдь я правду говорю?

— Конечно, правду.

— Ваша религія повелѣваетъ вамъ давать милостыню, а какъ вы можете это дѣлать безъ денегъ?

— Можно дѣлать добро и безъ денегъ, сказалъ Саксенъ.

— Да, но въ какой ограниченной степени. Неужели вы, Саксенъ, никогда не смотрѣли на вопросъ съ этой точки зрѣнія? Неужели вы никогда не желали быть богатымъ для пользы другихъ?

— Нѣтъ, кажется, мнѣ это никогда не приходило въ голову. Я такъ былъ увѣренъ, что деньги корень всякаго зла.

— Пустяки! Вещи хороши или худы, смотря по тому, какъ мы ихъ примѣняемъ къ дѣлу. Ножъ, напримѣръ, всегда остается ножомъ и въ рукѣ хирурга, и въ рукѣ убійцы, но результаты того и другаго примѣненія, кажется, довольно различны. Нѣтъ, Саксенъ, вы должны освободиться отъ многихъ предразсудковъ, которые гнетутъ вашъ умъ, и вполнѣ васъ недостойны.

— То, что вы говорите, похоже на правду, сказалъ Саксенъ, задумчиво проводя рукой по лбу: — и однако, оно прямо противоположно тѣмъ принципамъ, которыхъ я до сихъ поръ держался въ своей жизни.

— Очень можетъ быть, отвѣчалъ Трефольденъ: — но не всегда полезно слѣпо держаться принциповъ въ практической жизни. Они очень эластичны, и потому ими можно прикрыть всякій поступокъ. Предположимъ теперь, что вы родились богатымъ человѣкомъ…

— Какая нелѣпость! сказалъ Саксенъ, стараясь улыбнуться: — къ чему это даже предполагать?

— И посмотримъ, какая была бы изъ этого польза, продолжалъ Трефольденъ, не обращая вниманія на слова Саксена: — прежде всего, вы бы получили хорошее воспитаніе, и были бы отличнымъ музыкантомъ. Вы украсили бы свою церковь прекраснымъ органомъ, а можетъ быть, и совершенно бы ее перестроили. Вы бы помогли бѣднымъ страдальцамъ въ Эмбсѣ, пославъ къ нимъ цѣлый штатъ докторовъ и сидѣлокъ, и такимъ образомъ спасли бы сотни людей. Вы бы въ состояніи были окружить всевозможнымъ удобствомъ и спокойствіемъ вашего дядю въ его преклонныхъ лѣтахъ. Вы могли бы исполнить ваше желаніе посѣтить Римъ, Аѳины и Іерусалимъ. Вы могли бы уставить всѣ стѣны стариннаго замка, сверху до низу, классическими произведеніями греческихъ и латинскихъ поэтовъ, основать музей этрускихъ древностей, которыя доставили бы вашему дядѣ неисчерпаемый источникъ удовольствій. Наконецъ…

Онъ вдругъ остановился, и Саксенъ, взглянувъ на него, воскликнулъ:

— Ну, что жь наконецъ?

— Наконецъ, богатые люди не носятъ сѣрыхъ блузъ и кожаныхъ штиблетъ. Еслибъ на васъ былъ сегодня такой же сюртукъ, какъ на мнѣ, Саксенъ, синьора Колонна не приняла бы васъ за простого мужика, а отецъ ея не предложилъ бы вамъ денегъ.

Саксенъ вскочилъ на ноги, и съ нетерпѣніемъ произнесъ:

— Будетъ толковать о томъ, что могло бы быть. Я небогатъ, и никогда не буду богатъ. Какая же польза толковать о такихъ пустякахъ?

— Во всякомъ случаѣ, настаивалъ Трефольденъ: — вы согласны, что богатство — очень желательное благо для всякаго.

— Право, и этого я не могу сказать. Я не могу такъ скоро перемѣнить своихъ убѣжденій.

— Даже, когда вы видите, что ваши убѣжденія несправедливы?

— Я еще не увѣренъ, чтобъ они были несправедливыми. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, мнѣ еще нужно много доказательствъ.

— Доказательствъ чего, сынъ мой? спросилъ вдругъ какой-то нѣжный голосъ изъ-за спины Саксена.

Это былъ пасторъ Мартинъ, который, проходя невдалекѣ по маленькой тропинкѣ, пересѣкавшей поля между Родбергомъ и Рейхенау, остановился, услыхавъ знакомые голоса.

— Вотъ счастье-то! воскликнулъ Саксенъ, съ неподдѣльной радостью: — вы пришли, отецъ, ровно во время; разсудите насъ.

— Мы толковали о богатствѣ, сказалъ Трефольденъ, вставая и пожимая руку старика: — мой юный родственникъ проповѣдуетъ какія-то аркадскія теоріи, и возстаетъ противъ золота, какъ второй Тимонъ. Я, съ другой стороны, старался убѣдить его, что золото имѣетъ свою хорошую сторону, и можетъ быть употреблено съ большой пользой. Какъ ваше мнѣніе?

Пасторъ взглянулъ на него съ безпокойствомъ.

— Вопросъ этотъ очень обширный, сказалъ онъ: — и многое можно привести въ пользу и того и другого взгляда. Но теперь не время разсуждать. Мнѣ нужно вамъ сказать нѣсколько словъ, братъ мой Вильямъ. Я очень торопился изъ Роцберга, боясь, что уже не застану васъ. Вѣдь вы, кажется, собирались въ Куръ?

— Да, мы и теперь намѣрены туда идти, отвѣчалъ Трефольденъ.

— Можете вы мнѣ пожертвовать полчаса времени, прежде чѣмъ вы отправитесь въ путь?

— Цѣлый день, если хотите.

— Нѣтъ, и часа будетъ совершенно довольно. Саксенъ, мнѣ надо поговорить съ нашимъ родственникомъ наединѣ; ты бы сходилъ пока въ Таминсъ, и узналъ бы тамъ о цѣнѣ сѣмянъ индійской ржи, которыхъ мнѣ обѣщалъ фермеръ Ретшель.

Саксенъ былъ очень удивленъ этимъ приказаніемъ дяди, но безпрекословно ему повиновался.

— Мнѣ возвратиться сюда? спросилъ онъ, собираясь уйдти.

— Нѣтъ, ты бы лучше подождалъ своего родственника въ Орлѣ.

— Нельзя ли мнѣ подождать его въ церкви? сказалъ Саксенъ, покраснѣвъ.

— Пожалуй, если хочешь.

Молодой человѣкъ, кивнувъ головой, удалился поспѣшными шагами. На поворотѣ тропинки онъ обернулся, и увидѣлъ, что его дядя и Трефольденъ сидѣли рядомъ на сломанномъ деревѣ, и съ жаромъ о чемъ-то бесѣдовали. Трефольденъ повременамъ качалъ головой, а по фигурѣ старика Саксенъ легко могъ заключить, что онъ былъ очень взволнованъ. Что могъ сказать важнаго его дядя человѣку, хотя и родственнику, котораго онъ видѣлъ наканунѣ только первый разъ въ жизни? Почему эта бесѣда обставлялась такой таинственностью? Все это было очень странно, и Саксенъ не могъ не подумать, что, вѣроятно, предметомъ бесѣды былъ онъ самъ, и это, конечно, только увеличивало его безпокойство.

XI.
Въ церкви.

Часа три спустя, Саксенъ сидѣлъ одинъ за органомъ, въ маленькой церкви на горѣ. Одной рукой онъ поддерживалъ голову, а другая лежала на клавишахъ. На пюпитрѣ виднѣлась пожелтѣвшая, изорванная тетрадь Палестриновой мессы; но глаза Саксена были обращены на дверь и мысли его были далеко. Онъ игралъ полчаса или часъ тому назадъ, а съ тѣхъ, поръ все думалъ тяжелую думу, такъ что даже забылъ про маленькаго, рыжаго мальчишку, который передъ тѣмъ работалъ для него мѣхами, а теперь спалъ прижавшись къ стѣнкѣ органа.

Церковь была маленькая, простенькая съ чисто-выбѣленными стѣнами, съ почернѣвшими отъ времени стропилами и сосновыми скамейками по обѣ стороны прохода. Пасторская каѳедра была также сосновая, самой грубой работы и единственнымъ украшеніемъ церкви была надпись надъ алтаремъ, которая громадными, золотыми буквами гласила: «Гдѣ Богъ, тамъ свобода». Органъ былъ изъ стариннаго почернѣвшаго дуба, съ бѣлыми костяными клавишами и съ полусломаннымъ ангеломъ наверху. Вообще все въ этой церкви отличалось самой грубой простотой и совершеннымъ отсутствіемъ архитектурной красоты. Не было красоты внутри нея, но за то снаружи красота окружала ее со всѣхъ сторонъ, ибо въ отворенныя окны и двери виднѣлись нескончаемыя Альпы и великолѣпные сосновые лѣса.

Былъ уже часъ пополудни, когда Саксенъ сидѣлъ такимъ образомъ за органомъ, поджидая своего родственника. Какъ мы видѣли, онъ былъ погруженъ въ глубокую думу и сердце его тревожили безпокойныя мысли: зачѣмъ его удалили отъ бесѣды дяди съ лондонскимъ родственникомъ? зачѣмъ дядя, который до сихъ поръ, казалось, жилъ съ нимъ душа въ душу, сталъ что-то таить отъ него?

Кромѣ того его мучили и другіе вопросы, которые онъ не могъ себѣ не задать, но отвѣчать на которые было очень трудно. Что былъ за человѣкъ этотъ Вильямъ Трефольденъ, и дѣйствительно ли онъ нравился ему, Саксену? Онъ самъ этого хорошенько не зналъ. Ему казалось, онъ былъ почти увѣренъ, что новый родственникъ дѣйствительно ему нравился. Можетъ быть, сегодня онъ ему не такъ нравился, какъ вчера. Но отчего? Неужели онъ начинаетъ питать къ нему какое-то подозрительное недовѣріе? Нѣтъ, это было невозможно. Саксенъ былъ слишкомъ благороденъ и чистосердеченъ, чтобъ кого нибудь подозрѣвать, и онъ краснѣлъ бы отъ одной мысли, что могъ не довѣрять человѣку, который съ нимъ такъ любезно обходился. Однако, отчего же онъ былъ въ такомъ странномъ расположеніи духа: онъ и на органѣ игралъ гораздо хуже, чѣмъ обыкновенно, и самая музыка казалась ему не столь пріятной, какъ бывало. Неужели его такъ смутили новыя для него идеи Вильяма Трефольдена? Неужели онѣ потрясли всѣ его старыя убѣжденія о добрѣ и злѣ? Или онъ самъ былъ въ это утро не такъ доволенъ міромъ, и своей жизнью, какъ всегда? Какъ бы то ни было, но исторія двадцати франковъ также не могла быть легко забыта. Онъ думалъ, думалъ, и приходилъ все къ тѣмъ же заключеніямъ: что ему нравился его новый родственникъ и что правъ или неправъ Вильямъ Трефольденъ въ своихъ понятіяхъ о богатствѣ, а онъ, Саксенъ, бѣденъ и долженъ мириться съ своимъ положеніемъ, какъ дѣлали до него дѣдъ и отецъ. Что же касается до Олимпіи Колонны, то будь она прекраснѣе Елены и патріотичнѣе Камиллы, ему все-таки до нея не было никакого дѣла. Онъ съ гордостію воображалъ, что сердце его неуязвимо.

Наконецъ въ дверяхъ показалась высокая фигура Вильяма Трефольдена.

— Мнѣ, право, совѣстно, Саксенъ, что я такъ долго заставилъ васъ ждать, сказалъ онъ: — вашъ отецъ ушелъ домой, и я полагаю, теперь уже поздно отправляться въ Куръ. Это органъ, о которомъ вы говорили, прибавилъ онъ неожиданно?

Саксенъ утвердительно махнулъ головой.

— Нечего сказать, важная штука, развѣ только на подтопку годится. Но какъ вы думаете?… Вѣдь вы намѣрены подарить сюда новый органъ?

— Я надѣюсь, что церкви не придется ждать, пока я соберусь подарить ей органъ, отвѣчалъ Саксенъ, стараясь улыбнуться.

— Но я говорю серьёзно. Такъ какъ же выдумаете — купить органъ въ Женевѣ или выписать прямо изъ Парижа?

— Что вы хотите этимъ сказать! воскликнулъ Саксенъ, и сердце его тревожно забилось, хотя самъ онъ не зналъ, отчего.

Трефольденъ пристально взглянулъ на него, и положивъ руку ему на плечо, торжественно произнесъ:

— Вотъ что я хочу сказать, Саксенъ: черезъ три или четыре недѣли вы будете богатымъ человѣкомъ, очень богатымъ, въ десять разъ богаче графа Планта и другихъ здѣшнихъ аристократовъ.

— Я… богатъ… богаче чѣмъ… я ничего не понимаю! промолвилъ Саксенъ.

— Это истинная правда.

— Но дядя…

— Вашъ дядя это знаетъ и зналъ прежде, чѣмъ вы родились. Онъ именно и просилъ меня разсказать вамъ исторію вашего наслѣдства.

Саксенъ схватился руками за голову и отвернулся отъ Трефольдена.

— Нѣтъ, не теперь, не здѣсь, сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ: — я… такъ удивленъ, такъ испуганъ. Оставьте меня одного на нѣсколько минутъ, я васъ тотчасъ догоню на кладбищѣ.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ Трефольденъ и пошелъ къ двери, но Саксенъ бросился за нимъ и остановилъ его за руку.

— Погодите, воскликнулъ онъ, и указывая на плиту между органомъ и дверью, прибавилъ поспѣшно: — а онъ также зналъ?

На плитѣ было вырѣзано имя отца его, Саксена Трефольдена, и день его смерти.

— Вашъ отецъ зналъ точно такъ же объ этомъ наслѣдствѣ, какъ и вашъ дядя, отвѣчалъ Трефольденъ серьёзно: — оно даже принадлежало бы не вамъ, а ему, еслибъ онъ былъ еще въ живыхъ.

Саксенъ отвернулся, тяжело вздохнувъ, а Вильямъ Трефольденъ вышелъ изъ церкви.

Оставшись одинъ, молодой человѣкъ закрылъ лицо руками и слезы потекли градомъ по его щекамъ.

— Боже! помоги мнѣ, воскликнулъ онъ: — что я буду дѣлать! я такъ молодъ, такъ неопытенъ, такъ недостоинъ нести столь тяжелую отвѣтственность. Боже! помоги мнѣ и научи меня, какъ во благо употребить это богатство!

Онъ опустился на колѣни, подлѣ органа и сталъ горячо молиться.

XII.
На террасѣ въ Кастельтауерсѣ.

Театръ дѣйствія — широкая, мощеная терраса съ широкой же балюстрадой и массивными вазами изъ терракоты. На заднемъ планѣ возвышается старинный замокъ елисаветинской эпохи, красный кирпичный, съ узорчатыми шпицами на высокой кровлѣ, съ рѣзными гербами на фронтонѣ и съ золочеными флюгарками, блестящими на солнцѣ. Впереди отъ подножья террасы простирается громадный тѣнистый паркъ, пересѣкаемый журчащимъ ручейкомъ и богатый многими, уже полусгнившими дубами, насаженными во времена реставраціи Стюартовъ. Далѣе виднѣются зеленыя поля, сосновыя рощи, а на небосклонѣ симѣютъ высокія горы. На террасѣ стоятъ двое мужчинъ и одна женщина, кормящая изъ рукъ блестящаго пестраго павлина. Время дѣйствія — второе апрѣля, теплое солнечное утро, мѣстность — графство Сурей въ Англіи, помѣстье — Кастельтауерсъ.

— Какое лестное вниманіе вы оказываете этой птицѣ, синьора Колонна, сказалъ одинъ изъ мужчинъ, очень высокаго роста и воинственнаго вида, съ большимъ шрамомъ поперегъ лба, и съ легкой просѣдью въ густыхъ бакенбардахъ и бородѣ: — она всегда отличалась чванствомъ и злостью, но со времени вашего пріѣзда, къ ней и не подходи — такъ она возгордилась! Но берегитесь, я не могу видѣть безъ страху вашу ручку близь ея злого клюва.

— Не бойтесь за меня, майоръ Воанъ, отвѣчала синьора: — и пожалуйста не будьте несправедливы къ Сарданапалу; онъ совершенно измѣнился и нѣженъ, какъ голубокъ, со мною.

— Вы очень хорошо сдѣлали, что прибавили послѣднее условіе, синьора, потому что мы всѣ можемъ засвидѣтельствовать, какъ вашъ любимецъ вымещаетъ свою злобу на другихъ, въ вашемъ отсутствіи. Напримѣръ, съ часъ тому назадъ онъ съ яростью напалъ на мою Гюльнару, и еслибъ я не прибѣжалъ во время, и моя лошадь не отличалась бы рѣдкимъ самообладаніемъ, то, конечно, между ними произошла бы опасная борьба.

— Неужели? Вы заставляете меня еще больше гордиться моею побѣдой.

Офицеръ пожалъ плечами.

— Фи! что значитъ одна лишняя медаль герою сотней битвъ, сказалъ онъ.

— Вы ужь слишкомъ стали расточать комплименты, майоръ Воанъ.

— Любезности Воана всегда пахнутъ порохомъ, произнесъ со смѣхомъ второй мужчина, стоявшій все это время молча, опершись на балюстраду.

— Que veux tu mon cher? человѣкъ не можетъ сбросить съ себя двадцатилѣтнюю привычку, точно такъ же, какъ онъ не можетъ уничтожить загара съ своего лица.

Синьора Колонна взглянула на него, принимаясь кормить попугая на своей ладонѣ.

— Мнѣ тѣмъ болѣе по сердцу ваши комплименты, майоръ Воанъ, что, какъ выражается лордъ Кастельтауерсъ, они пахнутъ порохомъ; вы знаете, какъ мнѣ близокъ этотъ запахъ. Не забывайте этого.

— Я не люблю объ этомъ помнить, отвѣчалъ офицеръ, задумчиво крутя свой усъ.

— И я также, прибавилъ лордъ Кастельтауерсъ вполголоса.

— Отчего? воскликнула синьора, вспыхнувъ: — развѣ это не ѳиміамъ итальянской свободы?

— Хорошо, я съ вами не спорю, но этотъ ѳиміамъ слишкомъ крѣпокъ, чтобъ дамы дышали имъ иначе, какъ издали.

— Но не тогда, когда онѣ могутъ принести пользу въ самомъ храмѣ, отвѣчала синьора Колонна съ гордой улыбкой: — но довольно теоретическихъ отступленій; скажите, дѣйствительно Сарданапалъ набросился на вашу Гюльнару безъ всякаго вызова съ ея стороны?

— Да, дѣйствительно.

— Странно, что онъ можетъ быть такъ дикъ повременамъ.

— Еще страннѣй, что онъ можетъ быть иногда такъ смиренъ и послушенъ, какъ теперь. Я полагаю, синьора Колонна, что у васъ есть какой-нибудь талисманъ, которымъ вы можете приручить самаго дикаго звѣря.

— Можетъ быть, у меня и есть талисманъ; но въ такомъ случаѣ, могу ли я указать на васъ, какъ на примѣръ его успѣшнаго вліянія?

Майоръ Воанч, поклонился низко, почти до земли.

— О! дщерь солнца и любви, сказалъ онъ съ смѣшной торжественностью: — глаза раба твоего у ногъ твоихъ.

Испуганный ли поклономъ майора, или неожиданнымъ громкимъ звономъ колокола, призывавшаго всѣхъ обитателей Кастельтауерса къ завтраку, Сарданапалъ закинулъ назадъ голову, и огласилъ воздухъ свирѣпымъ крикомъ. Синьора Колонна быстро отдернула руку, и бросила на землю остатокъ пирожка, которымъ она кормила павлина. Лордъ Кастельтаеурсъ замѣтилъ движеніе ея руки, и поспѣшно бросился къ ней:

— Я надѣюсь, что гадкая тварь васъ не укусила.

Она уже обвернула свою руку платкомъ, и медленно шла къ дому, словно ничего не случилось; но какая-то дрожь была замѣтна въ ея улыбкѣ, когда она отвѣтила:

— Очень слегка, благодарствуйте. Но пожалуйста не сердитесь на Сарданапала, онъ вѣдь не хотѣлъ мнѣ сдѣлать вреда.

— Не хотѣлъ! злобно воскликнулъ молодой человѣкъ: — я его выучу другой разъ хотѣть. Позвольте мнѣ осмотрѣть вашу рану?

— Это ничего, только маленькая царапина.

Лордъ Кастельтауерсъ вдругъ вскрикнулъ отъ ужаса, увидавъ на землѣ кусокъ пирога, весь обрызганный кровью.

— Царапина этого не сдѣлаетъ. Ради-бога, Олимп… синьора, позвольте мнѣ взглянуть на вашу руку.

— Право, ничего нѣтъ серьёзнаго, но чтобъ вы не воображали себѣ ужасовъ, то вотъ посмотрите.

Краска, показавшаяся на лицѣ ея, теперь исчезла, и она была блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно. Она отвернула голову, ибо могла мужественно стерпѣть боль, но не выносила вида крови.

— Что такое? спросилъ майоръ Воанъ, который, отвернувшись въ сторону послѣ своего низкаго поклона, не видѣлъ что случилось.

— Подлая птица укусила синьору Колонну, отвѣчалъ лордъ Кастельтауерсъ, съ нескрываемымъ волненіемъ: — посмотрите.

Хорошенькая, миленькая ладонь синьоры была полуоткрыта, и ни одинъ изъ ея тонкихъ пальцевъ не дрогнулъ. Майоръ Воанъ осмотрѣлъ рану однимъ взглядомъ опытнаго, привычнаго къ этому дѣлу человѣка.

— Гм! некрасивый разрѣзъ, сказалъ онъ: — но все же не такъ дуренъ, какъ отъ штыка. Если вы, синьора, послѣдуете за мной въ комнаты, то я вамъ перевяжу рану самымъ лучшимъ образомъ. Вы и не подозрѣваете, какой я отличный хирургъ. Но пока, Кастельтауерсъ, дайте мнѣ что-нибудь, чѣмъ обвязать руку синьоры.

Лордъ Кастельтауерсъ подалъ свой платокъ, и быстро отвернувшись, сунулъ окровавленный платокъ Олимпіи себѣ въ карманъ. Молодая дѣвушка этого не замѣтила, но мрачное облако показалось на лицѣ майора Воана.

— Благодарствуйте, благодарствуйте, сказала Олимпія, когда перевязка была готова.

— Вы не должны благодарить меня прежде, чѣмъ я окончу работу, синьора, отвѣчалъ майоръ, подавая ей руку: — мы съ вами теперь пойдемъ, въ комнату экономки, и достанемъ все, что намъ нужно, а вы, Кастельтауерсъ, ступайте-ка прямо къ вашей матушкѣ, и разскажите ей о случившемся, а то, я знаю, она не любитъ, когда ее заставляютъ ждать за завтракомъ.

— Правда. Это одна изъ особенностей моей матери. Я пойду, и все устрою. Что жь касается до Сарданапала…

— Сарданапалъ долженъ быть прощенъ, прервала его Олимпія.

Лордъ Кастельтауерсъ покачалъ головой.

— Я прошу, произнесла молодая дѣвушка, но такимъ тономъ, словно не просила, а повелѣвала.

Молодой человѣкъ почтительно снялъ шляпу.

— Судъ приговорилъ подсудимаго къ смерти, сказалъ онъ съ театральною торжественностью: — но такъ-какъ царица желаетъ воспользоваться своимъ правомъ помилованія, то судъ смягчаетъ наказаніе, и назначаетъ преступнику пожизненное заточеніе въ большой бесѣдкѣ, въ концѣ итальянскаго сада.

Въ эту минуту раздался второй звонъ колокола, и только что приговоренный преступникъ, снова издавъ громкій крикъ, взмахнулъ своимъ величественнымъ хвостомъ, и торжестенною поступью пошелъ по террасѣ. Молодые люди отправились всѣ вмѣстѣ къ дому.

XIII.
Родъ Кастельтауерсовъ.

Джервэзъ-Леопольдъ Винклифъ, графъ Кастельтауерсъ, былъ пятый лордъ и послѣдній представитель своего рода. Онъ не былъ богатъ, но былъ очень хорошій, добрый человѣкъ. Онъ не имѣлъ никакихъ большихъ надеждъ въ жизни, но обладалъ довольно свѣтлымъ умомъ, довольно красивымъ лицомъ и юношеской энергіею, ибо ему было всего двадцать-семь лѣтъ. Какъ въ жизни, такъ и въ политикѣ, онъ держался здравыхъ умѣренныхъ принциповъ; говорилъ пофранцузски какъ истый французъ, произнесъ одну успѣшную рѣчь въ палатѣ лордовъ, и наконецъ былъ неженатъ. При всѣхъ этихъ качествахъ, неудивительно, что лордъ Кастельтауерсъ, несмотря на свое ограниченное состояніе, былъ въ послѣднее время предметомъ многихъ интригъ и ухаживаній дочерелюбивыхъ маменекъ. Если онъ до сихъ поръ не попалъ въ разставляемыя ему сѣти, то былъ обязанъ этимъ не своему благоразумію — такъ-какъ онъ влюблялся раза два или три — но судьбѣ, а можетъ быть и своей матери, леди Кастельтауерсъ.

Молодой графъ обожалъ свою мать, которая до сихъ поръ сохранила еще свою красоту; высокаго роста, величественная, блѣдная, она напоминала чертами и цвѣтомъ лица позднѣйшіе портреты Маріи-Антуанеты. Только выраженіе ея было совершенно иное: грусть, нѣжность, женственность, дышавшія въ лицѣ несчастной королевы, нимало не отражались въ спокойномъ, величественномъ лицѣ Алеціи, графини Кастельтауерсъ. Она, казалось, во всю свою жизнь никогда не испытала сильнаго ощущенія, словно ничто, ни любовь, ни ненависть, ни страхъ, ни горе, не могли пронзить ея сердца, какъ стрѣла не можетъ пронзить мраморной статуи. Хотя онѣ обѣ отличались чрезмѣрною гордостью, но гордость у нихъ выражалась совершенно различно: у Маріи-Антуанеты гордость была страстная, пламенная и выражалась въ ея улыбкѣ; у графини Кастельтауерсъ, она холодно блестѣла въ глазахъ. Гордость дѣйствительно была главнѣйшимъ элементомъ всего ея существованія, той осью, вокругъ которой вертѣлись всѣ ея мысли, слова и дѣйствіи. Она была богатая наслѣдница, дочь, жена и мать лордовъ, и происходила изъ древняго рода Гольм-Пирпойнтовъ, а извѣстно, что кровь Гольм-Пирпойнтовъ смѣшалась однажды съ кровью Плантагенетовъ, и два раза съ кровью Тюдоровъ. Графиня Кастельтауерсъ никогда не забывала всего этого, нетолько на яву, но, кажется, и во снѣ. Ея обращеніе и манеры дышали самой изящной любезностью и предупредительностью, но подъ всѣмъ этимъ скрывалась все та же гордость, бывшая, какъ мы уже сказали, основой всѣхъ ея чувствъ и дѣйствій.

Леди Кастельтауерсъ не любила своего мужа, но она любила своего сына на столько, на сколько это позволяла ея натура. Мужъ ея прожилъ все ея приданое впродолженіе пятилѣтней брачной ихъ жизни, оскорблялъ ее самымъ обиднымъ невниманіемъ, и наконецъ умеръ, оставивъ только долги и запятнанное имя. Сынъ, напротивъ, обожалъ ее и поклонялся ей съ самой колыбели. Съ того самаго дня, какъ она его родила, она не имѣла ни разу причины быть имъ недовольной. Ребёнкомъ онъ думалъ, что на божьемъ свѣтѣ не было прекраснѣе и благороднѣе существа, чѣмъ она; возмужавъ, онъ не потерялъ своей вѣры въ нее, а привязанность его превратилась въ ту возвышенную любовь, которая соединяетъ въ себѣ рыцарскую преданность мужчины съ нѣжнымъ чувствомъ сына. Поэтому неудивительно, что та частица человѣческой слабости, которая выпала на долю графини, была вся сосредоточена на одномъ предметѣ. Пока онъ былъ еще очень молодъ, ея любовь къ нему была какъ-бы отдана на проценты, до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ въ состояніи ее оцѣнить; когда же онъ возмужалъ, его жизнь сдѣлалась почти тождественна съ ея жизнью. Вся ея гордость и честолюбіе сосредоточивались теперь на немъ. Главнѣйшей цѣлью ея жизни сдѣлалась забота хорошо женить его, то-есть знатно и богато. Онъ долженъ занять видное мѣсто въ верхней палатѣ; долженъ сдѣлаться современемъ министромъ, и получить титулъ маркиза, которымъ герцогъ Йоркскій хотѣлъ наградить его отца, но встрѣтилъ слишкомъ сильное противодѣйствіе со стороны короля Георга IV. Леди Кастельтауерсъ твердо рѣшила въ глубинѣ своего сердца добиться всѣхъ этихъ благъ для своего сына, особенно же послѣдняго блага, то-есть титула маркиза. Она бы готова была отдать десять лѣтъ своей жизни, чтобъ увидѣть маркизскую корону на каретѣ сына, и всякое воскресенье, когда пасторъ молилъ небо услышать смиренныя прошенія его прихожанъ, графиня набожно повторяла въ своемъ сердцѣ: «Господи, сдѣлай моего сына маркизомъ».

Между тѣмъ, юный лордъ принималъ всѣ заботы матери объ удовлетвореніи ея гордости и честолюбія за чистую материнскую любовь. Онъ нимало не думалъ о титулѣ маркиза, не находилъ большой прелести въ верхней палатѣ, и даже почти рѣшилъ въ своемъ умѣ, что никогда не приметъ на себя тяжелой отвѣтственности, соединенной со всякимъ офиціальнымъ мѣстомъ. Но онъ ни за что на свѣтѣ не выразилъ бы громко своихъ понятій, чтобъ не опечалить матери. Онъ даже иногда упрекалъ себя за недостатокъ честолюбія, и утѣшался всякій разъ тѣмъ, что онъ вскорѣ прочтетъ нѣсколько сочиненій по одному изъ животрепещущихъ финансовыхъ вопросовъ, и скажетъ свою вторую рѣчь въ палатѣ.

Изъ всѣхъ плановъ его заботливой матушки, ему всего болѣе не нравилось ея стремленіе женить его на богатой невѣстѣ. Его натура была нѣсколько романтическая, и онъ никакъ не могъ помириться съ мыслію поправить свое состояніе выгодной женитьбой. Онъ понималъ женитьбу только по любви.

Эта же сторона его романтической натуры побудила лорда Кастельтауерса принять самое живое участіе въ дѣлѣ итальянской свободы. Онъ былъ, или болѣе воображалъ себя, рьянымъ демократомъ, любилъ приводить примѣры изъ жизни классическихъ республикъ, читалъ «Contrat Social», и ненавидѣлъ со всѣмъ жаромъ истаго англичанина тиранію во всѣхъ ея видахъ и степеняхъ. Окруженный съ колыбели тройной стѣной консерватизма, онъ, можетъ быть, потому и предался съ такимъ жаромъ демократическимъ теоріямъ, что онѣ представляли для него всю прелесть запрещеннаго плода. Онъ, конечно, никогда не признавался своей матери въ своемъ сочувствіи республиканскимъ принципамъ, и конечно не сказалъ бы спасибо, еслибъ какой нибудь слишкомъ обязательный пріятель передалъ графини содержаніе тѣхъ пламенныхъ и часто очень краснорѣчивыхъ рѣчей, которыя онъ произносилъ на итальянскихъ митингахъ, въ самыхъ отдаленныхъ и неаристократическихъ частяхъ Лондона.

По всѣмъ вопросамъ внутренней политики, лордъ Кастельтауерсъ былъ, что называется, либеральнымъ консерваторомъ, но чуть дѣло касалось Италіи, то онъ дѣлался совершеннымъ bonnet rouge. Ему такъ же бы дико показалось проповѣдывать введеніе въ Англіи всеобщей подачи голосовъ, какъ учрежденіе рабства въ Венеціи; но онъ твердо вѣрилъ въ возможность успѣшнаго возрожденія великой римской республики. Его сочувствіе къ итальянскому дѣлу, быть можетъ, происходило отчасти оттого, что въ его юношескомъ умѣ еще было свѣжо то поклоненіе, которымъ наши университеты окружаютъ латинскихъ героевъ, поэтовъ и историковъ. Кромѣ того, большое вліяніе имѣли на него путешествія по Италіи, странствія по знаменитымъ мѣстамъ Флоренціи и Рима, сопровождаемыя чтеніемъ Петрарки, Тасса, Данта, и романтичными приключеніями съ очаровательными, черноглазыми Джульетами и Біанками. Но болѣе всего подѣйствовало на лорда Кастельтауерса то, что онъ зналъ съ ранней юности Джуліо Колонну, и такимъ образомъ напитался итальянскимъ патріотизмомъ прежде, чѣмъ былъ въ состояніи понять, что такое патріотизмъ. Привыкнувъ смотрѣть на синьора Колонну какъ на дальняго родственника и одного изъ самыхъ короткихъ друзей его матери, онъ слушалъ съ дѣтскимъ довѣріемъ всѣ проповѣди краснорѣчиваго защитника свободы, и еще самъ не понимая хорошенько значенія словъ, научился любить и уважать то, что для Джуліо Колонны было дороже самой жизни. Поэтому неудивительно, что молодой лордъ, возмужавъ, оказался такимъ пламеннымъ другомъ итальянскаго дѣла; неудивительно, что онъ вѣрилъ всей душой и сердцемъ въ Джуліо Колонну и въ великую римскую республику.

Въ сущности не было никакого кровнаго родства между Кастельтауерсами и этою вѣтвью знаменитаго рода Колоннъ. Правда, одна мисъ Гольм-Пирпойнтъ вышла замужъ за князя Колонну, лѣтъ семьдесятъ тому назадъ, но отъ этого брака не было дѣтей. И однако, съ того времени между обоими семействами существовали дружескія отношенія. Колонны, въ третьемъ и четвертомъ колѣнѣ, были великолѣпно принимаемы въ древнемъ сурейскомъ замкѣ, а леди Кастельтауерсъ провела очень весело нѣсколько недѣль въ албанской виллѣ князя Колонны. Что же касается Джуліо Колонны, то онъ былъ другомъ дома почти съ тѣхъ поръ, какъ Алеція Пирпойнтъ сдѣлалась графиней Кастельтауерсъ, и въ этомъ не было ничего удивительнаго, такъ-какъ онъ былъ такимъ же другомъ ея отца. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ людей, которыхъ дружбой дорожила графиня, и быть можетъ одинъ на свѣтѣ пользовался ея полною довѣренностью. Къ нему обращалась она за совѣтомъ во время ея распрей съ мужемъ, съ нимъ совѣщалась о воспитаніи своего сына, въ его сочувствіи искала утѣшенія во всякой неудачѣ ея честолюбивыхъ плановъ. Она знала его съ самаго своего дѣтства, восхищалась его великими способностями, уважала его высокое происхожденіе, и слѣпо вѣрила въ его честность и благородство. Отчасти она питала уваженіе и къ его пламенному патріотизму, хотя, само собою разумѣется, она совершенно расходилась съ нимъ во мнѣніяхъ о демократизмѣ и республиканизмѣ.

— Въ отношеніи этого предмета, мой добрый другъ, синьоръ Колонна, часто говаривала она съ сожалѣніемъ: — одинаково глухъ, какъ къ голосу разсудка, такъ и къ голосу приличія. Онъ такъ напитался классической исторіей своей страны, что не можетъ теперь отличить нуждъ полудикаго народа отъ нуждъ высоко образованнаго класса. Онъ не видитъ, что монархическая форма правленія есть самая подходящая и необходимая для настоящаго времени. Я очень жалѣю его и часто, очень часто представляла ему всевозможные доводы, чтобъ убѣдить его; но напрасно. Теперь ужь я махнула рукой. Нельзя убѣдить человѣка, который нарочно затыкаетъ уши и закрываетъ глаза, чтобъ не видѣть и не слышать истины.

Говоря это, леди Кастельтауерсъ тяжело вздыхала и дѣйствительно махала рукой.

XIV.
Мать и сынъ.

— Такъ поздно и одинъ, Джервэзъ, сказала леди Кастельтауерсъ съ неудовольствіемъ: — колоколъ къ завтраку прозвонилъ уже минутъ десять. Гдѣ-жь наши гости?

— Простите, что заставилъ васъ дожидаться, сказалъ лордъ: — но вы сами пожалѣете, когда узнаете причину этой задержки. Сарданапалъ укусилъ синьору Колонну въ руку, и Воанъ пошелъ съ ней въ комнату мистрисъ Валькеръ, чтобъ перевязать ей рану. Я всегда говорилѣ, что эта проклятая птица надѣлаетъ когда нибудь бѣдъ. А гдѣ Колонна?

— Въ своей комнатѣ, и вѣрно по обыкновенію не слышалъ звука. Но, рана у Олимпіи, надѣюсь, неопасная?

— Нѣтъ ничего опаснаго, но ей, конечно, бѣдной, больно.

— Нѣтъ ли необходимости въ моемъ присутствіи? холодно спросила графиня.

— Крайней необходимости нѣтъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ.

Графиня сѣла за столъ и приказала лакею, подавшему кушанье, удалиться изъ комнаты.

— Я очень рада, сказала она: — что мы хотя нѣсколько минутъ останемся одни, Джервэзъ. Ты не знаешь, долго ли у насъ остается майоръ Воанъ?

— Я, право, не знаю, онъ ничего еще мнѣ не говорилъ о своемъ отъѣздѣ, и притомъ, у него теперь время свободное, значитъ ему некуда торопиться.

— Я думаю, намъ бы слѣдовало доставить ему какое нибудь развлеченіе, пока онъ въ Кастельтауерсѣ.

— Я хотѣлъ то же самое вамъ замѣтить, матушка, отвѣчалъ Джервэзъ: — я пригласилъ нѣсколькихъ друзей, и жду на будущей недѣли Чарли Бургоина и Эдварда Брандона, но вѣдь этого мало, не дать ли намъ бала?

— Или сдѣлать праздникъ; но, кажется, еще слишкомъ рано по сезону чтобъ дѣлать праздникъ?

— И потомъ праздникъ страшно дорого стоитъ, замѣтилъ графъ со вздохомъ: — пожалуй, еще можно будетъ рѣшиться на такую штуку, когда соберемъ полугодовой доходъ; но теперь, право, страшно подумать, какъ у насъ мало денегъ. Я былъ вчера у нашего банкира, и повѣрите ли, что до средины лѣта, намъ придется жить на нѣсколько фунтовъ.

Графиня тяжело вздохнула и съ нетерпѣніемъ стала бить со столу своими аристократическими, тонкими пальцами.

— Скверно быть бѣднымъ! воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Да, бѣдное дитя мое, очень нехорошо.

— Еслибъ не продажа двухъ фермъ…

— Чтобъ выкупить имѣніе, заложенное твоимъ мотомъ-отцомъ, прервала его съ горечью графиня.

— Еслибъ не уплата этихъ денегъ, то мы находились бы теперь въ очень хорошемъ положеніи. Эти двадцать-пять тысячъ фунтовъ сдѣлали бы насъ богатыми людьми.

— То-есть, сравнительно богатыми, сказала графиня.

— Но что пользы хныкать и горевать, воскликнулъ лордъ Кастельтауерсъ, стараясь весело улыбнуться: — мы бѣдны и должны съ этимъ помириться. Однако, все же мы должны, какъ бы то ни было, доставить нашимъ гостямъ какое нибудь развлеченіе. Подумайте объ этомъ хорошенько и, конечно, все, что вы придумаете и рѣшите, будетъ самымъ лучшимъ и подходящимъ. Я же съ своей стороны промыслю какъ нибудь денегъ. Можетъ быть, Трефольденъ дастъ мнѣ взаймы сотенки двѣ.

— Онъ, кажется, на дняхъ наслѣдовалъ огромное состояніе?

— Нѣтъ, это не нашъ Трефольденъ, а какой-то его родственникъ. Я не знаю, право, хорошенько исторіи этого наслѣдства, но говорятъ, она очень интересна и романтична. Однако, это не мѣшаетъ и самому Трефольдену быть богатымъ человѣкомъ; онъ слишкомъ уменъ и ведетъ слишкомъ умѣренную жизнь, чтобъ не быть богатымъ. Во всякомъ случаѣ, это одинъ человѣкъ, у котораго я могу занять денегъ.

— Я не люблю, когда ты дѣлаешь долги, Джервэзъ, сказала леди Кастельтауерсъ.

— Я также ненавижу долги, отвѣчалъ ея сынъ: — но вѣдь джентльменъ можетъ, безъ всякаго зазрѣнія совѣсти, занять маленькую сумму у своего стряпчаго. Вѣдь это понастоящему и не заемъ.

— Ахъ! еслибъ мнѣ только тебя женить хорошо, со вздохомъ произнесла графиня.

Лордъ Кастельтауерсъ пожалъ плечами.

— Ахъ! еслибъ мнѣ дожить до того дня, когда ты займешь въ странѣ мѣсто, принадлежащее тебѣ по праву рожденія и способностей! Я какъ-то на дняхъ говорила о тебѣ съ герцогомъ Дорчестерскимъ, и онъ полагаетъ, что скоро будетъ перемѣна въ министерствѣ. Если это правда и если онъ съ нѣкоторыми нашими друзьями войдетъ въ силу, то — nous verrons!

— Въ томъ-то и бѣда, что всегда тутъ примѣшиваются столько еслибъ, сказалъ съ улыбкой Кастельтауерсъ.

— Кстати, ты знаешь, что мисъ Гатертонъ, знаменитая, богатая мисъ Гатертонъ, гоститъ теперь въ Эльшам-Паркѣ. Если мы дадимъ праздникъ, то, конечно, мисъ Валькиппіо привезутъ ее съ собою. Говорятъ, она имѣетъ до двухсотъ пятидесяти тысячъ фунтовъ.

— Неужели? сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, очень хладнокровно.

— И она, говорятъ, очень хороша собой.

— Неужели? повторилъ молодой человѣкъ тѣмъ же тономъ.

Графиня взглянула на сына, но тотъ обернулся къ окну.

— Мнѣ кажется, майоръ Воанъ очень ухаживаетъ за Олимпіей, сказала графиня.

— За… синьорой Колонной! произнесъ лордъ съ невольнымъ смущеніемъ: — это невозможно.

— Отчего же невозможно?

— Оттого… но я, право, не знаю, отчего, только это, кажется, такъ невѣроятно!

— Отчего жь невѣроятно? спросила графиня съ холоднымъ упорствомъ.

— Отчего… да очень просто. Воанъ не женихъ, онъ не имѣетъ почти никакихъ средствъ, кромѣ своего жалованья… и… и потомъ они такъ не подходятъ другъ къ другу, совершенно не подходятъ — ни вкусами, ни годами, ни характерами.

Молодой человѣкъ говорилъ поспѣшно и съ явнымъ волненіемъ.

— Я несогласна съ тобою, Джервэзъ, сказала леди Кастельтауерсъ: — я увѣрена, что майоръ Воанъ охотно женился бы на Олимпіи. Онъ вовсе не старъ, ему не болѣе сорока лѣтъ, и если онъ имѣетъ лишь нѣсколько сотенъ фунтовъ въ годъ, кромѣ своего жалованья, то все же онъ богаче отца Олимпіи. Кромѣ того, онъ отличный, храбрый офицеръ, а если Колонна не ошибается въ своихъ надеждахъ, то храбрый офицеръ теперь дороже денегъ, для итальянскаго дѣла.

Лордъ Кастельтауерсъ продолжалъ стоять у окна, устремивъ взоръ на отдаленныя горы, и ничего не отвѣчалъ на слова своей матери.

— Онъ тебѣ ничего не говорилъ на этотъ счетъ? спросила леди Кастельтауерсъ.

— Нѣтъ, ничего.

— Впрочемъ, зачѣмъ ему было бы и говорить? — Дѣйствительно, незачѣмъ. Но вотъ и письма, а вслѣдъ за ними идутъ наша паціентка и ея докторъ.

Леди Кастельтауерсъ поспѣшила выразить Олимпіи свое сожалѣніе и участіе, но молодая дѣвушка подняла на смѣхъ свое приключеніе. Майоръ Воанъ почтительно поклонился графинѣ, которая радушно протянула ему руку, послѣ чего всѣ усѣлись за столъ.

— Вотъ, какъ всегда, цѣлая кипа писемъ Колоннѣ, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, сортируя полученныя письма: — одна, двѣ, три надушенныя записочки майору Воану. Два письма вамъ, матушка, и только одно мнѣ, и какое еще некрасивое, конвертъ большой, грубый, офиціальный.

— Онъ какъ будто пахнетъ Бонд-Стритомъ, сказалъ майоръ Воанъ, который не оправился еще отъ смущенія, причиненнаго ему шуткой Кастельтаеурса о надушенныхъ письмахъ.

— Скажите лучше, что оно пахнетъ Чансери-Лэномъ, отвѣчалъ лордъ Кастельтауерсъ, распечатывая письмо: — а Чансери-Лэнъ на столько хуже Бонд-Стрита, на сколько Ньюгетъ хуже суда Королевиной-Скамьи.

— Бонд-Стритъ и Чансери-Лэнъ, Ньюгетъ и судъ Королевиной-Скамьи, повторила синьора Колонна: — какія все странныя слова. Что это значитъ?

— Я полагаю, сказала леди Кастельтауерсъ: — что майоръ Воанъ думалъ, что это письмо отъ портного, или кого-нибудь въ этомъ родѣ; тогда какъ оно въ сущности отъ стряпчаго моего сына, мистера Трефольдена.

— Я видѣла мистера Трефольдена, нѣсколько недѣль тому назадъ, въ Швейцаріи, замѣтила синьора Колонна.

— Въ Швейцаріи! съ удивленіемъ воскликнулъ лордъ Кастельтауерсъ.

— И онъ уполномочилъ меня внести его имя въ списокъ членовъ нашего главнаго комитета.

— Вотъ чудеса! воскликнулъ еще съ большимъ удивленіемъ Кастельтауерсъ.

— Отчего чудеса? развѣ мистеръ Трефольденъ прежде не сочувствовалъ итальянскому дѣлу? спросила леди Кастельтауерсъ.

— Мистеръ Трефольденъ, милая матушка, никогда не сочувствуетъ и не порицаетъ общественнаго движенія. Сама природа, кажется, устроила такъ, что онъ не имѣетъ собственнаго мнѣнія.

— Въ такомъ случаѣ, онъ или очень легкомысленный, или очень самолюбивый человѣкъ, сказала леди Кастельтауерсъ.

— Послѣднее не подлежитъ никакому сомнѣнію; онъ чрезвычайно умный человѣкъ, и вѣроятно придетъ день, когда онъ выразитъ свои политическія мнѣнія; но будьте увѣрены, что и тогда онъ будетъ дѣйствовать только ради своихъ интересовъ, чтобъ проложить себѣ дорогу къ шерстяному мѣшку лорда-канцлера.

— Я очень рада, что это только предположеніе, а не дѣйствительная оцѣнка характера мистера Трефольдена, сказала Олимпія.

— А развѣ онъ вамъ нравится? спросилъ поспѣшно майоръ Воанъ.

— Я не могу сказать, чтобъ онъ мнѣ нравился или не нравился; но если то, что вы говорите, справедливо, то я никогда ему болѣе не скажу ни слова.

Въ эту минуту, въ комнату вошелъ синьоръ Колонна, и поспѣшно поздоровавшись со всѣми, бросилъ жадный взглядъ на кипу писемъ.

— Здравствуйте, здравствуйте, сказалъ онъ: — я, кажется, опоздалъ? Peccavi. Я не слыхалъ звонка. Простите, пожалуйста, добрая леди Кастельтауерсъ. Что новенькаго? А вы раненько нынче поднялись, майоръ Воанъ; я видѣлъ, какъ вы садились на лошадь въ шесть часовъ утра. Почта, кажется, пришла большая; я вижу громадное количество писемъ.

Съ этими словами, онъ сѣлъ къ столу, и погрузился въ чтеніе полученныхъ писемъ и документовъ.

— Трефольденъ извиняется, матушка, что онъ до сихъ поръ не пріѣхалъ, сказалъ лордъ Кастедьтауерсъ: — но его удержали дѣла его родственника, который получилъ наслѣдство въ четыре или пять мильйоновъ.

— Человѣкъ, который наслѣдуетъ четыре или пять мильйоновъ, не имѣетъ права жить! воскликнулъ майоръ Воанъ: — ибо онъ оскорбляетъ своимъ существованіемъ всѣхъ окружающихъ его.

— А еслибъ вмѣсто мужчины — этотъ богатый наслѣдникъ былъ бы женщина, тогда что? спросила синьора Колонна.

— Тогда бы я, конечно, приговорилъ ее тотчасъ выйдти замужъ.

— Не безпокойтесь, тогда бы ужь самъ Трефольденъ не далъ маху, воскликнулъ со смѣхомъ лордъ.

— Я, право, не понимаю, о чемъ вы толкуете, сказала леди Кастельтауерсъ: — кто наслѣдовалъ мильйоны: родственникъ или родственница Трефольдена?

— Увы! родственникъ.

— Я увѣренъ, что онъ какой-нибудь толстый, отвратительный уродъ, сказалъ майоръ Воанъ.

— И плебей, прибавила леди Кастельтауерсъ, съ презрительной улыбкой.

— И отсталый, замѣтила Олимпія.

— Да ужь какъ тамъ хотите, отвѣчалъ лордъ: — а онъ такъ богатъ, что будь онъ глупѣе и безобразнѣе Калибана, общество приняло бы его съ распростертыми объятіями, и первая красавица въ королевствѣ съ радостью отдала бы ему руку и сердце! А какъ думаетъ наше почтенное общество, не пригласить ли намъ въ Кастельтауерсъ этого мильйонера недѣльки на двѣ или хоть на одну, и поклониться новому, золотому тельцу?

— Ни за что на свѣтѣ! воскликнула Олимпія; но она одна отвѣчала, а другіе всѣ молчали.

Вскорѣ завтракъ былъ оконченъ, и все общество разошлось въ различныя стороны. Молодой лордъ пошелъ въ конюшню, майоръ Воанъ въ бильярдную, Олимпія отправились въ свою комнату, а леди Кастельтауерсъ и Колонна вышли погулять въ садъ, подъ окнами столовой.

— О какомъ это мильйонерѣ говорили за завтракомъ? спросилъ съ живостью Колонна.

— Caro amico, вы знаете столько же, какъ и я, отвѣчала леди Кастельтауерсъ: — онъ родственникъ нашего стряпчаго, мистера Трефольдена, чрезвычайно приличнаго и образованнаго человѣка. Что же касается состоянія, то говорятъ, оно наростало впродолженіе двухсотъ лѣтъ, но все это, вѣроятно, сказки.

— Отъ четырехъ до пяти мильйоновъі произнесъ Колонна, болѣе про себя, чѣмъ вслухъ: — чего бы не могъ сдѣлать другъ Италіи съ такимъ состояніемъ?

Леди Кастельтауерсъ улыбнулась.

— Sempre Italia, сказала она.

— Sempre Italia, повторилъ онъ, почтительно сппмаа шляпу: — пока я живу, леди Кастельтауерсъ, пока я живу Sempre Italia.

Они дошли до конца аллеи, и повернувъ, хотѣли возвратиться къ дому, какъ вдругъ Колонна, схвативъ съ жаромъ руку леди Кастельтауерсъ, произнесъ поспѣшно:

— Я бы хотѣлъ видѣть этого человѣка. Не одну тысячу рекрутовъ навербовалъ я для Италіи, но всѣ они могли только пожертвовать своею жизнью, и пожертвовали ею. Но въ нашемъ дѣлѣ деньги такъ же нужны, какъ кровь. Еслибъ мы имѣли въ прошломъ году мильйонъ, только одинъ мильйонъ — Италія была бы уже свободна!

— А! вы хотите, чтобъ я вамъ помогла, чтобъ Джервэзъ привезъ этого господина сюда? Не такъ ли?

— Именно.

— Что жь? я думаю, это можно устроить.

— Гм! я увѣренъ, что можно, отвѣчалъ Колонна.

— И это приведетъ къ важнымъ послѣдствіямъ.

— Да, вѣроятно.

— Я знаю, вы производите на людей просто магическое вліяніе; а если нашъ мильйонеръ окажется молодымъ и впечатлительнымъ человѣкомъ…

Она остановилась, какъ-бы колеблясь, не зная, продолжать ей, или нѣтъ. Онъ взглянулъ на нее, и глаза ихъ встрѣтились.

— Олимпія такъ прекрасна, такъ очаровательна! сказала она, улыбаясь.

— Я уже думалъ объ этомъ, отвѣчалъ Колонна. — Олимпія, вы знаете, никогда не выйдетъ замужъ за человѣка, который не посвятилъ бы Италіи и душу и тѣло.

— И кошелекъ! прибавила спокойно леди Кастельтауерсъ.

— И кошелекъ, разумѣется, отвѣчалъ Колонна, значительно просіявъ.

— Въ такомъ случаѣ, мой старый другъ, я сдѣлаю ради васъ все, что могу, сказала очень нѣжно леди Кастельтауерсъ.

— А я сдѣлаю все, что могу, ради нашего дѣла. Богу извѣстно, Алеція, что я все это дѣлаю только для Италіи; Богу извѣстно, какъ чиста моя душа, и что нѣтъ въ ней ни одной эгоистичной, тщеславной мысли.

— Я увѣрена въ этомъ.

— Имѣй я въ своемъ распоряженіи хоть половину этихъ четырехъ или пяти мильноновъ, цѣль, которой я посвятилъ всю свою жизнь и жизнь моего единственнаго ребёнка, была бы достигнута. Слышите, Алеція, эта цѣль была бы достигнута!

— И будетъ достигнута, amico mio, если моя помощь можетъ принести какую-либо пользу. Я поговорю тотчасъ съ Джервэзомъ, и онъ пригласитъ къ намъ мистера Трефольдена и его родственника.

— Дорогой, лучшій мой другъ, промолвилъ итальянецъ, взявъ протянутую ему руку, и съ благодарностью пожимая ее.

— Но смотрите, ни слова сыну о томъ, что мы говорили. У него свои понятія о гостепріимствѣ — вы понимаете?

— Да, вы совершенно правы.

— Ну, такъ теперь прощайте, на время.

— Adio.

Графиня медленно пошла къ дому, погруженная въ глубокія размышленія о томъ, какъ бы ей женить сына на богатой наслѣдницѣ, а Олимпію Колонну спустить Саксену Трефольдену.

XV.
Саксенъ даетъ первую чеку.

У одного изъ окошекъ роскошнаго отеля въ Пикадили стоялъ молодой человѣкъ, высокаго роста, и постукивая пальцами по зеркальнымъ стекламъ, смотрѣлъ лѣниво на шумную, многолюдную улицу. Было два часа пополудни, и блестящая улица представляла самое веселое, пестрое зрѣлище; но лицо молодого человѣка нимало не выражало, чтобъ онъ принималъ участіе въ общей веселости. Напротивъ, его выраженіе было столь мрачно и недовольно, какъ только можетъ быть мрачно и недовольно такое счастливое и открытое лицо. Роскошные экипажи, быстро смѣняющіе другъ друга, и пестрая толпа, казалось, не обращали на себя его вниманія. Онъ зѣвалъ, посматривалъ каждую минуту на часы, прохаживался взадъ и впередъ по комнатѣ, и снова возвращался къ окну. Подлѣ, на столѣ, лежало нѣсколько книгъ, бинокль и двѣ газеты; но ни одна изъ книгъ не была разрѣзана, а газеты были нетронуты. Находясь въ какомъ-то нервномъ, безпокойномъ состояніи, молодой человѣкъ не могъ ни читать, ни думать, а только нетерпѣливо ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

Наконецъ, на улицѣ послышался шумъ подъѣзжающаго экипажа, и молодой человѣкъ бросился на лѣстницу, встрѣчать пріѣхавшихъ. Это были лордъ Кастельтауерсъ и Вильямъ Трефольденъ.

— Какъ я радъ, что вы наконецъ-то пріѣхали! воскликнулъ молодой человѣкъ: — я уже такъ давно васъ поджидаю.

— Мы опоздали не болѣе минутъ двадцати, отвѣчалъ Вильямъ Трефольденъ съ улыбкой.

— Но здѣсь такъ скучно!

— Вотъ я привезъ вамъ гостя, продолжалъ Вильямъ Трефольденъ: — лордъ Кастельтауерсъ, позвольте мнѣ познакомить васъ съ моимъ родственникомъ, Саксеномъ Трефольденомъ. Саксенъ, лордъ Кастельтауерсъ такъ любезенъ, что выразилъ желаніе съ тобою познакомиться.

Саксенъ пожалъ руку лорда.

— Благодарствуйте, сказалъ онъ: — очень признателенъ за ваше любезное посѣщеніе.

— Я удивляюсь, что вамъ здѣсь скучно, мистеръ Трефольденъ! сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, взглянувъ въ окно.

— Я нахожу весь Лондонъ очень скучнымъ, отвѣчалъ Саксенъ.

— Могу я спросить, сколько времени вы здѣсь?

— Съ недѣлю.

— Такъ вы еще не имѣли времени осмотрѣться, и составить себѣ вѣрнаго понятія о Лондонѣ.

— Я знаю только, что я здѣсь чувствую себя совершенно несчастнымъ, чего еще со мной не бывало во всю мою жизнь. У меня голова идетъ кругомъ отъ всего этого шума и движенія. Я ничего не могу ни думать, ни дѣлать; я не могу ни на что рѣшиться, ничего сообразить. Возьму книжку — ничего не понимаю; выйду на улицу — заблужусь; открою окошко, чтобъ подышать воздухомъ — и вмѣсто воздуха дышу какимъ-то смрадомъ и дымомъ. Право, я не дышалъ хорошо и свободно съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ сюда.

— Нечего сказать, нашъ современный Вавилонъ не сдѣлалъ на васъ пріятнаго впечатлѣнія.

— Мой родственникъ почти еще ничего не видалъ, кромѣ Чансери-Лэна, замѣтилъ Вильямъ Трефольденъ: — всѣ эти дни мы вводили его во владѣніе, и таскали его по различнымъ судамъ и банкамъ.

— Что жь, это отличное начало для близкаго знакомства съ лондонской жизнью.

— Еще бы, англійскій банкъ — первое зданіе во всемъ городѣ, прибавилъ стряпчій.

— А онъ мнѣ показался такимъ некрасивымъ, уродливымъ, сказалъ наивно Саксенъ.

— Но я надѣюсь, что теперь всѣ дѣла уже кончены? сказалъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Да, на время; и Саксену теперь нечего другого дѣлать, какъ забавляться.

— Забавляться! повторилъ Саксенъ: — для этого мнѣ надо ѣхать домой.

— Потому ли, что Рейхенау такое веселое мѣсто, или Лондонъ такъ вамъ не понравился? спросилъ графъ съ улыбкой.

— Нѣтъ, потому что я родился въ горахъ и здѣсь мнѣ душно, какъ въ темницѣ. Мнѣ необходимъ чистый, свѣжій воздухъ, горы и ружье — вотъ что я называю забавой.

— Я съ вами совершенно согласенъ, отвѣчалъ лордъ Кастельтауерсъ: — и если вы сдѣлаете мнѣ честь и пріѣдете въ мое сурейское помѣстье, то я вамъ могу обѣщать подобную забаву. Покуда же позвольте доказать вамъ, что Лондонъ не лишенъ прелестей, какъ вы полагаете.

— А вотъ это послужитъ вамъ лучшей помощью для знакомства со всѣми прелестями Лондона, сказалъ Вильямъ Трефольденъ, вынимая изъ кармана маленькую, длинноватую книжку въ зеленой оберткѣ: — въ страницахъ этой книжки магическая сила. Въ нихъ заключается вся мудрость и вся красота міра, въ которомъ мы живемъ. Пока эта книжка будетъ находиться въ вашемъ карманѣ, вы никогда не будете нуждаться ни въ удовольствіяхъ, ни въ друзьяхъ; а когда вы придете къ концу этого тома, то издатели доставятъ вамъ слѣдующій.

— Что же это такое? спросилъ Саксенъ, нерелистывая съ недоумѣніемъ книжку.

— Эта книжка съ чеками.

— Фуй! опять деньги, все деньги!

— Не говорите, о нихъ такъ непочтительно. У васъ больше денегъ, чѣмъ вы можете сосчитать, а вы между тѣмъ не знаете имъ ни цѣны, ни что съ ними дѣлать.

— Такъ, пожалуйста, научите меня, сказалъ Саксенъ съ нетерпѣніемъ: — вопервыхъ, скажите мнѣ цѣну денегъ.

— Это совершенно зависитъ отъ личныхъ вкусовъ и мнѣній, отвѣчалъ Вильямъ съ своей обычной, хитрой улыбкой: — если вы спросите лорда Кастельтауерса, то онъ вѣроятно отвѣтитъ вамъ, что есть на свѣтѣ вещи и дороже денегъ — благородная кровь, черные глазки и свобода Италіи. Если же вы спросите меня, то я вамъ, конечно, отвѣчу, что деньги неизмѣримо выше всего этого.

— Теперь, скажите мнѣ, вовторыхъ, что мнѣ дѣлать съ деньгами.

— Расходовать ихъ.

Саксенъ пожалъ плечами, а лордъ Кастельтауерсъ, который было злобно насупилъ брови при намекѣ Вильяма Трефольдена, громко разсмѣялся, говоря, что лучшаго совѣта нельзя дать.

— Но вы никогда не будете въ состояніи расходовать деньги, прежде чѣмъ не научитесь этому искуству, продолжалъ стряпчій: — вы должны пріобрѣсть знаніе, какъ превратить золото во все, что только вамъ приглянется, или чего вы захотите. Мидасъ въ древности обращалъ все въ золото, а вы можете обратить золото во все.

— А развѣ я буду отъ этого счастливѣе? спросилъ Саксенъ со вздохомъ.

— Во всякомъ случаѣ вы будете умнѣй, отвѣчалъ Вильямъ со смѣхомъ: — и вамъ не будетъ такъ скучно, какъ теперь, значитъ вы будете счастливѣе. Тотъ, у кого много денегъ, и кто знаетъ, какъ ихъ употреблять, тотъ никогда не узнаетъ скуки.

— То-то, кто знаетъ ихъ употреблять! Въ этомъ-то и вся трудность!

— Еслибъ вы читали Мольера, отвѣчалъ Вильямъ: — то знали бы, что въ кошелькѣ богатаго человѣка скрываются всѣ знанія.

— Вы смѣетесь надо мной? сказалъ Саксенъ, хотя и очень добродушно, но такъ метко, что даже ловкій Вильямъ смутился: — вы думаете, что надъ богатыми можно и должно смѣяться, отчего жь нѣтъ; пожалуй, смѣйтесь. Это послужитъ отличнымъ средствомъ для моего образованія. А вѣдь вы взялись быть моимъ наставникомъ. Дайте мнѣ сейчасъ урокъ въ алхиміи. Во что прикажете мнѣ прежде всего превратить мое золото?

— Во что вамъ нравится, отвѣчалъ Трефольденъ: — я полагаю, что прежде всего нужно бы его превратить въ роскошную одежду, кучу французскихъ перчатокъ и въ блестящаго лакея. Ну, а потомъ — лучше всего спросите совѣта у лорда Кастельтауерса.

— Я подаю голосъ въ пользу отличной кровной лошади, щегольского кабріолета и маленькаго грума, сказалъ лордъ.

— И хорошей квартиры въ Сен-Джемской улицѣ, прибавилъ стряпчій.

— И ложи въ оперѣ.

— И я еще вотирую въ пользу цвѣтовъ, картинъ, богатой классической библіотеки, музея этрусскихъ древностей, великолѣпнаго органа и т. д. и т. д. — вотъ какъ нужно употреблять деньги, счастливецъ! Я ничего не знаю проще, прекраснѣе, удовлетворительнѣе подобныхъ, можно сказать, философскихъ опытовъ.

— Вы меня совершенно смутили вашими полусерьёзными, полушутливыми рѣчами, произнесъ Саксенъ: — я, право, не разберу, гдѣ кончается дѣло и начинается шутка. Что вы именно хотите сказать? Я готовъ дѣлать то, что вы полагаете необходимымъ для человѣка въ моемъ положеніи, но вы должны меня научить.

— Я только для этого сегодня и пріѣхалъ.

— Но вы должны позволить мнѣ во всякое время бросить вашу систему, если она мнѣ не понравится или надоѣстъ.

— Какъ? и возвратиться опять къ своимъ горамъ и грубой пищѣ?

— Да, если мнѣ въ горахъ пріятнѣе, а грубая пища вкуснѣе.

— Какъ хотите. Ну, такъ теперь мы приступимъ къ дѣлу. Вы отдадите себя въ полное наше распоряженіе и будете слѣпо повиноваться мнѣ и лорду Касгельтауерсу впродолженіе шести или восьми часовъ. Прежде всего, вы напишите чеку въ пятьсотъ фунтовъ, которую мы размѣняемъ по дорогѣ, у Друмопда,

— Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ Саксенъ, и взявъ перо, написалъ подъ диктовку стряпчаго первую свою чеку.

— Онъ славный малый! сказалъ лордъ Кастельтауерсъ Трефольдену, сходя съ лѣстницы: — онъ мнѣ чрезвычайно нравится. Какъ вы думаете, не предложить ли его въ члены Эректеума? Онъ долженъ быть непремѣнно членомъ въ какомъ нибудь клубѣ, а я знаю многихъ въ Эректеумѣ, которые для моего protégé сдѣлаютъ все на свѣтѣ.

— Конечно, вы должны это сдѣлать, отвѣчалъ Трефольденъ: — ему всего нужнѣе познакомиться съ людьми, а я, вы знаете, слишкомъ занятъ, чтобъ возиться съ нимъ.

— Я и самъ ненадолго бываю въ Лондонѣ, потому что это слишкомъ дорого, сказалъ лордъ: — но, во всякомъ случаѣ, когда я здѣсь, я готовъ оказать всякую услугу мистеру Саксену Трефольдену.

— Очень вамъ благодаренъ. Саксенъ, лордъ Кастельтауерсъ такъ добръ, что обѣщаетъ тебя записать въ члены Эректеума.

— Аѳинскаго эректеума! воскликнулъ Саксенъ съ удивленіемъ и смѣхомъ.

— Пустяки, лондонскаго. Это модный клубъ.

— Я очень благодаренъ лорду Кастельтауерсу, сказалъ Саксенъ, хотя онъ имѣлъ такое же понятіе о цѣли и о назначеніи моднаго клуба, какъ дикій бедуинъ африканскихъ степей.

XVI.
Эректеумъ.

— Нѣтъ, Брандонъ, онъ не снобсъ! онъ простъ, какъ аркадскій пастушокъ; но столько же снобсъ, сколько…

Сэръ Чарльсъ Бургойнъ хотѣлъ сказать: «сколько вы», но передумалъ, и вмѣсто того прибавилъ: «Сколько самъ Кастельтауерсъ».

— Я называю всякаго снобсомъ, кто въ обыкновенномъ разговорѣ цитируетъ Біона и Моска, отвѣчалъ Брандонъ, нимало не замѣтивъ минутнаго колебанія своего пріятеля: — кой чортъ будетъ помнить Біона или Моска, и какое право онъ имѣетъ, хвастаясь своимъ знаніемъ, выставлять другихъ дураками?

— Конечно, это очень безжалостно съ его стороны, отвѣчалъ сэръ Чарльсъ.

— Я ненавижу вашихъ ученыхъ людей! воскликнулъ Брандонъ съ явнымъ неудовольствіемъ: — я ненавижу выскочекъ. Невѣжи-выскочки довольно несносны, но ученые выскочки хуже всего на свѣтѣ, а онъ то и другое — чортъ бы его побралъ!

— Чортъ бы его побралъ во всякомъ случаѣ, замѣтилъ третій молодой человѣкъ, подходя къ разговаривающимъ: — но позвольте спросить, о комъ вы говорите, и что онъ сдѣлалъ?

Сцена эта происходила въ одной изъ роскошныхъ комнатъ Эректеума, моднаго клуба въ Пэль-Мэлѣ. Первые два собесѣдника были Эдвардъ Брандонъ, эсквайръ, третій и младшій сынъ Гарди Канута, четырнадцатаго графа Ипсвича, и сэръ Чарльсъ Бургойнъ, баронетъ, гвардейскій офицеръ.

Есть люди, которыхъ природа создаетъ какъ-бы подъ извѣстными условіями, и Эдвардъ Брандонъ былъ одинъ изъ такихъ людей. Онъ походилъ на тѣ красивые, но наскоро и неосновательно выстроенные дома въ южномъ Кенингстонѣ, которые ежедневно выростаютъ, какъ грибы, и отдаются въ наймы съ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ жильцы никогда не танцовали. Онъ былъ очень молодъ, очень высокаго роста, и одаренъ столь малымъ количествомъ мозга и мускуловъ, сколь можетъ быть одаренъ человѣкъ. Его слабыя умственныя способности могли быть раздавлены и совершенно уничтожиться отъ самой малой, бездѣльной тяжести знанія, а его изящныя манеры были не что иное, какъ легкія, глиняныя украшенія въ жалкомъ, современномъ вкусѣ. Онъ иногда просматривалъ «Придворный списокъ» и прочелъ половину перваго тома «Охотничьихъ похожденій Сопи Спонджа». Онъ игралъ порядочно въ крокетъ, очень дурно на бильярдѣ, и былъ весь пропитанъ насквозь и насквозь табакомъ.

Сэръ Чарльсъ Бургойнъ былъ совершенно иного рода человѣкъ. Конечно, онъ не представлялъ ничего необыкновеннаго, и былъ дюжинный человѣкъ; но тотъ классъ людей, къ которому онъ принадлежалъ, былъ гораздо выше, чѣмъ классъ, къ которому принадлежалъ Брандонъ. Если продолжать наше сравненіе съ домами, то Бургоинъ походилъ на домъ, основательно выстроенный и хорошо меблированный. Онъ хорошо ѣздилъ, отлично стрѣлялъ, превосходно игралъ на бильярдѣ, и имѣлъ такое правильное, красивое лицо, что товарищи прозвали его красавцемъ; кромѣ того онъ отличался какой-то дерзкой небрежностью въ разговорѣ, которая упрочила за нимъ славу остроумнаго человѣка.

Молодой человѣкъ, подошедшій къ этимъ двумъ собесѣдникамъ, былъ небольшого роста съ живыми, быстрыми глазами, съ нѣсколько напыщенными манерами и въ изысканно-нарядной одеждѣ. Это былъ Лоренсъ Грэторексъ, эсквайръ, единственный сынъ, наслѣдникъ и товарищъ по фирмѣ сэра Самуэля Грэторекса, извѣстнаго банкира и альдермана Сити.

— Чортъ бы его побралъ во всякомъ случаѣ, повторилъ этотъ джентльменъ: — но кто онъ, и что сдѣлалъ?

— Мы говоримъ о новомъ членѣ нашего клуба, отвѣчалъ Брандонъ.

— О Крезѣ Трефольденѣ? — да это просто дикарь. Какое новое преступленіе сдѣлалъ онъ противъ общественныхъ приличій?

— Онъ оскорбилъ Брандона, цитируя греческихъ писателей, сказалъ красавецъ.

— Цитировалъ греческихъ писателей! Страшное преступленіе. Какъ намъ за это его наказать? Не надѣть ли намъ на него узду?

— Нѣтъ, лучше приговоримъ его питаться греческими кореньями во всю его жизнь, какъ Тимона Аѳинскаго, замѣтилъ красавецъ съ небрежной улыбкой.

— Онъ и теперь не лучше грубаго дикаря, отвѣчалъ Грэторексъ, презрительно пожимая плечами: — онъ совершенно не знаетъ жизни и не интересуется ничѣмъ, что дѣлается вокругъ него. Въ прошлую среду, когда всѣ наши съума сходили по скачкѣ, онъ спокойно сидѣлъ и читалъ Гомера, словно это была самая свѣжая новинка. Онъ просто одушевленный анахронизмъ.

— Но кто онъ такой? воскликнулъ Брандонъ: — откуда его чортъ принесъ?

— А Богъ его знаетъ! отецъ его вѣрно былъ громадный in-folio, а мать палимисестъ.

— Вы что-то удивительно ныньче остроумцы, мистеръ Грэторексъ, сказалъ съ улыбкой Бургоинъ.

— И потомъ онъ оскорбительно богатъ! помилуйте, онъ далъ вчера тысячу фунтовъ на подписку въ пользу Вилиса! всѣ наши пожертвованія, въ сравненіи съ его, кажутся такими мелкими, ничтожными.

— Проклятая самоувѣренность! сказалъ Брандонъ: — онъ у насъ членомъ не болѣе недѣли, а позволяетъ себѣ жертвовать Вилису болѣе, чѣмъ самые старые члены клуба!

— Что жь, это щедрое пожертвованіе, сказалъ добродушно красавецъ.

— Щедрое! да чортъ его возьми съ его щедростью! Я полагаю, члены Эректеума могутъ сами назначить пенсіонъ своему секретарю, прослужившему имъ пятнадцать лѣтъ, и не нуждаются въ помощи какого-то дерзкаго новичка.

— Ваше благородное негодованіе очень трогательно, сказалъ Бургойнъ: — но, Брандонъ, сколько времени вы членомъ нашего клуба? кажется, съ полгода?

— Во всякомъ случаѣ, это было очень безтактно, замѣтилъ Грэторексъ: — эти nouveaux riches всегда такъ поступаютъ. Человѣкъ, привыкшій всю свою жизнь быть богатымъ, поступалъ бы иначе.

— Вы, напримѣръ, отвѣчалъ дерзко красавецъ.

— Пожалуй, и я, сэръ Чарльсъ; хотя ваше замѣчаніе не совершенно кстати.

— Какимъ образомъ Трефольдену досталось это состояніе? спросилъ Брандонъ: — я слышалъ, что кто-то ему оставилъ его сто лѣтъ тому назадъ, и оно съ тѣхъ поръ росло и увеличивалось, но конечно, это только пустыя сказки.

— Это дѣйствительно походитъ на сказку о спящей красавицѣ, замѣтилъ Бургойнъ.

— Я объ этомъ столько же знаю, сколько и вы, мистеръ Брандонъ, отвѣчалъ Грэторексъ: — я слышалъ только общіе толки о томъ, какъ эти деньги лежали сто лѣтъ, наростая проценты на проценты, и наконецъ, достигнувъ десяти мильоновъ, достались нашему пріятелю. Иные говорятъ, что у него вдвое болѣе, но я этому не вѣрю.

— Онъ положилъ всѣ свои деньги у сэра Самуэля? спросилъ Брандонъ.

— Нѣтъ, наша лавочка слишкомъ отдаленна; онъ помѣстилъ свои мильоны у Друмонда. Ахъ! да, сэръ Чарльсъ, что жь вы порѣшили на счетъ своей гнѣдой кобылы? Вы, кажется, намѣревались ее продать?

— Вы говорите о леди Лайонсъ?

— Да.

— Я продалъ ее, мистеръ Грэторексъ.

— Продали, сэръ Чарльсъ?

— Да, вмѣстѣ съ кабріолетомъ.

Банкиръ покраснѣлъ и закусилъ губу.

— А нескромный вопросъ, кому вы ее продали?

— Можетъ быть, и нескромный; но я такъ и быть скажу вамъ — я продалъ ее мистеру Трефольдену.

— Трефольдену? Ну, ужь это нехорошо, сэръ Чарльсъ. Мнѣ очень жаль это слышать. Я надѣялся, даже разсчитывалъ, что вы, сэръ Чарльсъ, дадите мнѣ случай купить такую прекрасную лошадь. За деньгами я бы не постоялъ, и далъ бы съ радостью больше, чѣмъ даже она стоитъ.

— Благодарствуйте, но я не продаю вещей дороже, чѣмъ онѣ стоятъ, отвѣчалъ гордо офицеръ.

— Притомъ, если вы позволите мнѣ такъ выразиться, сэръ Чарльсъ, это не было совершенно благородно съ вашей стороны.

— Не совершенно благородно? Я, право, не знаю, что вы хотите сказать, мистеръ Грэторексъ?

— Вотъ видите, сэръ Чарльсъ, я первый предложилъ купить вашу лошадь, а Крезъ Трефольденъ, который наврядъ ли отличитъ лошадь отъ буйвола…

— Мистеръ Саксенъ Трефольденъ — другъ лорда Кастельтамерса, произнесъ еще съ большею гордостью Бургойнъ: — и я былъ очень счастливъ, что могъ оказать ему услугу.

Еслибъ сэръ Чарльсъ Бургойнъ не былъ баронетомъ, гвардейскимъ офицеромъ и старымъ членомъ Эректеума, то вѣроятно мистеръ Грэторексъ отвѣчалъ бы ему какой-нибудь колкостью; но теперь онъ только покраснѣлъ, и взглянувъ въ смущеніи на часы, проглотилъ обиду.

— О! конечно… въ этомъ случаѣ, пробормоталъ онъ: — лордъ Кастельтауерсъ — вашъ закадышный другъ, и я ничего не имѣю сказать противъ этого. Кстати, ѣдете ли вы въ будущую недѣлю къ нему въ Сурей?

— А вы? спросилъ Бургойнъ, смотря съ полуусмѣшкой на маленькаго человѣчка.

— Конечно, лордъ Кастельтауерсъ былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня; однако, ужь двѣнадцать часовъ, а у насъ страшно много работы въ конторѣ. Прощайте, мистеръ Брандонъ. Прощайте, сэръ Чарльсъ.

Баронетъ едва наклонилъ голову, и прежде чѣмъ мистеръ Грэторексъ скрылся изъ виду, онъ воскликнулъ во всеуслышаніе:

— Вотъ мѣщанинъ во дворянствѣ до конца ногтей! зачѣмъ вы его терпите, Брандонъ?

— Онъ вовсе не дурной человѣкъ, отвѣчалъ Брандонъ.

— Онъ просто снобсъ pur et simple, снобсъ съ лакейскими манерами. Вы только что назвали Трефольдена снобсомъ, и я сказалъ вамъ, что вы совершенно ошибаетесь. Назовите такъ этого торгаша-выскочку, и я вполнѣ съ вами соглашусь. Я ненавижу, Брандонъ, этого человѣка, и будь я здѣсь въ то время, какъ онъ балотировался, ужь прокатили бы его на чернякахъ. Я рѣшительно не понимаю, почему вы его выбрали!

Чарльсъ Бургойкъ, какъ мы уже видѣли, былъ очень лѣнивый человѣкъ, и для него эта рѣчь была удивительно длинна и энергична; но Эдвардъ Брандонъ только покачалъ головой, и повторилъ свои прежнія слова.

— Увѣряю васъ, Бургойнъ, сказалъ онъ: — Грэторексъ вовсе не дурной человѣкъ.

— Ну, хорошо! пускай будетъ по вашему, я терпѣть не могу споровъ, отвѣчалъ баронетъ.

— Кастельтауерсъ любитъ его, и, какъ вы видите, приглашаетъ даже къ себѣ въ деревню.

— Кастельтауерсъ слишкомъ добръ.

— И Воанъ…

— Воанъ долженъ ему, и потому обязанъ сносить его общество.

Эдвардъ Брандонъ провелъ рукой по головѣ, которая была очень мала, и въ которой было очень мало.

— Проклятый, пробормоталъ молодой человѣкъ: — онъ скупилъ мои векселя, и я долженъ быть учтивъ съ нимъ.

Сэръ Чарльсъ Бургойнъ протяжно свиснулъ, сунулъ руки въ карманъ, и ничего не отвѣтилъ.

— Что жь мнѣ дѣлать! воскликнулъ Брандонъ.

— Заплатить ему.

— Вы бы все равно сказали, съѣсть его.

— Пустяки, займите деньги у кого-нибудь другого.

— Я былъ бы очень радъ сдѣлать это, еслибъ зналъ, къ кому обратиться. Вѣдь и сумма-то небольшая, всего двѣсти-пятьдесятъ фунтовъ.

И молодой человѣкъ устремилъ свой взоръ на баронета, который въ свою очередь пристально смотрѣлъ на статую герцога Йоркскаго, возвышавшуюся противъ окна, у котораго она стояла,

— Не можете ли вы указать мнѣ на кого-нибудь? прибавилъ Брандонъ.

— Я? нѣтъ, чортъ-возьми.

— Вы… сами, вѣроятно, не въ состояніи мнѣ помочь?

Сэръ Чарльсъ Бургойнъ вынулъ руки изъ кармановъ, и взялъ шляпу съ ближняго стола.

— Эдвардъ Брандонъ, сказалъ онъ, выразительно ударяя на каждомъ словѣ: — я бѣденъ, какъ Симеонъ Столпникъ.

— Никогда не слыхалъ о такомъ Симеонѣ, отвѣчалъ Брандонъ, надувшись: — кто онъ такой?

— Любезный другъ, ваше религіозное образованіе, должно быть, было очень запущено въ вашей молодости. Поищите въ катихизисѣ Симеона Столпника, и сдѣлайте себѣ выписку на память.

— Знаете что, Бургойнъ, произнесъ Брандонъ, съ явнымъ желаніемъ отомстить красавцу за его шутку: — бѣдный ли вы человѣкъ или нѣтъ, но вы отлично умѣете обдѣлывать дѣла. Вы только что кричали, что не хотите брать за вещь дороже, чѣмъ она стоитъ, а сами небось взяли за лошадь и кабріолетъ пятьсотъ гиней.

— Вы, mon enfant, въ этомъ ничего не понимаете, отвѣчалъ спокойно офицеръ.

— Я знаю только, что это слишкомъ большая цѣна за такую лошадь и кабріолетъ.

— Напротивъ, я уступилъ ихъ страшно дешево.

— Дешево, дешево! какъ-бы не такъ; я очень хорошо помню, что вы заплатили только сто двадцать гиней за леди Лайонсъ и потомъ еще ѣздили на ней два года.

Красавецъ выслушалъ его съ улыбкой, лѣниво натянулъ перчатки, надѣлъ шляпу и тогда только отвѣчалъ очень небрежнымъ тономъ:

— Право, я удивляюсь вашей памяти, Брандонъ; продолжайте развивать эту способность, и она принесетъ вамъ много славы. Au revoir.

Съ этими словами онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ себѣ галстухъ и лѣнивыми шагами направился къ дверямъ; однако, не дойдя до нихъ, онъ обернулся и воротился назадъ къ Брандону.

— Впрочемъ, сказалъ онъ: — если вы дѣйствительно теперь нуждаетесь въ двухстахъ-пятидесяти фунтахъ…. вамъ они необходимы?

— Чортъ-возьми! никогда они мнѣ не были такъ необходимы, какъ теперь.

— Такъ обратитесь къ Трефольдену; онъ богатъ какъ англійскій банкъ и бросаетъ деньги, словно песокъ. Обратитесь къ нему, Брандонъ, онъ вамъ навѣрно не откажетъ. Vale.

Баронетъ снова повернулся, и на этотъ разъ дѣйствительно исчезъ за дверьми, оставивъ своего юнаго друга одного въ комнатѣ. Произнеся вслухъ нѣсколько проклятій и ругательствъ, Эдвардъ Брандонъ отправился въ бильярдную.

Когда они оба удалились изъ комнаты, какой-то джентльменъ вышелъ изъ углубленія одного изъ окошекъ, гдѣ, прикрывшись громаднымъ листомъ Таймса, онъ подслушалъ невидимкой весь разговоръ Брандона съ Бургойпомъ. Теперь, вынувъ изъ кармана бумажникъ, онъ записалъ нѣсколько именъ и потомъ поспѣшно направился въ швейцарскую.

— Я уже давно жду здѣсь мистера Трефольдена, сказалъ онъ швейцару: — но теперь мнѣ необходимо уйти. Скажите, онъ навѣрно еще не пріѣзжалъ? можетъ, онъ прошелъ въ другія комнаты?

— Нѣтъ-съ, могу васъ завѣрить, сэръ, что онъ еще не пріѣзжалъ, отвѣчалъ швейцаръ.

— Такъ передайте ему мою карточку и скажите, что я заѣду къ нему завтра утромъ.

Швейцаръ взялъ карточку и положилъ ее на столъ рядомъ съ письмами, полученными на имя новаго члена. На карточкѣ было имя Вильяма Трефольдена.

XVII.
Саксенъ дома.

— Мистеръ Трефольденъ, доложилъ лакей, отворяя дверь въ гостиную Саксена, и Вильямъ Трефольденъ вошелъ въ комнату. Саксенъ былъ не одинъ. Лордъ Кастельгауерсъ и сэръ Чарльсъ Бургойнъ были въ эту минуту у него; лордъ Кастельтауерсъ стоялъ очень фамильярно, облокотясь на спинку кресла Саксена и диктовалъ ему какое-то письмо; а сэръ Чарльсъ Бургойнъ, покуривая сигару, полулежалъ на кушеткѣ съ закрытыми глазами. Оба посѣтителя, казалось, были не въ гостяхъ, а у себя дома. Они очевидно только-что окончили роскошный завтракъ, ибо на столѣ стояли еще приборы, кофейный сервизъ, различные pâtés froids, сыри, ликеры и цр.

Увидѣвъ своего родственника, Саксенъ бросилъ перо, и поспѣшивъ къ нему на встрѣчу, радушно пожалъ ему обѣ руки.

— Какъ вы добры, что пріѣхали! воскликнулъ онъ: — и особенно послѣ того, что вы напрасно вчера ѣздили въ клубъ, думая застать меня тамъ. Вы не повѣрите, какъ я жалѣлъ, что пріѣхалъ нѣсколькими минутами послѣ васъ. Нынче же я непремѣнно хотѣлъ побывать у васъ въ Чансери-Лэнѣ. Хотя, конечно, я очень виноватъ, что не былъ у васъ до сихъ поръ, но повѣрьте, что думалъ о васъ всякій день.

— Мнѣ было-бы очень жаль, еслибъ вы для меня погрузились въ душную атмосферу Сити, сказалъ весело Трефольденъ: — я гораздо лучше люблю васъ видѣть здѣсь, окруженнаго всею роскошью, которую ниспослали вамъ боги.

Сказавъ это, мистеръ Трефольденъ пожалъ руку лорду Кастельтауерсу, поклонился сэру Чарльсу Бургойну и опустился въ ближайшее кресло.

— Вы писали, когда я вошелъ, сказалъ онъ: — пожалуйста, продолжайте.

— Охъ! нѣтъ, отвѣчалъ Саксенъ, покраснѣвъ: — письма подождутъ.

— И я могу подождать… и выкурить покуда сигару.

— Они… то-есть лордъ Кастельтауерсъ, помогалъ мнѣ написать письмо. Онъ увѣряетъ, что мнѣ надо научиться составлять красивыя фразы и говорить ничего незначущія любезности.

— Эти ничего незначущія любезности очень пріятны тѣмъ, къ кому онѣ обращены, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Я бы очень желалъ, замѣтилъ Бургойнъ, лежа на кушеткѣ: — чтобъ какой-нибудь умный человѣкъ составилъ руководство приличныхъ свѣтскихъ разговоровъ — нѣчто въ родѣ «Самоучителя искуства лгать». Подобная книжка была бы для многихъ громадною помощью и вывела бы ихъ изъ безчисленныхъ затрудненій.

— Я бы желалъ, чтобы существовала такая книга, хоть для того только, чтобъ научить васъ хорошимъ манерамъ, отвѣчалъ Кастельтауерсъ.

— Я и не претендую на манеры лорда, сказалъ небрежно красавецъ.

— Ну, полно болтать, сказалъ Кастельтауерсъ, смотря на часы: — если эту записку надо послать къ двумъ часамъ, то пора ее кончить. И такъ-какъ мистеръ Трефольденъ позволяетъ…

— Я нетолько позволяю, но даже прошу.

Саксенъ взялъ перо, и указавъ Вильяму на кипу записокъ на каминѣ, сказалъ:

— Вы найдете тамъ и приглашеніе на ваше имя, Вильямъ, и знайте, что я не приму никакихъ отговорокъ, вы должны непремѣнно пріѣхать.

— Это все пригласительные билеты, молодой человѣкъ?

— Да, на обѣдъ въ Ричмондѣ, въ будущую субботу.

Мистеръ Трефольденъ положилъ къ себѣ въ карманъ, не распечатавъ, записку, адресованную на его имя, и принялся задумчиво курить сигару, внимательно обводя глазами комнату. Ни одна мелочь не ускользнула отъ его зоркаго взгляда, и каждая вещь ясно говорила ему, какъ провелъ Саксенъ первые десять дней своей новой жизни. Тутъ было нѣсколько картинъ масляными красками и акварелью, изображающія по большей части виды Швейцаріи; тутъ были груды нотъ и книгъ въ дорогихъ переплетахъ, ящики сигаръ, мраморный бюстъ Шекспира, роскошный мозаичный столъ, удивительная этруская ваза, на пьедесталѣ вер-де-антико, пара ружей въ серебряной оправѣ. На каминѣ виднѣлись сотни различныхъ дорогихъ бездѣлушекъ изъ слоновой кости, хрустальныхъ, фарфоровыхъ, серебряныхъ, филигранныхъ и т. д. На маленькомъ столѣ передъ диваномъ валялись цѣлыя кипы записокъ, визитныхъ карточекъ и счетовъ изъ всевозможныхъ магазиновъ; тутъ же стояли два изящныхъ подсвѣчника и серебряная чернилица съ маленькимъ купидономъ на крышкѣ. Въ углу стоялъ большой гармоніумъ, а на немъ валялся хлыстъ съ золотымъ набалдашникомъ и двѣ рапиры. Невдалекѣ на пьедесталѣ отъ большихъ бронзовыхъ часовъ стояла ваза съ полуувядшимъ букетомъ. Вильямъ Трефольденъ былъ очень наблюдательный человѣкъ, и потому онъ вывелъ подобающія заключенія изъ всѣхъ этихъ бездѣлицъ. Онъ ясно видѣлъ, что юный аркадскій пастушокъ учился ѣздить верхомъ и драться на рапирахъ, знакомился съ людьми и бросалъ деньги по-царски. Болѣе всего привлекъ его вниманіе букетъ, хотя въ немъ не было ничего особенно-замѣчательнаго и онъ походилъ на тысячи букетовъ, бросаемыхъ каждый сезонъ къ ногамъ любимыхъ актрисъ.

— …и позволите мнѣ имѣть честь и удовольствіе васъ прокатитъ, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, диктуя Саксену.

— Прокатить! воскликнулъ Саксенъ съ удивленіемъ: — какъ, я повезу ее изъ Лондона въ Ричмондъ?

— Конечно; отчего же нѣтъ?

— Я не могу. Я недовольно хорошо правлю лошадьми. Я никогда въ жизни не правилъ ничѣмъ, кромѣ старой, слѣпой лошаденки въ Швейцаріи. Я сломаю ей шею, и себѣ также.

— Пустяки, мы это устроимъ. Вы отдадите возжи Бургойну или мнѣ, вотъ и все.

— Такъ какъ же мнѣ написать?… и позволите лорду Кастельтауерсу имѣть честь…

— Вздоръ; напишите то, что я вамъ сказалъ, и предоставьте мнѣ все устроить какъ слѣдуетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Саксенъ, качая головой: — я этого не напишу. Я не стану просить позволенія повезти ее, когда-я очень хорошо знаю, что не могу и не буду самъ править. Это была бы ложь.

Легкій румянецъ показался на гордомъ, честномъ лицѣ лорда Кастельтауерса, а сэръ Чарльсъ Бургойнъ улыбнулся съ презрительнымъ сожалѣніемъ.

— Не лучше-ли мнѣ написать, что я купилъ новый фаэтонъ и надѣюсь, что она согласится ѣхать въ немъ въ субботу? Годится это, какъ вы думаете?

— Отлично. Она, конечно, подумаетъ, что вы сами будете править, а ужь мы потомъ все устроимъ. Ну-ка, посмотримъ, какъ тамъ было… гм… которое, я надѣюсь, вы удостоите своимъ посѣщеніемъ и позволите мнѣ предложить вамъ мѣсто въ своемъ фаэтонѣ, если погода не помѣшаетъ моимъ друзьямъ ѣхать въ открытыхъ экипажахъ.

— Въ открытыхъ экипажахъ, повторилъ Саксенъ, дописывая продиктованную фразу: — надо приписать еще что-нибудь?

— Нѣтъ; я думаю, довольно.

— Такъ я подпишу: истинно преданный вамъ Саксенъ Трефольденъ?

— Избави Боже!

— Развѣ это недовольно учтиво? спросилъ Саксенъ со смѣхомъ.

— Довольно учтиво? вѣдь я вамъ говорилъ, что обыкновенная учтивость въ такомъ случаѣ неумѣстна. Вы должны колѣнопреклоненно приближаться къ подобному божеству и подносить вашъ ричмондскій обѣдъ, какъ ничтожную жертву, на алтарь безсмертныхъ боговъ! Пишите: Примите, сударыня, увѣреніе въ моемъ почтительномъ уваженіи и позвольте мнѣ имѣть честь наименоваться съ искреннимъ восхищеніемъ вашимъ покорнымъ и преданнымъ слугой, Саксенъ Трефольденъ. Такъ вѣдь надо писать, Бургойнъ?

— Конечно, отвѣчалъ зѣвая красавецъ: — чѣмъ больше пустяковъ, тѣмъ лучше.

— Смѣю спросить, къ какой припцесѣ королевской крови пишется это письмо? сказалъ Трефольденъ.

— Къ особѣ гораздо важнѣйшей, чѣмъ нрницеса, отвѣчалъ Кастельтауерсъ: — къ примадонѣ нынѣшняго сезона — къ самой великой Граціанѣ.

Мистеръ Трефольденъ слегка приподнялъ брови при этихъ словахъ, но ничего не отвѣчалъ.

— И какая она прелестная! воскликнулъ Саксенъ, складывая и запечатывая записку: — Бургойнъ представилъ меня ей вчера вечеромъ за кулисами. Вы не можете себѣ вообразить, Вильямъ, какъ она величественно хороша и вмѣстѣ съ тѣмъ обворожительно мила!

— Неужели?

— Она мнѣ дала вонъ тотъ букетъ, который ей тогда только что бросили къ ногамъ.

— Какъ это милостиво съ ея стороны.

— Еще бы, я вѣдь чужестранецъ и ничего не значу. Я былъ такъ ею очарованъ, что мнѣ казалось, сама Юнона стояла передо мною. Ну, вотъ письмо и готово.

И Саксенъ, не замѣчая саркастической улыбки на лицѣ своего родственника, бросилъ на него и на остальныхъ своихъ гостей взглядъ, полный дѣтской радости и торжества. Потомъ онъ подошелъ къ звонку и дернулъ за снурокъ.

— Джилингвотеръ, пошлите тотчасъ Куртиса съ этой запиской и прикажите подождать отвѣта. Есть тамъ кто нибудь?

— Прикащикъ отъ Фосета и Карата съ ящикомъ брильянтовъ, прикащикъ отъ Картриджа съ пистолетами и разсыльные съ товарами изъ разныхъ магазиновъ, отвѣчалъ торжественно лакей.

— Вещи-то могутъ подождать, а прикащиковъ позовите сюда.

Джилингвотеръ удалился, и черезъ минуту оба прикащика вошли въ комнату: одинъ съ небольшимъ ящикомъ краснаго дерева, другой съ еще меньшимъ сафьянымъ футляромъ. Въ ящикѣ была пара дорогихъ пистолетовъ, а въ футлярѣ три богатыхъ брильянтовыхъ браслета.

— Боже мой, что за пистолеты! воскликнулъ Кастельтауерсъ: — посмотрите, Бургойнъ, видали ли вы когда-нибудь такую работу?

— Никогда. Они были бы достойны красоваться за поясомъ султана.

— Эти пистолеты — самое вѣрное факсимиле тѣхъ, которые мы сдѣлали его свѣтлости Магараджи Джубиспорскому, замѣтилъ прикащикъ.

Сэръ Чарльсъ осмотрѣлъ внимательно пистолеты съ интересомъ знатока.

— Да вы совсѣмъ станете индіецъ съ этими пистолетами, Трефольденъ, сказалъ онъ: — мы, пожалуй, скоро васъ увидимъ въ Ротенро на бѣломъ слонѣ. А дѣйствительно, великолѣпные пистолеты; я лучше никогда не видывалъ. Ну, а эти побрякушки для кого? для Граціаны?

— Да; одна изъ нихъ, если…

— Если что?

— Если, вы полагаете, она не оскорбится.

— Оскорбится, любезный другъ? Развѣ кошка оскорбляется, когда ей даютъ молока, или собака, когда ей бросаютъ кость?

— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ Саксенъ, пораженный дерзкой безцеремонностью этихъ сравненій.

— Я хочу сказать, что всякая женщина продастъ свою душу за горсть брильянтовъ, и что наша прекрасная знакомка не составляетъ исключенія изъ общаго правила. Но отчего вамъ вошло въ голову, Трефольденъ, подарить ей браслетъ?

— Это была мысль Греторэкса.

— Гм, это на него походитъ. Греторэксъ всегда очень щедръ на чужой счетъ.

— Я очень ему благодаренъ за то, что онъ меня надоумилъ, сказалъ Саксенъ съ жаромъ: — точно такъ же, какъ я благодаренъ всякому пріятелю, который такъ добръ, что научитъ меня общественнымъ приличіямъ.

— Какіе великолѣпные брильянты! всѣ три штуки, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Ну, а которую мнѣ выбрать?

— Брильянтовую подвязку! воскликнулъ сэръ Чарльзъ Бургоннъ.

— Змѣю съ брильянтовой головкой, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Опалы и брильянты, сказалъ Вильямъ Трефольденъ.

Саксенъ засмѣялся и покачалъ головой.

— Вы всѣ трое даете мнѣ разные совѣты; что жь мнѣ прикажете дѣлать?

— Выбрать по своему вкусу, отвѣчалъ Вильямъ Трефольденъ.

Саксенъ, послѣ долгаго колебанія, дѣйствительно выбралъ самъ по своему вкусу и отдалъ предпочтеніе тому браслету, на который указывалъ Вильямъ.

— Ну, а скажите, пожалуйста, что стоитъ эта великолѣпная бездѣлка? спросилъ мистеръ Трефольденъ, послѣ того, какъ браслетъ былъ отложенъ и оба прикащика вышли изъ комнаты.

— Право, не знаю, отвѣчалъ Саксенъ.

— Какъ! вы купили эту вещь, не спросивъ о ея цѣнѣ?

— Конечно.

— Какъ, развѣ вы никогда не спрашиваете предварительно цѣну?

— Никогда. Но чему вы смѣетесь?

— Тому, что, вѣроятно, купцы представляютъ вамъ баснословные счеты.

— Да вѣдь они во всякомъ случаѣ могутъ это дѣлать, даже еслибъ я спрашивалъ предварительно цѣну. Что я смыслю, на.примѣръ, въ брильянтахъ и опалахъ? Я только знаю, что опалъ кремнистый гидратъ, а брильянтъ — смѣсь угля съ кислородомъ. Они могли бы запросить за этотъ браслетъ какую угодно цѣну, и я, не имѣя ни малѣйшаго понятія, что онъ стоитъ, долженъ былъ бы точно также заплатить столько денегъ, сколько они захотѣли бы съ меня взять.

— Хорошо, Трефольденъ, что у васъ есть кошелекъ Фортуната, въ которомъ, деньги никогда не переводятся, сказалъ сэръ Чарльсъ Бургойнъ.

— Но даже Фортунатъ долженъ озаботиться, чтобъ на днѣ его кошелька не было отверстія, замѣтилъ мистеръ Трефольденъ: — вы плохой финансистъ, любезный Саксенъ, и намъ нужно съ вами когда-нибудь надосугѣ поговорить подробно о томъ, какъ сдѣлать изъ васъ практическаго человѣка. Ахъ! да кстати, мнѣ дѣйствительно нужно съ вами поговорить о дѣлахъ. Когда можете вы пожертвовать часъ или два на скучную бесѣду?

— Когда хотите, Вильямъ.

— Сегодня вечеромъ. Идетъ?

— Сегодня вечеромъ я, къ несчастью, обѣщалъ очень поздно обѣдать въ клубѣ съ Греторэксомъ и нѣсколькими другими друзьями, а послѣ мы отправляемся въ оперу.

— Ну, такъ завтра вечеромъ?

— А завтра привезутъ мой новый фаэтонъ и мы поѣдемъ въ Блаквомъ — то-есть я, лордъ Кастельтамерсъ и сэръ Чарльсъ Бургойнъ.

— Слѣдовательно въ субботу…

— Въ субботу я надѣюсь васъ видѣть въ Ричмондѣ. Не забудьте этого, Вильямъ. У васъ въ карманѣ и пригласительный билетъ.

Мистеръ Трефольденъ улыбнулся, но нѣсколько мрачно.

— Развѣ ужь вы стали такимъ эпикурейцемъ, что вамъ необходимъ на пиршествѣ мертвый скелетъ, сказалъ онъ: — нѣтъ, нѣтъ, Саксенъ, я человѣкъ дѣловой и не имѣю свободнаго времени на такія глупости. Вашъ обѣдъ долженъ обойтись безъ моего присутствія и, право, вы этимъ ничего не потеряете. Однако, я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, чтобъ вы въ такое короткое время стали такимъ великосвѣтскимъ человѣкомъ, что у васъ заняты всѣ вечера, за недѣлю впередъ.

— Я, право, не знаю, какъ это случилось, отвѣчалъ Саксенъ, съ нѣкоторымъ смущеніемъ: — мои друзья такъ добры, что распоряжаются моимъ временемъ безъ моего вѣдома. Они такъ хлопочутъ, чтобъ доставить мнѣ всевозможныя удовольствія. Назначимте, Вильямъ, воскресенье, если вамъ только это удобно. Вы пріѣзжайте ко мнѣ обѣдать, или мы вмѣстѣ…

— Я не могу въ воскресенье, сказалъ сухо Трефольденъ.

— Ну, такъ въ понедѣльникъ.

— Да, въ понедѣльникъ, я согласенъ, если только вы будете совершенно свободны.

— Конечно, я буду свободенъ.

— Но вы должны пріѣхать ко мнѣ. Я буду очень занятъ, и могу васъ принять только тотчасъ послѣ закрытія конторы.

— Я непремѣнно буду у васъ въ тотъ часъ, который вы назначите.

— Въ восемь часовъ вечера.

— Хорошо. Я буду ровно въ восемь.

Мистеръ Трефольденъ записалъ день и часъ и сталъ прощаться.

— Я надѣялся, мистеръ Трефольденъ, что вы подарите мнѣ денька два на будущей недѣли, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, пожимая руку стряпчему: — вашъ родственникъ обѣщалъ посѣтить меня, и у насъ будетъ большая охота. Право, я думаю, вамъ сдѣлало бы много пользы подышать чистымъ воздухомъ.

— Благодарствуйте, лордъ Кастельтауерсъ, отвѣчалъ мистеръ Трефольденъ, качая головой: — но это невозможно. Я теперь какъ каторжный прикованъ къ Чансери-Лэну, мѣсяцевъ на пять, на шесть.

— Но, любезный Трефольденъ, развѣ стоитъ дѣлать себя каторжнымъ, когда можно обойтись безъ этого? сказалъ Кастельтауерсъ.

— Это зависитъ отъ обстоятельствъ, и притомъ оковы, налагаемыя человѣкомъ на самого себя, никогда нетяжелы. Съ этими словами мистеръ Трефольденъ поклонился обоимъ гостямъ Саксена и вышелъ съ нимъ вмѣстѣ изъ комнаты.

— Вотъ хитрый, глубокій человѣкъ, а прикидывается какимъ смирненькимъ! сказалъ Бургоннъ.

— Онъ очень приличный, пріятный и умный человѣкъ! сказалъ Кастельтауерсъ: — онъ уже съ давнихъ поръ стряпчимъ въ нашемъ семействѣ.

— Онъ мнѣ не нравится.

— Да вы его не знаете.

— Правда; а вы знаете?

Лордъ Кастельтауерсъ заикнулся:

— По правдѣ-то, и я не могу сказать, чтобъ я его зналъ, какъ человѣка, произнесъ онъ со смѣхомъ: — но онъ мой стряпчій и я его очень люблю, хотя сужу о немъ только по своимъ собственнымъ впечатлѣніямъ.

— А я основываюсь на своихъ. Онъ не мой стряпчій и я его не люблю. Терпѣть не могу такихъ людей, которые думаютъ много, а говорятъ мало.

Между тѣмъ Саксенъ очень горячо пожалъ руку Вильяму при прощаньѣ въ передней и сказалъ вполголоса:

— Право, вы не должны полагать, Вильямъ, что я сдѣлался свѣтскимъ человѣкомъ, или эпикурейцемъ, или… предпочиталъ общество своихъ новыхъ друзей вашему. Повѣрьте, мнѣ очень, очень жаль, что я не могу побывать у васъ раньше понедѣльника.

— Пустяки, и въ понедѣльникъ хорошо, отвѣчалъ Трефольденъ: — я очень радъ, что вы пріятно проводите время. Такъ помните, въ восемь часовъ.

— Да, въ восемь. Вы увидите, какъ я буду акуратенъ — а вы должны мнѣ непремѣнно надавать побольше хорошихъ совѣтовъ и сказать прямо, если вы находите, что я поступаю нехорошо.

— Гм, это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ и отъ васъ самихъ. Пока же я вамъ моту дать только одинъ совѣтъ: не покупать въ другой разъ брильянтовъ, не спросивъ прежде о цѣнѣ.

XVIII.
Тимонъ.

Что можетъ быть пріятнѣе и веселѣе, какъ обѣдъ въ Ричмондѣ, когда весна на дворѣ, теплые лучи солнца освѣщаютъ всю окрестность и воздухъ благоухаетъ только, что скошеннымъ сѣномъ? Что можетъ быть пріятнѣе такого обѣда, когда всѣ пирующіе молоды, и звонкій, серебристый хохотъ такъ же поспѣшно и весело слѣдуетъ за шуткой, какъ пѣнистое шампанское за шумомъ вылетѣвшей пробки? Отъ времени до времени по широкой, искрящейся рѣкѣ мелькаетъ легкій чолнъ съ бѣлымъ парусомъ. Изъ открытаго окна слышатся веселые голоса и шумъ стакановъ, а иногда изъ нижняго города доносятся и звуки духового оркестра.

Подобную блестящую, веселую картину представлялъ Ричмондъ въ знаменитый день, въ который Саксенъ давалъ свой обѣдъ, и когда друзья его, не жалѣя никакихъ трудовъ, устроили все такъ хорошо, что всякая малѣйшая подробность гармонировала съ прекрасной погодой и живописной мѣстностью. Всѣ гости были привезены изъ Лондона въ открытыхъ экипажахъ, обѣдъ былъ самый тонкій, роскошный, какой только можно имѣть за дорогія деньги, и лучшая комната знаменитаго отеля была нанята для этого торжества. Врядъ-ли видѣла она когда нибудь столь веселое общество.

Тутъ были: лодъ Кастельтауерсъ и майоръ Воанъ, нарочно пріѣхавшіе изъ Сурея; сэръ Чарльсъ Бургойнъ, съ своей дерзко-гордой улыбкой, Эдвардъ Брандонъ, Лоренсъ Грэторексъ, еще два члена Эректеума, очень юные, вѣчно-смѣющіеся франты, и, наконецъ, сама Граціана съ своей свитой, ибо примадоны, подобно несчастью, никогда не приходятъ однѣ. Въ настоящемъ случаѣ героиня дня явилась въ сопровожденіи двухъ сестеръ и одного брата. Добродушный Саксенъ принялъ ихъ очень любезно, и подумалъ въ глубинѣ своей честной души, что было очень мило съ ея стороны пріѣхать не одной. Братъ ея казался очень мрачнымъ юношей, который говорилъ очень мало, ѣлъ очень много и подозрительно, изподлобья посматривалъ на все общество. Сестры были толстыя, черноокія итальянки, болтавшія безъ умолку и пившія шампанское безъ удержу. Что касается самой примадоны, то она была красивая, полная женщина лѣтъ двадцати, и скорѣе походила на веселаго избалованнаго ребёнка, чѣмъ на Юнону. Она принимала на себя довольно величественный видъ на сценѣ, но оставляла всю свою торжественную осанку въ туалетной театра вмѣстѣ съ костюмомъ, бѣлилами и румянами. Внѣ сцены она была удивительно весела, и теперь смѣялась надъ всѣмъ, что ей говорили — было ли это смѣшно, или нѣтъ. Она восхищалась всѣмъ: и погодой, и видомъ, и кабріолетомъ, въ которомъ пріѣхала, и обѣдомъ, и гостями, и хозяиномъ, а когда, наконецъ, внесли мороженое, сдѣланное на подобіе великолѣпнаго разноцвѣтнаго храма, то она, какъ ребёнокъ, захлопала въ ладоши.

— Ну, теперь самое время отдать браслетъ, шепнулъ Саксену лордъ Кастельтауерсъ.

— Что жь я скажу? спросилъ Саксенъ въ сильномъ смущеніи.

— Да что хочешь, только полюбезнѣе, и не очень длинно.

— Я, право, не знаю, что я скажу.

— Все равно, что-нибудь. Вѣдь она ни въ какомъ случаѣ не пойметъ.

— Не можете ли вы сказать за меня?

— Нѣтъ, это невозможно. Это все равно, еслибъ вы попросили меня поцаловать ее за васъ.

Это предположеніе показалось такимъ страшнымъ Саксену, что онъ покраснѣлъ, какъ пятнадцатилѣтняя дѣвушка.

— Е, traditor! зачѣмъ вы съ нимъ шепчетесь? воскликнула примадона, надувъ губки.

— Затѣмъ, что онъ заговорщикъ, синьора, отвѣчалъ Кастельтауерсъ.

— Заговорщикъ! Cielo!

— Да, замѣтилъ Бургойнъ: — внизу подъ нами проведена мина конфектъ, и Трефольденъ намѣренъ теперь сказать нѣчто столь блестящее, что мина вспыхнетъ, и мы всѣ взлетимъ на воздухъ.

Примадона пропѣла руладу, выражавшую ужасъ.

— Но худшее еще впереди. Заговоръ исключительно направленъ противъ васъ, синьора, сказалъ Кастельтауерсъ, и потомъ шопотомъ прибавилъ: — ну, Саксенъ, живѣе, лучшаго начала трудно придумать.

Саксепъ поспѣшно вынулъ изъ своего кармана сафьянный футляръ, и такъ неловко его подалъ прныадонѣ, что можно было подумать, не представляетъ ли онъ приказъ объ ея арестованіи.

Синьора вскрикнула отъ восторга и, позвавъ своихъ брата и сестеръ, бросилась къ окну, гдѣ, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, повертывала браслетъ со всевозможныхъ сторонъ и оглашала воздухъ неумолкаемыми восклицаніями.

— Но вы, синьоръ, должно быть, принцъ какой нибудь, произнесла она, возвратившись къ столу.

— Нимало, отвѣчалъ Саксенъ, смѣясь.

— Е bellissimo questo braccioletto! Но зачѣмъ вы дарите его мнѣ?

— Изъ желанія сдѣлать вамъ пріятное bella dona, отвѣчалъ Саксенъ: — греки полагали, что опалъ имѣетъ свойство придавать популярность тѣмъ, кто его носитъ; но я подношу вамъ опалы совершенно не съ этой цѣлью. Вашъ голосъ — талисманъ гораздо могущественнѣе.

— Браво, Трефольденъ! воскликнулъ со смѣхомъ Кастельтауерсъ: — отлично сказано! Comme l’esprit vient en buvant!

— Испортилъ все дѣло, шепнулъ Грэторексъ своему сосѣду: — ему надо было похвалить ея глаза, а комплиментовъ ея голосу ужь она наслушалась довольно.

— А вы думаете, что ей не накричали также о прелести ея глазъ? спросилъ сосѣдъ, который былъ не кто иной, какъ майоръ Воанъ.

— Нѣтъ сомнѣнія; но вѣдь женщинѣ никогда не надоѣдаютъ комплименты ея красотѣ. Что касается ея голоса, это совсѣмъ иное дѣло. Что значитъ одинъ комплиментъ болѣе или менѣе, послѣ восторга толпы, ежедневно наполняющей театръ.

Какъ бы ни былъ хорошъ обѣдъ, но онъ, какъ и все на свѣтѣ, долженъ когда нибудь кончиться. Такъ случилось и теперь: десертъ, благодаря особливо усиліямъ сестеръ и брата примадоны, быстро исчезъ, и его замѣнилъ кофе. Тутъ одинъ изъ юныхъ членовъ Эректеума, почерпая, вѣроятно, свою смѣлость изъ огромнаго количества выпитаго имъ вина, сталъ просить примадону спѣть имъ что-нибудь. Она засмѣялась, и покачала головой. Все общество взглянуло на нее съ удивленіемъ и отчаяніемъ.

— Я не могу, сказала она: — мой голосъ — птица въ клѣткѣ, ключъ отъ которой хранится у моего импресаріо.

— Не тревожьтесь, синьора, сказалъ сэръ Чарльсъ Бургойнъ, бросивъ гнѣвный взглядъ на молодого человѣка, поднявшаго этотъ непріятный вопросъ: — мы всѣ знаемъ, или должны знать, что вашъ оперный контрактъ запрещаетъ вамъ пѣть гдѣ бы то ни было внѣ театра. Впрочемъ, еслибъ и этого не было, мы никогда не посмѣли бы утруждать васъ такой просьбой. Это — ошибка, хотя, конечно, непростительная со стороны юноши.

— Мнѣ очень… очень жаль… промолвилъ виновный.

— И мнѣ очень жаль! отвѣчала добродушно примадона: — я бы съ радостью вамъ спѣла что-нибудь, еслибъ могла.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не должна объ этомъ и думать! воскликнулъ поспѣшно поитальянски ея братъ: — помни, какой ты должна будешь заплатить штрафъ.

— Конечно, синьора Граціана не должна ради насъ проводить въ гнѣвъ своего импресаріо, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Конечно, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ! воскликнулъ Саксенъ, и потомъ, обернувшись къ Бургойну, спросилъ вполголоса: — но въ чемъ дѣло, отчего импресаріо обидится, если она споетъ намъ что-нибудь?

— Онъ заставитъ меня заплатить сто фунтовъ пени, сказала примадона, подслушавъ слова Саксена.

— Эта пеня постановлена въ контрактѣ, объяснилъ Бургопнъ: — и импресаріо такой Шейлокъ, что не проститъ ни гроша синьорѣ.

Саксенъ громко засмѣялся.

— Только-то! воскликнулъ онъ: — такъ не объ чемъ тутъ и говорить; я заплачу ему сто фунтовъ и вы можете свободно пѣть къ нашему общему восторгу, bella dona.

Тотчасъ принесли изъ сосѣдней комнаты фортепьяно и Граціана спѣла божественно не одну арію, а болѣе дюжины.

— Можетъ быть, нашъ другъ импресаріо никогда не узнаетъ объ этомъ, сказалъ Грэторексъ, когда музыка уже кончилась и они собирались ѣхать въ городъ.

— Мы всѣ поклянемся, что не скажемъ никому ни слова объ этомъ импровизированномъ концертѣ, предложилъ сэръ Чарльзъ Бургойнъ.

Но Саксенъ не хотѣлъ объ этомъ и слышать.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ онъ: — пеня заслужена и она будетъ уплачена. Я не хочу, чтобъ ради меня секретничали, и завтра утромъ отошлю Шейлоку его деньги. Но экипажи уже поданы и намъ пора отправляться.

— Я слыхалъ, что нашъ амфитріонъ не знаетъ цѣны деньгамъ, сказалъ Грэторексъ лорду Кастельтауерсу, когда они сходили съ лѣстницы: — и теперь я этому вѣрю. Вѣдь вся эта исторія вѣроятно ему стоила около пятисотъ фунтовъ. Какъ вы думаете, милордъ?

— Конечно, не менѣе, отвѣчалъ Кастельтауерсъ, то-есть включая браслетъ.

— Нёчего сказать, молодецъ — современный Тимонъ!

— Нѣтъ, я надѣюсь, не Тимонъ. Если хотите, то Меценатъ.

— Я боюсь, что онъ бросаетъ золото скорѣй какъ Тимонъ, чѣмъ какъ Меценатъ, отвѣчалъ сухо банкиръ.

— Онъ отличный малый! произнесъ восторженно Кастельтауерсъ: — и его безграничная щедрость не составляетъ еще лучшей и благороднѣйшей черты его характера.

— Но онъ все же поступилъ какъ дуракъ въ дѣлѣ ста фунтовъ, сказалъ Грэторексъ: — мы всѣ конечно сохранили бы тайну и…

— Извините, мистеръ Грэторексъ, перебилъ его рѣзко лордъ Кастельтауерсъ: — по моему мнѣнію, мистеръ Трефольденъ поступилъ просто, какъ честный человѣкъ.

XIX.
Мнѣніе господина Трефольдена объ адвокатахъ.

— Такъ вы, мой юный другъ, не потеряли еще всѣхъ вашихъ первобытныхъ добродѣтелей, сказалъ мистеръ Трефольденъ, когда Саксенъ въ понедѣльникъ вечеромъ, ровно въ восемь часовъ, явился въ кабинетъ стряпчаго.

— Я надѣсь, что я не потерялъ ни одной добродѣтели, которую я когда-нибудь имѣлъ, отвѣчалъ Саксенъ: — но на какую именно добродѣтель вы намекаете?

— На вашу акуратность, молодой человѣкъ. Вы теперь точно такъ же явились въ назначенный срокъ, какъ въ то памятное утро, когда мы завтракали въ Рейхенау и вы впервые отвѣдали лафита. Съ тѣхъ поръ вы, кажется, попривыкли къ нему.

— Да, отвѣчалъ Саксенъ съ полуулыбкой и съ сдержаннымъ вздохомъ.

— И попривыкли еще ко многому другому, я думаю. Позвольте, тогда было 7-е марта, а теперь начало третьей недѣли апрѣля; значитъ, не прошло и пяти недѣль, Саксенъ.

— А мнѣ онѣ кажутся пятью вѣками!

— Это очень естественно. У васъ въ короткое время такъ много набралось новыхъ впечатлѣній. Но вы молоды и можете легко перенесть всякія перемѣны.

— Я переношу какъ умѣю, отвѣчалъ Саксенъ со смѣхомъ: — это не очень трудно.

— Конечно, человѣку легко дается наука удовольствій и власти, такъ же какъ и наука хорошо одѣваться, прибавилъ Трефольдепъ, взглянувъ на Саксена: — вы стали совсѣмъ моднымъ франтомъ.

Саксенъ покраснѣлъ. Онъ никакъ не могъ отучиться отъ неловкой привычки краснѣть.

— Я надѣюсь, что я не франтъ, сказалъ онъ: — я то, чѣмъ меня сдѣлала судьба и мой портной. Кастельтауерсъ свезъ меня къ своему портному, и онъ одѣлъ меня, какъ хотѣлъ.

— Значитъ, вы хотите сказать, что ваши добродѣтели принадлежатъ вамъ, а пороки вашему портному? Ну, ну, не тревожьтесь, вы одѣты отлично, и, однако, не черезчуръ отлично, то-есть именно такъ, какъ слѣдуетъ джентльмену, по моему мнѣнію.

— Я не хочу быть моднымъ франтомъ, сказалъ Саксенъ.

— Успокойтесь, вы и не франтъ въ дурномъ значеніи этого слова. Ну, довольно объ этомъ. Скажите лучше, нравится ли вамъ эта жизнь?

— Она меня очень смущаетъ. Я точно какой-то сумасшедшій: не знаю, что дѣлаю, слышу и вижу. Я нахожусь въ какомъ-то круговоротѣ, и Лондонъ мнѣ кажется громаднымъ, многолюднымъ, блестящимъ циркомъ, по пыльной аренѣ котораго я несусь въ колесницѣ. Жизнь эта меня повременамъ очень пугаетъ, но я долженъ сознаться, что предаюсь ей съ удовольствіемъ. И какъ мнѣ не находить удовольствія, когда я вижу столько прекраснаго!

— Но вамъ Лондонъ показался сначала скучнымъ? сказалъ Трефольденъ съ своей спокойной улыбкой.

— Я тогда былъ совершеннымъ чужестранцемъ и никого здѣсь не зналъ, а вѣчный шумъ и вѣчная толпа на улицахъ только увеличивали грустное сознаніе моего одиночества. Но теперь все это измѣнилось, благодаря вамъ.

— Благодаря мнѣ?

— Да, конечно. Развѣ не вамъ я обязанъ знакомствомъ съ милымъ, дорогимъ Кастельтауерсомъ? А еслибъ я его не зналъ, кто бы меня ввелъ въ Эректеумъ? Какъ бы я узналъ тогда Бургойна, Грэторекса, Брандона и многихъ другихъ, которые такъ добры ко мнѣ? Право, удивительно, какъ они любезны и какъ стараются мнѣ оказать услугу, или меня позабавить.

— Неужели? замѣтилъ сухо стряпчій.

— Да, и я былъ бы неблагодарнымъ человѣкомъ, еслибъ не любилъ городъ, въ которомъ у меня столько друзей. И потомъ у меня столько дѣла, о стольномъ надо подумать, стольному научиться. Напримѣръ, потребовалось бы полжизни чтобъ осмотрѣть всѣ картинныя галереи Лондона и изучить этрусскія вазы въ британскомъ музеѣ!

Трефольденъ не могъ удержаться отъ смѣха.

— Ахъ! какой вы странный! сказалъ онъ: — вы хотите увѣрить меня, что вы дѣлите свое вниманіе поровну между прелестными актрисами и старинными вазами?

— Я хочу сказать только, что нынче утромъ я провелъ три часа въ этрусской комнатѣ британскаго музея. Несмотря на всѣ богатства, которыя тамъ хранятся, я могу васъ увѣрить, что у насъ въ Роцбергѣ есть чашка, подобной которой нѣтъ въ вашей коллекціи. Что вы на это скажете?

— Я бы не далъ гроша за всѣ древности въ Европѣ.

— Вы бы такъ не говорили, еслибъ знали, какое важное значеніе имѣютъ въ исторіи всѣ эти древности. Этрусскія вазы…

— Милый Саксенъ, перебилъ его Трефольденъ: — избавьте меня отъ этрусскихъ вазъ и разскажите что нибудь о себѣ. Вы, я слышалъ, учитесь ѣздить верхомъ.

— Да. Я уже порядочно ѣзжу; кромѣ того, я каждое утро учусь править лошадьми въ экипажѣ и фехтовать. Послѣднее идетъ порядочно, но я никакъ еще не могу справляться съ лошадьми въ вашихъ многолюдныхъ улицахъ: то я столкнусь съ омнибусомъ, то наѣду на кого.

— Ну, это нехорошо, сказалъ Трефольденъ: — и если вы не бросите скоро эти дурныя привычки, то, пожалуй, нехорошо кончите, сказалъ Трефольденъ.

— И… и, наконецъ, я учусь танцовать, сказалъ Саксенъ со смѣхомъ.

— Однимъ словомъ, доканчивая свое воспитаніе, угощая актрисъ обѣдами и изучая этрусскія вазы, вы весело проводите время.

— Да, и я такъ этимъ всѣмъ занятъ, что у меня нѣтъ ни минуты свободной.

— Гм. А скажите, пожалуйста, сколько денегъ вы израсходовали въ послѣднія три недѣли?

— Право, не знаю.

— Я такъ и подозрѣвалъ. Вы, конечно, ничего не записывали?

— Ничего.

Мистеръ Трефольденъ значительно улыбнулся, но промолчалъ.

— Это, вѣроятно, нехорошо съ моей стороны, и я долженъ былъ бы записывать всѣ мои расходы въ книжку, не такъ ли?

— Конечно.

— Но я, право, не знаю, какъ вести счеты, я даже въ сущности не знаю настоящей цѣны деньгамъ. Еслибъ вы потрудились мнѣ объяснить это трудное дѣло, то я обѣщаю вамъ исправиться, по крайней-мѣрѣ употребить всѣ зависящія отъ меня усилія. Къ тому же, Динлингвотеръ можетъ мнѣ помочь. Онъ знаетъ все.

— Это вашъ лакей, неправдали? Откуда вы его достали?

— Мнѣ рекомендовалъ его Грэторексъ, и онъ дѣйствительно неоцѣненный человѣкъ. Я не знаю, право, что я бы сталъ безъ него дѣлать.

— И у васъ вѣроятно есть грумъ?

— Да, два.

— Два? Скажите, пожалуйста, зачѣмъ вамъ два грума?

— Я, право, не знаю. Бургойнъ сказалъ, что мнѣ нельзя обойтись съ однимъ. Впрочемъ, у меня вѣдь пять лошадей.

— Неужели?

— Да. Одна у меня лошадь кабріолетная, двѣ верховыхъ и двѣ для фаэтона. Я купилъ ихъ по совѣту Бургойна, онъ такой знатокъ въ лошадяхъ.

— Конечно. Онъ самъ, кажется, продалъ вамъ кабріолетъ и вороную лошадь?

— Да, но повторяю, я и другихъ купилъ по его рекомендаціи. Увѣряю васъ, Вильямъ, я не думаю, чтобъ у кого нибудь на свѣтѣ было столько друзей, сколько у меня!

Мистеръ Трефольденъ откашлянулся и посмотрѣлъ на часы.

— Ну, Саксенъ, намъ не надо забывать, что вы сегодня пришли сюда для серьёзнаго дѣла. Не выпить ли намъ прежде кофе, чтобъ очиститъ нашъ мозгъ отъ всякихъ пустяковъ!

Саксенъ изъявилъ на это согласіе, и стряпчій, позвонивъ, приказалъ подать кофе. Черезъ нѣсколько минутъ кофе явился, а между тѣмъ Саксенъ прошелся по комнатѣ и внимательно осмотрѣлъ все находившееся въ ней: запыленныя книги, стоявшія на полкахъ, старинную карту, висѣвшую надъ каминомъ, и т. д. и т. д. Окончивъ этотъ осмотръ, онъ возвратился къ своему креслу и чистосердечно воскликнулъ:

— Я бы скорѣй согласился жить въ склепѣ, чѣмъ въ такой мрачной комнатѣ. Неужели, Вильямъ, у васъ нѣтъ другого дома?

— Большую часть жизни я провожу здѣсь, промолвилъ Трефольденъ, попивая свой кофе: — я согласенъ, что эта комната не отличается особымъ изяществомъ, но она совершенно удовлетворяетъ моимъ потребностямъ.

— И вы живете тутъ день и ночь, зиму и лѣто?

— Нѣтъ, не совсѣмъ. У меня есть берлога въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, гдѣ я, какъ дикій звѣрь, прячусь по ночамъ.

— Очень радъ это слышать, сказалъ Саксенъ: — надѣюсь, что вы мнѣ покажете свою берлогу; отчего вы меня не позвали туда сегодня?

— Оттого, что вы не довольно жирны.

— Не довольно жиренъ? повторилъ Саксенъ со смѣхомъ.

— Я съѣдаю всѣхъ, кого допускаю къ себѣ. Знайте, молодой человѣкъ, что стряпчіе людоѣды и моя берлога вымощена костьми съѣденныхъ мною кліентовъ.

Сказавъ это, Трефольденъ позвонилъ и приказалъ позвать мистера Кэквича.

— Вы можете запереть контору и уходить, мнѣ васъ болѣе не нужно, сказалъ Трефольденъ.

Мистеръ Кэквичъ взглянулъ на своего хозяина какъ-то безсознательно.

— Извините, сэръ, отвѣчалъ онъ: — вы, можетъ быть, забыли о дѣлѣ Роджерса; но мнѣ необходимо просмотрѣть всѣ его бумаги.

— Такъ вы можете ихъ взять къ себѣ на-домъ. Мнѣ надо переговорить о дѣлѣ съ этимъ господиномъ, и я желаю быть одинъ. Вы понимаете, одинъ.

Глаза мистера Кэквича сверкнули, по только на секунду; и этотъ блескъ далеко не придавалъ пріятности его лицу.

— Когда вы все приведете въ порядокъ и погасите газъ, то скажите мнѣ, я запру за вами дверь.

Кэквичъ молча вышелъ изъ комнаты.

— Еслибъ я вдругъ сдѣлался богачомъ, сказалъ Трефольденъ, проводивъ взглядомъ своего помощника до дверей: — то первая роскошь, которую бы я себѣ позволилъ, было бы вытолкать въ спину этого негодяя.

— Если вы о немъ такого дурнаго мнѣнія, зачѣмъ вы его держите?

— По той самой причинѣ, по которой мы часто не вырываемъ больного зуба. Онъ хорошій грызунъ и помогаетъ мнѣ справляться съ костями, о которыхъ я только что говорилъ.

Съ этими словами мистеръ Трефольденъ всталъ и проводилъ Кэквича; потомъ, воротившись въ кабинетъ, онъ поправилъ, огонь въ каминѣ, надѣлъ абажуръ на лампу и усѣлся въ кресло подлѣ стола.

XX.
Два съ половиной процента.

— Ну, Саксенъ, займемся теперь дѣломъ, сказалъ Вильямъ Трефольденъ, отталкивая чашку и откашливаясь.

Саксенъ приготовился слушать со вниманіемъ.

— Вопервыхъ, началъ Трефольденъ: — у васъ огромное состояніе и все въ деньгахъ; поэтому необходимо, чтобъ эта громадная сумма была помѣщена выгоднымъ образомъ. Подъ этими словами я подразумѣваю, чтобъ на эти деньги была куплена земля, или онѣ были бы отданы подъ вѣрною закладную, или вообще употреблены такимъ образомъ, что давали бы большой доходъ. На основаніи всего этого, я съ тѣхъ поръ, какъ ваши дѣла въ моихъ рукахъ, употреблялъ всевозможныя старанія, чтобъ навести справки о всякаго рода выгодныхъ операціяхъ.

— Очень вамъ благодаренъ, промолвилъ Саксенъ.

— Самое трудное въ этомъ дѣлѣ, продолжалъ Трефольденъ: — это громадность суммы. Очень легко, говоря сравнительно, помѣстить десять, сто, даже пятьсотъ тысячъ, но никто не можетъ занять — и подъ достаточное обезпеченіе — четыре мильона. Это не значитъ, чтобъ я желалъ помѣстить все ваше состояніе въ однѣ руки — ни мало. Я никогда не посовѣтовалъ бы вамъ этого, даже еслибъ русское правительство предложило сдѣлать у васъ заемъ. Но въ то же время, я не желалъ бы, чтобы ваше состояніе было разбросано повсюду мелкими кушами. Это также было бы очень невѣрно и безпокойно. Вы слѣдите за моими словами?

— Ни мало. Я ничего не понимаю, сказалъ Саксенъ, которому всякій самый легкій финансовый вопросъ казался китайской грамотой.

— Какъ, вы не понимаете, что ваши деньги должны быть помѣщены гдѣ нибудь?

— Я думалъ, что онѣ уже помѣщены въ банкирской конторѣ Друмонда.

— Вы совсѣмъ не то говорите. Большая часть вашего капитала состоитъ теперь изъ государственныхъ фондовъ, и только нѣкоторая, незначительная сумма (незначительная для васъ, хотя громадная для всѣхъ другихъ) размѣнена временно и помѣщена у Друмонда, гдѣ она не приноситъ никакихъ процентовъ. Я намѣренъ поступить съ этой суммой точно такъ же, какъ надѣюсь сдѣлать когда нибудь со всѣмъ вашимъ состояніемъ — именно помѣстить ее на очень высокіе проценты. Этимъ способомъ вы получите большой доходъ и сохраните капиталъ неприкосновеннымъ.

— Неужели! Это будетъ удивительно, сказалъ Саксенъ, съ трудомъ удерживаясь, чтобы не зѣвнуть.

— Вовсе неудивительно для того, кто хоть сколько нибудь смыслитъ въ банковыхъ операціяхъ. Имѣете ли вы какое нибудь понятіе о томъ, что такое процентъ?

— О! да, отвѣчалъ поспѣшно Саксенъ: — я объ этомъ все знаю. Мнѣ объяснилъ Грэторексъ. Процентъ значитъ: — получать два съ половиной на-сто съ своихъ денегъ.

Мистеръ Трефольденъ отодвинулся немного отъ стола и повернулъ лампу такъ, что свѣтъ ея падалъ прямо на лицо Саксена, а онъ самъ оставался въ тѣни.

— Два съ половиной! повторилъ онъ: — мистеръ Грэторексъ былъ слишкомъ умѣренъ въ своихъ объясненіяхъ. Проценты могутъ быть и одинъ, и сто, и сто тысячъ. Но скажите, пожалуйста. къ чему Грэторексъ пускался въ такія разсужденія? Не могъ же онъ ни съ того, ни съ сего, заговорить о процентахъ. Не помните ли вы, съ чего начался этотъ разговоръ?

— Дословно я не помню, но знаю, что онъ говорилъ въ томъ же духѣ, какъ вы теперь, и предложилъ, что они дадутъ мнѣ два съ половиной процента, если я помѣщу свои деньги въ ихъ банкирской конторѣ.

— Гм! Что жь вы на это отвѣчали?

— Я отвѣтилъ, что моими денежными дѣлами завѣдываете вы, и что я переговорю съ вами.

— То-есть, что вы попросите меня перевести ваши деньги отъ Друмонда къ Грэторексу?

— Да, если вы будете согласпы.

— Въ такомъ случаѣ я несогласенъ; и до тѣхъ поръ, пока вы будете обращать хоть малѣйшее вниманіе на мои совѣты, не видать имъ ни гроша вашихъ денегъ!

Саксенъ взглянулъ на него съ какимъ-то безпокойствомъ и ужасомъ.

— Но… я обѣщалъ, сказалъ онъ.

— Я такъ и думалъ. Я былъ увѣренъ, что васъ обошли и заставили что нибудь обѣщать.

— Я не могу нарушить своего слова, сказалъ рѣшительно Саксенъ.

Мистеръ Трефольденъ пожалъ плечами.

— А я не могу позволить, чтобъ вы разорились, отвѣчалъ онъ: — Грэторексъ на краю банкротства; я имѣю даже достовѣрное свѣдѣніе, что черезъ нѣсколько дней, непремѣнно не позже недѣли, его контора пріостановитъ платежи.

Молодой человѣкъ съ изумленіемъ взглянулъ на него; онъ не зналъ, что думать, что говорить.

— Теперь разскажите мнѣ подробно все, что между вами произошло, продолжалъ Трефольденъ: — прежде всего, вѣроятно, мистеръ Лоренсъ Грэторексъ очень любезно вызвался объяснить вамъ теорію банковыхъ операцій, причемъ показалъ, что банкирскія конторы, между прочими своими занятіями, берутъ чужіе капиталы, платя за нихъ проценты, потомъ предложилъ взять ваши деньги и платить вамъ на нихъ два съ половиною процента.

Саксенъ молча кивнулъ головой.

— Вы на это отвѣчали, что должны переговорить со мной, и мистеру Грэторексу очень не понравилось довѣріе, которое вы питаете къ моимъ совѣтамъ.

— Почемъ вы это знаете? воскликнулъ Саксенъ.

— Послѣ этого онъ распространился объ опасностяхъ отдавать деньги на высокіе проценты, указалъ на всѣ невыгоды покупки земли и, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что представивъ свое предложеніе самымъ выгоднымъ для васъ способомъ помѣщенія денегъ, заставилъ васъ обѣщать, что вы отдадите имъ.., ну, какую сумму?

— Кто могъ вамъ это передать?

— Скажите прежде, правду ли я говорю?

— Слово въ слово.

Трефольденъ откинулся на спинку Ересла и самодовольно засмѣялся.

— У меня есть, Саксенъ, пріятель чортъ, котораго зовутъ опытомъ и который нашептываетъ мнѣ на ухо такія вещи, о которыхъ вы и не мечтали въ своей философіи. Но вы мнѣ не отвѣчали на мой первый вопросъ: какую сумму вы ему обѣщали?

— Онъ увѣрялъ, что очень дурно хоронить свои деньги и очень пріятно всегда имѣть возможность получить ихъ обратно, когда только вздумаешь. Потомъ…

— Потомъ, вы, конечно, съ нимъ согласились. Продолжайте.

— Потомъ онъ сказалъ, что, вѣроятно, я не буду имѣть ничего противъ помѣщенія въ ихъ конторѣ пятисотъ тысячъ фунтовъ…

— Пятьсотъ тысячъ! Неужели онъ былъ такъ дерзокъ, что спросилъ у васъ пятьсотъ тысячъ?

— Да, мнѣ казалось изъ словъ Грэторекса, что онъ думаетъ только о моей пользѣ.

— Какъ это вѣроятно, чтобъ онъ пекся о вашей пользѣ.

— Онъ сказалъ, что имъ все равно, мои ли деньги или кого другого; но что для меня, онъ готовъ все сдѣлать.

— И вы ему повѣрили?

— Конечно.

— И вы обѣщали ему пятьсотъ тысячъ?

— Да.

— Вамъ придется нарушить ваше обѣщаніе — вотъ и все. Но не безпокойтесь; вамъ это не доставитъ никакой непріятности. Стряпчій можетъ устроивать подобныя дѣла очень легко, безъ всякаго оскорбленія. Къ тому же, вѣдь никто не обязанъ бросать свои деньги на вѣтеръ. Еслибъ вы отдали завтра Грэторексу пятьсотъ тысячъ фунтовъ, то онѣ, конечно, къ вечеру перешли бы въ руки его кредиторовъ. Такимъ образомъ онъ избавился бы на время отъ банкротства и вы, по всей вѣроятности, получали бы аккуратно свои два съ половиною процента; но я знаю очень хорошо, что изъ капитала вы никогда не увидали бы ни гроша. И Лоренсу Грэторексу извѣстно, что я это знаю.

— Но… но я вамъ еще не все сказалъ, промолвилъ Саксенъ, лицо котораго становилось все мрачнѣе и мрачнѣе съ каждымъ словомъ Трефольдена: — я далъ ему чеку на половину суммы.

Хорошо было для Трефольдена, что онъ сидѣлъ въ тѣни, потому что, благодаря этому, Саксенъ не видѣлъ грознаго облака, мгновенно пробѣжавшаго по его челу.

— Вы дали мистеру Грэторексу чеку въ двѣсти пятьдесятъ тысячъ! сказалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія.

— Я знаю, что это было очень дурно съ моей стороны, воскликнулъ Саксенъ, вполнѣ чувствуя свою вину: — я знаю, что мнѣ слѣдовало посовѣтоваться прежде съ вами.

— Ну, что тутъ разсуждать теперь, отвѣчалъ стряпчій холодно: — дѣло ужь сдѣлано и дѣло нехорошее, остается трудъ воротить назадъ деньги, или хоть часть ихъ. Когда вы ему дали чеку?

— Только что; послѣ обѣда.

— Сегодня, послѣ трехъ часовъ?

— Часъ тому назадъ, не болѣе. Мы встрѣтились въ клубѣ и онъ позвалъ меня къ себѣ обѣдать….

— И когда онъ узналъ, что вы увидите меня сегодня вечеромъ, то поторопился взять…. прервалъ его Трефольденъ: — умно, очень умно, но все же не слишкомъ умно!

Сказавъ это, онъ схватилъ листъ бумаги, перо и быстро написалъ нѣсколько строчекъ.

— Прочтите и подпишите, сказалъ онъ, подбросивъ къ Саксену листъ бумаги.

Это былъ приказъ въ контору Друмонда не выплачивать денегъ по чекамъ, подписаннымъ мистеромъ Саксеномъ Трефольденомъ, впредь до новаго объявленія.

— А если онъ ужь получилъ деньги? сказалъ Саксенъ.

— Онъ не можетъ получить ихъ, легкомысленный человѣкъ, прежде завтрашняго утра, а ужь тогда будетъ поздно. Я сейчасъ поѣду съ этой бумагой къ главному кассиру, а для большей вѣрности завтра утромъ пошлю Кэквича, такъ чтобъ онъ вошелъ первый, когда откроется контора. Большое счастье для васъ, что вы сдѣлали эту глупость послѣ трехъ часовъ.

Саксенъ подписалъ бумагу, хотя очень неохотно, и мистеръ Трефольденъ положилъ ее въ свой бумажникъ.

— Наша бесѣда о дѣлахъ должна быть отложена до тѣхъ поръ, пока мы уладимъ эту глупость, сказалъ онъ: — будете ли вы дома и одни завтра въ двѣнадцать часовъ?

— Да, отвѣчалъ Саксенъ: — но ненадолго; я уѣзжаю въ Сурей съ трехчасовымъ поѣздомъ.

— Въ Кастельтауерсъ?

— Да. На недѣлю, или дней на десять.

Трефольденъ задумался на минуту.

— То, что я имѣю вамъ сказать, должно быть передано неторопясь и основательно, сказалъ онъ: — такъ что если вы будете очень непонятливы и потребуется много объясненій….

— Въ этомъ нельзя и сомнѣваться! воскликнулъ со смѣхомъ Саксенъ.

— Въ такомъ случаѣ на нашу бесѣду понадобится болѣе времени, чѣмъ то, которымъ вы можете располагать.

— Такъ пріѣзжайте въ одинадцать.

Трефольденъ, прежде чѣмъ отвѣчать, взялъ со стола большую записную книгу и перевернулъ нѣсколько листовъ.

— Нѣтъ, я не пріѣду къ вамъ завтра, сказалъ онъ, закрывъ книгу и взявъ шляпу: — а лучше пріѣду къ вамъ въ Кастельтауерсъ, въ четвергъ утромъ. Въ моей памятной книгѣ не записано на этотъ день никакихъ важныхъ дѣлъ, потому я могу свободно отлучиться; и лордъ Кастельтауерсъ будетъ очень радъ меня видѣть. Я даже думаю, что могу тамъ обѣдать и воротиться съ десятичасовымъ поѣздомъ.

— Вотъ и отлично! воскликнулъ Саксенъ съ чистосердечной радостью: — и сколько пользы вамъ принесетъ день, проведенный въ деревнѣ.

Такимъ образомъ дѣло было порѣшено и Трефольденъ, погасивъ газъ, вышелъ изъ своей конторы вмѣстѣ съ Саксеномъ.

— Я напишу вамъ два слова завтра поутру, чтобъ увѣдомить, какъ мы обдѣлаемъ дѣльце у Друмонда, сказалъ стряпчій, прощаясь на улицѣ съ своимъ юнымъ родственникомъ: — но вы должны мнѣ дать честное слово, что не подпишите ни одной чеки до четверга, а главное, что вы никогда ничего не сдѣлаете важнаго въ отношеніи финансовъ, не посовѣтовавшись со мной.

— Увѣряю васъ, Вильямъ, этого болѣе никогда не случится..

— Если же вашъ пріятель явится къ вамъ завтра и подыметъ. шумъ, то отправьте его ко мнѣ. У меня нервы сильны и я могу вынести всякую бѣшеную выходку.

— Вѣроятно, ему это будетъ очень непріятно, сказалъ Саксенъ.

— Непріятно! да, онъ будетъ внѣ себя отъ гнѣва. Онъ будетъ рыскать, какъ голодный звѣрь, повсюду отыскивая жертву, которой могъ бы утолить свою злобу. Но что намъ до этого; онъ на васъ сердиться не станетъ, вся его злоба сосредоточится на вашемъ стряпчемъ. А я не боюсь, чтобъ онъ пожралъ меня. Стряпчаго трудно переварить.

Послѣ этого они пожали другъ другу руки и разошлись каждый въ свою сторону: Саксенъ — въ оперу, мистеръ Трефольденъ — къ главному кассиру Друмонда.

XXI.
Мистеръ Грэторексъ безъ свѣтскаго лоску.

— Мистеръ Грэторексъ желаетъ васъ видѣть, сэръ, на пять минутъ! сказалъ Джилингвотеръ, входя въ комнату.

Было около десяти часовъ утра, и Саксенъ, только что возвратившійся изъ манежа, сидѣлъ за чаемъ съ книжкой въ рукахъ. Услыхавъ о пріѣздѣ Грэторекса, онъ велѣлъ его просить, и поспѣшно отложилъ книгу. Мы знаемъ, что онъ не былъ трусъ, но ему положительно было неловко, когда онъ услыхалъ тяжелые шаги банкира въ передней.

Мистеръ Грэторексъ вошелъ, хлопнулъ дверью на носъ Джилингвотеру и бросилъ на столъ скомканную бумажку.

— Вы сочли нужнымъ, мистеръ Трефольденъ, пріостановить уплату по этой чекѣ? сказалъ онъ гнѣвнымъ голосомъ, не снимая шляпы и блѣдный, какъ полотно: — смѣю спросить, почему?

— Мнѣ очень жаль, Грэторексъ, но, право, мнѣ не слѣдовало этого дѣлать, отвѣчалъ Саксенъ въ сильномъ смущеніи: — заправляетъ моими дѣлами мой родственникъ, и я не имѣлъ никакого права вступаться въ нихъ. Онъ несогласенъ на ваше предложеніе, и потому я нахожу себя вынужденнымъ отказать вамъ. Но отчего вы не даете мнѣ руки?

Мистеръ Грэторексъ поспѣшно заложилъ руки за спину.

— Вы меня оскорбили, воскликнулъ онъ, задыхаясь отъ злобы и отчаянья: — но…

— Но неумышленно, перебилъ его Саксенъ: — клянусь вамъ, неумышленно!

— Пустяки, съ презрительной улыбкой отвѣчалъ банкиръ: — вы не могли имѣть дружескихъ намѣреній, когда подвергали меня шуткамъ и насмѣшкамъ всѣхъ прикащиковъ въ конторѣ Друмонда. Неужели вамъ не пришло въ голову, что это могло быть мнѣ непріятно и даже вредно подѣйствовать на мой кредитъ?

— Я дѣйствительно боялся, что моя глупость вамъ будетъ очень непріятна, отвѣчалъ Саксенъ съ достоинствомъ: — повторяю, мнѣ очень жаль, но я не думалъ васъ оскорблять.

— Непріятна! злобно произнесъ Грэторексъ: — вы меня разорили, вотъ что!

— Разорилъ?

— Да, разорили меня и всѣхъ моихъ, старика отца, двухъ незамужнихъ сестеръ. Будьте вы прокляты!

Сказанъ это, онъ бросился въ кресла и забарабанилъ по столу сжатыми кулаками.

Саксенъ былъ ужасно пораженъ.

— Вы должны мнѣ все это объяснить, промолвилъ онъ едва внятно: — я ничего не понимаю!

Грэторексъ бросилъ на него грозный взглядъ, но ничего не отвѣчалъ.

— Я не нанесъ бы умышленно вреда своему злѣйшему врагу, продолжалъ молодой человѣкъ взволнованнымъ голосомъ, въ которомъ слышались слезы: — тѣмъ менѣе человѣку, съ которымъ я ѣлъ и пилъ и считалъ своимъ другомъ. Что вы хотите сказать, говоря, что я васъ разорилъ?

— Просто то, что мы будемъ завтра — банкротами. Вы это понимаете?

Грубая натура этого человѣка теперь обнаружилась во всемъ своемъ безобразіи, и онъ даже не старался скрыть этого. Онъ совершенно опъянѣлъ отъ злобы и отчаянія. Саксенъ хотя и мало зналъ человѣческую натуру, но по какому-то инстинкту понялъ, въ какомъ положеніи былъ несчастный и отъ души пожалѣлъ его.

— Но отчего же неуплата этой суммы принесетъ вамъ столько вреда? спросилъ онъ нѣжно: — вѣдь ваше положеніе вчера, безъ этихъ денегъ, было не лучше сегодняшняго?

— Отчего? Такъ слушайте: намъ были нужны деньги и время, потому что мы потерпѣли большіе убытки, которыхъ не хотѣли обнаружить. Мы знали, что мы выйдемъ невредимыми изъ бѣды, какъ только у насъ будутъ деньги и время.

— Ну?

— Три или четыре конторы очень настойчиво требуютъ возврата своихъ капиталовъ, хранящихся у насъ, а я, надѣясь на вашу чеку, написалъ имъ вчера вечеромъ, что сегодня послѣ часа, ихъ деньги будутъ готовы. Они придутъ, у насъ денегъ нѣтъ — и мы банкроты!

Саксенъ вскочилъ съ мѣста и быстро схватилъ чеку, которая валялась на столѣ, куда ее бросилъ банкиръ.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ онъ: — вы не погибнете, Грэторексъ, по моей милости. Избави богъ! Сколько вамъ нужно денегъ для уплаты по, сегодняшнимъ требованіямъ?

— Одно требованіе въ двадцать-двѣ тысячи шестьсотъ сорокъ-пять фунтовъ, сказалъ Грэторексъ, все еще мрачнымъ, но сильно измѣнившимся тономъ: — это самое тяжелое. Другое требованіе — въ восемьнадцать тысячъ двѣсти тридцать; третье — въ десять тысячъ и четвертое — въ семь тысячъ девятьсотъ одинадцать. Всего пятьдесятъ восемь тысячъ семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ.

Саксенъ бросился къ колокольчику и позвонилъ изо всей силы.

— Извощичью карету! да посмотрите, чтобъ лошади были хорошія, приказалъ онъ вошедшему Джилингвотеру. Потомъ схвативъ шляпу, онъ прибавилъ: — я поѣхалъ бы съ вами тотчасъ, Грэторексъ, къ Друмонду, но, право, не могу. Я далъ слово Вильяму вчера, что ничего не буду дѣлать не посовѣтовавшись съ нимъ. Но не безпокойтесь, я прямо поѣду къ нему, и вы получите деньги, гораздо ранѣе часа. Теперь еще безъ двадцати минутъ одинадцать, а я возвращусь въ три четверти перваго.

— О! воскликнулъ банкиръ съ нетерпѣніемъ: — я вѣрю, что вы хотите это сдѣлать, но онъ вамъ не позволитъ. Я его знаю.

Глаза Саксена засверкали.

— Такъ вы не знаете меня, произнесъ онъ: — деньги мои, и я клянусь, что вы ихъ получите. Сколько, бишь, вы сказали?

— Пятьдесятъ восемь тысячъ, семьсотъ…

— Хорошо, хорошо, скажемъ пятьдесятъ девять тысячъ, это легче запомнить. Ну, пойдемте, я васъ подвезу до Чансери Лэнъ, и вы увидите, что я буду у васъ раньше часа.

XXII.
Телемакъ доказываетъ, что у него есть своя воля.

Океанъ, какъ бы ни была возмущена его поверхность бурями и непогодами, спитъ мирнымъ сномъ въ своей мрачной глубинѣ; но Вильямъ Трефольденъ не походилъ на океанъ: онъ, напротивъ, скрывалъ всѣ бури, терзавшія его сердце, подъ личиной постояннаго хладнокровнаго спокойствія. Никто и не подозрѣвалъ, что таилось подъ этой гладкой, вѣчно-ровной, хладной поверхностью. Въ глубинѣ его сердца могла бушевать самая грозная бура страстей, но на лицѣ его не было видно ни малѣйшаго слѣда ея. Въ такомъ-то именно положеніи находилса Вильямъ Трефольденъ въ то памятное утро, когда Саксенъ вбѣжалъ въ его контору какъ съумасшедшіи, и объявилъ, что онъ твердо рѣшился спасти Грэторекса отъ погибели, пожертвовавъ бездѣльную сумму пятидесяти-девяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ

Трефольденъ былъ внѣ себя отъ негодованія, но, несмотря на то, онъ улыбался, и спокойно выслушалъ разсказъ Саксена, съ перваго слова до послѣдняго.

— Это все вздоръ и донкихотство, сказалъ Трефольденъ, когда молодой человѣкъ умолкъ: — что вамъ Грэторсксъ или что вы Грэторексу? Зачѣмъ вамъ жертвовать такой огромной суммой, можно сказать цѣлымъ состояніемъ, чтобъ сдѣлать одолженіе человѣку, который не имѣетъ никакихъ правъ ни на ваше сочувствіе, ни на вашу помощь?

— Я не могу допустить, чтобъ онъ разорился! воскликнулъ Саксенъ.

— Отчего жь нѣтъ? Онъ не задумываясь разорилъ бы васъ. Онъ ухнулъ бы все ваше состояніе въ свое гнилое дѣло и платилъ бы вамъ однимъ процентомъ меньше обыкновенныхъ биржевыхъ процентовъ.

— Я объ этомъ ничего не знаю и знать не хочу, отвѣчалъ Саксенъ: — я далъ ему чеку и онъ дѣйствовалъ на основанія ея. Я не могу допустить, поэтому, чтобъ онъ пострадалъ по моей милости.

— Да онъ все равно, рано или поздно погибъ бы, я вѣдь вамъ говорилъ вчера, что Грэторексъ на краю банкротства, и что по всей вѣроятности его контора прекратитъ платежи черезъ нѣсколько дней. Говорилъ я вамъ это?

— Да, я очень хорошо помню.

— Слѣдовательно, вы теперь ясно видите, что и безъ вашей чеки онъ погибъ бы неизбѣжно. Вы своимъ необдуманнымъ поступкомъ только ускорили нѣсколькими днями его погибель, вотъ и все.

— Но я не имѣю никакого права и не желаю ускорить его погибель ни на одну минуту!

— Однако, милый Саксенъ…

— Однако, милый Вильямъ, у Лоренца Грэторекса есть старикъ отецъ и двѣ сестры, и мы впродолженіе мѣсяца были закадышными друзьями. Поэтому я рѣшился не измѣнить ему.

— А! если вы рѣшились, то нечего больше и говорить, сказалъ Трефольденъ холодно: — но въ такомъ случаѣ зачѣмъ вы пріѣхали со мной совѣтоваться.

— Я совсѣмъ пріѣхалъ не за этимъ, отвѣчалъ Саксенъ: — я вамъ далъ слово не подписывать никакихъ чекъ до четверга и считалъ себя обязаннымъ увѣдомить васъ о своемъ рѣшеніи.

— Сознаюсь, я очень удивленъ, сказалъ Трефольденъ серьёзнымъ тономъ: — я надѣялся, что вы будете болѣе довѣрять моимъ совѣтамъ. Я также надѣялся, что вы будете смотрѣть на меня не какъ на простого стряпчаго, но какъ на вашего друга, совѣтника и, смѣю сказать, наставника.

— Да, я такъ на васъ и смотрю! воскликнулъ Саксенъ съ жаромъ.

— Простите, но что-то на это- не похоже.

— Вы ко мнѣ совершенно несправедливы, я, напротивъ, не знаю, какъ довольно высоко цѣнить вашу дружбу и ваши совѣты.

— Ваше сегоднешнее упрямство прямо противорѣчивъ вашимъ словамъ, Саксенъ.

— Я знаю; но я также знаю, что я дѣйствую подъ впечатлѣніемъ минуты, а не согласно законамъ свѣтской мудрости. Я не сомнѣваюсь въ томъ, что вы совершенно правы, а я совершенно виноватъ, но я не буду спокоенъ, пока не исполню своей безумной фантазіи.

Видя, что излишне было бы далѣе разсуждать съ Саксеномъ, Трефольденъ очень любезно улыбнулся и поспѣшно сказалъ:

— Да, я увѣренъ, что вы безумнѣйшій человѣкъ въ свѣтѣ, и если я не запру ваши деньги, то вы совершенно разоритесь, несмотря на все ваше богатство.

— Но какая же польза быть богатымъ, если я не могу расходовать свои деньги какъ хочу? сказалъ со смѣхомъ Саксенъ, очень довольный, что одержалъ побѣду.

— Да, по вашему это выходитъ ужь очень нераціонально, отвѣчалъ стряпчій, взявъ со стола кусокъ бумаги и написавъ на немъ нѣсколько словъ: — но я полагаю, что на этотъ разъ надо васъ простить и къ тому же лучше потерять пятьдесятъ-девять тысячъ, чѣмъ четверть мильона. Вотъ возьмите эту бумажку и заставьте вашего преданнаго друга ее подписать.

— Что это?

— Это сохранная росписка. Онъ вамъ, пожалуй, предложитъ простую росписку отъ имени фирмы, но вы на это не соглашайтесь. Что это, вы уже уходите?

Саксенъ объяснилъ, что Грэторексу — деньги необходимы до часу.

— Вы уже вѣроятно отмѣнили свое приказаніе Друмонду не выплачивать денегъ по вашимъ чекамъ?

— Нѣтъ еще, но я сейчасъ къ нему ѣду.

— Мистеръ Грэторексъ отдалъ вамъ вашу первую чеку?

— Право, не знаю. Кажется, мы ее оставили на столѣ — гдѣ завтракали.

Мистеръ Трефольденъ закусилъ губу.

— Честное слово, Саксенъ, сказалъ онъ: — вы заслуживаете, чтобъ васъ обиралъ всякій, кто только встрѣтится съ вами. Поѣзжайте сейчасъ домой и непремѣнно найдите прежде чеку, чѣмъ ѣхать къ Друмонду; еслижь вы ее не найдете, то объясните имъ, какого содержанія была эта чека, и что вы просите не уплачивать по ней, въ случаѣ ея предъявленія.

Саксенъ разсмѣялся и обѣщалъ послушаться, хотя онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что ему не грозитъ никакая опасность.

— И вы все же обѣщаете не подписывать болѣе чекъ безъ моего совѣта?

— Обѣщаю.

— Ну, такъ прощайте до четверга.

Саксенъ бѣгомъ пустился по лѣстницѣ, напѣвая какую-то швейцарскую пѣсню, и черезъ минуту на улицѣ раздался шумъ отъѣзжающаго экипажа.

— Дуракъ! промолвилъ гнѣвно Трефольденъ, быстро измѣнившись въ лицѣ: — онъ такъ же самъ жаждетъ разориться, какъ другіе жаждутъ его разорить! Я былъ бы сумасшедшій, еслибъ не вмѣшался теперь. Я долго ждалъ, позволяя ему дѣлать, что онъ хочетъ, но теперь моя очередь пришла — и я буду дѣйствовать.

— Мистеръ Беренсъ заѣзжалъ нѣсколько минутъ тому назадъ, сэръ, сказалъ Кэквичъ, неожиданно показываясь въ дверяхъ: — онъ обѣщалъ опять заѣхать часа въ два.

— Хорошо, отвѣчалъ стряпчій: — подайте мнѣ бумаги Беренса. Кэквичъ исполнилъ его приказаніе и долго лежали эти бумаги неразвернутыми передъ Трефольденомъ; въ такую глубокую думу погрузился онъ.

XXIII.
Слабая сторона Трефольдена.

Человѣкъ, стремящійся къ какой-нибудь опредѣленной цѣли, или имѣющій необходимость скрыть какую-нибудь тайну, никогда не долженъ себѣ дѣлать враговъ. Онъ долженъ всячески избѣгать этого, какъ женихъ — конскрипціи, или дебютантка — оспы. Но самый умнѣйшій человѣкъ не можетъ быть всегда умнымъ, и самый осторожный иногда можетъ пропустить бездѣльную предосторожность, которая спасла бы его отъ опасности, противъ которой онъ такъ старательно предохранялъ себя. Какъ ни крѣпка кольчуга, которой онъ надѣется отпарировать всѣ удары, въ ней можетъ найтись маленькое, незамѣтное отверстіе, въ которое именно и поразитъ его мечъ врага. Исторія показываетъ намъ тысячи подобныхъ примѣровъ; величайшія событія въ исторіи всѣхъ народовъ часто зависѣли отъ ничтожной неосторожности государственныхъ дѣятелей. Еслибъ была взята такая предосторожность, а не иная, то судьба цѣлаго народа измѣнилась бы. Цезарь кладетъ въ карманъ, не прочитавъ, записку, которая спасла бы его отъ смерти; Генрихъ IV не послушался тайнаго предчувствія, и палъ подъ кинжаломъ Равальяка. И въ менѣе важныхъ дѣлахъ, въ процесахъ убійцъ, воровъ и т. д., мы видимъ на каждомъ шагу, что самые умные, хитрые злодѣи попадаются въ руки правосудія, благодаря забвенію о какой-нибудь глупой, бездѣльной предосторожности, на которую никто не подумалъ бы обратить вниманія.

Вильямъ Трефольденъ стремился къ опредѣленной цѣли, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣлъ необходимость скрывать тайну. Онъ вполнѣ понималъ, какъ пагубно могло быть для него недоброжелательство окружающихъ его людей; но, несмотря на это, онъ добровольно нажилъ себѣ двухъ враговъ. И эти два врага были величайшими ошибками въ его жизни. Онъ никогда не старался быть тѣмъ, что называется популярнымъ человѣкомъ. Онъ не обладалъ необходимыми для этого качествами: откровенностью и обходительностью; но онъ всячески старался, чтобъ всѣ были объ немъ хорошаго мнѣнія. И дѣйствительно всѣ были о немъ хорошаго мнѣнія; онъ пріобрѣлъ себѣ репутацію, которая дороже всего для дѣловыхъ людей — репутацію человѣка умнаго и успѣвающаго во всѣхъ своихъ начинаніяхъ. Послѣднее качество важнѣе всего, потому что въ глазахъ свѣта успѣхъ всегда означаетъ достоинство. Но достигнувъ столикаго и очистивъ себѣ дорогу къ достиженію еще высшихъ, ему одному извѣстныхъ цѣлей, онъ долженъ былъ всѣми силами предохранять себя отъ вражды такихъ людей, какъ Абель Кэквичъ и Лоренцъ Грэторексъ, а не самому еще возбуждать ее. Для него было бы лучше, еслибъ онъ отказалъ себѣ въ удовольствіи поколотить своего помощника въ памятный мартовскій вечеръ. Было бы лучше, еслибъ онъ позволилъ Лоренцу Грэторексу воспользоваться первой чекой Саксена и похитить бездѣльную часть той добычи, которая, какъ онъ зналъ, будетъ его. Но Вильямъ Трефольденъ не былъ такъ остороженъ; онъ презиралъ своего помощниками былъ разсерженъ на банкира, поэтому онъ никогда не спрашивалъ себя, какія чувства они могли питать къ нему. Они оба ненавидѣли его, но, по всей вѣроятности, еслибъ онъ даже это и зналъ, то не обратилъ бы никакого вниманія. Не знать этого, и даже не подумать объ этомъ, было громадной ошибкой, и эта ошибка была единственнымъ отверстіемъ въ кольчугѣ Вильяма Трефольдена.

Мистеръ Абель Кэквичъ былъ очень почтенный господинъ. Онъ жилъ въ домѣ одной вдовы, въ маленькомъ переулкѣ въ Пектонвиллѣ, и окна его квартиры выходили на церковный дворъ. Онъ платилъ акуратно деньги своей хозяйкѣ, ходилъ всякое воскресенье въ церковь, получалъ одну изъ еженедѣльныхъ газетъ, держалъ кошку и игралъ на віолончели. Онъ велъ самую акуратную, методичную жизнь, изо дня въ день впродолженіе цѣлыхъ тридцати лѣтъ. Начавъ свое поприще съ твердой рѣшимостью сдѣлаться приличнымъ, почтеннымъ господиномъ, онъ соображалъ всѣ свои поступки и привычки съ своимъ прозаическимъ идеаломъ. Даже кошка и віолончель были заведены имъ, съ тою же мыслію. Онъ бы предпочелъ имѣть собаку, но полагалъ, что кошка гораздо приличнѣе, ибо она очень похожа на него своимъ характеромъ и манерами. Точно такъ же мистеръ Кэквичъ чувствовалъ какую-то слабость къ концертинѣ, но отдалъ предпочтеніе віолончели, такъ-какъ она неизмѣримо приличнѣе. И надо согласиться, что Кэквичъ былъ правъ. Трудно себѣ представить что-нибудь такое, что придавало бы человѣку болѣе почтенный, приличный видъ, какъ віолончель. Этотъ инструментъ составляетъ антитезисъ всего легкомысленнаго. Онъ не побуждаетъ своего владѣльца къ обществу, какъ корнетъ à piston, который составляетъ непремѣнную принадлежность всѣхъ вечеровъ и пикниковъ; и не располагаетъ къ водкѣ, какъ флейта. Напротивъ, віолончель служитъ самымъ пріятнымъ, трогательнымъ препровожденіемъ времени, какъ для самаго любителя, такъ и для всѣхъ окружающихъ его. Мистеръ Кэквичъ обыкновенно игралъ каждый вечеръ послѣ чая, и лѣтомъ, когда окошки были открыты, наводилъ мрачную меланхолію на всѣхъ сосѣдей. Его хозяйка горько плакала, вспоминая о своемъ мужѣ и торжественно объявляла, что это была божественная музыка; а фотографъ, жившій на одной лѣстницѣ съ нимъ, молодой человѣкъ, который, начитавшись Байрона, корчилъ разочарованнаго, уходилъ всегда въ свою темную комнату, и предавался самымъ мрачнымъ размышленіямъ о самоубійствѣ.

Такова была мирная, безупречная домашняя жизнь мистера Абеля Кэквича. Онъ былъ вполнѣ доволенъ этой жизнью, такъ-какъ она совершенно соотвѣтствовала его характеру и честолюбію. Онъ зналъ, что всѣ сосѣди и даже мѣстныя власти питаютъ къ нему уваженіе. Церковный сторожъ, отворяя ему дверь, низко кланялся, а староста, встрѣчаясь на улицѣ, любезно кивалъ головой. Однимъ словомъ, весь Пентонвиль считалъ его въ высшей степени почтеннымъ господиномъ.

Не менѣе методична была его служебная дѣятельность. Онъ былъ и въ этомъ воплощенная акуратность. Каждое утро въ девять часовъ, онъ являлся въ контору Вильяма Трефольдена, а въ часъ уходилъ обѣдать въ трактиръ на Гольборнѣ, гдѣ съѣдалъ одни и тѣ же кушанья впродолженіе двадцати-двухъ лѣтъ. Въ два часа онъ возвращался въ контору, и сидѣлъ тамъ до половины седьмого, когда отправлялся домой къ своей кошкѣ и віолончели. Однако, этотъ послѣдній часъ иногда измѣнялся, ибо были времена въ году, когда Кэквичу и его товарищамъ, писцамъ, приходилось оставаться въ конторѣ часъ или два долѣе. Но они отъ этого только становились богаче, ибо Вильямъ Трефольденъ платилъ своимъ помощникамъ очень щедро.

Ведя такую акуратную, умѣренную жизнь, мистеръ Кэквичъ съ годами очень потолстѣлъ, и наконецъ, началъ жаловаться на одышку. Всякій, взглянувъ на его мутные глаза и жирное, глуповатое лицо, конечно, счелъ бы его за живую машину и болѣе ничего. Но онъ далеко не былъ машиной. Онъ былъ безцѣннымъ помощникомъ, и Вильямъ Трефольденъ это очень хорошо понималъ. Голова у него была ясная, память удивительная, и въ техническомъ отношеніи онъ былъ такимъ же хорошимъ юристомъ, какъ самъ Трефольденъ. Онъ однако имѣлъ нѣкоторыя понятія касательно своей службы, которыхъ Трефольденъ ни мало не раздѣлялъ. Кэквичъ любилъ знать все, и полагалъ, что имѣетъ право, какъ главный его помощникъ, контролировать всѣ его общественныя и домашнія дѣла. Онъ, кромѣ того, считалъ своей обязанностью разузнать то, что отъ него скрывали, и считалъ за личную обиду, когда Трефольденъ пряталъ подъ замокъ нѣкоторыя бумаги, писалъ письма собственноручно, самъ составлялъ акты или разсуждалъ наединѣ съ своими кліентами о дѣлахъ, которыя не проходили предварительно черезъ его контору. Но нетолько на подобныя оскорбленія жаловался Кэквичъ; была еще гораздо большая обида, которую, по его мнѣнію, наносилъ ему патронъ его. Вильмъ Трефольдепъ скрывалъ ото всѣхъ свою частную жизнь. Никто не зналъ, былъ ли онъ женатъ, или холостъ. Никто не зналъ гдѣ, и какъ онъ жилъ. Его практика была большая, и увеличивалась ежедневно, и онъ, должно быть, наживалъ огромныя деньги. Мистеръ Кэквичъ часто разсчитывалъ его доходы, и могъ приблизительно сказать, сколько онъ получалъ въ годъ. Но что онъ дѣлалъ съ деньгами? куда онъ ихъ помѣщалъ? отдавалъ ли подъ большіе проценты, или пускался въ темныя спекуляціи? или онъ проигрывалъ ихъ въ мрачныхъ притонахъ разврата? или, наконецъ, онъ былъ скупымъ скрягой, и хоронилъ свои деньги подъ поломъ, или въ печкѣ какого-нибудь заброшеннаго дома?

Вотъ что составляло тайну Вильяма Трефольдена. И эту-то тайну Кэквичъ стремился узнать, во что бы ни стало.

Побуждаемый врожденнымъ любопытствомъ, Кэквичъ впродолженіе многихъ лѣтъ думалъ объ этой тайнѣ, слѣдилъ за ней, и обнюхивалъ ее со всѣхъ сторонъ, какъ гончая собака. Но съ памятнаго вечера 2-го марта, онъ рѣшился открыть эту тайну уже не по одному любопытству, а изъ чувства мести, ибо онъ считалъ это лучшимъ орудіемъ для наказанія человѣка, который осмѣлился публично назвать его шпіономъ и поколотить. На этомъ одномъ пунктѣ онъ сосредоточилъ всѣ свои мысли. Онъ ненавидѣлъ побайроновски, и съ удовольствіемъ раздувалъ свою ненависть; такъ онъ никогда не проходилъ мимо воротъ Чансери-Ленъ безъ того, чтобъ не повторить въ умѣ всю страшную сцену. Онъ помнилъ каждое обидное слово, сказанное ему Вильямомъ Трефольденомъ, онъ чувствовалъ еще на спинѣ прикосновеніе могучихъ его рукъ. И все это, естественно увеличивая его злобу и ненависть противъ Трефольдена, укрѣпляло твердую рѣшимость отомстить ему.

Тайна, однако, оставалась попрежнему неразгаданной. Въ послѣднее время ему раза два казалось, что онъ попалъ на слѣдъ, что вотъ-вотъ ему все объяснится; но каждый разъ его подозрѣнія оказывались ложными, и ни къ чему не приводили.

Частыя разочарованія въ своихъ надеждахъ, и чувство злобы и мести, терзавшія его сердце, наконецъ, отозвались на здоровьѣ мистера Кэквича. Онъ сдѣлался грустнымъ, мрачнымъ; пересталъ играть на віолончели и читать газеты, потерялъ всякій апетитъ, и не обращалъ никакого вниманія на свою кошку. Его хозяйка и товарищи писцы съ удивленіемъ замѣчали въ немъ эту перемѣну, но никто не смѣлъ приставать къ нему съ разспросами.

Такъ продолжалось долго, недѣли шли за недѣлями, мѣсяцъ за мѣсяцемъ, какъ вдругъ, еще къ большему изумленію всѣхъ окружающихъ, мистеръ Кэквичъ сталъ снова прежнимъ человѣкомъ. Въ головѣ его блеснула идея, свѣтлая идея, подъ наитіемъ которой онъ ясно узрѣлъ путь, могущій привести его прямо къ цѣли. Онъ теперь только удивлялся, какъ подобная мысль не пришла ему на умъ гораздо ранѣе.

XXIV.
На Ватерлоской станціи.

Саксенъ Трефольденъ въ чрезвычайно веселомъ расположеніи духа отправился въ тотъ же день вечеромъ на Ватерлоскую станцію желѣзной дороги. Онъ еще былъ очень неопытнымъ путешественникомъ и потому, не желая опоздать, пріѣхалъ получасомъ ранѣе срока. Но онъ нимало не былъ раздосадованъ своей чрезмѣрной акуратностью, напротивъ онъ съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на пріѣзжавшіе и отъѣзжавшіе поѣзды, на общую суету, на многочисленную толпу разнороднаго люда.

Онъ былъ очень счастливъ. Ему казалось, что никогда въ жизни онъ не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ.

Вопервыхъ, онъ въ этотъ день получилъ письмо отъ пастора Мартина — длинное, теплое письмо, дышавшее любовью и набожностью. Оно было полно извѣстіями о томъ, что дѣлалось дома, полно проектами на благо жителей Домлечга. Деньги, посланныя имъ въ тотъ самый день, когда онъ выдалъ свою первую чеку, были получены въ его далекой родинѣ и розданы между бѣдными сосѣднихъ приходовъ. Органъ, отправленный недѣли двѣ тому назадъ, былъ доставленъ въ сохранности и уже кипѣла работа по его постановкѣ. Ферма въ Роцбергѣ заново перестроивалась; а зеленые луга на самомъ берегу рѣки, которые уже давно продавались, были теперь куплены на имя Саксена и присоединены къ маленькому помѣстью. Кромѣ этихъ извѣстій, старикъ сообщалъ еще, что для голубей выстроена новая голубятня, что пестрая корова отелилась, и ласточки, которыя въ прошломъ году свили себѣ гнѣздо на лавровомъ деревѣ, теперь снова возвратились на свое прежнее мѣсто. Все это были мелочи, но для Саксена, который любилъ свою родину со всѣмъ страстнымъ энтузіазмомъ горнаго жителя, всѣ эти бездѣлицы были очень важны и драгоцѣнны. Письмо кончалось нѣжнымъ благословеніемъ, которое несказанно растрогало дѣтское сердце Саксена.

Вовторыхъ, онъ испыталъ въ этотъ день то рѣдкое счастье, которое чувствуетъ человѣкъ, дѣлающій добро. Вильямъ Трефольденъ, правда, утверждалъ, что контора Грэторекса, доживала свои послѣднія минуты и что пятьдесятъ-девять тысячъ Саксена могли только ненадолго отсрочить ея погибель; но Лоренсъ Грэторексъ, держа въ рукахъ драгоцѣнные для него билеты, увѣрялъ, что эта сумма, поддержавъ ихъ кредитъ въ минуту кризиса, спасала ихъ. Говоря вообще, вся исторія о чекѣ была очень непріятна Саксену. Она выказала Грэторекса съ очень невыгодной стороны и заставила Саксена унизиться до того, чтобъ взять назадъ часть денегъ, которыя онъ обѣщалъ. Быть можетъ, молодой человѣкъ чувствовалъ также, что онъ уже болѣе не питаетъ такой дружбы къ Грэторексу, какъ прежде; а такое сознаніе не можетъ быть пріятно. Онъ инстинктивно отворачивался отъ всего грубаго, корыстнаго, а онъ не могъ не видѣть, что І'рэторексъ въ этомъ дѣлѣ выказался и грубымъ и корыстнымъ человѣкомъ. Однако, несмотря на всю непріятность этой исторіи, она окончилась очень весело. Саксенъ все же спасъ своего друга, и банкиръ нетолько осыпалъ его пламенными благодарностями, но далъ ему законный вексель, такъ что, по счастью, не нужно было представлять записки, составленной Вильямомъ Трефольденомъ, на что Саксенъ, конечно, никогда бы не рѣшился.

Вгретьихъ, онъ ѣхалъ въ деревню, на недѣлю или дней на десять — и это его радовало болѣе всего. Послѣ шести недѣль удушливой, шумной лондонской жизни, онъ былъ внѣ себя отъ радости при мысли, что ему снова удастся подышать чистымъ воздухомъ, увидѣть открытое небо. Онъ жаждалъ чувствовать подъ своими ногами зеленую, бархатную траву, жаждалъ ѣздить верхомъ по горамъ и доламъ, ибо ему надоѣли скучные, душные манежи. Съ этой цѣлью онъ везъ съ собой въ томъ же поѣздѣ двухъ кровныхъ жеребцовъ и грума.

Итакъ Саксенъ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа; онъ ходилъ взадъ и впередъ по платформѣ, разсматривая съ одинакимъ удовольствіемъ и разнородную толпу, бѣжавшую во всѣ стороны, и лари букинистовъ, прислоненные къ стѣнѣ. Онъ думалъ, какъ пріятно быть молодымъ, богатымъ человѣкомъ, имѣть друзей и такую блестящую, свѣтлую будущность передъ собою! Въ головѣ его кишилъ цѣлый рой проектовъ, одинъ лучше другого. Передъ его глазами носились, какъ-бы въ туманѣ, картины тѣхъ мѣстъ, которыя онъ такъ давно жаждалъ посѣтить. То представлялся ему Римъ, то Неаполь, то Нилъ и пирамиды, то, наконецъ, святыни Іерусалима. Нѣкоторые изъ этихъ проектовъ принадлежали не собственно Саксену, а лорду Кастельтауерсу: такъ онъ первый подалъ мысль о покупкѣ яхты и объ увеселительной прогулкѣ по Средиземному морю. Но какіе бы образы ни занимали первый планъ въ картинахъ, рисуемыхъ воображеніемъ Саксена, на заднемъ планѣ всегда выступали знакомыя, дорогія вершины Ретійскихъ Альпъ. Онъ и не думалъ, что возможно поѣхать въ Италію, не завернувъ прежде домой, въ долину Домлечга; тѣмъ менѣе мечталъ онъ поселиться гдѣ нибудь на постоянное житье, кромѣ какъ тамъ же дома, въ миломъ его сердцу Роцбергѣ. Конечно, онъ не предполагалъ жить въ старомъ, разоренномъ замкѣ, а намѣревался построить новый, великолѣпный замокъ, новую церковь, новый мостъ черезъ Рейнъ, раскинуть вокругъ образцовыя фермы и распространить во всемъ околоткѣ довольство и счастіе.

— Что? что случилось, въ чемъ дѣло? воскликнулъ рядомъ съ нимъ какой-то повелительный голосъ.

Очнувшись внезапно отъ своихъ радужныхъ мечтаній, Саксенъ обернулся и увидѣлъ въ дверяхъ одного изъ второклассныхъ вагоновъ даму, сторожа, и быстро подошедшаго къ нимъ чиновника, съ перомъ за ухомъ.

— Эта дама потеряла билетъ, сэръ, отвѣчалъ сторожъ, прикладывая руку къ фуражкѣ и многозначительно посмотрѣвъ на своего начальника.

— Онъ былъ у меня въ рукахъ, когда поѣздъ останавливался въ Вейбриджѣ, воскликнула дама: — я вынула его изъ кошелька, думая, что у меня его потребуютъ.

Голосъ ея немного дрожалъ и она порывалась снова въ вагонъ, чтобъ поискать билетъ.

Чиновникъ подозрительно кашлянулъ.

— Откуда вы ѣдете, мисъ? спросилъ онъ.

— Съ Седжбрукской станціи.

Названіе станціи обратило вниманіе Саксена, ибо ему слѣдовало брать билетъ на ту же станцію.

— Гм… Вы, вѣрно, Сальтерсъ, обыскали весь вагонъ?

— Точно такъ, сэръ, отвѣчалъ сторожъ.

Чиновникъ ради проформы самъ заглянулъ въ вагонъ и потомъ сказалъ офиціальнымъ тономъ:

— Въ такомъ случаѣ, мисъ, этому нельзя помочь.

— И мнѣ придется заплатить второй разъ? спросила дама взволнованнымъ голосомъ.

— Да, вамъ придется заплатить за билетъ изъ Эксетера, откуда идетъ этотъ поѣздъ.

— Изъ Эксетера? Но вѣдь я только сѣла въ Седжбрукѣ.

— Таковы наши правила, сударыня; я не могу ихъ измѣнить. Всякій пасажиръ, который не можетъ представить свой билетъ, выходя изъ вагона, обязанъ заплатить за всю дорогу съ того мѣста, откуда вышелъ поѣздъ. Этотъ поѣздъ вышелъ изъ Эксетера, и потому вы должны заплатить изъ Эксетера. Вонъ на стѣнѣ виситъ таблица нашихъ правилъ. Сдѣлайте одолженіе, посмотрите сами.

Лицо дамы было теперь обращено въ ту сторону, гдѣ стоялъ Саксенъ. Она была очень молода, почти дитя. Блѣдная, встревоженная, она смотрѣла съ испугомъ и робостью то на чиновника, то на сторол: а.

— Благодарствуйте, сказала она поспѣшно: — мнѣ не надо смотрѣть, я вамъ вѣрю. Сколько денегъ?

— Одинъ фунтъ и пять шилинтовъ.

Блѣдное лицо молодой дѣвушки вдругъ побагровѣло и дѣтскіе глазки наполнились слезами.

— Господи! воскликнула она дрожащимъ голосомъ: — что мнѣ дѣлать! У меня нѣтъ столько денегъ.

Саксенъ, видя какъ бѣдно она была одѣта, понялъ очень хорошо, что въ ея скудномъ кошелькѣ съ трудомъ нашлись и несчастные три шилинга, которые она заплатила за потерянный билетъ. Онъ уже нѣсколько разъ опускалъ руку въ карманъ, чтобъ достать деньги, но всегда вынималъ ее пустой, боясь оскорбить молодую дѣвушку своимъ дерзкимъ вмѣшательствомъ; но теперь онъ не выдержалъ, и почтительно поклонившись ей, какъ-бы принцесѣ крови, сказалъ поспѣшно:

— Позвольте, сударыня, мнѣ имѣть честь устроить для васъ это дѣло.

И онъ сунулъ деньги въ руку сторожа.

— Благодарствуйте… сэръ, промолвила молодая дѣвушка, едва внятнымъ голосомъ и еще больше покраснѣла: — я очень вамъ благодарна, но сдѣлайте одолженіе, дайте мнѣ вашу карточку, чтобъ я знала, кому и куда отослать деньги.

Саксенъ сунулъ руку въ карманъ, потомъ въ кошелекъ, но карточки нигдѣ не оказалось. Въ эту самую минуту на противоположной платформѣ раздался звонокъ, и носильщикъ, которому Саксенъ поручилъ занять мѣсто, подбѣжалъ къ нему впопыхахъ:

— Поѣздъ трогается, сэръ, воскликнулъ онъ: — поторопитесь.

Саксенъ поспѣшно поклонился молодой дѣвушкѣ, пробормоталъ что-то сквозь зубы и исчезъ въ толпѣ.

Однако, когда онъ помѣстился въ вагонѣ и поѣздъ уже тронулся, у окна появился сторожъ, и торопливо бросилъ ему карточку. Саксенъ поднялъ ее и прочелъ на ней:

МИССЪ РИВЬЕРЪ. Раскращица фотографическихъ карточекъ.

№ 6.
Камбервель.

«Бѣдная!» подумалъ онъ съ улыбкой: «неужели она думаетъ, что я пошлю за ея ничтожнымъ фунтомъ».

И онъ хотѣлъ выбросить карточку въ окно, но остановился, снова на нее взглянулъ, и вмѣсто того чтобъ бросить, положилъ въ карманъ.

«Она очень хорошенькая!» подумалъ онъ: «и голосъ у нея такой нѣжный. Какъ я радъ, что при мнѣ не было моей карточки».

XXV.
Саксенъ возобновляетъ знакомство съ Колоннами.

Лордъ Кастельтауерсъ ждалъ Саксена у станціи въ фаэтонѣ.

— Вотъ молодецъ, что пріѣхалъ! сказалъ Кастельтауерсъ, когда Саксенъ вышелъ со станціи съ ружьемъ подъ мышкой: — вы опоздали четверть часа, моя лошадь уже устала дожидаться. Садитесь поскорѣй, и дайте мнѣ пожать вамъ руку. Я такъ радъ, что вы пріѣхали. А привели вы съ собой лошадей?

— Да, двухъ, какъ вы просили, вонъ ихъ ведутъ.

Лордъ Кастельтауерсъ обернулся, и увидѣлъ двухъ кровныхъ коней въ дорожныхъ нарядахъ, изъ-подъ которыхъ видны были только глаза и копыта.

— Милости просимъ! какъ вы, такъ и ваши лошади найдете самый радушный пріемъ, сказалъ онъ: — я послалъ тележку за вашими вещами, а мой человѣкъ проводитъ вашего грумма до замка. Онъ отсюда въ двухъ миляхъ. Съ вами нѣтъ ничего болѣе?

Оказалось, что нѣтъ, и кабріолетъ понесся по дорогѣ словно стрѣла.

— Я очень радъ, что вы привели лошадей, Трефольденъ, сказалъ лордъ, по дорогѣ: — потому что у меня рѣшительно нѣтъ ни одного коня, который былъ бы достоинъ васъ. Эта кобыла, просто какой-то дьяволъ, безъ всякаго удержу, а каретныя лошади моей матери разжирѣли и облѣнились какъ альдерманы. Единственную же сносную лошадь на моей конюшнѣ я отдалъ мисъ Колоннѣ, на все время ея пребыванія въ Кастельтауерсѣ.

— Мисъ Колоннѣ? повторилъ Саксенъ.

— Это дама, которая гоститъ у насъ, объяснилъ лордъ: — вы вѣрно слыхали о ея отцѣ, Джуліо Колоннѣ, великомъ итальянскомъ патріотѣ? Онъ также теперь у насъ.

— Да, я слышалъ о немъ, сказалъ Саксенъ, покраснѣвъ. Въ эту минуту онъ пожалѣлъ, что пріѣхалъ изъ Лондона.

— Онъ старинный другъ моей матери, продолжалъ Кастельтауерсъ: — а также и мой. Я не знаю, что вы слышали о немъ; рѣдко общественный человѣкъ имѣлъ столько враговъ и друзей, какъ онъ, но во всякомъ случаѣ, вы должны, Трефольденъ, полюбить его ради меня. Предупреждаю, чтобъ вы не судили по первому впечатлѣнію. Онъ очень эксцентриченъ, разсѣянъ, немного холоденъ, но это человѣкъ античной добродѣтели, человѣкъ, возвышенная простота котораго столь же неумѣстна въ девятнадцатомъ вѣкѣ, какъ Цинцинатъ былъ бы въ современной гостиной.

Саксенъ подумалъ о тѣхъ двадцати франкахъ, которые синьора Колонна предложила ему въ Рейхенау, и не выразилъ никакого сочувствія къ словамъ своего друга, какъ тотъ ожидалъ.

— Я ничего не слыхалъ дурнаго про него, сказала, онъ нѣсколько напряженнымъ тономъ: — а майоръ Воанъ все еще у васъ?

— Да, и Бургойнъ завтра пріѣзжаетъ. Мы намѣрены важно повеселиться, пока вы всѣ здѣсь.

— Что вы разумѣете подъ словами «важно повеселиться»?

— Ну, завтра матушка даетъ обѣдъ, въ субботу у насъ вечеръ, а во вторникъ будетъ охота на нашей землѣ, послѣдняя въ сезонѣ. Кромѣ того, въ понедѣльникъ офицеры 42-го полка, стоящаго въ Гильдфордѣ, даютъ большой балъ, на который, конечно, будутъ приглашены и наши гости. Вотъ и вся программа. Она немного однообразна, но что жe прикажете дѣлать въ тридцати миляхъ отъ Лондона.

— Вести самую счастливую жизнь въ мірѣ, отвѣчалъ Саксенъ.

— Это зависитъ отъ вкуса и средствъ, сказалъ лордъ со вздохомъ. — Жизнь въ англійской деревнѣ сводится къ вѣчной ритурнели обѣдовъ и плясокъ, плясокъ и обѣдовъ. Кромѣ того она служитъ еще предлогомъ къ охотѣ. Что до меня касается, то я охотно предпочелъ бы болѣе безпокойную, бивачную жизнь.

— Вы не хотите этимъ сказать, что желаете поступить въ армію?

— Да, я хотѣлъ бы быть солдатомъ, еслибъ могъ сражаться за то, чему сочувствую; но такъ-какъ это невозможно, то нечего про это и говорить… Вонъ, видите ли, прямо противъ насъ купа елей? Это и есть Кастельтауерсъ. Домъ мы сейчасъ увидимъ, какъ только завернемъ за уголъ.

Тутъ разговоръ перешелъ на другіе предметы, и Саксенъ разсказалъ своему другу, что во вторникъ пріѣдетъ Вильямъ Трефольденъ. Между тѣмъ они достигли воротъ парка и подъѣхали къ великолѣпному, старому дому, который казался точно окрашеннымъ солнечными закатами многихъ столѣтій.

Кастельтауерсъ прямо повелъ своего гостя въ конюшни, которыя были выстроены въ роскошномъ, великолѣпномъ стилѣ елисаветинскаго времени, но теперь столли полупустыя. Саксенъ осмотрѣлъ стойла, отведенныя для его коней, и у же собирался выйдти съ лордомъ изъ конюшни, какъ на дворѣ появился маіоръ Воанъ, ведя подъ уздцы своего великолѣпнаго арабскаго коня Гюльнару. За нимъ выступала смирная, неважная лошадка подъ дамскимъ сѣдломъ. Саксенъ догадался, что майоръ только что ѣздилъ верхомъ съ синьорой Колонной.

Послѣ этого они всѣ трое отправились въ садъ и на мужскую половина дома, гдѣ были расположены бильярдная, курильная и т. д. Вскорѣ прозвонилъ колоколъ и они поспѣшили одѣться къ обѣду.

Саксенъ впервые появлялся въ дамскомъ обществѣ, и это, вмѣстѣ съ естественнымъ нежеланіемъ встрѣтить Колонновъ, очень смутило молодого человѣка при входѣ въ гостиную. Однакоже, къ его счастью, дамы еще не сошли внизъ и передъ каминомъ стояло только четверо мужчинъ. Двое изъ нихъ были Кастельтауерсъ и майоръ Воанъ; третьяго Саксенъ тотчасъ призналъ за черноокаго итальянца, котораго онъ видѣлъ въ Рейхенау, четвертый былъ ему совершенно неизвѣстенъ.

— Мой другъ, мистеръ Саксенъ Трефольденъ — синьоръ Колонна — достопочтенный Эдвинъ Армстронгъ, представилъ другъ другу своихъ гостей лордъ Кастельтауерсъ.

Пасторъ сухо поклонился, синьоръ Колонна протянулъ руку.

— Друзья Джервэза — мои друзья, сказалъ онъ, съ чрезвычайно пріятной улыбкой: — я много наслышался о васъ, мистеръ Трефольденъ, и душевно радъ съ вами познакомиться. Вы въ первый разъ въ Кастельтауерсѣ?

Очевидно было, что онъ столько же помнилъ Саксена, сколько Саксенъ помнилъ допотопный міръ.

Въ эту минуту дамы вошли въ комнату. Кастельтауерсъ очень церемонно представилъ своей матери Саксена, и тотъ еще цаловалъ ея руку, когда объявили, что обѣдъ поданъ. Лордъ тотчасъ подалъ руку синьорѣ Колоннѣ, синьоръ Колонна — леди Кастельтауерсъ, а остальные — послѣдовали за ними. Такимъ образомъ случилось, что Саксенъ былъ избавленъ отъ того, чего онъ всего болѣе боялся — отъ представленія синьорѣ Колоннѣ. Онъ даже не видалъ ея лица до тѣхъ поръ, пока за обѣдомъ очутился прямо противъ нея. Онъ теперь взглянулъ на нее, и увидѣлъ съ ужасомъ, что ея глаза были пристально направлены на него.

— Мой vis-à-vis, вѣроятно, вашъ юный мильонеръ? сказала она вполголоса лорду: — я его гдѣ-то видала, но, право, не могу вспомнить.

Кастельтауерсъ покачалъ головой, и засмѣялся.

— Этого быть не можетъ, отвѣчалъ онъ. — Саксенъ пріѣхалъ въ Англію только недѣль шесть тому назадъ, и во все это время вы ни разу не были въ городѣ.

— Но я могла его видѣть заграницей, можетъ быть, въ Миланѣ?

— Онъ никогда не бывалъ въ Италіи.

— Ну, такъ, можетъ быть, въ Парижѣ.

— Я также достовѣрно знаю, что онъ и въ Парижѣ не бывалъ. Однимъ словомъ, совершенно невозможно, чтобъ вы его когда нибудь видѣли. Я говорю такъ рѣшительно потому, что знаю исторію его жизни, и это прелюбопытная исторія.

— Вы должны мнѣ ее разсказать.

— Да, когда нибудь послѣ, и тогда вы согласитесь со мной, что никогда не могли его видѣть прежде нынѣшняго вечера.

Синьора Колонна взглянула снова на Саксена. Онъ разговаривалъ съ леди Кастельтауерсъ, и Олимпія могла на свободѣ вглядѣться въ каждую черту его лица.

— Я не думаю, чтобъ ваше краснорѣчіе такъ подѣйствовало на меня, сказала она лорду Кастельтауерсу: — чѣмъ больше я смотрю на него, тѣмъ сильнѣе убѣждаюсь, что я съ нимъ встрѣчалась и даже говорила, еще очень недавно. Мнѣ знакомъ его голосъ.

Въ эту самую минуту Саксенъ говорилъ леди Кастельтауерсъ:

— Нѣтъ, сударыня, я — швейцарецъ, я родился въ Швейцаріи точно такъ же, какъ мой отецъ и мой дѣдъ.

— Но, Трефольденъ — не швейцарская фамилія?

— Конечно, она англійская. Наше семейство родомъ изъ Корнвалиса.

При этихъ словахъ все стало ясно Олимпіи, и на лицѣ ея показался яркій румянецъ.

— Я знала, что это не спроста, сказала она смущеннымъ голосомъ. — Я вспомнила теперь, кто онъ, и онъ меня помнитъ, я видѣла это по его взгляду.

— Такъ вы дѣйствительно съ нимъ встрѣчались?

— Да, въ Швейцаріи, нѣсколько недѣль тому назадъ. Я… я была такъ легкомысленна, что приняла его за простого мужика. Я… то-есть мы очень его оскорбили. Мой отецъ забылъ объ этомъ, но я послѣ обѣда формальнымъ образомъ попрошу у него извиненія. Я надѣюсь, что онъ меня проститъ.

— Проститъ! — васъ! произнесъ Кастельтауерсъ тихимъ, полнымъ страсти голосомъ.

Но синьора Колонна, казалось, не слыхала его.

Послѣ обѣда, когда гости раздѣлились по группамъ въ гостиной, синьора Колонна подошла къ Саксену, который разсматривалъ какія-то картинки.

— Еслибъ забвеніе не шло рука въ руку съ прощеніемъ, сказала она: — то я попросила бы васъ простить меня, мистеръ Трефольденъ. Теперь же я могу надѣяться только, что вы меня забыли.

Саксенъ низко поклонился.

— Мнѣ было бы очень прискорбно за честь моей памяти, сказалъ онъ: — еслибъ я дѣйствительно васъ забылъ.

— Это сарказмъ или комплиментъ? спросила она съ удивленіемъ.

— Ни то, ни другое.

— Что же это такое?

— Простое заявленіе факта. Синьора Колонна соединена въ моей памяти съ самымъ достопамятнымъ днемъ моей жизни, и еслибъ я старался даже забыть, что я однажды имѣлъ честь ее видѣть, то это было бы мнѣ вполнѣ невозможно. Въ тотъ день я впервые узналъ о великой перемѣнѣ въ моей будущности.

Синьора Колонна улыбнулась, и протянула ему руку.

— Такъ я настаиваю, чтобъ вы меня простили, сказала она: — я не хочу, чтобъ въ свѣтломъ воспоминаніи о томъ счастливомъ днѣ было черное пятно.

— Но я не могу простить васъ два раза, отвѣчалъ Саксенъ съ смущеннымъ голосомъ, и едва осмѣливаясь дотронуться до кончиковъ ея нѣжныхъ пальцевъ.

— Значитъ, вы уже меня простили? Благодарствуйте. Теперь мы должны быть съ вами друзьями; пойдемте къ отцу, который очень интересуется вашей свободной, прекрасной страной. Ахъ, еслибъ наша дорогая Италія была въ половину такъ счастлива!

Она взяла Саксена подъ руку, и они пошли по комнатѣ къ тому мѣсту, гдѣ синьоръ Колонна жарко о чемъ-то бесѣдовалъ съ майоромъ Воаномъ.

Лордъ Кастельтауерсъ смотрѣлъ на Саксена съ завистью: онъ дорого бы далъ, чтобъ Олимпія Колонна его такъ оскорбила и такъ бы съ нимъ помирилась.

XXVI.
Берлога синьора Коллонны въ восьмиугольной башнѣ.

Джуліо Колонна не былъ никогда такъ поглощенъ своими политическими дѣлами, какъ въ тѣ два мѣсяца, которые онъ и его дочь провели въ Кастельтауерсѣ. Онъ сидѣлъ цѣлый день и болѣе половины ночи за своей конторкой, писалъ письма, составлялъ адресы, прокламаціи, сочинялъ пламенные памфлеты на итальянскомъ, французскомъ и англійскомъ языкахъ. Олимпія помогала ему впродолженіе многихъ часовъ и часто вставала до разсвѣта, чтобъ переписать его бумаги или разобрать его секретную, шифрованную переписку. Отъ времени до времени нарочный гонецъ пріѣзжалъ изъ Лондона, или получалась кипа телеграфическихъ депешъ, содержаніе которыхъ было непонятно для всѣхъ, кромѣ того, кому онѣ были адресованы. Иногда лордъ Кастельтауерсъ, послѣ таинственной бесѣды въ восьмиугольной башнѣ, поспѣшно приказывалъ осѣдлать лошадь и скакалъ на станцію съ депешами, скакалъ съ такой быстротой, словно отъ этого зависѣла жизнь всѣхъ его гостей.

Въ подобныхъ случаяхъ леди Кастельтауерсъ съ улыбкой смотрѣла вслѣдъ удаляющагося сына и произносила нѣсколько словъ сожалѣнія, что ея бѣдный, милый другъ, синьоръ Колонна, принимаетъ такое горячее участіе въ этихъ глупыхъ дѣлахъ. Иногда она позволяла себѣ даже выразить свое неудовольствіе насчетъ того, что ея сынъ, юный лордъ, который во внутренней англійской политикѣ держался столь благоразумныхъ взглядовъ, увлекался безумной романтичностью такъ-называемаго итальянскаго дѣла.

Но, несмотря на это, интриги продолжались и знатная леди, для которой было совершенно достаточно, если синьоръ Колонна являлся къ обѣду, а Олимпія проводила съ ней вечера въ гостиной — мало думала, что восьмиугольная башня служила фокусомъ близко-приближавшейся революціи. Страшныя дѣла — дѣла, отъ которыхъ кровь застыла бы въ жилахъ гордой аристократки, совершались ежедневно, подъ ея кровомъ. Тутъ чертились карты военныхъ дѣйствій, переписывались прокламаціи рукою ея собственнаго сына. Каждая почта приносила пожертвованія въ пользу святаго дѣла. Опредѣленія въ республиканскую армію, назначенія, переводы, указы о формированіи полковъ — все это подписывалось Колонной и отправлялось въ томъ же мѣшкѣ, какъ и письма леди Кастельтауерсъ. Что же касается до денегъ на покупку ружей, то, судя по количеству чекъ, набравшихся въ ея домѣ, право, удивительно было, что ихъ всѣхъ не взорвало, и вмѣстѣ съ ними и старый замокъ.

Между тѣмъ дѣйствительно собиралась великая буря и страшное возстаніе бродило въ народныхъ массахъ южной Италіи. Уже въ Палермо вспыхнуло возмущеніе; но оно возбуждало мало вниманія въ Лондонѣ или Парижѣ. Почтенные члены парламента занимались имъ слегка, какъ довольно значительнымъ бунтомъ, служившимъ предостереженіемъ для государей, дурно управлявшихъ своими подданными и неслушавшихъ своихъ сосѣдей. Но Джуліо Колонна въ своей маленькой комнатѣ въ Кастельтауерсѣ зналъ одинъ настоящую цѣну получаемыхъ извѣстій, умѣлъ одинъ прислушаться къ первому слабому шопоту приближающейся грозы. Онъ вѣдалъ, гдѣ она грянетъ со всей силой, куда ударитъ молнія. Его перо было руководителемъ, его дыханіе — вѣтромъ, которымъ сгонялась грозовыя тучи. И однако, Колонна не былъ воиномъ. Земля никогда не видывала такого храбраго человѣка, но мечъ не былъ его оружіемъ. Студентъ, ученый въ юности, свѣтскій человѣкъ въ возмужалые годы, онъ былъ рожденъ для кабинетныхъ трудовъ, а не для боевой жизни. Для дѣла иногда гораздо важнѣе голова, нежели руки; Колонна былъ головой своей партіи. Онъ никогда не былъ полезенъ такъ своимъ друзьямъ, не былъ такъ вреденъ своимъ врагамъ, какъ въ тѣ минуты, когда сидѣлъ у своей конторки, блѣдный, изнеможенный, не зная ни усталости, ни сна.

Лордъ Кастельтауерсъ былъ правъ, говоря, что его другъ былъ человѣкомъ античныхъ добродѣтелей. Его добродѣтели были дѣйствительно добродѣтели древнихъ, на столько, что его хулители называли многія изъ нихъ — пороками. Въ его религіи, какъ въ религіи всякаго римскаго гражданина, въ великіе дни республики, любовь къ отечеству занимала самое высокое мѣсто. Италія была его Богомъ. Ради нея, онъ унижался, просилъ милостыню, хитрилъ, прикрывалъ ненависть улыбками, и презрѣніе любезностями. Онъ готовъ былъ всякую минуту отдать свою жизнь за свободу Италіи; мало того, онъ готовъ былъ принести въ жертву свою дочь, своего лучшаго друга, свое честное имя; онъ готовъ былъ пролить невинную кровь, еслибъ это было непремѣннымъ условіемъ успѣха. Все это, конечно, были античныя добродѣтели, которыя не имѣли ничего общаго съ человѣчнымъ христіанствомъ. Злѣйшіе враги его не могли отрицать, что Джуліо Колонна былъ герой и патріотъ. Самые жестокіе его хулители никогда не осмѣливались намекать, чтобъ онъ не былъ искрененъ. Но замѣчательно, что его пламеннѣйшіе поклонники, сравнивавшіе его со всѣми героями классической Греціи и Рима, никогда не вздумали бы назвать его Баярдомъ или Вашингтономъ. Онъ былъ дѣйствительно болѣе язычникъ, чѣмъ христіанинъ, и они инстинктивно признавали этотъ фактъ.

Таковъ былъ Джуліо Колонна — человѣкъ великій, благородный, героическій, въ своемъ родѣ; человѣкъ громаднаго ума, непреклонной воли и неутомимой энергіи, но совершенно подвластный одной идеи, и непризнававшій ничего внѣ своихъ одностороннихъ понятій о добрѣ и злѣ.

Утромъ на слѣдующій день послѣ пріѣзда Саксена въ Кастельтауерсъ, пока молодые люди отправились на охоту, Колонны, отецъ и дочь, были погружены въ занятія въ уединенномъ уголкѣ восьмиугольной башни. Это была очень маленькая комната съ однимъ глубокимъ окошкомъ, выходившймъ въ садъ. На стѣнахъ висѣло нѣсколько литографированныхъ картинъ и полка съ книгами; въ углу стояла конторка, а передъ окномъ столъ, заваленный письмами и бумагами; три или четыре кресла и маленькій столикъ довершали меблировку этой комнаты. У маленькаго столика сидѣла Олимпія и переписывала какую-то бумагу; отецъ же ея за большимъ столомъ перебиралъ цѣлую груду писемъ. Въ этотъ день онъ получилъ ихъ до сорока и теперь методически, но поспѣшно сортировалъ ихъ: одни откладывалъ въ сторону для прочтенія на досугѣ; другія оставлялъ, чтобъ немедленно отвѣчать на нихъ; большую же часть, пробѣжавъ глазами, рвалъ и бросалъ подъ столъ. Когда онъ такимъ образомъ распорядился всѣми письмами, дочь его подняла голову, воскликнувъ:

— Какія новости сегодня, padre mio?

Итальянецъ тяжело вздохнулъ.

— Никакихъ, отвѣчалъ онъ: — только нѣсколько строкъ отъ Бертольди, но онъ не можетъ сказать ничего новаго. Дѣла въ Сициліи все въ томъ же положеніи. Гарибальди нуждается въ деньгахъ, ничего нельзя сдѣлать безъ денегъ, по крайней-мѣрѣ, важнаго, значительнаго.

— Лучше ничего не дѣлать, чѣмъ глупую безполезную демонстрацію, съ жаромъ произнесла Олимпія.

— Конечно.

— И болѣе никакихъ извѣстій изъ Италіи?

— Никакихъ.

— А изъ Лондона? Мнѣ кажется, я видѣла на одномъ письмѣ почеркъ лорда Бармута.

— Да, онъ присылаетъ чеку въ двѣнадцать фунтовъ. Кромѣ этого, есть еще нѣсколько чекъ и подписка изъ Бирмингама. Всего не болѣе двадцати-пяти фунтовъ.

Олимпія встала, и положивъ руку на плечо отца, нѣжно промолвила:

— Не отчаявайтесь, padre mio, движеніе только что началось и друзья наши не успѣли еще сознать всю важность теперешняго кризиса. Англичане, вы не должны этого забывать, нелегко приходятъ въ энтузіазмъ. Ихъ нельзя воодушевить нѣсколькими словами; но когда мы докажемъ имъ, что нашъ народъ подымается серьёзно, чистосердечно за святое дѣло, то они намъ помогутъ и сердцемъ и руками.

— А пока нашихъ волонтеровъ будутъ подстрѣливать, какъ барановъ, за недостаткомъ оружія, отвѣчалъ Колонна, съ горечью: — нѣтъ, Олимпія, мы теперь нуждаемся въ деньгахъ — теперь, когда борьба только-что началась и арена открыта передъ нами. Какая можетъ быть дисциплина въ войскѣ безъ оружія, одежды и пищи? А безъ дисциплины храбрость и мужество ни къ чему не приведутъ. Какъ могутъ люди безоружные доказать свою ревность и чистосердечіе?

— Умирая, отвѣчала Олимпія, съ горящими отъ восторга глазами.

— Да, мы всѣ можемъ это сдѣлать; но если ужь надо умирать, то умирать, по крайней-мѣрѣ, не съ косой или пикой въ рукахъ.

Сказавъ это, онъ всталъ со стула и началъ молча взадъ и впередъ ходить по комнатѣ. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ онъ остановился, и посмотрѣвъ прямо въ глаза дочери, произнесъ рѣшительнымъ тономъ:

— Намъ нужно двадцать-пять тысячъ фунтовъ, никакъ не менѣе, и не позже недѣли.

— Столько! увы! это невозможно.

— Я не думаю, чтобъ это было невозможно, сказалъ Колонна, продолжая смотрѣть ей пристально въ глаза.

— Какъ! что вы хотите сказать?

— Сядь, дитя мое, подлѣ меня, и я тебѣ все объясню.

Она повиновалась, и онъ сжалъ ея руку своими обѣими руками. Ея сердце, быть можетъ, вздрогнуло отъ смутнаго предчувствія того, что скажетъ ея отецъ, но ни ея лицо, ни ея рука, не выдали этого внутренняго волненія.

— Въ этомъ домѣ теперь находится молодой человѣкъ, для котораго двадцать-пять тысячъ фунтовъ тоже самое, что нѣсколько грошей одному изъ нашихъ волонтеровъ, сказалъ итальянецъ.

— Мистеръ Трефольденъ?

— Мистеръ Трефильденъ. Онъ имѣетъ четыре или пять мильоновъ.

— Да. Я помню, мы говорили объ этомъ за завтракомъ, нѣсколько недѣль тому назадъ.

— И я тогда же далъ себѣ слово сдѣлать все на свѣтѣ, чтобъ привлечь его на нашу сторону.

— Это будетъ нетрудно.

— Конечно. Но мы должны сдѣлать болѣе.

— Нельзя думать, однако, чтобъ онъ далъ намъ двадцать-пять тысячъ франковъ, сказала поспѣшно синьора Колонна.

— Я хочу, чтобъ онъ намъ далъ мильонъ.

— Мильонъ? Вы съ ума сошли!

— Я хочу, чтобъ онъ намъ далъ мильонъ, дка-три, все, что онъ имѣетъ, если меньшей суммы не будетъ достаточно для спасенія Италіи! Слушай, Олимпія, мы знаемъ странную жизнь этого молодого человѣка. Мы знаемъ, какую онъ велъ простую, чистую, пастушескую жизнь. Мы видимъ, что онъ невиненъ и восторженъ, какъ дитя, что его сердцу доступны всѣ благородныя чувства, что его душа откликается всему прекрасному. Такимъ натурамъ свойственны великія дѣла; съ такои натурой мы можемъ сдѣлать все, что намъ нужно. Я смотрю на этого юношу, какъ на предопредѣленнаго освободителя Италіи, какъ на предопредѣленную жертву.

Олимпія вздохнула и покачала головой.

— Еслибъ онъ былъ итальянецъ, то это было бы легко и позволительно.

— Позволительно! воскликнулъ ея отецъ съ гнѣвомъ: — въ нашемъ святомъ дѣлѣ всѣ средства позволительны. Сколько разъ мнѣ это повторять тебѣ, Олимпія?

— Это пунктъ, padre mio, на которомъ мы никогда съ вами не сойдемся, отвѣчала нѣжно синьора: — не будемъ лучше объ этомъ говорить.

Колонна бросилъ ея руку, быстро всталъ съ креселъ и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ въ сильномъ волненіи. Она также встала и спокойно дожидалась, пока онъ начнетъ говорить. Наконецъ, онъ остановился, провелъ рукой по лбу, и рѣзко произнесъ:

— Вся тяжесть дѣла должна лечь на тебя, Олимпія.

— Я сдѣлаю все, что могу, отвѣчала она.

— Знаешь ли ты, что надо тебѣ дѣлать?

— Я думаю. Кажется, я довольно часто это дѣлывала.

Колонна покачалъ головой.

— Нѣтъ, этого недовольно. Ты должна влюбить его въ себя, должна женить его на себѣ.

— Отецъ!

— Это единственное, вѣрное средство достичь нашей цѣли. Онъ молодъ и впечатлителенъ — ты одарена красотой, краснорѣчіемъ и той невѣдомой силой надъ людьми, которая уже привлекла къ намъ сотни и сотни пламенныхъ юношей. Черезъ недѣлю, онъ будетъ у твоихъ ногъ.

— Вы хотите, чтобъ я продала себя! воскликнула Олимпія, съ презрѣніемъ, словно оскорбленная богиня.

— Ради Италіи.

Олимпія съ какимъ-то дикимъ отчаяніемъ всплеснула руками и отошла къ окну.

— Ради Италіи, повторилъ Колонна торжественно: — ради того святаго дѣла, которому я посвятилъ тебя, дитя мое, съ той самой минуты, какъ ты явилась на свѣтъ. Ради того дѣла, которому я посвятилъ свою юность и возмужалость. Ради того дѣла, для выполненія котораго я не задумаюсь пойти на плаху, не задумаюсь пролить своими собственными руками твою невинную кровь.

— Я лучше отдамъ кровь свою до послѣдней капли, чѣмъ исполнить то, что вы просите, сказала Олимпія, не поворачивая головы.

— Мученикъ не можетъ выбирать тернія для своего святого вѣнца, отвѣчалъ Колонна строгимъ, рѣшительнымъ тономъ.

Она ничего не отвѣчала, и они оба молчали впродолженіе нѣсколькихъ минутъ. Наконецъ Колонна снова заговорилъ:

— Имѣй мы деньги, успѣхъ нашъ почти вѣрный. Безъ денегъ же насъ ожидаетъ неминуемая гибель. Двадцать-пять тысячъ фунтовъ, умѣючи израсходованныхъ, одѣли бы шесть тысячъ человѣкъ; а съ шестью тысячами людей Гарибальди вошелъ бы въ Неаполь черезъ нѣсколько дней. Но что онъ говоритъ самъ? Что все должно дѣлать именемъ Сардиніи! Именемъ Сардиніи, которая не даетъ для борьбы ни одного солдата, ни одного гроша! Именемъ Сардиніи, король которой не смѣетъ поощрить нашихъ усилій, но готовъ воспользоваться плодомъ нашихъ побѣдъ! Нѣтъ, нѣтъ, Олимпія, намъ нужно не двадцать-пять тысячъ фунтовъ. Намъ нуженъ мильонъ. Съ мильономъ мы освободимъ нетолько Сицилію, но и Романію и возстановимъ великую республику. Имѣя мильонъ, мы отвергнемъ покровительство Виктора-Эмануила и всей монархической партіи.

— Съ однимъ только мильономъ? сказала синьора Олимпія, сомнительно качая головой.

— Съ однимъ или съ двумя, если два понадобятся; а они въ нашей власти. Что значитъ состояніе одного человѣка, или бракъ одной женщины въ сравненіи съ такими великими результатами? Что значитъ частный интересъ въ сравненіи съ честью и свободой великаго народа?

Олимнія молчала.

— И тогда, продолжалъ Колонна съ жаромъ: — съ римскимъ сенатомъ въ Капитоліи и съ диктаторомъ во главѣ римскихъ легіоновъ, мы бы сдѣлали то, чего Франція и Сардинія не могли сдѣлать. Мы прогонимъ австрійцевъ изъ Италіи и купимъ Венецію своей кровью.

Олимпія обернулась къ отцу. Лицо ея было очень блѣдно, а золотистые волосы, ярко блестѣвшіе на солнцѣ, окружали чело ея словно ореоломъ.

— Довольно, сказала она тихо, спокойно: — состояніе этого молодого человѣка будетъ куплено Италіи, если только его можно купить тою цѣною, которую я въ состояніи дать.

Колонна обнялъ ее и поцаловалъ въ лобъ.

— Вотъ заговорила кровь Колонновъ, сказалъ онъ: — еслибъ моя дочь даже отдала свое сердце другому, то я все-таки надѣюсь, что она откажется отъ него, хотя бы это былъ лучшій, храбрѣйшій изъ нашихъ итальянскихъ героевъ; я надѣюсь, что ея долгъ и любовь могутъ пойдти теперь рука въ руку.

— Нѣтъ, ужь мы лучше оставимъ любовь въ сторонѣ, сказала она холодно.

— Дай богъ, чтобъ я дожилъ до того дня, когда, благодаря тебѣ, дочь моя, наше отечество будетъ свободно отъ береговъ Адріатическаго моря до Тарентскаго залива.

— Аминь, сказала Олимпія и вышла изъ комнаты.

XXVII.
Послѣдняя охота сезона.

Въ среду въ десять часовъ утра Вильямъ Трефольденъ пріѣхалъ въ Кастельтауерсъ; онъ былъ очень удивленъ, увидѣвъ дворъ полный экипажами; на террасѣ было множество разряженныхъ дамъ, а на открытой площадкѣ противъ фасада дома, виднѣлся цѣлый водоворотъ красныхъ куртокъ и разноцвѣтныхъ картузовъ, лошадей, собакъ, груммовъ. Придя со станціи прямо по тропинкѣ, пересѣкавшей поля, онъ сразу очутился посреди этой шумной сцены. Въ ту же минуту десятки разнородныхъ голосовъ объясніни ему, въ чемъ дѣло: это была послѣдняя охота въ настоящемъ сезонѣ.

Вполнѣ увѣренный, что Саксенъ забылъ про назначенное свиданіе и находится въ числѣ охотниковъ, Вильямъ Трефольденъ направился прямо къ дому. Первый, кого онъ встрѣтилъ, была синьора Колонна, въ амазонкѣ и съ хлыстикомъ въ рукѣ.

— Ахъ! мистеръ Трефольденъ, сказала она: — мы только-что говорили о васъ. Вы въ этомъ домѣ найдете только враговъ.

— Я надѣюсь, что синьора Колонна не въ числѣ ихъ?

— Конечно, отвѣчала она съ улыбкой нѣсколько саркастической. — Развѣ мистеръ Трефольденъ не одинъ изъ друзей Италіи? Кстати, вы вѣроятно еще не видали своего имени въ нашемъ печатномъ отчетѣ за мартъ мѣсяцъ? Я помѣстила васъ во главѣ одного изъ столбцовъ.

Стряпчій поклонился и изъявилъ глубочайшую благодарность за такую честь.

— Позвольте спросить, сказалъ онъ: — чѣмъ я заслужилъ общую вражду въ этомъ домѣ?

— Тѣмъ, что вы насъ лишаете удовольствія быть въ обществѣ вашего родственника, а ему мѣшаете надѣть красную куртку и выказать передъ дамами свое охотничье искуство.

— И сломать себѣ шею, сказалъ Трефольденъ сухо.

— Ахъ, да! отчего вы мнѣ не сказали, что онъ вашъ родственникъ, когда мы съ вами встрѣтились въ Рейхенау? спросила синьора Колонна.

— Я, право, не знаю; но вѣроятно потому, что полагалъ это для васъ неинтереснымъ.

— Или вы, можетъ быть, боялись, что я и его завербую, какъ васъ? Но вотъ моя лошадь.

— Позвольте мнѣ помочь вамъ сѣсть на лошадь, синьора Колонна, сказалъ онъ.

— Очень вамъ благодарна, отвѣчала она, пока Трефольденъ, почтительно взявъ ея маленькую ножку, ловко подсаживалъ ее въ сѣдло и оправлялъ складки ея платья: — я, право, не думала, мистеръ Трефольденъ, что ученый юристъ можетъ быть и ловкимъ наѣздникомъ.

— Отчего же и нѣтъ, синьора?

— Право, не могу сказать; но мнѣ такъ же бы мало пришло въ голову просить оказать мнѣ эту услугу собственно васъ, какъ и епископа кэнтербюрійскаго. А вы охотникъ?

— Да, но я ужь давно не охотился. У меня нѣтъ времени заниматься жестокостью изъ искуства ради искуства.

— Вы очень тонко опредѣляете разницу между дѣломъ и удовольствіемъ, сказала синьора, гордо взглянувъ на него: — однако, я прошу васъ замѣтить, мистеръ Трефольденъ, что я вовсе не охочусь. Я только ѣзжу на сборъ, чтобъ посмотрѣть на собакъ. Я такъ люблю ихъ побѣдный лай; но мнѣ всегда жаль бѣдную лисицу.

— Я сомнѣваюсь, чтобъ лордъ Кастельтауерсъ въ этомъ случаѣ сочувствовалъ нѣжнымъ влеченіямъ вашего сердца, отвѣчалъ стряпчій.

Въ эту самую минуту лордъ Кастельтауерсъ сбѣжалъ съ лѣстницы съ нѣсколькими молодыми людьми, и увидѣвъ, что синьора Колонна была уже на лошади, прикусилъ губу и воскликнулъ съ явнымъ неудовольствіемъ:

— Неужели Воанъ опять опередилъ меня и исполнилъ мою обязанность?

Гордый румянецъ показался на щекахъ Олимпіи.

— Помочь дамѣ сѣсть на лошадь — обязанность всякаго мужчины, находящагося вблизи, лордъ Кастельтауерсъ, отвѣчала она надменно: — мистеръ Трефольденъ былъ такъ любезенъ, что оказалъ мнѣ эту услугу.

Кастельтауерсъ обернулся въ нѣкоторомъ смущеніи и попалъ руку стряпчему:

— Простите, Трефольденъ, сказалъ онъ поспѣшно: — я васъ не замѣтилъ. Не поѣдете ли вы съ нами? Ахъ! нѣтъ, я забылъ; вы здѣсь по дѣламъ, но мы увидимся за обѣдомъ. Вы найдете вашего родственника въ столовой.

Съ этими словами онъ вскочилъ въ сѣдло, и подъѣхавъ къ синьорѣ Колоннѣ, началъ что-то ей говорить нѣжно, полушопотомъ, такъ что никто не слыхалъ. Но она отвѣчала ему очень коротко, и пожелавъ съ любезной улыбкой добраго утра Трефольдену, поскакала со двора, сопровождаемая почетной свитой охотниковъ.

Трефольденъ посмотрѣлъ вслѣдъ за ними и задумчиво улыбнулся.

«Бѣдный Кастельтауерсъ», подумалъ онъ: «ея сердце бьется только для одной Италіи».

Потомъ онъ вошелъ въ домъ, гдѣ никого не нашелъ, ибо всѣ были на террасѣ. Это было большое общество, состоявшее преимущественно изъ дамъ, и вниманіе всѣхъ было сосредоточено на веселой группѣ охотниковъ, выѣзжавшихъ со двора.

Когда послѣдній всадникъ исчезъ изъ виду, мистеръ Трефольденъ подошелъ къ Саксену, который стоялъ въ сторонѣ отъ всего общества.

— Отчего вы такъ грустны и задумчивы, юный грѣшникъ? сказалъ ему Трефольденъ, ударивъ его по плечу: — или ужь очень тяжело оставаться въ комнатахъ и возиться съ кучей запыленныхъ дѣлъ, пока другіе скачутъ, сломя голову, черезъ изгороди и рвы?

Саксенъ обернулся, и крѣпко сжавъ руку своего родственника, воскликнулъ съ своей обычной, открытой улыбкой:

— Да, за минуту передъ этимъ было тяжело, но теперь, когда вы уже пріѣхали, право, мнѣ все равно. Кастельтауерсъ сказалъ, что мы можемъ пойти въ библіотеку.

— Ну, такъ пойдемте и примемтесь скорѣе за дѣло. Я надѣюсь, что вашъ умъ сегодня расположенъ къ работѣ.

— Вы должны быть моимъ умомъ въ подобныхъ дѣлахъ, Вильямъ, сказалъ Саксенъ, качая головой: — я ничего не знаю относительно денегъ, кромѣ того, какъ ихъ расходовать.

— Въ такомъ случаѣ, вы болѣе знаете, чѣмъ я думалъ, отвѣчалъ Трефольденъ: — деньги очень пріятная и желанная вещь, но три великія трудности соединены съ ними: какъ нажить ихъ, какъ удержать, и какъ расходовать. Я думаю, что послѣднее, то-есть расходовать такъ, какъ слѣдуетъ, самое трудное изъ трехъ вопросовъ. Впрочемъ, наше дѣло нынче будетъ касаться только второго изъ этихъ вопросовъ. Я хочу васъ научить, какъ удержать деньги, потому что я увѣренъ, многіе учатъ васъ, какъ ихъ расходовать.

Говоря такимъ образомъ, они достигли библіотеки, длинной, невысокой комнаты, съ дубовыми плинтусами и такой же мёбелью. Она выходила въ тотъ же самый маленькій садикъ, какъ и окошко башенной комнаты синьора Колонны. По обѣимъ сторонамъ камина и вдоль всей противоположной стѣны, тянулись полки съ книгами, большей частью древними in-folio, въ тяжелыхъ, кожаныхъ переплетахъ. За исключеніемъ нѣсколькихъ новѣйшихъ книгъ въ свѣтлыхъ переплетахъ, кастельтауерская библіотека своимъ внутреннимъ содержаніемъ, наврядъ привлекла бы много читателей. Тутъ были все старинныя, тяжелыя сочиненія по археологіи, богословію, хронологіи, мѣстной исторіи графствъ и пр., и пр. Надъ дверью висѣли два оленьи рога, а надъ каминомъ красовалось въ черной, дубовой рамкѣ генеалогическое древо рода Кастельтауерсовъ.

— Ну, Вильямъ, сказалъ Саксенъ: — гдѣ же куча дѣлъ?

— Куча дѣлъ была только метафорой юридической фикціи, отвѣчалъ Трефольденъ, вынимая изъ кармана свою записную книжку и футляръ съ картой: — я не буду васъ утруждать чтеніемъ никакихъ дѣлъ, но только обращу ваше внименіе на нѣсколько цифръ, на два или на три письма и на карту западной Азіи.

— Какое мнѣ дѣло до западной Азіи! воскликнулъ Саксенъ съ удивленіемъ.

— Вотъ это-то именно я вамъ и объясню.

XXVIII.
Новая континентальная дорога.

— Вопервыхъ, Саксенъ, сказалъ Трефольденъ: — я сдѣлалъ для васъ то, что вы, конечно, никогда бы не вздумали сдѣлать сами: я приказалъ Друмонду свести вашъ счетъ. Признаюсь, что итогъ меня нѣсколько удивилъ.

— Отчего?

— Не оттого, что вы издержали много денегъ въ короткое время: я этого ожидалъ, но оттого, что столько вашихъ чекъ перешло въ карманы вашихъ друзей. Вотъ, напримѣръ, имя сэръ Чарльса Бургойна встрѣчается не менѣе четырнадцати разъ впродолженіе пяти недѣль. Первая чека на его имя въ пятьсотъ двадцать-пять фунтовъ подписана 21-го марта.

— Это было за кобылу и кабріолетъ, сказалъ поспѣшно Саксенъ: — эта была его любимая лошадь, и ему давали за нее, два дня передъ тѣмъ, пятьсотъ-пятьдесятъ фунтовъ, онъ разстался съ нею только для меня.

Трефольденъ сомнительно улыбнулся, и взглянулъ на нѣсколько словъ, записанныхъ имъ въ его памятной книжкѣ въ то извѣстное утро, когда онъ подслушалъ разговоръ въ Эректеумѣ между Брандономъ и Бургойномъ. Эти слова гласили совершенно иное. Однако, онъ удовольствовался тѣмъ, что записалъ противъ первой чеки — «лошадь и кабріолетъ».

— Вторая чека, продолжалъ онъ: — въ шестьсотъ-десять фунтовъ, 29-го марта.

— Мои двѣ верховыя лошади и весь приборъ, объяснилъ Саксенъ.

— Гм, эти также были любимицы сэра Чарльса Бургойна?

— Нисколько. Онъ былъ такъ добръ, что купилъ ихъ для меня у одного пріятеля, который распродавалъ весь свой домъ.

Трефольденъ точно также записалъ объясненіе Саксена противъ подходящей суммы.

— Третья чека — двѣсти фунтовъ, 31-го марта.

— Это ничего! воскликнулъ Саксенъ: — эти деньги не издержаны; онѣ только даны взаймы.

— Кому? сэру Чарльсу Бургойну?

— Да.

— А слѣдующая чека — въ двѣсти-пятьдесятъ фунтовъ, 3-го апрѣля?

— Меѣ кажется, это также взято взаймы, отвѣчалъ Саксенъ.

— Потомъ идутъ различныя мелкія чеки въ четыреста фунтовъ, въ двѣсти, въ сто, въ пятьдесятъ и т. д. Вдругъ снова встрѣчается большая чека въ тысячу-пятьдесятъ фунтовъ. Помните вы, для чего она была дана?

— Конечно. На покупку фаэтона и пары лошадей; даже Кастельтауерсъ говорилъ, что это недорого.

— Мнѣ кажется, замѣтилъ Трефольденъ, перевертывая страницу въ своей памятной книжкѣ, что лордъ Кастельтауерсъ единственный вашъ знакомый, котораго дружба не освящена какой-нибудь денежной сдѣлкой. Вотъ Эдвардъ Брандонъ, и онъ также изъ любви къ вамъ разорилъ свою конюшню?

— Нѣтъ, со смѣхомъ возразилъ Саксенъ: — бѣдному Брандону нечего продавать. Онъ нанимаетъ верховую лошадь, когда у него есть лишній соверенъ, что случается нечасто.

— Это значитъ въ переводѣ, что двѣ тысячи фунтовъ съ небольшимъ, отданные мистеру Брандону въ различныя времена, не что иное, какъ простые займы?

— Именно такъ.

— А Гай Гревиль эсквайръ, кто это такой?

— Одинъ изъ членовъ нашего клуба. Но вѣдь это бездѣлица.

— Вы называете бездѣлицей двѣсти-пятьдесятъ фунтовъ? Вотъ еще четыреста фунтовъ Патрику Фиц-Гьюгу, эсквайру. Онъ также членъ вашего клуба?

— Да, отличный человѣкъ, ирландецъ.

— Это также вѣрно все займы?

Саксенъ махнулъ головой въ знакъ согласія.

— Послѣ этого, продолжалъ Вильямъ: — тутъ множество самыхъ разнообразныхъ чекъ, очевидно все уплаты магазинщикамъ. Одна изъ нихъ, я вижу, простирается до тысячи фунтовъ, именно Гунту и Роскилю. Сколько изъ этой суммы пошло на браслетъ примадоны, разбойникъ?

— Я не имѣю ни малѣйшаго понятія: я поручилъ Джилингвотеру заниматься моими счетами.

— Не забудемъ еще маленькой суммы, сказалъ стряпчій: — именно пустой, бездѣльной чеки, въ пятьдесятъ-девять тысячъ, мистеру Лоренсу Грэгорексу.

— Эти деньги не издержаны, а только выгодно помѣщены, отвѣчалъ Саксенъ.

— Это такъ, но ихъ можно было бы помѣстить такъ же вѣрно изъ кратеръ Везувія. Довольно, однако, подробностей. Имѣете ли вы какое-нибудь понятіе объ итогѣ всѣхъ израсходованныхъ вами денегъ?

— Никакого.

— Что вы скажете, если этотъ итогъ простирается до семидесяти-восьми тысячъ шестисотъ двѣнадцати фунтовъ?

— Я рѣшительно ничего не могу сказать, отвѣчалъ Саксенъ со смѣхомъ: — а какъ ваше мнѣніе объ этомъ?

— Мое мнѣніе, что молодого человѣка, который умѣетъ проживать въ недѣлю болѣе пятнадцати тысячъ фунтовъ капитала, надо посадить въ сумасшедшій домъ.

— Но развѣ вы полагаете, что я дѣйствительно дурно сдѣлалъ, издержавъ столько денегъ?

— Я думаю, что вы очень глупо поступили, и не получили достаточнаго вознагражденія за ваши деньги. Я также думаю, что ваши пріятели васъ грабятъ самымъ безчестнымъ образомъ, но во всякомъ случаѣ, вы въ состояніи сдѣлать такой расходъ, и это научило васъ нѣсколько практической жизни. Сказать вамъ правду, я это предчувствовалъ, и, познакомивъ васъ съ лордомъ Кастельтауерсомъ, нарочно держался самъ въ сторонѣ и приберегалъ свои совѣты для болѣе удобнаго случая. Я рѣшился подождать нѣсколько недѣль, и дать вамъ случай самимъ на опытѣ узнать, что такое свѣтъ. Я не желалъ играть роль Ментора, а васъ принимать за Телемака.

— Напрасно, я былъ бы вамъ очень благодаренъ, сказалъ Саксенъ.

— Ну, такъ я теперь вступаю въ это званіе, и вы можете мнѣ быть благодарны, отвѣчалъ Трефольденъ съ пріятной улыбкой: — я пріѣхалъ сюда сегодня для того, чтобы научить васъ финансовой мудрости и доказать крайнюю необходимость, чтобы ваше состояніе было помѣщено самымъ выгоднымъ образомъ.

— Вы ужь мнѣ это говорили прежде.

— Да, но теперь я это докажу. Два мѣсяца тому назадъ, у васъ было четыре мильона семьсотъ семьдесятъ-шесть тысячъ фунтовъ. Съ тѣхъ поръ вы спустили порядочную сумму, но все же круглымъ числомъ, отбросивъ десятки тысячъ, у васъ теперь четыре мильона съ половиной.

— Конечно, положимъ, четыре съ половиной, повторилъ Саксенъ, лѣниво потягиваясь.

— Спрашивали ли вы себя когда нибудь, надолго ли хватитъ вашихъ четырехъ съ половиной мильоновъ, если вы будете продолжать такъ, какъ начали?

— Нѣтъ, но конечно хватило бы на всю мою жизнь.

— Ихъ хватило бы ровно на шесть лѣтъ девять недѣль и три дня.

Саксенъ отъ изумленія не могъ произнести ни одного слова.

— Теперь вы можете разсудить сами, сказалъ Трефольденъ: — нужно ли ваши деньги помѣстить на проценты и безполезно ли я вамъ надоѣдаю толками о дѣлахъ въ то время, когда вы могли бы гоняться сломя голову за лисицами. Вамъ необходимо, Саксенъ, имѣть опредѣленный годовой доходъ.

— Да, я это теперь вижу.

— И, какъ я уже вамъ давно говорилъ, ваше состояніе, если его хорошо помѣстить, можетъ дать громадный доходъ. Считая по пяти процентовъ, вы можете получить двѣсти-пятьдесятъ тысячъ въ годъ, а по семи съ половиной — триста-семьдесятъ-пять, то-есть болѣе тысячи фунтовъ въ день. Мнѣ кажется, Саксенъ, что я нашелъ вамъ случай помѣстить на семь съ половиной процентовъ столько денегъ, сколько вы захотите отдѣлить отъ вашего капитала.

— Тысячу фунтовъ въ день! Семь съ половиной процентовъ! пробормоталъ Саксенъ: — но вѣдь это хорошо ростовщику, Вильямъ, а не мнѣ.

— Ростовщику, повторилъ Трефольденъ съ улыбкой: — да знайте, милѣйшій, что ни одинъ дѣловой человѣкъ не довольствуется меньшимъ доходомъ съ своего капитала.

— Но за то — онъ дѣловой человѣкъ, и его умѣнье и опытъ составляютъ часть его капитала; онъ, конечно, долженъ получать гораздо болѣе, чѣмъ богатый лѣнтяй, отвѣчалъ Саксенъ съ практическимъ здравымъ смысломъ, который доказывалъ, какъ легко онъ можетъ понять всѣ тонкости трудной финансовой науки, если только давалъ себѣ трудъ подумать.

Трефольденъ былъ совершенно изумленъ. Онъ такъ привыкъ смотрѣть на своего юнаго родственника какъ на младенца во всемъ, что касалось практической жизни, что невольно заблуждался на счетъ его умственныхъ способностей.

— Ваше замѣчаніе отчасти справедливо, Саксенъ, сказалъ онъ: — но оно не касается дѣла. Потребовалось бы слишкомъ много времени, чтобы обсудить философски этотъ вопросъ, и потому вѣрьте моей опытности, что вы, какъ честный человѣкъ, имѣете право получать съ вашего капитала семь съ половиной процентовъ дохода, если вы можете получить ихъ безъ всякаго риска.. Моя цѣль — доставить вамъ хорошій доходъ, и если я нѣсколько медлилъ, то это изъ осторожности, а не отъ недостатка усердія.

— Милый Вильямъ, я никогда бы и не подумалъ упрекать васъ ни за то, ни за другое! воскликнулъ съ жаромъ Саксенъ.

— Я вполнѣ сознаю тяжелую отвѣтственность, которая лежитъ на мнѣ въ этомъ отношеніи, продолжалъ Трефольденъ: — и я долженъ признаться, что до сей минуты я былъ остороженъ до робости.

— Я въ этомъ увѣренъ, я въ этомъ увѣренъ, сказалъ Саксенъ, протягивая руку: — и такъ сердечно вамъ за все благодаренъ, что не могу выразить это словами.

— Я очень радъ, что вы такъ довѣряете мнѣ, отвѣчалъ стряпчій, пожимая руку молодого человѣка. Но какъ пожатіе, такъ и голосъ его поражали своей холодностью.

Послѣ этого Вильямъ приготовилъ свои бумаги, развернулъ карту и на минуту остановился, сосредоточивая свои мысли. Энергическій въ дѣлахъ, быстрый на соображенія Трефольденъ теперь, казалось, колебался, словно не зная, какъ начать рѣчь о томъ, для чего онъ проѣхалъ такую даль. Наконецъ, онъ началъ:

— Какъ большая часть осторожныхъ людей, Саксенъ, я не сочувствую спекуляціямъ; но я не смѣшиваю спекуляціи съ предпріимчивостью, какъ дѣлаютъ иные уже слишкомъ осторожные люди. Въ Англіи великія, общественныя учрежденія основываются частными людьми, и въ этомъ-то заключается главнѣйшее условіе нашего національнаго благосостоянія. Предпріимчивость сдѣлала насъ тѣмъ, что мы есть; спекуляціи же погубили бы насъ. Я именно намѣренъ вамъ предложить, Саксенъ, предпріятіе громадное, гигантское по важности своихъ результатовъ, но говоря сравнительно, очень незначительное, по расходамъ. Вы должны выслушать меня со вниманіемъ.

— Я, право, слушаю васъ со вниманіемъ.

— Мнѣ нечего спрашивать васъ, знаете ли вы обыкновенный путь изъ Англіи въ Индію, черезъ Средиземное и Чермное моря?

— Континентальный путь? Конечно, знаю, на картѣ.

— И вы знаете, какъ ходятъ коммерческіе корабли въ Индію и Китай, вокругъ Мыса Доброй Надежды?

— Конечно.

— Такъ сдѣлайте одолженіе взгляните на красную линію, которую я начертилъ на картѣ. Она начинается, вы видите, изъ Дувра и идетъ черезъ Кале и Марсель, гдѣ…

— Но, перебилъ Саксенъ: — я вижу двѣ красныя линіи, пересѣкающія Средиземное море.

— Мы прежде прослѣдимъ одну. Въ Александріи она соединяется съ желѣзною дорогой черезъ Суэзскій перешеекъ, и перекосивъ Чермное море въ Аденъ, идетъ по Аравійскому заливу въ Бомбей. Эта дорога — собственность континентально-восточной компаніи. По ней можно изъ Лондона прибыть въ Бомбей на двадцать-четвертый день. Мы до сихъ поръ привыкли смотрѣть на этотъ фактъ, какъ на одну изъ самыхъ великихъ побѣдъ современной цивилизаціи.

— Это дѣйствительно побѣда! воскликнулъ Саксенъ.

— Да, но путешествіе по этой дорогѣ стоитъ сто фунтовъ, отвѣчалъ Трефольденъ: — и люди, которые не могутъ заплатить подобной громадной цѣны, должны ѣхать вокругъ Мыса Доброй Надежды, и такимъ образомъ потерять девяносто-четыре дня, если они ѣдутъ на пароходѣ; и четыре мѣсяца, если они ѣдутъ на кораблѣ. Теперь посмотрите на мою другую красную линію, и замѣтьте, гдѣ она отдѣляется отъ первой.

— Она идетъ черезъ Мессинскій проливъ, касается Кипра вмѣсто Мальты, и пересѣкаетъ море прямо въ Сидонъ вмѣсто Александріи, сказалъ Саксенъ, удивленный и заинтересованный.

— Именно такъ; а изъ Сидона дорога это прямо идетъ на Пальмиру, откуда по долинѣ Евфрата выходитъ на берегъ Персидскаго залива, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ Евфратъ и Тигръ впадаютъ въ море, въ ста-тридцати миляхъ ниже Корны.

— А потомъ она идетъ внизъ по Персидскому заливу и такъ до Бомбея, сказалъ Саксенъ.

Трефольденъ взглянулъ и указалъ пальцемъ на карту.

— Еслибъ эта линія отъ Сидона къ морю представляла великолѣпную желѣзную дорогу, которая соединялась бы на обѣихъ оконечностяхъ съ хорошо-устроеннымъ пароходнымъ сообщеніемъ, которую изъ дорогъ вы предпочли бы?

— Конечно, новую; ни одинъ благоразумный человѣкъ не поступилъ бы иначе. Вопервыхъ, эта дорога, должно быть, гораздо короче?

— Всего въ ней тысячу-двѣсти или тысячу-четыреста миль.

— И потомъ гораздо болѣе пришлось бы ѣхать по твердой землѣ, и еще по какой землѣ! Пальмира! Вавилонъ! Басора! клянусь Юпитеромъ, тогда многіе отправились бы въ Индію только затѣмъ, чтобъ посѣтить мѣста, столь извѣстныя въ исторіи древняго міра!

— Признаюсь, я смотрю на этотъ проектъ не съ археологической точки зрѣнія, отвѣчалъ Трефольденъ: — посмотрите на ея практическую сторону и знайте, что я вамъ привожу факты сырые, необработанные учеными изслѣдованіями. Цифры также у насъ среднія, предположительныя. Мы считаемъ, что эта желѣзная дорога будетъ простираться на семьсотъ-пятьдесятъ или восемьсотъ миль, то-есть она будетъ длиннѣе желѣзной дороги между Кале и Тулономъ не белѣе, какъ на полтораста или двѣсти миль. Эта линія, конечно, привлечетъ къ себѣ всю торговлю Европы съ Индіею, Персіею и Цейлономъ. Это будетъ кратчайшій путь въ Австралію, и на переѣздъ тогда изъ Бомбея въ Лондонъ понадобится всего двѣнадцать или четырнадцать дней.

— Дыханіе занимается отъ величія такого предпріятія, воскликнулъ Саксенъ.

Трефольденъ улыбнулся съ покойной улыбкой торжества.

— Но это еще не все, сказалъ онъ: — мы имѣемъ основаніе полагать, что въ Гитѣ, гдѣ есть минеральные источники, находится каменный уголь; а такъ-какъ Гитъ лежитъ почти на полдорогѣ между Сидономъ и Персидскимъ заливомъ, то мы будемъ въ состояніи снабжать углемъ наши пароходы и нашу желѣзную дорогу изъ одного центральнаго депо.

— Это вѣрно нефтяные колодцы, о которыхъ упоминаетъ Геродотъ, сказалъ поспѣшно Саксенъ: — именно колодцы Иса, которые доставляли асфальтъ для вавилонскихъ стѣнъ?

— Сдѣлайте одолженіе, Саксенъ, сосредоточьте все ваше вниманіе на одномъ девятнадцатомъ вѣкѣ, возразилъ стряпчій: — думайте о Вавилонѣ только какъ о станціи желѣзной дороги, а о Пальмирѣ, какъ о мѣстѣ, гдѣ останавливаются обѣдать. Да я зналъ, что этотъ проектъ васъ поразитъ, но я бы желалъ слышать ваше мнѣніе объ этой новой континентальной дорогѣ.

— Мое мнѣніе? сказалъ Саксенъ: — вы бы точно такъ же могли спросить мое мнѣніе о географіи Урана.

— Вотъ это-то именно соображеніе не позволяетъ мнѣ рекомендовать вамъ это предпріятіе, какъ выгодное помѣщеніе капитала.

— А на счетъ этого не безпокойтесь, со смѣхомъ произнесъ Саксенъ: — я одинаково не понимаю всѣ дѣла. Я уже вамъ сказалъ, что въ финансовыхъ вопросахъ вы должны думать за меня.

— Мое положеніе тѣмъ труднѣе, что я не могу позволить вамъ посовѣтоваться объ этомъ дѣлѣ съ кѣмъ нибудь другимъ, сказалъ Трефольденъ: — при осуществленіи подобнаго проекта придется бороться со многими частными интересами, и потому очень важно, чтобъ мы хранили до поры до времени это предпріятіе въ тайнѣ. Примете ли вы участіе въ этомъ дѣлѣ, или нѣтъ, но я долженъ взять съ васъ честное слово, что вы объ этомъ никому не разскажете.

Саксенъ не колеблясь далъ слово, хотя не понималъ, для чего нужна была такая таинственность.

— Мы не должны возбуждать противодѣйствія, пока нашъ проектъ совершенно не созрѣетъ, объяснилъ Трефольденъ.

— Но если новая дорога будетъ такимъ полезнымъ дѣломъ, то кто же станетъ ей противодѣйствовать? возразилъ Саксенъ.

— Всѣ лица, заинтересованныя въ старой дорогѣ, отвѣчалъ улыбаясь Вильямъ: — континентально-восточная компанія, директоры и акціонеры суезской желѣзной дороги и сорокъ тысячъ англичанъ, составляющихъ колонію въ Александріи.

— И всѣ эти люди разорились бы? спросилъ Саксенъ.

— Всякая реформа кого нибудь да разоряетъ, замѣтилъ Трефольденъ, съ спокойствіемъ философа.

— Да. Но реформаторъ обязанъ взвѣсить настоящій вредъ и будущее добро. Въ этомъ дѣлѣ перевѣсило ли бы будущее добро?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Какимъ образомъ?

Трефольденъ былъ очень изумленъ. Онъ смотрѣлъ на этотъ вопросъ со всѣхъ точекъ зрѣнія, кромѣ этой именно точки, благотворительной.

— Ну, сказалъ онъ: — новая дорога дастъ работу тысячамъ…

— И лишитъ работы тысячи.

— …она распространитъ торговлю, расширитъ предѣлы цивилизаціи, улучшитъ положеніе Аравіи…

— Я несогласенъ разорить сорокъ тысячъ англичанъ, для того, чтобъ улучшить положеніе Аравіи, перебилъ его Саксенъ.

— …и такъ приблизитъ Индію къ Англіи, что если тамъ вспыхнетъ новое возстаніе, то мы будемъ въ состояніи послать туда цѣлую армію въ двѣнадцать дней. Въ одномъ этомъ отношеніи проектъ неоцѣнимъ.

— Это правда, но…

— Въ нашемъ успѣхѣ не можетъ быть никакого сомнѣнія, продолжалъ Трефольденъ: — мнѣ даже не хотѣлось бы, Саксенъ, вовлечь васъ въ дѣло, польза котораго, хотя и очевидна для всѣхъ практическихъ людей, но не доказана ясными фактами; однако я считаю обязанностью сказать вамъ, что я никогда не видалъ болѣе блестящаго средства помѣстить свой капитала.

— Но…

— Семь съ половиною процентовъ будутъ выдаваться обществомъ, покуда будутъ производиться работы, но когда дорога откроется, то барышъ будетъ громадный. Ваши семь съ половиной процентовъ превратятся, мой милѣйшій, въ двадцать-пять, а можетъ быть и въ пятьдесятъ.

— Мнѣ не нужно двадцати-пяти или пятидесяти процентовъ, отвѣчалъ Саксенъ: — у меня и то столько денегъ, что я не знаю, что съ ними дѣлать.

— Я увѣренъ, что вы извлечете пользу изъ своего состоянія, какъ бы оно велико ни было, сказалъ Трефольденъ.

— А у меня сердце разорвалось бы отъ горя, еслибъ по моей милости разорились тѣ, которые живутъ теперешней системой. Зачѣмъ, напримѣръ, мнѣ желать разоренія континентально восточной дороги?

— Мы надѣемся, что ничего подобнаго не будетъ, отвѣчалъ Трефольденъ, — мы предложимъ этому обществу соединиться съ нами и, по всей вѣроятности, возьмемъ его суда.

— А англійская колонія въ Александріи?

— Сидонъ сдѣлается тѣмъ же, чѣмъ теперь Александрія, или лучше сказать, сдѣлается такимъ важнымъ городомъ, какимъ никогда не была Александрія даже въ древнее, цвѣтущее свое время. Точно такъ же, какъ теперь нуждается Александрія въ банкахъ, домахъ, церквахъ и набережныхъ, такъ будетъ въ нихъ нуждаться и Сидонъ. Александрійскіе колонисты народъ богатый и предпріимчивый, и они попросту переберутся въ новый портъ, такъ что черезъ десять лѣтъ будутъ гораздо богаче, чѣмъ еслибъ оставались на старомъ мѣстѣ.

— Неужели? Вы думаете?

— Я не думаю, а знаю. И компанія суезской желѣзной дороги не будетъ также въ накладѣ. Мы, по всей вѣроятности, примемъ къ себѣ всѣхъ служащихъ въ ней и присоединимъ ея акціонеровъ къ нашимъ. Но, впрочемъ, Саксенъ, вы слишкомъ мало знаете дѣла, чтобъ судить о такомъ важномъ предпріятіи, и такъ-какъ я вижу, что вы не сочувствуете нашей идеи, то не будемъ болѣе говорить объ этомъ.

— Я не желалъ принести вреда другимъ людямъ; но такъ-какъ вы теперь объяснили все дѣло, то я съ радостью…

Но Трефольденъ не хотѣлъ ничего слышать.

— Нѣтъ, нѣтъ, холодно сказалъ онъ, собирая бумаги и свертывая карту: — я старался сдѣлать все, что возможно для вашей пользы, но, быть можетъ, и къ лучшему, если вы не примете никакого участія въ новой дорогѣ.

— Однако, если вы хорошаго мнѣнія объ этомъ предпріятіи…

— Я такого хорошаго о немъ мнѣнія, что помѣщу все свое состояніе въ акціи этого общества; но это на васъ не должно имѣть никакого вліянія. Дѣйствительно, Саксенъ, я бы желалъ лучше, чтобъ ваши деньги остались просто въ фондахъ. Конечно, вы получали бы только три процента, но за то вы были бы въ состояніи всегда распорядиться вашими деньгами, какъ вамъ заблагоразсудится, а я избавился бы отъ тяжелой отвѣтственности давать вамъ совѣты.

— Вы сердитесь на меня, Вильямъ?

— Я сожалѣю, что вы считаете меня способнымъ дать вамъ дурной совѣтъ, отвѣчалъ Трефольденъ, тѣмъ же холоднымъ тономъ.

— Но я нимало этого не считаю. Я сознаюсь, что ошибался, но такъ-какъ вы сами сказали, что я не знаю жизни, то пожалуйста не взыскивайте съ меня за мое невѣжество.

— Шт, ни слова, сказалъ добродушно стряпчій: — ужь и то вы сказали болѣе, чѣмъ слѣдуетъ.

— А мои деньги?

— Что касается до вашихъ денегъ, то повторяю, что всего лучше оставить ихъ въ правительственныхъ фондахъ по три процента. И этимъ путемъ вѣдь вы будете получать сто тридцать пять тысячъ фунтовъ въ годъ.

— Какъ хотите. Я не буду въ состояніи столько издерживать денегъ, какъ теперь, а буду такъ же счастливъ.

Трефольденъ взглянулъ на него очень серьёзно.

— Да, сказалъ онъ: — но вы не будете въ состояніи дѣлать столько добра и доставлять столько счастья другимъ.

Улыбка тотчасъ исчезла съ лица Саксена.

— Какъ бы я желалъ знать, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать, воскликнулъ онъ, съ нетерпѣніемъ: — скажите прямо, Вильямъ, какъ вы хотите, чтобъ я поступилъ?

— Я не скажу болѣе ни слова, отвѣчалъ Трефольденъ: — вы уже знаете мое мнѣніе.

— Да… и, конечно, я долженъ руководствоваться имъ. Вы не откажете мнѣ въ вашей помощи въ этомъ отношеніи?

— Конечно, не откажу. Вамъ стоитъ только рѣшиться и сдѣлать свои распоряженія.

— Ну, такъ я рѣшился. Помѣстите деньги и покончимъ это дѣло разомъ.

— А какъ вы желаете, чтобъ я ихъ помѣстилъ, Саксенъ? спросилъ Трефольденъ, обмакивая перо въ чернила.

— Конечно, въ акціи компаніи новой дороги.

— Въ стофунтовыя акціи компаніи желѣзной дороги и пароходства ново-континентальной дороги, произнесъ стряпчій, быстро записывая въ своей памятной книжкѣ. — А на какую сумму?

— На какую вы сочтете удобнымъ.

— Скажемъ, два мильйона.

— Отчего только два? что же я сдѣлаю съ остальными?

Трефольденъ остановился, положилъ перо, и пытливый наблюдатель замѣтилъ бы, какъ онъ мгновенно измѣнился въ лицѣ.

— Я не совѣтую вамъ въ настоящую минуту помѣщать болѣе, сказалъ онъ: — и то вы будете самымъ большимъ акціонеромъ; если же впослѣдствіи компаніи понадобится увеличить капиталъ, то вы будете всегда въ состояніи прикупить добавочныя акціи. Теперь потрудитесь, Саксенъ, подписать эту бумагу, которой вы мнѣ даете право распорядиться вашими двумя мильйонами.

Молодой человѣкъ поспѣшно схватилъ перо, и такъ небрежно подписалъ свое имя, словно дѣло шло о двухъ фунтахъ, а не о двухъ мильйонахъ.

— Никогда не должно подписывать бумагъ, не прочитавъ ихъ; помните это, Саксенъ, сказалъ Трефольденъ: — кстати, я озабочусь, чтобъ васъ внесли въ списокъ директоровъ.

— Да, я радъ быть директоромъ, но только такимъ, который ничего не будетъ дѣлать, со смѣхомъ отвѣчалъ Саксенъ: — вы также директоръ?

— Нѣтъ, я только стряпчій компаніи. Но теперь, когда это дѣло кончено, не взглянете ли вы на приблизительный разсчетъ будущихъ издержекъ компаніи? Вотъ планъ дороги, таблица…

— Извините, Вильямъ, перебилъ его Саксенъ: — но если вы сами говорите, что дѣло кончено, то я рѣшительно протестую противъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій о новой дорогѣ. Умоляю васъ, пойдемте гулять, и забудемъ дѣла.

— Я боюсь, что вы неисправимы, сказалъ Трефольденъ.

— Я въ этомъ увѣренъ. Вы ѣздите верхомъ?

— Да, иногда.

— Такъ мы отправимся въ погоню за охотниками.

Трефольденъ положилъ свои бумаги въ карманъ, и они оба отправились въ конюшни, гдѣ Саксенъ приказалъ осѣдлать обоихъ своихъ коней.

— Я надѣюсь, что вы не забыли мои слова объ оковахъ, Саксенъ, сказалъ Трефольденъ, когда они уже скакали по парку: — синьора Колонна опасный сосѣдъ, остерегайтесь ея.

Саксенъ громко захохоталъ.

— Не бойтесь за меня, Вильямъ, отвѣчалъ онъ: — я, какъ Ахилъ, неуязвимъ.

— Мы такъ всегда говоримъ, пока насъ не поразитъ смертоносная стрѣла. Впрочемъ, если ваше сердце и застраховано, то все же, повторяю, остерегайтесь ея ради вашего кошелька. Синьора еще не взяла съ васъ никакой патріотической пошлины?

— Никакой.

— Это многознаменательно, особливо когда у нихъ готовится возмущеніе. Она, значитъ, бережетъ свои силы, чтобъ ударъ, когда онъ разразится, поразилъ бы съ большей силой. Я прошу, Саксенъ, только одного, чтобъ когда синьора Колонна или ея отецъ станутъ требовать вашей помощи, вы ограничились только денежнымъ содѣйствіемъ, а не связывали бы себя какимъ-нибудь безумнымъ обѣщаніемъ.

— Конечно, но какимъ же обѣщаніемъ могу а себя связать?

— Одному Богу это извѣстно! Синьора Колонна въ состояніи взять съ васъ слово, что вы будете командовать отрядомъ волонтеровъ.

XXIX.
Богатая мисъ Гатертонъ.

Званый вечеръ въ Кастельтауерсѣ — было дѣло немаловажное. Оно всегда сопровождалось большими издержками и хлопотами, потому что наслѣдственные сундуки Кастельтауерсовъ были пусты, а необходимо было поддержать честь рода. Какимъ образомъ немногочисленные, но блестящіе вечера леди Кастельтауерсъ оплачивались — извѣстно было только ей и ея сыну. Два или три старинныхъ дуба исчезали въ уединенномъ углу парка, или молодой лордъ отказывалъ себѣ въ лошади, или карета оставалась цѣлый годъ безъ поправки, или, наконецъ, сама леди жертвовала своей ежегодной поѣздкой въ Лондонъ. Однимъ словомъ, такъ или иначе, но излишніе расходы были такъ честно уплачиваемы, что только сами хозяева несли на себѣ тягость своихъ, празднествъ.

Въ настоящемъ случаѣ, однако, лордъ Кастельтауерсъ долженъ былъ обратиться къ своему стряпчему, чтобъ занять денегъ подъ залогъ будущихъ доходовъ; и Вильямъ Трефольденъ, пріѣхавъ въ Кастельтауерсъ но дѣламъ Саксена, привезъ въ то же время чеку лорду. Вечеръ былъ назначенъ на другой день, но Вильяма Трефольдена не могли уговорить остаться. Онъ увѣрялъ, что ему необходимо ѣхать въ городъ съ вечернимъ поѣздомъ, и дѣйствительно уѣхалъ, какъ говорилъ.

Вечеръ былъ очень блестящій. Избранное общество состояло большею частію изъ мѣстной аристократіи, нѣсколькихъ военныхъ и нѣсколькихъ танцоровъ изъ Лондона. Между аристократіей были: виконтъ и леди Эшеръ — гордая, надутая чета старинной школы, которая, презирая желѣзныя дороги, пріѣхала въ экипажѣ изъ своего замка, и должна была ночевать въ Кастельтауерсѣ. Виконтъ былъ лордомъ-намѣстникомъ графства, и нѣкогда занималъ впродолженіе трехъ недѣль мѣсто въ министерствѣ, о чемъ онъ никогда не уставалъ разсказывать. Кромѣ него были: сэръ Алекзандеръ и леди Ганклэ съ ихъ пятью незамужними дочерьми, епископъ Бечвортскій съ женой, мистеръ Валькиншо, одинъ изъ богатѣйшихъ членовъ парламента, съ женой и ихъ дорогой гостьею мисъ Гатертонъ, отецъ которой началъ жизнь простымъ рудокопомъ, а умеръ, оставивъ состояніе въ двѣсти пятьдесятъ тысячъ фунтовъ. Тутъ были также лордъ Боксгиль, прусскій посланникъ принцъ Квартцъ Потцъ, нѣсколько мѣстныхъ баронетовъ съ семействами, какой-то отставной совѣтникъ посольства и множество меньшихъ звѣздъ парламентскаго, клерикальнаго и чиновнаго міра. Къ этому избранному кружку присоединялось еще нѣсколько знаменитостей низшаго міра искуствъ и литературы, именно: сэръ Джонсъ Робинсонъ, великій живописецъ, синьоръ Кагутина — извѣстный скрипачъ, мистеръ Смитъ Браунъ — блестящій авторъ «Трансцендентальнаго эклектизма», и его жена, мистрисъ Смитъ Браунъ, прославившаяся своей книгой «Женщины на войнѣ, въ совѣтѣ и въ церкви».

Къ девяти часамъ гости начали собираться. Въ десять пріемныя комнаты всѣ были полны, а въ залѣ начались танцы. Хотя рѣдко открытая при дневномъ свѣтѣ, эта зала съ ея темно-дубовыми плинтусами, готическими окнами, громаднымъ рѣзнымъ каминомъ и древними воинскими украшеніями на стѣнахъ — составляла славу Кастельтауерса. Дѣйствительно, блестяще-освѣщенная и украшенная цвѣтами, она представляла такую великолѣпную бальную залу, какую трудно найдти гдѣ либо, кромѣ Англіи.

Леди Кастельтауерсъ принимала гостей въ первой пріемной комнатѣ невдалекѣ отъ дверей; поза ея была очень торжественная, и, блистая своими наслѣдственными брильянтами, она походила болѣе чѣмъ когда на Марію-Антуанету. Любезная со всѣми, какъ подобаетъ хозяйкѣ, она, однако, соразмѣряла свои любезности съ строгимъ кодексомъ этикета. Улыбка, которой она привѣтствовала виконта Эшера, различалась на много ступеней отъ улыбки, пожалованной сэру Джонсу Робинсону; а рука, протянутая мистрисъ Смитъ Браунъ, была словно рукой автомата въ сравненіи съ радушнымъ, теплымъ пожатіемъ хорошенькихъ пальчиковъ богатой миссъ Гатертонъ.

— Но гдѣ же благородный дикарь? спросила мисъ Гатертонъ, осматривая въ лорнетку всю залу: — я такъ много наслышалась о немъ, что просто умираю отъ желанія его видѣть.

Мисъ Гатертонъ была красивая молодая дѣвушка, высокаго роста, лѣтъ двадцати-пяти или двадцати-шести, съ черными глазами, съ прекрасными зубами, съ большимъ, но добродушнымъ ртомъ, и съ очень рѣзкими рѣшительными манерами. Она стояла позади леди Кастельтауерсъ, въ небольшой группѣ избранныхъ гостей, забавлявшихся критикой всѣхъ входившихъ.

— Благородный дикарь! повторила леди Кастельтауерсъ: — о комъ вы говорите, мисъ Гатертонъ?

— О комъ? конечно, о томъ молодомъ человѣкѣ, который получилъ знаменитое наслѣдство.

— О мистерѣ Трефольденѣ. О! онъ только-что былъ тутъ; вонъ онъ стоитъ у камина.

— Златокудрый Антиной; но, милая леди Кастельтауерсъ, онъ вѣдь положительно красавецъ, и нимало не похожъ на дикаря. Я надѣялась увидѣть второго Орсона — существо, одѣтое въ звѣриную шкуру. Я ужасно разочарована.

— Мистеръ Трефольденъ очень пріятный и скромный молодой человѣкъ, сказала леди Кастельтауерсъ съ улыбкой.

— Неужели пріятный и скромный! Вотъ находка-то, и еще такой богатый. Я слышала, что у него нѣсколько мильйоновъ. Я прежде полагала, что у меня порядочное состояніе; теперь же, рядомъ съ нимъ, я считаю себя нищей. А кто этотъ толстый баринъ, весь усыпанный звѣздами, какъ небо въ зимнюю ночь?

Но прежде, чѣмъ леди Кастельтауерсъ могла отвѣтить, лакей доложилъ принца Квартца-Потца, и благородный прусакъ съ низкимъ поклономъ подошелъ къ ручкѣ хозяйки.

— Какой смѣшной толстякъ! сказала мисъ Гатертонъ, смотря вслѣдъ посланнику, когда онъ прошелъ въ залу.

— Принцъ Квартцъ-Потцъ, милая мисъ Гатертонъ, очень знатный вельможа, возразила леди Кастельтауерсъ, пораженная словами своей гостьи: — онъ дальній родственникъ нашей королевской фамиліи — черезъ свою пробабушку, марграфиню саксенгогенгаузенскую; а теперешняя великая герцогиня цоленстраская — его четвероюродная сестра.

Мисъ Гатертонъ, казалось, вовсе не обратила вниманія на эти важныя обстоятельства.

— О, неужели, сказала она равнодушно: — а кто этотъ красивый мужчина съ львиной гривой?

— Мистеръ Томсонъ, членъ парламента, отвѣчала леди Кастельтауерсъ, когда новый гость, поклонившись, прошелъ въ залу.

— Кто, великій Томсонъ? Томсонъ, который предложилъ парламенту знаменитое слѣдствіе надъ злоупотребленіями въ министерствѣ?

— Я не знаю, что вы подразумѣваете подъ словомъ «великій», милая мисъ Гатертонъ, сказала молодая графиня: — но мнѣ кажется, политическія мнѣнія мистера Томсона очень вредны и опасны.

— Я вижу, вы его не любите, но все же я попрошу васъ познакомить меня съ нимъ. Я не имѣю никакихъ политическихъ мнѣній, и восхищаюсь талантомъ, къ какой бы онъ партіи ни принадлежалъ. Однако, я совсѣмъ влюбилась въ Антиноя, и жажду танцовать съ нимъ. Познакомьте насъ, пожалуйста, милая леди Кастельтауерсъ.

— Кого желаетъ осчастливить своимъ знакомствомъ мисъ Гатертонъ? спросилъ лордъ Кастельтауерсъ, подходя къ разговаривающимъ: — не могу ли я быть вамъ полезнымъ?

— Конечно. Я желаю познакомиться съ мистеромъ Трефольденомъ, про котораго толкуетъ весь свѣтъ послѣднія пять или шесть недѣль.

— Я съ большимъ удовольствіемъ представлю вамъ его. Вы позволите проводить васъ до стула, и подождете пока я къ вамъ приведу его?

— Да, благодарствуйте. И смотрите, лордъ Кастельтауерсъ, заставьте его танцовать со мной, я непремѣнно хочу съ нимъ танцовать. Вѣдь онъ умѣетъ, не правда-ли?

— Еще бы; какъ вы можете спрашивать подобныя вещи?

— Мнѣ говорили, что онъ былъ совершенный дикарь, когда неожиданно получилъ свое наслѣдство; именно шесть недѣль тому назадъ, онъ не умѣлъ подписывать своего имени, и никогда въ жизни не видывалъ золотой монеты.

— Если вы называете дикаремъ человѣка, который не бывалъ при дворѣ, то вы правы, называя моего друга дикаремъ, замѣтилъ Кастельтауерсъ.

— Фи, какъ зло! Я не думала, что вы способны на такія выходки. Разскажите-ка мнѣ лучше всю правду о вашемъ другѣ, глупостей-то я уже довольно наслушалась. Неужели онъ, дѣйствительно, не былъ дикаремъ?

— Онъ столько же былъ дикаремъ, какъ я.

— Можетъ ли это быть!

— Этого еще мало. Саксенъ Трефольденъ очень ученый и образованный человѣкъ, несмотря на свои золотистыя кудри. Онъ говоритъ отлично пофранцузски, поитальянски и понѣмецки; первостатейный математикъ, а что касается его знаній въ греческомъ и латинскомъ языкахъ, то я не видывалъ ничего подобнаго съ тѣхъ поръ, что распрощался съ дорогими, старыми професорами коллегіи св. Магдалины.

— Вы очень меня удивляете, отвѣчала мисъ Гатертонъ: — и я не могу скрыть своего сожалѣнія. Мнѣ такъ хотѣлось посмотрѣть на дикаря. Это, должно быть, очень-очень весело!

— Быть можетъ, вы утѣшитесь тѣмъ, что найдете въ немъ ребёнка по невинности и простотѣ. Подождите минутку, и я вамъ его представлю.

Съ этими словами, Кастельтауерсъ посадилъ мисъ Гатертонъ въ покойныя кресла, и побѣжалъ отыскивать Саксена. Богатая наслѣдница тотчасъ обернулась къ своему сосѣду, который оказался бечвортскимъ епископомъ, и тотчасъ вступила съ нимъ въ разговоръ. Мисъ Гатертонъ имѣла слабость вѣчно болтать, и ужасно громко.

— Чѣмъ я провинилась передъ вами, епископъ, воскликнула она: — что вы не сказали мнѣ еще ни слова сегодня вечеромъ? А мнѣ надобно поразспросить васъ о тысячѣ вещей. Мнѣ бы хотѣлось знать, какъ идутъ работы, и будетъ ли, дѣйствительно, у васъ разноцвѣтное, стрѣльчатое окно. Кромѣ того, скажите, что вы намѣрены дѣлать съ большой рѣзной перегородкой? Я слышала, что ее уже болѣе нельзя чинить, и приходится бросить. Я надѣюсь, что это неправда.

— Я очень счастливъ, что могу васъ успокоить на этотъ счетъ, отвѣчалъ епископъ, очень красивый мужчина, пользовавшійся особеннымъ вниманіемъ своихъ прихожанокъ: — мнѣ кажется, мы будемъ въ состояніи починить все, что испорчено, и перегородка простоитъ еще два-три столѣтія. Что же касается до восточнаго окна, то я не могу вамъ сообщить такихъ утѣшительныхъ извѣстій.

— Отчего? спросила мисъ Гатертонъ.

— Я боюсь, что у насъ не хватитъ денегъ.

— Какимъ же это образомъ? Я думала, что у васъ остался довольно большой капиталъ.

— Капиталъ-то у насъ есть, но игла оказалась гораздо въ худшемъ состояніи, чѣмъ мы полагали, и ея подновленіе будетъ намъ стоить очень дорого, такъ что почти ничего не останется.

— Ахъ! какъ это жаль! Бечвортскій соборъ, дѣйствительно, нуждается въ разноцвѣтномъ окнѣ. Это увеличивало бы во сто разъ его поэтическую красоту. Сколько бы могла стоить подобная вещь?

— Болѣе, чѣмъ мы могли бы собрать послѣ первой, щедрой подписки: около тысячи фунтовъ.

— Сумма, правда, большая; но еслибъ я принадлежала къ вашему стаду, епископъ, то все же попросила бы позволенія вставить окно на свой счетъ. Теперь же, если вы откроете новую подписку, пожалуйста, поставьте двѣсти-пятьдесятъ фунтовъ отъ моего имени.

— Какъ мнѣ васъ благодарить за такую щедрость? воскликнулъ епископъ.

— Никакъ, только постарайтесь собрать поскорѣй остальныя деньги. Но вотъ и мой кавалеръ.

Съ этими словами, мисъ Гатертонъ обернулась къ лорду Кастельтауерсу, который, держа Саксена за руку, подошелъ къ ея креслу.

— Позвольте мнѣ, мисъ Гатертонъ, представить вамъ моего друга, мистера Трефольдена, который жаждетъ чести съ вами танцовать, сказалъ онъ.

— Я очень рада познакомиться съ мистеромъ Трефольденомъ, и буду очень счастлива съ нимъ танцовать, отвѣчала она, любезно и безцеремонно протягивая руку Саксену, словно она была съ нимъ давно знакома: — а что дѣлаютъ теперь въ залѣ, лордъ Кастельтауерсъ?

— Кончаютъ вальсъ, за которымъ послѣдуетъ тотчасъ кадриль.

— Такъ мы поспѣемъ ровно во время. Найдите мнѣ пріятнаго vis-à-vis.

— Позволите ли вы мнѣ быть вашимъ vis-à-vis, то-есть если я найду еще даму?

— Еще бы, я буду очень рада. Прощайте, епископъ, но не на весь вечеръ. Мнѣ бы хотѣлось еще съ вами поговорить.

Съ этими словами, мисъ Гатертонъ подобрала свое длинное платье, подала руку Саксену, и торжественно-плавно вышла изъ комнаты.

XXX.
Ворота страннопріимнаго братства.

Вечеромъ въ тотъ самый день, который Вильямъ Трефольденъ провелъ въ Кастельтауерсѣ, мистеръ Кэквичъ сидѣлъ въ особенной комнатѣ, въ трактирѣ «Воротъ Страннопріимнаго Братства»; на столѣ передъ нимъ, стояли два стакана и бутылка хереса. Онъ очевидно кого-то ждалъ. Абель Кэквичъ былъ столь почтенный господинъ, что никакъ не воспользовался бы отсутствіемъ своего патрона, потому и теперь онъ не покинулъ раньше, чѣмъ слѣдовало, контору, и не пренебрегъ ни малѣйшей изъ своихъ обязанностей. Онъ, напротивъ, отпустилъ при себѣ писцовъ, и заперъ контору, еще съ большею осторожностью, если это можно, чѣмъ всегда. Онъ теперь ждалъ одного пріятеля, какъ объяснилъ, при входѣ, хозяйкѣ трактира. Было около восьми часовъ вечера, и хотя еще сумерки едва начинались, но газъ уже былъ зажженъ, ибо «Ворота Страннопріимнаго Братства» очень старинный, уединенный закоулокъ Лондона, откуда солнце, казалось, спѣшило какъ можно скорѣе убраться. Въ каминѣ пылалъ веселый огонь, а буфетъ, находившійся въ сосѣдней комнатѣ, былъ полонъ посѣтителями, которые время отъ время заглядывали въ дверь, но увидавъ спину Кэквича, тотчасъ уходили. Самъ Кэквичъ этого не замѣчалъ, и пристально устремивъ глаза въ огонь, ни разу не поворачивалъ головы.

Еслибы не постоянное оживленіе внутри трактира, то мѣсто это было бы удивительно тихимъ, мирнымъ уголкомъ. Проходящихъ было очень мало; порою проѣзжала телега — но это было очень рѣдко. Бурное теченіе шумной, городской жизни проходило вблизи но сосѣдней улицѣ, и стукъ и громъ экипажей доносился оттуда, какъ отдаленный грохотъ океана, но «Ворота Страннопріимнаго Братства» стояли одинокія, мрачныя, полныя старинныхъ воспоминаній.

Находясь въ самомъ сердцѣ Сити, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ смитфильдскаго рынка, посреди многолюднаго Клеркенвальскаго прихода, этотъ рѣдкій памятникъ средневѣковой архитектуры едва извѣстенъ даже по имени большинству лондонскихъ жителей. Только ближайшимъ сосѣдямъ, студентамъ коллегіи св. Варѳоломея, наборщикамъ окрестныхъ типографій и смитфильдскимъ извощикамъ это мѣсто знакомо ближе. Археологи знаютъ о существованіи этихъ воротъ, соединяющихъ полуразвалившейся аркой обѣ стороны узкой улицы, и иногда собираются въ старинной, дубовой комнатѣ надъ воротами для своихъ ученыхъ бесѣдъ. Литераторы иногда вспоминаютъ объ этомъ уединенномъ закоулкѣ, какъ колыбели журнала Gentelman’s Magazine и какъ постоянномъ мѣстѣ, гдѣ обѣдывалъ гордый нищій Самуель Джонсонъ. Но вотъ и всѣ которые знаютъ, или хотятъ знать о «Воротахъ Страннопріимнаго Братства». Сотни умныхъ, знающихъ людей проходятъ ежедневно въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ, не подозрѣвая даже объ ихъ существованіи. Изъ тысячи людей, живущихъ къ западу отъ Темпль-Бара, едва-ли одинъ знаетъ, что невдалекѣ отъ Чартер-Гауза существуютъ остатки еще гораздо достопамятнѣйшаго зданія, основаннаго въ XI вѣкѣ, и имя котораго соединено съ многими важными эпизодами англійской исторіи.

Мистеръ Кэквичъ думалъ, однако, не о добрыхъ монахахъ «Страннопріимнаго Братства», не о докторѣ Джонсонѣ, и ни о какихъ другихъ историческихъ воспоминаніяхъ, а просто на просто о нѣкоемъ мистерѣ Никодемусѣ Кидѣ, который обѣщалъ встрѣтиться съ нимъ въ трактирѣ въ восемь часовъ.

Но на старинныхъ часахъ въ буфетѣ давно уже пробило восемь часовъ. Башенные часы сосѣдней церкви пробили четверть, потомъ половину девятаго, а мистеръ Кидъ все не являлся. Кэквичъ посмотрѣлъ на свои часы, тяжело вздохнулъ, покачалъ головой и, наливъ стаканъ вина, началъ задумчиво прихлебывать. Онъ, однако, не успѣлъ допить стакана, какъ въ буфетѣ раздался громкій, веселый голосъ его пріятеля.

Черезъ минуту вошелъ въ комнату мистеръ Кидъ — здоровый, высокаго росту мужчина съ широкимъ, добродушнымъ, вѣчносмѣющимся лицомъ, громкимъ голосомъ и великолѣпными рыжими бакенбардами. Опытный наблюдатель призналъ бы его по бѣлой шляпѣ, масивной золотой цѣпочкѣ и свободнымъ развязнымъ манерамъ за странствующаго агента богатаго торговаго дома; но на этотъ разъ опытный наблюдатель ошибся бы.

— Очень сожалѣю, что заставилъ васъ ждать, мистеръ Кэквичъ, сказалъ онъ, фамильярно кивнувъ головой и безъ приглашенія наливая себѣ стаканъ вина: — увѣряю васъ, что это не моя вина. А-а, хересъ! и отличный. Право, я не знаю лучшаго погреба во всемъ Лондонѣ, а это не шутка сказать.

— Очень радъ, что вы все же пришли, мистеръ Кидъ, сказалъ Кэквичъ, очень почтительно: — мнѣ очень нужно васъ видѣть.

Мистеръ Кидъ громко засмѣялся и налилъ себѣ другой стаканъ вина.

— Это одна изъ особенностей моего ремесла, мистеръ Кэквичъ, сказалъ онъ: — что міръ въ отношеніи меня раздѣленъ на два класса людей: одни жаждутъ меня видѣть, другіе жаждутъ меня невидать; однако, какой отличный хересъ!

Кэквичъ бросилъ быстрый взглядъ на дверь, подвинулся къ своему пріятелю и сказалъ полушопотомъ:

— Имѣли ли вы время, мистеръ Кидъ, обдумать то дѣльце, о которомъ мы говорили прошлый разъ?

— То дѣльце? повторилъ мистеръ Кидъ, тѣмъ же громкимъ, небрежнымъ тономъ: — да… я не забылъ о немъ.

Онъ произнесъ это, наполняя въ третій разъ стаканъ и смотря на вино глазамъ знатока. Кэквичъ подвинулся къ нему еще ближе и нагнувшись промолвилъ:

— Ну?

— Ну, мистеръ Кэквичъ?

— Какъ ваше мнѣніе?

Мистеръ Кидъ выпилъ однимъ глоткомъ третій стаканъ, откинулся на спинку стула и съ откровенной, добродушной улыбкой воскликнулъ:

— Ну, сэръ, сказать вамъ всю правду, я не могу составить никакого мнѣнія, прежде чѣмъ мы съ вами совершенно не поймемъ другъ друга.

Кэквичъ тяжело вздохнулъ.

— Что вы хотите этимъ сказать, мистеръ Кидъ? развѣ я не довольно понятно объяснилъ вамъ, чего мнѣ нужно?

Мистеръ Кидъ оттолкнулъ стаканъ, засунулъ руки въ карманы и вдругъ принялъ на себя серьёзный, дѣловой видъ.

— Ну, сэръ, отвѣчалъ онъ, понижая голосъ: — это дѣло особенное. Мы къ такимъ дѣламъ не привыкли. Мы ничего не предпринимаемъ безъ причины, а вы еще не объяснили никакой причины, на основаніи которой мы могли бы дѣйствовать.

— Развѣ не достаточная причина, возразилъ Кэквичъ, съ омраченнымъ лицомъ: — что мнѣ нужны свѣдѣнія, и я готовъ за нихъ заплатить?

— Въ томъ-то и дѣло, мистеръ Кэквичъ, что этого недовольно. Мы должны знать, что вы сдѣлаете изъ свѣдѣній, которыя мы вамъ доставимъ.

— А положимъ, что я изъ нихъ ничего не сдѣлаю?

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, мы наврядъ-ли вамъ можемъ помочь. Мы не шпіоны, а законная власть. Наша обязанность способствовать правосудію, а не служить частному любопытству.

Мистеръ Кэквичъ опустилъ глаза въ землю и нѣсколько минутъ молчалъ, смущенный и изумленный словами своего пріятеля.

— Я полагаю, сказалъ онъ наконецъ: — что если общественный дѣятель такъ старательно скрываетъ свою жизнь и свое жительство, то это достаточная причина для изслѣдованія. Гдѣ тайна, тамъ непремѣнно что нибудь неладно. Человѣкъ, которому нечего скрывать, не станетъ таиться.

— Но, вѣдь вы знаете, мистеръ Кэквичъ, есть очень эксцентрическіе люди.

— Это не эксцентричность, отвѣчалъ Кэквичъ поспѣшно.

— Что же это такое?

— Я не знаю. У меня есть подозрѣнія, но они могутъ быть справедливы, а могутъ быть и ложны. Во всякомъ случаѣ, пока ходишь во мракѣ, ничего не видишь.

— Это вѣрно, замѣтилъ мистеръ Кидъ.

— Еслибъ мнѣ достать только его адресъ, я бы и тѣмъ былъ доволенъ, прибавилъ Кэквичъ, устремивъ глаза на огонь.

— Ну, я вамъ скажу прямо, сэръ, отвѣчалъ Кидъ: — намъ непремѣнно надо знать побужденіе, руководящее вами въ этомъ случаѣ. Зачѣмъ вы хотите имѣть адресъ нѣкоего господина? что вамъ за дѣло, какъ онъ живетъ и гдѣ?

— Мнѣ это очень важно, отвѣчалъ Кэквичъ: — я приличный человѣкъ и не хочу работать на человѣка недостойнаго или неприличнаго.

Мистеръ Кидъ кивнулъ головой и сталъ поглаживать свои рыжіе бакенбарды.

— Если, какъ я подозрѣваю, у него что-нибудь неладно, продолжалъ Кэквичъ: — то я не желаю попасться съ нимъ вмѣстѣ, когда придетъ день разсчета.

— Конечно.

— Вотъ и причина, заставляющая меня дѣйствовать.

— Всегда ли вы были въ хорошихъ отношеніяхъ, мистеръ Кэквичъ, съ этимъ человѣкомъ?

Это было сказано очень рѣзко и неожиданно, но лицо Кэнвича нимало не измѣнилось.

— Ну, мистеръ Кидъ, отвѣчалъ онъ: — я не могу сказать, чтобы мы очень горячо любили другъ друга. Я всегда исполнялъ свои обязанности и онъ велъ себя въ отношеніи меня хорошо. Мы не друзья и не враги.

Мистеръ Кидъ впился глазами въ своего собесѣдника, а тотъ продолжалъ пристально смотрѣть на огонь; одинъ превратился весь въ вниманіе, другой этого нимало не сознавалъ. Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ оба они молчали; наконецъ, мистеръ Кидъ перевелъ дыханіе, оттолкнулъ стулъ съ видомъ человѣка, принявшаго неожиданное рѣшеніе, и вынувъ изъ кармана лоскутокъ бумаги, воскликнулъ:

— Ну, сэръ, если вамъ только нуженъ адресъ, то вотъ онъ.

Глаза Кэквича сверкнули необычнымъ въ нихъ блескомъ, и онъ крѣпко схватилъ бумажку, словно это было живое существо, которое хотѣло отъ него улетѣть. Онъ даже не взглянулъ на нее, но поспѣшно запряталъ въ свой громадный портфель, массивная застежка котораго походила на тюремный затворъ.

— Сколько я вамъ долженъ? съ жаромъ произнесъ онъ: — сколько я вамъ долженъ за эту маленькую услугу, мистеръ Кидъ?

— Вы должны спросить это у моего начальства, сэръ, отвѣчалъ Кидъ, взглянувъ съ удивленіемъ на Кэквича и подвигаясь къ двери.

— Но вы не откажетесь, по крайней-мѣрѣ, еще отъ стакана хереса?

— Нѣтъ, сэръ, благодарствуйте, я болѣе не выпью ни капли. Желаю вамъ добраго вечера, сэръ.

Черезъ минуту мистеръ Кидъ, надѣвъ на бокъ свою бѣлую шляпу и весело улыбаясь, уже разсыпался въ любезностяхъ передъ молодою женщиной, сидѣвшей за конторкой въ буфетѣ.

— Эхъ! сэръ, замѣтила она игриво: — я не цѣню комплиментовъ.

— Значитъ, моя милая, человѣкъ долженъ быть нѣмъ, какъ дубина, чтобъ нравиться вамъ, потому что если у него есть глаза и языкъ, онъ не можетъ не воскликнуть: «Вы Ангелъ»!

Конторщица засмѣялась и попросила любезнаго гостя убраться по добру, по здорову.

— Странная вещь, замѣтилъ мистеръ Кидъ: — что самыя хорошенькія женщины всегда самыя жестокосердыя. И не менѣе странно, что я не могу увидѣть красавицы, не почувствовавъ жажды. Я принужденъ васъ обезпокоить, моя милая Мери, принесите мнѣ, пожалуйста, бутылочку вина.

— Вотъ славный малый, я въ этомъ увѣрена, воскликнула одна изъ женщинъ, сидѣвшихъ въ залѣ, когда мистеръ Кидъ, выпивъ свое вино и молодцовато подбоченясь, вышелъ изъ трактира.

— Вы думаете, сударыня? произнесъ ея сосѣдъ: — гм! да это Кидъ, полицейскій сыщикъ.

XXXI.
О Швейцаріи.

Англійская сваха-любительница обыкновенно почтенная матрона — плотная, толстая, добрая, съ наклонностью къ сантиментальности и дипломаціи. Она знаетъ, какъ свои пять пальцевъ, этикетъ сватовства и брака, и награждаетъ этимъ маленькимъ полезнымъ руководствомъ своихъ юныхъ друзей, какъ только они помолвлены. Когда въ церкви пасторъ читаетъ скучную проповѣдь, она забавляется тѣмъ, что про себя читаетъ службу вѣнчанія. Она любитъ романы, въ которыхъ много говорится о любви, и мисъ Бремеръ ставитъ гораздо выше Текерея. Мирить ссоры влюбленныхъ, очищать дорогу сватовству, располагать въ пользу сватьбы противящихся родственниковъ — вотъ ея любимое занятіе. Въ каждомъ молодомъ человѣкѣ и молодой дѣвушкѣ, она видитъ только подходящій матеріалъ для своей дѣятельности.

Леди Арабела Валькиншо была подобная рьяная сваха. Она повыдала замужъ своихъ дочерей съ блестящимъ успѣхомъ, и питая безкорыстную любовь къ искуству сватовства, продолжала и теперь съ восторгомъ заниматься матримоніальными дѣлами всѣхъ своихъ юныхъ знакомыхъ. Сватовство для леди Арабелы было то же, что вистъ былъ для мистрисъ Батль. Это была ея священная обязанность, ея долгъ, ея призваніе, для которыхъ она родилась на свѣтъ. У нея были особыя теоріи на счетъ глазъ, цвѣта лица, лѣтъ и именъ; она даже углублялась въ невѣдомую физіологическую бездну относительно вопросовъ расы, родства, генеалогіи и врожденныхъ качествъ. Однимъ словомъ, она устроивала свои образцовые браки но собственному, своеобразному идеалу. Но ея идеалъ не былъ совершенно сантиментальный и не совершенно физіологическій. Она по преимуществу была женщина свѣтская и съ такимъ же интересомъ, если еще не съ большимъ, безпокоилась о соотвѣтствіи состояній, какъ и лицъ. Соединить состояніе въ десять тысячъ ежегоднаго дохода съ приданымъ въ пятьдесятъ тысячъ брачными узами было для леди Арабелы въ высшей степени интереснымъ предпріятіемъ. Для достиженія подобнаго результата, она не жалѣла никакихъ усилій и такъ пламенно хлопотала, словно отъ этого зависѣла ея собственная слава.

Такъ-какъ въ головѣ ея постоянно былъ осѣдланъ ея любимый конёкъ, то неудивительно, что увидавъ Саксена Трефольдена съ мисъ Гатертонъ, леди Арабела пришпорила его, и онъ понесся во весь духъ.

— Вотъ была бы прелестная парочка! сказала она мистрисъ Бунванъ. Мистрисъ Бунванъ была жена красиваго епископа, очень высокая, аристократичная барыня, многими годами моложе мужа. Обѣ дамы стояли подлѣ хозяйки дома, которая продолжала попрежнему принимать гостей.

— Вы полагаете? отвѣчала мистрисъ Бунванъ, качая сомнительно головой: — я, право, не вижу, почему?

— Какъ, милая мистрисъ Бунванъ… два такія великолѣпныя состоянія!

— Тѣмъ менѣе причинъ жениться; который нибудь изъ нихъ женится изъ-за денегъ, возразила жена епископа: — кромѣ того посмотрите, какая разница въ лѣтахъ.

— Не болѣе пяти лѣтъ, отвѣчала Арабела.

— Но вѣдь пять лѣтъ болѣе ей, а не ему. Какъ вы думаете, леди Кастельтауерсъ, были ли бы они хорошей парочкой?

— Кто? Я не разслышала, возразила леди Кастельтауерсъ съ любезной улыбкой.

— Мы говорили о мисъ Гатертонъ и о мистерѣ Трефольденѣ, сказала рьяная сваха.

Улыбка тотчасъ исчезла съ лица леди Кастельтауерсъ.

— Я полагаю, что это былъ бы самый безразсудный бракъ, сказала она очень холодно: — мистеръ Трефольденъ еще мальчикъ и не имѣетъ никакого положенія въ свѣтѣ, кромѣ того, которое ему доставило случайное богатство.

— Но состояніемъ дается положеніе, сказала леди Арабела, энергично защищаясь и думая, быть можетъ, о своемъ собственномъ замужествѣ.

— У мисъ Гатертонъ большое состояніе, и потому она можетъ искать въ бракѣ болѣе, чѣмъ однѣ деньги, отвѣчала леди Кастельтауерсъ, слегка покраснѣвъ и поспѣшно перемѣнна разговоръ.

Мистрисъ Бунванъ и леди Арабела переглянулись съ едва скрытой улыбкой. Отойдя нѣсколько шаговъ отъ хозяйки дома, онѣ однакожь заговорили снова о томъ же предметѣ.

— Ихъ соединенное состояніе, продолжала леди Арабела: — простиралось бы до пяти мильоновъ, если не болѣе. Подумайте только, пять мильоновъ.

— Вы не разсчитывайте на сочувствіе леди Кастельтауерсъ, сказала жена епископа многозначительно.

— Конечно, нѣтъ. Хотя, еслибъ дѣло шло о графской коронѣ…

— Я думаю, что дѣло идетъ о графской коронѣ.

Леди Арабела покачала головой.

— Ни мало, отвѣчала она: — я всегда зорко наблюдаю за молодыми людьми и очень хорошо знаю, въ кого влюбленъ юный графъ.

— Неужели?

— Онъ по уши влюбленъ въ синьору Колонну, и это продолжается уже нѣсколько лѣтъ.

— А леди Кастельтауерсъ это извѣстно?

— Не думаю.

— И вы полагаете, что они въ тайнѣ дали другъ другу слово? — Ахъ! нѣтъ. Я даже увѣрена, что синьора Колонна не поощряетъ его ухаживанья, что дѣлаетъ ей много чести.

— Этотъ бракъ былъ бы очень непріятенъ для леди Кастельтауерсъ, замѣтила мистрисъ Бунванъ.

— Это поразило бы ее въ самое сердце.

— Она такъ горда.

— И такъ бѣдна.

Еслибъ леди Кастельтауерсъ не была графиня, изъ рода Гольм-Пирпойнтъ, и дочь лорда, то леди Арабела Валькиншо никогда бы ей не простила ея бѣдности. Она принадлежала къ тому громадному количеству людей, которое считаетъ бѣдность преступленіемъ.

Между тѣмъ мисъ Гатертонъ нашла, къ своему великому удивленію, что Саксенъ нетолько умѣлъ танцовать, но даже очень пріятно разговаривалъ, несмотря на свою застѣнчивость. Она рѣшилась его развернуть и не жалѣла усилій, ибо его наивность очень забавляла ее.

— Я не хочу, чтобъ вы меня довели до мѣста, мистеръ Трефольденъ, и бросили, сказала она, когда кончилась кадриль и пары расхаживали взадъ и впередъ но залѣ: — вы должны сѣсть со мною въ этотъ уголокъ и поразсказать мнѣ кое-что о Швейцаріи.

— Я очень радъ, что нашелъ человѣка, котораго интересуетъ этотъ предметъ, сказалъ Саксенъ: — я могу говорить о немъ безъ устали.

— Конечно. Я только удивляюсь, какъ вы можете переносить эту жизнь мишуры и ложнаго блеска, послѣ свободы вашихъ родныхъ горъ и долинъ. Развѣ вамъ не противны любезныя лжи и коварныя улыбки нашего общества?

Саксенъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? воскликнулъ онъ: — общество выказало до сихъ поръ въ отношеніи меня столько доброты, что я и не подозрѣвалъ существованія коварныхъ улыбокъ и любезной лжи.

Мисъ Гатертонъ громко разсмѣялась.

— Погодите, вы сами наткнетесь на нихъ, когда поживете подолѣе между нами.

— Надѣюсь, что нѣтъ. Я былъ бы очень несчастливъ, еслибъ ваши слова оправдались.

— Ну, такъ не вѣрьте имъ, и наслаждайтесь вашими иллюзіями, пока можете. Я давно уже пережила свои и очень объ этомъ сожалѣю. Но будемте говорить о чемъ нибудь повеселѣе… о Швейцаріи. Охотились ли вы когда-нибудь за сернами?

— Сотни разъ.

— Ахъ! какъ прелестно. Вѣроятно высоко-высоко на снѣжныхъ вершинахъ?

— Да, въ снѣгу, по окраинамъ страшныхъ безднъ, по ледникамъ, однимъ словомъ вездѣ, куда серна можетъ прыгнуть и человѣкъ за ней послѣдовать, отвѣчалъ Саксенъ съ энтузіазмомъ.

— Это очень опасная охота? спросила мисъ Гатертонъ.

— Она, конечно, не такъ опасна для напрактиковавшагося туземнаго горца, какъ для новаго чужеземца. Но вѣдь настоящая охота не можетъ быть безъ опасности.

— Отчего?

— Охота безъ опасности — простая бойня. Рискъ никогда не долженъ быть только на сторонѣ бѣднаго звѣря.

— Это справедливо и благородно, съ жаромъ сказала мисъ Гатертонъ.

Саксенъ покраснѣлъ и смѣшался.

— Я нетолько гонялся за сернами по ледникамъ, но преслѣдовалъ ихъ даже по скатамъ бездны, произнесъ онъ торопливо: — я застрѣлилъ нынѣшней весной одну серну, пока она стояла на выступѣ, между двумя разсѣлинами во льду. Мнѣ не слѣдовало стрѣлять, а нужно было обождать, пока она вышла на открытое мѣсто. Но я не вытерпѣлъ, и когда поравнялся съ нею, она уже катилась мертвая въ пропасть. Мнѣ оставалось одно изъ двухъ: или вытащить ее, или бросить.

— Такъ вы вырубили во льду ступеньки, какъ рисуютъ на картинкахъ, въ книгахъ альпійскаго клуба?

— Нѣтъ, я просто привязалъ веревку, которую всегда носятъ съ собою горные житали, къ ружью и перекинулъ его черезъ разсѣлину; укрѣпивъ ружье съ обѣихъ сторонъ, я опустился по веревкѣ внизъ. Достигнувъ до серны, а обвязалъ ее другой веревкой, и возвратившись наверхъ, вытащилъ ее. Ничего не можетъ быть легче этого. Ребёнокъ можетъ сдѣлать это, если только онъ привыкъ ко льду и не боится. Вообще, на ледникахъ только безразсудные и трусливые люди могутъ быть въ опасности.

— Ну, а какія у васъ есть еще охоты? спросила мисъ Гатертонъ: — есть въ Гризонахъ орлы?

— Есть, но гораздо меньше, чѣмъ прежде. Въ послѣдніе три года я застрѣлилъ не болѣе пяти или шести, но ребёнкомъ я разорилъ много орлиныхъ гнѣздъ. Потомъ вы знаете, у насъ зимой бываютъ волки и иногда забѣгаетъ бурый медвѣдь.

— Вы застрѣлили ли когда-нибудь медвѣдя, мистеръ Трефольденъ? спросила съ живѣйшимъ интересомъ мисъ Гатертонъ.

— Двухъ, отвѣчалъ Саксенъ, съ дѣтской гордостью: — и изъ ихъ шкуры сдѣлалъ коверъ для саней. Вы никогда не бывали въ Швейцаріи?

— Да, я была, отвѣчала мисъ Гатертонъ: — но только въ избитыхъ мѣстахъ и подъ строгимъ присмотромъ курьера, словно сумасшедшій подъ присмотромъ сторожа.

— Ну, такъ вы ничего не знаете, вы не видали ни страны, ни народа, воскликнулъ Саксенъ: — Швейцарія, которую обожаютъ швейцарцы — это дикая, свободная, нагорная страна, гдѣ нѣтъ ни дорогъ, ни трактировъ, ни туристовъ, ни проводниковъ, а только темные, сосновые лѣса и открытыя поляны, родина сурковъ и сернъ.

— Я видѣла только одну серну, сказала мисъ Гатертонъ: — и то лѣнивую, разжирѣвшую въ клѣткѣ.

— Конечно, вы никогда не бывали въ Швейцаріи зимой?

— О! нѣтъ.

— Однако, это самое великолѣпное время для путешествія. Всѣ террасы и долины покрыты снѣгомъ, и высокія пики возвышаются надъ ними словно обелиски, изъ бѣлаго мрамора; даже сосны, и тѣ бѣлыми гигантами выступаютъ на синевѣ неба. Это словно міръ до созданія цвѣтовъ радуги.

— Какой вы энтузіастъ! со смѣхомъ произнесла мисъ Гатертонъ.

— Я люблю свою родину, отвѣчалъ Саксенъ.

— Вы напрасно это говорите. Но что вы можете дѣлать зимой, въ этихъ дикихъ долинахъ, окруженные со всѣхъ сторонъ снѣгами?

— Насъ снѣгъ не заточаетъ. У насъ есть сани, и чѣмъ больше снѣгу на дорогахъ и горныхъ проходахъ, тѣмъ сани летятъ быстрѣе. Вы бы посмотрѣли на Рейнскую долину, между Туромъ и Туасломъ, въ свѣтлый день, когда сани снуютъ взадъ и впередъ по блестящему на солнцѣ снѣгу, и когда воздухъ полонъ веселаго дребезжанія бубенчиковъ.

— О! какъ это должно быть прелестно!

— Дѣйствительно, это прелестно. Кромѣ катанья на саняхъ, мы бѣгаемъ на конькахъ, стрѣляемъ въ цѣль, точимъ изъ дерева игрушки и исполняемъ зимнюю работу на фермѣ; иногда же, когда покажется въ окрестности волкъ или кабанъ, мы дѣлаемъ большую ночную охоту съ факелами. Зима — настоящее время для наслажденій въ Швейцаріи! Спросите какого угодно швейцарца, только не городского, и онъ вамъ скажетъ то же самое.

— Вы вѣроятно намѣрены возвратиться когда нибудь въ Швейцарію? спросила мисъ Гатертонъ.

— Еще бы! воскликнулъ Саксенъ: — вѣдь это мое отечество, мой домъ!

— Такъ еслибъ я пріѣхала когда-нибудь на Рождество въ Куръ, вы бы мнѣ показали ваши зимнія забавы?

— Конечно, съ величайшимъ счастьемъ, воскликнулъ Саксенъ: — я бы выписалъ для васъ изъ Канады самыя восхитительныя санки, устроилъ бы охоту на кабана при факелахъ, Schützen Fest; приготовилъ бы вамъ сурка въ видѣ комнатной собачки, и вы познакомились бы съ моимъ дорогимъ отцомъ, за котораго вы навѣрно полюбили бы Швейцарію, даже еслибъ она не имѣла никакихъ прелестей.

— Съ вашимъ отцомъ? сказала мисъ Гатертонъ: — я и не знала, что вашъ отецъ живъ.

— Онъ мой дядя, отвѣчалъ молодой человѣкъ: — но усыновилъ меня. Онъ лютеранскій пасторъ, удивительно ученый человѣкъ, набоженъ, какъ святой, и простъ, какъ дитя.

— Я слышала, что вы сами очень учены, мистеръ Трефольденъ, сказала мисъ Гитертонъ, поспѣшно вставая съ мѣста: — но что это заиграли? вальсъ. Вы вальсируете?

— Посмотрите, отвѣчалъ Саксенъ, со смѣхомъ: — это нашъ національный танецъ, единственный, который я зналъ до тѣхъ поръ, пока научился, нѣсколько недѣль тому назадъ, вашимъ страшнымъ кадрилямъ.

Черезъ минуту онъ обнялъ рукой талію мисъ Гатертонъ и летѣлъ по залѣ, быстро и граціозно кружась, какъ только умѣютъ швейцарцы и нѣмцы. Мисъ Гатертонъ была въ восторгѣ; она цѣнила болѣе всего на свѣтѣ хорошаго танцора, а Саксенъ вальсировалъ лучше всѣхъ въ залѣ.

Она съ большимъ удовольствіемъ проговорила бы и протанцовала съ нимъ весь вечеръ, ибо мисъ Гатертонъ всегда дѣлала то, что ей нравилось, и не обращала никакого вниманія на то, что будутъ говорить о ней; и Саксенъ съ своей стороны охотно продолжалъ бы вальсировать и расхваливать швейцарскую жизнь, и вальсировать до тѣхъ поръ, пока наступила бы пора ей ѣхать; но этому не суждено было осуществиться. Леди Кастельтауерсъ, которая въ качествѣ хозяйки всегда знала, что дѣлаютъ ея гости, не была согласна допустить что-нибудь подобное. Она послала своего сына пригласить на слѣдующую кадриль богатую наслѣдницу, а Саксена сама передала съ рукъ на руки синьорѣ Колоннѣ.

Къ этому времени пріѣздъ гостей прекратился и вскорѣ начался разъѣздъ; послѣ ужина, залы быстро опустѣли, а къ двумъ часамъ ужь никого не осталось, кромѣ тѣхъ немногихъ, которые должны были ночевать въ замкѣ.

Виконтъ и леди Элиръ удалились съ привезенными камердинеромъ и горничной въ отведенныя имъ комнаты; молодые люди всѣ сошли внизъ въ курильню; Колонны вмѣсто того, чтобъ пойдти спать, какъ остальные гости, отправились въ свой кабинетъ, въ осьмиугольной башнѣ. Имъ нужно было о многомъ переговорить. Мистеръ Томсонъ, либеральный членъ парламента, привезъ имъ извѣстіе отъ Гарибальди и пачку писемъ отъ лондонскихъ и туринскихъ друзей; мисъ Гатертонъ и мистеръ Валькиншо обѣщались пожертвовать большія суммы денегъ въ итальянскій фондъ; а мистрисъ Бунванъ взялась распространить между своими знакомыми воззваніе къ пожертвованіямъ. Съ Эшеровъ и лорда Боксгиля, конечно, нечего было взять. Они, подобно леди Кастельтауерсъ, смотрѣли на свободу, какъ на нѣчто неприличное, вульгарное, и на патріотовъ, какъ на мошенниковъ.

Прочитавъ всѣ письма и сдѣлавъ необходимыя отмѣтки въ записной книгѣ, отецъ и дочь встали, чтобы проститься и идти спать.

— Ты еще ничего не сдѣлала, Олимпія, произнесъ итальянецъ: — а вотъ уже прошло четыре дня.

— Я знаю.

— Я говорилъ съ нимъ, раза два или три, о нашемъ святомъ дѣлѣ и онъ слушалъ меня съ охотой; но я нарочно не шелъ далѣе. Кто твое дѣло. Чего же ты мѣшкаешь?

— Я не буду откладывать болѣе, отвѣчала съ нетерпѣніемъ Олимпія: — я начну сегодня.

— Онъ такъ богатъ! воскликнулъ Колонна: — Италія такъ бѣдна и каждое письмо, которое мы получаемъ оттуда, молитъ о помощи.

— Не понукайте меня; я сказала, что начну нынче, а вонъ уже небо сѣрѣетъ на востокѣ.

Она поспѣйшно простилась съ отцомъ и пошла вдоль длиннаго корридора въ свою отдаленную комнату. Сѣроватое небо успѣло побѣлѣть и изъ бѣлаго превратиться въ огненное при восходѣ солнца, прежде чѣмъ Олимпія подумала снять съ себя бальное платье и искать отдыха во снѣ. Чему же было удивляться, если ея глаза, когда она наконецъ бросилась полуодѣтая на постель, казались страшными, впалыми, а щоки были почти такъ же бѣлы, какъ подушки.

XXXII.
Какъ Саксенъ украсилъ флюгарку въ Кастельтауерсѣ.

— Какого чорта мы еще придумаемъ, чтобъ позабавить нашихъ гостей, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ майору Воану, когда они встрѣтились передъ завтракомъ на лѣстницѣ: — Эшеры, я знаю, уѣдутъ рано, а съ барынями матушка съумѣетъ справиться; но вѣдь въ домѣ теперь шесть или семь молодыхъ людей, которые наврядъ ли уѣдутъ раньше ночи. Что дѣлать?

— Играть на бильярдѣ.

— Хорошо часа на два, а потомъ?

— Потомъ мы можемъ поѣхать въ Гильдфордъ отдать визитъ офицерамъ сорокъ-второго полка, которые вчера здѣсь были на балѣ.

— Это невозможно. У насъ на конюшнѣ всего пять верховыхъ лошадей, считая вашу и Трефольдена. Потомъ у меня нѣтъ ружей, еслибъ и было на что охотиться, кромѣ сорокъ и воронъ, воскликнулъ съ отчаяніемъ Кастельтауерсъ.

— Въ такомъ случаѣ, я рѣшительно не знаю, что дѣлать; но вонъ идетъ нашъ аркадецъ; можетъ, онъ что нибудь и придумаетъ.

Аркадецъ — это былъ Саксенъ. Подъ этимъ прозвищемъ онъ былъ извѣстенъ послѣднее время, хотя никто не зналъ, кто именно сочинилъ эту кличку. Не успѣли еще объяснить ему, въ чемъ дѣло, какъ онъ уже нашелъ средство выдти изъ затруднительнаго положенія.

— Устроимте Volksfest на Швейцарскій манеръ, сказалъ онъ: — мы можемъ стрѣлять въ цѣль, прыгать черезъ препятствія, бѣгать въ запуски, а дамъ мы пригласимъ раздавать призы.

— Отлично! воскликнулъ лордъ Кастельтауерсъ: — самая приличная забава для такого свѣтлаго, прохладнаго дня.

— Прежде всего мы должны найдти открытую поляну и устроить трибуну для дамъ, сказалъ майоръ Войнъ.

— И выбрать судью, прибавилъ Саксенъ.

— И собрать призы, замѣтилъ лордъ: — я дамъ бронзовую чашу, которая стоитъ въ библіотекѣ, она настоящая помпейская.

— А я свои пистолеты, воскликнулъ Саксенъ.

— А я… но я такой бѣднякъ, замѣтилъ Воанъ: — что у меня нѣтъ ничего цѣннаго, кромѣ сабли и лошади.

— Самое драгоцѣнное сокровище для война, сказала синьора Колонна: — но позвольте спросить, о чемъ тутъ держатъ парламентъ на лѣстницѣ?

Она только что вышла изъ корридора, такъ тихо, что никто не слышалъ ея шаговъ, и остановилась на площадкѣ нѣсколькими ступенями выше молодыхъ людей. На ней было нѣжное, сѣрое платье изъ какой-то мягкой матерій, обшитое чернымъ бархатомъ, и маленькій, бѣлый полотняный воротничокъ, застегнутый круглой римской брошкой. За нею падали тяжелыми складками красныя занавѣси; черезъ верхнія звѣнья большаго готическаго окна, яркіе лучи солнца бросали блестящую полосу свѣта на ея голову; она стояла въ своей гордой красотѣ словно прислоненная къ лучезарному столбу.

Молодые люди взглянули наверхъ, притаивъ дыханіе, будто пораженные сверхъестественнымъ явленіемъ. Съ минуту никто не отнѣчалъ.

Синьора Колонна, отгадавъ, быть можетъ, по женскому инстинкту, какія чары заколдовали ихъ, отодвинулась отъ свѣта и воскликнула:

— Всѣ молчатъ. Э! да это, должно быть, не парламентъ, а заговоръ.

— Это дѣйствительно заговоръ, снньора, отвѣчалъ Воанъ: — мы толкуемъ о томъ, какъ устроить кое-какія увеселенія на чистомъ воздухѣ для нашихъ гостей. Согласитесь ли вы быть царицей красоты и раздавать призы?

Кастельтауерсъ вспыхнулъ и закусилъ губу.

— Поспѣшность Воана, сказалъ онъ: — очень тяжело отзывается на тѣхъ, кто не отличается такимъ быстрымъ умомъ и такой смѣлостью, какъ онъ. Я только что самъ намѣревался просить о томъ же самомъ синьору Колонну.

— Въ дѣлахъ жизни побѣду одерживаетъ сильнѣйшій и призъ беретъ самый ловкій, отвѣчалъ Воанъ небрежно: — но что скажетъ намъ наша августѣйшая царица?

— Что она боится дать свое царское слово слишкомъ поспѣшно. Вы знаете, я секретарь моего отца, и потому не знаю, какую работу мнѣ принесетъ сегодняшняя почта; къ тому же я должна узнать, какія распоряженія сдѣлала, на сегодня, леди Кастельтауерсъ.

— Каковы бы они ни были, но я не думаю, чтобы матушка отказала удостоить своимъ присутствіемъ такое важное торжество, сказалъ лордъ: — но вонъ идетъ вся компанія. Приходится отложить пренія до окончанія завтрака.

Леди Кастельтауерсъ одобрила планъ своего сына и обѣщала нетолько сама пріѣхать на арену въ половинѣ третьяго, но и привезти съ собою двухъ молодыхъ дѣвицъ, которыя ночевали въ замкѣ. Это были дочери бѣднаго пастора, жившія миляхъ въ двѣнадцати отъ Кастельтауерса; юныя и скромныя, онѣ раболѣпно слушались великолѣпной графини и безпрекословно остались на цѣлый день, хотя и должны были уѣхать рано утромъ. Синьора Колонна, но просьбѣ самой леди Кастельтауерсъ, приняла званіе царицы-праздника; и хотя виконтъ и леди Эшеръ были слишкомъ важныя особы, чтобъ перемѣнить свои планы, публика на состязаніяхъ обѣщала быть довольно блестящей, чтобъ подстрекнуть амбицію бойцовъ.

Мысль этого праздника была очень счастливая и доставила всѣмъ гостямъ самое пріятное занятіе. Гости эти состояли изъ шести молодыхъ людей, не считая сэра Чарльса Бургойна, майора Воана и Саксена Трефольдена, которые были приняты въ замкѣ, какъ свои. Эти шестеро были мистеръ Пельгамъ Гей, Эдвардъ Брандонъ, лейтенантъ Франкъ Торнигтонъ, 4-го уланскаго полка мистеръ Гай Гревиль и два брата: Сидней и Робертъ Нультенэ. Изъ всей этой полдюжины людей, нельзя было сдѣлать на одного дѣйствительно замѣчательнаго человѣка. Ни одинъ изъ нихъ даже не былъ, по просту, умнымъ человѣкомъ, но каждый за то представлялъ образецъ обыкновеннаго, дюжиннаго англійскаго джентльмена. Всѣ они были аристократическаго происхожденія, красивые, добрые, мужественные ребята, хорошо ѣздившіе верхомъ, презиравшіе всякую ложь и строго-уважавшіе законы охоты. Они отлично одѣвались, восхитительно повязывали галстухи и говорили тѣмъ типичнымъ языкомъ, который преобладаетъ въ хорошемъ обществѣ. Всѣ они прекрасно танцовали и были членами Эректеума. Эдвардъ Брандонъ былъ изъ всей компаніи самый незавидный образчикъ человѣческой породы, но и онъ, хотя ограниченнаго ума, имѣлъ свѣтскій лоскъ, и неодаренный сильными мускулами, былъ довольно ловкій малый.

Все общество за завтракомъ съ восторгомъ привѣтствовало проектъ Саксена, и даже синьоръ Колонна обѣщалъ придти на арену. Призы для состязанія были очень живо собраны. Леди Кастельтауерсъ пожертвовала очень рѣдкій ятаганъ, принадлежавшій Байрону, синьоръ Колонна эльзенировскаго Горація съ автографомъ Филикани, а сами состязатели сдѣлали подписку на кошелекъ съ двадцатью гинеями, который долженъ былъ служить призомъ для одноверстнаго бѣга. Было условлено, что побѣдитель долженъ отдать кошелекъ синьорѣ Колоннѣ для итальянскаго фонда. Молодые люди покончили завтракъ съ быстротой школьниковъ, торопящихся домой на праздникъ, и вскорѣ были уже за работой.

На то, чтобъ выбрать и измѣрить амонтеатръ на открытой полянѣ, въ полумилѣ отъ дому, чтобъ поставить флагъ для бѣга и цѣль для стрѣльбы, чтобъ устроить ложу для зрителей — на все это потребовалось бы болѣе четырехъ съ половиной часовъ, которые оставались до половины третьяго; но любители-работники съ помощью плотниковъ, грумовъ и садовниковъ работали такъ усердно, что все было готово ровно за часъ три четверти до назначеннаго времени. Одна ложа была даже удивительнымъ торжествомъ искуства. Она состояла изъ кухонныхъ столовъ, крѣпко связанныхъ между собою и покрытыхъ коврами; на нихъ было поставлено нѣсколько креселъ, а сверху на большихъ жердяхъ повѣшенъ громадный, широкій коверъ.

Пробѣжавъ однажды по всей аренѣ бѣглымъ шагомъ, чтобъ испробовать землю, молодые люди возвратились въ замокъ страшно голодные и въ великолѣпномъ настроеніи духа.

Кастельтауерсъ приказалъ подать завтракъ въ курильную комнату, и тамъ, посреди шумнаго говора, смѣха, ѣды и питья, они составили програму состязанія.

— Съ чего мы начнемъ? спросилъ лордъ, взявъ карандашъ и бумагу: — мы должны кончить бѣгомъ и потому, я полагаю, начать со стрѣльбы.

— Конечно, со стрѣльбы, воскликнуло нѣсколько голосовъ вмѣстѣ.

— Такъ позвольте записать имена. Кто охотники состязаться на призъ бронзовой чаши? Стрѣлять изъ ружей на восьмистихъ ярдахъ.

— На какихъ условіяхъ? спросилъ одинъ изъ молодыхъ людей.

— На обыкновенныхъ. Пять выстрѣловъ на восьмистахъ ярдахъ; ружья обыкновенныя нарѣзныя.

— Восемьсотъ ярдовъ, немного далеко, сказалъ другой изъ гостей, очень занятый въ эту минуту пирогомъ съ цыплятами.

— Еслибъ ружья были меньшаго калибра, то я бы назначилъ тысячу ярдовъ, отвѣчалъ Кастельтауерсъ: — но у меня такое только одно.

Юноша, занятый пирогомъ, пробормоталъ что-то сквозь зубы о томъ, что всегда большой калибръ встрѣчается чаще малаго, но остановленный своимъ сосѣдомъ, впалъ въ прежнее безмолвіе. Между тѣмъ лордъ продолжалъ подбивать охотниковъ.

— Ну, это ни на что не похоже, говорилъ онъ: — у меня записано только трое: Бургойнъ, Торнигтонъ и Воанъ. Ну, кто жь еще? Я не могу же самъ состязаться на свой призъ; а мнѣ непремѣнно нужно еще троихъ.

— Вы можете записать меня, если хотите, сказалъ мистеръ Гай Гревиль: — ужь я непремѣнно кого нибудь да подстрѣлю; да вѣдь это не бѣда.

— И меня, прибавилъ Неламъ Гей.

— Благодарствуйте. Бургойнъ, Херингтонъ, Воанъ, Гревиль, Пеламъ Гей — итого пять. Мало; мнѣ нужно по крайней-мѣрѣ шесть. Ну, господа, кто же будетъ шестымъ?

— Конечно, Трефольденъ, воскликнулъ Воанъ: — швейцарцы прирожденные стрѣлки. Запишите его имя.

— Нѣтъ, нѣтъ, поспѣшно произнесъ Саксенъ.

— Однако, вы вѣдь de la première force? спросилъ Кастельтауерсъ.

— Я порядочно стрѣлялъ, но теперь отвыкъ и не желалъ бы состязаться, отвѣчалъ Саксенъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ.

Кастельтауерсъ взглянулъ на него съ удивленіемъ, но былъ слишкомъ хорошо воспитанъ, чтобъ настаивать долѣе.

— Если вы не хотите, сказалъ онъ: — то мнѣ надобно найдти кого нибудь другого. Сидней Пультенэ, я запишу васъ, и дѣло въ шляпѣ. Ну, господа, кто желаетъ участвовать во второмъ состязаніи на тѣхъ же условіяхъ? Призъ — пара великолѣпныхъ пистолетовъ, пожертвованные благороднымъ состязателемъ, который отказывается отъ состязанія. Я не упоминаю имени благороднаго состязателя, ибо онъ скромный молодой человѣкъ и очень легко краснѣетъ. Ну, господа, помните, что вы призваны на торжественное дѣло, и что на васъ смотрятъ глаза всей Европы!

Шутя и болтая такимъ образомъ, Кастельтауерсъ навербовалъ и вторую партію. Потомъ записаны были по порядку, прыганье черезъ препятствіе восемьнадцать футовъ длины, на призъ синьора Колонны; вслѣдъ затѣмъ бѣгъ на разстояніе ста ярдовъ, на призъ леди Кастельтауерсъ и, наконецъ, одномильный бѣгъ, на призъ двадцати-двухъ гиней, названный призомъ Италіи. На это послѣднее состязаніе записались всѣ атлеты безъ исключенія.

Когда програма была окончена, Кастельтауерсъ отозвалъ въ сторону Саксена и, взявъ его за руку, отвелъ въ сосѣднюю комнату.

— Трефольденъ, сказалъ онъ: — могу я вамъ задать одинъ вопросъ?

— Хоть двадцать.

— Нѣтъ, и одного довольно, если вы отвѣтите честно. Отчего вы не хотите состязаться въ стрѣльбѣ?

Саксенъ снова смутился.

— Такъ, я не желаю, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Но, отчего? вы, должно быть, отличный стрѣлокъ.

Саксенъ ничего не отвѣчалъ.

— По правдѣ сказать, продолжалъ Кастельтауерсъ: — мнѣ это очень досадно. Я надѣялся, что вы своимъ искуствомъ придадите особенный блескъ состязанію и покажете намъ что нибудь удивительное. Я думаю, вы должны были состязаться, хоть только для того, чтобъ поддержать честь швейцарскихъ стрѣлковъ.

Саксенъ добродушно разсмѣялся.

— Вы искренно желаете, чтобъ я отвѣтилъ на вашъ вопросъ? спросилъ онъ.

— Конечно.

— Такъ погодите минутку, пока я принесу свое ружье.

Съ этими словами онъ выбѣжалъ изъ комнаты и вскорѣ появился въ саду, подъ окномъ, съ ружьемъ въ рукахъ.

— Посмотрите сюда, сказалъ онъ, указывая на крышу конюшни: — видите вы флюгарку?

Это былъ золотой пѣтухъ, въ родѣ того, которымъ любовался Гёте еще ребёнкомъ во Франкфуртѣ; довольно сильный вѣтеръ кружилъ во всѣ стороны флюгарку, и она блестѣла на солнцѣ, какъ желтый брильянтъ. Кастельтауерсъ отворилъ окно и высунулся.

— Еще бы, отвѣчалъ онъ: — я ее вижу ночги каждый день, съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню.

— А какъ далеко она отсюда?

— Право, не знаю, какихъ нибудь шестьсотъ ярдовъ. Но вѣдь вы не можете же попасть въ цѣль, которая блеститъ, какъ метеоръ, и ни секунды не стоитъ на мѣстѣ?

— Это очень уродливая птица, сказалъ Саксенъ, прицѣливаясь: — не правда ли, она была бы гораздо красивѣе, еслибъ у нея былъ глазъ?

Не успѣлъ онъ еще это выговорить, какъ раздался выстрѣлъ. Кастельтауерсъ схватилъ свою шляпу и выпрыгнулъ въ садъ, какъ сумасшедшій.

— Вы этого не сдѣлали, воскликнулъ онъ: — это невозможно.

— Пойдемъ, посмотримъ.

Чтобъ достичь до конюшенъ, имъ пришлось обогнуть весь домъ и перейти черезъ дворъ. На срединѣ дороги, Кастельтауерсъ вдругъ остановился.

Маленькое круглое отверстіе блестѣло въ той части головы пѣтуха, гдѣ долженъ былъ быть глазъ.

При видѣ нѣмаго изумленія своего друга, Саксенъ разразился громовымъ хохотомъ, словно юный великанъ.

— Вотъ видите, воскликнулъ онъ: — я говорилъ, что глазъ украситъ эту птицу. Теперь вы понимаете, почему я не хотѣлъ состязаться съ другими. Мы, швейцарцы, стрѣляемъ съ дѣтства, съ той минуты, какъ намъ подъ силу держать ружье; я не хотѣлъ портить забавы другимъ. Это было бы нечестно.

XXXIII.
Стрѣльба въ цѣль.

Въ половинѣ третьяго, открытый экипажъ подъѣхалъ къ приготовленной аренѣ и изъ него вышли четыре дамы. Ихъ принялъ лордъ Кастельтауерсъ и проводилъ на отведенныя для нихъ мѣста. Мисъ Колонна помѣстилась на среднемъ креслѣ, которое, будучи выставлено немного впередъ и снабжено скамейкой, торжественно именовалось трономъ. Не успѣли онѣ еще достичь своихъ мѣстъ, какъ подъѣхали еще два экипажа; въ первомъ была леди Арабела Валькиншо и мисъ Гатертонъ, во второмъ мистрисъ Кодоганъ, жена седжбрукскаго пастора, съ двумя дочерьми. Послѣдняя, узнавъ о приготовленіяхъ въ паркѣ, пріѣхала нарочно для того, чтобъ посмотрѣть на любопытное зрѣлище, но леди Арабела явилась уже для дальнѣйшаго развитія своего маленькаго матримоніальнаго плана и ей дѣла не было ни до какихъ другихъ забавъ. Поэтому, подъѣхавъ къ замку, она съ большимъ неудовольствіемъ услышала, что леди Кастельтауерсъ не дома, а въ паркѣ, гдѣ джентльмены устроили состязанія и куда приказано приглашать всѣхъ гостей. Мисъ Гатертонъ была однако въ восторгѣ.

— Это восхитительно, воскликнула она на дорогѣ къ аренѣ. — Вы не можете себѣ представить, какъ я рада, леди Арабела!

— Ну, такъ и я очень рада, отвѣчала леди Арабела съ любезной улыбкой.

— Я болѣе всего на свѣтѣ люблю подобныя состязанія, продолжала мисъ Гатертонъ: — все равно, что-бъ тамъ ни было — гонки, скачки, маневры — только бы дѣло заключалось въ силѣ, ловкости и быстротѣ. Я не пропустила ни одной дербійской скачки въ послѣдніе пять лѣтъ, а что касается до римскаго карнавала, то я въ немъ одно только и цѣню — скачку. Жаль только, что вмѣсто лошадей не бѣгаютъ жиды. Это было бы въ тысячу разъ забавнѣе.

— Какія вы смѣшныя, промолвила леди Арабела: — а я бы желала знать, приметъ ли участіе въ этихъ играхъ мистеръ Трефольденъ.

— Конечно, и будьте увѣрены, онъ побѣдитъ всѣхъ. Онъ быстръ какъ серна, я ужь это знаю.

— Я надѣюсь, что они не будутъ стрѣлять, замѣтила леди Арабела съ легкимъ вздрагиваніемъ.

— А я ничего такъ не желаю, какъ чтобъ они стрѣляли, воскликнула мисъ Гатертонъ: — но вѣдь вы знаете, что у меня совсѣмъ нѣтъ нервовъ. О, да, это великолѣпно — цѣлая толпа.

Дѣйствительно, была толпа. Вѣсти распространяются быстро, словно прилипчивая болѣзнь. Вся окрестность уже знала о праздникѣ въ паркѣ и всѣ почти сосѣдніе фермеры и лѣсничіе сбѣжались на арену задолго до назначеннаго часа. Что же касается до женщинъ и дѣтей, то лишь одной полигаміей можно было объяснить ихъ громадное количества.

— Леди Арабела Валькиншо и мисъ Гатертонъ! воскликнулъ лордъ Кастельтауерсъ, подбѣгая къ экипажу и отворяя дверцы: — вотъ счастливый случай. Вы вѣроятно заѣзжали въ замокъ къ матушкѣ?

— Да, и не имѣли ни малѣйшаго понятія, что очутимся на такомъ праздникѣ, отвѣчала леди Арабела, любезно раскланиваясь съ дамами, сидѣвшими уже въ трибунѣ.

— Почему вы не сказали намъ объ этомъ вчера, нехорошій вы человѣкъ? замѣтила мисъ Гатертонъ.

— Потому что я самъ тогда не зналъ, отвѣчалъ лордъ: — это совершенная импровизація.

— Ну, и что вы намѣрены дѣлать?

— Всего понемногу — стрѣлять, прыгать, бѣгать; но я вамъ сейчасъ достану программу. Пожалуйте, я вамъ отведу мѣсто рядомъ съ матушкой.

Съ этими словами онъ подалъ руку леди Арабелѣ и проводилъ обѣихъ дамъ на почетныя мѣста.

— А гдѣ состязатели? спросила мисъ Гатертонъ, поздоровавшись со всѣми и усѣвшись на свое мѣсто: — главное же, гдѣ мой новый другъ, благородный дикарь?

— Трефольденъ! Онъ въ нашей палаткѣ, вонъ тамъ. Весь этотъ праздникъ — его идея.

— И великолѣпная идея. Но вѣдь онъ васъ всѣхъ побьетъ.

— Конечно, еслибъ онъ состязался, но онъ не хочетъ, отвѣчалъ Кастельтауерсъ.

— Не хочетъ состязаться? воскликнула мисъ Гатертонъ.

— Да, отказался отъ всѣхъ состязаній, кромѣ послѣдняго — одномильнаго бѣга, въ которомъ мы всѣ участвуемъ.

— Я никогда не слыхивала ничего подобнаго! произнесла съ негодованіемъ богатая наслѣдница. — Это все равно, что еслибъ на дербійскихъ скачкахъ въ послѣднюю минуту вывели съ арены первую лошадь. А я еще хотѣла держать на него пари! Нѣтъ, право, никогда въ жизни я не испытывала такого тяжелаго разочарованія. Да какую же причину онъ приводитъ?

— Онъ говоритъ, что давно не практиковался, отвѣчалъ очень нерѣшительно Кастельтауерсъ.

— Пустяки. Не эта причина побудила его отказаться. А я понимаю, въ чемъ дѣло. Онъ зналъ, что съ нимъ состязаться никто не можетъ, и потому не хотѣлъ испортить удовольствіе другимъ и взять одинъ всѣ призы.

— Неужели вы это думаете? вдругъ вмѣшалась въ разговоръ синьора Колонна.

— Да, я въ этомъ увѣрена. Но что скажетъ лордъ Кастельтауерсъ?

— Я скажу, что мисъ Гатертонъ совершенно права, и я имѣю на это доказательства. Трефольденъ могъ бы написать свое имя пулями на той цѣли, еслибъ только захотѣлъ, но онъ не хочетъ.

Мисъ Гатертонъ обернулась къ синьорѣ Колоннѣ; глаза ея восторженно блестѣли.

— Вотъ настоящее-то благородство! воскликнула она.

— Да, я еще не видывалъ на свѣтѣ такого великолѣпнаго человѣка, прибавилъ Кастельтауерсъ.

Но синьора Колонна ничего не сказала.

— Я бы желала его видѣть, приведите-ка его сюда, лордъ Кастельтауерсъ, сказала богатая наслѣдница: — я ужасно люблю съ нимъ болтать, онъ такой забавный!

— Погодите немного, вы наговоритесь съ нимъ вдоволь, со смѣхомъ отвѣчалъ лордъ: — но онъ судья въ стрѣльбѣ и теперь мы его отпустить не можемъ. Но извините, вонъ еще экипажъ съ дамами, я вѣдь здѣсь церемоніймейстеръ.

И онъ побѣжалъ принимать Кадогановъ.

Такъ-какъ назначенный срокъ нетолько насталъ, но и миновалъ и зрителей набралось множество, то рѣшено было начать состязанія.

Лордъ Кастельтауерсъ отправился черезъ арену въ палатку и черезъ нѣсколько минутъ появился съ патронташемъ черезъ плечо и ружьемъ въ рукахъ. За нимъ слѣдовали точно также вооруженные пятеро другихъ молодыхъ людей, и Саксенъ Трефольденъ, который въ качествѣ судьи занялъ безопасное мѣсто направо отъ цѣли. Мисъ Гатертонъ внимательно смотрѣла въ зрительную трубку, пока любители-артисты выстраивались въ двѣнадцати ярдахъ отъ трибуны, спиною къ зрителямъ.

— Боже мой! Какъ они близко отъ насъ, воскликнула лэди Арабела, съ той милой робостью, которая гораздо очаровательнѣе въ восемьнадцать лѣтъ, чѣмъ въ сорокъ-восемь: — я надѣюсь, что здѣсь неопасно.

— Не безпокойтесь, отвѣчала мисъ Гатертонъ: — никогда не стрѣляютъ назадъ. А! начинаетъ майоръ Воанъ… и отличный ударъ… почти у самаго центра. А кто этотъ красивый мужчина направо?

Вопросъ этотъ былъ сдѣланъ синьорѣ Колоннѣ, но она ничего не отвѣчала. Олимпія слышала слова, но какъ-бы не поняла ихъ; глаза ея точно также были устремлены на цѣль, но она ничего не видѣла. Она вся была погружена въ мысли, должно быть очень грустныя, судя по тому, какъ губы ея были сжаты, а пальцы судорожно мяли программу состязанія.

Мисъ Гатертонъ обернулась къ ней, чтобъ повторить свой вопросъ, но увидавъ странное выраженіе лица Олимпіи, замолчала. Это выраженіе, такъ поразившее ее, было дѣйствительно необыкновенно, и рѣдко случается встрѣчать подобное; оно не выказывало ни полной рѣшимости, ни совершенной безнадежности, ни вызывающаго на бой мужества, но все это въ немъ было соединено съ прибавленіемъ еще чего-то, которое могло быть принужденіемъ или отчаяніемъ.

Любопытство мисъ Гатертонъ было до того возбуждено, что впродолженіе двухъ или трехъ секундъ она пристально наблюдала за синьорой Колонной, вмѣсто того, чтобы смотрѣть на стрѣлковъ. Такимъ образомъ она упустила нить состязанія, въ чемъ, конечно, ни одна изъ дамъ, сидѣвшихъ въ трибунѣ, не могла ей помочь. Онѣ видѣли стрѣлковъ и черныя мѣтки въ цѣли, но не имѣли ни малѣйшаго понятія, въ какомъ порядкѣ были сдѣланы выстрѣлы и кѣмъ именно изъ состязателей. Недоумѣнія мистрисъ синьоры, однако, скоро были разрѣшены торжественнымъ объявленіемъ, что сэръ Чарльсъ Бургойнъ взялъ призъ. Черезъ нѣсколько минутъ сэръ Чарльсъ Бургойнъ явился къ трибунѣ и подучилъ призъ изъ рукъ синьоры Колонны съ самымъ небрежнымъ видомъ.

— Вы не раздѣляете моей страсти къ подобнымъ зрѣлищамъ, мисъ Колонна? сказала богатая наслѣдница въ промежутокъ времени между первымъ и вторымъ состязаніемъ. Странное выраженіе теперь исчезло съ лица Олимпіи, но мисъ Гатертонъ никакъ не могла его забыть и дорого бы дала, чтобъ понять его.

— Нѣтъ, вы ошибаетесь; они мнѣ кажутся очень интересными, отвѣчала Олимпія.

— Но, конечно, они должны имѣть гораздо менѣе интереса для васъ, чѣмъ для меня. Всѣ ваши сочувствія сосредоточены на одномъ великомъ дѣлѣ, и мелочи не обращаютъ на себя вашего вниманія.

— Можетъ быть, сказала Олимпія, съ улыбкой.

— Я надѣюсь, что вы не имѣете дурныхъ извѣстій изъ Италіи?

— Извѣстія теперь нехороши и нехуды. Всѣ сердца, сочувствующія нашему святому дѣлу, томятся ожиданіемъ.

— Вы, кажется, чѣмъ-то очень озабочены? сказала мисъ Гатертонъ, добродушно, по съ явнымъ желаніемъ выпытать что-нибудь отъ Олимпіи: — право, я никогда не видала такого озабоченнаго лица, какъ ваше. Вы даже почти не смотрѣли на стрѣльбу.

Лицо Олимпіи мгновенно покрылось яркимъ румянцемъ, который, однако, тотчасъ смѣнился еще большею блѣдностью, чѣмъ прежде.

— Я довольно сильна, чтобъ перенесть тѣ заботы, которыя выпадаютъ на мою долю, отвѣчала она холодно.

Между тѣмъ участвующіе во второй стрѣльбѣ вышли на арену и разговоръ прекратился. На этотъ разъ состязателей всего было четверо — лордъ Кастельтауерсъ, сэръ Чарльсъ Бургойнъ, майоръ Воанъ и лейтенантъ Торингтонъ. Каждый стрѣлялъ по очереди по пяти разъ. Со второго круга уже стало ясно, что Воанъ, несмотря на то, что былъ хорошій стрѣлокъ, былъ гораздо ниже Кастельтауерса и Бургойня; что-жь касается до Торингтона, то о немъ нечего было и говорить. Мисъ Гатертонъ и синьора Колонна были единственныя дамы, которыя слѣдили за стрѣльбой. Чѣмъ дѣло шло далѣе, и чѣмъ очевиднѣе становилось, что побѣда колеблется между Бургойномъ и Кастельтауерсомъ, мисъ Гатертонъ все болѣе и болѣе волновалась.

— Держу пари на десять противъ одного, воскликнула она: — посмотрите, какой онъ хладнокровный! посмотрите, какъ онъ твердо держитъ ружье… хотите десять противъ одного? Гинея или перчатка? все равно! Неужели никто не хочетъ со мной биться объ закладъ? Клянусь, онъ попадетъ въ самую середину! Побейте его, если можете, сэръ Чарльсъ.

— Онъ не побьетъ его, сказала Оливія, тихимъ, полнымъ чувства голосомъ.

Мисъ Гатертонъ взглянула на нее; но она была слишкомъ глубоко заинтересована стрѣльбою, чтобъ сосредоточить долго вниманіе на чемъ нибудь другомъ. Однако, она замѣтила полуоткрытыя губы Олимпіи и страстный взглядъ ожиданія, блестѣвщій въ ея глазахъ, и вспомнила объ этомъ впослѣдствіи.

До сихъ поръ лордъ Кастельтауерсъ и сэръ Чарльсъ были довольно ровны. У Кастельтауерса было восемьнадцать, у сэра Чарльса четырнадцать, но послѣднему еще предстояло стрѣлять, и еслибы онъ попалъ въ центръ, то совершенно сравнялся бы съ лордомъ и имъ бы слѣдовало стрѣлять снова, чтобъ рѣшить, за кѣмъ останется побѣда.

Минута была торжественная. Сэръ Чарльсъ тихо, медленно поднялъ ружье и два раза прицѣливался, прежде чѣмъ выстрѣлилъ. Выстрѣлъ былъ великолѣпный, пуля попала подлѣ самаго центра, но все же не въ самый центръ. Онъ промахнулся на одну шестнадцатую дюйма.

Зрители, окружавшіе арену, огласили воздухъ криками радости, что побѣду одержалъ ихъ помѣщикъ. Молодые же люди, неучаствовавшіе въ стрѣльбѣ, бросились къ цѣли, чтобъ ближе посмотрѣть на удары, а Саксенъ, не обращая вниманія на то, что слышалъ ли его Бургойнъ или нѣтъ, воскликнулъ съ жаромъ, пожимая руку Кастельтауерса:

— Я такъ радъ, такъ сердечно радъ, что вы взяли призъ! мнѣ очень хотѣлось, чтобъ эти пистолеты достались вамъ.

Мисъ Колонна встрѣтила съ очень холодной, небрежной улыбкой лорда Кастельтауерса, когда онъ подошелъ къ трибунѣ, чтобъ получить призъ; но рука ея дрожала, и мисъ Гатертонъ замѣтила это.

ХXXIV.
Какъ царица красоты наградила своего вѣрнаго рыцаря.

Послѣ стрѣльбы были исполнены слѣдующія по программѣ состязанія: любители-атлеты прыгали черезъ препятствія и бѣгали взапуски на разстояніи ста ярдовъ; въ прыганьѣ призъ взялъ мистеръ Гай Гревиль, въ бѣганьѣ майоръ Воанъ, опередившій всѣхъ на четыре ярда. Теперь оставался только большой одномильный бѣгъ. Передъ этимъ послѣднимъ торжествомъ, объявленъ былъ антрактъ въ полчаса. Молодые люди окружили трибуну и представляли очень пестрое зрѣлище своими разноцвѣтными куртками, бѣлыми панталонами и пальто всевозможнаго вида. Лакеи между-тѣмъ разносили мадеру и бисквиты. Дамы поздравляли побѣдителей и побѣдители поздравляли другъ друга. Зрители за веревками, отдѣлявшими арену, ходили взадъ и впередъ и изъ почтенія къ высокимъ особамъ въ трибунѣ, вполголоса держали пари. Въ самой трибунѣ общество раздѣлилось на отдѣльные кружки. Одинъ изъ такихъ кружковъ состоялъ изъ лэди Арабелы Валькиншо, лэди Кастельтауерсъ и ея сына.

— Воанъ хорошо бѣжалъ, не правдали? сказалъ лордъ: — я думалъ одну минуту, что Гревиль перегонитъ его, но Воанъ бѣжалъ ровнѣе и не задыхался, вотъ почему онъ и взялъ!

— Ты бы лучше, Джервезъ, толковалъ объ этомъ со своими товарищами, сказала холодно лэди Кастельтауерсъ: — ты забываешь, что дамы не могутъ вполнѣ оцѣнить подобныхъ вещей.

— Виноватъ, матушка, но вѣдь такъ естественно говорить о томъ, что всѣхъ теперь интересуетъ, отвѣчалъ ея сынъ: — я надѣюсь, что васъ это забавляетъ, лэди Арабела?

— О, да, очень — то-есть когда не стрѣляютъ.

— Но въ стрѣльбѣ, по крайней-мѣрѣ, нѣтъ ничего неприличнаго, замѣтила графиня.

— Я надѣюсь, что вы не считаете, матушка, неприличными наши атлетическія игры? спросилъ лордъ.

— Для джентльменовъ онѣ положительно неприличны, для дѣтей и мужиковъ нѣтъ.

— Но вѣдь у джентльмена столько же мускуловъ и такіе же сильные, какъ у мужиковъ. Джентльменъ цѣнитъ силу и быстроту столько же, а иногда и болѣе, чѣмъ знаніе въ греческомъ и латинскомъ языкахъ; и какъ тѣ, такъ и другіе необходимо надо поддерживать постоянной практикой.

— Я не намѣрена съ тобой спорить, произнесла торжественно лэди Кастельтауерсъ: — знай только, что я цѣню ловкость болѣе силы и не вижу ничего хорошаго въ томъ, чтобъ съ полдюжины порядочныхъ людей бѣгали какъ угорѣлые для забавы толпы мужиковъ.

— Нѣтъ, матушка, мы это дѣлаемъ для своего и вашего удовольствія, возразилъ нѣжно молодой человѣкъ: — мы еще никогда не закрывали воротъ нашего парка для этихъ добрыхъ людей, но ихъ присутствіе здѣсь сегодня не имѣетъ никакого вліянія на наши игры.

Онъ произнесъ эти слова очень почтительно, но тѣнь неудовольствія пробѣжала по его лицу и онъ поспѣшно отошелъ въ ту сторону, гдѣ мисъ Гатертонъ болтала безъ умолка съ Саксеномъ Трефольденомъ.

— Я долго не прощу вамъ сегодняшняго утра, говорила она: — вы могли всѣхъ побить, еслибъ хотѣли. Это только нелѣпое Дон-Кихотство, и я ужасно на васъ сердита. Ну, не защищайтесь. Лордъ Кастельтауерсъ мнѣ все разсказалъ. Лучше молчите.

— Лордъ Кастельтауерсъ никогда не видалъ, какъ я прыгаю или бѣгаю, воскликнулъ Саксенъ: — онъ не знаетъ, что я могу сдѣлать, и чего я не могу.

— Я здѣсь на лицо, и отвѣчу за себя, сказалъ лордъ, ударяя по плечу Саксена. — Я знаю, дѣйствительно знаю, что вы можете всадить пулю въ вертящуюся флюгарку на разстояніи пятисотъ ярдовъ.

— Ловкая штука, и больше ничего.

— Нѣтъ, искуство нельзя смѣшивать съ ловкими штуками, точно также, какъ воровство платковъ съ фокусами. Я совершенно раздѣляю мнѣніе миссъ Гатертонъ, и вполнѣ убѣжденъ, что вы могли бы побить насъ всѣхъ, еслибъ только захотѣли.

— Вы скоро убѣдитесь въ своей ошибкѣ, когда я останусь позади всѣхъ, сказалъ съ нетерпѣніемъ Саксенъ: — я бы никому не совѣтовалъ держать пари за меня.

— А я намѣрена держать пари, и огромныя, сказала мисъ Гатертонъ.

— Пожалуйста, не держите, вы навѣрно потеряете свои деньги.

— Я не вѣрю; а если и проиграю, то платить заставлю васъ, такъ-какъ, конечно, вы нарочно отстанете отъ другихъ.

Въ эту минуту подошло нѣсколько молодыхъ людей и разговоръ снова возвратился къ прежнимъ состязаніямъ.

— Мистеръ Трефольденъ, спросила синьора Колонна: — скажите пожалуйста, сколько круговъ вы должны сдѣлать въ одномильномъ бѣгѣ?

Синьора Колонна сидѣла подлѣ мисъ Гатертонъ, но нѣсколько впереди, по праву царицы праздника. Чтобъ отвѣчать ей, Саксенъ отошелъ отъ группы, окружавшей богатую наслѣдницу.

— Ровно шесть, синьора, сказалъ онъ, приближаясь къ стѣнкѣ ея стула.

— Подойдите ко мнѣ, мистеръ Трефольденъ, съ той стороны, сказала вполголоса Олимпія: — я имѣю вамъ что-то сообщить.

Изумленный этими словами, молодой человѣкъ однако обошелъ стулъ и появился съ лѣвой стороны, какъ желала синьора Колонна.

— Вы будете дѣйствительно состязаться въ одномильномъ бѣгѣ? спросила она.

— Я записался наравнѣ съ другими, отвѣчалъ Саксенъ.

— Такъ вы, конечно, намѣрены побѣдить, если можете?

Саксенъ взглянулъ на нее въ нѣкоторомъ смущеніи.

— Я записалъ свое имя, но я все же не знаю, буду ли бѣжать или нѣтъ. Кто нибудь да долженъ же служить судьей; а я это предпочелъ бы бѣганью.

— Но я бы желала, чтобъ вы бѣжали, мистеръ Трефольденъ, произнесла Олимпія, еще болѣе понижая голосъ: — я хочу, чтобъ вы достали мнѣ кошелекъ съ двадцатью гинеями, для моей милой Италіи.

— Онъ будетъ вашъ и Италіи, все равно, кому-бъ онъ ни достался.

— Я знаю, мистеръ Трефольденъ.

— Такъ не все ли вамъ равно, если я или кто другой возьметъ призъ? спросилъ Саксенъ съ удивленіемъ.

— Нѣтъ, не все равно, отвѣчала Олимнія, неожиданно взглянувъ ему прямо въ глаза.

Саксенъ почувствовалъ какое-то странное, непонятное для него смущеніе.

— Не все равно? повторилъ онъ.

— Сказать вамъ, отчего?

— Да, пожалуйста.

— Вы обѣщаетесь, если я скажу, взять для меня призъ?

— Я не знаю… я постараюсь.

— Я болѣе ничего не спрашиваю; если вы дѣйствительно постараетесь, то я увѣрена въ побѣдѣ. Ну, такъ я хочу, чтобъ призъ взяли вы, а не другой — потому вѣроятно, что я женщина, а всѣ женщины капризны.

Саксенъ взглянулъ на нее въ недоумѣніи.

— Я не думаю, чтобъ вы были капризны, сказалъ онъ.

— Неужели? Такъ вы это думаете только потому, что вы мужчина, а мужчины всѣ суетны и тщеславны. Вотъ вамъ двѣ истины.

— Но я не вижу ихъ практическаго примѣненія, отвѣчалъ Саксенъ со смѣхомъ: — зачѣмъ меня упрекаютъ въ тщеславіи, когда я отказываюсь считать синьору Колонну капризной женщиной.

— Вы сегодня, мистеръ Трефольденъ, или очень тупы, или уже черезчуръ хитры.

— Я знаю, что я не мистеръ, и потому вѣроятно я очень тупъ.

— Если ваши ноги не быстрѣе вашего соображенія, то наврядъ-ли вы возьмете призъ. Какой это звонокъ?

— Это сигналъ сбираться, отвѣчалъ Саксенъ: — я долженъ идти, а вы все же мнѣ ничего не сказали.

— Но я вамъ сказала, что женщины капризны.

— Ну, такъ что?

— Мы иногда цѣнимъ тотъ же цвѣтокъ изъ рукъ одного болѣе, чѣмъ изъ рукъ другого… и быть можетъ, я такъ капризна, что предпочитаю получить призъ изъ вашихъ рукъ. Но, вонъ второй звонокъ. Ступайте и принесите мнѣ призъ.

Тонъ, которымъ это было сказано, жестъ полувнушительный, полуповелительный, блестящая улыбка — все это перевернуло бы голову и постарше головы Саксена. Онъ пробормоталъ что-то въ отвѣтъ, не зная что говоритъ, и сердце въ немъ дрогнуло, онъ самъ не зналъ отчего.

— Если вы не поспѣшите, то опоздаете, сказала Олимпія: — хотите, я вамъ дамъ свою перчатку въ знакъ того, что вы мой рыцарь. Будьте вѣрнымъ рыцаремъ и заслужите эту награду.

Едва переводя духъ, словно опьянѣвъ отъ восторга, молодой человѣкъ, прижавъ къ губамъ перчатку, перепрыгнулъ черезъ веревку и полетѣлъ къ мѣсту, гдѣ собирались состязатели. Ему казалось, что на ногахъ у него были крылатыя сандаліи Гермеса, что голова его касалась облаковъ, и что воздухъ былъ пропитанъ солнечнымъ сіяніемъ. Очаровательно было это сознаніе восторга, и совершенно ново.

Но не такъ чувствовала себя Олимпія Колонпа. Саксенъ не успѣлъ еще соскочить съ трибуны, какъ румянецъ и улыбка мгновенно исчезли съ ея лица. Она откинулась на спинку кресла съ видомъ страшной грусти и изнеможенія, и тяжело вздохнула. Во все это время три человѣка наблюдали за нею, по она была погружена въ такія грустныя думы, что ничего не замѣчала. Люди эти были: леди Кастельтауерсъ, синьоръ Колонна, который только что пришелъ и стоялъ облокотясь на кресло дочери, и мисъ Гатертонъ. Ни одинъ изъ этихъ трехъ не пропустилъ безъ вниманія ея грустный взглядъ и тяжелый вздохъ.

XXXV.
Браво, Антиной!

Оба брата Пультенэ не принимали участія въ бѣгу, ибо одинъ долженъ былъ быть судьей, а другой — регуляторомъ, обязанность котораго заключалась въ томъ, чтобъ пистолетнымъ выстрѣломъ подать сигналъ къ началу бѣга, и потомъ наблюдать по часамъ, во сколько времени каждый пробѣжитъ мимо.

Между тѣмъ, восемь состязателей были разставлены одинъ подлѣ другого, подъ самой трибуной; рукава ихъ шерстяныхъ фуфаекъ были засучены, руки согнуты въ локтяхъ, кулаки сжаты, на лицахъ выражалось самое пламенное нетерпѣніе, они казались сворой охотничьихъ собакъ. Изо всѣхъ самые красивые и рослые были Саксенъ Трефольдень и сэръ Чарльсъ Бургойнъ. Сэръ Чарльсъ былъ красивѣе Саксена, но зато Саксенъ былъ немного выше его, и много шире его въ плечахъ.

По справедливости, мисъ Гатертонъ могла его назвать златокудрымъ Антиноемъ; только онъ былъ Антиноемъ большихъ размѣровъ, чѣмъ капитолійскій Антиной съ геркулесовской силой и быстротой.

За исключеніемъ лорда Кастельтауерса, у котораго фуфайка была бѣлая, какъ его панталоны, всѣ молодые люди отличались цвѣтами своихъ фуфаекъ. У Саксена была полосатая, розовая съ бѣлымъ, у Бургойна — голубая съ бѣлымъ, у Воана — желтая съ бѣлымъ, и такъ далѣе.

Наконецъ, все было готово. Арена была очищена, зрители стояли въ безмолвномъ ожиданіи, бойцы въ какомъ-то страстномъ нетерпѣніи. Вдругъ Пультенэ поднялъ руку и выстрѣлилъ на воздухъ. Въ ту же секунду, всѣ восемь состязателей бросились впередъ, и бѣгъ начался.

Они еще не успѣли тронуться съ мѣста, какъ Саксенъ опередилъ всѣхъ; онъ бѣжалъ легко, стойко, высоко поднявъ голову, въ волосахъ которой играло яркое лѣтнее солнце. Онъ, очевидно, бѣжалъ безо всякаго усилія, и однако, въ три или четыре прыжка, оставилъ всѣхъ своихъ товарищей позади себя, по крайней-мѣрѣ, на десять футовъ. Вслѣдъ за нимъ бѣжали, почти рядомъ, лордъ Кастельтауерсъ, Бургойнъ и Воанъ, а немного подалѣе, Эдвардъ Брандонъ, который, благодаря своимъ длиннымъ ногамъ, бѣжалъ очень порядочно сначала, но вслѣдствіе недостатка физической силы, совершенно отсталъ въ концѣ первыхъ трехсотъ ярдовъ. Торингтонъ, Грэвиль и Пеламъ Гей, составляли арьергардъ. Въ этомъ порядкѣ они пробѣжали первый кругъ. На второмъ же, въ ту самую минуту, какъ они поравнялись съ трибуной, лордъ Кастельтауерсъ сдѣлалъ усиліе и обогналъ Саксена на три или на четыре фута. Въ ту же минуту, Воанъ и Бургойнъ значительно прибавили шагу, и оставили далеко за собою четырехъ остальныхъ.

Вскорѣ Брандонъ, который въ послѣднія секунды, очевидно, находился въ отчаянномъ положеніи, неожиданно зашатался и упалъ на землю, блѣдный, едва переводя духъ.

Между тѣмъ, Саксенъ нисколько не прибавилъ шагу и не пытался возвратить себѣ передовое мѣсто; онъ бѣжалъ также ровно и тѣмъ же шагомъ весь второй кругъ. Однако, когда они начинали третій кругъ, Саксенъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ Кастельтауерсъ перегналъ его, подался впередъ, и разомъ оставилъ своего друга ярда на три позади.

Торингтонъ, Гревиль и Гей теперь совершенно отстали, и одинъ за другимъ сошли съ арены, такъ что состязателями остались только Кастельтауерсъ, Саксенъ, Воанъ и Бургойнъ. Но вотъ послѣдніе два набѣжали другъ на друга, и съ быстротой молніи распростерлись на землѣ; но черезъ секунду они уже снова были на ногахъ и летѣли впередъ.

На четвертомъ кругу Кастельтауерсъ поравнялся съ Саксеномъ. На пятомъ — Бургойнъ отказался отъ дальнѣйшаго состязанія, Воанъ едва переводилъ духъ, а Кастельтауерсъ снова обогналъ Саксена и пошелъ впереди.

Полусдержанный ропотъ пробѣжалъ въ толпѣ, кое-гдѣ раздались клики одобренія. Глаза всѣхъ были устремлены на бѣгущихъ. Всѣ головы повертывались съ каждымъ ихъ поворотомъ. Дамы встали съ мѣстъ, и пристально смотрѣли въ зрительныя трубки. Теперь было только трое: бѣлая рубашка, розовая и желтая; но бѣлая и розовая, дѣлили между собою сочувствіе зрителей, на желтую никто не обращалъ вниманія.

Кругъ былъ оконченъ, и атлеты приближались къ трибунѣ. Слѣдующій кругъ былъ шестой и послѣдній. Вниманіе зрителей возрасло до лихорадочнаго безпокойства. Ропотъ толпы превратился въ оглушительный крикъ, мужчины махали шляпами, дамы платками, даже сама леди Кастельтауерсъ протянула впередъ голову, съ видомъ искренняго участія.

Вотъ они приближаются — впереди Кастельтауерсъ, въ бѣлой фуфайкѣ, блѣдный какъ мраморъ, тяжело переводя духъ, съ дрожащими губами, и насупленными бровями; очевидно, что онъ держится впереди, только благодаря своей энергіи, не силѣ. За нимъ шелъ Саксенъ, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ; онъ бѣжалъ легко, сдержанно, и казался столь же свѣжимъ, какъ въ первую минуту; смотря на него, вы были увѣрены, что онъ въ состояніи пробѣжать сколько угодно миль, нимало не уставъ. Воанъ бѣжалъ третьимъ; онъ совершенно изнемогалъ, и отсталъ отъ первыхъ двухъ, по крайней-мѣрѣ на двадцать сажень.

— Боже мой! воскликнула мись Гатертонъ внѣ себя отъ волненія: — зачѣмъ онъ позволяетъ лорду Кастельтауерсу идти впереди?

— Затѣмъ, что не можетъ помѣшать, отвѣчала Олимпія съ презрительной улыбкой торжества. Она совершенно забыла, что Саксенъ былъ ея избраннымъ рыцаремъ, и всѣ ея сочувствія сосредоточивались на лордѣ Кастельтауерсѣ.

— Пустяки! Ему стоитъ только прибавить немного шагу, и онъ возьметъ призъ. Лордъ уже почти… Ну, вотъ! вотъ, я вамъ говорила! Браво, Антиной!

Въ эту минуту они приблизились въ трибунѣ, Саксенъ бросилъ на Олимпію восторженный взглядъ, махнулъ ей рукой, и гордо поднявъ голову, какъ боевой конь, бросился впередъ. Онъ полетѣлъ, словно на ногахъ его дѣйствительно были крылья, и обогнадъ Кастельтауерса такъ же легко, какъ конный обгоняетъ пѣшаго. До этой минуты бѣгъ, серьёзный для всѣхъ остальныхъ — былъ пустой шуткой для него. До этой минуты онъ бѣжалъ нехотя, не стараясь выказаться. Теперь онъ пронесся мимо изумленныхъ зрителей, какъ метеоръ. Ноги его какъ-бы не касались земли, тѣло словно разрѣзало воздухъ. Шумные крики восторга огласили воздухъ, и посреди неописаннаго восторга толпы, Саксенъ сдѣлалъ шестой кругъ, и уже стоялъ передъ трибуной, прежде чѣмъ Кастельтауерсъ пробѣжалъ только треть арены.

— Взялъ на сто-восемнадцать саженъ! воскликнулъ Пультенэ! Послѣдній кругъ въ тридцать-одну секунду съ половиной! клянусь, сэръ, что я этому никогда бы не повѣрилъ, еслибъ не видѣлъ собственными глазами.

Саксенъ громко разсмѣялся.

— Я могъ бы то же сдѣлать вверхъ — въ гору, сказалъ онъ совершенно спокойно.

Но что же сказала Олимпія Колонна своему вѣрному рыцарю, когда онъ, получивъ призъ изъ ея рукъ, торжественно положилъ его къ ея ногамъ? Должно быть, она вспомнила во время, что Саксенъ былъ ея рыцарь, и забыла, какъ она неблагородно сочувствовала другому во время бѣга. Должно быть, ея привѣтствіе было нѣжно, опьяняюще, ядовито-нѣжно, если судить по пламенному блеску глазъ Саксена, когда онъ, низко поклонившись, отошелъ въ сторону.

ХXXVI.
Эльтон-Гаузъ, Кенсингтонъ.

Мистеръ Абель Кэквичъ, имѣя въ карманѣ адресъ частной квартиры Вильяма Трефольдена, чувствовалъ то же самое, что Адріанъ IV, видя у своихъ ногъ гордаго Барбаросу. Онъ былъ убѣжденъ, что частная жизнь его патрона скрываетъ какую-нибудь мрачную тайну. Онъ зналъ очень хорошо, что такой практическій человѣкъ, какъ Вильямъ Трефольденъ, не станетъ окружать себя таинственностью, если ему нечего таить; и ключъ къ узнанію этого нѣчто былъ у него теперь въ рукахъ. Ему никогда не входило въ голову, чтобъ Трефольдену могло быть непріятно вмѣшательство писцовъ въ его частную жизнь иначе, какъ по какому-нибудь побужденію. Еслибъ даже такая мысль и представилась ему, онъ оттолкнулъ бы ее съ презрѣніемъ. То же самое сдѣлалъ бы, конечно, мистеръ Кидъ. Оба, и полицейскій сыщикъ и помощникъ стряпчаго, слишкомъ хорошо знали тёмную сторону человѣческой натуры, чтобъ приписать систематическую таинственность чему-нибудь другому, кромѣ скрытаго преступленія.

Итакъ, у него былъ адресъ дома, гдѣ жилъ его хозяинъ, адресъ — написанный собственноручно мистеромъ Кидомъ. Онъ понесъ его домой, и съ восторгомъ думалъ о своемъ сокровищѣ. Онъ нимало не торопился дѣйствовать на основаніи этого драгоцѣннаго лоскута бумаги; онъ, по природѣ, никогда не торопился, и тѣмъ менѣе онъ могъ торопиться теперь въ такомъ пріятномъ, сладкомъ дѣлѣ, какъ месть. Ее надо было приготовить тихонько, медленно, и вкушать ея сладости по частямъ, и какъ можно долѣе. Главное же, надо было хорошенько, основательно обдумать планъ дѣйствія, чтобъ какая-нибудь пустая ошибка не испортила всего дѣла. Поэтому, онъ списалъ полученный адресъ въ свою памятную книжку, выучилъ его наизусть, повторялъ тысячи и тысячи разъ, жилъ имъ, питался имъ, впродолженіе многихъ дней, прежде чѣмъ рѣшился предпринять что нибудь.

Эльтон-Гаузъ, Кенсингтонъ.

Вотъ адресъ, который далъ ему мистеръ Кидъ. Эльтон-Гаузъ, Кенсингтонъ. Ни слова болѣе, ни слова менѣе. Это былъ адресъ, который не говорилъ ничего, не возбуждалъ никакихъ догадокъ. Эльтон-Вилла означалъ бы красивое, древнее жилище смѣшанной греко-готической архитектуры; Эльтон-Лоджъ былъ бы чинный, современный домъ, съ правильно-разбитымъ садомъ и большими воротами; Эльтон-Котеджъ оказался бы маленькимъ, уютнымъ убѣжищемъ, потонувшимъ въ зелени и цвѣтахъ; но Эльтон-Гаузъ не вызывалъ передъ глазами никакой картины. Эльтон-Гаузъ могъ быть и стариннымъ, и современнымъ жилищемъ, и большимъ, и маленькимъ, и аристократическимъ остаткомъ среднихъ вѣковъ, и образцомъ мѣщанской архитектуры нашихъ дней. Къ тому же, и самое предмѣстье, въ которомъ находился этотъ домъ, самый разнообразный кварталъ во всемъ Лондонѣ. Съ одной стороны тутъ встрѣчаются самыя новыя зданія, съ другой — самыя старинныя; тутъ великолѣпныя дачи, тамъ убогія жилища городского пролетаріата. Эльтон-Гаузъ могъ принадлежать и къ тѣмъ и къ другимъ зданіямъ; названіе это, повторимъ еще разъ, рѣшительно ни на что не наводило.

Однимъ словомъ, мистеръ Абель Кэквичъ сотни разъ перевертывалъ этотъ адресъ въ своемъ умѣ, какъ нѣкоторые люди перевертываютъ удивившее ихъ письмо, вмѣсто того, чтобъ просто распечатать.

Наконецъ, онъ рѣшился поѣхать въ Кенсингтонъ сдѣлать рекогносцировку. Ирійдя къ этому рѣшенію въ одинъ прекрасный субботній вечеръ (въ этотъ день Трефольденъ обыкновенно отпускалъ своихъ писарей въ пять часовъ), Абель Кэквичъ поспѣшно кончилъ всѣ свои дѣла, закрылъ контору ровно въ пять часовъ, и вмѣсто того, чтобъ идти къ Пентонвилю, пошелъ назадъ, и сѣлъ въ первый попавшійся гамерсместскій омнибусъ.

Вечеръ былъ отличный, теплый, солнечный, почти лѣтній. Кэквичъ зналъ, что деревья парка уже всѣ покрыты роскошной, ранней зеленью, и что воздухъ за Черинг-Кроссомъ восхитительный, поэтому ему очень хотѣлось сѣсть на имперіалъ, но чувство осторожности взяло верхъ. Рисковать тѣмъ, что его замѣтятъ, значило подвергать опасности самое дѣло, которому онъ себя посвятилъ; итакъ, съ тяжелымъ вздохомъ онъ отказался и отъ чистаго воздуха и отъ прелестнаго вида, и помѣстился внутри, у самой двери.

Омнибусъ вскорѣ наполнился, и весело катилъ до кабачка «Бѣлой Лошади», гдѣ всегда останавливаются на пять минутъ. Тутъ, какъ всегда, явился разносчикъ съ газетами, и вѣчная барыня, полчаса поджидавшая омнибусъ и тщетно умоляющая со слезами на глазахъ, чтобъ кто-нибудь изъ мужчинъ уступилъ ей мѣсто, а самъ пошелъ пѣшкомъ.

Кондукторъ затрубилъ, и омнибусъ снова покатился; на углу Слоан-Стритъ вышло нѣсколько пассажировъ, остальные же поѣхали далѣе по кенсингтонской дорогѣ, съ правой стороны которой простирается великолѣпный паркъ, а налѣво тянутся не менѣе великолѣпныя виллы.

— Выпусти меня при первомъ поворотѣ за Эльтон-Гаузомъ, сказалъ Абель Кэквичъ, обратясь къ кондуктору.

Онъ заранѣе взвѣсилъ каждое слово въ этой повидимому простой фразѣ, и произнесъ ее не прежде, какъ число пассажировъ значительно уменьшилось. Онъ зналъ, что кенсингтонская дорога тянется ровно на три мили, и потому хотѣлъ сойдти какъ можно ближе къ мѣсту своихъ поисковъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ было необходимо не обнаруживать, что онъ ѣдетъ въ Эльтон-Гаузъ или черезъ Эльтон-Гаузъ, поэтому онъ такъ хитро и повернулъ фразу.

— Эльтн-Гаузъ, сэръ, отвѣчалъ кондукторъ: — не знаю такого дома. Въ какой улицѣ?

Мистеръ Кэквичъ вынулъ письмо изъ кармана, и сталъ какъ будто искать въ немъ адресъ.

— Нѣтъ, тутъ не сказано улицы, произнесъ онъ съ неудовольствіемъ: — просто, первый поворотъ послѣ Эльтон-Гауза. Я же самъ никогда не бывалъ въ этой части Лондона.

Кондукторъ почесалъ за ухомъ, сомнительно покачалъ головой и крикнулъ кучеру:

— Арри, знаешь гдѣ Эльтон-Гаузъ?

— Эльтон-Гаузъ? отвѣчалъ кучеръ: — нѣтъ, что-то не помнится.

— Я, кажется, слыхивалъ это названіе, замѣтилъ какой-то юноша, сидѣвшій на козлахъ.

— Я увѣренъ, что гдѣ-то видѣлъ подобную надпись, прибавилъ другой пассажиръ, нагибаясь внизъ съ имперіала.

Вотъ всѣ свѣдѣнія, которыя Кэквичъ могъ получить о предметѣ, такъ глубоко его интересовавшемъ. Его хитрость не удалась. Очевидно было, что Эльтон-Гауза нельзя было найдти безъ старательныхъ поисковъ. Дѣлать нечего, было очень досадно, но приходилось собирать самому положительныя справки объ этомъ таинственномъ домѣ. Но въ ту самую минуту, какъ онъ рѣшился на это, омнибусъ поравнялся съ Кенсингтонскими воротами и кондукторъ задалъ тотъ же вопросъ сборщику дорожной пошлины, какъ и кучеру.

— Дэви, знаешь Эльтон-Гаузъ?

Сборщикъ, невзрачный малый въ мѣховой шапкѣ и съ соломенной въ зубахъ, указалъ пальцемъ черезъ плечо и неохотно промолвилъ:

— Тамъ, гдѣ-то, близь Слэдс-Лэна.

Услыхавъ это, мистеръ Кэквичъ просіялъ, и попросилъ чтобы его выпустили у Слэдс-Лэна, гдѣ бы это ни было.

Слэдс-Лэнъ оказался узкимъ, извилистымъ переулкомъ, который съ большой дороги приводилъ къ открытымъ полямъ и огородамъ. По одной сторонѣ только возвышались дома, а но другой тянулись высокія стѣны садовъ съ нависшими надъ ними деревьями и кое-гдѣ лишь виднѣлась закрытая калитка.

Жилища въ этомъ переулкѣ были различной величины, хотя всѣ очень малы. Передъ каждымъ былъ палисадникъ, въ которомъ играли дѣти, на нѣкоторыхъ окнахъ были наклеены билетики; вообще, по внѣшнему виду тутъ вѣроятно жили самые скромные ремесленники, такъ что трудно было себѣ представить болѣе невѣроятнаго мѣстожительства для Вильяма Трефольдена.

Выйдя изъ омнибуса на углу переулка, мистеръ Кэквичъ осмотрѣлся во всѣ стороны и пошелъ по лѣвой сторонѣ очень степенно, словно не обращая вниманія ни на что, а въ сущности пристально разсматривая каждую калитку. Эти калитки были зеленаго цвѣта и вели въ сады, очевидно принадлежавшіе къ домамъ, которые выходили фасадами на противоположную сторону.

Неожиданно въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ переулокъ круто поворачиваетъ направо и уходитъ въ огороды, мистеръ Кэквичъ очутился подъ тѣнью стѣны гораздо выше остальныхъ и подлѣ воротъ, окруженныхъ съ обѣихъ сторонъ каменными колонами. Эти ворота стояли ровно на углу переулка, который онѣ такимъ образомъ притупляли. Это были деревянныя ворота съ маленькой калиткой, старинныя, тяжелыя, высокія, узкія, такъ что въ нихъ едва могъ бы проѣхать экипажъ. Каменныя колонны, стоявшія по бокамъ, почернѣли, поразрушились отъ времени. Казалось, что онѣ стояли тутъ съ того самаго времени, какъ Вильгельмъ Оранскій переѣхалъ со своимъ датскимъ дворомъ въ Кенсингтонъ. На одной изъ нихъ была бронзовая ручка колокольчика, а на обѣихъ красовалась полинявшая, нолуистертая надпись: «Эльтон-І'аузъ».

XXXVII.
Мистеръ Кэквичъ доказываетъ, что онъ геніальный человѣкъ.

При этомъ открытіи сердце почтеннаго Кэнвича дрогнуло отъ восторга. Первый великій шагъ былъ сдѣланъ, и сдѣланъ безъ большого труда. Остальные шаги должны были быть гораздо труднѣе, но онъ ихъ сдѣлаетъ, безъ сомнѣнія. Его не въ силахъ остановить никакія препятствія, которыя могли встрѣтиться въ подобномъ предпріятіи. Эти преграды были именно такія, съ которыми бороться могла всего лучше его осторожная, упрямая, стойкая натура. И онъ зналъ это хорошо. Быть можетъ, онъ даже желалъ встрѣтить препятствія, чтобъ имѣть наслажденіе преодолѣть ихъ. Во всякомъ случаѣ они придавали интересъ дѣлу, которымъ онъ былъ занятъ, и хотя ненависть его къ Трефольдену не требовала никакихъ внѣшнихъ возбужденій, но мистеръ Кэквичъ, какъ всякій флегматичный человѣкъ, любилъ, чтобъ его побуждали впередъ.

Этой побѣды было, кажется, достаточно на первый разъ. Передъ нимъ были ворота Эльтон-Гауза, и проникнуть такъ далеко въ тайну Вильяма Трефольдена былъ немаловажный подвигъ. Но Кэквичъ не довольствовался тѣмъ, что онъ видитъ ворота. Онъ хотѣлъ увидѣть и самый домъ; поэтому онъ прошелъ по переулку до конца, перешелъ на другую сторону и возвратился по ней. Переулокъ былъ однако очень узокъ, а стѣна очень высока, такъ что откуда онъ ни смотрѣлъ, все же не могъ разсмотрѣть дома. Онъ видѣлъ верхушки деревъ и столбъ дыма, подымавшійся изъ-за нихъ, но это было все. Боясь, чтобъ его не замѣтили, если онъ долѣе останется въ переулкѣ, Кэквичъ поспѣшно вернулся къ огороду и пошелъ по маленькой тропинкѣ, окруженной съ обѣихъ сторонъ густыми зелеными изгородями.

Онъ не зналъ, куда приведетъ его эта тропинка; но видя цѣлую систему подобныхъ тропинокъ, расходящихся во всѣ стороны, онъ надѣялся, что какимъ нибудь образомъ выберется снова на большую дорогу. Сначала онъ шелъ очень скоро, но когда, при поворотѣ тропинки, переулокъ исчезъ изъ его глазъ, онъ остановился, чтобъ отдохнуть подъ тѣнью яблони.

Было около половины седьмого. Солнце еще ярко свѣтило. Вечерь былъ теплый, яблони, всѣ въ цвѣту, наполняли воздухъ благоуханіемъ. Вокругъ него во всѣ стороны на огромное пространство, между Кенсингтономъ и Бранптономъ, простирались только луга, фруктовые сады и огороды. Все это представляло мирную, прелестную картину.

Но Кэквичъ, какъ онъ ни былъ склоненъ восхищаться природой, теперь былъ слѣпъ къ ея красотамъ. Сидя подъ тѣнью яблони, онъ отеръ потъ со лба, перевелъ дыханіе и сталъ думать только о томъ, какъ бы извлечь еще болѣе пользы изъ своей поѣздки. Найти Эльтон-Гаузъ было важно, но ему нужно было узнать, какую жизнь въ немъ велъ Вильямъ Трефольденъ. Хорошо было бы взглянуть только на домъ, увидѣть великъ ли онъ или малъ, веселый или мрачный. Онъ ожидалъ найти его угрюмымъ, почернѣвшимъ, полуразваливишмся, со множествомъ замурованныхъ оконъ, и ему не хотѣлось возвратиться домой, не узнавъ ничего рѣшительнаго на этотъ счетъ. Неожиданно въ головѣ его блеснула мысль, свѣтлая, великолѣпная мысль, которая такъ ему поправилась, что онъ засмѣялся, и поспѣшно вставъ съ мѣста, пошелъ впередъ по тройникѣ между огородами.

Онъ не успѣлъ еще сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ вышелъ на поперечную дорогу, съ которой тропинка снова расходилась во всѣ стороны. Тутъ, словно громадный синій наукъ въ центрѣ своей паутины, стоялъ рослый полисменъ; Кэквичъ прямо подошелъ къ нему и спросилъ ближайшую дорогу къ дворцовымъ садамъ. Онъ спросилъ это для того, что желалъ выйдти на большую улицу Кенсингтона, миновавъ Слэдс-Лэнъ.

Выйдя на большую улицу, онъ вошелъ въ первую бумажную лавку и купилъ конторскую книжку. Лавочникъ съ трудомъ удовлетворилъ его желаніе, ибо онъ требовалъ книжку необыкновенной величины. Она должна быть длинная, сказалъ Кэквичъ: — линованная и въ красномъ кожаномъ переплетѣ. Какъ нарочно, всѣ конторскія книжки въ лавкѣ были разграфлены по столбцамъ, а Кэквичъ никакъ на это не соглашался. Наконецъ нашлась простая тетрадка почтовой бумаги, продолговатая, въ красномъ коленкоровомъ переплетѣ и съ кожанымъ корешкомъ; этой тетрадкой удовольствовался Кэквичъ, хотя она не была совершенно то, чего онъ искалъ. Кромѣ того, онъ купилъ линейку, маленькую сткляику чернилъ и пару гусиныхъ перьевъ, говоря, что онъ самъ разлинуетъ тетрадку.

Между тѣмъ на кенсингтонской башнѣ пробило семь часовъ и Кэквичъ, который не привыкъ по вечерамъ оставаться безъ чаю, спросилъ дорогу въ ближайшую кандитерскую. Она оказалась совсѣмъ подлѣ и была очень скромнымъ, маленькимъ заведеніемъ; но Кэквичъ помѣстился очень удобно въ дальнемъ углу комнаты за особымъ столикомъ. Потребовавъ чаю и свѣчей, онъ принялся за разлиновку тетрадки. Покончивъ дюжину страницъ, онъ раздѣлилъ ихъ на три столбца вертикальными линіями и приказалъ лакею подать себѣ почтовый указатель; онъ не сталъ въ немъ однако искать Эльтон-Гауза, онъ ужь это дѣлалъ нѣсколько дней тому назадъ и ничего не нашелъ; теперь же онъ просто открылъ указатель на страницѣ «Кенсингтонъ, Большая улица» и началъ методически вносить слѣдуемые столбцы, адреси и родъ занятій всѣхъ жителей околодка. Когда онъ такимъ образомъ наполнилъ четыре или пять страницъ своей тетрадки и кончилъ чай, уже совсѣмъ стемнѣло и на часахъ пробило половина девятаго.

Мы должны однако оговориться: стемнѣло только на небѣ, а кенсингтонская Большая улица великолѣпно освѣтилась. Въ магазинахъ запылалъ газъ, тротуары наполнились гуляющими, на углу у кабачка заиграли странствующіе музыканты и даже на лоткѣ съ фруктами и устрицами появились фонари. Однимъ словомъ, на улицѣ было свѣтло какъ днемъ, и Кэквичу, который желалъ избѣгнуть всякой встрѣчи, это, конечно, было очень непріятно; онъ однако задумалъ что-то и рѣшился какъ бы то ни было, а исполнить это что-то; онъ надвинулъ шляпу на глаза, немного болѣе обыкновеннаго, положилъ перья и стклянку съ чернилами въ карманъ пальто, и взявъ подъ мышку тетрадку, смѣло пошелъ по направленію къ Слэдс-Лэну.

Когда онъ выходилъ изъ омнибуса, онъ замѣтилъ невдалекѣ отъ угла булочную, и къ этой-то булочной направилъ теперь шаги свои. Онъ пошелъ въ нее съ видомъ человѣка, пополняющаго свою обязанность, приподнялъ шляпу, и любезно поклонившись видной женщинѣ, сидѣвшей за конторкой, произнесъ спокойнымъ, дѣловымъ тономъ:

— Я собираю справки, сударыня, для новаго указателя. Кажется, съ прошлаго года здѣсь нѣтъ никакихъ перемѣнъ?

— Нѣтъ, никакихъ, отвѣчала она.

Мистеръ Кэквичъ открылъ свою тетрадку, положилъ ее на конторку и сталъ пробѣгать столбецъ съ именами жителей.

— Вильсонъ Эмма, булочная и кандитерская, сказалъ онъ: — это вѣрно, сударыня?

— Булочная и пряничная, а не кандитерская, сэръ, отвѣчала мистрисъ Вильсонъ.

— Благодарствуйте, сударыня, я такъ и напишу: булочная и пряничная.

И мистеръ Кэквичъ, вынувъ перо, вычеркнулъ кандитерская и написалъ, какъ говорила мистрисъ Вильсонъ. Онъ сдѣлалъ это съ такимъ серьёзнымъ, дѣловымъ видомъ, что легко обманулъ бы и гораздо болѣе зоркаго наблюдателя, чѣмъ почтенная булочница.

— Я думала, что Почтовый Указатель на этотъ годъ уже вышелъ, сэръ, замѣтила мистрисъ Вильсонъ, когда онъ закрылъ свою тетрадку.

— Это не Почтовый Указатель, сударыня, спокойно отвѣчалъ Кэквичъ: — это указатель западнаго и юго-западнаго округовъ Лондона.

— А-а, неужели? Нѣчто въ родѣ новаго придворнаго указателя?

— Именно такъ, сударыня, нѣчто въ родѣ новаго придворнаго указателя. Добраго вечера.

— Прощайте, сэръ, отвѣчала мистрисъ Вильсонъ. Кэквичъ приподнялъ шляпу и пошелъ къ двери, но не успѣлъ онъ ступить на порогъ, какъ снова возвратился.

— Извините, сударыня, что я васъ обезпокою, но не можете ли вы сказать мнѣ, кто живетъ въ Эльтон-Гаузѣ?

— Въ Эльтон-Гаузѣ?

— Да, въ Эльтон-Гаузѣ, въ Слэдс-Лэнъ. Я стучалъ и звонилъ у калитки, такъ что усталъ, и все же ничего не добился. Развѣ онъ необитаемъ?

Мистеръ Кэквичъ произнесъ это такъ естественно и съ такимъ почтеннымъ, оскорбленнымъ видомъ, что самъ сыщикъ Кидъ не усумнился бы въ справедливости этихъ словъ. Что же касается мистрисъ Вильсонъ, то она припала ихъ за истину.

— О, нѣтъ! отвѣчала она: — въ немъ живутъ — Дювернэ.

— Дювернэ? повторилъ Кэквичъ, открывая свою тетрадку и обмакивая перо въ чернильницу мистрисъ Вильсонъ: — съ вашимъ позволеніемъ, сударыня. Это, кажется, иностранное имя?

— Я полагаю, она француженка.

— А господинъ Дювернэ, можете вы мнѣ сказать, чѣмъ онъ занимается?

— Нѣтъ никакого господина Дювернэ, сказала мистрисъ Вильсонъ, какъ-то сомнительно кашлянувъ и подымая брови: — по крайней-мѣрѣ я не знаю.

Кэквичъ взглянулъ на мистрисъ Вильсонъ и глаза его засвѣтились тѣмъ страннымъ блескомъ, который появлялся въ нихъ только въ минуты необыкновеннаго волненія. Булочница опустила глаза и снова кашлянула.

— Эта барыня вдова? спросилъ онъ поспѣшно.

— Она, кажется, называетъ себя вдовой; но, право, я не могу сказать, сэръ, что она дѣйствительно за женщина.

— А мужчины нѣтъ никакого?

— Я этого не говорила, сэръ.

— Извините, но я такъ понялъ.

— Я сказала, что нѣтъ никакого господина Дювернэ, такого и нѣтъ. Но я не желаю говорить дурное о моихъ сосѣдяхъ; къ тому же госпожа Дювернэ, моя постоянная покупательница.

Кэквичъ торжественно покачалъ головой.

— Ахъ! какъ грустно, какъ грустно! произнесъ онъ: — какой свѣтъ сталъ нечестивый! какъ мало истинно почтенныхъ людей.

— Правда, сэръ.

— Значитъ, я напишу просто госпожа Дювернэ? такъ-какъ въ домѣ нѣтъ хозяина.

— Да, сэръ. Я не знаю никакого хозяина. По крайней-мѣрѣ, открыто признаннаго.

— Однако, въ домѣ есть мужчина и онъ живетъ тамъ постоянно, какъ выходитъ изъ вашихъ словъ…

— О, сэръ! Я ничего не сказала, воскликнула булочница съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: — мнѣ рѣшительно все равно, что дѣлаетъ госпожа Дювернэ, и господинъ этотъ, можетъ быть, и мужъ ея! Я ничего не знаю.

— Вы не можете мнѣ сказать его имени?

— Нѣтъ, сэръ.

— Очень жаль. Мнѣ необходимо знать его имя, если онъ живетъ дѣйствительно въ домѣ.

— Я не могу сказать его имя, потому что сама не знаю, отвѣчала мистрисъ Вильсонъ, нѣсколько любезнѣе: — я даже не могу завѣрить васъ, что онъ дѣйствительно живетъ въ Эльтон-Гаузѣ. Тамъ бываетъ часто, кажется, очень часто одинъ господинъ, но, быть можетъ, онъ тамъ и не живетъ. Я, право, ничего не знаю; это не мое дѣло.

— И не мое, если онъ не живетъ въ домѣ, сказалъ мистеръ Кэквичъ, закрывая спою тетрадку и собираясь выдти изъ лавки: — мы только обязаны записывать постоянныхъ жильцовъ, а не посѣтителей. Я очень, очень вамъ благодаренъ, сударыня, за сообщенныя вами свѣдѣнія.

— О! я очень рада, что могла вамъ услужить,

— Благодарствуйте. Самая малая помощь въ этихъ дѣлахъ очень важна, а стоять съ полчаса у калитки, стуча и звоня понапрасну, право не очень пріятно.

— Конечно, сэръ, но я не понимаю, гдѣ были слуги? отчего они не отворили вамъ калитку?

— Еще разъ добраго вечера, сударыня.

— Прощайте, сэръ.

Мистеръ Кэквичъ вышелъ изъ лавки и на этотъ разъ не возвращался.

Конецъ первой части. Часть вторая.

I.
Депеши изъ Италіи.

— Люблю я эту террасу, сказала мисъ Колонна: — она такъ напоминаетъ мнѣ террасы при итальянскихъ домахъ.

— Поэтому-то я всегда радуюсь, когда весна на столько установится, что позволяетъ намъ выставить апельсинныя деревья, возразилъ лордъ Кастельтауерсъ.

Завтракъ только что кончился и всѣ сидѣвшіе за нимъ вышли на воздухъ черезъ растворенныя стеклянныя двери. Посторонніе гости уже разъѣхались, такъ что общество ограничивалось прежнимъ своимъ числомъ.

— Да, замѣтила Олимпія: — эти славныя деревья вмѣстѣ съ вазами изъ terra cotta много способствуютъ къ оптическому обману, пока не обернешься и не взглянешь на домъ.

— Или на окружающій ландшафтъ, прибавилъ Саксенъ съ улыбкой: — деревья парка имѣютъ чисто-англійскій характеръ, также какъ и архитектура самого дома. Кстати, Кастельтауерсъ, въ какомъ стилѣ онъ построенъ?

— Право, не знаю. Въ елисаветинскомъ, тюдорскомъ, англоготическомъ: я думаю это все одно. А что, мисъ Колонна, не срубить ли мнѣ моихъ бѣдныхъ стариковъ — дубы, и насадить вмѣсто нихъ маслинъ и тополей?

— Да, если вы въ то же время замѣните суррейскіе холмы — сабинскими, и развернете надъ нашими головами покровъ итальянскаго неба.

— Чего бы лучше! Очень бы я желалъ, чтобы это было возможно, сказалъ Кастельтауерсъ, искреннимъ тономъ.

— Я и безъ того всегда вижу передъ собою природу и небо моей родины, возразила Олимпія, со вздохомъ: — вотъ и теперь, я какъ будто тамъ.

— Но вѣдь у васъ, итальянцевъ, никогда не бываетъ тоска по родинѣ, замѣтилъ Саксенъ.

— Какъ вы можете говорить это съ такой увѣренностью, мистеръ Трефольденъ? Мнѣ кажется, что бываетъ.

— Нѣтъ, не то. Вы вашу Италію любите; но не страдаете вдали отъ нея такъ, какъ страдаемъ мы вдали отъ нашей родины. Настоящая тоска по родинѣ бываетъ только у однихъ швейцарцевъ, у нихъ она въ крови.

— Никогда вы меня не убѣдите, чтобы вы любили Швейцарію болѣе, нежели мы любимъ Италію.

— Да я-то въ этомъ убѣжденъ, возразилъ Саксенъ: — ваша любовь къ родинѣ, быть можетъ, болѣе разумная страсть, нежели наша. Она неразрывно связана съ вашей дивной исторіей, съ вашей кровной и мѣстной гордостью; но ничто меня не разувѣритъ въ томъ, что мы, швейцарцы, питаемъ болѣе сильное чувство привязанности собственно къ нашей родной почвѣ.

— Собственно къ почвѣ? повторилъ Кастельтауерсъ.

— Да; къ землѣ, что подъ нашими ногами, къ горнымъ хребтамъ, что надъ нашими головами. Горы наши такъ же намъ милы, какъ будто онѣ живыя существа и могутъ платить намъ за нашу любовь любовью же. Онѣ внѣдряются въ нашу внутреннюю жизнь; онѣ чѣмъ-то неуловимымъ вліяютъ на нашу душу, а черезъ душу и на тѣло наше. Онѣ — часть насъ самихъ.

— Говоря переноснымъ языкомъ, замѣтилъ графъ.

— Но дѣйствіе ихъ далеко не принадлежитъ къ области воображенія, возразилъ Саксенъ.

— Въ чемъ же оно заключается?

— Именно въ томъ, о чемъ мы сейчасъ говорили: въ тоскѣ по родинѣ, въ болѣзни, которой мы страдаемъ вдали отъ нея.

— Но это — болѣзнь душевная, сказала Олимпія.

— Извините, это — физическій недугъ.

— Нельзя ли узнать, какъ недугъ этотъ сказывается на больныхъ? недовѣрчиво спросилъ графъ.

— Иные бываютъ скоропостижно сражены, другіе увядаютъ медленно. И въ томъ и въ другомъ случаѣ болѣзнь происходитъ отъ неизъяснимой тоски, отъ которой нѣтъ спасенія нигдѣ, кромѣ Швейцаріи.

— А если больной вашъ почему бы то ни было не можетъ выбраться на родину съ чужой стороны — что тогда?

— Тогда пожалуй что умретъ.

Графъ громко засмѣялся.

— А я думаю, что больной пожалуй что преспокойно будетъ себѣ жить, да поживать, сказалъ онъ: — повѣрьте, Трефольденъ, это принадлежитъ къ числу тѣхъ хорошенькихъ вымысловъ, въ которые всѣ вѣритъ, но доказать которыхъ никто не въ состояніи.

— Милый Джервэзъ, сказала леди Кастельтауерсъ, проходя мимо разговаривающаго кружка, возвращаясь съ прогулки: — синьоръ Колонна ждетъ тебя: ему нужно что-то сказать тебѣ.

Колонна стоялъ на другомъ концѣ террасы, облокотившись на балюстраду, и читалъ письмо. Онъ поднялъ глаза, когда подошелъ къ нему графъ, и съ жаромъ проговорилъ:

— Депеша отъ Бальдизеротти! Гарибальди отплылъ изъ Генуи на «Пьемонте», а Биксіо на «Ломбардо». Наконецъ-то обнажонъ мечъ, и ножны отброшены далеко.

Лицо графа вспыхнуло отъ волненія.

— Это важное извѣстіе, сказалъ онъ: — когда вы его получили?

— Вмѣстѣ съ другими письмами; но чтобы сообщить его вамъ, я выжидалъ отсутствія вашей матери.

— А Воанъ уже знаетъ?

— Нѣтъ еще. Онъ ушелъ въ свою комнату какъ только всталъ изъ-за стола, и я съ тѣхъ поръ его не видалъ.

— Какъ сильна экспедиція?

— Тысяча-шестьдесятъ-семь человѣкъ.

— Не больше?

— Еще готовы много тысячъ, только въ настоящую минуту не имѣются средства къ перевозкѣ ихъ. Это только передовой отрядъ, состоящій изъ испытанныхъ храбрецовъ, по большей части старыхъ cacciatori. Но Генуя полна волонтерами, и всѣ они ждутъ-не-дождутся минуты отплытія.

— Десять лѣтъ жизни отдалъ бы я, чтобы быть между ними, съ глубокимъ чувствомъ сказалъ Кастельтауерсъ.

Итальянецъ съ ласкающимъ движеніемъ положилъ свою руку на руку молодого человѣка.

— Pazienza, caro! тихо сказалъ онъ. — Вы и здѣсь приносите много пользы. Пойдемте въ мою комнату. Намъ сегодня много дѣла.

Графъ взглянулъ въ сторону Олимпіи и Саксена, раскрылъ ротъ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать, но удержался и не совсѣмъ охотно послѣдовалъ: а своимъ другомъ.

II.
Нарушенное обѣщаніе.

Надо сознаться, что мисъ Колонна не вполнѣ воспользовалась случаями, представлявшимися ей до сихъ поръ для достиженія ея цѣли. Она не отказалась отъ начатой игры, но послѣ перваго, смѣлаго хода, но дѣйствовала такъ наступательно, какъ сдѣлалъ бы это болѣе увлекающійся игрокъ. Между тѣмъ она твердо положила себѣ сыграть до конца роль, взятую на себя. Она понимала, что это возможно только цѣною ея спокойствія, ея женскаго достоинства; она вполнѣ сознавала и то, что поступаетъ жестоко и несправедливо съ Саксеномъ Трефольденомъ. Но для нея, какъ и для всѣхъ энтузіастовъ, большій долгъ заключалъ въ себѣ меньшій, и она считала, что хотя поступать такимъ образомъ для всякой другой цѣли было бы дѣломъ нравственно непозволительнымъ, но въ настоящемъ случаѣ тотъ же поступокъ извиняется и освящается тѣмъ, что онъ совершается ради блага Италіи. Если Олимпія не могла пересилить себя на столько, чтобы безъ внутренней борьбы завлекать пылкое молодое сердце своей избранной жертвы, если она жалѣла объ участи юноши и гнушалась своей собственной, если съ трудомъ рѣшалась ступить на стезю, по которой она обязалась идти — то эти чувства возникали въ ней невольно, вслѣдствіе врожденнаго благородства ея натуры, но вопреки и противно ея понятіямъ о долгѣ, потому что, для нея, долгомъ была Италія; и каждый разъ, какъ между нею и этимъ долгомъ, какъ въ настоящемъ случаѣ, становилось ея нравственное чутье, она жестоко карала себя за такую слабость.

Но извѣстія, принесенныя утренней почтой, привели дѣло къ кризису. Она это прочла въ лицѣ отца, когда онъ, за завтракомъ, черезъ столъ подалъ ей полученную депешу, и поняла, что теперь или никогда — минута дѣйствовать рѣшительно. Поэтому, едва увидѣла она себя на террасѣ наединѣ съ Саксеномъ, то, почти не давъ себѣ времени подумать какъ приступить къ дѣлу, безотлагательно принялась за него.

— Я не хочу, чтобы вы думали, что мы любимъ родину менѣе страстно, нежели швейцарцы, мистеръ Трефольденъ, сказала она быстро: — не въ одной тоскѣ по родинѣ сказывается чувство народа, и когда вы насъ лучше узнаете, я увѣрена, вы сами первый въ этомъ сознаетесь. И я до тѣхъ поръ не буду спокойна, пока мнѣ не удастся убѣдить васъ.

— Мнѣ весьма лестно, что вы считаете меня достойнымъ быть предметомъ вашихъ стараній, возразилъ Саксенъ.

— Еще бы! Вѣдь вы патріотъ и республиканецъ.

— Всѣмъ сердцемъ и душою! отвѣтилъ Саксенъ, съ загорѣвшимися глазами.

— У насъ съ вами должно быть много общаго въ чувствахъ и убѣжденіяхъ.

— Нетолько должно быть, но да и есть, и много есть. Любовь къ родинѣ и любовь къ свободѣ — чувства, общія намъ обоимъ.

— То-есть, должны бы быть общими, поправила его Олимпія: — но, увы, между счастьемъ и бѣдствіемъ едва-ли возможно истинное товарищество. Ваше отечество, мистеръ Трефольденъ — счастливѣйшая страна въ Европѣ, мое же — самая жалкая.

— Отъ души желалъ бы я, чтобы было иначе, сказалъ Саксенъ.

— Да — желайте, чтобы участь Италіи измѣнилась; желайте, чтобы не даромъ лились слезы женщинъ и кровь храбрецовъ; чтобы цѣлый народъ не былъ снова затоптанъ въ неволю, по неимѣнію хотя бы незначительной, по своевременной помощи въ минуту великой нужды!

— Что вы хотите сказать? спросилъ Саксенъ, который невольно заражался ея волненіемъ, самъ хорошенько не зная, какъ и почему.

— Я хочу сказать, что дѣло, которому отецъ мой посвятилъ всю свою жизнь, наконецъ началось. Вамъ извѣстно — всему міру извѣстно — что Сицилія подняла оружіе; но вы еще не знаете, что на сѣверѣ страны ополчаются отряды освободителей.

— На сѣверѣ? Значитъ, король сардинскій…

— Викторъ-Эммануилъ весьма не прочь воспользоваться жатвою, орошенною нашей кровью, запальчиво перебила его мисъ Колонна: — но въ настоящее время онъ даже не скажетъ намъ: «Богъ помочь». Нѣтъ, мистеръ Трефольденъ, войско наше состоитъ изъ однихъ волонтеровъ и патріотовъ — изъ молодыхъ, безстрашныхъ, благородныхъ сердецъ, преданныхъ Италіи и свободѣ, и готовыхъ положить жизнь за то, чему они преданы.

Олимпія Колонна была хороша во всякое время, по никогда Саксенъ такъ не былъ пораженъ ея красотою, какъ въ ту минуту, когда она произносила эти слова. Онъ почти не понялъ ихъ смысла, такъ заглядѣлся онъ на дѣвушку въ то время, какъ она говорила. Въ отвѣтъ на нихъ онъ что-то невнятно пробормоталъ, и она продолжала:

— Гарибальди отплылъ въ Палермо въ главѣ передового отряда. Въ Геную безпрестанно прибываютъ волонтеры изъ Венеціи и Милана. Со всѣхъ сторонъ открываются подписки — въ Англіи, Франціи, Бельгіи, Америкѣ. Еще мѣсяцъ, и южная Италія будетъ свободна или закована въ двойныя цѣпи. Покуда же, намъ нужна помощь; помощи этой мы ждемъ отъ каждаго любителя свободы. Вы сами любитель свободы, гражданинъ образцовой республики. Что вы сдѣлаете для насъ?

— Скажите, что мнѣ дѣлать, и будетъ сдѣлано, сказалъ Саксенъ.

— Не мнѣ говорить: я, можетъ быть, стала бы просить слишкомъ многаго.

— Вы не можете просить болѣе того, что я готовъ съ радостью исполнить.

Олимпія обратилась къ нему съ своей ослѣпительной улыбкою.

— Берегитесь, сказала она: — смотрите, чтобы я не приняла слова ваши за чистую монету. Помните, что для меня это дѣло болѣе чѣмъ жизнь, и люди, которые записываются въ его ратники, дѣлаются моими братьями.

Увы! куда дѣвались неуязвимость Саксена и намять о многократныхъ увѣщаніяхъ его родственника! Куда дѣвались его обѣщанія, благія намѣренія! Въ эту минуту онъ готовъ былъ схватить ружье, и тутъ же на мѣстѣ стать во фронтъ, чтобъ сдѣлать пріятное мисъ Колоннѣ.

— У этихъ людей, продолжала она: — нѣтъ ничего, что нужно солдатамъ, кромѣ храбрости. Они всѣ готовы на всякое лишеніе, но все же не могутъ жить безъ пищи, драться безъ оружія, и переноситься съ берега на берегъ безъ средствъ къ перевозкѣ. И такъ, мистеръ Трефольденъ, берегитесь, не предлагайте болѣе того, что вы въ самомъ дѣлѣ готовы дать. Вѣдь я могу спросить васъ, достаточно ли вы любите свободу, чтобы снабдить нѣсколько тысячъ храбрецовъ хлѣбомъ, кораблями и ружьями. Чтобы вы на это отвѣтили?

Саксенъ вынулъ изъ бумажника бланкововый чекъ, и положилъ его на балюстраду, на которую облокотилась Олимпія. Онъ готовъ былъ среди бѣлаго дня пасть на колѣни, и положить даръ свой къ ея ногамъ, но еще на столько сохранилъ здраваго разсудка, что во время вспомнилъ, до какой степени подобная пантомима сдѣлала бы его смѣшнымъ.

— Вотъ мой отвѣтъ, сказалъ онъ.

Сердце Олимпіи сильно всколыхнулось, чувство торжества яркимъ румянцемъ разлилось по ея лицу. Она отстегнула отъ своей цѣпочки крошечный рейсфедеръ, настоящую золотую игрушку — и торопливо начертила какую-то цифру въ одномъ углу чека.

— Пожертвуете ли вы такой суммою ради Италіи? спросила она задыхающимся шопотомъ.

— Я пожертвую суммою вдвое большею ради васъ! страстно возразилъ Саксенъ.

— Ради меня, мистеръ Трефольденъ?

Саксенъ онѣмѣлъ. Его взялъ страхъ, не оскорбилъ ли онъ ее. Онъ дрожалъ при мысли о своей дерзости, и не смѣлъ поднять глазъ къ ея лицу.

Не дождавшись отъ него отвѣта, Олимпія снова заговорила, тихимъ, трепещущимъ голосомъ, отъ котораго потемнѣло бы въ глазахъ у святого.

— Почему же ради меня? почему вамъ жертвовать большею суммою ради меня, нежели моей родины?

— Я… я на нее готовъ для васъ, пролепеталъ Саксенъ.

— Увѣрены ли вы въ этомъ?

— Такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что я…

Онъ остановился. Ему хотѣлось сказать: «какъ въ томъ, что я васъ люблю», но у него не хватило храбрости произнести эти слова. Но мисъ Колонна такъ же хорошо знала, что у него было на языкѣ, какъ будто онъ договорилъ прерванную фразу.

— Ужь не соскочили ли бы вы въ море, чтобы сдѣлать мнѣ пріятное, подобно Шиллерову «Водолазу»? спросила она, внезапно переходя въ другой тонъ, со смѣхомъ, подобнымъ заливчатому звону нѣсколькихъ серебрянныхъ колокольчиковъ.

— Соскочилъ бы, ни минуты не думая.

— Или не бросились ли бы вы разнимать разъяренныхъ львовъ, подобно графу Делоржу?

— Я ничего не знаю про графа Делоржа; а знаю только одно: что для васъ я пошелъ бы на все, на что можетъ отважиться человѣкъ съ сердцемъ и мужествомъ ради красавицы, смѣло возразилъ Саксенъ.

— Благодарю васъ, сказала она, и при этихъ словахъ улыбка ея снова сдѣлалась серьёзною. — Я думаю, что вы говорите искренно.

— Вполнѣ, клянусь вамъ.

— Вѣрю. Когда-нибудь, быть можетъ, я на дѣлѣ испытаю васъ.

Она протянула ему руку, а онъ — едва сознавая, что онъ дѣлаетъ, по чувствуя, что ему весело было бы идти прямо на баттарею, или выпрыгнуть изъ воздушнаго шара, или лечь поперегъ рельсовъ ради нея — онъ поцаловалъ эту руку! Потомъ остался до того подавленнымъ сознаніемъ того, на что рѣшился, что едва замѣтилъ, какъ мисъ Колонна тихо высвободила свою руку и отошла отъ него.

Онъ смотрѣлъ вслѣдъ за него, когда она сходила съ террасы. Она не оглянулась. Она шла задумчиво и медленно, сложивъ руки и слегка наклонивъ голову; но въ наружности ея и походкѣ не выражалось ни раздраженія, ни гнѣва. Когда она прошла въ домъ, Саксенъ глубоко вздохнулъ, съ минуту простоялъ въ нерѣшимости, затѣмъ легко перепрыгнулъ черезъ парапетъ и исчезъ въ чащѣ парка. Голова у него шла кругомъ; около получаса блуждалъ онъ въ чаду восторга и радостнаго недоумѣнья — и вдругъ вспомнилъ, что онъ нарушилъ слово, данное Вильяму Трефольдену!

Между тѣмъ Олимпія прошла въ кабинетъ своего отца, и стала передъ нимъ, съ блѣднымъ и строгимъ лицомъ, словно она была мраморнымъ изображеніемъ самой себя.

Колонна взглянулъ на нее, и оттолкнулъ отъ себя бумаги.

— Ну, что? сказалъ онъ быстро: — что скажешь?

— Вотъ что.

И она, взявъ перо, спокойно написала на бланкѣ цифру двойную противъ той, которую начертила карандашомъ на поляхъ его, и положила чекъ Саксена на столъ передъ отцомъ.

III.
Дѣло свободы.

Еслибы Саксена вдругъ окунули въ холодную воду, это ощущеніе едва-ли скорѣе бы заставило его очнуться, чѣмъ воспоминаніе о словѣ, данномъ и несдержанномъ, и мысль о томъ, что скажетъ да это его родственникъ.

— И вѣдь не могу отговориться тѣмъ, что онъ меня не остерегалъ, вотъ бѣда, разсуждалъ онъ почти вслухъ, садясь, въ совершенномъ упадкѣ духа, у подножія большого дуба, въ рѣдко посѣщаемомъ закоулкѣ парка. Затѣмъ одно непріятное воспоминаніе вызвало множество другихъ: ему вспомнилось, какъ Вильямъ Трефольденъ подшучивалъ надъ нимъ по поводу «оковъ изъ лилій и розъ», такъ что почти разсердилъ его, и какъ онъ хвастался, увѣряя, что онъ неуязвимѣе Ахиллеса. Еще вспомнилось ему, что его родственникъ съ особенной заботливостью освѣдомлялся, не просили ли его Колонны подписаться на денежную ссуду итальянскому предпріятію, и надѣлялъ его множествомъ добрыхъ совѣтовъ на тотъ случай, еслибы представилось подобное обстоятельство. Записаться на умѣренную сумму и далѣе не давать себя завлечь ни на шагъ, вотъ въ чемъ состояли наставленія Вильяма Трефольдена, и какъ же онъ исполнилъ ихъ? Исполнилъ ли онъ и другое свое обѣщаніе: не подписывать болѣе крупныхъ чекъ, не посовѣтовавшись предварительно съ своимъ родственникомъ? и какую вѣру послѣдній можетъ отнынѣ полагать на его слово?

Саксенъ въ душѣ застоналъ, размышляя обо всемъ этомъ; и чѣмъ болѣе онъ размышлялъ, тѣмъ болѣе становилось ему жутко.

Ему насколько не было жаль денегъ, хотя, по правдѣ сказать, его наказали на громадный кушъ; но онъ не выносилъ мысли, что измѣнилъ своему слову, и ясно видѣлъ, что поставленъ въ необходимость измѣнить ему съ той или другой стороны. Онъ очень хорошо понималъ и то, съ какой стороны будетъ перевѣсъ. Онъ отдалъ чекъ мисъ Колоннѣ, и мисъ Колонна должна получить деньги: ясное дѣло, что тутъ нечего разсуждать. Но тутъ взяло его другого рода раздумье — сомнѣніе, окажется ли у его банкира достаточная сумма его денегъ, чтобы уплатить по чеку? А если нѣтъ, что тогда дѣлать? Деньги, само собою разумѣется, нужно достать, но кто достанетъ? гдѣ и какъ достать? Неужели подвергнуть себя таинственному процесу, извѣстному подъ названіемъ «реализированія капитала»?

Стараясь распутать эти темные финансовые вопросы, Саксенъ шевелилъ мозгами до тѣхъ поръ, пока у него голова разболѣлась, и все-таки не добился толку. Наконецъ онъ пришелъ къ тому заключенію, что разрѣшить задачу можетъ одинъ Вильямъ Трефольденъ, съ которымъ и слѣдуетъ безотлагательно посовѣтоваться; но въ то же время онъ вовсе не былъ увѣренъ въ томъ, что его родственникъ не откажется наотрѣзъ пособить ему въ этомъ дѣлѣ. Такое предположеніе приводило его въ ужасъ и почти повергало въ отчаяніе. Саксенъ, по своему, просто и честно любилъ стряпчаго, не столько, можетъ быть, потому, чтобы онъ представлялъ его себѣ одареннымъ особенно привлекательными качествами, какъ просто потому, что онъ былъ ему родственникъ и что онъ вполнѣ ему довѣрялъ. Онъ почему-то смутно воображалъ, что Вильямъ Трефольдепъ оказалъ ему множество важныхъ услугъ, и что онъ обязанъ ему глубокою признательностію. Какъ бы то ни было, онъ ни за что на свѣтѣ не оскорбилъ бы его, но вмѣстѣ съ тѣмъ твердо рѣшилъ, что мисъ Колонна получитъ но чеку всю сумму сполна.

Тутъ ему вспомнилось, что онъ уполномочилъ ее удвоить назначенную ею сперва сумму. А что, если она и въ самомъ дѣлѣ удвоитъ ее?

— Въ такомъ случаѣ, клянусь Юпитеромъ, получитъ! вскричалъ онъ, обращаясь къ дородному кролику, уже нѣсколько минутъ важно слѣдившему за его движеніями съ почтительнаго разстоянія. — Деньги-то, наконецъ, мои, и я имѣю полное право распорядиться ими какъ вздумаю. Къ тому же я жертвую ими для дѣла свободы!

Но сердце говорило ему, что во всемъ этомъ дѣлѣ свобода играла самую незначительную роль.

IV.
Военный совѣтъ.

Между тѣмъ, въ восьмиугольной башенкѣ происходило засѣданіе общаго совѣта. Членами его были синьоръ Колонна, лордъ Кастельтауерсъ и майоръ Воанъ; предметами преній служили депеша Бальдизеротти и чекъ Саксена Трефольдена.

Депеша, безъ сомнѣнія, имѣла большую важность, и заключала въ себѣ извѣстіе болѣе расшевеливающаго свойства, нежели всѣ тѣ, которыя современи наполеоновской кампаніи доносились изъ Италіи; но и другой документъ, съ красовавшимся на немъ отрядомъ цифръ, имѣлъ неменьшій интересъ. Но мнѣнію майора Воана, онъ даже положительно имѣлъ перевѣсъ надъ депешею; однако майоръ какъ будто принахмурился надъ нимъ, и его товарищамъ исказилось, что онъ не такъ обрадованъ, какъ бы можно было ожидать.

Кастельтауерсъ приходилъ въ неподдѣльный восторгъ и въ неменьшее удивленіе.

— Царскій подарокъ! воскликнулъ онъ. — Мнѣ и не снилось, что Трефольденъ такъ преданъ итальянскому дѣлу.

— И мнѣ до сей минуты совершенно не было извѣстно, чтобы мистеръ Трефольденъ словомъ или дѣломъ интересовался Италіей, холодно замѣтилъ маноръ Воанъ.

— Видно, интересуется, да и не однимъ словомъ. Вѣдь онъ только-что вступилъ во владѣніе своимъ состояніемъ.

Синьоръ Колонна молча разгладилъ чекъ, лежавшій передъ нимъ на письменной конторкѣ, выставилъ число, сушу, и написалъ свою фамилію, какъ предъявителя.

— Не знаю, какъ бы лучше съ этимъ распорядиться, въ раздумьѣ проговорилъ онъ.

— Съ чѣмъ? спросилъ графъ.

Колонна указалъ перомъ на чекъ.

— Очень просто: размѣняйте на наличныя деньги и безотлагательно отправьте ихъ куда слѣдуетъ.

Итальянецъ улыбнулся и покачалъ головой. Онъ былъ лучшимъ дѣловымъ человѣкомъ, чѣмъ его молодой хозяинъ, и отчасти предвидѣлъ тѣ самыя затрудненія, которыя для Саксена были причиной столькихъ тревогъ.

— Не всегда легко получить наличныя деньги на большія суммы, сказалъ онъ: — мнѣ необходимо переговорить съ мистеромъ Трефольденомъ, прежде, нежели предприму что бы то ни было съ его чекомъ. Дома ли онъ въ настоящую минуту?

Графъ взялся удостовѣриться въ этомъ и вышелъ изъ комнаты.

По уходѣ его, Колонна и Воанъ возвратились къ депешѣ, и принялись обсуждать положеніе дѣлъ въ Сициліи. Затѣмъ они перешли къ вопросу о продовольствіи волонтеровъ, и стали совѣтоваться, какъ бы съ возможно большей пользой употребить пожертвованіе Саксена. Наконецъ рѣшили на томъ, чтобы большую половину суммы отправить наличными деньгами, остальное же истратить на военные припасы.

— Кушъ немалый, замѣтилъ драгунъ, — Если у васъ еще нѣтъ въ виду вѣрнаго человѣка для пересылки его, я къ вашимъ услугамъ.

— Благодарю насъ. Можете ли ни отправиться послѣ завтра?

— Хоть сегодня. Въ настоящую минуту все мое время принадлежитъ мнѣ. Кстати, кто банкиръ мистера Трефольдена?

Онъ при этихъ словахъ протянулъ руку за чекомъ, и Колонна не могъ не передать ему бумагу. Майоръ нѣсколько мгновеній молча разглядывалъ ее, и возвращая, сказалъ:

— Эти цифры его рукой написаны, синьоръ Колонна? Я вижу, что не вашею.

На что итальянецъ весьма спокойно отвѣчалъ;

— Нѣтъ, ихъ писала Олимпія.

Майоръ Воанъ всталъ и прошелся къ окну.

— Я попрошу Бертальди дать мнѣ какое нибудь дѣло, какъ только попаду туда, сказалъ онъ: — съ моего возвращенія изъ Индіи мнѣ ни разу не приводилось подраться и смертельно наскучило болтаться безъ дѣла.

— У Бертальди вамъ найдется дѣло, возразилъ Колонна: — одинъ опытный офицеръ теперь для насъ болѣе дорогая находка, чѣмъ цѣлый эскадронъ новобранцевъ.

Майоръ нетерпѣливо вздохнулъ, и принялся крутить усы; это движеніе всегда означало въ немъ тревогу и озабоченность.

— Жаль мнѣ Кастельтауерса, замѣтилъ онъ минуту погодя. — Онъ далъ бы себѣ отсѣчь правую руку, чтобы ѣхать со мною, и хоть разъ стрѣльнуть въ неаполитанцевъ.

— Знаю, но этому не бывать: нельзя, не должно. Я ни за что на свѣтѣ не допустилъ бы его ѣхать, поспѣшно перебилъ итальянецъ: — это поразило бы мать его въ самое сердце.

— Въ число моихъ соображеній никогда не входило предположеніе, чтобы у леди Кастельтауерсъ было сердце, сказалъ майоръ Воанъ: — но вы долѣе меня пользуетесь знакомствомъ съ нею, и я полагаюсь на ваше сужденіе.

Въ эту минуту дверь отворилась, и графъ вошелъ одинъ.

— Не могъ нигдѣ найти Трефольдена, сказалъ онъ: — я искалъ его по всему дому, даже въ конюшняхъ, исходилъ всѣ сады. Послѣдній разъ какъ его видѣли, онъ стоялъ на террасѣ и разговаривалъ съ мисъ Колонною, и никто не знаетъ, куда онъ дѣвался съ тѣхъ поръ.

— Онъ вѣрно гдѣ нибудь въ паркѣ, сказалъ Колонна.

— Не думаю. Возвращаясь къ дому, я встрѣтилъ мою мать; она все утро гуляла въ паркѣ и не видала его.

— На вашемъ мѣстѣ, Кастельтауерсъ, я бы приказалъ отвести воду въ Сленѣ, сказалъ майоръ Боанъ съ короткимъ, отрывистымъ смѣхомъ. — Онъ, должно быть, раскаялся въ этомъ чекѣ и утопился въ припадкѣ отчаянія.

— Вздоръ какой! почти сердито прервалъ сто Колонна; но и ему исчезновеніе Саксена показалось страннымъ, и графу тоже.

V.
Мавзолей.

Въ кастельтауерскомъ паркѣ находилось одно весьма любопытное строеніе изъ сѣраго гранита, съ вида похожее на фонарь ночного сторожа. Оно стояло на небольшой возвышенности въ отдаленномъ уголкѣ имѣнія, въ концѣ двойного ряда малорослыхъ кипарисовъ, и заключало въ себѣ бренные остатки любимой охотничьей лошади графа. Называли его «Мавзолеемъ».

Болѣе отчаянно-безобразное созданіе рукъ человѣческихъ трудно было бы вообразить себѣ; но покойный графъ думалъ сдѣлать изъ этого памятника образецъ изящной простоты, и не одну сотню уложилъ на сооруженіе его. Будучи заграницей, когда узналъ о кончинѣ своей старой лошади, онъ набросалъ на листѣ почтовой бумаги бѣглый эскизъ чего-то въ родѣ храма Весты, и переслалъ рисунокъ къ своему управляющему съ приказаніемъ передать его для исполненія работы какому-то гильдфордскому каменщику. Но графъ былъ плохимъ чертежникомъ, а каменьщикъ, въ жизнь свою невидавшій никакого храма Весты, не былъ геніемъ; такимъ образомъ случилось, что кастельтауерскій паркъ обогатился такимъ архитектурнымъ феноменомъ, въ сравненіи съ которымъ акцизныя будки на ватерлоскомъ мосту являются классически-изящными строеніями. Къ счастью, графъ скончался въ Неаполѣ, въ блаженномъ невѣдѣніи объ архитектурномъ страшилищѣ, воздвигнутомъ въ его отсутствіи, и преемникъ его счелъ лишнимъ трудомъ сломать его.

Когда Саксенъ оторвался отъ безотрадныхъ размышленій, которымъ онъ предавался у подножія большого дуба, было еще такъ рано, что онъ соблазнился красотой утра и рѣшился продолжать прогулку. Безцѣльно пробираясь по высокому папоротнику, онъ подстерегалъ кроликовъ, и думалъ о лисъ Колоннѣ, какъ вдругъ совершенно неожиданно очутился у самой подошвы маленькой возвышенности, увѣнчанной мавзолеемъ.

Хотя онъ въ Кастельтауерсѣ пробылъ уже болѣе десяти дней, но именно въ этотъ закоулокъ парка онъ какъ-то еще не заходилъ ни разу. Слѣдовательно феноменъ доморощеннаго искуства былъ для него новостью, и онъ съ недоумѣвающимъ удивленіемъ обошелъ его кругомъ, со всѣхъ сторонъ, любуясь его безобразіемъ; затѣмъ поднялся на возвышенность, и попробовалъ отворяется ли дверь, выкрашенная подъ цвѣтъ зеленой бронзы, и усѣянная сверху до низу большими шестиугольными шишками. Дверь легко подалась на первый толчокъ, и Саксенъ вошелъ.

Внутри мавзолея такъ было темно, а день былъ такъ ослѣпительно ясенъ, что прошло нѣсколько минутъ прежде, нежели Саксенъ могъ что нибудь разглядѣть. Наконецъ, въ самой серединѣ строеніи, изъ мрака выдѣлился коренастый обрубокъ въ видѣ колонны на массивной четыреугольной подставкѣ, и Саксенъ могъ удостовѣриться по высѣченной на немъ надписи (составленной на полуграмотномъ латинскомъ нарѣчіи), что поводомъ ко всему этому уродливому великолѣпію была память лошади. Тогда онъ усѣлся на квадратную подставку, и углубился въ изученіе внутренности мавзолея.

Она была, если только возможно, еще безобразнѣе, чѣмъ наружность его, то-есть сходство строенія съ фонаремъ было еще разительнѣе изнутри, нежели снаружи. Колонна какъ разъ походила на исполинскую свѣчу, а стѣны, выложенныя гладкимъ гранитомъ, напомнили бы стекло самому ненаходчивому на сравненія зрителю. Имѣй каменьщикъ хоть искру оригинальности или самобытности таланта, онъ снаружи придѣлалъ бы къ своему произведенію добрую солидную гранитовую ручку, и оно было бы совершенствомъ въ своемъ родѣ.

Такъ думалъ Саксенъ, лѣниво критикуя познанія покойнаго графа въ латинскомъ языкѣ, какъ вдругъ онъ замѣтилъ женщину, медленно поднимающуюся на возвышенность по кипарисовой аллеѣ.

Онъ сначала принялъ ее за мисъ Колонну, и уже поднялся, чтобы идти къ ней на встрѣчу, но въ ту же минуту увидалъ, что это была другая, незнакомая ему женщина. Она шла съ потупленными глазами и поникшей головою, такъ что онъ не могъ разглядѣть ея чертъ. Но въ фигурѣ ея было болѣе дѣтскости, чѣмъ въ фигурѣ мисъ Олимпіи, и поступь ея была робче и нерѣшительнѣе. Почти можно было подумать, что она считаетъ маргаритки въ травѣ, окаймляющей аллею.

Саксенъ находился въ большомъ недоумѣніи. Онъ всталъ съ своего мѣста и отошелъ дальше назадъ, въ болѣе темную часть мавзолея. Пока онъ еще колебался, выйти ли ему или остаться, молодая дѣвушка остановилась и оглянулась кругомъ, какъ будто кого-то дожидаясь.

Не успѣла она поднять лицо свое, какъ Саксенъ вспомнилъ, что онъ эти черты уже гдѣ-то видалъ. Онъ бы не могъ сказать, когда и гдѣ, хотя бы отъ этого зависѣла его жизнь, но въ самомъ фактѣ онъ былъ такъ же увѣренъ, какъ будто всѣ обстоятельства, сопряженныя съ нимъ, въ полной свѣжести остались въ его памяти.

У незнакомки были очень нѣжный цвѣтъ лица, мягкіе каштановые волосы, и большіе каріе, можно сказать — дѣтскіе глаза, съ тѣмъ полуиспуганнымъ, трогательнымъ выраженіемъ, которымъ поражаютъ глаза запертой въ клѣтку дикой козочки. Саксенъ помнилъ даже взглядъ этихъ глазъ, помнилъ какъ образъ дикой козочки представился ему въ первый же разъ, какъ онъ на нихъ взглянулъ — и вдругъ, передъ его воображеніемъ мелькнули станція желѣзной дороги, пустой поѣздъ, и группа изъ трехъ человѣкъ, стоявшихъ у дверцевъ вагона второго класса.

Ему все вспомнилось вмигъ, даже сумма, которую онъ заплатилъ за билетъ дѣвушки, и то, что потерянный билетъ былъ взятъ на седжбрукской станціи. Онъ невольно углубился еще далѣе въ мракъ мавзолея. Ни за что на свѣтѣ не показался бы онъ ей, чтобы не дать ей случая благодарить его, или даже разсчитаться съ нимъ.

Въ эту минуту она вздохнула, съ видомъ усталости или обманутаго ожиданія, и приблизилась еще на нѣсколько шаговъ, и по мѣрѣ того, какъ она приближалась, Саксенъ уходилъ все дальше назадъ, пока она не остановилась почти у самаго входа въ мавзолей, а онъ совсѣмъ спрятался за колонну. Это напоминало сцену изъ какой нибудь комедіи, съ тою разницею, что тутъ актеры импровизировали свои роли, и разыгрывали ихъ безъ зрителей.

Въ ту самую минуту, какъ Саксенъ разсуждалъ о томъ, что ему дѣлать, въ случаѣ если она войдетъ, и не лучше ли ужь сразу смѣло выдти изъ своей засады, хотя бы рискуя быть узнаннымъ ею, молодая дѣвушка рѣшила вопросъ, садясь на порогъ строенія.

Этимъ она вывела Саксена изъ затрудненія. Правда, онъ очутился плѣнникомъ, но спѣшить ему было некуда, и онъ могъ, не жалѣя, употребить нѣсколько лишнихъ минутъ на разглядываніе изъ-за колонны шляпки и затылка молодой дѣвушки. Притомъ же, подобное занятіе отзывалось чѣмъ-то таинственнымъ и необыкновеннымъ, что было рѣшительно въ его вкусѣ.

Итакъ, онъ совершенно притаился, едва рѣшаясь дышать, изъ боязни испугать дѣвушку, и въ видѣ препровожденія времени, пустился въ догадки о томъ, что могло бы привести мисъ Ривьеръ изъ Камбервеля именно въ этотъ закоулокъ кастельтауерскаго парка. Возможно ли, напримѣръ, чтобы графу пришла сумасшедшая фантазія снять фотографію съ феномена, и не затѣмъ ли она пришла, чтобы ракрасить фотографію акварелью съ натуры? Но подобная мысль была слишкомъ чудовищно-нелѣпа, чтобы быть допущенной хоть на одну минуту. Тутъ молодая дѣвушка снова вздохнула, и такимъ тяжелымъ, долгимъ, трепещущимъ, болѣзненнымъ вздохомъ, отъ котораго у Саксена сердце перевернулось въ груди.

Въ этомъ вздохѣ слышалась не одна усталость. Какъ ни мало было его пониманіе людей, все равно мужчинъ или женщинъ, но онъ сразу почувствовалъ, что такой вздохъ могъ вырваться только изъ тяжко-удрученнаго сердца. Онъ естественно пустился въ новыя догадки о томъ, что могло быть причиной ея горя, и не можетъ ли онъ, какъ-нибудь анонимно, способствовать къ облегченію этого горя? Не послать ли ей стофунтовый билетъ въ конвертѣ безъ адреса? Она на видъ казалась ему небогатою и…

На этомъ мѣстѣ размышленія его были прерваны. Чья-то тѣнь заслонила входъ въ мавзолей, мисъ Спикеръ поднялась съ порога, и передъ изумленными взорами Саксена стояла леди Кастельтауерсъ.

VI.
Что Саксенъ слышалъ въ мавзолеѣ.

Леди Кастельтауерсъ первая заговорила размѣреннымъ, надменнымъ голосомъ.

— Вы опять пожелали меня видѣть, мисъ Ривьеръ, сказала она.

— Я была къ тому вынуждена, раздался почти неслышный отвѣтъ.

— Я пришла сюда по вашей просьбѣ.

Леди Кастельтауерсъ пріостановилась на этихъ словахъ, какъ-бы въ ожиданіи выраженія благодарности за такое снисхожденіе; но благодарности не послѣдовало.

— Я должна, однакоже, просить васъ уразумѣть какъ можно яснѣе, что я дѣлаю это въ послѣдній разъ, продолжала она: — я никакимъ образомъ не могу имѣть съ вами дальнѣйшихъ сношеній иначе какъ письменно, и то въ назначенные сроки, какъ это было до сихъ поръ.

Молодая дѣвушка пролепетала что-то такое, изъ чего Саксенъ не могъ разслышать ни одного слова.

— Въ такомъ случаѣ вы меня обяжете, если скажете мнѣ сразу въ чемъ дѣло и, по возможности, въ короткихъ словахъ, отвѣчала леди Кастельтауерсъ.

Саксену становилось очень неловко. Онъ понималъ, что ему бы не слѣдовало тутъ быть. Онъ понималъ, что это — разговоръ нѣкоторымъ образомъ секретный, и вполнѣ сознавалъ, что ему не слѣдовало слышать его, но въ то же время, что же ему было дѣлать? Правда, онъ могъ выдти изъ мавзолея, и разъяснить причины своего невольнаго заточенія, но онъ инстинктивно чувствовалъ, что леди Кастельтауерсъ не назначила бы свиданія мисъ Ривьеръ въ паркѣ, еслибы она не желала сохранить свиданіе это тайнымъ, и что его присутствіе въ этомъ мѣстѣ, какъ бы онъ ловко ни извинился въ немъ, удивитъ гордую леди самымъ непріятнымъ образомъ. Еще могъ бы онъ заткнуть себѣ уши, и, такимъ образомъ, въ сущности быть столько же далекимъ отъ собесѣдницъ, какъ будто онъ находился въ своей лондонской квартирѣ; но опять-таки онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что эта молодая дѣвушка, которую онъ разъ уже выручилъ изъ непріятнаго положенія, въ настоящую минуту находится въ большомъ горѣ, и ему отъ души хотѣлось узнать, въ чемъ заключается это горе, чтобы имѣть возможность еще разъ помочь ей. Итакъ, пока эти мысли быстро чередовались въ его головѣ, Саксенъ рѣшилъ на томъ, чтобы не трогаться съ мѣста, и ушей не затыкать — по крайней-мѣрѣ до поры до времени.

Леди Кастельтауерсъ просила молодую дѣвушку изложить то, о чемъ она желаетъ говорить съ нею, какъ можно скорѣе, и, но возможности, въ короткихъ словахъ. Но это было дѣломъ, какъ видно, нелегкимъ, потому что дѣвушка все еще медлила.

Наконецъ она начала, съ чѣмъ-то въ родѣ подавленнаго рыданія:

— Леди Кастельтауерсъ, мать моя очень больна!

И Саксенъ ясно видѣлъ, что она плакала.

— Вы хотите сказать, что мать ваша умираетъ? холодно спросила графиня.

— Нѣтъ, но что она умретъ, если не будутъ приняты надлежащія средства къ спасенію ея.

— Что вы называете надлежащими средствами?

— Докторъ Фишеръ говоритъ, что ей необходимо отправиться куда нибудь на югъ, на какое-нибудь итальянское приморье — въ Ниццу или въ Ментоне, отвѣчала дѣвушка, дѣлая надъ собою огромное усиліе, чтобы придать твердость измѣняющему ей голосу, и не давать слезамъ заглушить его: — онъ полагаетъ, что тамъ она можетъ прожить еще много лѣтъ, при постоянной заботливости и надлежащемъ леченіи, но что…

— Почему бы ей не прожить и здѣсь, при заботливости и леченіи? перебила ее леди Кастедьтауерсъ.

— Онъ говоритъ, что здѣшній измѣнчивый климатъ убиваетъ ее, что она угасаетъ день это дня, оставаясь въ немъ.

— Но вѣдь она въ немъ родилась, замѣтила леди Кастедьтауерсъ.

— Такъ — но она была такъ молода, когда уѣхала отсюда, и провела столько, столько лѣтъ жизни своей за границею!

— Что же изъ этого?

Дѣвушка подняла лицо свое, блѣдное, покрытое слезами, и взглянула на нее — только взглянула, не произнося ни одного слова — то не былъ негодующій взглядъ, и не умоляющій, ни даже укоризненный взглядъ; но, во всякомъ случаѣ, леди Кастельтауерсъ поняла значеніе его, потому что она на него отвѣтила, и отвѣтъ ея, хотя произнесенный съ прежнимъ высокомѣріемъ, слегка отзывался чѣмъ-то въ родѣ извиненія.

— Вамъ извѣстно, сказала она: — что пенсія вашей матери выплачивается ей изъ моихъ личныхъ средства, безъ вѣдома моего сына. А личныя мои средства ограничены — такъ ограничены, что для меня обременителенъ даже этотъ, хотя и незначительный расходъ.

— Но вы не дадите ей умереть, леди Кастельтауерсъ! Вы не можете на это рѣшиться — вы не дадите ей умереть!

И молодая дѣвушка ломала руки, въ страстномъ порывѣ отчаянной мольбы.

Леди Кастельтауерсъ опустила глаза, и, казалось, выводила узоры по дерну кончикомъ своего зонтика.

— Какую сумму вамъ нужно? медленно спросила она.

— Докторъ Фишеръ говоритъ, что фунтовъ до тридцати.

— Невозможно! Постараюсь доставить вамъ двадцать фунтовъ; даже положительно могу обѣщать вамъ двадцать фунтовъ, но болѣе не могу.

Мисъ Ривьеръ хотѣла что-то сказать, но графиня слегка приподняла руку и не дала ей говорить.

— Пенсія, продолжала она: — будетъ, по обыкновенію, выплачиваться въ контору любого заграничнаго банкира, по вашему выбору, но прошу васъ обѣихъ не забывать, что я не желаю, чтобы ко мнѣ болѣе обращались съ подобнаго рода просьбами.

Щоки молодой дѣвушки мгновенно зардѣлись гнѣвомъ.

— Васъ болѣе не будутъ безпокоить, сударыня, сказала она: — еслибы былъ на свѣтѣ хотя одинъ человѣкъ, къ которому я могла бы обратиться за помощью, я бы не просила васъ пособить намъ.

Глаза ея расширились, и губы ея дрожали; она проговорила слова эти твердо и гордо — такъ гордо, какъ могла бы говорить сама леди Кастельтауерсъ. Но графиня прошла мимо ея, какъ будто не слыхала ея, и величаво спустилась по маленькой кипарисовой аллеѣ, не обращая болѣе никакого вниманія на ея присутствіе.

Мисъ Ривьеръ сохранила свою гордую позу до тѣхъ пора, пока сквозь деревья не промелькнула послѣдняя складка шелковаго шлейфа графини. Тогда силы вдругъ измѣнили ей, она снова опустилась на мрачный порогъ мавзолея, и зарыдала, точно сердце у нея разорваться хотѣло.

VII.
Искуство реализировать капиталъ.

Немудрено, что Саксена нигдѣ не могли найти, и что было довольно поздно, когда онъ возвратился въ домъ. Заточеніе его продолжалось болѣе часа, и когда мисъ Ривьеръ наконецъ встала и удалилась, ему пришлось пройтись совсѣмъ въ другую сторону, чтобы имѣть возможность объяснить свое отсутствіе далекой прогулкою.

Но едва явился онъ въ гостиную, какъ графъ увелъ его въ кабинетъ синьора Колонны и оставилъ его тамъ. Итальянецъ встрѣтилъ его съ распростертыми руками, а Олимпія, прилежно писавшая что-то, взглянула на него и улыбнулась.

— Что мнѣ сказать вамъ, мистеръ Трефольденъ? воскликнулъ Колонна: — какъ мнѣ благодарить васъ?

— Помилуйте! не за что, застѣнчиво возразилъ Саксенъ.

— Какъ, не за что! такая, можно сказать, царственная щедрость…

— Право, я былъ бы вамъ премного обязанъ, еслибы вы были добры неупоминать объ этомъ, прервалъ его Саксенъ.

— Вы можете меня заставить молчать, мистеръ Трефольденъ; но каждое благородное сердце въ Италіи будетъ васъ благодарить.

— Надѣюсь, что нѣтъ, потому что я не заслуживаю благодарности: я думалъ только о томъ, чтобы угодить мисъ Колоннѣ.

— Въ такомъ случаѣ надѣюсь, что ей по крайней-мѣрѣ вы позволили отблагодарить васъ какъ слѣдуетъ, сказалъ итальянецъ, съ добродушной улыбкой поглядывая то на Саксена, то на дочь. — А теперь, позволите ли вы мнѣ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ?

— Сдѣлайте одолженіе — хоть тысячу.

— Вы дали намъ чекъ на очень большую сумму, сказалъ Колонна, и взявъ бумагу съ конторки, пробѣжалъ ее глазами: — на сумму до того значительную, что я невольно усумнился, будетъ ли банкиръ вашъ въ состояніи уплатить ее тотчасъ по предъявленіи чека. По крайней-мѣрѣ рѣдко случается, чтобы даже такіе мильонеры какъ вы, мистеръ Трефольденъ, держали у банкировъ своихъ столько тысячъ наличными деньгами. Позвольте спросить, приняли ли вы это обстоятельство въ соображеніе?

Саксенъ усиленно вперилъ глаза въ чекъ, спрашивая себя, неужели Олимпія въ самомъ дѣлѣ удвоила сумму; но отлогость конторки не давала ему разглядѣть цифры.

— Я уже думалъ объ этомъ, возразилъ онъ съ тревожнымъ видомъ: — и… и я право боюсь, что…

— Что открытый вамъ кредитъ окажется недостаточнымъ для покрытія требуемой суммы, договорилъ Колонна, дѣлая краткую замѣтку на поляхъ чека. — Хорошо, что я спросилъ.

— Мнѣ очень жаль…

— Чего? Это не имѣетъ рѣшительно никакой важности.

— Я боялся, что…

— Я, конечно, не знаю, какъ и гдѣ помѣщены ваши капиталы, сказалъ Колонна: — но я во всякомъ случаѣ полагаю, что вамъ нетрудно будетъ перевести на имя Друммонда любую сумму, какая потребуется вамъ.

— Капиталы у меня въ государственныхъ бумагахъ — то-есть по большей части, поправился Саксенъ, вспомнивъ о «новомъ, сухопутномъ обществѣ желѣзной дороги и пароходства».

— О, такъ вамъ стоитъ только реализировать ихъ. Ничего нѣтъ легче.

Ничего нѣтъ легче! Бѣдный Саксенъ!

— Вамъ, впрочемъ, пожалуй, придется проѣхаться въ городъ, прибавилъ Колонна. — Кстати, кто вашъ маклеръ?

Но Саксенъ даже не зналъ, что такое маклеръ.

— Деньгами моими распоряжается мой родственникъ, сказалъ онъ: — мнѣ надо отправиться къ нему, чтобы все это устроить.

— Мистеръ Трефольденъ, что имѣетъ контору въ Чансери-Ленъ?

— Именно.

Синьоръ Колонна и дочь его переглянулись.

— Не вижу, зачѣмъ вамъ безпокоить вашего родственника въ этомъ случаѣ, сказалъ итальянецъ послѣ минутнаго колебанія.

— Какъ-такъ?

— Потому что стряпчему нѣтъ рѣшительно никакого дѣла до перевода капиталовъ. Онъ можетъ только обратиться отъ вашего имени къ маклеру. Почему же вамъ самимъ отъ себя не обратиться къ маклеру? Это будетъ гораздо проще.

— Я не думаю, чтобы это было пріятно Вильяму, нерѣшительно замѣтилъ Саксенъ.

— Извините за нескромный вопросъ; но хорошо ли, что вы до такой степени подчиняетесь мнѣнію вашего родственника? Не подадите ли вы ему этимъ поводъ считать себя вправѣ присвоить себѣ нѣкоторымъ образомъ контроль надъ вашими дѣйствіями?

Саксенъ промолчалъ. Онъ очень хорошо зналъ, что его родственникъ давно присвоилъ себѣ этотъ контроль, и что онъ, Саксенъ, вполнѣ подчинился ему, но ему не хотѣлось открыто въ этомъ сознаться.

— Настоящій случай, продолжалъ синьоръ Колонна: — совершенно особая статья. Родственникъ вашъ не особенно расположенъ къ нашему дѣлу. Въ жизнь свою онъ грошемъ не пожертвовалъ для Италіи, и на ваше благородное приношеніе взглянетъ вѣроятно съ враждебной точки зрѣнія. Зачѣмъ же это дѣло повергать на его судъ? Если онъ отнесется къ нему съ неодобреніемъ, вѣдь вы же не возьмете назадъ своего обѣщанія?…

— Ни въ какомъ случаѣ! поспѣшно вставилъ Саксенъ.

— А упорствомъ своимъ вы его оскорбите. Послѣдуйте моему совѣту, любезный мистеръ Трефольденъ, и дѣйствуйте сами за себя.

— Но я не съумѣю дѣйствовать самъ за себя, возразилъ Саксенъ.

— Я васъ всему научу. Я васъ познакомлю съ моимъ пріятелемъ, синьоромъ Наццари, что въ Остни-Фрайерсѣ. Онъ итальянскій еврей, званіемъ маклеръ, и вполнѣ заслуживаетъ ваше довѣріе.

Саксенъ поблагодарилъ Колонну, но въ душѣ былъ встревоженъ, и это выразилось на его лицѣ. Предложеніе синьора Колонны въ высшей степени соблазняло его. Ему крайне не хотѣлось объявлять своему родственнику о томъ, что онъ сдѣлалъ, зная, что его настоящій поступокъ разсердитъ его еще въ десять разъ больше, чѣмъ дѣло съ Грэторексомъ; но съ другой стороны онъ ненавидѣлъ всякій обманъ и двуличность.

— Но не выйдетъ ли это, какъ будто я не довѣряю Вильяму? спросилъ онъ черезъ минуту. — Скрытничать я не намѣренъ. Какъ хотите, только обманомъ дѣйствовать я не могу.

Синьоръ Колонна, въ это время записывавшій адресъ своего соотечественника на клочкѣ бумаги, при этихъ словахъ взглянулъ на Саксена и положилъ перо въ сторону.

— Любезный сэръ, сказалъ онъ: — я только совѣтую вамъ поступить такъ, какъ поступаютъ всѣ въ подобныхъ случаяхъ. Ни одинъ стряпчій не занимается маклерствомъ.

— Оно такъ, однакоже…

— Это все равно, какъ еслибы вы послали за стряпчимъ въ болѣзни. Ему оставалось бы только призвать доктора и сдать васъ на его руки, точно также какъ въ настоящемъ случаѣ онъ можетъ только прислать вамъ маклера для размѣна вашихъ акцій.

— Право, не знаю какъ мнѣ быть! безпомощно воскликнулъ Саксенъ.

Итальянецъ нетерпѣливо взглянулъ на дочь; но Олимпія не отрывалась отъ своего писанія, и не поднимала съ него глазъ. Она отлично понимала, что отцу ея хотѣлось, чтобы она рѣшила вопросъ своимъ вмѣшательствомъ, но положила себѣ промолчать. Главное дѣло она приняла на себя и устроила его; до мелочныхъ подробностей она не хотѣла снизойти. Итакъ Колонна долженъ былъ добиваться своей цѣли одинъ, своими силами, и онъ уговаривалъ Саксена до тѣхъ поръ, пока, если и не убѣдилъ его, то по крайней-мѣрѣ уломалъ.

Рѣшили на томъ, что на слѣдующій день Саксенъ и Воанъ отправятся въ городъ вмѣстѣ: мильонеръ для того, чтобы размѣнять свои бумаги, а майоръ — чтобы распорядиться деньгами по наставленіямъ синьора Колонны.

VIII.
Что случилось наканунѣ.

Было холодное, хмурое утро, совершенно непохожее на ясныя, золотистыя утра, предшествовавшія ему впродолженіе цѣлыхъ двухъ недѣль, когда Саксенъ Трефольденъ и майоръ Воанъ помчались въ Лондонъ на почтовомъ поѣздѣ, отходившемъ съ седжбрукской станціи въ девять часовъ сорокъ-пять минутъ.

Они одни занимали цѣлое отдѣленіе, и молча сидѣли другъ противъ друга, запятые каждый своими мыслями. Ландшафтъ по сторонамъ былъ самый скучный. Низко нависшій туманъ заслонялъ красивые суррейскіе холмы; паръ отъ локомотива сгущался на сыромъ воздухѣ и образовалъ почти неподвижные клубы, стоявшіе въ воздухѣ на цѣлые четверть мили, позади быстро удаляющагося поѣзда, и развѣсистые вязы, по мѣстамъ тянувшіеся почти вдоль самыхъ рельсовъ, смотрѣли призрачно и уныло. Словомъ, это былъ именно одинъ изъ тѣхъ дней, которые любятъ описывать французскіе романисты, въ своихъ повѣствованіяхъ объ Англіи и англичанахъ, одинъ изъ тѣхъ дней, когда воздухъ тяжолъ и небо сѣро, и сэръ Смитъ (молодой, богачъ, красавецъ, но снѣдаемый сплиномъ) отправляется на Примроз-Гилль, и спокойно зарѣзывается.

Если самый день былъ скученъ, то и путешественники были не менѣе скучны. Саксенъ въ душѣ былъ порядочно встревоженъ, а у Воана въ головѣ роились мрачныя, горькія мысли. Онъ сидѣлъ нахмуренный, прикусывая концы своихъ длинныхъ усовъ, уставивъ глаза въ коврикъ, лежавшій подъ его ногами, а умомъ и сердцемъ снова переживалъ то, что происходило наканунѣ, вечеромъ, въ гостиной леди Кастельтауерсъ — переживалъ каждое слово, каждый взглядъ, все какъ было — переживалъ въ сотый разъ, и съ каждымъ разомъ воспоминаніе о роковыхъ минутахъ глубже и глубже вживалось въ его душу.

Вотъ что происходило, и какъ все случилось.

Обѣдъ кончился, кофе былъ поданъ, и майоръ Воанъ пробрался къ уютному уголку, подъ лампою, гдѣ сидѣла Олимпія и читала. Онъ живо помнилъ, какимъ именно освѣщеніемъ свѣтъ падалъ на лицо ея сверху, и какъ она подняла глаза съ милой улыбкою, когда онъ сѣлъ возлѣ нея.

Они разговорились. Онъ сперва просилъ ее извинить за то, что рѣшился безпокоить ее, потомъ спросилъ, не имѣетъ ли она порученій въ Италію. Она отвѣтила, что единственное ея порученіе относится къ нему самому, и заключается въ томъ, чтобы онъ храбро сражался, чему нѣтъ никакой нужды учить такого неустрашимаго воина, и возвратился бы цѣлъ и невредимъ, когда правое дѣло одержитъ побѣду. И вдругъ, то, что онъ твердо рѣшился не высказывать никогда, прихлынуло изъ его сердца къ устамъ съ такой силою, что онъ, самъ не зная какъ, спросилъ, будетъ ли для него хоть какая-нибудь надежда, когда все кончится благополучно.

— Надежда? повторила она: — надежда на что, майоръ Воанъ?

Тогда, въ немногихъ, сильныхъ, задушевныхъ словахъ, онъ высказалъ ей, какъ онъ ее любитъ, и что для того, чтобы сдѣлать ее своею, онѣ готовъ терпѣть все, идти на все. Но она, глядя на него съ какимъ-то грустнымъ удивленіемъ, отвѣчала ему, что этому не бывать.

Ему и не снилось никогда, чтобъ бывать. Тысячу разъ онъ твердилъ себѣ, что было съумасшествіемъ любить ее, что еще вдесятеро большимъ съумасшествіемъ было бы открыть ей свою любовь; а теперь, когда роковыя слова были сказаны, онъ не могъ заставить себя вѣрить, что они были сказаны напрасно.

Голосомъ, дрожащимъ отъ волненія, котораго онъ не въ силахъ былъ подавить, несмотря на всѣ старанія, онъ спросилъ, не можетъ ли время еще измѣнить ея чувствъ? и она, очень тихо и грустно, но и очень твердо, отвѣтила: нѣтъ!

Нѣтъ! Ему слышалась самая интонація, съ которою она произнесла это слово — какъ на послѣдней буквѣ его замеръ ея голосъ — слышался вздохъ, послѣдовавшій за нимъ. Онъ помнилъ и то, какъ онъ долго сидѣлъ и смотрѣлъ на ея руки, покоившіяся, слегка скрещенныя, на книгѣ, лежавшей у нея на колѣняхъ; какими тонкими и бѣлыми казались онѣ, отдѣляясь на аломъ фонѣ переплета; какъ хотѣлось ему, когда все было сказано, взять эти маленькія ручки въ обѣ свои и поцаловать ихъ разъ, одинъ разъ, на прощаніе… Что жь! все сказано, сдѣлано, кончено… кончено!

Онъ выглянулъ въ окно, устремилъ глаза въ сѣрый туманъ, и сталъ думать объ Италіи и жизни, полной тревогъ и дѣятельности, ожидавшей его тамъ. Онъ никогда особенно не былъ преданъ собственно «итальянскому дѣлу», а теперь менѣе, чѣмъ когда либо. Глаза Олимпіи — вотъ «дѣло», плѣнившее его, и подобно многимъ другимъ, онъ примкнулъ къ Италіи только ради нея. Но теперь это не имѣло для него никакой важности. Ему нужно было развлеченіе, возбужденіе, и всякое дѣло, за которое нужно бы было выносить трудъ и подвергаться опасности, равно было бы для него находкою.

Саксенъ, между тѣмъ, сидя въ противоположномъ углу вагона, перебиралъ въ головѣ много тоже не совсѣмъ пріятнаго. Вопервыхъ, онъ вовсе не былъ доволенъ собою прежде всего за роль, которую игралъ относительно своего родственника. Онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что онъ поступаетъ съ нимъ скрытно, и эта мысль была ему невыносима. Вовторыхъ, онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко въ отношеніи къ мисъ Колоннѣ. Не то, чтобы онъ строго допрашивалъ себя о томъ, какого именно рода его чувство къ ней; но онъ вдругъ созналъ всю власть ея надъ нимъ, и почти съ испугомъ измѣрялъ, до какихъ крайностей можетъ довести его желаніе быть ей пріятнымъ. Вильямъ Трефольденъ когда-то сказалъ, что Олимпія способна просить его принять начальство надъ волонтерскимъ отрядомъ; но теперь въ немъ начинало возникать смутное сознаніе, что она способна просить еще и не того.

Сверхъ всего этого, онъ не могъ не вспоминать о своемъ приключеніи въ мавзолеѣ, и о томъ странномъ свиданіи между леди Кастельтауерсъ и мисъ Ривьеръ, котораго онъ былъ невольнымъ свидѣтелемъ. Печальное, молоденькое личико дѣвушки не давало ему покоя. Онъ непремѣнно хотѣлъ помочь ей, но ему нужно было посовѣтоваться съ кѣмъ нибудь о томъ, какъ бы толковѣе помочь ей. А главное, ему хотѣлось разъяснить тайну ея отношеній къ леди Кастельтауерсъ. Онъ бы многое далъ, чтобы обо всемъ этомъ переговорить съ графомъ, но послѣ того, что онъ слышалъ, о такомъ шагѣ, конечно, нечего было и думать. Долго онъ разсуждалъ и ломалъ себѣ голову, и наконецъ рѣшилъ на томъ, что посовѣтуется съ своимъ родственникомъ, пока будетъ въ городѣ.

Такимъ образомъ, погруженные каждый въ собственныя мысли, спутники неслись, сидя другъ противъ друга, но не мѣняясь ни единымъ словомъ. Путешествіе ихъ, по всей вѣроятности, продолжалось бы въ томъ же молчаніи до самаго конца, еслибы, гдѣ-то, на полдорогѣ между седжбрукской станціей и Ватерло-Бриджемъ, Саксенъ, случайно взглянувъ на своего товарища, не встрѣтилъ его взгляда, мрачно устремленнаго на него.

— Что это вы, сказалъ онъ съ удивленнымъ смѣхомъ: — смотрите на меня такими ужасъ наводящими глазами? Что я сдѣлалъ такое?

— Ничего особенно полезнаго, насколько мнѣ извѣстно, любезный другъ, отвѣчалъ офицеръ. — Вопросъ не въ томъ, что вы сдѣлали, а въ томъ, что вы еще можете сдѣлать. Я думалъ о томъ, намѣрены ли вы послѣдовать моему примѣру?

— На счетъ чего?

— Насчетъ Италіи, разумѣется. Думаете-ли вы присоединиться къ войску Гарибальди?

— Нѣтъ… то-есть я объ этомъ вовсе не думалъ, возразилъ Саксенъ: — а что, Кастельтауерсъ отправляется?

— Не думаю. Мать никогда его не пуститъ.

— Еслибы онъ отправился, и я бы поѣхалъ, сказалъ Саксенъ, послѣ минутнаго молчанія. — Много, я думаю, тамъ будетъ тасканія по лагерямъ и бивуакамъ, и подраться можно будетъ немало?

— Драться-то можно будетъ вдоволь; что касается лагерной и бивуачной таскатни, объ этомъ я не могу ничего еще сказать, но думаю, что работа на первыхъ порахъ будетъ тяжелая.

— Это бы ничего, сказалъ Саксенъ, воображеніе котораго быстро воспламенялось при этой новой мысли.

— Какъ вы думаете, весело-ли было бы проходить цѣлый день безъ пищи, спать на голой землѣ въ проливной дождь, съ однимъ ранцемъ подъ головою вмѣсто подушки, и подняться на зарѣ, чтобы еще до завтрака драться съ непріятелемъ? спросилъ Воанъ.

— Особенно веселаго тутъ ничего нѣтъ, со смѣхомъ отвѣчалъ молодой человѣкъ: — а попробовать я все-таки не прочь. Что бы Кастельтауерсу отправиться; мы съ нимъ составляли планъ путешествія по Европѣ, но участвовать въ сициліанской кампаніи было бы во сто разъ веселѣе.

— Еслибы онъ былъ такъ же свободенъ, какъ вы, онъ завтра же отправился бы со мной, сказалъ Воанъ, и лицо его снова омрачилось при мысли, что нетолько Саксенъ, котораго онъ только подозрѣвалъ въ привязанности къ Олимпіи Колоннѣ, но и графъ, въ любви котораго къ ней онъ нисколько не сомнѣвался, оба останутся вблизи отъ нея, съ правомъ и возможностью искать и, можетъ быть, пріобрѣсть ея любовь, тогда какъ онъ будетъ далеко.

Въ этой мысли было мало утѣшительнаго, и отвергнутый поклонникъ красавицы въ эту минуту чувствовалъ, что онъ обоихъ пріятелей ненавидитъ отъ души.

— Какого маршрута вы думаете держаться? спросилъ Саксенъ, неподозрѣвавшій того, что происходило въ головѣ его спутника.

— Конечно, самаго прямого: черезъ Дувръ, Кале и Марсель. Въ воскресенье, часовъ въ девять вечера, я буду въ Генуѣ.

— А я въ Кастельтауерсѣ.

— Это какимъ образомъ? спросилъ Воанъ, рѣзкимъ тономъ: — я думалъ, что положенный вами срокъ пребыванія тамъ кончился вчера.

— Дѣйствительно; но Кастельтауерсъ упросилъ меня прогостить у него еще недѣльку, и я возвращаюсь сегодня же вечеромъ. А скучно будетъ безъ васъ за обѣдомъ!

На это любезное замѣчаніе майоръ отвѣчалъ только сердитымъ мычаніемъ.

ГЛАВА IX.
Вильямъ Трефольдинъ объясняетъ теорію юридическихъ фикцій.

Синьоръ Наццари, высокій, худощавый, паукообразный итальянецъ, по званію — маклеръ по части акцій и государственныхъ билетовъ, нанималъ крошечную контору подъ темной аркой, въ самомъ центрѣ безчисленнаго переплетенія проходовъ, извѣстнаго подъ названіемъ Остин-Фрайерсъ. Онъ былъ предувѣдомленъ запискою отъ Колонны о посѣщеніи Саксена, и встрѣтилъ его съ трепетнымъ, многорѣчивымъ подобострастіемъ, перемѣшивая разговоръ свой поклонами, словно знаками препинанія, и только что не падая ницъ въ прахъ своей пыльной конторы передъ посѣтителемъ.

Паутина синьора Наццари вообще не изобиловала мухами, а такая золотая муха, какъ Саксенъ — подавно не каждый день попадалась въ нее.

Все дѣло заняло удивительно мало времени. Недаромъ Колонна говорилъ, что ничего не можетъ быть легче. Они прежде всего отправились въ англійскій государственный банкъ, гдѣ Саксенъ росписался въ большой книгѣ, послѣ чего возвратились въ контору и ждали и тамъ, пока синьоръ Наццари куда-то исчезъ за деньгами, и очень скоро снова явился съ бумажникомъ, набитымъ банковыми билетами, висѣвшимъ у него на шеѣ, на стальной цѣночкѣ — и дѣло было сдѣлано.

Затѣмъ, майоръ Воанъ торжественно изорвалъ чекъ Саксена въ присутствіи маклера, и получилъ стоимость его новенькими банковыми билетами.

— А теперь, Трефольденъ, сказалъ онъ: — до свиданія — въ Италіи.

— Помните, что я еще ни на чемъ не рѣшилъ, съ улыбкой возразилъ Саксенъ.

— Рѣшайте-ко ужь лучше разомъ, да поѣдемте со мною завтра утромъ.

— Нѣтъ, нѣтъ — и не говорите.

— Не откладывайте однако до тѣхъ поръ, пока не будетъ ужь никакой потѣхи. Коли пріѣдете, такъ пріѣзжайте, пока еще есть зачѣмъ.

— Будьте покойны, возразилъ Саксенъ, слегка покраснѣвъ: — я не буду на побѣдномъ пирѣ, если не заслужу своего мѣста на полѣ битвы. — Прощайте.

— Прощайте.

Съ этими словами, выбравшись вмѣстѣ изъ запутаннаго остинфрайерскаго лабиринта на большое открытое пространство передъ биржей, они пожали другъ другу руки и разстались.

Саксенъ повернулъ къ западу и пѣшкомъ прошелъ по Чипсайду. Онъ шелъ въ Чансери-Ленъ, но не торопился достигнуть мѣста своего назначенія. Онъ шелъ медленно, изрѣдко останавливаясь, чтобы поглядѣть на выставку какого нибудь магазина, и прошелся кругомъ собора св. Павла. Онъ при этомъ старался увѣрить самаго себя, что дѣлаетъ это для того, чтобы взглянуть на памятникъ Нельсона, но онъ уже два раза видѣлъ памятникъ, и въ душѣ зналъ, что весьма мало имъ интересуется. Наконецъ неумолимая судьба доставила его къ двери конторы его родственника, и онъ побрелъ наверхъ но темной лѣстницѣ, съ тяжелымъ чувствомъ своей вины, и тайной надеждой не найти стряпчаго дома. На первой площадкѣ ему попался мистеръ Кэквичъ, съ шляпой на головѣ. Было ровно часъ, и почтенный господинъ отправлялся обѣдать.

— Мистеръ Трефольденъ занятъ съ кліентомъ, сэръ, сказалъ старшій конторщикъ, къ неизреченному облегченію Саксена.

— О! въ такомъ случаѣ потрудитесь сказать, что я заходилъ, отвѣчалъ онъ, съ величайшей поспѣшностью поворачивая назадъ.

— Но этотъ джентльменъ, кажется, сейчасъ уйдетъ, сэръ; можетъ быть, васъ не затруднило бы присѣсть въ конторѣ на минуту, прибавилъ мистеръ Кэквичъ.

— Я… я думаю, не лучше ли мнѣ попозже опять заглянуть, неохотно проговорилъ Саксенъ.

— Какъ угодно, сэръ; только я увѣренъ, что вамъ не пришлось бы прождать и пяти минутъ.

Саксенъ покорился обстоятельствамъ и сталъ дожидаться.

Писцы всѣ разошлись обѣдать, и онъ, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, оставался совершенно одинъ. Немного погодя пріотворилась дверь собственнаго кабинета Вильяма Трефольдена.

— Такъ вы сдѣлаете одолженіе, напишете мнѣ, раздался басистый голосъ, владѣтель котораго, какъ казалось, придерживавшій дверь изнутри, оставался невидимымъ.

— Можете ожидать письма отъ меня послѣ-завтра, мистеръ Беренсъ, никакъ не позже, отвѣчалъ стряпчій.

— Надѣюсь, что лордъ Кастельтауерсъ вполнѣ понимаетъ, что деньги по закладной непремѣнно должны быть внесены въ срочный день?

— Я уже давалъ ему объ этомъ знать.

— Непремѣнно, слышите, мистеръ Трефольденъ? Помните! Я не могу давать отсрочки. Изъ этихъ денегъ двадцать тысячъ фунтовъ должны быть отправлены прямо къ уорстершайрскому агенту, какъ вамъ извѣстно; остальныя пять тысячъ также понадобятся на ремонтъ, постройки и т. н. Это необходимо — положительно необходимо.

— Мнѣ вполнѣ извѣстно, что вамъ необходимы эти деньги, послышался въ отвѣтъ ровный, спокойный голосъ Вильяма Трефольдена: — и я обратилъ вниманіе графа на этотъ фактъ съ надлежащей внушительностью. Я нисколько не сомнѣваюсь въ томъ, что онъ расплатится съ вами въ срокъ.

— Очень радъ — за него же. До свиданія, мистеръ Трефольденъ.

Съ этими словами мистеръ Беренсъ вышелъ въ контору, въ сопровожденіи стрянчаго, который чуть не привскочилъ на мѣстѣ при видѣ своего родственника.

— Вы какъ здѣсь, Саксенъ? сказалъ онъ, проводивъ посѣтителя до лѣстницы. — Я думалъ, вы въ Кастельтауерсѣ.

Нужно бы было обладать большей проницательностью, нежели какою могъ похвалиться Саксенъ, чтобы понять, что мистеръ Трефольденъ нетолько думалъ это, но и желалъ этого; потому Саксенъ ничего не замѣтилъ.

— Оно, по настоящему, такъ и есть, сказалъ онъ: — я въ городѣ только на одинъ день.

— Зачѣмъ же мы пріѣхали въ городъ на такое короткое время? Дурного ничего не случилось, надѣюсь?

— Нѣтъ — какъ можно! я… т.-е. вы…

И Саксенъ, неопытный въ искусствѣ обходить истину, безмощно путался, пріискивая въ головѣ, какую бы сказать причину, такъ чтобы не солгать, а настоящей все-таки не выдать.

— Вы вѣрно въ чемъ нибудь хотите со мной посовѣтоваться, замѣтилъ стряпчій, отъ котораго не ускользнуло его замѣшательство. — Пойдемте ко мнѣ въ кабинетъ, и разсказывайте.

Они вошли въ кабинетъ, и Вильямъ тщательно заперъ двойныя двери.

— Прежде всего, Саксенъ, сказалъ онъ, внушительно кладя свою руку на плечо своего молодого родственника: — я долженъ сдѣлать вамъ вопросъ. Вы видѣли моего кліента, что сейчасъ отъ меня вышелъ, и слышали, что онъ, уходя, упоминалъ объ одномъ дѣлѣ…

— Да, сознался Саксенъ: — мнѣ очень жаль…

— Позвольте. Вы слышали имя лорда Кастельтауереа?

— Да.

— Такъ позвольте васъ просить ни подъ какимъ видомъ не говорить графу объ этомъ обстоятельствѣ. Это дѣло нисколько до него не касается, и его незачѣмъ безпокоить этимъ.

— Однако, мнѣ послышалось, будто онъ долженъ этому господину двадцать-пять тысячъ.

Вильямъ Трефольденъ улыбнулся и отрицательно покачалъ головою.

— Неправда, ничего не бывало, отвѣчалъ онъ. — Это, просто, переводъ капитала, частный оборотъ, въ которомъ случайно замѣшано имя графа — одно имя его, больше ничего. Лично же ему тутъ нѣтъ никакого дѣла — ровно никакого.

— Однако!…

— Однако — вы слышали только конецъ разговора, любезный другъ, и ошибочно истолковали немногія слова, слышанныя вами. Понимаете ли вы, что вы не должны пересказывать ихъ?

— Да, понимаю, сомнительно отвѣчалъ Саксенъ.

— Такъ вы даете слово исполнить мою просьбу?

Саксенъ замялся.

— Въ васъ, кузенъ Вильямъ, я не сомнѣваюсь, сказалъ онъ наконецъ прямо: — и вы конечно знаете это и безъ моихъ словъ. Но какъ же мнѣ, съ другой стороны, не вѣрить и ушамъ своимъ? я ясно слышалъ, какъ этотъ толстый, сердитый старикъ сказалъ, чтобы Кастельтауерсъ непремѣнно уплатилъ ему двадцать-пять тысячъ фунтовъ къ десятому числу будущаго мѣсяца. Какъ же это понять, если не…

— Послушайте меня минуту, Саксенъ, добродушно перебилъ его мистеръ Трефольденъ: — имѣете ли вы понятіе о томъ, что такое юридическая фикція?

— Слыхалъ, но не знаю, что это такое.

— Вотъ видите ли, на юридическомъ языкѣ, юридическія фикціи опредѣляются такъ: «факты или документы, неимѣющіе собственной сущности, но признаваемые и принимаемые въ законовѣдѣніи для какихъ нибудь особыхъ цѣлей».

— Мнѣ и это непонятно.

— Немудрено, отвѣчалъ стряпчій съ пріятной улыбкой: — но я попытаюсь разъяснить вамъ. Въ законовѣдѣніи, какъ и во многомъ другомъ, иной разъ бываетъ удобно принять исходной точкой какое нибудь безвредное предположеніе, чтобы съ помощью его вывести заключенія, которыя иначе стоили бы столько труда и времени, что игра не стоила бы свѣчъ. Такъ, напримѣръ, когда на морѣ заключается юридическій контрактъ, то въ заголовкѣ документа пишется «Лондонъ» или «Бирмингамъ», или любой другой англійскій городъ, для того, чтобы дѣло, какъ говорится, изъ-подъ вѣдомства адмиралтейскаго суда, перевести подъ вѣдомство вестминстерскихъ судовъ. И еще, если истецъ подаетъ жалобу въ судъ казначейства, онъ представляетъ себя должникомъ королевы, но онъ никогда не былъ должникомъ королевы. Онъ столько же долженъ королевѣ, какъ вы и я, но онъ принужденъ прибѣгнуть къ этой уловкѣ для того, чтобы попасть подъ вѣдомство именно такого-то, а не другого какого нибудь суда.

— Какая невыносимая чепуха! воскликнулъ Саксенъ.

— Еще одинъ примѣръ. Не далѣе какихъ нибудь восьми лѣтъ назадъ, законъ объ изгнаніи изъ законно обладаемой собственности основывался на цѣлой ткани юридическихъ фикцій, посредствомъ которыхъ одинъ вымышленный господинъ, называющійся Джонъ До, подавалъ жалобу на другого, вымышленнаго же господина, Ричарда Ро, тогда какъ ни тотъ ни другой никогда не существовали въ какомъ бы то ни было человѣческомъ образѣ. Что вы на это скажете, а?

— А то, что будь я юристомъ, я бы стыдился системы, составленной изъ подобныхъ лжей и подлоговъ.

Мистеръ Трефольденъ откинулся на спинку креселъ и расхохотался.

— Прошу не бранить нашихъ юридическихъ фикцій, сказалъ онъ: — въ этихъ мелочахъ вся поэтическая, романтическая сторона законовѣдѣнія; онѣ-то и предохраняютъ мозгъ нашъ отъ совершеннаго изсушенія.

— Въ подобныхъ уловкахъ не должно бы быть надобности, сказалъ Саксенъ, который никакъ не могъ видѣть поэтической стороны въ продѣлкахъ Джона Ро и Ричарда Ро.

— Положимъ, такъ. Онѣ вѣроятно имѣютъ начало свое въ какой побудь погрѣшности старинныхъ законовъ. Но вѣдь у насъ нѣтъ такой благодати, какъ наполеоновскій кодексъ, а еслибы и была, то очень можетъ быть, что мы не особенно бы цѣнили ее. Намъ остается только помириться съ нашими законами, какіе они есть, да и за нихъ спасибо сказать. Они могли бы быть еще вдесятеро хуже, повѣрьте.

— Значитъ, и то юридическая фикція, будто Кастельтауерсъ долженъ мистеру Беренсу двадцать-пять тысячъ фунтовъ? спросилъ Саксенъ.

Мистера Трефольдена непріятно передернуло: онъ надѣялся, что фамилія торговца шерстью ускользнула отъ слуха Саксена, — и ошибся. Саксенъ, какъ нельзя лучше запомнилъ каждое слово: имена, числа, цифру суммы, однимъ словомъ — все.

— Именно такъ, отвѣчалъ адвокатъ на его вопросы. — Лордъ Кастельтауерсъ столько же долженъ мистеру Беренсу двадцать пять тысячъ фунтовъ, какъ и вы. Помилуйте, да онъ бы былъ пропадшій человѣкъ, еслибы у него былъ подобный долгъ.

— Не похоже, замѣтитъ Саксенъ.

— Я думаю! Тогда бы онъ не набивалъ домъ гостями и не задавалъ бы баловъ и обѣдовъ. Значитъ, я вамъ все разъяснилъ и могу разсчитывать на ваше слово.

Саксенъ пристально взглянулъ въ лицо своего родственника. Онъ воображалъ, что нѣтъ того человѣка, который бы могъ солгать, глядя другому въ глаза. Многіе имѣютъ то же убѣжденіе, но болѣе ошибочнаго понятія быть не можетъ. Опытный, напрактикованный лжецъ, непремѣнно вперитъ глаза въ самые зрачки слушателя, и болѣе половины успѣха своей лжи ожидаетъ именно отъ этой наглости. Но Саксенъ этому не повѣрилъ бы, еслибы съ неба сошелъ ангелъ и сталъ увѣрять въ этомъ. И такъ онъ искалъ подтвержденія слышаннаго имъ въ лицѣ своего родственника, и когда Вильямъ Трефольденъ на его взглядъ, отвѣтилъ такимъ же безстрашно-добродушнымъ взглядомъ, всѣ сомнѣнія его исчезли и онъ, не запинаясь, далъ требуемое обѣщаніе.

— Смотрите же, сказалъ стряпчій: — а теперь, Саксенъ, садитесь и разсказывайте, зачѣмъ вы пришли.

— Это длинная исторія, возразилъ Саксенъ.

— Я привыкъ слушать длинныя исторіи.

— Да я-то не привыкъ разсказывать ихъ, и право не знаю, съ чего начать. Дѣло идетъ о женщинѣ.

— О женщинѣ! повторилъ Вильямъ Трефольденъ, и Саксенъ не могъ не замѣтить, что тонъ его голоса обнаруживалъ далеко не удовольствіе.

— Или даже, поспѣшно прибавилъ молодой человѣкъ: — вѣрнѣе о двухъ или трехъ женщинахъ.

Мистеръ Трефольдень въ ужасѣ поднялъ руки кверху.

— О двухъ или трехъ женщинахъ! воскликнулъ онъ. — Какія страсти! Одна изъ нихъ, конечно, мисъ Колонна?

— Напротивъ, отвѣчала. Саксенъ съ жаромъ — даже съ излишнимъ жаромъ, и пустился разсказывать, начиная съ первой встрѣчи съ мисъ Ривьеръ у ватерло-бриджской станціи и кончая приключеніемъ въ мавзолеѣ.

Мистеръ Трефольденъ съ большимъ терпѣніемъ выслушалъ его до конца, изрѣдка прерывая его вопросомъ, — и нанизывая факты въ головѣ своей, по мѣрѣ того, какъ они разсказывались. Наконецъ Саксенъ перевелъ духъ и сказалъ:

— Вотъ и все. Скажите же мнѣ теперь, какъ мнѣ приняться за дѣло!

— Скажите сперва, что вы думаете дѣлать, возразила, стряпчій.

— Разумѣется, помочь имъ.

— Что же, у васъ есть адресъ молодой дѣвушки: пошлите ей чекъ на пятьдесятъ фунтовъ.

— Она не приметъ. Нѣтъ, нѣтъ, кузенъ Вильямъ, это все не то. Надо распорядиться гораздо ловчѣе. Я хочу, чтобы они получали деньги правильно, два раза въ годъ, понимаете? и чтобы этихъ денегъ хватало на содержаніе ея бѣдной матери въ Италіи, на леченіе, докторовъ, все какъ слѣдуетъ.

— Но вѣдь она подучаетъ пенсію отъ леди Кастельтауерсъ…

— Леди Кастельтауерсъ такъ же жестка и холодна, какъ мраморъ, съ негодованіемъ перебила, его Саксенъ: — я по крайней-мѣрѣ скорѣе бы съ голода умеръ, чѣмъ пользоваться отъ нея единымъ грошомъ. Еслибы вы только слышали, какъ неохотно она обѣщала эти жалкіе двадцать фунтовъ!

— Я никогда и не воображалъ, чтобы рука ея сіятельства была особенно щедра на подаянія, замѣтилъ Вильямъ Трефольденъ.

— Подаянія! сердито откликнулся Саксенъ.

— Впрочемъ, я даже думаю, что врядъ-ли это можно назвать подаяніемъ. Тутъ непремѣнно есть какое нибудь право… Мнѣ навѣрное сдается, что я слыхалъ имя Ривьеръ въ связи съ именами Пирпойнтъ и Винклифъ — но какъ и когда… Да вотъ прійдетъ Кэквичъ, онъ вмигъ все разъяснитъ.

И мистеръ Трефольденъ задумчиво откинулся на спинку креселъ.

— Какъ бы вы что нибудь придумали, какъ лучше помочь имъ, сказалъ Саксенъ. — Я хочу, чтобы они получали деньги, но никогда не знали, откуда и отъ кого.

— Это значительно усложняетъ дѣло, возразилъ стряпчій.

— Да, чтобы это не вышло похоже на подаяніе.

— Еще мудренѣе.

— Я думаю, нельзя ли ей дать какой нибудь заказъ, нерѣшительно предложилъ Саксенъ. — Заказать ей развѣ раскрашенныя фотографіи лучшихъ видовъ итальянскаго берега? Какъ вы думаете?

— Это недурная мысль, отвѣчалъ Вильямъ: — если приняться половчѣе… А, да вотъ, кажется, и Кэквичъ.

И мистеръ Трефольденъ вышелъ въ контору, предоставляя Саксену услаждать свое одиночество пыльною ландкартою и закоптѣлыми судебными книгами.

По истеченіи получаса, показавшагося гостю безконечнымъ, онъ возвратился съ пачкой записокъ въ рукахъ.

— Ну, кажется, все узналъ, что было можно, и, во всякомъ случаѣ, могу сообщить вамъ, кто такая ваша героиня. Повѣсть довольно романическая, такъ садитесь же и слушайте со вниманіемъ.

X.
Страница изъ семейной хроники.

Каждому, кто изучалъ англійскую исторію, знакомо древнее и благородное имя Гольм-Пирпойнтъ. Во всѣхъ средневѣковыхъ хроникахъ нѣтъ ни одного болѣе горделиваго рода. Его знаменитый предокъ, Тьерри де-Пирпойнтъ, «переѣхалъ», какъ принято говорить, съ Вильгельмомъ-Завоеватедемъ; но онъ былъ только младшимъ сыномъ младшаго же сына славнаго рода, и знатные дома, считающіе его своимъ родоначальникомъ, въ сущности только отпрыски еще болѣе древняго рода, владѣвшаго обширными помѣстьями и громкими титулами еще за три столѣтія до завоеванія острова.

Какимъ образомъ Тьерри де-Пирпойнтъ сдѣлался владѣльцемъ не одного богатаго и плодороднаго англійскаго помѣстья; какимъ образомъ размножились и благоденствовали его потомки, занимали высокія государственныя должности при тридцати слишкомъ короляхъ, стяжали себѣ славныя имена въ бою и совѣтѣ, и породнились браками со всѣми почти знатными домами страны — было бы лишнимъ здѣсь перечислять. Довольно будетъ сказать, что Гольм-Пирпойнты были одною изъ старшихъ вѣтвей первоначальнаго корня, и что въ леди Кастельтауерсъ, принадлежавшей по отцу къ Гольм-Пирпойнтамъ, а по матери къ роду Тальботовъ, дѣйствительно до извѣстной степени была извинительна та безмѣрная родовая гордость, которая, такъ-сказать, стлалась подъ каждой ея мыслью, каждымъ ея дѣйствіемъ, какъ въ картинѣ грунтовка стелется подъ всѣми слоями красокъ.

Вотъ нѣкоторыя подробности о родствѣ ея сіятельства.

Джорджъ-Конде Гольм-Пирпойнтъ, третій лордъ Гольмсъ, владѣлецъ Гольм-Кастля, въ Ланкашайрѣ, будучи уже немолодъ, и сверхъ-того, обременивъ свое небольшое имѣніе закладными, женился пятидесяти лѣтъ отроду, къ невыразимой досадѣ своего будущаго наслѣдника, капитана Гольм-Пирпойнта, изъ Соуерби, на дѣвушкѣ ровно на половину моложе его, извѣстной въ Портсмутѣ и его окрестностяхъ подъ названіемъ «красавицы мисъ Тальботъ». Она была пятою изъ девяти дочерей, въ семьѣ, состоящей изъ четырнадцати дѣтей, и отецъ ея, достопочтенный Чарльзъ Тальботъ, занималъ должность контр-адмирала въ королевскомъ флотѣ. Послѣ этого почти лишнимъ будетъ прибавлять, что у мисъ Тальботъ не было состоянія.

Бракъ этотъ состоялся лѣтомъ 1810 г., а въ октябрѣ 1811 г. леди Гольмсъ скончалась, оставляя младенца — дочь, Алицію-Клавдію. Вдовецъ, почти убитый горемъ, заперся въ Гольм-Кастлѣ, и зажилъ въ глубочайшемъ уединеніи. Онъ не принималъ ни чьихъ посѣщеній, уклонялся отъ исполненія своихъ парламентскихъ обязанностей, и рѣдко можно было его встрѣтить за воротами его парка. Тогда начали расходиться странные слухи о его правѣ и привычкахъ. Говорили, будто онъ предавался внезапнымъ и безпричиннымъ припадкамъ бѣшенаго гнѣва; что на него находили не менѣе странныя полосы молчанія; что ему ненавистенъ былъ дневной свѣтъ, что онъ обыкновенно сидѣлъ днемъ съ зажженными свѣчами и наглухо закрытыми ставнями; что ему случалось по двое сутокъ не ложиться въ постель, и распускали тысячу тому подобныхъ, дикихъ и невѣроятныхъ толковъ. Наконецъ, когда свѣтъ успѣлъ почти забыть о немъ, и его маленькой дочери было около пяти лѣтъ, лордъ Гольмсъ озадачилъ своихъ сосѣдей и ошеломилъ своего наслѣдника, женясь на гувернанткѣ этой дочери.

Что заставило его придти къ этому рѣшенію, женился ли онъ на гувернанткѣ ради ея самой, или ради пользы ребенка, или просто для удовлетворенія мимолетной прихоти — это осталось извѣстнымъ ему одному. Что онъ женился на ней, и что, послѣ свадьбы, онъ продолжалъ вести тотъ же угрюмый, необщительный образъ жизни, какъ и до нея — вотъ все, что могли сказать даже собственные его слуги. Новая леди Гольмсъ никуда не ѣздила и никого не принимала. Сдѣлавшись мачихой мисъ Гольмс-Пирпойнтъ, она оставалась тѣмъ же, чѣмъ была, будучи ея гувернанткой. Она не присвоила себѣ ни малѣйшей власти. Мужа она называла «my lord», побаивалась своихъ слугъ, и уступала повелительному нраву ребенка точно такъ же, какъ и прежде. Результатомъ ея малодушія было то, что она въ собственномъ своемъ домѣ оставалась нулемъ, и съ нею и обращались какъ съ нулемъ. Когда она, въ свою очередь, тоже родила дѣвочку, не послѣдовало никакихъ увеселеній, и когда, нѣсколько лѣтъ спустя, она умерла, и была положена рядомъ съ своего знатною предшественницею, по ней никто не горевалъ. Еслибы она подарила мужа наслѣдникомъ, или занимала бы мѣсто свое съ большимъ сознаніемъ своего достоинства, все вѣроятно пошло бы иначе. Но свѣтъ удивительно склоненъ принимать людей по собственной ихъ оцѣнкѣ себя, а леди Гольмсъ, смущенная почестями, для которыхъ она не была рождена, оцѣнила себя по внушеніямъ одного изъ самыхъ робкихъ и смиренныхъ сердецъ, когда либо бившихся въ женской груди.

Такимъ образомъ, лордъ Гольмсъ сдѣлался отцомъ двухъ дочерей и во второй разъ овдовѣлъ, а капитанъ Гольм-Пирпойнтъ, изъ Соуерби, несмотря ни на что, остался-таки будущимъ наслѣдникомъ титула своего родственника.

Никогда двѣ болѣе во всемъ различныя другъ-отъ друга дѣвочки, какъ обѣ мисъ Гольм-Пирпойнтъ, не воспитывались вмѣстѣ. Вопервыхъ, въ годахъ ихъ было шесть лѣтъ разницы. Но это было еще ничего въ сравненіи съ разницей, обнаружившейся въ ихъ наружности, характерѣ и наклонностяхъ.

Старшая изъ сестеръ была высока, стройна и величава, и съ самыхъ раннихъ лѣтъ, въ ней уже замѣтно было то необыкновенное сходство съ Маріей-Антуанетой, которое впослѣдствіи сдѣлалось столь поразительнымъ. Младшая, напротивъ, была скорѣе мила чѣмъ хороша, до болѣзненности впечатлительна и дика, и такъ же проста и непретендательна, какъ могла бы быть любая крестьянская дѣвочка въ имѣніи ея отца. Алиція никогда не забывала, что она по отцу и матери одинаково знатнаго происхожденія; Елисавета же, казалось, никогда не помнила, что она даже по отцу принадлежитъ къ высшему сословію. Алиція была холодна и честолюбива; натура же Елисаветы была столько же привязчива и нѣжна, какъ далека отъ всякаго эгоизма. Она смотрѣла на Алицію, какъ на благороднѣйшее и совершеннѣйшее изъ божьихъ созданій; но Алиція, которая никогда не могла простить отцу его второй женитьбы, относилась къ сестрѣ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, какъ ювелиръ къ брильянту съ изъяномъ или спортсменъ къ полукровнымъ лошадямъ.

Года проходили. По мѣрѣ того, какъ сестры выходили изъ дѣтскаго возраста, разница между ними дѣлалась еще замѣтнѣе. Когда старшая мисъ Гольм-Пирпойнтъ достигла возраста, дающаго ей право занять подобающее ей мѣсто въ обществѣ, она была представлена ко двору своей тёткой, графинею Гластонбюри, и стала выѣзжать, по тому чинному порядку, который господствовалъ въ дни Георга III. Передъ концомъ сезона, она была сговорена за Гарольда Винклифа, четвертаго графа Кастельтауерса, а на слѣдующій годъ, ранней весною, еще прежде, нежели ея маленькая сестра начала выходить изъ класной, молодая красавица была обвѣнчана въ имѣніи ея тётки въ Сомерсетшайрѣ, гдѣ брачный обрядъ былъ совершенъ домашнимъ образомъ спискомъ Батскимъ и Велльскимъ.

Между тѣмъ было рѣшено устранить отъ младшей дочери лорда Гольмса всѣ опасности и затрудненія, сопряженныя съ самовластнымъ выборомъ мужа. Ея судьба была напередъ устроена. Ей положено было выдти за капитана Гольм-Пирпойнта изъ Соуерби.

Проще и умнѣе нельзя было ничего придумать: капитанъ Гольм-Пирпойнтъ былъ наслѣдникомъ ея отца, и было, разумѣется, весьма желательно, чтобы приданое Елисаветы не перешло въ чужія руки. Кромѣ того Елисавета была очень молода — моложе даже своихъ лѣтъ — и характеръ ея нуждался въ разумной обработкѣ; капитанъ же Гольм-Пирпойнтъ былъ какъ-разъ такимъ человѣкомъ, который долженъ былъ съумѣть «обработать» характеръ молодой дѣвушки. Онъ въ теченіе года прочитывалъ страшное количество солидныхъ сочиненій, до страсти любилъ статистику, говорилъ высокимъ слогомъ, былъ сторонникомъ строгой дисциплины, и имѣлъ «свои воззрѣнія» на воспитаніе. Въ довершеніе всѣхъ этихъ достоинствъ, нужно прибавить, что капитанъ Гольм-Пирпойнтъ былъ еще хорошъ собой, и что ему было не болѣе сорока-восьми лѣтъ.

Однакоже, какъ это ни покажется невѣроятнымъ, но младшая дочь лорда Гольма далеко не такъ восторгалась назначенной ей будущностью, какъ бы слѣдовало ожидать. Подобно всѣмъ очень молоденькимъ дѣвушкамъ, она уже много помечтала, и никакъ не могла заставить себя видѣть въ капитанѣ Гольм-Пирпойнтѣ осуществленіе того идеала, который съ такой любовью рисовало ей ея воображеніе. Любящая ея натура сильно нуждалась въ существѣ, для котораго она могла бы жить, которое она могла бы боготворить, но она знала, что никакимъ образомъ ей не жить для капитана Гольм-Пирпойнта, и не боготворить его. Болѣе же всего страшилась она мысли подвергнуться нравственной обработкѣ по его «воззрѣніямъ».

И такъ, во избѣжаніе грозящаго ей бѣдствія, младшая мисъ Гольм-Пирпойнтъ сама распорядилась своей судьбою и — бѣжала съ своимъ учителемъ рисованія.

Это было страшнымъ ударомъ для гордости всей семьи. Тальботы и Винклифы выразили мнѣніе, что лордъ Гольмсъ только пожинаетъ плоды собственнаго посѣва и что больше нечего было и ожидать отъ дочери гувернантки; но самъ лордъ Гольмсъ смотрѣлъ на дѣло совершенно иначе. При всей своей жосткости и эксцентричности, старикъ въ самомъ дѣлѣ любилъ свою младшую дочь; но теперь сердце его ожесточилось противъ нея, и онъ поклялся никогда, пока живъ, не видать ея, не говорить съ нею, и не прощать ея. Затѣмъ, формально лишивъ ее наслѣдства, онъ приказалъ, чтобы имя ея никогда болѣе не произносилось въ его присутствіи.

Раздраженіе леди Кастельтауерсъ противъ сестры было не менѣе глубоко. Она тоже никогда болѣе не видала сестры и не говорила съ нею. Она не страдала такъ, какъ страдалъ отецъ ея. Сердце ея не такъ жестоко болѣло, какъ у него, вѣроятно потому, что врядъ-ли оно было способно о чемъ нибудь очень болѣть; но гордость ея была уязвлена чуть-ли еще не глубже, нежели у старика. Ни тотъ, ни другая даже не попытались воротить бѣглянку. Они вычеркнули имя ея изъ семейной лѣтописи, жгли, непрочитанными, письма, въ которыхъ она молила о прощеніи, и поступали, во всѣхъ отношеніяхъ — не такъ, какъ-будто она умерла, а какъ-будто никогда не существовала.

Между тѣмъ, Елисавета Гольм-Пирпойнтъ бѣжала съ мужемъ въ Италію. Онъ былъ очень молодъ — совершенный мальчикъ — богатъ надеждами, бѣденъ деньгами, восторженъ во всемъ, что относилось до его искусства. Но восторженность такъ же часто бываетъ признакомъ просто артистическаго вкуса, какъ пробнымъ камнемъ истиннаго таланта, и Эдгаръ Ривьеръ, со всѣмъ своимъ утонченнымъ чутьемъ, своимъ поклоненіемъ античнымъ произведеніямъ искусства и боготвореніемъ Рафаэля, не имѣлъ великаго дара, единственно дѣлающаго людей поэтами и художниками — онъ не имѣлъ творчества. Рисунокъ у него былъ правильный, колоритъ блестящій, но въ немъ не было священнаго огня, не было того, что отличаетъ геній отъ изящной посредственности. При всемъ томъ онъ вѣрилъ въ себя и жена въ него вѣрила, и годъ за годомъ онъ трудился, производя картины съ самыми возвышенными стремленіями, но которыя какъ-то не сбывались, и заработная скудное пропитаніе копіями съ рафаэлевыхъ картинъ, такъ нѣжно любимыхъ имъ. Наконецъ однако горькая истина стала ему ясною: онъ убѣдился, что обольщалъ себя надеждами, которымъ не суждено сбываться. Но было поздно. Здоровье его пострадало отъ долголѣтнихъ усиленныхъ и безуспѣшныхъ трудовъ, душа изныла, и не осталась въ немъ и искры того высокаго мужества, которымъ онъ когда-то вооружился бы противъ всѣхъ ударовъ злой судьбы. Онъ недолго пережилъ свои разбитыя надежды. Онъ умеръ во Флоренціи, буквально отъ тоски, около пятнадцати лѣтъ послѣ своего романическаго брака съ Елисаветой Гольм-Пирпойнтъ, оставляя ей дочь, ничѣмъ необезпеченную.

Такова была судьба этихъ двухъ сестеръ, такова семейная хроника, которую Вильямъ Трефольденъ сообщилъ Саксену въ бѣглыхъ чертахъ послѣ своего совѣщанія съ Абелемъ Кэквичемъ.

XI.
Что было говорено въ клубѣ.

— А теперь, Саксенъ, сказалъ въ заключеніе мистеръ Трефольденъ: — я не могу сообщить вамъ ничего далѣе того факта, что Эдгаръ Ривьеръ скончался во Флоренціи года три или четыре назадъ; но кажется, нетрудно отгадать родство и исторію вашей героини. А думаю, что мать ея осталась просто въ нищетѣ, и разумѣется, не могла же леди Кастельтауерсъ дать ей умереть съ голода. Очень сомнѣваюсь, чтобы ея щедрость переходила за эту черту.

— Боже милостивый! воскликнулъ Саксенъ, шагавшій въ это время вдоль и поперегъ комнаты въ лихорадочномъ негодованіи: — да вѣдь она ея сестра, кузенъ Вильямъ, ея родная сестра!

— Хоть и не совсѣмъ родная, а все-таки ужасно.

— Ужасно? Это просто звѣрство! Будь я на мѣстѣ Кастельтауерса…

— Не думаю, чтобы лордъ Кастельтауерсъ когда нибудь даже слыхалъ о ихъ существованіи, прервалъ его адвокатъ.

— Такъ надо ему сказать!

— Только не вамъ говорить. Вы случайно наткнулись на семейную тайну, и, какая бы она ни была, обязаны по чести сохранить ее. Если леди Кастельтауерсъ угодно держать у себя скелетъ, вамъ неприлично было бы посадить его за пиръ, на который она пригласила васъ.

— Къ несчастью, я долженъ съ этимъ согласиться, отвѣчалъ Саксенъ: — а жаль, хотѣлось бы сказать ему.

— И не думайте этого дѣлать, рѣшительно сказалъ Трефольденъ: — вы имѣете возможность оказать значительную помощь двумъ несчастнымъ женщинамъ, этимъ пока и удовольствуйтесь.

— Но могу я спокойно смотрѣть на вопіющую несправедливость, воскликнулъ Саксенъ съ жаромъ: — онѣ жестоко обижены.

— Согласенъ; все же изъ этого не слѣдуетъ, что вы должны изъ себя сдѣлать Дон-Кихота.

Молодой человѣкъ закусилъ губу.

— Имя Дон-Кихота, сказалъ онъ: — слишкомъ часто призывается всуе. Боже упаси, чтобы мы, живущіе въ девятнадцатомъ столѣтіи, съ помощью этого имени дѣлали посмѣшище изъ простой любви къ справедливости! Мнѣ кажется, что люди здѣсь несравненно болѣе заботятся о вѣжливости и приличіяхъ, чѣмъ о справедливости. У насъ въ Швейцаріи не такъ. Посовѣтуйте же, кузенъ Вильямъ, какъ мнѣ помочь имъ?

— Дайте время обдумать, отвѣчалъ Трефольденъ: — это дѣло довольно щекотливое.

— Знаю.

— Я подумаю, и напишу къ вамъ завтра.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Разумѣется. Ну, а какъ насчетъ денегъ?

— Насчетъ денегъ — не жалѣйте.

— А если я васъ накажу положимъ на сто тысячъ фунтовъ, что тогда? сказалъ юристъ съ улыбкою.

— Этого-то я не боюсь, а скорѣе боюсь, что вы скупиться станете.

— Не бойтесь, не стану, возразилъ Трефольденъ; затѣмъ Саксенъ отъ души но благодарилъ его, и протянулъ ему руку на прощанье.

— Вы не спрашиваете, какъ идутъ дѣла нашей компаніи, замѣтилъ стряпчій, останавливая его.

— Забылъ, по правдѣ сказать, со смѣхомъ возразилъ Саксенъ: — вѣрно ужь все, какъ слѣдуетъ.

— Да, ничего, полземъ понемножку, отвѣчалъ его родственникъ: — капиталъ прибываетъ, и акціонеры имѣютъ полное довѣріе къ правленію. Депутація наша еще въ Тегеранѣ, и на этой недѣлѣ мы отправляемъ одного изъ нашихъ директоровъ въ Сидонъ. Сидонъ, какъ вы, можетъ быть, помните, будетъ нашимъ главнымъ складочнымъ мѣстомъ на Средиземномъ морѣ, и мы думаемъ безотлагательно приступить тамъ къ инженернымъ работамъ въ огромныхъ размѣрахъ,

— Вотъ какъ! А что, это все еще, попрежнему, секретъ? спросилъ Саксенъ.

— Болѣе, чѣмъ когда либо.

— Неужели? ну, до свиданья.

— Вы вѣчно спѣшите, только заикнешься о дѣлѣ. Куда вы теперь?

— Въ клубъ, потомъ обратно въ Кастельтауерсъ.

— Вы тамъ совсѣмъ загостились. Что Колонна?

Но Саксенъ былъ уже на половинѣ лѣстницы, и повидимому не слыхалъ послѣдняго вопроса.

Онъ проѣхалъ прямо въ Эректеумъ, гдѣ немедленно сдѣлался центромъ всеобщаго вниманія. Молодёжь обступила его, и зная откуда онъ пріѣхалъ, закидала его вопросами объ Италіи, о томъ, что дѣлаетъ Колонна. Думаетъ ли онъ присоединиться къ Гарибальди? Что замышляетъ Гарибальди? Сочувствуетъ ли Викторъ-Эммануилъ сицилійской экспедиціи? Перенесется ли война въ Неаполь и Римъ? Въ такомъ случаѣ, полагаетъ ли Колонна, что императоръ французскій будетъ помогать папѣ вооруженной рукой? Правда ли, что Воанъ собирается присоединиться къ арміи освободителей? Правда ли, что лордъ Кастельтауерсъ будетъ командовать англійскимъ контингентомъ? Правда ли, что самъ Саксенъ поступилъ въ офицеры? и такъ далѣе безъ конца, пока Саксенъ не заткнулъ себѣ уши и не объявилъ, что не станетъ больше слушать ни одного вопроса.

— Я не состою у синьора Колонны въ должности повѣреннаго, сказалъ онъ: — и рѣшительно ничего не знаю о его планахъ и предположеніяхъ. Одно только могу сказать, что я и не думалъ поступать въ офицеры, и съ полной увѣренностью могу объявить то же и о Кастельтауерсѣ.

— А Воанъ? спросилъ сэръ Чарльсъ Бургойнъ.

— Воанъ дѣйствительно отправляется. Онъ ѣдетъ въ Геную сегодня въ ночь.

— Я въ этомъ былъ увѣренъ, замѣтилъ Грэторексъ съ многозначительной усмѣшкой: — можетъ быть, прелестная Олимпія обѣщалась сжалиться надъ нимъ.

Саксенъ обернулся точно ужаленный.

— Что вы этимъ хотите сказать? спросилъ онъ запальчиво: — что можетъ мисъ Колонна имѣть общаго съ отъѣздомъ Воана?

— Мало ли что, возразилъ банкиръ: — что же невѣроятно, если онъ свою руку посвящаетъ дѣлу Италіи, а она вознаграждаетъ его, отдавая ему свою? По настоящему, справедливость того, требуетъ.

— А Воанъ уже не первый годъ поклоняется олимпійской святынѣ, прибавилъ сэръ Чарльсъ.

— Къ тому же, вмѣшался другой членъ клуба: — больше незачѣмъ ему и ѣхать: всѣ мы знаемъ, что онъ Италію собственно въ грошъ не ставитъ. Но вѣдь онъ можетъ и ошибиться въ разсчетъ.

— Это вѣрнѣе всего, по моему, замѣтилъ Бургойнъ: — Олимпія Колонна — женщина умная и знаетъ себѣ цѣну по курсу; будьте увѣрены, что она мѣтить повыше бѣднаго драгунскаго майора.

Лицо Саксена все время пылало отъ гнѣва и какого-то стыда. Наконецъ, онъ уже былъ не въ силахъ промолчать.

— Можетъ быть, все это и правда, сказалъ онъ: — я не считаю вѣрными, но не имѣю возможности опровергнуть эти слухи. Во всякомъ случаѣ, я знаю одно, что въ душной клубной залѣ не мѣсто подвергать имя женщины пересудамъ, какъ это дѣлаете вы, господа.

— Вашъ афоризмъ совершенно безукоризненъ въ общемъ смыслѣ, любезный другъ, возразилъ Бургойнъ: — но въ настоящемъ случаѣ оказывается несостоятельнымъ. Когда имя женщины нѣсколько лѣтъ красуется во всевозможныхъ депешахъ, прошеніяхъ, комитетныхъ спискахъ и отчетахъ гражданскихъ и военныхъ, оно можетъ выносить атмосферу даже душной клубной залы.

— Мнѣ кажется, тутъ дѣло совсѣмъ другого рода, упорствовалъ Саксенъ. — Депеши и прошенія — дѣло гласное, подлежащее всенародному обсужденію.

— А предполагаемый бракъ хорошенькой женщины — дѣло частное, хотите вы сказать, и подлежитъ только секретному обсужденію, смѣясь прибавилъ гвардеецъ. — О себѣ во всякомъ случаѣ скажу, что я намѣренъ застрѣлиться въ день свадьбы мисъ Колонны съ какимъ бы то ни было смертнымъ.

Затѣмъ разговоръ снова перешелъ на Гарибальди и Виктора-Эмануила, и Саксенъ потихоньку ушелъ изъ клуба, поспѣшивъ на желѣзную дорогу.

Онъ былъ не въ духѣ и почти сердитъ во все время, пока, развалившись въ кэбѣ, катилъ вдоль Стрэнда. Въ короткій часъ, проведенный имъ въ клубѣ, онъ слышалъ многое, что ему было крайне непріятно, многое, чего онъ не могъ опровергнуть, и что, слѣдовательно, долженъ былъ выносить сравнительно терпѣливо. Одно то, что имя Олимпіи такъ свободно произносится столькими праздными устами, уже казалось ему оскверненіемъ; но произносить его заодно съ именами Воана и Кастельтауерса, и — почему знать? — быть можетъ, десятковъ другихъ, поневолѣ поставленныхъ въ сношенія съ нею своими политическими убѣжденіями — одно это уже было въ глазахъ его ни болѣе ни менѣе, какъ святотатство.

Начать съ того: былъ ли на свѣтѣ человѣкъ, достойный ея? Во всякомъ случаѣ, ужь никакъ же не майоръ Воанъ, съ своими поверхностными понятіями о нравственности, своимъ худо-скрытымъ цинизмомъ и бородою болѣе чѣмъ съ нросѣдью. Даже не Кастельтауерсъ, при всемъ его истинно джентльменскомъ благородствѣ. Нѣтъ! Олимпіи Колоннѣ въ мужья годился бы только какой-нибудь современный Дюгекленъ или Байардъ; какой-нибудь мужъ древняго, героическаго закала, душа котораго пылала бы такимъ же огнемъ, какой воспламенялъ ея душу, который совершилъ бы великіе подвиги для любимаго ею дѣла, и клалъ бы свои славные лавры къ ея ногамъ. Только существовалъ-ли такой герой: молодой, прекрасный собою, отважный, пылкій, обольстительный въ любви и мощный въ бою — герой, рыцарь sans peur et sans reproche?

Быть можетъ, Саксена и утѣшало лишь это убѣжденіе, что только какой-нибудь chevalier preue можетъ быть достоинъ мисъ Колонны, и что нѣтъ вѣроятности, чтобы таковой явился.

Предаваясь подобнымъ размышленіямъ, онъ очутился на станціи, какъ разъ къ третьему звонку. Бросить кассиру деньги, пробѣжать всю платформу, и вскочить въ вагонъ перваго класса въ ту самую минуту, какъ кондукторъ издавалъ предварительный свистокъ — все это было дѣломъ мгновенія. Когда дверца за нимъ захлопнулась, и онъ опустился въ ближайшее кресло, знакомый голосъ позвалъ его по имени, и онъ передъ собою увидѣлъ мисъ Гагертонъ.

XII.
Въ вагонѣ.

— Очень рада васъ встрѣтить, мистеръ Трефольденъ, сказала она, протягивая ему руку съ тѣмъ радушнымъ, почти мужески-непринужденнымъ движеніемъ, отъ котораго Саксену всегда дѣлалось такъ пріятно и весело въ ея обществѣ. — Что жь, много вы перестрѣляли тетеревей, много выиграли пари на бѣгахъ съ тѣхъ поръ, какъ мы съ Вами видѣлись въ послѣдній разъ?

— Нѣтъ, шутливо отвѣчалъ Саксенъ. — Я занимался болѣе полезнымъ дѣломъ.

— Очень рада слышать. А можно спросить, какимъ именно?

— О, мисъ Гатертонъ, если вы потребуете подробнаго отчета — я погибшій человѣкъ! Я только имѣлъ смутное, но отрадное сознаніе, что я велъ себя похвально, и вообще сталъ лучше, нежели былъ. Довольно неопредѣленный отвѣть, не такъ-ли?

— Весьма неудовлетворительный. Во всякомъ случаѣ, вы еще не облеклись въ красную рубашку?

— Въ красную рубашку! откликнулся Саксенъ, съ невольнымъ взглядомъ на маленькія синія подковочки, которыми была усѣяна грудь одежды, украшавшей въ этотъ день его особу. — Какъ это, красную рубашку?

— Ахъ, боже мой, какой вы непонятливый; ну, еще не перешли къ Гарибальди?

Опять Гарибальди! Казалось, будто самый воздухъ въ этотъ день былъ наполненъ одними именами Италіи и Гарибальди.

— И вы туда же, мисъ Гатертонъ! въ отчаяніи воскликнулъ Саксенъ. — Въ одно утро, проведенное мною въ городѣ, я наслышался объ итальянскихъ дѣлахъ болѣе, чѣмъ во все время моего пребыванія въ Кастельтауерсѣ. Въ клубѣ больше ни о чемъ не говорили.

— Весьма естественно, отвѣчала наслѣдница. — Постороннимъ зрителямъ гораздо досужнѣе болтать, нежели самимъ дѣятелямъ. Серьёзно, неужели же мисъ Колонна не завербовала васъ?

— Право же, нѣтъ.

— Вы меня удивляете. Я никакъ не думала, чтобы она выпустила изъ рукъ такого рослаго молодца, какъ вы. Но, можетъ быть, вы, во всякомъ случаѣ, сами собираетесь?

— Я еще вовсе не рѣшилъ, ни такъ ни иначе, отвѣчалъ Саксенъ: — но еслибы кто-нибудь изъ нашихъ отправлялся, я бы съ удовольствіемъ присосѣдился.

— Я бы непремѣнно поѣхала, будь я мужчина, сказала мисъ Гатертонъ. — Кстати, какъ идутъ денежныя дѣла Игаліи? Я на дняхъ слыхали, что сильно нуждаются въ деньгахъ, и послала бездѣлицу — немного, но въ эту минуту больше не могла.

— Касса, кажется, ничего — пополняется, отвѣчалъ Саксенъ, съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ.

— Вы, конечно, одинъ изъ подписчиковъ?

— Да, и и кое-что далъ.

Мисъ Гатертонъ пытливо посмотрѣла на него.

— Хотѣлось бы мнѣ знать, какой цифрѣ равняется это кое-что, сказала она. — До меня сегодня дошелъ странный слухъ… но вы, вѣроятно, не станете отвѣчать мнѣ, если я сдѣлаю вамъ вопросъ?

Саксенъ засмѣялся, и отрицательно покачалъ головой.

— Слухъ по большей части не что иное, какъ благозвучный синонимъ лжи, возразилъ онъ. — Никогда не вѣрьте слухамъ.

— Вы, можетъ быть, правы, отвѣчала мисъ Гатертонъ серьёзно: — прискорбно было бы, еелибы всему вѣрить…

Она не договорила и прибавила:

— Еслибы вы какъ-нибудь собрались въ Италію, мистеръ Трефольденъ, непремѣнно дайте мнѣ знать. Я только не надивлюсь, какъ мисъ Колонна давно не принялась испытывать на васъ свое краснорѣчіе.

— Да вѣдь я не итальянецъ.

Мисъ Гатертонъ улыбнулась, съ видомъ сожалѣнія.

— Любезный сэръ, сказала она: — еслибы вы были индійскій душитель, и захотѣли бы посвятить «дѣлу» свой арканъ, то Колонны и тогда приняли бы васъ. Національность для нихъ ничего не значитъ. Имъ нуженъ либо волонтеръ, либо подписчикъ, больше ничего. Вѣдь значительное число вашихъ соотечественниковъ уже перешло черезъ Альпы.

— Вѣрно ли вы это знаете?

— Такъ же вѣрно, какъ то, что вы газетъ въ руки не берете.

— Вѣрнѣе ничего быть не можетъ, смѣясь согласился Саксенъ: — дѣйствительно, въ чтеніи газетъ я неповиненъ.

— Англійскій волонтерскій отрядъ уже организовался въ Генуѣ, продолжала мисъ Гатертонъ.

— Знаю.

— Я слыхала, что будетъ и нѣмецкій отрядъ: еще поговариваютъ о двухъ отрядахъ: швейцарскомъ и венгерскомъ.

Саксенъ привскочилъ съ своего мѣста.

— Швейцарскій отрядъ! почти крикнулъ онъ: — швейцарскій отрядъ, и никто мнѣ о немъ не сказалъ ни полслова!

— Странно, замѣтила мисъ Гатертонъ.

— А мисъ Колонна не позже, какъ вчера утромъ, еще такъ много толковала мнѣ объ Италіи!

— Можетъ быть, имъ вовсе не хочется сдѣлать изъ васъ воина, мистеръ Трефольденъ, сказала наслѣдница.

— Но вѣдь они нуждаются въ солдатахъ!

— Такъ, но…

— Но, что?

— Можетъ быть, они въ настоящую минуту болѣе нуждаются въ томъ, что издревле называется мышцами войны, чѣмъ лично въ вашихъ мышцахъ.

— Вы говорите о деньгахъ! запинаясь проговорилъ Саксенъ.

— Вѣдь васъ, чего добраго, убить могутъ.

— Конечно, могутъ, но вѣдь каждый волонтеръ рискуетъ жизнью. И Воана могутъ убить.

— Ничего нѣтъ мудренаго; разница въ томъ, что у майора Воана нѣтъ вашихъ несметныхъ мильоновъ.

— Я… я, право, васъ не понимаю! сказала она.

— Желаете ли вы, чтобы я говорила яснѣе?

— Безъ всякаго сомнѣнія.

— Въ такомъ случаѣ скажу, извините за сравненіе, что можетъ быть, было бы не совсѣмъ политично убивать курицу, несущую золотыя яйцы.

— О, мисъ Гатертонъ, заступился Саксенъ: — можно ли быть до такой степени несправедливою, даже злою!

Мисъ Гатертонъ добродушно усмѣхнулась.

— Я выражаюсь довольно рѣзко, мистеръ Трефольденъ, сказала она: — а за эту черту, обыкновенно, попадаешь въ несправедливые и злые. Только, право, вамъ незачѣмъ сердиться на меня за то, что я говорю правду.

— То-то, что вы ошибаетесь: это неправда, и не похоже на правду.

— Послушайте, сказала она: — я обоихъ Колоннсвъ знаю лучше васъ. Джуліо Колонна положительно ненасытимъ, какъ только дѣло касается Италіи. Я не оспариваю у него личнаго безкорыстія. Онъ бы снялъ съ себя платье, чтобы купить пороха и дроби для Италіи, но не задумался бы снять его и съ сосѣда для той же цѣли.

— Увѣряю васъ…

— Увѣряю васъ, мистеръ Трефольденъ, что вы можете вѣрить мнѣ, когда я вамъ говорю, что онъ считалъ бы своей священной обязанностію усадить въ итальянское дѣло все ваше состояніе до послѣдней копейки, еслибы только могъ до него добраться. Вамъ не мѣшаетъ остерегаться его.

— Во всякомъ случаѣ я увѣренъ, что мисъ Колонна…

— Мисъ Колонна во всемъ подчиняется своимъ политическимъ убѣжденіямъ и вліянію отца. Остерегайтесь и ея.

— Вы скоро велите мнѣ остерегаться васъ самихъ, мисъ Гатертонъ!

— Врядъ ли, любезный сэръ. Я къ вамъ крайне расположена, но не имѣю на васъ никакихъ видовъ. Мнѣ не нужно ни вашихъ денегъ, ни… Знаете ли, что говорятъ про васъ и мисъ Колонну?… Кстати, не это ли ваша станція?

— Про меня и мисъ Колонну? повторилъ Саксенъ, съ замирающимъ сердцемъ.

— Да… только это въ самомъ дѣлѣ Серджбрукъ. Убирайтесь — здѣсь не стоятъ ни одной минуты.

— Ради самаго неба, мисъ Гатертонъ, скажите!

— Нѣтъ, нѣтъ, не скажу! Убирайтесь, говорю вамъ, или васъ увезутъ. Я вамъ скажу, когда вы соскочете на платформу.

Саксенъ выскочилъ изъ вагона, но обѣими руками держался за спущенное окно.

— Такъ что же? сказалъ онъ: — говорите!

— Вотъ что, отвѣчала мисъ Гатертонъ, произнося слова нѣсколько медленно, и глядя ему прямо въ глаза: — говорятъ, что вы промотаете все свое состояніе на Италію, женитесь на Олимпіи Колоннѣ и сдѣлаете лорда Кастельтауерса несчастнымъ человѣкомъ.

Но послѣднихъ пяти словъ Саксенъ не слыхалъ. Ихъ покрылъ острый свистокъ локомотива и поѣздъ тронулся. Молодой человѣкъ нѣсколько минутъ глядѣлъ ему вслѣдъ въ какомъ-то тупомъ оцѣпенѣніи.

«Промотаете все свое состояніе на Италію, и женитесь на Олимпіи Колоннѣ!» повторялъ онъ про себя.

— Прикажете свезти въ Кастель-гауерсъ, сэръ? спросилъ единственный извощикъ мѣстечка, узнавшій гостя графа.

Но Саксенъ предпочелъ идти пѣшкомъ, и отправился проселкомъ черезъ поле, напутствуемый словами мисъ Гатертонъ, неотступно звучавшими у него въ ушахъ.

«Женитесь на Олимпіи Колоннѣ!» въ двадцатый разъ твердилъ онъ, садясь на заборѣ, и безсознательно обезглавливая своей тростью ближайшіе одуванчики. — «Женитесь на Олимпіи Колоннѣ!» — Боже мой, да на всей землѣ нѣтъ ни однаго царя, который на половину былъ бы достоинъ ея! А я… да я едва въ рабы гожусь ей, какая дикая фантазія! Дикая, нелѣпая фантазія!

Дикая, нелѣпая фантазія — пусть такъ; однако онъ ни о чемъ другомъ не могъ думать, и медленно пробираясь веселыми лугами, все только повторялъ съумасшедшія слова:

«Женитесь на Олимпіи Колоннѣ!»

XIII.
Верхъ искуcтва.

Въ то самое время, какъ кэбъ Саксена заворачивалъ въ ворота станціи желѣзной дороги, Вильямъ Трефольденъ, въ точно такомъ же экипажѣ, быстро катилъ по ватерлосской дорогѣ. Оба экипажа проѣхали но ватерлосскому мосту почти рядомъ, и по одному изъ тѣхъ странныхъ стеченій обстоятельствъ, которыхъ въ дѣйствительной жизни бываетъ больше, чѣмъ въ самыхъ романахъ, одинъ Трефольденъ спѣшилъ въ Суррей, въ качествѣ ласкаемаго и чтимаго гостя леди Кастельтауерсъ, между тѣмъ, какъ другой катилъ по тряской мостовой въ Камбервелль, отыскивая обиженную, покинутую сестру графини.

«Нумеръ шестой, Брюднелль-Террасъ».

Мистеръ Трефольденъ досталъ карточку изъ своего бумажника, и раза два перечелъ написанный на ней адресъ. Это была та самая карточка, которую мисъ Ривьеръ дала Саксену, и которую послѣдній вручилъ стряпчему не далѣе, какъ часъ назадъ. Трефольденъ не любилъ мѣшкать въ дѣлахъ, и въ настоящемъ случаѣ болѣе чѣмъ сдержалъ данное слово. Онъ обѣщалъ своему молодому родственнику заняться этимъ дѣломъ по его просьбѣ, но не обѣщалъ приняться за него еще въ тотъ же день, а между тѣмъ, едва успѣлъ онъ отпустить Саксена, какъ уже пробирался по тѣснымъ улицамъ, съ адресомъ мисъ Ривьеръ въ рукахъ.

Дѣло въ томъ, что Трефольденъ этимъ эпизодомъ семейной хроники интересовался болѣе, нежели счелъ нужнымъ выказать при Саксенѣ, и радъ былъ возможности воспользоваться безъ минуты замедленія случаемъ узнать что нибудь поближе объ обѣихъ Ривьеръ. Никто лучше его не зналъ цѣны всякой домашней тайны. Правда, собственно эта тайна могла и не имѣть особенной важности для него, но кто можетъ напередъ сказать, что впослѣдствіи окажется полезнымъ и что нѣтъ? Во всякомъ случаѣ, Трефольденъ съ замѣчательной быстротой соображенія разсчелъ возможныя выгоды предпринятаго имъ дѣла, и хотя онъ выговорилъ себѣ время на обсужденіе того, какъ лучше за него приняться, но въ умѣ его уже было болѣе нолдюжины набросанныхъ плановъ еще прежде, чѣмъ Саксенъ вышелъ изъ его кабинета. Планы Трефольдена рѣдко нуждались въ тщательной разработкѣ. Они рождались изъ его находчиваго мозга, какъ Минерва изъ головы Зенеса, въ полномъ вооруженіи и готовые въ бой.

Итакъ, задумчиво опрокинувшись на подушки, со скрещенными на груди руками и сигарой въ зубахъ, Трефольденъ проѣхалъ мимо обелиска и слона съ башнею, и углубился въ самую сердцевину той тѣсной, мрачной подгородной части Лондона, которую можно бы назвать общимъ именемъ Транспонтіи. Тутъ онъ отпустилъ кэбъ, и пѣшкомъ отправился розыскивать брюднельскую террасу.

Для неопытнаго изслѣдователя, транспонтійская область усѣяна всевозможными преградами и препятствіями. Тутъ царство пыли и смертной скуки. Весь воздухъ пропитанъ чѣмъ-то въ родѣ запаха кирпичной глины. Звонокъ, зовущій на работу, раздается въ самые несообразные часы. Грязноватыя, низкія жилища съ претензіей на изящество и пыльные, засохшіе палисадники тянутся по всѣмъ направленіямъ безконечными, однообразными рядами, только кое-гдѣ прерываемыми великолѣпнымъ питейнымъ домомъ, или унылой открытой площадкой, называемой, вѣроятно въ насмѣшку, лугомъ или выгономъ. По громадности пространства, которое она занимаетъ, и по своему безвыходному однообразію, топографія транспонтійской области способна привести захожаго путника въ отчаяніе.

Впрочемъ, Трефольденъ былъ слишкомъ хорошо знакомъ съ лондонскими трущобами и захолустьями, чтобы даже путаница подгородной топографіи могла привести его въ большое недоумѣніе. Онъ продолжалъ путь свой съ изумительнымъ инстинктомъ кровнаго лондонскаго жителя, и перейдя нѣсколько небольшихъ скверовъ, повернувъ въ нѣсколько проулковъ, вышелъ прямо къ брюднельской террасѣ.

Терраса эта была невзрачная и скучная на видъ, выстроенная по дюжинному архитектурному образцу, спеціально примѣненному къ постройкамъ, назначеннымъ для меблированнихъ квартиръ; она поднималась фута на четыре выше уровня улицы и на нее можно было всходить съ обоихъ концомъ по нѣсколькимъ полуразвалившимся каменнымъ ступенямъ. Она была обстроена двадцатью-четырьмя мрачными домами, въ восемь комнатъ каждый, и въ которомъ-нибудь изъ этихъ домовъ, въ какое угодно время года, ужъ непремѣнно происходила либо распродажа, либо переселеніе. Кромѣ неизбѣжнаго затасканнаго коврика на лѣстницахъ, тамъ же всегда можно было застать одинъ изъ неменѣе неизбѣжныхъ уличныхъ органовъ, изъ тѣхъ поистинѣ чудесныхъ органовъ, которыхъ такъ же невозможно заставить замолчать, какъ вопіющій къ небу голосъ крови. Одинъ изъ старожиловъ брюднельской террасы сознавался, что на его памяти не бывало того часа дня (исключая воскресенья), въ который бы какой-нибудь пармскій или лукскій сирота не терзалъ слухъ и душу злополучныхъ туземцевъ, съ безпощадной добросовѣстностью отсчитывая весь свой репертуаръ отъ нумера перваго и до нумера двадцать-четвертаго. Въ ту минуту, впрочемъ, какъ мистеръ Трефольденъ постучался въ дверь дома, бывшаго цѣлью его путешествія, итальянскій сирота находился на другомъ концѣ террасы.

Неряшливая служанка, враждебной наружности, растворила дверь ровно на шесть вершковъ, и спросила мистера Трефольдена, чего ему нужно.

Джентльменъ отвѣтствовалъ, что желаетъ видѣть мистрисъ Ривьеръ

— За дѣломъ, что ли? допрашивала дѣвушка, оборонительно заставляя дверь ногою.

Мистеръ Трефольденъ объяснилъ, что «за дѣломъ».

— Значитъ, вамъ мисъ Риверсъ нужно, окрысилась она: — такъ бы и сказали.

Мистеръ Трефольденъ пытался пояснить, что онъ бы предпочелъ видѣть саму мистрисъ Ривьеръ, если она согласится принять его; но воинственная прислужница рѣшительно не допустила его даже изложить подобное требованіе.

— Мнѣ дѣла нѣтъ до вашихъ предпочтеній, объявила она гнѣвно: — сказано, мистрисъ Риверсъ вамъ не видать; коли мисъ Риверсъ не годится, можете убираться.

Оставалось уйти или войти въ цитадель на предписанныхъ условіяхъ: стряпчій предпочелъ послѣднее.

Его провели въ гостиную, очень бѣдно убранную. Окно было заставлено темнымъ экраномъ, и на столѣ, стоявшемъ около него, были разбросаны небольшія фотографіи и разныя принадлежности рисованія. Къ стѣнамъ были приколоты булавками три-четыре эскиза. На каминѣ стоили старинные бронзовые часы изящной заграничной работы; а въ дальнемъ углу комнаты, между каминомъ и окномъ, лицомъ къ стѣнѣ, былъ наваленъ цѣлый ворохъ старыхъ картинъ. Съ перваго же взгляда Трефольденъ отгадалъ значеніе этой обстановки. Онъ зналъ такъ же вѣрно, какъ будто ему сказали это сами хозяева, что часы и картины — наслѣдство отъ бѣднаго Эдгара Ривьера, а маленькіе акварели — произведеніе дочери художника. То были только легкіе эскизы, почти одни абрисы съ кое-гдѣ набросанной краской, но въ нихъ сказывалась замѣчательно свободная и твердая кисть. На одномъ изъ нихъ былъ изображенъ обломокъ циклопической стѣны, завѣшанной ползучими растеніями; на другомъ — одинокая средневѣковая башня, съ несущимися надъ нею, причудливо изорванными грозовыми тучами; на третьемъ — группа кедровъ, опаленныхъ молніей, мрачно выдѣлялась на багровомъ фонѣ неба заката. На всѣхъ эскизахъ была та печать смѣлости, которая дается только творчеству, и всѣмъ имъ служили заднимъ планомъ тосканскіе холмы. Вильямъ Трефольденъ былъ порядочнымъ знатокомъ въ искуствѣ, и сразу увидѣлъ, что въ этихъ немногихъ небрежныхъ наброскахъ таится художническій геній.

Пока онъ еще разглядывалъ пейзажи, дверь беззвучно отворилась позади его, и близкій шелестъ женскаго платья далъ ему замѣтить, что онъ уже не одинъ. Онъ обернулся. Передъ нимъ, на полдорогѣ отъ окна къ двери, стояла молодая дѣвушка, бѣдно одѣтая въ платье изъ какой-то дешевенькой черной матеріи, безъ всякаго украшенія, кромѣ узенькаго бѣлаго воротничка — существо до того нѣжное, воздушное, съ лицомъ такой прозрачной бѣлизны, такое, повидимому, слабенькое и, если можно такъ сказать, хрупкое, что стряпчій въ первую минуту могъ только молча глядѣть на нее, какъ на какое нибудь дивное произведеніе искуства, къ которому опасно прикоснуться.

— Вы желали меня видѣть, сэръ? сказала она, слегка вспыхнувъ первую минуту, потому что Трефольденъ все еще молча смотрѣлъ на нее.

— Я желалъ бы видѣть мистрисъ Ривьеръ, отвѣчалъ онъ.

Молодая дѣвушка указала на стулъ.

— Мать моя больна, сказала она: — съ нею можно имѣть дѣло только черезъ меня. Не потрудитесь ли сѣсть.

Но Трефольденъ, вмѣсто того, чтобы сѣсть, подошелъ къ тому углу, гдѣ пыльныя картины были навалены у стѣны, и сказалъ:

— Это, вѣроятно, картины вашего отца?

Все лицо дѣвушки просіяло при этомъ имени.

— Да, отвѣчала она съ живостью. — Вы знакомы съ его произведеніями!

Трефольденъ не сейчасъ отвѣчалъ на этотъ вопросъ: помолчавъ минуту, онъ взглянулъ на нее съ глубокимъ, почти нѣжнымъ участьемъ.

— Я знакомъ съ его произведеніями, сказалъ онъ наконецъ: — и съ нимъ самимъ я былъ знакомъ.

— Вы его знали? О! вы знали хорошаго человѣка, сэръ, если знали моего милаго, дорогого отца.

— Хорошаго человѣка — и хорошаго художника, добавилъ Трефольденъ.

На глазахъ ея мгновенно навернулись слезы.

— Да! еслибы только свѣтъ призналъ его! прошептала она.

Трефольденъ въ эту минуту думалъ, что никогда еще онъ не видалъ такихъ чудныхъ, трогательныхъ глазъ.

— Свѣтъ никогда не признавалъ своихъ избранныхъ геніевъ, возразилъ онъ: — до тѣхъ поръ, пока они не переходили за черту, доступную его зависти и хвалѣ. Но и для нашего отца настанетъ день справедливаго суда.

— Вы думаете? сказала она, невольно подходя къ нему нѣсколько ближе, и поднимая на него глаза, съ полуробкимъ, полудовѣрчивымъ взглядомъ дитяти. — Увы, я почти уже потеряла надежду.

— Никогда не теряйте надежды. Ничто на этомъ свѣтѣ такъ не шатко, какъ собственныя его сужденія; ничто не имѣетъ такого непреложнаго череда, какъ законъ воздаянія по достоинству. Къ несчастью, лавровый вѣнокъ слишкомъ часто приносится на могилу.

— Гдѣ вы его знали? въ Италіи?

— Нѣтъ, въ Англіи.

— Вы, можетъ быть, съ нимъ учились?

— Нѣтъ. Я искренній любитель искуствъ, отвѣчалъ Вильямъ: — но самъ не художникъ. Я глубоко уважалъ талантъ вашего отца, мисъ Гивьеръ; это-то чувство и привело меня сюда. Я желалъ бы знать, которыя изъ его картинъ еще остались во владѣніи его семейства, и съ радостью пріобрѣлъ бы нѣсколько изъ нихъ, если это будетъ мнѣ позволено.

По блѣдному лицу дѣвушки при этихъ словахъ пробѣжало выраженіе захватывающей духъ радости, но тотчасъ за нимъ еще болѣе глубокаго страданія.

— Надѣюсь, что я не сказалъ ничего такого, что могло бы быть вамъ непріятно? Сказалъ Трефольденъ такъ же почтительно, какъ будто нѣжное, слабое, молодое созданье, стоявшее передъ нимъ, было величавой принцесою, одѣтою въ золото и серебро.

— О, нѣтъ, нисколько! отвѣчала она дрожащимъ голосомъ: — мы будемъ очень рады… продать ихъ.

— Значитъ, вы разрѣшаете мнѣ взглянуть на нихъ?

— Я вамъ ихъ покажу.

Но мистеръ Трефольденъ не допустилъ мисъ Ривьеръ показывать ему картины. Онъ объявилъ, что онѣ слишкомъ тяжелы, слишкомъ пыльны; что, притомъ, онъ такъ радъ случаю видѣть ихъ, что никакой трудъ не сочтетъ безпокойствомъ для себя. Затѣмъ онъ просилъ позволенія составить съ окна экранъ, и тогда уже вытащилъ изъ угла первую картину, тщательно стеръ съ нея пыль собственнымъ своимъ чистымъ носовымъ платкомъ, и поставилъ ее въ лучшее освѣщеніе, какое можно было найти въ небольшой, тусклой комнатѣ.

— Это одна изъ послѣднихъ его картинъ, замѣтила дочь художника со вздохомъ.

Она изображала Аполлона и Даѳну: Аполлонъ стоялъ въ позѣ, выражающей отчаяніе, и очень напоминалъ господина въ любительскомъ спектаклѣ, тщательно вышколеннаго на древне-греческій ладъ и неравнодушнаго къ своимъ ногамъ; Даѳна задорно выглядывала на него изъ-за листвы лавроваго куста. Нельзя было бы назвать эту картину тривіальною, или безусловно плохимъ произведеніемъ, но она отличалась всѣми худшими недостатками французской школы, не позаимствовавъ впрочемъ отъ нея ни смѣлости, ни силы; словомъ, она въ высшей степени отзывалась академической дюжинностью и поверхностностью.

Трефольденъ, хотя съ перваго взгляда оцѣнилъ картину покойнаго художника по достоинству, однакоже отошелъ на дальнѣйшій конецъ комнаты, заслонилъ глаза рукою какъ зонтомъ, и объявилъ, что это — прелестное произведеніе, полное поэзіи и классическаго чувства.

Затѣмъ на сцему явились Купидонъ и Психея, повидимому готовые отхватить pas de deux; Даная, наводняемая потоками желтой охры; Эндиміонъ, почивающій очевидно на сценической скамьѣ, при свѣтѣ бумажнаго фонаря, изображающаго луну; Карактакусъ въ присутствіи Клавдія; Діана и Каллисто, и штукъ двадцать другихъ картинъ, которыхъ достало бы для наполненія картинной галлереи умѣренныхъ размѣровъ, всѣ безъ исключенія фабрикованныя по одному и тому же образцу, представлявшія повтореніе однихъ и тѣхъ же избитыхъ сюжетовъ, всѣ одинаково безукоризненныя въ отношеніи соблюденія положенныхъ правилъ и одинаково посредственныя по концепціи и исполненію.

Мистеръ Трефольденъ съ примѣрнымъ терпѣніемъ осмотрѣлъ всю коллекцію, развертывая тѣ изъ картинъ, которыя были безъ рамъ, и до мелочей исполняя принятую имъ на себя роль съ естественностью, превышающей всякую похвалу. Онъ долго останавливался на вымышленныхъ красотахъ, слегка задумывался надъ незначительными, будто бы, погрѣшностями, отъ времени до времени возвращался къ наиболѣе плѣнившимъ его картинамъ, словомъ — разыгралъ просвѣщеннаго цѣнителя въ гакомъ совершенствѣ, что бѣдное дитя, слѣдившее за всякимъ движеніемъ, почти готово было пасть къ его ногамъ уже на половинѣ осмотра.

— Какъ бы онъ былъ счастливъ, еслибы могъ слышать васъ, сэръ! неоднократно повторяла она. — Никто никогда не оцѣнилъ его таланта такъ, какъ вы!

На что Трефольденъ только отвѣчалъ, тономъ задушевнаго участія: «очень жаль».

Наконецъ онъ отобралъ четыре изъ наименѣе плохихъ картинъ, и освѣдомился, на какихъ условіяхъ онъ можетъ имѣть удовольствіе превратить ихъ въ свою собственность?

За рѣшеніемъ этого вопроса мисъ Ривьеръ обратилась къ своей матери, но кончилось тѣмъ, что мистера Трефольдена просили самого назначить имъ цѣну.

— Вы меня однако ставите въ весьма затруднительное положеніе, сказалъ онъ. — Что, если я предложу слишкомъ малую сумму?

— Этого мы не боимся, отвѣчала молодая дѣвушка съ робкой улыбкой.

— Вы слишкомъ добры; но… дѣло въ томъ, что я имѣю въ виду пріобрѣсти еще нѣсколько изъ этихъ картинъ, — можетъ быть, даже всѣ, если мистрисъ Ривьеръ рѣшится разстаться съ ними.

— Всѣ! повторила она съ замирающимъ дыханіемъ.

— Теперь еще не могу сказать навѣрное, но это весьма вѣроятно.

Мисъ Ривьеръ взглянула на Трефольдена съ удивленіемъ и какимъ-то набожнымъ страхомъ. Она начинала думать, что онъ, должно быть, какой нибудь значительный коллекціонеръ — чего добраго, самъ Ротшильдъ.

— Покуда же, продолжалъ онъ: — такъ-какъ это еще только мое первое пріобрѣтеніе, я долженъ удержаться въ самыхъ умѣренныхъ предѣлахъ. За эти четыре картины мнѣ неудобно было бы предложить болѣе двухсотъ фунтовъ.

Двѣсти фунтовъ! Словно самъ Пактолъ обратилъ теченіе свое на убогую гостиную и наводнилъ ее золотыми волнами! Мисъ Ривьеръ съ трудомъ вѣрила въ дѣйствительное, наличное существованіе такой баснословной суммы.

— Надѣюсь, вы не примете мое предложеніе за непризнаніе стоимости картинъ, сказалъ стряпчій.

— Что вы! какъ это можно!

— Не потрудитесь ли освѣдомиться, согласна ли будетъ мистрисъ Ривьеръ?

— Нѣтъ, благодарю; я… я… вполнѣ увѣрена… ваша щедрость такъ велика, что…

— Прошу васъ, не стыдите меня подобными словами, сказалъ Трефольденъ, съ легкимъ отклоняющимъ движеніемъ, которое удивительно шло къ его красивой рукѣ: — скажите лучше, мое чувство справедливости, или, вѣрнѣе, способность цѣнить превосходство.

Съ этими словами онъ вынулъ изъ бумажника небольшую пачку ассигнацій, и положилъ на столъ.

— Надѣюсь, что мнѣ будетъ дозволено засвидѣтельствовать мое почтеніе мистрисъ Ривьеръ въ первый же разъ, какъ я опять заѣду, сказалъ онъ: — она, быть можетъ, не откажетъ въ этомъ человѣку, знавшему мужа ея въ молодости.

— Я увѣрена, что мама сочтетъ за счастье… пролепетала мисъ Ривьеръ. — Здоровье ея очень слабо, но я знаю, что она въ этомъ случаѣ сдѣлаетъ надъ собою усиліе, если только будетъ малѣйшая возможность. Мы… мы скоро возвращаемся въ Италію.

И глаза ея невольно остановились на пачкѣ ассигнацій.

— Однако же не очень скоро, надѣюсь? не на этихъ же дняхъ?

— Разумѣется, еще не на этихъ дняхъ, отвѣчала она со вздохомъ. — Чтобы предпринять путешествіе, нужно подождать, пока мама хоть нѣсколько поправится здоровьемъ.

Трефольденъ, вѣжливо и съ участіемъ, сдѣлалъ еще нѣсколько вопросовъ; совѣтовалъ обратиться къ какому-то знаменитому медику; замѣтилъ, что больной могло бы быть полезно временное пребываніе въ Сиденгамѣ или Норвудѣ, и въ заключеніе просилъ молодую дѣвушку приказать воинственной служанкѣ привести извощика для перевозки пріобрѣтенныхъ имъ сокровищъ. Затѣмъ онъ распростился, съ увѣреніемъ, что въ самомъ скоромъ времени снова заѣдетъ, чтобы вторично пересмотрѣть остальныя картины.

Дверь не успѣла за нимъ затвориться, какъ мисъ Ривьеръ влетѣла къ комнату матери съ ассигнаціями въ рукахъ.

— О, мама, мама! воскликнула она, бросаясь на колѣни подлѣ креселъ больной, и рыдая отъ радости: — онъ взялъ четыре изъ картинъ uaaà, и далъ за нихъ… ну, какъ бы ты думала, сколько?… двѣсти фунтовъ! двѣсти фунтовъ новенькими, настоящими банковыми билетами! вотъ они! Пощупай-ка ихъ — посмотри! Двѣсти фунтовъ! Голубушка моя! На эти деньги тебя пять разъ можно свозить въ Италію.

XIV.
Маршрутъ по указателю Брадшо.

Вильямъ Трефольденъ сидѣлъ одинъ въ своемъ кабинетѣ, въ пасмурномъ настроеніи духа, опершись локтями на конторку, и закрывъ лицо руками. Передъ нимъ лежала дѣловая бумага, непрочитанная и даже неразвернутая. Направо отъ него лежала цѣлая кипа писемъ съ нетронутыми печатями. Погруженный въ глубокую думу, онъ еще не принялся за свои дневныя занятія, хотя уже болѣе часа сидѣлъ въ своей конторѣ, въ Чансери-Ленъ.

Его размышленія были прерваны легкимъ стукомъ въ дверь, а вслѣдъ за стукомъ явился мистеръ Кэквичъ. Стряпчій сердито вскочилъ.

— За какимъ чортомъ вы такъ подкрадываетесь? крикнулъ онъ: — чего вамъ надо?

— Извините, сэръ, отвѣчалъ старшій конторщикъ, быстро окинувъ взглядомъ груду нераспечатанныхъ писемъ и неразвернутую бумагу: — разсыльный дожидается крѣпости Виллиса и Барло, а вы мнѣ велѣли прочитать ее вамъ прежде чѣмъ отдать.

Трефольденъ нетерпѣливо вздохнулъ, откинулся на спинку стула и велѣлъ конторщику читать; почтенный господинъ провелъ рукою но губамъ и началъ какъ слѣдуетъ:

«Симъ доводимъ до свѣдѣнія всѣхъ и каждаго, что мы, нижепоименованные Томасъ Виллисъ, живущій въ нумерѣ четырнадцатомъ, въ чарлькотскомъ скверѣ, что въ гокстонскомъ приходѣ, что въ мидльсекскомъ графствѣ, и Джонъ Барло, живущій въ окслейской виллѣ, что въ бромптонскомъ приходѣ, что въ мидльсекскомъ графствѣ, эсквайръ, совокупно и каждый отдѣльно, состоимъ должны Эбенезеру Фостеру и Роберту Кромптону изъ Корнгилля, живущимъ въ приходѣ св. Петра, что въ Корнгиллѣ, что въ мидльсескомъ графствѣ, банкирамъ и товарищамъ но предпріятію, сумму пять тысячъ фунтовъ, ходячими британскими деньгами, которую и обязуемся уплатить вышеупомянутымъ Эбенезеру Фостеру и Роберту Кромптону, ихъ повѣреннымъ администраторамъ и другимъ назначеннымъ ими лицамъ, или же законно ими уполномоченному адвокату или адвокатамъ, которую уплату исправно и безпрекословно произвести крѣпко обязуемся, совокупно и каждый порознь, за себя и за нашихъ наслѣдниковъ, равно какъ и за нашихъ душеприкащиковъ и администраторовъ, въ чемъ и свидѣтельствуемъ симъ съ приложеніемъ нашихъ печатей». — Число я оставилъ непомѣченнымъ, сэръ, не зная, когда будетъ подписанъ актъ.

— Прекрасно, сказалъ Трефольденъ, разсѣянно. — Продолжайте.

Конторщикъ продолжалъ тѣмъ же протяжнымъ, однообразнымъ тономъ, переходя отъ параграфа къ параграфу, отъ одного условія къ другому, пока не дошелъ до заключенія: «тогда и въ таковомъ случаѣ вышесказанная письменная крѣпость или обязательство сдѣлается недѣйствительной и потеряетъ всякое значеніе, или же сохранитъ полную силу, значеніе и обязательность», и прочитавъ послѣднее слово, остановился какъ вкопанный.

Трефольденъ вторично произнесъ:

— Продолжайте.

Кэквичъ лукаво усмѣхнулся.

— Я кончилъ, сэръ, сказалъ онъ.

— Кончили?

— Да, сэръ. Мнѣ съ самаго начала показалось, что вы не очень внимательно слѣдили за чтеніемъ. Прикажете перечесть съ начала?

Трефольденъ закусилъ губу.

— Не трудитесь, сказалъ онъ рѣзко. — Вашъ голосъ и чтеніе хоть кого усыпятъ. Оставьте мнѣ бумагу, я самъ просмотрю.

Съ этими словами онъ вырвалъ бумагу изъ рукъ конторщика, указалъ ему на дверь, и принудилъ себя прочесть докучливый документъ отъ строчки до строчки.

Затѣмъ, отправивъ бумагу съ разсыльнымъ, онъ снова опустился на свое всегдашнее мѣсто, и машинально принялся сортировать свою дневную корреспонденцію. Но именно только машинально, потому что, хотя онъ и началъ съ верхняго письма, и держалъ его раскрытымъ передъ собою лѣвой рукою, правой заслоняя глаза отъ свѣта, но въ мысляхъ у него было что-то такое, что дѣлало смыслъ словъ столько же неуловимымъ для него, какъ будто передъ нимъ лежала бѣлая страница.

Болѣе десяти минутъ сидѣлъ Вильямъ Трефольденъ, съ глазами, безмысленно уставленными въ развернутое письмо, потомъ вдругъ смялъ его въ комокъ, швырнулъ отъ себя на столъ, и, поспѣшно оттолкнувъ назадъ стулъ, на которомъ сидѣлъ, вскочилъ и зашагалъ но комнатѣ, съ громкимъ восклицаніемъ: «какой же я дуракъ!»

То быстро, то медленно, то вдругъ останавливаясь на цѣлую минуту, стряпчій около часа продолжалъ прохаживаться отъ двери къ окну и обратно, думая крѣпкую думу.

О чемъ?

О женщинѣ.

Онъ едва могъ довести себя до признанія самому себѣ въ собственныхъ своихъ сокровенныхъ мысляхъ; но фактъ существовалъ; уклоняться отъ него, игнорировать его не было никакой возможности: Вильямъ Трефольденъ въ первый разъ въ жизни былъ влюбленъ — влюбленъ страстно, окончательно.

Да, въ первый разъ. Ему было тридцать-восемь лѣтъ отроду, и ни разу еще въ жизни не приходилось ему ощущать того, что ощущалъ онъ теперь. Онъ никогда еще не испыталъ, что такое значитъ жить подъ гнетомъ одной исключительно властвующей идеи. Онъ не былъ хорошимъ человѣкомъ. Онъ былъ беззастѣнчивъ до безсовѣстности и до глубины души эгоистъ. Это былъ человѣкъ съ тонко развитымъ вкусомъ, холоднымъ сердцемъ и желѣзной волею; человѣкъ, поставившій себѣ единственной цѣлью въ жизни удовлетвореніе своихъ страстей и прихотей, и готовый трудиться для достиженія этой цѣли такъ же упорно и неуклонно, какъ трудятся другіе люди изъ-за чести, свободы или спасенія души; человѣкъ, непризнававшій никакого закона, кромѣ собственной воли, никакой узды — кромѣ собственнаго разсудка.

До настоящей поры онъ смотрѣлъ на любовь какъ на прихоть, на дѣло вкуса, а на женщинъ — какъ на нѣчто подходящее подъ рубрику разныхъ житейскихъ роскошей, какъ-то: богатыхъ винъ, хорошихъ книгъ, цѣнныхъ картинъ, дорогихъ лошадей. Онъ въ нихъ видѣлъ одно изъ наслажденій жизни, обходящееся не черезчуръ дороже другихъ удовольствій, только стоющее больше хлопотъ; куклы, которыхъ слѣдуетъ наряжать, на томъ же основаніи, на какомъ книги слѣдуетъ отдѣлывать въ красивый переплетъ, а картины въ красивыя рамы; онъ считалъ, впрочемъ, что кромѣ того съ ними, какъ и лошадьми, слѣдуетъ обращаться хорошо, но что и мѣнять ихъ должно, какъ лошадей же, смотря по надобности или прихоти.

Таковы были правила Вильяма Трефольдена въ теоріи и — чего грѣха таить — на практикѣ. Онъ не былъ ни игрокомъ, ни скупцомъ, ни ростовщикомъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ зловредныхъ явленій природы, которыя можно назвать людьми съ холоднымъ сердцемъ и горячимъ воображеніемъ — онъ былъ утонченный сластолюбецъ.

Въ этомъ-то и заключалась та заповѣдная тайна, которую онъ столько лѣтъ такъ ревностно охранялъ. Онъ любилъ пышность, роскошь, наслажденіе во всякомъ видѣ; любилъ изящную обстановку, хорошо сервированный столъ, хорошо выдресированныхъ слугъ, музыку, живопись, чтеніе, хорошія вина, прекрасные женскіе глаза, душистый табакъ. Чтобы пользоваться всѣмъ этимъ, онъ трудился хуже бѣднѣйшаго писца, находившагося у него на жалованьѣ; пренебрегалъ опасностями, рисковалъ честью; и что же? — теперь, когда уже въ рукахъ у него всѣ карты, на которыя онъ поставилъ всю свою жизнь — теперь, въ минуту полнаго успѣха, этотъ страшный человѣкъ вдругъ открываетъ, что есть на свѣтѣ такое сокровище, за которое онъ съ радостью бы отдалъ всѣ остальныя свои сокровища — или, вѣрнѣе, безъ котораго обладаніе всѣми остальными сокровищами не имѣетъ для него болѣе никакой цѣны.

И что же это за сокровище? Только дѣвочка! Только блѣдненькая, хорошенькая, темноволосая дѣвочка, съ большими, робкими глазами и тихимъ голоскомъ, съ нѣжнымъ румянцемъ, то вспыхивающимъ, то угасающимъ на щекахъ ея, каждый разъ, какъ она говоритъ; дѣвочка, въ жилахъ которой течетъ древняя кровь, по всему существу которой разлита какая-то дѣтская чистота, съ перваго взгляда говорящая, что къ ней не можетъ быть другого приступа, кромѣ благоговѣйной почтительности; что приручить ее, или даже овладѣть ею, нелегко и не всякому дастся — дѣвочка, которую, будь она въ нищетѣ, такъ же невозможно купить какъ игрушку, какъ невозможно деньгами сманить съ неба ангела.

Не безуміемъ ли было со стороны Вильяма Трефольдена любить такую дѣвушку, какъ Геленъ Ривьеръ? Онъ зналъ, что это безуміе; тайное чутье говорило ему, что любовь эта можетъ бить погибелью для него. Онъ боролся противъ нея, отбивался отъ нея — заваливалъ себя работою — все напрасно. Онъ уже не былъ властенъ надъ своими мыслями. Читалъ ли онъ — слова не имѣли для него никакого значенія; силился ли онъ мыслить — умъ его не повиновался ему; спалъ ли онъ — это дѣтское личико смущало его сонъ, терзало его страстными, отчаянными порывами. Въ первый разъ въ жизни видѣлъ онъ себя во власти такой силы, противъ которой не было возможности устоять. Было отъ чего безпокойно метаться ему по тѣсной комнатѣ, физически и нравственно разстроенному! Было отъ чего проклинать свою судьбу, свое безуміе, рваться и бѣситься на цѣпь, которой онъ былъ не въ силахъ разорвать! Не разъ, втеченіе его разнузданной жизни, онъ познавалъ сильные порывы, бѣшеныя страсти, пылкія желанія, но никогда, до сей минуты, не испыталъ онъ такого желанія, такой страсти, которыя были бы сильнѣе его несокрушимой воли.

Душа Абеля Кэквича, между тѣмъ, тоже пришла въ мятежное состояніе. Чуткое его ухо ловило каждый звукъ, доходившій изъ кабинета, и болѣе чѣмъ когда либо въ немъ утвердилось убѣжденіе, что «гдѣ нибудь что нибудь да неладно». Мистеръ Трефольденъ еще не распечатывалъ своихъ писемъ; мистеръ Трефольденъ не слыхалъ ни одного слова изъ важнаго документа, который онъ, Абель Кэквичъ, несмотря на свою одышку, съ щепетильной старательностью прочелъ ему вслухъ отъ доски до доски. Этого мало. Мистеръ Трефольденъ имѣлъ блѣдный, тревожный видъ человѣка, неспавшаго всю ночь, и очевидно чѣмъ-то сильно разстроеннаго. Многозначительные факты; явленія мучительныя для наблюдателя и ставящія его въ тупикъ; и напрасно Кэквичъ напрягалъ всю свою находчивость, чтобы удовлетворительно объяснить ихъ себѣ.

Его умственная работа была прервана самимъ Трефольденомъ, который, будучи ожидаемъ въ Темплѣ къ половинѣ перваго, вышелъ изъ своего кабинета, и обводя глазами контору, сказалъ:

— Гдѣ тѣ картины, что я привезъ на дняхъ?

Кэквичъ заложилъ перо за ухо и кашлянулъ, прежде чѣмъ отвѣтилъ:

— Въ шкапу за дверью, сэръ. Я поставилъ туда ихъ — съ глазъ долой.

Трефольденъ отворилъ шкапъ, чтобы убѣдиться, тамъ ли картины, и послѣ минутнаго запинанія сказалъ:

— Я взялъ ихъ въ уплату отъ должника, съ котораго нечего ждать денегъ, но онѣ мнѣ никуда негодны. Коли хотите, Кэквичъ, можете взять ихъ себѣ.

— Я, сэръ! воскликнулъ старшій конторщикъ, тономъ добродѣтельнаго ужаса. — Нѣтъ, сэръ, благодарю. Не нужно мнѣ вашихъ языческихъ Венеръ. Мнѣ стыдно было бы развѣсить ихъ у себя по стѣнамъ.

— Какъ хотите. Кому приглянутся — пусть возьметъ.

Съ этими словами Трефольденъ вышелъ съ нѣсколько презрительной важностью, предоставляя своимъ писцамъ рѣшить вопросъ между собою. Картины, разумѣется, тотчасъ же были разобраны и сдѣлались предметомъ двусмысленнаго пересмѣиванія и самыхъ плоскихъ остротъ. Въ это время старшій конторщикъ воспользовался какимъ-то предлогомъ, чтобы отправиться въ кабинетъ хозяина, и учинилъ въ немъ быстрый обыскъ, въ надеждѣ навасть на что нибудь, что облегчило бы его догадки.

Тщетная надежда. Сотни разъ уже Кэквичъ занимался подобными обысками и никогда ни на что не нападалъ, кромѣ развѣ недотлѣвшихъ клочковъ бумаги въ каминѣ. Но его природѣ свойственно было ничѣмъ непреодолимое упорство. При настоящемъ случаѣ онъ перешарилъ на столѣ всѣ бумаги, приподнялъ крышку конторки, заглянулъ между листами бювара и перебралъ тѣ ящики письменнаго стола, въ которыхъ стряпчій держалъ свои канцелярскія принадлежности. Тутъ онъ нашелъ только одинъ непривычный предметъ: старый экземпляръ «Указателя» Брадшо за мартъ мѣсяцъ.

— Сегодня утромъ этого не было тутъ, задумчиво проговорилъ сыщикъ-дилеттантъ, вынимая книгу, и съ любопытствомъ перелистывая ее. — Это тотъ самый, съ которымъ онъ ѣздилъ въ Швейцарію — и страница еще та же загнута.

Но вдругъ Кэквичъ испустилъ сдержанное восклицаніе: страница была загнута на самой серединѣ итальянскаго маршрута.

— Лукка — Магадино — Мантуя — Ментоне — Миланъ.

Что могло быть общаго у Вильяма Трефольдена съ Луккою, Магадино, Мантуей, Ментоне и Миланомъ? Была ли малѣйшая вѣроятность, чтобы которое нибудь изъ этихъ мѣстъ имѣло какую бы то ни было связь съ его настоящей встревоженностью и задумчивостью?

Конторщикъ пришелъ въ окончательное недоумѣніе. Но такъ-какъ во всей остальной книгѣ онъ не нашелъ ни малѣйшаго указанія, то онъ возвратился къ своей конторкѣ и усердно принялся за изученіе финансовыхъ столбцовъ Times.

Недоумѣніе его было бы еще болѣе глубоко, еслибы онъ въ эту минуту могъ видѣть, какъ Вильямъ Трефольденъ стоялъ, облокотившись на перила Темпль-Гардена, и праздно глядѣлъ на теченіе рѣки, все съ тѣмъ же полуистомленнымъ, полудосадливымъ выраженіемъ на лицѣ. Было ровно часъ пополудни — самый тихій, пустынный часъ изъ всего дня въ этихъ скверахъ, сборномъ мѣстѣ кормилицъ и нянекъ — и стряпчему никто не мѣшалъ. Сонная тишина царствовала въ старыхъ садахъ. Ни на одномъ деревѣ ни одинъ листъ не шевелился; ни одинъ звукъ не нарушалъ монастырскаго безмолвія. Самое небо глядѣло какъ-то сѣро и однообразно, неоживленное ни солнечнымъ лучомъ, ни несущейся мимо тучей Только какая-то барка лѣниво проскользнула внизъ по теченію, да издали, съ многолюдныхъ улицъ и мостовъ, поднимался тотъ неясный городской гулъ, который такъ рѣзко отличается отъ всякаго другого звука, съ какимъ только знакомо человѣческое ухо.

День былъ сонный, и мѣсто было сонное, и Трефольденъ повидимому тоже былъ какъ будто сонный. Но можно быть соннымъ снаружи, и бодрствовать въ душѣ; такъ и сонливость Трефольдена была только внѣшняя. Подъ угрюмо-спокойной его наружностью, бушевало цѣлое море сомнѣній и лихорадочныхъ порывовъ. Планъ за планомъ, рѣшеніе за рѣшеніемъ поднимались какъ пузыри къ поверхности его мыслей — поднимались, лопались, исчезали, и уступали мѣсто другимъ. Такъ прошелъ часъ, и когда съ ближайшихъ церквей пробило два часа, Трефольденъ отряхнулся съ видомъ человѣка, рѣшившагося наконецъ на что нибудь, и вышелъ изъ сада. Онъ дѣйствительно рѣшился: рѣшился не видѣться болѣе съ Геленъ Гиньеръ, и такъ…

Итакъ, еще не доходя до воротъ Сомерсет-Гоуза, онъ кликнулъ извощика и велѣлъ везти себя въ Камбервелль на брюднельскую террасу.

Кэквичъ, этимъ временемъ, внимательно изучивъ послѣдній курсъ всевозможныхъ банкирскихъ, телеграфныхъ, поземельныхъ обществъ и итальянскихъ желѣзныхъ дорогъ, былъ въ полной увѣренности, что добрался до причины встревоженности его патрона, прочитавъ, что шестипроцентные билеты большого миланскаго займа спустились на шестнадцать съ половиною процентовъ, по офиціальнымъ извѣстіямъ.

XV.
Геленъ Ривьеръ.

Рожденная и выросшая въ верхнемъ этажѣ мрачнаго стариннаго дома, находящагося въ еще болѣе мрачномъ переулкѣ Флоренціи, Геленъ Ривьеръ провела дѣтство свое въ уединеніи, почти столько же отдаленномъ отъ суетливой толкотни и давки вседневной жизни, какъ будто она росла въ горной деревушкѣ, повисшей гдѣ нибудь въ ущельѣ между небомъ и землею. Вся обстановка ея домашней жизни выходила изъ обыкновеннаго рада. Она совсѣмъ не знала дѣтскихъ пріязней и весьма мало дѣтскихъ радостей. На ея долю никогда не выпадали ни праздничныя прогулки на просторѣ зеленыхъ волей и виноградниковъ, ни веселое школьное соревнованіе, ни ранняя, пылкая дружба. Мать ея была единственнымъ ея другомъ, наставникомъ и товарищемъ. Плоская кровля дома, образующая открытую террассу, обставленную апельсинными и миртовыми деревьями въ кадкахъ, настурціями и резедой въ ящикахъ, была единственнымъ мѣстомъ ея игръ. Оттуда любовалась она жгучими закатами, оттуда смотрѣла внизъ на соборъ и колокольню, на людныя улицы и средневѣковые дворцы. Этотъ вертикальный видъ на чудный древній городъ, да смутные отголоски его жизни, долетавшіе до ея подоблачнаго жилища — вотъ все почти, что знала Геленъ о Флоренціи. Только изрѣдка, черезъ долгіе промежутки, она съ отцомъ или матерью сходила въ этотъ міръ, и нѣсколько часовъ блуждала по улицамъ и площадямъ, величаво украшеннымъ статуями и фонтанами, или по галлереямъ, населеннымъ свѣтлыми ликами мадоннъ и ангеловъ, словно преддверья неба; но подобный праздникъ давался ей очень рѣдко.

При всемъ томъ, однако, дѣвочка всю жизнь, такъ-сказать, дышала въ атмосферѣ искусства. Она не помнила того времени, когда ей не были знакомы его фразеологія и принадлежности. Тускло освѣщенный studio ея отца, пропитанный запахомъ масляныхъ красокъ и лака, заваленный картинами, заставленный гипсовыми слѣпками, самъ отецъ ея, въ своей замазанной блузѣ и бархатной ермолкѣ, годъ за годомъ съ неохладимымъ увлеченіемъ творившій своихъ никогда несбываемыхъ нимфъ и дріадъ, манкенъ, съ его драпировкой, ободранные studenti, съ ихъ длинными волосами и художническимъ жаргономъ, заходившіе въ сумерки выкурить дешевую сигару на террасообразной кровлѣ дома и поораторствовать объ искуствѣ и свободѣ, незамѣтно пріобрѣтаемая и обратившаяся въ привычку наблюдательность, и собственная, врожденная ей страсть къ красотѣ формы и колорита — все это вмѣстѣ, съ самаго ранняго дѣтства, способствовала къ образованію ея наклонностей и развитію ея вкуса. Еще будучи крошечнымъ ребёнкомъ, она царапала карандашомъ всякія фигуры, пока отецъ ея не сталъ преподавать ей основныя начала рисованія. Впослѣдствіи, по мѣрѣ того, какъ она подростала и набивала руку, она стала раскрашивать въ продажу гравюры и фотографіи, и за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти отца, начала учиться живописи на эмали.

Такимъ образомъ эта дѣвочка провела всѣ годы своего одинокаго отрочества, отрѣзанная отъ общей жизни въ самомъ центрѣ древняго города, глядя съ своей воздушной высоты на далекую, чуждую ей толпу, тѣснившуюся на улицахъ и площадяхъ, слѣдя за золотистымъ мерцаніемъ угасающихъ вечернихъ лучей, когда они скользили по стройной колокольнѣ Джотто и закоптѣлому вѣками куполу Брунеллески; прислушиваясь къ гармоническимъ переливамъ колокольнаго звона, сзывавшаго къ утренней и вечерней молитвѣ Ave Maria, и изрѣдка ловя слабые отзвуки хоровыхъ церковныхъ напѣвовъ или военнаго марша; съ каждымъ днемъ болѣе сродняясь съ неизреченными красотами итальянскаго неба, почти не читая книгъ, почти не видя новыхъ лицъ, въ такомъ же невѣдѣніи о жизни и свѣтѣ, какъ любая затворница-монахиня. И все же то были счастливые годы, вопреки — а можетъ быть, и по причинѣ — этого одиночества. Имѣя такъ мало связей, такъ мало развлеченій, такъ мало занятій, она получила характеръ, въ которомъ сказывался какой-то твердый внутренній закалъ; она сосредоточилась болѣе другихъ дѣвушекъ ея лѣтъ. Мать она любила страстной привязанностью, выражавшейся безграничною покорностью и нѣжностью. Отца она чтила и удивлялась ему съ такой слѣпой вѣрой въ его геній, что, несмотря на собственное чутье и знанія, она вѣровала даже въ его нимфъ и дріадъ со всѣмъ увлеченіемъ своего нѣжнаго сердца. Если кругъ чтеній ея былъ необширенъ, за то онъ былъ богатъ внутреннимъ содержаніемъ. Библіотека ея почти ограничивалась сочиненіями Шекспира, Мильтона, Данте и библіею; но эти книги она читала и перечитывала безъ конца, много за ними передумала, хранила отрывки изъ нихъ въ своей памяти, и изъ страницъ ихъ заимствовала больше познаній, пониманія и поэзіи, чѣмъ почерпнула бы во всѣхъ полкахъ какой нибудь современной библіотеки для чтенія. Этимъ еще не ограничивались преимущества ея уединенной жизни. Никогда не бывъ знакома съ богатствомъ, она была бѣдна, не сознавая что такое бѣдность, точно такъ же какъ была чиста, потому что не вѣдала зла, какъ была счастлива, потому что не желала тѣхъ благъ, которыхъ не имѣла.

Но настало наконецъ время, когда это непричудливое домашнее счастье превратилось въ горе и печаль. Обманутый въ надеждахъ живописецъ заболѣлъ и умеръ, оставляя жену и дочь на холодное попеченіе леди Кастельтауерсъ. Не въ добрый часъ рѣшилась вдова возвратиться въ Англію, думая этимъ умилостивить свою гордую сестру, и сдѣлать пользу дочери: леди Кастельтауерсъ отказала ей въ свиданіи, а ненастная англійская зима поразила ея безъ того уже слабыя легкія, и почти довела ее до края гроба; и вотъ почему Геленъ Ривьеръ рѣшилась ѣхать въ Кастельтауерсъ и просить у тетки незначительнаго вспомоществованія, которое бы дало ей возможность еще во время возвратиться съ матерью на родной югъ.

Въ эту-то критическую минуту, словно принцъ въ сказкѣ, мистеръ Трефольденъ явился въ ихъ мрачное лондонское жилище, и принесъ имъ надежду и свободу въ видѣ Саксенова золота. Пусть все разсказанное имъ — вымыселъ, разсуждалъ онъ: пусть онъ никогда не знавалъ Эдгара Ривьера, пусть онъ презираетъ картины, такъ восторженно имъ восхваляемыя — имъ этого не узнать никогда. Могли ли вдова и сирота подозрѣвать, что просвѣщенный цѣнитель искуства, щедрый покровитель, безкорыстный другъ, какими онъ имъ явился, покупаетъ право свое на эти названія чужими деньгами?

XVI.
Saxon-Conquestor.

Саксенъ Трефольденъ писалъ письма у открытаго окна своей хорошенькой спальни въ Кастельтауерсѣ, и мгновенно прервавъ свое занятіе, положилъ перо на столъ, и задумчиво поглядѣлъ на небо и деревья. Видъ на паркъ съ этого мѣста былъ необширенъ, но простирался на веселую, освѣщенную солнцемъ зелень, и вдыхая въ себя мягкій вѣтерокъ, откуда-то издалека приносившій ему запахъ свѣжаго, скошеннаго сѣна, молодой человѣкъ перенесся въ свою сельскую горную родину.

Ему казалось, будто онъ глядѣлъ изъ крошечнаго огорода въ Ротцбергѣ и видѣлъ, какъ мрачные, зубчатые хребты Рингеля выступаютъ на темно-синемъ небѣ; какъ нѣжно ложатся тѣни въ снѣжныхъ сугробахъ ущелій Галанда; какъ искрятся на солнцѣ бѣлые скаты далекихъ юлійскихъ Альпъ. Онъ явственно слышалъ, какъ, тихо звеня, переливаются колокольчики козьихъ стадъ подъ сердитый гулъ Рейна въ его глубокой ложбинѣ; какъ съ глухимъ грохотомъ валятся сосны подъ мѣрными ударами топора дровосѣка… Онъ вздохнулъ, и возвратился къ своей конторкѣ.

На столѣ съ одной стороны лежала цѣлая груда торопливо начерченныхъ записокъ къ его лондонскимъ знакомымъ и поставщикамъ, готовыя къ отправленію; теперь же онъ писалъ длинное письмо къ дядѣ Мартину — длинное-предлинное посланіе, полное всякихъ новостей, надеждъ, свѣтлыхъ плановъ, написанное самымъ мельчайшимъ и убористымъ почеркомъ. Много уже было написано, но письмо еще не было кончено, и не должно было быть докончено до слѣдующаго утра. Ему нужно было еще кое-что приписать, и это-то кое-что, что не могло еще быть приписано теперь же, немало смущало его, пока онъ сидѣлъ съ перомъ въ рукахъ, разсѣянно слѣдя за тѣнью облаковъ, плавно несущихся надъ ландшафтомъ.

Онъ рѣшился сдѣлать предложеніе Олимпіи Колоннѣ.

Тысячу разъ твердилъ онъ себѣ, что человѣкъ, который осмѣлится домогаться ея руки, долженъ быть принцемъ, героемъ, воиномъ, или, но самой меньшей мѣрѣ, пламеннымъ патріотомъ; и однакоже, какъ ни скромно цѣнилъ онъ собственныя свои достоинства, онъ не могъ сомнѣваться въ томъ, что предложеніе его будетъ принято, лишь только у него хватитъ духа сдѣлать его. Леди Кастельтауерсъ, въ послѣднее время относившаяся къ нему съ особенно снисходительнымъ участіемъ, не разъ позволяла себѣ лестные для него намеки, съ цѣлью ободрить его и побудить къ объясненію. Обращеніе съ нимъ самаго Колонны, съ того дня, какъ онъ подписался на такую баснословную сумму, было почти вызывающе-дружеское, а въ улыбкахъ Олимпіи онъ читалъ явное поощреніе. Не разъ уже у него почти срывалось признаніе; и вотъ наконецъ, въ послѣднюю недѣлю своего пребыванія въ Кастельтауерсѣ, онъ, обдумавъ свое положеніе, дошелъ до того, что рѣшился сдѣлать мисъ Колоннѣ предложеніе въ этотъ самый день.

— Если она меня не любитъ, размышлялъ онъ почти вслухъ, покусывая перо и уставивъ глаза на недописанную страницу: — она такъ и скажетъ, и дѣло съ концомъ. Если же любитъ — только, не знаю почему, что-то не вѣрится! — что же, тогда, хотя она и мильонъ разъ слишкомъ хороша, прекрасна и знатна для такого неотесаннаго медвѣдя, какъ я, тогда я, съ божьей помощью, постараюсь быть достойнымъ ея выбора.

Затѣмъ онъ началъ припоминать всѣ упоительные улыбки и взгляды, съ которыми Олимпія принимала его неуклюжее поклоненіе; и чѣмъ болѣе онъ обо всемъ этомъ думалъ, тѣмъ болѣе убѣждался въ дѣйствительности оказываемаго ему отличія и не могъ надивиться своему счастью.

Однако, странное дѣло, онъ вовсе не былъ внѣ себя отъ восторга, сознавая это счастье; вѣроятно, если сказать всю правду, потому, что не былъ очень сильно влюбленъ. Онъ питалъ къ Олимпіи Колоннѣ глубокое удивленіе, считалъ ее прелестнѣйшей и благороднѣйшей женщиной на лицѣ земли; но, при всемъ томъ, не чувствовалъ къ ней той беззавѣтной, страстной, нѣжной симпатіи, которая была мечтою его юности. Даже въ настоящую минуту, когда онъ вполнѣ находился подъ чарами ея вліянія, онъ какъ-то смугло сознавалъ отсутствіе этого чувства. Даже теперь, въ самую минуту ожидаемаго торжества, когда сердце его мятежно билось при мысли назвать ее своею, онъ невольно задумывался о томъ, сможетъ ли онъ дать ей счастіе, полюбитъ ли она дядю Мартина, всегда ли она будетъ такъ же поглощена, какъ теперь, итальянской политикою!

На этомъ мѣстѣ его внутренняго монолога, онъ былъ прерванъ легкимъ стукомъ въ дверь, и голосомъ, который спрашивалъ «позволяется ли войдти?»

— Тебѣ — всегда, отвѣчалъ Саксенъ. Вошелъ графъ.

— Ну! сказалъ онъ: — ты за корреспонденціей; значитъ, мѣшаю.

— Напротивъ, я написалъ все, что думаю отправить сегодня, и радъ отдохнуть. Вотъ и качалка къ твоимъ услугамъ.

— Спасибо. Можно взять сигару?

— Хоть двадцать. Что новенькаго съ утра?

— Кажется, многое, мрачно отвѣчалъ графъ. — Монтекукктли здѣсь.

— Кто это такой, Монтекуккули?

— Одинъ изъ членовъ нашего центральнаго комитета. Славный малый. Какой-то изъ его предковъ отравилъ какого-то изъ французскихъ дофиновъ, и былъ за это растерзанъ на части лошадьми, богъ-знаетъ сколько сотъ лѣтъ назадъ.

— Никого онъ не отравлялъ, возразилъ Саксенъ. — Дофинъ умеръ отъ воспаленія, которое онъ самъ себѣ нажилъ своей неосторожностью, а Монтекуккули былъ звѣрски умерщвленъ. Въ эти отвратительные средніе вѣка всегда такъ бывало. Только вздумаетъ умереть какое нибудь царственное лицо, доктора ужь непремѣнно объявляли его отравленнымъ, и давай колесовать или четвертовать перваго попавшагося несчастнаго.

— Доктора, должно быть, поступали такъ потому, чтобы скрыть свое невѣжество: съ больной головы да на здоровую, замѣтилъ графъ.

— Или потому, что царственныя лица — народъ слишкомъ привилегированный свыше, чтобы простужаться и получать лихорадку, подобно прочимъ смертнымъ.

— Ахъ ты, республиканецъ!

— Ну, такъ гдѣ же этотъ Монтекуккули?

— Колонна заперся съ нимъ въ своей берлогѣ. Онъ привезъ какія-то важныя извѣстія съ театра войны, но я пока знаю только, что Гарибальди совершилъ что-то такое очень блистательное, и что наши гости покидаютъ насъ скоропостижно.

— Какъ? Колонны уѣзжаютъ?

— Да, уѣзжаютъ.

— Однако, не сегодня же?

— Напротивъ, сегодня; тотчасъ послѣ обѣда.

Лицо Саксена вытянулось.

— Скоро же собрались, сказалъ онъ. — Куда они?

— Въ Лондонъ.

— Развѣ случилось что?

— Ничего — кромѣ того, что каждый часъ ожидаютъ какого-то генуэзскаго депутата, и нашихъ друзей требуютъ въ городъ для свиданія съ нимъ.

— Значитъ, они еще воротятся сюда.

— Никакимъ образомъ. Теперь самая критическая минута, и въ Лондонѣ, да и вездѣ, публичные митинги и спеціальные комитеты то и дѣло смѣняютъ одинъ другой. Нѣтъ, въ этомъ году лучше и не ждать ихъ. Дѣла продержатъ ихъ въ городѣ недѣлю, если не двѣ, а тамъ они вѣроятно удерутъ въ Италію.

Саксенъ молчалъ. Послѣ того, какъ онъ уже однажды рѣшилъ какъ дѣйствовать, не въ его характерѣ было отступать передъ незначительными препятствіями, и онъ только обдумывалъ, какъ бы устроить свиданіе съ мисъ Колонною среди суматохи неожиданныхъ сборовъ.

— Здѣсь будетъ такъ же оживлено и весело, какъ въ театрѣ днемъ, когда ихъ не будетъ, немного погодя замѣтилъ графъ.

— Тебѣ надо прокатиться въ городъ, отвѣчалъ Саксенъ. — Сегодня я получилъ записку отъ Бургойна: онъ говоритъ, что въ Лондонѣ веселѣе, чѣмъ когда либо.

Кастельтауерсъ отрицательно покачалъ головою.

— Изрѣдка буду пріѣзжать на часокъ-другой, сказалъ онъ: — пока будутъ продолжаться эти митинги, а долго быть мнѣ тамъ неприходится.

— Почему?

— Потому что не имѣю къ этому средствъ.

— Вздоръ какой! Что ты этомъ хочешь сказать?

— Очень просто: именно то, что я говорю. Я, братецъ, бѣднякъ — какъ уже имѣлъ, кажется, честь тебѣ докладывать, и хотя я смотрю на хорошій лондонскій отель какъ на первую станцію на пути къ раю, а на недѣлю, проведенную въ Лондонѣ въ разгарѣ сезона, какъ на верхъ блаженства, я рѣдко имѣю возможность баловать себя такой роскошью.

— Однако, съ такимъ помѣстьемъ, а думалъ…

— Вотъ то-то и есть, перебилъ его графъ, сбивая пепелъ съ нагорѣвшей сигары, и уныло покачиваясь въ креслѣ: — славное оно у меня, и старый домъ этотъ — прелесть, и я бы не промѣнялъ ихъ на аладиновъ дворецъ, построенный изъ драгоцѣнныхъ камней, но я проживаю на нихъ весь мой доходъ до гроша, чтобы только жить тутъ. Помѣстье-то было оставлено мнѣ обремененное долгами, и чтобы очистить его отъ нихъ, я былъ вынужденъ продать три лучшія мызы во всемъ графствѣ. Я даже долженъ былъ отрѣзать ломоть отъ стараго парка, что было величайшимъ горемъ моей жизни.

— Вѣрю, сказалъ Саксенъ.

— Изъ этого слѣдуетъ, что теперь мнѣ приходится всячески изощряться, чтобы сводить концы съ концами, имѣя большое хозяйство и весьма ограниченный доходъ.

— Однакоже ты очистилъ имѣніе отъ долговъ?

Графъ утвердительно кивнулъ головою.

— Ото всѣхъ?

— Отъ всѣхъ до единаго, слава-богу.

Саксенъ придвинулъ стулъ свой поближе къ своему другу, и значительно посмотрѣлъ ему прямо въ лицо.

— Пожалуйста, не прими за дерзость, сказалъ онъ: — но… но ты мнѣ подчасъ казался встревоженнымъ… и мнѣ почему-то приходило въ голову… Послушай, Кастельтауерсъ, не скрывайся отъ меня; если у тебя въ самомъ дѣлѣ есть что нибудь на душѣ, напримѣръ, какое нибудь срочное обязательство, отъ котораго…

— Отъ котораго могъ бы меня освободить такой хорошій, милый человѣкъ, какъ ты? Нѣтъ, Трефольденъ, нѣтъ у меня никакого обязательства. Отъ души благодарю тебя за твою добрую мысль, но я никому не долженъ ни гроша.

Саксенъ глубоко вздохнулъ съ чувствомъ облегченія. Врядъ-ли онъ самъ даже сознавалъ, до какой степени полегчало у него на душѣ отъ этого подтвержденія словъ его родственника.

— Душевно радъ, отвѣчалъ онъ. — А теперь, Кастельтауерсъ, ты мнѣ долженъ дать слово, что поѣдешь въ городъ со мною послѣ-завтра, и остановишься у меня. У меня три комнаты, знаешь? въ Сент-Джемс-Стритѣ, и а могу взять еще двѣ, коли захочу, а одному куда какъ скучно.

— Ты — воплощенная доброта, сказалъ графъ: — только, право, не знаю…

— Какой доброта! Эгоизмъ, больше ничего. Я люблю Лондонъ. Меня живо интересуетъ его многосторонняя жизнь и умственная дѣятельность, но одному тамъ жить — не дай богъ, тогда какъ будь у меня комнаты двѣ, которыя я бы могъ называть твоими, зная, что ты займешь ихъ каждый разъ, какъ будешь въ городѣ, я бы чувствовалъ себя больше дома.

— Однако, любезный другъ…

— Позволь. Я конечно знаю, что съ одной стороны подобное приглашеніе отъ меня — просто чудовищная самонадѣянность. Ты — англійскій перъ, я же — швейцарскій фермеръ; но вѣдь принялъ же ты меня здѣсь какъ дорогого гостя, и обращался со мною какъ съ равнымъ себѣ…

— Трефольденъ, выслушай меня, пылко перебилъ его графъ. — Ты знаешь мое политическое вѣрованіе: знаешь, что — дружбу, добродѣтель, образованіе въ сторону — я считаю всѣхъ людей буквально и безусловно равными?

— Знаю — какъ отвлеченный принципъ…

— Именно, какъ отвлеченный принципъ. Но отвлеченность и дѣйствительность — двѣ вещи разныя, и такъ, позволь мнѣ сказать тебѣ, что я имѣю честь и счастье знать двухъ людей, которые, на сколько я въ состояніи судить и ихъ и себя, стоятъ также неизмѣримо выше меня во всемъ, что составляетъ истинное благородство, какъ будто нѣтъ подъ луною и помина о принципѣ равенства. И эти два человѣка — Джуліо Колонна и Саксенъ Трефольденъ.

Саксенъ засмѣялся и покраснѣлъ.

— Какъ прикажешь отвѣчать на такой высокопарный комплиментъ? сказалъ онъ.

— Просить у меня прощенія, я думаю, за глупую рѣчь, вызвавшую его.

— Такъ ты говоришь серьёзно?

— Положа руку на сердце!

— Въ такомъ случаѣ я уѣду въ городъ днемъ раньше, и поскорѣе приготовлю тебѣ помѣщеніе. Если твое мнѣніе обо мнѣ дѣйствительно такое, то ты не можешь отказать мнѣ въ первой же моей просьбѣ.

Графъ улыбнулся и покачалъ головою.

— Объ этомъ поговоримъ послѣ, сказалъ онъ. — Если я не согласился, то, повѣрь, не по недостатку вѣры въ твою дружбу.

— Твое согласіе я бы счелъ самымъ вѣрнымъ доказательствомъ твоей дружбы, настаивалъ Саксенъ.

— Я пришелъ къ тебѣ сегодня, Трефольденъ, собственно затѣмъ, чтобы дать тебѣ гораздо сильнѣйшее доказательство моей дружбы, серьёзно сказалъ графъ.

Слова эти сами по себѣ были очень просты, но въ тонѣ, которымъ они были сказаны, было что-то такое, что немедленно остановило вниманіе Саксена.

— Можешь быть увѣренъ, что я съумѣю оцѣнить это, въ чемъ бы оно ни заключалось, сказалъ онъ, и молча ожидалъ дальнѣйшихъ словъ графа.

Но графъ, повидимому, не торопился объясненіемъ. Лѣниво покачиваясь, и слѣдя за легкимъ дымомъ сигары, онъ промолчалъ еще нѣсколько минутъ, какъ-бы не зная, съ чего начать. Наконецъ онъ объявилъ:

— Я, право, думаю, Трефольденъ, что лучше и добрѣе тебя нѣтъ на землѣ человѣка.

— Лучше не думай, возразилъ Саксенъ: — потому что это совершеннѣйшее заблужденіе.

— Нѣтъ, думаю и буду думать, и именно потому, что я это думаю, я и сижу здѣсь въ настоящую минуту. Я хочу сказать тебѣ одну вещь.

Саксенъ слегка наклонился впередъ, и приготовился слушать.

— Такую вещь, которую я хранилъ про себя цѣлые года, потому что… ну, просто потому, что не было у меня такого друга, которому бы я могъ повѣрить эту тайну… т.-е. искренняго, близкаго друга, которому я бы могъ довѣриться, такъ, какъ знаю, что могу довѣриться тебѣ.

— Спасибо, сказалъ Саксенъ просто.

— Горько и пусто подчасъ бывало мнѣ безъ такого друга, продолжалъ графъ. — Тяжело вѣчно носиться съ одной неотступной мыслью, и не имѣть къ кому обратиться за участіемъ или совѣтомъ.

— Могу себѣ представить, что нелегко, согласился Саксенъ: — а впрочемъ, у меня никогда еще не бывало тайны.

— Это значитъ, Трефольденъ, сказалъ графъ, бросая окурокъ сигары съ самымъ мрачнымъ видомъ: — что ты никогда не былъ влюбленъ.

Саксенъ ничего не отвѣчалъ. Онъ вполнѣ разсчитывалъ на какое нибудь признаніе, относящееся къ денежнымъ дѣламъ своего друга, и это неожиданное признаніе застало его врасплохъ.

Онъ былъ удивленъ, и, еслибы его спросить, то едва-ли бы могъ объяснить причину, только удивленіе его, почему-то, было не изъ пріятныхъ.

— Дѣло въ томъ, продолжалъ графъ: — что я самый несчастный, самый жалкій человѣкъ. Я люблю женщину, на которой не имѣю никакой надежды жениться.

— Какъ такъ?

— Потому что я бѣденъ, и у нея ничего нѣтъ, потому что мнѣ невыносима мысль идти наперекоръ желаніямъ моей матери, потому… ну, словомъ, потому, что женщина, которую я люблю… Олимпія Колонна.

Сердце Саксена какъ то дрогнуло — только одинъ разъ, въ ту минуту, какъ Кастельтауерсъ произнесъ имя Олимпіи; затѣмъ дыханіе у него какъ будто занялось, и онъ боялся говорить, чтобы не измѣнить себѣ нетвердостью голоса.

— Или ты отгадалъ мою тайну? спросилъ графъ.

Саксенъ только отрицательно покачалъ головою.

— Мнѣ сдается, что мать моя ее отгадала — давно уже; но она вполнѣ полагается на мою честь, и никогда ни однимъ словомъ не намекнула мнѣ объ этомъ предметѣ. Вся ея надежда въ томъ, чтобы я возстановилъ наше разстроенное состояніе богатымъ бракомъ. Несмотря на всю свою гордость — а мать моя, Трефольденъ, очень гордая женщина — она бы предпочла видѣть меня мужемъ богачки миссъ Гатертонъ, хотя отецъ ея былъ простымъ рудокопомъ, чѣмъ Олимпіи Колонны съ ея восьмисотлѣтней родовой славою.

— Восьмисотлѣтней! машинально повторилъ Саксенъ.

— Ея родъ одинъ изъ самыхъ славныхъ въ Европѣ, продолжалъ графъ: — Колонны были владѣтельными герцогами и князьями, когда Пирпойнты были только норманскими графами и Винклифы просто esquires. Изъ ихъ рода вышли бездна кардиналовъ и одинъ папа. Колонны нѣсколько разъ бывали вице-королями въ Неаполѣ, Сициліи и Аррагонѣ, и могутъ похвалиться нѣкоторыми изъ славнѣйшихъ воеводъ и ученыхъ, прославившихся въ средніе вѣка. Повторяю, Трефольденъ, для меня рѣшительно непостижимо, какъ мать моя, которая придаетъ такое громадное значеніе происхожденію, можетъ давать перевѣсъ золоту надъ кровью въ подобномъ вопросѣ!

Онъ остановился, постукивая ногой объ-полъ, и слишкомъ поглощенный собственнымъ своимъ разсказомъ, чтобы обращать большое вниманіе на своего слушателя.

— Но вѣдь вотъ еще что, продолжалъ онъ, немного погодя: — деньги-то не единственное препятствіе. Тотъ, кто женится на Олимпіи Колоннѣ, долженъ посвятить себя весь — душой, тѣломъ, и состояніемъ итальянскому дѣлу. Я бы охотно согласился. Я бы сплавилъ до послѣдней унціи мою старинную серебряную посуду, срубилъ бы до послѣдняго дерева въ нашемъ паркѣ, заложилъ бы самую кровлю, что надъ моей головой, еслибы могъ имѣть въ виду только себя. Но вѣдь объ этомъ нечего думать: не могу же я мать сдѣлать пищею.

— Еще бы!

Послѣдовало новое молчаніе. Наконецъ графъ вдругъ поднялъ голову.

— Ну, что же, Трефольденъ, сказалъ онъ: — что ты мнѣ посовѣтуешь?

— Что а посовѣтую! нетвердо откликнулся Саксенъ; — ты спрашиваешь совѣта у меня!

— Разумѣется.

— Но вѣдь я… я такъ мало знаю жизнь и свѣтъ… какъ же я могу тебѣ совѣтовать?

— Именно потому, что ты не сбитъ съ толку условными предразсудками и житейскими мудрованіями — я твоему совѣту придаю особенную цѣну. Не переговорить-ли мнѣ, напримѣръ, напередъ съ матерью? или съ самимъ Колонною? Онъ самый давнишній ея другъ, и его мнѣнію она придаетъ большой вѣсъ. Въ этомъ главная моя надежда. Еслибы онъ взялъ мою сторону, я не думаю, чтобы она стала долго упорствовать въ сопротивленіи. Къ тому же я сдѣлалъ бы все на свѣтѣ, чтобы пополнить недостатокъ состоянія Олимпіи. Я знаю, что я бы могъ себѣ сдѣлать препорядочное положеніе въ верхней палатѣ, стоитъ только присѣсть, да позаняться внутренними вопросами. Или еще можно бы взяться за пріятелей, которые повліятельнѣе, и промыслить себѣ хорошее дипломатическое мѣсто за границей. Однимъ словомъ, будь у меня только побудительная причина, а на все пойду.

— Но вѣдь я въ этихъ дѣлахъ ничего не смыслю.

— Не о томъ я и спрашиваю тебя, какъ мнѣ протолкнуться въ будущность, возразилъ графъ съ живостью: — а о томъ, какъ мнѣ, по твоему мнѣнію, поступить въ настоящемъ. Ну, что бы ты сдѣлалъ на моемъ мѣстѣ?

Саксенъ, сидѣвшій немного поодаль отъ свѣта, опершись однимъ локтемъ на столъ, а годовою на руку, задумчиво глядѣлъ на полъ, и не сейчасъ собрался отвѣчать. Другъ его задалъ ему горькую, тяжелую задачу.

— Увѣренъ ли ты въ томъ, что любишь ее? спросилъ онъ наконецъ, какъ-то съ разстановкою.

— Такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что солнце въ сію минуту свѣтитъ на небѣ! Помилуй, Трефольденъ, когда я еще мальчикомъ былъ, она была моимъ идеаломъ; а въ послѣдніе четыре года, когда она такъ часто у насъ гостила, и по нѣсколько мѣсяцевъ сряду, я полюбилъ ее такой глубокой любовью, какою только можно полюбить женщину.

— А какъ ты думаешь… она любитъ тебя?

Несмотря на нечеловѣческія усилія, Саксенъ не могъ на столько владѣть собою, чтобы голосъ его не дрожалъ слегка при этомъ вопросѣ; но графъ былъ слишкомъ занятъ и взволнованъ своими мыслями, чтобы примѣтить это.

— Годъ назадъ — даже три мѣсяца назадъ, сказалъ онъ: — я въ этомъ былъ увѣренъ. Послѣднее же время, не понимаю почему, въ ней произошла перемѣна, проявилась какая-то принужденность, холодность, какъ будто она старается вытравить свое чувство изъ души своей, и надежду изъ моего сердца. А все-таки, мнѣ почему-то сдается, что эта перемѣна только поверхностная.

— Однимъ словомъ, ты полагаешь, что мисъ Колонна тебя любитъ и теперь?

— Клянусь небомъ, я такъ думаю! страстно отвѣчалъ графъ.

— Ты ее не спрашивалъ?

— Конечно, нѣтъ. Она моя гостья.

Саксенъ на минуту закрылъ лицо руками, какъ будто погружаясь въ размышленіе. То была критическая минута, жестокая минута — первая еще минута острой душевной боли, испытанная имъ. Никто, кромѣ его самаго, никогда не узналъ, какую страшную борьбу онъ вынесъ въ это одно мгновеніе — борьбу, изъ корой онъ вышелъ побѣдителемъ, хотя сердце его обливалось кровью. Когда онъ поднялъ лицо свое, оно было такъ блѣдно, что самыя губы помертвѣли, но выражало твердость и рѣшимость.

— Въ такомъ случаѣ, Кастельтауерсъ, сказалъ онъ — и голосъ его уже не дрожалъ: — а скажу тебѣ, что бы я сдѣлалъ… на твоемъ мѣстѣ; я, прежде всего, узналъ бы всю истину отъ нея самой.

— Но какъ же, на счетъ моей матери?…

— Леди Кастельтауерсъ согласится, когда убѣдится, что отъ этого зависитъ счастье твоей жизни. Вѣдь, наконецъ, весь вопросъ въ однихъ деньгахъ.

Графъ вскочилъ на ноги, и началъ ходить но комнатѣ.

— Этотъ совѣтъ мнѣ по душѣ, сказалъ онъ. — Еслибы только мнѣ осмѣлиться, быть увѣреннымъ… А впрочемъ, не лучше ли и дурное сразу узнать?…

— Несравненно лучше, тоскливо отвѣчалъ Саксенъ.

Лордъ Кастельтауерсъ подошелъ къ облитому солнцемъ окну, и нагнулся изъ него.

— Почему бы и не попытаться, въ самомъ дѣлѣ? раздумывалъ онъ вполголоса. — Если будетъ отказъ, отъ меня ничего не убудетъ — кромѣ надежды… Кромѣ надежды! За то если успѣхъ… О! еслибы успѣхъ!…

Лицо его просіяло отъ этой мысли.

— Да, Трефольденъ, воскликнулъ онъ: — ты правъ. Къ чему мнѣ сперва отстранять всевозможныя препятствія, можетъ быть для того, чтобы, когда все будетъ улажено, оказалось, что я трудился понапрасну? Я ее спрошу. Спрошу сегодня же. — Сію минуту, если посчастливится застать ее одну. Теперь уже это не будетъ нарушеніемъ законовъ гостепріимства. Спасибо тебѣ — тысячу разъ, спасибо!

Саксенъ покачалъ головою.

— Не за что тебѣ благодарить меня, Кастельтауерсъ, отвѣчалъ онъ.

— Я за совѣтъ, пояснилъ графъ.

— Который можетъ принести тебѣ горе, не забудь.

— Ну, такъ за дружбу.

— За дружбу? пожалуй. Она твоя, только стоитъ ли благодарности?

— Время покажетъ, какую цѣну я придаю ей, возразилъ графъ. — А теперь пока, прощай. Я знаю, что ты желаешь мнѣ успѣха.

Съ этими словами онъ горячо пожалъ руку Саксена, и поспѣшно вышелъ. Когда замеръ послѣдній звукъ его шаговъ на лѣстницѣ и въ корридорѣ, молодой человѣкъ подошелъ къ двери, замкнулъ ее, и тихо сѣлъ, одинъ наединѣ съ своимъ горемъ — горемъ нелегкимъ и невоображаемымъ. Онъ видѣлъ, съ совершенной ясностью, что онъ долженъ узнать одну изъ двухъ, одинаково горькихъ истинъ: или Олимпія Колонна никогда его не любила, или онъ въ ея сердцѣ замѣстилъ своего друга. Которое изъ этихъ предположеній вѣрно?… Сердце ему сказало.

XVII.
Съ какимъ успѣхомъ посватался графъ.

Присутствіе посѣтителя синьора Колонны принесло одно смятеніе и суматоху въ Кастельтауерсъ. Извѣстія, провезенныя имъ, были дѣйствительно очень важны для тѣхъ, кого они касались, но для леди Кастельтауерсъ ничто не могло быть непріятнѣе суеты, ничто въ ея глазахъ не было болѣе mauvais genre, какъ торопливость, поэтому ей было крайне досадно на внезапный отъѣздъ ея гостей. Для нея было рѣшительно все равно, что Гарибальди выигралъ большое сраженіе при Калатафими и быстро подвигался къ Палермо. Она только помнила, что въ этотъ день должны пріѣхать къ обѣду оба Валькиншо и мисъ Гатертонъ; что синьоръ Монтекуккули будетъ лишнимъ за столомъ и что отъѣздъ Колонны тотчасъ послѣ обѣда испортитъ весь вечеръ.

Между тѣмъ все еще длилось совѣщаніе Колонны съ новопріѣзжимъ; Олимпія, съ помощью одной изъ служанокъ, укладывала книги и бумаги отца; графъ безутѣшно бродилъ по комнатамъ, выжидая желаннаго случая, а Саксенъ, на лучшей своей чистокровной лошади, скакалъ по направленію къ холмамъ, рѣшившись предоставить другу своему полную свободу дѣйствій и возвратиться не ранѣе перваго обѣденнаго звонка.

Наконецъ видя, что время уходитъ, графъ соскучился дожидаться Олимпіи по гостинымъ и лѣстницамъ, и отправился искать ее на половинѣ ея отца. Тамъ онъ и нашелъ ее, не въ собственномъ его кабинетѣ, а въ комнатѣ, находившейся непосредственно подъ нимъ; молодая дѣвушка стояла на колѣняхъ передъ огромнымъ чемоданомъ, уже болѣе чѣмъ на половину набитомъ брошюрами, письмами, депешами, картами и документальнымъ хламомъ всякаго рода. Полъ и столы, кромѣ того, были завалены кипами книгъ и бумагъ, съ которыхъ горничная стирала пыль, передъ тѣмъ, какъ сдавали ихъ мисъ Колоннѣ, которая сортировала и связывала ихъ.

— Не могу ли помочь вамъ? спросилъ графъ, заглядывая въ полуотворенную дверь.

Олимпія подняла голову отъ своей работы съ привѣтливой улыбкою.

— Вамъ въ самомъ дѣлѣ хочется какого-нибудь дѣла?

— Еще бы.

— Такъ помогите мнѣ разсортировать вотъ эти бумаги. Въ числѣ ихъ есть нѣсколько дюжонъ прошлогоднихъ отчетовъ. Можете разобрать ихъ и сложить по числамъ, потомъ завязать ихъ въ пачки, штукъ по восьмнадцати или двадцати на каждую.

Графъ принялся за дѣло, повидимому, съ большимъ рвеніемъ.

— Мы этого въ вѣкъ не простимъ Монтекуккули, сказалъ онъ, немного погодя. — Кто бы подумалъ сегодня утромъ за чаемъ, что вы еще до ночи соберете свои пожитки, и устремитесь въ большую лондонскую Сахару?

— Кто бы подумалъ, что мы будетъ имѣть такую радостную причину къ такому быстрому переселенію? возразила Олимпія съ восторгомъ.

— Ужь, конечно, никто! А все-таки лучше бы было, еслибы извѣстіе это прилетѣло не съ такой излишней быстротою.

— Никогда добрыя вѣсти не получаются слишкомъ скоро, отвѣчала Олимпія. — Я едва осмѣливаюсь подумать о томъ какія-то послѣдуютъ за этими?

— На всякій случаи, не слишкомъ надѣйтесь на хорошее.

— Нѣтъ, я довольно долго унывала. Столько лѣтъ уже надежда была для насъ запрещенной роскошью, что я теперь не могу насытиться ею. Я полна надежды; я ожидаю всего хорошаго. Я вѣрю, что насталъ наконецъ нашъ часъ, и что въ эти немногіе мѣсяцы совершатся чудеса.

Графъ, въ эту минуту думавшій несравненно болѣе о собственныхъ своихъ надеждахъ и опасеніяхъ, чѣмъ объ Италіи и итальянцахъ, отъ всей души желалъ, чтобы тутъ же на мѣстѣ совершилось чудо, въ видѣ перенесенія горничной на первую попавшуюся планету.

— Меня не удивитъ и то, продолжала Олимпія: — еслибы я завтра услыхала, что Гарибальди въ Мессинѣ, или что онъ переплылъ черезъ проливъ и овладѣлъ Неаполемъ какимъ нибудь coup de main!

— И меня не удивило бы, разсѣяно поддакнулъ графъ.

Затѣмъ оба на нѣсколько минутъ замолчали. Вдругъ, гдѣ-то внизу, на людской половинѣ раздался продолжительный и громкій звонокъ.

— Что это за трезвонъ? спросилъ графъ, тысячу разъ слыхавшій его, и отлично знавшій его значеніе въ домашнемъ порядкѣ.

— Это людской колоколъ, ваше сіятельство, отвѣчала горничная.

— Зачѣмъ же въ него звонятъ въ этотъ часъ? къ чаю, что ли?

— Точно такъ, ваше сіятельство.

Олимпія сейчасъ же подалась на маленькую хитрость графа.

— Оставь эти бумаги покуда, Дженъ, сказала она ласково: — ступай внизъ, можешь возвратиться, когда напьешься чаю.

Горничная съ благодарностью удалилась.

Теперь лорду Кастельтауерсу оставалось только говорить. Желанный случай представился наконецъ, но только что онъ это созналъ, какъ совершенно растерялся, и не нашелся произнести ни одного слова.

— Какая иногда тоска быть женщиной! сказала Олимнія: — ничтожной женщиной! Какъ тяжело сидѣть сложа руки, день за днемъ, и только прислушиваться къ отголоскамъ, долетающимъ съ поля битвы — прислушиваться и праздно дожидаться!

— Я очень радъ, что вы прислушиваетесь къ нимъ съ такого безопаснаго разстоянія.

— А я объ одномъ молю Бога, чтобы разстояніе это какъ можно скорѣе сократилось, съ живостью возразила она. — Мы навѣрно уѣдемъ въ Геную на той или слѣдующей недѣлѣ, и еслибы отецъ мой проѣхалъ въ Сицилію, я, конечно, не намѣрена оставаться.

— Но Средиземное море кишитъ неаполитанскими военными судами, замѣтилъ графъ.

Олимпія улыбнулась.

— Да, наконецъ, какую бы вы тамъ могли принести пользу? Вы, можетъ быть, на это скажете, что будете нести лазаретную службу; но возиться съ лазаретами найдется кому и безъ васъ. Въ каждой сотнѣ нашихъ волонтеровъ, навѣрное десять докторовъ, и и думаю, смѣло можно сказать, что въ Сициліи каждая женщина охотно станетъ ходить за ранеными.

— Я бы стала исполнять всякій трудъ, къ какому только способны голова моя и руки, сказала она: — все равно, за письменнымъ ли столомъ или у постели больныхъ. О! зачѣмъ я не могу отдать кровь свою родинѣ!

— Кровь свою отдаютъ мужчины, возразилъ графъ: — женщины же пусть даютъ слезы, которыя услаждаютъ смерть, и улыбки, которыя дѣлаютъ побѣду достойною усилій храбрецовъ.

Олимпія презрительно вздернула верхнюю губу.

— Наши воины, сказала она: — имѣютъ въ виду болѣе высокую награду, чѣмъ женскія улыбки.

Графъ былъ въ отчаяніи. Ни однимъ своимъ словомъ не удавалось ему угодить мисъ Колоннѣ, а минуты между тѣмъ быстро протекали — драгоцѣнныя, невозвратныя минуты.

— Какъ я ни преданъ итальянскому дѣлу, сказалъ онъ наконецъ, съ отчаянной рѣшимостью: — но, Олимпія, еслибы я пошелъ драться, то сдѣлалъ бы это, по крайней-мѣрѣ, столько же ради васъ, какъ ради вашей родины; однакоже, Я надѣюсь, что это не заставило бы васъ отвергнуть мой мечъ.

Мисъ Колонна была застигнута врасплохъ. Она никогда не была слѣпа къ чувствамъ молодого человѣка, но такъ долго не подавала ему никакого поощренія, что никакъ не ожидала, чтобы онъ рѣшился на объясненіе. Даже и теперь, когда онъ произнесъ такія слова, которыхъ она не могла превратно истолковать, она рѣшилась прикинуться непонимающею, и, если возможно, не давать ему высказываться яснѣе. А между тѣмъ, сердце странно какъ-то шевельнулось у нея, когда онъ ее назвалъ по имени!

— Вашъ мечъ, лордъ Кастельтауерсъ, отвѣчала она важно: — почти единственный, котораго мы не приняли бы ни на какихъ условіяхъ. Вы у матери одинъ сынъ, и послѣдній наслѣдникъ славнаго имени. Обязанности ваши здѣсь.

— Но вы не такъ бы говорили, еслибы я былъ итальянецъ?

— Конечно, нѣтъ. Тогда бы я сказала, что первый долгъ вашъ — служить родинѣ.

Графъ сошелъ съ своего мѣста и сталъ передъ нею, блѣдный, сосредоточенный, съ неуклонимой рѣшимостью.

— Выслушайте меня, Олимпія, сказалъ онъ со сдержанной страстью: — я люблю васъ — и вы знаете, что я васъ люблю. Я любилъ васъ болѣе четырехъ лѣтъ. Я не скажу, что я осмѣлился надѣяться. Еслибы я надѣялся, я, быть можетъ, не молчалъ бы такъ долго; но мнѣ думалось, что вы прочли тайну мою въ моемъ сердцѣ, и что молчаніе мое будетъ просьбою болѣе краснорѣчивою, чѣмъ всякія слова. Я знаю, какъ мало шансовъ я имѣю въ мою пользу, какъ много ихъ противъ меня; давно уже я взвѣсилъ и тѣ и другіе. Я знаю, что тотъ, кто будетъ домогаться вашей руки, долженъ любить Италію вашу, какъ будто онъ рожденный сынъ ея почвы, долженъ судьбу свою неразрывно связать съ ея судьбами, и заслужить васъ своею преданностью къ ея дѣлу. Знаю и то, что тотъ, кто бы совершилъ все это, исполнилъ бы только одни начальныя условія, безъ которыхъ послѣдняя красная рубашка въ ополченіи Гарибальди имѣла бы больше шансовъ, чѣмъ онъ. Такъ или нѣтъ?

— Совершенно такъ, но…

— Не спѣшите возражать, умоляю васъ! — Вы говорите, что у меня здѣсь есть обязанности. Правда. Я обдумалъ, какъ исполнить ихъ до послѣдней возможности. Домъ этотъ и половину дохода съ имѣнія я запишу на имя матери, въ пожизненное ея пользованіе. Все, что за этимъ останется у меня — мое имѣніе, мои доходы, мои физическія силы и воля, личное мое вліяніе, самая жизнь моя — все будетъ принадлежать Италіи. Ваша родина будетъ моей родиною, вашъ народъ — моимъ народомъ, вашъ богъ — моимъ богомъ. Могу ли я сказать еще болѣе, кромѣ того, что люблю васъ? Что, какъ ни глубоко, какъ ни нѣжно люблю я васъ теперь, я въ глубинѣ души увѣренъ, что буду любить васъ еще болѣе въ грядущіе годы? Въ моихъ глазахъ вы никогда не будете менѣе молоды, менѣе прекрасны, чѣмъ теперь. Если постигнетъ васъ горе или болѣзнь, я сдѣлаю все, что въ силахъ человѣческихъ, чтобы успокоить васъ и утѣшить. Если вы будете въ опасности, я умру, защищая васъ. Любовь моей молодости будетъ любовью моей старости, и тѣмъ, что вы для меня теперь, Олимпія, все равно, примете ли вы меня или отвергнете — вы останетесь для меня до гробовой доски!

Онъ замолчалъ. Тонъ его, еще болѣе самыхъ словъ, былъ горячъ и прочувствованъ, и теперь, когда онъ излилъ передъ нею всю свою страстную мольбу, онъ ждалъ своего приговора.

А Олимпія? Неужели, когда она слушала его, ничто въ ней не дрогнуло? Неужели она осталась безстрастною? Всѣми силами старалась она объ этомъ, но не могла вполнѣ совладать съ краскою, то приливавшею къ ея лицу, то опять покидавшей его, не могла совладать со слезами, которыя не слушались ея воли. Одна за одною, пока онъ говорилъ, медленно скользили онѣ съ темныхъ рѣсницъ ея внизъ по гладкому овалу щекъ, и графъ, никогда до тѣхъ поръ невидавшій ее въ слезахъ, на одно безумное мгновеніе вообразилъ, что побѣда за нимъ.

Первыя же слова ея вывели его изъ заблужденія.

— Я очень сожалѣю, что такъ случилось, лордъ Кастельтауерсъ, сказала она, и голосъ ея, сначала слегка дрожавшій, сдѣлался твердымъ и ровнымъ по мѣрѣ того, какъ она продолжала: — многое бы я дала, чтобы слова эти не были говорены, потому что они сказаны напрасно. Мнѣ кажется, вы меня искренно любите — мнѣ кажется, я никогда еще не была такъ любима — никогда больше не буду такъ любима, но — я не могу быть вашей женою.

— Но вы мнѣ, по крайней-мѣрѣ, скажете причину?

— Къ чему? Чтобы вы стали дѣлать возраженія? Не спрашивайте. Ничего я не могу сказать, и ничего вы мнѣ не можете сказать, что было бы въ силахъ измѣнить мое рѣшеніе.

Графъ отвернулся.

— Вы жестоки, сказалъ онъ: — я этого отъ васъ не заслужилъ.

— Видитъ Богъ, умышленно ли я жестока, быстро возразила Олимпія: — нужно бы быть выше или ниже всякой женщины, чтобы не сожалѣть о потерѣ такого сердца, какъ ваше.

— Вы его не потеряли, Олимпія, сказалъ онъ глухо — вы его никогда не потеряете. У меня — разъ навсегда!

Она страдальчески сжала руки.

— О, зачѣмъ это такъ! воскликнула она.

— Такъ вамъ меня жаль?

— Жаль — безконечно жаль!

— И вы все же не можете меня любить?

Олимпія молчала.

Снова обдало его надеждой, снова вырвалась у него страстная мольба.

— Мнѣ когда-то думалось — то было безуміе, самонадѣянность, если хотите — что вы ко мнѣ не совсѣмъ такъ равнодушны, какъ были послѣднее время. Ошибался ли я? Или, можетъ ли быть, чтобы я чѣмъ нибудь лишился нашего расположенія? Неужели я васъ чѣмъ оскорбилъ? или огорчилъ? или слишкомъ явно выказывалъ свои чувства?

— Никогда, никогда!

— Значитъ, вы меня никогда, нисколько не любили? Ради самаго неба, скажите мнѣ, прежде чѣмъ мы разстанемся!

Олимпія вся помертвѣла, и оперлась на столъ, какъ будто силы измѣняютъ ей.

— Лордъ Кастельтауерсъ, сказала она медленно: — вы не имѣете права такъ меня допытывать.

— Не имѣю нрава, когда дѣло идетъ о счастьѣ всей моей жизни? Дайте мнѣ только тѣнь надежды, и я замолчу!

— Не могу!

Графъ провелъ рукой по лбу съ растеряннымъ видомъ.

— Мнѣ все какъ будто не вѣрится, сказалъ онъ: — но… еслибы я только зналъ причину, кажется, легче было бы.

Мисъ Колонна потупилась, и нѣсколько мгновеній не говорила и не шевелилась. Наконецъ, она сказала:

— Я вамъ скажу, лордъ Кастельтауерсъ, если ужь вы непремѣнно хотите знать. Весьма можетъ быть, что я никогда не выйду замужъ; но если выйду, то за человѣка, который будетъ имѣть возможность сдѣлать для Италіи больше, нежели можете сдѣлать вы. Довольны ли вы?

Молодой человѣкъ не имѣлъ силы говорить. Онъ только посмотрѣлъ на нее, и на лицо его сошло мрачное выраженіе — такое выраженіе, какого Олимпія никогда еще не видала на немъ.

— Прощайте, сказала она почти умоляющимъ голосомъ, и протянула ему руку.

— Прощайте, отвѣчалъ онъ, и на мгновеніе удержавъ ея руку въ своей, тихо выпустилъ ее, и больше не сказалъ ничего.

Она послѣ вспомнила, какъ холодна была ея рука, и какъ горяча и суха была рука, сжимавшая ее.

Не прошло еще нѣсколькихъ минутъ, какъ она уже стояла на колѣняхъ у кровати своей, въ своей отдаленной комнаткѣ, и сбросивъ личину гордаго самообладанія, плакала и ломала руки со всей норывистостью женскаго горя и вслухъ повторяла:

— О, еслибы онъ могъ заглянуть въ мое сердце! Еслибы онъ могъ знать, какъ я люблю его!

XVIII.
Не приручить!

Леди Кастельтауерсъ напрасно безпокоилась: лишняго прибора за столомъ не было. Мисъ Колонна не сошла къ обѣду, извиняясь сильной головной болью, и синьоръ Монтекуккули занялъ ея мѣсто. Обѣдъ, впрочемъ, все-таки былъ неудаченъ. Графъ, хотя силился быть любезнымъ хозяиномъ, вяло игралъ свою роль, и жестоко тосковалъ въ душѣ. Саксенъ, прискакавшій весь въ пыли и мылѣ минутъ за пять до обѣда, смотрѣлъ устало и разсѣянно, и былъ вовсе не похожъ на самого себя, всегда веселаго и оживленнаго. Джуліо Колоннѣ, поглощенному итальянской политикой, было не до разговоровъ, такъ что, отчасти вслѣдствіе отсутствія Олимпіи, отчасти благодаря неопредѣленному тяжелому чувству, неразлучному со всякими сборами и разставаніемъ, за столомъ царствовало общее унылое настроеніе. Одна мисъ Гатертонъ была разговорчива и оживлена, какъ всегда. Найдя Саксена противъ обыкновенія молчаливымъ, она утѣшилась, болтая съ пріѣзжимъ, и разспрашивала синьора Монтекуккули о Сициліи и Неаполѣ, Калатафими, Палермо, Гарибальди, Викторѣ-Эммануилѣ, сколько душѣ ея было угодно.

Колонна, этимъ временемъ, сидѣвшій налѣво отъ леди Кастельтауерсъ, изъявлялъ сожалѣніе о неудачѣ какихъ-то своихъ плановъ.

— Я былъ въ надеждѣ, говорилъ онъ вполголоса: — что изъ этого что нибудь выйдетъ еще раньше.

— И я тоже надѣялась, другъ мой, и радовалась за васъ, ласково отвѣчала леди Кастельтауерсъ.

— Я вполнѣ разсчитывалъ, что узнавъ, какъ неожиданно насъ отсюда вызываютъ, онъ выскажется сегодня, но, вмѣсто того, онъ съ утра велѣлъ осѣдлать себѣ лошадь, и не сходилъ съ нея весь день.

— Это странно.

— Очень. Отъ души жалѣю, что не удалось намъ пробыть у васъ еще хоть недѣлю.

— Еще не поздно измѣнить ваши планы.

Колонна отрицательно покачалъ головою.

— Измѣнить ихъ такъ же для меня невозможно, сказалъ онъ: — какъ измѣнить ходъ планетъ.

— Такъ оставьте хоть Олимпію у меня. Она больна — не годится въ дорогу.

— Я самъ думалъ просить васъ, но она рѣшилась ѣхать со мною.

— Очень жаль, amico, еще разъ замѣтила графиня, въ эту минуту гораздо болѣе думавшая о томъ, какъ бы доставить своему сыну состояніе мисъ Гатертонъ, нежели о томъ, какъ удержать богатаго жениха для дочери своего друга, и обратилась къ мистеру Валькиншо.

Но у Колонны въ запасѣ была еще одна карта. Когда дамы удалились, онъ сѣлъ на опроставшееся мѣсто рядомъ съ Саксеномъ, и сказалъ:

— Не ждали мы, не гадали, что прійдется такъ внезапно уѣзжать, мистеръ Трефольденъ; но я надѣюсь, что еще будемъ видѣть васъ въ Лондонѣ.

Саксенъ отвѣтилъ легкимъ поклономъ, и пробормоталъ что-то такое, въ родѣ «очень пріятно» или «благодарю за вниманіе».

— Вы, кажется, сами послѣ-завтра возвращаетесь въ городъ.

Саксенъ отвѣтилъ:

— Вѣроятно.

— Такъ вы должны дать мнѣ слово зайти къ намъ. Вы насъ найдете, впродолженіе слѣдующихъ двухъ недѣль, въ Портландскомъ отелѣ, но послѣ этого времени мы, вѣроятно, уже будемъ на пути въ Италію.

Саксенъ снова поклонился, и передалъ сосѣду графинъ съ виномъ.

Колонна началъ догадываться, что тутъ что-то не спроста.

— Когда, разставаясь, друзья хотятъ обезпечить себѣ вѣрное свиданіе, сказалъ онъ: — а мы, надѣюсь, съ вами друзья, мистеръ Трефольденъ — лучше всего назначить день, Вы не откажетесь обѣдать съ нами, въ четвергъ, въ нашемъ отелѣ?

— Не знаю, могу ли… началъ Саксенъ.

— Какое нелюбезное вступленіе!

— Я такъ давно не былъ въ городѣ, продолжалъ молодой человѣкъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ: — и въ теченіе нѣсколькихъ недѣль буду имѣть такъ мало свободнаго времени, что врядъ-ли могу обѣщать напередъ.

Джуліо Колонна не вѣрилъ ушамъ своимъ. Не далѣе какъ вчера, юный мильонеръ ухватился бы за всякую соломепку, за тѣнь приглашенія, чтобы только приблизиться къ Олимпіи, а сегодня… Неужели онъ отступается? Не обидѣлся ли онъ чѣмъ нибудь? Итальянецъ коснулся руки Саксена и съ самой пріятной улыбкой сказалъ:

— Я съ вами такъ не разстанусь, любезный сэръ. Кто дѣлаетъ добро моей родинѣ — дѣлаетъ его мнѣ, а вы были такимъ щедрымъ благодѣтелемъ для нашего дѣла, что сдѣлали меня должникомъ вашимъ на всю жизнь. Поэтому я не могу дозволить вамъ изъ друга сдѣлаться для насъ просто знакомымъ. Я на васъ смотрю, какъ на друга, и вы, какъ другъ, должны обѣщать мнѣ отвѣдать моей хлѣбъ-соли, прежде нежели я покину Англію.

Саксенъ съ радостью бы отдалъ лучшую свою кровную лошадь — отдалъ бы всѣхъ своихъ лошадей и вдобавокъ кабріолетъ, чтобы только знать, какой успѣхъ имѣло сватовство графа. Но, находясь въ неизвѣстности объ этомъ предметѣ, онъ отдѣлался, какъ могъ.

— Я буду у васъ обѣдать, синьоръ Колонна, если только это будетъ мнѣ возможно, сказалъ онъ какъ-то рѣзко. — Во всякомъ случаѣ я буду у васъ; но пока я не знаю еще хорошенько своего положенія относительно… относительно другихъ моихъ друзей, я не могу дать вамъ положительнаго обѣщанія.

— Нечего дѣлать, постараюсь довольствоваться и этимъ, добродушно возразилъ итальянецъ; но онъ чувствовалъ, что Саксенъ Трефольденъ остерегается его, и что его не приручить, и въ душѣ проклиналъ невѣдомую силу, которая, какъ говорило ему его вѣрное чутье, стала поперегъ его плановъ.

Вечеромъ поздно, когда всѣ уѣхали, и леди Кастельтауерсъ удалилась въ свои покои, а Саксенъ остался единственнымъ гостемъ въ домѣ, пріятели сошли въ курильную, просторную, удобную комнату, смежную съ библіотекой, съ выходомъ въ тотъ же тихій садъ.

— Ну, спросилъ Саксенъ съ жадностью: — какой успѣхъ?

Графъ сперва заперъ за собою дверь, и потомъ уже отвѣчалъ — однимъ только, но многозначительнымъ словомъ:

— Никакого.

— Какъ, никакого?

— Да такъ, что чѣмъ скорѣе мы достанемъ яхту, о которой мы съ тобой говорили, и чѣмъ скорѣе выберемся въ открытое море, тѣмъ я буду больше радъ. Она мнѣ отказала.

Несмотря на искреннюю дружбу къ графу и всѣ великодушныя свои рѣшенія, сердце Саксена радостно забилось.

— Отказала? сказалъ онъ. — На какомъ основаніи?

— На патріотическихъ основаніяхъ, отвѣчалъ онъ мрачно.

— Неужели потому, что ты англичанинъ?

— Нѣтъ; даже не потому, чтобы она меня не любила, а потому, что если она когда нибудь отдастъ свою руку, то только человѣку, который будетъ имѣть возможность «сдѣлать для Италіи» больше того, что можетъ сдѣлать для нея твой покорнѣйшій слуга.

— Сдѣлать больше для Италіи! медленно повторилъ Саксенъ.

— Именно такъ! Это, другими словами, значитъ, знаешь что? Вотъ что: что, при всей своей красотѣ, чистотѣ, родовой гордости, Олимпія Колонна въ одинъ прекрасный день продастъ себя — продастъ себя, сдѣлаетъ несчастными и себя и мужа своего, и меня уничтожитъ — ради своей родины! Будь я такъ же богатъ, какъ ты, она бы за меня вышла. Сдѣлай ты ей завтра предложеніе, она за тебя выйдетъ. Будь ты при этомъ старъ, уродъ, невѣжа — словомъ все, что хочешь, только не Бурбонъ и не Габсбургъ — она, по всей вѣроятности, все-равно вышла бы. — А меня все-таки любитъ!

— Увѣренъ ли ты въ этомъ?

— Такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что она живетъ и дышетъ.

— Развѣ она… созналась?

— Нѣтъ, но и отрицать не посмѣла. Да, наконецъ, я самъ это видѣлъ, чувствовалъ. Есть минуты въ жизни, когда всѣ люди дѣлаются ясновидящими: я сегодня былъ ясновидящимъ.

Саксенъ молчалъ.

— И это — патріотизмъ! вдругъ съ горечью разразился графъ. — Я слыхалъ, что добродѣтели, доведенныя до крайности, дѣлаются пороками, но до сегодняшняго дня никогда не вѣрилъ этому. Что касается итальянскаго дѣла… ты знаешь, Трефольденъ, что я былъ его вѣрнымъ, преданнымъ сторонникомъ; но теперь… теперь я его ненавижу.

Послѣднія слова онъ медленно процѣдилъ сквозь зубы, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ прочувствовалъ ихъ.

Затѣмъ пріятели долго еще сидѣли за книгами и ландкартами, и до глубокой ночи строили всякіе планы.

XIX.
Сборы въ Норвегію.

— Мы съ Кастельтауерсомъ ѣдемъ въ Норвегію!

Слова эти съ утра до вечера не сходили съ языка Саксена, и самъ Саксенъ находился въ припадкѣ лихорадочной дѣятельности. Его товарищи въ Эректеумѣ по своему, вяло, а все-таки значительно интересовались его планами, и не скупились на совѣты, особенно тѣ изъ нихъ, которые въ жизнь свою не переѣзжали Скагерака. И за каждый совѣтъ Саксенъ былъ безконечно благодаренъ, покупалъ все, что только кто присовѣтуетъ, и дѣлалъ невообразимые запасы мясныхъ эссенцій, закупоренной въ банки и жестянки дичи и рыбы, морскихъ сухарей, винъ, водокъ и ликёровъ, снарядовъ для рыбной ловли, непромокаемыхъ охотничьихъ сапоговъ, патентованныхъ палатокъ, шведскихъ и норвежскихъ грамматикъ и лексиконовъ, карманныхъ телескоповъ, микроскоповъ и револьверовъ, непромокаемой одежды, и всякаго тому подобнаго разорительнаго хлама. Сверхъ того онъ заказалъ два полныхъ мореходныхъ одѣянія, и роскошную книгу для шханцеваго журнала въ ярко-пунцовомъ сафьянномъ переплетѣ, съ патентованнымъ замкомъ, потому что надо замѣтить, что Саксенъ счелъ недостойнымъ себя нанять яхту: онъ ее купилъ, заплатилъ за нее, окрестилъ ее, и вполнѣ намѣревался разыграть по всѣмъ правиламъ роль хозяина и капитана, разумѣется подъ руководствомъ настоящаго, свѣдущаго моряка.

Во всемъ этомъ, Лоренсъ Грэторексъ выказалъ особенную услужливость и обязательность. Онъ даже не полѣнился самъ съѣздить съ Саксеномъ въ Портсмутъ, чтобы свести его съ однимъ своимъ знакомымъ, корабельнымъ строителемъ, у котораго, на счастье его, было именно то, что ему было нужно: американская яхточка, стройная и граціозная, какъ американская красавица; и такъ-какъ ея хозяину очень хотѣлось сбыть, а Саксену смерть хотѣлось купить ее, то тутъ же ударили но рукамъ.

Затѣмъ надо было позаботиться о наймѣ хорошаго шкипера и экипажа, о грузкѣ безчисленныхъ запасовъ Саксена, сдѣлать пробную прогулку кругомъ острова Вайта, и вообще заняться тѣми безчисленными, восхитительными, какъ будто бы дѣловыми приготовленіями, которыя придаютъ забавѣ яхтоваго плаванія видъ такого важнаго дѣла. Во все это время Грэторексъ, который, надо ему отдать справедливость, былъ дѣйствительно благодаренъ своему благодѣтелю, и искалъ случая быть ему полезнымъ всѣмъ, что было въ его силахъ, только бы не было рѣчи объ уплатѣ нѣкоего незначительнаго долга — то и дѣло катался изъ Лондона въ Портсмутъ, изъ Портсмута — въ Лондонъ, помогалъ Саксену во всѣхъ безчисленныхъ коммерческихъ хлопотахъ, и вообще оказывайся безцѣннымъ помощникомъ и совѣтчикомъ.

И Саксену-было бездна дѣла. Ему некогда было хандрить, да если сказать всю правду, пожалуй, и охоты особенной не было. Что такое, въ самомъ дѣлѣ, было его горе въ сравненіи съ горемъ графа? То же, что легкая царапина въ сравненіи съ глубокой, смертельной раною. Кастельтауерсъ любилъ Олимпію четыре года, Саксенъ былъ ея поклонникомъ какихъ нибудь четыре недѣли. Кастельтауерсъ признался ему спокойно, безъ всякихъ фразъ и безъ малѣйшаго интересничанья, что онъ не думаетъ, чтобы когда нибудь могъ любить другую женщину — Саксенъ же вовсе не могъ сказать того же о себѣ; онъ, напротивъ, чувствовалъ, что для него настоящая любовь еще впереди. Когда онъ соображалъ всѣ эти обстоятельства, ему было такъ грустно за своего друга, что онъ, наконецъ, почти сталъ стыдиться собственнаго своего горя; мало того, ему просто совѣстно стало смотрѣть на крушеніе своей мимолетной надежды, какъ на горе. Олимпія никогда его не любила. Ее манило только богатство его, и то только ради Италіи. Онъ понялъ, что мисъ Гатертонъ права. Она была буквально права, сравнивая его съ курицей, несущей золотыя яйца. Конечно, это не совсѣмъ лестно, но и то сказать, не лучше ли, что курица спаслась, поплатившись только какимъ нибудь яйцомъ-другимъ? И такъ Саксенъ рѣшился смотрѣть на вещи философомъ, не выдавалъ своей тайны, весь отдался приготовленіямъ къ плаванію, и рѣшился какъ можно скорѣе изгладить изъ сердца прекрасный образъ Олимпіи.

Наконецъ, все было въ готовности. Хорошенькая яхточка стояла на якорѣ въ портсмутской гавани, и только ожидала прибытія своего повелителя, и Саксенъ, въ послѣдній разъ обойдя ее хозяйскимъ дозоромъ, съ блестящаго фалконета на бакѣ до немѣнѣе блестящихъ кастрюль и сковородъ въ камбузѣ, спѣшилъ въ Лондонъ, чтобы провести послѣдній вечеръ до отъѣзда съ Вильямомъ Трефольденомъ.

— Ну, не красотка ли она, Грэторексъ?

Таковы были первыя его слова, но выѣздѣ изъ Портсмута.

— Знаете, что я вамъ скажу, дружокъ? возразилъ банкиръ съ той милой непринужденностью, которая столькимъ изъ его пріятелей приходилась непонутру. — «Албула» — просто прелестнѣйшая игрушка, какая когда либо гуляла по синю морю. Еслибы она была построена нарочно для васъ, она не могла бы быть лучше для васъ.

— Желалъ бы я знать, что скажетъ Кастельтауерсъ, когда увидитъ ее!

— Если у него хоть на половину столько вкуса, сколько а ему приписываю, онъ подтвердитъ мое сужденіе. Гдѣ вы съ нимъ съѣдетесь — въ Лондонѣ или Портсмутѣ?

— Въ Лондонѣ, оттуда вмѣстѣ и поѣдемъ. Мы надѣемся сняться съ якоря часамъ къ тремъ пополудни.

— А долго вы пробудете?

— Мѣсяца два или три.

Грэторексъ задумался и закурилъ сигару.

— Если а могу быть вамъ чѣмъ нибудь полезенъ въ ваше отсутствіе, Трефольденъ, вы знаете, что можете располагать мною, сказалъ онъ, наконецъ: — то-есть, если понадобится присмотрѣть за какими нибудь акціями, или получить какіе нибудь проценты.

— Очень вамъ благодаренъ, отвѣчалъ Саксенъ: — только за этимъ у меня смотритъ мой родственникъ.

— Гм! И нѣтъ у васъ другого повѣреннаго по дѣламъ?

— Разумѣется, нѣтъ.

— Вы не сочтете за дерзость, если я васъ спрошу, какъ вы распорядились своимъ капиталомъ? Поймите, любезный другъ, что я не прошу васъ отвѣчать на мой вопросъ, если это вамъ сколько нибудь непріятно, но мнѣ бы хотѣлось знать навѣрное, что братецъ вашъ, мистеръ Трефольденъ, устроилъ дѣла ваши по возможности выгоднѣе.

— Само собою! съ жаромъ отвѣчалъ Саксенъ.

— У насъ, на востокъ отъ Темпль-Бара, ничего не разумѣется «само собою», сухо возразилъ банкиръ.

Но замѣчаніе его осталось безъ вниманія.

— Болѣе половины денегъ у меня въ англійскомъ банкѣ, отвѣчалъ его спутникъ.

— Безопасно, но приноситъ не болѣе трехъ %, замѣтилъ банкиръ.

— Остальное помѣщено въ… въ одномъ обществѣ.

— Въ какомъ? быстро спросилъ Грэторексъ.

— А! этого ужь я не могу сказать. Это еще покуда секретъ.

Лицо банкира значительно вытянулось.

— Жаль, сказалъ онъ коротко.

— Нѣтъ причины жалѣть. Предпріятіе великолѣпное — ничего подобнаго еще не бывало за послѣдніе полвѣка, а главное — успѣхъ вѣрный. Дайте срокъ, скоро заговорятъ о немъ.

— Надѣюсь, что это не южно-австралійскія брильянтовыя копи.

— Нѣтъ, нѣтъ, будьте спокойны.

— Кто вамъ посовѣтовалъ? Мистеръ Трефольденъ же?

— Да, и самъ весь свой капиталъ помѣстилъ туда же.

— Значитъ, въ самомъ дѣлѣ, увѣренъ въ успѣхѣ?

— Вполнѣ. Онъ, видите ли, у нихъ повѣренный, по юридической части, и знаетъ всю подноготную.

— А кто такіе директора?

— Не знаю; кажется, я въ томъ числѣ, засмѣялся Саксенъ.

— А другіе?

— Не имѣю о нихъ ни малѣйшаго понятія.

— Однако, видали же вы ихъ на общихъ собраніяхъ?

— Никогда. Да и не было еще, кажется, никакихъ собраній.

Банкиръ покачалъ головой.

— Скверно, сказалъ онъ. — Скажу вамъ откровенно, дружище, нехорошо.

— Право, не понимаю, что васъ такъ смущаетъ, сказалъ Саксенъ.

Грэторексъ ничего не отвѣчалъ и нѣсколько времени молча курилъ; затѣмъ разговоръ возвратился къ яхтѣ; тамъ они разболтались о Норвегіи, о ловлѣ лососовъ и тысячѣ другихъ предметовъ, сопряженныхъ съ предстоящимъ путешествіемъ, до той минуты, пока наконецъ пожали другъ другу руки, разставаясь на платформѣ лондонской станціи.

— Честное слово, Трефольденъ, очень бы мнѣ хотѣлось, чтобы вы довѣрили мнѣ названіе этого общества, серьёзно сказалъ банкиръ.

— Не могу.

— Это бы мнѣ дало возможность слѣдить со стороны за вашими интересами, пока васъ не будетъ здѣсь.

— Вы очень добры, сказалъ Саксенъ: — но я далъ слово сохранить это втайнѣ, и не намѣренъ измѣнять ему. Къ тому же, я имѣю полнѣйшее довѣріе къ разсудительности моего родственника.

Житель Сити многозначительно пожалъ плечами.

— Коли сказать вамъ всю правду, любезный другъ, сказалъ онъ: — я бы не сталъ довѣрять Вильяму Трефольдену за глаза ни на грошъ. Ну, полноте же, не смотрите на меня, какъ будто я вамъ предлагаю взорвать на воздухъ парламентскія палаты. Я понимаю, что говорю грубо, но не я одинъ такого мнѣнія о Вильямѣ Трефольденѣ. Вы, можетъ быть, скажете мнѣ на это, что мнѣ лично есть за что его не любить — весьма справедливо, да не въ томъ сила. Я говорю вамъ въ сію минуту подъ вліяніемъ не своихъ предубѣжденій, а дружбы моей къ вамъ. Вы поступили съ нами истинно попріятельски, вопреки вашему братцу, и я былъ бы радъ отъ души, еслибы я въ свою очередь могъ вамъ быть полезенъ.

— Вѣроятно, опять-таки вопреки моему родственнику, возразилъ Саксенъ полушутливо, но еще болѣе разсерженный. — Нѣтъ, благодарю васъ, мистеръ Грэторексъ; намѣреніе у васъ прекрасное, я вполнѣ увѣренъ, но въ этомъ дѣлѣ вы не можете быть мнѣ полезны иначе, какъ отказавшись отъ несправедливаго предубѣжденія.

— Упрямецъ!… Ну, Богъ съ вами, Трефольденъ, до свиданія — Bon voyage!

— До свиданія, мистеръ Грэторексъ.

И на томъ разстались.

XX.
Обѣдъ tête-à-tête.

Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ вступилъ во владѣніе своимъ состояніемъ, нашему юному Телемаку удалось залучить своего ментора къ себѣ на обѣдъ. Не разъ онъ его приглашалъ на пышные обѣды въ клубѣ, въ Ричмондѣ, въ Блакваллѣ, на уютные обѣды tête-â-tête на своей сент-джемс-стритской квартирѣ, и менторъ систематично и непреклонно отказывался отъ всѣхъ до одного. Поэтому настоящій случай былъ положительнымъ событіемъ, и Телемакъ, нѣкоторымъ образомъ прославившійся своимъ умѣньемъ угощать друзей, устроилъ настоящій эпикурейскій обѣдецъ по случаю чести, которую оказывалъ ему его причудливый родственникъ.

Стряпчій пріѣхалъ къ Саксену на квартиру. Столъ былъ убранъ цвѣтами; на буфетѣ, во льду и просто въ бутылкахъ, были разставлены разные сорты винъ, и множество самыхъ лакомыхъ блюдъ, о какихъ только можетъ мечтать самый взыскательный gourmet. Обѣдъ былъ заказанъ по сосѣдству въ одномъ изъ первыхъ ресторановъ, и кушанья ежеминутно привозились въ кэбахъ, такъ что въ этомъ случаѣ можно было буквально примѣнить слова какого-то поэта, что каждое блюдо является «не яствомъ, а гостемъ».

— Воспитаніе — великое дѣло, Саксенъ, сказалъ Трефольденъ, когда они, покончивъ съ обѣдомъ, забавлялись съ персиками и ананасомъ. — Послѣдній разъ, какъ мы съ вами обѣдали вдвоемъ, это было въ Рейхенау. Васъ тогда очень удивило, что я недавалъ вамъ упиваться лафитомъ съ водою, и вы понятія не имѣли о трюфляхъ. Вы ихъ назвали «гадкими черными пробками», если не ошибаюсь.

— А теперь я отличаю бѣлый эрмитажъ отъ шато-икема, и умѣю цѣнить по достоинству геній грековъ, которые пекли шестьдесятъ сортовъ хлѣба.

— Жаль только, что ново-пріобрѣтенныя вами познанія не особенно пригодятся вамъ въ Норвегіи. Да, кстати, вы мнѣ должны пятьсотъ-шестьдесятъ фунтовъ.

— Это за что?

— За восемь картинъ масляными красками, изъ которыхъ каждая стоитъ пожалуй два фунта.

И Трефольденъ, смѣясь удивленному виду Саксена, разсказалъ ему, какъ онъ купилъ эти картины у мистрисъ Ривьеръ.

— Я къ нимъ заходилъ раза два или три, сказалъ онъ: — и каждый разъ не скупился вашимъ чистаганомъ. Въ первый разъ я купилъ четыре картины, потомъ двѣ, потомъ еще двѣ. Онѣ, кажется, совсѣмъ бѣдны, и очень рады деньгамъ.

— Не болѣе рады имъ, чѣмъ я — случаю помочь имъ, сказалъ Саксенъ. — Когда вы ихъ видѣли въ послѣдній разъ?

— Дней пять назадъ. Онѣ въ то время совсѣмъ собрались въ Италію, и теперь, я думаю, порядочно уже отъѣхали. Мать плоха. Она нисколько не походитъ на нашу общую пріятельницу, леди Кастельтауерсъ.

— Въ какое мѣсто Италіи онѣ поѣхали?

— Въ Ниццу, куда я и долженъ написать къ нимъ, еслибы появился покупатель на остальныя картины. Прикажете, чтобы явился, или довольно пока посорили деньгами?

— Нѣтъ, нѣтъ, непремѣнно отыщите покупателя, отвѣчалъ Саксенъ. — Пятисотъ-шестидесяти фунтовъ на долго не хватитъ.

— Вамъ, конечно; но для нихъ такая сумма — цѣлое состояніе.

— Я хочу, чтобы у нихъ было сто фунтовъ годового дохода.

— Это значитъ, что нашъ воображаемый цѣнитель искуства долженъ издержать двѣ тысячи фунтовъ. Помилуй, братецъ, онѣ никогда не повѣрятъ такой свирѣпой страсти къ живописи.

— Попробуйте увѣрить ихъ. Въ пріятныя невозможности такъ легко вѣрится.

— Хорошо, посмотрю. А впрочемъ, вѣдь онѣ все-таки бабы, а бабъ въ чемъ угодно увѣришь.

— Не правда ли, она очень хорошенькая? спросилъ Саксенъ, какъ-бы невзначай, на что Трефольденъ, разсматривая свою рюмку на свѣтъ, отвѣчалъ съ большимъ равнодушіемъ:

— Н… не могу сказать, не особенно.

— Да это просто рафаэлевская мадонна! съ негодованіемъ заступился Саксенъ.

— Очень можетъ быть, только я не любитель мадоннъ. Олимпія Колонна на мой вкусъ въ десять разъ лучше.

Саксенъ промолчалъ.

— Видѣлись ли вы съ Колоннами съ тѣхъ поръ, какъ они уѣхали изъ Кастельтауерса? спросилъ Трефольденъ, глядя на него нѣсколько пытливо.

— Нѣтъ — некогда было. — Однако, разскажите-ка что нибудь о нашей компаніи.

Многое нашлось разсказать о компаніи — о большомъ инженерномъ складѣ, строящемся въ Капрѣ; о землемѣрахъ, уже отправленныхъ для измѣренія линіи; объ ученой комиссіи, уже снаряженной для отысканія предполагаемыхъ угольныхъ копей; о директорахъ, выѣхавшихъ въ Багдадъ и Тегеранъ, а главное — объ удивительной выгодѣ, которую каждый акціонеръ можетъ ожидать въ какіе нибудь шесть или восемь лѣтъ.

— Еслибы я не собрался въ Норвегію, сказалъ Саксенъ: — я бы прокатился на Средиземное море, осмотрѣлъ бы работы и привезъ бы вамъ вѣрныя свѣдѣнія о ходѣ ихъ.

— Врядъ ли теперь еще стоитъ ѣхать, отвѣчалъ стряпчій: — черезъ годъ, пожалуй, будетъ на что посмотрѣть. — Ну, а теперь — прощайте.

Саксенъ проводилъ родственника до двери, и неохотно простился съ нимъ. Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, онъ бы поцаловалъ его въ обѣ щеки, какъ при первой встрѣчѣ съ нимъ въ Швейцаріи, но цивилизація постерла съ него аркадскій пушокъ, и онъ удержался отъ чувствительныхъ изліяній.

Онъ едва успѣлъ возвратиться въ свою комнату, позвонить и потребовать огня, и только что усѣлся за письменный столъ, съ намѣреніемъ написать нѣсколько прощальныхъ записокъ и привести въ порядокъ свои разбросанныя бумаги, какъ къ подъѣзду съ громомъ подкатилъ кабріолетъ, раздались поспѣшные шаги въ прихожей, и знакомый голосъ спросилъ: дома ли онъ? Еще минута, и передъ нимъ стоялъ лордъ Кастельтауерсъ.

— Какими судьбами сегодня? воскликнулъ Саксенъ. — Ужь не случилось ли чего?

— Вотъ что, отвѣчалъ его другъ: — Колонну требуютъ въ Палермо, онъ долженъ ѣхать сейчасъ же. Онъ думалъ проѣхать въ Сицилію изъ Генуи, но есть какіе-то замыслы противъ него, и его тайно предупредили, что его могутъ арестовать, если увидятъ въ одномъ изъ французскихъ или сардинскихъ портовъ. Я пріѣхалъ спросить тебя, не отвезешь ли ты его?

— Въ Сицилію-то?

— Ну, да, кругомъ, черезъ Гибралтаръ. Для Колонны нѣтъ болѣе безопаснаго маршрута, а на сѣверъ мы еще успѣемъ, какъ высадимъ его по назначенію. Или это тебя затруднитъ?

— Нимало. Мнѣ все равно, въ какую сторону повернуть; я даже гораздо болѣе радъ на югъ, чѣмъ на сѣверъ, если на то пошло.

— Значитъ — ладно?

— Ладно. Пусть только синьоръ Колонна будетъ въ Портсмутѣ завтра пораньше. — Однако, Кастельтауерсъ, вѣдь ты, кажется, возненавидѣлъ итальянское дѣло, и знать его больше не хотѣлъ?

Графъ печально улыбнулся.

— Съ свободою можно поссориться, какъ ссорился Горацій съ Лидіей, сказалъ онъ; — но невозвратиться къ ней нельзя, потому что разлюбить её невозможно.

XXI.
Сцилла и Харибда.

День за днемъ «Албула», съ швейцарскимъ флагомъ на мачтѣ, распустивъ бѣлыя крылья, быстролетной чайкой мчалась по поверхности воды. Живописные острова залива, окутанный туманомъ утесъ Финистеръ; гибралтарская скала, ослѣпляющая своей бѣлизною подъ знойнымъ блескомъ полуденнаго солнца; грозная гора Абила, призрачно отдѣляющаяся отъ смутно виднѣющагося очертанія африканскаго берега; далекіе хребты Сьерры-Невады; наконецъ, испанскіе острова, зеленѣющіе апельсинными и лимонными рощами, одни за другими возникали изъ морской синевы, мелькали мимо путешественниковъ, и снова утопали въ дымчатой дали. Повременамъ не видать было земли ни съ той, ни съ другой стороны. Иногда, напротивъ, яхточка скользила такъ близко отъ лѣсистыхъ мысовъ, что ѣдущіе на ней могли разслышать звонъ монастырскихъ колоколовъ, и перекликаніе часовыхъ, расхаживающихъ по валамъ омываемыхъ моремъ крѣпостей. Но по большей части они держались открытаго моря, направляясь прямо къ Сициліи. И все это время оба друга почти безвыходно проводили на палубѣ, пріобрѣтая мореходскія познанія, съ каждымъ днемъ болѣе сближаясь, и предоставляя синьору Колоннѣ полную свободу исписывать въ каютѣ листъ за листомъ, своими мелкими каракулями. То было для нихъ дивное время. Дни стояли золотые, ночи звѣздныя, и путешественники засыпали подъ музыку морского плеска.

— Давай-ка сюда зрительную трубку, Трефольденъ, однажды сказалъ лордъ Кастельтауерсъ. — Надо разглядѣть хорошенько этотъ паровой фрегатъ. Не могу разобрать его флага.

Они уже много дней провели на морѣ, и были не болѣе какъ въ восемнадцати часахъ отъ Палермо. Далеко налѣво отъ нихъ, блѣдно-голубая черта обозначала южную оконечность острова Сардиніи, а прямо на встрѣчу къ нимъ, оставляя за собою по ясному небу легкій дымный слѣдъ, несся фрегатъ, обратившій на себя вниманіе лорда.

— Онъ, кажется, идетъ въ нашу сторону, замѣтилъ Саксенъ.

— То-есть несется прямо на насъ, возразилъ графъ: — и пушки на немъ есть — что-то нехорошо смотритъ.

— Однако, ты не думаешь, чтобы онъ намѣревался абордировать насъ?

— Напротивъ, думаю.

Лордъ Кастельтауерсъ подошелъ къ лѣстницѣ и вызвалъ Колонну.

— Взгляните-ка въ трубу на этотъ пароходъ, сказалъ онъ. — Кстати, дайте и перу отдохнуть.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ итальянецъ, и вышелъ на палубу.

Лицо его омрачилось при видѣ приближающагося парохода. Онъ взялъ зрительную трубу, приладилъ фокусъ себѣ по глазамъ, секундъ десять молча и пристально вглядывался въ пароходъ, и возвративъ ее, проговорилъ одно только слово:

— Неаполитанскій.

— Но не посмѣетъ же онъ насъ тронуть.

Въ лицѣ Колонны выразилось сомнѣніе.

— Еслибы мы ѣхали подъ англійскимъ флагомъ — дѣло другое, сказалъ онъ: — но съ швейцарскимъ флагомъ не думаю, чтобы очень поцеремонились. Во всякомъ случаѣ, на основаніи блокаднаго положенія, они вправѣ сдѣлать обыскъ, чтобы убѣдиться, не веземъ ли мы военной контрабанды.

— Боже мой, воскликнулъ Кастельтауерсъ: — что же тутъ дѣлать?

Синьоръ Колонна задумался объ отвѣтѣ, но когда заговорилъ, говорилъ быстро и рѣшительно.

— Если капитану есть до насъ какое нибудь дѣло, сказалъ онъ: — то оно относится единственно ко мнѣ — онъ меня ищетъ. Но ему не съѣхаться съ нами еще по крайней-мѣрѣ десять минутъ. Я успѣю попрятать свои бумаги. Если мистеръ Трефольденъ одолжитъ мнѣ одно изъ своихъ лоцманскихъ пальто, и если вы оба будете называть меня сэромъ Томасомъ Уайльдомъ, я не боюсь быть открытымъ. Я говорю поанглійски довольно хорошо, чтобы обмануть любого неаполитанца. Я уже испыталъ это въ болѣе критическія минуты. Помните же: сэръ Томасъ Уайльдъ. У меня есть паспортъ на это имя, въ случаѣ еслибы спросили.

Съ этими словами онъ побѣжалъ назадъ въ свою каюту, спряталъ свои письма и бумаги, поспѣшно облекся въ одно изъ саксеновыхъ синихъ пальто, сверкающее безчисленными пуговицами съ неминуемыми якорями, закурилъ коротенькую глиняную трубочку, надвинулъ шапку пониже на брови, растянулся во всю длину на диванѣ, и спокойно сталъ дожидаться, что будетъ дальше.

— Намъ съ парохода дѣлаютъ сигналъ, чтобы мы легли въ дрейфъ.

— Такъ что же? ляжемъ на всякій случай.

— Одинъ изъ офицеровъ, кажется, собирается къ намъ.

— Милости просимъ.

Лордъ Кастельтаеурсъ улыбнулся, несмотря на свое безпокойство.

— Этотъ человѣкъ холоденъ какъ льдина, сказалъ онъ Саксену: — а вѣдь знаетъ, что узнай его эти люди, ему предстоитъ качаться на самой высокой изъ башенъ Сент-Эльмо, не далѣе какъ черезъ сорокъ-восемь часовъ!

Огромный фрегатъ уже грозно высился рядомъ съ крошечной яхточкой, хмурясь на нее всѣми своими портами съ палубой, населенной вооруженными людьми.

Спустили лодку, и два неаполитанца, старшій лейтенантъ и подвахтенный офицеръ, явились на яхту.

Лейтенантъ былъ какъ нельзя вѣжливѣе, и съ величайшей учтивостью извинялся за непрошенное посѣщеніе. Онъ освѣдомился о названіи и назначеніи яхты, объ имени ея владѣтеля, и именахъ всѣхъ находившихся на ней.

Лордъ Кастельтауерсъ, принявшій на себя роль посредника, отвѣчалъ на итальянскомъ языкѣ, что яхта называется «Албула»; что она собственность мистера Трефольдена, швейцарскаго джентльмена, который катается на ней по Средиземному морю для своего удовольствія, вмѣстѣ со своими пріятелями, лордомъ Кастельтауерсомъ и сэромъ Томасомъ Уайльдомъ, что послѣдніе оба — англійскіе подданные; что цѣли они не имѣютъ никакой, какъ уже сказано, кромѣ собственнаго удовольствія, и не могутъ сказать, куда именно поѣдутъ; весьма вѣроятно въ Аѳины; еще вѣроятнѣе въ Смирну или Константинополь.

Signor Luogotenente поклонился, и спросилъ, не имѣетъ ли milord Трефольденъ намѣреніе высадиться въ Сициліи?

Графъ отвѣтилъ, что мистеръ Трефольденъ въ Марсалѣ вѣроятно запасется свѣжей водою.

— Milord не везетъ оружія, пороха, военныхъ аммуницій?

— Ничего, кромѣ бронзоваго фалконета, который синьоръ Luogotenente видитъ на палубѣ, съ его принадлежностями.

Неаполитанецъ объяснилъ, что онъ поставленъ въ необходимость заглянуть въ трюмъ, который и былъ весьма любезно раскрытъ для осмотра. Затѣмъ онъ просилъ позволенія посмотрѣть каюту, и сошелъ въ нее въ сопровожденіи Трефольдена я Кастельтауерса, оставляя подвахтеннаго на палубѣ.

— Пріятель нашъ, сэръ Томасъ Уайльдъ, сказалъ графъ, представляя лейтенанта и мнимаго баронета другъ другу легкимъ движеніемъ руки.

Колонна, все еще лежавшій на диванѣ, съ трубкой въ зубахъ и допотопнымъ прибавленіемъ къ «Times» въ рукѣ, поднялъ голову при этихъ словахъ, лѣниво всталъ, чопорно поклонился, и не сказалъ ничего. Неаполитанецъ отвѣтилъ на его поклонъ поклономъ, сдѣлалъ нѣсколько любезныхъ замѣчаній о миломъ убранствѣ маленькой каюты, и снова сталъ извиняться за причиненное хозяевамъ безпокойство. Онъ пояснилъ, что настоящее возстаніе ставитъ правительство его величества въ необходимость имѣть строгій надзоръ за всѣми судами, плывущими по направленію къ Сициліи, причемъ замѣтилъ, что эта обязанность далеко непріятна для офицеровъ его величества, но исполненіе ея крайне необходимо. Въ заключеніе онъ объявилъ, что ему остается соблюсти только еще одну формальность, а именно — побезпокоить milordi прочтеніемъ имъ вслухъ прокламаціи, съ примѣтами и описаніями нѣкоего Джуліо Колонны, извѣстнаго политическаго преступника, за поимку котораго его величество, король Обѣихъ Сицилій, предлагаетъ награду въ двѣ тысячи піастровъ. Есть основаніе полагать, прибавилъ онъ, что этотъ самый Джуліо Колонна и теперь находится на пути въ Сицилію.

Затѣмъ онъ вынулъ бумагу изъ своего бумажника, и, снявъ шляпу, прочелъ вслухъ, отъ имени своего государя и повелителя, чрезвычайно подробное и вѣрное исчисленіе наружныхъ примѣтъ особы синьора Колонны, съ описаніемъ его глазъ, носа, рта, зубовъ, волосъ, бороды, усовъ, роста и цвѣта лица, что синьоръ Колонна выслушалъ съ добродушнымъ спокойствіемъ, способнымъ провести самаго Мефистофеля.

— О чемъ это онъ ораторствуетъ? спросилъ онъ, когда офицеръ окончилъ чтеніе. — Вѣдь я поитальянски-то не понимаю.

Саксенъ съ трудомъ удержался, чтобъ не расхохотаться, пока Кастельтауерсъ съ подобающей важностью переводилъ прокламацію для назиданія воображаемаго сэра Томаса.

Колонна усмѣхнулся и пожалъ плечами.

— Э! сказалъ онъ. — Поиски ихъ — дрянь-дѣло. Все равно, что ловить ласточку налету!

На это лейтенантъ, который хотя не понялъ словъ, но понялъ тонъ ихъ и жестъ, съ достоинствомъ выпрямился, а нѣсколько обидчиво возразилъ, что человѣкъ, о которомъ идетъ рѣчь — извѣстный измѣнникъ, и рано ли поздно ли, а непремѣнно попадетъ въ руки правосудія.

Затѣмъ онъ вышелъ изъ каюты не совсѣмъ такъ любезно, какъ вошелъ въ нее, а лордъ Кастельтауерсъ, взойдя на палубу вмѣстѣ съ нимъ, сталъ извиняться за своего пріятеля.

— Сэръ Томасъ нѣсколько рѣзокъ въ манерахъ, сказалъ онъ: — но ужь всѣ мы, англичане, таковы.

На что неаполитанецъ отвѣтилъ ловкимъ комплиментомъ, относящимся собственно къ графу, и распростился. Онъ возвратился на свой корабль вмѣстѣ съ своимъ подвахтеннымъ; обмѣнялись на прощаніе салютами; фрегатъ съ пыхтѣньемъ тронулся, и въ нѣсколько минутъ синяя морская полоса, раздѣлявшая оба корабля, уже расширилась на пол-мили.

— Ура! вскричалъ графъ. — Пожалуйте-ка наверхъ, сэръ Томасъ, и давайте кричать ура за Франциска второго! Таки выбрались благополучно изъ Сциллы.

— И изъ Харибды ужь заодно, отвѣчалъ Колонна снизу, гдѣ онъ снималъ съ себя Саксеново синее пальто. — Знаете, почему я не пошелъ на палубу?

— Нѣтъ; а что?

— Потому, что я успѣлъ разглядѣть лицо другого офицера, въ ту минуту, какъ онъ вскочилъ на палубу.

— А вы его знаете?

— Еще какъ! Имя его — Галеотти. Лѣтъ двѣнадцать назадъ, онъ прикидывался либераломъ, и былъ моимъ секретаремъ въ Римѣ въ 1848 г.

XXII.
Палермо.

Передъ нами гигантскій загибъ зыбчатой синевы, раскинувшійся неправильнымъ полумѣсяцемъ по откосу свѣтлаго какъ янтарь песку, точно золотой ятаганъ, положенный рядомъ съ волнами; обширный полукругъ воздѣланныхъ скатовъ, возвышающихся другъ надъ другомъ безконечными террасами и уступами, которые пестрѣло виноградниками, виллами и жнивами; кое-гдѣ одинокій монастырь съ своей стройной колокольней, выглядывающей изъ-за деревьевъ — широкія полосы тусклой зелени маслинъ — и, еще выше, густые кущи каштановыхъ деревьевъ и остролиственника, а кругомъ всего и возвышаясь надъ всѣмъ — полукругомъ замыкающій панораму исполинскій амфитеатръ горъ, съ подножьемъ, одѣтымъ въ чудную зелень, и съ опаленными зноемъ вершинами, запускающихъ свои корни въ мягко переливающееся море, а хребтами своими рисующихся зубчатой линіей на свѣтломъ небѣ…

— Палермская бухта!

Таково было восклицаніе, вырвавшееся у обоихъ пріятелей, когда «Албула» обогнула мысъ S.-Gallo, около 4-хъ ч. пополудни на слѣдующій день послѣ своей встрѣчи съ неаполитанскимъ фрегатомъ. Колонна, часъ уже стоявшій на палубѣ въ нѣмомъ ожиданіи, протянулъ обѣ руки, какъ будто хотѣлось ему заключить въ объятія свои всю дивную панораму, и прошепталъ какія-то тихія слова — привѣтъ или молитву.

— Да! палермская бухта! восторженно повторилъ лордъ Кастельтауерсъ: — прелестнѣйшая бухта въ Европѣ, что бы тамъ ни говорили неаполитанцы! Вонъ та далекая точка — Чефалу, а это — Монте-Пеллегрино, увѣнчанный святынею св. Розаліи; далѣе, вонъ въ томъ ущельи — Монреале, а эта сторона, мимо которой мы теперь ѣдемъ, называется Конка д’Одно. Смотри, вотъ уже виднѣются и палермскіе куполы.

— А тутъ, сказалъ Колонна, указывая на флагъ, лѣниво развѣвающійся со стѣнъ маленькой башни на самомъ берегу: — тутъ, слава и благодареніе небу — трехцвѣтный флагъ Италіи.

И вотъ, по мѣрѣ того, какъ яхта подъѣзжала блнже, какъ-бы изъ бухты поднялись передъ ними шпицы, башни, сверкающіе куполы и мраморные бѣлые дворцы. Часовой на 'Molo подбросилъ шайку на воздухъ и крикнулъ: Viva Garibaldi! когда они проѣхали мимо его. Гавань роилась крупными и мелкими судами всѣхъ видовъ и родовъ — сперонарами, фелуками, пароходами, катерами, гичками, лодками — и на каждомъ изъ нихъ весело красовался національный флагъ на мачтѣ или на бугшпритѣ. На набережныхъ толпились красныя рубашки, сардинскіе мундиры и воинствующіе монахи, а около самой пристани, подъ тѣнью форта Галита, стоялъ большой отрядъ гарибальдійцевъ, человѣкъ не менѣе тысячи, опираясь на мушкеты, и болтая неумолчно, съ возможно-полнѣйшимъ пренебреженіемъ къ дисциплинѣ. Въ ту минуту, какъ крошечная яхточка Саксена проскользнула подъ боканцами огромнаго неуклюжаго англійскаго парохода, человѣкъ десять или двѣнадцать красныхъ рубашекъ преспокойно вышли изъ фронта и подошли къ самому краю набережной, чтобы разсмотрѣть пріѣзжихъ.

Въ эту минуту одинъ изъ итальянскихъ офицеровъ, перегнувшись черезъ бортъ парохода, вскрикнулъ:

— Ессо il Colonna!

Это имя было-разслышалъ одинъ изъ солдатъ на набережной. Оно пронеслось изъ устъ въ уста, перешло въ громкій возгласъ; возгласъ былъ подхваченъ, повторенъ съ усугубленной силою, воздухъ имъ огласился и стѣны крѣпости откликнулись на него. Въ мигъ пристань была обступлена, палуба каждаго суда закишѣла народомъ, и мощный привѣтъ все болѣе и болѣе разростался.

— Colonna! Colonna!

Онъ обнажилъ голову передъ привѣтствующимъ его народомъ, но едва-ли изъ тысячи одинъ могъ разглядѣть его на такомъ разстояніи. Такъ прошло нѣсколько секундъ, и возгласы съ каждой минутой дѣлались болѣе страстными и нетерпѣливыми, какъ вдругъ отъ большого парохода отдѣлилась лодка, и молодой офицеръ причалилъ къ яхтѣ и приказалъ своимъ гребцамъ поднять весла.

— Signore, сказалъ онъ, почтительно держа шапку въ рукѣ: — sua eccellenza, генералъ Гарибальди находится на пароходѣ, и проситъ васъ пожаловать къ нему на палубу.

Блѣдный отъ волненія Колонна обратился къ Саксену и графу, и сказалъ:

— Пойдемте со мною.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Кастельтауерсъ: — ступайте одинъ, лучше будетъ. Свидимся погодя.

— Значитъ, въ гостиницѣ «Тринакріа»?

— Хорошо.

Итакъ Колонна ступилъ на палубу парохода «City of Aberdeen», и изъ среды группы офицеровъ въ красныхъ рубашкахъ, стоявшихъ на ней, вышелъ одинъ, болѣе другихъ загорѣлый, и взявъ его за обѣ руки, братски съ нимъ поцаловался.

Тутъ крики съ изступленіемъ повторились, всѣ окна кругомъ гавани распахнулись, всѣ балконы покрылись зрителями, войска на набережной выстроились и сдѣлали на караулъ, и фортъ Галита экспромтомъ салютовалъ героевъ двадцатью-однимъ пушечнымъ выстрѣломъ.

Оба молодые люди посмотрѣли другъ на другъ и улыбнулись. Они кричали не хуже другихъ, и докричались до хрипоты, такъ что когда Саксенъ спросилъ пріятеля: «А что, Кастельтауерсъ, не убраться ли намъ потихоньку, пока еще не утихла буря?» графъ съ радостью согласился за его предложеніе, которое и было немедленно приведено въ исполненіе.

Они отошли отъ парохода, бросили якорь у самой набережной, подозвали ближайшаго лодочника, и никѣмъ незамѣченные, пробрались къ другой пристани, нѣсколько поодаль отъ первой.

— А теперь, Трефольденъ, сказалъ лордъ Кастельтауерсъ, едва ступили они на берегъ: — объѣздимъ-ка, братъ, съ тобою Палермо.

— Scusate, раздался около нихъ пріятный голосъ: — не примете ли вы меня въ путеводители?

То былъ молодой офицеръ съ «City of Aberdeen», который, незамѣченный, поѣхалъ за ними и догналъ ихъ въ ту самую минуту, какъ они причалили.

Въ одну минуту всѣ три молодые люди побратались радушными пожатіями руки, и такъ свободно и весело болтали вмѣстѣ, какъ будто мѣсяцъ были знакомы.

— Бывали вы уже въ Палермо? спросилъ сициліанецъ.

— Я былъ — четыре года назадъ, отвѣчалъ графъ.

— Ah Dio! Какъ печально онъ измѣнился съ тѣхъ поръ! Отсюда вамъ не видно всего, что надѣлала проклятая бомбардировка, но далѣе, около Piazza Nouva, такое опустошеніе, что страхъ: церкви, монастыри, дворцы — все разрушено, и сотни тѣлъ еще лежатъ непогребенныя среди развалинъ! За то отплатимъ же имъ при Мелаццо.

— При Мелаццо? повторилъ Саксенъ. — Гдѣ же это?

— Какъ? развѣ вы не знаете?

— Ничего мы не знаемъ изъ того, что случилось, послѣ нашего отъѣзда изъ Англіи, съ живостью сказалъ лордъ Кастельтауерсъ. — Что же вы говорили о Мелаццо?

Они уже шли по направленію къ Strada di Toledo, спиною къ гавани; но при этихъ словахъ новый ихъ пріятель схватилъ каждаго изъ нихъ за руку, и поспѣшно потащилъ обратно на набережную.

— Видите вы этотъ большой нароходъ? воскликнулъ онъ, указывая на «City of Aberdeen»: — тотъ самый, на который генералъ пригласилъ il Соіоппа?

— Видимъ.

— А эти войска, разставленныя вдоль пристани?

— Видимъ, видимъ.

— Ну, такъ слушайте же: это все отборный народъ: тысячи двѣсти человѣкъ — цвѣтъ экспедиціи. Они теперь ждутъ приказанія сѣсть на пароходъ, а часамъ къ десяти вечера, сегодня же, на всѣхъ парахъ понесутся изъ гавани. Генералъ Козенцъ съ своими Gaccitori уже отправился — еще вчера вечеромъ; самъ же Гарибальди ѣдетъ съ нами на «City of Aberdeen». Мелаццо отсюда недалеко, мы будемъ тамъ еще до разсвѣта, но драться, говорятъ, не будемъ до послѣ-завтра.

— Ахъ, да вѣдь это прелесть что такое! вскричалъ Саксенъ.

— Да, таки повезло вамъ — попасть на осаду на первый же день пріѣзда! возразилъ сициліанецъ. — Я такъ вотъ уже три недѣли какъ здѣсь, и еще ничего не дѣлалъ, только помогалъ при срытіи Castello — куда какъ весело! Часъ-другой еще ничего, ну, а потомъ и надоѣстъ таскать камни изъ стѣнъ, когда знаешь, что за ними не сидятъ Regi.

Онъ ихъ опять провелъ на Толедо, указывая по дорогѣ на тѣ мѣста, гдѣ особенно люто свирѣпствовала борьба, дѣлая вопросы и отвѣчая на ихъ вопросы, и заливаясь веселой болтовней съ безпечнымъ простодушіемъ мальчика.

Звали его, какъ онъ разсказалъ новымъ своимъ товарищамъ, Сильвіо-Бони. Онъ былъ сыномъ палермскаго землевладѣльца, имѣющаго земли на другомъ концѣ острова, и въ настоящее время служилъ адъютантомъ при генералѣ Медичи. За годъ передъ тѣмъ онъ уже дрался при Сольферино, въ качествѣ волонтера, но не имѣлъ намѣренія поступить въ регулярное войско, находя, что одно дѣло — драться за свободу, а драться за четыре paoli подневной платы — опять совсѣмъ другое. Онъ думалъ воздѣлывать маслины и виноградъ до конца вѣка, и прожить такою же сельскою жизнью, какъ предки его, лишь бы не проводила его къ нимъ преждевременно какая-нибудь шальная пуля.

Не умолкая ни на минуту, сициліанецъ провелъ Саксена и Кастельтауерса по главнымъ улицамъ города, представлявшаго поистинѣ страшное зрѣлище для глазъ, непривычныхъ къ ужасамъ воины. Тутъ валялись остатки знаменитыхъ баррикадъ 27-го мая, тамъ возвышались полуразрушенныя стѣны университета, зданіе Pretorio, какъ рѣшето, пробитое пулями; далѣе монастырь del Sette angioli, отъ котораго уцѣлѣлъ лишь одинъ остовъ. Еще далѣе прошли они мимо величаваго палаццо, лишеннаго кровли и оконъ, мимо почернѣлыхъ фундаментовъ церкви, когда-то прославленной своими архивами — по цѣлой улицѣ, зданія которой съ обѣихъ сторонъ держались на подпоркахъ, и ежеминутно угрожали паденіемъ — мимо массивныхъ обломковъ женскаго монастыря, въ которомъ безпомощныя сестры заживо сгорѣли безъ малѣйшей возможности къ спасенію. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ едва остался камень на камнѣ; въ другихъ же огненная буря пронеслась безвредно и не оставила слѣдовъ.

Немного погодя, изъ обширнаго пространства, заваленнаго непроходимыми грудами развалинъ, и зараженнаго смрадомъ непохороненныхъ труповъ, они вышли въ другую часть города, пестрѣющую гуляющими, съ блестящими caffé, наполненными праздными потребителями: тутъ, съ кровли публичныхъ зданій, весело развѣвался національный флагъ, и такимъ же безпечнымъ чередомъ шла вѣчно неумолчная, пестрая суетливость южно-итальянскаго житья, какъ будто бомбы и гранаты — такія явленія, самое названіе которыхъ было неизвѣстно сициліанскому слуху.

Саксену казалось непостижимымъ, какъ могутъ эти люди уписывать мороженое и рѣзаться въ домино, какъ будто среди ихъ давно-давно не случалось ничего такого, что способно возмутить ровное теченіе ихъ существованія. Такое хладнокровіе ему казалось невыразимой безчувственностью и безсердечіемъ, и, не имѣя привычки скрывать своихъ мыслей, онъ напрямикъ это высказалъ своему итальянскому спутнику.

Итальянецъ усмѣхнулся и пожалъ плечами.

— Они такъ обрадовались свободѣ! пояснилъ онъ, тономъ извиненія.

— Но какое же они имѣютъ право радоваться, когда мертвецы ихъ лежатъ непохороненные у самыхъ ихъ пороговъ? воскликнулъ Саксенъ съ негодованіемъ. — Какое они имѣютъ право забывать о сотняхъ безвинныхъ женщинъ и дѣтей, задавленныхъ и задушенныхъ въ собственныхъ жилищахъ, или о неаполитанцахъ — ихъ палачахъ?

— Ah, gli assassini! Ужь за это мы съ ними поквитаемся при Мелаццо, быстро возразилъ офицеръ.

Таковъ ужь спциліанскій нравъ. Виды, наполнявшіе графа и Саксена жалостью и ужасомъ, вызывали только мимолетное облако на лицѣ ихъ новаго знакомаго. Онъ такіе виды имѣлъ передъ глазами впродолженіе трехъ недѣль и освоился съ ними. Онъ могъ болтать и смѣяться въ самой оградѣ смерти, шаловливо карабкался ни баррикадамъ, показывалъ мѣсто, гдѣ королевскія войска. Regi, были отражены, съ какой точки ворвались гарибальдійцы, разглагольствовалъ объ уступкѣ Ниццы, о вѣроятной продолжительности войны, о монахахъ, сбирахъ, иностранныхъ волонтерахъ, и о всѣхъ — тысячѣ и одномъ предметѣ, сопряженныхъ съ революціоннымъ дѣломъ, и вообще думалъ гораздо болѣе о наступающей экспедиціи, нежели о минувшей бомбардировкѣ

Вдругъ въ ту самую минуту, какъ они вышли на Marina, изъ форта Галита раздался пушечный выстрѣлъ, и ихъ сициліанскій пріятель поспѣшно распростился съ ними.

— Это намъ сигналъ собираться на пароходъ, сказалъ онъ. — Если вы будете въ Мелаццо прежде, чѣмъ завяжется дѣло, спросите меня. Я могу вамъ пригодиться. Во всякомъ случаѣ постараюсь.

— Этого обѣщанія мы не забудемъ, живо сказалъ Саксенъ.

— Addio fratelli!

И эти три молодые человѣка, ожидавшіе предстоящаго сраженія, какъ какой-нибудь partie de plaisir, которые еще за часъ были совершенно чужими другъ для друга, но пришли въ столкновеніе благодаря случаю, а подружились черезъ общую всѣмъ имъ любовь къ свободѣ, безпечную храбрость и вѣру въ святость одного и того же дѣла, обнялись и разстались, буквально, какъ братья.

Оставшіеся вдвоемъ пріятели вслѣдъ затѣмъ отправились-было прямо въ гостиницу «Тринакріа», но узнавъ, что Колонны еще нѣтъ, немедленно повернули къ набережной. Тутъ застали они густую толну, и увидали «City of Aberdeen» съ разведенными парами и палубою, покрытою войсками.

Народъ колыхался въ необузданномъ волненіи и стоялъ такой сплошною массою, что молодымъ людямъ такъ же легко было бы протолкнуться черезъ каменную стѣну, какъ черезъ эту живую преграду, отдѣляющую ихъ отъ пристани. Изъ восклицаній окружающихъ они поняли, что войска стояли на палубѣ, а самъ Гарибальди находился въ кают-компаніи. Поминутно поднимался крикъ въ честь котораго нибудь изъ офицеровъ, на мгновеніе появляющагося на палубѣ; иногда же просто отъ полноты сердечной, толпа вдругъ разражалась бурными evviva!

Но вотъ офицеръ изъ Cacciatori, съ извѣстнымъ всѣмъ значкомъ изъ пѣтушиныхъ перьевъ на шляпѣ, бѣгомъ пронесся но набережной. Толпа разступилась передъ нимъ, точно волшебствомъ, и на него посыпались благословенія и дружескія addio.

— Знаете вы, кто это такой? спросилъ Саксенъ окружающихъ.

— Нѣтъ, Господь съ нимъ! отвѣчалъ одинъ.

— Мы только знаемъ, что онъ идетъ за насъ сражаться, сказалъ другой.

— Мадонна и всѣ святые да хранятъ его! прибавилъ третій.

Въ эту минуту толпа внезапнымъ движеніемъ подалась назадъ, изъ тысячи гортаней вырвался могучій возгласъ, раздался пушечный выстрѣлъ, «City of Aberdeen» тронулся!…

Еще мгновеніе, и вся эта масса пошатнулась, разбилась, отхлынула подобно могучему морскому прибою, и полилась черезъ Porta Felice, провожая пароходъ вдоль приморскаго гулянья della Marina. Войска на палубѣ стояли неподвижно, съ руками, приложенными къ шляпамъ, въ знакъ прощальнаго иривѣта народу. Толпа стремительно бѣжала вдоль берега, плакала, съумасшествовала, хлопала въ ладони, не переставая кричать: «Viva Garibaldi! Viva la Libertà!» Одна женщина унала на колѣна посреди набережной, съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, и стала громко молиться за освободителей.

Графъ и Саксенъ молча стояли прижавшись другъ къ другу, и глядѣли вслѣдъ за исчезающимъ пароходомъ, прислушиваясь къ поминутно слабѣющимъ и удаляющимся крикамъ.

— Боже милостивый! сказалъ Кастельтауерсъ: — что за страшная вещь расшевеленное человѣческое чувство, когда оно проявляется въ такихъ размѣрахъ! Посмотрѣлъ бы я на этотъ народъ, какъ онъ срывалъ замокъ!

Саксенъ вздохнулъ полной грудью, прежде нежели отвѣчалъ, и слова его повидимому не имѣли отношенія къ замѣчанію графа.

— Знаешь, что я тебѣ скажу, Кастельтауерсъ? сказалъ онъ: — мнѣ чувствуется, какъ-будто намъ не приходится здѣсь оставаться даже полчаса лишнихъ. Ради-бога, купимъ пару красныхъ рубашекъ и пустимся за ними въ погоню во всю прыть крошки «Албулы»!

XXIII.
Мистеръ Форситъ.

Мистеръ Трефольденъ былъ, безъ всякаго сомнѣнія, въ высшей степени благообразный господинъ. Манеры у него были прекрасныя, наружность располагающая въ его пользу, и все, что-бъ онъ ни дѣлалъ и ни говорилъ, отличалось какимъ-то оттѣнкомъ спокойнаго самообладанія, который дѣлалъ общество его крайне пріятнымъ. Онъ хорошо говорилъ о томъ, что слышалъ и читалъ, и умѣлъ извлекать возможно большую пользу изъ своего знанія людей и нравовъ, искуства и литературы. Но въ то же время въ немъ не было ни одной черты такъ-называемаго блистательнаго разсказчика. Онъ никогда не говорилъ эпиграммами, не позволялъ себѣ саркастическихъ выходокъ, и не ронялъ своего достоинства каламбурами, подобно многимъ людямъ, далеко уступающимъ ему своими способностями; но при всемъ томъ, весь его разговоръ былъ пронизанъ какой-то тихой шутливостью, которая, если и нельзя было назвать ее остроуміемъ, но очень походила на это качество.

Его по большей части любили, и замѣчательно то, что въ обширномъ кругу его дѣловыхъ знакомствъ, люди, принадлежавшіе къ самымъ высшимъ сферамъ, болѣе всѣхъ были дружески къ нему расположены. Лордъ Кастельтауерсъ былъ о немъ самаго высокаго мнѣнія. Виконтъ Эшеръ, юридическими дѣлами котораго онъ завѣдывалъ уже десять лѣтъ, не иначе о немъ говорилъ, какъ въ выраженіяхъ, особенно лестныхъ отъ такого величаваго джентльмена старинной школы; герцогъ донкастерскій, графъ ипсвичскій и другіе тузы того же полета, считали его положительно образцовымъ юристомъ. Даже леди Кастельтауерсъ благоволила съ нему почти до дружественности, и принимала его съ неизмѣнной благосклонностью каждый разъ, какъ онъ пріѣзжалъ въ Суррей.

За то чисто-дѣловые люди, такіе люди, какъ, напримѣръ, Лоренсъ Грэторексъ, смотрѣли на него далеко не такъ благосклонно. Они не умѣли цѣнить изящества его манеръ. И нетолько не цѣнили ихъ, но изъ всей его личности, именно манеры его преимущественно возбуждали ихъ нерасположеніе и недовѣріе. Они никогда не могли прочесть его мыслей, или заглянуть въ его карты, или хоть сколько-нибудь догадываться о его характерѣ и образѣ мыслей. Они признавали его умнымъ, но и эту похвалу дополняли прибавленіемъ, что онъ «черезчуръ уменъ». Однимъ словомъ, популярность Вильяма Трефольдена по большей части простиралась на западъ отъ Темпль-бара.

Неудивительно послѣ этого, что будучи одаренъ такими манерами, которыя однѣ уже давали ему право вращаться въ лучшемъ обществѣ, юристъ сдѣлалъ благопріятное впечатлѣніе на обитательницъ брюднельской террасы. Въ его разсчеты входило назваться не своимъ именемъ въ своихъ сношеніяхъ съ ними, и онъ выбралъ для своего псевдонима имя Форсита; такъ онъ у нихъ и шелъ за мистера Форсита, и больше онѣ о немъ ничего не знали. Положивъ себѣ, однако, пріобрѣсти ихъ довѣріе, онъ не щадилъ никакихъ усилій, не задумывался ни передъ какими средствами для достиженія своей цѣли. Онъ беззастѣнчиво эксплуатировалъ въ свою пользу любовь ихъ къ утраченному отцу и мужу, и ловко сообразуя игру свою съ первымъ сдѣланнымъ ходомъ, вкрался въ ихъ расположеніе еще болѣе увѣреніями, что онъ зналъ Эдгара Ривьера въ дни его юности, нежели расточеніемъ Саксенова золота на покупку бездарныхъ картинъ, давшихъ ему первую возможность явиться къ нимъ въ домъ.

Надо замѣтить, что эта великолѣпная мысль вовсе не была имъ обдумана напередъ. Она его озарила, какъ вдохновеніе свыше, и онъ, какъ вдохновенію, обрадовался ей, дѣйствовалъ по ней, и развилъ ее съ мастерскимъ умѣньемъ. Чтобы не понасться какъ-нибудь въ просакъ слишкомъ усерднымъ разыгрываніемъ заданной себѣ роли, онъ говорилъ о живописцѣ только какъ о человѣкѣ, заинтересовавшемъ его своего личностью и раннимъ талантомъ, и съ которымъ онъ бы непремѣнно сблизился, еслибы тотъ остался въ Англіи. Онъ выказывалъ сильное, но почтительное желаніе собрать всѣ свѣдѣнія о его послѣдующей карьерѣ. Онъ понемногу скупилъ весь запасъ нимфъ и дріадъ, платя за нихъ съ неизмѣнной щедростью, и увозя то одну, то другую изъ нихъ при каждомъ своемъ посѣщеніи.

Знакомство, поставленное на такую ногу, нетрудно было упрочить. Щедрый и внимательный покровитель скоро и незамѣтно перешелъ въ сочувствующаго совѣтчика и друга. Частыя посѣщенія, продолжительныя бесѣды, ненавязчивыя вниманія произвели свое неизбѣжное дѣйствіе, и не прошло еще нѣсколькихъ недѣль ихъ знакомства съ нимъ, какъ уже вдова и сирота вѣровали въ Вильяма Трефольдена, какъ въ оракула. Признательность ихъ была такъ же безгранична, какъ и вѣра ихъ. Чуждыя условій англійскаго быта, незнающія свѣта, покинутыя въ горѣ и безъ средствъ, онѣ страшно нуждались въ другѣ, и найдя его, безпрекословно усвоили себѣ его мнѣнія и стали слѣдовать его совѣтамъ. Словомъ, стряпчій устроился у нихъ именно на такомъ основаніи, какое всего болѣе благопріятствовало его видамъ, и сдѣлался нетолько повѣреннымъ всѣхъ ихъ плановъ, но и искуснымъ распорядителемъ всѣхъ ихъ дѣйствій. Такимъ образомъ, въ то самое время, какъ Саксенъ Грефольденъ былъ вполнѣ увѣренъ, что онѣ давно поселились гдѣ-нибудь на берегахъ Средиземнаго моря, мистрисъ и мисъ Ривьеръ еще были въ Англіи, и временно занимали хорошенькую квартирку по сосѣдству Сиденгама.

Здѣсь ихъ часто навѣщалъ преданный другъ ихъ, и случилось такъ, что онъ былъ у нихъ въ самый вечеръ отплытія Саксена въ Сицилію.

Онъ отправился въ Сиденгамъ въ самомъ пріятнѣйшемъ настроеніи. Не зная о неожиданной перемѣнѣ, происшедшей въ планахъ Саксена, онъ воображалъ, что его родственникъ и графъ уже на дорогѣ въ Норвегію, и эта увѣренность доставляла ему значительное удовольствіе. Она какъ нельзя лучше вторила его соображеніямъ, а соображенія эти уже достигли такой зрѣлости, такъ удовлетворительно и дѣятельно приводились въ исполненіе, что казалось невозможнымъ, чтобы они не удались даже въ какой-нибудь мелочи. Еслибы онъ зналъ, что въ эту самую минуту крошка «Албула» скользитъ по вѣтру, по направленію къ островамъ Пролива, вмѣсто того, чтобы съ трудомъ пробираться между дуврскими скалами, то онъ, мистеръ Трефольденъ, врядъ ли бы такимъ сіяющимъ вошелъ въ квартиру мистрисъ Ривьеръ.

Весело быть встрѣчаему такъ, какъ онъ былъ встрѣченъ хозяйками, быть привѣтствуему такими радостными, довѣрчивыми взглядами; весело ему было видѣть, какъ при его входѣ бросается книга и работа; примѣчать, какъ внимаютъ его рѣчамъ, точно каждое его слово есть перлъ мудрости; сидѣть у раствореннаго окна, вдыхая въ себя запахъ цвѣтовъ, прислушиваясь къ нѣжному голоску Геленъ, и предаваясь свѣтлымъ грёзамъ о будущемъ. Ибо Вильямъ Трефольденъ былъ влюбленъ болѣе, чѣмъ когда либо, болѣе, чѣмъ когда-нибудь твердо рѣшился овладѣть той будущностью, которую онъ себѣ создалъ.

— Мы такъ и думали, что увидимъ васъ сегодня, мистеръ Форситъ, сказала мистрисъ Ривьеръ послѣ первыхъ привѣтствій. — Мы только что говорили объ этомъ передъ вашимъ приходомъ.

— Лондонскій житель радъ спасаться отъ городского дыма въ такой прелестный вечеръ, отвѣчалъ Трефольденъ: — хотя бы даже рискуя этимъ слишкомъ часто безпокоить своихъ подгородныхъ друзей.

— Можемъ ли мы находить, что единственный другъ, котораго мы имѣемъ въ Англіи, бываетъ у насъ слишкомъ часто?

— Какъ я ни желаю противнаго, но боюсь, что это не совершенно невозможно.

— Мама сегодня каталась въ креслахъ, мистеръ Форситъ, сказала Геленъ. — Не кажется ли вамъ, что она и на видъ какъ-будто поправилась?

— Положительно поправилась, отвѣчалъ стряпчій.

— Я чувствую себя лучше, сказала больная. — Я чувствую, что съ каждымъ днемъ становлюсь сильнѣе.

— Хорошее дѣло.

— И докторъ Фишеръ говоритъ, что мнѣ лучше.

— Вашему собственному мнѣнію, my dear madam, я въ этомъ случаѣ придаю болѣе вѣса, нежели мнѣнію всякаго доктора, какъ бы ни былъ онъ искусенъ, замѣтилъ Трефольденъ.

— Я имѣю большую вѣру въ доктора Фишера, сказала мистрисъ Ривьеръ.

— А я имѣю большую вѣру въ цѣлебную силу этого чистаго сиденгамскаго воздуха. Не могу выразить вамъ, какъ я радъ, что вы дали себя уговорить выѣхать изъ Камбервеля.

Мистрисъ Ривьеръ вздохнула.

— Не думаете ли вы, что мнѣ скоро можно будетъ ѣхать въ Италію? спросила она.

— Именно объ этомъ предметѣ я и пришелъ переговорить съ вами сегодня, возразилъ стряпчій.

Блѣдное лицо больной просіяло при этомъ отвѣтѣ.

— Мнѣ такъ хочется ѣхать, сказала она съ жаромъ. — Я чувствую, что жизнь для меня въ Италіи.

— Вопросъ, my dear madam, въ томъ, на столько ли вы сильны, чтобы вынести такую долгую дорогу.

— Я увѣрена, что мама еще наполовину не достаточно сильна, быстро вмѣшалась мисъ Ривьеръ.

— Можно ѣхать потихоньку.

— Этого недовольно, сказалъ Трефольденъ. — Вамъ надо ѣхать безъ всякихъ хлопотъ, иаче сказать, надо чтобы васъ сопровождалъ кто-нибудь, кто бы сглаживалъ и уравнивалъ передъ вами дорогу во все время путешествія.

— Мнѣ бы не хотѣлось тратиться на курьера, если только есть какая-нибудь возможность обойтись безъ него, сказала больная.

— Безъ сомнѣнія; курьеръ нетолько очень дорогая, но вевесьыа непріятная и неудобная принадлежность въ дорогѣ. Онъ въ то же время и хозяинъ, и слуга. Но не было ли бы возможно для васъ сойтись съ какими-нибудь путешественниками, ѣдущими въ тѣ же мѣста?

— Вы забываете, что мы здѣсь никого не знаемъ.

— Но вѣдь такого рода дѣла часто и легко устроиваются, даже между совершенно незнакомыми людьми.

— Положимъ; но кому же охота связываться съ двумя безпомощными женщинами? Ни одинъ чужой человѣкъ не возьметъ на себя такой обузы.

Трефольденъ помолчалъ съ минуту, прежде нежели отвѣчалъ.

— При одинаково-благопріятныхъ климатическихъ условіяхъ, сказалъ онъ наконецъ: — вы, я полагаю, не настаивали бы на томъ, чтобы поселиться непремѣнно въ Италіи?

— Я люблю Италію лучше всякой другой страны въ мірѣ.

— Однакоже вы, помнится мнѣ, говорили, что незнакомы съ приморьемъ.

— Правда, мы всегда жили во Флоренціи.

— Значитъ, ни Ментоне, ни Ницца, не имѣли бы для васъ особенной прелести по воспоминаніямъ, сопряженнымъ съ этими мѣстами?

— Нѣтъ, кромѣ языка и климата.

— А изъ этихъ двухъ условій, важнымъ можно считать одинъ только климатъ, но и въ этомъ отношеніи, я думаю, вы могли бы сдѣлать болѣе удобный выборъ. Вамъ никогда не приходило на умъ, что не мѣшало бы вамъ испробовать воздухъ Египта или Мадеры, хотя бы только на одну зиму?

— Мама уже совѣтывали испытать и тотъ и другой климатъ, сказала мисъ Ривьеръ.

— Но я предпочитаю Италію, возразила больная: — самые счастливые годы моей жизни протекли подъ итальянскимъ небомъ.

— Извините, но слѣдуетъ ли вамъ подчиняться прихоти въ такомъ случаѣ, какъ настоящій? спросилъ Трефольденъ, самымъ почтительнымъ тономъ.

— Я могу представить и болѣе уважительную причину — бѣдность. Въ Италіи можно обходиться очень-очень небольшими средствами, когда знаешь страну и народъ такъ хорошо, какъ мы; въ Египтѣ же или Мальтѣ мнѣ не на что было бы устроиться.

— Проѣздъ въ Мадеру легокъ, и не слишкомъ дорого стоитъ, сказалъ Трефольденъ.

— Мнѣ бы не хотѣлось предпринимать его, сказала она.

— Даже имѣя заботливаго попутчика?

— Да гдѣ же я его найду?

— Въ вашемъ покорномъ слугѣ.

Мать и дочь удивленно взглянули на него.

— Въ васъ, мистеръ Форситъ? вскричали онѣ въ одинъ голосъ.

Трефольденъ улыбнулся.

— Пусть это не слишкомъ васъ удивляетъ, сказалъ онъ. — Я имѣю намѣреніе всѣ зимы отнынѣ проводить за границею, и меня сильно соблазняетъ все, что я недавно слыхалъ и читалъ о Мадерѣ. Я, впрочемъ, вольная птица, и еслибы вы предпочли Египетъ, я съ величайшимъ удовольствіемъ промѣняю Фунгалъ на Нилъ.

— Вы черезчуръ добры.

— И, если вы не сочтете это непозволительной смѣлостью съ моей стороны, я прибавлю, что вопросъ о расходѣ не долженъ ни на минуту входить въ ваши разсчеты.

— Однако…

— Одну минуточку, прервалъ юристъ. — Ради-бога, не воображайте, что я позволяю себѣ предложить вамъ денежное пособіе. И не думаю. Я просто предлагаю вамъ взять впередъ, сколько вамъ потребуется, въ счетъ цѣны за остальныя картины и эскизы мистера Ривьера, или, если вамъ это удобнѣе, я могу заразъ купить ихъ у васъ.

— Для того, чтобы я имѣла возможность ѣхать въ Мадеру? сказала мистрисъ Ривьеръ, лицо которой покрылось болѣзненной краскою. — Нѣтъ, добрый другъ мой; я начинаю понимать васъ. Этого нельзя.

— Я такъ боюсь, что вы начинаете непонимать меня, возразилъ Трефольденъ, съ важностью. — Еслибы даже вы отгадали, это значило бы только то, что я старался бы пособить вдовѣ человѣка, память и талантъ котораго я глубоко чту и люблю, и я не думаю, чтобы тутъ было что-нибудь оскорбительное для васъ; но я вамъ даю честное слово, что не въ этомъ главная причина моего предложенія.

— Неужели же вы хотите сказать, что вы, въ самомъ дѣлѣ, желаете пріобрѣсть?…

— Рѣшительно всѣ картины, какія только вы согласитесь уступить мнѣ.

— Но вѣдь этакъ у васъ наберется до тридцати произведеній одной и той же кисти, и изъ нихъ нѣкоторыя весьма значительныхъ размѣровъ.

— Тѣмъ лучше.

— Однако, мнѣ просто непостижимо…

— Что я желаю сдѣлать ривьеровскую коллекцію? Между тѣмъ, въ этомъ, дѣйствительно, моя цѣль.

— Но у васъ, значитъ, огромная галлерея?

— Я совсѣмъ не имѣю галлереи — покуда, сказалъ онъ. — Когда нибудь, если осуществится давно-лелѣянная мною мечта, я, можетъ быть, поселюсь за границею, и выстрою себѣ домъ и галлерею гдѣ-нибудь въ прекрасномъ мѣстѣ; но это еще только мечта, а мечта — вещь невѣрная.

Онъ мелькомъ взглянулъ на мисъ Ривьеръ при этихъ словахъ, и, казалось, подавилъ вздохъ. Она въ эту минуту смотрѣла въ другую сторону, но мать ея уловила этотъ взглядъ — чего именно и хотѣлось Трефольдену.

— Покуда же, продолжалъ онъ, послѣ минутнаго молчанья: — я не думаю, чтобы я рѣшился быть на столько эгоистомъ, чтобы держать эти сокровища подъ спудомъ. Свѣтъ никогда еще не призналъ Эдгара Ривьера, и простая справедливость требуетъ, чтобы я сдѣлалъ что-нибудь такое, что съ одного раза дало бы его произведеніямъ подобающее имъ мѣсто въ исторіи англійскаго искуства.

— Что же вы можете сдѣлать? что вы хотите сказать? нетвердымъ голосомъ спросила мистрисъ Ривьеръ.

— Я еще пока и самъ хорошенько не знаю. Я было-помышлялъ о томъ, что недурно бы было выставить ихъ въ хорошо-освѣщенной залѣ, но этотъ планъ могъ бы имѣть своего рода неудобства. Ближе всего къ дѣлу было бы, я думаю, пожертвовать ихъ націи.

Мать и дочь посмотрѣли другъ на друга въ безмолвномъ волненіи. Глаза ихъ переполнились слезами, а сердца — благодарностью и удивленіемъ къ этому человѣку.

— Но во всякомъ случаѣ, продолжалъ Трефольденъ: — картины нуждаются въ чисткѣ и новыхъ рамахъ. До слѣдующаго года съ ними невозможно ничего предпринять, и онѣ должны принадлежать мнѣ прежде, чѣмъ я могу за нихъ приняться.

— Онѣ ваши съ этой минуты, великодушный другъ нашъ и благодѣтель! зарыдала вдова. — Господи, что бы ему дожить до этого дня!

Но Трефольденъ не допустилъ хозяекъ къ дальнѣйшимъ выраженіямъ благодарности. Онъ объявилъ, что гордится считаться ихъ другомъ, и еще болѣе тѣмъ, что можетъ быть скромнымъ орудіемъ, употребляемымъ провидѣніемъ для спасенія великаго имени отъ незаслуженной неизвѣстности, но рѣшительно протестовалъ противъ названія «благодѣтеля». Затѣмъ, онъ съ величайшей деликатностью коснулся вопроса о цѣнѣ, замѣтилъ, что немедленно внесетъ извѣстную сумму въ извѣстный банкъ на имя мистрисъ Ривьеръ, еще разъ упомянулъ о Мадерѣ, и поставивъ, разумѣется, на своемъ, поднялся немного погодя и сталъ прощаться.

— Итакъ, my dear madam, рѣшено, что, недѣли этакъ черезъ три, я буду имѣть честь проводить васъ въ Функалъ? сказалъ онъ, уходя.

— Если ужь вы рѣшитесь взять на себя такую обузу.

— Я считаю за великое счастье быть принятымъ вами въ проводники, возразилъ Трефольденъ: — и если я назначилъ слишкомъ ранній для васъ срокъ…

— Нисколько; я готова бы хоть завтра, сказала мистрисъ Ривьеръ: — сердце у меня ноетъ по солнечному югу.

На это стряпчій отвѣтилъ увѣреніемъ, что онъ поспѣшитъ развязаться съ собственными дѣлами, сколько будетъ ему возможно, и удалился.

— Мистеръ Форситъ вполнѣ обладаетъ тѣмъ, что тётка наша, леди Гластонбюри, называла «le grand air», замѣтила мистрисъ Ривьеръ, отвѣчая на прощальный поклонъ Трефольдена, когда онъ въ послѣдній разъ снялъ шляпу у самыхъ воротъ. — И притомъ красивъ.

— Я не нахожу его красивымъ, возразила ей дочь: — но онъ великодушнѣйшій изъ людей.

— Царски щедръ. Онъ, должно быть, богатъ, и я увѣрена, что онъ очень хорошій человѣкъ. Погоди-ка, кажется, былъ какой-то Форситъ, который женился на дочери лорда Ингльборо, въ томъ же году, какъ Алиція вышла за лорда Кастельтауерса. Надо его спросить, не изъ того ли же онъ семейства.

— Нѣтъ, душка-мама, не надо — зачѣмъ? Нашъ мистеръ Форситъ, можетъ быть, имѣетъ болѣе скромное происхожденіе, и…

— Ты права, Геленъ. Да онъ и не нуждается въ знатности происхожденія. Знаешь ли, дитя мое, что мнѣ иногда стало думаться въ послѣднее время?

— Что же тебѣ думалось, голубка моя родная?

— Что онъ, то-есть мистеръ Форситъ, значительно заглядывается на мою малютку Геленъ.

Молодая дѣвушка быстро отскочила, и улыбка мгновенно сбѣжала съ ея лица.

— О, мама! сказала, она: — надѣюсь, что это вамъ только такъ кажется.

— Почему же, дитя мое? Мистеръ Форситъ богатъ, добръ, вполнѣ джентльменъ. Жена его была бы очень счастливая женщина.

— Но я его не люблю.

— Понятное дѣло. Мы даже еще не знаемъ, любитъ ли онъ тебя, но можетъ настать время…

— Сохрани богъ! воскликнула мисъ Ривьеръ, вполголоса.

— А я скажу: дай-богъ! возразила мать съ глубокимъ убѣжденіемъ. — Я бы радостно умерла завтра же, еслибы я только знала, что дѣвочка моя послѣ меня не останется одна на бѣломъ свѣтѣ.

Дѣвушка страстно обвила шею матери руками и зарыдала.

— Полно, полно, не надо! говорила она: — не смѣй говорить о смерти, моя дорогая. Ты должна жить ради меня. О, какъ я рада, какъ я счастлива, что ты ѣдешь въ Мадеру!

Больная покачала головою, и утомленно откинулась на спинку креселъ.

— Ахъ, сказала она со вздохомъ: — лучше бы въ Италію.

XXIV.
На морѣ.

Правду сказала Олимпія, утверждая, что лордъ Кастельтауерсъ — единственный волонтеръ, котораго отецъ ея не приметъ ни на какихъ условіяхъ. Когда оба молодые человѣка встрѣтили его у воротъ гостиницы «Тринакріа», и объявили ему, что собираются въ Мелаццо вслѣдъ за войсками, онъ всѣми силами старался отговорить ихъ отъ этого намѣренія.

— Подумайте о леди Кастельтауерсъ, сказалъ онъ: — вспомните, какъ враждебно она смотритъ на наше дѣло.

— Но я семь лѣтъ уже какъ поклялся служить этому дѣлу, возразилъ графъ.

— Но вы никогда не обязывались служить ему на полѣ битвы.

— Потому что я никогда не имѣлъ въ виду, изъ уваженія къ предразсудкамъ моей матери, поставить себя въ такое положеніе, которое сдѣлало бы выборъ невозможнымъ для меня. Мнѣ и во снѣ не снилось собираться сюда еще три недѣли назадъ. Если бы Монтекуккули, или Воанъ, или вы сами уговаривали меня ѣхать въ Сицилію драться, я бы отказался. Но обстоятельства привели меня сюда, и разъ уже какъ я ступилъ ногою на эту почву, я намѣренъ исполнить долгъ свой.

— Это — ложное пониманіе долга, сказалъ Колонна. — Ваше положеніе исключительно, и вы не имѣете права такъ поступать.

— Порицайте судьбу — не меня, возразилъ графъ.

— А вы, мистеръ Трефольденъ, спросили ли вы себя, одобрилъ ли бы вашъ нареченный отецъ эту экспедицію?

— Нареченный отецъ мой — служитель мира, отвѣчалъ Саксенъ: — и онъ любитъ меня болѣе всего на свѣтѣ; но онъ скорѣе самъ послалъ бы меня на вѣрную смерть, нежели посовѣтовалъ бы мнѣ подлость.

— Боже упаси и меня дать подобный совѣтъ кому бы то ни было! съ чувствомъ сказалъ Колонна. — Еслибы непріятельскія орудія были выстроены передъ этими окнами, я бы не совѣтовалъ вамъ повернуться къ нимъ спиной, но я не совѣтую вамъ и отправляться къ нимъ нарочно за пятьдесятъ миль.

— Точно такъ же позорно повернуться къ нимъ спиною на пятидесяти миляхъ, какъ и на пятидесяти ярдахъ разстоянія, рѣшительно сказалъ Саксенъ, какъ нарочно въ эту самую минуту вспомнивъ то, что говорила ему мисъ Гатертонъ о «курицѣ, несущей золотыя яйца».

— Но вѣдь вы собирались въ Норвегію, настаивалъ синьоръ Колонна. — Вы свернули съ своей дороги единственно затѣмъ, чтобы высадить меня здѣсь; высадили, ну — и съ богомъ, почему вамъ не исполнить вашего прежняго плана?

— Сказать вамъ почему, caro amico? весело вмѣшался графъ: — потому, что мы молоды — потому, что насъ тянетъ къ опасности и приключеніямъ, а главное потому, что насъ манитъ запахъ пороха! Вотъ оно что — такъ не трудитесь же понапрасну уговаривать насъ — не переспорите. Мы оба чертовски упрямы и дѣло это у насъ рѣшеное.

Видя, что дѣло это, дѣйствительно, рѣшеное, Колонна былъ на столько уменъ, что пересталъ уговаривать пріятелей.

Въ отсутствіе Гарибальди генералъ Сиртори былъ сдѣланъ про-диктаторомъ, и Колонна, хотя и отказался отъ всякой офиціально-министерской должности, остался въ Палермо, чтобы служить своей партіи головой, какъ онъ это дѣлалъ уже двадцать-пять лѣтъ. Итакъ, молодые люди простились съ нимъ, и отплыли въ тотъ же вечеръ къ десяти часамъ, взявъ съ собою палермитянина и лоцмана, хорошо знакомаго съ берегомъ.

Была дивная ночь, теплая и безоблачная, освѣщенная такою же золотою, роскошною луною, какою нѣкогда являлась та луна, подъ лучами которой гомеровы греки сидѣли вокругъ своихъ сторожевыхъ костровъ. Легкій, но неослабный вѣтерокъ надувалъ паруса маленькой «Албулы», и дробился серебристой рябью въ мелкой морской зыби. Налѣво стлалось открытое море, направо тянулось гористое очертаніе берега, на которомъ свѣтящіяся кучки далекихъ огоньковъ кое-гдѣ обозначали приморскіе города и мѣстечки. Немного погодя, по мѣрѣ того, какъ наши молодые волонтеры оставляли Палермо все далѣе и далѣе за собою, выше всѣхъ прибрежныхъ хребтовъ, возвысилась одна величавая, таинственная, грозная громада, поглощая, такъ-сказать, всѣ меньшія выси, и отдѣляясь отъ темной синевы блѣднымъ профилемъ своей снѣжной вершины. То была Этна.

Ночь молодые люди провели на палубѣ. Не чувствуя усталости, они ходили но ней взадъ и впередъ, наслаждаясь дивнымъ луннымъ свѣтомъ, и толковали о всемъ видѣнномъ и слышанномъ ими въ этотъ день, и о предстоящемъ, суетливомъ времени. Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ чудная красота и глубокая тишина окружающей ихъ обстановки привела ихъ къ болѣе интимному обмѣну мыслей и болѣе серьёзнымъ думамъ, бесѣда ихъ потекла задушевнѣе и завѣтнѣе: они говорили о жизни, о любви, о смерти, и о той загробной надеждѣ, которая «побуждаетъ смерть.»

— И все-таки, сказалъ Саксенъ, въ отвѣтъ на какое-то замѣчаніе своего друга: — жить стоитъ, хотя бы только для того, чтобы жить. Видѣть солнце и грѣться его тепломъ, дышать утренней прохладой, ночью глядѣть на звѣзды, прислушиваться къ паденію лавинъ, или могучему стону вѣтра въ сосновыхъ лѣсахъ — это уже одно, такое наслажденіе, которому нѣтъ цѣны. Когда меня человѣкъ увѣряетъ, что ему все равно, скоро ли, поздно ли гробовая крышка заслонитъ ему сіяніе солнца, я смотрю на него, что'-ы убѣдиться, есть ли у него глаза и уши такіе я: е, какъ у меня.

— А если онъ неслѣпъ и неглухъ, и все-таки стоитъ на своемъ, что тогда?

— Тогда я прихожу къ заключенію, что онъ обманываетъ либо себя, либо меня, а не то и себя и меня.

— Почему не судить снисходительнѣе, и не объявить его сразу съумасшедшимъ? засмѣялся графъ. — Ты, братъ, Саксенъ, говоришь какъ человѣкъ, никогда незнавшій горя. Любовь къ природѣ — славная вещь, особливо когда имѣешь молодость, друзей и надежды впереди, которые помогаютъ еще болѣе наслаждаться ею; но когда не станетъ друзей молодости, и пройдетъ сама молодость, тогда не думаю, чтобы одна любовь къ природѣ была способна сдѣлать послѣднюю, некрасивую пору жизни особенно привлекательною. И солнечное сіяніе — вещь пріятная, и въ стонѣ вѣтра между соснами есть непонятная, величавая музыкальность; но будь увѣренъ, настанетъ время, когда давнопотухшій свѣтъ нѣкогда любимыхъ глазъ, и «воспоминаніе смолкнувшаго навѣки голоса», будетъ тебѣ всего этого милѣе.

— Этого я никогда не отрицалъ, отвѣчалъ Саксенъ. — Я только о томъ спорю, что жизнь — такой дивный даръ, и наслажденіями она такъ обильна, что никогда ни одно мыслящее существо не должно бы отнимать у нея цѣну.

— Это зависитъ отъ того, для чего остается жить на свѣтѣ этому мыслящему существу, возразилъ графъ.

— Да хотя-бъ да самой жизни — для мысли, науки, для чудесъ матеріальнаго міра, для блага своихъ братьевъ-людей.

— Чтобы жить для братьевъ-людей, и жить для науки, сказалъ графъ: — надо приняться за дѣло рано. Ни любовь къ человѣчеству, ни наука не даются въ видѣ pis-aller, за неимѣніемъ лучшаго. Что касается до чудесъ матеріальнаго міра, то они, другъ мой, составляютъ великолѣпную сценическую постановку, но что путнаго въ постановкѣ безъ драмы?

— Подъ драмою, ты, я полагаю, разумѣешь человѣческіе, жизненные интересы?

— Именно. Я хочу сказать, что безъ любви, борьбы и надежды, и пожалуй капельки ненависти, никакія лавины и сосновые лѣса не сдѣлаютъ бремя жизни сноснымъ для человѣка, имѣющаго въ груди сколько нибудь человѣческое сердце. Этому научитъ тебя первое твое горе — или первая твоя болѣзнь. Что до меня лично, то, скажу прямо, я менѣе наслаждаюсь жизнью и поэтому менѣе цѣню ее, нежели когда… ну, когда я думалъ, что могъ надѣяться чего-нибудь большаго отъ будущаго.

— Это очень грустно, сказалъ Саксенъ. — Я, по крайней-мѣрѣ, не желалъ бы быть увѣреннымъ, что какой нибудь неаполитанской пули предназначено засѣсть мнѣ завтра въ сердце.

— Однако же мы именно этому подвергаешься.

— Въ этомъ-то вся и прелесть. Это все равно, что игра. Никто же не играетъ въ надеждѣ проиграться, точно также никто не дерется въ надеждѣ быть убитымъ. Однако, въ чемъ же было бы удовольствіе играть и драться, еслибы ставка не имѣла никакой цѣны?

Графъ улыбнулся, но не отвѣчалъ ничего. Минуту спустя Саксенъ продолжалъ.

— А какъ бы ты думалъ, Кастельтауерсъ, вѣдь и то — могутъ убить, а? чего добраго.

— Если крѣпость Мелаццо на половину такъ крѣпка, какъ разсказываютъ, то, я думаю, немало-таки молодцовъ лягутъ подъ стѣнами ея, отвѣчалъ графъ

— Въ такомъ случаѣ, я того мнѣнія…

— Что ставка слишкомъ велика, и игра не стоитъ свѣчъ?

— Совсѣмъ не то, клянусь Юпитеромъ! а только, что надо было бы сдѣлать духовную.

— А ты не дѣлалъ еще?

— Нѣтъ. Между тѣмъ денегъ у меня столько, что слѣдовало бы сдѣлать изъ нихъ порядочное употребленіе, въ случаѣ чего нибудь такого. Какъ ты объ этомъ думаешь?

— Безъ сомнѣнія.

— Можешь ты мнѣ въ этомъ помочь?

— Я? Нѣтъ, братъ, ни за что на свѣтѣ. Еслибъ я вздумалъ заняться подобнымъ дѣломъ, я бы только посѣялъ сѣмена безконечнаго процесса. Погоди, пока пріѣдемъ въ Мелаццо — въ арміи Гарибальди пропасть юристовъ.

— Я частицу моего богатства завѣщаю тебѣ, Кастельтауерсъ, сказалъ Саксенъ.

— О, царь! Здравствуй на вѣки! ненужны мнѣ ни деньги твои, ни жизнь.

Саксенъ взглянулъ на своего друга, и мысли его снова возвратились къ словамъ, слышаннымъ имъ въ конторѣ его родственника, въ тотъ день, какъ онъ въ первый разъ познакомился съ синьоромъ Наццарри.

— Можешь ты мнѣ растолковать, что такое закладная? спросилъ онъ вдругъ.

— Никто лучше меня не растолкуетъ, отвѣчалъ графъ съ горечью. Это — отрава, которую умирающій оставляетъ въ жизненной чашѣ своего наслѣдника. Это — желѣзная колода, которая дѣлаетъ изъ человѣка раба, пока онъ носитъ ее на шеѣ, и нищаго — когда онъ тяжкими усиліями сброситъ ее.

— Ты говоришь съ какимъ-то ожесточеніемъ.

— По горькому опыту. Я черезъ закладную остался бѣднякомъ на всю жизнь, и ты знаешь, чего стоитъ мнѣ моя бѣдность.

— Но еслибы можно было принять мѣры, чтобы расплатиться…

— Я уже расплатился, возразилъ графъ: — до копейки.

— Ты не сочтешь за нескромность, если я спрошу цифру этого долга? сказалъ Саксенъ нерѣшительно.

— Нисколько. Цифра была большая для меня, хотя тебѣ покажется ничтожною: двадцать-пять тысячъ фунтовъ.

У Саксена вырвалось глухое восклицаніе.

— Можно сдѣлать еще одинъ вопросъ? сказалъ онъ. — Не нѣкоему ли Беренсу ты долженъ былъ эту сумму?

— Ты почемъ знаешь?

— Ужь это мое дѣло; только скажи — ему?

— Ему. Онъ лондонскій купецъ, тотъ самый, что купилъ выдававшійся въ сторону уголокъ нашего милаго, родового парка, и — чортъ бы его побралъ! — имѣлъ дерзость выстроить на немъ виллу въ современномъ вкусѣ.

— И ты такъ-таки расплатился съ нимъ совсѣмъ?

— Разумѣется, расплатился.

— Какъ давно?

— Да года два назадъ, по меньшей мѣрѣ. А можетъ быть и больше.

Саксенъ молчалъ. Въ умѣ его снова зародилось сомнѣніе — ужасное сомнѣніе, отъ котораго онъ никогда, съ самаго того дня, не могъ вполнѣ избавиться, и которое въ первый разъ приняло ясные и опредѣленные размѣры.

— А теперь, пунктуально отвѣтивъ на всѣ твои вопросы, я буду ждать и отъ тебя отвѣта на мои, сказалъ графъ.

— Пожалуйста, не дѣлай мнѣ никакихъ вопросовъ, торопливо сказалъ Саксенъ.

— Не могу. Мнѣ надо знать, гдѣ ты слыхалъ объ Оливерѣ Беренсѣ, и какъ ты узналъ, что именно ему отцомъ моимъ было заложено наше имѣнье? Развѣ тебѣ говорилъ объ этомъ мистеръ Трефольденъ?

— Нѣтъ — честное слово.

— Потому что онъ дѣла мои знаетъ лучше меня самаго.

— Онъ никогда мнѣ не говорилъ о твоихъ дѣлахъ, Кастельтауерсъ — право, никогда, сказалъ Саксенъ убѣдительно.

— Такъ кто же бы могъ сказать тебѣ? Не Воанъ же? не Колонна же?

Но Саксенъ сталъ упрашивать друга своего не преслѣдовать его вопросами, и графъ, послѣ двухъ-трехъ тщетныхъ попытокъ, отсталъ отъ него.

Между тѣмъ уже свѣтало. Луна давно поблѣднѣла и скрылась, и исполинская гора призрачно возвышалась съ своимъ вѣнцомъ изъ снѣга и дыма, выдаваясь на холодно-сѣроватомъ небѣ. Еще минута, и свѣтлая полоса на востокѣ стала шире и ярче, и странный радужный блескъ — какъ-бы слитый изъ золота и кармина — зарумянился по снѣжнымъ полянамъ Этны. На мгновеніе грозная вершина какъ будто повисла на воздухѣ, сіяющая и преображенная, какъ ликъ святого законодателя, съ которымъ Господь бесѣдовалъ, какъ человѣкъ бесѣдуетъ съ своимъ другомъ. Потомъ, почти такъ же внезапно, какъ оно вспыхнуло, сіяніе померкло, и остался только чистый свѣтъ солнца. Въ ту же минуту, туманы, застилавшіе прибрежную низменность, стали подниматься длинными волнистыми полосами, всползая вверхъ по горѣ, и немного погодя, по мѣрѣ того, какъ ихъ медленно уносилъ вѣтеръ, вдали смутно обрисовался длинный скалистый мысъ, на этомъ разстояніи смотрѣвшій островомъ.

— Ессо, signore, ессо la rocca di Melazzo! сказалъ палермскій лоцманъ.

Но этотъ возгласъ, отъ котораго за часъ передъ тѣмъ Саксена бросило бы въ лихорадку, теперь едва ускорилъ біеніе его сердца на одинъ ударъ. Онъ думалъ о Вильямѣ Трефольденѣ, тщетно сожалѣя о данномъ обѣщаніи, которымъ онъ обязался не передавать ни одного слова изъ слышаннаго имъ разговора съ мистеромъ Беренсомъ, и молча вынося въ душѣ своей первый напоръ того смутнаго и ужаснаго сомнѣнія, которое незамѣтно укоренялось въ умѣ его, чтобы впослѣдствіи разростись и принести горькіе плоды.

XXV.
Главная квартира.

Мысъ Мелаццо выдается мили на четыре въ открытое море, загибаясь своею оконечностью къ западу, образуя такимъ образомъ небольшую бухту, и оканчиваясь маякомъ. Онъ состоитъ изъ ряда скалъ, шириною отъ четверти мили до мили, и возвышаясь по мѣстамъ на семьсотъ футовъ вышины, почти имѣетъ видъ какого-то спящаго морскаго чудовища, покоящаго свое громадное тѣло на половину надъ поверхностью воды. Со стороны материка эти скалы обрывисто прекращаются насупротивъ маленькаго перешейка, на которомъ построенъ городъ, и на низшихъ уступахъ ихъ, насупившись надъ самыми улицами, и охраненная съ тыла поднимающимися за нею скалами, стоитъ крѣпость, могущая свободно обстрѣливать море и сушу. Постройка ея довольно несообразна, и состоитъ изъ древней норманской башни и цѣлой тьмы разныхъ кронверковъ. Французы, англичане и неаполитанцы, отъ времени до времени укрѣпляли и расширяли эти стѣны, такъ что наконецъ значительная часть стариннаго города и даже соборъ попали въ ихъ безпорядочно раскинутую ограду. Въ 1860 г. въ крѣности Мелаццо находилось сорокъ орудій тяжелаго калибра, такъ что расфантазировавшійся зритель, уподобивъ весь мысъ морскому чудовищу, могъ бы провести сравненіе еще далѣе, уподобляя крѣпость головѣ чудовища, а усѣянные орудіями бастіоны — его страшной пасти.

Внизу на плоскости, обращенной съ запада къ Термини, а съ востока къ Мессинѣ, со своей пристанью, гуляньемъ и непзбѣжными воротами, безъ которыхъ положительно немыслимъ ни одинъ итальянскій городъ, стоитъ Мелаццо, солидный, красиво построенный, съ обѣихъ сторонъ омываемый моремъ. Тотчасъ за городскими воротами, простираясь до подножья горъ, въ этомъ мѣстѣ подходящихъ очень близко къ берегу, широкимъ угломъ раскрывается ровное пространство миль въ шесть шириною и въ три глубиною. Его просѣкаютъ нѣсколько дорогъ, и по немъ разбросаны три-четыре крошечныхъ мѣстечка. Кое-гдѣ одинокая мыза или заброшенная вилла поднимаютъ свою плоскую кровлю надъ виноградниками и масличными рощами, покрывающими каждую пядь годной къ воздѣлыванію земли между моремъ и горами. Пересѣченныя широкими полосами сахарнаго тростника, канавами и водосточными рвами, эти плантаціи сами по себѣ уже образуютъ обширную систему естественныхъ укрѣплѣній.

Такова топографія Мелаццо, гдѣ Гарибальди выдержалъ самую жестокую, искусно отстоянную битву изъ всѣхъ, ознаменовавшихъ его знаменитую неаполитанскую кампанію.

Укрѣпивъ маленькую «Албулу» на якорѣ въ узенькой бухточкѣ, укрытой отъ взоровъ неаполитанцевъ и находящейся внѣ выстрѣла ихъ орудій, Саксенъ и Кастельтауерсъ набросили черезъ плечо винтовки, и отправились въ Мери — деревню, отстоящую мили за двѣ отъ берега, пристроенную къ самому скату горъ, и отрѣзанную отъ равнины широкимъ рвомъ съ высокой каменной стѣною по сторонамъ. Въ этой-то деревнѣ расположился генералъ Медичи въ ожиданіи подкрѣпленій изъ Палермо, и тутъ новоприбывшіе застали главный корпусъ гарибальдійской арміи.

Пароходъ «City of Aberdeen» прибылъ нѣсколькими часами ранѣе «Албулы», и наводнилъ деревню красными рубашками. Тутъ лошади и мулы продовольствовались пучками сѣна, набросанными посерединѣ узкихъ улицъ; тамъ группы волонтеровъ чистили свои винтовки, ѣли, пили, курили или спали; другіе торопливо громоздили баррикаду на дальнемъ концѣ деревни; еще другіе усердно таскали тюфяки и мѣшки съ пескомъ, закладывая ими окна верхнихъ этажей въ тѣхъ домахъ, которые были обращены къ Мелаццо. Слухъ со всѣхъ сторонъ поражался страннымъ смѣшеніемъ языковъ: тутъ стоялъ кружокъ венгерцевъ, тамъ группа французовъ, подальше команда польскихъ рекрутовъ, наскоро подвергаемыхъ весьма нелишнему процессу предварительнаго ученія. Вездѣ жизнь, движеніе, ожиданіе. Маленькое мѣстечко оглашалось людскимъ и конскимъ топотомъ, бряцаньемъ оружія, и самый воздухъ, казалось, дышалъ воинственной суетою.

Очутившись среди этой оживленной картины, пріятели пріостановились и стали совѣщаться о томъ, что имъ дѣлать далѣе. Въ эту самую минуту, два офицера въ англійской походной формѣ прошли мимо ихъ, нагруженные разной провизіей. Они вдвоемъ тащили огромную каменную бутыль въ плетеной корзинкѣ съ ручками — одну изъ тѣхъ безобразныхъ, пузатыхъ новѣйшихъ амфоръ, въ которыя итальянскіе винопродавцы убираютъ свои жиденькія винца — и сверхъ этой раздѣленной ноши, одинъ изъ нихъ былъ навьюченъ чернымъ хлѣбомъ, а другой — парой куръ, пойманныхъ и казненныхъ не далѣе, какъ за нѣсколько минутъ.

— Клянусь Юпитеромъ! вскричалъ владѣтель куръ: — Кастельтауерсъ и Трефольденъ!

Это былъ майоръ Воанъ.

Они радушно ножали другъ другу руки, и майоръ пригласилъ ихъ къ себѣ въ квартиру.

— У меня прелесть какое помѣщеніе, сказалъ онъ: — вонъ въ томъ домѣ, на самомъ верху. Мы, какъ видите, ходили за продовольствіемъ, и можемъ угостить васъ на славу. Съумѣете же вы при случаѣ общипать курицу?

— Постараюсь отличиться, засмѣялся графъ: — только живность-то ваша, должно быть, ужь не въ цвѣтѣ лѣтъ.

— Еслибы вы впродолженіе десяти дней пробавлялись однѣми зелеными фигами съ какой-нибудь коркой чернаго хлѣба или морского сухаря, вы бы стояли выше подобныхъ предразсудковъ, отвѣчалъ драгунъ. — Я такъ того мнѣнія, что лѣта не имѣютъ никакого вліянія на прелести куринаго пола. — Видите тамъ человѣка, на крышѣ вонъ того высокаго дома, что за виноградникомъ? Это Гарибальди. Онъ тамъ провелъ весь день, осматривая мѣстность. Завтра предстоитъ, кажется, горячее дѣло.

— Такъ вы думаете, завтра въ самомъ дѣлѣ будетъ сраженіе? съ жадностью спросилъ Саксенъ.

— Нѣтъ никакого сомнѣнія — а Боско чуть-ли не единственный порядочный генералъ у неаполитанцевъ. Онъ въ полномъ смыслѣ хорошій солдатъ, и войска у него все отборныя, бывалыя.

— Если вы командуете отрядомъ, я надѣюсь, что вы насъ возьмете къ себѣ, сказалъ графъ.

— Ничѣмъ я не командую. Я просто такъ, при штабѣ, то-есть дѣлаю все, что ни попадется, не разбирая что именно. Сегодня утромъ я училъ рекрутовъ; вчера, когда Боско пробовалъ прогнать наши аванпосты изъ Корріола, я повозился съ орудіями. Завтра, если мы запутаемся вонъ въ томъ чертовскомъ сахарномъ тростникѣ, очень можетъ быть, что я возьмусь за топоръ, и поработаю за сапера. Мы здѣсь на всѣ руки, какъ вы и сами скоро увидите.

— Во всякомъ случаѣ, вы намъ должны дать какого-нибудь дѣла.

Драгунъ пожалъ плечами.

— Вы сами себѣ найдете бездну дѣла, какъ пріидетъ время, сказалъ онъ. — Теперь слишкомъ поздно, чтобы записать васъ въ какой-нибудь полкъ на завтра же. А пока вотъ и мои чертоги.

Они послѣдовали за нимъ, и помогли ему въ процесѣ нетолько общипыванія и стряпанія куръ, но и съѣденія ихъ, хотя послѣднее было чуть-ли не самою трудною операціей изъ всѣхъ, а послѣ ужина, присутствовавъ при смотрѣ тысячнаго отряда генераломъ Козенцемъ, они сопровождали Воана въ его дозорной прогулкѣ по карауламъ. Когда они наконецъ вернулись въ Мери, было болѣе 10-ти часовъ, и тотъ же свѣтлый мѣсяцъ, который свѣтилъ имъ въ прошлую ночь на морѣ, взошелъ и въ эту ночь, одинаково обливая серебромъ крѣпость и море, виноградникъ и деревню, друга и недруга, бодрствующій патруль и спящаго воина.

XXVI.
Какъ началась битва при Меландо.

Рогъ затрубилъ еще до разсвѣта, и при первомъ тускломъ мерцаніи утра Мери уже закишѣлъ солдатами. И всю-то ночь ни на минуту не водворялась совершенная тишина всеобщаго покоя, но теперь все оживилось усиленной бдительностью, какимъ-то страннымъ, бурнымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ сдержаннымъ движеніемъ, въ которомъ чувствовалось что-то крайне торжественное и возбуждающее.

Часамъ къ пяти всѣ гарибальдійскіе отряды уже стояли подъ оружіемъ. Главная улица, пространство около фонтана, открытыя подгорья между домами и потокомъ Santa Lucia, и часть большой дороги за нимъ, были буквально затисканы народомъ. Самый воинственный видъ имѣли cacciatori, съ ихъ загорѣлыми лицами, и лоснящимися султанами изъ пѣтушиныхъ перьевъ. Что же касается остальныхъ войскъ, красная рубашка положительно была единственнымъ связущимъ ихъ отличительнымъ знакомъ, и еслибы не рѣшительность ихъ пріемовъ, при обращеніи съ оружіемъ, да сосредоточенная покойная твердость, выражавшаяся на лицахъ ихъ, не одинъ правильно вышколенный солдатъ былъ бы вправѣ улыбнуться ихъ наружности. Но во всемъ ихъ существѣ было что-то такое, надъ чѣмъ не пришло бы въ голову потѣшаться ни другу, ни недругу.

— Сколько васъ всѣхъ? спросилъ Саксенъ, прохода мимо выстроенныхъ рядовъ къ маленькой площади, съ своимъ пріятелемъ и майоромъ, который велъ подъ уздцы свою лошадь.

— Всѣхъ-то, cacciatori, тосканцевъ, пьемонтцевъ и иностранныхъ волонтеровъ — будетъ около четырехъ тысячъ четырехсотъ человѣкъ годныхъ въ дѣло.

— Только-то?

— Еще есть тысячи двѣ сициліанскихъ ополченцовъ, отвѣчалъ драгунъ: — только тѣ вѣдь орущій народъ, больше никуда не годятся. — Смотрите! вотъ ѣдетъ Гарибальди!

Продолжительный говоръ, постепенно перешедшій въ громкое ура, пробѣжалъ по рядамъ, когда диктаторъ шагомъ выѣхалъ на площадь со своимъ штабомъ. Онъ курилъ папироску, и смотрѣлъ точно такимъ, какимъ смотритъ на своихъ портретахъ: спокойнымъ, добродушнымъ, съ красивыми загорѣлыми чертами, съ золотой цѣпочкой, лежащей фестонами на груди его красной рубашки, и чернымъ шелковымъ платкомъ, свободно завязаннымъ вокругъ шеи.

— Это вонъ Медичи, направо отъ него, сказалъ Воанъ, садясь на лошадь: — говоритъ же съ нимъ теперь полковникъ Доннъ. А теперь вамъ обоимъ лучше всего будетъ остаться при главномъ отрядѣ, и держаться какъ можно ближе къ штабу. Такимъ образомъ вы увидите все, что стоитъ смотрѣть, и будете имѣть случай поработать и винтовками. Однако, Маленкини получилъ приказанія генерала и уже трогается.

Дѣйствительно, въ эту минуту тосканскій генералъ проѣхалъ мимо ихъ во главѣ своего батальона, и повернулъ къ западу, по направленію къ Санта-Марина, гдѣ у неаполитанцевъ у самаго моря былъ выставленъ аванпостъ.

— Еще одно слово, поспѣшно проговорилъ драгунъ. — Если меня убьютъ, я бы желалъ, чтобы моя Гульнара была доставлена мисъ Колоннѣ. Она всегда была у нея любимицей — она ее побережетъ. Вспомнитъ ли меня при случаѣ который-нибудь изъ васъ?

— Оба, оба будемъ помнить! въ одинъ голосъ отвѣчали графъ и Саксенъ.

— Спасибо — а теперь, прощайте. Не думаю, чтобы намъ можно было перекинуться словомь въ слѣдующіе пять-шесть часовъ.

Съ этими словами онъ еще разъ на прощаніе махнулъ рукою, помчался черезъ площадь и примкнулъ къ остальному штабу. Въ ту же минуту, генералъ Козенцъ, получивъ приказаніе вести атаку противъ неаполитанскаго лѣваго фланга въ Арки, отъѣхалъ чтобы стать во главѣ своихъ ветерановъ, между тѣмъ какъ Фабрици, съ своими сициліанцами — о которыхъ никто за одинъ часъ до дѣла не могъ бы предсказать, станутъ ли они драться какъ черти, или убѣгутъ какъ мальчишки — отправился къ крайнему правому флангу, чтобы перехватить неаполитанскія подкрѣпленія, могущія приспѣть изъ Мессины. Наконецъ, когда и правый и лѣвый фланги отправились по принадлежности, главный отрядъ, подъ командою Медичи, тоже тронулся и въ превосходномъ порядкѣ потянулся вдоль большой дороги къ Сан-Пьетро, предоставляя генералу Донну выстроить резервъ.

Молодые люди послѣдовали совѣту Воана и пошли съ центромъ. Было около шести часовъ. Солнце начинало сильно припекать, но съ моря дулъ свѣжій вѣтеръ, и виноградная зелень по обѣимъ сторонамъ дороги блистала, увлажненная росою. Проходя черезъ мостикъ за деревнею, и глядя съ него внизъ на плоское пространство, они видѣли, какъ дивизія Маленкини тянулась налѣво, а отрядъ Козенца быстро скрылся направо. Потомъ дорога, по которой они шли, вдругъ круто стала спускаться, и они увидѣли передъ собою только длинную, рѣкою льющуюся по ней вереницу красныхъ рубашекъ и сверкающихъ на солнцѣ штыковъ. Волна за волною катилась она, подъ тяжелый мѣрный топотъ сотенъ ногъ, ни на минуту не прерываясь и не останавливаясь, и только по сторонамъ колыхалась тростниковая чаща, да голубое небо сіяло надъ головами.

Между тѣмъ, хотя извѣстно было, что непріятельскія войска выстроены обширнымъ полукругомъ на полдорогѣ между Мери и Мелаццо, простираясь съ правой стороны до Арки, и съ лѣвой до самого морского берега за Марину, не видать было ни души: совершенно укрытые тростникомъ и лозами, благопріятствуемые плоскою мѣстностью, готовые отступить къ городу въ случаѣ нужды, или, въ случаѣ отпора со стороны города, спастись въ крѣпость, неаполитанцы занимали позицію почти что неприступную.

Минуту спустя, въ то время, какъ гарибальдійцы совсѣмъ уже спускались въ равнину по направленію къ Санта-Марія, раздался далекій залпъ, и они поняли, что у отряда Маленкини завязалось сраженіе съ правой оконечностью неаполитанскаго полукруга. По рядамъ пробѣжалъ говоръ, и вдоль ихъ верхомъ проѣхалъ офицеръ.

— Silenzio! сказалъ онъ: — Silenzio!

Это былъ молодой Бэни. Замѣтивъ марширующихъ съ другими Саксена и Кастельтауерса, онъ имъ улыбнулся и привѣтноикивнулъ головою, потомъ поднялся на стремена и сталъ осматривать мѣстность впереди.

Въ это самое мгновеніе черезъ тростникъ щелкнулъ сухой выстрѣлъ, и прожужжала пуля. Бэни засмѣялся и поднялъ надъ головою свою шляпу, пробитую въ двухъ мѣстахъ.

— Знатно попалъ первый выстрѣлъ! сказалъ онъ, и поѣхалъ обратно.

И вдругъ плантаціи по обѣимъ сторонамъ дороги закишѣли невидимыми непріятелями. Пуля за пулей съ визгомъ и свистомъ вылетала изъ тростника, одни за другимъ пустѣли мѣста въ передовыхъ рядахъ. Задніе ряды сотнями ринулись въ виноградники, стрѣляя почти на удачу, руководимые единственно только дымомъ непріятельскихъ винтовокъ, но передніе ряды неуклонно шли своей дорогою.

Съ каждой минутой гуще сыпались пули, и чаще падали люди. Одинъ нѣмецъ, съ которымъ Саксенъ говорилъ еще за минуту, грохнулся мертвый передъ самыми его ногами, и Саксенъ слышалъ глухой стукъ пули о его черепъ. Лошадь Медичи свалилась подъ нимъ; Бэни пронесся мимо съ окровавленнымъ платкомъ, обвязаннымъ вокругъ руки; Гарибальди и его офицеры тѣснились ближе къ переднимъ рядамъ, а еще не видать было ни одного неаполитанца.

Вдругъ вся центральная масса, по данной командѣ, пустилась бѣгомъ, стрѣляя вправо и влѣво въ тростниковую чащу, и направляясь прямо къ одной точкѣ, изъ которой болѣе другихъ зачастили пули. Шагахъ въ двадцати сверкнула страшная молнія, клубами взвился дымъ, раздался грохотъ, отъ котораго потряслась самая земля подъ ногами; передніе ряды въ смятеніи отхлынули назадъ: они набѣжали прямо на замаскированную батарею!

По мѣрѣ того, какъ дымъ разсѣялся, показалась земля, буквально вспаханная картечью и усѣянная убитыми и умирающими.

Кастельтауерсъ бросилъ винтовку, кинулся къ раненымъ, и вытащилъ сперва одного, потомъ другого въ тростниковую чащу.

Саксенъ полѣзъ на маслину, стоявшую у самой дороги, и, не обращая ни малѣйшаго вниманія на пули, сыпавшіяся кругомъ него точно горохъ, преспокойно сталъ отбирать неаполитанскихъ канонеровъ.

Отрядъ Медичи этимъ временемъ откинулся на стоявшіе позади ряды, и вся масса черезъ это пришла въ безпорядокъ. Въ довершеніе сумятицы откуда-то пронесся крикъ, будто Гарибальди раненъ.

Въ эту критическую минуту, пока еще дорога была запружена людьми, прискакалъ майоръ Воанъ, объѣхавъ фронтъ. Онъ былъ отряженъ изъ аріергарда съ приказаніями отъ Гарибальди, и не найдя возможности пробиться сквозь сплошную, переполошенную массу, рѣшился на этотъ опасный подвигъ. Проѣзжая во весь опоръ черезъ открытое пространство между батареею и гарибальдійцами, онъ въ то же мгновеніе сдѣлался мишенью для дюжины невидимыхъ винтовокъ, пошатнулся въ сѣдлѣ, перевѣсился черезъ него и упалъ въ двухъ-трехъ футахъ отъ Саксенова дерева.

Вмигъ молодой человѣкъ соскочилъ на землю, подхватилъ драгуна на руки, снесъ его въ сторону отъ дороги и посадилъ спиною къ стволу дерева.

— Сильно вы ранены? спросилъ онъ тревожно.

Воанъ слабо наклонилъ голову.

— Возьмите мою лошадь, заговорилъ онъ съ прерывистыми передышками, и плотно прижавъ руку къ боку. — Поѣзжайте кругомъ къ арьергарду, велите Донну придти на помощь съ резервомъ… и напасть на батарею… съ фланга.

— Хорошо. Можно ли перенести васъ на нѣсколько ярдовъ далѣе?

— Скажите ему, что тамъ есть стѣна… вправо отъ орудій… и что подъ прикрытіемъ ея…. онъ можетъ подвести своихъ…

— Да, да, но прежде всего…

— На кой чортъ стоите?… Ступайте… или все пропало!

Съ этими словами онъ наклонился напередъ, нетерпѣливымъ движеніемъ указывая на лошадь, и упалъ на лицо.

Саксенъ приподнялъ его, взглянулъ въ бѣлое, какъ полотно лицо его, бережно прислонилъ голову его къ дереву, вскочилъ въ пустое сѣдло Гульнары, и поскакалъ карьеромъ. Въ то же время онъ увидалъ, что ряды Медичи снова выстроились, что самъ Гарибальди поощряетъ ихъ къ атакѣ, и что Кастельтауерсъ бодро идетъ впередъ вмѣстѣ съ другими.

Прискакать къ арьергарду, сдать приказаніе, слѣзть съ лошади и привязать ее въ безопасномъ мѣстѣ — все это было для Саксена дѣломъ немногихъ мгновеній. Затѣмъ онъ возвратился на мѣсто сраженія съ полкомъ Донна, пробираясь вмѣстѣ съ другими между виноградными лозами, и подкрадываясь къ батареѣ подъ прикрытіемъ стѣны и рва, находящихся влѣво, въ сторонѣ отъ нея — но наставленіямъ Воана.

Подойдя къ самой батареѣ, они уже застали тамъ ожесточенный бой въ полномъ разгарѣ; неаполитанцы защищали свои орудія штыками, солдаты Медичи храбро шагали черезъ земляныя насыпи, а Гарибальди, со шпагой въ рукѣ, мелькалъ въ самой серединѣ сѣчи.

Раздалась команда, резервъ нагрянулъ бѣгомъ, и минуту спустя Саксенъ очутился внутри батареи, принертый къ пушечному лафету, въ рукопашномъ бою съ двумя неаполитанскими канонирами, которыхъ онъ обоихъ застрѣлилъ изъ револьвера.

— Тащите орудія! гаркнулъ полковникъ Доннъ.

Въ одну минуту орудія были обступлены, схвачены, оттащены и приведены въ движеніе, неаполитанцы подались назадъ, разступились направо и налѣво, и дали мѣсто своей кавалеріи.

Тогда Саксенъ услыхалъ приближающійся громъ копытъ, передъ нимъ вдругъ мелькнули всадипки, лошади, поднятыя сабли; онъ еще имѣлъ сознаніе, что выстрѣлилъ свою послѣднюю пулю въ лицо драгуна, наклонившагося надъ нимъ, чтобы нанести ему ударъ, и послѣ этого уже ничего не номнилъ.

XXVII.
Багрикада въ Via de’Lombardi.

Съ непріятнымъ сознаніемъ, какъ-бы недобровольнаго пробужденія изъ чего-то болѣе тяжелаго, чѣмъ сонъ, болѣзненнаго усилія вздохнуть, и внезапнаго окачиванія волной холодной воды, Саксенъ раскрылъ глаза, и увидалъ надъ собою тревожное лицо лорда Кастельтауерса, наклонившагося надъ нимъ.

— Гдѣ я? спросилъ онъ, растерянно озираясь кругомъ широко-раскрытыми глазами. — Что это со мной дѣлается?

— Ничего особеннаго, надѣюсь, мой другъ, отвѣчалъ его пріятель. — Пять минутъ назадъ, я тебя вытащилъ изъ-подъ труповъ человѣка и лошади, и былъ въ полной увѣренности, что ты убитъ, но послѣ того я сходилъ за водою и привелъ тебя въ чувство, а такъ-какъ въ твоемъ природномъ панцырѣ поврежденій не оказывается, то я и надѣюсь, что ничего особеннаго съ тобой не приключилось. Попробуй-ка встать.

Саксенъ взялъ руку графа, и поднялся на ноги безъ большого труда. Голова у него болѣла и кружилась, больше ничего.

— Должно быть, я былъ только сваленъ съ ногъ и ошеломленъ, сказалъ онъ, оглядываясь на опустѣвшую батарею. — Что же сраженіе — кончено? выиграно?

Орудія исчезли и земля была взборонена глубокими слѣдами ихъ тяжелыхъ колесъ. Темныя лужи крови и груды тѣлъ обозначали тѣ мѣста, гдѣ съ большимъ ожесточеніемъ свирѣпствовалъ бой и у самыхъ ногъ Саксена лежали тѣла одного кирасира и двухъ неаполитанскихъ артилеристовъ, собственноручно застрѣленныхъ имъ.

— Ну, нѣтъ, сраженіе еще не кончено, отвѣчалъ графъ: — нельзя сказать, чтобы и выиграно было совсѣмъ, но болѣе чѣмъ на половину выиграно. Орудія мы отбили и неаполитанцы ретировались въ городъ, а теперь протрубили къ отдыху, такъ что наши на часокъ переведутъ духъ. Мостъ черезъ Ночито и все открытое пространство до самыхъ воротъ Мелаццо — наши.

— Горячая здѣсь была схватка, замѣтилъ Саксенъ.

— Самая горячая изъ всѣхъ, бывшихъ до сихъ поръ, подтвердилъ графъ. — Непріятельская кавалерія опять было-завладѣла орудіями, и вытѣснила Донна изъ батареи; но наши стали по обѣимъ сторонамъ дороги, и приняли ее перекрестнымъ огнемъ, а когда она пыталась ускакать обратно, загородили дорогу и застрѣлили вождей. Прелесть какъ ловко распорядились; нѣсколько минутъ Гарибальди былъ въ сильной опасности, и чуть-ли не собственной рукой застрѣлилъ одного кавалериста. Послѣ того, неаполитанцы какъ могли пробились сквозь наши ряды и бѣжали, оставляя въ нашей власти орудія и батарею.

— И ты самъ это все видѣлъ?

— Все рѣшительно. Я былъ въ числѣ загородившихъ дорогу, и все время стоялъ какъ разъ за Гарибальди. А теперь, такъ-какъ ты, кажется, порядочно утвердился на ногахъ, то я предлагаю отправиться куда нибудь въ болѣе тѣнистое мѣсто, и промыслить себѣ чего нибудь поѣсть. Это сициліанское полуденное солнце способно мозгъ растопить въ черепѣ у человѣка, да и послѣ этакаго моціона позволительно и проголодаться.

Нѣсколько сараевъ и дровяныхъ складовъ были взломаны и приспособлены къ размѣщенію войскъ; туда и пріятели отправились отдохнуть и перекусить. Растянувшись подъ тѣнью амбарнаго навѣса, около самого Ночито, они съ наслажденіемъ позавтракали хлѣбомъ съ плодами, выкурили свои папиросы, и прислушивались къ привѣтливому говору торопливо катившагося къ морю горнаго потока. Кругомъ, вездѣ, гдѣ только малѣйшій кустикъ или навѣсъ давалъ хоть сколько нибудь тѣни, лежали усталые воины, пестрой, пыльной, перепачканной отъ боя толпою; кто изъ нихъ спалъ, кто ѣлъ, кто курилъ, кто освѣжалъ горячія ноги въ свѣтлой водѣ ручья; нѣкоторые, наконецъ, съ истинно итальянской беззаботностью, играли въ morra, растянувшись на травѣ съ такими же оживленными жестами и такимъ же веселымъ смѣхомъ, какъ будто царство воины и кровопролитія навѣки исчезло съ лица земли. Отъ времени до времени мимо проносили раненаго на экспромптомъ сооруженныхъ носилкахъ, или приводили неаполитанскаго плѣннаго, или съ крѣпости раздавался безвредный выстрѣлъ Такимъ образомъ перешелъ тяжкій зной полудня, и на какихъ нибудь два часа водворилась тишина.

— Бѣдный Воанъ! сказалъ графъ, теперь только узнавшій отъ Саксена о смерти майора. — Точно предчувствіе у него было сегодня утромъ. Куда ты лошадь его дѣвалъ?

Саксенъ объяснилъ, что онъ ее отправилъ въ арьергардъ съ приказаніемъ, чтобы ее отвели въ Мери и тамъ бы позаботились о ней какъ слѣдуетъ.

— Я не забылъ, прибавилъ онъ: — что мы его единственные душеприкащики, и что Гульнара теперь уже священна, какъ завѣщаніе покойника. Лучше всего, я думаю, будетъ отправить ее покуда въ Палермо, на попеченіе синьора Колонны,

— Безъ сомнѣнія. А знаешь ли, Трефольденъ, я подчасъ болѣе чѣмъ подозрѣвалъ, что… что онъ любилъ мисъ Колонну.

— Ничего тутъ нѣтъ мудренаго, мрачно возразилъ Саксенъ.

— Во всякомъ случаѣ, онъ умеръ славною, воинской смертью, и завтра, если буду въ живыхъ, я позабочусь, чтобы его схоронили, какъ подобаетъ воину. Храбрѣе молодца нелегко отыскать.

Между тѣмъ кончилось назначенное для отдыха время, и войска снова выстроились, готовыя въ дѣло. Гарибальди взошелъ на «Туккори», неаполитанскій фрегатъ, перешедшій къ нему со всѣмъ экипажемъ, оружіемъ, аммуниціей еще въ началѣ экспедиціи, и стоявшій на якорѣ въ бухтѣ Мелаццо, на западъ отъ мыса. Съ этой точки, единственно съ цѣлью отвлечь вниманіе гарнизона, онъ направилъ быстрый огонь на крѣпость, въ то же время, какъ войско его въ трехъ отдѣленіяхъ шло на приступъ города.

Медичи взялъ себѣ западное взморье, Козенцъ дорогу къ мессинскимъ воротамъ, Маленкини — другія ворота — Porta di Palermo, Саксенъ и Кастельтауерсъ присоединились къ сассіаtori и отряду палермитянъ, подъ начальствомъ генерала Козенца.

Часовъ около двухъ, войско было подъ стѣнами Мелаццо. Гарнизонъ уже замѣтилъ приближающіяся колонны. Гранаты — сначала одна, потомъ другая, а тамъ по полдюжинѣ за разъ начали пролетать точно метеоры надъ головами осаждающихъ, которые тѣмъ еще свирѣпѣе бѣжали на приступъ. и тѣмъ отчаяннѣе ломились въ городскія ворота. Минуту спустя, они уже съ трескомъ повалились отъ ядра изъ стараго орудія двѣнадцати-фунтового калибра. Гарибальдійцы всею массою хлынули въ нихъ, и не болѣе какъ въ нѣсколько секундъ, почти сами не зная, какъ они туда попали, Саксенъ и Кастельтауерсъ очутились внутри стѣнъ, лицомъ къ лицу съ батальономъ неаполитанской пѣхоты.

Выстрѣлили съ той и съ другой стороны. Неаполитанцы, тотчасъ послѣ своего залпа, ретировались вверхъ по улицѣ. Гарибальдійцы пошли по пятамъ ихъ. Вдругъ неаполитанцы обернулись, снова выстрѣлили, и продолжали ретироваться. Этотъ маневръ они повторили нѣсколько разъ, причемъ гарибальдійцы не переставали отвѣчать на ихъ огонь и слѣдовать за ними, пока они не дошли на рыночную площадь, занимающую середину города. Тутъ они застали дивизію полковника Донна, уже занявшую одну сторону четвероугольника, а на противоположной сторонѣ его — значительный отрядъ неаполитанцевъ. Въ воздухѣ стоялъ непроглядный дымъ, а мостовая была усѣяна убитыми и ранеными. По мѣрѣ того, какъ дымъ нѣсколько рѣдѣлъ, они могли видѣть, что неаполитанцы съ одной стороны спокойно заряжали ружья и прицѣливались; солдаты же Донна, съ другой, безпорядочно перебѣгали съ мѣста на мѣсто, поддерживая непрерывный, но неправильный огонь.

Едва новые пришельцы показались на площади, какъ къ нимъ черезъ самый огонь прискакалъ офицеръ верхомъ.

— Скорѣе отрядите нѣсколько взводовъ въ Via de Lombardi, торопливо сказалъ онъ: — тамъ нагромоздили баррикаду, которую непремѣнно надо взять!

Саксенъ и Кастельтауерсъ уловили налету слово «баррикаду»; больше имъ ничего не было нужно. Предоставляя сражающимся на площади порѣшить дѣло между собою, они вмѣстѣ съ требуемымъ отрядомъ, отдѣлились отъ нихъ, и стали пробираться черезъ лабиринтъ опустѣлыхъ переулковъ, развѣтвлявшихся отъ площади.

Вдругъ по нихъ выстрѣлили съ сосѣдней крыши; они бѣгомъ пустились далѣе, повернули за уголъ ближайшей улицы, были встрѣчены тремя одновременными залпами, съ улицы и домовъ по обѣимъ сторонамъ, и увидали баррикаду прямо передъ собою. Она состояла просто изъ груды телегъ, камней, вырытыхъ изъ мостовой, и всякаго попавшагося хлама, нагроможденнаго футовъ на восемь вышины; но такъ-какъ ее занимали опытные стрѣлки, и охраняли съ обѣихъ сторонъ дома, изъ каждого окна которыхъ торчало по нѣсколько ружейныхъ дулъ, то она была въ дѣйствительности страшнѣе, чѣмъ на видъ.

Гарибальдійскій отрядъ, по преимуществу составленный изъ палермитянскихъ новобранцевъ, въ смятеніи подался назадъ, отвѣчая слабымъ и недружнымъ огнемъ, и оставляя человѣкъ пять на мостовой.

— Avanti! крикнулъ начальствующій офицеръ.

Но ни одинъ человѣкъ не трогался.

Въ это мгновеніе неаполитанцы дали по нимъ еще губительный залнъ, и первые ряды уже безцеремонно повернулись спиной къ баррикадѣ и собрались дать тягу.

— Codardi! (трусы!) бѣшено гаркнулъ на нихъ офицеръ, нанося удары направо и налѣво плашмя шпагою, и какъ угорѣлый метаясь взадъ и впередъ по фронту.

Въ эту минуту Кастельтауерсъ одного бѣглеца повалилъ ударомъ приклада своей винтовки, а Саксенъ схватилъ другого за-воротъ, и потащивъ его обратно, одною рукою вынулъ изъ-за пояса револьверъ, а другою почти снесъ его на баррикаду.

Это простое, сильное и смѣлое движеніе дало дѣлу такой рѣшительный оборотъ, какого не могло бы ему дать ничто другое. Сициліанцы, впечатлительные какъ дикари, и донельзя способные мгновенно перекидываться изъ одной крайности въ другую, разразились неистовыми evviva! и какъ тигры ринулись на баррикаду.

Какъ ни учащали неаполитанцы свой смертоносный огонь съ крышъ и оконъ, какъ ни укрывались они желѣзной изгородью штыковъ, какъ они ни отбивались, бросая наконецъ мертвыми въ живыхъ, какъ ни отчаянно отстаивали они пядь за падью своей позиціи — ничто уже не могло устрашить нападающихъ. Тѣ же самые люди, которые за минуту передъ тѣмъ презрѣнно бѣжали, теперь безоглядно кидались почти на вѣрную смерть. Десятками застрѣливаемые, они тѣснились впередъ неудержимымъ напоромъ, лѣзли на приступъ по мертвымъ тѣламъ своихъ товарищей, кричали Viva Garibaldi подъ самыми дулами неаполитанскихъ ружей, и руками хватали штыки, направленные противъ нихъ.

Борьба была кровавая, но непродолжительная. Она длилась не болѣе какихъ нибудь трехъ минутъ, когда палермитяне нахлынули на баррикаду сплошнымъ неотразимымъ прибоемъ, и неаполитанцы стремительно бѣжали на площадь.

Вмигъ побѣдители водрузили на вершинѣ баррикады трехцвѣтный національный флагъ, оставили на охраненіе ея человѣкъ тридцать лучшихъ своихъ стрѣлковъ, и принялись выживать изъ домовъ засѣвшихъ въ нихъ непріятелей.

Между тѣмъ гарибальдійскій офицеръ съ раскрытыми объятіями подбѣжалъ къ Саксену, и пламенно, восторженно благодарилъ его.

— Храбрый инглезе, сказалъ онъ: — еслибы не вы, наше знамя не развѣвалось бы здѣсь въ настоящую минуту.

На что Саксенъ, блѣдный какъ полотно, и указывай на кучу убитыхъ, наваленную у подножія баррикады, отвѣчалъ:

— Signor Capitano, я не вижу моего друга. Ради-бога, дайте мнѣ нѣсколько человѣкъ вашихъ солдатъ, чтобы помочь мнѣ отыскать его тѣло.

Это было ужасной задачей.

Неаполитанцы бѣжали, какъ только убѣдились въ невозможности удержаться на своей позиціи; но потеря, понесенная побѣдителями, была огромная. Большая часть изъ тѣхъ, которые первые взбирались на баррикаду, были жестоко исколоты штыками. На безкровныхъ лицахъ покойниковъ лежало страшное выраженіе предсмертной муки; но многіе еще дышали, и жалостно умоляли положить конецъ ихъ страданіямъ. Мертвыхъ одного за другимъ откидывали въ сторону, раненыхъ относили въ тѣнь подворотенъ и подъѣздовъ. Въ одно лицо за другимъ заглядывалъ Саксенъ, съ нѣжной заботливостью помогая при перемѣщеніи раненыхъ, благоговѣйно укладывая покойниковъ, и съ каждой минутою ожидая встрѣтить безжизненныя черты друга.

Наконецъ было убрано послѣднее бѣдное, обезображенное тѣло, кончился поискъ, сдѣлана печальная перекличка: оказалось тридцать-два убитыхъ, пять умирающихъ, одиннадцать раненыхъ. Но между ними не было графа Каетельтауерса. Саксенъ едва вѣрилъ глазамъ своимъ. Опять и опять обошелъ онъ всѣхъ мертвецовъ, и наконецъ, съ измаранными въ кровь руками и платьемъ, сѣлъ у подножія баррикады, и съ тяжелымъ сердцемъ спросилъ себя, что ему дѣлать дальше?…

XXVIII.
Конецъ битвы.

Было уже около четырехъ часовъ пополудни. Во все время своихъ поисковъ у баррикады, Саксенъ видѣлъ, какъ на большой высотѣ надъ головой его летали гранаты, и слышалъ какъ въ улицахъ города безостановочно продолжалось сраженіе. Звуки то приближались, то опять отдалялись, но ни разу не прерывались на цѣлую минуту. Видя наконецъ, что въ ихъ сторону не заворачиваютъ ни друзья, ни непріятели, защитники баррикады потеряли терпѣніе, и одинъ за однимъ удалились; Саксенъ, не имѣя, повидимому, причины надѣяться найти друга своего скорѣе въ одномъ мѣстѣ чѣмъ въ другомъ, немного подумалъ, и послѣдовалъ ихъ примѣру.

Онъ прошелъ цѣлую улицу, не встрѣтивъ ни одного живаго существа, и, остановясь на перекресткѣ, сталъ прислушиваться. Ружейный трескъ раздавался на значительномъ разстояніи, но по какому именно направленію — онъ не могъ хорошенько разобрать. Во время его минутнаго колебанія, на него съ разбѣгу наткнулись два неаполитанскихъ солдата. При видѣ вооруженнаго гарибальдійца, они остановились какъ вкопанные, очевидно недоумѣвая куда повернуть, и Саксенъ приказалъ имъ сдаться.

Въ эту минуту, на концѣ улицы на полномъ бѣгу показалось человѣкъ восемь красныхъ рубашекъ. Неаполитанцы немедленно выстрѣлили въ Саксена, бросили винтовки, и пустились бѣжать gо переулку налѣво.

Но пули безвредно пролетѣли мимо Саксена, и онъ, желая удостовѣриться, на какую сторону клонится судьба, рѣшающая великую ставку этого дня, пошелъ своей дорогой, предоставляя погоню за бѣглецами приспѣвшимъ гарибальдійцамъ.

Нѣсколькими шагами далѣе онъ столкнулся съ тосканскимъ отрядомъ, командуемымъ молодымъ Бэни, который шелъ во главѣ его уже пѣшкомъ.

— Ola! атісо! окликнулъ его палермитянинъ: — вы откуда?

— Съ баррикады на Via de’Lombardi. А вы?

— Со взморья, гдѣ проклятые regi валяли въ насъ ядрами и гранатами точно изъ Этны.

— Что, какъ дѣла?

— Идутъ на славу. Мы со всѣхъ сторонъ пригоняемъ ихъ къ крѣпости. Пошли бы вы посмотрѣли.

Саксенъ примкнулъ къ отряду тосканцевъ; и пока они шли въ гору по крутой тропинкѣ, вьющейся между двумя заборами, молодые люди, въ нѣсколькихъ быстрыхъ словахъ, помѣнялись новостями.

— Нижняя часть города вся наша, сказалъ Бэни. — Молодцы Медичи чудесъ натворили; генуэзскихъ карабинеровъ половина осталась на мѣстѣ, команда Пирда засѣла въ старой вѣтряной мельницѣ на высотахъ, что надъ крѣпостью, и чистёхонько повыгнала непріятеля изъ всѣхъ сѣверныхъ траншей.

— Это доброе извѣстіе!

— Еще бы не доброе! Часу не пройдетъ, какъ они у насъ всѣ будутъ заперты въ крѣпости, какъ мыши въ мышеловкѣ.

— Гдѣ ваша лошадь?

— Убита подо мной, часъ тому назадъ. А гдѣ вашъ другъ?

— Надѣюсь, что невредимъ. Онъ исчезъ въ свалкѣ у баррикады, и я съ тѣхъ поръ его не видалъ.

— Тише! я слышу топотъ — стой!

Отрядъ сталъ, и среди вдругъ водворившагося молчанія, явственно раздались приближающіеся шаги значительнаго числа людей.

Минута была трепетная. Тропинка вилась крутая, узкая, излучистая. Съ одной стороны ея возвышалась огромная скала, по другой тянулся низкій заборъ, нависшій надъ самой бѣднѣйшей частью города. Болѣе невыгодное мѣсто для враждебнаго столкновенія трудно было бы избрать, но молодой палермитянинъ, хотя и непривычный къ своей начальнической роли, сразу свобразилъ трудность своего положенія, и приготовился выпутаться изъ него.

Быстро и безмолвно онъ выстроилъ свой небольшой отрядъ поперегъ дороги, такъ что передній рядъ стоялъ на одномъ колѣнѣ, второй — нагнувшись, третій — во весь ростъ, въ готовности встрѣтить непріятеля губительнымъ огнемъ при первомъ его появленіи. Саксенъ, со своей стороны, перекинулъ винтовку черезъ плечо и проворно сталъ карабкаться по скалѣ: вездѣ, гдѣ могла бы взобраться коза, ничего не значило взобраться и ему, и почти прежде чѣмъ Бэни хватился его, онъ уже помѣстился за нависшимъ кустомъ, футахъ въ двадцати надъ его головою. Около дюжины другихъ немедленно послѣдовали его примѣру, и въ нѣсколько мгновеній, въ каждомъ кустѣ, за каждымъ выдававшимся угломъ скалы скрывалась винтовка.

Гарибальдійцы только что справились со своими приготовленіями, когда, саженяхъ въ шестидесяти отъ нихъ, появились на поворотѣ бѣлые портупей неаполитанцевъ.

Очевидно, не ожидая найти дорогу перегороженною, они откачнулись при видѣ гарибальдійцевъ, которые немедленно пустили въ нихъ первый залпъ. Тогда они сдѣлали нѣсколько выстрѣловъ и отошли внѣ выстрѣла, какъ-бы неудомѣвая, впередъ ли имъ идти или назадъ вернуться. Благодаря свойству почвы, ни тѣ ни другіе не могли въ точности измѣрить силы непріятелей, и Бэни съумѣлъ извлечь изъ этого обстоятельства возможную для себя выгоду. Солдаты его этимъ временемъ опять зарядили ружья и ждали въ прежнемъ порядкѣ.

Недолго пришлось имъ ждать. Раздался крикъ Viva il re! и роялисты, поощряемые свои офицерами, возвратились на атаку, штыками впередъ, бѣглымъ шагомъ, плотнымъ стремительнымъ потокомъ, котораго, казалось, не могло удержать никакое препятствіе.

Снова тосканскіе ряды разразились мѣткимъ, дружнымъ огнемъ — разъ, другой, и еще, и еще; и отъ каждаго залпа передніе изъ неаполитанцевъ ложились какъ трава подъ косою. Точно поперегъ дороги была проведена волшебная черта, далѣе которой не пробиться. Только они до нея доходили, такъ и падали; только оставшіеся позади приспѣвали, и они въ свою очередь погибали.

И во все это время стрѣлки, засѣвшіе на скалѣ, не переставали сыпать свои безошибочно мѣткія пули на придвигающійся отрядъ, отбирая офицеровъ по мѣрѣ того, какъ они появлялись.

Стычка длилась не болѣе нѣсколькихъ мгновеній, и все было кончено скорѣе, чѣмъ можно передать словами.

Изведенные немилосердымъ огнемъ, и рѣшительно не подозрѣвая, какая горсть людей преграждаетъ имъ путь, лишившись притомъ всѣхъ почти офицеровъ, неаполитанцы вдругъ отступили такъ же быстро, какъ напали-было на гарибальдійцевъ, унося съ собою человѣкъ восемь раненыхъ и оставляя на мѣстѣ цѣлую груду убитыхъ, наваленную на полдорогѣ между ними и непріятелемъ.

— Viva Garibaldi! крикнулъ Саксенъ, съ легкостью серны спрыгивая по кустамъ на середину тропники.

— Viva Garibaidil откликнулся отрядъ Бэни, порываясь въ погоню за удалявшимся непріятелемъ, но остановленный своимъ молодымъ вождемъ, понимавшимъ, что все пропало, если онъ дастъ замѣтить незначительность числа своихъ. Бэни бросился къ первому ряду, и запретилъ ему трогаться съ мѣста. Въ то же время непріятельскіе шаги, торопливые, прерывистые, безпорядочные, замерли въ отдаленіи, и за гарибальдійцами, изъ которыхъ было ранено только двое, и то слегка, осталось неосноримое обладаніе миніатюрными Термопилами.

Полные радостнаго воодушевленія, они пошли далѣе, но неаполитанцевъ болѣе не видать было. Выйдя по тропинкѣ на широкую платформу, обозрѣвающую весь городъ, они остановились. Надъ ними возвышался крѣпостной валъ, по всѣмъ признакамъ опустѣлый. У ногъ ихъ лежали улицы и площади Мелаццо, за ними — открытыя поляны. Надъ всей сценою вдругъ, точно завѣсой, спустилась страшная тишина. По воздуху уже не доносились ружейные раскаты, не вились гирлянды и клубы дыма, даже тамъ, гдѣ за полчаса еще съ особеннымъ жаромъ свирѣпствовалъ бой. Кромѣ разбросанныхъ, отдаленныхъ криковъ, да иногда гранаты, какъ будто невзначай заброшенной далеко на западъ отъ крѣпости, боевой гамъ и гулъ утихъ словно волшебствомъ.

— Что-бъ это значило? спросилъ Саксенъ, съ замирающимъ сердцемъ.

— А то, должно быть, что кончилось сраженіе, отвѣчалъ Бэни.

Въ эту минуту, на противоположномъ концѣ платформы, показался взводъ бригады Маленкини, съ криками «Viva Italia!» и водрузилъ трехцвѣтное знамя на высшей точкѣ парапета, возвышавшагося надъ городомъ.

Сраженіе дѣйствительно было окончено; долгій бой былъ храбро выдержанъ и увѣнчанъ побѣдою. Весь городъ, до самыхъ воротъ крѣпости, находился во власти освободителей.

XXIX.
Саксенъ продолжаетъ свои поиски.

Тотчасъ по окончаніи битвы, былъ отданъ приказъ настроить баррикадъ по всѣмъ дорогамъ, ведущимъ къ крѣпости. Несмотря на свою усталость послѣ тяжелой дневной работы, гарибальдійцы поставили ружья въ козлы и со всѣмъ усердіемъ принялись за дѣло. Мостовыя наскоро были разрыты, телеги вытащены изъ сараевъ, двери сняты съ петель. Еще до восхожденія солнца цѣлая цѣпь импровизированныхъ укрѣпленій была устроена во всѣхъ тѣсныхъ мѣстахъ, и роялисты были безвыходно заперты въ крѣпости.

Тогда, подъ охраною только нѣсколькихъ караульщиковъ, разставленныхъ но баррикадамъ, войско разсыпалось по улицамъ и площадямъ, и сотнями расположилось для отдыха по церквамъ, опустѣлымъ домамъ, и даже подъ настежъ раскрытыми воротами по сторонамъ улицъ.

Саксенъ этимъ временемъ бѣгалъ съ баррикады на баррикаду, отъискивая своего друга, и напрасно спрашивая про него всѣхъ встрѣчавшихся ему. Одинъ гарибальдіецъ вспомнилъ, что видѣлъ его въ павійской дружинѣ, въ горячей стычкѣ, бывшей въ какихъ-то садахъ по близости крѣпости. Другому казалось, что онъ его примѣтилъ гдѣ-то на взморьѣ. Третій утверждалъ, что онъ былъ убитъ разрывомъ гранаты; а четвертый не менѣе положительно утверждалъ, что онъ въ мельницѣ, что надъ крѣпостью, съ компаніей Пирда. Сбитый съ толку этими противорѣчащими свѣдѣніями, Саксенъ безутѣшно блуждалъ до сумерекъ, и тогда, измученный вконецъ, растянулся на каменной скамьѣ на рыночной площади и заснулъ глубокимъ сномъ.

Но не болѣе какъ часа на два. Онъ легъ съ душою, переполненною тревогою и опасеніями, и едва прошло первое онѣмѣлое забытье отъ чрезмѣрнаго утомленія, какъ онъ уже очнулся подъ гнетомъ смутно сознаваемаго безпокойства, и въ первую минуту не могъ припомнить, гдѣ онъ и что съ нимъ.

Онъ осмотрѣлся кругомъ площади, окутанной глубокой тьмою, и усѣянной группою спящихъ солдатъ и ружейныхъ козловъ.

Да: Мелаццо взятъ; Кастельтауерсъ ненайденъ, вѣрно раненъ, можетъ быть, убитъ. Какъ только эти воспоминанія нахлынули на его помраченный сномъ умъ, онъ вскочилъ на ноги, и еще шатаясь, приготовился возобновить свои поиски. Съ перваго же шагу онъ споткнулся о трупъ неаполитанскаго гренадера, лежавшій навзничь, точно сонный, съ обращеннымъ къ небу безкровнымъ лицомъ. Нѣсколько далѣе ему попались на встрѣчу два гарибальдійца, уносившіе раненаго товарища на оконномъ ставнѣ, предшествуемые факельщикомъ.

Узнавъ отъ нихъ, что въ самомъ городѣ, а также за воротами, устроено много временныхъ лазаретовъ, онъ рѣшился обойти ихъ всѣ до одного, прежде нежели принять какія бы то ни было другія мѣры для отъисканія своего дррга. Онъ пошелъ за ними въ сосѣднюю церковь, по каменному полу которой была настлана солома для раненыхъ. Она представляла странный и тяжелый видъ. Свѣтъ факеловъ, по мѣстамъ воткнутыхъ по стѣнамъ, только дѣлалъ еще нагляднѣе густую темь свода. На соломѣ, по всѣмъ направленіямъ, лежало человѣкъ шестьдесятъ солдатъ, всѣ болѣе или менѣе опасно раненые, и отъ одного къ другому безмолвно пробирались хирурги и женщины, посвятившія себя уходу за страдальцами.

Саксенъ пріостановился у входа, и спросилъ часового, не знаетъ ли онъ чего объ одномъ англичанинѣ, лордѣ Кастельтауерсѣ по имени — и не находится ли онъ въ числѣ раненыхъ?

— Англичанинъ? переспросилъ часовой. — Si, атісо, есть. Его принесли часа два назадъ.

Саксенъ вошелъ въ церковь, и освѣдомился у одной изъ женщинъ.

Она покачала головой.

— Увы, отвѣчала она: — онъ уже былъ безъ всякой надежды. Онъ скончался минутъ десять послѣ того, какъ его принесли.

— Умеръ?

— Да, бѣдненькій. Тѣло его еще не убрано. Онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ самой каѳедрой.

Терзаемый надеждой и страхомъ, Саксенъ выхватилъ факелъ изъ ближайшаго паникадила, и опрометью бросился къ указанному мѣсту. Тамъ дѣйствительно покоилось бѣдное, обезображенное тѣло убитаго; глаза были полузакрыты, какъ-бы дремотою, и тихая улыбка застыла на его безжизненныхъ губахъ, но то не былъ лордъ Кастельтауерсъ.

Саксенъ свободнѣе вздохнулъ, и отойдя отъ трупа, тихо прошелъ вдоль рядовъ лежавшихъ, поочередно заглядывая въ блѣдныя лица ихъ; затѣмъ онъ просилъ указать ему дорогу къ ближайшему лазарету, устроенному въ нижнемъ этажѣ полицейскаго зданія. Чтобы туда дойти, ему пришлось спона перейти площадь. Тутъ онъ встрѣтился еще съ нѣсколькими группами, спѣшившими куда-то при факельномъ свѣтѣ, потому что гарибальдійцы все еще отыскивали раненыхъ товарищей по всѣмъ частямъ города.

У входа въ полицейское зданіе, онъ обратился къ часовому съ тѣмъ жe вопросомъ, съ которымъ обошелъ всѣ баррикады и караулы. Часовой, на этотъ разъ французъ, приподнялъ шапку самымъ вѣжливымъ образомъ, и въ свою очередь спросилъ, не съ мистеромъ ли Трефольденомъ онъ имѣетъ честь говорить? Саксенъ отвѣчалъ утвердительно.

— Alors, que monsieur se donne la peine d’entrer. Il trouvera son ami, milord Castletoyers, dans la première salle à gauche.

Едва поблагодаривъ любезнаго галла за сообщенное имъ свѣдѣніе, Саксенъ стремительно бросился въ залу, и первое лицо, на которомъ остановился его взоръ, было лицо его друга.

Лордъ Кастельтауерсъ бокомъ сидѣлъ на скамьѣ, очевидно служившей ему и кроватью. На плеча у него былъ наброшенъ широкій плащъ, и лицо его было нѣсколько блѣдно; впрочемъ, онъ спокойно курилъ сигару, и болталъ съ сосѣдомъ.

— Ну, что, Трефольденъ, нашелъ таки — насилу-то! сказалъ онъ, когда Саксенъ подбѣжалъ къ нему. — Я такъ и зналъ, что ты станешь искать меня по всему городу, если только тебя самого не пришибло гдѣ нибудь, и поэтому распорядился, чтобы тебя часовой научилъ, какъ и гдѣ найти меня. Не взыщи, что подаю тебѣ лѣвую руку.

— Я такъ радъ, Кастельтауерсъ! воскликнулъ Саксенъ. — Въ жизнь свою я не былъ такъ счастливъ, какъ въ эту минуту!

— Потише, братецъ, потише! Это еще не причина вывихивать человѣку руку.

— Да что съ тобою? Раненъ? гдѣ?

— Въ правую руку; чортъ возьми, пренепріятная штука.

— Развѣ сильно раненъ?

— Нѣтъ, еще ничего. То-есть отнимать руку не придется, но со славой и порохомъ надо проститься — а это скверно.

XXX.
Безславное заточеніе.

Послѣ обоюдныхъ объясненій, исчезновеніе графа оказалось дѣломъ самымъ простымъ. При послѣднемъ, рѣшительномъ натискѣ на баррикаду, его перенесли черезъ нее, и вмѣсто того, чтобы выстоять на мѣстѣ сраженіе до конца, подобно Саксену, онъ вмѣстѣ съ двадцатью другими бросился въ погоню за первыми бѣглецами. Гарибальдійцы приперли неаполитанцевъ въ глухой переулокъ, всѣхъ ихъ забрали въ плѣнъ, затѣмъ присоединились къ павійской дружинѣ и вмѣстѣ съ нею выдержали еще жаркую перепалку.

Тутъ-то, сражаясь въ рядахъ этой храброй дружины, въ ту самую минуту, какъ онъ помогалъ при водруженіи трехцвѣтнаго флага на павильонѣ горячо оспариваемаго сада, лордъ Кастельтауерсъ получилъ двѣ пули въ правую руку, и долженъ былъ отправиться на перевязочный пунктъ.

Раны его были нешуточныя, но не представляли ни малѣйшей опасности: одна пуля засѣла въ руку, близь локтя, а другая расшибла ему кость. Обѣ пули, впрочемъ, были уже вынуты еще до прихода Саксена, и хирургъ увѣрялъ, что по истеченіи извѣстнаго времени, лордъ Кастельтамерсъ будетъ владѣть рукою совершенно попрежнему. Покуда же, разумѣется, ему предстояли не совсѣмъ пріятныя послѣдствія. Его военнымъ подвигамъ полагался безвременный конецъ, и надежда его совершить что-нибудь такое, чтобы вынудило дань удивленія отъ самой мисъ Колонны, погибала въ первомъ цвѣту. Со всѣмъ этимъ нелегко было примириться, и для этого немного было всего терпѣнія, какимъ могъ вооружиться больной. При такой неожиданной развязкѣ ихъ экспедиціи, пріятелямъ всего лучше хотѣлось бы воротиться немедля къ своей яхточкѣ, и отправиться искать «новыхъ пастбищъ и зеленыхъ полей», но о подобномъ предположеніи хирургъ не хотѣлъ и слышать. Итакъ пришлось имъ день за днемъ сидѣть въ Мелаццо, по большей части въ нанятомъ ими загородномъ коттэджѣ, и по возможности терпѣливо коротать долгіе, знойные часы лѣтнихъ дней.

Скучное это было время для нихъ, хотя оно не надолго оживилось сдачею гарнизона. Они видѣли, какъ неаполитанскіе пароходы на всѣхъ парахъ примчались въ бухту, и были свидѣтелями сборовъ и отъѣзда Боско съ его войсками.

Послѣ этого антракта, гарибальдійцы стали посматривать въ сторону Мессины, и тревожно разсуждать, за что бы теперь приняться. Но тутъ пошла молва объ общемъ очищеніи роялистами всѣхъ занимаемыхъ ими крѣпостей, и вскорѣ затѣмъ стало положительно извѣстно, что однообразный чередъ успѣховъ и удачъ уже не будетъ прерванъ сраженіями, по крайней-мѣрѣ въ Сициліи:

Нѣсколько утѣшенные этимъ извѣстіемъ, и еще болѣе запиской, полученной графомъ отъ Колонны на четвертый день послѣ сраженія, молодые люди покорились своему полузаточенію, и отъѣздъ Гарибальди съ большей частью его дружины возбудилъ въ нихъ менѣе жгучее чувство сожалѣнія и досады, чѣмъ они испытали бы въ случаѣ продолженія военныхъ дѣйствій.

Записка итальянца, коротенькая и сжатая, словно военная депеша, была слѣдующаго содержанія:

«Caro Gervase, только что одержанная побѣда полагаетъ конецъ войнѣ въ Сициліи. Ужасъ и раздоръ царствуютъ въ неаполитанскомъ кабинетѣ. Вѣроятно пройдутъ мѣсяцы прежде, чѣмъ будетъ нанесенъ новый ударъ, и весьма можетъ быть даже, что и этого удара не понадобится. Внемли же искреннему совѣту. Вложи мечъ свой въ ножны, и съ богомъ продолжай путь свой. Вотъ что отъ души совѣтуетъ тебѣ другъ дѣтства твоего — Дж. К.»

Пріятно было получить подобное завѣреніе отъ такого человѣка, какъ Колонна, которому лучше нежели самому Гарибальди, извѣстны были шансы и вѣроятности войны. Итакъ пріятели старались по возможности весело примѣниться къ своему положенію, и въ видѣ забавы принялись строить планы о томъ, что они предпримутъ, какъ только докторъ отпуститъ ихъ на всѣ четыре стороны.

О поѣздкѣ въ Норвегію теперь уже не могло быть и рѣчи. Пока они добрались бы до Бергена, лѣтній сезонъ былъ бы почти уже конченъ, къ тому же графу строго запрещалось подвергать свою раненую руку рѣзкимъ атмосферическимъ переходамъ. Поэтому они рѣшились ограничить свое плаваніе бассейномъ Средиземнаго моря и осмотромъ всего, на что хватитъ время, и что случится по пути; между прочимъ завернуть, если возможно, въ Мальту, Александрію, Смирну, Аѳины, Неаполь, Кадиксъ, и пожалуй, мимоходомъ, въ Лиссабонъ. Къ этому маршруту, по причинамъ, ему одному извѣстнымъ, Саксенъ прибавилъ еще Сидонъ.

Наконецъ было объявлено, что лорду Кастельтауерсу можно тронуться съ мѣста, хотя нельзя еще освободить его отъ медицинскаго присмотра. Это затрудненіе Саксенъ разрѣшилъ тѣмъ, что пригласилъ ѣхать съ ними молодого сицилійскаго хирурга, въ сопровожденіи котораго они сѣли на свою крошку «Албулу» и снялись съ якоря.

XXXI.
Греторэксъ ищетъ какъ-бы помѣстить свой капиталъ.

Между тѣмъ, какъ Саксенъ съ своимъ пріятелемъ гуляли по морю на своей яхточкѣ и дрались съ роялистами, а въ Лондонѣ сезонъ еще былъ въ полномъ разгарѣ, Лоренсъ Греторэксъ, въ одно ясное іюльское утро, направилъ стопы свои къ Чансерилэнъ, и сдѣлалъ визитъ Вильяму Трефольдену.

Ему не совсѣмъ легко было рѣшиться на этотъ шагъ, крайне для него непріятный, и на исполненіе его ему потребовалось немалое усиліе надъ собою. Не одинъ разъ въ теченіе послѣднихъ двухъ-трехъ мѣсяцевъ, онъ встрѣчался съ стряпчимъ и обѣгалъ его, ни разу не промолвивъ съ нимъ ни одного слова, послѣ исторіи съ задержаннымъ чекомъ. Намѣреніемъ его было никогда болѣе не мѣняться съ Вильямомъ Трефольденомъ вѣжливымъ словомъ, или поклономъ, а ненавидѣть его отъ всей души, и открыто проявлять свою ненависть при каждомъ удобномъ случаѣ, до гробовой доски. И онъ ни на шагъ не отступилъ бы отъ своего намѣренія, еслибы тутъ не вмѣшалось его расположеніе къ Саксену. Но онъ искренно привязался къ молодому богачу, такъ же искренно, какъ ненавидѣлъ стряпчаго, и положилъ себѣ быть ему полезнымъ, во что бы то ни стало. Итакъ, припомнивъ весь свой послѣдній разговоръ съ нимъ — тотъ самый разговоръ, который происходилъ въ вагонѣ, между Портсмутомъ и Лондономъ — напрасно наведя всевозможныя справки о новыхъ компаніяхъ, которыя бы сколько нибудь подходили къ тому, что ему удалось уразумѣть изъ смутныхъ словъ Саксена, просмотрѣвъ безчисленное множество отчетовъ, объявленій, директорскихъ списковъ, и тому подобныхъ документовъ, онъ рѣшился, несмотря на свою вражду, явиться къ Вильяму Трефольдену лицомъ къ лицу, и попытаться, при личномъ свиданіи, вывѣдать у него то, чего ему хотѣлось.

Легко можетъ быть, что въ самой подозрительности, заставлявшей его заботиться объ интересахъ Саксена, вопреки положительному нежеланію послѣдняго подвергать ихъ его вмѣшательству, таилось нѣчто въ родѣ надежды, полу-выяснившагося ожиданія какой-нибудь возможности отомстить врагу, такъ жестоко насолившему ему. Въ случаѣ, если Вильямъ Трефольденъ въ самомъ дѣлѣ поступаетъ съ своимъ родственникомъ недобросовѣстно, если окажется нерадѣніе или даже плутовство съ его стороны по какой-нибудь статьѣ невѣдомыхъ дѣлъ, ввѣренныхъ его распоряженію, развѣ не такъ же будетъ пріятно вывести обманщика на чистую воду, какъ и спасти обманываемую жертву?

Лоренсъ Греторэксъ не вполнѣ уяснилъ самому себѣ, что онъ дѣйствуетъ подъ вліяніемъ двоякаго побужденія. Люди его закала не отличаются привычкою анализировать собственныя свои мысли и чувства. Они на столько проницательны, что легко разбираютъ сокровенныя побужденія другихъ, но себя они щадятъ, и на собственныя свои дѣйствія предпочитаютъ смотрѣть съ возможно выгоднѣйшей для себя стороны. Исакъ банкиръ, разъ рѣшившись помириться съ непріятностями предстоящаго ему похожденія, добродушно игнорировалъ то, что въ этомъ похожденіи могло оказаться въ концѣ пріятнаго для него лично, и самъ себя увѣрилъ, идя по Флит-Стриту, что онъ совершаетъ чуть не геройскій подвигъ изъ-за дружбы.

Онъ послалъ Вильяму Трефольдену свою карточку, и былъ немедленно проведенъ въ его кабинетъ.

— Съ добрымъ утромъ, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ съ той шумной, напускной развязностью, которая изъ всѣхъ его замашекъ была по преимуществу противна сэру Чарльзу Бургойну: — вы, я думаю, глазамъ не вѣрите, что видите меня здѣсь.

Но Вильямъ Трефольденъ, который не обнаружилъ бы ни малѣйшаго удивленія, еслибы Лоренсъ Греторэксъ явился къ нему въ епископскомъ облаченіи, спокойно поклонился ему, указалъ на стулъ и сказалъ:

— Нисколько. Я только радъ видѣть васъ, мистеръ Греторэксъ.

— Благодарю. — Банкиръ сѣлъ и положилъ шляпу на столъ. — А что, имѣете вы извѣстія изъ Норвегіи?

— Отъ Саксена? Нѣтъ; до сихъ поръ не имѣю никакихъ.

— Неужели?

— Я и не жду отъ него писемъ.

— Ни одного?

— Ни одного — развѣ вздумаетъ какъ нибудь. Мы по части переписки не заключали съ нимъ никакихъ уговоровъ, а я терпѣть не могу письмописаніи, исключая дѣловаго.

— Ваша правда, мистеръ Трефольденъ. Безцѣльное строченіе посланій — упражненіе хорошее для пансіонерокъ и влюбленныхъ; но для людей, занятыхъ настоящимъ дѣломъ, это не болѣе какъ потеря времени и бездѣльничаніе. Достаточно заглянуть въ одинъ томъ переписки Горація Вальполя, чтобы знать, что онъ всю жизнь шатался безъ дѣла.

Трефольденъ, вѣжливой улыбкою, изъявилъ согласіе со словами гостя.

— Однако я къ вамъ пришелъ не затѣмъ, чтобы разсуждать о достоинствахъ произведеній пера и чернилъ, спохватился Греторэксъ. — Я, мистеръ Трефольденъ, пришелъ просить у васъ совѣта.

— Вся моя опытность къ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ стряпчій.

— Очень вамъ обязанъ. Прежде, чѣмъ приступить къ самому дѣлу, я долженъ довѣрить вамъ кое-что о своихъ обстоятельствахъ.

Трефольденъ слегка поклонился.

— Надо вамъ сказать, что у меня есть свой капиталецъ, очень небольшой — всего нѣсколько тысченокъ; но, какъ бы то ни было — мои собственныя и не помѣщенныя въ оборотахъ нашей фирмы.

Трефольденъ весь обратился въ слухъ и вниманіе.

— Этотъ капиталецъ не помѣщенъ въ оборотахъ фирмы, повторилъ банкиръ: — и я не намѣренъ помѣщать его такимъ образомъ. Я хочу держать его совсѣмъ въ сторонѣ, такъ, чтобы онъ былъ въ безопасности у меня подъ рукою, вполнѣ и единственно въ моемъ распоряженіи. Понимаете?

Трефольденъ, съ вкрадчивой улыбкою, отвѣчалъ, что понимаетъ совершенно.

— Это еще не все. Мои вкусы, привычки, связи, знакомства, такого рода, что требуютъ большихъ издержекъ, поэтому, чѣмъ больше я могу получать процентовъ съ моего капитала, тѣмъ лучше. До послѣдняго времени я его раздавалъ взаймы и подъ залоги за… ну, тамъ, все-равно за какіе проценты; но теперь онъ вернулся въ мои руки, и я ищу, какъ бы повыгоднѣе пустить его въ новый оборотъ.

Трефольденъ сидѣлъ откинувшись на спинку креселъ, и въ душѣ былъ немало озадаченъ откровенностью, съ которою Лоренсъ Греторэксъ излагалъ ему всѣ эти обстоятельства. Однакоже онъ продолжалъ слушать и улыбаться, ничѣмъ не выдавалъ своего удивленія, и ждалъ, что дальше будетъ.

— Послѣ этого вступленія, продолжалъ банкиръ: — я думаю, нечего вамъ и объяснять цѣли моего посѣщенія.

— Признаюсь, я ее не отгадываю, возразилъ стряпчій.

— Я къ вамъ пришелъ спросить, не можете ли вы пособить мнѣ въ этомъ дѣлѣ?

Трефольденъ не скрывалъ своего удивленія.

— Не могу ли я пособить вамъ въ этомъ дѣлѣ? переспросилъ онъ. — Я? Любезный сэръ, вы меня приводите въ крайнее изумленіе. Въ подобнаго рода дѣлахъ вы должны смыслить несравненно болѣе меня.

— Клянусь честью, мистеръ Трефольденъ, я не вижу, почему вы такъ думаете.

— Помилуйте, да самая сущность вашихъ дѣлъ…

— Но вѣдь эти деньги, повторяю вамъ, я хочу держать подальше отъ дѣлъ нашей фирмы, какъ можно дальше, перебилъ Греторэксъ.

— Это я вполнѣ понимаю; но вотъ чего не понимаю: какимъ образомъ вамъ, банкиру, пришло въ голову обратиться ко мнѣ, юристу, за совѣтомъ въ такого рода дѣлѣ.

— Развѣ вы не допускаете, чтобы я болѣе полагался на ваше мнѣніе, чѣмъ на свое собственное?

Трефольденъ отвѣчалъ вѣжливо-недовѣрчивой улыбкою.

— Любезный мистеръ Греторэксъ, сказалъ онъ: — это все равно, какъ будто бы я спросилъ вашего мнѣнія о юридическомъ вопросѣ.

Лоренсъ Греторэксъ засмѣялся, и пододвинулъ стулъ свой нѣсколько ближе къ столу.

— Послушайте, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ: — я буду съ вами вполнѣ откровененъ. Предположимъ, что я имѣлъ бы основательныя причины думать, что вы можете помочь мнѣ найдти именно то, чего я ищу; развѣ было бы странно съ моей стороны обратиться къ вамъ такъ, какъ я это дѣлаю теперь?

— Конечно, нѣтъ; но…

— Извините; я дѣйствительно получилъ такого рода свѣдѣнія, которыя заставляютъ меня надѣяться, что вы мнѣ дадите возможность выгодно пристроить мой капиталъ, если только вы не полѣнитесь заняться этимъ.

— Въ такомъ случаѣ, я къ сожалѣнію долженъ сказать вамъ, что васъ ввели въ заблужденіе.

— Но тотъ, кто мнѣ говорилъ…

— Ошибался, мистеръ Греторэксъ. Я вамъ тутъ ничѣмъ не могу помочь, рѣшительно ничѣмъ.

— Возможно ли?

— До того возможно, мистеръ Греторэксъ, что, будь у меня самого пять тысячъ, я былъ бы въ необходимости обратиться къ кому нибудь другому именно за тѣмъ совѣтомъ, котораго вы добиваетесь отъ меня.

Банкиръ облокотился на столъ и такъ черезъ него перегнулся, что лицо его остановилось въ нѣсколькихъ вершкахъ отъ лица Трефольдена.

— Ну, а новая-то компанія? сказалъ онъ.

Сердце у юриста дрогнуло, и, казалось, замерло; на одно мгновеніе, но только на одно — его неподражаемая власть надъ собою была потрясена. Онъ почувствовалъ, какъ онъ измѣнился въ лицѣ. Онъ едва рѣшился заговорить изъ боязни, чтобы его не выдала дрожь въ голосѣ.

У Греторэкса глаза сверкнули торжествомъ. Но къ юристу вернулось его присутствіе духа такъ же скоро, какъ оно ему измѣнило.

— Извините, сказалъ онъ холодно: — о какой это компаніи вы говорите?

— О какой же, какъ не о той, въ которой вы помѣстили деньги вашего кузена, Саксена?

Трефольденъ надменно взглянулъ въ лицо своему собесѣднику.

— Тутъ какое нибудь недоразумѣніе, мистеръ Греторэксъ, сказалъ онъ. — Вопервыхъ, вы упоминаете о какой-то ассоціаціи, которая мнѣ неизвѣстна.

— Однако…

— Вовторыхъ, я рѣшительно не понимаю, какимъ образомъ дѣла моего кузена могутъ интересовать васъ.

— Всякій выгодный оборотъ въ высшей степени меня интересуетъ, возразилъ банкиръ.

Трефольденъ многозначительно пожалъ плечами.

— Мои юридическія занятія, быть можетъ, сдѣлали меня черезчуръ осторожнымъ, сказалъ онъ: — но я питаю отвращеніе къ самому слову «оборотъ».

— Однакоже, если я не ошибочно понялъ слова вашего кузена, деньги его пущены вами именно въ оборотъ, упорствовалъ Греторэксъ.

Юристъ осмотрѣлъ своего посѣтителя съ ногъ до головы, съ такимъ спокойнымъ высокомѣріемъ, отъ котораго тотъ завозился на стулѣ.

— Не могу ручаться, сказалъ онъ: — насколько мой кузенъ, въ своемъ невѣдѣніи въ денежныхъ дѣлахъ, могъ безнамѣренно ввести васъ въ заблужденіе на счетъ этого дѣла, но вы должны позволить мнѣ увѣрить васъ въ одномъ: Саксенъ Трефольденъ навѣрное не предпринялъ съ своимъ состояніемъ никакихъ оборотовъ, потому что я столько же способенъ посовѣтовать ему пуститься въ обороты, какъ онъ способенъ пуститься въ нихъ безъ моего совѣта. Надѣюсь — ясно?

— Совершенно, мистеръ Трефольденъ, но…

Юристъ вопросительно поднялъ глаза на банкира.

— Но непріятно, вотъ что — чертовски непріятно. Послѣ того, что онъ мнѣ говорилъ, я былъ въ полной увѣренности…

— А можно спросить, что такое онъ вамъ говорилъ, мистеръ Греторэксъ?

— Разумѣется. Онъ сказалъ мнѣ, что вы превратили значительную часть его капитала, и весь вашъ собственный капиталъ въ акціи какой-то новой компаніи, имя и цѣли которой должны на время оставаться глубочайшей тайною.

— И больше ничего?

— Ничего — только онъ еще увѣрялъ меня, что это — великолѣпнѣйшая штука.

Трефольденъ усмѣхнулся.

— Бѣдный мальчикъ! промолвилъ онъ. — Какое уморительное непониманіе, а между тѣмъ какъ на него похоже!

Видя его невозмутимость и даже шутливый тонъ, житель Сити на минуту усомнился въ удачѣ своего плана. Онъ начиналъ думать, что мнимое открытіе его, пожалуй, гроша не стоитъ.

— Надѣюсь, сказалъ онъ тревожно: — что вы поясните мнѣ смыслъ этой шутки, мистеръ Трефольденъ?

— Съ большимъ удовольствіемъ. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ недоразумѣніяхъ, Саксенъ на половину былъ правъ, а на половину перепуталъ. Его деньги отданы одной компаніи взаймы, подъ вѣрнѣйшій залогъ, вовсе не обращены въ акціи, и не пущены ни въ какіе обороты. Я не воленъ называть компаніи — довольно того, что нигдѣ ему не найдти болѣе надежныхъ заемщиковъ.

— Ну, а этакъ, со стороны, нельзя бы присосѣдиться какъ нибудь?…

— Мой родственникъ далъ уже, кажется, всю сумму, въ какой нуждалась компанія.

— Гм! мнѣ вѣчно такое счастье. — Ну, дѣлать нечего. Очень вамъ обязанъ, мистеръ Трефольденъ.

— Не за что. Я только сожалѣю, что не могу въ этомъ случаѣ пригодиться вамъ, мистеръ Греторэксъ.

Они одновременно встали, и при этомъ движеніи каждый въ глазахъ другого прочелъ явное недовѣріе.

«Въ самомъ ли дѣлѣ ему нужно пристроить капиталъ?» думалъ стряпчій: «или это онъ меня просто морочитъ, вывѣдать хочетъ?»

— Ужь не расчухалъ ли онъ мою хитрость? спрашивалъ себя банкиръ: — и не ловкая ли выдумка вся эта исторія?

Такихъ вопросовъ, однако, нельзя было дѣлать вслухъ, тѣмъ менѣе получить на нихъ отвѣты; поэтому Лоренсъ Греторэксъ и Вильямъ Трефольденъ разстались достаточно вѣжливо, и возненавидѣли другъ друга пуще прежняго.

Но тутъ же стоялъ одинъ человѣкъ, который былъ свидѣтелемъ ихъ разставанія, и кое-что намоталъ себѣ на усъ при этомъ случаѣ — человѣкъ, который примѣтилъ выраженіе лица банкира, когда онъ вышелъ изъ конторы, а также и испуганное лицо Вильяма Трефольдена, когда онъ возвратился въ свой кабинетъ. Этотъ прозорливый наблюдатель былъ мистеръ Кэквичъ, а мистеръ Кэквичъ въ значительной степени обладалъ умѣніемъ извлекать пользу изъ своей быстрой сообразительности.

XXXII.
На Востокѣ.

Крошечная яхточка стоитъ на якорѣ въ гавани Александрійской, и двое молодыхъ франковъ, у одного изъ которыхъ правая рука на перевязи, бродятъ по городу, упиваясь полной грудью обаятельными ощущеніями перваго дня, проводимаго на Востокѣ.

Александрія далеко не даетъ выгоднаго понятія о восточныхъ городахъ. Это — дюжинный, торговый, приморскій городъ, построенный на европейскій ладъ, одаренный пресквернымъ климатомъ, весьма немногими архитектурными древностями и ровно никакими живописными окрестностями. Но, какъ бы тамъ ни было, а все-таки — Востокъ, слѣдовательно новый міръ для тѣхъ, которые не видали Каира, Смирны или Константинополя.

Итакъ юные франки слоняются, сами не зная куда, въ состояніи, близкомъ къ блаженному одурѣнію, не примѣчая ни голода, ни жажды, ни усталости, ни даже жара, который, хотя теперь не болѣе девяти часовъ утра, палитъ невыносимо.

Первымъ дѣломъ, едва ступивъ на берегъ, они углубляются въ арабскій кварталъ, пробираясь черезъ цѣлый лабиринтъ вонючихъ переулочковъ, обстроенныхъ глухими, безоконными жилищами, имѣющими видъ, точно они обернулись спиною къ улицѣ, и затѣмъ выходятъ въ болѣе приличныя улицы, гдѣ дома такъ высоки, что такъ и ожидаешь, что вотъ-вотъ повалятся тебѣ на голову, а рѣшетчатые балконы только что не сходятся другъ съ другомъ, и небо является въ видѣ узенькой, ярко синей полоски гдѣ-то высоко надъ головами. Тутъ на каждомъ углу валяются нищіе, голосисто взывающіе къ Аллаху и проходящимъ, снуютъ ослы съ своими мальчишками-вожатыми, шумливыми, надоѣдливыми и картинно-оборванными, въ ногахъ толкаются бродяги-собаки, голодныя и задорныя, повременамъ арабскій всадникъ мчится какъ шальной, и передъ нимъ вправо и влѣво разбѣгаются пѣшеходы. Тутъ же и лавки, настежь раскрытыя; изъ нихъ нѣкоторыя пестрѣютъ роскошными шалями и щелковыми матеріями, другія — богатыми коврами, отъ третьихъ вѣетъ благоуханіемъ драгоцѣнныхъ камедей и пряностей, еще другія красуются сверкающими дамасскими саблями и кинжалами. Въ каждой лавкѣ на порогѣ или прилавкѣ, съ подогнутыми подъ себя ногами, возсѣдаетъ продавецъ, и покуриваетъ свою оправленную серебромъ трубку, одинаково равнодушный къ числу покупателей и ударамъ рока. Далѣе мавританская арка изъ камня нѣжнаго сливочнаго цвѣта позволяетъ заглянуть въ тѣнистый внутренній дворъ, окруженный рѣшотчатыми окнами, съ. пальмою и фонтаномъ посерединѣ. Узенькій, дрожащій солнечный лучъ прямой стрѣлою падаетъ на широкую зеленую листву, на искрящіеся брызги и на глиняный кувшинъ, стоящій у фонтана, какъ разъ такой кувшинъ, изъ какого Моргьяна заливала разбойниковъ кипучимъ масломъ въ дни добраго калифа Гаруна Аль Рашида. А вотъ и партія ширококопытныхъ верблюдовъ, навьюченныхъ вязанками хвороста, занимающими почти всю ширину улицы, выступающихъ молчаливо и съ видомъ упрямаго спокойствія, подъ надзоромъ лоснящихся негровъ-невольниковъ, въ бѣлыхъ чалмахъ и бѣлыхъ повязкахъ вокругъ бедръ. Чтобы избѣжать столкновенія съ этимъ шествіемъ, наши франки бросаются въ темный сводчатый рядъ лавокъ, освѣщ иныхъ сверху. Это — базаръ, цѣлая катакомба проходовъ, наполненныхъ восточными товарами и восточными благовоніями. Есть цѣлые ряды, въ которыхъ не продается ничего, кромѣ туфель; въ другихъ торгуютъ одними ювелирскими издѣліями, или одними мѣхами, или табакомъ, шелковыми матеріями, конфектами и москательными товарами, книгами, стеклянной посудой, издѣліями изъ слоновой кости, сбруями, губками, и даже набойными манчестерскими бумажными тканями, шеффильдскими ножевыми издѣліями и ковентрійскими лентами. Здѣсь толчется пестрая толпа европейцевъ и азіатцевъ, нетерпѣливыхъ арабовъ съ повязкой изъ верблюжьяго волоса на лбу, сановитыхъ мусульманъ въ чалмахъ и завороченныхъ кверху туфляхъ, грековъ въ алыхъ камзолахъ и многоскладныхъ юбкахъ сомнительной бѣлизны, дервишей въ высокихъ поярковыхъ шапкахъ, пышно-разодѣтыхъ драгомановъ въ безконечной ширины кисейныхъ шароварахъ, армянъ, коптовъ, сирійцевъ, негровъ, евреевъ всѣхъ странъ и земель, и путешественниковъ со всѣхъ точекъ земного шара.

Водопродавецъ несетъ на головѣ кувшинъ съ шербетомъ, побрякивая своими мѣдными чарками въ ушахъ прохожихъ; пирожникъ предлагаетъ слоеные пирожки съ дынею; далѣе изъ фруктовой лавки, гдѣ она вѣроятно покупала «сирійскіе яблоки, оманскіе персики и египетскіе лимоны», выходитъ сама прелестная Амина, а за нею тотъ самый носильщикъ о которомъ повѣдано намъ, что онъ былъ «мужъ разумный, начитанный въ разныхъ исторіяхъ».

Блуждая такимъ образомъ среди живаго волшебства воплощенной арабской сказки, молодые люди, подкрѣпивъ себя шербетомъ, влѣзаютъ на пару чистокровныхъ, ретивыхъ… ословъ, и отправляются осматривать развалины древней Александріи. Развалины эти находятся за чертою городскихъ стѣнъ, посреди песчаной, знойной, бугористой степи, простирающейся на много миль вдоль блестящаго моря. Тутъ осматриваютъ они помпееву колонну, клеопатринъ обелискъ, и цѣлую груду обрушивающихся стѣнъ и обломковъ, обросшихъ пестрымъ покровомъ дикихъ растеній въ полномъ цвѣту. Здѣсь, гдѣ нѣкогда высился храмъ Серапида, съ своею папертью, къ которой вели сто гранитныхъ ступеней, дикая морская чайка вольно порхаетъ, невспугнутая человѣческой рукой, и шакалы устроили свои логовища, а путники вполголоса поминаютъ могучіе, минувшіе вѣка, библіотеки, дворцы, нѣкогда бывшіе славою и дивомъ Востока — академіи, возникшія и павшія вмѣстѣ съ философскими системами, преподаваемыми въ стѣнахъ ихъ — историковъ, метафизиковъ и поэтовъ, самые памятники которыхъ давнымъ-давно смѣшались съ прахомъ, тогда какъ рѣчи ихъ преданы безсмертію.

Наконецъ, измученные до упада, франки наши помышляютъ объ отдыхѣ и возвращеніи въ городъ. Здѣсь они поселяются въ англійскомъ отелѣ, гдѣ остальной день до вечера посвящаютъ купанію, обѣду и кейфу. Затѣмъ они снова отправляются, на этотъ разъ къ англійскому консулу съ визитомъ.

XXXIII.
Поиски акціонера.

Консула не было въ консульствѣ, когда путешественники явились къ нему въ контору, но на его мѣстѣ возсѣдалъ его представитель, юный, великолѣпной наружности конторщикъ, ослѣпляющій взоры навѣшанными на себя цѣпочками, запонками, кольцами и широкополой шляпою изъ пальмовыхъ листьевъ. Этого сановника они застали за одновременнымъ, троякимъ занятіемъ: строченіемъ письма, напѣваніемъ какого-то мотива, и куреніемъ сигары, и этому многосложному труду онъ по входѣ ихъ продолжалъ предаваться съ удвоеннымъ усердіемъ, несмотря на то, что Саксенъ сталъ передъ самою его конторкою.

— Я бы желалъ сказать вамъ два слова, если вамъ угодно будетъ оторваться на минуту отъ вашего занятія, сказалъ Саксенъ.

— Паспортовъ не визируютъ послѣ двухъ часовъ, отвѣчалъ конторщикъ, не поднимая глазъ съ бумаги.

— Я не о паспортѣ, возразилъ Саксенъ.

Конторщикъ продолжалъ напѣвать свой мотивъ и не переставалъ строчить.

Саксенъ начиналъ терять терпѣніе.

— Я желаю сдѣлать вамъ одинъ только вопросъ, сказалъ онъ: — и былъ бы вамъ весьма обязанъ, еслибы вы потрудились положить перо на минуту и выслушать его.

Повелительность тона, которымъ были произнесены эти слова, не осталась безъ дѣйствія. Конторщикъ пріостановился, взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ Саксена, приподнялъ брови съ небрежно дерзкимъ видомъ и соблаговолилъ сказать:

— Ну, слушаю; что жь молчите?

— Я желалъ бы знать, въ какой части города находится контора «Новаго сухопутнаго общества желѣзныхъ дорогъ и пароходства»?

— Что вы хотите этимъ сказать? какое такое «Новое сухопутное общество»? спросилъ конторщикъ.

— Я спрашиваю про компанію, носящую это названіе, компанію, недавно учредившую контору здѣсь въ Александріи.

— Никогда не слыхалъ о такой компаніи, сказалъ конторщикъ: — ни о конторѣ ея.

— Какъ вы думаете, гдѣ же я могу все это узнать?

— Вѣрнѣе всего — нигдѣ.

— Кажется, я въ свою очередь долженъ спросить васъ, что вы этимъ хотите сказать? возразилъ Саксенъ, надменно.

— Отвѣтъ очень простой, сказалъ конторщикъ, снова принимаясь за писаніе: — вашего «Новаго сухопутнаго общества» въ Александріи нѣтъ и не бывало.

— Но я положительно знаю, что есть здѣсь компанія, называющаяся этимъ именемъ.

Конторщикъ пожалъ плечами.

— Ну, и прекрасно, сказалъ онъ: — коли знаете, такъ чего же вамъ болѣе?

И онъ возвратился къ своему троякому занятію.

Въ эту минуту отворилась маленькая стеклянная дверь, и изъ нея вышелъ лысый господинъ почтенной наружности.

— Вы, каніется, спрашиваете, сказалъ онъ, кланяясь путешественникамъ: — о какомъ-то коммерческомъ учрежденіи? Если вы мнѣ позволите сказать свое мнѣніе, то я бы посовѣтовалъ вамъ обратиться къ г. Мельхиседеку. Г. Мельхиседекъ у насъ, въ Александріи, первый коммерческій авторитетъ. Онъ знаетъ все о всѣхъ. Это — человѣкъ съ познаніями неограниченными, и крайне обязательный для иностранцевъ. Лучше вы ничего не можете сдѣлать, какъ обратиться къ г. Мельхиседеку.

— Я такъ и сдѣлаю, сказалъ Саксенъ: — и крайне обязанъ вамъ за совѣтъ.

— Помилуйте, не за что. Помните же: г. Мельхиседекъ. Дорогу вамъ всякій укажетъ. Самъ вице-король не лучше его извѣстенъ. Имѣю честь кланяться.

Съ этими словами лысый господинъ раскланялся, проводилъ путешественниковъ до двери и заперъ ее за ними.

— Скажи, пожалуйста, Трефольденъ, сказалъ графъ, когда они вышли на улицу: — на что тебѣ это «сухопутное общество»? Это какое нибудь дрянное, неизвѣстное предпріятіе, будь увѣренъ.

— Недолго оно останется неизвѣстнымъ, отвѣчалъ Саксенъ самодовольно. — Это — великолѣпная штука; и если агенты общества покуда еще прималчиваютъ, то они на это имѣютъ свои причины.

— Да ты какъ будто всю подноготную знаешь объ этомъ дѣлѣ, замѣтилъ графъ въ немаломъ удивленіи.

— Да, таки знаю кое-что.

— Никакъ акцій накупить собираешься?

— Уже купилъ ихъ на весьма значительную сумму.

Лицо графа вытянулось, но онъ не сдѣлалъ никакого замѣчанія.

ХXXIV.
Великій коммерческій авторитетъ.

Молодымъ людямъ нетрудно было отыскать жилище г. Мельхиседека. Это былъ большой бѣлый домъ восточнаго характера, съ безчисленными рѣшотчатыми окнами, фонтаномъ, бьющимъ посреди двора, и цѣлой толпой нубійскихъ и египетскихъ слугъ въ роскошныхъ, восточныхъ нарядахъ, праздно-шатающейся у воротъ.

На вопросъ Саксена, можно ли видѣть хозяина дома, изъ толпы отдѣлился важнаго вида армянинъ, въ длинномъ одѣяніи и высокой мѣховой шапкѣ, и провелъ посѣтителей черезъ дворъ, по длинному корридору въ небольшую комнату, меблированную на манеръ европейской конторы. Здѣсь ихъ принялъ господинъ самой благообразной наружности, сидящій у большой конторки, заваленной бумаги.

— Вѣроятно, г. Мельхиседекъ?… началъ Саксенъ.

Господинъ у конторки улыбнулся и отрицательно покачалъ головою.

— Секретарь г. Мельхиседека, къ вашимъ услугамъ, поправилъ онъ его.

— У меня крайне важное для меня дѣло до самаго г. Мельхиседека, сказалъ Саксенъ: — если онъ удѣлитъ мнѣ нѣсколько минутъ.

Секретарь снова улыбнулся, какъ могъ бы улыбнуться визирь желанію незнакомца повидаться съ султаномъ.

— Если вы потрудитесь изложить мнѣ суть вашего дѣла, сказалъ онъ: — я передамъ г. Мельхиседеку. Тогда, быть можетъ, онъ назначитъ вамъ свиданіе.

Саксенъ объяснилъ, какого рода свѣдѣнія онъ желалъ бы получить, и секретарь, взявъ у молодыхъ людей ихъ карточки, оставилъ ихъ на нѣсколько минутъ однихъ.

— Коммерческій авторитетъ, какъ видно, въ великомъ почетѣ въ этомъ краю, замѣтилъ лордъ Кастельтауерсъ.

— У коммерческаго авторитета во всякомъ случаѣ божественный садъ, возразилъ Саксенъ, глядя изъ окна на пышныя клумбы съ цвѣтами, купы чинаръ и пальмъ, и мрачныя кипарисовыя аллеи.

— Дивный садъ! подтвердилъ графъ, и припомнилъ нѣсколько стиховъ изъ Теннисона. — А что ты думаешь, Трефольденъ, не скрывается ли гдѣ нибудь за этими рѣшотками у коммерческаго авторитета персидская дѣва «съ очами робкой газели»?

Въ эту минуту дверь снова тихо растворилась, и вмѣсто секретаря, въ комнату вошелъ армянинъ.

Онъ поклонился почти до земли и, попросивъ обоихъ эффенди пожаловать за нимъ, провелъ ихъ но широкой мраморной лѣстницѣ, черезъ длинный рядъ комнатъ, пышно убранныхъ, въ нолувосточномъ стилѣ, диванами и тяжолыми драпировками, коврами, въ которыхъ беззвучно утопала нога, статуями, массивными бронзовыми украшеніями и часами, и большими картинами въ тяжелыхъ итальянскихъ рамахъ. Проведя посѣтителей черезъ пять такихъ пріемныхъ залъ, армянинъ остановился у входа въ шестую, отодвинулъ бархатную занавѣсь и посторонился, чтобы дать имъ дорогу.

Передъ ними раскрылась комната, еще болѣе восточная по стилю, и, если возможно, еще болѣе роскошная по убранству. Въ окна глядѣлъ послѣдній алый лучъ заходящаго солнца. Воздухъ былъ насыщенъ благоуханіемъ розъ и померанцеваго цвѣта, смѣшаннымъ съ легкимъ, благовоннымъ дымомъ турецкаго табака.

При входѣ молодыхъ людей, на встрѣчу имъ, съ софы, помѣщавшейся на противоположномъ концѣ комнаты, поднялась высокая, сухощавая фигура, вся въ бѣломъ: то былъ мистеръ Мельхиседекъ.

«Великій коммерческій авторитетъ» былъ, безспорно, крайне замѣчательною личностью. Это былъ чистокровный еврей. Не нужно было быть этнологомъ, чтобы въ этомъ убѣдиться. Лицо его представляло рѣзкій семитическій типъ, съ глубоко-засѣвшими подъ лобною костью огненными глазами, темнымъ цвѣтомъ кожи, высокимъ, узкимъ, умнымъ лбомъ, чорной съ просѣдью бородой, и такими же усами. На головѣ у него была надѣта красная феска, весь же онъ былъ одѣтъ въ платье изъ тончайшаго полотна, которое лоснилось не хуже самаго лучшаго атласа. Пуговицы на его сюртукѣ и жилетѣ были тоже полотняныя, но рубашка застегивалась тремя великолѣпными брильянтовыми запонками, и длинная, смуглая, худая рука его, державшая чубукъ, тоже пылала драгоцѣнными камнями.

Передавая чубукъ одному изъ четырехъ роскошно наряженныхъ нубійскихъ невольниковъ, стоявшихъ за его софою, мистеръ Мельхиседекъ наклонилъ голову, указалъ рукою на диванъ и сказалъ, тономъ владѣтельнаго государя, принимающаго на аудіенціи:

— Господа, добро пожаловать.

Тогда подали трубки и кофе, по восточному обычаю, и впродолженіе нѣсколькихъ минутъ всѣ трое молча потягивали дымъ и попивали кофе.

Мельхиседекъ первый заговорилъ.

— Могу спросить, сказалъ онъ: — который изъ васъ, господа, носитъ имя мистера Трефольдена?

— Я, коротко отвѣчалъ Саксенъ.

Коммерческій авторитетъ вынулъ изо рта трубку и посмотрѣлъ на юношу съ видомъ нѣкотораго участія.

— Имя ваше мнѣ хорошо извѣстно, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ. — Вы недавно вступили во владѣніе состояніемъ, основаннымъ столѣтіе назадъ.

— Дѣйствительно, смѣясь согласился Саксенъ: — только я никакъ не ожидалъ, чтобы фактъ этотъ былъ извѣстенъ въ Египтѣ.

— Всѣ сколько нибудь замѣчательные денежные факты извѣстны въ кругу капиталистовъ, возразилъ мистеръ Мельхиседекъ: — а трефольденское наслѣдство надѣлало много шума.

Затѣмъ онъ возвратился къ своей трубкѣ, и кофе былъ поданъ вторично.

Саксенъ и Кастельтауерсъ перекинулись взглядами. Полувосточная важность еврея, его замѣчательная наружность, достойное паши великолѣпіе его чертоговъ и множество невольниковъ, населявшее ихъ, все это поражало и занимало молодыхъ путешественниковъ.

Повинуясь знаку графа, Саксенъ предоставилъ мистеру Мельхиседеку направлять разговоръ по своему усмотрѣнію.

Немного погодя, нубійцы убрали чашки и подали каждому изъ собесѣдниковъ по серебряной чашѣ съ розовой водой и по вышитой салфеткѣ. Гости обмокнули пальцы въ душистую воду и обтерли ихъ объ салфетки. Затѣмъ невольники затворили окна, зажгли лампы и удалились.

Какъ только они скрылись, мистеръ Мельхиседекъ обратился къ Саксену:

— Если я правильно понялъ то, что говорилъ мнѣ мой секретарь, то вамъ, мистеръ Трефольденъ, сказали, будто здѣсь, въ Александріи, недавно была учреждена контора новой англо-индійской компаніи, называющейся «Новымъ сухопутнымъ обществомъ желѣзной дороги и пароходства», и вы желаете освѣдомиться, вѣрно ли это свѣдѣніе?

— Объ этомъ мнѣ освѣдомляться нечего, возразилъ Саксенъ: — я имѣю основаніе знать навѣрное о составленіи этой компаніи, и только желалъ бы…

— Могу спросить, какое же это основаніе?

— У меня есть акціи этой компаніи.

— Позволите-ли вы мнѣ взглянуть на одну изъ этихъ акцій?

— Онѣ не въ моихъ рукахъ, но хранятся у моего стряпчаго; онъ бережетъ всѣ мои бумаги и завѣдываетъ всѣми моими дѣлами.

Мистеръ Мельхиседекъ взглянулъ на Саксена съ выраженіемъ лица, въ которомъ, черезъ восточную важность, сквозила зловѣщая полуулыбка, игравшая около угловъ его рта, и проговорилъ своимъ положительнымъ тономъ:

— Сэръ, такой компаніи нѣтъ.

— Однако…

— Такой компаніи нѣтъ. Всѣ торговыя ассоціаціи, образующіяся въ Англіи, должны быть вносимы, по закону, въ офиціальные архивы. Онѣ не имѣютъ существованія, какъ ассоціаціи, покуда не вписаны такимъ образомъ, и только послѣ исполненія этой формальности получаютъ право законно вести то дѣло, для котораго онѣ составились, сообразно со статьями своихъ уставовъ. Никакой «Новой сухопутной компаніи» не было записано ни въ Англіи, ни гдѣ бы то ни было, слѣдовательно — такой компаніи нѣтъ.

Саксенъ перемѣнился въ лицѣ, но промолчалъ.

Мистеръ Мельхиседекъ позвонилъ въ серебрянный колокольчикъ и на порогѣ появился армянинъ, его камердинеръ.

— Атласъ! приказалъ хозяинъ коротко.

Армянинъ исчезъ, но черезъ минуту снова появился съ огромнымъ фоліантомъ, который мистеръ Мельхиседекъ раскрылъ на страницѣ, изображающей восточное полушаріе.

— Будьте такъ добры, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ: — укажите мнѣ этотъ предполагаемый трактъ.

Саксенъ провелъ пальцемъ по картѣ отъ Марселя, черезъ Мессинскій проливъ, въ Сидонъ, къ берегу Сиріи, отъ Сидона въ Пальмиру, отъ Пальмира вдоль Евфратской долины къ Персидскому заливу, и поперегъ залива въ Бомбэй. Въ то же время онъ излагалъ планъ компаніи. Планъ этотъ укладывался въ слова его такъ легко, блистательно, съ такой полнотой, что подъ конецъ объясненія, голосъ его принялъ торжествующую интонацію и всѣ его сомнѣнія разсѣялись.

Но великій коммерческій авторитетъ только улыбался еще зловѣщѣе прежняго.

— Васъ нагло надули, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ наконецъ. — Никакихъ, описываемыхъ вами, инженерныхъ складовъ не устроено ни здѣсь, ни въ другомъ мѣстѣ. Никакихъ инженеровъ не было прислано сюда на изысканія. Никакихъ директоровъ описываемой вами компаніи вы не найдете ни въ Сидонѣ, ни въ Багдадѣ. Все это дѣло — менѣе чѣмъ мыльный пузырь; это, просто — вымыселъ.

— Но не могло ли случиться, что какъ нибудь, безъ вашего вѣдома…

— Никакое предпріятіе на Востокѣ не можетъ пойти въ ходъ безъ моего вѣдома, возразилъ мистеръ Мельхиседекъ, нѣсколько напыщенно. — У меня есть агенты на всемъ Востокѣ, которыхъ единственное занятіе — доставлять мнѣ постоянныя свѣдѣнія объ этихъ предметахъ.

— Боже мой! проговорилъ Саксенъ тихо: — мнѣ просто не вѣрится.

— Сверхъ того, прибавилъ коммерческій авторитетъ: — подобное предпріятіе невозможно.

— Какъ такъ?

— Вопервыхъ, препятствія, мѣшающія проложенію пути по Евфратской долинѣ, безчисленны, если только не совершенно непреодолимы. Вовторыхъ, Сидонъ, который въ этомъ планѣ играетъ такую же важную роль, какъ Александрія въ настоящемъ восточномъ трактѣ — одно изъ самыхъ опасныхъ мѣстъ на всемъ сирійскомъ берегу.

— Возможно ли! воскликнулъ Саксенъ. — Я читалъ о сидонской гавани въ Гомерѣ, въ Библіи, въ древней и средневѣковой исторіи. Вѣдь Сидонъ былъ же нѣкогда морскимъ портомъ.

— Да, нѣкогда былъ, отвѣтилъ еврей: — но уже болѣе двухсотъ лѣтъ какъ пересталъ быть имъ. Когда эмиръ Факреддинъ защищалъ свою территорію противъ нападенія султана Амурата IV, онъ засыпалъ гавань, чтобы отнять у турецкаго флота возможность приблизиться къ городу. Съ тѣхъ поръ ни одинъ корабль сколько нибудь значительныхъ размѣровъ уже не рисковалъ входить въ гавань.

Саксенъ сидѣлъ, совсѣмъ растерянный, съ глазами, устремленными на карту.

— Васъ, повидимому, ограбили на весьма значительную сумму, замѣтилъ мистеръ Мельхиседекъ съ вѣжливымъ участіемъ.

— Этой участи, возразилъ Саксенъ: — подвергается, я полагаю, всякій богачъ, несмыслящій въ дѣлахъ; меня не столько деньги смущаютъ, какъ… какъ…

— Ну да, договорилъ мистеръ Мельхиседекъ: — какъ подлость обмана.

Саксена передернуло, какъ будто это слово ужалило его.

— Я очень вамъ обязанъ, проговорилъ онъ торопливо.

— Рѣшительно не за что, мистеръ Трефольденъ. Я весьма радъ, что могъ быть вамъ полезенъ.

Съ этими словами мистеръ Мельхиседекъ снова позвонилъ, церемонно раскланялся съ посѣтителями и уже не садился, покуда армянинъ не проводилъ ихъ изъ комнаты.

Они вышли тѣмъ же путемъ, какимъ пришли, черезъ ту же роскошную анфиладу, внизъ по той же богатой мраморной лѣстницѣ, теперь уже ярко освѣщенной множествомъ лампъ, изукрашенныхъ причудливыми, но красивыми узорами, наконецъ черезъ тотъ же обширный дворъ.

Темнѣло. Прохладный вѣтерокъ тянулъ съ моря; франкскій кварталъ пестрѣлъ гуляющими; военная музыка играла на большой площади передъ французскимъ консульствомъ.

Но Саксенъ большими шагами, не оглядываясь, направлялся къ «Hotel d’Europe», а Кастельтауерсъ шелъ молча за нимъ. Только когда они остались вдвоемъ въ своей общей гостиной, графъ рѣшился прервать раздуміе пріятеля.

— А вѣдь скверное, кажется, дѣло-то, Трефольденъ, а? сказалъ онъ.

— Ужь такое скверное, что страхъ, подтвердилъ Саксенъ, мрачно облокотясь на окно.

Графъ положилъ руку на плечо юноши.

— Много у тебя пропадаетъ? спросилъ онъ тихо.

— Почти половина моего состоянія.

— Боже! Трефольденъ!…

Саксенъ горько вздохнулъ.

— Да, продолжалъ онъ. — То, что я теряю, нужно считать не тысячами, и не десятками тысячъ, и не сотнями тысячъ, а мильонами. Я ограбленъ на два мильона.

— Ограбленъ, но не безвозвратно. Ты можешь обратиться къ закону.

— Законъ мнѣ не можетъ прмочь. отвѣчалъ Саксенъ.

— Какъ, не можетъ! Законъ можетъ все дѣло поправить, если безотлагательно къ нему обратиться. Если даже мошенники и убѣжали, то можно направить на нихъ хоть сотню сыщиковъ, можно загнать ихъ какъ звѣрей зловредныхъ, можно…

— Говорю тебя, Кастельтауерсъ, ничего тутъ нельзя сдѣлать, нетерпѣливо перебилъ его Саксенъ.

— Почему же, однако?

Саксенъ молчалъ.

— Кто представилъ тебѣ этотъ планъ? Кто продалъ тебѣ поддѣльныя акціи?

Саксенъ все еще не отвѣчалъ.

Предчувствіе истины внезапно промелькнуло въ головѣ лорда Кастельтауерса.

— Боже милостивый! вскричалъ онъ, запинаясь: — неужели… не можетъ быть… неужели мистеръ Трефольденъ?…

— Не спрашивай! прервалъ его Саксенъ съ страстнымъ порывомъ: — не спрашивай.

Потомъ онъ вдругъ весь какъ-то опустился, и воскликнулъ:

— Вѣдь мнѣ не денегъ жаль, Кастельтауерсъ, видитъ Богъ — не денегъ!

— Я это понимаю, отвѣчалъ графъ, не менѣе взволнованный, нежели самъ Саксенъ. — Кто бы могъ вообразить, что мистеръ Трефольденъ окажется такимъ низкимъ человѣкомъ?

— Мой близкій родственникъ — другъ мой, котораго я любилъ, которому я вѣрилъ.

— Другъ, которому всѣ мы вѣрили, дополнилъ графъ.

Вдругъ Саксенъ взглянулъ на него съ испуганнымъ, почти умоляющимъ выраженіемъ, полураскрылъ губы, какъ-бы готовясь говорить, но удержался и отвернулся съ тяжкимъ вздохомъ.

Теперь ужь онъ не сомнѣвался, что его родственникъ воспользовался и двадцатью-пятью-тысячами фунтовъ лорда Кастельтауерса, но онъ не могъ заставить себя выговорить свои подозрѣнія. Къ тому же, у него еще оставалась слабая надежда…

Во всякомъ случаѣ, онъ рѣшился ждать — ждать и подумать.

XXXV.
На что рѣшиться.

Бываютъ въ жизни такіе случаи, когда каждый человѣкъ можетъ обратиться за совѣтомъ единственно къ собственнымъ своимъ думамъ, когда даже наименѣе опытный человѣкъ лучше моаіетъ пособить самъ себѣ, нежели могутъ пособить ему другіе, когда самый умный посторонній совѣтъ ничего не стоитъ въ сравненіи съ совѣтомъ, который человѣкъ находитъ самъ въ себѣ. Такимъ именно было положеніе Саксена, когда онъ сдѣлалъ горькое открытіе, неожиданно обличившее передъ нимъ всю гнусность его родственника. Онъ не зналъ, что ему дѣлать, не зналъ, что и думать. Ему казалось, что самое небо заволокло черной тѣнью, что все измѣнилось, стало не тѣмъ, что было за нѣсколько часовъ. Простосердечная вѣра въ ближнихъ, которая придавала его богатству такую прелесть его жизни — такую сладость, настоящему — такую солнечную ясность, будущности — такую радужность, эта вѣра, въ одно мгновеніе, была потрясена до основанія. Его ощущенія походили на ощущенія человѣка, застигнутаго землетрясеніемъ, который на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стояло его жилище, видитъ груду развалинъ, и на мѣстѣ своего сада, красовавшагося деревьями и цвѣтами — зіяющую пропасть: онъ боится шевельнуться, боится и стоять неподвижно, боится сдѣлать шагъ назадъ или впередъ, думая, что вотъ-вотъ разверзнется подъ нимъ земля и поглотитъ его. Ни передъ собою, ни за собою онъ не видитъ ничего, кромѣ слѣдовъ опустошенія.

Дѣйствительно, какъ онъ сказалъ Кастельтауерсу въ первую минуту своего горя, Саксенъ жалѣлъ не о деньгахъ. Онъ отдалъ бы больше того, чего лишился, чтобы имѣть возможность снова вѣровать въ Вильяма Трефольдена, снова знать его за хорошаго, честнаго человѣка. Не деньги его смущали. Онъ почти о нихъ и не вспоминалъ. Онъ и безъ нихъ былъ богатъ. Можетъ быть, лучше было бы, еслибы онъ никогда не имѣлъ этихъ денегъ, разсуждалъ онъ, начиная гнушаться богатства, натворившаго столько зла. Нѣтъ, его приводило въ отчаяніе то, что онъ, въ простотѣ своего честнаго, теплаго сердца, любилъ своего родственника, искренно любилъ его, довѣрился ему безусловно — то, что онъ во все время былъ только слѣпой жертвою исполинскаго мошенничества, сознательно задуманнаго, безпощадно приведеннаго въ исполненіе, хладнокровно довершеннаго. Вотъ что такъ больно его пришибло, вотъ въ чемъ было, его горе, вотъ что надрывало его сердце.

И эту боль, эту борьбу, эту думу, ему приходилось вынести, выдержать, передумать одному, своими собственными силами. Прежде всего ему нужно было обсудить, за что приняться. Въ этомъ заключалась главная задача.

На одно онъ твердо рѣшился: не прибѣгать къ закону! рѣшился съ первой же минуты. Пусть пропадаютъ деньги; во всякомъ случаѣ, онъ никогда не замараетъ имени Трефольденовъ передъ публичнымъ судомъ, не повлечетъ въ тюремный позоръ человѣка, котораго называлъ священнымъ именемъ друга. Но въ то же время, не найдется ли еще какая-нибудь возможность воротить хотя часть денегъ? Вильямъ Трефольденъ увѣренъ, что онъ, Саксенъ, теперь въ Норвегіи, и безъ сомнѣнія, разсчитываетъ, для завершенія своихъ замысловъ, именно на тѣ три мѣсяца, которые Саксенъ назначилъ на свою сѣверную экспедицію. Онъ, можетъ быть, еще не бѣжалъ.

Чѣмъ болѣе Саксенъ раздумывалъ, тѣмъ болѣе онъ убѣждался, что благоразумнѣе всего будетъ поспѣшить обратно въ Лондонъ, явиться самому къ своему родственнику, и постараться вырвать изъ его рукъ все, что еще можно спасти изъ украденныхъ имъ мильоновъ. Шансы представлялись самые сомнительные, но, даже сознавая всю невѣроятность успѣха, игра все-таки стоила свѣчъ!

А Кастельтауерская закладная… впрочемъ, относительно этого обстоятельства Саксенъ уже разсудилъ про себя, какъ лучше распорядиться.

Бѣдный мальчикъ всю ночь лежалъ безъ сна, ворочая всѣ эти мысли въ своей головѣ, и утромъ рано, чуть разсвѣло, сошелъ внизъ, даже не постучавъ въ дверь лорда Кастельтауерса, и вышелъ на улицу.

Когда онъ возвратился къ завтраку, лицо его сіяло рѣшимостью.

— Я былъ на пристани, Кастельтауерсъ, сказалъ онъ: — взглянулъ на «Албулу» и кое о чемъ тамъ поразспросилъ. Я думаю, не бросить ли намъ нашу прогулку по Средиземному морю, и не вернуться ли восвояси.

— Разумѣется, отвѣчалъ графъ. — Я самъ хотѣлъ предложить тебѣ, еслибы ты меня не предупредилъ.

— И ужь если ѣхать, то чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Ты поѣдешь, конечно, на пароходѣ?

— Непремѣнно бы поѣхалъ, еслибы была возможность; но французскій пассажирскій пароходъ только что отплылъ вчера, и до слѣдующей недѣли не отправится ни одинъ изъ пароходовъ восточной компаніи, такъ что единственное, что намъ остается теперь дѣлать, это — не разлучаться покуда съ яхтой. Вѣтеръ дуетъ какъ разъ попутный; наша Албула понесется по водѣ какъ настоящая чайка, и если мы прямо поплывемъ въ Мальту, то можемъ еще захватить тамъ какой нибудь итальянскій пароходъ. Во всякомъ случаѣ, мы не будемъ стоять на мѣстѣ, и при такой невыносимой непосѣдливости, какая теперь овладѣла мною, самый процесъ движенія уже великое облегченіе.

— Я готовъ ѣхать съ тобою хоть сію минуту, объявилъ графъ.

— Благодарю тебя, возразилъ Саксенъ со вздохомъ. — Только ты долженъ воротиться сюда, когда сбудешь меня съ плечъ долой, и проѣхать дальше въ Каиръ и къ пирамидамъ, какъ мы располагали, прежде нежели это случилось.

— Безъ тебя-то?

— Что жь такое? Я, конечно, оставлю яхту на твоемъ попеченіи.

Графъ покачалъ головою.

— Нѣтъ, Трефольденъ, это не дѣло, сказалъ онъ. — Яхта можетъ отправиться домой на попеченіи шкипера; а намъ съ тобою не приходится разставаться, если только ты почему нибудь не предпочитаешь остаться безъ меня.

— Вздоръ какой! только…

— Никакихъ «только» я знать не хочу. Одинокое скитаніе вовсе не имѣетъ никакой прелести для меня, и если ты откажешься отъ моего общества, то я прямо, безъ оглядки, махну къ себѣ въ Кастельтауерсъ.

И такъ было рѣшено, что друзья сядутъ на яхту ни минуты не мѣшкая, и направятся прямымъ путемъ въ ближайшій портъ, въ которомъ имѣлась надежда застать пароходъ, отправляющійся въ Марсель.

XXXVI.
На обратномъ пути.

Что судьба вѣчно распоряжается на зло спѣшащимъ, что отроду еще ничего никому не давалось въ самую минуту надобности, что непремѣнно либо поѣздъ опоздаетъ на полчаса, либо часы отстанутъ на десять минутъ, именно когда каждое мгновеніе дороже золота и все существо человѣка какъ-бы сосредоточивается въ одномъ порывѣ «впередъ» — все это такіе факты, для подтвержденія которыхъ достаточно опыта, выпавшаго на долю каждаго изъ насъ.

Такъ и въ настоящемъ случаѣ, сообразно съ тѣмъ порядкомъ вещей, который можно бы назвать закономъ помѣхи и препятствій, «Албула» опоздала въ Мальту къ отъѣзду парохода полутора часомъ. Путешественниковъ увѣряли, что, пользуясь попутнымъ вѣтромъ, они въ Мессинѣ захватятъ пароходъ, идущій прямымъ путемъ въ Марсель; они поплыли далѣе на всѣхъ парусахъ, но въ Мессинѣ узнали, что пароходъ только что ушелъ въ полдень того же дня, и что до слѣдующей недѣли другого не отправляется. Оставалось одно: ѣхать на яхтѣ же въ Неаполь.

Но вѣтеръ уже не былъ вполнѣ попутный, такъ что подвигались они уже гораздо тише. Съ трудомъ пробравшись вдоль калабрійскаго берега, они увидали передъ собою дивныя панорамы, поочередно образуемыя Салернскимъ заливомъ, пестумскими развалинами, живописными городами Салерно и Амальфи, Везувіемъ, и наконецъ роскошную неаполитанскую бухту, съ ея сторожевыми островами, охраняющими входъ въ нее съ моря.

Они причалили къ Molo Grande. Бѣлый флагъ Бурбоновъ развѣвался съ обоихъ набережныхъ замковъ (Castel Nuovo и Castel dell’Uovo), съ нагорной крѣпости, Castel S.-Elmo, съ арсенала, и съ мачтъ стоявшихъ въ пристани военныхъ судовъ. По выдающейся въ море каменной плотинѣ расхаживали неаполитанскіе часовые съ ихъ бѣлыми портупеями, такими самыми, въ какія Саксенъ съ Кастельтауерсомъ такъ усердно стрѣляли въ Мелаццо.

Они скоро удостовѣрились, что именно тотъ пароходъ, который отплылъ изъ Мессины передъ самымъ ихъ пріѣздомъ, всего нужнѣе для нихъ было бы тамъ захватить и теперь. Прямо въ Марсель не отъѣзжалъ ни одинъ другой, да и вообще никакой пароходъ не долженъ былъ отправляться ранѣе двухъ дней. Они пріѣхали въ четвергъ утромъ, распредѣленіе же сообщеній съ Франціей въ то время было слѣдующее: пароходъ французскаго общества «Messageries Impériales» отходилъ по вторникамъ въ пять часовъ вечера, пароходъ неаполитанской компаніи отходилъ въ тотъ же часъ по пятницамъ, наконецъ было еще два пассааіирскихъ парохода, которые отправлялись по субботамъ, да какой-то купеческій пароходъ, который не имѣлъ опредѣленнаго времени для отъѣзда, но думалъ собраться къ этому же дню. Но каждый изъ этихъ пароходовъ непремѣнно заѣзжалъ въ Чивита-Векію, а нѣкоторые, кромѣ того, касались еще Ливорно и Генуи. Словомъ, не было ни малѣйшей возможности выбраться изъ Неаполя до субботы, да и то еще предстояла потеря времени, въ видѣ заѣзда въ папскій портъ.

Дѣлать, однако, было нечего. Волей-неволей приходилось прождать около двухъ сутокъ, и путешественники рѣшились, по крайней-мѣрѣ, провести это время по возможности пріятно; графъ взялся показать Саксену Неаполь, на сколько это позволяла короткость времени.

Здѣсь не мѣсто разсказывать, какъ они прокатились въ Помпею по желѣзной дорогѣ, пообѣдали на Кьяна, слушали «Barbiere» въ театрѣ Сан-Карло, ужинали на открытомъ воздухѣ на террасѣ гостиницы, наѣлись всласть макаронъ и мороженаго, и гуляли вдоль Мола, любуясь огневымъ заревомъ Везувія еще долго послѣ того часа, когда каждому добропорядочному путешественнику полагается мирно почивать въ постелѣ.

Для посторонняго глаза, красавецъ-городъ казался олицетвореніемъ беззаботнаго спокойствія, праздничнаго веселья. Кто могъ бы, не будучи знакомъ съ каждой интонаціей народнаго голоса, съ каждымъ проблескомъ народнаго юмора, отгадать, что въ сердцѣ этой шумной, крикливой, смѣющейся толпы накипаетъ бунтъ и месть? Кому приснилось бы, что проповѣдникъ, ораторствующій на Largo del Mercato, потому только не взываетъ къ оружію, что его отъ такого воззванія удерживаетъ видъ бѣлыхъ портупей, мелькающихъ, какъ-бы ненарокомъ, тамъ и сямъ, среди толпы? Или что народный «Canta-Storia» (импровизаторъ), нараспѣвъ вытягивающій свои монотонныя станцы передъ жадно слушающимъ его кружкомъ лодочниковъ и лацзароновъ, выглядываетъ минуту, когда караульный отойдетъ подальше, чтобы имя какого нибудь Ринальдо замѣнить именемъ Гарибальди? Кому бы пришло въ голову, что въ каждомъ caffé, каждой trattoria, у каждаго лотка съ макаронами или лимонадомъ, вокругъ каждаго помоста фокусника или pulcinella, на паперти каждой церкви, во всѣхъ умахъ, на всѣхъ устахъ, былъ одинъ всепоглощающій помыселъ, одинъ животрепещущій разговоръ: о приближеніи національнаго ополченія?

А между тѣмъ, таково именно было состояніе народа. Гарибальди только еще за нѣсколько дней передъ тѣмъ переплылъ проливъ и высадился въ Калабріи, и въ Неаполѣ клокотали глухая надежда и торжество. Въ воздухѣ носились безумнѣйшіе расказы, сумасброднѣйшія ожиданія. Каждый шепталъ на ухо сосѣду: Viva Garibaldi! но никто еще не осмѣливался громко произносить народный лозунгъ. Между тѣмъ подпольная революціонная пропаганда неудержимымъ теченіемъ начинала волновать поверхность неаполитанской жизни. Хотя еще не явное для случайнаго наблюдателя, это настроеніе очень хорошо понималось властями, которыя напрягали послѣднія силы, чтобы придушить его до конца. Пушки крѣпостей S.-Elmo, Castel Nuovo и Castel dell' Uovo грозно зіяли на городъ; небольшія военныя команды то и дѣло разгуливали но главнымъ улицамъ, въ перемѣжку съ толпою. Маленькій театрикъ С.-Карлино былъ строго на-строго закрытъ. Саксенъ и Кастельтауерсъ завернули-было въ него, думая мимоходомъ навѣстить плутовато-остроумнаго народнаго любимца Pulchinella, но нашли что двери затворены и передъ ними прохаживался часовой. Шутъ-патріотъ сдѣлался жертвою своихъ политическихъ убѣжденій и сидѣлъ въ собственномъ своемъ театрикѣ, пожалованный въ государственные преступники.

Таково было состояніе Неаполя, при первомъ знакомствѣ съ нимъ Саксена. Король безвыходно сидѣлъ въ своемъ дворцѣ, народъ все болѣе приходилъ въ броженіе, а Гарибальди все ближе подступалъ къ столицѣ.

XXXVII.
Почеркъ Колонны.

Путешественники собирались на Везувій.

Какъ не воскликнуть: счастливая молодость! которая можетъ такъ легко забывать всякія заботы и предаваться радостному теченію жизни! Вотъ хоть бы эти два молодые пріятеля: они наскоро распоряжались завтракомъ на террасѣ своей гостиницы, между тѣмъ, какъ передъ ея воротами дожидалась коляска, чтобы везти ихъ въ Резину. Встали они вмѣстѣ съ солнцемъ, полные жизни и веселья; болтали болѣе чѣмъ ѣли, а смѣялись и того болѣе. Кто бы, глядя на нихъ, подумалъ, что одинъ изъ нихъ лишился полсостоянія, а другой — отвергнутъ своей возлюбленной? Кто бы подумалъ, что въ сердцѣ каждаго изъ нихъ кроется истинное, невымышленное горе? И кто бы не позавидовалъ здоровой живучести ихъ натуръ, благодаря которой они могли отклонять отъ себя свое горе и наслаждаться настоящей, солнечной минутою?

— Чортъ побери эту руку! сказалъ графъ: — какъ я взберусь на конусъ, не имѣя возможности владѣть ею?

— Придется снести тебя, рѣшилъ Саксенъ, не шутя припадая къ душистому бифстексу, окруженному золотистымъ жаренымъ картофелемъ: — оно и дорого и позорно, но другаго средства не придумаю.

— Добровольно обратиться въ тюкъ? обидѣлся графъ: — никогда! Развѣ я не мужчина и не двуногое животное?

— Мужчины и двуногія животныя подчасъ должны дѣлать то, что имъ нелюбо, равно какъ и женщины и четвероногія, я полагаю, весьма основательно философствовалъ Саксенъ.

— Остается въ утѣшеніе одинъ достовѣрный фактъ, возразилъ графъ: — а именно — что мужчинамъ и двуногимъ положительно лучше жить на свѣтѣ, по крайней-мѣрѣ на этомъ свѣтѣ.

— Въ этомъ не имѣется ни малѣйшаго сомнѣнія! Что за прелесть, однако, эта Лакрима-Кристи!

— А вотъ гамъ на улицѣ жмется и ёжится бѣдняга — ему какъ будто не особенно сладко живется, замѣтилъ графъ, бросая пригоршню мелочи нищему, который не переставалъ кланяться и невнятно что-то бормотать съ той самой минуты, какъ пріятели сѣли за столъ.

Слуга пожалъ плечами и презрительно улыбнулся.

— Son tutti ladroni, signore, сказалъ онъ: — tutti tutti! (Всѣ они мошенники, синьоръ, всѣ).

Нищій подобралъ деньги со всевозможными выраженіями благодарности, поименно прозывая на щедраго подаятеля благословенія всего липа святыхъ.

— Боже милостивый! вдругъ вскричалъ Саксенъ, ставя на столъ нетронутымъ стаканъ, который онъ только что поднялъ къ губамъ.

Графъ изумленно поглядѣлъ на него.

— Что съ тобою, братецъ? сказалъ онъ. — Ты точно привидѣніе увидалъ.

Но Саксенъ, вмѣсто отвѣта, обратился къ слугѣ:

— Принесите мнѣ чашку крѣпкаго кофе, да поскорѣе.

Слуга скрылся. Тогда Саксенъ положилъ руку свою на руку пріятеля, пригнулся къ самому его лицу и проговорилъ торопливымъ шопотомъ.

— Вѣдь это синьоръ Монтекуккули — тотъ самый, котораго я видѣлъ разъ въ Кастельтауерсѣ!

— Монтекуккули! Гдѣ? Что ты толкуешь?

— Да вонъ тамъ — нищій-то, развѣ не видишь! Онъ хочетъ что-то сказать намъ!

— Да увѣренъ ли ты?

— Какъ же не увѣренъ! Я ясно разглядѣлъ лицо его!… Ну, вотъ видишь!

Нищій отошелъ немного въ тѣнь, но въ эту минуту небольшой камень пролетѣлъ но воздуху, и при послѣднихъ словахъ Саксена брякнулся на самую середину стола. Камешекъ былъ обернутъ въ бумажку, и графъ едва успѣлъ спрятать ее до возвращенія слуги. Какъ только представился случай снова удалить этого господина, молодые люди бросились разсматривать бумажку.

— Почеркъ Колонны! воскликнулъ графъ, взглянувъ на записку

Въ ней было написано всего три-четыре строки, слѣдующаго содержанія:

Въ большой опасности. Скрываюсь близъ берега. Непріятели на сторожѣ. Достаньте парусную лодку. Бросьте якорь около берега, у кумскихъ развалинъ. Приготовьте и простую лодку съ веслами, и ждите сигнала, когда стемнѣетъ.

— Какое счастье, что мы здѣсь задержаны! было первымъ восклицаніемъ Саксена.

— О Везувіи нечего и думать, сказалъ графъ.

— Какой тутъ Везувій!

— Мы можемъ сказать, что раздумали, и предпочитаемъ прокатиться по заливу. Нетрудно будетъ прокрейсировать близь берега, по означенному направленію: можно будетъ половить рыбы, либо снимать эскизы.

— Ничего нѣтъ легче.

— Ну, и увеземъ его какъ-нибудь.

— Увеземъ, подъ носомъ у Франциска II!

XXXVIII.
Чистокровные англійскіе туристы.

«Албула», какъ-будто напоказъ, все утро гуляла по заливу, но послѣ полудня обогнула Monte Procido, и бросила якорь на мѣстѣ, указанномъ Колонною.

Экипажъ ея увеличился однимъ малорослымъ, живымъ, смуглымъ итальянскимъ матросомъ, съ золотыми колечками въ ушахъ, и красной, рыбацкой шапкой на головѣ. Саксенъ, повидимому, случайно подобралъ его гдѣ-то на набережной, и не пробылъ онъ на палубѣ пяти минутъ, какъ уже обнаружилъ свою полнѣйшую неспособность обращаться съ карабельными снастями. Матросъ этотъ былъ не кто иной, какъ Монтекуккули.

Онъ самъ ежечасно подвергался опасности быть узнану, тщетно стараясь, впродолженіе уже трехъ дней, освободить Колонну, скрывавшагося въ Кумахъ. Видя невозможность предпринять подобную попытку съ моря, вслѣдствіе бдительности портовой полиціи, онъ готовился уже снарядить вооруженную сухопутную экспедицію, когда услыхалъ о прибытіи въ гавань какой-то англійской яхты. Къ ночи онъ самъ отправился на Моло, и къ великой радости своей, развѣдалъ, что «Албула» принадлежитъ Саксену Трефольдену, и что лордъ Кастельтауерсъ вмѣстѣ съ нимъ квартируетъ въ «Hôtel de la Grande Bretagne».

— Я старался повидаться съ вами еще вчера вечеромъ, разсказывалъ итальянецъ, когда всѣ трое разговорились, облокотясь на бортъ яхты: — но, хотя я во многихъ мѣстахъ слыхалъ о васъ, мнѣ ни въ одномъ не удавалось поймать васъ. Сегодня утромъ, однако, я рѣшился добиться своего, и съ самаго разсвѣта шатался по Кьяна, поджидая удобнаго случая.

— Очень неосторожно было со стороны Колонны перебираться сюда прежде, нежели Гарибальди прибылъ въ Неаполь, замѣтилъ графъ.

— Неосторожно! Чистое сумасшествіе. Какъ есть — сумасшествіе. Я самъ вотъ уже три недѣли, какъ живу въ Неаполѣ, участвую во всѣхъ собраніяхъ нашихъ тайныхъ обществъ и пускаю по рукамъ прокламаціи диктатора. За то же меня и знаютъ только наши, да и за мою голову не положено награды. Я на дняхъ слыхалъ, что Колонна былъ въ Гаэтѣ, да не повѣрилъ.

— Въ Гаэтѣ! повторилъ графъ. — Чего ему искать, какъ не смерти, въ такой роялистской твердынѣ, какова Гаэта?

— То-то и есть! Ma che volete! Онъ всю жизнь только и дѣлаетъ, что съ разбѣга суется головою въ львиную пасть.

— Дай-то Богъ, чтобы ему вывезло и на этотъ разъ!

— Еслибы я не зналъ, что никакой рукѣ въ мірѣ не поддѣлать его руки, я бы заподозрилъ западню подъ его запиской, но въ этомъ случаѣ сомнѣніе невозможно.

— Какимъ способомъ она была вамъ доставлена? спросилъ графъ.

— Она была оставлена, нѣсколько таинственно, въ маленькой trattoria, гдѣ я обыкновенно обѣдаю. Принесъ ее мальчикъ, никому неизвѣстный, отдалъ, ни слова не говоря, и убѣжалъ.

— Но что же синьору Колоннѣ дѣлать въ Гаэтѣ? добивался Саксенъ.

Итальянецъ знаменательно пожалъ плечами.

— Только войди Гарибальди въ Неаполь въ одни ворота, отвѣчалъ онъ: — Франческо выйдетъ въ другія, а Гаэта служила пріютомъ папѣ десять лѣтъ назадъ. Справиться съ этимъ городомъ нелегко, и конечно, еслибы можно было напередъ увѣриться въ немъ, то наши надежды значительно утвердились бы. Но не Колоннѣ слѣдовало пускаться на такую экспедицію. Если и рисковать, то не такой драгоцѣнной жизнью, какъ его.

— Гдѣ-то онъ теперь! молвилъ графъ, тревожно оглядывая берегъ въ подзорную трубу.

— Я догадываюсь, возразилъ Монтекуккули: — видите вы, вонъ ту волканическую возвышенность, поодаль отъ берега? Это Кумскій Акрополисъ; въ потайныхъ углубленіяхъ и ходахъ, которыми онъ перерѣзывается по всѣмъ направленіямъ, цѣлый полкъ могъ бы свободно укрыться.

— Вижу, вижу! вскричалъ Саксенъ: — точно кротовыя норы.

— Ихъ сотни, и всѣ онѣ высѣчены въ камнѣ. Онѣ считались незапамятной древностью еще во времена Виргилія, и никто не знаетъ, ни куда ведутъ онѣ, ни какими руками онѣ были высѣчены.

Рѣшили, чтобы Саксену и Кастельтауерсу выдти на берегъ, какъ-бы для того, чтобы снимать видъ, а «Албулу» оставить на якорѣ въ полмили отъ берега. Они отчалили отъ яхты на небольшой лодочкѣ, взявъ съ собою одного изъ Саксеновыхъ англійскихъ матросовъ, и оставивъ Монтекуккули на яхтѣ.

Берегъ въ этомъ мѣстѣ былъ плоскій и топкій, окаймленный высокимъ камышомъ, и усѣянный обломками очень старинныхъ каменныхъ построекъ. Въ этомъ-то камышѣ они прикрѣпили лодку, и выйдя на берегъ, увидѣли передъ собою неаполитанскаго часового, словно выросшаго изъ земли.

До этой минуты не видать было ни одной души вдоль всего пустыннаго берега. Они тщательно оглядѣли всю мѣстность съ «Албулы», и не примѣтивъ ни малѣйшаго признака жизни на нѣсколько миль ни вправо ни влѣво, вообразили, что ничего легче не можетъ быть, какъ увезти своего бѣглеца, хоть среди бѣлаго для; а тутъ, едва ступили они на прибрежный песокъ, какъ опасность, угрожающая ихъ другу, явилась прямо передъ ними, въ воплощенномъ видѣ — въ образѣ вооружоннаго часового.

Солдатъ не окликалъ ихъ, и не мѣшалъ выходить на берегъ, только стоялъ, опершись на ружье, и спокойно наблюдалъ за движеніями ихъ. Саксенъ и Кастельтауерсъ, съ другой стороны, съ видомъ величайшаго равнодушія, закурили сигары и принялись отыскивать подходящій point-de-vue.

Минуту спустя графъ подошелъ къ часовому.

— Scusate, атісо, сказалъ онъ: — что это тамъ за возвышенность?

— È la rocca di Cumae, signore, отвѣчалъ тотъ.

— Cumàe? повторилъ графъ.

— Si, signore. Cumae antico.

— Grazietantel и Кастельтауерсъ тутъ же вынулъ изъ кармана книгу и началъ читать. Это была третья часть Чайльд-Гарольда, но солдатъ рѣшилъ, что это, должно быть, какой нибудь «указатель», и принявъ пришельцовъ за безвредныхъ туристовъ, не обращалъ уже болѣе никакого вниманія на нихъ.

Они прошлись немного далѣе по берегу, пока не дошли до небольшой кущи кедровъ, подъ тѣнью которыхъ усѣлись. Саксенъ, хотя, неправдѣ сказать, далеко не мастеръ этого дѣла, принялся рисовать. Вдругъ появился еще часовой. Онъ, подобно первому, словно изъ земли выросъ, впрочемъ, не обнаруживалъ особенной бдительности. Медленно пройдясь раза два мимо кедровой кущи, онъ отошелъ на маленькій пригорокъ, на разстояніи около четверти мили, и тамъ расположился.

— Трефольденъ, сказалъ графъ: — а вѣдь за нами слѣдятъ.

— Дѣло ясное.

— Что жь тутъ дѣлать?

— А ужь и богъ-знаетъ.

— Я начинаю думать, что тутъ вездѣ кишитъ солдатами.

— А у меня такого рода чувство, какъ будто самый воздухъ населенъ глазами и ушами.

— Бѣдный Колонна!

Нѣсколько минутъ молчанія.

— Знаешь что, по моему, намъ слѣдуетъ сдѣлать, Кастельтауерсъ, наконецъ сказалъ Саксенъ: — намъ надо сдѣлать видъ, какъ будто уѣзжаемъ и возвратиться къ вечеру.

Несмотря на свою озабоченность, графъ не могъ удержаться отъ смѣха.

— Нѣтъ, братецъ, сказалъ онъ: — у тебя, какъ видно, положительно нѣтъ способности къ интригѣ.

— Развѣ планъ мой нехорошъ?

— Планъ твой — невиннѣйшее порожденіе безхитростнѣйшаго мозга. Нѣтъ, нѣтъ: мы должны распорядиться несравненно умнѣе.

— Въ такомъ случаѣ ужь самъ придумай.

— Кажется, я уже и придумалъ. Мы должны провести еще нѣсколько часовъ за рисованіемъ. Затѣмъ притворимся голодными…

— Какое тутъ притворство! Я и то страшно голоденъ.

— Ну, такъ прибереги аппетитъ до поры до времени, потому, что я намѣренъ не сходить съ, мѣста до сумерекъ, значитъ объ обѣдѣ отложи покуда попеченіе. Когда настанетъ время, мы смѣло подойдемъ къ одному изъ часовыхъ, спросимъ дорогу къ ближайшей тратторіи и перекусимъ тамъ что нибудь. Этимъ временемъ совсѣмъ стемнѣетъ. Колоннѣ тогда можно будетъ прокрасться къ берегу и притаиться въ нашей лодкѣ, и наша цѣль будетъ достигнута блистательнымъ образомъ.

— А мнѣ кажется, возразилъ Саксенъ: — что лучше было бы исполнить въ точности наставленія Колонны, и не пріѣзжать до захожденія солнца.

Графъ отрицательно покачалъ головою.

— Напротивъ, нашимъ единственнымъ средствомъ къ успѣху было именно выдти на берегъ открыто, рисовать, глазѣть, словомъ — разыгривать чистокровныхъ англійскихъ туристовъ. Этимъ мы отводимъ подозрѣнія, тогда какъ еслибы мы стали пробираться вдоль берега послѣ захожденія солнца, мы бы непремѣнно возбудили вниманіе всѣхъ роялистовъ на десять миль въ окружности.

— Ты, конечно, правъ, согласился Саксенъ: — а только я ѣсть хочу.

— Ничего, потерпишь.

— Только сидѣть, какъ угодно, не стану на одномъ мѣстѣ. Давай лучше развалины осмотримъ.

— Не лучше ли тебѣ сначала кончить эскизъ?

— Эскизъ! презрительно повторилъ Саксенъ: — такую дрянь стану я еще кончать! Чѣмъ больше я воя: усь съ ними, тѣмъ они хуже у меня выходятъ. Вотъ и этотъ — еслибы я его бросилъ полчаса назадъ, онъ былъ бы несравненно лучше.

Графъ еще раздумывалъ. Не зная, гдѣ именно скрывается Колонна, онъ сомнѣвался: слѣдуетъ ли имъ идти смотрѣть развалины или нѣтъ. Наконецъ рѣшили, что чистокровные англійскіе туристы непремѣнно обязаны осмотрѣть все, что только моа;но, и отправились по голой равнинѣ, нещадно припекаемые солнцемъ, къ подножію кумскаго холма. Но тутъ, около такъ-называемаго Arco Felice, ихъ встрѣтилъ третій часовой, и довольно безцеремонно загородилъ имъ дорогу штыкомъ, объявляя, что въ развалины публика не допускается иначе, какъ по билету, выданному королевскимъ камергеромъ. Они пробовали уговаривать его, подкупить — напрасно: солдатъ оставался неумолимымъ, и Саксену пришлось весь день пробавляться эскизами.

Наконецъ жаръ началъ спадать и графъ разсудилъ, что теперь уже можно приступить къ исполненію второй части задуманной програмы. Они возвратились къ часовому, стоявшему у Arco Felice, и спросили его, не знаетъ ли онъ, гдѣ бы тутъ можно купить чего нибудь поѣсть?

Солдатъ повелъ плечами, и сказалъ, что врядъ-ли найдется что нибудь съѣдомое по близости, развѣ въ Патріа.

— А далеко ли до Патріа?

— Миль восемь будетъ.

— Восемь миль! но вѣдь, атісо, мы съ утра не ѣвши — голодны, какъ собаки. Нѣтъ ли тутъ хоть жилья какого нибудь?

— Oh, Sicuro; есть тутъ близко рodere, всего четверть часа ходьбы.

— Въ какую сторону?

— По дорогѣ, вдоль берега, въ Литернумъ.

— Grazietante! Buona sera, атісо.

— Buona sera, signore.

И молодые люди поспѣшили направиться по указанному имъ пути.

XXXIV.
Крикъ Кью.

Они шли вдоль берега, и солнце уже низко спустилось, когда они нашли мызу, цѣль своей прогулки. Это было большое, расползшееся во всѣ стороны, ветхое строеніе, со стѣнъ котораго повсюду лупилась побурѣвшая отъ времени штукатурка. Нѣсколько исхудавшихъ быковъ лежали въ разсыпную на покрытой тщедушной травою полянѣ; пѣтухъ хорохорился на кучѣ навоза, лежавшей передъ дверью, да двѣ, болѣзненнаго вида женщины усердно сучили пряжу подъ тѣнью винограднаго навѣса, выходившаго на море.

Эти женщины суетливо бросили свои прялки, лишь только подошелъ къ нимъ лордъ Кастельтауерсъ, и поспѣшили поставить передъ путешественниками тѣ нероскошныя снѣди, какія имѣлись въ ихъ бѣдномъ хозяйствѣ. Кромѣ яичницы, ржаного хлѣба, соленой рыбы, да кое-какихъ плодовъ, онѣ не могли предложить имъ ничего. Но Саксенъ и Кастельтауерсъ недаромъ постились съ утра. Они пообѣдали такъ же вкусно, какъ будто столъ ихъ былъ накрытъ въ лучшемъ неаполитанскомъ отелѣ, и опорожнили бутылку кислѣйшаго деревенскаго винца, съ такимъ же наслажденіемъ, какъ будто изъ убогаго fiaschetto лились струи огненнаго фалернскаго вина.

Пока они успѣли наѣсться, напиться, и расплатиться съ хозяйками, совсѣмъ уже стемнѣло, и ихъ на обратномъ пути охватилъ волшебный мракъ ранней осенней ночи на югѣ, когда земля притихаетъ, объятая глубокой и нѣжной мглою, которую не рѣшаешься назвать даже ночью, а небо горитъ безчисленными звѣздами.

Теперь наступала самая трудная часть ихъ предпріятія; даже по дорогѣ между podere и тою точкою берега, гдѣ ожидала ихъ лодка, имъ пришлось изощрить все свое искуство, чтобы не привлекать на себя вниманія, но и не давать замѣтить, что они его избѣгаютъ. Они должны были ступать бережно, не выказывая при этомъ ни малѣйшей осторожности, идти неторопливымъ, да и не медленнымъ шагомъ, пользоваться каждой скалою, стѣною, кустомъ, чтобы укрываться за ними, не показывая однако вида, будто они скрываются, а главное — смотрѣть во всѣ глаза, чутко прислушиваться и держать языкъ за зубами.

Съ такими-то предосторожностями оставили они за собою уединенный podere. Луны не было, но темнота была какая-то прозрачная, и изгибистыя очертанія острововъ Искья и Прочида ясно рисовалось въ глубокой дали. Море лѣниво поплескивало у берега и слабое фосфорическое сіяніе извивисто перебѣгало по окраинѣ песчаной отмели, а немного поодаль виднѣлась «Албула» съ парусами, опущенными, точно крылья спящей птицы.

Они пріостановились. Тишина была полная. Ни одинъ шелестъ не прерывалъ этого глубокаго безмолвія моря и берега: только изрѣдка, какъ будто легкая дрожь пробѣжитъ по высокому камышу, и снова все стихнетъ. Еслибы въ море упалъ хотя камушекъ, молодые люди непремѣнно бы услыхали.

— Да тутъ, кажется, кромѣ насъ, невозможно предположить ни единой души, шопотомъ сказалъ Саксенъ.

— Дай-то Богъ! откликнулся графъ такъ же тихо.

— Что жь намъ теперь дѣлать?

— Я думаю, лучше всего отыскать лодку, сѣсть въ нее — и ждать.

Они нашли лодку на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ оставили ее за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ; матросъ спалъ въ растяжку. Они, не будя его, присѣли около него, укрытые тростникомъ, и стали ждать.

— Револьверъ у тебя, Трефольденъ? спросилъ графъ.

— У меня въ рукѣ.

— И ты можешь, въ случаѣ нужды, поработать весломъ?

— Могу.

Графъ досадливо вздохнулъ.

— Проклятая рука! проговорилъ онъ: — я по ея милости безпомощнѣе женщины. Тс! никакъ шаги по песку?

— Нѣтъ: ничего не слыхать.

— Слушай!

Они прислушивались, словно замерли; все.было попрежнему тихо и мертво.

— Томительное, однако, это безмолвіе, даже страшное, молвилъ Саксенъ.

— Господи, хоть бы только знать, какой будетъ поданъ сигналъ! пробормоталъ графъ.

Долго затѣмъ сидѣли они, ни слоца не говоря и не шевелясь.

— У меня всѣ члены точно костенѣютъ, наконецъ, снова прошепталъ графъ.

— А мнѣ въ жизнь свою такъ не хотѣлось шумѣть, отвѣчалъ Саксенъ: — меня такъ и подмываетъ крикнуть на весь заливъ «Viva Garibaldi»!… Тс!… Что это такое?

Это восклицаніе было вызвано слабымъ, заунывнымъ, далекимъ крикомъ, подобнаго которому швейцарецъ никогда не слыхивалъ; но графъ тотчасъ же узналъ его.

— Ничего: это кричитъ Кью.

— Что-о?

— Кью — маленькая сова, которая вездѣ водится въ Италіи, и кричитъ только въ лѣтнее время. Меня даже удивляетъ, какъ мы до сихъ поръ не слыхали ея — впрочемъ, теперь ужь осень на дворѣ.

— Какой у нея однако странный крикъ. Вотъ опять!

— Она какъ будто близится въ эту сторону, замѣтилъ лордъ.

Въ эту минуту жалобный крикъ въ третій разъ принесся къ нимъ но тихому воздуху. Саксенъ вдругъ положилъ руку на плечо своего друга.

— Это не сова кричитъ, шепнулъ онъ ему. — Это человѣческій голосъ. Я въ этомъ голову дамъ на отсѣченіе.

— Неправда.

— Нѣтъ, правда, говорю тебѣ. Это — сигналъ!

Графъ не вѣрилъ; но Саксенъ издалъ подобный же крикъ — и на него немедленно отвѣтилъ новый крикъ.

— Вотъ видишь? сказалъ онъ: — вѣдь я говорилъ.

— Пустяки. На этомъ поймаешь всякую сову. Я сотни разъ этакъ перекликался съ ними.

Саксенъ вдругъ указательно протянулъ руку.

— Смотри! сказалъ онъ. — Смотри — вонъ туда, къ стѣнѣ. Развѣ не видишь — тамъ что-то движется?

Графъ пронзительно впился глазами въ ночную темь.

— Кажется, вижу! отвѣчалъ онъ: — что-то такое, точно тѣнь.

— Не показаться ли намъ?

— А вдругъ это часовой?

— Нѣтъ, не часовой.

— Кликни-ко еще.

Саксенъ кликнулъ, и на его крикъ снова послѣдовалъ отвѣтный крикъ. Тогда онъ уже, не задумываясь, растолкалъ спавшаго матроса, и осторожно выступилъ изъ-за укрывавшаго его камыша.

При этомъ движеніи, тѣнь, кравшаяся вдоль стѣны, остановилась.

Онъ сталъ прислушиваться, прошелъ еще нѣсколько шаговъ, такой легкой поступью, что песокъ едва хрустѣлъ подъ его ногами, и пройдя такимъ образомъ около половины разстоянія, раздѣлявшаго его отъ стѣны, онъ снова остановился.

Тѣнь тотчасъ же опять пришла въ движеніе, и подкралась на нѣсколько саженей ближе къ нему.

Тутъ Саксенъ, наблюдавшій за приближавшейся фигурой, глазами, привычными къ мраку и разстоянію, былъ внезапно пораженъ убѣжденіемъ, что это не Колонна. Только что это сомнѣніе мелькнуло у него въ умѣ, тѣнь снова остановилась, и до него долетѣлъ тихій, но внятный, явственный шопотъ:

— Chi è?

— Монтекуккули! отвѣтилъ Саксенъ съ быстротою мысли.

Тѣнь въ тотъ же мигъ приподняла голову, и три раза сряду прокричала кью! кью! кью! затѣмъ отдѣлилась отъ стѣны, и уже бѣгомъ направилась къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Саксенъ. Это былъ не Колонна, а какой-то мальчикъ, стройный и живой.

— Все благополучно! сказалъ онъ поитальянски. — Гдѣ у васъ лодка?

— Тутъ подъ рукой.

— Все готово?

— Готово.

— Такъ скорѣе же! Онъ сейчасъ будетъ.

Они пробѣжали къ лодкѣ. Мальчикъ вскочилъ въ нее, а матросъ взялся за весла, Кастельтауерсъ стоялъ въ сторонѣ, а Саксенъ готовился оттолкнуться отъ берега.

Послѣдовало мгновеніе тяжкаго ожиданія.

Вдругъ, сухой, короткій о выстрѣлъ прорѣзалъ ночную тишь. У мальчика вырвался глухой крикъ, — онъ сдѣлалъ движеніе, какъ будто хотѣлъ броситься изъ лодки, но Саксенъ толкнулъ его на мѣсто.

— Съумасшедшій! проговорилъ онъ повелительно: — сиди смирно!

Въ ту же минуту они увидали пламя факела вдали, услыхала быстрые шаги приближающихся къ берегу, и различили человѣка, изо всѣхъ силъ бѣгущаго къ морю.

Саксенъ кинулся къ. нему на встрѣчу.

— Не робѣйте! крикнулъ онъ ему: — сюда!

Но бѣглецъ, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за нимъ, пошатнулся и сталъ.

— Не могу! съ трудомъ промолвилъ онъ. — Изнемогъ. Спасайтесь!

Вдругъ, въ какихъ-нибудь двухстахъ шагахъ, по направленію къ Кумамъ, заходили факелы, и нѣсколько пуль просвистѣло надъ головами стоявшихъ на берегу.

Тутъ уже Саксенъ ухватилъ Колонну на руки и просто понесъ его въ лодку, словно онъ обладалъ силою гиганта.

Въ тоже мгновеніе завидѣвшіе ихъ преслѣдователи издали крикъ торжества; они съ воплями пустились къ берегу, стрѣляя на бѣгу, но поспѣли какъ разъ къ тому времени, какъ лодка отчалила и между ними и ихъ добычей уже пѣнилась полоса соленой воды.,

— Viva Garibaldi! крикнулъ Саксенъ, съ торжествомъ выстрѣливая въ нихъ изъ револьвера.

Но мальчикъ въ блузѣ выхватилъ оружіе у него изъ рукъ.

— Дайте сюда пистолетъ, сказалъ онъ: — почемъ вы знаете, что у нихъ нѣтъ лодки подъ рукою?

Мальчикъ на этотъ разъ говорилъ поанглійски, но Саксенъ едва замѣтилъ это среди потрясающаго возбужденія этой минуты. Только голосъ мальчика звучалъ какъ-то знакомо, и въ немъ слышалась такая повелительная нота, что Саксенъ невольно повиновался и, отдавъ пистолетъ, схватился за весла. Мальчикъ, не обращая никакого вниманія на пули, то и дѣло съ шипѣніемъ погружавшіяся въ воду кругомъ лодки, на половину свѣсился черезъ край ея, стрѣляя безостановочно, покуда не вышли всѣ снаряды. Солдаты на берегу, смотрѣвшіе какими-то мрачными тѣнями при колыхающемся факельномъ освѣщеніи, дали еще одинъ залпъ на прощаніе, но лодка въ нѣсколько секундъ была уже укрыта отъ нихъ мракомъ.

XL.

Гребцы, своими дружными усиліями, скоро оставили далеко за собою поросшій камышомъ берегъ. Съ каждымъ мгновеніемъ мерцаніе факеловъ становилось слабѣе и слабѣе, а яхта казалась больше и чернѣе. Во все это время никто не произнесъ ни слова. Мальчикъ, изведя всѣ снаряды, потихоньку приластился къ Колоннѣ. Итальянецъ въ изнеможеніи упалъ на дно лодки, и лежалъ безъ движенія, опираясь плечами и головою о край. Кастельтауерсъ управлялъ рулемъ, остальные двое пригибались къ весламъ и снова выпрямлялись съ правильностью автоматовъ.

Но вотъ они причалили къ яхтѣ и ихъ окликнулъ знакомый голосъ шкипера. Надъ головами ихъ сверкнулъ свѣтъ, въ лодку былъ спущенъ канатъ, за нимъ послѣдовала лѣстница; еще нѣсколько секундъ — и всѣ они благополучно стояли на палубѣ.

— Слава Богу! Вы спасены! воскликнулъ лордъ Кастельтауерсъ, обращаясь къ Колоннѣ, лишь только нога его коснулась палубы.

Но итальянецъ тяжело оперся на его плечо, и шепнулъ ему:

— Тише! Сведите меня внизъ. Я раненъ.

— Ранены?

— Не такъ громко, умоляю васъ! Ни слова объ этомъ здѣсь!

— Однако не опасно?

— Не знаю: кажется, плохо.

— Боже мой, Колонна!

Экипажъ занимался поднятіемъ лодки и распусканіемъ парусовъ. Даже мальчикъ и Монтекуккули по возможности помогали, зная, что жизнь и свобода бѣглеца зависѣли отъ того, чтобы воспользоваться поднявшимся, хотя и незначительнымъ, вѣтромъ. Надо было удалиться, все равно въ какую сторону. Въ этомъ на первый разъ заключадсятлавный жизненный вопросъ.

Незамѣченные среди суеты и толкотни, происходившихъ на палубѣ, лордъ Кастельтауерсъ, и, съ помощью его, Колонна сошли въ каюту; графъ уложилъ друга своего на диванъ, зажегъ свѣчу и поспѣшилъ осмотрѣть его рану.

— Куда вы ранены?

— Замкните сначала дверь.

Нѣсколько удивленный этимъ желаніемъ, графъ однако повиновался. Колонна собственными руками разстегнулъ тогда грудь рубашки, и Кастельтамерсъ увидалъ, что онъ раненъ надъ самой лѣвой грудью, около вершка ниже ключицы. Маленькое отверстіе было окаймлено широкой багровой опухолью, но крови почти не было видно и накожное поврежденіе казалось самымъ незначительнымъ.

— На видъ ничего, сказалъ графъ: — да и потери крови вовсе почти не было.

— Потеря крови — внутренняя, слабо отвѣтилъ Колонна. — Дайте мнѣ водки.

Графъ не рѣшался исполнить эту просьбу.

— Не знаю, право, можно-ли вамъ… запнулся онъ.

— Дайте, мнѣ нужно, я… я…

Голосъ его оборвался, и блѣдное лицо еще больше помертвѣло.

— Я позову Монтекуккули, сказалъ графъ, у котораго сердце вдругъ замерло отъ неяснаго, внезапнаго страха. — Онъ въ этихъ вещахъ смыслитъ больше моего.

Колонна приподнялся съ дивана.

— Нѣтъ, не надо, удушливо проговорилъ онъ: — погодите, не пугайте…

И онъ, сдѣлавъ послѣднее отчаянное усиліе, чтобы договорить, могъ только указать на свое горло и упалъ безъ чувствъ.

Въ эту минуту кто-то попробовалъ отворить дверь въ каюту, но найдя ее замкнутою, сталъ громко стучаться въ нее,

Графъ бросился отворять.

— Бѣги, сказалъ онъ, увидѣвъ передъ собою мальчика, котораго они только что привезли съ берега: — бѣги за холодной водою, зови Монтекуккули — скорѣе! Колонна опасно раненъ и лишился чувствъ!

Но мальчикъ, вмѣсто того, чтобы повиноваться, оттолкнулъ графа и пронзительно вскрикнувъ, бросился на колѣна передъ диваномъ.

— Отецъ мой! страстно зарыдалъ онъ: — отецъ мой!

Лордъ Кастельтамерсъ въ ужасѣ отступилъ назадъ.

— Увы! проговорилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ: — мисъ Колонна!…

Въ это время шкиперъ и матросы выбивались изъ силъ, чтобы отъѣхать какъ можно дальше отъ берега. Вѣтеръ былъ слабый и какой-то прерывистый, но и этой незначительной помощью они старались по возможности пользоваться и таки подвигались понемногу впередъ, часто мѣняя направленіе.

Постепенно мглистое очертаніе холмовъ поблекло и слилось съ темнотою, и скоро послѣ полуночи поднялся довольно рѣзкій юго-западный вѣтеръ, какъ нельзя болѣе кстати для бѣглецовъ.

Всю ночь они быстро неслись подъ вѣтромъ, дѣлая около пятнадцати узловъ въ часъ, и направляясь прямо въ Корсикѣ. Всю ночь Джуліо Колонна лежалъ въ крошечной каюткѣ, то приходя въ сознаніе, то вновь теряя его, переходя изъ обморока въ обморокъ и слабѣя съ каждымъ часомъ.

XLI.

Блѣдная, безмолвная, неутомимая Олимпія просидѣла у изголовья отца всѣ часы этой мучительной ночи, отирая со лба его холодный потъ, омывая его рану, слѣдя за нимъ съ сосредоточеннымъ, ни на минуту неизмѣнявшинъ ей спокойствіемъ, и только повременимъ, когда у него вырывался стонъ, по тѣлу ея пробѣгала дрожь; другого признака страданья она не проявляла.

На зарѣ графъ тихо подозвалъ знакомъ Саксена, и они взошли на палубу. Утро блѣдно занималось уже надъ ними, и земля давно уже ушла изъ виду. Вѣтеръ упалъ съ разсвѣтомъ, и «Албула» снова подвигалась очень медленно. Сумрачный видъ неба и моря нагонялъ невыразимую тоску.

— Ну что, каковъ теперь? спросилъ Монтекуккули, поспѣшно идя къ нимъ на встрѣчу.

Графъ печально покачалъ головой.

— Кажется, угасаетъ, сказалъ онъ. — Обмороки съ каждымъ разомъ продолжительнѣе, и послѣ каждаго обморока, онъ слабѣе. Послѣдній длился двадцать-семь минутъ, и онъ съ тѣхъ поръ не говорилъ.

Итальянецъ съ отчаяньемъ взмахнулъ руками.

— Dio! воскликнулъ онъ: — надо же было такъ кончиться!

— И кончиться теперь, прибавилъ Кастельтауерсъ: — теперь, когда великое дѣло почти уже совершилось, и часъ возмездія былъ такъ близокъ для него!

— Какъ же синьора выноситъ этотъ ударъ?

— Какъ истинная Колонна.

— Сойду внизъ, посижу съ нею, покуда вы будете на палубѣ. Хоть посмотрю еще на него, пока живъ.

Съ этими словами молодой птальяпецъ тихо спустился по лѣсенькѣ, оставляя Саксена и Кастельтауерса однихъ.

— Увы, Трефольденъ, сказалъ графъ послѣ долгаго молчанія: — печальный начинается день для Италіи!

— Неужели ты думаешь, что онъ не проживетъ даже этого дня?

— Мнѣ кажется, онъ быстро угасаетъ. Я не думаю, чтобы мы еще разъ услыхали его голосъ, едва надѣюсь видѣть его еще живымъ въ полдень

— Еслибы мы только продержали хирурга еще недѣлю!

— Да, вотъ — еслибы!…

— Бѣдная Олимпія!

— Бѣдная, да! Боюсь и подумать обо всемъ, что предстоитъ, ей еще выстрадать.

И друзья опять долго молчали.

— Не могу себѣ представить, что мы станемъ дѣлать, когда…, когда все будетъ кончено, началъ лордъ Кастельтауерсъ, немного погодя.

— Я тоже.

— Его непремѣнно слѣдуетъ положить въ родной землѣ; и я думаю отвезти его бѣдное тѣло въ Римъ; только что же, покуда, станется съ нею?

— Я могу проводить ее въ Англію.

— Невозможно. Тебѣ и теперь бы слѣдовало скакать день и ночь, и все-таки ты можешь опоздать въ Лондонъ.

— Вотъ что, быстро перебилъ его Саксенъ: — это можно устроить. Я знаю двухъ дамъ, англичанокъ, которыя теперь живутъ въ Ниццѣ. Родственникъ мой хорошо знакомъ съ ними, и еслибы мисъ Колонна согласилась остаться подъ ихъ покровительствомъ, пока ты вернешься изъ Рима, и можешь проводить ее въ Кастельтауерсъ…

— Превосходная мысль, Трефольденъ; лучше быть ничего поможетъ.

Въ эту минуту Монтекуккули возвратился къ нимъ блѣдный, взволнованный.

— Лучше бы вы сошли внизъ, сказалъ онъ полнымъ какого-то ужаса шопотомъ, — Кажется, отходитъ.

— Уже!

— Кажется, что такъ!

Они сошли. Колонна все еще лежалъ въ томъ же положеніи, въ какомъ они его оставили, съ головою подпертою подушками и одѣяломъ, накинутымъ на ноги и колѣни; но довольно было одного взгляда, чтобы видѣть, что въ послѣдніе полчаса, съ нимъ произошла большая перемѣна. Лицо его подернулось могильнымъ, землянистымъ оттѣнкомъ; глаза какъ-то ушли въ свои углубившіяся впадины, самыя руки покрылись блѣдной желтизною. Впродолженіе уже двухъ часовъ, онъ не шевельнулъ ни рукой, ни ногой. Болѣе двухъ часовъ уже онъ не говорилъ. Сердце его еще билось, но такъ слабо, что это біеніе съ трудомъ различало ухо, рука же совсѣмъ его не ощущала. Онъ еще дышалъ, но легкія дѣйствовали такъ тихо, и черезъ такіе долгіе промежутки, что посторонній человѣкъ счелъ бы его уже умершимъ Изрѣдка, не болѣе раза въ каждыя пятнадцать или двадцать минутъ, по всему его неподвижному тѣлу перебѣгала легкая, судорожная дрожь, словно минутная рябь, дрогнувшая на тихой поверхности воды; но въ этомъ, какъ и во всемъ прочемъ, онъ не имѣлъ никакого сознанія.

— Не стоналъ ли онъ послѣднее время? спросилъ лордъ Кастельтауерсъ.

Олимпія, не выпуская изъ рукъ своихъ одну изъ холодѣющихъ рукъ отца, съ глазами, неотводно устремленными на его лицо, только молча покачала отрицательно головою.

Долго послѣ того, графъ безмолвно глядѣлъ на дорогія черты перваго своего друга. Отъ этого созерцанія, глаза у него наполнились слезами, а сердце — грустными воспоминаніями — воспоминаніями о дняхъ давно минувшихъ, о разныхъ мелочахъ, какъ будто бы забытыхъ до этой минуты. Онъ видѣлъ себя мальчикомъ, игравшимъ у ногъ Колонны. Онъ вспоминалъ, какъ другъ его доставлялъ ему невинныя дѣтскія увеселенія, какъ онъ раздѣлялъ съ нимъ долгія прогулки его во время каникулъ; вспоминалъ о классическихъ чтеніяхъ подъ густой листвой парка, о возвышенныхъ бесѣдахъ, надеждахъ, доблестныхъ дѣлахъ и совѣтахъ того, который лежалъ передъ нимъ почти уже бездыханный; о лишеніяхъ, перенесенныхъ имъ безропотно, о тяжкихъ, оставшихся безъ возмездія, трудахъ его, о его патріотизмѣ, который, хотя во многомъ и ошибочный, былъ столько же доблестенъ и пылокъ, какъ нѣкогда патріотизмъ «благороднѣйшаго изъ римлянъ». Вспоминая все это, вспоминая въ то же время щедрость, неустрашимость, незапятнанную честь, отличавшія умирающаго въ каждомъ дѣйствіи его самоотверженной жизни, графъ думалъ, что никогда еще до сей минуты, онъ не отдавалъ полной справедливости его добродѣтелямъ.

— Увы, бѣдная Италія! молвилъ онъ вслухъ, и слезы, долго копившіяся въ глазахъ его, медленно потекли по его щекамъ.

Но при этомъ имени — этомъ всемогущемъ имени, которое столько лѣтъ управляло каждымъ біеніемъ его сердца, каждымъ его помышленіемъ, каждымъ его дѣйствіемъ, странный отблескъ жизни мгновенно вспыхнулъ по чертамъ Колонны. Еще за минуту безжизненное его лицо вдругъ озарилось какъ-бы внутреннимъ свѣтомъ. Щоки его дрогнуло, губы зашевелились, въ гортани его послышался слабый звукъ.

— Боже! вскрикнула Олимпія, падая на колѣни: — онъ сейчасъ, заговоритъ! Графъ поднялъ руку въ знакъ молчанія.

Въ эту минуту умирающій раскрылъ глаза, и чудная, неземная, свѣтлая улыбка, какъ небесное сіяніе, разлилась по его чертамъ.

— Italia! прошепталъ онъ: — Italia!…

Улыбка осталась — и только одна улыбка. Но не остался духъ — не остался самъ Джуліо Колонна…

XLII.
О Bella et à dell’Oro!

Съ озабоченнымъ, напряженнымъ выраженіемъ лица, съ нервносжатыми губами и нахмуренными бровями, дружно и быстро работая глазами, рукою и перомъ, Вильямъ Трефольденъ сидѣлъ за конторкой, и упорно осиливалъ время, опасность, судьбу. Весь этотъ день и половину предыдущей ночи, онъ просидѣлъ на томъ же мѣстѣ, за тѣмъ же дѣломъ, и работа его близилась къ концу. Столъ его былъ заваленъ кипами писемъ, бумагъ, памятныхъ записокъ, документовъ, счетныхъ книгъ. Налѣво отъ его кресла стояла корзина, до краю наполненная изорванными бумагами, а по правую его сторону — большая желѣзная шкатулка. Хотя было еще только пятнадцатое сентября, и вечернее солнце теплой волною лилось въ открытое окно, однако въ каминѣ горѣлъ огонь. Куча тлѣвшихъ и испепеленныхъ бумагъ довольно ясно говорила, съ какой цѣлью огонь этотъ былъ зажженъ.

Солнце спускалось ниже и ниже. Глухой уличный гулъ то поднимался громче, то утихалъ, но ни на минуту не умолкалъ. Сонливые городскіе часы, періодически пробуждаемые, съ мгновенной болтливостью отсчитывали четверти, и тотчасъ же опять впадали въ дремоту. Потомъ послѣднее мерцанье дневного свѣта скользнуло съ домовыхъ крышъ, и надъ всѣми предметами тихо легли сумерки, пріятные даже въ улицахъ Сити и душныхъ конторахъ.

Но Трефольденъ не отрывался отъ работы; перо его то стремительно бѣгало по бумагѣ, то пріостанавливалось подъ длиннымъ столбцомъ цифръ, то откладывалось на столъ на нѣсколько минутъ. Юристъ продолжалъ свой трудъ методически, быстро, неуклонно, а трудъ этотъ былъ многосложный, и для преодолѣнія его требовалось все терпѣніе, какимъ онъ обладалъ. Онъ объявилъ своимъ писцамъ, что уѣзжаетъ изъ города на шесть недѣль, и приводитъ въ порядокъ по этому случаю бумаги свои; но это была ложь. Онъ уѣзжалъ совсѣмъ, въ далекій край, съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не ступить ногою въ эту контору. Онъ уѣзжалъ изъ Лондона, изъ Англіи, отъ Саксена, уѣзжалъ на вѣки вѣчные.

Онъ уже нѣсколько недѣль какъ собирался уѣхать. Планы его всѣ были давнымъ-давно зрѣло обдуманы. Ему теперь бы слѣдовало уже быть на островѣ Мадейрѣ, а можетъ быть, и далѣе; но судьба перечила ему, и вотъ, онъ, 15-го сентября, сидѣлъ еще въ Лондонѣ.

Мистрисъ Ривьеръ неожиданно умерла. Переѣхавъ въ Сиденгамъ, она какъ будто бы стала поправляться, такъ что самый день отъѣзда въ Ливерпуль былъ уже назначенъ; но вдругъ, вслѣдствіе самой незначительной неосторожности, простудилась, жестоко заболѣла, и протянувши еще около трехъ-четырехъ недѣль, тихо скончалась во время сна, какъ ребёнокъ. Это-то событіе и задержало Вильяма Трефольдена. Онъ бѣсился, томился, порывался — напрасно. Онъ любилъ Геленъ Ривьеръ, любилъ ее всей страстью и силою души своей, и, при такой любви, для него было бы такъ же невозможно покинуть ее въ ея глубокомъ горѣ, какъ и воскресить умершую. Итакъ, онъ ждалъ и ждалъ, недѣлю за недѣлею, пока мистрисъ Ривьеръ не была положена на покой въ тѣнистомъ уголкѣ норвудскаго кладбища. Между тѣмъ, уже наступилъ сентябрь, и онъ вполнѣ сознавалъ, что каждый новый восходъ солнца грозитъ ему все большей опасностью. Онъ зналъ, что Саксенъ можетъ воротиться, что буря всякую минуту можетъ разразиться и разгромить его, и онъ спѣшилъ своими послѣдними приготовленіями съ лихорадочной дѣятельностью, такъ что, въ вечеръ 15-го сентября, онъ окончательно сводилъ всѣ свои счеты, и готовился къ бѣгству на слѣдующій же день.

То развязывалъ онъ связку документовъ, и быстро переглядѣвъ надписи на нихъ, бросалъ ихъ непрочитанными въ корзину; то раскрывалъ пачку писемъ, и немедленно рвалъ ихъ на безчисленные клочки, бросалъ въ потухающее пламя камина, и слѣдилъ за тѣмъ, какъ они сгорали. Документы, копіи съ документовъ, счеты, письма, возвращенныя чеки, и всякаго рода бумаги, такимъ образомъ, однѣ за другими исчезали, то въ огнѣ, то въ корзинѣ. Наконецъ, когда и столъ и сундукъ были окончательно очищены, и сумерки перешли въ мракъ, Трефольденъ зажегъ лампу, освѣжилъ себя глоткомъ воды, и снова сѣлъ къ конторкѣ.

Ему на этотъ разъ предстояла другого рода, и болѣе пріятная работа.

Онъ привлекъ къ себѣ шкатулку, погрузилъ въ нея руки съ какимъ-то жаднымъ торжествомъ, и разложилъ содержаніе ея передъ собою на столѣ. Содержаніе это было многоразличное — тутъ были и бумаги, и золото, и драгоцѣнные камни. Бумаги были разныхъ цвѣтовъ и свойствъ — были и толстыя, и тонкія, и полупрозрачныя, синеватыя, желтоватыя, бѣлыя; золото лежало въ сверткахъ, драгоцѣнные камии — въ небольшихъ полотняныхъ мѣшечкахъ, перевязанныхъ красными тесемками. Все деньги — или предметы, равняющіеся деньгамъ.

Трефольденъ на минуту откинулся въ креслѣ, и съ наслажденіемъ полюбовался своими сокровищами. Передъ нимъ лежало цѣлое громадное состояніе — взятое, такъ-сказать, съ бою. Каждымъ грошомъ этого состоянія онъ былъ обязанъ единственно себѣ, своей отвагѣ, своему несравненному искуству. И вотъ оно тутъ все на лицо — два мильона!

Онъ усмѣхнулся. Неужели его наслажденіе не омрачалось и тѣнію угрызенія совѣсти? Ни малѣйшей! Если и показались въ послѣднее время новыя линіи около его рта и бровей, то ужь, конечно, не отъ сокрушительныхъ думъ раскаянія. Если Вильямъ Трефольденъ и смотрѣлъ такимъ истомленнымъ, то это было потому, что онъ чувствовалъ мину подъ своими ногами, и зналъ, что съ каждымъ часомъ опасность растетъ. Если Вильямъ Трефольденъ подчасъ и поддавался сожалѣнію, то никакъ не о томъ, что онъ такъ много похитилъ у своего родственника, а скорѣе о томъ, что мало взялъ.

Два мильона! Велика важность! Почему бы не три? Почему бы не четыре! Два мильона — это только его законная доля изъ трефольденскаго наслѣдства. Развѣ Саксенъ не получилъ четыре мильона семьсотъ семьдесятъ-шесть фунтовъ, и развѣ ему, Вильяму Трефольдену, по простой справедливости, не слѣдовало забрать по меньшей мѣрѣ еще триста-восемьдесятъ фунтовъ?

Была минута, когда онъ могъ бы взять и эти деньги, когда, однимъ движеніемъ, онъ могъ загрести все, все! — въ свои руки! Это была та минута, когда Саксенъ далъ ему довѣренность въ Кастельтауерсѣ. Онъ вспомнилъ, что его родственникъ самъ предложилъ ему удвоить капиталъ, вручаемый ему на оборотъ. И онъ, дуракъ, боязливый, малодушный дуракъ, отказался! Въ ту минуту онъ положительно струсилъ, не посмѣлъ захватить всю золотую добычу, дававшуюся ему въ руки. Онъ побоялся, что Саксенъ какъ-нибудь не сохранитъ вполнѣ тайну, что зародится еще, пожалуй, подозрѣніе въ тѣхъ лицахъ, черезъ руки которыхъ должны будутъ проходить деньги, убоялся, чтобы не случилось, не сказалось, не сдѣлалось чего-нибудь такого, что привело бы къ открытію. Итакъ, боясь пускаться на слишкомъ большой рискъ, онъ упустилъ великолѣпный случай, и теперь, когда онъ могъ бы обладать всѣмъ, долженъ довольствоваться менѣе, чѣмъ половиною!

Что жь; однако! Вѣдь и эта половина равняется двумъ мильонамъ! При этой мысли, и по мѣрѣ того, какъ глаза его покоились на сокровищахъ, разложенныхъ передъ нимъ, въ нихъ представились ему уже не просто золото и ассигнаціи, а упоительное видѣніе: свобода, роскошь, любовь! Мысль его перенеслась черезъ океанъ, и тамъ, въ новомъ свѣтѣ, среди новаго народа, онъ увидалъ себя живущимъ въ пышныхъ чертогахъ, среди изобилія земель, экипажей, книгъ, картинъ, невольниковъ, боготворимымъ любимой женщиной, окруженнымъ всѣмъ, что краситъ жизнь. Въ этой картинѣ онъ не забывалъ и уваженіе къ нему его согражданъ, и привязанность его подчиненныхъ. Этотъ человѣкъ намѣревался жить честно въ предвкушаемой имъ великолѣпной будущности; онъ даже предпочелъ бы пріобрѣсти самые эти два мильона честнымъ путемъ, еслибы это было возможно. Вкусъ у него былъ слишкомъ тонко развитъ, онъ обладалъ слишкомъ изощреннымъ понятіемъ о наслажденіи, чтобы не умѣть цѣнить вполнѣ всю прелесть безукоризненной репутаціи. Вильямъ Трефольденъ любилъ чистую совѣсть, такъ же, какъ и чистое бѣлье, потому что всякая чистоплотность доставляла ему чувство комфорта, порядочности, и согласовалась съ его понятіями объ изяществѣ. Поэтому, онъ вполнѣ намѣревался болѣе не грѣшить, а предаться всевозможнымъ частнымъ и общественнымъ добродѣтелямъ, и умереть любимымъ и оплакиваемымъ множествомъ облагодѣтельствованныхъ имъ людей.

Это обаятельное видѣніе блеснуло въ воображеніи его въ меньшее время, нежели требуется на описаніе его. Надежды, сожалѣнія, ожиданія такъ быстро смѣнялись въ его головѣ, что улыбка, сопровождавшая начало его грезъ, едва сбѣжала съ лица его, какъ онъ уже снова взялся за перо, чтобы составить аккуратный списокъ своего богатства.

Въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, онъ тихонько и осторожно пристроивалъ свои деньги, пуская въ оборотъ свои два мильона не вдругъ, а размѣщая ихъ понемногу, то сюда, то туда, и превращая большую часть ихъ, на принятое имъ имя Форсита, въ иностранныя бумаги.

Одну за другою сталъ онъ разсматривать каждую пачку банковыхъ билетовъ и акцій, каждый свертокъ золота, каждый мѣшочекъ съ драгоцѣнными камнями, и, кладя ихъ обратно въ шкатулку, вносилъ новую замѣтку въ свою памятную книжку. Эта книжка замыкалась патентованнымъ замкомъ и была такого крошечнаго размѣра, что удобно помѣщалась въ жилетный карманъ. Еслибы онъ и обронилъ ее, то нашедшій ее не извлекъ бы изъ нея ни малѣйшей пользы, потому что вся она была исписана шифрованными знаками собственнаго изобрѣтенія Вильяма Трефольдена.

Англійскіе банковые билеты на тысячи и десятки тысячъ фунтовъ, билеты французскаго банка на десятки и сотни тысячъ франковъ, американскіе билеты на десятки и сотни тысячъ доллеровъ, австрійскіе, русскіе, бельгійскіе и голландскіе билеты, паи государственныхъ фондовъ всѣхъ главныхъ европейскихъ столицъ, акціи большихъ индійскихъ и европейскихъ обществъ желѣзныхъ дорогъ, пароходства, страхованія, обществъ газоваго освѣщенія, доковыхъ и рудокопныхъ предпріятій, и банковъ всѣхъ частей цивилизованнаго свѣта — индійскихъ, египетскихъ, ріожанейрскихъ, цейлонскихъ, канадскихъ, ново-зеландскихъ, ямайскихъ, острововъ Маврикіевыхъ, Земли Вандименовой, свертки англійскихъ гиней, французскихъ наполеондоровъ, прусскихъ фридрихсдоровъ, мѣшечки съ брильянтами и рубинами, изъ которыхъ каждый годился въ приданое царевнѣ, деньги, деньги, и деньги, въ тысячи видахъ, доступныхъ глазу и осязанію! и всѣ эти богатства Трефольденъ записывалъ въ свою книжку, и укладывалъ въ шкатулку, сосчитавъ до послѣдняго гроша.

Онъ одинъ зналъ, какихъ напряженныхъ заботъ, какихъ утомительныхъ предосторожностей стоило ему помѣщеніе этого капитала. Онъ одинъ зналъ, какъ трудно было выбирать вѣрные обороты и избѣгать сомнительныхъ, постоянно прикупать акціи, то съ одной стороны, то съ другой, не обращая на себя лишняго вниманія на биржѣ, справляться одному, безъ всякой помощи со всѣми этими сдѣлками, и притомъ такъ, чтобы собственные писцы его не могли заподозрить, чѣмъ онъ занимается.

Но все это было покончено, буквально покончено, когда, въ 9½ ч. вечера, онъ наконецъ прищелкнулъ замкомъ надъ послѣднимъ сверткомъ золота, и записалъ послѣдній итогъ въ своей памятной книжкѣ. Тогда онъ взялъ съ полки ящикъ, какой употребляется для храненія документовъ, заперъ въ него шкатулку, и положилъ ключъ къ себѣ въ карманъ. На этомъ ящикѣ бѣлыми буквами значилось имя одного бывшаго его кліента, давно умершаго — мистера Форсита.

Затѣмъ онъ положилъ ящикъ въ большой саквояжъ, на крѣпкой кожаной подкладкѣ, снабженный замѣчательнымъ по своей сложности замкомъ, и нарочно заготовленный имъ уже за нѣсколько недѣль. Наконецъ, замкнувъ мѣшокъ и застегнувъ его на всѣ ремни, замкнувъ и пустой желѣзный сундукъ, пошаривъ въ золѣ, чтобы убѣдиться, не осталось ли въ ней недогорѣвшихъ бумажекъ, окинувъ прощальнымъ взглядомъ эту комнату, въ которой прошло столько часовъ его жизни, потушивъ лампу, и надѣвъ шляпу, Вильямъ Трефольденъ захватилъ драгоцѣнный саквояжъ, и вышелъ изъ конторы, какъ онъ полагалъ, навѣки.

Такъ полагалъ онъ, но — ошибся. Онъ вышелъ нетолько не навѣки, но даже не на нѣсколько минутъ: онъ едва успѣлъ спуститься съ темной лѣстницы, пройти корридоръ и поднять щеколду двери, выходящей на улицу, какъ очутился лицомъ къ лицу съ высокимъ, стройнымъ юношей, рука котораго въ эту самую минуту поднималась къ звонку, и который, заслоняя ему дорогу и свѣтъ отъ газоваго фонаря, остановилъ его словами.

— Не торопитесь, кузенъ Вильямъ. Я долженъ просить васъ вернуться наверхъ. Мнѣ нужно съ вами поговорить.

XLIII.
Лицомъ къ лицу.

Твердость духа совершенно измѣнила Олимпіи, когда все уже было кончено. Она не рыдала, не сумасшествовала, не проявляла своего горя обыкновенными женскими изліяніями, но, казалось, будто жизнь внезапно опостыла ей и она погрузилась въ безвыходное отчаяніе. Она не говорила и не спала, не ощущала ни голода, ни жажды; но по часамъ сидѣла блѣдная, неподвижная, безмолвная, словно тотъ, о которомъ она тосковала. Изъ этого отупѣнія разъ только ее вывела острая боль послѣдняго неизбѣжнаго разставанія, въ ту минуту, когда тѣло отца ея собрались отправлять въ Чивита-Веккію, и лордъ Кастельтауерсъ простился съ нею, чтобы проводить дорогія останки на мѣсто послѣдняго ихъ покоя въ Римѣ; но лишь только миновалось и это испытаніе, и она промѣняла свой костюмъ на траурное платье, болѣе приличное ея полу и печали, мисъ Колонна снова впала въ прежнюю апатію и пассивно принимала совѣты окружающихъ. Яхта поплыла въ Ниццу, гдѣ Олимпія, по плану, придуманному Саксеномъ, должна была дождаться возвращенія графа.

Не нужно говорить, что Саксенъ напрасно трудился бросать якорь въ живописной гавани этого хорошенькаго городка, напрасно ходилъ къ англійскому консулу, напрасно обращался къ полиціи, въ почтамтъ, ко всѣмъ офиціальнымъ лицамъ, отъ которыхъ онъ сколько нибудь могъ надѣяться получить нужныя ему свѣдѣнія. Никто въ городѣ, разумѣется, не слыхалъ даже имени Ривьеръ.

Саксенъ просмотрѣлъ списки пріѣзжихъ за послѣдніе три мѣсяца — все съ тѣмъ же результатомъ; къ тому же это былъ мертвый сезонъ въ Ниццѣ, то время года, когда путешественниковъ наѣзжаетъ мало, и каждый forestière на виду и извѣстенъ но имени или наружности; но во все лѣто никто не видалъ дамъ, сколько нибудь подходящихъ къ его описанію.

Посвятивъ большую часть дня своимъ безплоднымъ поискамъ, Саксенъ наконецъ долженъ былъ придти къ заключенію, что мистрисъ и мисъ Ривьеръ никогда не пріѣзжали въ Ниццу, такъ-какъ запропаститься безслѣдно въ такомъ маленькомъ городкѣ было бы довольно трудно.

Тогда ему представился вопросъ: какъ же тутъ быть? Оставлять мисъ Колонну между совершенно чужими людьми было немыслимо. Оставаться вмѣстѣ съ нею въ Ниццѣ было для него точно такъ же невозможно. Но сама Олимпія вывела его изъ затрудненія, объявивъ, что она желаетъ немедленно возвратиться въ Англію. Въ Лондонѣ у нея были друзья, дорогіе, испытанные друзья, много лѣтъ вмѣстѣ съ нею трудившіеся на пользу итальянскаго дѣла, у которыхъ она надѣялась найти нѣжное участіе въ своемъ великомъ горѣ. Она не изъявила желанія ѣхать въ Кастельтауерсъ, и Саксенъ, догадываясь о причинѣ ея молчанія, не осмѣлился ей предложить туда ѣхать.

И такъ Саксенъ, торопливо начертивъ нѣсколько строкъ къ лорду Кастельтауерсу для увѣдомленія его о перемѣнѣ въ ею планахъ относительно Олимпіи, отправилъ яхту безъ себя въ Портсмутъ, распростился съ Монтекуккули и помчалъ мисъ Колонну черезъ Францію на всѣхъ парахъ. Пятнадцатаго сентября, въ 4 ч. попол. они были въ Дуврѣ. Къ восьми часамъ того же вечера онъ отвезъ свою спутницу въ домъ одного изъ ея друзей, и пообѣдавъ на скорую руку въ клубѣ, поскакалъ сломя голову въ Сити, не столько въ надеждѣ застать своего родственника еще въ конторѣ, какъ думая узнать тамъ хоть что нибудь о немъ. Вѣрнѣе всего ожидалъ онъ услыхать, что юристъ давнымъ давно скрылся неизвѣстно куда. Поэтому онъ былъ удивленъ почти не менѣе самого стряпчаго, когда дверь отворилась, такъ сказать, у него подъ рукою, и онъ очутился лицомъ къ лицу съ Вильямомъ Трефольденомъ.

— Вотъ-такъ сюрпризъ, Саксенъ! сказалъ Трефольденъ, уходя вмѣстѣ съ нимъ въ корридоръ.

— Не особенно, я думаю, пріятный, кузенъ Вильямъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ угрюмо.

Но юристъ уже успѣлъ сообразить свое положеніе и составить въ головѣ планъ обороны. Если, на одну минуту, и обмерло въ груди его сердце, онъ не подалъ и малѣйшаго наружнаго вида замѣшательства. Его быстрая сообразительность, рѣшимость, а главное, острое сознаніе, что въ отчаянномъ присутствіи духа заключается его единственное спасеніе, вмигъ вооружили его нужнымъ самообладаніемъ.

— Отчего же? возразилъ онъ развязно и добродушно. — Почему же можетъ мнѣ быть непріятно видѣть тебя послѣ трехмѣсячнаго отсутствія? Только я не ожидалъ тебя такъ скоро. Что-жь ты не написалъ, что ѣдешь?

Но на этотъ вопросъ Саксенъ, поднимавшійся на лѣстницу вслѣдъ за своимъ родственникомъ, не далъ никакого отвѣта.

Трефольденъ отомкнулъ дверь своей конторы, зажегъ лампу, и провелъ посѣтителя въ свой кабинетъ.

— Ну, а теперь, сказалъ онъ: — садись, да разсказывай про Норвегію.

Но Саксенъ скрестилъ на груди руки и не садился.

— Мнѣ вамъ нечего разсказывать про Норвегію.

— Какъ! ты не ѣздилъ въ Норвегію? Гдѣ же ты былъ, любезный другъ?

— Въ Италіи, да на Востокѣ.

Говоря эти слова, онъ въ упоръ смотрѣлъ въ лицо своего родственника, но тотъ только на самую малость приподнялъ брови, небрежно развалился въ креслѣ и отвѣчалъ:

— Экъ, куда занесло! Что жь заставило тебя отмѣнить поѣздку на сѣверъ?

— Случай, или пожалуй — судьба.

Юристъ улыбнулся.

— Милѣйшій мой Саксенъ, сказалъ онъ: — ты сдѣлался совершеннымъ оракуломъ въ разговорѣ. Однако, отчего ты не садишься?

— Оттого, что мы съ вами больше не друзья, прорвался наконецъ молодой человѣкъ: — оттого, что вы злоупотребили моимъ довѣріемъ, наругались надъ моей дружбою; оттого, что вы меня надули, обокрали; оттого, что вы — мошенникъ, а я — честный человѣкъ.

Трефольденъ помертвѣлъ отъ злости, и такъ крѣпко ухватился за ручку креселъ, что жилы рукъ его налились, и суставы пальцевъ бѣлыми углами выступили изъ-подъ натянутой кожи.

— Подумали ли вы, Саксенъ Трефольденъ, проговорилъ онъ глухимъ, сдержаннымъ голосомъ: — чтобы говорите такія слова, которыхъ ни одинъ человѣкъ не можетъ простить другому?

— Простить! съ негодованіемъ откликнулся Саксенъ. — Вы ли говорите мнѣ о прощеніи? Да понимаете ли вы, что я знаю все — все? Всю вашу подлость — всю вашу гнусность! Я знаю, что ваше «сухопутное общество» — ложь. Я знаю, что нѣтъ и не бывало никакихъ директоровъ, ни акцій, ни инженеровъ, ни складовъ, ни работъ. Я знаю, что весь проектъ былъ не что иное, какъ исполинскій подлогъ, придуманный вами самими, для вашихъ безчестныхъ цѣлей!

Юристъ закусилъ губу, но поборолъ душившую его злость, и отвѣчалъ съ вынужденнымъ спокойствіемъ:

— Вы узнали, какъ я вижу, что «Новое сухопутное общество» оказалось плутней. Я бы это и самъ вамъ сказалъ. Я бы сказалъ вамъ и то, что я не виновникъ, а напротивъ, самъ жертва этой плутни.

Саксенъ поглядѣлъ на него съ горькимъ недовѣріемъ; но тотъ продолжалъ:

— Деньги же ваши — всѣ цѣлы, или почти всѣ. Вы лишились какихъ нибудь шестнадцати тысячъ фунтовъ, я — столькихъ же сотенъ.

— Еслибы не то, что мнѣ трудно осмыслить такую бездну позора, какая заключается для васъ въ подобномъ сомнѣніи, сказалъ Саксенъ: — то я бы сказалъ, что не вѣрю ни одному слову изъ всего, что вы мнѣ говорите!

— Вы будете каяться въ томъ, что вы сказали, медленно процѣдилъ Трефольденъ сквозь стиснутые зубы: — будете каяться отъ глубины души!

Саксенъ приложилъ руку ко лбу и отбросилъ волосы назадъ съ нетерпѣливымъ, недоумѣлымъ движеніемъ.

— Господи! еслибы мнѣ только знать, чему мнѣ вѣрить! воскликнулъ онъ порывисто.

Трефольденъ взглянулъ на часы.

— Если вы потрудитесь пріѣхать сюда завтра въ двѣнадцать часовъ, сказалъ онъ: — я пошлю одного изъ моихъ конторщиковъ вмѣстѣ съ вами въ государственный банкъ, чтобы лично убѣдить васъ въ невредимости вашихъ денегъ. Покуда же, я не вижу особенной пользы въ продолженіи разговора, заключающагося, по крайней-мѣрѣ съ одной стороны, въ однихъ ругательствахъ. Или вы имѣете еще что нибудь сказать мнѣ?

— Имѣю. Гдѣ мистрисъ и мисъ Ривьеръ?

— Мистрисъ Ривьеръ умерла. Мисъ Ривьеръ возвратилась во Флоренцію.

— Вы мнѣ говорили, что онѣ въ Ниццѣ.

— Я такъ думалъ, когда говорилъ вамъ, но оказалось, что ошибся.

— Еще одинъ вопросъ. Куда вы дѣвали двадцать-пять тысячъ фунтовъ, принадлежащіе мистеру Беренсу?

Юристъ гордо поднялся съ креселъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? удивился онъ.

— Очень просто: я спрашиваю, куда вы дѣвали двадцать-пять тысячъ фунтовъ, врученныхъ вамъ лордомъ Кастельтауерсомъ два года назадъ, для уплаты мистеру Беренсу по закладной?

— Вы, вѣроятно, желаете нанести мнѣ новое оскорбленіе этимъ вопросомъ? проговорилъ Трефольденъ. — Я не намѣренъ отвѣчать на него.

— Лучше отвѣтьте! уговаривалъ его Саксенъ. — Ради васъ самихъ прошу васъ, отвѣтьте. Завтра будетъ поздно.

Юристъ досталъ съ камина карточку и презрительно швырнулъ ее на столъ.

— Вотъ вамъ адресъ мистера Беренса, сказалъ онъ. — Можете сами завтра отправиться къ нему, и спросить, уплачено ли ему по закладной.

Саксенъ поспѣшно схватилъ карточку, и прочелъ: Оливеръ Беренсъ, торговецъ шерстью, Брэдъ-Стритъ, № 70.

— Если вы меня и тутъ обманываете — Богъ вамъ судья, Вильямъ! заключилъ онъ.

Но Трефольденъ только указалъ на открытую дверь.

— Все, что вы захотѣли бы еще сказать мнѣ, возразилъ онъ: — я выслушаю завтра.

Саксенъ на мгновеніе пріостановился на порогѣ, и еще разъ, съ чувствомъ, съ умоляющимъ почти взглядомъ, посмотрѣлъ въ лицо юриста. «Богъ вамъ судья, если вы меня обманываете!» повторилъ онъ, и медленно сошелъ съ лѣстницы.

XLIV.
Торжество мистера Кэквича.

Возвращаясь въ свою квартиру измученный и встревоженный, Саксенъ не особенно обрадовался при видѣ своего дражайшаго друга и пріятеля, Лоренса Греторэкса, который, расположившись какъ дома у него на диванѣ, услаждалъ себя чтеніемъ газеты за чашкой кофе и папироской. Банкиръ, вообще довольно щедрый на изліянія, на этотъ разъ положительно душилъ Саксена своими восторженными привѣтствіями.

— Я случайно завернулъ въ клубъ, разсказывалъ онъ: — и услыхавъ, что вы сегодня были тамъ, не хотѣлъ откладывать свиданія съ вами ни на одинъ часъ, дружокъ, ни на одну минуту!

И онъ, въ двадцатый разъ пожимая и потрясая обѣ руки Саксена, клялся Юпитеромъ, что въ жизнь свою никому не былъ такъ радъ.

— Однако, ваша поѣздка въ Норвегію, кажется, не пошла вамъ въ gрокъ, прибавилъ онъ, приглядываясь къ Саксену.

— Усталъ, вѣроятно, отвѣчалъ тотъ, и взглянулъ на каминные часы. — Я ѣхалъ нѣсколько сутокъ сряду, не переводя духу.

— Надѣюсь, однако, что вы не слишкомъ устали, чтобы выслушать кое-что, что мнѣ нужно сказать вамъ.

— О чемъ?

— Ну, конечно, о вашемъ милѣйшемъ родственникѣ.

Саксенъ нетерпѣливо мотнулъ головою.

— Нѣтъ ужь, увольте, мистеръ Греторэксъ: ужь вѣрно дѣло терпитъ и до завтра.

— Ну, не говорите. Я не увѣренъ, Трефольденъ, что вы и теперь не опоздали.

— Если вы хотите сказать, что новое общество оказалось мошенничествомъ, сказалъ Саксенъ мрачно: — такъ не трудитесь — знаю.

— Знаете?

Саксенъ кивнулъ головою.

— Денегъ много туда усадили?

— Порядочно.

— Все, что Трефольденъ взялся помѣстить изъ вашего капитала?

— Нѣтъ: меньше сотой части того. Всего 16,000 фунтовъ.

— Меньше сотой части! повторилъ банкиръ. — Значитъ, вы ему довѣрили этакъ около двухъ мильоновъ?

— Ровно два мильона.

— Куда же дѣвались остальные 1.984,000 фунтовъ?

— Помѣщены, я полагаю, въ государственные фонды.

— Вы полагаете! Вотъ такъ милъ! Полагаетъ! Кто вамъ сказалъ?

— Самъ родственникъ мой, какіе-нибудь полчаса назадъ. Онъ обѣщался послать со мной завтра одного изъ своихъ конторщиковъ въ государственный банкъ, чтобы я могъ лично удостовѣриться въ сохранности моихъ денегъ.

Греторэксъ всталъ и раза три прошелся по комнатѣ, въ глубокомъ раздумьѣ.

— Говорилъ онъ вамъ, что скоро куда-то ѣдетъ?

— Нѣтъ.

— А вы какъ застали его? Вѣдь въ расплохъ?

— Совершенно.

— Гм! И онъ обѣщалъ видѣться съ вами завтра?

— Да.

— Гдѣ?

— Въ его конторѣ.

— Въ которомъ часу?

— Въ двѣнадцать.

Греторэксъ сильно ударилъ по столу ладонью.

— Обманетъ! рѣшительно сказалъ онъ. — Голову даю на отсѣченіе — обманетъ.

Саксенъ, угрюмо склонивъ голову на обѣ руки, согласился, что онъ и самъ такъ думаетъ.

— Послушайте, Трефольденъ, сказалъ банкиръ, пришедшій уже въ сильную ажитацію: — я давно уже имѣлъ свои подозрѣнія на счетъ вашего родственника, вы это знаете; но дѣло въ томъ, что послѣ вашего отъѣзда, до меня дошли прелюбопытныя вещи. Знаете вы, гдѣ онъ живетъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— А я знаю. Знаете ли, какъ онъ живетъ?

— Не имѣю ни малѣйшаго понятія.

— А я знаю.

— Какъ же вы узнали?

— Черезъ его же старшаго конторщика, толстаго господина, съ одышкою и лицомъ, похожимъ на переваренный пудингъ.

— Знаю, знаю: мистеръ Кэквичъ.

— Онъ самый. А теперь, если вы потрудитесь послушать меня минутъ пять, я вамъ разскажу все отъ начала до конца.

Затѣмъ Греторэксъ дѣйствительно разсказалъ все, начиная съ своего свиданія съ юристомъ: какъ Вильямъ Трефольденъ запнулся и измѣнился въ лицѣ при первомъ словѣ о новомъ обществѣ; какой ловкій оборотъ онъ далъ Саксеновымъ словамъ, и какъ, послѣ свиданія, онъ, банкиръ, долженъ былъ убѣдиться, что не подвинулся ни на шагъ къ разъясненію своихъ сомнѣній. Далѣе разсказалъ онъ, что дней десять спустя послѣ этого свиданія, къ нему явился Абель Кэквичъ, и разными окольными путями, съ безконечными оговорками и осторожностями, далъ ему понять, что онъ готовъ помогать ему въ дѣйствіяхъ противъ Вильяма Трефольдена, на сколько это будетъ для него безопасно. Тутъ начался цѣлый рядъ странныхъ откровеній. Тутъ, въ первый разъ, передъ банкиромъ раскрылась тайна частной жизни гориста. Передъ его изумленными взорами развернулась картина долголѣтней тайной расточительности, долговъ, безогляднаго самоуслажденія. Повѣсть о прекрасной грѣшницѣ, мадамъ Дювернэ, и всѣ подробности потаеннаго хозяйства въ Эльтон-Гоузѣ, даже до ежегоднаго итога счетовъ, уплачиваемыхъ виноторговцу, и жалованья французскому повару включительно, были разсказаны банкиру съ методической точностью, въ высшей степени характеризующей спеціальные таланты мистера Кэквича, который посвятилъ все свое свободное время, въ теченіе цѣлаго лѣта, на эту восхитительную для него задачу, и истощилъ всю свою изобрѣтательность на разрѣшеніе ея. Онъ вывѣдалъ все, что только возможно было вывѣдать человѣку, неживущему въ самыхъ стѣнахъ Эльтон-Гоуза. Онъ не одинъ разъ слѣдовалъ за изящной коляской, въ которой madame ѣздила въ паркъ кататься, слушалъ ея пѣніе въ тихіе лѣтніе вечера, и подмѣчалъ, какъ его патронъ входилъ въ домъ и выходилъ изъ него. Онъ вкрался въ расположеніе кенсингтонскихъ торговцевъ, подружился съ сборщикомъ податей, и даже завелъ нѣчто въ родѣ солидной, почтенной, богомольной интриги съ экономкой, женщиной серьёзною, и имѣвшею книжку отъ сберегательнаго банка. Однимъ словомъ, когда Кэквичъ явился къ банкиру съ накопленными имъ свѣдѣніями, ихъ было совершенно достаточно, чтобы сдѣлать изъ него драгоцѣннаго помощника, и Лоренсъ Греторэксъ былъ какъ нельзя болѣе радъ заручиться подобнымъ союзникомъ.

— А теперь, дружокъ, заключилъ онъ свой разсказъ: — суть-то всего дѣла въ томъ, что Вильямъ Трефольденъ собирается дать тягу. Послѣдніе два дня онъ занимался сведеніемъ всѣхъ своихъ счетовъ, уничтоженіемъ старыхъ бумагъ и т. д. Своимъ конторщикамъ онъ говоритъ, что уѣзжаетъ изъ города на нѣсколько дней, но Кэквичъ этому не вѣритъ, и я тоже не вѣрю. Онъ стремится въ страну звѣзднаго флага; это такъ же вѣрно, какъ то, что имя ваше — Саксенъ Трефольденъ!

XLV.
На сторожа.

Саксенъ былъ непоколебимъ въ своемъ рѣшеніи — не прибѣгать къ закону. Напрасно банкиръ упрашивалъ его разрѣшить ему призвать на совѣтъ и помощь мистера Никодемуса Кидда; напрасно разсуждалъ онъ о необходимости быстрыхъ мѣръ, о громадности ставки, о трудности, если только не невозможности, сдѣлать что-нибудь дѣйствительно путное однѣми своими силами. На все это у Саксена былъ одинъ отвѣтъ: въ дѣломъ свѣтѣ оставалось только три человѣка, носящихъ имя Трефольденовъ, и, что бы ни случилось, онъ рѣшился не позорить этого стариннаго имени преданіемъ своего родственника уголовному суду. Таково было его воззрѣніе на дѣло, и ничто не могло измѣнить его.

Скоро послѣ полуночи банкиръ ушелъ отъ него, и отправившись прямо въ Пентонвиль, разбудилъ добродѣтельнаго Кэквича отъ непорочнаго сна, и болѣе полутора часа сидѣлъ запершись съ нимъ. Около трехъ часовъ утра онъ снова явился къ Саксену на квартиру, а къ пяти часамъ, когда еще не занималась блѣдная сентябрьская заря, оба молодые люди уже выходили изъ кэба въ началѣ След-Лена, и скорыми шагами принялись прохаживаться по безлюдной мостовой.

Начало свѣтать, а потомъ и совсѣмъ разсвѣло. Проснулись тощіе воробьи по своимъ воздушнымъ ночлегамъ, и послѣ довольно долгаго предварительнаго щебетанія, спорхнули на улицу и безстрашно запрыгали у самыхъ ногъ пріятелей. Немного погодя, мимо ихъ прошелъ трубочистъ, съ метелками на плечѣ, за нимъ послѣдовало нѣсколько поденщиковъ, отправлявшихся на работу въ сосѣдніе огороды. Потомъ телега прогрохотала по Гай-Стриту, тамъ двѣ, три, четыре, и разъ установившись, гулъ колесъ уже не умолкалъ. Еще попозже, когда дежурный полисменъ успѣлъ уже устать отъ наблюденія за ними съ угла улицы, да и самимъ молодымъ людямъ начало надоѣдать это безплодное топтаніе мостовой, къ нимъ неожиданно присоединился Кэквичъ.

— Прошу извиненія, господа, приступилъ онъ къ нимъ: — только я подумалъ, что лучше будетъ и мнѣ сюда придти. Вы знаете пословицу — умъ хорошо, а два лучше; а три, пожалуй, лучше двухъ. Во всякомъ случаѣ — вотъ я весь къ вашимъ услугамъ.

И конторщикъ, совсѣмъ запыхавшійся отъ скорой ходьбы, снялъ шляпу и сталъ утирать лобъ носовымъ платкомъ. Несмотря на всю его почтенность, Саксенъ смотрѣлъ на него съ невыразимымъ отвращеніемъ. Для него мистеръ Абель Кэквичъ былъ ни болѣе ни менѣе, какъ шпіонъ и доносчикъ, а шпіоны и доносчики, но вѣрованію Саксена, почти что не входили въ составъ человѣчества.

— Вы, господа, конечно, ничего еще не видали, продолжалъ конторщикъ, лишь только перевелъ духъ. — Да и рано. Часамъ къ восьми, или, этакъ, между восемью и девятью — вотъ когда нужно смотрѣть въ оба. У меня и кэбъ тутъ дожидается за угломъ, такъ что намъ остается только не проглядѣть злодѣя, когда онъ выйдетъ изъ дома, вскочить въ кэбъ и ѣхать за нимъ.

— Кэквичъ обо всемъ позаботился, одобрительно замѣтилъ Греторэксъ.

— Главный вопросъ въ томъ — куда онъ лыжи востритъ; но моему, должно быть, въ Америку.

— Разумѣется, въ Америку.

— Въ такомъ случаѣ, онъ можетъ отплыть изъ лондонскихъ доковъ, изъ Соутэмgтона, изъ Глазгоу, либо изъ Ливерпуля, вѣрнѣе всего — изъ Ливерпуля. Ни сегодня, ни завтра, нѣтъ ни одного парохода, который бы отходилъ изъ той или другой изъ этихъ гаваней, въ этомъ я удостовѣрился; значитъ, онъ гдѣ-нибудь притаится до поры до времени. Вѣдь онъ можетъ захватить ливерпульскій пароходъ и изъ Кингстоуна, а соутэмgтонскій пароходъ онъ можетъ нагнать въ Гаврѣ. Однимъ словомъ, намъ слѣдуетъ сторожить его со всѣхъ сторонъ, и не зѣвать.

— Вы, кажется, Кэквичъ, и то не зѣваете.

— Я, сэръ, ни одной минуточки глазъ не сомкнулъ съ тѣхъ поръ, какъ вы у меня были, отвѣчалъ Кэквичъ самодовольно. — Намъ въ особенности нужна бдительность, такъ-какъ ужь мистеру Трефольдену неугодно дѣйствовать съ помощью полиціи.

Въ эту минуту почтальонъ появился у верхняго конца улицы. Конторщикъ немедленно отдѣлился отъ своихъ спутниковъ, и наказавъ имъ держаться поодаль, сталъ медленно прохаживаться въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Эльтон-Гауза. Погода съ минуту, почтальонъ перешелъ черезъ улицу, съ письмами въ рукахъ, и позвонилъ въ ворота. Кэквичъ въ мигъ очутился подлѣ него.

— Не можете ли вы мнѣ сказать, вѣжливо обратился онъ къ нему: — не живетъ ли въ этой улицѣ нѣкто Генли?

— Генли? повторилъ почтальонъ. — Нѣтъ, но крайней-мѣрѣ, никого такого не знаю. Въ Силвер-Стритѣ есть одинъ господинъ, Генри — можетъ быть, не его ли вамъ нужно?

Но мистеру Кэквичу не нужно было никакого Генли, ни Генри: мистеру Кэквичу только нужно было прочесть надпись на письмѣ въ рукахъ у почтальона, что ему и удалось; затѣмъ онъ посмѣшилъ обратно къ Саксену и Греторэксу, ожидавшимъ его у другого конца улицы.

— Какъ бы вы думали, господа, вскричалъ онъ, ударяя кулакомъ о ладонь: — вѣдь удралъ!

— Удралъ? въ одно слово повторили Саксенъ и Греторэксъ.

— Удралъ. Я видѣлъ почеркъ его на конвертѣ. И конвертъ-то знакомый, конторскій; опущенъ въ ящикъ вчера за ночь. А мы-то здѣсь прогуливаемся! Могли бы прохлаждаться до свѣтопреставленія.

— И вѣдь десять цѣлыхъ часовъ выгадалъ — чортъ бы его побралъ! свирѣпо ругнулъ его Греторэксъ.

— Аминь, отъ всей души! набожно подтвердилъ конторщикъ.

XLVI.
Чувствительный эпизодъ.

Кэквичъ смѣло позвонилъ у воротъ Эльтон-Гауза, и спросилъ мистрисъ Фильмеръ, домоправительницу мадамъ Дювернэ. Конторщикъ, изъ осторожности, никогда до тѣхъ поръ не отваживался посѣтить ее. Но время осторожности миновалось и наступила пора смѣлости.

Едва Кэквичъ перешагнулъ порогъ дома, какъ онъ замѣтилъ, что въ немъ происходитъ какая-то особенная суетливая хлопотня. Горничная, впустившая его, смотрѣла какъ-то растерянно и, проводя его до дверей комнаты экономки, убѣжала какъ угорѣлая. Минуту спустя, наверху раздался сильный звонокъ, за нимъ послышались торопливые шаги и шорохъ шелковаго платья въ коридорѣ. Затѣмъ послѣдовало мертвое молчаніе, наконецъ явилась мистрисъ Фильмеръ, съ платкомъ, приложеннымъ къ глазамъ.

— О, мистеръ Дженнингсъ, сказала она: — въ печальную вы пришли минуту, сэръ! Мы сегодня въ страшномъ горѣ.

Конторщикъ, который рекомендовалъ себя экономкѣ во время одной изъ ихъ интимныхъ бесѣдъ, происходившихъ на пути къ церкви, подъ скромнымъ именемъ Дженнингсъ, пожалъ руку мистрисъ Фильмеръ обѣими руками, и отвѣчалъ, что онъ душевно скорбитъ о томъ, что могло ее такъ разстроить.

Мистрисъ Фильмеръ тогда повѣдала другу, что «madame» только что получила отъ «барина» ужасное письмо. Баринъ вдругъ уѣхалъ неизвѣстно куда, даже не простившись съ нею, и почти что формально объявилъ ей, что никогда не возвратится. И вотъ «madame» до сихъ поръ въ истерикѣ. Бѣдная! Она же такая добрая, милая, кроткая!… да что будешь дѣлать — такіе ужь эти мужчины скоты!

— Не всѣ же мужчины, милая мистрисъ Фильмеръ, пропыхтѣлъ конторщикъ съ нѣжной укоризной.

Мистрисъ Фильмеръ, въ отвѣтъ на это, только взмахнула головою, и выразила такого рода мнѣніе, что между худшими и лучшими изъ мужчинъ еще не такая разница, какъ воображаютъ.

— Позвольте: вотъ, напримѣръ, хоть бы я, убѣждалъ ее Кэквичъ: — я ненавижу всякое коварство, положительно ненавижу.

— Это вы только такъ говорите, мистеръ Дженнингсъ, вздохнула экономка.

— Нѣтъ, не говорю, а докажу на дѣлѣ, мистрисъ Фильмеръ. Дайте мнѣ только взглянуть на это письмо, такъ чтобы я могъ разсмотрѣть почеркъ и почтовую марку, и я сейчасъ же полечу въ Сити, и кое-гдѣ наведу справки — ужь я знаю гдѣ — и если я не развѣдаю, въ какую сторону удралъ вашъ злодѣй — можете послѣ того не говорить со мною, вотъ что!

— О, мистеръ Дженнингсъ, неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, можете?…

— Могу ли? Помилуйте, да это какъ разъ по моей части! Не одного ужь мы лавливали банкира въ ту самую минуту, какъ онъ заносилъ ногу на пароходъ, чтобы улизнуть въ Булонь, либо въ Нью-Йоркъ! Такъ какъ же вы думаете насчетъ письма-то — можете достать?

— Кажется, могу. Оно сейчасъ еще лежало на полу у барыниной кровати, вмѣстѣ съ пятистофунтовымъ банковымъ билетомъ: билетъ-то я подняла и спрятала къ ней въ кошелекъ. Она о деньгахъ и не подумала, бѣдняжка!

— Женщины о такихъ вещахъ никогда не думаютъ, сказалъ конторщикъ: — сердчишки у нихъ больно нѣжны!

Мистрисъ Фильмеръ потупилась, и снова вздохнула.

— У васъ-то ужь навѣрное нѣжное, я знаю… я надѣюсь, моя милочка, прибавилъ онъ, и подкравшись къ ней еще на шагъ ближе, почтенный господинъ положительно поцаловалъ ее!

Минутъ десять спустя, мистеръ Кэквичъ вышелъ изъ воротъ Эльтон-Гауза, сіяющій торжествомъ. У него въ бумажникѣ лежало письмо Вильяма Трефольдена. Оно заключалось только въ слѣдующихъ словахъ:

«Прощай, Тереза. Обстоятельства, надъ которыми я не властенъ, вынуждаютъ меня покинуть Лондонъ, быть можетъ, навсегда. Прощаюсь съ тобою съ нѣжнымъ сожалѣніемъ. Старайся вспоминать обо мнѣ беззлобно, и повѣрь, что еслибы ты знала все, то не бранила бы меня за шагъ, на который я вынужденъ въ настоящую минуту. Прилагаю банковый билетъ въ пятьсотъ фунтовъ. Домъ со всѣмъ, что въ немъ есть — твой. Еще разъ, прощай. Дай Богъ, чтобы ты встрѣтила больше счастія въ будущемъ, нежели я тебѣ далъ въ прошломъ. — В. Трефольденъ».

XLVII.
Ужь не ловушка ли?

Всѣ трое немедленно отправились въ контору, въ Чансери-Ленъ, гдѣ они застали писцовъ, усаживающимися за работу, а служанку вычищающею каминъ въ кабинетѣ Вильяма Трефольдена. Первымъ дѣломъ ихъ было прервать занятія дѣвушки, выслать ее вонъ, запереть дверь на замокъ и учинить быстрый, но зоркій осмотръ всего, что содержалось въ кабинетѣ. Они перебрали рваныя бумаги въ корзинѣ, выдвинули всѣ ящики въ столѣ, разломали желѣзный сундукъ, но не нашли ничего, имѣющаго для нихъ малѣйшую цѣну.

— Посмотрите-ка сюда, вдругъ воскликнулъ Саксенъ: — что это такое?

Онъ показывалъ смятый конвертъ, съ нѣсколькими словами, начертанными на изнанкѣ карандашомъ.

Греторэксъ вскрикнулъ съ торжествомъ:

— Его маршрутъ, клянусь Юпитеромъ! Гдѣ вы нашли?

— Тутъ на каминѣ, подлѣ календаря.

— Слушайте: «Изъ Лондона въ Булонь на пароходѣ — три часа утра. Восемь часовъ. Изъ Булони въ Парижъ — одинадцать часовъ утра. Изъ Парижа въ Марсель — восемь часовъ сорокъ минутъ. Изъ Марселя въ Алжиръ — девять часовъ вечера, или въ Константинополь — пять часовъ пополудни».

— Все? спросилъ Кэквичъ.

— Все. Ну, ясное дѣло: уѣхалъ сегодня въ Булонь въ три часа утра. Переѣздъ — восемь часовъ… эхъ, чортъ возьми, какъ разъ черезъ полчаса пріѣдетъ; часамъ къ шести или семи, сегодня же будетъ въ Парижѣ и проѣдетъ прямо въ Марсель въ восемь часовъ сорокъ минутъ.

— А на другой день въ три часа сорокъ-пять минутъ пополудни будетъ въ Марсели, дополнилъ Кэквичъ, который не позабылъ захватить съ собою дневникъ европейскихъ желѣзныхъ дорогъ.

— А въ которомъ часу отходитъ первый поѣздъ изъ Лондона? спросилъ Греторэксъ.

— Въ восемь съ половиной часовъ вечера.

Банкиръ произнесъ сердитое ругательство; но Кэквичъ молча взялъ конвертъ и въ раздумьѣ и сталъ осматривать его.

— Я и пытаться не стану догонять его, сказалъ Саксенъ. — Это было бы сумасбродствомъ: онъ семнадцать часовъ выгодалъ.

— Еслибы вы рѣшились телеграфировать полиціи въ Парижъ… началъ-было банкиръ, но Саксенъ движеніемъ руки заставилъ его молчать.

— Нѣтъ, сказалъ онъ рѣшительно. — Къ этому меня ничто не понудитъ. Говорю вамъ разъ навсегда, я не намѣренъ поступать съ нимъ, какъ съ преступникомъ.

— Господа, вдругъ обернулся къ нимъ Кэквичъ, все еще разсматривавшій конвертъ: — а вѣдь я думаю — ужь не ловушка ли это?

— Ловушка?!

Конторщикъ кивнувъ годовою.

— Вѣдь какъ уменъ-то, бездѣльникъ! Промаха этакого не дастъ, сказалъ онъ. — Я столько же вѣрю тому, что онъ уѣхалъ въ Булонь, сколько тому, что улетѣлъ въ рай.

— Такъ куда же, послѣ этого, онъ но вашему дѣвался? нетерпѣливо перебилъ его банкиръ.

— Весьма можетъ быть, что вовсе еще и не уѣзжалъ изъ Лондона. И, почему-то, мнѣ сдается…

— Что такое?

Кэквичъ потиралъ свои жирныя руки и самодовольно поматывалъ головою.

— …что тутъ замѣшана женщина.

Банкиръ расхохотался: такъ показалось ему нелѣпо подобное предположеніе; но въ головѣ Саксена мелькнуло внезапное, странное подозрѣніе, и до того ярко, что мгновенно врѣзалось въ умѣ его убѣжденіемъ, и убѣжденіемъ такимъ явственнымъ, что оно походило на откровеніе.

— Геленъ Ривьеръ!

Это имя почти вырвалось у него, какъ отъ электрическаго удара. Теперь ему нее было ясно, такъ же ясно, какъ будто передъ нимъ обнажилась душа его родственника. Онъ вмигъ рѣшилъ, какъ поступать. Озарившее его убѣжденіе внушило ему рѣшимость; онъ прозрѣлъ и готовъ былъ дѣйствовать безотлагательно.

— Я передумалъ, сказалъ онъ: — будемъ продолжать поиски. Я согласенъ употребить всѣ средства на это, кромѣ одного: суду я его не предамъ. Скажите, какъ лучше приняться — все сдѣлаю.

Его рѣзко-рѣшительный тонъ поразилъ другихъ своей неожиданностью.

— Ну вотъ, этакъ-то лучше будетъ, сказалъ Греторэксъ.

Но Саксенъ, еще за минуту находившійся въ полной нерѣшительности, теперь горѣлъ нетерпѣніемъ.

— Ради самаго неба, вскричалъ онъ: — не будемте тратить время на разговоры. Каждая минута дорога. Что же намъ дѣлать?

— Я полагаю, сэръ, отвѣчалъ Кэквичъ, — вамъ прежде всего слѣдуетъ похлопотать о содѣйствіи нѣкоторыхъ ловкихъ и расторопныхъ малыхъ, которыхъ вамъ можетъ рекомендовать пріятель мой, мистеръ Киддъ.

— Хорошо. Потомъ?

— Одинъ пусть обыщетъ весь Лондонъ и окрестности; другой пусть наблюдаетъ, на всякій случай, и за этимъ иностраннымъ маршрутомъ; а третьяго отправить въ Ливерпуль съ приказаніемъ проѣхать въ Кингстоунъ, если найдетъ нужнымъ.

— Да, да. Ну, дальше.

— Ну и награду надо положить хорошую.

— Сколько?

— Сотенъ, этакъ, двухъ не пожалѣете?

— Не сотни, а тысячи двѣ дамъ.

— Браво! вмѣшался Греторэксъ. — За двѣ тысячи фунтовъ эти ищейки откопаютъ вамъ кости Адама и Эвы.

— Въ самомъ дѣлѣ? Такъ пусть же будетъ пять тысячъ. Мистеръ Кэквичъ, уполномочиваю васъ обѣщать отъ моего имени пять тысячъ фунтовъ награды.

Конторщикъ склонился передъ Саксеномъ, точно передъ полубогомъ, и сказалъ, что все будетъ немедленно исполнено.

— Я самъ поѣду съ господиномъ, который будетъ посланъ въ Парижъ, сказалъ Греторэксъ. — А вамъ, Трефольденъ, не худо бы катнуть въ Ливерпуль.

Но Саксенъ отрицательно покачалъ головою.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: — я буду дѣйствовать въ Лондонѣ.

XLVIII.
Саксенъ дѣйствуетъ самъ но себѣ.

Можетъ бытъ, тутъ женщина замѣшана!

Эти слова заставили Саксена ринуться въ погоню всѣмъ сердцемъ и душою. Они вызвали наружу всю таившуюся въ немъ энергію и силу воли. Они были брошены Кэквичемъ на удачу, въ видѣ догадки, между тѣмъ они сдѣлали то, чего не могла сдѣлать потеря двухъ мильоновъ.

И чѣмъ болѣе онъ обдумывалъ эту догадку, тѣмъ она ему казалась болѣе правдоподобною. Что мудренаго, что Геленъ Ривьеръ плѣнила Вильяма Трефольдена своею молодостью, красотою, свѣжестью душевною? Что мудренаго, что она въ своей бѣдности и безпомощности, согласилась идти за него? Онъ былъ увѣренъ, что выйдетъ, хоть бы только ради матери. Надо замѣтить, что Саксена, уже не вѣрилъ, чтобы мистрисъ Ривьеръ, умерла. Какъ нѣкогда она, имѣлъ къ своему родственнику безграничную вѣру, такъ теперь она, относился къ каждому его слову и поступку съ безусловною подозрительностью. Она, не вѣрила, ни смерти матери, ни возвращенію дочери во Флоренцію, и вообще не вѣрила, чтобы что-либо, когда-либо сказанное ему Вильямомъ Трефольденомъ, было чѣмъ нибудь инымъ, кромѣ гнусной, преднамѣренной лжи.

Впрочемъ, допуская даже, что мистрисъ Ривьера, дѣйствительно нѣтъ болѣе въ живыхъ — а это наконецъ легко могло статься — развѣ осиротѣвшая дѣвочка не прильнетъ еще крѣпче ко всякому, кто обласкаетъ ее и утѣшитъ въ такую грустную минуту? Тутъ Саксену живо припомнилось, какима, истиннымъ джентльменомъ его родственникъ умѣлъ показаться, какъ мило и вкрадчиво его обращеніе, кака, очаровательна иногда его улыбка, какъ пріятенъ и нѣженъ бываетъ его голосъ!…

Бѣдная Геленъ! бѣдная, хорошенькая, довѣрчивая, тихенькая Геленъ! Какая судьба ожидаетъ ее! Сердце у Саксена ныло, и кровь за, немъ закипала при этой мысли, отъ которой всплывало наружу все, чаю было нѣжнаго и рыцарскаго въ его натурѣ.

Черезъ пять минутъ послѣ того, какъ онъ заявила, о своемъ рѣшеніи, она, разошелся съ своими спутниками у дверей трефольденовои конторы. Всѣ они пошли въ разныя стороны. Кэквичъ отправился за сыщиками, Греторэксъ поѣхалъ къ себѣ домой, дѣлать нужныя распоряженія но случаю своей временной отлучки, а Саксенъ пошелъ своей особой дорогою, по составленному въ головѣ своей особому плану.

Онъ проѣхалъ прямо на Брюднельскую Террасу, и спросилъ мисъ Ривьеръ.

Воинственная служанка оглядѣла его въ пріотворенную на два вершка дверь, и тогда уже сердито отвѣчала:

— Мисъ Ривьеръ здѣсь больше не живетъ.

Отвѣтъ этотъ, конечно, не удивилъ Саксена.

— Въ такомъ случаѣ, не можете-ли одолжить мнѣ ея настоящаго адреса? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, не могу.

— Однако, оставила же мисъ Ривьеръ какой-нибудь адресъ уѣзжая?

— Есть тамъ какой-то адресъ, отвѣчала дѣвушка: — только навранный, значитъ, никому въ немъ толку нѣтъ.

— Почемъ вы знаете, что навранный?

— Потому что ее по немъ отыскивали и не нашли — ясное дѣло. Однако, мнѣ недосугъ стоять тутъ съ вами цѣлый день.

Дѣвушка уже собиралась прихлопнуть дверью Саксену въ лицо; но видя, что пальцы его погружаются въ жилетный карманъ, нѣсколько смягчилась. Онъ вложилъ ей въ руку золотой.

— Мнѣ нужно знать все, что вы можете сказать мнѣ объ этомъ предметѣ, сказалъ онъ.

Она поглядѣла на монету, потомъ на него, и подозрительно покачала головою.

— За что же это? сказала она наконецъ.

— За свѣдѣнія, которыя вы мнѣ сообщите, Я ничего не пожалѣлъ бы для всякаго, кто помогъ бы мнѣ узнать, куда уѣхали эти дамы.

— Не могу же я сказать вамъ то, чего я не знаю.

— Конечно, но почему вамъ не сказать мнѣ все, что вы знаете?

Дѣвушка, все еще какъ-то косо на него поглядывая, пригласила его въ корридоръ.

— Адресъ, я вамъ пожалуй покажу, сказала она: — только вѣдь я знаю, что ни къ чему не поведетъ. На дняхъ еще пріѣзжалъ одинъ господинъ — изъ какого-то большого лондонскаго магазина, съ заказами для мисъ Ривьеръ на цѣлую гибель фунтовъ — записалъ адресъ слово въ слово, и не могъ найдти даже мѣста.

Съ этими словами она проворно юркнула въ маленькую пустую гостиную и принесла оттуда карточку, на которой, рукой Вильяма Трефольдена, былъ написанъ карандашомъ слѣдующій адресъ: Мистрисъ Ривьеръ, Бофорт-Вилла, Сент-Джонс-Вудъ.

Саксена почти подало назадъ при видѣ знакомаго почерка.

— Кто это писалъ? торопливо спросилъ онъ.

— Мистеръ Форситъ писалъ, когда дамы сидѣли уже въ кэбѣ.

— Мистеръ Форситъ? повторилъ онъ.

Тутъ дѣвушка, въ внезапномъ припадкѣ разговорчивости, разсказала, что мистеръ Форситъ — богатый господинъ, который былъ знакомъ съ «мистеромъ Риверсомъ» много лѣтъ назадъ, по старинной памяти о немъ розыскалъ его вдову и дочь, платилъ огромныя деньги за картины покойника, и уговорилъ мистрисъ и мисъ «Риверсъ» переѣхать въ болѣе пріятную часть города. И тутъ даже, трещала дѣвушка, онъ не допустилъ ихъ ни до какихъ хлопотъ, такъ что онѣ даже не смотрѣли свою новую квартиру, покуда онъ не пріѣхалъ за ними, чтобы отвезти ихъ на нее. Такого милаго, добраго, заботливаго джентльмена и не бывало никогда! Объ адресѣ же мистрисъ Риверсъ вспомнила только въ послѣднюю минуту, и мистеръ Форситъ на скоро написалъ его, стоя въ корридорѣ, когда дамы дожидались его въ кэбѣ.

— Такъ вы таки рѣшительно больше ничего не знаете? еще переспросилъ Саксенъ, вертя карточку въ рукахъ.

— Ни слова больше.

— Карточку-то можно взять?

— Пожалуй, берите; только увидите, что и мѣста-то такого нѣтъ.

— А что мистрисъ Ривьеръ плоха была, какъ уѣзжала?

— Напротивъ; на наши глаза поправилась, и мисъ Риверсъ тоже казалось, что ей лучше.

Саксенъ неохотно повернулъ къ двери.

— Спасибо, сказалъ онъ. — Жаль, что больше не можете сказать.

— Вы, вѣрно, другъ дома? съ любопытствомъ освѣдомилась дѣвушка.

Саксенъ кивнулъ головою.

— Вы… вы, вѣроятно, не можете мнѣ сказать, что, этотъ мистеръ…

— Форситъ? подсказала она.

— Ну да, Форситъ — помолвленъ ли онъ на мисъ Ривьеръ? проговорилъ онъ съ запинкой.

Она стиснула губы и многозначительно мотнула головой.

— Когда она уѣхала отсюда, они еще не были помолвлены, отвѣчала она: — но всякій бы могъ сказать, что будетъ дальше.

Примѣтивъ, однако, болѣзненное выраженіе, пробѣжавшее по лицу молодого человѣка, она поспѣшно оговорилась:

— Это, впрочемъ, больше онъ разсыпался. Онъ боготворилъ самую землю подъ ея ногами, а она-то, кажется, на мѣдный грошъ къ нему не имѣла расположенія.

На это Саксенъ только еще разъ поблагодарилъ ее, и уныло удалился.

Онъ рѣшился ѣхать въ Сент-Джонс-Вудъ, хотя и зналъ заранѣе, что поѣдетъ напрасно. Понятно, что Вильямъ Трефольденъ оставилъ ложный адресъ: это непремѣнно должно было войдти въ его разсчетъ.

Онъ еще не успѣлъ дойдти до другого конца террасы, погружонный въ эти размышленія, какъ дѣвушка бѣгомъ догнала его.

— Сэръ! сэръ! остановила она его, запыхавшись: — я сейчасъ только вспомнила о докторѣ Фишерѣ. Онъ лечилъ мистрисъ Ривьеръ, и вѣрно знаетъ все, что вамъ нужно.

— Да благословитъ тебя Богъ за эту мысль, моя голубушка! воскликнулъ радостно Саксенъ. — Гдѣ же онъ живетъ?

— А не знаю; здѣсь гдѣ-то, въ Камбервеллѣ. Найдете какъ-нибудь.

— Найду, найду непремѣнно. И Саксенъ снова было-опустилъ пальцы въ карманъ жилета. Но дѣвушка покачала головою.

— Что вы, Господь съ вами! сказала она. — Не нужно мнѣ больше вашихъ денегъ — и то много дали!

И она, разсмѣявшись, убѣжала.

Саксенъ вскочилъ въ ожидавшій его кэбъ и велѣлъ везти себя въ первую попавшуюся аптеку.

— Аптекари, бормоталъ онъ про себя: — непремѣнно знаютъ все про докторовъ.

XLIX.
Докторъ Фишеръ.

Докторъ Фишеръ жилъ въ большомъ, выштукатуренномъ, многооконномъ домѣ, съ двумя воротами и портикомъ, стоявшимъ нѣсколько въ сторонѣ отъ дороги, словно съ надменнымъ сознаніемъ своего превосходства надъ болѣе смиренными жилищами, окружающими его — въ такомъ домѣ, передъ которымъ ни одинъ органщикъ не вздумаетъ замѣшкаться, и Пончъ ужь никакъ не осмѣлится установить свои временныя подмостки. Торжественной наружности слуга, въ темноцвѣтной ливреѣ, отворилъ дверь и провелъ Саксена въ кабинетъ врача, массивнаго господина съ пріемами, преисполненными сановитой важности и густымъ басомъ, гудящимъ точно педальныя трубы органа. Онъ принялъ посѣтителя весьма вѣжливо, просилъ садиться, съ готовностью и ясно отвѣтилъ на всѣ вопросы Саксена. Онъ повѣдалъ ему, что мистрисъ Ривьеръ дѣйствительно умерла, недѣли за двѣ передъ тѣмъ, и похоронена на Норвудскомъ кладбищѣ. Переѣхали же мать и дочь изъ Камбервеля мѣсяца два, если даже не три назадъ. Въ первыя шесть-семь недѣль пребыванія ея въ Сиденгамѣ, мистрисъ Ривьеръ поправлялась, и на столько окрѣпла, что уже готовилась предпринять путешествіе въ Мадеру, когда она имѣла несчастіе схватить простуду, имѣвшую послѣдствіемъ скорую кончину. Докторъ Фишеръ не былъ на похоронахъ мистрисъ Ривьеръ, и, на сколько ему извѣстно, на нихъ присутствовали только дочь ея да мистеръ Форситъ. Онъ присовокупилъ еще, что никогда не имѣлъ удовольствія встрѣчаться съ мистеромъ Форситомъ, но много наслышанъ о немъ отъ матери и дочери, какъ о другѣ, съ которымъ онѣ связаны тѣсными узами благодарности и уваженія. Мисъ Ривьеръ, продолжалъ онъ, кажется, здорова. Онъ навѣдывался къ ней на другое утро послѣ похоронъ, но послѣ того болѣе не былъ. Адресъ ея: Бьюла-Вилла, въ Сиденгамѣ. Докторъ заключилъ свои разсказъ сожалѣніемъ о неимѣніи дальнѣйшихъ свѣдѣній, и увѣреніями, что онъ весь къ услугамъ посѣтителя, затѣмъ пожелалъ ему добраго утра.

Выйдя изъ дома подъ конвоемъ торжественнаго лакея, Саксенъ, ни минуты не медля, поѣхалъ прямо въ Сиденгамъ.

«Бьюла-Вилла» принадлежала къ числу нѣсколькихъ, почти порознь стоящихъ домовъ, окаймляющихъ, на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, тихій переулокъ, выходящій въ поле, на какой-нибудь полу-мили отъ Хрустальнаго дворца. Но кэбъ его еще не успѣлъ остановиться у воротъ, какъ зловѣщаго вида билетъ, прилѣпленный къ окну столовой, приготовилъ его къ новому разочарованію.

Мисъ Ривьеръ съѣхала почти недѣлю передъ тѣмъ.

— Она уѣхала, сэръ, на второй день послѣ похоронъ ея бѣдной мамаши, пояснила добродушная хозяйка, встрѣтившая Саксена съ бѣлыми въ мукѣ руками, и въ бѣломъ передникѣ. — Она, красоточка, не могла здѣсь оставаться послѣ того, что случилось.

— Еслибы вы были такъ добры и сообщили бы мнѣ адресъ мисъ Ривьеръ въ настоящее время.

— Къ моему великому сожалѣнію, сэръ, это не въ моей власти, прервала его хозяйка. — Мисъ Ривьеръ и сама не знала его.

— Однако, было же что нибудь такое сказано, что дало бы хоть какое нибудь понятіе, приставалъ Саксенъ: — какъ вы думаете, не заграницу она поѣхала?

— О, нѣтъ, навѣрное нѣтъ, сэръ. Она поѣхала на морской берегъ.

— Вы въ этомъ увѣрены?

— Да, сэръ, положительно.

— И неужели же ни разу не было упомянуто, куда именно она думаетъ ѣхать?

— Какъ же, называли имена даже трехъ-четырехъ мѣстъ, но я не обратила тогда вниманія.

— Можете же вы припомнить хоть одно изъ нихъ?

— Нѣтъ, сэръ, ни за что не припомнить.

— Постарайтесь, прошу васъ. Ну, не узнаете ли этихъ названій, если я вамъ скажу имена нѣсколькихъ приморскихъ городовъ?

Его озабоченная настойчивость, повидимому, поразила хозяйку.

— Право, сэръ, мнѣ очень жаль, сказала она: — но я рѣшительно не имѣю никакого понятія объ этихъ мѣстахъ, и увѣрена, что не узнала бы ни одного названія — положительно не узнала бы.

— А что, мисъ Ривьеръ уѣхала отъ васъ… одна?

— Нѣтъ, сэръ. Съ нею былъ мистеръ Форситъ.

Саксенъ только что не заскрежеталъ зубами при этомъ имени.

— Мистеръ Форситъ, я думаю, часто бывалъ?проговорилъ онъ.

— Очень часто, сэръ.

— То-есть, какъ часто? Почти каждый день, что ли?

Хозяйка поглядѣла на него съ такимъ видомъ любопытства, смѣшаннаго съ участіемъ, который ясно показывалъ, въ какую сторону она понимаетъ это допрашиваніе.

— Н… да, сэръ, неохотно согласилась она. — Послѣднее время пожалуй, что почти каждый день бывалъ.

Молодой человѣкъ поблагодарилъ ее, и печально вышелъ. На самомъ низу лѣстницы, онъ остановился.

— Вы даже не знаете, на какую желѣзную дорогу они поѣхали? спросилъ онъ еще, на всякій случай.

— Не знаю, сэръ, право не знаю, отвѣчала она съ сожалѣніемъ.

— Хоть бы сыскать извощика, который отвезъ ихъ!…

Хозяйка всплеснула руками.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! вскричала она: — вѣдь они… да такъ, такъ они брали карету у Дэвиса.

Саксенъ уже былъ наверху.

— Ахъ вы милая, хорошая! Гдѣ же найду я этого Дэвиса? Гдѣ его сараи? Гдѣ онъ живетъ? Да говорите же!

Она ему указала, коротко и ясно: «второй поворотъ налѣво, въ переулкѣ. Ошибиться нельзя: всякій знаетъ».

Онъ почти не дослушалъ. Полный надежды и нетерпѣнія, онъ скрылся въ кэбѣ и укатилъ.

L.
Погоня по горячему слѣду.

Саксенъ живо отыскалъ сараи Дэвиса; тутъ же засталъ онъ и самого Дэвиса, толстѣйшаго господина на коротенькихъ ногахъ, въ громаднѣйшемъ жилетѣ съ безчисленными карманами, съ пестрымъ батистовымъ платкомъ, жгутомъ обмотаннымъ вокругъ шеи, соломенной въ зубахъ и веселой, смышленой физіономіею. Этотъ господинъ, неравнодушный къ прелестямъ профиля ея величества, изображаемаго на хорошенькомъ карманномъ медальонѣ, съ совершенной ясностью припомнилъ, что въ извѣстное утро, у него брали карету — большую, зеленую, онъ же самъ и правилъ. Джентльменъ приказалъ ему ѣхать на станцію «Главной западной» желѣзной дороги. Дама была въ глубокомъ траурѣ, и лицо у нея было заплаканное. Когда они пріѣхали въ Паддингтонъ, джентльменъ далъ ему полкроны сверхъ условленной платы. Багажъ весь принадлежалъ дамѣ. Его изъ кареты принялъ носильщикъ и отнесъ въ залу. Дэвисъ сказалъ, что онъ узналъ бы носильщика: высокій такой, рыжій, съ однимъ глазомъ, но на какую именно станцію по линіи джентльменъ съ дамою взяли мѣста, этого Дэвисъ не слыхалъ, впрочемъ, выразилъ полную готовность съѣздить на станцію и постараться отыскать носильщика.

Итакъ, безъ дальнѣйшихъ словъ, мистеръ Дэвисъ облачился въ пальто и сѣлъ вмѣстѣ съ Саксеномъ въ кэбъ, который во весь духъ помчалъ ихъ въ Паддингтонъ. Кривого носильщика нетрудно была отыскать. Звали его Белль. Онъ хорошо помнилъ джентльмена и даму. Дама еще забыла зонтъ въ пассажирской залѣ, и онъ нашелъ его тамъ, побѣжалъ за поѣздомъ, въ ту самую минуту, какъ онъ трогался отъ платформы, но не поспѣлъ во время, чтобы возвратить зонтъ. Но джентльменъ въ тотъ же вечеръ воротился въ Лондонъ, спросилъ о зонтѣ и, получивъ его, далъ Беллю шиллингъ на чай. На билетикѣ, наклеенномъ на багажъ, значилась станція Клеведонъ; онъ это запомнилъ потому, что наклеивалъ своими руками, и сначала по ошибкѣ наклеилъ билетикъ «Клеве». Всѣ эти факты онъ помнилъ положительно, вслѣдствіе приключенія съ зонтомъ, безъ котораго онъ врядъ-ли сохранилъ бы болѣе ясное воспоминаніе объ этихъ двухъ путешественникахъ, нежели о сотняхъ другихъ, вещи которыхъ ежедневно проходятъ черезъ его руки.

Это показаніе навело Саксена на слѣдъ. Онъ отпустилъ Дэвиса, наградилъ Белля, и въ два часа уже несся на всѣхъ парахъ на западъ, по почтовому поѣзду, который все-таки казался ему невыносимо медленнымъ. Развалившись въ углу вагона, онъ слѣдилъ за мелькавшимъ мимо оконъ ландшафтомъ, и прислушивался къ тяжкому пыхтѣнію машины съ нетерпѣніемъ, забѣгающимъ далеко впередъ противъ ея быстроты. Онъ считалъ станціи, считалъ минуты, четверти часа, получасы, часы. Пятиминутная остановка въ Лидкотѣ, десятиминутная стоянка въ Свиндокѣ и въ Бристолѣ злили его нестерпимо. Онъ даже не видалъ чудной осенней красоти мѣстности. Онъ не видѣлъ или не примѣчалъ гордую виндзорскую башню, высящуюся надъ вѣковыми лѣсами, сѣро-серебристую Темзу, съ ея навислыми ивами и лѣсистыми покатистыми берегами, ни красивый городъ Батъ, въ его котловинѣ, окружонной зелеными холмами, ни мрачный Бристоль, почернѣлый отъ дыма безчисленныхъ фабричныхъ трубъ. Средоточіемъ всѣхъ его помысловъ, всѣхъ его желаній, стремленіи въ настоящую минуту былъ Клеведонъ.

Немного послѣ пяти съ половиной часовъ онъ проѣхалъ Бристоль, а въ шесть съ половиной часовъ прибылъ на мѣсто своего назначенія. Около маленькой станціи стояли кареты и омнибусы. Онъ сѣлъ въ закрытую карету, опасаясь быть признану, и велѣлъ везти себя въ лучшую гостиницу. Но, въ мѣстечкѣ всего была одна гостиница, съ садомъ, и видомъ на Бристольскій каналъ. День убывать и приливъ подошелъ къ самому берегу, когда Саксенъ на минуту остановился между кустами и цвѣтами, глядя въ даль, на туманныя уэльскія выси. Хозяинъ, встрѣтившій его на порогѣ, воображалъ, что новопріѣзжій постоялецъ любуется на заходящее солнце, на гладкое море, исполосованное алымъ огнемъ, на маленькую бухточку, укрытую подъ утесами, и пароходъ, виднѣющійся въ открытомъ взморьѣ, а между тѣмъ Саксенъ не имѣлъ почти сознанія объ окружающей его сценѣ.

LI.
«Дочь океана».

Въ гостиницѣ никто не слыхалъ о мистерѣ Форситѣ; не видали и дамы, которая бы сколько нибудь подходила къ примѣтамъ Геленъ Ривьеръ. Главный слуга, благообразный господинъ среднихъ лѣтъ, замѣтилъ, что недурно было бы послать за мистеромъ Слеттеромъ. Узнавъ, что мистеръ Слеттеръ — инспекторъ мѣстной полиціи, Саксенъ тотчасъ же послалъ просить его къ себѣ, вслѣдъ зачѣмъ слуга почтительно освѣдомился, изволилъ ли обѣдать джентльменъ?

Но Саксенъ въ этотъ день нетолько не обѣдалъ, но и не завтракалъ, и четыре ночи уже не ложился въ постель. Итакъ онъ велѣлъ подать себѣ что нибудь, что только есть подъ рукою, бросился на диванъ и, осиленный усталостью, заснулъ какъ убитый.

Ему казалось, что онъ едва успѣлъ сомкнуть глаза, когда его разбудилъ чей-то голосъ. Онъ очнулся: слуга кричалъ ему что-то на ухо, обѣдъ стоялъ на столѣ, инспекторъ Слеттеръ дожидался его.

Этотъ представитель величія англійскаго закона былъ рослый дѣтина, съ загорѣлымъ лицомъ, короткими курчавыми волосами, смышлеными глазами, и полнымъ, мягкимъ голосомъ. Оказалось, что онъ не слыхалъ ни о какомъ мистерѣ Форситѣ, и зналъ навѣрное, что этого имени нѣтъ въ спискѣ посѣтителей въ читальнѣ. Но онъ еще наканунѣ примѣтилъ даму въ траурѣ, сидѣвшую одну на пригоркѣ у моря. Инспекторъ самъ не подходилъ къ ней, поэтому не могъ сказать, молода она или стара, но что она изъ «новоприбывшихъ» — въ этомъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Сегодня она на пригорокъ не приходила. Онъ разъ десять проходилъ мимо, и еслибы она тамъ была, то никакъ не проглядѣлъ бы ея. Если же требуется разузнать, гдѣ эта дама живетъ, то нѣтъ ничего легче: инспекторъ брался развѣдать въ какіе нибудь часа два.

Итакъ Саксенъ сѣлъ къ своей одиночной трапезѣ, а мистеръ Слеттеръ отправился исполнять его порученіе. Онъ возвратился, даже ранѣе двухъ часовъ разузнавъ все какъ слѣдуетъ. Мисъ Ривьеръ дѣйствительно была въ Клеведонѣ. Она пріѣзжала за пять дней передъ тѣмъ, въ сопровожденіи джентльмена, который съ первымъ же поѣздомъ уѣхалъ обратно въ Лондонъ, помѣстивъ ее въ Вестои-Коттэджѣ, у приморья. Но въ этотъ самый день, около двѣнадцати часовъ, тотъ же джентльменъ пріѣхалъ опять, и увезъ ее въ Бристоль, на двухчасовомъ поѣздѣ.

Саксенъ схватился за шляпу, велѣлъ инспектору показывать дорогу, и бѣгомъ бросился въ Вестон-Коттэджъ, допрашивать хозяйку. Въ корридорѣ его встрѣтила сухопарая фигура, которая объявила ему, что у нея гости, поэтому она никакъ не можетъ отвѣчать на его разспросы. Но Саксенъ былъ затронутъ слишкомъ за живое, чтобы испугаться сердитыхъ взглядовъ и рѣзкихъ отвѣтовъ, и вмѣсто того, чтобы вѣжливо попросить разрѣшенія зайти въ болѣе удобную минуту, онъ заперъ за собою дверь и сказалъ:

— Я вамъ сдѣлаю всего два или три вопроса, сударыня. Только дайте мнѣ отвѣтъ на нихъ, и я тотчасъ же ухожу. Можете вы мнѣ сказать, въ какую сторону поѣхала отсюда ваша жилица?

— Если вамъ угодно будетъ, молодой человѣкъ, начала хозяйка, слегка выпрямляясь и чопорно вскидывая голову: — зайти ко мнѣ завтра, этакъ послѣ двѣнадцати…

— Помилуйте, сударыня! да завтра въ двѣнадцать часовъ я по всей вѣроятности буду въ двухстахъ миляхъ отсюда, запальчиво перебилъ ее Саксенъ. — отвѣчайте мнѣ теперь же, умоляю васъ.

Тогда хозяйка отвѣтила на вопросы Саксена по возможности коротко и сердито, все время протестуя, что подобная настойчивость крайне странна, неразумна и неприлична. Мисъ Ривьеръ и мистеръ Форситъ выѣхали отъ нея около двухъ часовъ пополудни въ Бристоль. Куда лежитъ ихъ дальнѣйшій путь, она не могла сказать. Она впрочемъ слыхала, какъ мистеръ Форситъ говорилъ что-то о «приливѣ» и «Кумберландскомъ бассейнѣ», и поэтому догадывалась, что они собирались продолжать свое путешествіе моремъ. Но это было только ея предположеніе, такъ-какъ она случайно уловила слова эти, проходя мимо двери гостиной. Ей было объяснено, что мистеръ Форситъ опекунъ мисъ Ривьеръ. Пріѣздъ его не былъ неожиданъ. Съ самаго начала былъ уговоръ, что онъ въ этотъ день пріѣдетъ за нею, и квартира была взята только на одну недѣлю. Багажъ мисъ Ривьеръ даже не весь былъ снесенъ наверхъ, и всѣ чемоданы и мѣшки стояли приготовленные въ прихожей, по крайней-мѣрѣ за два часа до ея отъѣзда. Все было адресовано въ Бристоль. Этимъ и кончилось неохотноё показаніе сухопарой хозяйки Вестои-Коттэджа.

Когда Саксенъ возвратился въ гостиницу, было почти десять часовъ вечера. Послѣдній поѣздъ въ Бристоль ушелъ добрыхъ два часа назадъ, такъ что ему осталось только ѣхать на почтовыхъ до самого Бристоля или до Іаттонской станціи, гдѣ онъ могъ еще поспѣть на эксетерскій поѣздъ, отходящій въ десять часовъ пятьдесятъ-пять минутъ. Посовѣтовавшись съ мистеромъ Слеттеромъ, онъ рѣшился на послѣднее, и нѣсколько минутъ спустя, расплатившись по счету въ гостиницѣ и наградивъ инспектора за труды, уже катилъ по шоссе.

Темно, мрачно; однообразный топотъ копытъ смѣшивается съ шумомъ колесъ; изгороди мелькаютъ мимо, иногда огни въ домахъ обдаютъ дорогу свѣтомъ. Но вотъ и станція, поѣздъ мчится съ кряхтѣньемъ и свистомъ; носильщики засуетились но платформѣ; пасажиры выглядываютъ изъ-за поднятыхъ стеколъ уютныхъ вагоновъ перваго класса; машина пыхтитъ, пышетъ, дымится, порывается далѣе. Тутъ Саксенъ пересѣлъ изъ холодной кареты въ теплый уголокъ тускло освѣщеннаго вагона и снова быстро понесло его по рельсамъ, пока поѣздъ не остановился у бристольской станціи, гдѣ онъ соскочилъ и, нанявъ кэбъ, велѣлъ себя везти въ «Кумберландскій Бассейнъ».

Дорога къ этой пароходной пристани пролегала по лабиринту узенькихъ переулковъ, освѣщеннымъ мостамъ, пустыннымъ набережнымъ, и вдоль гавани, чернѣвшей густымъ лѣсомъ мачтъ; наконецъ кэбъ остановился у конторы, стоявшей рядомъ съ огромными воротами, за которыми виднѣлись верхушки мачтъ. Въ окнахъ еще горѣлъ свѣтъ, и дверь была отворена позднему посѣтителю соннымъ привратникомъ, который, на вопросъ: какія суда въ тотъ день отплыли изъ «Кумберландскаго Бассейна», отвѣчалъ, что вызоветъ мистера Лилликрена и скрылся. Нѣсколько минутъ спустя, мистеръ Лилликренъ явился изъ сосѣдней комнаты. Это былъ блѣдный, маленькій, худенькій молодой человѣкъ, на версту разившій табакомъ и ромомъ, который принялъ посѣтителя далеко недружелюбно.

— Пароходы? заворчалъ онъ: — выдумаютъ же люди въ этакій часъ справляться о пароходахъ! Или вы думаете, что пароходы отправляются въ полночь? Отходили ли пароходы сегодня? Что за нелѣпый вопросъ! Разумѣется, отходили: каждый день отходятъ какіе нибудь. Сегодня ушелъ пароходъ въ Ильфракомбъ — въ пять часовъ; другой въ Гэль — въ три съ половиною часа; третій въ Сванси — въ четыре съ половиною часа; да ежедневный пароходъ въ Нортисгедъ — въ два часа. Не было ли другихъ? — Отправился еще одинъ: «Дочь Океана», въ Бордо; только этотъ пароходъ не имѣетъ положенныхъ сроковъ отправленія, а совершаетъ рейсъ какъ прійдется, раза два въ мѣсяцъ; сегодня отошелъ около четырехъ часовъ.

Въ Бордо! У Саксена сердце забилось при этомъ имени.

— «Дочь Океана», конечно, и пассажировъ возитъ? спросилъ онъ быстро.

— Еще бы.

— Вѣдь есть правильное пароходное сообщеніе между Бордо и Америкой, не такъ ли?

Мистеръ Лилликренъ вытаращилъ на него глаза и разсмѣялся.

— Какъ не быть! отвѣчалъ онъ. — Тамъ ходятъ французскіе пароходы. Но какой человѣкъ въ своемъ умѣ поѣдетъ изъ Бристоля въ Нью-Йоркъ на Бордо, когда можно ѣхать прямо изъ Ливерпуля или Соутэмптона?

Но Саксенъ не сталъ разсуждать съ мистеремъ Лилликреномъ, а только спросилъ, гдѣ бы ему можно узнать имена пассажировъ, отправившихся въ Бордо въ этотъ день. Мистеръ Лилликренъ, вполнѣ готовый къ услугамъ всякаго, несмотря на свою брюзгливость, посовѣтовалъ ему сходить вмѣстѣ съ привратникомъ въ пассажирскую контору и тамъ справиться. Привратникъ провелъ Саксена черезъ маленькій подъемный мостъ и грязный дворъ, заставленный бочками и ящиками, въ другую часть зданія, гдѣ вышелъ къ нему привѣтливый конторщикъ, и отвѣчалъ на его вопросы любезно и съ готовностью, несмотря на неурочность часа, онъ объявилъ ему, что книги убраны и заперты подъ замокъ и писцы давно разошлись; но что самъ онъ отлично помнитъ описываемыхъ господина и даму. Дама была въ глубокомъ траурѣ, а господинъ держалъ въ рукѣ большой сак-вояжъ. Онъ помнилъ, что видѣлъ этого господина уже за нѣсколько дней передъ тѣмъ. Онъ приходилъ въ контору брать мѣста и внесъ всѣ деньги за нихъ впередъ. Они сѣли на пароходъ около трехъ съ половиною часовъ, а «Дочь Океана» отплыла въ четыре три четверти. Если же джентльмену угодно будетъ самому посмотрѣть въ книгахъ, заключалъ конторщикъ, то онъ съ удовольствіемъ покажетъ ихъ ему завтра, послѣ восьми часовъ утра.

Но Саксену незачѣмъ было рыться въ книгахъ. Онъ изъ нихъ не могъ бы узнать ничего больше того, что уже зналъ.

LII.
Плебей.

Хотя Саксенъ выѣхалъ изъ Бристоля съ первымъ утреннимъ почтовымъ поѣздомъ, онъ увидѣлъ себя вынужденнымъ оставаться въ Лондонѣ до вечера, въ ожиданіи второго, восьмичасового дуврскаго поѣзда, такъ-какъ утренній давнымъ-давно ушелъ уже, когда онъ пріѣхалъ въ Паддингтонъ. На Булонь же ѣхать не стоило: пароходъ приходилъ туда такъ поздно, что рѣшительно не было никакого разсчета избирать этотъ маршрутъ. Оставалось только вооружиться терпѣніемъ и ждать вечера по возможности спокойно.

Отъ своихъ союзниковъ онъ рѣшился во всякомъ случаѣ держаться дальше, и вообще не принимать посторонней помощи. Онъ самъ нашелъ нить, которой руководился; успѣхомъ или неудачею своего предпріятія онъ точно такъ же хотѣлъ быть обязанъ единственно самому себѣ. Поэтому онъ не пошелъ ни въ Ломбард-Стритъ узнавать, есть ли вѣсти отъ Лоренса Грэторекса, ни въ Чансери-Ленъ, совѣщаться съ мистеромъ Кэквичемъ, ни даже въ клубъ. Онъ поѣхалъ прямо къ себѣ на квартиру, и приказавъ невозмутимому Джиллингуотеру уложить ему въ дорогу небольшой чемоданчикъ, и приготовить ему обѣдъ къ такому-то часу, подумалъ, что лучшаго употребленія не можетъ сдѣлать изъ насильно навязываемаго ему обстоятельствами досуга, какъ исполнить совѣтъ Вильяма Трефольдена, и узнать лично отъ самаго мистера Беренса всю правду насчетъ Кастельтауерской закладной.

Контору торговца шерстью нетрудно было отыскать: она находилась въ пыльномъ, скучномъ, непріютномъ бельэтажѣ мрачнаго дома въ концѣ Бред-Стрита. Въ первой комнатѣ Саксенъ засталъ трехъ, прилежно строчившихъ писцовъ, огромнаго носильщика, смиренно сидѣвшаго на самомъ краю большого ящика, крошечнаго мальчугана, визгливо вычитывающаго длинный списокъ именъ и адресовъ, и дороднаго господина съ навислыми бровями, въ бѣлой шляпѣ, стоявшаго передъ пустымъ каминомъ съ полновластнымъ видомъ хозяина, широкораздвинутыми ногами и закинутыми за спину руками Саксенъ сразу узналъ его, по сѣрымъ проницательнымъ глазамъ, темнымъ съ сильной просѣдью волосамъ, бѣлой шляпѣ и вообще всей наружности.

— Мистеръ Беренсъ, если не ошибаюсь? обратился онъ къ нему.

Торговецъ шерстью кивнулъ головою, съ какой-то полусердитой вѣжливостью.

— Мое имя Беренсъ, отвѣчалъ онъ.

— А мое — Трефольденъ. Вы бы очень обязали меня, еслибы удѣлили мнѣ минутъ пять съ глазу-на-глазъ.

Мистеръ Беренсъ взглянулъ на молодого человѣка съ нескрываемымъ любопытствомъ.

— О, такъ вы мистеръ Саксенъ Трефольденъ? сказалъ онъ: — имя ваше мнѣ очень хорошо извѣстно. Пожалуйте.

И онъ провелъ его въ свой кабинетъ — или вѣрнѣе свою берлогу, имѣвшую футовъ десять въ квадратѣ, и столько же отличавшуюся удобствами и роскошью, какъ келья приговореннаго къ смерти преступника.

— Я прежде всего долженъ просить васъ извинить меня, мистеръ Беренсъ, за мое нецеремонное появленіе, началъ Саксенъ, когда оба они сѣли.

— Нисколько, возразилъ тотъ съ грубоватой откровенностью. — Вы у насъ въ Сити одно время были дивомъ, и я очень радъ случаю посмотрѣть на васъ.

— Во всякомъ случаѣ я прославился не за свои добрыя дѣла, засмѣялся Саксенъ.

— Это такъ, но вы прославились за то, что свѣтъ въ наше время ставитъ выше добрыхъ дѣлъ — за богатство. Къ тому же, не всѣмъ деньги даются такъ легко, какъ вамъ, сэръ.

— И лучше! Люди, сами заработывающіе свои деньги, счастливѣе тѣхъ, которые просто наслѣдуютъ ихъ. Я бы отъ души предпочелъ заработать свое богатство, еслибы мнѣ былъ предоставленъ выборъ.

Суровое лицо мистера Беренса одобрительно просвѣтлѣло.

— Я очень радъ это слышать отъ васъ, сказалъ онъ. — Это прекрасное чувство, и кромѣ того, какъ фактъ, совершенно вѣрно. Никто лучше меня не знаетъ, что такое трудъ. Я началъ жизнь фабричнымъ мальчикомъ, и выкарабкался съ самой низкой ступени общественной лѣстницы. Я не имѣлъ ни опоры, ни воспитанія, ни капитала, не имѣлъ ничего на всемъ бѣломъ свѣтѣ, кромѣ собственныхъ головы и рукъ. Леживалъ я не разъ подъ стогомъ сѣна, обѣдывалъ зачастую сырой рѣпою; и при всемъ томъ, по совѣсти скажу, что я скорѣе согласился бы опять пройдти черезъ то, что я уже перенесъ, нежели всю жизнь коптить небо и проваландаться съ руками въ карманѣ и пустымъ титуломъ, прицѣпленнымъ къ моему имени.

— Надѣюсь, что вы не воображаете, будто я до сихъ поръ валандался, или намѣренъ впредь валандаться безъ дѣла, сказалъ Саксенъ: — я простой швейцарскій фермеръ. Я ходилъ за плугомъ и охотился на дикихъ козъ съ тѣхъ поръ, какъ себя помню.

— Да, но теперь вы стали большимъ господиномъ.

— Нимало! Я остался тѣмъ же, какимъ былъ всегда, и скоро думаю возвратиться къ моему дѣлу и моему народу. Я намѣренъ жить и умереть гражданиномъ-фермеромъ швейцарской республики.

— Въ такомъ случаѣ, мистеръ Саксенъ Трефольденъ, вы самый разумный молодой человѣкъ, съ которымъ я когда либо встрѣчался! воскликнулъ купецъ съ восторгомъ. — Я бы никогда не повѣрилъ, чтобы молодой человѣкъ могъ остаться до такой степени непспорченпымъ внезапнымъ пріобрѣтеніемъ богатства. Вашу руку, сэръ! Я горжусь вашимъ знакомствомъ.

И плебей, протянувъ Саксену свою большую, грубую лапу, побратался съ нимъ черезъ столъ.

— Родственника вашего я знаю хорошо, продолжалъ онъ. — Недалѣе какъ сейчасъ я заходилъ къ нему въ Чансери-Ленъ, по дѣлу; но мнѣ тамъ сказали, что онъ уѣхалъ заграницу на шесть недѣль. Такой долгій отдыхъ совсѣмъ выходитъ изъ его привычекъ, не правда ли?

— Да, онъ рѣдко себя такъ балуетъ, пробормоталъ Саксенъ, у котораго отъ этихъ словъ все лицо зардѣлось.

— Для меня это въ настоящую минуту въ особенности непріятно, продолжалъ мистеръ Беренсъ: — потому что у меня до него важное дѣло, а Кэквичъ, хотя и умный-малый, но все же не то, что самъ мистеръ Трефольденъ. У вашего родственника замѣчательно свѣтлая голова.

— Да; онъ одаренъ большими способностями.

— Онъ былъ моимъ повѣреннымъ впродолженіе многихъ лѣтъ, добавилъ мистеръ Беренсъ, и затѣмъ откинулся на стулѣ, съ выраженіемъ лица, какъ-бы спрашивающимъ посѣтителя о цѣли его прихода.

— Я… я хотѣлъ сдѣлать вамъ одинъ вопросъ, мистеръ Беренсъ, если вы не сочтете за дерзость, началъ Саксенъ, замѣтивъ это выраженіе.

— Сдѣлайте одолженіе, сэръ.

— Насчотъ Кастельтауерскаго помѣстья.

Лицо мистера Беренса мгновенно затуманилось.

— Насчотъ Кастельтауерскаго помѣстья? переспросилъ онъ.

— Лордъ Кастельтауерсъ, отвѣчалъ Саксенъ недовольно рѣшительно, какъ-бы боясь приступить къ дѣлу: — мой… мой задушевный другъ.

— Гм!

— И… средства, его, какъ мнѣ кажется, крайне недостаточны по его полоя: енію.

— Если вы хотите сказать, мистеръ Трефольденъ, что онъ — трутень въ ульѣ, и желаетъ лакомиться большей долею меда, нежели на него приходится по справедливости, то пусть онъ дѣлаетъ то, о чемъ мы съ вами только что толковали: пусть работаетъ.

— Я думаю, онъ бы съ радостью сталъ работать, мистерсъ Беренсъ, еслибы имѣлъ къ тому случай, возразилъ Саксенъ: — но не въ этомъ дѣло.

— Разумѣется, не въ этомъ дѣло; вѣчно одна исторія, ворчалъ плебей.

— Я собственно хочу сказать, что онъ былъ жестоко связанъ но рукамъ и ногамъ долгами, которыми отецъ его обременилъ имѣніе и…

— И онъ упросилъ васъ придти ко мнѣ, выторговывать еще дальнѣйшую отсрочку! Старая пѣсня, мистеръ Трефольденъ, пѣсня всякаго бѣднаго дворянина, который не можетъ въ срокъ уплатить по закладной. Но мнѣ надоѣло слушать ее. Я не могу сдѣлать для лорда Кастельтауерса болѣе того, что уже сдѣлалъ. Деньгамъ слѣдовало быть внесенными втораго числа этого мѣсяца, а сегодня семнадцатое число. Я сначала согласился обождать одну недѣлю, но девятаго висла ко мнѣ является вашъ родственникъ и христомъ-богомъ вымаливаетъ еще недѣлю. Онъ говорилъ, что лордъ Кастельтауерсъ за границей, но что его каждый день ждутъ; что деньги ему обѣщаны, но еще не получены, словомъ — увѣрялъ, что эта недѣля все дѣло поправитъ. Я графскихъ коронъ не жалую, какъ извѣстно вашему родственнику, однако не имѣю желанія притѣснять кого бы то ни было — все равно, лорда или трубочиста, поэтому согласился обождать и эту недѣлю. Она кончилась вчера. Весь вечеръ я поджидалъ мистера Трефольдена, но не дождался. Сегодня утромъ я заходилъ къ нему въ контору, и узналъ, что онъ уѣхалъ изъ города на шесть недѣль, о чемъ я весьма сожалѣю, потому что я теперь вынужденъ буду обратиться къ совершенно постороннему лицу, и дѣло черезъ это, разумѣется, будетъ лорду Кастельтауерсу еще непріятнѣе. Но я тутъ ничѣмъ невиноватъ. Мнѣ эти деньги крайне нужны и я, какъ хотите, подамъ ко взысканію. Это мое послѣднее слово.

Сказавъ это, мистеръ Беренсъ упрямо засунулъ руки въ карманъ и уставилъ глаза въ лицо своего собесѣдника.

Саксенъ едва сдержалъ улыбку торжества. Онъ узналъ болѣе того, что хотѣлъ выспросить, и добровольная откровенность купца поставила его въ лучшую позицію, нежели еслибы онъ успѣлъ сдѣлать вопросъ, который такъ долго вертѣлся у него на языкѣ.

— Мы, если не ошибаюсь, не совсѣмъ другъ друга понимаемъ, мистеръ Беренсъ, сказалъ онъ: — я пришелъ къ вамъ собственно затѣмъ, чтобы заплатить вамъ сполна тѣ двадцать-пять-тысячъ фунтовъ, которые вамъ долженъ лордъ Кастельтауерсъ. Желаете вы получить эту сумму чистоганомъ, или прикажете сдать ее въ банкъ на ваше имя?

— Вы… вы можете прямо отдать мнѣ, сэръ, если это васъ не затруднитъ, проговорилъ, запинаясь, купецъ, осаженный самымъ неожиданнымъ образомъ этимъ непредвидѣннымъ оборотомъ дѣла.

— Я не знаю навѣрное, имѣется ли въ настоящую минуту эта сумма у моего банкира. Но я поѣду сейчасъ же къ синьору Наццарри, моему маклеру, и устрою все дѣло. Значитъ, если я вамъ дамъ чекъ на эту сумму, мистеръ Беренсъ, вы, я полагаю, согласитесь повременить предъявленіемъ его до завтра?

— До завтра?… непремѣнно. Съ удовольствіемъ.

Саксенъ вынулъ изъ кармана бумажникъ и разложилъ его передъ собою на столѣ.

— Кстати, мистеръ Беренсъ, сказалъ онъ: — вы, какъ я слыхалъ, выстроили себѣ прехорошенькую дачу гдѣ-то тамъ по близости Кастельтауерса?

— Сыро чертовски, отвѣчалъ купецъ.

— Неужели? А мѣстоположеніе — прелесть. Земля эта, кажется, когда-то принадлежала къ Кастельтауерскому парку, не такъ ли?

— Да; я далъ его сіятельству двѣ тысячи фунтовъ за этотъ клочокъ земли; дорого, не стоитъ этихъ денегъ.

Саксенъ придвинулъ къ себѣ чернильницу и выбралъ перо.

— Значитъ, вы бы не прочь продать эту дачу? спросилъ онъ равнодушнымъ тономъ.

— Гм! не знаю, право.

— Потому что, въ такомъ случаѣ, я бы съ удовольствіемъ купилъ ее у васъ.

— Постройка дома и службъ обошлась мнѣ почти въ двѣ тысячи пятьсотъ фунтовъ, сказалъ купецъ.

— И все-таки сыро?

— Ну, еще такъ себѣ, сносно, поспѣшно поправился мистеръ Беренсъ.

— Погодите, мнѣ помнится, что лордъ Кастельтауерсъ въ то же время продалъ еще двѣ мызы; не вы ли и ихъ купили, мистеръ Беренсъ?

— Нѣтъ, сэръ; ихъ купилъ одинъ мой сосѣдъ, нѣкто мистеръ Слоперъ. Но теперь онѣ чуть ли не поступаютъ опять въ продажу.

— Если такъ, то я очень желалъ бы пріобрѣсть ихъ.

— Вы, какъ я вижу, желаете обзавестись землицей въ Англіи, мистеръ Трефольденъ. Дѣло, дѣло, сэръ. Къ тому же вѣдь вы болѣе чѣмъ на половину англичанинъ.

— Я совсѣмъ англичанинъ, по имени, происхожденію, и по самому источнику моего состоянія, возразилъ Саксенъ съ улыбкой.

Купецъ одобрительно кивнулъ головою.

— Я недавно купилъ имѣніе въ Уорстерѣ, сказалъ онъ: — такъ берите, пожалуй, суррейскую дачу, если вамъ приглянулась. Она круглымъ счотомъ стоила мнѣ около пяти тысячъ фунтовъ.

— Я съ удовольствіемъ заплачу за нея эту цѣну, мистеръ Беренсъ, отвѣчалъ Саксенъ: — дать вамъ ужь развѣ заодно чекъ въ тридцать тысячъ фунтовъ, и покончить разомъ два дѣла?

Купецъ добродушно осклабился.

— Не лучше ли вамъ будетъ дождаться возвращенія вашего родственника, мистеръ Трефольденъ? сказалъ онъ: — торгъ заключонъ, значитъ — по рукамъ; а денегъ не слѣдуетъ вамъ отдавать, не получая въ замѣнъ ихъ документовъ на владѣніе.

Саксенъ пришелъ въ замѣтное замѣшательство.

— Если вы боитесь, чтобы я не передумалъ, можете дать мнѣ пятьдесятъ фунтовъ задатка — согласны? Помѣстья не покупаются этакъ на скорую руку, хоть будьте вы такъ же богаты, какъ государственный банкъ: сейчасъ видно, что вы не набили еще руку въ дѣлахъ.

— Вѣдь я вамъ уже говорилъ, что я не болѣе, какъ фермеръ, отшутился Саксенъ, строча чекъ на двадцать-пять тысячъ ф. ст.

— А деньгами все-таки не сорите, мистеръ Трефольденъ. Вы еще очень молоды, и — извините за откровенность — совсѣмъ мало знаете свѣтъ. Съ деньгами управляться нелегко, а ихъ у васъ, кажется, такъ много, что вы не знаете, куда ихъ дѣвать.

— Отчасти правда.

— Во всякомъ случаѣ, лучше ничего не можете дѣлать, какъ покупать землю: помните это всегда. Я самъ такъ дѣлаю и другимъ совѣтую.

— Я намѣренъ накупить ея, сколько лишь можно будетъ у себя въ Швейцаріи.

— И прекрасно сдѣлаете, сэръ. А насчетъ этихъ мызъ, я освѣдомлюсь, если вы желаете.

— Вы меня крайне обяжете.

— Пустяки. Я васъ полюбилъ, а когда я кого полюблю, то радъ служить. Вы, вѣроятно, не поскупитесь на нѣсколько лишнихъ сотенъ?

— Я не пожалѣю никакихъ денегъ.

— Ну, Олоперу нѣтъ надобности это говорить. Я даже вовсе васъ не назову. Одно ваше имя заставило бы его запросить вдвое.

— Я останусь вполнѣ доволенъ тѣмъ, какъ вы устроите это дѣло, мистеръ Беренсъ, сказалъ Саксенъ, вручая ему чекъ.

Купецъ съ нѣкоторой досадой пожалъ плечами.

— Постойте же — вѣдь я долженъ дать вамъ росписку въ этихъ деньгахъ, остановилъ онъ его: — по настоящему, вашъ родственникъ долженъ бы присутствовать отъ имени лорда Кастельтауерса. Все это мы дѣлаемъ не по правиламъ. Не послать ли лучше хоть за мистеромъ Кэквичемъ?

Но Саксенъ, пуще всего боявшійся встрѣчи съ этимъ достойнымъ господиномъ, объ этомъ не хотѣлъ и слышать; и такъ мистеръ Беренсъ далъ ему двѣ квитанціи въ присутствіи одного изъ своихъ конторщиковъ, положилъ чекъ къ себѣ въ боковой карманъ, и записалъ адресъ Саксена въ свою памятную книжку.

— Какъ только я что нибудь узнаю о мызахъ, мистеръ Трефольденъ, сказалъ онъ: — я васъ увѣдомлю.

И дружески пожавъ-другъ другу руки, они разстались.

— Голову даю на отсѣченіе, что этотъ великодушный мальчикъ далъ графу взаймы, бормоталъ онъ, запирая чекъ въ шкатулку. — Чортъ бы побралъ этихъ аристократовъ! Всѣ либо трутни, либо піявки.

Саксенъ, между тѣмъ, скакалъ во всю прыть въ Остин-Фрайерсъ, боясь попасть къ синьору Наццарри послѣ закрытія биржи, и невыразимо счастливый сознаніемъ, что онъ спасъ друга своего отъ разоренія.

Около полутора часа спустя, онъ медленно проходилъ черезъ открытое пространство передъ биржею, только что вышедши изъ государственнаго банка, гдѣ онъ окончательно удостовѣрился въ присвоеніи его родственникомъ денегъ, довѣренныхъ ему за пять мѣсяцевъ передъ тѣмъ, какъ вдругъ его остановило прикосновеніе чей-то руки къ его рукаву, и чей-то задыхающійся голосъ, окликавшій его по имени.

— Мистеръ Саксенъ Трефольденъ! извините, сэръ… на полминутки — на два слова!

Передъ нимъ стоялъ мистеръ Кэквичъ, блѣдный, запыхавшійся, облитый потомъ, почти лишенный способности говорить.

— Одинъ изъ нашихъ писцовъ, сэръ, задыхался онъ: — случайно видѣлъ… какъ вы выходили изъ кэба въ Бред-Стритѣ… Я бѣгалъ за вами, съ самаго его возвращенія… Мистеръ Беренсъ послалъ меня въ Остин-Фрайерсъ… оттуда меня послали въ банкъ… И вотъ, наконецъ, я догналъ васъ!

Саксенъ нахмурился. Изъ всѣхъ людей на свѣтѣ, онъ менѣе всего желалъ встрѣтиться именно съ главнымъ конторщикомъ своего родственника.

— Мнѣ очень жаль, мистеръ Кэквичъ, сказалъ онъ: — что вы такъ обезпокоились.

— Помилуйте, сэръ, до безпокойства ли тутъ? Дѣло въ томъ: узнали вы что нибудь о бѣглецѣ?

Саксенъ такъ не привыкъ скрытничать, что послѣ минутнаго колебанія, не могъ придумать ничего лучше, какъ отвѣчать на вопросъ вопросомъ.

— А изъ вашихъ агентовъ никто ничего не узналъ?

— Нѣтъ, сэръ; покуда еще ничего. Я сегодня получилъ уже три телеграммы: изъ Ливерпуля, изъ Соутэмптона, изъ Гласгова, во всѣхъ одно извѣстіе: никакого успѣха! Самъ мистеръ Киддъ взялъ на себя наблюденіе за лондонскими доками, но ему до сихъ поръ не болѣе везло, чѣмъ другимъ. Если же вы что нибудь узнали, тогда, конечно, лучше всего намъ идти по вашимъ слѣдамъ.

Они въ эту минуту находились у подножія статуи Веллингтона Саксенъ внезапно остановился, и, глядя конторщику прямо въ лицо, сказалъ:

— Да, мистеръ Кэквичъ, я дѣйствительно знаю кое-что о дѣйствіяхъ моего родственника, но намѣренъ оставить это знаніе про себя. Слѣдовательно, вы можете остановить всѣ эти безплодные розыски. Я теперь дѣломъ займусь исключительно самъ.

— Не отстраняя отъ него, однако, меня, сэръ, я надѣюсь? тревожно воскликнулъ Кэквичъ: — разумѣется, если вы напали на слѣдъ, и вамъ угодно самимъ идти по немъ, вы вполнѣ въ своемъ правѣ; но я человѣкъ бывалый, и такъ много, уже трудился по этому дѣлу…

— Я вамъ весьма обязанъ за ваши труды, мистеръ Кэквичъ, прервалъ его Саксенъ: — и позабочусь наградить васъ за нихъ, но не нуждаюсь болѣе въ вашихъ услугахъ.

— Но, сэръ… однако, мистеръ Саксенъ Трефольденъ… какъ же это, вы меня такъ и бросите? Это, наконецъ, нечестно, сэръ!

— Нечестно, мистеръ Кэквичъ?

— Послѣ того, какъ я все лѣто мучился… истратилъ бездну своихъ кровныхъ денегъ на то, чтобы разузнать кое-что про вашего родственника… помилуйте, да еслибы не я, вамъ не знать бы даже, гдѣ онъ живетъ!

— Мистеръ Кэквичъ, сказалъ Саксенъ строго: — все то, что вы дѣлали, вы, я полагаю, дѣлали по собственному желанію, и для собственнаго удовольствія — для удовлетворенія вашего любопытства или другихъ какихъ нибудь видовъ, во всякомъ случаѣ, никоимъ образомъ не для меня. Я не считаю, чтобы вы имѣли малѣйшее право на мою признательность, или дая: е на полученіе денегъ отъ меня. Несмотря на это, я, какъ уже я и говорилъ вамъ, награжу васъ по своему усмотрѣнію. Желаю вамъ добраго утра.

Съ этими словами молодой человѣкъ подозвалъ кэбъ, велѣлъ везти себя къ себѣ на квартиру, и быстро скрылся въ толпѣ экипажей, оставляя конторщика въ припадкѣ безсильнаго бѣшенства.

— Нечего сказать! Вотъ тебѣ и благодарность! бормоталъ онъ. — Прошу покорно — вотъ и мсти теперь, какъ знаешь. Наградитъ, выскочка этакій! Какъ же — очень нужна мнѣ его награда! Я его ненавижу! Ненавижу все трефольденское отродье! Хоть бы передохли они всѣ, да мнѣ бы поручили хоронить ихъ!

LIII.
Слѣдъ потерянъ.

Долго Саксенъ бродилъ взадъ и впередъ по набережнымъ величаваго, стариннаго города Бордо, напрасно добиваясь опредѣленныхъ свѣдѣній о «Дочери Океана» — такъ долго, что въ глазахъ у него рябило отъ мачтъ и кораблей, и подошвы зудѣли отъ ходьбы по мостовой. Онъ уже потерялъ много драгоцѣннаго времени: ночь въ Бристолѣ, день въ Лондонѣ, еще ночь въ Бордо, но помочь этому нельзя было. Утренній поѣздъ изъ Бристоля въ Лондонъ не былъ разсчитанъ, чтобы поспѣть къ отходу утренняго почтоваго парохода изъ Лондона въ Парижъ, а почтовый поѣздъ изъ Парижа доставилъ его въ старинную столицу Гвіенны между десятью и одиннадцатью часами вечера. Но Саксенъ вооружился той же силою воли, которая поддерживала его до той минуты, и приступилъ къ своимъ розыскамъ въ Бордо такъ же энергично, какъ и въ Лондонѣ, какъ и въ Бристолѣ, какъ-бы рѣшившись наверстать усиленнымъ терпѣніемъ и упорствомъ невольно упущенное время.

Онъ еще ни разу не сносился съ Грэторексомъ. Онъ твердо положилъ себѣ дѣйствовать совершенно особнякомъ, безъ всякой посторонней помощи или совѣта. Онъ, можетъ статься, затруднился бы объясненіемъ того чувства, которое не допускало его раздѣлить съ кѣмъ бы то ни было отвѣтственность поставленной себѣ задачи — самъ не съумѣлъ бы уяснить себѣ, почему, съ той самой минуты какъ онъ отгадалъ, что Геленъ Ривьеръ вовлечена его родственникомъ въ его бѣгство, онъ ревниво хранилъ догадку эту про себя, и рѣшился идти но нежданно открывшемуся ему пути одинъ и безъ помощи. Между тѣмъ такъ было на самомъ дѣлѣ. Онъ чувствовалъ, что имя этой дѣвочки для него святыня; что ему ни за что не выговорить этого имени; что ему одному надлежитъ отыскать ее и спасти.

Онъ думалъ о ней безпрерывно. Ничто другое не шло ему на умъ. Во всю долгую, скучную дорогу, денно и нощно, во снѣ и наяву, опасность, грозившая ей, постоянно была въ его мысляхъ. Онъ видѣлъ лицо ея всего два раза во всю свою жизнь; однако оно представлялось ему такъ же явственно, какъ будто онъ съ дѣтства сроднился съ его нѣжной, блѣдной красотою. У него все сердце изнывало, когда онъ вспоминалъ ея глаза — эти за душу хватающіе глаза, съ ихъ, столь памятнымъ ему, взглядомъ, напоминающимъ плѣнную дикую козочку. Тогда онъ смутно спрашивалъ себя, всегда ли у нихъ былъ этотъ взглядъ? увидитъ ли онъ ихъ когда-нибудь сіяющими улыбкой! Знавала ли она безпечное, солнечное блаженство дѣтства? оглашался ли домъ отца ея музыкой ея смѣха?…

Предаваясь подобному раздумью въ то время, какъ разнообразныя низменности средней Франціи мелькали мимо оконъ вагона, онъ иногда сворачивалъ и на другого рода, ужь вовсе неидущія къ дѣлу догадки: помнитъ ли она его? узнаетъ ли она его при встрѣчѣ? вспоминала ли она о немъ, послѣ того дня, какъ онъ заплатилъ за ея мѣсто на седжбрукской станціи? И въ концѣ всѣхъ этихъ запутанныхъ и безсвязныхъ мыслей, постоянно являлся страшный, неотвязный вопросъ: любитъ ли она Вильяма Трефольдена?

Онъ твердилъ себѣ, что это невозможно. Сотни разъ повторялъ онъ себѣ, что Господь милостивъ и справедливъ и не обрекъ бы эту чистую, молодую душу на такую роковую ошибку; такъ онъ разсуждалъ, но — все-таки дрожь брала его отъ страха.

А если это несчастье дѣйствительно случилось — что тогда? Что, если они уже обвѣнчаны? Это предположеніе было для него невыносимо, и повременамъ пронимало его, словно острою физической болью. Какъ ни отгонялъ онъ его отъ себя, оно упорно возвращалось.

Но изъ чего эта боль? Откуда эта мука, эта неугомонная энергія, несокрушимая воля, незнающая ни усталости, ни унынія, ни тѣни желанія обратиться вспять? Этихъ вопросовъ онъ себѣ не задавалъ ни разу, а еслибы ихъ сдѣлалъ ему другой человѣкъ, онъ, по всей вѣроятности, отвѣчалъ бы, что жалѣетъ Геленъ Ривьеръ изъ глубины души, и что онъ чувствовалъ бы то же и поступилъ бы точно такъ же по поводу всякой другой невинной и безпомощной дѣвушки, будь она въ такомъ же положеніи. Одна жалость, сказалъ бы онъ. Разумѣется, жалость. Чему же быть, какъ не жалости?

Въ такомъ-то настроеніи, снѣдаемый тоскою, и движимый лихорадочной дѣятельностью, возраставшей съ каждымъ часомъ, молодой человѣкъ проѣхалъ всѣ сотни миль, раздѣляющія Бристоль отъ Бордо, и теперь странствовалъ по огромному городу и безконечнымъ набережнымъ, продолжая свои поиски.

Онъ удостовѣрился, что «Дочь Океана» пришла въ портъ, и разгружается оноло какого-то моста. Отсылаемый однимъ корабельнымъ агентомъ къ другому, сбитый съ толку разнорѣчивыми свѣдѣніями и наставленіями, онъ съ величайшимъ трудомъ отыскалъ пароходъ, и отыскавъ, насилу могъ добиться вниманія и отвѣта отъ кого-нибудь изъ возившихся около него. «Дочь Океана», повидимому покинутая своимъ капитаномъ и экипажемъ и сданная на попеченіе стаи носильщиковъ въ синихъ блузахъ, стояла на отдаленной пристани, и подвергалась быстрому лроцесу разгруженія. Вся пристань около нея была заставлена тюками, ящиками и тачками; носильщики сновали взадъ и впередъ словно пчелы вокругъ улья; французъ-commas, въ мохнатой бѣлой шапкѣ, съ книгой подъ мышкой и перомъ за ухомъ, присматривалъ за ними, и записывалъ товары по мѣрѣ того, какъ они выгружались; въ воздухѣ стояли гулъ, говоръ, суета. Никто, казалось, не могъ дать Саксену малѣйшаго свѣдѣнія о тѣхъ, кого онъ искалъ. Commis почти не слушалъ его, и единственное лицо, отъ котораго ему удалось добиться вѣжливаго слова, былъ толстый англичанинъ въ полуморскомъ нарядѣ, котораго онъ засталъ въ кают-компаніи, погруженнымъ въ счеты. Этотъ господинъ сказалъ ему, что капитанъ уѣхалъ въ Перигё, а пасажиры всѣ спущены на берегъ еще наканунѣ, у пристани «Quai Louis-Philippe». А куда они послѣ того дѣвались, про то имъ лучше знать. «Не мѣшаетъ справиться въ англійскомъ консульствѣ или въ паспортной конторѣ. По крайней-мѣрѣ, заключилъ англичанинъ, я бы на вашемъ мѣстѣ попытался».

Саксенъ поблагодарилъ толстяка за совѣтъ и отправился въ консульство. Консулъ научилъ его обратиться къ префекту, а префектъ, продержавъ его съ часъ въ мрачной прихожей, послалъ его къ начальнику городской полиціи. Этотъ сановникъ, хлопотливая вздутая личность, записалъ имя Саксена въ большую книгу и обѣщавъ снестись съ другими властями, пригласилъ «monsieur» зайти къ нему на слѣдующій день, часа въ четыре.

Такимъ образомъ день протянулся безконечно медленно, и когда Саксенъ вечеромъ опустилъ свою истомленную голову на подушку, ему чувствовалось, будто онъ болѣе, нежели когда-либо, далекъ отъ успѣха.

Слѣдующій день, суббота, прошелъ въ такихъ же безплодныхъ усиліяхъ. Все утро онъ прорыскалъ за нѣкоимъ Филипомъ Эдмундсомъ, первымъ лейтенантомъ «Дочери Океана», квартировавшимъ въ маленькой гостиницѣ на томъ берегу Гаронны. Этотъ Эдмундсъ съ перваго слова припомнилъ Вильяма Трефольдена и Геленъ Ривьеръ въ числѣ пасажировъ. Но онъ зналъ о нихъ только то, что они, вмѣстѣ съ другими, сошли на берегъ у «Quai Louis-Philippe». О дальнѣйшихъ ихъ планахъ онъ не могъ ничего сообщить, такъ-какъ даже не говорилъ съ ними.

Тогда Саксенъ опять воротился на набережную, и освѣдомился, какіе пароходы отходитъ въ Нью-Йоркъ на слѣдующей недѣлѣ. Оказалось, что ни одинъ не отправится еще до вторника. Покуда онъ все это разузналъ, насталъ часъ, назначенный начальникомъ полиціи. Но тутъ его просили зайти еще на слѣдующее утро, такъ-какъ полиція еще не пришла къ удовлетворительному результату. Неопредѣленность этого отвѣта, а главное, видъ вѣжливаго безучастія, съ которымъ отвѣтъ былъ ему переданъ, убѣдили Саксена, что у него одна надежда на собственныя свои старанія. Цѣлый день съ ранняго утра протаскался онъ по набережнымъ, улицамъ, конторамъ, и къ ночи легъ въ постель, почти окончательно впавъ въ отчаяніе.

LIV.
Саксенъ нападаетъ на новый слѣдъ.

— Не потрудится ли «monsieur» записаться въ книгу путешественниковъ?

Саксенъ только-что кончилъ свой одинокій завтракъ, и безсознательно смотрѣлъ въ окно общей столовой, когда главный слуга предсталъ передъ нимъ съ этимъ стереотипнымъ вопросомъ и огромной книгой. Едва бросивъ взглядъ на подписи, которыми почти до низу пестрѣлась раскрытая передъ нимъ страница, онъ небрежно прибавилъ къ нимъ и свои автографъ.

— Tiens! замѣтилъ слуга, когда Саксенъ росписался по всѣмъ графамъ: — «monsieur» — швейцарецъ?

— Да. Что жь изъ этого?

— Ничего; только «monsieur» такъ чисто говоритъ пофранцузски. Въ Бордо есть протестантская церковь — можетъ быть, «monsieur» угодно будетъ присутствовать при богослуженіи.

Новая мысль блеснула въ умѣ Саксена.

— Есть англійская протестантская церковь? быстро спросилъ онъ.

— Mais certainement, monsieur. Отсюда даже видно.

И слуга указывалъ изъ окна на скромное бѣлое зданіе.

Сердце Саксена радостно заколотилось въ груди отъ возродившейся надежды. Что мудренаго, что Геленъ, въ это ясное воскресное утро, пойдетъ помолиться въ англійскую церковь? Что мудренаго, что англійскій пасторъ будетъ въ состояніи помочь ему? Какъ глупо было не подумать объ этомъ ранѣе! Узнавъ, что до начала службы оставалось еще цѣлыхъ два часа, и что пасторъ живетъ почти рядомъ, Саксенъ немедля отправился къ нему на квартиру. Но старая служанка, отворившая ему дверь, пояснила ему, что ея господинъ въ отъѣздѣ, на шестинедѣльный отдыхъ, и что обязанности его, на время его отсутствія, исправляетъ чужой господинъ. Имени же этого «чужого господина» она никакъ не могла сообщить, и знала только, что у него un nom anglais, un nom extrêmement difficile.

— Если вы мнѣ только укажете, гдѣ его найти, прервалъ ее Саксенъ: — я обойдусь и безъ его имени.

— Mon Dieu, monsieur, онъ живетъ въ Друэ.

— А гдѣ это, Друэ?

— Далеко.

— То-есть, какъ — далеко?

— Да отсюда больше трехъ льё. Но онъ будетъ здѣсь въ десять съ половиною часовъ, и послѣ службы вы можете говорить съ нимъ.

Пришлось довольствоваться этой надеждою, а покуда Саксенъ еще поболталъ съ словоохотливой старухою, и узналъ отъ нея, что Друэ — небольшая деревня, зарытая въ виноградникахъ, къ сѣверу отъ Бордо; что «чужой господинъ», по слабости здоровья, поселился тамъ, на все время сбора винограда, ради леченія виноградомъ; что ея господинъ — добрѣйшій въ мірѣ человѣкъ; что англійская церковь — très laide; что англичанъ въ это время года очень мало; что доброхотныя приношенія на содержаніе церкви крайне скудны и т. д. — пока ему посчастливилось убѣжать отъ ея болтовни.

Наконецъ, пробило и десять съ половиною часовъ. Началась служба. Но умъ Саксена былъ занятъ мірскими помышленіями, и онъ чувствовалъ, что не въ силахъ отрѣшиться отъ нихъ. Онъ чувствовалъ, что ему такъ же невозможно сложить съ себя житейскую ношу на этомъ священномъ порогѣ, какъ сложить съ себя собственное свое я; поэтому онъ даже не вошелъ въ церковь, а только стоялъ у дверей ея и осматривалъ входящихъ. Но напрасно. Между женщинами не было Геленъ Ривьеръ, между мужчинами — Вильяма Трефольдена. Нѣсколько погодя, въ полуоткрытыя окна долетѣло къ нему пѣніе псалмовъ, затѣмъ изрѣдка сталъ слабо доноситься голосъ проповѣдника. По окончаніи службы, показавшейся ему нескончаемою, молельщики вышли изъ церкви и разбрелись по разнымъ сторонамъ. Тогда онъ вошелъ въ церковь, изложилъ свое желаніе поговорить наединѣ съ пасторомъ, и былъ проведенъ въ ризницу.

Тутъ его вѣжливо принялъ блѣдный, болѣзненный съ виду молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-шести, указалъ на стулъ, и любезно спросилъ, чѣмъ онъ можетъ имѣть удовольствіе быть ему полезнымъ?

Саксенъ не затруднился своимъ разсказомъ. Онъ столько разъ уже повторялъ его, всегда съ тѣми же утайками и измѣненіями, что теперь уже почти читалъ его скороговоркой, какъ затверженный урокъ.

Онъ искалъ двухъ близкихъ ему особъ — такъ пояснилъ онъ дѣло пастору — которыя, какъ ему достовѣрно извѣстно, прибыли на дняхъ въ Бордо. Одна изъ этихъ особъ — его родственникъ, другая — дама, съ семействомъ которой онъ близко знакомъ. Фамилія ея — Ривьеръ. Ей не болѣе семнадцати или восемнадцати лѣтъ, одѣта она въ глубокій трауръ. Онъ везетъ имъ очень важныя для нихъ вѣсти, и нарочно ради этого поѣхалъ за ними въ погоню изъ Англіи; но до сихъ поръ не могъ получить о нихъ вѣрныхъ свѣдѣній. Онъ заключилъ, наконецъ, свою повѣсть извиненіемъ въ причиняемомъ его слушателю безпокойствѣ и тратѣ времени.

Пасторъ сидѣлъ, прикрывъ ротъ одной рукою, съ глазами, внимательно устремленными въ полъ; выслушавъ Саксена до конца, онъ сказалъ яснымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Позволите узнать вашу фамилію?

— Безъ сомнѣнія. Фамилія моя — Трефольденъ.

— А фамилія вашего родственника — тоже Трефольденъ?

Саксенъ замялся.

— Не думаю, сказалъ онъ: — чтобы онъ путешествовалъ подъ этимъ именемъ.

— Вы хотите сказать, мистеръ Трефольденъ, что родственникъ вашъ путешествуетъ подъ вымышленнымъ именемъ?

— Да… то-есть я думаю… я имѣю причину полагать, что онъ называетъ себя Форситомъ.

Пасторъ нервно прижалъ пальцы къ губамъ.

— Странно! проговорилъ онъ.

— Если вы что-нибудь знаете, не задумывайтесь сообщить мнѣ, ради самого неба! воскликнулъ Саксенъ порывисто.

— Не могу не задумываться, возразилъ пасторъ. — Не знаю, слѣдуетъ ли мнѣ…

— Если вашъ долгъ велитъ вамъ заступаться за безпомощныхъ и разить неправедныхъ, вы должны — повѣрьте, сэръ — должны говорить!

Молодой пасторъ съ минуту пристально на него посмотрѣлъ, наконецъ отвѣчалъ:

— Я вамъ вѣрю, мистеръ Трефольденъ. Если я не ошибаюсь, я обѣщалъ обвѣнчать описываемыя ваши лица завтра въ Друэ.

Саксенъ измѣнился въ лицѣ, раскрылъ губы, какъ-бы собираясь что-то сказать, но удержался, всталъ, снова сѣлъ, наконецъ сказалъ тихимъ, глухимъ голосомъ:

— Слава-богу, что я не опоздалъ!

— Не опоздали къ тому, чтобы присутствовать при свадьбѣ?

— Нѣтъ — чтобы помѣшать ей.

Пасторъ, повидимому, отчасти ожидалъ этого отвѣта.

— Если вы желаете, чтобы я отказался совершить брачный обрядъ, мистеръ Трефольденъ, необходимо, чтобы вы мнѣ привели уважительную къ тому причину, сказалъ онъ.

Въ Саксенѣ крѣпко боролись его желаніе оградить добрую славу имени Трефольденовъ и очевидная необходимость разсказать все, какъ было.

— Если я довѣрю вамъ великую тайну, обѣщаете ли вы сохранить ее? сказалъ онъ, наконецъ.

— Безъ всякаго сомнѣнія.

Саксенъ поглядѣлъ на него, словно хотѣлъ прочесть всю душу его.

— Вы для меня совершенно чужой, сказалъ онъ: — но мнѣ кажется, вы честный человѣкъ. Я вамъ довѣрюсь.

И Саксенъ, заглянувъ въ церковь, чтобы убѣдиться, что никто не можетъ подслушать его, подсѣлъ къ пастору и повѣрилъ ему всю повѣсть о гнусномъ измѣнничествѣ своего родственника.

LV.
Показаніе мистера Гутри.

Пастора звали Гутри. Онъ жилъ въ домѣ одного небогатаго землевладѣльца въ Друэ, для своего здоровья, какъ говорила старуха-экономка, и тутъ-то, какъ онъ разсказалъ Саксену въ отвѣтъ на его исповѣдь, его отыскалъ одинъ джентльменъ, пріѣхавшій изъ Бордо въ прошлую среду вечеромъ, то-есть въ тотъ самый вечеръ, когда «Дочь Океана» высадила своихъ пассажировъ у «Quai Louis Philippe». Этотъ джентльменъ отрекомендовалъ себя подъ именемъ Форсита. Онъ пріѣхалъ съ цѣлью просить мистера Гутри обвѣнчать его съ дамой, жившей, по его словамъ, въ Борда, въ гостиницѣ «Hôtel de Nantes». Мистеръ Гутри назначилъ субботу; затѣмъ мистеръ Форсита, «въ высшей степени пріятный человѣкъ», сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній насчетъ Друэ, и спросилъ пастора, нельзя ли нанять какое нибудь помѣщеніе но сосѣдству, поясняя при этомъ, что дама, на которой онъ готовится жениться, недавно лишилась очень дорогой и близкой особы, и была бы рада уйти отъ городского шума въ такое милое, уединенное мѣсто. Тогда мистеръ Гутри вызвался проводить его въ небольшой «château», отдававшійся въ наймы съ мебелью, и мистеръ Форситъ тутъ же оставилъ за собою бэль-этажъ. Сначала представилось маленькое затрудненіе, потому что домовладѣлецъ не рѣшался отдавать часть своего дома менѣе, чѣмъ на мѣсяцъ, но мистеръ Форсита, человѣкъ, какъ по всему видно, столько жe богатый, сколько и пріятный, предложилъ заплатить за двѣ недѣли впередъ, и обѣщалъ, что хотя дама останется вѣроятно не болѣе одной недѣли, но если въ это время нрійдется, вслѣдствіе ея присутствія, отказать болѣе выгодному нанимателю, то будетъ уплачено за весь мѣсяцъ. На слѣдующее же утро онъ привезъ мисъ Гивьеръ въ Друэ, устроилъ ее въ «Château de Peyrolles», познакомилъ ее съ мистеромъ Гутри, котораго просилъ не оставлять ея своимъ вниманіемъ, и уѣхалъ обратно въ городъ.

Мистеръ Гутри въ то время не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что его новые знакомые пріѣхали въ Бордо только наканунѣ, или что они прибыли туда прямымъ путемъ изъ Англіи, Эти обстоятельства онъ узналъ только впослѣдствіи отъ мисъ Ривьеръ. Онъ былъ крайне удивленъ, когда она, вслѣдъ затѣмъ, объявила ему, что они ѣдутъ въ Нью-Йоркъ на первомъ же пароходѣ, отходящемъ изъ Бордо. Еслибы мисъ Ривьеръ говорила объ этихъ планахъ не такъ просто, и не была бы въ такой глубокой горести по случаю смерти матери, онъ, вѣроятно, заподозрилъ бы, что дѣло идетъ о тайномъ бракѣ и побѣгѣ; но весь тонъ ея и пріемы не допускали этого предположенія, и онъ, только мимоходомъ подивившись странности подобныхъ распоряженій, не останавливался долѣе на этомъ предметѣ. Въ пятницу мистеръ Форситъ пріѣхалъ въ Друэ, навѣстить мисъ Ривьеръ, и, по ея желанію, отложилъ свадьбу до понедѣльника. Мистеру Гутри показалось, что мисъ Ривьеръ вполнѣ охотно идетъ за мистера Форсита, и что, хотя любовь, безъ сомнѣнія, преобладаетъ въ немъ, но невѣста его относится къ нему съ самымъ глубокимъ уваженіемъ, и полагается на него во всемъ. Во всякомъ случаѣ вполнѣ естественно было, чтобы она, такъ недавно лишившись матери, желала сколько возможно повременить наложеніемъ на себя этихъ новыхъ узъ. По послѣднему уговору, мистеръ Гутри долженъ былъ обвѣнчать ихъ въ Пенролѣ, въ понедѣльникъ вечеромъ, и на слѣдующее же утро новобрачные намѣревались уѣхать на американскомъ почтовомъ пароходѣ «Уашингтонъ». Мистеръ Гутри прибавилъ, что онъ крайне заинтересовался молодой дѣвушкой. Онъ давалъ ей книги, нѣсколько разъ навѣщалъ ее, и старался посильно развлечь ее во время ея краткаго пребыванія въ Друэ. Самъ же мистеръ Форситъ, изъ уваженія къ ея горести и одиночеству, весьма деликатно держался вдали отъ Нейроля и пріѣзжалъ ненадолго всего одинъ разъ. Мистеръ Гутри полагалъ, что мистеръ Форситъ ѣздилъ по дѣламъ въ Ангулемъ.

Этимъ и кончилось показаніе пастора.

LVI.
Château de Peybolles.

Это было небольшое, бѣлаго цвѣта зданіе, выстроенное въ французскомъ средневѣковомъ стилѣ, съ полдюжиною блестящихъ башенокъ, похожихъ на гасильники, ни съ чѣмъ несообразнымъ множествомъ крошечныхъ оконцевъ и заросшимъ травою дворомъ съ массивными деревянными, рѣшетчатыми воротами. Домъ былъ бѣлый, рѣшотчатыя ставни были бѣлыя, ворота были бѣлыя. Словомъ сказать, трудно было бы найти, даже на югѣ Франціи, болѣе непріютнаго и призрачнаго съ вида жилища. Оно было построено на легкой, почти незамѣтной возвышенности, и кругомъ его стлались обширные виноградники, такъ что оно стояло, точно бѣлый островокъ, среди огромнаго зеленаго озера, разстилающагося на множество миль въ окружность. Тамъ и сямъ темнѣлась кучка сельскихъ кровель, и надъ ними высилась церковная колокольня; по мѣстамъ даже виднѣлась остроконечная крыша какого нибудь статнаго «château»; но деревень было немного и красивые «châteaux» были раскиданы далеко другъ отъ друга. Длинная, прямая дорога, окаймленная по сторонамъ высокими тополями, пролегала но самой серединѣ этого поля, и пройдя мимо воротъ маленькаго «château de Peyrolles», терялась въ непроглядной дали, словно аллея на картинѣ.

Вдоль этой дороги, мимо виноградныхъ лозъ, отягченныхъ огромными черными гроздями, во многихъ мѣстахъ пригибающимися къ самой дорогѣ, Саксенъ ѣхалъ изъ Бордо въ Друэ, въ это памятное воскресенье. Онъ взялъ изъ гостиницы легкую карету и четверку добрыхъ почтовыхъ коней, которые везли его съ весьма изрядной быстротою. Съ нимъ сидѣлъ и мистеръ Гутри, сократившій по возможности свою вечернюю проповѣдь. Они вообще говорили мало, только изрѣдка мѣняясь кое-какими замѣчаніями о предстоящемъ виноградномъ сборѣ, или погодѣ, такъ-какъ небо за послѣдніе два часа заволоклось мрачными тучами, и сулило грозу; но по мѣрѣ того, какъ путь за ними длиннѣлъ, они говорили и еще менѣе, и наконецъ вовсе смолкли.

— Вотъ и Друэ, сказалъ пасторъ, послѣ болѣе чѣмъ получасоваго молчанія.

Сакеенъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ въ окно.

— А это маленькое бѣлое зданіе?

— Château de Peyrolles.

Саксена стало поводить отъ какого-то страннаго волненія и нерѣшимости.

— Теперь, когда наступаетъ критическая минута, сказалъ онъ: — я чувствую себя совсѣмъ трусомъ.

— Неудивительно: вамъ предстоитъ тяжелая обязанность.

— Но вѣдь вы не думаете, однако, чтобы она его любила?

— По совѣсти — нѣтъ.

— Господи, еслибы я только былъ въ этомъ такъ же увѣренъ, какъ вы! воскликнулъ Саксенъ съ такимъ горячимъ чувствомъ, что молодой пасторъ взглянулъ на него съ видомъ человѣка, внезапно надоумленнаго.

— Во всякомъ случаѣ, мистеръ Трефольденъ, отвѣчалъ онъ: — вы не можете поступить иначе, нежели какъ поступаете. Милосердіе при этихъ обстоятельствахъ было бы страшной жестокостью къ ней. Не выдти ли намъ лучше здѣсь, чѣмъ доѣзжать до самыхъ воротъ?

Почтальоны остановились передъ деревенской auberge или постоялымъ дворомъ; путешественники вышли и продолжали путь свой пѣшкомъ.

— Не думаете ли вы, что вамъ приличнѣе, какъ священнику, открыть ей эту страшную истину? спросилъ Саксенъ, пока мистеръ Гутри звонилъ.

— Никакимъ образомъ. Я могу только повторить то, что слышалъ; вы же будете говорить то, что сами знаете.

— Ваша правда!

— Но если вы желаете, я первый увижусь съ мисъ Ривьеръ, и приготовлю ее къ вашему посѣщенію.

— Благодарю васъ, тысячу разъ благодарю!

Пожилая женщина отворила дверь, улыбаясь и присѣдая. "Mamselle, объявила она: — въ гостиной «au premier». Мистеръ Гугри прошелъ наверхъ, а Саксенъ остался внизу, въ маленькой прихожей.

Нервы у него жестоко расходились. Онъ старался собраться мыслями, что и какъ сказать, чѣмъ начать, но не могъ въ головѣ своей связать двухъ словъ, и когда пасторъ возвратился къ нему по истеченіи десяти минутъ, ему казалось, что онъ пробылъ не болѣе десяти секундъ.

— Я далъ ей вашу карточку, и объяснилъ ей, что вы — родственникъ мистера Форсита, сказалъ мистеръ Гутри. — Ступайте наверхъ, на первую площадку, въ первую дверь прямо передъ вами; я васъ здѣсь подожду.

Саксенъ пошелъ; но сердце его болѣзненно колотилось о ребра. У самой двери онъ остановился.

— Кажется, лучше бы далъ себя застрѣлить! пробормоталъ онъ, и, съ усиліемъ повернувъ ручку, вошелъ.

LVII.
Съ чѣмъ сродна жалость.

Онъ очутился въ маленькой пріемной, выходящей черезъ огромныя створчатыя двери въ болѣе обширную гостиную. Темная женская фигура, сидѣвшая у раствореннаго окна, тихо поднялась при его приближеніи, а въ отвѣтъ на его полувыговоренный привѣтъ, очень нѣжный, пріятный голосъ пригласилъ его садиться.

— Надѣюсь, началъ онъ: — что мисъ Ривьеръ извинитъ мою нескромность, повидимому, непростительную, выслушавъ объясненіе…

— Милости просимъ, сэръ, сказала она на это: — хотя бы только въ качествѣ родственника мистера Форсита…

При этихъ словахъ, она въ первый разъ подняла глаза къ его лицу, запнулась, покраснѣла какъ маковъ цвѣтъ, и послѣ минутнаго колебанія присовокупила:

— Мы, кажется, уже встрѣчались.

Саксенъ низко поклонился.

— Если не ошибаюсь, я имѣлъ однажды честь оказать вамъ незначительную услугу,

— Вы никогда не доставили мнѣ случая… поблагодарить васъ, мистеръ Трефольденъ, проговорила она, крѣпко стиснувъ руки въ крайнемъ замѣшательствѣ.

— Вы мнѣ тогда же выразили благодарность, далеко превышающую такую микроскопическую услугу, возразилъ Саксенъ, къ которому вернулось все его самообладаніе, при видѣ ея робости. — Не странно ли, что намъ пришлось снова свидѣться съ вами при столь различной обстановкѣ?

— Очень странно.

— Но мнѣ стоило такого труда прослѣдить васъ до этихъ мѣстъ, что я уже начиналъ бояться, что мы вовсе не встрѣтимся.

— Вы пріѣхали изъ Ангулема?

— Нѣтъ, я ѣхалъ слѣдомъ за вами изъ самой Англіи.

— Неужели? Я… я думала, что… не встрѣтили ли вы мистера Форсита въ Ангулемѣ и…

— Родственникъ мой не знаетъ, что я во Франціи, отвѣчалъ Саксенъ, значительно.

— Какъ же онъ будетъ радъ видѣть васъ!

Саксенъ молча потупился.

— Онъ будетъ здѣсь часа черезъ полтора, прибавила мисъ Равьеръ, взглянувъ на каминные часы.

— Сегодня?

— Да. Онъ долженъ возвратиться сегодня изъ Бордо, и провести ночь въ деревенской «auberge».

Сказавъ это, мисъ Ривьеръ, удивленная хладнокровіемъ, съ которымъ Саксенъ принялъ это извѣстіе, снова вскинула на него глаза.

— Я… я надѣюсь, что не случилось ничего дурнаго? промолвила она наконецъ тревожно.

Саксенъ запинался.

— Не могу сказать, чтобы я привезъ добрыя вѣсти, отвѣчалъ онъ.

— Боже мой! Какъ мнѣ жаль!

— И мнѣ тоже жаль, сказалъ онъ: — болѣе жаль, нежели могу словами выразить.

Принужденность, полная участія, съ которою онъ проговорилъ эти слова, повидимому, поразила ее.

— Что вы хотите сказать? спросила она, не скрывая своего волненія.

— Я хочу сказать, что я до глубины души болѣю объ огорченіи, которое нанесетъ вамъ то, что я долженъ открыть вамъ.

— Огорченіе, мнѣ? пролепетала она, побѣлѣвъ какъ полотно, и совсѣмъ оторопѣвъ. Потомъ она очень грустно улыбнулась, покачала головою, и отвернулась къ окну, приговаривая: — а впрочемъ, нѣтъ — то уже кончено.

— Еслибы я только могъ надѣяться, мисъ Ривьеръ, что вы останетесь равнодушны къ тому, что я имѣю сказать вамъ, у меня гора съ плечъ свалилась бы, сказалъ Саксенъ съ жаромъ. — Простите ли вы меня, если я вамъ сдѣлаю одинъ очень странный вопросъ?

— Я… я думаю.

— Любите вы моего родственника?

Лицо мисъ Ривьеръ стало замѣтно еще блѣднѣе, и она отвѣчала съ нѣкоторымъ достоинствомъ.

— Мистеръ Форситъ мой лучшій… мой единственный другъ… и я почитаю его, какъ онъ того заслуживаетъ.

— Но, если онъ вовсе не другъ вамъ? если, вмѣсто добра, онъ вамъ дѣлалъ одно зло? Если почитаніе это незаслужено? что тогда? Погодите — простите меня! Я не желаю пугать васъ, но я здѣсь затѣмъ, чтобы открыть вамъ ужасныя истины, и умоляю васъ выслушать меня съ терпѣніемъ.

— Я вполнѣ готова выслушать все, что вы имѣете сказать мнѣ, мистеръ Трефольденъ, отвѣчала мисъ Ривьеръ: — но, предупреждаю васъ, вѣру мою въ вашего родственника нелегко поколебать.

— И мою вѣру въ него нелегко было поколебать, возразилъ Саксенъ: — подобно вамъ, и я когда-то считалъ его моимъ другомъ.

— Въ чемъ же вы его обвиняете?

— Онъ меня обобралъ.

— О-бо-бралъ?!

— Да. Укралъ у меня деньги — два мильона.

Мисъ Ривьеръ поглядѣла на него съ какимъ-то тупымъ недовѣріемъ.

— Деньги? повторила она. — Вы говорите, что онъ укралъ у васъ деньги?

— Я довѣрилъ ему два мильона, и онъ укралъ ихъ у меня до послѣдняго гроша, продолжалъ молодой человѣкъ, съ безпощадной неуклонностью идя прямо къ дѣлу. — Это еще не все. Онъ укралъ у вашего двоюроднаго брата, лорда Кастельтауерса, еще двадцать-пять тысячъ фунтовъ.

— Мистеръ Форситъ не знаетъ лорда Кастельтауерса.

— Очень можетъ быть, что мистеръ Форситъ не знаетъ лорда Кастельтауерса, но зато мистеръ Трефольденъ — Вильямъ Трефольденъ, юристъ и стряпчій — знаетъ его очень хорошо.

— Вильямъ Трефольденъ? Кто это такой?

— Вильямъ Трефольденъ и мистеръ Форситъ — одно лицо. Вильямъ Трефольденъ — мой родственникъ. Вильямъ Трефольденъ — тотъ самый человѣкъ, которому вы, мисъ Ривьеръ, намѣревались отдать завтра вашу руку.

Молодая дѣвушка на половину поднялась со стула, и Саксенъ ясно видѣлъ, что она задрожала всѣмъ тѣломъ.

— Я не вѣрю! воскликнула она. — Это чудовищно-невѣроятно!

— Но это истинная правда.

— Какія имѣете вы доказательства?

— Доказательствъ немного, но все-таки, я думаю, достаточно, чтобы васъ убѣдить. Знаете-ли вы почеркъ моего родственника?

— Знаю.

Саксенъ вынулъ изъ кошелька карточку и положилъ на столъ передъ нею.

— Узнаете?

— Да, это его рука.

— Прочтите.

Молодая дѣвушка прочитала вслухъ: Мистрисъ Ривьеръ, Бофортъ-вилла, Сент-Джонсъ-Вудъ. Что это значитъ? Мы никогда тамъ не жили.

— А между тѣмъ, это тотъ адресъ, который Вильямъ Трефольденъ оставилъ на вашей прежней квартирѣ, когда вы съѣхали съ Брюднельской Террасы, и переселились въ Сиденгамъ.

— Это очень странно!

Саксенъ вынулъ еще скомканное письмо, и тоже положилъ передъ нею.

— Узнаете ли вы и здѣсь его руку?

— Безъ сомнѣнія. Можно прочитать?

Саксенъ задумался.

— Это его прощальное слово одной бѣдной женщинѣ, которую онъ когда-то любилъ, сказалъ онъ. — Впрочемъ, тутъ нѣтъ ничего такого, чего бы вы не могли прочесть, если желаете.

Мисъ Ривьеръ прочитала письмо и молча возвратила его.

— Замѣтили подпись?

— Замѣтила.

— Вы видите, что онъ обманулъ васъ ложнымъ именемъ, а другихъ — подложнымъ адресомъ.

— Дѣйствительно, я вижу — но не понимаю…

— Можете ли вы мнѣ объяснить, какимъ образомъ случилось, что вы не могли сказать вашей хозяйкѣ, въ какой приморскій городъ вы поѣхали изъ Сиденгама?

— Мистеръ Форситъ рѣшилъ ѣхать въ Клеведонъ, только когда мы были уже въ Паддингтонѣ.

— Можете ли вы объяснить, почему вы проѣхали изъ Лондона въ Клеведонъ, изъ Клеведона въ Бристоль, изъ Бристоля въ Бордо, вмѣсто того, чтобы просто сѣсть на первый пароходъ, отходящій въ Соединенные Штаты изъ Соутэмптона или Ливерпуля?

— Я не знаю… я не знала, что мы поѣхали необыкновеннымъ маршрутомъ.

— Но теперь вы это видите?

— Я вижу, что мы сдѣлали ненужный объѣздъ, но не знаю, почему…

— Позвольте мнѣ объяснить, почему. Потому что это путешествіе не есть путешествіе честнаго человѣка, а бѣгство мошенника — бѣгство, устроенное въ его головѣ за мѣсяцы заранѣе, съ единственной цѣлью провести правосудіе и сбить его со своего слѣдѣ. Вы съѣзжаете съ Брюднельской террасы, и благодаря подложному адресу, пропадаете безъ вѣсти. Вы уѣзжаете изъ Сиденгама, сами не зная куда. Вы живете нѣсколько дней въ безвѣстномъ приморскомъ мѣстечкѣ на западѣ Англіи, затѣмъ садитесь на купеческій пароходъ, совершающій рейсы между Бристолемъ и Бордо, безъ опредѣленно-положенныхъ сроковъ. Съ какою цѣлью? очень просто: для того, чтобы взять мѣста въ Америку изъ французскаго порта, а не прямо изъ Лондона, Ливерпуля или Соутэмптона. Для этого вамъ приходится совершить утомительное путешествіе, и пожертвовать многими днями, тогда какъ, еслибы вы ѣхали изъ Ливерпуля, вы бы теперь были почти уже въ Нью-Йоркѣ. Но Вильямъ Трефольденъ сотворилъ колоссальный подлогъ, и зналъ, что ему небезопасно ни въ одномъ изъ нашихъ большихъ портовъ. Онъ зналъ, что мои агенты могутъ сторожить его на каждомъ изъ пунктовъ, съ которыхъ бы онъ мотъ бѣжать по всѣмъ разсчетамъ вѣроятности! Но кому могло въ голову придти, чтобы онъ заѣхалъ въ Бристоль? Кто бы подумалъ искать его въ Бордо? Кто могъ встрѣтить его при выходѣ его на берегъ, съ грозными словами: «Возврати украденные тобою два мильона; отступись отъ женщины, которую ты хотѣлъ погубить?»

Мисъ Ривьеръ слушала съ глазами, неподвижно-уставленными въ лицо молодого человѣка, съ раскрытыми губами, лицомъ, блѣднѣющимъ все болѣе и болѣе, во все время, покуда Саксенъ, съ неумолимой логикою и страстнымъ увлеченіемъ, одинъ за другимъ раскрывалъ ей факты, и дѣлалъ изъ нихъ выводы.

Когда онъ замолчалъ и взглянулъ на нее, онъ увидѣлъ, что она убѣдилась во всемъ; но сердце у него сжалось, когда онъ увидѣлъ и то, какой цѣною куплено это убѣжденіе.

— Я знаю, сказалъ онъ: — это — жестокая истина; но что же мнѣ дѣлать? Я долженъ былъ вывести васъ изъ заблужденія. Я прослѣдилъ за вами изъ дома въ домъ, изъ города въ городъ, единственно съ цѣлью спасти васъ отъ участи, которой вы себя обрекаете; теперь каждая минута дорога, время бѣжитъ, и я вынужденъ говорить прямо, иначе будетъ поздно!

Мисъ Ривьеръ съ отчаяніемъ ломала руку.

— О, мама, мама! жалостно воскликнула она: — зачѣмъ тебя нѣтъ со мною, ты бы сказала мнѣ, что мнѣ дѣлать!

— Вы мнѣ вѣрите? Вы убѣдились?

— Увы, да, убѣдилась! Но какъ мнѣ забыть, что этотъ человѣкъ былъ первымъ другомъ моего отца, благодѣтелемъ моей матери?

— Если Вильямъ Трефольденъ сказалъ вамъ, что онъ былъ первымъ другомъ вашего отца, то и это было ложью, такою же, какъ имя, подъ которымъ онъ къ вамъ явился.

— Ахъ, вы не знаете всего, что онъ для насъ сдѣлалъ! Вы не знаете, какъ онъ отыскалъ насъ, когда мы были въ бѣдности, какъ онъ…

— Извините, я все это знаю: онъ отыскалъ васъ потому, что я далъ ему вашъ адресъ и просилъ его быть у васъ; онъ покупалъ картины вашего отца, единственно по моему порученію, и въ жизнь свою не видалъ мистера Ривьера. Я никогда не думалъ говорить вамъ этого, но теперь мнѣ не остается выбора.

Молодая дѣвушка закрыла лицо руками и тихо плакала. Слезы ея какъ-бы лились прямо въ сердце Саксена. Онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе заключить ее въ свои объятія и сказать ей, что онъ готовъ отдать жизнь свою, чтобы утѣшить и успокоить ее. Но не отважился на подобное движеніе, и только сказалъ своимъ простымъ, почти дѣтскимъ тономъ:

— Пожалуйста, не плачьте! слезы ваши заставляютъ меня чувствовать себя такимъ виноватымъ передъ вами!

Она не отвѣчала.

— Не могу сказать вамъ, продолжалъ онъ: — что я выстрадалъ отъ одной мысли о томъ, какое страданіе я вынужденъ нанести вамъ! Я бы съ радостью самъ взялъ на себя двойную долю горя, еслибы это было возможно. Простите ли вы меня?

Она все плакала. Онъ рѣшился подойдти поближе.

— Я знаю, сказалъ онъ съ нѣжностью: — какъ это тяжело, вѣдь я чрезъ все это самъ прошелъ. Онъ былъ моимъ другомъ и я считалъ его воплощеніемъ чести. Еслибы ангелъ слетѣлъ съ неба и сказалъ мнѣ, что онъ измѣнитъ моему довѣрію — и тогда я, кажется, не повѣрилъ бы.

— Но вѣдь онъ былъ моимъ единственнымъ другомъ, зарыдала дѣвушка: — моимъ единственнымъ другомъ во всемъ свѣтѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ Саксенъ: — не единственнымъ, вы этого не говорите и не думайте! Взгляните на меня, посмотрите мнѣ въ лицо и вы увидите, что это — лицо болѣе честнаго человѣка и болѣе вѣрнаго друга, нежели Вильямъ Трефольденъ.

И молодой человѣкъ, опустившись на колѣни передъ нею, чтобы привести лицо свое въ одинъ уровень съ ея глазами, робко дотронулся до ея рукъ, какъ-бы желая отнять ихъ отъ ея лица, и не смѣя этого сдѣлать.

— Да посмотрите же на меня, упрашивалъ онъ ее: — взгляните на меня хоть одинъ разъ, хоть на одно мгновеніе.

Она приподняла лицо свое, блѣдное отъ слезъ, и взглянула на него боязно, съ трепетомъ, какъ испуганное дитя; но въ его глазахъ было что-то такое, что заставило кровь прихлынуть къ ея щекамъ алымъ румянцемъ.

— О, еслибы я только смѣлъ говорить, сказалъ онъ страстно: — можно?… можно?

Онъ взялъ ея руки — она не отнимала ихъ; онъ поцаловалъ сперва одну, потомъ другую, прижимаясь къ ней ближе и ближе.

— Вѣдь я люблю васъ, Геленъ; можете ли вы забыть все ваше горе и сдѣлаться моей женочкой? Родина моя — Швейцарія, тамъ у меня милый, добрый отецъ, пасторъ; мы люди простые и ведемъ простую жизнь среди нашихъ стадъ и пастбищъ; но мы не измѣнники. Мы не предаемъ нашихъ друзей и не обманываемъ тѣхъ, кого любимъ. Скажи же мнѣ, голубка моя, хочешь ли любить меня немножко? хочешь ли жить со мною далеко, далеко отсюда, среди моихъ родныхъ, красавицъ-Альпъ?

Она улыбнулась. Эту улыбку онъ принялъ за достаточный отвѣтъ и поцаловалъ губки, подарившія его ею; потомъ, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, они смѣялись, плакали и радовались вмѣстѣ, точно дѣти, нашедшія кладъ.

— Ты должна носить это колечко, пока я достану тебѣ другое, поменьше, сказалъ Саксенъ, снимая кольцо съ своего мизинца и надѣвая ей.

— Какая прелесть! сказала Геленъ: — что это такое? горный хрусталь?

— Нѣтъ, брильянтъ.

— Брильянтъ? я не думала, чтобы были на свѣтѣ настоящіе брильянты такой величины.

— Я тебѣ подарю цѣлое брильянтовое ожерелье, въ которомъ каждый камень будетъ больше этого.

— Да ты-то кто же? Ужь не принцъ ли какой?

— Я? я — гражданинъ-фермеръ швейцарской республики.

— Значитъ, швейцарцы очень богаты?

— Нисколько. Это значитъ только то, что я первый богачъ въ Граубинденскомъ кантонѣ, и что жена моя будетъ знатной барынею — такою же знатною, какъ ея гордая тётка, леди Кастельтауерсъ.

— Ты знаешь леди Кастельтауерсъ?

— Да, сынъ ея — мой лучшій другъ, душа-человѣкъ въ мірѣ — ты его такъ полюбишь!

— Я не знаю никого изъ моихъ родныхъ, сказала Геленъ печально: — кромѣ тётки моей Алеціи, а она меня не любитъ.

— Вотъ погоди: она вдругъ откроетъ, что любитъ тебя до страсти, когда ты явишься къ ней въ брильянтахъ, засмѣялся Саксенъ, окруживъ станъ ея рукою, такъ что кудри его коснулись ея щеки.

Геленъ вздохнула и утомленно склонила головку на его плечо.

— Я не хочу, чтобы леди Кастельтауерсъ любила меня, и брильянтовъ мнѣ не нужно; лучше бы насъ ожидала бѣдность, Саксенъ.

— Почему же, Геленъ?

— Потому… потому что, мнѣ кажется, бѣдные счастливѣе и болѣе любятъ другъ друга, чѣмъ богатые. Отецъ мой и мать были очень-очень бѣдны и…

— И никогда не любили другъ друга на половину столько, сколько мы съ тобою будемъ любить, пылко перебилъ ее Саксенъ. — Я бы не могъ любить тебя на одну іоту больше, еслибы я былъ бѣднѣе Адама.

— Ты увѣренъ въ этомъ?

— Такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что я счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ. Только скажи мнѣ, Геленъ, ты никогда не любила Вильяма Трефольдена, никогда и нисколько?

Геленъ мотнула головой.

— Я его уважала, отвѣчала она: — была ему благодарна — вотъ и все.

— Но не любила ли ты его хоть сколько-нибудь?

— Нѣтъ.

— Такъ-таки ни чуточки?

— Ни капельки.

— А выходить за него собиралась!

— Да ты подумай только, какъ я была одинока.

— И то правда; бѣдная моя крошка Геленъ!

— А онъ меня любилъ; во всемъ мірѣ онъ одинъ любилъ меня.

— А я-то?

— Да почемъ же я про тебя знала? Когда ты началъ любить меня, Саксенъ?

— Право, самъ хорошенько не знаю. Кажется, съ той самой минуты, какъ я узналъ, что тебѣ угрожаетъ быть женой Вильяма Трефольдена. А ты?

— Не скажу.

— Ну, это нехорошо.

— Право, не скажу.

— Ну, значитъ, не любишь.

— Нѣтъ, неправда.

— Не нѣтъ, а да.

Она отвернулась, полусмѣясь и полуплача.

— Ты былъ моимъ героемъ, прошептала она, со дня нашей первой встрѣчи.

Счастливецъ Саксенъ!

Обезумѣвшій отъ радости, онъ обнималъ ее, дурачился, какъ школьникъ, и пожиралъ маленькія ея ручки поцалуями. Среди всѣхъ этихъ съумасшествій, дверь вдругъ растворилась и мистеръ Гутри вошелъ. Онъ улыбнулся, но его, повидимому, не особенно удивило зрѣлище, представившееся ему.

— Извините за внезапный приходъ, сказалъ онъ. — Я два раза стучался, но вы не слыхали. Вы вѣроятно не знаете, какъ уже поздно. Здѣшняя старуха сказала мнѣ, что мистеръ Трефольденъ собирался обѣдать здѣсь сегодня въ семь часовъ. А теперь уже половина седьмого и, кажется, гроза собирается.

LVIII.
Затравленный звѣрь.

Въ главной гостиной маленькаго «Château de Peyrolles», при закрытыхъ окнахъ, зажженной лампѣ и тщательно опущенныхъ занавѣсахъ, сидѣли Саксенъ Трефольденъ и мистеръ Гутри въ глубокомъ, зловѣщемъ молчаніи. На столѣ передъ ними были разложены перья, чернила и бумага, прихожая оставалась въ темнотѣ, а двери изъ нея были пріотворены. Въ домѣ было совсѣмъ тихо: ни голоса, ни шума шаговъ, никакого живого звука; на дворѣ не было слышно ничего, кромѣ унылаго стона вѣтра и скрыпа флюгеровъ на башенькахъ. Они дожидались Вильяма Трефольдена.

Мисъ Ривьеръ ушла въ свою комнату, отчасти, чтобы быть подальше отъ ожидаемаго свиданія, отчасти же, чтобы заняться нужными приготовленіями къ отъѣзду, такъ-какъ пасторъ вызвался доставить ей временное пристанище въ семействѣ одного англійскаго негоціанта, постоянно жившаго въ Бордо. Саксенъ заблаговременно распорядился, чтобы карета дожидалась ихъ въ семь часовъ у задняго крыльца, и при первой возможности они должны были всѣ втроемъ поспѣшить обратно въ Бордо. Между тѣмъ назначенный часъ давно уже насталъ, а Вильяма Трефольдена все еще не было.

Каминные часы пробили четверть осьмого.

Мистеръ Гутри взглянулъ на свои часы. Саксенъ всталъ, подошелъ къ ближайшему окну, рукою отстранилъ занавѣсъ и выглянулъ на улицу. Уже темнѣло, но на дальнемъ горизонтѣ еще свѣтилось блѣдное сіяніе, помогавшее ему различать, какъ огромныя тучи медленно катились надъ его головой, словно мрачное полчище, молчаливо спѣшившее въ бой.

— Бурная будетъ ночь, замѣтилъ онъ, возвращаясь на свое мѣсто.

— Ст! возразилъ пасторъ: — я слышу колеса.

Они принапрягли слухъ, но заслышанный ими экипажъ ѣхалъ шагомъ и медленно проѣхалъ дворомъ къ заднему крыльцу.

— Это только наша карета, проговорилъ Саксенъ, и оба снова замолчали.

Прошло пять минутъ, десять минутъ — прошло четверть часа; часы опять пробили. Была половина осьмого.

Вдругъ Саксенъ приподнялъ руку и внимательно пригнулъ голову.

— Я ничего не слышу, сказалъ пасторъ.

— А я такъ слышу парную карету, ѣдущую очень быстро по направленію изъ Бордо.

Мистеръ Гутри сомнительно улыбнулся, но опытное ухо Саксена нелегко было обмануть: минуту спустя, пасторъ уже могъ разслышать стукъ колесъ, который постепенно усиливался и наконецъ прекратился предъ самыми воротами. Саксенъ опять выглянулъ изъ окна.

— Я вижу карету заворотами, сказалъ онъ: — теперь ихъ отворяетъ мальчикъ съ фонаремъ; вотъ онъ выходитъ — расплачивается съ кучеромъ, переходитъ дворъ — карета уѣзжаетъ. Идетъ! Саксенъ быстро опустилъ занавѣсъ и убавилъ огня въ лампѣ, оставляя такимъ образомъ комнату въ полумракѣ, между тѣмъ, какъ мистеръ Гутри, по заранѣе составленному плану, выходилъ въ темную прихожую и становился около самой двери.

Еще минуту спустя, послышался голосъ Вильяма Трефольдена, весело разговаривавшаго съ экономкой, затѣмъ шаги его на лѣстницѣ. Передъ самою дверью онъ пріостановился на минуту, потомъ повернулъ ручку и вошелъ. Найдя, комнату неосвѣщенной, онъ поставилъ на полъ что-то тяжелое и, руководимый узенькой полоской свѣта, пролегающей чрезъ скважину пріотворенной двери, направился прямо въ гостиную. Въ это время, мистеръ Гутри осторожно повернулъ ключъ въ замкѣ и положилъ его къ себѣ въ карманъ.

Какъ ни легокъ былъ шумъ, произведенный этимъ движеніемъ, юристъ уловилъ его.

— Что это такое? быстро проговорилъ онъ, останавливаясь на полдорогѣ.

Онъ прислушался, на минуту притаплъ дыханіе, но вдругъ шагнулъ впередъ, настежь растворилъ дверь и вошелъ въ другую комнату.

Въ эту самую минуту Саксенъ прибавилъ свѣтъ въ лампѣ и родственники внезапно очутились лицомъ къ лицу.

— Наконецъ-то, измѣнникъ!

Страшная блѣдность — та мертвенная блѣдность, которая порождается не страхомъ, а ненавистью, медленно легла на лицо Вильяма Трефольдена и уже не сходила съ него. Никакими другими признаками не проявилась буря, забушевавшая въ его груди. Гордый и надменный, какъ индіецъ у пыточнаго столба, онъ скрестилъ на груди руки, не дрогнувъ подъ взглядомъ своего родственника. Такъ стояли они нѣсколько секундъ и оба молчали, наконецъ мистеръ Гутри возвратился изъ прихожей, затворилъ двери и сѣлъ у стола, между тѣмъ, какъ Саксенъ, занявъ свое прежнее мѣсто, указывалъ на стулъ, поставленный поодаль отъ другихъ, и сказалъ:

— Извольте садиться, Вильямъ Трефольденъ. Юристъ, бросая злобный взглядъ на узнаннаго имъ пастора, небрежно развалился на стулѣ.

— Можно узнать, что это все значитъ? спросилъ онъ презрительно. — Кажется, дилетантская звѣздная палата?

— Правосудіе и возмездіе — вотъ что это значитъ, возразилъ Саксенъ сурово.

Трефольденъ улыбнулся и откинулся на стулѣ, ожидая, что будетъ дальше. Онъ зналъ въ душѣ, что для него все кончено. Онъ зналъ, что его волшебное золото превратилось въ сухіе листья, что рай, созданный въ его грезахъ, внезапно исчезъ, оставивъ на своемъ мѣстѣ только безконечную пустыню и жгучіе пески. Онъ зналъ, что зданіе, которое онъ воздвигалъ въ теченіе столькихъ мѣсяцевъ, съ такимъ несравненнымъ искуствомъ, разрушено, разбито въ прахъ, что карта, на которую онъ поставилъ свое доброе имя, свою безопасность и всю земную свою будущность, измѣнила ему въ ту самую минуту, какъ онъ уже думалъ, что побѣда за нимъ. Онъ зналъ, что Геленъ Ривьеръ никогда уже не бывать его женою, красою его дома, радостью его сердца, что никогда уже не научится она платить ему любовью за любовь во всѣ долгіе, тяжкіе годы его остальной жизни. Онъ зналъ, что съ этой самой минуты онъ — опозоренный, заклейменный преступникъ, зависящій отъ жалости родственника, такъ жестоко имъ оскорбленнаго. Онъ зналъ все это, и все-таки самообладаніе его ни на минуту не поколебалось, взоръ его ни разу не потупился, голосъ его не дрогнулъ. Отчаяніе его было безгранично, но гордость его и мужество равнялись его отчаянію.

Саксенъ, подперевъ рукою голову, нѣсколько мгновеній сидѣлъ у стола съ опущенными глазами.

— Я немного имѣю сказать вамъ, Вильямъ Трефольденъ, началъ онъ наконецъ: — и это немногое должно быть сказано возможно коротко. Укорять человѣка, способнаго поступить такъ, какъ поступили вы, было бы лишнее. Еслибы вы имѣли сердце, которое могло бы быть тронуто, чувство чести, способное въ пробужденію, то ни вы ни я не сидѣли бы здѣсь сегодня.

Юристъ слушалъ все съ той же презрительной усмѣшкой и, повидимому, съ величайшимъ равнодушіемъ.

— Я буду, слѣдовательно, придерживаться однихъ фактовъ, продолжалъ молодой человѣкъ: — вы украли у меня два мильйона; эти деньги у васъ; вы въ настоящую минуту въ моей власти; мнѣ стоитъ только призвать сельскую полицію, и вы тотчасъ же будете отвезены въ Бордо, въ каретѣ, стоящей внизу для этой цѣли. Таково наше обоюдное положеніе. Но я не желаю доводить дѣло до крайности, я не хочу пятнать публичнымъ скандаломъ имя, которое вы, первый въ нашемъ родѣ, опозорили. Ради моего дяди и меня самого, изъ уваженія къ многимъ поколѣніямъ честныхъ людей, я рѣшился предоставить вамъ средства къ спасенію.

Онъ пріостановился и взглянулъ на клочокъ бумаги, лежавшій передъ нимъ на столѣ.

— Вопервыхъ, продолжалъ онъ: — я требую, чтобы вы возвратили украденныя вами деньги; вовторыхъ, вы должны подписать полное признаніе въ вашей винѣ относительно какъ двухъ мильйоновъ, взятыхъ вами у меня, такъ и двадцати-пятя тысячъ фунтовъ стерлинговъ, которыми вы воспользовались отъ графа Кастельтауерса. Втретьихъ, вы должны отправиться въ Америку и никогда болѣе не показываться по сю сторону Атлантическаго океана. Если вы согласны на эти условія, то я, съ своей стороны, согласенъ оградить васъ отъ закона и дать вамъ тысячу фунтовъ стерлинговъ, чтобы помочь вамъ честнымъ образомъ вступить на новый путь, открывающійся передъ вами.

— А если я на ваши условія не соглашусь, спокойно прервалъ его Трефольденъ: — что тогда?

— Тогда, я просто дерну этотъ звонокъ, и тотъ самый мальчикъ, который только что отворилъ вамъ ворота, немедленно сбѣгаетъ въ деревню за полицейскими.

Юристъ только самымъ незамѣтнымъ образомъ приподнялъ брови.

— Я дожидаюсь вашего рѣшенія.

— Моего рѣшенія? возразилъ Трефольденъ съ такимъ же наружнымъ равнодушіемъ, какъ-бы обсуждаемый вопросъ ограничивался выборомъ переплета для книги, или рамы для картины. — Вѣдь мнѣ кажется, что выбора мнѣ не предоставляется.

— Этимъ, я полагаю, вы хотите сказать, что принимаете мои условія?

— Полагаю, что такъ.

— Гдѣ же, въ такомъ случаѣ, деньги?

— Въ тои комнатѣ; можете получить.

Мистеръ Гутри всталъ, сходилъ за сак-вояженъ и поставилъ его на столъ.

— Позвольте ключи.

Вильямъ Трефольденъ досталъ изъ кармана три небольшихъ ключика на кольцѣ и подалъ ихъ пастору.

— Помѣщеніемъ денегъ вы останетесь довольны, сказалъ онъ, слѣдя съ невозмутимымъ спокойствіемъ за раскрытіемъ сак-вояжа, ящика и шкатулки. Содержаніе послѣдней было высыпано на столъ, и мистеръ Гутри, съ цѣлью удостовѣриться, вся ли тутъ сумма на лицо, принялся повѣрять каждый предметъ. Но онъ, послѣ немногихъ минутъ, долженъ былъ убѣдиться, что это потерянный трудъ. Повѣрка банковыхъ билетовъ и звонкой монеты не представляла никакой трудности, но въ этомъ видѣ денегъ было сравнительно мало и главная часть добычи заключалась въ бумагахъ, о стоимости которыхъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, и въ драгоцѣнныхъ камняхъ, для оцѣнки которыхъ потребовалось бы знаніе эксперта-ювелира.

— Признаюсь, сказалъ онъ: — я рѣшительно не въ состояніи провѣрить эти деньги; для этого нуженъ болѣе свѣдущій дѣловой человѣкъ, чѣмъ я.

— Значитъ, нечего и провѣрять, отвѣчалъ Саксенъ, загребая свертки и бумаги и бросая ихъ какъ попало обратно въ шкатулку. — Я самъ не дѣловой человѣкъ, и не въ силахъ продлить это тяжелое слѣдствіе далѣе сегодняшняго дня. Приступимте къ составленію деклараціи.

— Если вы потрудитесь сказать мнѣ, въ чемъ она должна заключаться, я сейчасъ же напишу ее, сказалъ мистеръ Гутри.

Саксенъ шопотомъ сообщилъ ему свои наставленія, и перо пастора быстро заскрипѣло по бумагѣ, затѣмъ онъ вслухъ прочиталъ написанный имъ документъ:

"Я, Вильямъ Трефольденъ, изъ Чансери-Лена въ Лондонѣ, юристъ и стряпчій, симъ признаю, что выманилъ у родственника моего, Саксена Трефольдена, швейцарскаго урожденца, сумму въ два мильйона фунтовъ стерлинговъ, съ умысломъ — похитить ихъ у него; еще признаю я, что ложно увѣрилъ его, будто я превратилъ эту сумму, для его пользы и выгоды, въ акціи нѣкоего вымышленнаго общества, неимѣвшаго дѣйствительнаго существованія, а выдуманнаго и изобрѣтеннаго мною для собственныхъ, безчестныхъ моихъ видовъ. Я также признаю, что обратилъ эти два мильйона въ разныя бумаги и цѣнности, какія считалъ наиболѣе удобными и выгодными для себя, и бѣжалъ изъ Англіи со всѣмъ добытымъ такимъ образомъ имуществомъ, намѣреваясь отправиться въ Соединенные Штаты Америки и тамъ присвоить его, для своего личнаго употребленія.

"Я далѣе сознаюсь, что два года назадъ получилъ двадцать-пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ отъ моего кліента, Джервэза-Леопольда Винклифа, графа Кастельтауерса, и что, вмѣсто того чтобы немедленно уплатить эти деньги, какъ обязывалъ меня долгъ, въ руки Оливера Беренса, эсквайра, изъ Бредстрита въ Лондонѣ, для ликвидаціи займа, заключеннаго у него лордомъ Кастельтауерсомъ, года четыре назадъ, подъ закладную, я присвоилъ для собственнаго своего употребленія, продолжая уплачивать попрежнему одни только проценты отъ имени моего кліента.

«Далѣе я заявляю, что это признаніе, относительно провинности моей, какъ противъ моего родственника Саксена Трефольдена, такъ и противъ графа Кастельтауерса, во всѣхъ отношеніяхъ вполнѣ согласно съ истиною, что я и скрѣпляю своей подписью, данною въ присутствіи нижеозначенныхъ свидѣтелей. Сего двадцать-второго сентября, лѣта по P. X. тысяча-восемьсотъ-шестидесятаго.»

Мистеръ Гутри, прочитавъ документъ до конца, передалъ его черезъ столъ юристу. Вильямъ Трефольденъ слушалъ, все еще небрежно развалившись на стулѣ, и сначала улыбался юридическому обороту, который пасторъ старался придать своимъ фразамъ, но подъ конецъ чтенія нахмурился и сталъ нетерпѣливо постукивать каблукомъ по паркету.

Саксенъ придвинулъ къ нему черипльницу.

— Подпишите, сказалъ онъ.

Юристъ всталъ, взялъ перо, обмокнулъ его въ чернила, но вдругъ запнулся, и съ внезапнымъ презрительнымъ порывомъ швырнулъ перо на столъ.

— Деньги получили, сказалъ онъ съ нетерпѣніемъ: — чего же вамъ еще?

— Мнѣ нужно доказательство вашей вины.

— Не могу, не хочу подписывать. — Берите, ради-бога, деньги — и пустите меня.

Саксенъ всталъ, блѣдный и неумолимый; рука его коснулась звонка.

— Выборъ за вами, сказалъ онъ: — подписывайте, или я звоню.

Вильямъ Трефольденъ окинулъ бѣглымъ взоромъ комнату, какъ-бы ища оружія, которымъ могъ бы утолить ненависть, сверкавшую въ его глазахъ; потомъ пробормоталъ сквозь зубы свирѣпое ругательство, схватилъ со стола перо и, такъ-сказать, вырылъ имъ имя свое на бумагѣ.

— Ну, вотъ вамъ, злобно сказалъ онъ: — довольны ли вы?

Мистеръ Гутри приложилъ свою подпись, въ качествѣ свидѣтеля, и Саксенъ сдѣлалъ то же.

— Да, возразилъ онъ: — теперь я доволенъ. Остается только мнѣ исполнить мою часть договора.

И онъ отобралъ банковыхъ билетовъ за тысячу фунтовъ стерлинговъ.

Юристъ хладнокровно изорвалъ билеты на мелкіе клочки.

— Двадцать разъ умру, сказалъ онъ: — прежде нежели воспользуюсь коркою хлѣба отъ вашихъ милостей.

— Какъ вамъ угодно, во всякомъ случаѣ вы теперь свободны.

Затѣмъ мистеръ Гутри всталъ, вынулъ ключъ изъ кармана и отомкнулъ наружную дверь.

Стряпчій послѣдовалъ за нимъ. На самомъ порогѣ онъ обернулся.

— Саксенъ Трефольденъ, сказалъ онъ глухимъ, шипящимъ, сдержаннымъ тономъ: — какъ только можетъ человѣкъ ненавидѣть другого, такъ я ненавижу тебя. Я ненавидѣлъ тебя прежде, нежели увидалъ тебя, и возненавидѣлъ тебя вдесятеро съ самой первой минуты нашей встрѣчи. Помни это, помни, что мое смертельное проклятіе будетъ надъ тобою вездѣ и во всѣ дни твоей жизни — надъ дѣтьми твоbми и надъ дѣтьми дѣтей твоихъ — надъ твоимъ брачнымъ ложемъ, и смертнымъ одромъ, и могилою. Нѣтъ того горя, того недуга, того срама, который бы я не вымаливалъ у неба для отравленія твоей жизни и погубленія твоего честнаго имени, въ этой жизни — тѣхъ мукъ и истязаній, которыхъ не сулилъ бы z тебѣ въ будущей. Вотъ тебѣ мое прощальное слово.

Было что-то ужасающее въ отсутствіи всякой страстности и ярости, въ холодномъ, спокойномъ, размѣренномъ тонѣ, которымъ Вильямъ Трефольденъ произнесъ это прощальное проклятіе; но Саксенъ выслушалъ его съ лицомъ, полнымъ торжественной жалости и удивленія, и сначала до конца не сводилъ пристальнаго взгляда съ врага своего.

— Да проститъ вамъ Богъ, какъ я вамъ прощаю, сказалъ онъ съ чувствомъ. — Да проститъ васъ и умилостивится надъ вами Господь въ своей безконечной благости, и да смягчитъ онъ сердце ваше и не обратитъ эти проклятія на собственную вашу злополучную голову.

Но Вильямъ Трефольденъ былъ уже далеко и не слыхалъ ни слова изъ прощенія своего родственника.

LIX.
Уѣхали!

Твердою поступью, съ суровымъ лицомъ, Вильямъ Трефольденъ сошелъ по широкой каменной лѣстницѣ въ сѣни. Тутъ попалась ему экономка, выходившая изъ пустой столовой и удивленно размышлявшая про себя, что бы за необыкновенная вещь сотворилась въ этомъ домѣ, и при видѣ его она отшатнулась, словно встрѣтила привидѣніе. Онъ прошелъ мимо нея, какъ прошелъ бы мимо дерева по дорогѣ, машинально взялъ шляпу и вышелъ. У воротъ онъ остановился. Ключъ былъ въ замкѣ, но онъ долго съ нимъ возился и не могъ отомкнуть. Экономка, глядѣвшая вслѣдъ за нимъ съ какимъ-то смутнымъ страхомъ, позвала Жака и послала его отпереть ворота. Жакъ побѣжалъ чрезъ дворъ, постукивая своими деревянными башмаками, съ фонаремъ въ рукахъ, и въ минуту отомкнулъ замокъ.

Трефольденъ вышелъ, словно шальной, и пройдя нѣсколько шаговъ, сталъ и прислонился къ стѣнѣ. Вѣтеръ бушевалъ съ изступленіемъ, изрѣдка принося тяжелыя дождевыя капли, но онъ этого не замѣчалъ; потомъ онъ медленно прошелъ по узкой дорожкѣ, между изгородями, и вышелъ на большую дорогу. Направо она вела въ Бордо, но до города было добрыхъ десять миль; налѣво отъ него была деревня, отчасти окаймлявшая дорогу, но больше раскинутая поодаль отъ нея въ виноградникахъ. Онъ остановился, прошелъ нѣсколько саженей въ одну сторону, потомъ въ другую, ненова сталъ — обезсиленный и ошеломленный, непохожій самъ на себя.

Въ немъ совершалась реакція, нравственная и физическая. Страшный искусъ, чрезъ который онъ прошелъ, начиналъ сказываться на его тѣлѣ и мозгѣ. Смутно сознавая это, онъ силился собраться съ мыслями, сообразить, что ему дѣлать и въ какую сторону идти. Тогда онъ вдругъ вспомнилъ, что онъ съ полдня былъ въ движеніи и еще не обѣдалъ. Онъ рѣшился идти въ сельскую гостиницу, и потребовать тамъ чего-нибудь поѣсть и водки — главное, водки. Онъ надѣялся, что она придастъ ему жизни, укрѣпитъ его, сниметъ тяжесть, давившую его мозгъ, возвратитъ ему власть надъ собою.

Слѣдуя этому инстинктивному движенію, онъ кое-какъ добрелъ до «Золотого Льва». Двое стариковъ, крестьянъ, бесѣдовавшіе надъ полбутылкой краснаго вина, въ дальнемъ углу общей комнаты, взглянули на него, когда онъ вошелъ, и самъ хозяинъ, узнавъ богатаго англійскаго «monsieur», бросилъ начатую игру въ домино и почтительно встрѣтилъ его.

— Не желаетъ ли monsieur посмотрѣть свою комнату? засуетился онъ: — комната готова и monsieur останется доволенъ. Monsieur угодно покушать? Непремѣнно! monsieur можетъ получить все, что угодно: котлетку, япчницу, ветчину, даже курицу, если monsieur потрудится подождать, пока зажарятъ. Неугодно? значитъ котлетку и коньякъ? Коньякъ превосходный, vieux cognac, если уже monsieur предпочитаетъ его вину. Сейчасъ все будетъ подано. Не угодно ли покуда monsieur занять маленькій столикъ у окна?

Вильямъ Трефольденъ опустился на стулъ, поставленный ему услужливымъ хозяиномъ, и долго сидѣлъ въ какомъ-то тупомъ забытьи, въ шляпѣ, облокотившись на столъ, подперевъ подбородокъ обѣими руками. Волосы и платье его были сыры, ноги холодны, какъ ледъ, зубы стучали, но о всемъ этомъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго сознанія. Онъ сознавалъ только то, что чувствуетъ себя сломленнымъ, пришибленнымъ, оцѣпенѣлымъ; да еще сознавалъ, что ему нужно о чемъ-то подумать, а думать нѣтъ силъ; одна надежда на водку — водки, скорѣе водки!

Онъ еще разъ нетерпѣливо потребовалъ водки, и пока хозяинъ ходилъ за нею, снова съ недоумѣніемъ старался припомнить, что такое ему нужно обдумать, но главная мысль какъ-то странно ускользала отъ него; она мучила его, не давала ему покоя; каждую минуту, казалось, онъ былъ готовъ уловить ее, но она опять увертывалась и онъ ощупью пробирался въ какомъ-то умственномъ мракѣ, невыносимо тяжеломъ и болѣзненномъ.

Принесли водку въ маленькомъ графинчикѣ, съ крошечной рюмочкой. Онъ сердито оттолкнулъ рюмочку, вылилъ всю водку въ стаканъ и хватилъ залпомъ. Она огнемъ прошла по его горлу, но едва онъ успѣлъ проглотить ее, какъ давленье, тяготившее его мозгъ, значительно полегчало.

Еще нѣсколько минутъ, и ему стало тепло и хорошо, мысли его вдругъ прояснились. Онъ вспомнилъ все; вмѣстѣ съ памятью къ нему воротились бѣшенство, горе, ненависть, любовь, отчаянье.

Теперь онъ зналъ, какая мысль преслѣдовала, томила его за нѣсколько мгновеній, смутно представляясь и не даваясь ему: мысль эта — месть.

Да, онъ хотѣлъ мести смертельной, грозной, скорой, кровавой мести! Онъ твердилъ себѣ, что отомститъ во что бы ни стало, что съ радостью отдастъ за месть свою жизнь и сочтетъ ее дешевой цѣной. Страшное слово бросилось ему въ голову, трепетало въ его пульсѣ, звенѣло въ ушахъ его, одолѣвало его какъ демонъ.

Онъ зналъ, что надо составить планъ немедленно, и немедленно же исполнить его; ударъ долженъ пасть такъ же внезапно и сразить такъ же вѣрно, какъ молнія; но какъ это сдѣлать? какимъ оружіемъ?…

Захлопотавшійся хозяинъ возвратился съ нѣсколькими закрытыми тарелками въ рукахъ и салфеткой подъ мышкой.

— Monsieur останется доволенъ стараніемъ кухарки, ухмылялся онъ, ставя на столъ супъ, котлетки съ жаренымъ картофелемъ и блюдо фасоли. Но Вильяму Трефольдену было не до ѣды; онъ отвѣдалъ супу и оттолкнулъ все въ сторону. Онъ принуждалъ себя попробовать мяса, но положилъ кусокъ обратно на тарелку, не поднеся къ губамъ Водка придала ему искуственную силу и отвращеніе къ самому виду и запаху пищи. Одно только взялъ онъ со стола — ножъ, и высмотрѣвъ удобную минуту, запряталъ его въ рукавъ, когда никто на него не смотрѣлъ. Это былъ короткій ножъ, съ чернымъ черешкомъ, пріостренный съ обѣихъ сторонъ отъ долгаго употребленія и частаго точенія, и вполнѣ годный замѣнить кинжалъ.

Затѣмъ Трефольденъ нетерпѣливо стукнулъ по стакану и приказалъ прибѣжавшему хозяину убирать тарелки и блюдо, и подать еще водки.

Хозяинъ пришелъ въ отчаянье.

— Неужели супъ не понравился monsieur? или котлеты жестки? Не позволитъ ли monsieur принести яичницу? Боже мой, monsieur нездоровъ! Не выпьетъ ли monsieur чашку чаю? коньяку? Monsieur угодно еще коньяку?

Явился коньякъ, и Трефольденъ снова съ жадностью припалъ къ нему; но на этотъ разъ онъ пилъ изъ рюмки. Его непреодолимо тянуло къ коньяку. Напитокъ былъ не перваго сорта, скорѣе огненный, чѣмъ крѣпкій; но придавалъ ему возбужденіе, укрѣплялъ его руку и ускорялъ дѣятельность мозга. При всемъ томъ, онъ не былъ пьянъ. Онъ чувствовалъ, что могъ бы выпить цѣлую бутылку, не опьянѣвъ, и онъ пилъ, пилъ, не унимаясь, и огонь все болѣе разгарался въ его жилахъ, пока ему наконецъ не стало сидѣться на мѣстѣ.

Онъ поднялся и поспѣшными шагами вышелъ. Старики только помотали головами и поглядѣли ему вслѣдъ.

— Diable, тутъ что-то неладно; боленъ онъ или сумасшедшій, или перепилъ коньяку? Ба, вѣдь онъ англичанинъ, привыкъ. Англичане, mon voisin, тянутъ коньякъ какъ воду.

Дождь уже теперь лилъ косымъ потокомъ, погоняемый вѣтромъ, передъ сильными налетами котораго придорожные тополи гнулись и стонали какъ живыя существа. Отъ внезапнаго ли, пахнувшаго ему въ лицо свѣжаго воздуха, или отъ лихорадки, клокотавшей въ его крови — только юристъ, выйдя на дождѣ и охваченный вѣтромъ, зашатался, и въ первую минуту едва удержался на ногахъ. Но это продолжалось только одно мгновеніе; онъ тотчасъ же очнулся и пошелъ прямо на встрѣчу бури, пробираясь вдоль стѣнъ и домовъ, пока не дошелъ до поворота въ Château de Peyrolles. Онъ съ трудомъ отыскалъ его, потому что тьма была непроглядная, и дождь хлесталъ ему прямо въ глаза. На большой дорогѣ, въ открытомъ полѣ, еще можно было видѣть на нѣсколько шаговъ впереди себя; но на узкой дорожкѣ, запертой съ обѣихъ сторонъ изгородями, деревьями и высокими стѣнами, онъ шелъ наугадъ, ощупью, какъ слѣпой.

Наконецъ онъ наткнулся на ворота. Онѣ были замкнуты изнутри. Онъ попробовалъ отворить ихъ, продѣть руку сквозь рѣшотку и повернуть ключъ въ замкѣ, но рѣшотка была слишкомъ часта и не пропускала его пальцевъ. Тогда онъ остановился, ухватившись за ворота обѣими руками и уставивъ глаза въ темноту. Онъ не могъ различить очертанія дома, но видѣлъ свѣтъ, еще горѣвшій въ нѣкоторыхъ окнахъ. Одно освѣщенное окно въ первомъ этажѣ въ особенности приковало его вниманіе: ея окно!

О, какое отчаянье, какая тоска овладѣли имъ при этой мысли! какъ захотѣлось ему увидать ее еще хоть разъ, взглянуть на нее, поговорить съ нею, прикоснуться къ ея рукѣ, сказать ей, что онъ хотя и былъ живой ложью для всего міра, но ей былъ преданъ сначала до конца. Онъ вдругъ почувствовалъ, что никогда на половину не высказалъ, какъ онъ любилъ ее, вспомнилъ, что даже ни разу не поцаловалъ ее, потому что уваженье его къ ней равнялось его любви и онъ не осмѣлился потребовать малѣйшаго права жениха отъ такого молодаго, безпомощнаго, сираго существа. Теперь же онъ чувствовалъ, что отдалъ бы душу, чтобы хоть только разъ прижать ее къ груди и прильнуть къ ея губамъ. Боже, какъ онъ любилъ ее!…

Онъ всею силою принялся трясти ворота; мечтая перелѣзть чрезъ нихъ, онъ съ разбѣга кидался на нихъ — все напрасно. Тогда онъ прижался лицомъ къ рѣшоткѣ, какъ узникъ къ воротамъ своей тюрьмы, и, рыдая, назвалъ ее по имени, но вѣтеръ уносилъ его голосъ и дождь немилосердно билъ лицо и смѣшивался съ его слезами.

Вдругъ свѣтъ исчезъ. Онъ былъ такъ увѣренъ, что свѣтъ этотъ горѣлъ въ ея окнѣ, что внезапное помраченіе маленькаго огонька поразило его точно новымъ ударомъ; онъ почувствовалъ, будто между ними порвалась послѣдняя связь, пропала послѣдняя надежда.

Почти въ ту же минуту онъ увидѣлъ фонарь, двигающійся въ дальнемъ концѣ двора, какъ будто въ невидимой рукѣ. Онъ снова принялся трясти ворота, и закричалъ съ бѣшеной силой.

Фонарь остановился, опять задвигался, снова остановился, и наконецъ быстро приблизился къ нему. Тогда тотъ, кто держалъ его, одной рукой поднялъ его высоко надъ головою, прикрывая другою глаза какъ зонтомъ, и сердито спросилъ: Qui est là?

Это былъ Жакъ, тотъ самый Жакъ, который впустилъ Трефольдена, часа два передъ тѣмъ; узнавъ голосъ его, онъ и теперь отомкнулъ ему ворота.

— Tiens, сказалъ онъ: — это вы? А они тамъ всѣ полегли.

Сердце Вильяма Трефольдена радостно забилось.

— Ничего, возразилъ онъ: — мнѣ только барина нужно; скажите мнѣ, гдѣ онъ спитъ. Больше мнѣ ничего не надо.

— Какого барина?

— Да того, что пріѣзжалъ сегодня съ англійскимъ пасторомъ; только живѣе! Время идетъ, а дѣло мое не терпитъ.

— Но вѣдь чужого барина здѣсь уже нѣтъ: онъ уѣхалъ около получаса послѣ васъ.

— Уѣхалъ?

— Да, уѣхалъ въ каретѣ, четверней, и забралъ съ собою monsieur le curé и mademoiselle.

— Врешь, собакаі это ложь! и тебѣ заплатили за нее! Говори правду, говори правду сейчасъ же, не то задушу.

И, почти уже не владѣя собою, юристъ запустилъ руку за воротъ мальчика, какъ-бы заправду намѣреваясь исполнить свою угрозу.

— Ахъ, monsieur, пустите, ради самого Господа! вѣдь я же вамъ правду говорю. Хоть убейте, а правда.

— Гдѣ madame Буисъ?

— Спать легла.

— Ступай, разбуди. Скажи, что мнѣ нужно ее видѣть, хоть бы она умирала, я долженъ ее видѣть, слышишь?

— Слышу!

Весь дрожа, Жакъ поднялъ съ земли фонарь, выроненный имъ съ перепугу, и провелъ Трефольдена въ домъ, прямо къ комнатѣ экономки, гдѣ Вильямъ Трефольденъ чуть не выломалъ двери. Madame Буисъ явилась, окутанная въ одѣяло, безъ ума отъ страха.

Оказалось, что мальчикъ сказалъ правду. Экономка разсказала, что молодой англичанинъ уѣхалъ въ Бордо, вмѣстѣ съ пасторомъ и mademoiselle. Они уѣхали спустя минутъ двадцать или полчаса послѣ ухода monsieur. Madame Буисъ предложила ему осмотрѣть домъ, и самому удостовѣриться, что его не обманываютъ.

И такъ — уѣхали!

Не говоря болѣе ни одного слова, Трефольденъ выхватилъ фонарь изъ рукъ мальчика и кинулся наверхъ. Онъ обѣжалъ всѣ квартиры, всѣ этажи, и не найдя ничего, кромѣ свѣжихъ еще слѣдовъ недавняго занятія комнатъ, ринулся, сломя голову, обратно съ лѣстницы, вонъ изъ дома, черезъ дворъ, и добѣжавъ до воротъ, разбилъ фонарь въ дребезги о мокрую мостовую. Тутъ только онъ остановился и, обернувшись, воздѣлъ руки къ небу въ темнотѣ, какъ-бы вымаливая проклятіе на самый домъ, и бѣсновался въ припадкѣ безсильной ярости.

До этой минуты онъ былъ сравнительно спокоенъ. Весь занятый своимъ планомъ мести, онъ сдерживалъ себя въ словахъ и, до извѣстной степени, даже въ движеніяхъ и выраженіи лица. Но теперь, теперь онъ уже не пытался сдерживать пожирающій его огонь; накипѣвшая злоба и ненависть жгучею лавою переполнили его сердце и вылились наружу.

Уѣхали!

Движимый инстинктомъ, замѣнявшимъ ему зрѣніе, онъ бѣгомъ пустился по узкой дорожкѣ на большую дорогу. «Золотой Левъ» былъ уже запертъ на ночь, но онъ такъ неистово заколотилъ въ дверь, что ему скоро отворили. Хозяинъ — почтительный хотя и сонный, осмѣлился замѣтить, что monsieur поздно возвращается, но monsieur оборвалъ его на первомъ словѣ.

— Мнѣ нужно карету и почтовыхъ лошадей, сказалъ онъ: — сейчасъ же! слышите?

Но хозяинъ замоталъ головою.

— Mon Dieu, monsieur, сказалъ онъ: — вѣдь «Золотой Левъ» не почтовый дворъ.

— Однако, есть же у васъ лошади?

— Нѣтъ, monsieur, ни одной.

— Гдѣ же я могу достать? Да говорите же живѣе!

— Въ Друэ вы нигдѣ не получите.

— Неужели здѣсь нѣтъ ни одного фермера, лавочника, что ли — ни одного существа, которое отвезло бы меня въ Бордо? Я заплачу все, что угодно. Дуракъ, понимаешь ли? все, что угодно!

Но хозяинъ только пожималъ плечами и увѣрялъ, что въ Друэ нѣтъ ни одной души, которая согласилась бы пуститься въ путь, въ такой поздній часъ и такую погоду.

Юристъ стиснулъ зубы и затопалъ ногами отъ бѣшенства.

— Значитъ, придется пѣшкомъ идти, проговорилъ онъ: — дайте водки на дорогу.

Хозяинъ началъ уговаривать его.

— Пѣшкомъ! Боже милостивый! Пройти пѣшкомъ три съ половиной льё въ такую бурю! Прислушайтесь только къ дождю, къ вѣтру! Подумайте, какъ темно и пустынно на дорогѣ! Monsieur и безъ того насквозь промокъ.

Но Трефольденъ перебилъ его крѣпкимъ ругательствомъ и приказалъ ему держать языкъ за зубами, и принести водку.

Онъ налилъ себѣ полстакана, выпилъ залпомъ, швырнулъ на столъ наполеондоръ и опять ринулся въ бурю.

Теперь онъ окончательно былъ самъ не свой: голова у него кружилась, кровь огнемъ горѣла, каждая фибра въ немъ трепетала отъ лихорадки и ярости. Хозяинъ «Золотого Льва», обрадованный, что отвязался отъ опаснаго гостя, заперъ дверь на замокъ, заложилъ ее засовомъ и убрался въ постель, внутренно давъ себѣ слово, ни подъ какимъ видомъ болѣе не впускать его. Трефольденъ, между тѣмъ, какъ будто забылъ о своемъ намѣреніи идти въ Бордо, и метался какъ шальной по деревнѣ, гдѣ все, кромѣ него, мирно спало.

Шагая взадъ и впередъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, онъ вдругъ услыхалъ приближающуюся дорожную карету; она быстро, съ громкимъ грохотомъ катила по большой дорогѣ, ярко освѣщая ее фонарями, на дымящейся, взмыленной четвернѣ, при звонкомъ щелканіи бича почтальона. Онъ побѣжалъ къ ней на встрѣчу, окликнулъ ее, умолялъ посадить его, обѣщалъ какія угодно деньги, лишь бы позволили ему стать на ступеньку. Но почтальонъ принялъ его за нищаго, и пригрозилъ ему бичомъ, а сѣдоки, отдѣленные отъ него запотѣвшими отъ сырости стеклами, и оглушенные стукомъ колесъ и шумомъ дождя, барабанившаго по кузову кареты, не видали его и не слыхали. Долго онъ бѣжалъ за экипажемъ, задыхаясь и крича, старался ухватиться за оглобли, но бичъ жестоко рѣзнулъ его по рукамъ; онъ отшатнулся и сдѣлалъ послѣднее отчаянное усиліе вскочить на запятки, но и это ему не удалось: карета быстро умчалась, и онъ остался на срединѣ дороги, измученный, въ отчаяніи.

Но онъ все бѣжалъ, словно движимый рокомъ, бѣжалъ сломя голову, то спотыкаясь объ острые кремни, то снова подымаясь съ изрѣзанными, окровавленными руками, то останавливаясь, чтобы перевести духъ, то воображая, что онъ еще слышитъ гулъ удаляющихся колесъ; слѣпо, безоглядно бѣжалъ онъ впередъ, мокрый до костей, съ кружащейся головой, безъ шляпы, съ лицомъ и одеждой, обезображенными дождемъ и грязью.

Съ каждою минутою буря усиливалась, и наконецъ превратилась въ страшный ураганъ.

Тогда громъ загрохоталъ тяжелыми раскатами, молнія блеснула надъ равниною, вѣтеръ сталъ съ корнемъ вырывать випоградныя лозы, разметывая ихъ по полю, къ морю. Но Вильямъ Трефольденъ, понуждаемый той лютой жаждой, которая могла утолиться одною лишь кровью, съ местью, бушующей въ-сердцѣ, и сумасшествіемъ, разыгрывавшимся въ мозгу — Вильямъ Трефольденъ все бѣжалъ, падалъ — снова подымался — чрезъ нѣсколько шаговъ опять спотыкался — опять падалъ — но все бѣжалъ, и такъ пробѣжалъ онъ нѣсколько миль.

Рано утромъ на другой день, когда грозовыя тучи уже неслись изодранными массами къ западу, и сквозь нихъ изрѣдка пробивался несмѣлый солнечный лучъ, нѣсколько крестьянъ, шедшихъ изъ Медока, нашли тѣло неизвѣстнаго человѣка, лежавшее лицомъ къ землѣ, въ лужѣ, на краю дороги. Его одежда, лицо и руки были изорваны и выпачканы грязью и кровью. На немъ были часы, а въ боковомъ карманѣ лежалъ портмоне, туго набитый ассигнаціями и наполеондорами, но не оказалось при немъ ни писемъ, ни карточекъ, и никакихъ другихъ знаковъ, по которымъ можно было бы признать его, даже самое бѣлье его было не намѣчено.

Добродушные крестьяне положили этотъ безъименный трупъ на одинъ изъ своихъ муловъ и отвезли его въ Бордо, въ зданіе, назначенное для выставленія найденныхъ мертвыхъ тѣлъ. Тамъ онъ пролежалъ двое сутокъ; а такъ-какъ его никто и не не потребовалъ, то его похоронили наконецъ на новомъ кладбищѣ за городскими стѣнами. Въ головахъ могилы поставленъ былъ небольшой черный крестъ, на которомъ, вмѣсто надписи, былъ выставленъ рядъ цифръ. Его часы, деньги и платье были отданы префектомъ бѣднымъ того прихода, въ которомъ найдено было тѣло.

Эпилогъ.

Весь міръ наизусть знаетъ итальянскую исторію: какъ Гарибальди вступилъ въ Неаполь, какъ онъ привѣтствовалъ Виктора-Эмануила королемъ Италіи, какъ онъ вложилъ мечъ свой обратно въ ножны, по совершеніи своего великаго дѣла и возвратился въ свое уединеніе на Капрерѣ — все это такіе факты, которые лишне было бы перечислять. Еслибы одинъ изъ великихъ мужей этой великой эпохи прожилъ еще нѣсколько мѣсяцевъ, или даже хоть нѣсколько недѣль, все кончилось бы, быть можетъ, иначе. Тамъ, гдѣ мы теперь читаемъ «Флоренція», мы, можетъ статься, читали бы «Римъ», а слова «Regno d’Italia» замѣнило бы на монетахъ и казенныхъ печатяхъ другое слово, имѣющее болѣе широкое значеніе и осѣненное болѣе древней славою. Но идеалъ республики умеръ вмѣстѣ съ Джуліо Колонною и былъ схорогенъ въ его могилѣ.

Жизнь Олимпіи, между тѣмъ, стала пустынею. Отецъ ея былъ душою и свѣточемъ ея внутренняго міра. Воспитанная въ его политическихъ вѣрованіяхъ, съ дѣтства пріученная раздѣлять его труды и самыя потаенныя его помышленія, самыя завѣтныя, несбыточныя его надежды, его заблужденія, опасенія и даже опасности, которымъ онъ лично подвергался, она, казалось, лишилась половины своего собственнаго бытія, когда онъ такъ внезапно былъ оторванъ отъ нея. Потомъ ее поразило внезапное измѣненіе революціонной программы, оно ошеломило ее — считавшую подобное измѣненіе позоромъ, малодушіемъ, гибелью. Она не довѣряла Сардиніи и презирала самое слово «конституціонная Италія»; подобный компромисъ казался ей оскорбленіемъ памяти ея отца, и такъ велико было ея горе и разочарованіе, что она совершенно удалилась отъ дѣла, которому посвятила всю свою жизнь. Она стала устраняться отъ всѣхъ, съ кѣмъ столько времени дѣйствовала и трудилась заодно, и поддерживая только самыя поверхностныя отношенія даже съ лицами, которыхъ нѣкогда называла друзьями, поселилась въ Чисвикѣ, въ томъ самомъ тихомъ семействѣ, куда Саксенъ отвезъ ее въ день прибытія ихъ въ Лондонъ. Тутъ жила она въ уединеніи и отрѣшеніи отъ внѣшняго міра, лелѣя свое горе и выучивая тотъ горькій урокъ терпѣнія, который жизнь неминуемо задаетъ всѣмъ энтузіастамъ и мечтателямъ.

Не то было съ лордомъ Кастельтауерсомъ. Какъ истинный англичанинъ, онъ былъ слишкомъ далекъ отъ всякихъ предразсудковъ, слишкомъ разсудителенъ, чтобы придавать безусловную важность той или другой партіи, и привѣтствовалъ улаженіе итальянскихъ дѣлъ съ такимъ радостнымъ чувствомъ, которое онъ врядъ-ли рѣшился бы высказывать слишкомъ громко въ присутствіи дочери Колонны. Между тѣмъ какъ она упорно отказывалась признавать существенную разницу между конституціоннымъ образомъ правленія и абсолютнымъ деспотизмомъ, онъ былъ на столько прозорливъ, что предвидѣлъ уже ту свободную и благоденствующую будущность, которую большая часть мыслящихъ людей теперь пророчитъ Итальянскому Королевству; къ тому же онъ незамедлилъ сообразитъ, что изъ новаго оборота дѣлъ можетъ возникнуть много хорошаго лично для него. Теперь, когда итальянскій вопросъ былъ уже въ большой мѣрѣ порѣшенъ, Италія не нуждалась въ столь дѣятельной поддержкѣ со стороны своихъ доброжелателей. При либеральномъ государѣ, стоящемъ во главѣ націи, при парламентѣ, свободно ссужающемъ правительство деньгами, при благоустроенной арміи, обороняющей національную территорію, вся система патріотической контрабандной вербовки и такого же добыванія средствъ, должна была рушиться сама собою. Поэтому Олимпія не могла долѣе считать себя обязанной жертвовать собою человѣку, могущему «сдѣлать для Италіи болѣе, нежели онъ». И такъ, графъ любилъ попрежнему, но надѣялся болѣе прежняго, и какъ умный человѣкъ выжидалъ удобнаго времени.

Умъ свой онъ показалъ еще тѣмъ, что усердно занялся улучшеніемъ положенія своего въ свѣтѣ. Онъ поселился въ опустѣвшей квартирѣ друга своего, Саксена, въ Сент-Джемс-Стритѣ, и посвятилъ себя своимъ парламентскимъ обязанностямъ такъ ревностно, что обратилъ на себя особенное вниманіе нѣсколькихъ высоко-поставленныхъ и вліятельныхъ лицъ. Вслѣдствіе двухъ истинно блистательныхъ рѣчей, произнесенныхъ имъ въ весеннюю сессію 1861 года, и благодаря тому, что онъ случился подъ рукой въ такую минуту, когда правительству необходимъ былъ человѣкъ съ тактомъ и способностями, ему посчастливилось получить довольно щекотливое и затруднительное порученіе къ одному изъ нѣмецкихъ государей.

Само собою разумѣется, что графъ исполнилъ ввѣренное ему дѣло вполнѣ удовлетворительно, и съ этой минуты «старшіе» начали говорить о немъ между собою какъ о человѣкѣ, «идущемъ въ гору». Герцогъ Донкастерскій дарилъ его милостивыми улыбками, нѣкоторые изъ министровъ начали приглашать его на свои политическіе обѣды, и кончилось тѣмъ, что передъ самымъ закрытіемъ парламентской сессіи на лѣтній сезонъ, Джервэзъ-Леопольдъ-Винклифъ, графъ Кастельтауерсъ, въ одно прекрасное утро, получилъ назначеніе на весьма уютное мѣстечко по управленію сборовъ податей, гдѣ работы было мало, окладъ полагался значительный, и имѣлась надежда на быстрое повышеніе. Тогда только рѣшился онъ возобновить свое сватовство Олимпіи Колонны. Минута была благопріятная. Надъ головою ея прошелъ цѣлый годъ траура и глубокое, сердечное одиночество, въ которомъ она сначала находила свое единственное услажденіе, начинало уже тяготить ее. Она этимъ временемъ успѣла обо многомъ передумать, успѣла во многомъ образумиться, кое въ чемъ разочароваться, успѣла припомнить, какъ долго и благородно любилъ ее графъ, какъ заслуживаетъ онъ всю любовь, какой она можетъ отплатить ему, какъ онъ проливалъ кровь свою за ея родную Италію, съ какой любовью онъ отдалъ послѣдній сыновній долгъ праху ея отца. Къ тому же, кромѣ этихъ размышленій, у нея болѣе не было занятія и дѣла. Она уже не могла болѣе жертвовать собою для Италіи, по той простой причинѣ, что сама Италія предпочитала оставаться на время при достигнутыхъ ею результатахъ и устроить свои дальнѣйшія дѣла потихоньку, домашнимъ, конституціоннымъ образомъ. Аспромонтскій уронъ убѣдилъ мисъ Колонну въ этой истинѣ и въ прочности новаго régime. А главное — Олимнія любила графа. Она все время любила его, даже когда отказала ему; теперь же, послѣ цѣлаго года, прожитаго въ печали, она любила его еще болѣе, потому она приняла его предложеніе — приняла его просто и откровенно, какъ подобаетъ порядочной женщинѣ, и обѣщала быть его женою до истеченія года.

Въ полномъ сознаніи своею блестящаго происхожденія, Олимпія не допускала даже и мысли, чтобы леди Кастельтауерсъ могла быть не вполнѣ довольна и счастлива ея замужствомъ съ ея сыномъ. Чтобы надменная Алеція Гольм-Пирпойнтъ когда нибудь, и именно въ этомъ случаѣ, была способна предпочесть крови золото, или даже положительно съ большею радостью принять въ невѣстки какую нибудь мисъ Гатертонъ ради ея двухсотъ-пятидесяти тысячъ ф. стерл., чѣмъ безприданную дочь изъ рода Колонновъ — это никакимъ образомъ не могло входить въ соображенія Олимпіи. Такъ что, когда леди Кастельтауерсъ пріѣхала къ ней на слѣдующій день въ ея скромное подгородное жилище, поцаловала ее въ обѣ щоки и высказала ей всѣ тѣ любезности, которыя, въ подобномъ случаѣ, полагается говорить матери жениха, Олимпія вполнѣ чистосердечно приняла ея ласки, и никакъ не догадывалась, что подъ улыбками и поцалуями, которыми осыпаетъ ее будущая свекровь ея, скрывается горькое чувство досады и обманутой надежды. Нечего и говорить, что графъ, на голову котораго обрушился первый взрывъ неудовольствія ея сіятельства, позаботился о томъ, чтобы ничѣмъ не выдать этой тайны.

Саксенъ Трефольденъ этимъ временемъ возвратился въ Швейцарію, и упорно оставался тамъ, вопреки представленіямъ и просьбамъ тѣхъ безчисленныхъ, безкорыстныхъ друзей, которые въ Лондонѣ съ искреннимъ сожалѣніемъ вспоминали о его лакомыхъ обѣдахъ и неисчерпаемомъ кошелькѣ. Тщетно «Эректеумъ» вопіялъ въ отчаяніи; тщетно итальянскія примадоны воздыхали о пикникахъ и браслетахъ былыхъ временъ. Веселый, расточительный мальчикъ-мильонеръ окончательно сошелъ съ лондонской арены, и уже не возвращался на нее. Какъ ни пѣли сирены сладкія пѣсни, Одисей затыкалъ себѣ уши и плылъ мимо, не оглядываясь.

Одному графу извѣстно было, что онъ женился, но далѣе самаго факта и графъ ничего не зналъ. Его нѣсколько огорчило, что другъ его не пригласилъ его къ себѣ на свадьбу, и нисколько не довѣрился ему въ этомъ важномъ дѣлѣ. Кромѣ того онъ не могъ не сознавать, что все это сдѣлалось какъ-то скоро, странно, какъ будто тайкомъ. На комъ онъ женился? Какова его невѣста изъ себя? Хорошенькая ила дурнушка? богатая или бѣдная? брюнетка или блондинка? изъ высшаго или низшаго сословія? Какихъ она лѣтъ? какъ зовутъ ее? какое ея положеніе въ свѣтѣ? къ какой націи принадлежитъ она?

Въ отвѣтъ на первое извѣщеніе своего друга, графъ деликатно намекнулъ на нѣкоторые изъ этихъ вопросовъ, но такъ-какъ Саксенъ ограничилъ свое поясненіе заявленіемъ, что жена его — «ангелъ», то лордъ Кастельтауерсъ естественно нашелъ, что это заявленіе не вполнѣ удовлетворительно, относительно ясности и опредѣленности.

Относительно же всѣхъ другихъ предметовъ, Саксенъ былъ все такъ же беззавѣтно откровененъ, какъ и прежде. Въ письмахъ своихъ онъ сообщалъ другу каждый свой планъ такъ же безутайно, какъ будто они еще сидѣли вдвоемъ предъ каминомъ въ Кастельтауерской курильнѣ, или стояли рядомъ, облокотившись въ лунную ночь на бортѣ маленькой «Албулы». Письма эти были очаровательны, переполнены всевозможными подробностями. То онъ разсказывалъ о новомъ своемъ «Château», уже строившемся, то о мостѣ, только-что оконченномъ въ Остенштейнгѣ, или о дорогѣ, которую онъ думалъ построить между Тамписомъ и Тузисомъ; то описывалъ національное празднество въ Курѣ, или балъ въ замкѣ графа Планта; то подробно разсказывалъ о бумагопрядильной фабрикѣ, которую основывалъ въ долинѣ, или о громадныхъ пастбищахъ, недавно купленныхъ имъ и населенныхъ партіями скота, выписаннаго изъ Шотландіи; то, наконецъ, присылалъ копію съ чертежа, только-что полученнаго изъ Женевы отъ архитектора, составлявшаго планъ церкви, о которой пасторъ Мартинъ мечталъ во снѣ и на яву цѣлыхъ тридцать лѣтъ; однимъ словомъ, графъ постоянно зналъ до послѣдней мелочи всѣ подробности дѣятельной и благодатной жизни, которою другъ его зажилъ въ средѣ простодушныхъ обитателей своего родного кантона.

Наконецъ, графъ въ свою очередь могъ объяснить другу о вскорѣ ожидавшемъ его счастіи. На это извѣщеніе, Саксенъ отвѣтилъ письмомъ, умоляющимъ будущихъ молодыхъ назначить домлешгскую долину — цѣлью своей свадебной поѣздки, и погостить нѣкоторое время у него: «жена моя — писалъ онъ — желаетъ познакомиться съ тобою, а дядя уже любитъ тебя заочно, ради меня. Въ день твоей свадьбы, ты получишь связку бумагъ, которую прошу тебя принять на память отъ твоего друга».

«Связка бумагъ» было не что иное, какъ документы на владѣніе двумя мызами, нѣкогда проданными мистеру Слоперу, и дачею мистера Беренса, вмѣстѣ съ землею, нѣкогда урѣзанной отъ Кастельтауерскаго парка. Каждая изъ фермъ стоила отъ десяти до двѣнадцати тысячъ ф. ст., не говоря уже объ аматёрской цѣнѣ, которую Саксенъ заплатилъ за дачу купца. Подарочекъ былъ хоть куда, и сдѣлалъ графа богатымъ человѣкомъ; но не вѣдалъ онъ, пожимая руку Саксена, при встрѣчѣ съ нимъ въ Рейхенау, что человѣку, сдѣлавшему ему такой царственный свадебный подарокъ, онъ обязанъ нетолько этими мызами, но и самымъ Кастельтауерсомъ, съ его прадѣдовскими дубами, которыми графъ такъ гордился, съ красавцемъ-домомъ, въ которомъ предки его жили и умирали въ теченіе столькихъ столѣтій до него. Это была единственная тайна, которой Саксенъ никогда не повѣдалъ другу — даже когда, гуляя съ нимъ подъ яблонями, у подножія увѣнчаннаго церковью холма, онъ разсказалъ ему всю повѣсть о своей женитьбѣ, о гнусномъ предательствѣ своего родственника, о судьбѣ, отъ которой онъ спасъ Геленъ Ривьеръ.

— Такъ-то, сказалъ онъ въ заключеніе: — такъ-то я ее узналъ, такъ-то полюбилъ, такъ-то сосваталъ. Я ее привезъ прямо сюда; дядя съ первой минуты сталъ боготворить ее, а она — его. Я почти ревновалъ ее, то-есть непремѣнно бы ревновалъ, еслибы эта обоюдная любовь меня не такъ счастливила. Когда она пожила у насъ съ мѣсяцъ, или недѣль пять, мы втроемъ пришли сюда, вотъ въ эту маленькую церковь, что на горкѣ, и дядя насъ обвѣнчалъ. Въ церкви не было никого, кромѣ Кетли и мальчика, что раздуваетъ мѣхи въ органѣ. Получивъ благословеніе дяди, мы обняли его, и простились съ нимъ, и пѣшкомъ пошли по дорогѣ въ Тузисъ, пока насъ не нагнала карета. Такимъ образомъ, мы женились и уѣхали, и ни одна душа въ Рейхенау не знала объ этомъ, пока насъ не хватились. Мы были такъ счастливы!

— Цѣлый романъ, замѣтилъ графъ: — и прехорошенькій; а лучше всего въ немъ то, что мы съ тобою-таки породнились, Саксенъ.

— Полно, возразилъ Саксенъ, сжимая руку друга въ обѣихъ своихъ рукахъ: — что значитъ родство, когда мы съ тобою такъ долго были братьями!

Остается сказать еще нѣсколько словъ о другой половинѣ трефольденскаго наслѣдства, той половинѣ, которая, по желанію завѣщателя, должна была быть употреблена на основаніе богоугоднаго заведенія въ большихъ размѣрахъ «въ пользу обанкрутившихся купцовъ, негоціантовъ, корабельныхъ и биржевыхъ маклеровъ, бѣдныхъ священниковъ и членовъ юридическаго и медицинскаго сословій, а въ особенности вдовъ и сиротъ каждаго изъ этихъ сословій». Для помѣщенія вдовъ и сиротъ, въ завѣщаніи было постановленіе о пріобрѣтеніи участка земли и построеніи на немъ «приличнаго своему назначенію и прочнаго зданія», подъ надзоромъ «одного изъ лучшихъ архитекторовъ», и это зданіе должно было назваться: «Лондонское благотворительное Трефольденское заведеніе».

Весьма пріятно имѣть увѣренность, что все это будетъ исполнено — когда нибудь. Въ 1860 году, двадцать-второго марта, былъ срокъ платежа, и сумма, довѣренная въ этотъ день попечителямъ, равнялась четыремъ мильонамъ семистамъ-семидесяти-шести-тысячамъ-двумъ-стамъ съ лишнимъ фунтовъ стерлинговъ. Съ этого времени старанія достопочтеннаго лорда-мера и всего общества превышали всякую похвалу. Еслибы мы сказали, что они многое передумали и многое сдѣлали по сіе время, то такое заявленіе было бы, пожалуй, преждевременно, но, по крайней-мѣрѣ, они на безчисленномъ множествѣ обѣдовъ разсуждали объ этомъ предметѣ, что, какъ извѣстно, считается равносильнымъ. На этихъ обѣдахъ они обыкновенно угощали «одного изъ лучшихъ архитекторовъ», который, получая прекрасное жалованье, на все время произведенія работъ, естественно горитъ похвальнымъ рвеніемъ посвятить свою жизнь этому труду. Поэтому онъ повременамъ предлагаетъ почтеннымъ распорядителямъ какой нибудь новый планъ или измѣненіе прежняго плана на послѣ-обѣденное обсужденіе; въ такомъ-то положеніи находится и теперь строительный вопросъ.

Въ какомъ мѣстоположеніи будетъ находиться это «приличное своему назначенію, прочное зданіе», сколько оно будетъ стоить, какаго вида оно будетъ и въ какой отдаленный срокъ будущей исторіи міра оно будетъ готово — это такіе вопросы, которыми мы совѣтуемъ нынѣшнему поколѣнію не задаваться съ излишней любознательностью.

Для разсудительныхъ и стоящихъ выше всякихъ предразсудковъ людей, конечно, не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что отъ покупки земли, построенія зданія, уплаты всѣхъ счетовъ, съѣденія всѣхъ обѣдовъ, надѣленія подобающимъ по великолѣпію заведенія жалованьемъ попечителя, священника, доктора, секретаря, экономки и прислуги, состоящихъ при немъ, еще кое-что останется и для «обанкрутившихся купцовъ, негоціантовъ, корабельныхъ и биржевыхъ маклеровъ, бѣдныхъ священниковъ и членовъ юридическаго и медицинскаго сословій, и въ особенности вдовъ и сиротъ каждаго изъ этихъ сословій». Во всякомъ случаѣ, до этихъ незначительныхъ лицъ очередь не дойдетъ еще въ наше время; значитъ, что же намъ болѣе дѣлать, какъ не ѣсть, пить и веселиться, по примѣру нашихъ просвѣщенныхъ достопочтенныхъ друзей, «попечителей по Трефольденскому завѣщанію», а будущность предоставить самой себѣ?

Конецъ.

"Отечественныя Записки", №№ 9—12, 1866, №№ 1—5, 1867

Полмиллиона (Эдвардс)/ДО

ПОЛМИЛЬОНА.

Отъ Переводчика.

Прологъ.

1760.

I. Что случилось впродолженіе ста лѣтъ.

II. 1860 годъ.

III. Рѣшеніе.

IV. Замокъ Роцбергъ.

V. Вильямъ Трефольденъ ближе знакомится съ своими родственниками.

VI. Цѣна наполеондора.

VII. Теорія пастора Мартина.

VIII. Вильямъ Трефольденъ встрѣчается съ старыми знакомыми.

IX. Олимпія Колонна.

X. Менторъ беретъ за руку Телемака.

XI. Въ церкви.

XII. На террасѣ въ Кастельтауерсѣ.

XIII. Родъ Кастельтауерсовъ.

XIV. Мать и сынъ.

XV. Саксенъ даетъ первую чеку.

XVI. Эректеумъ.

XVII. Саксенъ дома.

XVIII. Тимонъ.

XIX. Мнѣніе господина Трефольдена объ адвокатахъ.

XX. Два съ половиной процента.

XXI. Мистеръ Грэторексъ безъ свѣтскаго лоску.

XXII. Телемакъ доказываетъ, что у него есть своя воля.

XXIII. Слабая сторона Трефольдена.

XXIV. На Ватерлоской станціи.

XXV. Саксенъ возобновляетъ знакомство съ Колоннами.

XXVI. Берлога синьора Коллонны въ восьмиугольной башнѣ.

XXVII. Послѣдняя охота сезона.

XXVIII. Новая континентальная дорога.

XXIX. Богатая мисъ Гатертонъ.

XXX. Ворота страннопріимнаго братства.

XXXI. О Швейцаріи.

XXXII. Какъ Саксенъ украсилъ флюгарку въ Кастельтауерсѣ.

XXXIII. Стрѣльба въ цѣль.

ХXXIV. Какъ царица красоты наградила своего вѣрнаго рыцаря.

XXXV. Браво, Антиной!

ХXXVI. Эльтон-Гаузъ, Кенсингтонъ.

XXXVII. Мистеръ Кэквичъ доказываетъ, что онъ геніальный человѣкъ.

I. Депеши изъ Италіи.

II. Нарушенное обѣщаніе.

III. Дѣло свободы.

IV. Военный совѣтъ.

V. Мавзолей.

VI. Что Саксенъ слышалъ въ мавзолеѣ.

VII. Искуство реализировать капиталъ.

VIII. Что случилось наканунѣ.

ГЛАВА IX. Вильямъ Трефольдинъ объясняетъ теорію юридическихъ фикцій.

X. Страница изъ семейной хроники.

XI. Что было говорено въ клубѣ.

XII. Въ вагонѣ.

XIII. Верхъ искуcтва.

XIV. Маршрутъ по указателю Брадшо.

XV. Геленъ Ривьеръ.

XVI. Saxon-Conquestor.

XVII. Съ какимъ успѣхомъ посватался графъ.

XVIII. Не приручить!

XIX. Сборы въ Норвегію.

XX. Обѣдъ tête-à-tête.

XXI. Сцилла и Харибда.

XXII. Палермо.

XXIII. Мистеръ Форситъ.

XXIV. На морѣ.

XXV. Главная квартира.

XXVI. Какъ началась битва при Меландо.

XXVII. Багрикада въ Via de’Lombardi.

XXVIII. Конецъ битвы.

XXIX. Саксенъ продолжаетъ свои поиски.

XXX. Безславное заточеніе.

XXXI. Греторэксъ ищетъ какъ-бы помѣстить свой капиталъ.

XXXII. На Востокѣ.

XXXIII. Поиски акціонера.

ХXXIV. Великій коммерческій авторитетъ.

XXXV. На что рѣшиться.

XXXVI. На обратномъ пути.

XXXVII. Почеркъ Колонны.

XXXVIII. Чистокровные англійскіе туристы.

I.
Что случилось впродолженіе ста лѣтъ.

II.
1860 годъ.

III.
Рѣшеніе.

IV.
Замокъ Роцбергъ.

V.
Вильямъ Трефольденъ ближе знакомится съ своими родственниками.

VI.
Цѣна наполеондора.

VII.
Теорія пастора Мартина.

VIII.
Вильямъ Трефольденъ встрѣчается съ старыми знакомыми.

IX.
Олимпія Колонна.

X.
Менторъ беретъ за руку Телемака.

XI.
Въ церкви.

XII.
На террасѣ въ Кастельтауерсѣ.

XIII.
Родъ Кастельтауерсовъ.

XIV.
Мать и сынъ.

XV.
Саксенъ даетъ первую чеку.

XVI.
Эректеумъ.

XVII.
Саксенъ дома.

XVIII.
Тимонъ.

XIX.
Мнѣніе господина Трефольдена объ адвокатахъ.

XX.
Два съ половиной процента.

XXI.
Мистеръ Грэторексъ безъ свѣтскаго лоску.

XXII.
Телемакъ доказываетъ, что у него есть своя воля.

XXIII.
Слабая сторона Трефольдена.

XXIV.
На Ватерлоской станціи.

XXV.
Саксенъ возобновляетъ знакомство съ Колоннами.

XXVI.
Берлога синьора Коллонны въ восьмиугольной башнѣ.

XXVII.
Послѣдняя охота сезона.

XXVIII.
Новая континентальная дорога.

XXIX.
Богатая мисъ Гатертонъ.

XXX.
Ворота страннопріимнаго братства.

XXXI.
О Швейцаріи.

XXXII.
Какъ Саксенъ украсилъ флюгарку въ Кастельтауерсѣ.

XXXIII.
Стрѣльба въ цѣль.

ХXXIV.
Какъ царица красоты наградила своего вѣрнаго рыцаря.

XXXV.
Браво, Антиной!

ХXXVI.
Эльтон-Гаузъ, Кенсингтонъ.

XXXVII.
Мистеръ Кэквичъ доказываетъ, что онъ геніальный человѣкъ.

I.
Депеши изъ Италіи.

II.
Нарушенное обѣщаніе.

III.
Дѣло свободы.

IV.
Военный совѣтъ.

V.
Мавзолей.

VI.
Что Саксенъ слышалъ въ мавзолеѣ.

VII.
Искуство реализировать капиталъ.

VIII.
Что случилось наканунѣ.

ГЛАВА IX.
Вильямъ Трефольдинъ объясняетъ теорію юридическихъ фикцій.

X.
Страница изъ семейной хроники.

XI.
Что было говорено въ клубѣ.

XII.
Въ вагонѣ.

XIII.
Верхъ искуcтва.

XIV.
Маршрутъ по указателю Брадшо.

XV.
Геленъ Ривьеръ.

XVI.
Saxon-Conquestor.

XVII.
Съ какимъ успѣхомъ посватался графъ.

XVIII.
Не приручить!

XIX.
Сборы въ Норвегію.

XX.
Обѣдъ tête-à-tête.

XXI.
Сцилла и Харибда.

XXII.
Палермо.

XXIII.
Мистеръ Форситъ.

XXIV.
На морѣ.

XXV.
Главная квартира.

XXVI.
Какъ началась битва при Меландо.

XXVII.
Багрикада въ Via de’Lombardi.

XXVIII.
Конецъ битвы.

XXIX.
Саксенъ продолжаетъ свои поиски.

XXX.
Безславное заточеніе.

XXXI.
Греторэксъ ищетъ какъ-бы помѣстить свой капиталъ.

XXXII.
На Востокѣ.

XXXIII.
Поиски акціонера.

ХXXIV.
Великій коммерческій авторитетъ.

XXXV.
На что рѣшиться.

XXXVI.
На обратномъ пути.

XXXVII.
Почеркъ Колонны.

XXXVIII.
Чистокровные англійскіе туристы.

XXXIV.
Крикъ Кью.

XLII.
О Bella et à dell’Oro!

XLIII.
Лицомъ къ лицу.

XLIV.
Торжество мистера Кэквича.

XLV.
На сторожа.