Полковник в отставке (Потапенко)/ДО
| Полковникъ въ отставкѣ |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 146. |
Это былъ странный домъ… Онъ и стоялъ какъ-то по срединѣ двора, не примыкая къ улицѣ, отдѣленный отъ нея деревяннымъ заборомъ съ острыми шпицами. Калитка всегда была отперта, даже ночью. Всѣ двери, которыхъ было столько же, сколько странъ свѣта, были обыкновенно отворены настежь, и только во время зимней стужи ихъ старались затворять, что, благодаря обилію входящихъ въ этотъ домъ, не всегда удавалось.
На воротахъ красовалась жестяная дощечка, на которой былъ обозначенъ участокъ, а также упомянуто и то обстоятельство, что домъ принадлежитъ полковнику въ отставкѣ Казиміру Ивановичу Протасову. Онъ стоялъ въ отдаленной части города; во всѣ мѣста отъ него было далеко. И тѣмъ не менѣе, никогда въ немъ не ощущалось недостатка въ посѣтителяхъ.
И посѣтители были большею частью все одинаковаго типа. Все это были молодые люди въ болѣе или менѣе сомнительныхъ одеждахъ, лица попадались съ бородами и совсѣмъ юныя; нерѣдко являлись сюда и молодыя женщины въ круглыхъ шапочкахъ, въ пледахъ, иногда въ очкахъ. И всѣ проходили черезъ узенькую калитку съ необыкновенно увѣреннымъ видомъ и такъ же смѣло входили въ домъ. Въ домѣ они здоровались другъ съ другомъ, но нигдѣ не отыскивали хозяина и тотчасъ же начинали вести себя, какъ въ своей квартирѣ.
Самая обстановка комнатъ могла непривычнаго человѣка привести въ недоумѣніе. Въ каждой комнатѣ непремѣнно встрѣчался диванъ, въ нѣкоторыхъ стояли кровати, были также столы и стулья, но никакихъ излишнихъ украшеній ни по угламъ, ни на стѣнахъ.
Я былъ еще очень молодымъ студентомъ, когда впервые вошелъ въ этотъ домъ. Однажды мнѣ пришлось выразить моему товарищу Варягину, уже довольно давнему студенту, мысль, что я затрудняюсь насчетъ обѣда, такъ какъ у меня въ тотъ день не было денегъ.
— Такъ пойдемъ къ полковнику! — сказалъ онъ мнѣ просто.
— Къ какому полковнику? — спросилъ я.
— Какъ къ какому? Ты не знаешь полковника?
— Нѣтъ… То-есть, я знаю многихъ полковниковъ, но что же изъ этого?
— Но ты не знаешь полковника Протасова, Казиміра Ивановича?
— Первый разъ слышу.
— Ну, это все равно. Такъ мы и пойдемъ къ нему.
— Но какъ же я пойду, если я съ нимъ не знакомъ?
— Съ кѣмъ? съ полковникомъ? Да съ нимъ не надо быть знакомымъ.
— Не понимаю.
— А увидишь — поймешь. Ужъ это такой особенный домъ. Туда всѣ ходятъ, кто хочетъ, вся наша братія…
Я колебался, но Варягинъ убѣдилъ меня. Сейчасъ послѣ лекцій, прямо изъ университета мы и пошли. Меня удивило уже то, что по дорогѣ къ намъ присоединились еще двое студентовъ старшихъ курсовъ, которые тоже шли къ полковнику.
Путь былъ не коротокъ, но, наконецъ, мы дошли и, пройдя довольно обширный дворъ, очутились сперва въ сѣняхъ, затѣмъ въ комнатѣ. Здѣсь было шумно, слышались разные голоса, а когда я оглядѣлся, то замѣтилъ много знакомыхъ; все были студенты, между ними двѣ-три дамы, но никого не замѣтилъ я такого, кого можно было бы принять за хозяина.
— А! — встрѣтили меня нѣсколько голосовъ, — наконецъ-то, и вы пришли!
Все это меня удивляло и было пока необъяснимо. Но вотъ раскрылась двустворчатая дверь, которая вела въ рядъ довольно большихъ комнатъ, очень похожихъ на ту, гдѣ были мы. Оттуда появился человѣкъ средняго роста, съ значительнымъ брюшкомъ, съ толстыми щеками и толстымъ носомъ, со всѣми признаками доброты; губы его улыбались, и онъ промолвилъ, обращаясь, повидимому, разомъ ко всѣмъ:
— А у васъ весело… Я слышу, что здѣсь народъ, вотъ и самъ вышелъ повеселиться…
Всѣ тотчасъ же обратились къ нему — кто подавалъ руку, кто говорилъ привѣтствіе. Всѣ, очевидно, были съ нимъ знакомы, только я стоялъ нѣсколько въ сторонѣ и чувствовалъ себя неловко; но Варягинъ выручилъ меня; онъ взялъ меня за руку и подвелъ къ полковнику.
— Новичокъ! — сказалъ онъ. — Позвольте представить вамъ, полковникъ.
— А, вотъ и отлично! милости просимъ. Надѣюсь, такой же милый, какъ и всѣ.
Я хотѣлъ что-то сказать, но мнѣ это не удалось, потому что полковника уже заняли чѣмъ-то другимъ.
Это было часовъ около трехъ дня. Я замѣтилъ, что многіе выходили изъ комнаты и затѣмъ, черезъ нѣкоторое время, возвращались съ чѣмъ-нибудь съѣстнымъ. Тотъ тащилъ на тарелкѣ бифштексъ, другой стаканъ кофе, затѣмъ они садились за одинъ изъ столовъ, ѣли или пили, продолжая бесѣдовать. Всѣхъ было здѣсь душъ до десятка.
Я спросилъ у Варягина:
— Объясни, ради Бога, гдѣ мы? что все это значитъ? куда они ходятъ? откуда берутъ кушанья?
— Ахъ, да, чортъ возьми, — спохватился Варягинъ, — я совершенно забылъ, что ты голоденъ. Пойдемъ!
Мы вышли во дворъ и, пройдя порядочное разстояніе, остановились у небольшого флигелька, къ которому примыкалъ другой, еще меньшій. Варягинъ объяснилъ мнѣ:
— Чему ты тутъ удивляешься? Полковникъ, просто-на-просто, добрѣйшій человѣкъ, ему скучно, онъ любитъ молодежь, живетъ, какъ видишь, просто, любитъ, чтобъ вокругъ него былъ шумъ, говоръ, симпатичныя лица. У него есть средства, онъ одинокъ или, по крайней мѣрѣ, живетъ одинъ. Гдѣ-то у него есть семья, но онъ, кажется, въ разладѣ. Ему доставляетъ удовольствіе, когда голодный у него насыщается, или тотъ, кому холодно, грѣется у него въ квартирѣ. Я, помню, какъ-то съ недѣлю ночевалъ у него, когда потерялъ урокъ. и мнѣ негдѣ было спать. Другіе дѣлаютъ то же самое… У него здѣсь полъ-университета перебывало. Какъ видишь, все здѣсь очень просто. Прислуги нѣтъ. Кто хочетъ добыть себѣ что-нибудь, тотъ отправляется. самъ. Вотъ этотъ флигелекъ, это — кухня. Мы сюда и зайдемъ…
Мы вошли въ кухню; Варягинъ, какъ старый знакомый, обратился къ толстой краснощекой кухаркѣ, по фигурѣ очень напоминавшей самого полковника, съ такимъ же добродушнымъ лицомъ, толстымъ носомъ и влажными глазами, — и добылъ мнѣ тарелку щей и кусокъ мяса, Онъ же помогалъ мнѣ тащить все это въ домъ. Здѣсь я расположился за столомъ, рядомъ съ кѣмъ-то другимъ, который дѣлалъ то же самое, — и пообѣдалъ.
Полковника. теперь уже здѣсь не было, но его исчезновеніе ничего не измѣнило. Я просидѣлъ здѣсь, пока не стало смеркаться, и затѣмъ ушелъ къ себѣ.
Въ другой разъ я зашелъ сюда утромъ и засталъ на столѣ большой самоваръ; вокругъ него сидѣло порядочное общество, и всѣ пили чай.
— А, самый молодой! — узналъ меня полковникъ и усадилъ рядомъ съ собой.
Тутъ, сидя очень близко отъ него, мнѣ пришлось сдѣлать открытіе: отъ полковника пахло алкоголемъ. Это меня удивило тѣмъ больше, что въ домѣ я никогда не видѣлъ ни пива, ни вина, ни водки. Въ этотъ же разъ я впервые увидалъ стараго слугу полковника Терентія. Эта личность появлялась среди насъ очень рѣдко. Онъ сидѣлъ постоянно въ своей конурѣ и усердно молился Богу. Онъ никому изъ молодежи не служилъ и былъ со всѣми за панибрата. Служилъ онъ только полковнику, и служба его была очень несложная. Она вся заключалась въ томъ, что Терентій чистилъ ему сапоги, набивалъ трубку и слѣдилъ за тѣмъ, чтобы гардеробъ былъ въ порядкѣ; убирала комнаты и мыла полы кухарка.
Еще раза три я побывалъ у полковника, и затѣмъ, — самъ не знаю, какъ это случилось, — я замѣтилъ, что съ полковникомъ у меня установились особыя отношенія. Ни съ кѣмъ онъ не былъ такъ ласковъ, какъ со мною. Когда я приходилъ, онъ всегда издавалъ радостное восклицаніе, усаживалъ меня около себя и старался занять чѣмъ-нибудь. А однажды онъ попросилъ меня зайти къ нему вечеркомъ. Вечеромъ рѣдко кто къ нему ходилъ. Онъ иногда цѣлые часы просиживалъ одинъ и, должно быть, очень скучалъ. Я исполнилъ его просьбу.
— Не знаю, за что я полюбилъ тебя! — говорилъ онъ мнѣ (онъ всѣмъ говорилъ «ты» — и мужчинамъ, и дамамъ). — Приходи же ко мнѣ почаще, только вечеромъ приходи, а то мнѣ иногда жутко становится, когда все одинъ да одинъ…
Я сталъ нерѣдко проводить у него вечера. Обыкновенно въ это время выползалъ изъ своей конуры и Терентій. Такъ какъ я пользовался особымъ расположеніемъ полковника, то и Терентій считалъ возможнымъ снизойти до меня и оказывалъ мнѣ нѣкоторыя услуги, напримѣръ — наливалъ и подавалъ мнѣ чай.
На сцену являлась шахматная доска, полковникъ бралъ меня за плечи и усаживалъ въ кресло, а самъ садился напротивъ. Я очень плохо игралъ въ шахматы. Полковникъ немного лучше меня. Но все же ему ничего не стоило всякій разъ устраивать мнѣ матъ. И это доставляло ему искреннее удовольствіе.
Довольно часто во время игры онъ какъ-то таинственно подымался, причемъ лицо его дѣлалось какимъ-то постнымъ, какъ у человѣка, который собирается совершить маленькій грѣхъ и хочетъ скрыть это, — и онъ говорилъ:
— Одну минутку, голубчикъ, я сейчасъ!..
Онъ уходилъ тогда въ свою спальню, и тамъ раздавался непонятный для меня шумъ дверецъ небольшого шкапика, который былъ вдѣланъ у него въ стѣнѣ. Повозившись тамъ съ минуту, онъ возвращался какъ бы обновленный, — глаза у него блестѣли, языкъ развязывался, онъ начиналъ надо мной подшучивать, болѣе шумно передвигалъ фигуры на шахматной доскѣ и болѣе громко выражалъ торжество по случаю своей побѣды надо мной. Всѣ эти незначительные признаки давали мнѣ нѣкоторое объясненіе его таинственному занятію въ спальнѣ. Но если я еще могъ сомнѣваться, то довольно откровенный ароматъ коньяка, который послѣ такихъ эпизодовъ окружалъ голову полковника, разъяснялъ мнѣ все. Полковникъ, очевидно, систематически выпивалъ и чувствовалъ потребность постоянно поддерживать въ себѣ повышенное настроеніе.
Ни о чемъ особенномъ мы въ это время не говорили. Замѣчанія, которыми мы перекидывались, были незначительны. Меня занималъ вопросъ, почему полковникъ никогда ничего не ѣлъ въ нашемъ обществѣ. Это мнѣ казалось страннымъ, потому что въ его домѣ гости во всякое время что-нибудь непремѣнно ѣли. Я спросилъ его.
— Да видишь-ли, — отвѣтилъ онъ, какъ мнѣ показалось, не совсѣмъ охотно, — я не ѣмъ того, что вы ѣдите.
— А что же?
— Видишь ли, я траву ѣмъ…
— Какъ траву?
— Да такъ вотъ, траву.
— Вы значитъ, вегетаріанецъ?
— Ну, если хочешь, вегетаріанецъ.
— Почему же это? Вы всегда не ѣли мяса?
— Нѣтъ, не всегда. Было время, когда и я жралъ его.
— Почему же перестали?
— Такъ.
Повидимому, онъ не хотѣлъ мнѣ объяснить. Но, выйдя послѣ этого на минуту въ спальню и вернувшись оттуда съ новымъ запасомъ энергіи, онъ самъ, уже безъ моихъ вопросовъ началъ говорить:
— Это, милый ты мой, страсти утишаетъ…
Я не понялъ, о какихъ страстяхъ онъ говоритъ. Вѣдь ему было подъ пятьдесятъ лѣтъ, и онъ производилъ впечатлѣніе человѣка умѣреннаго и сдержаннаго.
— Зачѣмъ же это вамъ утишать страсти?
— Надоѣдали. Впрочемъ, ты этого не поймешь. Да я вообще странный человѣкъ. Вотъ траву ѣмъ, молодежь люблю. Многіе меня за это дуракомъ считаютъ. А мнѣ какое дѣло? Пусть считаютъ! Не понимаютъ, оттого и считаютъ.
Я не позволилъ себѣ разспрашивать его подробно, но, очевидно, въ его жизни что-то было, и какія-то страсти сыграли въ ней важную роль.
Въ это время мнѣ какими-то неисповѣдимыми путями удалось также пріобрѣсти благорасположеніе Терентія. Я, съ своей стороны, не прилагалъ къ этому никакихъ мѣръ. Но отставной солдатъ, бывшій когда-то въ денщикахъ и оставшійся на всю жизнь у полковника, началъ вдругъ выказывать мнѣ особенную любовь. Любовь эта выражалась, впрочемъ, только въ томъ, что онъ удостоивалъ меня разговоромъ, содержаніемъ котораго было постоянное ворчаніе по адресу полковника.
— Вотъ тоже, — говорилъ Терентій ворчливо, — тоже называется жизнь… Тоже, говоритъ, живу… А развѣ онъ живетъ? развѣ этакъ-то живутъ?
— А что же? — сказалъ я, желая вызвать его на нѣкоторую откровенность.
— Да какая же это жизнь? Вотъ мяса не ѣстъ, а почему? Такъ, ни съ того, ни съ сего! И любитъ мясца поѣсть, очень даже любитъ, а какъ только увидитъ, отворачивается. Опять же къ этому шкапику постоянно прикладывается.
— Онъ выпиваетъ? — спросилъ я.
— А я думаю, выпиваетъ. Да еще какъ? — съ самаго утра, какъ только встанетъ, съ этого начнетъ, да такъ до вечера каждые полчасика и прикладывается.
— Съ чего же это онъ?
— Съ чего? А съ того самаго.
— То-есть, съ чего же именно?
— Да съ той самой поры, какъ случилась эта ихняя домашняя исторія.
— Исторія? Значитъ, была какая-то исторія?
— Разсказывать не велѣно. Не могу разсказать. Тайна, — промолвилъ Терентій пониженнымъ голосомъ, очевидно, глубоко сожалѣя, что не можетъ разсказать мнѣ эту тайну.
Такимъ образомъ я узналъ, что тайна есть, но самой тайны Терентій мнѣ не раскрылъ. Уже мѣсяца три прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы съ полковникомъ стали играть въ шахматы, и вотъ однажды, придя съ двумя товарищами утромъ, мы замѣтили чрезвычайно странное на нашъ взглядъ обстоятельство: калитка была заперта. Мы постучались, но никто намъ не отперъ.
— Можетъ быть, мы слишкомъ рано пришли? — погадалъ кто-то.
Постучали еще, но отвѣта все-таки не получилось. Къ несчастью, всѣ мы были новички, и никто изъ насъ не былъ достаточно посвященъ въ обычаи этого дома. Намъ пришлось уйти назадъ. Я долго былъ въ величайшемъ недоумѣніи. Было совершенно невѣроятно, чтобы безъ особой причины такъ рѣзко измѣнились порядки въ домѣ полковника. Въ тотъ же день я встрѣтилъ Варягина.
— Ты былъ у полковника? — спросилъ я.
— Былъ вчера утромъ, — отвѣтилъ онъ.
— А сегодня?
— Сегодня не былъ, — а что?
— Да представь, калитка оказалась запертой.
— А-а, значитъ пріѣхали… Значитъ, дня три-четыре пріема у него не будетъ…
— Почему же? Кто пріѣхалъ?
— Ахъ, да, вѣдь ты не знаешь. Это бываетъ разъ пять въ году. Къ нему пріѣзжаетъ жена съ дочерью. Ужъ если калитка заперта, значитъ — это такъ. Тогда мы уже не являемся, пока не отопрутъ калитку.
— Все это очень странно! — сказалъ я.
— Да, можетъ быть, это и странно, — отвѣтилъ Варягинъ. — У него въ семьѣ вышла какая-то исторія… И никто ея не знаетъ. Однимъ словомъ, ты ужъ эти три-четыре дня къ нему не являйся.
Я, разумѣется, подчинился и въ этотъ и на слѣдующій день больше не пытался попасть къ полковнику. Но на другой день вечеромъ мнѣ случилось на улицѣ встрѣтиться съ нимъ. Онъ ѣхалъ на извозчикѣ съ молодой дѣвушкой, которую я видѣлъ въ первый разъ. Наши глаза встрѣтились, и я раскланялся. Полковникъ остановилъ извозчика и подождалъ меня.
— Вотъ, — сказалъ онъ, — это моя дочь, познакомься!
И онъ представилъ меня своей дочери. Съ виду ей было лѣтъ восемнадцать; худенькая, слабенькая, въ чертахъ лица, повидимому, не было ничего схожаго съ лицомъ полковника. Какъ послѣ я узналъ, она была вся въ мать. Тонкая, стройная, съ пріятнымъ лицомъ, на которомъ особенно красивы и выразительны были темные глаза.
— Видишь, — сказалъ мнѣ полковникъ, — ко мнѣ гости пріѣхали. Но это ничего, ты заходи… Приходи вечеркомъ сегодня.
Я зашелъ въ тотъ же вечеръ. Тутъ я познакомился съ его женой и ближе разглядѣлъ дочь. Жену звали Дарьей Николаевной, а дочь Липой. Дарья Николаевна была высокая, стройная, съ нѣсколько суровымъ и строгимъ лицомъ. Кажется, она никогда не улыбалась или, по крайней мѣрѣ, здѣсь, въ этомъ домѣ. Странно было мнѣ видѣть полковника въ его новой роли. Всегда спокойный, беззаботный, онъ теперь казался какимъ-то сбитымъ съ толку. Онъ весь превратился въ услугу, которую ежеминутно хотѣлъ оказать женѣ. Онъ смотрѣлъ ей въ глаза, ловилъ ея взгляды. Стоило ей только взглянуть на окно, какъ онъ схватывался, подбѣгалъ къ окну и осматривалъ, не открыта-ли форточка, не дуетъ-ли; стоило ей остановить свой взглядъ на самоварѣ, который стоялъ на кругломъ столѣ, какъ полковникъ уже подбѣгалъ, быстро наливалъ чай въ чашку и подносилъ ей. Она принимала эти услуги почти молча, съ какой-то суровой сдержанностью.
И замѣтилъ я, что полковникъ за все то время, что мы просидѣли вмѣстѣ, ни разу не забѣжалъ въ свою спальню и ни разу не приложился къ коньяку. Вообще съ нимъ произошла коренная перемѣна.
— А мы сегодня въ театръ ѣдемъ! — сказалъ онъ мнѣ. — У насъ ложа. Не поѣдешь-ли съ нами?
Я охотно согласился, и мы всѣ поѣхали въ театръ и заняли ложу. Въ антрактѣ полковникъ повелъ Липу осматривать фойе, мы остались вдвоемъ съ Дарьей Николаевной. Не знаю, хотѣлось-ли ей кой-о-чемъ разспросить меня или просто ей показалось неловкимъ наше молчаніе, но она первая обратилась ко мнѣ.
— Вы студентъ? — спросила она.
— Да, я всего первый годъ, — отвѣтилъ я.
— Вамъ не надоѣдаетъ столица?
— Право, я не знаю. Я какъ-то не успѣлъ осмотрѣться.
— А мнѣ скучно даже въ такомъ небольшомъ городѣ, какъ Ярославль! — сказала она. — Я предпочитаю деревню. У насъ такъ хорошо въ деревнѣ, это недалеко отъ Ярославля, въ двадцати верстахъ. Но мнѣ пришлось устроиться въ городѣ изъ-за Липы. Она тамъ училась. Лѣтомъ мы живемъ тамъ, въ деревнѣ. Пріѣзжайте къ намъ когда-нибудь. А то, право, я боюсь, что Липа умретъ отъ скуки. Вы видите, какое она еще дитя. Да и вы, кажется, недалеко ушли…
Я смутился. Мнѣ это не особенно понравилось, но когда вспоминаю то время, то вижу, что Дарья Николаевна была права, — я тогда былъ еще совсѣмъ мальчишкой.
На другой день утромъ я опять пошелъ къ нимъ. Передъ воротами стоялъ извозчикъ, а когда я вошелъ во дворъ, то встрѣтилъ полковника съ Липой, одѣтыхъ и готовыхъ къ выѣзду.
— Вы куда-нибудь уѣзжаете? — спросилъ я.
— Да, въ пассажъ. Вотъ хочу Липѣ накупить куколъ.
— О, что вы, я уже не играю въ куклы! — со смѣхомъ возразила Липа.
— Ну, все-равно! Ну, тряпокъ какихъ-нибудь. Вѣдь это та же игра, все-равно, что въ куклы! Поѣдемъ съ нами! — пригласилъ меня полковникъ.
Я согласился, и мы поѣхали въ пассажъ. Полковникъ дѣйствительно накупилъ своей дочери множество тряпокъ; онъ предлагалъ ей рѣшительно все, что попадалось ему на глаза, а Липа смотрѣла на все это съ дѣтскимъ восторгомъ и ни отъ чего не могла отказаться.
— Ну, что, славная у меня дочка, а? — говорилъ полковникъ, обращаясь ко мнѣ тутъ же при Липѣ, и я, конечно, долженъ былъ съ смущеніемъ смотрѣть на нее и воздерживаться отъ похвалы. Между тѣмъ, я охотно похвалилъ бы ее, — она дѣйствительно производила на меня пріятное впечатлѣніе.
Еще дня черезъ два Дарья Николаевна съ Липой уѣхали. Опять калитка отворилась, и въ домѣ полковника все пошло по-старому.
Мы возобновили наши шахматные турниры. Но въ первые дни послѣ отъѣзда дамъ полковникъ никакъ не могъ придти въ свое обычное настроеніе. Онъ казался меланхоличнымъ, говорилъ мало, тянулъ слова, рѣже, чѣмъ прежде, подымался и уходилъ въ спальню. Онъ такъ искренно входилъ въ свою роль, когда пріѣзжала Дарья Николаевна, что всѣ старыя привычки совершенно отпадали отъ него.
— Да, — говорилъ онъ, — славная у меня дочка. Да лучше бы она не пріѣзжала. Не видалъ я ея, ну и жилъ кое-какъ, а теперь вотъ скучно… И замѣть, всякій разъ, когда онѣ пріѣдутъ, со мной вотъ такое дѣлается. Теряюсь, сбиваюсь съ дороги…
Я безъ всякой задней мысли, какъ-то невольно, началъ зондировать его, можетъ быть, неосторожными вопросами.
— Зачѣмъ же онѣ уѣзжаютъ? — спросилъ я.
— Какъ зачѣмъ? Онѣ тамъ живутъ…
— Значитъ, здѣсь онѣ не могутъ жить? имъ нельзя?
— Нельзя… Конечно, нельзя. Если бъ можно было, — жили бы.
— А вы отчего тамъ не живете?
— Я? отчего? Гм! Ты хочешь знать, отчего? Ну, этого, братъ, я тебѣ разсказать не могу.
— Простите, я вѣдь не зналъ…
— Ну, что самъ… пустяки!..
И онъ какъ-то особенно сосредоточенно началъ ловить своей королевой моего коня. Съ какимъ-то ожесточеніемъ онъ преслѣдовалъ мою фигуру и затѣмъ, уничтоживъ ее, вдругъ совершенно неожиданно для меня промолвилъ:
— Гм… такъ ты хочешь знать… Да, жаль, что это такъ случилось. Лучше бы этого никогда не бывало.
— Я не знаю, о чемъ вы говорите…
— То-то и есть, что не знаешь.
По всему было видно, что полковнику очень хотѣлось разсказать мнѣ какую-то исторію, и вотъ онъ, наконецъ, на это рѣшился.
— Эхъ, — сказалъ онъ, — полюбилъ я тебя, такъ ужъ что-жъ. Оно бы не слѣдовало, да, знаешь, давно я вслухъ не говорилъ объ этомъ, а хочется… Знаешь, бываетъ такъ, что когда носишь что-нибудь въ душѣ, такъ тяжело, а когда кому-нибудь покажешь, такъ легче становится… Видишь, тутъ вотъ какая исторія была… исторія прескверная съ моей стороны. Было это давно, очень давно, совсѣмъ я тогда былъ еще молодымъ человѣкомъ, знаешь, этакъ глупымъ офицерикомъ. И влюблялся я, и объяснялся, словомъ, какъ всѣ. Скажу тебѣ по совѣсти, что ничего во мнѣ особенно хорошаго не было. Такъ жилъ, какъ другіе живутъ, и больше ничего. А случилось однажды, что встрѣтилъ я женщину удивительную. Не говорю. я о красотѣ… Самъ видѣлъ Дарью Николаевну, и до сихъ поръ вѣдь еще красавица, а ей ужъ тридцать восемь лѣтъ, и много горя она вынесла. Да, такъ я объ этомъ не говорю. Замѣчательная она женщина по другимъ причинамъ. Характера необыкновеннаго, и душа у нея большая… Какъ только я съ нею познакомился, такъ сейчасъ и самъ лучше сталъ… Знаешь, какъ святыня, когда человѣкъ къ ней съ вѣрой прикоснется, такъ сейчасъ душа его и очистится… Ну, познакомился я и, разумѣется, сейчасъ же влюбился. Во-первыхъ, я тогда влюблялся во всякую женщину, какую встрѣчалъ, а во-вторыхъ — въ Дарью Николаевну и нельзя было не влюбиться, въ ней было какое-то обаяніе, братецъ ты мой, да, обаяніе. Сама она была изъ бѣднаго семейства, но жили они не то чтобъ очень скудно, а такъ, было у нихъ все необходимое и ничего лишняго. Сталъ я ухаживать, былъ принятъ въ домѣ и встрѣтилъ благосклонность… Однимъ словомъ, завязался у насъ романъ, какъ слѣдуетъ, по всѣмъ правиламъ. Я тебѣ скажу, что тутъ только я понялъ, что такое настоящая любовь, и понялъ я, что всѣ прежніе мои романчики и плевка не стоили… Такъ она мною овладѣла, что я сдѣлался ея рабомъ. Ну, сдѣлалъ предложеніе, получилъ согласіе и женился. Словомъ, вообще, какъ водится. И стали мы жить да поживать. Жили мы отлично. Богъ далъ намъ дочку, слабенькая такая родилась, думали, что и не выживетъ, раньше сроку на свѣтъ появилась; но ничего, выходилась, вотъ ты ее видѣлъ. Это и есть Липа… Жили мы не разставаясь лѣтъ восемь, и никогда между нами даже размолвки не было. Оно и понятно, Дарья Николаевна была выше меня на цѣлую голову, нравственно, я говорю, нравственно. Я всегда былъ ничтожнымъ человѣчкомъ, а потому и подчинялся ей безпрекословно и все дѣлалъ такъ, какъ она желала; я даже мыслить сталъ такъ, какъ будто у меня на плечахъ была не моя голова, а ея, и чувствовалъ, какъ и она: къ кому она хорошо относится, къ тому и мое сердце лежитъ. Къ кому она немилостива, отъ того и я отворачиваюсь. И это не сознательно, а такъ какъ-то само собой выходило. Однимъ словомъ, нравственно я былъ ея эхомъ, откликомъ, подражаніемъ… Ну, хорошо. Вотъ такъ мы и жили. Дочка подростала, счастье было у насъ въ домѣ, всѣ намъ завидовали. Но вышелъ одинъ случай, чрезвычайно глупый случай… Глупый, говорю, а межъ тѣмъ какія послѣдствія. Пришлось мнѣ уѣхать по дѣламъ въ самый, братецъ ты мой, Петербургъ. И удивительное дѣло. Ѣхалъ я черезъ Москву по желѣзной дорогѣ. Какъ только сѣлъ я въ поѣздъ, такъ сейчасъ мною овладѣло какое-то странное, непонятное чувство. Я вдругъ почувствовалъ, что съ меня какъ-будто разомъ спали какія-то путы. Понялъ я въ эту минуту, что всѣ эти восемь лѣтъ я не былъ самимъ собой, а былъ откликомъ Дарьи Николаевны. Не понялъ я только одного, что это было хорошо. А душа моя вдругъ возмутилась. Мужчина, значитъ, заговорилъ во мнѣ, самолюбіе проснулось. Гордость! Показалось мнѣ вдругъ обидно, что я передъ Дарьей Николаевной такую безличность изображаю, и въ эту минуту, можешь себѣ вообразить, какія я чувства испытывалъ! Я ее возненавидѣлъ. Ну, вотъ, прямо говорю тебѣ, возненавидѣлъ. Самая пылкая любовь вдругъ перешла въ самую ожесточенную ненависть. Это бываетъ. Ну, такъ вотъ поѣхалъ я въ Петербургъ. Всю дорогу я испытывалъ такое ощущеніе, какъ будто голова моя была въ хмелю, будто я пьянъ немножко. Какъ-то странно мнѣ было чувствовать себя самостоятельнымъ человѣкомъ. Вотъ, думаю, тамъ сидитъ господинъ, я съ нимъ, положимъ, поговорю, онъ мнѣ, можетъ быть, понравится и я почувствую къ нему расположеніе; но еслибъ была здѣсь она, и онъ ей не пришелся бы по вкусу, уже я бы отъ него отвернулся; у меня, значитъ, не было бы ни своей воли, ни своего вкуса… Вотъ, напримѣръ, рядомъ со мной сидитъ дама… у нея пріятное лицо, мнѣ пріятно съ ней сидѣть рядомъ и разговаривать, а будь здѣсь Дарья Николаевна… Ну, и вотъ все въ такомъ родѣ. И я только и дѣлалъ, что всю дорогу заговаривалъ то съ тѣмъ, то съ другимъ, знакомился, говорилъ очень много, возбужденно, и всѣ люди мнѣ ужасно нравились, ко всѣмъ я чувствовалъ чуть что не любовь, — однимъ словомъ, просто я опьянѣлъ отъ воли… Пріѣхалъ въ Петербургъ; я не въ первый разъ былъ въ этомъ городѣ и немного зналъ его. И встрѣтился я здѣсь со старыми товарищами. Какъ водится, мы кутнули, и я при этомъ, разумѣется, и пилъ, и шумѣлъ, и безобразничалъ больше всѣхъ, потому что чувствовалъ себя какъ бы выпущеннымъ изъ тюрьмы, и все это время, говорю тебѣ откровенно, ненависть къ Дарьѣ Николаевнѣ не покидала меня. Чудеса, братъ, бываютъ въ природѣ. Удивительная штука человѣческая душа! Какъ бы ты думалъ, чѣмъ это кончилось?.. Явилась у меня жажда чѣмъ-нибудь отомстить ей за то, что въ теченіе восьми лѣтъ я лишенъ былъ свободы, что моя личность подавлялась ея личностью, и что же придумалъ? Ну, конечно, я не много думалъ объ этомъ, оно какъ-то само собой вышло; ну, однимъ словомъ, пришлось мнѣ познакомиться съ одной особой… швейка она была простая, такъ, ничего, лицо красивое, хотя, конечно, далеко ей было до Дарьи Николаевны, даже и сравненія не могло быть… Но я тогда все дѣлалъ скоропалительно… Разъ повидался, другой, ужъ и влюбился, и объяснился, и страстныя объятія были, ну и кончилось это тѣмъ, чѣмъ обыкновенно кончается… Измѣнилъ я, братецъ ты мой, моей Дарьѣ Николаевнѣ, измѣнилъ съ ожесточеніемъ, съ чувствомъ мести, со злобой. Можетъ быть, всѣ эти чувства и долго бы оставались при мнѣ, то-есть, ровно столько, сколько я находился бы вдали отъ Дарьи Николаевны, но дѣло въ томъ, что ѣздилъ-то я по службѣ, и отпускъ былъ у меня короткій, и долженъ былъ я вернуться. Вотъ тутъ-то и произошла исторія. Какъ только я вернулся, прибылъ домой, увидѣлъ ее, такъ сейчасъ и впалъ въ отчаяніе. Опять я въ ея власти, опять я чувствую, что она высока, а я низокъ, что она совершенство, что я ея преданный рабъ; опять овладѣли мной прежнія чувства, и ходилъ я, какъ. убитый, и не зналъ, куда мнѣ дѣваться… А Дарья Николаевна все это видѣла и проникала взглядомъ своимъ въ мою душу. Видѣла она, что во мнѣ происходитъ нѣчто небывалое, и прямо ко мнѣ: «ты, — говоритъ, — скажи, нечего таить! таить ничего не слѣдуетъ, надо, — говоритъ, — принимать все, какъ, есть, и хорошее, и. дурное…» Ну, я ей и сказалъ: «подлость, — говорю, — сдѣлалъ, — такъ прямо и сказалъ — подлость сдѣлалъ, такую-то и такую-то…» Даже больше, — разсказалъ ей про всѣ свои чувства, которыя овладѣли мной, когда я сѣлъ въ вагонъ, не скрылъ ничего, — я передъ ней ничего не могъ скрывать. Поднялъ я голову и смотрю на нее; вижу, она окаменѣла совсѣмъ, братецъ ты мой, стоитъ передо мной, какъ мраморная, и холодомъ отъ нея такимъ вѣетъ, какъ отъ надгробнаго памятника: и говоритъ она мнѣ: «нѣтъ, — говоритъ, — вы сдѣлали двѣ подлости: одну со мной, а другую съ нею, съ той женщиной…» А я чувствую, что это правда; конечно, такъ это и было: я сдѣлалъ двѣ подлости. Ну, съ этого пошло. Я и молилъ, и рыдалъ, — ничего не помогло; какъ стала она въ тотъ моментъ каменная, такъ и осталась. «Я, — говоритъ, — противъ васъ — замѣть, противъ васъ; ужъ она начала мнѣ говорить „вы“, — такъ сразу и начала, съ того момента, — я, говоритъ, противъ васъ лично ничего не имѣю, а только не могу… Любовь исчезла изъ моего сердца, а если нѣтъ любви, то, значитъ, все порвалось между людьми, нѣтъ связи… А насильно нельзя. Душу нельзя насиловать…» Такъ ничего я и не добился. Тысячу разъ я возобновлялъ свои просьбы, свои мольбы и рыданія: «что-жъ я, — говоритъ, — сдѣлаю, если я не могу?» И при этомъ вотъ тебѣ еще черта: послѣ того мы прожили съ нею въ одномъ домѣ цѣлый годъ, и каждый мѣсяцъ она напоминала мнѣ про ту женщину, про швею, напоминала, чтобъ не забылъ я ей послать деньги, «потому что, — говоритъ, — ей нужно; можетъ быть, она теперь въ нуждѣ, вы обязаны это дѣлать». Я исполнялъ. Но тосковалъ же я тогда, страшно тосковалъ, она смотрѣла на меня, и, должно быть, жаль ей было… Видѣлъ я, какъ она тихонько плакала, но мнѣ своихъ слезъ никогда не показывала; на меня она смотрѣла холодно, немилостиво, даже, скажу тебѣ, жестоко, и однажды говоритъ: «тяжело жить намъ, и вамъ тяжело и мнѣ, не лучше ли намъ разстаться?» — «Разстаться? — говорю я, — а какъ же Липа? Вѣдь я не могу безъ нея». — «Липа будетъ учиться. Я буду смотрѣть за нею. Мы будемъ пріѣзжать къ вамъ…» Я долго думалъ надъ этимъ, но потомъ пришелъ къ той же мысли: дѣйствительно, очень ужъ тяжело было намъ жить вмѣстѣ, а мнѣ въ особенности. И вотъ я переѣхалъ въ Москву, купилъ себѣ здѣсь домикъ и поселился въ немъ. Но нѣтъ, ужъ того чувства, которое испыталъ я въ вагонѣ, я больше не дождался. Это могло быть только одинъ разъ, а потомъ, когда произошло такое страшное событіе въ моей жизни, я уже навѣки остался въ нравственномъ подчиненіи у Дарьи Николаевны. Правда, натура у меня была бурная, она стала проявляться; началъ, было, я бѣситься, рваться во всѣ стороны, дѣлать глупости, но какъ-то скоро увидѣлъ, что все это мнѣ не къ лицу; въ моемъ положеніи, понимаешь, гдѣ ужъ, и сталъ я надъ собой работать. Вотъ тогда я бросилъ мясо ѣсть и, вообще, смирился. Жизнь моя текла скучно, такъ, знаешь, какъ тяжелое ядро, когда оно катится по равнинѣ… Ну, вотъ отъ такой жизни и къ шкапику сталъ прикладываться… Еще слава Богу, что съ молодежью познакомился, все-таки они хоть шумятъ, движутся, и мнѣ не такъ скучно. Такъ-то, братъ!
— Вамъ тяжело, должно быть? — спросилъ я.
— Тяжело, страшно тяжело! По натурѣ я семейникъ, а вотъ приходится жизнь коротать одному. И всякій разъ, когда пріѣзжаетъ сюда Дарья Николаевна, я все-таки начинаю умолять ее, да ничего не помогаетъ. Только спроситъ: зачѣмъ? И больше ничего.
Съ этого времени я сталъ еще ближе къ полковнику. И мнѣ пришлось оказаться для него необходимымъ. Однажды съ нимъ случилась какая-то болѣзнь: онъ вдругъ почувствовалъ головокруженіе, схватился за сердце и упалъ въ кресло. Я позвалъ врача; это не былъ ударъ, но оказалось, что у него сердце въ сильномъ разстройствѣ. Я распорядился, какъ хозяинъ: заперъ калитку, и затѣмъ, когда товарищи встрѣтились со мной въ университетѣ, всѣ, знавшіе о моей близости съ полковникомъ, спрашивали:
— Она пріѣхала? Такъ скоро?
— Нѣтъ, — объяснилъ я, — она не пріѣхала, но полковникъ боленъ, у него что-то съ сердцемъ неладно.
Всѣ поняли это, и никто больше не пытался стучаться въ калитку. Я телеграфировалъ Дарьѣ Николаевнѣ, и на другой же день къ вечеру она пріѣхала, но одна — Липа осталась у тетки. Полковникъ не зналъ о моей телеграммѣ и, должно быть, не ждалъ ея пріѣзда. Мы съ Дарьей Николаевной были въ третьей комнатѣ отъ его спальни и вели тихій разговоръ.
— Вы зайдете къ нему? — спросилъ я. — Конечно, зайдете, разъ вы пріѣхали.
У нея было странное лицо. Какая-то нерѣшительность выражалась въ ея глазахъ; можетъ быть, ей было очень тяжело исполнить этотъ долгъ, но я уже успѣлъ полюбить полковника и потому на этотъ разъ увлекся и обратился къ ней съ нѣкоторой горячностью.
— Слушайте, Дарья Николаевна, простите меня! я знаю все. Полковникъ разсказалъ мнѣ… Ему очень тяжело теперь…
Лицо ея выразило страданіе.
— Что я могу подѣлать? — воскликнула она. — Вѣдь онъ самъ разорвалъ нить, связывавшую насъ! И какая это была нить… Какая это была жизнь!
Это у нея вырвалось. Затѣмъ она овладѣла собой и сказала съ обычной сдержанностью, почти холодно:
— Войдемте вмѣстѣ, прошу васъ.
Я пошелъ вслѣдъ за нею.
Когда отворилась дверь, и Дарья Николаевна появилась на порогѣ, полковникъ съ величайшимъ волненіемъ сдѣлалъ усиліе, чтобы приподняться.
— Вамъ вредно это, — сказала Дарья Николаевна, — лежите.
— Ахъ, спасибо, спасибо! — говорилъ полковникъ.
Глаза его были полны слезъ; въ это время онъ протянулъ мнѣ руку и крѣпко пожалъ ее.
— Видите, не выдержалъ, свалился… Сердце-то, сердце!.. А Липа?
— Липа осталась у моей сестры.
— А я не умру? я еще не умираю? — спросилъ полковникъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, будете жить! — сказала Дарья Николаевна, стараясь, чтобы голосъ ея звучалъ мягко и успокоительно.
Она посидѣла нѣсколько минутъ и вышла. Полковникъ еще разъ пожалъ мнѣ руку и посмотрѣлъ на меня глубоко-благодарнымъ взглядомъ.
— Это ты сдѣлалъ, я знаю. Не даромъ я тебя полюбилъ!
Я вышелъ, прошелъ нѣсколько комнатъ и засталъ Дарью Николаевну сидящей за столомъ съ задумчивымъ лицомъ.
— Да, это страшно тяжело! — говорила она, уже теперь прямо обращаясь ко мнѣ, какъ къ человѣку, посвященному въ тайну ея жизни. — Боже, какъ мы легко портимъ себѣ жизнь! Если-бъ вы знали, если-бъ вы знали, какъ я его любила!
Въ эту минуту я далъ себѣ слово употребить всѣ усилія, чтобы какъ-нибудь смягчить ее. Она оставалась нѣсколько дней. Полковнику сдѣлалось значительно лучше. Передъ самымъ ея отъѣздомъ я заговорилъ съ нею. Я говорилъ просто и откровенно, прямо уговаривалъ ее, хоть въ эти годы, которыхъ, повидимому, у полковника осталось немного, избавить его отъ одиночества.
— Я не знаю, — отвѣчала она, — не заблуждаетесь ли вы, думая, что изъ этого можетъ получиться сколько-нибудь сносная жизнь?
— О, если только вы сомнѣваетесь въ вашемъ мужѣ, то я за него ручаюсь. Я знаю, что, всѣ его мысли направлены къ этому, что у него нѣтъ другихъ желаній, и что онъ способенъ быть такимъ же вашимъ рабомъ, какъ былъ въ тѣ годы.
— Я ничего не могу вамъ сказать на это! — отвѣтила мнѣ въ заключеніе Дарья Николаевна.
Едва только полковникъ поднялся съ постели и сталъ выходить изъ комнаты, какъ Дарья Николаевна собралась уѣзжать. Мы всѣ трое поѣхали на вокзалъ. Я держалъ въ рукахъ ея зонтикъ. Послѣ второго звонка она простилась съ нами, пожала намъ руки и ушла въ вагонъ. И я вдругъ вспомнилъ, что зонтикъ остался у меня въ рукахъ. Я быстро побѣжалъ въ вагонъ и совершенно неожиданно для себя нашелъ Дарью Николаевну стоящей у окна, прислонивъ къ стеклу лобъ; я окликнулъ ее, она повернула ко мнѣ лицо, на глазахъ у нея были слезы.
— Ради Бога! — какъ-то невольно вырвалось у меня, и въ этомъ восклицаніи она, конечно, разслышала просьбу.
— Мнѣ жаль его, жаль! — отвѣтила она. — Онъ такой несчастный…
Она уѣхала, не пообѣщавъ мнѣ ничего опредѣленнаго. Скоро я получилъ отъ нея письмо. Она благодарила меня за хлопоты во время болѣзни ея мужа, писала о томъ, что я внушилъ ей прекрасныя чувства, что она испытала какое-то обновленіе, но ни однимъ намекомъ ничего не обѣщала.
Передъ самымъ лѣтомъ она опять пріѣхала въ Москву уже съ Липой. Липа явилась радостная, бросилась на шею отцу. Дѣло очень скоро разъяснилось: она была влюблена. Въ Ярославлѣ она оставила жениха, который пріѣхалъ туда только по дѣламъ, а жилъ въ Москвѣ. И вотъ однажды, дня за два до отъѣзда въ Ярославль, Дарья Николаевна сказала полковнику:
— Я не могу разстаться съ моей дѣвочкой. Ея будущій мужъ долженъ жить въ Москвѣ… Что-жъ, придется жить вмѣстѣ…
— И вы?.. — съ живостью воскликнулъ полковникъ, схватилъ ея руку и началъ осыпать поцѣлуями.
— Да, надо отдѣлать квартиру для всѣхъ…
Дарья Николаевна скоро уѣхала съ Липой; въ домѣ полковника начались капитальныя передѣлки; самъ полковникъ совершенно ожилъ. Цѣлые дни ходилъ онъ по двору съ длинной трубкой въ зубахъ и дѣлалъ распоряженія по ремонту. Онъ выбросилъ изъ шкапа бутыль и больше никогда къ нему не прикладывался.
— Теперь не надо, не надо, — говорилъ, — теперь я и безъ этого живой человѣкъ!
Молодежь должна была освободить домъ и перейти во флигель. Флигель стоялъ рядомъ съ кухней, въ немъ было три комнаты, совершенно достаточныя для того, чтобъ шумѣть, расхаживать по нимъ, ѣсть бифштексы и пить кофе.
Недѣли черезъ двѣ полковникъ собрался въ путь и уѣхалъ въ Ярославль.
— На свадьбу ѣду! — говорилъ онъ, и лицо его совершенно расплывалось отъ радостной улыбки. — Вотъ всѣ пріѣдемъ и заживемъ на славу!
И дѣйствительно, дня черезъ три пріѣхала вся семья. Мужъ Липы оказался пріятнымъ молодымъ человѣкомъ; онъ служилъ въ какой-то частной конторѣ, имѣлъ свои хорошія средства и былъ, какъ говорится, человѣкомъ съ будущностью.
— Ну, приходите же ко мнѣ завтра! — сказалъ полковникъ, обратившись кой-къ-кому изъ молодыхъ людей, и это, конечно, означало, что онъ приглашаетъ всѣхъ, кто у него бываетъ въ домѣ. — Задамъ же я теперь пиръ!
Вечеромъ собралось у него множество народа: и домъ, и флигель были полны. И это былъ дѣйствительно развеселый вечеръ: полковникъ рѣшительно сіялъ, говорилъ безъ умолку и все любовался своей дочкой, да кстати и ея мужемъ.
Началась у нихъ новая жизнь. Но флигель послѣ этого событія не опустѣлъ, въ немъ только явилось больше порядка. Дарья Николаевна взяла все это дѣло въ свои руки, и мы скоро подружились съ нею и чувствовали себя въ ея обществѣ такъ же свободно и хорошо, какъ и въ обществѣ полковника.
Многіе изъ старыхъ товарищей и до сихъ поръ еще при встрѣчѣ нерѣдко вспоминаютъ полковника въ отставкѣ, Казиміра Ивановича Протасова.