Полицейское дело (Дорошевич)/ДО
| Полицейское дѣло |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 203. |
«Нижній-Новгородъ. — Въ судебной палатѣ разсмотрѣно дѣло бывшихъ полицейскихъ: Шлеметевскаго, Шульпина, Ольховича, Шибаева и Панова, обвиняемыхъ въ нанесеніи весной 1899 года побоевъ съ переломомъ реберъ задержанному крестьянину Воздухову, который не приходя въ сознаніе, умеръ. Били его ногами, книгой, кулаками. Избитаго бросили въ камеру. Первые трое изъ поименованныхъ подсудимыхъ приговорены палатой въ каторожныя работы на четыре года».Газетная телеграмма.
Трое нижегородскихъ полицейскихъ приговорены къ 4 годамъ каторги.
Для нихъ это приговоръ къ смертной казни, и притомъ мучительнѣйшей.
Каторга ненавидитъ полицію.
Воровъ, грабителей, убійцъ, самихъ когда-то «допрашивали» въ участкахъ, и когда къ нимъ попадаетъ полицейскій, они «припоминаютъ».
На Сахалинѣ, проходя мимо одной изъ тюремъ, я услыхалъ отчаянные вопли.
— Съ хородовымъ ихраютъ! — объяснилъ мнѣ съ улыбкой «стрёмщикъ», стоявшій на-стражѣ у дверей.
Въ другой разъ мнѣ пришлось видѣть, какъ «играли съ городовымъ».
«Игрокъ» Василій Петровичъ выигралъ большое состояніе, — рублей восемьдесятъ.
Весь «номеръ» тюрьмы былъ поставленъ вверхъ ногами.
Старый «бабай», татаринъ, цѣлый день не закрывалъ своего «майдана».
Стоялъ у раскрытаго ящика съ картами, папиросами, вареными яйцами, ситникомъ, жаренымъ мясомъ:
— Можэтъ, Васылъ Петровичъ что потрэбуетъ.
Василій Петровичъ лежалъ на нарахъ и уже скучалъ.
Около него суетились, вертѣлись, егозили голодные «жиганы», выдумывая, чѣмъ бы еще развлечь Василія Петровича.
Водку Василій Петровичъ пилъ и другихъ потчевалъ.
На гармоникѣ ему играли.
Картинки онъ у Балада, тюремнаго художника-кавказца, покупалъ и рвалъ.
«Хама», какъ собаку, кормилъ.
«Хамъ», умирающій съ голода, изъ продувшихся въ лоскъ «жигановъ», проигравшій свой паекъ за три мѣсяца впередъ, стоялъ на четверенькахъ.
Василій Петровичъ плевалъ на хлѣбъ, кидалъ ему.
— Пиль!
«Хамъ» долженъ былъ ловить налету непремѣнно ртомъ и радостно лаять, къ удовольствію всего «номера».
Но и эта игра Василію Петровичу надоѣла:
— Пшелъ къ чорту!
Онъ лежалъ и скучалъ.
Что бы такое выдумать?
— Сенька! — улыбнулся лѣнивой улыбкой Василій Петровичъ.
Нашелъ!
— Сенька, какъ тебя въ полиціи дули? А?
Сенька, поджарый жиганъ, ожилъ, подскочилъ, тряхнулъ головой и осклабился всей мордой:
— Жестоко дули-съ, Василій Петровичъ! Такъ точно!
— А ну-ка-сь, разскажи!
При этихъ словахъ арестантъ, лежавшій неподалеку на нарахъ, потихоньку всталъ и пошелъ къ выходу.
Но сидѣвшій на краю наръ «парашечникъ» вскочилъ, загородилъ дорогу:
— Куда?
— Стой, братъ, стой! — разсмѣялись другіе арестанты и подтолкнули его поближе къ Василію Петровичу, — послухай!
Это былъ бывшій городовой, сосланный въ каторгу за то, что повѣсилъ жену.
— За что жъ тебя дули? — какъ будто бы удивлялся Василій Петровичъ.
— Стало-быть, допрашивали! — отвѣчалъ весело Сенька. — По случаю ложекъ!
— Въ участкѣ, значитъ?
— Такъ точно, въ участкѣ. Иду, стало-быть, по Хитрову рынку, а меня и — цапъ, забрали и посадили въ каталажку. А наутро приходитъ г. околоточный надзиратель. «Такъ и такъ, винись, значитъ, гдѣ серебряны ложки? Твоихъ рукъ дѣло!» — «Дозвольте, — говорю, — ваше высокоблагородіё! Явите такую начальническую милость! Отродясь ложекъ въ глаза не видывалъ!» — «Не видывалъ — гыть, — раскурицынъ ты, курицынъ сынъ! Такъ ты у меня по-другому заговоришь!» Да кэ-эксъ развернется, по уху меня — хле-есть!
— Да ну?
— Свѣту не взвидѣлъ! Сейчасъ сдохнуть!
— Да какъ же онъ тебя такъ?
— Да вотъ этакимъ манеромъ-съ!
Сенька подскочилъ къ бывшему городовому, развернулся — и звѣзданулъ его въ ухо, тотъ на нары треснулся.
— Здорово тебѣ, Сенька, дали! — покачалъ головой Василій Петровичъ.
Бывшій городовой вскочилъ, лицо въ крови, — объ нары разбился, — заоралъ, какъ звѣрь:
— Чего жъ ты, стерьва!?
И кинулся на Сеньку.
Но «жиганы» ловко дали ему подножку, кинулись, насѣли, скрутили руки назадъ, подняли и держали.
Сенька стоялъ весь блѣдный, со стиснутыми зубами, дрожа. «Человѣкъ разгорался». Кровь играла.
«— Держи, — говоритъ городовымъ, — его, подлеца, туже». Да кэ-экъ развернется, да кэ-экъ въ другое ухо рѣзне-етъ!
Сенька наотмашь рѣзнулъ бывшаго городового въ другое ухо. Тотъ зашатался и завопилъ благимъ матомъ.
— «Сказывай, — гыть, — подлецъ, игдѣ ложки?» Да опять какъ рѣзнетъ!
Сенька «рѣзалъ» съ разстановкой, чтобы «каждый ударъ чувствовалъ», — отчетливо, звонко, со вкусомъ.
Бывшій городовой только стоналъ, опустивъ голову.
Сенька пріусталъ.
На лбу выступилъ потъ, утерся.
— Вижу, надоть роздыхъ дать. Ваше, — кричу, — ваше высокоблагородіе! Остановитесь! Остановитесь! — кричу. — Сейчасъ всю правду истинную про ложки покажу! Не бейте. Остановились г. околоточный надзиратель. «Дыши, — говоритъ, — тварь!» Полежалъ на полу, отдышался. Да въ ноги. Что я могу сказать игдѣ ложки, ежели я и впрямь ложекъ не бралъ? «Ваше высокоблагородіе! Будьте такіе милостивые! Ужели жъ вамъ бы не сказалъ, ежели бъ бралъ?» — «А, — г. околоточный говоритъ, — ты, животина, этакъ? Крути ему руки». Да кэ-экъ меня… Свѣту не взвидѣлъ!
Отдохнувшій Сенька звѣзданулъ бывшаго городового такъ, что у того голова замоталась и ноги подкосились.
— «Такъ?» гыть. «Этакъ?» гыть. «Такъ?» гыть. «Этакъ?» гыть.
Бывшаго городового швырнули на нары. Онъ былъ въ безчувственномъ состояніи.
Долго лежалъ, какъ пластъ. Словно померъ. Только потомъ начали плечи вздрагивать. Значитъ, въ себя приходить началъ и отъ боли плачетъ.
— Съ хородовымъ ихрали? — спросилъ меня «стремшикъ», стоявшій у двери снаружи, когда я выходилъ изъ «номера».
— Съ городовымъ играли. И часто играютъ?
— Извѣстно. Баловники!
Онъ улыбнулся и пожалъ плечами.
Я не осуждаю этого приговора:
— На четыре года въ каторгу.
Я нахожу его превосходнымъ, я нахожу его великолѣпнымъ, я нахожу его достойнымъ подражанія.
Я люблю, когда мысль выражается общепонятно.
А общепонятнѣе, опредѣленнѣе, яснѣе нельзя выразить мысль:
— За издѣвательство, за мучительство надъ беззащитнымъ въ застѣнкѣ — каторга.
Побольше бы такихъ приговоровъ.
Они понятнѣе и яснѣе всякихъ циркуляровъ о вѣжливомъ обращеніи полиціи съ публикой.
Я рукоплещу справедливости.
Но мнѣ жалко людей.
Какъ жаль бываетъ озвѣрѣвшихъ, оскотинѣвшихъ людей, испорченныхъ старшими.
За что ихъ погубили?
Что думали эти полицейскіе, когда они били въ участкѣ кулаками и ногами, мучили, издѣвались, ломали ребра попавшемуся въ ихъ руки обывателю?
— Ори, братъ, не ори, — все одно никто не услышитъ!
И беззащитная жертва еще больше разжигала ихъ, — ничто такъ не озвѣряетъ палача, какъ безпомощность его жертвы.
Тутъ-то и дать себѣ волю!
Думали ли они, что жертва можетъ пожаловаться?
Кому? Какъ? Гдѣ свидѣтели?
Да они же сами и будутъ единственными свидѣтелями:
— Помилуйте! Что вы? Обращеніе было самое деликатное! Онъ самъ ругалъ, самъ оскорблялъ, самъ наносилъ удары чинамъ полиціи.
Пусть пожалуется, самъ же и останется виноватымъ.
Самого же и отдадутъ подъ судъ «за оскорбленіе чиновъ полиціи при исполненіи ими служебныхъ обязанностей».
Думали ли они, что кровоподтеки, ссадины, переломанныя ребра могутъ служить уликами противъ нихъ?
А протоколъ-то на что?
Протоколъ, гдѣ пишется:
«Подобранъ въ безчувственно-пьяномъ видѣ не извѣстный человѣкъ, со знаками неизвѣстно кѣмъ нанесенныхъ побоевъ».
Такъ въ участокъ и доставленъ! Кто его знаетъ, гдѣ, кто его такъ изувѣчилъ.
Думали они, могли ли они думать, что попадутъ подъ судъ?
Для насъ, простыхъ смертныхъ, чтобы попасть подъ судъ, надо только совершить преступленіе. Довольно и прокурора.
Для полицейскаго прокуроръ безсиленъ. Надо, чтобъ начальство захотѣло отдать полицейскаго подъ судъ.
Городовой «изложитъ дѣло» околоточному, который, конечно, станетъ скорѣе на сторону «своего» городового, чѣмъ на сторону какого-то «мерзавца», подобраннаго на улицѣ и попавшаго въ кутузку.
Околоточный «представитъ дѣло» участковому.
Участковый «объяснитъ дѣло» полицмейстеру.
Полицмейстеръ «освѣтитъ дѣло» губернатору.
Какое тутъ преданіе суду!
Для этихъ Шлеметевскаго, Шульпина и Ольховича приговоръ въ каторгу свалился, какъ снѣгъ на голову.
Какъ снѣгъ въ іюлѣ!
Они жили, они были воспитаны въ мысли о безнаказанности, — это самое главное, — и вдругъ…
И вотъ пройдетъ года два-три.
Въ одинъ изъ сахалинскихъ лазаретовъ «приволокутъ» изъ тюрьмы избитаго на смерть арестанта.
Въ состояніи. такомъ же, въ какомъ былъ и этотъ несчастный обыватель Воздуховъ.
Въ кровоподтекахъ, съ отбитыми легкими, съ переломанными ребрами.
— Кто это, братецъ, тебя такъ разукрасилъ? — спроситъ докторъ, стараясь шутливымъ тономъ поддержать духъ умирающаго.
Арестантъ промолчитъ.
— Кто, говорю, тебя такъ разукрасилъ?
Арестантъ будетъ угрюмо смотрѣть въ уголъ и молчать.
Или скажетъ черезъ силу:
— Самъ съ наръ упалъ. Расшибся.
Всякій больной надѣется выздоровѣть. Но, выздоровѣвши, попадешь опять въ тюрьму.
А если «лягнешь», «ударишь хвостомъ», скажешь, кто билъ, тогда ужъ изъ тюрьмы больше не попадешь въ лазаретъ, а прямо на кладбище.
И испуститъ духъ этотъ бывшій полицейскій, для котораго приговоръ въ каторгу былъ приговоромъ къ смертной казни.
За что?
Испуская духъ, онъ можетъ, онъ имѣетъ право спросить:
— За что жъ меня-то, меня такъ, когда другіе…