Позвольте в монологической форме представить два разговора, которые я имел с двумя одинаково выдающимися политиками двух болгарских партий: народняцкой, которая сегодня стоит у власти (в коалиции с прогрессивно-либеральной партией), и демократической, которая стояла у власти до весны 1911 года. Оба мои собеседника просили не называть их имен. Для моих целей в этом и нет никакой надобности.
Народняк
— Вы знаете, что нашу партию не раз называли партией «гешефтарей». Если бы этим хотели сказать только то, что мы — партия богатых людей, то это было бы более или менее верно. Да, мы партия людей, которым есть что терять. Нас обвиняли во многом, но никто никогда не обвинял еще нас в легкомыслии. Именно потому, что нам есть что терять. И если мы встали на путь войны, значит не могли поступить иначе, принимая, разумеется, за данное, что мы не хотели отказываться от всякого политического влияния в стране.
Чего мы хотим? Вы это знаете из манифеста, из всех извещений нашего правительства. Но вы хотите знать, чего мы действительно хотим? Выгнать турок из Европы. Возможно ли это? Столь же возможно, сколь и необходимо. При помощи России? Да, помощь России для этого великого дела нам необходима. Прямая, непосредственная помощь делом, а не платоническая, нравственная поддержка. И при дальнейшем развитии событий Россия не сможет нам в этой помощи отказать. Иначе роль ее на Ближнем Востоке, ее престиж в славянстве падут на долгое время, если не навсегда.
Мобилизовав войска на закавказской границе, чтоб связать силы Турции, Россия должна будет перебросить два корпуса — всего два корпуса! — смотрите сюда на карту: из Одессы на перешеек, под Константинополь, или высадить войска в Бугасе и провести их Болгарией. Мы — у Адрианополя, Россия — у Константинополя. Мы берем Адрианополь, Россия берет Константинополь. Всего два корпуса!
Европа? Она не сможет, не посмеет и не захочет повторить тот эксперимент, какой она проделала после предварительного договора в Сан-Стефано, — она не захочет, не посмеет и не сможет помешать России довести дело до конца. Германия? У нее на Балканах нет политических интересов, а экономическим — изгнание турок не повредит. Германия нуждается в балканском рынке; но очевидно, ведь, что культурные болгары и сербы разовьют большую покупательную силу, чем турецкие варвары. Англия? Но неужели вы допускаете, что Англия согласится рвать с Россией и с нами ради сохранения европейских владений Турции? Тем менее — Франция. Италия уже взяла свое: Триполи. Остается одна Австро-Венгрия. Но что же ей останется делать? Двинуть свои войска к Салоникам? К Константинополю? Но оцениваете ли вы в полном его объеме это предприятие? Какую армию должна будет Австро-Венгрия двинуть на Балканы, где против нее соединенные силы четырех христианских держав, русские корпуса и враждебное население, — и все это при открытой восточной границе вдобавок. Мало того. Внешняя война со славянами означает для Австро-Венгрии внутреннюю войну. Ее армия так же неоднородна, как и ее население. Завоевательный балканский поход против славянских народов, борющихся за свое освобождение, может вызвать такое движение внутри, которое поставит Австрию на краю распада.
Россия стремится к свободным проливам для своего черноморского флота. Но какой же смысл имеет тогда это архи-миролюбивое отстаивание г. Сазоновым status quo? Ведь status quo и означает запертые проливы. От кого же и как Россия надеется получить свободный выход в Средиземное море? От Турции? За какую компенсацию?.. Но Россия может взять эти проливы в союзе с нами. Только два корпуса из Одессы, заметьте себе это: только два корпуса!
Изгнание турок было бы началом новой эры для славянства. Россия — во главе, как признанный вождь; за нею — дружная семья юго-славянских народов; с нами пошла бы Греция, и даже Румынии ничего не оставалось бы, как примкнуть к нашему союзу. Остается, правда, вопрос об австрийском славянстве. Тут, прежде всего, уместно сомнение, долго ли простоит эта постройка? Не поддерживается ли она, главным образом, отсутствием строго проводимой идеи славянского единства в политике России? Но не будем заходить так далеко, не будем предсказывать близкого распада Австрии. Допустим, что это государство — действительная историческая необходимость. Но согласитесь: одно дело Австрия сейчас, со своей резко выраженной немецкой политикой при славянском большинстве, а другое дело — Австрия пред лицом сплотившегося вокруг России славянского мира. Тогда и австро-венгерская династия в борьбе за самосохранение не сможет не вести славянской политики. Но… но для всего этого Россия должна отказаться от столь несвойственной ей политики охранения турецкого интегритета и — послать два корпуса к Константинополю.
Я знаю: внутренние трудности велики. У вас все еще сильна анархия — анархия отношений и анархия умов. Но здесь-то и начинается ваша обязанность — прессы. Вы должны сплотить общественное мнение страны вокруг правительства, чтоб оно, правительство ваше, почувствовало себя сильным, а, с другой стороны, давлением этого общественного мнения вы должны толкнуть правительство на путь решительной славянской политики. Согласны вы со мной?
Демократ
— Политические цели войны? Здесь вы, прежде всего, столкнетесь с бьющей в глаза разницей между утопизмом Сербии и нашим реализмом. Спросите Гешова, чего мы хотим? Он ответит вам: улучшения судьбы наших братьев в Македонии. Это, может быть, неопределенно, но что поделаешь, когда неопределенность вытекает из существа вещей. Спросите о том же Пашича, — и он скажет: автономии старой Сербии с такой-то и такой пограничной линией. При этом он очертит вам ногтем на карте обширнейшую область, которая не представляет ни этнографического, ни административного единства. Мы так далеко не идем, для этого мы слишком трезвы, — по крайней мере те среди нас, которые умнее и дальновиднее. И прежде всего мы не делим еще шкуры медведя. А медведь, ведь, жив и, вопреки бахвальству уличной прессы, очень еще силен. Наша мобилизация прошла прекрасно, мы уж имели несколько успехов, но нельзя забывать одного: у нас 4 1/2 миллиона населения, у Турции — 24 миллиона. Мы выдвинули сразу последнего человека и ребром поставили последний франк. Ну, допустим даже, что мы сможем выставить еще 100 тысяч ружей. Но и только. Как ни хорош человеческий материал нашей армии, как ни благоприятно сложились наши финансы, но, ведь, все наши ресурсы строго ограничены, ибо мы малочисленны и бедны. Повторяю: нельзя этого забывать. Турция с мобилизацией отстала от нас, она терпит поражение от черногорцев, от нас, от сербов… Но этим вопрос еще не решается и не предрешается: у Турции есть спина. Турция сможет мобилизовать еще одну дивизию, и еще одну, и еще… Когда у нас выйдут все лошади, все гранаты, — нам достать больше неоткуда. А у турок — и Эгейское, и Адриатическое моря. Когда у нас истощатся золотые запасы и запасы хлеба в стране, мы внешнего займа не сможем заключить. А турки всегда имеют возможность продать какую-нибудь концессию, и хоть на тяжких условиях, но денег добудут. Я не оптимист? Конечно, нет. Оптимистом в наших условиях может быть только тот, кто не рассуждает. Среди политически зрелых людей вы у нас оптимизма не найдете.
Война была необходима, потому что неизбежна. Мы должны были покончить с внутренней язвой, которая в течении двух десятилетий разъедает нашу страну: это македонский вопрос. Болгары в Македонии и болгары из Македонии дошли до полного отчаяния, и мы стояли перед тяжкими осложнениями в нашей внутренней государственной жизни. Македонцы надеялись на нас, и в течение 15-20 лет мы в них эту надежду поддерживали. Сперва у них происходили народные восстания, по 10-20 тысяч человек. Потом массовые восстания сменились действиями чет, организованных дружин. Когда и это не привело ни к чему, начался окончательный распад: с одной стороны, отдельные убийства и покушения, с другой — массовая эмиграция в Америку. Турки выдвинули в это время план заселения Македонии мусульманами. Это-то и довело македонцев до отчаяния. А отчаяние — плохой советник. Македонцы-иммигранты вносили элемент анархии в нашу внутреннюю жизнь, они начали угрожать смертью министрам и Фердинанду. Наше собственное население тоже поднимало ропот: тратим ежегодно десятки миллионов на армию, истощаем страну, а не можем прийти на помощь македонским братьям; к чему же тогда армия? И, наконец, — наше офицерство. Оно крайне тяготилось как своим бездействием, так и печальным своим материальным положением. На армию мы тратим не по силам, а жалование офицерское ничтожно, жить приходится не лучше мужика. Цены на все предметы потребления растут, а в то же время уровень жизни верхних слоев общества очень повысился за последние годы. При этих условиях у офицерства естественно должно было развиться нервное нетерпение, близкое к отчаянию. А отчаяние — плохой советник. У нас, к счастью, не было явлений в офицерской среде, подобных тем, что происходили в Сербии, в Греции. Но пример был слишком близок, а условия слишком благоприятны… Все это в совокупности своей заставило нас принять войну. Она не есть плод сознательно учтенной целесообразности, а лишь продукт тяжкой внутренней необходимости.
Я уже говорил вам о планах Сербии. Планы эти фантастичны, и многое в них отпадет. Но компенсации, которых потребует Сербия, — во всяком случае, очень велики. И будь наше внутреннее положение нормально, никогда бы мы не решились на войну в таких условиях.
Все разговоры о том, будто мы с Сербией заранее точнейшим образом сговорились и распределили по карте все спорные сферы влияния или будущего владения, решительно ни на чем не основаны. Это — россказни и только. До войны мы не могли бы ни на чем общем сговориться. Другое дело — во время войны. Тут почва под ногами слишком горячая, атмосфера вокруг слишком огненная, чтобы можно было питаться фантазиями. И я надеюсь, что война приведет нас к соглашению на основе более скромной и более реалистической программы.
Во всяком случае, война сделает невозможным сохранение старого турецкого управления в Македонии, невозможным для Турции, невозможным для Европы. Пусть с сохранением суверенитета султана, — но в этой области будет введено самостоятельное управление, — турецкие войска будут из нее выведены. И это почти совершенно независимо от того, будет ли война для нас успешна или нет.
Успешной же война сможет быть для нас только условно. И чем значительнее будут наши успехи вначале, тем скорее нам необходимо закончить войну. Необходимо вмешательство, необходим окрик: «Довольно, остановитесь!». Это — обязанность России. И если она заставит нас слишком долго ждать своего вмешательства, мы падем жертвой наших собственных побед. Собственными силами мы, ведь, турок из Европы все равно не выгоним, — это пустяки. Значит, нам остается только моральную ценность наших возможных успехов учесть как можно раньше. Иначе мы попадем в тиски. Допустим самое большое: мы взяли Адрианополь. А дальше? Где у нас силы, чтоб удержать его? У турецкой армии большая спина, — если мы отбросим турок от Адрианополя, они вернутся к нему. Не дожидаясь, двигаться дальше — на Константинополь? Но это — стратегическая утопия. Смотрите это узкое место между Черным и Мраморным морями: это — Чаталджа. Тут у турок превосходные укрепления. Если бы мы даже дошли сюда, туркам достаточно поставить здесь заслон из 50 тысяч солдат, чтобы задержать армию из 500 тысяч душ. Что мы сможем делать дальше, кроме как истощать свои силы?
Россия обязана будет вмешаться. Война подготовлялась и объявлялась в определенном расчете на поддержку России. Об этом правящие круги в Петербурге не могли не знать. Россия несет на себе нравственное обязательство пред нами.
Согласны вы со мной?
Вместо заключения
Две точки зрения, как они ни различны, — хотя, может быть, внутреннее их различие гораздо меньше, чем внешнее, обусловленное тем, что одна принадлежит представителю правящей в данный момент, а другая — представителю оппозиционной партии, — эти две точки зрения пересекаются в общей надежде на вмешательство России. «Народняк» говорит об экспедиции из двух корпусов, «демократ» — о дипломатической интервенции. Но и дипломатическое вмешательство, если оно не хочет оставаться жестом (аннексионный кризис!), должно быть готово к последствиям, материализованным в двух корпусах. К этому в конечном счете сводятся все надежды здешних правящих кругов.
Официальным шагам русской дипломатии здесь веры не дают. В них видят только прикрытие той другой, действительной политики, непременным и неотложным выводом которой является активное вмешательство — разумеется, не в защиту status quo. Когда я пытаюсь высказать предположение, что политика России вовсе не так хитра; что у России нет сознательно проводимой двойственной политики, а есть только две, одна другую сбивающие политики: одной влиятельной группы, которая хочет вмешательства и готова на азартную игру, и другой влиятельной группы, которая хотела бы, но боится; что комбинация этих двух политик только создает ложное впечатление искусной игры, а на самом деле есть путаница; что на путанице ничего строить нельзя, — тогда мои собеседники отрицательно покачивают головами и говорят: «Нет, это не так!».
За такое положение вещей и состояние умов, чреватое самыми тяжкими разочарованиями, несет ответственность — помимо русской официальной и неофициальной дипломатии — та часть русской прессы, которая газетный лист заменяет телячьей кожей, натянутой на барабан. Проклятое чувство безответственности («приударим, братцы, враз, — авось, что-нибудь и выйдет») ведет значительнейшую часть русской печати на путь, который нельзя назвать иначе, как преступным. Ибо что же это, если не преступление — давать Болгарии и Сербии в эту критическую минуту обещания, которых мы не можем выполнить, и которые — если бы они были выполнены — могли бы повести к величайшим бедствиям для балканских народов, как и для нас.
Честная русская демократическая печать может сказать только одно: «Мы не можем дать нашей дипломатии балканского мандата именно потому, что мы искренно и горячо сочувствуем стремлениям балканских народов к национальному самоопределению. Целей своих балканская демократия достигнет лишь в той мере, в какой освободится от внешних и внутренних опекунов!»
Подпись: Антид Ото
